Scan: vetter; OCR, SpellCheck: Lady Romantic

Дрёмова О. Д72 Городской роман / Ольга Дрёмова. – Москва: Гелеос, 2006. – 320 с.

ISBN 978-5-8189-0595-2 (в пер.)

 

Аннотация

Новый роман известной московской писательницы Ольги Дрёмовой.

«Покорить Москву – дорогого стоит! И начинать надо со слабого «сильного» пола. Это не так хлопотно, как принято считать. Зато модно и перспективно – отбить чужого состоятельного мужа. Построила глазки, покрутила бедрами – и все вопросы решаются разом: дом, машина, шуба, спортзал. Весело, легко и ничуть не стыдно! Мужики того стоят!»

Вы не согласны? Посмотрим, что вы скажете, когда перелистнете последнюю страницу.

Один из самых провокационных романов последнего десятилетия!

Модно! Спорно! Расчетливо? Решайте сами…

 

Ольга Дрёмова

Городской роман

 

* * *

Светлана открыла дверь и ахнула: перед ней стоял ее собственный муж, Толик, и держал огромный букет. Желтые шары октябрьских толстощеких хризантем и такого же цвета розы были так сказочно хороши, что невозможно было оторвать от них глаз.

– Это мне? – обрадовалась Света.

– Тебе, конечно, больше конкурентов нет, – пояснил он, обводя глазами лестничную площадку.

– Заходи. – Светлана сделала шаг в сторону, пропуская мужа в квартиру. – А что, есть повод? – И она, улыбаясь, кивнула на желтую шапку цветов. Коснувшись лицом лепестков, она глубоко вдохнула их нежный запах и посмотрела на мужа.

– Повод есть, – счастливо кивнул он, – только ты еще о нем не знаешь.

– Вот как? – загадочно протянула Света.

– Точно-точно, – сощурил глаза он.

– И какой же?

– Самый что ни на есть огромный. Я сейчас умоюсь и приду в комнату, а ты приготовь стул, а то упадешь.

– Неужели тебя наконец-то назначили заведующим кафедрой? – выдвинула гипотезу она.

– Мимо. – В ванной зашумела вода и одновременно послышалось сдержанное мурлыканье Нестерова.

– Тогда, наверное, в зимнюю сессию сняли ваш экзамен, и ты наконец-то отметишь новогодние праздники с семьей?

– Вовсе нет, нашим студентам придется сдавать зарубежную литературу при любом раскладе, даже если последует второе пришествие Христа или на Москву сбросят атомную бомбу, – наш экзамен все равно не снимут.

Светлана прошла на кухню и, сняв с цветов обертку, поставила их в воду.

– Тогда что же?

Заинтриговал ее Толик порядочно. Конечно, за двадцать пять лет семейной жизни муж дарил ей цветы, но, как говорится, для этого нужен был хоть какой-то повод: Восьмое марта, день рождения, годовщина свадьбы или что-нибудь подобное. Впрочем, Толик не был жадным или прижимистым, просто покупать непрактичные вещи в семье было не принято, считалось, что на эти деньги можно приобрести что-то более подходящее и полезное. И вообще, когда семейная жизнь насчитывает уже четверть века, люди начинают смотреть друг на друга как на прилагающийся бесплатный элемент частной собственности, начисто утрачивая прелесть новизны отношений.

– Так какой же у нас повод?

Светлана села в кресло и, торжественно сложив руки на коленях, посмотрела на мужа.

– Светик, мы прожили с тобой больше четверти века, это огромный срок. И вот на двадцать шестом году нашей совместной жизни я хочу сказать тебе, что ухожу.

– Куда уходишь? – не поняла она.

– Я ухожу из семьи к другой женщине, – спокойно проговорил он, и при упоминании о какой-то неведомой Светлане женщине глаза его мягко засветились.

– Нестеров, ты что, с ума сошел? Скажи сейчас же, что пошутил, а то я правда упаду, – удивленно произнесла Света, и глаза ее округлились.

– Не-а, – отрицательно качнул головой он, – это не шутка. Я действительно от тебя ухожу.

– И в честь чего такое дело?

Предела Светкиному удивлению не было. Ладно, если бы они поссорились или произошло что-то серьезное, но за двадцать пять лет их даже не угораздило ни разу разругаться по-настоящему. Светлане было сорок пять, Толе на три года больше, старшей дочери, Аленке, – уже двадцать один, а Володьке – четырнадцать. Все эти годы они мирно существовали под одной крышей, растя детей и радуясь жизни. Может, Толик заболел?

– Светочка, не нужно смотреть на меня, как на умалишенного, я не повредился в уме и не болен, я абсолютно здоров и абсолютно счастлив, понимаешь?

Теперь пришел черед отрицательно качать головой Свете:

– He-а, не понимаю.

– Я пришел сказать тебе, что начинаю новую жизнь. Все. Все долги оплачены и все обязательства выполнены. Я свободный человек.

– Я что-то никак не могу понять, от чего ты вдруг стал свободным?

– Не от чего, а от кого, – поправил Толик.

– И от кого же? – Улыбка сползла со Светкиного лица, и ее глаза посмотрели на мужа выжидательно.

– От вас. От тебя, от ребят, от вечных обязательств и цепей. Ты пойми, за последние четверть века я впервые никому ничего больше не должен.

– Интересно, – задумчиво проговорила Светка, – а последние двадцать пять лет, выходит, ты был в долгах как в шелках, я правильно тебя понимаю?

– Правильно. Я должен был растить детей, вечно заботиться о куске хлеба, постоянно куда-то бежать и что-то делать, а теперь – все.

– Увлекательная теория, Нестеров, только одно сюда не укладывается.

– И что же?

– Как быть с тем, что еще сегодня утром ты говорил мне, что я самая любимая и что лучше меня нет на всем белом свете?

– Знаешь, Свет, мне неприятно это говорить, но все укладывается. Понимаешь, все эти годы я жил с тобой, но совершенно тебя не любил.

– Что? – Света беспомощно заморгала глазами, не в силах поверить в абсурд происходящего.

– Это правда. Мы жили с тобой, жили дружно, растили Аленку с Володькой и считались образцовой, порядочной семьей, удачливой и крепкой, но это было не совсем так. Ты не подумай, что я поступаю непорядочно, просто у каждого из нас своя жизнь, и она, к сожалению, одна. Пришло время, когда я освободился и хочу наконец пожить для себя, понимаешь, для себя самого.

– Я почти поняла, только скажи, почему ты ждал так много лет, если все, что между нами было, – просто фикция? – Губы Светы невольно передернулись, язык слушался плохо, но она старалась говорить так, чтобы не показать мужу, насколько больно ранят его слова. – Почему это произошло не двадцать лет назад, не десять, даже не неделю назад, почему именно сегодня?

– Сегодня я сделал предложение другой женщине, и она согласилась, – спокойно произнес Анатолий, будто в его словах не было ничего необыкновенного.

– Ах, вот оно что! – выдохнула Света. – И как ты себе представляешь свою свободную жизнь дальше?

– Я ухожу из дома, не беру ничего, оставляю все тебе и детям, отказываюсь от прав на квартиру, переоформляю на Аленку машину и гараж. Я считаю, что все, что я должен был сделать для тебя и детей, я сделал… и теперь могу пожить для самого себя.

– Толя, – так же спокойно произнесла Света, – ты хорошенько подумай, прежде чем так поступить, потому что назад дороги не будет.

– Светочка, не надо меня пугать, я все обдумал, мне же не пятнадцать, правда?

Светлана смотрела на мужа и не узнавала. Все черты лица его преобразились, осветившись каким-то внутренним светом и теплом. Серые глаза стали почти голубыми, светлый вихрастый чуб растрепался и топорщился, как в юности, непослушным ежиком; тонкие губы улыбались, превращаясь от этого в узкую длинную полоску.

– Тебе нужен развод? – Света слышала свой голос будто со стороны, будто за нее говорил сейчас кто-то другой, а она стояла сбоку и подслушивала чужой разговор.

– Я знал, Светлячок, что ты меня поймешь. Хочешь, я расскажу, к кому я собрался уходить? – мило улыбнулся он.

Светке показалось, что для мужа этот разговор настолько прост и обыден, словно размышления о покупке новых домашних тапочек. Неужели он не понимает, не чувствует, как ей тяжело? Неужели он и вправду считает, что она, выслушав о его новой пассии, посоветует ему поплотнее запахнуть воротник и не забыть взять носовой платок?

– Я дам тебе развод, – тихо сказала она, и в лице ее не дрогнула ни одна черта. – Только знаешь, с сегодняшнего дня меня абсолютно не интересует, с кем ты и где ты, так что можешь не стараться и не тратить время на такие пустяки, как рассказ о своей личной жизни.

 

* * *

Познакомились Нестеровы еще в семьдесят восьмом, на третьем курсе института. Приближалась зимняя сессия, поэтому основная группа студентов, зная о дурной привычке преподавателей отмечать присутствующих на занятиях, потянулась на лекции и семинары. Ясное дело, что, помимо институтской бумажной канители, у нормальных студентов к Новому году забот и без занятий было невпроворот, но что поделаешь, назвался груздем – полезай в кузов, приходилось вставать ни свет ни заря и плестись по заснеженным тротуарам на первую лекцию.

Этот день мало чем отличался от остальных, разве что тем, что, по сведениям из надежных источников, всем пришедшим на третью пару можно будет получить зачет по культуре речи автоматически, то есть почти на халяву, а, как известно, в такие моменты и уксус сладкий, не то что желанный зачет. Конечно, вся информация могла оказаться сплошным надувательством, но упускать шанс не имело никакого смысла, жаль только, что между первой и третьей парой зияло окно в полтора часа.

Толик явился на лекцию одним из последних, ей-богу не умышленно, просто не сложилось с транспортом, и, прокравшись на цыпочках из верхних дверей большой аудитории к месту в одном из последних рядов, стараясь производить как можно меньше шума, пошел на посадку.

Все необходимое для утомительного полуторачасового пребывания на скучнейшей лекции у Толика было с собой: кроссворд, ручка, карандаш, интересная книга, пара бутербродов, термос с кофе и на всякий пожарный случай тетрадь. Обосновавшись на скамеечке почти у самых дверей, Толик отметил про себя, что место дислокации он избрал правильное: пускай ему было не все видно, но ведь и преподавателю его было толком не разглядеть.

Окинув взглядом переполненную аудиторию, он уже взялся за ручку, собираясь проявить свои интеллектуальные способности на практике, как вдруг увидел девушку, сидевшую двумя рядами ниже и что-то старательно выводившую в тетрадке. Боже мой! Позабыв о кроссвордах и бутербродах, он во все глаза уставился на нее. Никого красивее он не видал за всю свою жизнь.

Щелкнув заколкой, девушка тряхнула головой из стороны в сторону, и огромная шелковистая волна блестящих темно-каштановых с рыжеватым отливом волос упала ей на плечи. То ли волосы ее были слегка подкрашены, то ли такой эффект создавало искусственное освещение, но Толику показалось, что, перемешавшись между собой, темные и светлые пряди похожи на разноцветные осенние листья. Почувствовав, что на нее смотрят, девушка обернулась, и Анатолий заметил, что глаза у нее глубокого янтарного оттенка, почти карие, аккуратный носик и красиво очерченная линия губ.

Лектор продолжал говорить о высоких материях, расхаживая перед кафедрой, взывая к сознательности учащегося контингента и запугивая всех присутствующих грядущими экзаменами, но шансов достучаться до Толика у него было ровно столько же, сколько у забытого напрочь кроссворда, сиротливо посматривающего на своего хозяина с парты.

Звонок с лекции положил конец бесполезным мечтаниям и дал начало отсчета новый эры в жизни Толика. Соседку своей золотистой мечты Нестеров знал великолепно, это была Леська Звонарева из триста тринадцатой группы, а вот имени таинственной незнакомки он не знал. Странно, проведя в институте добрых два с половиной года, он видел каждого и знал все и обо всех, даже с соседнего потока, а с ней ни разу не встречался. Как это могло произойти – крайне непонятно, скорее всего, она перевелась к ним на факультет недавно, возможно, только с этого семестра, тогда все вставало на свои места.

Подружки оживленно переговаривались, видимо, решая, куда деть такую уйму времени, как пустую пару, когда к ним с серьезным лицом подкатился Толик.

– Лесь, тебя Татьяна Ивановна в деканат просила срочно зайти, – не моргнув глазом, соврал он.

– А ты не знаешь зачем? – удивилась Звонарева, с подозрением поглядывая на Толика сквозь железную оправу тоненьких очочков.

– Ты понимаешь, она мне не доложилась, – как можно более естественно ответил он, с легкостью пожимая плечами и изумленно покачивая головой.

Серые глаза его были чисты и прозрачны, словно речная вода, а выражение лица напоминало взгляд невинного херувима. Леська скептически опустила левый уголок рта, сощурила щелочки глаз и подняла правую бровь.

– А ты не врешь?

– Для какой цели? – возмутился он. – Больно надо, не хочешь – не ходи, только не говори потом, что тебе не передавали.

– Свет, подожди меня в буфете, я сейчас вернусь, – попросила Олеся, обращаясь к подружке. – А еще лучше, поднимемся наверх вместе, а потом – в буфет, – вдруг предложила она.

Такая перспектива Толику не понравилась, поэтому, не теряя времени, он посмотрел на девушек и проговорил:

– Татьяна Ивановна только тебя просила зайти, я тоже иду в буфет, может, мы со Светой займем столик и подождем тебя, а то, пока вы будете ходить, в буфет набьется народу, как селедок в банке, придется есть стоя.

Олеся скосила глаза на входную дверь буфета, куда волнами прибывал народ, и подумала, что на сей раз Толик прав: сначала стоит занять столик и оставить ребят караулить ее место, а уж потом идти в деканат. Интересно, что могло потребоваться от нее Татьяне Ивановне? Крайне странно…

Но неугомонный Толик уже тащил Светку чуть ли не за рукав в буфет, бросив Леське по дороге:

– Ну, ты ступай, а мы тебя в-о-о-о-н там подождем, – кивнул он головой на столик в самом углу помещения.

– Только никуда без меня не уходите, – согласилась наконец Олеся, удаляясь вверх по лестнице ровными степенными шагами.

Пока Звонарева разыскивала куратора и выясняла, в чем дело, прошло никак не меньше десяти – пятнадцати минут. Спускаясь, Олеся сама себе напоминала вулкан, готовый взорваться в любую секунду. Это надо же, до чего некоторые бывают вредными! Тоже мне, шутник нашелся. Что она, маленькая девочка, чтобы считать без толку ступеньки вверх-вниз? Ну так бы и сказал: Звонарева, ты лишняя, испарись ненадолго. Вот ведь глупый мальчишка! Ну, подожди у меня, я тебе устрою!

Но устраивать Олеся ничего не стала. Уже от входа она увидела, что Толик и Светлана сидят в самом уголке буфета и о чем-то разговаривают. В помещении стоял невообразимый гвалт; студенты, рыскающие в поисках свободного места, норовили сесть друг другу на голову, задевая сокурсников подносами и отпуская на ходу колкие словечки. Какая-то группа, сдвинув стулья, репетировала выступление, бренькая на гитаре и ни на кого не обращая внимания; во всю мощь своих легких ругалась буфетчица, призывая очередь к порядку, а этим двоим было все равно, они ничего не видели и не слышали, будто вокруг них никого не существовало.

Потоптавшись в дверях, Звонарева обреченно вздохнула и подумала: «Кто не успел – тот опоздал, Олесечка. Пропала твоя Светка, потерянный она для общества человек. Нечего здесь глаза мозолить, надевай-ка ты пальто и ступай в «пельмешку», там, по крайней мере, очередь не такая».

Самое смешное то, что Звонарева оказалась полностью права: Светка не то что пропала, она пропала совершенно окончательно, и не только для общества, но и для себя самой. Через три месяца она уже была не Макаровой, а Нестеровой, а сама Олеся улыбалась с фотографии, накинув прямо на пальто красную ленточку свидетельницы.

 

* * *

До красного диплома Анатолий не дотянул совсем немного. Скорее всего, если бы он поставил перед собой цель заполучить престижную алую книжечку, особых трудов для него это не составило, но, как говорят студенты, лучше иметь красный нос и синий диплом, чем красный диплом и синий нос. Следуя этому неписаному студенческому закону, Анатолий не перенапрягался, засиживаясь над учебниками за полночь и тратя все свободное время на чтение бесценных фолиантов библиотек; наоборот, вкусив все прелести разудалой студенческой жизни, к занятиям он относился постольку-поскольку, поэтому несколько четверок в аттестате являлись скорее закономерностью, чем случайностью.

У Светланы дела обстояли сложнее. Уделяя методикам и теориям массу внимания, она выкладывалась целиком, не жалея на учебу ни времени, ни сил, но ее результаты были намного скромнее, чем блестящие оценки мужа. Несмотря на то что он слыл лентяем и лоботрясом в целом, сдача экзаменов для него была своего рода экстремальным развлечением, против которого он ничего не имел. На зависть всей группе, на отчаянном бреющем полете, он вписывался в двери аудитории, где шел экзамен, и уже через полчаса, а то и меньше выходил обратно, победно размахивая зачеткой и сияя, словно именинник.

Иногда сдача зачета Нестеровым превращалась в анекдот, который бродил по факультету многие годы. Уже были забыты имена участников, уже толком никто не мог сказать, когда и где произошел этот случай, но сама история была жива, окрыляя романтическим ореолом заманчивую жизнь студенчества. Переводя беседу в удобное для себя русло, Нестеров умел околдовать собеседника особой аурой слов, так притягивающей к нему окружающих, и даже однажды, совершенно незаметно для себя, получил зачет по английскому, хотя со школы знаком был только с французским, да и то не близко.

Из-за троек в дипломе Света попадала под распределение в другой город, обязательная отработка педагогической повинности где-нибудь в глубокой тьмутаракани висела над ней, словно дамоклов меч, обещая напрочь испортить несколько ближайших лет. Наверное, все так бы и сложилось, но почти сразу по окончании института Света ушла в декрет с дочерью Аленой, а Толик, получив предложение остаться на кафедре, не стал строить из себя бессребреника, а, ухватившись за это руками и ногами, остался с семьей в Москве.

Когда Алена подросла и пошла в первый класс, не стало Светкиной мамы, так славно выручавшей их все эти годы с малышом, а на свет появился второй ребенок, Володя. Радости Толи не было предела. Как и все мужчины, он просто обмирал, мечтая о сыне и расхваливая, несомненно, самого лучшего и красивого ребенка на свете. За ту неделю, что Светланы не было дома, он успел обрадовать своей сногсшибательной новостью добрую половину Москвы и Московской области, устроить полную перестановку в квартире, напиться вдрызг и залезть в окно палаты роддома к собственной жене по водосточной трубе, за что и был скручен доблестными работниками милиции.

– Мужик, ты что, все мозги от радости растерял? – вопрошал блюститель порядка. – Ты ж разбиться мог!

– Я держался, – отвечал Толик.

– Чем ты мог держаться, если у тебя был такой букет, что из-за него света белого видно не было?

– Да мне свет и не нужен был – главное, окно не перепутать, – оправдывался новоявленный скалолаз.

– А если бы труба оторвалась, что тогда?

– Тогда пришлось бы штраф платить, это уж как пить дать, – добродушно улыбнулся Толик.

– Вот что, альпинист, чтобы больше такого не вытворял, понял? – насупил брови милиционер, пряча глаза и стараясь не рассмеяться над незадачливым нарушителем.

– Да больше и не будет, – уверил его Нестеров, – мы с женой решили, что на Володьке пора остановиться.

Неделя пролетела незаметно, в заботах, беготне и суете, а на восьмой день в квартире появился маленький капризный тиран, кричащий по ночам и требующий неустанной заботы. В этот момент Анатолий решил, что дети – это, конечно, цветы жизни, бесспорно, но намного приятнее, если они произрастают на чужом огороде.

Сознавать, что все придется начинать сначала, было неприятно, даже не просто неприятно, а противно. Прошло всего несколько дней, и Анатолий вдруг с ужасом понял, что он не хочет начинать все сначала. Представляя годы бессонных ночей, десятки грязных пеленок и полную оторванность от внешнего мира, Анатолий приходил в состояние тихой истерики, с жалостью думая о самом себе и о напрочь загубленной молодости. Зачем он надел себе на шею ярмо семейной жизни, он не представлял сам, но что это было определенно ошибкой, он додумался только на восьмой год совместного сосуществования.

Здравые эгоистические размышления привели его к тому, что нужно, не медля ни секунды, не раздумывая и не копаясь в высоких материях, пока еще не поздно, удирать от всего этого без оглядки. И пусть будет стыдно, пусть неудобно – плевать, главное, чтобы не потерять того, что еще сулила жизнь, молодая и красивая. Погрязнуть в детях и семейных дрязгах, в бесконечных проблемах и упреках поистине глупо с его стороны. Ну почему тогда, когда все можно было еще изменить, не нашлось никого, кто смог бы отговорить его от этой глупости?

Сидя однажды ночью на подоконнике малогабаритной квартирки, снимаемой семьей на последние гроши, Толик проклинал день и час, когда совершил свой самый главный в жизни промах.

Несмотря на собственные уговоры и отпущение всех будущих грехов, уйти, бросив Светку, любившую его и нуждавшуюся в нем, как никогда, с двумя детьми на руках, он так и не смог, но эта ночь разделила всю его дальнейшую жизнь на две части: ту, что осталось перетерпеть, и ту, что будет после. Сколько времени займет первая часть, он точно не знал, но в том, что она не будет длиться вечно, был уверен на сто процентов.

 

* * *

– Лондон – Париж! Ля-ля-ля, каких-то там крыш… – промурлыкала Ксюха, выходя из ванной и обматывая вокруг головы махровое розовое полотенце. – Кто сказал, что жизнь – не пряник? Чушь. Очень даже пряник, если кусать с умом.

Тонкие кисти рук заправили под мягкую ткань последний волнистый локон цвета воронова крыла. Подойдя к зеркалу, висевшему в коридоре, она осмотрела себя с головы до ног.

Загар кожи имел очень симпатичный цвет: сливочно-абрикосовый, с легким оттенком молочного какао, он казался сладким и невольно притягивал взгляд к лицу хозяйки. Еще бы он не притягивал, да она бы тогда закопала всю эту шарашкину контору вместе с их охренительно дорогими соляриями и прочими импортными прибамбасами. Столько денег, сколько отнесла им она, наверное, хватило бы на год безбедного ресторанного трехразового питания всем голодным детям Африканского континента…

Темные глаза слегка прищурились, подчеркивая едва заметный узкий азиатский разрез, а тонкая линия губ растянулась в довольной улыбке. Хороша, нечего сказать, прямо картинка с выставки, а не девочка! Если бы мужчины знали, чего стоит женщинам подобная ухоженная внешность, то все их глупости с ежедневным бритьем показались бы им детской забавой.

Сложив губки крендельком, она приподняла подбородок и повернула голову несколько набок, любуясь формой своего безупречного лица-сердечка. Высокие, вразлет, брови, резко очерченная линия скул, длинная, изящная шея – все было в самый раз, все было, как надо.

–  Да, что ни говори, а внешность – это тот же товар, – со знанием дела резюмировала Ксюха, снимая волглое полотенце с головы. Длинные черные пряди рассыпались по плечам, блестя и переливаясь, словно тонкие кольца змей.

По словам умудренной опытом особы, ей было всего восемнадцать с хвостиком, но по документам выходило все двадцать три. Вероятнее всего, хвостиком она называла как раз те пять лет, которые провела в Москве, покинув славный город Севастополь и переместившись из-под крылышка родителей на вольные харчи.

Несмотря на все усилия Оксаны, московские институты дверей перед ней открывать не спешили, и главной причиной было отсутствие ерундовой бумажки о законченном среднем образовании. Да, одиннадцатого класса она не оканчивала, ушла из школы в десятом, ну и что из этого? Между прочим, их школьная литераторша говорила, что у Горького всего два класса за плечами было, а не дурнее других оказался, в люди вышел и на паперти не побирался. Да мало ли таких, как она? Не всем же быть ботаниками. Естественно, что институтская корочка нужна, разве с этим кто спорит? А учебу можно было и в седьмом задвинуть, все равно она уже ни хрена не понимала, о чем на уроках толкуют. Хорошо еще, что папочка подсуетился, а то бы ее еще раньше выперли из школы со свистом.

Да… Странное дело, если учесть, что за деньги можно купить многое, а за большие деньги – почти все, то уму непостижимо, почему ее дорогие предки не смогли уломать бывшую директрису школы приписать всего один годик и заполнить этот чертов аттестат. Ведь звонила же она им, говорила, что это для нее крайне важно, так ведь нет, моральные принципы важнее благополучия собственной дочери.

А между прочим, она не только для себя старается, но и для них тоже. Кто, кроме нее, сможет им помочь? В Москву они ехать не против, а как, скажите на милость, она их перетащит? Или они думают, что она так и будет всю жизнь в ресторане подносы таскать и улыбаться богатым разжиревшим хмырям в ожидании щедрых чаевых?

Хорошо еще, что ее предыдущий бой-френд оказался не жадным; денег, что он ей отвалил, еще года на два безбедной жизни хватит, но молодость не вечна, и так молодежь на пятки наступает, года через три-четыре официанткой она работать уже не сможет, и что тогда, куда бежать? Времени остается все меньше и меньше, а зацепиться за Москву основательно, так, чтобы ее потом отсюда не выковырнуть, пока не удается.

Ксюха сморщила нос и недовольно вздохнула. Задачка… Существовать вместе – пожалуйста, а руку и сердце предлагать что-то никто не торопится. А всего-то и дел, что найти мужичка, чтобы с квартиркой и прописочкой подсобил, а еще лучше, чтобы и в институт протолкнул сразу. Ничего, не развалимся, потерпим этого козлика чуток, а потом пинка ему дать – и к стороне.

Уж как найти денежек, она сообразит, а эта конура съемная надоела ей до печенок и не до старости же ей по чужим углам мыкаться. Конечно, лучше, чтобы и прописочка, и денежки, и полная свобода действий были в одном флаконе, но сразу и рыбку скушать и на паровозике покататься не получится, поэтому нужно все делать постепенно.

Нет, что за жизнь такая пошла, всего нужно добиваться самой, никто помочь не хочет! Время идет, а КПД у нее как у паровоза. Ладно, придется заняться этим вопросом вплотную, а то как бы поздно не стало.

 

* * *

Май две тысячи четвертого выдался влажным, но теплым. По ночам шли дожди, зато днем на небосклон обязательно вылезало солнышко. Полюбовавшись на свое отражение в лужах, оно начинало наводить на земле порядок: старательно стряхивая остатки капель, проводило теплой ладошкой по крышам, вытирало скамейки в скверах и парках. Набрав побольше воздуха в толстые щеки, оно гоняло теплый ветер по проспектам и дворам, высветляя мокрые тротуары почти до белизны. Утомившись, забиралось обратно наверх, осматривая результаты своего труда и сияя на небе довольным круглым пряником.

Еще два дня назад начальник Анатолия, заведующий кафедрой зарубежки, Леонид Николаевич Кленов, встретив его в коридоре, пригласил на свой юбилей в ресторан.

–  Как-никак пятьдесят пять стукнуло, надо это дело отметить, – добродушно улыбнулся он.

– Зачем же сразу «стукнуло»? – не согласился Анатолий, – пятьдесят пять для мужчины – это так, семечки.

– Если и семечки, то как пить дать пережаренные, – покачал головой тот. – Ты еще мальчишка, тебе пока этого не понять.

– Да мне самому скоро пятьдесят будет, – откликнулся Толик.

– Эх, дружочек, мне бы сейчас твои сорок восемь, так я бы… – Кленов расправил плечи и, выпрямив спину, стал выше ростом. – Вот когда тебе исполнится, как мне, пятьдесят пять, тогда ты вспомнишь меня и скажешь: «А прав был Николаич». Знаешь, такая дата – это не стукнуло, а, скажу я тебе, шарахнуло, вот какие, брат, дела, понимаешь, маленькие, но уголовно наказуемые. Ну да ладно, ты придешь?

– Непременно, – кивнул головой Анатолий.

– Тогда послезавтра в восемь встречаемся у входа в ресторан. Только будь человеком, чтобы никаких «я за рулем» не было – гулять так гулять.

– Хорошо, обещаю, Леонид Николаевич.

– Светочке передай, что я ее тоже буду рад видеть.

– Передам.

Отмечали праздники на кафедре всегда дружно и шумно, огромной веселой компанией. Когда Анатолий только устроился на работу, эта традиция уже была; наверное, она прижилась на кафедре еще с незапамятных времен, да так и осталась, переходя от старой гвардии к новому поколению по наследству.

С одной стороны, это было хорошо. Если учесть, что сотрудников было много, да почти все они имели свою половину, то нетрудно представить, что серые трудовые будни частенько чередовались с милыми сердцу праздниками, скрашивая нелегкий педагогический хлеб.

Но, с другой стороны, Анатолий был бы не против хотя бы изредка устраивать разгрузочные дни в одиночестве, без Светы. На самом деле, он прекрасно относился к обществу жены, гордясь ее красотой и чудесными манерами, но искренне считал, что ничего плохого в его мыслях не было. Нельзя же крутиться с одним и тем же человеком каждый день двадцать пять лет бок-о-бок и не надоесть ему?

Живя безвыездно в малогабаритной двухкомнатной квартирке почти двадцать три года, он мечтал о том времени, когда они с женой наконец-то выплатят оставшийся взнос и переедут в трешку. Конечно, если подумать, то с двумя детьми и трешки маловато, тем более что дети разнополые, но это все же лучше, чем существовать на голове друг у друга, занимать очередь на просмотр телепередачи за несколько дней вперед и бродить по квартире в потемках на цыпочках, чтобы не разбудить уснувших ребятишек.

Самым большим желанием Анатолия было уехать в отпуск одному, чтобы расслабиться вволю, отдохнуть как следует, потом вернуться к своим и с новыми силами волочить лямку семейной жизни дальше, но он подозревал, что даже мысли, высказанные по этому поводу вслух, будут восприняты крайне негативно, без понимания, и поэтому молчал, предпочитая не накалять атмосферу.

Расслабиться надолго не получалось, но это было бы не так обидно, если бы удавалось время от времени урвать вечерок в приятной компании, в обществе красиво одетых женщин и залихватски щедрых мужчин. Наверное, это действительно было бы недурно, по крайней мере никто бы от этого ничего не потерял, но на кафедре было не принято появляться на торжестве в одиночку, поэтому, хочешь – не хочешь, приходилось брать с собой свою половину.

Честно сказать, иногда это было даже приятно, особенно когда Анатолий замечал, как смотрят на его жену все остальные. Светлана была среднего роста, складненькая, с необыкновенными глазами, цвета темного янтаря, и копной роскошных волос, которые так поразили Нестерова еще в студенчестве. Несмотря на то, что за плечами Светланы было двойное материнство и сорок пять лет жизни, не обремененных комфортом и особыми удобствами, выглядела она поистине потрясающе и казалась намного моложе своего возраста.

Анатолий с удовольствием ловил восхищенные взгляды мужской половины общества, обращенные к жене, и не без иронии думал о том, что ни один из них и не подозревает, что такой куколкой она бывает не всегда. То, что такая женщина принадлежит ему, а не другому, наполняло его душу гордостью и восторгом, смешанными с высокомерием собственника, обладающим самым качественным товаром, но польщенным этим фактом он себя отнюдь не чувствовал.

В самом деле, выйти за него замуж мечтала каждая третья девочка, учившаяся с ним на курсе, и то, что он был женат на Свете, должно было греть ее, а не наоборот. Если бы он был каким замухрышкой, тогда – понятное дело, но, считая себя личностью яркой и неординарной, особой признательности за выбор он к Светлане не испытывал.

Нельзя сказать, чтобы он не любил жену совсем, вовсе нет, он любил ее больше, чем кого-либо другого, кроме себя, разумеется, но любил по-своему, без охов-вздохов и излишней внешней сентиментальности. Бывали моменты, когда он был даже счастлив своим семейным положением, но такое случалось редко. В основном же свой статус женатого человека Нестеров рассматривал как положение, где огромные минусы начисто перекрывают незначительные плюсы.

Придя вечером с работы, он застал Светлану за стиркой. Замочив какую-то вещь в тазу, она усиленно терла ткань, пытаясь вывести глубокое въевшееся пятно, не поддавшееся на усилия стиральной машины. Умом Анатолий понимал, что ручная стирка и маникюр с макияжем несовместимы, но было обидно, что перед встречей с ним Светлана не удосужилась вытряхнуть себя из домашних тапочек и халата. Заколотые на затылке волосы растрепались, ослабив узел пучка и выпустив несколько волнистых прядей на свободу.

– Светик, привет, я прибыл, – громко проговорил он, стараясь перекрыть шум воды.

– Проходи, я сейчас закончу, – негромко произнесла она, закрывая воду и вытирая руки сухим полотенцем.

– Чего-нибудь поесть имеется?

– На плите сковородка с котлетами и кастрюля с пюре.

– Не густо, – отозвался он.

– Если тебе не нравятся котлеты с картошкой, иди ужинать в ресторан, там деликатесы подадут, – отозвалась она. Если бы Толик был повнимательнее, то увидел бы, что жена чем-то озабочена, но его сейчас интересовал другой аспект.

– Это хорошая идея, – согласился он, – тем более что меня туда пригласили.

– Куда? – устало спросила она и подняла глаза на мужа.

– В ресторан, – пожал плечами Толик. – Между прочим, тебя пригласили тоже. Кленову исполнилось пятьдесят пять, он решил все это отмечать не дома, а в ресторане.

– Руки помыл? – спросила Света, доставая чистую тарелку.

– Помыл. Так вот, он зовет нас с тобой послезавтра на вечер.

– Хлеб отрезать?

– Ты что, не слышишь, что я говорю?

– Почему, слышу, – произнесла Света, ставя тарелку с едой перед мужем и усаживаясь рядом. – Ешь. Только, знаешь, боюсь, у нас с тобой не получится туда пойти.

– Это еще почему? – неприятно поразился он.

– Понимаешь…

– Я даже и понимать ничего не хочу. Сейчас ты снова скажешь, что у нас есть другие дела, что тебе нужно проверить две стопки тетрадей с диктантами и что негоже оставлять одного ребенка до самой ночи. Но, Света, можно же хоть изредка отложить дела и вылезти на свет божий? Аленка уже второй год живет самостоятельно, отдельно от нас, Володьке пятнадцатый пошел, а ты все его к юбке норовишь пристегнуть, а твои пионеры и подождать могут – раздашь работы одним днем позже, ничего страшного не случится.

– Толик, дело не в диктантах…

– Тогда в чем? – прервал он ее. – Свет, нам ведь всего сорок с хвостиком, – сказал он и тут же понял, что польстил себе, потому как сорок восемь – это, скорее, пятьдесят без хвостика, а не наоборот. От такой мысли обида на судьбу удвоилась. Посмотрев в глаза жене, он увидел, что его мысли не остались для нее загадкой и, покраснев, заговорил с еще большим нажимом: – Я бы смог еще понять твой отказ, если бы ты предложила вместо ресторана что-то более стоящее, например театр или выставку, но ты решила без всяких объяснений сидеть дома, мало того, ты хочешь, чтобы и я перестал куда-либо выходить. Это эгоистично с твоей стороны, пойми ты! – раскипятился он.

– Все? – спокойно спросила она, и Анатолий, невольно сбавив обороты, затих. – Теперь ты в состоянии послушать?

– В состоянии, – проговорил он, внутренне кипя, но стараясь не показывать этого. Мало того, что он предложил Светке составить ему компанию, так она еще и ерепенится. По большому счету ему наплевать, пойдет она или нет, но сам он торчать дома не собирается. – Так может, ты объяснишь, в чем дело?

– Объясню. У нас заболел Володька, у него почти сорок, так что не думаю, что к послезавтрашнему дню он поправится настолько, чтобы я смогла гулять в ресторане, не заботясь о его самочувствии.

– Почему ты не сказала об этом сразу? – опешил Толик. – Где он?

– У себя в комнате.

– Врач был?

– Был.

– И что?

– Сказал, что похоже на свинку.

– На что? – поперхнулся Нестеров.

– На свинку. Он говорит, что в тринадцать лет мальчики переносят это достаточно тяжело, маленькие справляются с этим легче.

– А он уверен?

– Почти на все сто.

– И где он ее подхватил? – Анатолий встал, собираясь пойти в комнату к Володьке, но Света его остановила:

– Не ходи, температуру мы недавно сбили до тридцати восьми, и он уснул, пусть поспит.

– Жаль… – проговорил Толя, и Светка не смогла понять, говорит ли муж о болезни мальчика или об упущенной возможности сходить в ресторан.

– Знаешь, Толь, совершенно необязательно сидеть у постели Володи вдвоем, лучше ему от этого не станет. Ты извинись перед Кленовым, объясни ему, как все получилось, и передай мои поздравления.

– Нет, Светлячок, так дело не пойдет, – замотал головой он, – как это, я отправлюсь, а тебя оставлю дома?

– Зачем обижать хорошего человека? – искренне удивилась Света. – Он же тебя ждет.

– Знаешь, – Анатолий слегка опустил голову, и глаза его забегали по предметам, – наверное, ты права, еще обидится, а мне с ним работать дальше, придется, к сожалению, идти одному. Но мне этот поход не доставит такого удовольствия, как если бы мы пошли с тобой вдвоем. Понимаешь? – Он нахмурился, и его глаза остановились на Светкиной шее.

– Понимаю, – кивнула она.

– А может, ну ее, эту вечеринку, в другой раз сходим? – И он замер, ожидая решения жены.

– Я думаю, ничего страшного в том, что ты сходишь к Кленову в одиночестве, нет.

– Ты правда так считаешь? – Анатолий глубоко вздохнул и расслабился.

– Конечно. От того, что ты сходишь в ресторан без меня, наша семейная жизнь не расколется надвое, ведь это всего лишь на один вечер, – успокоила его Света.

– Конечно, не расколется, – горестно вздохнул Толик, старательно пряча от жены вздох облегчения. Какого черта, в самом деле? Светка права: совсем ни к чему торчать у постели больного ребенка на пару, и один вечер ничего не решит.

Иногда правильно выстроенная цепочка логических умозаключений приводит к неверному итогу. Ни один из двоих не мог знать, что этот один-единственный вечер станет тем неучтенным звеном в цепочке, которое ровно через полгода разорвет все, что создавалось долгих двадцать пять лет.

 

* * *

Небольшой зал ресторанчика «Охотник» был темным и слегка тесноватым. Для того чтобы проходящие по улице праздные зеваки не заглядывали в окна, декораторы закрыли их плотными шторами, стилизовав под заросли болотных трав. Несколько набитых чучел селезней, которые должны были навести прохожих на мысль о процессе, указанном в названии заведения, красовались у самых стекол, а по периметру все окна были украшены разноцветными мигающими лампочками. Ресторанчик был не из дорогих, за вечер обслуживания корпоративного празднования нужно было отдать в среднем по тысяче с головы, что, согласитесь, не так уж и дорого.

К одиннадцати вечера гуляние было уже в самом разгаре, приглашенные на банкет находились в том чудесном состоянии, когда от вина и непринужденного веселья голова слегка идет кругом, но действительность еще не уходит из-под ног. Официантки в коротеньких белых фартучках то и дело появлялись в зале, неназойливо проверяя, все ли есть в наличии, и торопясь пополнить запасы провизии, исчезнувшей на столах.

Вовсю гремела музыка, молодежь танцевала, образовав кружок в центре зала, а публика постарше оставалась сидеть на местах, добродушно созерцая чужое веселье и проводя время в занимательных разговорах.

–  Петрович, наливай, что ты сел, словно на заседании, или тебе Нина Александровна не разрешает?

– Как вам не стыдно, мальчики, – смеялась та, – почему вы так про меня говорите?

– У кого еще нет? Давайте рюмки сюда.

– Так вот, сижу, принимаю зачет, а ребята вносят Тихомирова из пятнадцатой группы.

– Как это – вносят?

– Почти на руках!

– Он что, ногу повредил?

– Нет, голову, он на экзамен заявился пьяным вдрызг, – засмеялся лысоватый мужчина лет пятидесяти…

Оксана стояла у дверей кухни и деловито разглядывала мужчин в зале. Зависти она к ним не испытывала, отнюдь. По большому счету завидовать было нечему. Какое удовольствие в том, чтобы раз в месяц на последние копейки вылезти в ресторан? То, что копейки последние, она поняла сразу, ведь не зря же она столько лет оттрубила в этой шарашкиной конторе.

– А на прошлой неделе Климушкина опять плакалась на свою беременность, помешавшую ей подготовиться к зачету по Гете. Я, говорит, безумно плохо себя чувствовала.

– И что вы?

– А что я мог сказать? Я ее попросил пересмотреть график очередной беременности, чтобы освободились дни, положенные на зачет.

– Так она же была в положении в зимнюю сессию? Или я что-то путаю?

– Ничего вы не путаете, просто у нее это состояние перманентно…

Оксанка смотрела из-за угла на посетителей, и сердце ее переполнялось желчью и отвращением; все эти хорохорящиеся нищие болтуны приводили ее в состояние тихого бешенства. Иначе как замухрышками назвать она их не могла, ее раздражало в них все: и внешний вид, и манера говорить, употребляя непонятные заумные слова, и шутки, казавшиеся смешными только им одним.

С точки зрения Бубновой, костюмы мужчин, составлявшие предмет их гордости, сидели по большей части на своих хозяевах неплохо, но даже менее профессиональный в этом вопросе человек мог бы определить, что все они стоят недорого и не сшиты на заказ, а куплены на рынках: дешевенькая ткань моментально мялась, стоило владельцу совершить какое-либо неаккуратное движение.

– А десятая группа что отколола?

– Что?

– Почти каждый из этих пройдох отвечал на вопрос билета не больше пяти минут.

– А потом?

– А потом говорил мне о том, что Бальзак – величайший из авторов зарубежной литературы, причем все до единого пересказывали одну и ту же статью. Ума не приложу, откуда они разнюхали, что Бальзак – мой любимый автор?

– Виктор Павлович, это же студенты, они же луну с неба достанут, лишь бы экзамен сдать.

– Относительно луны. Анекдот, слушайте. Приходит один студент к другому…

Меняя блюда, Бубнова наклонялась над столами и чувствовала, как в нос ударяет запах недорогого одеколона, вылитого на лысины и лацканы пиджаков приглашенных. Приторно противный аромат дешевых духов сводил с ума, заставляя задерживать дыхание и доводя до тошноты.

Украшения казались тоже отвратительными. Искусственный жемчуг, лежащий на шеях счастливых обладательниц неприглядными сероватыми катышками чередовался со стандартными золотыми тощими цепочками и дутыми турецкими кольцами. Стоящего украшения Оксанка не заметила ни на одной представительнице женского пола – все было полным барахлом и надувательством.

– A y Бетерова опять тетка умерла, только теперь в Казани, представляете? Он так натурально рыдал, что я ему три поставил.

– Так зачем же ты поставил, если заранее знал, что он врет?

– Врет, конечно, шельмец, но так артистично!

Для Оксаны все это общество было настолько отвратительно, что по временам ей казалось, что, улыбаясь друг другу, гости старались положить себе на тарелки куски самой дорогой снеди, как будто прибыли из голодного края и боялись уехать обратно несолоно хлебавши, так и не окупив стоимости подарка. Да и подарки-то все сплошь ерундовые! Взрослые люди, а строят из себя старшую группу детского сада. Ну зачем, спрашивается, этому старому хрычу диплом в твердой малиновой папке? Лучше бы они ему денег дали, небось, истратился на банкет так, что теперь несколько месяцев будет зализывать раны, кушая из экономии по утрам овсянку и уверяя себя, что это полезно для пищеварения.

Вот дают, они еще ему и медаль на веревочке на шею привесили! Не хватает только барабанной дроби и гимна, а так – полный джентльменский набор. Она, конечно, понимала, что институтская атмосфера не располагает к дорогим подаркам, но так не любить своего босса, чтобы отделаться фотографией в папке и парой вшивых пустяков? Как он еще их всех не поувольнял – непонятно. Хотя кто знает, может, после сегодняшнего банкета и поувольняет. И правильно сделает.

– А я стою, извините, не к столу, в уборной, курю, а в соседних кабинках Дроздов и Моргунов кукуют. Так этот Моргунов Дроздову и говорит: «Гад, Станский, трешку так и не поставил, третий раз к нему хожу»! А я ему так тихонечко отвечаю из-за дверки: «И не поставлю»! – И собравшиеся дружно захохотали.

Бубнова смотрела на гостей, и в ее душе поднималась волна необузданной злости. Какого хрена, черт возьми, она здесь таскается с подносом, обслуживая весь этот сброд? Да она в тысячу раз лучше любого из них, просто им на тарелочке с самого рождения преподнесли то, за что ей предстоит расшибиться в лепешку. Конечно, можно и покуражиться, когда у тебя есть свой дом и когда там есть булка с маслом, а вот попробовали бы они кусаться и царапаться так, как приходится ей, тогда бы она на них посмотрела. Не велика заслуга скушать готовый бутерброд.

Анатолий сидел за столом и пил. Вечер пролетал абсолютно бездарно. Все сотрудники пришли со своими женами и мужьями, как и полагается примерным супругам, пуская пыль в глаза начальству и в душе сожалея о подобной компании. Из всех, кто присутствовал в зале, в гордом одиночестве был он один. Конечно, сослуживцы старались развлечь его разговорами, но это было все не то: не хватало изюминки, остроты, для того чтобы вечер засиял новыми красками.

Надо же, вечеринка оказалась закрытой. Почему Кленов решил, что так будет лучше – неизвестно, но посторонних на банкете не было, а вариться в собственном соку было скучно. Конечно, угощение было мировым, но ехать за тридевять земель, чтобы выпить дармовой водки, пускай и хорошей, – глупо, этим можно заняться, не уезжая от дома на другой конец Москвы. Ладно бы еще посетители какие-нибудь были, пусть не приволокнуться, пусть хоть поглазеть на хорошеньких девочек – и то развлекуха была бы, но смотреть на волнистые складки жира, выступающие под платьем у жены босса, – застрели как надоело.

Конечно, хорошенькие женщины были и здесь, но пялиться на них было не просто неудобно, а даже нелепо, так что после пары комплиментов, произнесенных в их честь в начале вечера, делать стало совсем нечего.

Жена зама была очень даже ничего себе, сразу видно, что еще та штучка, но заглядывание в декольте и рассматривание ажурной резинки чулка на ноге в конечном итоге не могло привести ни к чему, кроме многозначительного поглядывания, а такие развлечения на уровне детского сада Анатолий давно перерос.

Жена Станского смотрела на Анатолия кокетливо и многообещающе, но на подобный подвиг он был не способен, потому что столько выпить не в состоянии ни один живой человек. Ладно, минут через двадцать нужно будет заявить, что пора домой, потому что сын болен, и отчалить, судя по всему, ловить здесь больше нечего.

…Оксана вытянула шею и облизнула губы. Так-так-так, интересненько. Все парами, а этот неприкаянный.

«Неженатый, что ли? – пробубнила она, стараясь разглядеть правую руку мужчины. – Нет, вроде окольцованный, как положено. Тогда что же он торчит один как перст? Может, дефектный? Вроде нет. Такое ощущение, что он сейчас заснет прямо за столом. Надо бы разведать, что да как, всем известно, что жена не стенка, а тут, судя по всему, и двигать особенно не придется. Гол как сокол, но, говорят, сегодня у нас профессура московская гуляет, чем черт не шутит, а может, он – то, что я ищу? Выглядит вроде прилично, по крайней мере по сравнению со всеми этими учеными столпами. Если приглашен, то, скорее всего, с кафедры, а значит, уже институтский. Если с кафедры – значит, москвич. Не факт, конечно, но узнать стоит. И потом, ему лет сорок пять – сорок семь, так что закономерным было бы то, что у него уже своя личная жилплощадь имеется, а когда мужику почти пятьдесят, из него веревки вить можно. А что, возраст самый что ни на есть плодотворный: жена уже надоела до печенок, а порох в пороховницах еще остался. И потом, чем я рискую? – при этой забавной мысли Бубнова прыснула в кулак. – Если ошибусь, так и фиг с ним, брошу, не задумываясь, на вторые сутки, а если нет – так он не самый противный вариант».

Анатолий уже приподнимался со стула, решив откланяться, когда над самым его ухом прозвучал мелодичный женский голос:

– Вы не будете очень против, если я поменяю вашу тарелку?

Подняв глаза, Нестеров увидел, что около его стула застыла симпатичная девушка с подносом и смотрит на него ласковыми, лучащимися от улыбки глазами.

– Что вы, я совсем не против, пожалуйста, – ответил он, садясь на стул обратно и отмечая про себя, что девочка явно недурна.

Ставя на стол чистую тарелку, девушка случайно коснулась руки мужчины и, покраснев, извиняющимся тоном произнесла:

– Простите, ради Бога, я не хотела.

– Что вы, мне даже приятно, не стоит извиняться, – покровительственно проговорил Анатолий, забавляясь смущением девушки и ощущая себя хозяином положения. – Вы, наверное, устали, столько часов на ногах. Не хотите ли шампанского?

– Что вы, я не могу, – качнула головой она, продолжая улыбаться, и Анатолий скорее почувствовал, чем увидел в ее глазах сожаление вынужденного отказа.

– А почему?

– Я же на работе, у нас во время смены не положено.

– Тогда, может быть, после смены?

– До конца работы еще больше двух часов, – произнесла она, и в ее голосе Анатолию послышались бархатные нотки. – Слишком долго ждать.

– А я никуда не спешу, – тихо проговорил он. – Тогда как?

– Тогда совсем другое дело.

Девушка ушла, а Анатолий, поглядев ей вслед, подумал, что вечер, пожалуй, не так уж и безнадежен.

 

* * *

Первые три дня после ухода мужа казались Светлане абсурдом. Ощущение того, что сейчас откроется дверь и на пороге появится Анатолий, было настолько реальным, что несколько раз за день она подходила к входной двери и прислушивалась, не доносится ли звук знакомых торопливых шагов. Но на лестничной клетке царила тишина, не нарушаемая даже рычанием соседского пса.

Пару раз Светлане казалось, что за шумом воды и шипением масла в сковороде она не расслышала, как в двери повернулся ключ. Бросив все, она шла в коридор, но там никого не было, а вид входной двери, безучастно наблюдавшей за ее действиями, оптимизма не вселял.

С Аленкой по телефону она общалась запросто, выслушивая ее новости и разговаривая о всяких пустяках, не затрагивающих ничего серьезного. На вопрос об отце неожиданно легко для себя она ответила, что Толя был вынужден уехать на некоторое время в командировку, и, благо такое уже случалось раньше, Аленка не стала расспрашивать о подробностях, и разговор перешел в другое русло.

С Володькой так просто не обошлось. На третий день, вечером, почти перед самым сном, он появился в комнате родителей и замер в дверях, вопросительно глядя на мать.

– Что-то случилось? – отложив сканворд в сторону, Света убавила звук в телевизоре и посмотрела на сына.

– Вот и я тебя хотел об этом спросить, – озадаченно протянул Володька.

– Спросить о чем? – напряглась она.

– Ты ни чуточки не догадываешься?

– Вопросом на вопрос не отвечают, ребенок, это дурной тон. И кто тебя только воспитывал? – улыбнулась она, пытаясь отшутиться.

– Хорошо, – кивнул головой тот, – я не стану отвечать вопросом на вопрос. Воспитывала меня ты и еще отец, которого почему-то третьи сутки нет дома. Ты, случайно, не знаешь, к чему бы это? – Глаза мальчика смотрели вопрошающе бескомпромиссно, и Светка первой была вынуждена отвести взгляд.

– Очень даже знаю, – легко проговорила она, натягивая на лицо безмятежную улыбку. – Папа уехал на несколько дней в командировку и скоро должен вернуться. Два дня назад я сама посадила его на вокзале в поезд.

– А тебе не кажется, мам, что командировка выходит какая-то странная?

– В смысле? – Светка посмотрела на сына полными изумления глазами и замолчала.

– Ты и вправду считаешь, что я до сих пор ребенок, или просто так привыкла меня называть?

– При чем тут это, Володь? – По спине Светы поползли предательские мурашки, и голос дрогнул.

– Мам, в какой город он поехал, он тебе сказал?

– Ну… – Светка старательно растягивала звук, судорожно соображая, какой город лучше назвать, ведь неизвестно, насколько растянется вся эта эпопея.

– Мам, не нужно, ладно? – Володька нахмурился, и лоб его прорезала вертикальная складка.

– Не морщи брови, морщины будут, – автоматически проговорила Света, соображая, что теперь со всем этим делать. Времени на подготовку к разговору с детьми у нее было достаточно, она даже придумала какое-то разумное объяснение всему происходящему, но уже с первой секунды все повернулось не так, как она запланировала, и ее старания моментально пошли прахом.

– Что ты от меня хочешь? – попробовала нахмуриться она. – Все, что мне известно, я тебе рассказала, так что ты хочешь еще? – повторила она, строго глядя на Володю.

– Я хочу знать, где отец и что случилось, – спокойно ответил он, выдерживая суровый взгляд матери – Я могу понять, что в поезде может пригодиться зубная щетка, электробритва и чистое полотенце, но не мог же он прихватить с собой автомобиль?

Хороша, нечего сказать, а про машину-то она и забыла! Да, теперь нужно как-то выкручиваться.

– А, вот ты про что, – негромко засмеялась она, – так машина в сервисе, там что-то такое полетело, не могу тебе сказать, я в этом абсолютно не разбираюсь. Надо же, чего тебе только в голову не придет! Слушай, ты, случайно, не знаешь породы лошадей на «а»?

– Ахалтекинец. А ключи от квартиры он, конечно же, забыл?

– Да? Надо же, а я и не видела, – расстроенно проговорила Света. Надо же, какой он внимательный, все углядит.

– А все свои документы он тоже взял в поезд? Целую коробку? Да еще и альбом с фотографиями, надо же! – саркастически вздохнул Володька. – А может, хватит, мам?

– Ты что, лазил в наш секретер? – поразилась Светка, и на этот раз уже по-настоящему.

– Конечно, лазил. А ты бы не полезла на моем месте?

– В чужой шкаф я бы не полезла ни за что, – с укором произнесла она.

– Вот видишь, а я полез. Мам, скажи… он от нас ушел насовсем?

– Я не знаю, сынок, – сдалась мать, – я ничего не могу тебе сказать.

– Значит, не ошибалась Ленка, так и есть, отчалил папанька, – нарочито грубовато произнес он, но Светка заметила, что губы его задергались. – И почему он нас бросил, я могу узнать?

– Он не вас бросил, – уцепилась за последнюю соломинку Света, – он меня бросил, а к вам это не имеет никакого отношения.

– Мама! – Мальчик подошел к матери, сел на палас и посмотрел ей в лицо, заглядывая снизу. – Я уже взрослый, ты не думай, вон, депутаты постановили, что я уже жениться могу, – усмехнулся он.

– Если жениться – значит, совсем большой, – соглашаясь, кивнула Света.

– Мы решили с Ленкой, что, как бы дела ни повернулись, в обиду тебя не дадим, – серьезно проговорил он. – Ты знай об этом, хорошо?

– Она тоже догадывается?

– Нет, мам, она не догадывается, она знает точно.

– Откуда?

– Она разговаривала по мобильнику с нашим батюшкой, и он ей все выложил сам, так сказать, из первых уст.

– Доложился. Вот, значит, как?

– Значит, так, – кивнул головой сын.

– И что вы по поводу всего этого думаете? – Светлана напряглась, ожидая ответа сына как приговора.

– Мы думаем, что и без него сможем прожить, на нем свет клином не сошелся. Мы уже выросли, так что тебе есть к кому обратиться в случае чего, а тебе другого мужа нужно подыскать.

– Мне прямо сейчас начинать искать? – серьезно проговорила она.

– Нет, сейчас уже поздно, а вот с завтрашнего утра – в самый раз будет.

– Хорошо, я подумаю над вашим предложением, а сейчас иди спать, а то завтра я тебя не добужусь.

Володька ушел, а Светлана, откинувшись в кресле, задумалась. Вот пинкертоны, вычислили! Надо же, подыскать нового мужа! Легко сказать.

Прошло трое суток, как ушел Толя, но до сих пор она в полной мере так и не смогла осознать всей глубины случившегося. Прислушиваясь к себе, она не чувствовала ни боли, ни отчаяния – ничего, что должно было бы сопровождать все эти события. Соскользнув с нее, словно капля холодной воды с жирной поверхности, неприятности отдалились, будто отошли в сторону, не затронув души и не причинив особого вреда. Удар, нанесенный Толей наотмашь, должен был свалить, раздавить, уничтожить все живое в ее душе, не оставив камня на камне, но он прошел мимо, едва коснувшись ее сознания.

Глядя через тюль в темное окно комнаты, женщина видела, как один за одним в доме напротив гасли желтые квадратики света, погружая улицу в неподвижность и темноту. Мохнатые шарики фонарей отбрасывали на снег желтые рассеянные овалы света; густое гуталиновое небо, съев все звезды, чернело над городом бездонной глубиной.

Вдалеке залаяли собаки. Прокатившись по всей улице, лай развернулся в обратную сторону, но, дойдя до середины, стих так же внезапно, как и начался.

Боли не было, была даже не обида, а скорее глубокое удивление и разочарование. Она прожила с человеком долгих двадцать пять лет, но так до конца и не смогла его понять. Теперь, когда у нее была возможность не торопясь вернуться в прошлое и проанализировать причины случившегося, возвращаться оказалось просто некуда. Перебирая странички лет, прожитых с мужем, Светлана вдруг поняла, что любила фантом, образ, созданный ее фантазией, любила мираж, выдумку, а не живого человека.

Она шла по жизни, она держала его за руку, но совсем не знала, какой он. Она смотрела на его волосы, глаза, фигуру, она готовила ему еду и стирала одежду, рожала детей и говорила о высоких материях, оставаясь совершенно для него чужой.

Много лет назад она приняла его восхищение за любовь и, окрыленная его юношеским восторгом и молодым азартом, отдалась этому чувству полностью, без остатка. Анатолий был совсем не против ее чувств, позволяя себя любить и находя это удобным. Мало того, со временем он уверовал в то, что эти отношения справедливы, потому что любовь жены являлась как бы компенсацией за те неудобства, которые налагало само понятие брака.

Образ бравого лихого забияки и заводилы, сводившего с ума всю женскую половину факультета, в сознании Светы так и не изменился, пройдя сквозь сито дней и испытаний. Она знала все: каждую черточку на его ладони, каждую морщинку в уголке глаз, каждую улыбку и взгляд, но она так и не успела понять, что по жизни она шла не вместе с этим человеком, а всего лишь рядом.

Осознав все это, Света вдруг поняла, почему она не испытывала отчаяния и боли: всему этому неоткуда было взяться, потому что отрывать и резать больно только по живому, а чужое и мертвое выбросить и сломать было просто.

 

* * *

Толик шел по утренним улицам Москвы, с наслаждением вдыхая чистый, чуть остывший за ночь воздух. Ухватив пиджак за вешалку, он перебросил его через плечо и теперь, неторопливо вышагивая, улыбался, вспоминая проведенную вне дома ночь. До чего же чудесно иногда жить! Толик чувствовал, как в кровь порциями поступает адреналин, и от этого внутри что-то покалывает иголочками, перекатываясь теплыми волнами от груди до самых пяток. В эту минуту он сам себе казался нашкодившим котом, возвращавшимся под утро огородами домой, и от этого сладкого ощущения, напоминавшего счастливые дни молодости, становилось легко и восхитительно свободно.

Никакого чувства стыда или неудобства он не испытывал, мало того, у него в голове даже не промелькнуло ни одной подобной глупости. О чем, в самом деле, можно было сожалеть, если предыдущей жизни он не помнил, будущей не знал, а настоящую второй раз прожить не удастся? И так он потерял двадцать пять лет – такой незаслуженно огромный тюремный срок.

Радость освобождения гудела в нем натянутой струной, разливаясь по телу мягкими плавными толчками и обволакивая теплой негой расслабленное сознание. Своей радостью Толик готов был поделиться с половиной мира, но мир крепко спал на воскресных подушках. Прислушиваясь к своим шагам, звенящим по мостовой почти в полной тишине, он слышал музыку победы, одержанной над временем.

Утро только вступало в свои права. По мостовой катился одинокий троллейбус. Уцепившись усами за провода, он ехал, поклевывая носом от недосыпа и грустно поглядывая на пустынные улицы Москвы. Притормозив на остановке, он подождал Анатолия в надежде, что вдвоем в дороге станет веселее, но, увидев, что тот прошагал мимо призывно распахнутых дверей, обиделся и, запыхтев, захлопнул их. Обиженно постояв, он покосился еще раз на одинокого прохожего, не пожелавшего составить ему компанию, и тронулся с места.

Идти домой было рано, да и, честно сказать, туда Анатолия не тянуло, поэтому он решил зайти к своей ненаглядной мамочке, живущей от дома его Ксюхи в каких-нибудь пяти трамвайных остановках. Разбудить маму он не боялся, потому что знал, что, во-первых, она уже не спит, а во-вторых, принять своего сыночка она готова в любое время дня и ночи.

Ева Юрьевна Нестерова разменяла восьмой десяток, но на ее умственных способностях это никак не сказалось, напротив, с годами ее память обострялась, речь становилась все более ядовитой и цепкой, а высказывания – прямолинейными и циничными. Людей она оценивала здраво, адекватно их способностям и умственному развитию, не жалея для определения их сущности колких слов и выражений, но ее великолепно выстроенная система мира давала моментальный сбой, когда дело касалось ее ненаглядного ребенка, единственного солнышка в этой грязной действительности.

Как женщина неглупая и проницательная, она прекрасно видела все его слабости и недостатки, но, делая скидку на то, что без недостатков может быть только икона, а никак не живой человек, она прощала их Толику, дабы не ломать сложившихся доверительных отношений с сыном.

Замуж она вышла поздно, почти в тридцать. Будучи твердо уверенной в том, что лучше вообще не ходить замуж, чем сходить абы как, она не стремилась выскочить из теплых родительских объятий, предпочитая сидеть в девках, а не мыкать горе в замужних, и не прогадала.

Отец Толи, Семен Иванович Нестеров, был на двадцать пять лет старше своей избранницы, состоятелен, красив, умен, почти без вредных привычек и безумно влюблен в свою Евочку. Но самым большим преимуществом в глазах Евы была не красота и даже не состоятельность избранника, чудесным было то, что ко времени своей женитьбы Семушка был круглым сиротой. Выходя замуж за Семена, Ева точно знала, что хозяйка в их доме будет одна, как бы ни сложились обстоятельства.

В молодости Ева была красива. Нежно-голубые глаза сияли женственностью и нежностью, но узкие, длинные стрелки бровей и поперечная ямка на подбородке говорили о том, что за этими лазурными глазками прячется мужской склад ума и напористость, не свойственная представительницам слабого пола. Роста Ева была высокого, а точеные черты лица и узкая кость придавали ей аристократический вид. Слегка надменный взгляд, скептическая улыбка и почти круглосуточная сигарета в уголке ярких, не потерявших до старости свой цвет губ выделяли Нестерову из толпы и придавали ее лицу неповторимый колорит.

– Друг мой, тебе следует принимать таблетки от бессонницы, иначе у тебя есть шанс перепутать в скором времени день с ночью, это я тебе говорю как специалист, так что можешь мне верить. – Поцеловав сына в лоб, она прошествовала в комнату, уже не оборачиваясь, твердо уверенная, что сын идет за ней по пятам. – Позволь спросить тебя, Толик, что привело тебя в столь ранний час ко мне? Только не вздумай говорить, что великая любовь к матери настроила тебя на длительный утренний моцион.

– А почему бы и нет? – Толик улыбнулся во всю ширь лица, с радостью чувствуя, что он наконец-то снова дома.

– Этого просто не могло произойти оттого, что ты слишком ленив для таких подвигов.

– Ты считаешь, что я не могу приехать к своей матери из чувства любви? – поинтересовался он, заранее предвкушая остроумный ответ. Слушать ее было сущим удовольствием, если, конечно, ее слова не задевали вас лично, потому что в ее обществе человек находился словно на вулкане, готовом каждую минуту выкинуть наверх поток горячей лавы, причем предположить, когда это произойдет и в каком направлении следует предпринимать шаги к отступлению, было абсолютно невозможно.

– Нет, отчего же, приехать к матери ты можешь, но для подобной эскапады, тем более в столь ранний час, требуются определенные условия, по поводу которых тебе хотелось бы услышать мое мнение, – безапелляционно произнесла она и потянулась за новой сигаретой.

– У тебя здесь топор вешать можно, – махнул рукой Анатолий, разгоняя клубы дыма, стелющегося пластами.

– Но не нужно. Слава Богу, раскольниковых в доме нет, так что такая вещь, как топор, не является предметом первой необходимости. Так зачем ты пришел?

– Я пришел сказать тебе, что влюбился, – засветился Анатолий, дергая фрамугу на себя и впуская в комнату свежий воздух.

– Как, опять? – флегматично произнесла Ева Юрьевна, и голова ее слегка склонилась набок. – Не хочу показаться циничной, но, по-моему, у тебя влюбленность приобретает размеры паранойи. Ты же совсем недавно был влюблен в Светлану, а в промежутке между ней и твоей настоящей пассией ты влюблялся еще раз двадцать, никак не меньше. Знаешь, если как следует постараться, то из имен твоих красоток, в которых ты каждый раз влюблялся без памяти, можно составить словарь женских имен. Хорошо еще, что не мужских, – серьезно добавила она и, затянувшись новой сигаретой, из-под прищуренных век внимательно посмотрела на сына.

– Ты считаешь, это было недавно? – удивился Толя.

– А ты считаешь, двадцать пять лет – это целая жизнь? В таком случае, мой милый, я уже должна была бы умереть трижды.

– Мама!…

– А что мама? Влюбляясь, каждый раз ты говорил, что это совсем не то, о чем я думаю, и на этот раз все по-настоящему, но проходило не так много времени, и идеал твоей мечты таял, подобно сахару в стакане. Я говорила тебе, что в женщин влюбляться нельзя, их нужно либо любить, либо пользоваться ими, но ты меня не слушал, предпочитая набивать собственные шишки.

– Мама, я хочу сказать тебе страшно важную вещь.

– Мне сесть или все не так страшно и в мои годы падение мне уже не грозит? – Лицо, похожее на портрет викторианской эпохи, слегка вытянулось и стало напоминать овал, приплюснутый с двух сторон.

– Мама, – торжественно проговорил Толик, стараясь не обращать внимания на театральную мимику матери. – Мама! Я решил бросить Свету. Как ты к этому отнесешься?

– Мое отношение к этому вопросу тебе известно, и оно остается неизменным вот уже двадцать пять лет. Для того чтобы не бросать, не стоило ее поднимать, я тебе всегда говорила, что ничего хорошего из вашего симбиоза не выйдет.

– Так ты одобряешь мое решение? – Лицо Толи просияло. Если мать согласна с его мнением, все остальное не имеет значения.

– Нет. – Викторианский портрет выпустил очередную порцию дыма и безапелляционно поджал губы.

– Нет? – Толик не мог поверить своим ушам. – Но ты же только что сказала, что наш симбиоз никогда не был продуктивным.

– Не был.

– Тогда что же? – растерялся он.

– Понимаешь ли, в чем дело, Толя, – проговорила Ева Юрьевна. Голос ее звучал несколько надтреснуто и напоминал шипение старой граммофонной пластинки, с которой забыли стереть пыль. – Насколько я могу понять, данное решение связано с твоим новым увлечением. – Она посмотрела на сына, который, не отрывая взгляда от глаз матери, согласно кивнул. – Мне не нравится твоя затея. Ты знаешь, что к Светлане я никогда не питала особо теплых чувств, честно сказать, обоюдно, и все же должна же быть в твоей голове хоть какая-то логика.

– Но мама… – возмутился Анатолий.

– Если ты пришел поинтересоваться моим мнением, я готова высказать его, если оно тебе безразлично, я тебя не звала, – надменно проговорила она, – вот тебе Бог, а вот – порог. Тебя никто не держит.

– Но ты же о ней ничего не знаешь!

– Мне совершенно не нужно ничего о ней знать, даже если бы она была принцессой крови, ничего бы не изменилось, – все женщины устроены одинаково. Поверь мне, физиологическая разница между отдельными представительницами настолько невелика, что делать исключение для кого-либо, основываясь только на этом критерии, крайне недальновидно. Если бы нашлась женщина, устроенная иначе, чем все остальные, тогда игра стоила свеч, и я первая сказала бы тебе: «В добрый путь!» Но таких нет, а менять шило на мыло глупо.

– При чем тут физиология? – ощетинился Нестеров. – Я говорю тебе о другом.

– Ах да, прости, я совсем запамятовала, что речь шла о высоких материях, – саркастично проскрипела она. – Милый мальчик, тебе потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять, что твой первый брак оказался ошибкой. Теперь, когда ты досконально изучил все слабости, недостатки и белые пятна своей настоящей жены, вместо того чтобы пользоваться плодами своих трудов, оборачивая эти знания себе на пользу, ты собираешься все бросить и начать заново. А почему ты решил, что твое новое увлечение окажется лучше старого?

– Я это знаю, – уверенно сказал Анатолий, но вместе с этими словами к нему пришло ощущение внутреннего колебания.

– Этого узнать нельзя до тех пор, пока ты не убедишься в обратном. Допустим, у Светы полно недостатков, но тебе они не причиняют ни малейшего беспокойства. Она глуповата, если любит тебя после стольких лет совместной жизни, потому что быть замужем за таким, как ты, – одно из самых больших несчастий в мире. Она легковерна, излишне сентиментальна и гипертрофированно заботлива. Ты знаешь, ни одно из этих качеств не вредит в браке, потому что ни одному мужчине не хочется, чтобы жена была умнее его самого. А если она к тому же чистит ему брюки, испачканные в грязи у дома любовницы, и, слушая всяческие небылицы о его безмерной усталости, еще успевает и посочувствовать ему, то такая жена – просто клад. Тот, кто ищет от добра добра, – дурак, причем даже не круглый. Впрочем, я всегда утверждала, несмотря на то что ты мой единственный и глубоко любимый ребенок, что у всех дураки круглые, а ты лепком, из тебя даже дурака путного и то не вышло.

– Но Ксюня – просто чудо, она не такая, как все, она совершенно другая, – заявил Анатолий.

– Друг мой, на твоем примере я убеждаюсь, насколько все мужчины одноклеточны. Разреши задать тебе несколько вопросов? – проговорила она, вытягивая свою старую морщинистую шею в сторону сына и берясь за новую сигарету.

– Спрашивай. – Анатолий крутанул плечами, что должно было обозначать крайнюю степень неудовольствия.

– Ты можешь плечами не крутить, на меня это не действует, – заявила Ева Юрьевна. – Лучше скажи, она москвичка? – Стальные пружинки глаз буравили лицо сына, и он, не выдержав, повернулся к матери боком, всем своим видом показывая, что его заинтересовала картина, висящая на стене.

Картина и впрямь была хороша, как почти все вещи в доме Нестеровой. Ее комната напоминала скорее лавку антиквара, а не жилище простого человека. По стенам были развешаны картины старинных мастеров, на комоде и буфете стояли статуэтки саксонского фарфора и бронзовые безделушки, за стеклом серванта пылились бесценные сервизы. Но все эти сокровища, заслуживающие места в любом из музеев, пылились на полках без толку, обрастая вековым слоем грязи и запустения. Чтобы разобраться и перемыть все это великолепие, у Нестеровой не хватало ни времени, ни сил.

– Так она москвичка? – повторила вопрос Ева Юрьевна.

– Какое это имеет значение? – огрызнулся Анатолий.

– Самое прямое, – поражаясь наивности сына, заметила она.

– Нет, она не москвичка, – поджав губы, Толя старался не взорваться и не накричать на мать, толковавшую не о том, о чем нужно.

– Значит, не москвичка, – констатировала Нестерова. – А насколько она моложе тебя?

– Почему ты решила, что она моложе?

– На двадцать?

– На двадцать пять, – буркнул он, переходя к стеклу серванта. – Какая забавная статуэтка собачки!

– Не забавнее тебя, – отрезала мать. – Я так и думала. А на что она живет? Она работает?

– Конечно. Она официантка в ночном ресторане.

– Как ты думаешь, зачем ты ей сдался? – Он видел, как губы матери растянулись в язвительной улыбке, и Анатолия вдруг затопила такая волна ярости и негодования, что он сжал кулаки, спрятанные в карманах брюк. – И как долго вы знакомы?

– Я познакомился с ней сегодня ночью, – тихо проговорил он и мечтательно улыбнулся.

– Гениально! – изрекла Нестерова.

– Ну почему ты хочешь всегда все опошлить? – не выдержав, взорвался он. – Почему тебе везде чудится подвох и ты даже не можешь допустить мысли, что меня может полюбить молодая красивая девушка не из каких-то низких меркантильных соображений, а за мои личные человеческие качества?

– Которые она узнала за два часа знакомства с тобой? Где твои глаза, сын? Даже обожая тебя до бесконечности, не могу не констатировать того факта, что, к сожалению, вместо мозгов у тебя одна прямая извилина, да и то, начерченная пунктиром и на том месте, на котором обычно сидят.

Всю эту тираду Нестерова произнесла не горячась, не переходя на крик и даже не повышая голоса, и оттого, наверное, ее слова прозвучали для Анатолия еще обиднее.

– Знаешь что?!! Знаешь что?!!! – От негодования его хорошее настроение улетучилось, испарившись без следа. Щеки его покраснели, глаза округлились, а руки, которым он не мог найти места, время от времени впивались в свою собственную шевелюру, устраивая на голове подобие куриного насеста. – Даже то, что ты моя мать, не дает тебе права говорить обо мне такие вещи!

– Именно то, что я твоя мать, и позволяет мне делать это. Кто, скажи, как не я, откроет тебе глаза? Эта девочка выжмет из тебя все соки, выпотрошит тебя, ощиплет все перья и бросит в пыль у дороги, даже не задумавшись о твоей дальнейшей участи. К сожалению, ты меня не услышишь сейчас, а когда поймешь, что мать говорила правду, станет слишком поздно.

– Все, довольно! Я пришел к тебе как к самому дорогому человеку, поделиться своей радостью, а ты, вместо того чтобы порадоваться за меня, тренируешься в острословии. Хватит! Тренируйся на своих фарфоровых собачках!- Он кивнул на сервант. – А моей ноги в твоем доме больше не будет! И если ты рассчитываешь, что я приползу к тебе лизать руки и просить приютить меня, – не будет такого никогда! Слышишь? Не будет!!!

– Будет, непременно будет, – произнесла викторианская леди, не выпуская сигареты и глядясь в овальное старинное зеркало, висящее на стене.

Шаги сына отзвучали в гулкой тишине подъезда, и дверь хлопнула. Старая леди подошла к окну и посмотрела на улицу через тюлевые гардины. Анатолий шел широкими шагами, сутулясь и нервно размахивая руками. Во всей его фигуре чувствовались неудовлетворенность и глубокая обида. Мать вытащила изо рта сигарету, затушила ее о пепельницу, стоявшую на окне, и перекрестила сына со спины. Глубоко вздохнув, она помолчала, а потом негромко произнесла:

– Но когда ты приползешь ко мне без порток и без гроша в кармане, у меня всегда найдется для тебя кусок хлеба.

 

* * *

Конец ноября две тысячи четвертого выдался на редкость тоскливым и хмурым. Колючий, жалящий ветер облизывал щеки прохожих, обдирая кожу раскаленной волной холода. Под ногами поскрипывал плотный снег, а над головой висело низкое, будто испачканное пылью, небо, торчащее неровными рваными клоками старой сизой ваты.

Еще месяц минул с тех пор, как ушел Анатолий. Внешне в доме ничего не изменилось, разве что исчез с окна кухни злополучный желтый букет. Все так же по утрам Светлана готовила завтрак для Володьки, отправляя его к первому уроку, а чуть позже уходила на работу сама. За привычной школьной суетой она почти не замечала, как проходили дни. Нагружая себя больше, чем того требовала необходимость, она пыталась спрятать свои мысли за повседневными заботами, но когда в квартире гас свет и наступала щемящая тишина, Светлане вольно или невольно приходилось возвращаться к тому, от чего она так упорно стремилась бежать.

Говорят, что время лечит, но так бывает не всегда. Первые несколько недель после разрыва с мужем Светлана не ощущала ничего, кроме удивления, не желая верить в абсурд случившегося и считая все бредом. Но время уносило с собой сомнения и иллюзии, и боль, не ощущавшаяся сначала, множилась с каждым днем, наполняя сознание жгучей волной обиды. Душа, будто отходя от спасительной анестезии, кровоточила, не давая забыться ни на минуту и водя мысли по одному и тому же замкнутому кругу. Обида была несправедливой и внезапной и оттого казалась страшной вдвойне.

Сотни раз раскладывая и вновь соединяя мозаику своей жизни, Светлана искала тот момент, с которого начался обратный отсчет их совместной жизни, и не могла этого сделать. Тягучие, злые мысли вливались обжигающим потоком, раскладывая все ее существо на тысячи мелких составляющих, перемешивая между собой звуки и слова, стирая рамки времени и пространства. От этих страшных мыслей ломило каждую клеточку, заставляя ее вжиматься в подушку и ощущать свое одиночество и боль. Иногда по ночам Светлане казалось, что боли, сильнее той, что она уже испытала, быть просто не может, но унижение и отчаяние множились снова, и наступал новый виток, еще более страшный и невыносимый.

За тот месяц, что прошел, Света очень изменилась. На смуглом похудевшем лице резко обозначились скулы, круги под глазами стали темнее, заметнее проступила паутинка невесомых морщинок, а на висках вдруг стала пульсировать тонкая голубоватая жилка. Стараясь не беспокоить детей, о своих переживаниях Светлана разговоров не вела, предпочитая всю боль носить в себе, но даже когда она смеялась, по ее глазам, холодным и неулыбающимся, Аленка с Володей видели, что матери плохо.

 

* * *

В начале декабря снег сменился дождем. Огромные тяжелые каплюшки с разгона спрыгивали с крыш и с чмоканьем и звоном разбивались о железяки балконных перил на мелкие брызги. Сказочная чистота дорожек сменилась непроходимой грязью. Мягкие белые пласты снега, похожие на воздушную сахарную вату, сползали с крыш некрасивыми рваными лохмотьями, оголяя темную поверхность грязных шиферных листов. В колеях, оставленных на земле машинами, стояли холодные лужи, а по вечерам было видно, как стекла домов искрятся разноцветными мокрыми точечками, в которых отражались отблески уличных фонарей.

С домашними делами Светлана теперь управлялась совсем быстро, да и дел-то почти никаких не было: Анатолий ушел – как в воду канул, Аленка с мужем жили отдельно, а Володя целыми вечерами пропадал у школьного друга – Федора Шумилина, рыжего, крепко сбитого, словно пасхальный кулич, мальчика, знающего компьютер лучше собственной биографии.

Чтобы убежать от звенящей пустоты и одиночества, Светлана проверяла школьные тетради вдвое чаще положенного, стараясь спрятаться за неразборчивыми строчками в разлинованных в крупную полоску листов, но от подобной хитрости толку было мало. Как только на город падала темнота и за окнами разливалась огромная чернильница вечернего неба, тоска и обида поднимались в ее душе с новой силой. В моменты, когда цепкие коготки жалости и злости подбирались к самому горлу, Светлана брала телефонную трубку и набирала номер Александры.

Соседка по дому была не просто давнишней знакомой, еще со старой квартиры, она была, пожалуй, единственным Светиным другом, способным понять и разделить не только радость, но и потерю. Часто, смеясь, Александра говорила, что вдвоем со Светой они растят пятерых детей, двоих Нестеровых и троих Григорьевых, а значит, на пару уже почти два раза являются матерями-героинями. Маленькая, шустрая, с острым задранным носиком, черными, как смоль, глазами, она успевала все и везде. Иногда складывалось ощущение, что у нее в сутках не двенадцать часов, а все двадцать четыре, потому что переделать такую уйму дел, которую успевала Александра, было невозможно в принципе, даже если заниматься несколькими вещами одновременно и быть в нескольких местах сразу. Летая по магазинам и рынкам, она ухитрялась не только содержать в чистоте и порядке дом и четверых мужчин, живущих в нем, мужа и троих уже достаточно взрослых сыновей, но и при всем при этом она не забывала о себе, держа, как она выражалась, нос по ветру. Она могла найти выход из любого положения и разглядеть хорошее даже там, где его и не было.

Услышав в трубке голос Светы, Александра улыбнулась, и ее черные уголечки глаз радостно заблестели.

– Светочка, ты как всегда вовремя! – задорно произнесла она. Придерживая ухом трубку, Александра старалась справиться с рукавом широченной мужской рубашки, которую по случаю изъяла у кого-то из своих мужчин и, позабыв о ее принадлежности, решила оставить себе. – Я только что собиралась тебе позвонить. У меня в плите вкуснющие печенюшки, приходи, будем чаи гонять.

– Это на ночь глядя? – удивилась Светлана.

– Фигуру блюдешь? Так ты не бойся, я тебе много не дам, – подковырнула Александра.

– А я много и не съем.

– Тогда нечего на трубке висеть, заходи, а то у меня сейчас все сгорит, – решительно произнесла Григорьева, и на том конце провода связь оборвалась.

Подойдя к квартире подруги, Света обнаружила, что входная дверь не заперта.

– Заходи, кто хочешь, бери, чего хочешь, – с укором проговорила она. – А если кто чужой, тогда что?

– У нас, кроме старого телевизора, выносить нечего, – со смехом констатировала Александра, вытирая руки о край фартука, – но, во-первых, он черно-белый, так что особой ценности не представляет, а во-вторых, настолько тяжелый, что его выносить – себе дороже, пупок может развязаться. Так что если чужой и зайдет, то только для того, чтобы на краю стола хозяевам денежку оставить, – хихикнула она, – из жалости к их бедственному положению.

Во всей квартире было темно, только из дверей кухни виднелась узкая полоска света, видимо, от настенной лампочки.

– Экономите? – Светлана обвела взглядом темные углы квартиры и не спеша двинулась к кухонной двери.

– Да бог с тобой, – отмахнулась Александра, – какая там экономия! Я ж тебе говорю: у меня сегодня курорт, мои мужички поимели, наконец, совесть и дали матери выходной.

– А где же они все? – удивленно произнесла Светлана, поглядывая на настенные часы, показывающие почти десять.

– Старшенький «бомбит» на своем рыдване, так что еще часа три его не будет как минимум; Антошка компостирует мне мозги, что готовится к контрольной у Павлика.

– Это который на втором живет?

– Он самый, – снова засмеялась Александра. – Знаю я их контрольные! Сегодня в сумке опять новый диск притащил, значит, у экрана, паршивцы, висят, – буднично сообщила она.

– А чего ж ты их не разгонишь? – Брови Светланы поползли вверх.

– А что толку-то? – деловито ответила та, придерживая крышку духовки. – По-моему, готово. Ты думаешь, если я его домой загоню, он математикой побежит заниматься? Держи карман шире, как же! Кроме того что будет дуться и трепать нервы – ничего другого не выйдет. Пусть уж лучше наиграется, а через часок я его вызову.

– А Руслан с Кириллом? – На правах давней подруги Светлана по-хозяйски расставила на столе чашки, сахарницу, достала ложечки.

– Кирюха должен скоро прийти, они с друзьями на улице болтаются, а Русечка к даме сердца отправился, этот, я думаю, раньше завтрашнего утра не объявится. – Александра сняла передник и, убрав его на батарею, под кухонный подоконник, села напротив Светы.

– И ты его так свободно отпускаешь? – удивлению Светы не было предела.

– А что, есть альтернатива? – сверкнула глазами Александра. – Твой-то Вовчик где?

– У друга.

– Н-да? – с сомнением протянула Александра. – И как зовут этого друга?

– Федор. – Легкая алюминиевая ложечка сделала в воздухе выразительный полукруг.

– И каблуки у этого Федора двенадцать сантиметров, и красится он перышками, и целуется взасос. – Ложечка Александры часто застучала о края чашки.

– Это откуда такие сведения? – чуть не поперхнулась Светлана.

– Сорока на хвосте принесла.

– Я бы эту сороку собственными руками удавила, и кому охота сплетни распускать! – с неудовольствием выговорила Нестерова. – Володя еще маленький, чтобы о таких глупостях думать.

– Это ты так считаешь, – лоб Александры перерезала поперечная складка, – а я тебе говорю, что это не сплетни. Вчера мой средненький во-о-о-т в тот дом ходил. – Она указала пальцем куда-то в темноту окна.

– И что?

– И ничего. Видел он твоего Вовчика с какой- то лахудрой под лестницей.

– И что они там делали? – От неожиданного поворота событий в голове Светы все перемешалось.

– Конспекты читали, – многозначительно поджала губы Александра.

– Ну я ему устрою! – с раздражением проговорила Светлана.

– И что ты ему собираешься устроить? – резонный вопрос несколько охладил пыл разбушевавшейся мамочки. – Что ты ему скажешь?

– Скажу… скажу… – Недовольно вздохнув, Светлана замолчала.

– Иногда лучше молчать, чем говорить, – выдвинула Александра известный телевизионный слоган.

– Тебе легко… – пожаловалась Светлана.

– В три раза труднее, чем тебе, – однозначно намекая на количество мальчиков в семье, отрезала та. – Знаешь что, если ты так переживаешь, лучше сходи домой, да, пока его нет, обшарь там все хорошенько, разузнай, что да как.

– Не могу же я лазить по его карманам? – вспыхнула Света.

– Год назад ты мне то же самое говорила про Анатолия, а теперь он где?

– Толя – это отдельная песня.

– Каждый мужик, кого ни возьми, – отдельная песня, даже не сомневайся, – ладони Александры застыли над чашкой, – а мы, бабы, – песня исключительно коллективная, потому как – что о каждой дуре говорить по отдельности?

– Ты думаешь, я должна навести инспекцию, пора? – упавшим голосом прошептала Светлана. С детства не приученной читать чужие письма и лазить по карманам, больше всего ей не хотелось бы сейчас изменять своим принципам, но, видимо, делать было нечего.

– Если не опоздала, то пора, так-то вот, – цокнула языком Александра. – Ты еще мне сто раз спасибо скажешь.

– Но это же так низко, меня от этого прямо тошнит! – цепляясь за последний аргумент, с болью проговорила Светлана.

– А ты подними письмо повыше, – ободряюще предложила находчивая соседка, – глядишь, и тошнить перестанет.

 

* * *

Вернувшись в квартиру, Светлана закрыла дверь и прислушалась: в доме никого не было. Остановившись посреди прихожей, она замерла, беспомощно оглядываясь и не решаясь приступить к обыску. Бухающие удары сердца больно долбили по ушам, а ладони рук, ставшие мгновенно влажными от пота, были скользкими и противными. Где она станет искать и, самое главное, – что, она не знала, но на всякий случай, по совету умудренной опытом Александры, перво-наперво задвинула тяжелую щеколду на входной двери.

От звука ударившегося о косяк железа, подтвердившего ее безопасность, ей стало легче. Ничего не поделаешь, иногда приходится поступать против своего желания. Говорила же ей Александра год назад, чтобы она покопалась в вещах Анатолия, так нет, не смогла, как дура надеялась на его порядочность и верность, и к чему это привело? Все в интеллигентность играла, боялась ручки запачкать, а в итоге – у разбитого корыта. Нет уж, лучше запачкать руки, чем упустить собственного сына.

Накрутив себя подобным образом, Светлана немного успокоилась и, ощущая за собой правоту, подошла к вещам на вешалке. Сняв с крючка старую Володину куртку, слегка подрагивающими от волнения пальцами, она расправила ее по плечам и, затаив дыхание, запустила руку в нагрудный карман.

Опустившись к самому шву, кончики пальцев Светланы, не найдя упора, провалились в огромную дыру, и она счастливо улыбнулась: слава богу, все домыслы Александры ее Володи не касаются. Может быть, ее мужчинам и есть что прятать, но ее сын – выше всяких подозрений. Почувствовав некоторую уверенность, она исследовала оставшиеся карманы и, не найдя ничего осудительного, вернула куртку на прежнее место.

До начала поисков Свете казалось, что, обшаривая карманы сына, она умрет на месте от страха и стыда, но, к своему удивлению, вскоре обнаружила, что в подобном занятии ничего особо страшного нет, даже наоборот – поиски чего-то неизвестного были похожи на разрешение забавной головоломки. Уверившись, что с курткой все в порядке, она неторопливо прошла в комнату Володи и совершенно спокойно зажгла настольную лампу.

Наверное, она сошла с ума, дрожа, как осенний лист на ветру, в собственной квартире. В чем-то, видимо, Александра права. Если бы она вовремя послушалась советов подруги, еще никто не знает, как бы все сложилось, будь она похитрее да порасчетливее, рыдала бы сейчас не она, а другая.

Вытряхнув из рюкзака Володи все вещи на стол, она стала одну за другой расстегивать толстые замки новомодных молний. Понаделают, понашьют всякой ерунды, разве в такое отделение что-нибудь положишь? Да туда, кроме тонюсенькой книжечки, и не влезет ничего, а какие у них учебники-то сейчас – о-го-го! Для проформы расстегнув молнию узкого внутреннего отсека, Светлана просунула в него руку, чтобы убедиться, что и там ничего нет, но неожиданно ее пальцы наткнулись на что-то твердое.

Света расстегнула молнию пошире и, не веря собственным глазам, достала толстый журнал, на глянцевой обложке которого красовалась облезлая крашеная страхолюдина, сплошь увешанная черной кожей и длинными серебристыми шипами. В недоумении уставившись на поблескивающую в отсвете тусклых лучей обложку, она открыла страницу, заложенную свернутой в несколько раз бумажной полоской.

То, что она увидела на развороте листа, заставило ее закатить глаза к потолку и, с шумом вдохнув воздух, начисто позабыть об обратном процессе. Гремя суповым набором костей, почти голая девица скривилась в настолько неестественной позе, что сам собой возникал вопрос, каким образом она еще держится на ногах. Из одежды на ней были только несуразно огромные туфли на шпильках и кожаный ошейник, проклепанный серебристыми блестящими ромбиками.

Стараясь не загнуть уголков дорогой прессы, Света пожала плечами, удивляясь вкусу собственного ребенка, и, пристроив журнал между двумя подкладочными полосами ткани, попыталась водрузить его на место, но что-то твердое на самом дне кармашка мешало осуществлению ее благой мысли. Нахмурившись, Света вытащила журнал обратно и, не надеясь на тусклый свет лампы, пошарила в отделении рукой. Квадратная упаковка твердой фольги была не так уж и велика, но от ощущения ее рубчатого края Светлану бросило в пот.

– Не ходите, дети, в Африку гулять! – побелевшими губами прошептала она, вытаскивая на свет полоску импортных презервативов. – Судя по эрудиции мальчика, в ближайшем времени бабушкой ты не станешь. Черт!!! – с досадой выругалась она, старательно обшаривая оставшиеся карманы.

С великим усердием выворачивая на пол содержимое ящиков письменного стола, она уже не испытывала ни страха, ни стыда, а только чувство глубокого презрения к Анатолию, бросившему сына на самом распутье. Сейчас, в четырнадцать, парень взрослел, и ему нужен был отец, которого не заменят ни глянцевые мадонны с обложек, ни аптечные новинки в красочных упаковках. Правильно говорит Александра: не было мужика, и это не мужик, нечего по нему сохнуть. Хочет гулять – зеленая улица, к юбке никто пристегивать не станет, но упускать сына она не собирается.

Вытаскивая из углов выдвижных ящиков одну задругой «ценные реликвии», Света не переставала удивляться своей недавней глупой наивности и детской доверчивости. Хорошо, допустим, пачка сигарет больше для форса: куревом от него никогда не пахло, а для чего, спрашивается, в коробочке из-под циркуля ее ребенок хранил плоские железные полоски с зазубринами по краям? А часы? Зачем, спрашивается, одному человеку такая уйма часов, причем абсолютно новых, и почему они лежат, сваленные в кучу, в уголке письменного стола? У Володи были часы, но совсем другие, такие дорогие модели, как эти, родители не могли позволить даже себе, не то что ребеночку.

– Все тайное, мой друг, всегда становится явным, – поучительно произнесла Света, раскладывая на письменном столе Володи добытые «музейные редкости». – Сегодня у нас с тобой будет о чем поговорить, и никуда ты, мой миленький, от этого разговора не денешься, – резюмировала она, полностью уверенная в своих словах.

Но человек предполагает, а бог располагает, и не прошло и часа, как все собранные экспонаты, буквально лопнули, превратились из веских улик в никого не интересующие побрякушки, годные только на то, чтобы стать достойным украшением дворовой помойки.

 

* * *

С некоторых пор Светлана стала замечать, что их отношения с сыном изменились. Еще не так давно они могли говорить друг с другом обо всем на свете, ничего не утаивая и не скрывая. Долгими вечерами, когда весь дом уже спал, Светлана и Володя садились вместе за небольшой столик в самом уголочке кухни, наливали по огромной чашке крепкого красного чая и начинали говорить.

Настольная лампа высвечивала на клеенке яркий круг, а все остальные предметы погружались в приятный полумрак, снимая дневное напряжение и позволяя откровенничать без помех. Володька ставил локти на стол, опускал голову на руки и, глядя на мать своими серыми вдумчивыми глазами, слушал. Почему-то желание общаться находило на него исключительно ночью, и иногда их беседы затягивались до утра. Забытый за интересной беседой чай остывал, так и оставаясь нетронутым, его поверхность подергивалась едва заметной рябой пленочкой, а мать и сын все сидели на кухне, не в силах окончить разговор и разойтись.

Но с недавнего времени все изменилось. Светлана стала замечать, что сын не желал делить с ней свой внутренний мир, отвечал на ее вопросы расплывчато и неопределенно, стараясь обойти острые углы, отшутившись или сославшись на какую-то уважительную причину. То у него болела голова, поэтому было не до разговоров с матерью, то у него висело срочное задание к завтрашней контрольной, которое, кровь из носу, необходимо сделать именно сейчас и ни минутой позже. Наскоро перекусив, он закрывался в комнате, объявив, что сильно занят, но, останавливаясь у его дверей, Светлана слышала, как в его комнате почти до ночи работает телевизор. Входить к нему без приглашения она не хотела, ожидая, что он сам позовет ее, но Володя молчал, делая вид, что жизнь идет своим чередом и ничего необычного ровным счетом не происходит.

За последний месяц, полностью уйдя в свои переживания, Светлана так и не выбрала времени для разговора с сыном, постоянно откладывая неприятный момент на потом. И вот часы на стене показывали без четверти одиннадцать, а от Володи не было никаких известий. Светлана следила за секундной стрелкой, теряя голову от страха и неизвестности и выглядывая на лестничную клетку каждые пять минут. А стрелка все бежала по своему заколдованному кругу, безостановочно, неуклонно, неотвратимо двигаясь вперед.

Наконец на лестнице послышались шаги и дверной замок щелкнул. Светлана шагнула в коридор и нос к носу столкнулась с сыном. Повернув выключатель, она увидела такое, от чего ее просто пригвоздило к месту, лишив дара речи и способности удерживать свои чувства в узде, – на пороге стоял ее Володька, обнимая за талию размалеванную девицу и победно улыбаясь.

– Проходи! – нарочно громко произнес он, стараясь не замечать возмущенного взгляда матери.

– Добрый вечер, сынок, – произнесла Светлана, стараясь не дать выплеснуться нараставшему внутри раздражению.

– А, мама? – преувеличенно громко проговорил тот, делая вид, что заметил мать только что. – Познакомься, это моя подруга Катя.

Длинное тощее существо с драными волосами неопределенного рыжего оттенка соизволило обернуться к Светлане. На подруге Кате была короткая, по пупок, курточка, черные клешеные штанцы, увесистые ботинки на рифленой подошве и короткий полупрозрачный топик. В левом ухе висело великое множество серебряных колечек, оттягивая его ниже правого и делая похожим на фрагмент сантехнической елочки душа.

Боевая раскраска индейца, вышедшего на тропу войны, и та не смогла бы сравниться с макияжем Володиной дамы сердца. Серебристые блестки, осыпавшись с век, распылились по всему лицу; ресницы от тяжести туши почти склеились, напоминая старинную качественную гуталиновую массу, а румяна, наложенные на щеки, ассоциировались с горячечным бредом тяжело больного человека.

– Здрас-сь-те! – проговорила подруга, с трудом расклеивая слипшиеся ресницы.

– Это что за явление Христа народу? – Светлана кивнула в сторону девушки и посмотрела на сына в упор.

– А что, я уже не могу привести в собственный дом кого хочу? – моментально ощетинился тот.

– Где ты был? – едва сдерживая рвавшееся наружу негодование, проговорила Светлана. – И что за тон с матерью?

– Где был? Пиво пил! – захохотал Володька и метнул взгляд в сторону Кати, проверяя, какое впечатление на девушку произвел его независимый тон с матерью. – Ну что, мы так и будем толкаться в дверях или твое сиятельство все-таки разрешит нам войти и почтить сей дом своим присутствием?

Тон мальчика был не просто нахальным, он был откровенно наглым, причем обидные для матери слова он произносил настолько легко и свободно, будто это не составляло ему никакого труда, по крайней мере, нисколько не тяжелее банального щелканья семечек. От такого напора Светлана слегка растерялась.

– Ты отдаешь отчет в том, как ты разговариваешь с матерью? – спросила Света, и плечи ее удивленно поднялись и тут же опустились.

– А почему я должен перед кем-то отчитываться? – На лбу сына поползли недовольные складочки.

– Прежде всего потому, что ты мой сын.

– И что из того? Я уже вырос, мама, только ты этого упорно не хочешь замечать. Я имею право жить с тем, с кем захочу, и ты мне не указ.

– Я думаю, что девушке пора домой, а нам с тобой придется серьезно поговорить, – строго произнесла Светлана, пытаясь дышать ровнее и не показывать своих чувств. – Я думаю, у нее еще будет время для общения с тобой, а сейчас уже поздно.

– Я ж тебе говорила, что пустой номер, – открыла рот разукрашенная девица, перекосив уголок рта и нахально поглядывая на растерявшуюся от неожиданного появления этой красотки Светлану. Слова ее были обращены к Володе, но глаза не отрывались от лица его матери. – Так что пока, детка, когда подрастешь, звони! – Она развернулась кругом, делая вид, что собирается уходить, и Светлана увидела, как рука Володи взметнулась, мгновенно поймав край расстегнутой куртки Катерины.

– Никуда ты не пойдешь, это я тебе говорю! – упрямо выдавил он, тяжело взглянув на мать из-под нахмуренных бровей.

Таким сына Света не видела никогда. Ноздри его расширились и мелко подрагивали; глаза превратились в две узкие режущие щелочки, горящие недобрым огнем. Сам он весь сгорбился, слегка наклонился вперед и опустил голову.

– Или мы войдем сюда оба, или оба уйдем, – угрожающе процедил сквозь зубы он и вопросительно взглянул на мать, предлагая право выбора ей.

– О чем ты говоришь? – побледнела она. Сердце ее забилось испуганно часто, и одновременно с этим она успела увидеть, что губы девчонки расползлись в довольной ухмылке, а глазки победно заблестели.

– Я говорю о том, что Катерина останется со мной. Если нет – пеняй на себя, я уйду из дома. Так ясно?

– Ты что, с цепи сорвался? – начала терять терпение Света. – Какая муха тебя укусила? Ты готов променять мать на первую попавшуюся юбку! – повысила голос она. – Что с тобой происходит?

– Ничего со мной особенного не происходит! – набирая обороты, взвинтился парень. – Я у тебя что, чего-то попросил? Нет! Я вырос и имею право на личную жизнь, а ты мне мешаешь!

Подруга Катя облокотилась на дверной косяк и с удовольствием наблюдала за разворачивающимся представлением, полностью уверенная в своих силах.

– Разве ты не видишь, что она тебя нарочно провоцирует, добиваясь нашей ссоры? – Светлана посмотрела на пугало в боевой раскраске и поразилась, увидев, насколько ее новое лицо отличалось от того, что было буквально несколько секунд назад. Сообразив, что Володе может не понравиться ее поведение, она нацепила на себя маску ангельского непонимания происходящего и теперь стояла, поглядывая на Володю беспомощно и по-детски незащищенно.

– Я так и знал, что ты будешь против, Катя мне говорила, но я не хотел верить, я думал, что мы с тобой понимаем друг друга! – взвизгнул он, делая два шага назад и подходя к дверям вплотную.

– Ах, значит, Катя тебе говорила, что я не соглашусь? – Глаза Светы уставились в лицо наглой девчонке, но та, пользуясь тем, что Володя ее не видит, продолжала гадко улыбаться, растягивая губы и с притворным сочувствием глядя на мучения матери.

– Да, она говорила, только я не верил и сдуру считал, что ты не такая, как все, а теперь вижу, что она права!!! – сорвался на крик он. – Ты заездила отца, не давая ему дыхнуть, а теперь мешаешь жить мне. Кто следующий – Ленка? Только я двадцать пять лет терпеть и мучиться, как дурак, не намерен! Если не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! Моей ноги больше не будет в этой квартире. Живи здесь одна, как хочешь, а меня ты больше не увидишь. Пошли отсюда! – Он рванул девчонку за рукав и загромыхал ботинками по лестнице.

– Володя, вернись! – крикнула Светлана, но шаги сына только участились. Стараясь не слушать рвущегося голоса матери, он спускался все быстрее. – Вернись! Давай поговорим! – крикнула что есть силы Светлана, но в ответ ей грохнула дверь подъезда и наступила тишина.

 

* * *

Пошел второй месяц с тех пор как Оксана согласилась на совместное существование с Толиком, но, кроме того что она числилась на первом курсе института, где он преподавал, никаких значительных изменений так и не произошло. Животрепещущую тему брака и жилплощади, несмотря на все старания Ксюхи, разрешить не удавалось. Как только разговор заходил о чем-то действительно важном, Толик постоянно пытался увильнуть, выскользнув из ее цепких пальчиков и испарившись в последнюю секунду. Дальше так продолжаться не могло: или вопрос решался положительно, или, как ни обидно было в этом признаться, все нужно было посылать к чертовой матери и начинать заново.

– Это даже не смешно. – Ксюха надула губы и отвернулась к окну, стараясь успокоиться и взять себя в руки.

– Вот именно, – с нажимом проговорил он, стараясь не смотреть в сторону Оксаны. – Как ты себе это представляешь? Я что, должен буду позвонить Аленке и сказать, чтобы она собирала вещички и проваливала из квартиры, так что ли? И какой вид я буду при этом иметь, ты об этом подумала? Ведь она же мне все-таки не чужая девочка, а дочь. Между прочим, она живет в квартире своего родного деда, моего покойного отца, вместе со своим мужем.

– Ха! Муж – объелся груш! – моментально отреагировала Ксюха. – Он ей такой же муж, как я жена президенту. Ты же сам говорил, что они не расписаны.

– Для кого это сейчас принципиально важно? Мы же с тобой тоже не расписаны, и ничего, слава богу. Живут себе люди – и пусть живут, если нет любви, так и никакая печать не удержит, посмотри на меня.

– А что мне на тебя смотреть? – поджала губы Ксюха. – Оттого, что я на тебя посмотрю, ты другим не станешь, – отрезала Бубнова и, отвернувшись от окна, оказалась рядом с Анатолием. – Ты знаешь, меня это все начинает потихоньку доставать, – едва слышно проговорила она.

– Что все? – не понял он.

– Да все. Тебе все неудобно, все стыдно и нехорошо. Ах, как же ты будешь глядеть в глаза дочери или, того лучше, как на все это посмотрит твоя бывшая жена? А что скажут люди, узнав, что дочка переехала жить к маме? Да ничего они не скажут, ничего! Ты пойми, кому какое дело до твоих отношений с бывшей семьей, кроме самой семьи, да еще нас с тобой? Ровным счетом никому.

– Тут я с тобой не согласен, – заупрямился Анатолий. – Кругом есть люди, мы не в пустыне живем и вынуждены считаться с общественным мнением, учитывая, что удобно сделать, а что – нет.

Ситуация снова выходила из-под ее контроля, который раз заводя в тупик. Обычно, чтобы не обострять отношений, Ксюха пожимала плечами и сдавалась, решая, что, если Толя не может сделать такой элементарной вещи сейчас, значит, просто для этого шага пока не наступило время. Но на данный момент требовалось вполне конкретное решение, и болтовня относительно того, что прилично, а что нет, лично ее, Оксанку, не устраивала.

– Значит, то, что твоя бывшая примадонна живет в трех комнатах одна с ребенком – это нормально, а то, что мы с тобой мыкаемся по углам, снимая за шальные бабки грязную однушку с тараканами и рваными обоями, – это тебя не интересует.

– Не такая уж она и грязная, эта однушка, – смущенно улыбнулся Толя, желая поймать момент, чтобы прекратить неприятный для него разговор. В самом деле, то, о чем просила Ксюня, было некрасивым поступком и опускаться на уровень подлеца ему не хотелось, хотя и ее в этом вопросе понять тоже было можно.

– Я не вижу ничего плохого в том, чтобы твоя Лена переехала жить к своей мамочке в трешку, а ты вернулся в квартиру, принадлежащую тебе по праву. Я устала скитаться по углам, я не хочу больше жить на чемоданах, – всхлипнула она, и ее прекрасные глаза цвета спелой черники наполнились слезами.

– Только не это! – подавленно проговорил Толик, всю жизнь боявшийся тайного и безотказного женского оружия. – Ксюня, не плачь, мы что-нибудь с тобой обязательно придумаем.

– Что мы можем придумать? Что? – требовательно нажала Оксанка, мягко, но планомерно загоняя своими словами растерявшегося Анатолия в угол.

– Ты постарайся меня понять, как я могу выставить дочку из дома? Ну кто я после всего этого буду? Ты пойми, Аленка с Ванечкой молодые, им жизнь надо устраивать, а в одной квартире с матерью, а тем более с тещей, этого сделать нельзя. Ты не знаешь, что значит жить с тещей, а я знаю.

Условия проживания неизвестного Вани, мужа Лены, и самой Толиной дочери Оксану не интересовали нисколько, да пусть хоть всю жизнь торчат с его бывшей в одной комнате, ей-то что? В этой ситуации гораздо важнее то, что она, Ксюха, валандаясь с этим тюфяком уже больше месяца, так и не приблизилась к разрешению своего квартирного вопроса ни на шаг. Вот что интересно, а все остальное может подождать.

Увидев, что Ксюня замолчала, Анатолий вздохнул свободнее. Ну, конечно, она неплохая девочка, просто иногда настаивает на том, чего не понимает. Ладно, это все поправимо, со временем она уразумеет, что так поступать не годится, хотя, если как следует задуматься, она просто пытается построить свое счастье. Впрочем, подрастет – поймет, что свое счастье на чужом горе не построишь.

– Толя, ты только не подумай обо мне плохо, но я не хочу тратить свою жизнь на то, чтобы быть твоей гражданской прислугой и ютиться по чужим углам, укладывая все свое имущество при очередном переезде в старый потрепанный чемоданишко.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Твоей Лене двадцать один, так? – негромко произнесла она.

– Так.

– Значит, в свои двадцать один она молода и может устраивать свою жизнь, а я, которая всего на два года старше, на это прав не имею. Так? – опять негромко поинтересовалась она.

Голоса Оксана не повысила, но в ее интонациях зазвучало что-то такое, что заставило Анатолия оторваться от созерцания собственных ногтей и внимательнее посмотреть на девушку.

– Зачем же так категорично? – вильнул он.

– Попробуй иначе, если, конечно, у тебя получится, – предложила она, и в этот момент у него вдруг появилось такое ощущение, что сейчас должно произойти что-то, и это что-то, неприятное и злое, разломит его жизнь на несколько кусков.

– Оксана, давай прекратим этот разговор, – медленно произнес он, с расстановкой роняя каждое слово в отдельности. – Я больше не хочу продолжать эту тему. И еще: я не намерен возвращаться к этому никогда – ни сегодня, ни завтра, ни через год – никогда. Ты меня поняла? – Его серые глаза потемнели и стали напоминать тяжелую грозовую тучу. Брови, почти зацепившись углами одна за другую, показывали предельное давление барометра, а дыхание, шумное и хрипловатое, с трудом вылетало из груди. – Послушай меня, девочка, и запомни навсегда: подлецом я не буду, иначе перестану уважать себя, а это самое страшное, что может случиться с человеком. А ты, если не хочешь, чтобы наши отношения прекратились, никогда больше не касайся всего этого даже пальцем. Я ушел от жены, но не от детей. Они для меня дороги, так что пусть все остается как есть, а иначе… – угрожающе напрягся он.

– И что иначе? – звонко произнесла она, и от звука ее голоса Анатолий вздрогнул и поднял опущенную голову.

Нахмурив брови, он стоял и соображал, что ответить на такую наглость. Она что же, выходит дело, ничего не уяснила? Для кого тогда он старался и метал бисер?

– Я что-то не пойму, чего ты добиваешься, – уже резче произнес он. Все, хватит, пора показать, кто в доме настоящий хозяин, девочка развинтилась до предела, пора указать ей на ее место, иначе это может привести к неприятным последствиям. – Оксана, давай поговорим об этом один раз и закроем эту тему совсем. Решения из нас двоих буду принимать я, нравится тебе это или нет…

– Когда будет семья, тогда об этом и поговорим, – вдруг неожиданно перебила она. – А пока ты мне не муж, чтобы качать права. Ты, наверное, слегка забылся, кто ты и кто я. Это ты живешь у меня, а не наоборот, твоей зарплаты учителя не хватило бы даже на то, чтобы снять на месяц туалетную комнату метр на метр, не говоря уже о чем-то другом. Знаешь, я не позволю, чтобы мной помыкали, вытирая об меня ноги, как о половой коврик у входных дверей.

Глаза Анатолия полезли на лоб. Скромная тихая овечка превратилась в кусающегося дьявола. Такого поворота событий он не ожидал, поэтому от растерянности даже не нашелся что ответить и стоял, тупо глядя на Оксану широко раскрытыми от изумления глазами.

– Мне надоело, хватит. Я даю тебе на размышление ночь. Решай: или мы переезжаем в твою квартиру, и все остается, как прежде, или я тебя больше не задерживаю.

Глаза Оксаны сверкали, и вся она была настолько взвинчена и наэлектризована, что Анатолию показалось, что сейчас в комнате произойдет вспышка. Не в силах поверить во все произошедшее, он никак не мог сообразить, как ему быть дальше.

– Ты что, с ума сошла? – выдавил он из себя и тут же невольно вспомнил, что чуть больше месяца назад такую же фразу услышал от своей бывшей жены в сходных обстоятельствах. – Ты не в себе? – еще раз выдавил он, старательно растягивая время, но это ему нисколько не помогало – мысли путались.

– Я-то в себе, – произнесла Ксюня, глядя на Нестерова в упор.

– Я не понял, ты что, ставишь мне ультиматум? – Он не мог поверить в абсурд происходящего. – Ты хорошо подумала, что сказала? – протянул он, и левый глаз его несколько раз непроизвольно дернулся.

– Я сказала, что больше не хочу жить в этой конуре. Тебе придется решать: или наши отношения прекращаются, или мы начинаем жизнь с нового листа в новой квартире.

– Тогда будем считать, что наши отношения окончены, – заносчиво произнес он. – Надеюсь, ты понимаешь, что на ночь глядя я никуда не уйду, а завтра, рано утром, я соберу свои вещи и моей ноги больше в этом доме не будет.

– Как скажешь, так и сделаем, – опустила ресницы она. – Мужчина ты, значит, решение принимать тебе.

– Больше нам говорить не о чем, – подвел итог он. В самом деле, если она не может отличить плохого от хорошего, о чем может идти речь?

Взяв два одеяла, подушку и пепельницу, он ушел на кухню и плотно прикрыл за собой дверь. Хорошенькое дело! Не для того он вылез из одной петли, чтобы уже через месяц сунуть голову в новую. Неужели она наивно полагает, что он пойдет у нее на поводу? Что она о себе возомнила?

Спать не хотелось. Разложив одеяло на полу, Толик бросил подушку к пыльной батарее и прислушался. За стеной царила полная тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Сев на табуретку, он чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся горьким дымом.

Глупая девочка! На что она рассчитывала? Зачем она это сделала? По жизни получается так, что сломать все можно очень быстро и легко, построить новое – сложнее. У них все было так хорошо, зачем было все комкать, осложняя надуманными, никому не нужными проблемами? Тараканы! А где их нет? Да они вездесущи! Вот уж где поистине завелись тараканы, так это у нее в голове.

Неожиданно Анатолий рассмеялся, представив, как в хорошенькой головке Ксюни копошатся жадные одноклеточные насекомые, такие же глупые и маленькие, как ее мысли. Ладно, допустим, он уйдет, и кому от этого станет лучше, ей? Сомнительно. Наверное, она там сейчас сидит за стенкой и льет горючие слезы, сожалея о том, что натворила. Тоже мне боец за независимость! Ничего, пусть поплачет, впредь ей будет наукой, что нельзя с мужчинами с ходу в карьер, с нами нужно обращаться бережно и нежно, иначе последствия могут быть ужасными.

Вот когда он уйдет, она еще сто раз пожалеет и приползет на коленях умолять о прощении. Вот тогда, основательно ее помучив, он еще подумает, прощать ее или нет. Пусть усвоит раз и навсегда, что хозяином положения всегда будет мужчина, если он настоящий мужчина, конечно, а не размазня какая-нибудь.

Так вот, придет она к нему под балкон и будет стоять и смотреть в окна, ожидая, когда он выглянет на улицу, а он будет смотреть на нее из-за полупрозрачной гардины и любоваться ее великолепными волосами цвета воронова крыла, немножко узкими азиатскими глазами, спелым загаром кожи… А кожа Ксюхи будет пахнуть абрикосами и одуряющим восточным ароматом. Тяжелые блестящие волосы лягут на его руки шелковой волной, и вся она, такая покорная и послушная, будет только в его власти…

Из мечтательного состояния, в которое Толик окунулся с головой, его вдруг выдернула резкая, неприятная мысль, потрясшая его до глубины души: а под чей балкон должна будет прийти Ксюня? Глаза, руки, волосы – все это чудесно, но куда-то же она должна будет прийти? То, что это будет не Светкин балкон, – это однозначно, она предупредила, что назад дороги не будет, да и не больно хочется возвращаться назад. С матерью он поссорился и сказал ей, что к ней ползти на пузе не собирается. Но если учесть, что весь сыр-бор произошел оттого, что он не захотел выгонять из квартиры собственную дочь, то вариантов больше нет.

Неприятные тревожные молоточки застучали в висках Анатолия, предупреждая об опасности. Как же он мог не подумать об этом? Ведь идти ему некуда. Вот уж правду говорят, не плюй в колодец, хотя плюй не плюй, с матерью ему ужиться все равно бы не удалось. Как же быть?

Во рту у Анатолия стало сухо и противно, словно весь рот обернули наждачной бумагой. Дыхание его, еще несколько минут назад расслабленное и умиротворенное сладкими образами, стало жестким и прерывистым. Кончики пальцев похолодели, а по позвоночнику побежали гадкие мелкие мурашки.

Сознавать, что ситуация тупиковая и уходить ему некуда, было унизительно и стыдно. Двадцатилетняя соплюха, годящаяся ему в дочери, диктовала свои условия, и это обстоятельство было противнее всего. Снова за него кто-то пытался решать, как ему жить и что делать, снова его ломали, заставляя плясать под чужую дудку. Нет, второй раз скрутить себя он не даст.

Со злостью разломав еще дымящуюся сигарету, Анатолий встал и решительно двинулся из кухни в комнату.

 

* * *

Увидев, что в комнате горит свет, а значит, Ксюня спать еще не легла, Анатолий для храбрости глотнул побольше воздуха, расправил плечи и, заранее приготовившись к схватке, ринулся в бой.

Оксанка сидела на единственном в квартире диване и неторопливо раскладывала пасьянс. Поджав под себя ноги и развернувшись к дверям спиной, она перекладывала с места на место карты, раскидывая их странным, на первый взгляд совсем бессистемным образом. Со стороны могло показаться, что она ушла в свое занятие настолько, что, меняя местами цветастые карточки, ничего не видела и не слышала, но это было не так, – на самом деле она была напряжена и внимательна, как никогда.

То, до чего Анатолий дошел с таким трудом и черепашьей медлительностью, Оксанка просчитала давным-давно, а поняв, мгновенно сообразила, что деваться ее воинственному правдоискателю некуда и что, хочет он того или нет, все равно ему придется пойти с ней на компромисс, если уж не целиком, то, во всяком случае, частично.

Застыв на пороге комнаты, Анатолий рассматривал Ксюху со спины, полагая, что та его не видит, но, как известно, все гениальное всегда просто: скосив глаза в сторону зеркальной полки серванта, она наблюдала за ним – не только за его фигурой, но и за выражением его лица.

Узрев, что Нестеров, словно маленький, в раздумьях оттопырил нижнюю губу и сморщил гармошкой нос, она чудом удержалась от того, чтобы не расхохотаться, но когда он сдвинул брови, она поняла, что ее выдержке наступил конец. Чтобы не испортить серьезности момента, она приложила руку ко рту и, закашлявшись, с трудом загасила готовый вырваться смех. Отведя от греха подальше глаза от зеркала, она с двойным усердием принялась перекладывать картинки, ожидая, когда Анатолий наберется мужества и начнет разговор первым.

Минуты две в комнате еще стояла тишина, и Ксюхе уже начало казаться, что храбрость покинула Толика навсегда, растворившись в пучинах его переживаний, когда сзади нее послышалось шарканье тапочек. Оксана видела в зеркало, как Толя обеими ладошками откинул волосы со лба, провел кончиками пальцев по вискам и слегка потер покрасневшую переносицу.

– Кх-кх! – откашлялся он, подходя к дивану и делая полукруг, чтобы оказаться перед лицом Ксюхи.

Она прекрасно поняла его намерение начать разговор, но осталась сидеть в той же позе на диване, не поднимая головы и не предпринимая ни единой попытки помочь ему. Мало того, наклонившись над картами еще ниже, она демонстративно вытянула шею, чтобы получше разглядеть пикового валета.

– Ксюша, давай поговорим, – бросил пробный шар Нестеров и вопросительно уставился на затылок девушки.

– Ты же сказал, что тебе со мной разговаривать не о чем? – Губы ее сложились в недобрую узкую щель, но Нестеров этого не заметил, потому что разглядеть Ксюхино лицо ему мешала грива распущенных пушистых волос, круговыми локонами спускающаяся почти до самой поверхности дивана.

– Послушай, я слегка погорячился, давай сделаем вид, что предыдущего разговора не было, и начнем все сначала? Я не хотел с тобой ссориться, я даже не могу сказать тебе, как это все вышло.

Ксюха молчала, и Нестеров с неудовольствием подумал о том, что ему придется выкручиваться самому, не особенно рассчитывая на ее участие и помощь.

– Ксю, давай не станем вспоминать старые обиды, – просительно произнес он, – давай начнем все заново и поговорим по-хорошему?

– Если по-хорошему, отчего ж не поговорить? – подняла глаза та. Небрежно сдвинув карты, она смахнула их в одну неаккуратную стопку в угол дивана и, скинув ноги и сунув их в мягкие плюшевые тапочки, снизу вверх уставилась на Нестерова. – Если по-хорошему, тогда садись. – И она отодвинулась, уступая ему часть дивана.

– Ксюш, давай поговорим с тобой как взрослые люди, без всяких обид и недопониманий. Требовать от человека больше того, что он в состоянии тебе дать, – это неразумно.

Ритмично раскачивая правым коленом из стороны в сторону, Толя по крупицам выдавливал из себя слова, чувствуя себя раздавленным, униженным, почти оплеванным, вынужденным оправдываться за свои действия перед какой-то вертихвосткой, но обстоятельства были не на его стороне, и, к сожалению, выбора у него не было.

– Понимаешь, Ксю, счастье – это не только отдельная квартира, это намного больше. Радость видеть любимого человека, ощущать тепло его рук, забота, понимание – все это намного важнее, чем квадратные метры и печать в паспорте.

Оксана смотрела на Нестерова и думала о том, насколько же он глуп. Вроде бы дожил почти до седых волос, а жизнь так ничему его и не научила. В то, что с милым рай и в шалаше, можно верить в пятнадцать, ну, на худой конец, в семнадцать, но никак не в сорок восемь. Хорошо упиваться подобными иллюзиями, когда у тебя уже все есть и когда ты точно знаешь, что непосредственно до переселения в этот самый шалаш дело не дойдет, а на тот момент, когда ты гол как сокол, подобными разговорами сыт не станешь.

– Если ты собираешься кататься по кругу бесконечно, то ничего из этого не выйдет, – твердо произнесла она, с удивлением вглядываясь в лицо Анатолия, ставшего, с ее точки зрения, за эти короткие мгновения по-юношески сентиментальным и оттого глупым. – Я не прошу от тебя чего-то сверхъестественного.

– Ты просишь меня поступить подло, и мы оба это понимаем, – возразил он, и в комнате снова повисло молчание.

Устало опустив плечи, Оксана вздохнула и глянула на Толю, смотревшего ей в глаза обреченно и по-собачьи тоскливо. На случай его отказа у нее был разработан еще один вариант, запасной, и, видимо, настало время пойти с новой карты, тем более что козыри были у нее на руках.

– Хорошо, я тебя поняла, давай оставим этот проклятый квартирный вопрос, раз это для тебя такое табу, – сказала она и увидела, как лицо Анатолия вмиг просветлело. – Но ты тоже должен услышать мои слова.

– Конечно-конечно, – излишне поспешно закивал он. Если ненавистный вопрос с повестки дня был снят, выслушать он мог все что угодно.

– Мы знакомы с тобой уже полгода, мало того, уже больше месяца живем под одной крышей, и ни разу за все это время тебе не пришло в голову, что мое положение несколько странно, если не сказать больше. У меня есть родители, и, даже если бы мне было все равно, в каком статусе я нахожусь при твоей особе, им на это не наплевать. Я понятно говорю? – прервала свою речь она.

– Вполне, – серьезно ответил Анатолий.

– Так вот, – продолжила она, – я никогда не заводила подобных разговоров, но раз уж так вышло, тебе придется меня выслушать. Для тебя печать в паспорте не важна, у тебя это уже все было: и колечко на пальчике, и шампанское перед загсом, и белый цветок в петлице, а у меня ничего этого не было. Понимаешь? Ничего. Говоря о тебе, я не могу смотреть своей матери прямо в глаза, потому что ей непонятно то, что происходит с ее дочерью. Если я живу с человеком, значит, я люблю его, а он – меня. Тогда почему он на мне не женится? Как я ей объясню, что я ей должна сказать, научи меня, Толя!

Опустив голову, Толя молчал, пытаясь встать на место этой девочки. Она права, вторая печать в паспорте ему не нужна, но для нее это не просто печать. Как и всем девочкам, ей хочется белого платья и подвенечной фаты, гостей и шампанского. И про мать она сказала правду. Ведь сколько раз они со Светкой говорили о том, что как было бы здорово, если бы их Аленка и Ванечка решили пожениться.

– Знаешь, Толя, – мягко продолжала Оксана, чувствуя, что мысли Нестерова принимают нужное для нее направление, и стараясь говорить проще и проникновеннее, – я совсем не хочу, чтобы ты от меня уходил, потому что я люблю тебя. Наверное, мне просто хочется какой-то определенности, и оттого мне очень тяжело.

Оксанка видела, как глаза Толи подернулись пеленой покровительственной сентиментальности и на лбу его залегла жалостливая продольная складка. Она удовлетворенно заметила, что агрессивное настроение Нестерова улетучилось без следа, и теперь, настроясь на спокойную волну, он ловил ее слова и в благодарность за ее понимание стремился отплатить ей той же монетой.

– Конечно, у меня много минусов, и прежде всего то, что я не москвичка, – с обидой произнесла она, – если бы не это, наверное, ты относился бы ко мне иначе.

– Как ты можешь такое говорить? – возмутился он.

– А разве не так? Разве мое стремление создать семью и собственное гнездо ты рассматриваешь под каким-то другим углом? – чуть громче проговорила она, и Анатолию вдруг стало стыдно.

Действительно, почему он решил, что Оксана претендует на его паршивые метры? Если бы это было так, то этот разговор происходил бы не сейчас, а много раньше. Почему ему не пришло в голову сразу, что, узнав его лучше, она захотела с ним настоящих, крепких отношений, а не короткого романа. А все его мать со своими предрассудками. Бедная девочка, как, должно быть, ей было обидно все это время! А он, увлеченный своей персоной, ни разу не удосужился подумать о ней. По большому счету, развод он получил, почему бы не сделать ей приятное, предложив выйти замуж? Какая печать будет стоять у него в паспорте – ему до лампочки, хоть разведен, хоть женат, ведь от этого же ничего не изменится, а для нее это будет самым счастливым днем в ее жизни.

– Ксюш, я не думал, что для тебя это так важно, – ласково произнес он, нежно глядя ей в глаза. – Прости меня, дурака, что я не сообразил предложить тебе этого раньше. Если ты только захочешь, я с удовольствием женюсь на тебе и ты станешь мадам Нестеровой. Ты права, я просто не думал об этом, у меня действительно это все уже было: и цветочек в петлице, и колечко на пальчике, но, честное слово, я не подумал, малыш, что у тебя-то ничего этого еще не было.

Толик с удовольствием увидел, как вспыхнули радостью глаза его Оксаны. С горящими щеками, со счастливой улыбкой она была настолько молодой и хорошенькой, что он позавидовал самому себе.

– Ты это серьезно? – недоверчиво прошептала она.

– Серьезнее не бывает! – воскликнул он, чувствуя себя чуть ли не спасителем отечества, до того важной и благородной была его роль.

Глаза Ксюхи стали огромными и по-детски счастливыми, пушистые густые ресницы наивно захлопали, а губы растянулись в улыбке.

– Это означает, что ты делаешь мне настоящее предложение? – ахнула она, для убедительности приложив кончики пальцев ко рту.

– Мадемуазель! – торжественно проговорил Анатолий, перекладывая носовой платок из брюк в нагрудный карман рубашки и принимая торжественно парадный вид. – Я прошу у вас руки и сердца. – При последних словах он упал на одно колено, повернувшись к Оксане лицом, склонил низко голову и приложил правую руку к груди.

– А что в этот момент должна делать я? – улыбнулась Ксюха, наивно глядя Анатолию прямо в лицо. – Научи меня, я же не знаю, как в таких случаях нужно отвечать.

– Здесь нет ничего сложного, – поучительно проговорил Анатолий, надув для важности щеки и задрав кверху нос. – Ты должна для начала сказать: «Ах-ах, я, право, не знаю, все это так неожиданно!»

– А потом?

– А потом ты должна скромно опустить глаза и принять мое предложение.

– А можно пропустить стадию «ахов»?

– Можно, – щедро разрешил он, – но вторую часть, там, где ты должна соглашаться, никак нельзя.

– Почему?

– Потому что тогда ничего не останется.

– Тогда я согласна, – кивнула Ксюха, довольная результатом сегодняшнего вечера. Пусть удалось не все, а только половина, но и эта половина дорогого стоит. Хорошо, если ему удобнее расставаться со своей невинностью по частям, она не против, просто на это уйдет чуть больше времени. К Новому году она станет Нестеровой, а по весне, он и сам не успеет понять, как это произошло, она выполнит вторую часть плана.

«Ромео престарелый! Интересно, он коленку не очень сильно ушиб? – ехидно подумала Ксюха, подставляя для поцелуя свою смуглую щечку. – Ладно, в случае чего подлечим, главное, чтобы это не помешало ему доковылять завтра утром до загса».

 

* * *

Был самый приятный день на неделе: пятница, ее Ванечка любил больше всего. Казалось бы – день как день, ничего необычного, но для Ванечки не было слаще того мгновения, когда часы в его рабочем кабинете устанавливались на шестичасовой вечерней отметке – это означало, что на ближайшие два дня он был полностью свободен и мог делать все, что ему заблагорассудится. Нет, даже не на два, а по волшебному пятничному велению – на два с половиной. В эти два с половиной дня, собственно, и укладывалась его жизнь, со всеми ее прелестями и недостатками, радостями и досадными недоразумениями, потому что остальные почти пять дней Ванечка не любил, считая потерянными и попросту вычеркнутыми из его молодой жизни.

В свои двадцать три Грачев успел многое: отслужить в армии, устроиться на престижную работу, въехать в отдельную квартиру и почти жениться. Наверное, слово «почти» в приложении к женитьбе звучало странно, но, что самое смешное, оно было абсолютно правильным и точным, и не только в отношении к этому аспекту, но и в отношении ко всей Ванечкиной жизни.

По странному стечению обстоятельств в жизни Грачева все выходило как-то наполовину и почти. С самого раннего детства ему никак не удавалось понять, почему папа, имеющийся у всех его сверстников, приходит к ним с мамой редко, да и то исключительно по вечерам, в темное время суток. Происходило это настолько редко, что запомнить папу в лицо мальчику так и не удалось. Огромные пакеты со сладостями и фруктами на столе, дорогие игрушки и модные штанишки радовали мальчишку, но не настолько, чтобы перекрыть стыд и неловкость в те минуты, когда кто-то из дворовых и школьных товарищей заводил речь об отце. Почему так происходило, мальчик понять не мог, а мать делиться своими мыслями по этому поводу не спешила, не желая замусоривать ненужной информацией неокрепшую детскую психику.

Правда выяснилась позднее, когда Ванечке стукнуло уже тринадцать, и оказалась даже хуже всего того, о чем он предполагал. Отцом Ванюшки оказалась достаточно высокая правительственная шишка, не жалеющая на откуп ни денег, ни подарков, но требующая только одного – оставить его отцовство в полнейшем секрете. Страшным и обидным было для мальчика не то, что отец не женился на матери, для здравомыслящего Ванечки вполне достаточно было бы того, чтобы он просто любил мать, и она, самый дорогой на свете человек, была бы счастлива.

Но в том-то все и дело, что отец не только не любил мать, он стеснялся ее, боялся, что его позорная тайна вылезет на свет божий и поставит жирнющую точку на его драгоценной карьере. Замаливая грехи молодости и не желая расставаться с партийным билетом, он готов был сделать все, что угодно, лишь бы все оставалось так, как есть. Став старше, Ваня понял двойственность своего положения, но его уязвило не то, что отец открещивался от них, откупаясь по полной программе, а то, что мать принимала эти подачки, казавшиеся мальчишке страшным и непоправимым злом.

Менялись времена, правительства и партии, но отец Ивана по-прежнему оставался на плаву, занимая не очень видный, но важный государственный пост.

Достигнув восемнадцати, Ванюшка, несмотря на все уговоры матери, решил идти служить. Наверное, глупо было уходить из института, проучившись в нем только год, тем более что отец мог отмазать его от службы без особого труда, но Иван заупрямился, решив начать жизнь заново, с нуля, но непременно свою собственную.

Несмотря на все трудности, первые полгода в учебке он чувствовал себя почти счастливым, но когда всех ребят отправили в горячую точку, а его по непонятной причине перекинули в спокойное место в стройбат под Казанью, он приуныл. Уныние его имело корни, понятные ему одному. Вспоминая мать, он наконец-то понял, что заставило ее согласиться на отцовские подачки. Испытывая к себе презрение и чувство, близкое к омерзению, он видел самого себя будто со стороны, зажавшегося в самый дальний угол, прячущего глаза перед товарищами и радующегося тому, что опасность обошла его стороной. Служба в строительном вагончике, спокойная и размеренная, где он был сам себе хозяином и главнокомандующим, пролетела незаметно и оставила в памяти только еженедельные визиты местных девчонок да куски домашней колбасы и сала, нарезанные крупными сочными ломтями.

После такой службы он демобилизовался домой отъевшимся и отдохнувшим. И без того высокий, он стал косой саженью в плечах, широколицым, светловолосым, с румяными свежими щеками и сияющим довольным видом – глядя на него, можно было рассказывать, что служба в армии ничем не хуже отдыха на курорте.

После возвращения в Москву, он решил, что восстанавливаться в институт не станет, а пойдет сразу на работу, но, потолкавшись несколько месяцев в приемных и поняв, что хорошая работа с неба не падает, он, проклиная себя в который раз за слабохарактерность, набрал папин номер.

Так, наполовину отучившись и наполовину отслужив, он поступил на работу, вернее, его приняли на работу, но, видимо, человек умеет адаптироваться ко всему, поэтому того чувства горечи и унижения, которое Ваня испытывал в детстве, он уже не ощущал, наоборот, было здорово, что есть такое место, куда он всегда может обратиться за помощью.

К тому времени, когда Ивану исполнилось двадцать, мать его была давно замужем, но ее муж, не питавший привязанности к чужому ребенку, общаться с Ваней не захотел, поэтому встречи с матерью становились все реже, зато со своим отцом он стал пересекаться чаще.

Сдав сына на руки его высокому родителю, мать успокоилась за будущее ребенка и вплотную занялась своей личной жизнью, родив Ване сестренку – хорошую милую девочку с бантиками по имени Алина. Принимая действительность философски, Иван даже не удивился такому повороту событий, признавая за матерью право на личную жизнь, и решив, что он уже достаточно взрослый и может позаботиться о себе самостоятельно, стал встречаться и созваниваться с матерью реже, чтобы не ломать ей того, что она сумела для себя выстроить.

Встретив Аленку, Грачев был на облаках. По уши влюбившись, он разом позабыл обо всем: и о половинчатых родителях, и о брошенной учебе, и о приятно постыдной службе в армии – и оставил только то, что было перед ним в данную минуту.

Летая на крыльях, он был наконец-то по-настоящему счастлив, поэтому даже не заметил, как промелькнули первые полгода их знакомства.

Переехав к Аленке, он считал вполне логичным то, что вскоре они должны пожениться, но совершенно неожиданно для себя получил отказ. То есть это был не совсем отказ, потому что выйти за Ванечку Алена не отказывалась, просто до окончания института не хотела ни выходить замуж, ни уж тем более рожать ребенка.

Три года пролетели незаметно. Живя в квартире тестя и находясь на положении гражданского мужа, Грачев ощущал некоторый дискомфорт, но все же не настолько, чтобы что-то менять; он ждал того времени, когда его умница жена рассчитается с институтом и согласится на брак.

И вот такое время наступило. Именно сегодня, в любимый день недели Ивана, в пятницу, они должны были пойти с Аленкой в загс и подать заявление. В своих мечтах Ванюшка представлял этот день по-разному: то это было солнечное летнее утро, то морозный январский день, то осенняя дорожка, усыпанная золотыми листьями, но, как всегда, вышло все так, как даже и не предполагалось. Впрочем, блеклый ноябрьский вечер был ничуть не хуже яркого январского дня, если учесть, что наконец-то после стольких лет ожиданий сбывалась мечта всей его жизни.

Надев белую рубашку, побрившись и причесавшись, Ванюшка появился в дверях ванной сияющий, словно лампочка Ильича.

– Алена, я собрался! – радостно заявил он, подходя к ней вплотную и демонстрируя свою степень готовности к столь важному мероприятию.

– Ты сияешь так, будто собрался жениться, – подковырнула она.

– Именно этим я и собираюсь заняться, – возразил он, – но если ты, вредная девчонка, не поторопишься, то я вновь останусь холостым.

В этом Ванюшка был прав: дождаться, пока Алена куда-то соберется, порой не было никакой возможности. Она могла сидеть перед зеркалом часами, подводя стрелочки и подкрашивая пушистые реснички дополнительным слоем туши, и длилось это до бесконечности.

– Какой ты жестокий! – шутливо фыркнула она. – Что плохого в том, что я хочу выглядеть не хуже, чем ты?

– Учитывая время, затрачиваемое на твою штукатурку, можно допустить ошибку при расчете площади закрашиваемой поверхности, – обреченно произнес Ванюшка.

– Что ты так волнуешься? – философски заметила она. – Не успеем сегодня – сходим в загс завтра.

– Я уже кушаю твои завтраки три года, – серьезно проговорил Иван, – и мне хотелось бы, чтобы мы успели, потому что если мы не успеем дойти до заветных дверей сегодня, то я боюсь, что мы не дойдем туда еще несколько лет.

– Хорошо, я уже готова, – улыбнулась она, – подавай пальто.

– Паспорт не забыла? – озабоченно нахмурил брови он.

– Какой паспорт, Ванечка, я же еще несовершеннолетняя, – хмыкнула Лена, но, увидев страдание на Ванькином лице, сжалилась над ним и проговорила: – Да не волнуйся ты так, он у меня с утра в сумке лежит, одевайся лучше поскорей, а то и правда опоздаем.

Через полчаса ребята были у дверей загса. Договорившись ничего не рассказывать родителям до тех пор, пока заявление не будет лежать на столе и не будет назначен конкретно день регистрации, они хранили свою тайну изо всех сил, но, судя по всему, скоро их тайна должна была стать известной.

Глядя на Аленку сбоку, Ванюшка не мог не признать, что вечер она провела плодотворно, и, хотя его и раздражала Ленина привычка торчать перед зеркалом часами, но он признавал, что ее старания даром не пропали и выглядела она просто прекрасно.

Огромные серые глаза были прикрыты пышными длинными ресницами, каштановые локоны выбивались из-под шапки шелковистыми прядями, маленький остренький носик делал ее похожей на хитрую лисичку, а розовые пухлые губки, складываясь в аккуратненький бантик, придавали ее лицу что-то кукольное и забавное. Росточка Аленка была небольшого, поэтому рядом с рослым Ванькой казалась совсем хрупкой и словно игрушечной.

Подойдя к дверям загса, ребята увидели объявление, в котором говорилось, что по техническим причинам данное заведение в ближайшие два дня работать не намерено. Чуть ниже крупными буквами, видимо, для того чтобы не огорчать уж местное население совсем, было выведено еще одно, в котором местная администрация просила всех желающих сочетаться законным браком приходить в понедельник.

– Бывает же такое невезение! – воскликнул разочарованный Ванька.

– Ничего страшного нет, – попыталась утешить его Алена, – они же не насовсем закрылись, придем в понедельник, только и всего.

– Какого года? – Губы Ваньки сложились в недовольную печную заслонку, а на глаза почти навернулись слезы.

– Не надо так, Вань!

– Я столько ждал! – с обидой выдохнул он, и Аленке стало очень жаль Ванюшку, напоминавшего в эту минуту большого ребенка, у которого взрослые дяди и тети вдруг отняли любимую игрушку.

– Ванюш, два дня ничего не решат, а в понедельник мы обязательно вернемся сюда, и уж тогда нам ничего не помешает подать это заявление, – уверенно проговорила она.

– Да мало ли что за два дня может произойти! – расстроенно возразил он.

– Ты меня за эти два дня разлюбишь?

– Как ты могла такое подумать? – и в голосе его послышался упрек.

– Тогда больше нам ничего промешать не сможет, это я тебе говорю, – с чувством произнесла она и с удовольствием увидела, как просветлело его лицо.

– Я тебе верю, – улыбнулся он, и его голубые глаза засияли.

– Считай, что мы уже почти женаты, – ласково произнесла Лена. – Пойдем домой.

Отвернувшись, она зашагала впереди него по занесенной снегом дорожке и не увидела, как на Ванино лицо легла тень. Ничего страшного в том, что подачу заявления пришлось перенести на пару дней позже, не было, но слишком уж часто в Ваниной жизни было это «почти», и ему вдруг стало страшно, потому что половина счастья у него уже была, а до второй он боялся так и не дотянуться.

* * *

– Если к моей дальнейшей жизни у тебя еще сохранился хоть какой-нибудь интерес, то сообщаю тебе, что восемнадцатого декабря в нашем районном загсе состоится наше с Ксюней бракосочетание. Можешь не верить, но мне было бы приятно, если бы ты пришла.

Анатолий посмотрел на мать, с тайным страхом ожидая ее реакции. Со дня их последней крупной ссоры прошло полгода. За это время они успели сто раз примириться и рассориться опять, но, если не принимать близко к сердцу мелкие стычки, возникающие между ними время от времени в обязательном порядке, то их настоящие отношения можно было бы назвать почти стабильными.

– В том, что интерес к твоей жизни во мне все еще не угас, несмотря на все твои выкидоны, твоей заслуги нет никакой, – решительно проговорила Ева Юрьевна и скептически поджала губы.

– Спасибо тебе, мамочка, на добром слове. – Анатолий картинно поклонился, согнувшись почти в пояс.

– Спасибо говорить нужно не мне, а бестолковой матери-природе, взвалившей на плечи эту ношу каждой женщине, имевшей глупость по молодости лет обзавестись единственным сыном. – Старуха привычно чиркнула спичкой и, сдвинув на переносице брови, не торопясь, продолжила: – Вопрос сейчас даже не в этом. Интерес у меня есть, но не могу сказать, что он настолько велик, чтобы я по собственной воле стала свидетельницей грандиознейшей глупости, которую ты спешишь совершить. Если уж это и случится, то пусть это произойдет, по крайней мере, не у меня на глазах, – категорично отрезала она.

– Мама, люди женятся не каждый день, и, наверное, для такого серьезного шага с моей стороны должны были возникнуть определенные причины, заставившие его совершить, – торопливо возразил он. – Наверное, будет лучше, если ты выслушаешь, что заставило меня…

– Бога ради, сын, уволь меня от всей этой высокопарной чуши, – прервала Ева Юрьевна. – Твои причины не стоят и выеденного яйца. Первый раз ты женился по глупости, второй женишься по необходимости. – Лицо Анатолия стало похоже на вытянутую тыкву. Замолкнув от неожиданных слов матери на какое-то мгновение, он дернул шеей, будто ему жал воротничок рубашки, между тем Ева Юрьевна продолжала. – В свои пятьдесят ты так ничему и не научился.

– Сорок восемь, между прочим, – поправил Нестеров.

– К сожалению, разницы никакой нет. – Ева Юрьевна выпустила струю дыма из носа и, поджав губы и прищурив глаза, критически осмотрела Анатолия. – Не хочешь же ты сказать, что в кратком промежутке между твоими сорока восемью и пятьюдесятью ты научишься всему тому, чего не осилил за все предыдущие десятилетия? Для меня крайне сомнительно, чтобы так оно и вышло.

– И чему же я должен был научиться? – обиделся Толя. – Что же такое вселенски важное прошло мимо меня? – Он подошел к саксонской собачке, стоящей на полке старинного комода и погладил ее, но тут же пожалел об этом, обнаружив на пальцах слой пыли. Нервно дернув рукой, он стряхнул грязь, шумно вздохнул и достаточно резко добавил: – Поделись, может, на твоего непутевого сына найдет вдруг озарение, и жизнь его потечет по новому руслу.

– Из глубокой колеи на старом «Запорожце» не выехать, – отрицательно покачала головой она.

– Неужели все так безнадежно?

– Еще хуже, – подвела итог она.

– Значит, рассчитывать на то, что ты почтишь нас своим вниманием, не приходится?

– Нет, – мотнула головой она и с сожалением еще раз взглянула на Анатолия.

Перемены в его внешности, произошедшие за эти полгода, были не так уж и существенны, но от внимательного взгляда матери они не укрылись. Воротничок рубашки, раньше плотно прилегавший к шее, стал немного великоват и лежал смятым, сморщенным блином, полностью потерявшим свой лоск. Манжеты рукавов, выглядывающие из-под пиджака, были плохо отутюжены и похожи на старую измятую бумагу. На правом рукаве костюма не хватало одной пуговички, а оставшиеся две висели на волоске, умоляя обратить внимание на их пропащую участь.

– Что ты на меня смотришь так, будто хочешь подать копеечку? – возмутился Толя. Сожалеющий взгляд матери подействовал на него раздражающе.

– Тут копеечкой не обойдешься, – скептически сощурилась она. – Конечно, лучше всего было бы тебя сейчас родить заново, но, боюсь, назад ты просто не поместишься. – Анатолий вспыхнул до корней волос, а Ева Юрьевна, задержавшись на миг, горько усмехнулась. – Я говорила тебе, что вся эта твоя амурная затея добром не кончится и обязательно выйдет тебе боком.

– Ну и что? Со мной ничего плохого не случилось. Выходит, моя проницательная мать первый раз в жизни ошиблась? – Ева Юрьевна увидела, что глаза сына удовлетворенно заблестели. – Хорошо хоть, что у тебя хватило духу признаться в этом, – довольно добавил он, смерив мать слегка покровительственным и сожалеющим взглядом.

– Не беги впереди паровоза, а то споткнешься о шпалу и будет бо-бо, – остановила она его. – Верно, полгода назад мне все представлялось именно так, как ты говоришь. Но это было полгода назад.

– И что же изменилось за эти полгода, позволь тебя спросить? – Анатолий слегка откинулся на спинку стула и даже для важности сцепил ладони на животе.

– За время, прошедшее с нашего предыдущего разговора на эту тему, я очень ясно поняла, что еще через полгода нам говорить станет попросту не о чем, потому что ты останешься не только без порток, но и без крыши над головой. Через полгода у тебя не останется ничего, кроме воспоминаний.

– Допустим, даже если ты права и у меня не останется, как ты говоришь, ничего, кроме воспоминаний, хотя я полностью уверен в обратном, но такие вещи, как любовь и самоуважение, отнять нельзя, – проговорил Анатолий, глядя на мать с упреком. – Нельзя всю жизнь укладывать в понятие квадратного метра, людям нужно верить.

– Иногда излишнее доверие – показатель скудоумия, мой мальчик. Отнять у человека можно все, не только квадратные метры, но и вещи поважнее. – Ева Юрьевна посмотрела в окно и, вздохнув, продолжила: – Согласись, сложно сохранить к себе уважение, собирая по помойкам бутылки и ночуя в картонных коробках. А что касается любви, то ее отнять еще проще, чем самоуважение. Вот ты же отнял у Светы любовь, и, по-моему, ты не только не заболел при мысли о ее страданиях, настоящих и будущих, ты даже не чихнул. А ведь ты прожил с человеком двадцать пять лет! Что же говорить об этой девочке, которая перешагнет через тебя при первой же представившейся возможности?

– Почему ты о ней такого дурного мнения, мама? Ты ведь даже никогда ее не видела, – с обидой в голосе проговорил Толя.

– И, честно сказать, даже не стремлюсь к этому. Я прожила слишком долгую жизнь, чтобы не отличать черное от белого. Любовь – это красивая сказка, придуманная жадными женщинами, чтобы сподручнее было вытаскивать всякие материальные блага у глупых мужчин, это я тебе говорю, – засмеялась она, и голос ее заскрипел.

Закашлявшись от сигаретного дыма, она закрыла глаза и долго восстанавливала дыхание, стараясь привести себя в порядок. Достав из кармана старинный носовой платок с монограммой, она промокнула им выступившие в уголках глаз слезы, а потом разломала о край тлевшую в пепельнице сигарету.

– Мне жаль, что ты никак не хочешь меня услышать, – тихо проговорила она и, слегка откинув назад голову, устало вздохнула. Анатолий увидел, как ее темная покрытая морщинами шея судорожно дернулась. – Хотя… – Ева Юрьевна хмыкнула, и этот звук напомнил Анатолию негромкое кудахтанье. – Хотя, бог воздаст тебе ровно столько, сколько ты заслужил; ноши больше, чем ты сможешь поднять, он на твои плечи не опустит. Но и того, что он даст, попомни мои слова, мало не покажется.

– Ты напрасно обо мне беспокоишься, мама, – проговорил Анатолий, глядя в лицо матери.

Декабрьский короткий день постепенно гас, спеша отнять у людей последние жалкие крохи света. Анатолий видел силуэт матери, на фоне окна ставший черным. Черты ее были почти неразличимы. Резкий худой профиль напоминал старый викторианский замок, сгоревший много столетий назад, а теперь темнеющий своими изуродованными руинами. Но даже в своей старости она не вызывала жалости или желания посочувствовать: ее спина была безупречно прямой, а худые узкие плечи гордо расправленными.

– Не волнуйся за меня, – повторил Анатолий, пытаясь различить ускользающие во тьме черты ее лица. – У меня все будет хорошо. Бог всегда держал надо мной руку.

– Руку он держит надо всеми, на то он и бог, – сухо ответила она, – только ты не обольщайся, когда приходит время судить, мерка тоже для всех одна, – произнесла она, и от голоса матери Анатолию стало не по себе.

– Я ухожу, – решительно произнес он, пытаясь разорвать пугающие путы надвигающейся темноты. – Так тебя не ждать или ты все-таки поменяешь решение?

– Менять решение – это привилегия слабых, – проговорила она и, незаметно качнув головой, улыбнулась одной стороной рта.

 

* * *

Звонок Аленкиной мамы раздался в ту же злополучную пятницу, когда ребята стояли перед запертыми дверями загса и думали, что им делать дальше. Вернее, это была уже не совсем пятница, а почти суббота, потому что часы в комнате показывали без четверти двенадцать.

В преддверии выходных Аленка и Ваня еще не ложились, а, сидя на разобранном диване и попивая свежесваренный кофе, вкушали блага цивилизации, просматривая программы ночного телевидения. Просмотром это назвать можно было с натяжкой, потому что Ванюшка беспрестанно щелкал кнопками каналов, пытаясь выловить что-либо путное, не задерживаясь ни на одном и перескакивая с картинки на картинку.

Аленку эта деятельность Вани не раздражала нисколько: она давно поняла, что в выходной вечер по телевидению выловить что-либо подходящее не удастся ни при каком раскладе, потому что в такое время ничего интересного ни один канал не показывает в принципе, но Ваня в эту систему еще не вник и, несмотря на все свои неудачные попытки, свято верил, что самая лучшая программа впереди.

Аленка с наслаждением вдыхала горьковатый запах кофе и нежилась в постели, когда неожиданный телефонный звонок положил конец ее чудесному времяпрепровождению. Вздрогнув от неожиданности, она вопросительно посмотрела на Ивана.

– Кто бы это мог быть? – перекинув взгляд на часы, Аленка снова посмотрела на Ваню.

– Кто бы это ни был, но по его милости у нас чуть было не получился «кофе в постель», – слегка улыбнулся Иван, но глаза его были серьезны, потому что столь поздние звонки, как правило, не сулят ничего хорошего.

– Ты подойдешь, а то у меня руки заняты? – попросила Аленка, лениво щуря глаза и кивая на чашку с дымящейся жидкостью.

– Хорошо, что у меня свободны, – ответил Иван, ставя свою чашку на стол, – а то бы и к телефону подойти некому было.

Взяв трубку со стола, он нажал клавишу.

– Але, Смольный слушает, Зимний на проводе? – шутливо проговорил он, но тут же Аленка увидела, как лицо его вмиг изменилось, приняв серьезное выражение.

Аленка смотрела на Ваню и видела, как его лицо бледнело, а брови, словно стягиваемые невидимой нитью, подбирались одна к другой.

– Это кто? – одними губами спросила она. – Мама?

Иван, не говоря ни слова, кивнул, а Лена, отставив на стол теперь уже не нужную чашку с кофе, вытянула вперед руку, требовательным жестом попросив отдать телефонную трубку ей, но Иван отрицательно качнул головой, давая понять, чтобы она не вмешивалась.

– И когда это случилось? – переспросил он.

Лене ничего не оставалось, как придвинуться к Ване, но то ли он слишком плотно прижимал трубку к уху, то ли связь на линии была неважной, но до нее долетали только неясные звуки, из которых можно было понять, что звонит действительно ее мама, больше она ничего разобрать не могла. Сожалея о своей лености, она корила себя за то, что не взяла трубку первой, но делать было нечего – теперь приходилось только ждать.

– Мы сейчас оденемся и приедем к вам, – решительно проговорил Ваня, и, взглянув на стрелку часов, которая должна была вот-вот перекинуться через двенадцать, Лена поняла, что у мамы случилась беда.

Ваня отключил телефон и повернулся к Лене.

– Что случилось? – беспокойно произнесла она.

– Ты только не волнуйся, Ленок, с мамой все в порядке, – начал он с самого главного, и на душе Алены немного стало легче. – Дело в том, что твой Володька решил, будто он уже достаточно взрослый, чтобы быть пристегнутым к материнской юбке, и ушел из дома вместе с какой-то накрашенной куклой, устроив предварительно твоей матери скандал на лестничной площадке.

– Что за кукла? – удивленно раскрыла глаза Алена.

– Подробностей я не знаю, но Светлана Николаевна просто в невменяемом состоянии, так что давай не будем терять времени, а поймаем машину и узнаем все на месте.

Зная Ленину особенность – собираться несколько часов кряду, Ваня подумал, что выехать они сумеют не так скоро, как хотелось бы, но, вопреки его опасениям, уже через десять минут они стояли на улице.

…Внешний вид автомобиля вызвал бы опасение у любого, но привередничать было нельзя, да и выбирать не из чего: дорога была пуста, и уверенности, что сейчас покажется комфортабельная иномарка, водитель которой повезет парочку через пол-Москвы практически даром, не было никакой.

Белый наряд «жигуленка» был не только не первым, но явно и не вторым, поскольку из-под облупившихся крыльев вылезли, по крайней мере, несколько оттенков бежевого и голубого. Модель автомобиля вычислить не представлялось возможным, потому что она напоминала гибрид индюка и вертолета одновременно. Похоже, что к этому враждебному чуду техники приложили руку почти все имеющиеся модели российских автомобилей: проржавевшие от старости, провалившиеся по углам дверки «шестерки» мирно соседствовали с круглыми глазами старинной «копейки»; а венчали все это архитектурное излишество сиденья от «Нивы» и массивный черный руль от «Москвича».

Обладатель эксклюзива, хохол лет сорока, старательно скорчив гримасу, усиленно показывал свое неудовольствие непонятливостью ночных пассажиров.

– Та ни, як же мени объяснить, шобы до вас доихало? – усердно тянул он, мешая украинские слова с русскими. – Це ж за сто вирст, и усе лисом, побачьте сами, якой же мени интерес туды вас задарма звозыты?

Ваня, цокнув языком от раздражения, нахмурился, заметив про себя, что водитель больше играет на публику и прикидывается, строя из себя тупую хохляцкую галушку, потому что с русским словом «задарма» он справился ничуть не хуже, чем любой московский бомбила со стажем.

– Ну как же задарма, когда здесь ходу – от силы час, а мы предлагаем вам пятьсот рублей? Разве это плохая цена? Разве этого недостаточно? – горячился Ваня. В любое другое время он, не торгуясь, отдал бы больше, потому что обстоятельства были из ряда вон выходящими, но в карманах ребят ничего больше не было, а наглый хохол идти на уступки не собирался.

– Та ни, цена гарна, – соглашался тот.

– Тогда по рукам? – в который раз спрашивал Иван.

– О, побачьте на него, люди добры! – восклицал водитель. – Был таки гарный хлопец, а стал таки дурне! И кто ж таби за стильки карбованцев звезет?

– Нам очень нужно, понимаете, очень! – От расстройства Иван готов был разрыдаться или удавить несговорчивого шумахера прямо на месте.

– Кабы було без надобности, ты бы здись ни стоял, – соглашался тот, усиленно моргая и кося под дурачка. – Но и мени зрубить карбованцев тоже треба, у мени дома дети и жинка, стало быть, не с руки мени табе брать…

Наверное, спор продолжался бы бесконечно, но, на счастье ребят, на дороге, пока в отдалении, появился автомобиль.

– Вань, заканчивай ты с ним дебаты разводить, давай поймаем другой! – послышался звонкий голосок Аленки.

Глянув назад, хохол быстро сообразил, что, скорее всего, в такое время на дороге появился конкурент и дело начинает принимать нехороший оборот.

– Зачем другой, мы же уже обо всем договорились, – громко произнес он на чистейшем русском языке, – садись, разве я не человек, разве я не могу понять, когда людям действительно надо?

Сзади чуда враждебной техники мягко зашуршали тормоза, и незадачливый вымогатель увидел, как рядом с ним притормозила красивая темно-серая «девятка». Девушка наклонилась к окошку, видимо, что-то объясняя водителю, и хохол понял, что если он не поторопится, то дело может и вовсе не выгореть.

– Слушай, мы же оба русские, зачем тебе этот хачик за рулем, посмотри, какая у него бандитская внешность, – зачастил он, глядя на Ивана преданным открытым взглядом, – еще неизвестно, что у него на уме, а ты же с девушкой, мало ли что! Садись, я довезу в целости и сохранности, через полчаса на месте будете.

Видя, что парень все еще колеблется, он дернул ручку своего пегаса, и дверка со скрипом отворилась.

– Вань, иди скорей сюда, я обо всем договорилась! – услышал хохол, и глаза его наполнились досадой.

– Надежнее, чем у меня, только под замком в швейцарском банке. Садись, так и быть, довезу за четыреста, – пошел он на попятную.

– Лен, возвращайся, он нас согласен везти за четыреста! – на краткий миг голос Вани наполнил душу хохла надеждой и удовлетворением.

– Здесь водитель предлагает триста! – донесся звенящий голосок девушки, и, не разглядев хитрой улыбки, которой обменялись между собой ребята, бедняга совсем пал духом.

– Что он там, совсем ошалел, что ли? Все-таки ночь, зима, мог бы цену и не скидывать, тоже мне коллега называется. Он бы еще предложил за десятку с носа, как в общественном трамвае, совсем молодцом бы был, – пробурчал он. – Ну ладно, бог с вами, садитесь ко мне за двести пятьдесят, все равно пустым еду, – обреченно вздохнул он.

Да, сегодня был просто не его день. Жизнь дала трещину, денег осталось два чемодана, и вечер, так хорошо начавшийся, судя по всему, был окончательно испорчен.

– Ладно, денег не даете, так хоть покатаюсь с ветерком, – объявил он, вжимая педаль газа до самого пола.

Сказать, что поездка прошла на едином дыхании – значит не сказать ничего, потому что даже скорый поезд по сравнению с гоночным автомобилем обиженного хохла мог показаться детским развлечением. Как и было обещано, через полчаса они уже звонили в дверь к Светлане.

 

* * *

Проклиная свою импульсивность, Светлана ходила из угла в угол, меряя шагами тесное пространство комнаты. Зачем она позвонила ребятам на ночь глядя? Глупо, больше ничего не скажешь. Что изменилось бы от того, что они узнали обо всем утром? Ровным счетом ничего. То, что они сейчас приедут, ничего не исправит, только теперь к ее волнениям по поводу пропавшего сына прибавились переживания за дочь. Возвращать их было уже поздно, судя по времени, они уже были на полпути к ее дому, и ждать их приезда оставалось совсем недолго, но эти сорок минут показались ей вечностью.

За редким исключением дочери всегда ближе к матерям, чем сыновья, – наверное, так было задумано природой с самого начала, – но семья Нестеровых являлась именно таким редким исключением, почти ошибкой природы, потому что самыми близкими людьми в ней были теща и зять.

Говорят, что тещу можно воспринимать только как великий природный катаклизм – наводнение, землетрясение или пожар, причем катаклизм неотвратимый, неизбежный и оттого вдвойне страшный. Но для Вани, лишенного элементарного человеческого тепла с самого детства, теща стала чуть ли не самым дорогим человеком на свете.

Относясь с большим уважением к своей матери, он не мог не чувствовать, тем более теперь, что они с ней чужие люди, прожившие долгое время бок о бок, изучившие привычки и слабости друг друга, но так и не ставшие по-настоящему близкими людьми. Другое дело – Светлана Николаевна, к ней он мог, не задумываясь, прийти со всем, что было у него на душе: спросить совета, поделиться радостью, с удовольствием увидев, как засияют при этом ее глаза. Сама Светлана никогда не разделяла Аленку и Ванечку на своего ребенка и чужого, они были для нее одним целым, и день, когда Иван вошел в жизнь их семьи, она считала одним из самых замечательных.

С приездом ребят волнение Светы немного улеглось, но, уже переступая порог, они увидели, что Светлане очень плохо. Глаза ее, обычно теплые и сияющие, были померкшими и блеклыми, а где-то на самом донышке в них застыли обида и страх, и, несмотря на то что она пыталась улыбаться, они оставались тревожными.

Она проводила ребят в кухню, налила им чаю, села на табуретку и стала рассказывать, что и как произошло. Сначала она пыталась говорить спокойно, а потом, переживая все заново, перестала себя сдерживать, и по ее щекам полились слезы незаслуженной обиды.

– Понимаете, страшно не то, что он говорил, а как он это говорил, – всхлипнула она, вытирая тыльной стороной ладони щеку. – Он смотрел на меня так, как будто я его злейший враг, как будто он ненавидит меня.

– Мама, может быть, ты накручиваешь себя зря? Ничего уж такого страшного не произошло, подумаешь, ну, не поночует ночь или две дома, не конец света. Никуда он не денется, вернется, – уверенно проговорила Алена.

– Светлана Николаевна! – произнес Ваня. – С мальчиками это бывает, я и сам не раз уходил из дома. Это возраст такой, поверьте. Все гораздо проще, чем вы думаете. Вы замечательная мама, и Володька непременно к этому придет, только для этого ему нужно время. Он же должен всем доказать, что он уже самостоятельный и взрослый.

– А по-другому об этом сказать нельзя было?

– Наверное, по-другому он не сообразил, – улыбнулась Алена, сочувственно глядя на мать.

Она была полностью согласна с Ваней, что у Володьки временный заскок, но мать было искренне жаль, и, если бы Володька сейчас подвернулся ей под руку, не задумываясь, сняла бы ремень с вешалки и выдрала его безо всяких сожалений. Тоже мне, нашел, на ком тренироваться, права он отстаивает, а мать с ума сходит.

– Светлана Николаевна, это нужно пережить, – мягко сказал Ваня. – Самое лучшее, что мы сможем предпринять, – это узнать, где он и с кем, но трогать его не стоит. Пусть эта блажь пройдет. Дело молодое, он ей скоро надоест, да и кормить его вечно никто не станет, так что хочет он этого или нет, а вернуться ему все равно придется.

– Ты думаешь? – проговорила с надеждой Светлана.

– Тут даже и думать нечего, – с уверенностью откликнулся Иван.

 

* * *

Через час, когда чашки были помыты и первая буря утихла, Светлана отправила ребят спать. Через тонкую перегородку стены уже доносился раскатистый храп Ивана, небо над крышей соседнего дома потихоньку подергивалось предрассветной краснотой, а Светлана все лежала на кровати с открытыми глазами, и душа ее тревожно ныла, будто роняя капли горькой горячей боли. Ощущая в горле липкий густой ком обиды, она слушала раскатистые неровные удары сердца, молоточками стучащие в ушах и тупым громыханием отдававшиеся в мягких перьях туго набитой подушки. Слез не было, но воспаленные от бессонной ночи глаза горели, будто засыпанные мелким колючим песком. Закрывая веки, Света ощущала, как невидимые твердые песчинки царапают поверхность глаз, оставляя за собой тонкие, словно волос, невесомые ссадины.

Отчаявшись уснуть хотя бы ненадолго, она встала и, не включая света, на цыпочках, боясь разбудить ребят, прошла на кухню. Через шторы было видно, как, прищурив хитрые кошачьи глаза, играли желтыми усиками уличные фонари и как, растворившись в густой мути предрассветного неба, зияли пустыми провалами слепых глазниц дремлющие дома.

– Не спишь? – негромкий шепот за спиной заставил Светлану вздрогнуть. – Прости, – улыбнулась дочь и виновато взглянула матери в лицо, – я не хотела тебя напугать.

– Ты чего полуночничаешь? – стараясь унять внезапную дрожь, Света посмотрела на босые пятки Аленки. – Сто раз говорила, не ходи босиком, простудишься. – Поймав взгляд дочери, Светлана обратила внимание на свои босые ступни и, не удержавшись, хмыкнула.

– Мам, почему, что ни мужик, так с червяком? – негромко проговорила Алена, и по тону дочери Светлана не смогла понять, о Володе или об Анатолии идет речь.

– Червяк плохого не выберет, – устало улыбнулась Света, благодарная дочери за солидарность.

– Значит, чем больше червоточина, тем слаще, так что ли? – В кухне было темно, но даже в отсвете уличных фонарей Светлана увидела, что на лице дочери застыло сомнение.

– Ничего это не значит, – с усилием прошептала она, отгоняя от себя тени прошлого.

– Мам, я тебя не решалась спросить все это время… – Алена замялась, не зная, как приступить к волнующей ее теме, и просительно взглянула на мать, но та молчала. – Я хотела спросить тебя… об отце, – наконец, проговорила она, и до слуха Светланы донесся ее облегченный вздох.

– Спрашивай. – Брови Светы взметнулись вверх и застыли, почти соединившись одна с другой.

– Почему он так поступил? – Подойдя к столу, Аленка опустилась на табуретку и посмотрела на мать, как в детстве, снизу вверх. – Он тебя разлюбил?

– Чужая душа – потемки, дочка. – В голосе Светланы снова зазвучала обида. – Я думаю, что он никогда и не любил меня по-настоящему. – Обогнув край стола, она села напротив дочери и внимательно посмотрела ей в глаза, казавшиеся в темноте почти черными. – Наверное, мы оба никогда по-настоящему не любили друг друга.

– Неужели для того, чтобы это понять, требуется столько лет? – думая о чем-то своем, произнесла Лена.

– Иногда для осознания своих ошибок людям не хватает жизни, – так же задумчиво проговорила Света.

– Мам, а если папа вернется… – Алена сделала паузу, – ты пустишь его назад?

– Почему ты решила, что он должен вернуться? – сказала Света, и по тому, как ровно прозвучал ее голос, Алена поняла, что мать об этом уже думала.

– Они оба вернутся: и Вовчик, и папа, но вопрос не в них, а в тебе, – без колебаний произнесла дочь.

– Володя – мой сын, и, пока я жива, он может рассчитывать на мою любовь и прощение.

Из-за дверей по-прежнему доносились сочные раскатистые переливы храпа, во дворах отчаянно лаяли собаки, а полоса над крышами домов становилась все светлее.

– А как же отец?

– Я смогу это пережить, – почти беззвучно прошептала Светлана, и Алене стало совершенно ясно, что обратной дороги для Анатолия нет.

 

* * *

Несмотря на утешительные слова Ивана, Светлана не могла сидеть сложа руки и дожидаться, пока блудный сын одумается и с покаянной головой возвратится в родное гнездо. Перевернув вверх дном всю квартиру, она нашла растрепанную записную книжку Володи и стала обзванивать всех знакомых и приятелей сына. Закрыв глаза на приличия и условности, она обрывала телефон, надеясь услышать хоть что-то, что смогло бы прояснить происходящее.

Единственным, кто сразу мог бы прояснить ситуацию, был друг Володи, Федор, но как на грех его не было дома, и длинные гудки телефона разрывали пустоту шумилинской квартиры совершенно без всякой пользы. Собирая по крупицам, по обрывкам фраз интересующую ее информацию, Светлана упорно складывала недостающие звенья, и к вечеру субботы картина стала потихоньку вырисовываться.

Во всем окружении Володькиной компании была только одна Катя, способная на такие выкидоны, – фамилия ее была Заславская, но весь микрорайон ее знал под другим именем: переходящее красное знамя всех окрестных домов носило прозвище Катька-общага, потому что во всех дворах не нашлось бы, пожалуй, ни одной особы мужского пола, которая не переночевала у нее в доме хотя бы единожды. Причем возраст значения не имел, последние три года она коллекционировала мужчин, нанизывая их, словно бусины на леску, начиная с того времени, когда природа давала им способность становиться мужиками, и до того момента, когда эту способность та же природа отнимала. Больше десяти дней у Катьки не задерживался никто, и это вселяло некоторые надежды на скорое возвращение Володи домой, но, когда Света думала о том, каков будет первый опыт ее сына, ей становилось настолько нехорошо, что ее начинало мутить.

Жила Катька-общага недалеко от них, всего через улицу, одна в шикарной трехкомнатной квартире. Родители ее были за границей, а сама она, с трудом окончив девятый, ушла в медицинский колледж. Собственно, в медицинский ли или в какой другой, ей было абсолютно все равно, но именно на медицинском настаивали ее родители. В случае окончания учебного заведения ей посулили отписать трешку в личную собственность, купить машину и не вмешиваться в ее личную жизнь ни под каким предлогом.

Квартира с машиной были мощным стимулом, но не настолько, чтобы она, потеряв голову, стала растрачивать свою драгоценную молодость на такую глупость, как учеба, убиваясь над книжной премудростью и портя себе жизнь. Поступив в колледж, она и не думала его посещать, живя сегодняшним днем и радуясь каждому наступившему утру.

Подобная вседозволенность со стороны родителей объяснялась просто: Катька была больна, и больна серьезно – тяжелая форма эпилепсии, вылечить которую было, скорее всего, невозможно. Приступы болезни были редкими, но меткими, в такие минуты казалось, что Катька не выживет, но раз за разом врачи вытаскивали ее буквально с того света, настрого предупредив о вреде курения, алкоголя и всего прочего. Выскользнув из лап смерти, Катька затихала всего на пару дней, а потом, пережив кризис и успокоившись, начинала все заново.

Какого черта жить, словно ты окружена монастырскими стенами, если в любой момент всего этого может не стать? Другим хорошо, у них все впереди, а сколько осталось ей – не может сказать никто: ни мама с папой, ни мудрый доктор в белом колпачке, – так нечего быть синим чулком, корпящим, словно земляной червяк, над страницами старых учебников, нужно брать от жизни все, что та сможет дать, и постараться взять то, чего она даже давать не хочет.

Катьке было шестнадцать, Володька был на два года моложе ее, но в жизненном отношении она была старше не на какую-то жалкую пару лет, а на целых десять, а то и того больше. По сравнению с Катькой Володя выглядел нежным молочным поросеночком, сладеньким и наивным, и это особенно забавляло его зрелую наставницу. Познакомились они на дне рождения их общего знакомого Семы еще две недели назад и с тех пор были неразлучны.

Уводить Володьку из дома в планах Катьки сначала не было. Нет, правда, о том, чтобы вместе жить, даже и разговора не заходило, разве что так, развлечься. Но его маменька оказалась сущей мегерой, не позволяющей парню дыхнуть свободно, поэтому то, что свалилось ей на голову, вполне заслуженно. Небось сейчас обрывает все телефоны, стараясь найти своего ненаглядного сыночка, а он – вот потеха! – и в ус не дует, чтобы ее успокоить.

О том, что будет дальше, Катька не задумывалась: что-нибудь да будет, а пока все складывалось просто прикольно и для тоски причин не было. Мальчик оказался способным учеником и, решив, что она в накладе не осталась, Катька успокоилась окончательно. Суббота и воскресенье пролетели как один день, шумно и забавно, а в понедельник нарисовалась первая проблема.

Заглянув в холодильник, Катька обнаружила, что продукты окончились быстрее обыкновенного и на полках, кроме инея, ничего нет.

– Вовик, облом, – категорично заявила она. – Жрачка закончилась, нужно затариваться заново. Надевай ботинки и дуй в магазин.

Без лишних слов Володя оделся, взял сумку и застыл на пороге. В магазин ему сбегать было нетрудно, но в кармане лежало от силы рублей тридцать, а этого для магазина было явно недостаточно.

– Ты чего застыл, как статуя в лучах заката? – хохотнула Катька. – Давай дуй по-быстрому, а то я голодная как волк.

Володька потоптался на месте, опустил глаза в пол и с трудом сглотнул. Просить Катерину о деньгах было не то что неудобно, попросту стыдно, но другого выхода не было.

– Кать, понимаешь какое дело, у меня не так много денег, чтобы идти в магазин, – выдавил он из себя и с трудом поднял на девушку красное от стыда лицо.

– И что? – безапелляционно спросила она, разглядывая его в упор. – Я не поняла, ты что, решил жить за мой счет?

При этих словах горло Володьки перерезал жесткий спазм, а по всему телу пробежала судорога.

– О чем ты говоришь? – негромко спросил он, пытаясь отдышаться и прийти в себя.

– О деньгах, – склонила голову набок Катька. – А ты о чем? Я что, буду тебя грудью кормить? – Собственная шутка показалась ей веселой, и она даже хмыкнула, представив себя в роли кормящей матери. – Понимаешь, мальчик, денежки нужны всегда, и, между прочим, не только для того, чтобы кушать и одеваться, но и для того, чтобы дарить девушкам красивые дорогие подарки.

– Я понимаю, – просипел Володька, снова опуская глаза в пол. Щеки его полыхали, на глаза наворачивались слезы, которые он изо всех сил старался сдержать. – Кать, я найду деньги, ты не думай.

– А чего мне думать? Думать тебе надо, – откликнулась она, наблюдая с интересом за мучениями Володи. – Где ты их собрался искать? В огромном кожаном вишневом кошельке, который будет лежать посреди дороги и ждать, когда ты его поднимешь? Знаешь что, ступай-ка ты домой к маме, и пусть она дает тебе денежки, когда ты будешь ходить в магазин, а я не мама и не сиротский приют для обездоленных.

Володька поднял на Катьку глаза.

– А если я вернусь с деньгами? – с надеждой спросил он.

– И разговора не будет, – ухмыльнулась Катерина.

– Тогда жди.

Володька бросил в угол прихожей полиэтиленовый пакет и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Деньги он должен был раздобыть непременно, и Катерина в этом полностью права. Конечно, на дороге кошелек ждать его не станет, это глупо, но есть одно место, где этот самый кошелек, причем именно кожаный и именно вишневый, дожидаться его может.

Засунув руку в карман, Володя проверил, на месте ли его ключи от квартиры, и, нащупав их там, облегченно улыбнулся. Он знал, что в рабочее время матери дома не будет, а на тумбочке в прихожей обязательно будет лежать ее кошелек. И пусть он не набит крупными шуршащими купюрами, но то, что он не пуст, это уже кое-что.

 

* * *

Первый раз в жизни Ванечке по-крупному повезло.

Еле дождавшись вечера, не откладывая дела в долгий ящик, прямо в понедельник, Ваня взял Лену за руку и отвел в загс. Вопреки его ожиданиям никакой очереди в загсе не было, по-видимому, желающих сочетаться законным браком набралось не так уж и много.

Торжественно достав паспорта и квитанцию об оплате госпошлины, ребята присели на предложенные им стулья. Пока регистратор заполняла графы большущей тяжеленной тетради, занимавшей почти половину ее стола, Ваня и Алена с любопытством оглядывали полутемное парадное помещение дворца.

Огромные, во всю стену, зеркала отражали светлый мрамор полов и витую лепнину потолков. Золоченые рамы, в которые были вставлены эти зеркала, придавали залу строгий и парадный вид, призывая решившихся на столь ответственный шаг к глубоким дополнительным размышлениям. Множество золотистых зайчиков, отскакивающих от неподъемных хрустальных люстр, беспорядочно искрились на декоративных блестящих светильниках и бра, напоминавших своей формой старинные резные канделябры. Все кругом было настолько классически высокомерным и таинственным, что создавалась полная иллюзия того, что сейчас из-за поворота вот-вот выйдет старенький дворецкий с седыми густыми бакенбардами и подсвечником в руках и зажжет свечи.

Если бы ребята не были так поглощены необычной обстановкой, в которую попали, то, приглядевшись получше, они бы увидели, что алая ковровая дорожка, ведущая к закрытому залу регистрации, во многих местах протерта уже до дыр, а новая светло-салатовая краска стен, как водится, нанесенная во время ремонта поверх прежней, облупилась и во многих местах зияла трещинками и провалами. Старые кресла, обтянутые новой материей, выглядели почти безукоризненно, и только жалобные тяжкие вздохи, издаваемые ими в те моменты, когда кто-то устраивался на толстых подушках, свидетельствовали об их почтительном возрасте.

В помещении царила гулкая тишина, прерываемая изредка стуком каблучков служащих да сиплым кашлем самого регистратора. Видимо, на отоплении в загсе экономили, так же как и на освещении, включая и то и другое только по воскресным дням, когда происходила непосредственно сама церемония. В воздухе стоял запах краски, свежеструганого дерева и едва уловимый дух старых спрессованных бумаг, сто лет пролежавших на одном и том же месте.

Тощая, завернутая почти до самого носа в толстый вязаный шарф регистраторша недовольно сверкала узенькими стеклышками в серебряной оправе. Очки были странной прямоугольной формы, приплюснутыми сверху и будто вытянутыми по краям. Они были настолько маленькими и плоскими, что глаз регистраторши рассмотреть не удавалось ни под каким углом, потому что невесомая светлая оправа разрезала их на две равные половинки, раздваивая изображение, словно на допотопном телевизоре с никудышной настройкой.

Выражение лица женщины было ответственно-нахмуренным, строгим и почти враждебным, – видимо, ей до смерти надоело сидеть в этой полупустой и полутемной комнате, кашляя и ожидая у моря погоды. Глядя на ее выпирающие скулы, резко переходящие в две глубокие ямы, Иван почему-то вспомнил об уроках географии и о Марианской впадине, нарисованной на карте темнее, чем все остальные водные пространства Земли. Руки ужасно важного ответственного лица были сплошь увешаны золотыми кольцами, и, глядя на все это великолепие, было непонятно, как у человека хватает сил двигать пальцами, отягощенными подобным грузом.

На уголке стола скромно ютилась маленькая треугольная пластиковая подставочка, извещавшая желающих подать заявку, что сегодня, шестого декабря две тысячи четвертого года, – понедельник и что сегодня дежурным администратором является не кто иной, как Долотова Оксана Филипповна.

Записав что-то в свою важную книгу, Долотова подняла на молодых ребят свои половинчатые глаза и с расстановкой произнесла:

– С документами у вас все в порядке, можете забрать назад.

Протянув паспорта через стол она еще раз окинула оценивающим взглядом пришедшую на ночь глядя пару, будто решая, действительно ли так серьезны их намерения, а потом, разогнув спину и хрустнув плечами, неторопливо добавила:

– Ваша регистрация состоится пятого марта две тысячи пятого года, в субботу, в двенадцать часов дня.

– А почему не пятого декабря следующего года? – возмутился Иван. Он так долго ждал этого события, что откладывать свою мечту еще на три месяца ему казалось просто кощунством.

– Не грубите, молодой человек, – прохрипела регистратор и снова закашлялась, уткнув нос в шарф. – Порядок для всех один, или вы считаете, что ваш случай настолько неординарен, что вы имеете право требовать для себя каких-то льготных условий? – Она наклонила голову набок, внимательно посмотрев на Ивана, и ее стеклышки в оправе блеснули.

– Я ничего не требую, – вежливо проговорил Иван, – просто три месяца – это так много!

– Если вы решили соединить свои жизни навсегда, то три месяца – это сущие пустяки, – произнесла та, и в ее голосе не было никаких эмоций.

Неприязненно посмотрев на женщину, он вдруг с обидой подумал, что, видимо, ей абсолютно все равно, ей просто нет никакого дела до его судьбы, до того, что сейчас, возможно, решается вся его дальнейшая жизнь.

– А если я смогу вас материально заинтересовать, можно ли рассчитывать на то, что для нас найдется место поближе? – с укором произнес он.

– Ваня! – одернула его Лена, глядя на администратора извиняющимся взглядом. – Простите его, пожалуйста, он сказал это не со злости, просто ему пришлось слишком долго ждать этого дня. Простите еще раз, – проговорила она и, покраснев от досады, с силой потянула Ваню за рукав.

Выйдя из дверей загса, Иван полуобрадованно-полуогорченно взглянул на Алену и, комично надув щеки, произнес:

– Человек сам себе вешает ярмо на шею, а ему палки в колеса вставляют.

– Что? – сощурила глаза Лена. – Это кто тут себе ярмо вешает? Ты?

– Причем, заметь, вполне осознанно и добровольно, – напыжился Иван и принял позу полководца перед решающим сражением.

Одной рукой он ухватился за молнию куртки, засунув большой палец внутрь и выставив остальные плотно сложенными наружу так, чтобы как можно больше походить на Кутузова. Зажмурив один глаз, он чуть выпятил вперед нижнюю губу и сосредоточенно нахмурил брови, сложив их в каком-то немыслимо кривом изломе.

– Сейчас ты за свои слова поплатишься! – воскликнула Аленка.

Наклонившись вниз, она схватила снег и, слегка приплюснув его перчатками, залепила в Ивана снежком. Сделав неуловимое движение головой, он отстранился, и снежок, пролетев мимо него, ударился в стеклянную дверь загса.

– Получите сдачу! – воскликнул он, резко наклоняясь и запуская в Лену ответный снежок. – Не забудьте расписаться!

Снежок закрутился в воздухе и угодил прямо ей за шиворот.

– Ну, все! – грозно крикнула она. Глаза ее сверкали задорным огнем, щеки раскраснелись, а чудесные длинные локоны, выбившись из-под меховой кепки, упали на лицо.

– Ой! Я не хотел! Ой! Я не целился! – оправдывался Иван, закрывая руками шею и макушку от летящих в него снежков. Он щурился, ежился, но с места не сходил, пригибаясь каждый раз, когда выстрел достигал цели. – Ой! Ой-ой-ой!!!

– Вот тебе, Кутузов!

Долотова с завистью смотрела в окно на ребят, улыбаясь и пряча нос в полосатый шарф; их молодая энергия и задор частично передались и ей, напомнив о тех днях, когда она была такой же девчонкой и считала, что жизнь только начинается. Накинув платок на плечи, она, приоткрыв дверь, высунула в образовавшую щелочку нос и, стараясь говорить как можно громче, хрипло крикнула:

– Грачев! Зайдите на минуту!

– Все, сейчас с меня снимут ярмо, и я опять стану холостым, – заявил Иван, отряхиваясь от снега, торопясь проскочить в дверь и скрыться от заслуженного возмездия.

Потопав ногами о коврик, он проследовал к столу Оксаны Филипповны и, остановившись около него, серьезно проговорил:

– Простите меня, пожалуйста, я не хотел вас обидеть, неудобно вышло, просто я ждал этого дня три года и никак не думал, что придется ждать еще три месяца.

– Я не сержусь, я привыкла к тому, что все требуют расписать их чуть ли не на следующий день после подачи заявления, – засмеялась она и тут же закашлялась снова. – Но у нас существует запись, и больше, чем позволяет помещение дворца, мы принять не сможет при всем желании.

– Хорошо, я подожду еще, – согласился Иван, собираясь уходить.

Подождите, – произнесла Долотова, открывая заново свой тяжелый пыльный кондуит. – Знаете, вы мне чем-то понравились, и я думаю, что смогу вам помочь. – Бросив взгляд на озадаченное лицо Ивана, она опять засмеялась, с трудом удерживаясь от кашля. – Три месяца назад одна пара подавала заявку. Не знаю, что у них там произошло, но сегодня сразу после обеда они пришли и попросили перенести регистрацию еще на месяц. Так что одно место у меня есть, причем совершенно бесплатно, – добавила она, бросив взгляд на Ивана.

Он покраснел до корней волос, уже сожалея о своей бестактности и неразумном поведении.

– Только знаете, это совсем скоро. Вот, – она провела пальцем по строке, проверяя правильность записи, – все верно. Восемнадцатое декабря, одиннадцать сорок пять. Если вас устроит, то это уже через двенадцать дней. Успеете?

– Правда?!! – Глаза его засияли, и, если бы он не постеснялся показаться перед строгим должностным лицом совсем уж полным дураком, то в эту секунду он бы, словно обыкновенный мальчишка, перевернулся через голову, сделав сальто во всем своем тяжелом облачении. В эту минуту он был настолько счастлив, что готов был схватить Оксану Филипповну в охапку вместе со стулом и сделать несколько танцевальных па, закружившись по полутемному залу.

– Так вас записывать?

– И вы еще спрашиваете?

Глядя Ивану вслед, Долотова заметила, что он идет, стараясь сдерживать сами собой ускоряющиеся шаги. Решив быть респектабельным и положительно цивильным, он, попрощавшись с регистратором и поблагодарив ее от всей души, неторопливо направился к дверям, но ноги его двигались быстрее, чем ему хотелось. Поэтому, едва достигнув тяжелых стеклянных дверей, он, наплевав на всю свою солидность и обстоятельность, выкатился на улицу, к ожидавшей его Аленке, схватил ее на руки и закружил по занесенной снегом дорожке.

 

* * *

Выход, будто подсказанный Володьке кем-то свыше, казался гениальным и простым одновременно. Действительно, совершенно незачем ломать голову и изобретать велосипед заново, проще было подняться к себе и взять деньги из кошелька матери. В самом деле, это решение было оптимальным буквально для всех.

Самому Володе деньги были нужны просто-таки до зарезу, как воздух, о Катерине и говорить нечего, а мама быть против не могла даже в принципе, ведь, если здраво рассудить, она бы так и так потратила деньги на него, живи они по-прежнему вместе. Единственное, что могло ей не понравиться, так это то, что он возьмет деньги в ее отсутствие, но тут уж, простите, она виновата сама, потому что охоту встречаться с ней своими деспотическими замашечками отбила у сына начисто.

Наверное, живи они сейчас вместе, сумма ее расходов была бы несколько меньше, но ничего не поделаешь – в данном случае обстоятельства складываются так, что мамочке волей-неволей придется раскошелиться, ведь, в самом деле, не идти же ему воровать! Взять деньги из дома на пропитание – это одно, а покуситься на чужую собственность – совсем другое.

Воровством задуманное Володька не считал, потому что ни в один чужой карман не лез и булочку с прилавка не стягивал, мало того, в своих действиях он не усматривал никакого криминала, можно даже сказать, что совесть его была почти что чиста и своего обладателя никакими дурными упреками особенно не терзала.

Сказать, что Володька не переживал совсем, было бы нечестно, потому что маленький вредный червячок внутри все ж таки нет-нет да и ворочался, вызывая в такие моменты в душе парня неприятное чувство глухого раздражения.

На самом деле, мать, наверное, четырнадцать лет назад соображала, что делала, когда отправлялась его рожать, чай не девочкой была, понимала, на что идет. Интересно, на что она надеялась, пристегивая его к своей юбке, словно девочку с косичкой?

Все слова о том, что он обязан матери жизнью и что должен поклониться до земли уже за одно то, что она сподвиглась его соорудить, доводили Володьку до бешенства. Он не просил его рожать, в тот момент, когда об этом стоял вопрос, его не спрашивали, обошлись без этого, а теперь он должен всю оставшуюся жизнь денно и нощно благодарить мать за то, о чем он даже не просил! Родила она его для себя, вот пускай теперь сама и пожинает плоды своих трудов, а он тут ни при чем.

Да если бы его сейчас спросили, хочет ли он родиться в той же семье еще раз, он ответил бы отрицательно, это уж как пить дать. Всю свою сознательную жизнь он только и слышал: туда не ходи, того не делай, этого не бери. Да за эти четырнадцать лет его уважаемые родственнички умотали его в усмерть. Честное слово, если бы не Катька, рядом с которой он первый раз в жизни почувствовал себя мужиком, всю оставшуюся жизнь он так бы и считал, что у него руки как крюки, ноги как грабли, а вместо головы на плечах шишка, вот до чего довели человека!

Больше, конечно, усердствовала матушка, стараясь ограничить его жизненное пространство, по мере возможности, до нуля, а отцу было все равно, вот она и старалась на этом фронте за двоих, опекая его и не спуская своей чуткой материнской руки с пульса его молодой жизни.

Подумать только, в кои-то веки не стал мотаться по подъездам и чердакам, а привел девушку к себе, так на тебе, опять не ту привел и не тогда пришел! Наташка плоха тем, что курит и колется, но он-то, Володька, делать того же не собирался, тогда какое матери дело, чем она занимается в свободное время? Каждый человек имеет право развлекаться так, как ему заблагорассудится. Танька не приглянулась матери тоже: она, видите ли, иногородняя и цепляется за его трехкомнатную квартиру. Да никто ни за что не цеплялся, просто мать довыбиралась, только и всего. Пускай теперь как хочет, так и расхлебывает!

Накручивая самого себя и стараясь заглушить внутри тоненький голосочек сопротивляющейся совести, Володька шел по улице к дому матери и невольно озирался по сторонам, внутренне обеспокоенный тем, что его могут увидеть соседи. Высоко подняв голову, разухабисто распрямив плечи, он небрежно вышагивал по дорожке, убеждая себя, что ему наплевать, что о нем скажут посторонние. Но одно дело задумать, а совсем другое – привести в исполнение, поэтому, несмотря на все свои первоначальные планы, абстрагироваться от окружающей действительности Володька не смог, сколько ни старался. У самого дома ему вдруг показалось, что из-за полупрозрачных гардин на него внимательно поглядывает тетя Паша, окна которой выходили к подъезду и которая по этому случаю всегда была в курсе всего: кто, когда и с кем пришел и что нес в руках.

Сжавшись в комок, он невольно задержал дыхание и почти опрометью ринулся к двери. Магнитного ключа у него не было, потому что совсем недавно он потерял всю связку. Замки в квартире они поменяли в тот же день, а вот нового ключа от подъезда заказать еще не успели. Торопясь набрать нужную комбинацию цифр, он дважды сбивался, попадая пальцем не в ту кнопку. Наконец замок призывно запищал и дверь подалась.

Подъезд был пуст, только где-то на последнем этаже гудел лифт да лаяла собака Федюниных из второй квартиры, такая же придурковатая, как и ее хозяева. До четвертого этажа Володька добежал мигом, без особых приключений, не столкнувшись ни с кем из соседей и не обнаружив себя никоим образом, но далось ему это нелегко.

Сердце, рвущееся из груди, казалось, стучит не в каком-то определенном месте, а во всех местах одновременно, обливая внутренности кипятком и надрывая своим стуком ушные перепонки. Дыхание было сбивчивым и горячим, а горло занемело настолько, что было непонятно, жжет оно или холодит. Трясущиеся руки никак не могли вставить ключ в дверную скважину, и Володька порадовался, что его не видит никто из знакомых, в особенности хорошо, что здесь не было Катерины. Чтобы успокоиться и перестать трястись, он опустил руку с ключом вниз и несколько раз, закрыв глаза, глубоко вздохнул.

Дыхание его уже выравнивалось, когда в подъезде вдруг включился лифт. Нимало не сомневаясь, что он остановится именно на площадке четвертого этажа, Володька затрясся и, рванув дверь на себя, шмыгнул в квартиру. Прислонившись спиной к дверям, он прислушался и, убедившись, что в квартире, кроме него, никого нет, расслабленно сполз на пол. Усевшись на корточки, он уткнул лицо в ладони и тихо засмеялся.

– Ты пока не испугался только собственной тени, – насмешливо произнес он, понемногу приходя в себя и вновь, словно поролоновая губка, напитываясь апломбом и постепенно наглея.

Встав, он подошел к зеркалу, где на тумбочке обычно лежал кошелек Светланы. Посмотрев на свое отражение, он увидел мальчика, несколько похожего на него самого, с горящими, расширенными от страха глазами и трясущимися руками.

– Перестань трястись, ты! – кинул он в зеркало самому себе, но по-прежнему на него смотрели жалкие испуганные глаза, не понимающие, что нужно этому развязному двойнику. – Хорош, нечего сказать! – обозлился на самого себя Володька, но глупое отражение продолжало мелко подрагивать, доводя его до бешенства.

Раньше ему не приходило в голову, но сейчас он вдруг ощутил, что распроклятое зеркало подглядывает за ним, и это чувство было до того противным и гадким, что хотелось разбить дрянное стекло вдребезги. Поняв, что избавиться от этой стекляшки в любой момент полностью в его власти, Володька вздохнул свободнее и одумался. Только не хватало сейчас начать бить стекла! Но чувство облегчения было приятным, разливающимся волнами уверенности и безнаказанного превосходства по всему телу, и Володьке стало легче: натянутые до предела нервы ослабили свою железную хватку, и дыхание почти выровнялось.

Протянув руку, он взял кошелек и, отойдя на всякий случай от зеркала в сторону, открыл перекрещивающийся железный замочек. В кошельке было три отделения: два для бумажек и одно для мелочи, но оно было застегнуто на кнопку и раскрывалось отдельно от первых двух.

С интересом заглянув внутрь, Володя увидел, что одно отделение для бумажных денег совершенно пустое, а во втором лежит несколько купюр. Достав и тщательно пересчитав их, он понял, что у него в руках чуть больше тысячи, а точнее, тысяча сорок рублей. Расстегнув отделение с мелочью, он вытряхнул все содержимое на руку и, не считая, забросил в карман куртки.

С бумажками дела обстояли сложнее: обстоятельства требовали забрать все, что было у него в руках, себе, но справедливость призывала взять часть, а оставшиеся деньги положить обратно в кошелек. Сомнения возникли сразу, после того как только он подумал, что точно так же, как и он сам, за деньгами имеют право прийти и Аленка с отцом. Пусть сестра давно жила не с ними, да и отец уже фактически не был членом их семьи, все равно, их было четверо, значит, от того, что было в кошельке он имел право только на четвертую часть.

Отсчитав двести шестьдесят рублей, он уже было положил обратно все остальное, как вдруг подумал о том, что Аленке вряд ли понадобится ее часть. Она зарабатывала неплохо, ее Ванька тоже не бедствовал, но, конечно, решающим фактором было то, что через всю Москву за двумя сотнями ей ехать не резон, просто потому, что с экономической точки зрения это абсолютно нецелесообразно.

Взяв ровно половину суммы, Володя вдруг осознал потрясающая вещь: даже если отец и собрался бы прийти за деньгами, он не смог бы этого сделать потому, что новых ключей у него не было, а старыми, сколько ни старайся, замки открыть не удастся.

Обнаружив, что претендентов на эти несчастные гроши не предвидится, он, больше не сомневаясь и не мытаря себя лишний раз, оставил ровно двести шестьдесят рублей в кошельке и с чувством выполненного долга защелкнул кошелек. На самом деле, он бы даже испытал удовольствие оттого, что по отношению к матери он поступил честно, а не как последний пройдоха, оставивший ее без копейки денег.

Подмигнув своему отражению в зеркале, он аккуратно положил кошелек на прежнее место, переоделся, положил в рюкзак необходимые вещи и с чистой совестью отправился восвояси.

 

* * *

Подготовка к свадьбе шла полным ходом, но за те двенадцать дней, что оставались до бракосочетания, сделать все, что в таких случаях полагается, все равно было делом немыслимым.

– Ну как это так, через две недели? Это же авантюра чистой воды и больше ничего! – испуганно проговорила Светлана, узнав, что такое важное решение ребята приняли второпях. – Разве так порядочные люди поступают?

– А как поступают порядочные люди? – Иван даже наклонился над тещей пониже, всем своим видом показывая, что старается не упустить ни единого слова. – Вы, Светлана Николаевна, рассказали бы, как это делается, чтобы уж в следующий раз я не обмишурился, – уверенно проговорил он.

Последние десять дней пролетели словно миг, оставив после себя ощущение суматохи и суеты. Взяв неделю за свой счет, Света активно включилась в предпраздничные хлопоты.

Приглашения и заказ банкетного зала ребята взяли на себя, но уже через несколько дней стало ясно, что идея относительно ресторана больше похожа на утопию: все окрестные заведения подобного типа были расписаны на несколько месяцев вперед, а те, что пока пустовали, ломили такие цены, что создавалось ощущение, будто они рассчитаны не на простых смертных, а на детей Рокфеллера или, по крайней мере, внебрачных продолжателей Остапа Бендера. Поняв, что с рестораном дела обстоят паршиво, на семейном совете было решено собрать всех приглашенных дома у Аленкиной мамы, благо места было предостаточно.

Работа кипела у Светланы, казалось, круглосуточно. Все, начиная с окон и паласа и заканчивая никелированной крышкой чайника, было начищено до блеска. В большой комнате, на карнизе, у самого потолка, упругие белоснежные фалды накрахмаленного тюля были собраны в мелкую сборочку, а книзу расходились тяжелыми широкими полукружьями, напоминавшими свадебный наряд невесты.

Палево-бежевые драпировки штор были кокетливо подхвачены по бокам витыми золотистыми шнурами, а по карнизу вместо ламбрекена шла причудливая, слегка прозрачная легкая вьющаяся полоса ткани, спадающая по самым краям воздушным пенным каскадом.

Шторы, как и многое другое в доме, были сделаны руками Светланы, которая, казалось, могла смастерить все: блузки и юбки, вязаные свитеры и вышитые картины, портьеры и одеяла, – для нее не было такой вещи, которую она не могла бы сделать из ниток и материала собственными руками. Все, за что она бралась, выходило необыкновенно красиво и аккуратно, и, если бы она не говорила, что из вещей куплено, а что изготовлено ей самой, отличить их по внешнему виду было порой просто невозможно.

Особенно здорово у нее выходили всякие безделушки, додуматься до изготовления которых мог только очень талантливый человек. Например, из плотного кусочка картона, квадратика поролона, остатка атласной ленточки и нескольких сантиметров цветастой ткани у Светланы могла выйти эксклюзивная модель шляпки с блестящим бантом и изогнутыми широкими полями, которая прикреплялась к стене и служила подушечкой для иголок, а из бортов старой, слегка прорезиненной сумки неожиданно получалась отличная косметичка, завязывающаяся по кругу на бант и открывающаяся перед хозяйкой в один миг.

О таланте Светланы делать из ничего конфетку знали все и пользовались этим по полной программе. Относясь к людям в большинстве своем уважительно, Света не могла отказать в просьбе, тем более если порадовать человека было в ее силах, и поэтому, по словам Анатолия, работала, как негр на плантации, днями и ночами за обидные гроши, а то и совсем даром.

Уразуметь, что работа Светланы могла ей приносить, кроме материального обогащения, еще и удовольствие, Анатолий не мог никак, считая безотказность жены слабохарактерностью и мягкотелостью и выливая на ее склоненную над очередным заказом голову реплики крайнего возмущения и благородного негодования.

Но, как это ни парадоксально, Светлана любила делать разные вещи, независимо от того, что ей это сулило, и происходило это не от глупости и, как говорил Анатолий, романтической женской ерундистики, а потому, что сам процесс изготовления и появления на свет очередного маленького чуда приносил ей радость и наслаждение. Ей нравилось видеть, как из ничего, из кусочков и лоскутков, на свет появлялся очередной авторский шедевр.

Вот и теперь, когда в доме все уже было убрано и готово к приему гостей, Светлана сидела с иголкой в руках и украшала свадебное платье дочери, сшитое ею буквально день назад. Твердый, украшенный бисером и блестками корсет оставлял плечи открытыми, а широкая, до самого пола, юбка была расшита белым поблескивающим шелком. Цветущие ветви яблони тянулись от подола вверх, к поясу, стянутому плоским мягким ремешком; их цветы, раскинувшие по самому низу свои широкие атласные лепестки, уходили наверх и заканчивались нежными бутонами, слегка объемными и шероховатыми на ощупь. Белая короткая фата была вышита в тех же мотивах, но цветы, идущие по самому краю, казались более мелкими и частыми.

Воткнув иголку в шитье, Светлана разогнула затекшую спину и отправилась на кухню ставить чайник. Теперь она могла не спешить – примерка была назначена на завтра, а работа почти подошла к концу. Залив в чайник свежей воды и поставив его на конфорку, Светлана подошла к окну и выглянула на улицу.

На землю падали пушистые, крупные, словно куриные перья, лохматые белые хлопья. Высокие тополя, укрывшись богатой белой пелериной, напоминали аристократических дам, спрятавших свои носики в песцовые воротники, а изломанные радикулитом, полусогнутые корявые липы изумленно протягивали свои руки, стараясь поймать хотя бы несколько снежинок в неловко растопыренные пальцы. Но снег выскальзывал у них из ладоней, осыпаясь с ветвей крупными кусками слипшегося сахарного песка.

В доме царила полная тишина, нарушаемая только отдаленным звуком уборочной техники, расчищающей дорожки для пешеходов, да тиканьем настольных кухонных часов, безжалостно отбивающих нескончаемые секундочки. Света смотрела на падающие снежинки и думала о своей жизни, развалившейся вдруг так неожиданно и нелепо.

Разрыв с Анатолием был мучителен и обиден, а поведение Володи необъяснимо и оскорбительно. О том, что он взял деньги из ее кошелька, Аленке и Ивану Светлана рассказывать не стала, но не из стремления выгородить сына, а чтобы не портить ребятам предстоящий праздник. Мысль о том, что ее сын способен на воровство, была отвратительной и ужасной, доводила до головной боли и тошноты. Думая о том, что произошло, она ощущала такой стыд и позор, будто ее кто-то вымарал в грязи и поставил посреди площади на всеобщее обозрение.

Как же такое могло произойти? Ведь всю свою жизнь она учила его честности и доброте, порядочности и уважению к окружающим. Неужели все это могло испариться при первом же удобном случае? Тогда какое право она имеет учить чужих детей, если не смогла вырастить своего?

Непосредственная Александра отреагировала на новость просто:

– Не забивай себе голову, Светочка, попусту, – махнув рукой, будто ничего сверхъестественного не произошло, посоветовала подруге она. – Не святым же духом мальчишке жить. Да, неприятно все это, конечно, но не смертельно. Еще скажи спасибо, что домой пришел, а не отправился на промысел.

– Промысел? – При мысли о том, что ее сын мог залезть к кому-то в карман, Светлану словно прошило током.

– А что, долго ли? – вскинулась та. – Вон моего младшенького пару недель назад домой буквально за ухо приволокли. Представляешь, этот любитель острых ощущений схомячил пирожное прямо не отходя от кассы, в супермаркете.

– Как это «схомячил»? – удивленно раскрыла глаза Светлана.

– Как, как, – фыркнула Александра, – очень просто: открыл коробку с «картошкой», заныкался между стеллажами, вытащил одну штучку и давай наяривать. Ты же понимаешь, что там «видюшки» кругом? Не успел он дожевать, как его тепленьким, с набитым ртом, и взяли под белы ручки.

– И как же теперь? – сжавшись, Светлана представила, что ощутила бы она, если бы на месте соседского Антошки оказался Володя. Не дай Бог, конечно, но она бы от стыда не смогла людям в глаза глядеть.

– Знаешь, я всегда была сторонницей того, что клин клином вышибают. – Голос Александры не напоминал человека, которого постигла вселенская катастрофа. – Пошла я в магазин, накупила несколько упаковок этой самой «картошки» и заставила его есть.

– И как воспитательная мера, сработала?

– Еще как сработала! – тоном заправского воспитателя со стажем изрекла Александра. При воспоминании об устроенной экзекуции глаза ее засияли, а рот сам собой расползся чуть ли не до ушей. – Сначала этот деятель даже обрадовался и никак не мог поверить своему счастью, что все это богатство ему одному досталось, и ни с кем делиться не требуется, – загадочным тоном произнесла она. – На третьем пирожном темп поедания явно замедлился, а на пятом парень и вовсе забуксовал. Все, говорит, больше не могу, внутренний резервуар не позволяет. А я ему – сумел твой резервуар воровать, вот пусть теперь и доест все, что в коробке осталось. А в коробке еще пять штук своей очереди ждут.

– Да ты что, Макаренко, – возмутилась Светлана, – так парня и до заворота кишок довести недолго! Ты хоть представляешь, из чего эту картошку лепят?

– Из чего бы ни лепили, Антошка теперь к ней до самой пенсии равнодушен будет, – отозвалась Александра, и Светлана услышала, как в голосе подруги зазвучали упрямые металлические нотки. – Ничего, не умер, зато наука на всю жизнь будет, – резко произнесла она. Потом лицо ее разгладилось и черные угольки глаз задорно заблестели. – Если бы ты видела его физиономию, когда он этой картошкой давился!

Светлана представила Антошку, с бледным видом сидящего за столом напротив злополучных пирожных, и ей стало жаль этого глупыху. Нет, что бы там Александра ни говорила, а методы обучения подрастающего поколения у нее, прямо скажем, почти спартанские.

– Ну день, ну неделю, на худой конец две – больше он все равно не протянет, – явится как миленький, – безапелляционно продолжала Александра, – вот тогда наступит твое время диктовать условия и учить уму разуму, а пока нечего портить настроение раньше времени и грызть себя поедом, проблем и без того всегда предостаточно. На самом деле вопрос решается просто: убери с тумбочки кошелек и не раскладывай его больше на видном месте, нечего людей в грех вводить. А когда этот субчик явится, взгрей его по первое число так, чтобы на всю жизнь запомнилось, и больше было неповадно у родной матери последние копейки отбирать…

Несмотря на оптимизм Александры, настроение Светланы не улучшилось. Если послушать ее, так выходит, дети – сорная трава, как ни наступи, все равно вырастут. Если она такая мудрая, что ж она Руслана с Кириллом не уберегла, они с детства в местном отделении частые гости, почти что свои люди? А младшенький, Антошка, что теперь будет с ним? Накормить пирожными до упору – не значит уберечь от беды. Хотя, что говорить, чужую беду – руками разведу…

В горле у нее застыл неудобный комок, который перекрывал дыхание и вызывал спазмы. Стараясь набрать побольше воздуха, она откинула голову и распрямила плечи. Странно все это, нелепо и как-то неразумно. Наверное, каждая мать старается вложить в своего ребенка все самое лучшее и доброе, но откуда же берутся на свете подлецы и мерзавцы, убивающие, ворующие и не верящие ни во что?

Цепляясь одна за другую, мысли ворочались в ее голове, причиняя почти физическое ощущение боли. Что-то липкое и противное, будто приклеившись к ее измотанной, измученной душе, никак не хотело оставить ее в покое. Слез не было, были отрешенность и пустота, пугающие своей непреодолимой бесконечностью. Неужели все, что нас ждет, предопределено заранее, еще до нашего рождения? Неужели мы все только жалкие тряпичные куклы, идущие по проторенной дорожке и воображающие себя вершителями своих судеб?

Чайник просительно загудел, напоминая хозяйке о своем существовании, но она все стояла и смотрела на падающий снег. Тогда, недовольно взвизгнув, чайник затрясся, завибрировав стонущим от возмущения свистком на высокой кричащей ноте, и залился грубым паровозным двухголосьем, требовательно повизгивая и постанывая на все лады.

– Ну хоть ты со мной поговорил! – качнула головой Света, гася конфорку плиты. – Ладно, переживем как-нибудь, хуже, наверное, уже не будет, потому что хуже некуда.

 

* * *

Володька шел по улице, вяло поддавая ботинком по тонкому слою свежевыпавшего снега. Настроение у него было прескверным, потому что, как ни крути, насущные проблемы все равно придется решать, а проблем с каждым днем становилось все больше, и самая главная из них на настоящий момент – где раздобыть денег.

Тем жалким грошам, которые он взял в счет своего существования у матери, они с Катькой быстро приделали ноги, а ничего нового, по крайней мере на ближайшее обозримое будущее, у него не предвиделось.

Идти домой снова было не только некрасиво, но и бесполезно: зарплату в школе выдавали пятого и двадцатого, это Володька усвоил давно, а сегодня только семнадцатое, а значит, ходи не ходи, все равно пролетишь мимо сада-огорода. Звонить сестре не хотелось: кроме упреков и стенаний о том, какой он подлец и как переживает его предательство бедная мама, он ничего услышать не рассчитывал, а значит, незачем и лезть на рожон, неприятностей и без этого достаточно.

Вот если бы разузнать, где сейчас живет отец, то был бы совсем другой колор. Этот бы понял, недаром сам деранул из семьи, наверное, натерпелся за все эти годы, а теперь рад-радехонек, что догадался вовремя унести ноги. Но где его искать, Володька не знал, а спросить было не у кого.

Да и ладно, встречаться с отцом, если уж быть совсем честным, не очень-то и хотелось. Он тоже по большому счету не подарок. Сказал, что уходит от жены, а не от детей, а уж сколько времени прошло, а от него ни слуху ни духу, как в воду канул. Пару раз он звонил Ленке, он всегда относился к ней лучше, да что об этом говорить, а потом и совсем сгинул, даже ей не звонит.

Рифленые подошвы тяжелых ботинок отпечатывались на свежем снегу, оставляя неясные очертания гусениц игрушечного трактора. Володька и сам толком не знал, куда он шел, просто шел, вот и все, без цели, без настроения и почти без надежды. Ну в самом деле, не идти же ему воровать? Катька права, деньги на дороге не валяются и делиться ими даром никто не намерен. Если бы найти хоть какую-то работу, он бы, пожалуй, согласился даже выходить по ночам, но разовую подработку нужно было еще найти, а это не раз плюнуть, ведь в свои четырнадцать он не имел даже школьного аттестата.

Обновленная земля нежилась под легким пуховым одеялом; дома и дворы, щедро украшенные снегом, были похожи на добротную толстую перину, а ветви деревьев напоминали строительные леса, засыпанные толстым слоем рабочей извести. Низко нагнувшееся небо смахивало на старую подушку, наполненную утрамбованными сбившимися в один комок перьями и готовую разорваться, рассыпав вокруг себя все свое содержимое. В воздухе носился неуловимый аромат, похожий на запах накрахмаленных простыней, и тянуло легким душком колотых грецких орехов.

Незаметно для себя Володька завернул за угол соседнего дома и оказался на небольшой площадочке, отгороженной от автобусной остановки тонким крашеным листом нержавейки. В палатке продавался обычный джентльменский набор: сигареты, шоколадки, всевозможные варианты подделок известных сортов пива, чипсы и прочая дребедень, на которую так падки пассажиры, высматривающие вдалеке долгожданный автобус.

Народа на остановке почти не было, только несколько молодых людей спорили у самого окошечка, какое все-таки пиво предпочесть: только что разрекламированное или опробованное неоднократно.

В маленьком оконном проеме палатки скучал молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати. Подергивая себя за верхнюю губу, где недавно наметились слегка пробивающиеся усики, он близоруко щурил глаза, посматривая за стекло и усиленно зевая. Делать было действительно нечего: у палатки с утра топтались полторы калеки, наскребавшие последние медяки на опохмелку, но ни одного разумного лица так и не мелькнуло, скучища была такая, что перемолвиться словом и то было не с кем.

Увидав Володьку, парень заметно оживился и, приоткрыв окошко пошире, восторженно произнес:

– Нестеров, ты, что ли? – Шмыгнув носом, он практически просунул голову в прямоугольное отверстие рамы. – Ты какими судьбами тут оказался?

– Поперек! – улыбнулся в ответ тот.

Все окрестные ребята звали Серегу не по имени, а по прозвищу, которое приклеилось к нему несколько лет назад, да так и осталось с мальчишкой насовсем. Некоторые знали его только как Поперека, даже не задумываясь, что у парня есть другое имя.

Приклеилось прозвище случайно, в тот день, когда он переехал жить в этот район. Прогуливаясь с собакой перед домом, он неожиданно для себя повстречался с ребятами, возвращавшимися откуда-то из гостей. Увидев новичка, те остановились узнать, кто он такой и надолго ли переехал к ним во двор, но Серега, бывший почти на голову выше всей компании, уловив в словах мальчишек что-то неприятно заносчивое, общаться не захотел. Презрительно фыркнув, он сообщил, что с малышами дела не имеет, а они, судя по всему, еще поперек кровати лежали, когда он уже ходил в школу. Не долго думая, самый низенький из них, но, по-видимому, самый главный, сверкнув в сторону нахального новичка глазами, изрек:

– А ты деловой, как я погляжу, языкастый. Но ничего, языкастый, против лома нет приема, если нет другого лома, мы с тобой еще встретимся, никуда ты не денешься, здесь все подо мной ходят, и ты будешь. – Потом помолчал и, качнув издевательски головой, добавил: – Поперек кровати, говоришь? Ну, так тому и быть, Попереком и будешь, значит.

С тех пор прошло уже несколько лет, все сто раз изменилось, и даже тот мальчик, что дал Сереге обидное прозвище, переехал, но кличка так и осталась, будто бы приклеившись к своему обладателю намертво. Сначала Серега злился, обижаясь почти до слез, потом привык, а теперь прозвище, переставшее его раздражать, казалось даже забавным.

Улыбнувшись до ушей, он состроил на своем добродушном лице уморительную гримасу и сказал:

– Заходи, гостем будешь, а то такая тоска, хоть на луну вой, как будто повымирали все.

– А чего ты в палатке, смена? – сочувственно протянул Володька, открывая дверку и входя в тесное помещение, доверху забитое ящиками и коробками.

– Да подвязался сутки через трое, вот теперь и отбываю трудовую повинность. Чаю хочешь? У меня термос с собой. Сладкий, – опять улыбнулся тот, вытаскивая из-под прилавка серебристую посудину, похожую на небольшой артиллерийский снаряд.

– А чего ты стал таскаться с термосом? – удивленно проговорил Володька, подставляя пластиковый одноразовый стаканчик.

– Да раньше как? – обрадовался возможности пожаловаться на свое существование Серега, наполняя емкость Володьки почти до самых краев. – Раньше было проще: кипятильник в розетку – и на тебе, пей на здоровье, а сейчас – ни-ни, даже думать об этом нельзя. Видишь, все розетки срезали? – И он кивнул головой в тот угол, где раньше помещалась крохотная подставка для электроприбора.

– А кому они мешали? – удивился Володька.

– Понаехало тут всякого Якова – до завязки, и понимаешь, что самое главное, – каждому дай, да не обдели. Это бы и ничего, все равно ж платим всем кому ни попадя, но с пожарниками не было никакого сладу. Эти прямо носом чуяли – чуть воткнешь кипятильник в сеть или там обогреватель какой включишь – они уже здесь: пожалуйте бриться. Вот и выходил у нас кипятильник золотым.

Серега крутанул крышку термоса и осторожно завернул ее до упора, потом наклонился и спрятал его снова под прилавком.

– А как же вы здесь сидите, без обогревателя? – Володька удивленно уставился на приятеля. – Ведь околеть от холода можно.

– Зачем без обогревателя? – хитро сощурил глаза Поперек. – Мы теперь хитрые. Смотри! – Одним движением Серега смахнул коробки в углу палатки, которые оказались пустыми. На полу, прикрытый со всех сторон тряпками и прочей ерундой, стоял небольшой масляный обогреватель, вилка которого болталась на шнурке, перекинутом через борт. – Вот так и делаем: включим, погреемся немножко, а потом опять под коробки засовываем.

– Ха! – презрительно хмыкнул Володя. – Разве это хитрость? Это дурь одна, так его найти, если нужно, ничего не стоит.

– Вот именно, «если нужно»! – многозначительно протянул Поперек. – А если соблюдены все формальности и оплачены все взносы и пошлины – никому это не нужно, главное, чтобы видимость соблюсти, – поучительно протянул он. – Ну чтобы не нагло, а чин-чинарем.

– Понятно, – проговорил Володька, с удовольствием прихлебывая горячий сладкий чай. – И долго тебе еще здесь куковать?

– Пока смена не выйдет, еще часа четыре, а к двум-трем напарница подрулит, тогда и освобожусь, – пожал плечами тот. – Слушай, а ты чего здесь лындаешь, ждешь кого?

– Да нет, – неохотно проговорил Вовка. Рассказывать о том, что он ушел из дома, ему не хотелось, и он постарался незаметно перевести разговор на другую тему, а заодно и разузнать, нет ли где для него работы или хотя бы временной подработки. – Слышь, Поперек, – деловито проговорил он, – а ты не знаешь, нигде никакой халтуры не висит? А то деньги нужны, а на мать рассчитывать не приходится, у нее самой ни копейки.

– Если учесть, что она училка, то это немудрено, – сочувственно прогнусавил тот и с чувством хлюпнул носом снова: видимо, кратковременные обогревы все-таки давали о себе знать. – Знаешь, хозяин говорил, что та девица, которая у меня в сменщицах, скоро увольняться собирается, так может, ко мне, а?

– А что, неплохо бы, – посветлел Володька, с надеждой глядя в лицо приятеля. – А платят как?

– Нормально платят, – успокоил его Сергей, – смену оттрубил – деньги забрал, и никто никому не должен.

– А за смену сколько платят?

– Когда как. Стольничек в обязаловку, а дальше – от выручки. Если день грибной, так и все пятьсот выходят.

– Это здорово. – Глаза Володьки заблестели в предвкушении легких денег. – А что, сиди себе, знай товар отпускай да со сдачей повнимательнее будь, – довольно проговорил он.

– Это не то что у твоей маманьки, – согласился Поперек, – день и ночь спину гни, да таким балбесам, как мы с тобой, ума вкладывай, а результата – ноль да плюс еще – гроши вместо зарплаты пересчитывай. А что, может, и правда ко мне пойдешь?

– Давай, – живо кивнул головой Володька. – А когда ты будешь знать, возьмут меня или нет?

– Да хоть когда, – оживился Поперек. – Хочешь, посиди минут десять-пятнадцать, не больше, все равно покупателей нет, а я домой сбегаю и позвоню хозяину. Может, он тебя и с сегодняшнего дня в смену возьмет, – щедро предложил Серега. – Только знаешь, если что-то брать будут, ты сначала на ценник погляди, да смотри, чтобы фальшивок не сунули, в палатки любят всякую муть носить.

– Не беспокойся, – успокоил его Володька, – я ж тебя уже заменял.

– Ну да, – кивнул тот.

– Только ты недолго, ладно? – попросил Нестеров, с подозрением поглядывая в тот угол, где был запрятан калорифер.

– Лады. Я – одна нога здесь, другая – там. – Уже переступив порог, Поперек вдруг обернулся: – А твоя мать против не будет? А то я сейчас, как дурень, договорюсь, а ты в кусты?

– Не будет, – неохотно проговорил Володька. – Я с ней уже не живу.

– Во как?! – вытаращил глаза Серега. – А чего вдруг?

– Знаешь, давай потом, – сказал Володя и торопливо стал поправлять падающую на глаза светлую челку. – Ты сходи спроси, а я посижу подожду, а потом поговорим.

– Ладно, как хочешь, – замялся Поперек. – Только смотри!

– Да не волнуйся ты!

– Я недолго.

Дверь за Сергеем закрылась, и Володя защелкнул внутреннюю задвижку. Он несколько раз видел, как это делает Сергей, и решил поступить так же, от греха подальше. В палатке было теплее, чем на улице, но расстегивать куртку все же не хотелось. В маленькое окошко Володя видел, как его приятель дождался, когда поток машин поредеет, и опрометью бросился через дорогу. Подошедший к остановке автобус загородил панораму, и Сергея не стало видно, а когда обзор освободился, то его уже не было.

Володька снял перчатки и с интересом огляделся по сторонам. Маленькая палатка была захламлена и до предела забита всякой всячиной. Свободного пространства почти не было, только стул у окошка, да еще небольшой пятачок около него, все остальное было занято. Обертки, этикетки и крышки от пивных бутылок валялись прямо на полу, между коробками, а кассовый аппарат был слегка приоткрыт.

Надев зачем-то перчатку, Володька отодвинул черный пластмассовый ящичек кассы и заглянул внутрь. Денег было немного, в основном все мелкие – наверное, Поперек предусмотрительно закопал крупные купюры подальше. Володя подумал, что об этом стоит поговорить с Серегой подробнее, потому как одному в ночь оставаться все же страшновато. Нужно будет расспросить его что к чему, прежде чем заступать на смену. Он-то здесь, наверное, все ходы и выходы наизусть знает.

Закрыв кассу, Володя снял перчатку и уставился в окно. Мимо него проезжали машины и проходили редкие пешеходы, но по большому счету делать действительно было нечего. Если его примут, на смену нужно будет хоть книжку брать или кроссворды какие-нибудь, а то со скуки и впрямь крыша съехать может.

Минут через десять-пятнадцать Володька с облегчением увидел, как через дорогу возвращается Поперек, что-то объясняя мужчине в черной кожаной куртке и такой же кепке. Парень размахивал руками, указывая на окошко палатки, а мужчина, раза в два старше Поперека, хмурился и ничего не отвечал. Судя по выражению его лица и по тому, как заискивающе вокруг него прыгал Серега, Володя сообразил, что перед ним сам хозяин, которому не очень-то понравилось, что Поперек оставил свое рабочее место и ушел, бросив палатку с товаром неизвестно на кого.

«Сам» шел тяжелыми широкими шагами, не глядя в сторону и не оборачиваясь. Меховой воротник его куртки был поднят, а из-под кепки злобно поблескивали нерусские глаза. От одного только внешнего вида хозяина Володьке стало не по себе, захотелось все бросить и убежать куда глаза глядят. Сзади хозяина шли двое, такие же насупленные и неприветливые, как и он, но шли в некотором отдалении, не вмешиваясь в разговор и не проявляя никакого излишнего любопытства. Они были явно моложе, но, легче от этого не становилось.

Дойдя до палатки, Поперек стукнул в окно:

– Вовчик, открывай, это свои.

Володя щелкнул задвижкой, и в дверь вошли все четверо. Как они поместились в крохотной клетушке – не ясно, но через несколько мгновений скрипнули железные петли и от людских силуэтов, почти загораживающих свет, в помещении стало темно. Несмотря на то что Володя сам был не маленького роста, человек, который, по-видимому, всем заправлял и являлся хозяином заведения, навис над ним, словно огромная тяжелая скала.

Наклонившись, он протянул руку и открыл полупустые ящички кассы.

– Ну и как будем покрывать недостачу? – послышался Володьке голос, звучавший будто из-за толстого стеклянного колпака.

Непонимающе взглянув сначала на хозяина, потом на Поперека, Володька растерянно произнес:

– Какую недостачу? – Стараясь выглядеть уверенным, он храбрился, но голос, явно не желавший слушаться, предательски подрагивал.

– Да самую обыкновенную, – пояснил хозяин, нависая над перепуганным Володькой еще ниже.

Нестеров повернул недоуменное лицо к Сергею и с надеждой в голосе проговорил:

– Сереж, скажи им, что я здесь только десять минут сидел, пока ты отлучался узнать насчет работы… – Володя вмиг сжался, убрав голову в плечи и став даже меньше ростом. Глаза его смотрели с испугом и надеждой одновременно. – Сереж, скажи им, что я здесь ни при чем, ты же сам попросил посидеть, пока…

– Значит так, – рыкнул главный, глядя на парня уверенно и злобно. – Мне наплевать, кто кого из вас о чем просил. В кассе было шестьдесят тысяч. Где они? – Его холодные равнодушные глаза уставились на Володьку, проколов его острыми стальными буравчиками. – Молчим? Тогда говорить буду я. Ты уходил, деньги были? – Он метнул повелительный взгляд на Поперека.

– Б-были, – слегка дрогнув, проговорил тот.

– Сколько? – еще жестче резанул хозяин.

Сергей смолчал, собираясь с силами.

– Сколько, я тебя спрашиваю? – с окаменелым лицом, медленно шевеля губами, еще тише произнес тот. – Говори!

– Шестьдесят тысяч, – не глядя Володе в глаза пролепетал побелевшими губами Поперек, и в этот момент Нестерову показалось, что земля уходит у него из-под ног.

 

* * *

За чередой дней, до минуточки расписанных предпраздничными хлопотами, никто не успел даже опомниться, как наступила долгожданная суббота. С самого раннего утра в доме Светланы царил переполох: подружки Алены помогали ей привести себя в надлежащий вид. И хотя подвенечное платье, примеренное заранее, и фата, и все остальное были приготовлены с вечера, но, как и водится в таких случаях, времени все равно не хватило.

Аленка ужасно нервничала, ей казалось, что завитые локоны лежат неровно, а фата, прикрепленная шпильками, держится настолько ненадежно, что может упасть в самый неподходящий момент. То шлейф платья был недостаточно длинным и узкие мысочки жемчужных шпилечек слишком выглядывали из-под него, то, наоборот, край расшитой материи слишком низко опускался на пол, грозя еще до дверей загса превратиться в грязную тряпочку.

На самом деле подол роскошного платья был обречен заранее, потому что, как водится, под Новый год в Москве всегда наступает оттепель и талый грязевой снег не щадит ни подвенечного наряда, ни банального удлиненного пальто рядового жителя города, не собирающегося подметать улицы пышными фалдами белоснежных одеяний.

Если вдуматься хорошо, то, как студенту всегда недостает для необходимой подготовки к экзамену одного дня, так и невесте для торжественного выхода все равно не хватит двух часов, во сколько бы она ни встала и на который час ни была бы назначена церемония, поэтому ничего удивительного не было в том, что, когда в дверь Нестеровых раздался звонок, оповещающий о приезде жениха и свидетеля, Аленка была не готова, даже не просто не готова, а, можно сказать, абсолютно не готова.

Оставив Аленку в комнате, девчонки ринулись в коридор, плотно преграждая дорогу так не вовремя появившимся гостям. В маленькой комнате вместе с подругой осталась только Марьяна, свидетельница со стороны невесты и проверенный годами безотказный боевой друг.

Маленькая, толстенькая, непоседливая и вечно неунывающая, Марьяна напоминала солнечного зайчика, до того она была светлой и радостной. Ярко-рыжие волосы доставляли своей хозяйке массу неприятностей, завиваясь непослушными колечками и вылезая из тщательно уложенной прически в разные стороны вредными торчащими вихорками, которым было ровным счетом наплевать на заграничные муссы и лаки. Единственное, что могло еще удержать их в повиновении, так это полулак-полуклей «Прелесть», известный еще с советских времен и фиксирующий волосы вместе с кожей головы. Курносый нос Марьянки был сплошь усыпан веснушками и походил на поле цветущих одуванчиков, а зеленые глаза придавали ее внешности неподражаемый колорит.

В комнате, где остались подруги, было слышно, как истово торговались девчонки, заламывая все новые и новые цены, и как свидетель жениха шел на всевозможные уловки и хитрости, выторговывая для своего друга хоть какие-то льготы. Алена стояла у зеркала, в последний раз поправляя фату, а Марьяна, опустившись на колени, наскоро зашивала в секретный кармашек нижней юбки пятак на счастье.

– Долго еще? – Алена взглянула на склонившуюся подругу и нервно прикусила нижнюю губу.

– Ровно столько, чтобы ты не потеряла свое счастье по дороге, – сверкнула глазами Марьянка и звонко рассмеялась.

– Ян, шурши иголкой поскорей, а то они сейчас войдут, а я тут стою с задранным подолом и занимаюсь всякими суеверными глупостями!

– Во-первых, суеверными, как ты говоришь, глупостями, занимаешься не ты, а я, а во-вторых, твой Ванечка совсем бы не был против, если бы ты этот самый подол и вовсе не опускала.

– Ну что ты такое говоришь? – фыркнула Аленка. – Ты просто язва, это у тебя врожденное, – констатировала она.

– Язва врожденная намного лучше язвы приобретенной, это я тебе как специалист говорю, – уверенно заявила Марьяна, – а ты бы помолчала, пока я с иголкой, а то память пришьем. На вот лучше возьми и зажми между зубами. – Она оторвала кусок нитки и протянула подружке.

Аленка послушно взяла нитку в зубы, и в комнате стало тихо.

– Коли купец жаден – брак будет неладен! – заливались в коридоре девчонки, требуя с мужской половины дополнительной мзды.

Аленке и Марьяне было слышно, как звенела мелочь, высыпаемая щедрой рукой свидетеля на приготовленный заранее поднос.

– Они совсем там моего Ваньку разорят! – пожаловалась Лена, выплевывая надоевшую нитку.

– Не дрейфь, я слышала, как твой рассудительный Иван-царевич вчера говорил свидетелю, чтобы он наменял мелочи сумку, так что еще неизвестно, кто кого быстрей умотает: девчонки его или он их.

– Молодец, Ванечка, хозяйственный, – похвалила Ивана Аленка. – Нечего семейный бюджет разбазаривать.

– Он у тебя хоть куда, если б не твой был, не сойти мне с места, отбила бы, ей же богу, отбила, – заверила Марьянка, лукаво сверкнув глазами. – Если бы ты еще со свадьбой годок потянула, пожалуй, у меня был бы шанс, – выдвинула гипотезу она.

– He-а, не было бы, – мотнула головой Алена.

– Так уж и ни одного? – комично сдвинула брови Марьянка, перекусывая нитку и отпуская подол платья.

– Ни одного, – подтвердила Алена, – тем более сейчас.

– А что у нас сейчас такого необыкновенного произошло? – Марьяна в последний раз одернула на невесте юбку и поправила перед зеркалом собственную алую ленточку.

Алена, многозначительно закусив губу, молчала. Марьяна перевела взгляд, встретившись с подругой глазами в отражении. Несколько секунд они не отводили друг от друга глаз, пока наконец Марьянка не спросила, подивившись собственной догадке:

– Да ты что? Правда?

Алена, слегка улыбнувшись, кивнула головой.

– И когда?

– К середине августа, – сказала она и тут же поспешно добавила: – Но ты никому не говори, пожалуйста. Об этом только ты знаешь, больше никто, даже Ванька и мама не догадываются.

– Линек! – пушистые рыжие ресницы Яны захлопали чаще обычного. – Ну ты дала стране угля! – потрясенно произнесла она. – А почему ты не хочешь своим сказать?

– Пока не время, – качнула головой та.- Вот когда первое УЗИ будет, тогда и скажу.

– А ты мальчика хочешь или девочку? – Яна улыбнулась, и от этого ее рыжие веснушки заплясали.

– Мне все равно, главное, что он наш будет, – ответила Лена.

Смех и крики молодежи раздавались почти у самых дверей. Бедный Ванька уже платил за каждый сделанный шаг; его шафер, Николай, долговязый добродушный брюнет в темно-синем вельветовом костюме, вместо него читал стихи и стоял на руках, но девчонки держали оборону, словно за их спинами была не маленькая комната невесты, а по крайней мере Сталинград.

– Только смотри, ты мне обещала, никому, – еще раз попросила Алена.

– Да что ты, я никому не скажу, даже когда он родится, – клятвенно заверила ее Марьяна. – Ну все, Линек, сейчас нервы Ваньки не выдержат. – Она слегка стукнула согнутым пальцем в дверь, подавая сигнал девчонкам, что невеста готова и что оборону можно сдавать, но было уже поздно. С криком «Ну все, я иду на таран!» Ванька нажал на дверь плечом и, не получив ожидаемого сопротивления, попросту упал в комнату, чуть не сбив собственную невесту.

 

* * *

Представителей старшего поколения на свадьбе ребят было не много. Со стороны Ивана должен был прийти кто-то из родителей, кто конкретно – Ваня до последней минуты не знал, но совесть его была чиста, потому что приглашены были оба. А со стороны Алены была одна Светлана, зато во всех лицах. Отца Лена видеть не захотела, обида за то, что он позволил себе за последние несколько месяцев была так велика, что даже если бы вспомнил о существовании дочери и набрал номер ее телефона, то о дне своей свадьбы она и не заикнулась бы.

Из родных Аленка пригласила только бабушку Еву, которую действительно хотела увидеть, но здоровье женщины было не ахти, поэтому в том, что она придет, не было никакой уверенности.

Родной брат Светланы, Максим, как всегда, бороздил мировые просторы. Вот уже полтора года он был вместе со своей женой Алиной где-то в Африке, работал переводчиком при российском посольстве, а оттуда его грозились перебросить в Бангладеш, поэтому звать его на торжество было делом абсолютно пустым. Узнав о свадьбе племянницы, он отправил телеграмму с поздравлениями, на что Аленка заметила, что лучше бы он прислал свою фотографию, потому что она уже стала забывать, как выглядит ее родной дядька.

Единственным толковым помощником для Светланы оказалась незаменимая Александра, которая жила двумя этажами ниже Нестеровых и знала эту семью еще с того времени, как они вместе жили в Черемушках, то бишь лет пятнадцать, никак не меньше, по крайней мере Володька вырос практически у нее на руках.

Все остальные приглашенные были не старше двадцати трех лет и знали друг друга либо по институту, либо еще со школьных времен. Четверо друзей Ивана, в том числе и Николай Тихомиров, свидетель и тамада одновременно, и пять Аленкиных подружек с огненно-рыжей Марьянкой во главе, – вот и все общество. Насколько подвижной и шумной была Марьяна, настолько неповоротливым медвежонком выглядел Николай, которому с первого взгляда приглянулся этот золотой неудержимый шарик, хмыкавший в его сторону и называвший его «двумя метрами несчастья».

До загса было всего ничего, но идти туда пешком было как-то непредставительно, поэтому к окнам невесты Иван подогнал чуть ли не целый автопарк, переживая, хватит ли места всем. Вопрос этот был крайне важен, потому что после регистрации намечалась, как и полагается по всем правилам, большая прогулка по Москве, и попадать впросак из-за такой мелочи, как нехватка посадочных мест, Ивану вовсе не хотелось, поэтому, перестраховавшись, он заказал на одну машину больше, так, на всякий случай.

Любой русский человек знает, что опоздать – дело святое, пусть даже и на собственную свадьбу, но каждый знает и то, что больше всего шансов совершить подобный промах имеет тот, кто находится к месту встречи ближе всех. Эта необъяснимая русская манера запрыгивать в последнюю дверь последнего вагона уходящего поезда, видимо, имеет глубокие национальные корни, она настолько вросла в представителей славной нации почти поголовно, что осела где-то глубоко на генном уровне, передаваясь из поколения в поколение и являясь неотъемлемой частью широкой русской души.

Когда машина подъехала к дверям загса, до регистрации оставалось не больше десяти минут, и предыдущая пара уже слушала торжественно приподнятые поздравления за золочеными створками парадного зала. Больше всех суетился Ванечка, бестолково перебегая от одного к другому и задавая массу никому не нужных вопросов, зато его двухметровый помощник стоял и, не отрываясь, спокойно созерцал рыжее море Марьяшкиных веснушек.

Как выяснилось, на свадьбу прибыли оба родителя Ивана, причем каждый из них держал под руку свою половину, усиленно улыбаясь и в упор не замечая друг друга. Зрелище было столь комичным, что в другое время Иван непременно заметил бы это, но сейчас он слишком волновался, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Светлана и Александра держались несколько в стороне, не желая нарушать стройные ряды молодежи, но в последнюю минуту Иван с Аленкой заставили их занять самое почетное место, рядом с женихом и невестой, сразу напротив дверей в зал, которые должны были открыться с минуты на минуту.

Иван переживал так, что на нем не было лица: руки его мелко дрожали, а ладони были холодными и влажными. По всему его телу и даже по щекам пробегали беспокойные мелкие мурашки, а во рту было сухо, словно в пустыне в раскаленный полдень. Аленка, наоборот, выглядела спокойной и уверенной, как будто свадебный марш сегодня должен был прозвучать не для нее, а для кого-то другого.

По правую руку от нее стояла ее любимая бабушка Ева, держа голову по своему обыкновению прямо и решительно, а в глазах ее сияла такая гордость за любимую внучку, что для Аленки это было, пожалуй, самым дорогим подарком на свадьбе. Зная, каких трудов стоило бабушке добраться до загса, Алена была благодарна старой женщине вдвойне, держа ее узкую сморщенную кисть в своей и время от времени бросая на нее признательные взгляды.

Отойдя на несколько шагов от дверей, чтобы дать возможность выйти предыдущей паре, ребята услышали, как отзвучали приветственная речь и марш Мендельсона и задребезжала на расстроенном пианино веселенькая мелодийка, подозрительно напоминавшая звуки канкана. Переглянувшись, они сдержанно хмыкнули, стараясь скрыть свои улыбки, и в этот момент двери отворились.

Сердце Ивана ухнуло в самые пятки, да и Аленка в этот момент, как ни старалась скрывать свои чувства, слегка побледнела и на секунду замерла на месте. Счастливые обладатели штампов в паспортах, зашедшие раньше ребят, с веселым облегченным гудением высыпали из зала, почти нос к носу столкнувшись с ожидающими своей очереди.

Для них выматывающее напряжение последних дней было уже позади, и по этому поводу на их лицах царило непринужденное веселье, не сдерживаемое рамками условностей, расслабленное и потому самое что ни на есть настоящее.

Счастливый жених, державший под руку хорошенькую молоденькую невесту, по крайней мере раза в два моложе его, летел словно на крыльях, улыбаясь во весь рот и сияя, словно лампочка Ильича. На правой руке его красовался новенький блестящий ободок, а на лацкане пиджака была прикреплена пышная белая бутоньерка.

На невесте был неприлично экстравагантный свадебный наряд: белые пышные юбки, подметавшие пол сзади, спереди не доходили даже до колена, выставляя на обозрение длинные красивые ноги, обутые в запредельные шпили.

Этот своеобразный юбочный абажур крепился исключительно на талии, больше зацепиться было абсолютно не за что: прямой жесткий корсет, слегка отходящий от тела и не оставляющий полета фантазии, был абсолютным отражением нижней части наряда, но только в зеркальном отражении: спереди он доходил чуть ли не до ключиц, зато сзади скашивался почти на нет.

Из острого треугольника атласной прорези декольте выглядывали разнообразные цепочки, спадающие каскадом. Нижняя заканчивалась ромбовидным золотым брелоком, полностью разглядеть который можно было только опустив глаза в самую глубину бесстыдного выреза. На голове невесты была такая же белая бутоньерка, что и в петлице жениха, резко контрастирующая с блестящей распущенной копной волос цвета воронова крыла.

На какой-то миг входящие и выходящие замешкались в дверях, не зная, как лучше разойтись. Оторвав глаза от своей теперь уже законной жены, счастливый муж взглянул на стоящую перед ним пару, и сердце его оборвалось: он увидел свою бывшую жену, родную дочь и собственную мать.

 

* * *

Выпустив руку Оксаны из своей, Анатолий выдавил из себя натянутую улыбку и, сделав шаг по направлению к матери, натянуто произнес:

– Мама, спасибо, что ты пришла в загс, для меня это большая честь. Познакомься, это моя жена, Оксана.

Анатолий снова ухватил девушку за кисть и, потянув к себе, заставил ее пройти вперед. Он посмотрел на мать, как бы прося ее о поддержке, так необходимой ему именно в эту минуту. Старая леди удивленно подняла брови.

– Это твоя жена? Прости, дорогой, но мне показалось, что это твоя внучка.

Лицо Бубновой мгновенно вспыхнуло ярко-малиновыми пятнами.

– Сладкий мой, – обратилась она к мужу, и ротик ее расплылся в медовой улыбке. – Не может быть, чтобы этот развалившийся раритет был твоей мамой, о которой ты говорил столько лестного. – Анатолий застыл от неожиданности, и волосы на его лбу слегка поползли наверх. – Милый, она больше тянет на твою прабабушку. – И губы ее вновь растянулись в улыбке, а лицо стало принимать свой нормальный цвет.

Анатолий судорожно сглотнул и приоткрыл рот, собираясь что-то исправить, но не успел.

– Я пришла не к тебе, – ответила Ева Юрьевна, спокойно глядя в глаза сыну и полностью игнорируя слова нахальной девицы. – Сегодня замуж выходит моя внучка, и я счастлива, что получила от нее приглашение в отличие от тебя.

Анатолий перевел глаза на Алену:

– Дочка, я поздравляю…

– Как здорово! – тут же вмешалась в разговор Бубнова. – Здесь, оказывается, и моя падчерица присутствует? Ты не хочешь познакомиться с мамочкой? – Она картинно развела руки в стороны, собираясь прижаться к Алене, но та, сделав шаг назад, проговорила:

– У меня мама, слава Богу, есть, так что оставьте свои поцелуи до другого удобного случая. – И, посмотрев на отца, добавила: – Если закономерность сохранится, боюсь, папочка, в следующий раз тебе придется идти за невестой в детский сад. Только когда будешь выбирать, смотри получше, воспитание закладывается с детства.

– Что себе позволяет эта соплюшка? – недовольно проговорила Бубнова, глядя на Анатолия в упор. – Не хотел бы ты…

– Не хотел, – прервал он, всем своим видом показывая, что ее выступление крайне неуместно. – Эта, как ты говоришь, соплюшка – моя дочь, а развалившийся раритет – мать, так что веди себя соответственно и не устраивай скандалов.

Оксана поджала нижнюю губу и передернула плечами:

– Да ради бога, мне наплевать на всю твою родню в целом и на каждого из них по отдельности. Они просто завидуют моей молодости!

– Не нужно путать молодость с глупостью, деточка, – негромко проскрипела Ева Юрьевна.

Пока шла эта неожиданно возникшая перепалка, Анатолий во все глаза смотрел на Светлану.

Выглядела она не просто прекрасно, а сногсшибательно. Слегка похудевшая, с копной блестящих вьющихся волос, спадающих на плечи неравномерным каскадом, она казалась стройнее и моложе, чем прежде. Глаза цвета темного янтаря от волнения стали почти карими, а ровно очерченная линия красивых губ слегка изломилась, опустившись вниз.

На ней было трикотажное облегающее платье, терракотовое, с золотистым отливом, доходящее почти до лакированных шпилечек и выгодно оттеняющее цвет ее волос, похожих на спелую блестящую кожицу каштанов. Редкие светлые пряди придавали волосам неповторимый оттенок перемешавшихся между собой поздних осенних листьев. Платье было абсолютно закрытым, от стоячего воротничка до узких манжет, только по правому боку от самого бедра шел глубокий длинный разрез.

Анатолий на какой-то момент замер, окидывая свою бывшую жену восхищенным взглядом. Совершенно независимо от его желания, вдруг по всему его телу прокатилась дрожь восторга и необъяснимой гордости, словно перед ним стояла не его бывшая жена, а женщина, которой он мог гордиться и называть своей. Сердце Анатолия вдруг забилось глухими тяжелыми неровными ударами, заставляя задерживать дыхание, чтобы ослабить боль в груди.

За эти несколько месяцев Светлана не раз задумывалась о том, как ей себя вести, если вдруг случайно судьба столкнет ее с бывшим мужем. Представляя себе начало этой встречи где-нибудь в магазине или метро, она перескакивала мыслями на другое, так и не решив, что же она будет делать. Сегодняшняя встреча в загсе была нелепа вдвойне оттого, что она произошла так внезапно и так скоро.

Делать вид, что она не замечает Анатолия, Светлана не могла, но говорить с ним тоже не хотелось, поэтому она с напряжением ждала, когда же пройдут затянувшиеся минуты, отделяющие их от зала церемоний. Она видела неподдельное восхищение ею Нестерова, и, как любой женщине, ей было это приятно, но ее переполняло чувство незаслуженной обиды и отвращения к человеку, растоптавшему то, что для нее составляло смысл всей жизни.

Красивая, царственно неприступная и спокойная, она была настолько хороша, что у Анатолия слегка закружилась голова и перехватило дыхание. Не отрывая от нее глаз, он шагнул навстречу и остановился напротив.

– Как живешь? – Его вопрос прозвучал по-детски глупо и беззащитно, и Анатолий подумал о том, что, наверное, он выглядит нелепо и смешно.

– Я живу лучше всех, – ответила Светлана, всматриваясь в знакомые черты и пытаясь понять, что же такого было в этом человеке, которого она любила и который заставил ее пройти через боль незаслуженной обиды.

– А я вот… – Он кивнул на стоящую рядом Оксану и натужно повел головой, словно пытаясь освободиться от душившего воротничка. – Я женился.

– Поздравляю, – тихо проговорила Светлана, – от знакомых интонаций ее голоса Анатолию стало больно и сладко одновременно. Почувствовав знакомый аромат терпких духов, ему вдруг захотелось прижаться к ее волосам, коснуться ладонью ее плеча.

– Светлячок, знаешь… – начал он и заметил, как в ее глазах что-то мелькнуло. – Мы все иногда совершаем много такого, о чем…

– Надо же, Толечек, – вдруг над самым его ухом прозвучал резкий голос Ксюхи, – мы здесь столько переминаемся с ноги на ногу, а ты еще не познакомил меня с моей второй мамой! – Ксюха шагнула к Анатолию и, взяв его под руку, преувеличенно почтительно кивнула Светлане: – Надо же, не знала; что вместе с замужеством я приобрету столько родственников в нагрузку. Когда мы с тобой познакомились, Толечек, ты вел себя как круглый сирота.

– Зато ты тщательно скрывала, что круглая дура! – зло оборвал ее он и, ухватив за руку, попытался оттащить в сторону. – Что за цирк ты здесь устроила? Какого черта ты позоришь меня перед всеми родственниками?

Ухватив Ксюху за запястье, Анатолий с силой потянул ее на себя, но, злобно сверкая глазами, Бубнова сумела выскользнуть из железной хватки мужа. Оттолкнув его локтем, она сделала несколько стремительных шагов к Светлане и, остановившись перед ней, смерила презрительным взглядом свою предшественницу с ног до головы.

– Ух ты! – громко, по-деревенски, на весь зал завопила она. – И правда ворона: ни кожи ни рожи! И как тебя, Толечек, угораздило возле этой вешалки двадцать пять лет прокрутиться?

Широко раскрыв глаза, Анатолий застыл с разинутым ртом. То, что Ксюха может быть резкой, он знал, но что она способна на подобное беспардонное хамство – даже не догадывался. От стыда он готов был провалиться сквозь землю. Покрытое алыми пятнами лицо пылало, кончики ушей горели огнем, Анатолий чувствовал себя так, будто его окатили крутым кипятком.

– Не смей, слышишь! – хрипло выдавил он, и его лицо перекосилось от злобы.

– Что, правда глаза колет? – закусила удила Ксюха. В наступившей тишине она подошла к Светлане совсем близко, и растерявшаяся от ее хамской напористости толпа машинально отступила, оставив двух женщин как бы в центре пустого круга.

Встав напротив бывшей жены Анатолия, Оксана надменно подняла подбородок и смерила не представляющую уже опасности конкурентку уничижительным взглядом.

– Что, курица, упустила свой сладкий кусочек, а теперь локти кусаешь? – Нахально вперившись в лицо побледневшей Светланы, она громко засмеялась.

Переливы Ксюхиного смеха истеричным эхом раскатились в мраморной торжественности парадного зала, отскакивая от зеркал и подсвечников. Сталкиваясь, ударяясь горошинами звонких, словно хрусталь, перекатов, они разбивались, ломая гулкую тишину, распадались битыми осколками жалящих, злых отголосков.

Взглянув в помертвевшее лицо своей бывшей жены, Анатолий не столько увидел, сколько почувствовал, что грань обратного отсчета сломана, и от полыхнувших гневом глаз Светланы ему стало страшно. Из своего долгого семейного опыта он вынес то, чего просто физически не могла знать зарвавшаяся от собственной наглости Ксюха: вывести Светлану из себя было чрезвычайно трудно, но когда такой момент наступал, она становилась неуправляемой, и горе было всякому, кто попадался ей под руку.

– Кусок, говоришь? – сузив зрачки, резанула она. – Что кусок – твоя правда, а вот кусок чего – разберешься позже. Подбирать с чужого стола объедки – невелика заслуга, на помойке и собака еду найдет.

Со стороны приглашенных послышались смешки.

– Что ж ты с ним двадцать пять лет жила, если знала, что он объедок? – сверля глазами Светлану и не обращая на ошалевшего Анатолия никакого внимания, ядовито прошипела Ксюха.

– Двадцать пять лет назад он еще не был секонд-хендом, – метнув взгляд в красного, словно вареный рак, Анатолия, уверенно подцепила Светлана.

– Да он на секонд-хенд и в пятьдесят не тянет! – взвизгнула, словно ужаленная, Бубнова.

– В сорок восемь, – машинально поправил Анатолий, но на его слова никто не обратил внимания.

– А вот тебе меньше шестидесяти не да-а-ашь, – сцепив зубы, скривилась Оксана. – Старая завистливая метелка! Думаешь, непонятно, для чего ты воротником до горла замоталась? Да у тебя уже смотреть не на что, одни морщины! Что, мясо второго сорта, скажи, я не права?

– Дура!!! – побагровев, взревел Анатолий. – Замолчи сию же минуту! – Кулаки его сжались, а в глазах промелькнуло безумное выражение.

Таким Ксюха не видела Анатолия еще никогда. Глаза его метали искры, на щеках горели два малиновых пятна, ноздри расширились, а губы сложились в узкую полоску. Брови, углом сошедшиеся на переносице, словно барометр перед бурей, не предвещали ничего хорошего.

– Я что, не так сказала?! – сверкнув исподлобья глазами, переспросила она. – Ты же сам говорил, что она хуже скисшей простокваши, не то, что я – красивая и молодая!

– На что ты позарился, Нестеров, на это?

Никто не успел даже моргнуть, как Светлана протянула вперед руку и одним рывком сорвала с ненавистной кривляки державшийся на честном слове хрустящий декольтированный корсет. Вырвавшись из основы, лаковый атласный треугольник лопнул и повис у пояса жалкими угловатыми лоскутами. На едином дыхании весь зал ахнул.

Взвизгнув, Бубнова ухватилась за висевшие у талии остатки былой роскоши и, прижав к себе ткань обеими руками, не выдержав, заревела. Темные полоски растекшейся туши ползли по ее щекам злыми жгучими змейками, покрывая белки глаз частой розовой сеткой. Одной рукой она пыталась удержать разваливавшееся архитектурное сооружение на груди, другой – справиться с поплывшей тушью, резавшей глаза и застилавшей все вокруг, но душившая ее обида была настолько сильна, что справиться с безостановочным потоком льющихся слез было не в ее силах.

Обернувшись к обалдевшему Анатолию, Светлана сделала шаг по направлению к нему и, не долго думая, залепила тяжелую увесистую пощечину.

– Это тебе за простоквашу, – звонко пояснила она, – чтобы с молодой и красивой жизнь медом не казалась.

– Ты сошла с ума! – схватившись ладонью за горящую щеку, пробормотал он. Разгоряченная, со сверкающими глазами, Светлана была настолько хороша, что внутри Анатолия что-то екнуло и разлилось по всему телу. Жарко забившись, сердце его со стуком ударилось о землю, и голову залила одуряющая волна слепого восторга.

– В зал приглашаются Грачевы! – голос администратора прозвучал торжественно и приторно-слащаво, сразу разделив стоявшую публику на два потока. Обогнув с двух сторон островок, где остались Ксюха и Анатолий, приглашенные устремились в церемониальный зал, и фойе моментально опустело. Анатолий смотрел вслед удаляющимся до тех пор, пока парадные двери не закрылись, отрезая его от всех тех, кто неожиданно для него самого вдруг стал ему дорог и важен.

– Толя! – с обидой хлюпнула покрасневшим носиком Ксюша, и огромные черные глаза ее вновь наполнились слезами. – Я люблю тебя, а они все… смотрели на меня… так!… – Она покрутила из стороны в сторону своей точеной шейкой и с рыданием наклонила голову.

– Ладно! – негромко проговорил Анатолий. Он чувствовал себя в какой-то степени виноватым перед этой девочкой, у которой самый главный праздник в жизни оказался омраченным. – Не надо, Ксю. Пойдем к машине.

 

* * *

Катька сидела перед зеркалом и с некоторой долей недоумения созерцала свое отражение. Беспорядочно торчащие рыжие клоки волос больше напоминали искусственный мех медвежонка, лет пятнадцать-двадцать валявшегося в необъятных недрах старого дивана. Боевая раскраска индейца, которую Катерина не удосужилась снять на ночь, растеклась, склеивая насмерть и так не желавшие открываться со сна глаза. Убирая тампонами тушь, она подумала о том, что напоминает сама себе дворника со скребком, на беду которого за ночь нападала чертова уйма снега. Изображение в зеркале периодически раздваивалось, и тогда Катя клевала носом, засыпая на ходу. Время от времени голова ее клонилась вниз, глаза закрывались, но, взяв себя в руки, она мужественно продолжала приводить свою «фотографию» в порядок.

За ее спиной стоял Володя, глядя на Катерину в зеркале и явно не решаясь ей что-то сказать. Катя видела, как, приготовившись и собравшись с силами, он уже открывал рот, но, вздохнув, закрывал его снова, продолжая скручивать из уголка рубашки тонкий плотный валик. Глаза Володи приняли измученно-страдальческое выражение, губы побледнели, и сам он выглядел затравленным и жалким, похожим на воздушный шарик, из которого выпустили весь воздух.

Катерина видела его мучения, но помочь не спешила. Какого фига, мужик он или нет, или так и будет всю жизнь цепляться за бабьи юбки! Если что-то по делу, пускай говорит, нечего нюни разводить. А если не начнет – значит, не так уж и важно все то, что он хотел сказать.

Взъерошив пятерней нестриженую копну светлых волос, он нахмурился и, напустив на себя для важности серьезный вид, откашлявшись, наконец изрек:

– Като, я хотел с тобой серьезно поговорить.

– Если позиция сзади тебя устраивает, можешь начинать, – ответила она, продолжая наводить марафет перед зеркалом.

– Не могла бы ты уделить мне немного времени и развернуться лицом. Говорить с твоим затылком как-то несподручно, – попросил он, глядя на Катерину в зеркале.

– Ты не комплексуй, говори так, по утрам я с затылка выгляжу намного респектабельнее, – пробурчала она, массируя кончиками пальцев отвоеванные у грима глаза.

– Хорошо, – согласился он, присаживаясь на диван и немного успокаиваясь: первый шаг был сделан. – Понимаешь, Като, вчера я решил подработать денег…

– Это похвальное стремление, – перебила она. Сцепив руки на затылке, она сладко потянулась и зевнула. – И что ты нашел?

– Вот об этом и речь. Я даже не знаю, как тебе сказать, – проговорил Володя, и по его тону Катерина поняла, что сейчас на ее голову посыплются неприятности.

Пытаясь оттянуть этот момент, она скорчила недовольную гримаску:

– Может, ты сделаешь кофе, а то я спросонья никак не пойму, где нахожусь и куда делись мои вещи?

– Като, мне не до кофе, – вдруг решительно проговорил он. – Меня кинули на деньги, так что у нас с тобой неприятности.

Катерина прекратила заниматься макияжем и резко повернулась лицом к Володе.

– Давай с этого места поподробнее, – произнесла она, и Володя с облегчением увидел, что взгляд Катерины стал внимательным и заинтересованным. – Только все по порядку.

– Понимаешь, вчера утром я шел по улице…

Володя говорил, а Катерина, вжавшись в ручки кресла, следила за его рассказом, застыв, словно изваяние, не перебивая и стараясь ничего не упустить. Сначала речь Володи была неровной, сбивчивой. Перескакивая с одного на другое, он скидывал в одну кучу сразу и события, и свои эмоции, и какие-то воспоминания чуть ли не пятилетней давности, не относящиеся к делу, с точки зрения Катерины, никаким боком. Но, поняв, что торопиться ему некуда и что Катерина выслушает всю его историю до конца, он внутренне успокоился, и речь его стала более связной и ровной.

– Он сказал, что его не волнует, кто из нас присвоил его деньги: я или Поперек. Шестьдесят тысяч нужно вернуть через неделю. Тридцать кусков он повесил на Серегу, а тридцать – на меня, – закончил рассказ Володя и выжидающе посмотрел на Катерину.

– К среднему образованию неплохо бы еще приложить хотя бы среднее соображение, – констатировала Катька, с недоумением глядя на мальчика. – Чем ты думал, когда соглашался остаться в ларьке?

– Но меня же попросили побыть там всего десять минут, – качнул головой Володька.

– И что? Тебе это помогло, когда на тебя долг вешали? – резонно спросила она, закидывая ногу на ногу и с презрительной жалостью глядя на несчастного Володю. – Много ты знаешь! Да тебя надули, как несмышленыша из ясельной группы детского сада, твой же Поперек и надул, – скептически хмыкнула она.

– Этого не может быть, – уверенно возразил Володя. – Я знаю Сережу уже много лет, он хороший человек.

– Все они хорошие, пока до денег не дошло, – отрезала она. – Это же слепому видно: стрясут они с тебя тридцатничек и между собой его раздергают. Уж не знаю, какой у них там договор, но ты попал под раздачу по полной программе.

– Может, ты и права, – пожал плечами Володя, – но только что мы теперь будем делать? – растерянно проговорил он, глядя на Катерину и ожидая ее решения.

– «Мы»? – Катька даже наклонила голову, вытянув вперед шею и недоуменно поглядывая на Володю. – Ты что, сбрендил, Нестеров, приплетать меня ко всей этой истории?

– Разве мы не вместе? – негромко проговорил Володя.

– Вместе для чего? Твои долги отдавать? С чего это ты решил, что я стану расплачиваться за твою дурь? – Глаза Катерины округлились.

– Я думал, мы с тобой одно целое, – обиженно проговорил парень. – Я рассчитывал, что, попав в трудную ситуацию, могу попросить у тебя помощи или хотя бы совета.

– Ты знаешь, дружок, так дела не делаются, – повысила голос Катерина. – Если у мужика есть деньги, то это нормально, когда он приходит к женщине с намерением поделиться. Вот тогда можно быть вместе и получать от этого «вместе» удовольствие. Но когда взрослый парень приходит повесить на девчонку свой долг, заявляя, что они, дескать, вместе, – это уму непостижимо какая глупость! Как ты до этого допер-то?

– Значит, по-твоему, деньги есть – приходи, а нет – ты и не нужен? – рассердился Володька.

– Что значит по-моему? А что, есть места, где как-то по-другому? – вскипела Катька. – Достаточно того, что ты жил у меня две недели почти на халяву, ел, пил и за квартиру ни копейки не платил.

От этих слов Володьке стало невообразимо противно и стыдно, будто вывернули наизнанку его нижнее белье и вывесили на всеобщее обозрение. К горлу подступила тошнота, лицо побелело, а в груди разлился холод. Коленки, локти, даже низ живота – все подрагивало и мелко подергивалось, доводя мальчика до полуобморочного состояния. Сжав кулаки, пытаясь успокоиться, он негромко проговорил:

– Если тебе неприятно мое общество, ты могла это сказать как-то иначе. Я не стану стеснять тебя и грузить своими проблемами. Я ничего у тебя не просил, я просто думал, что мы любим друг друга. Но если это не так, то я уйду сегодня же.

– Скатертью дорога! – выкрикнула Катерина. – Держать тебя никто не станет, таких альфонсов, как ты, на каждом углу!

– Мне не нужны твои деньги, я просто хотел спросить совета, – с обидой проговорил Володя.

– Я тебе не справочное бюро! Иди совета у своей бабушки спрашивать! – взвизгнула Катя. Она вскочила со стула, подбежала к шкафу, открыла дверку и одним движением скинула с полки вещи Володи. – Забирай шмотье и проваливай отсюда, герой-любовник! Ты знаешь кто? Ты псих недоделанный! Это же надо, заявиться к девушке, жить на всем готовеньком, а потом сообщить, что теперь ему нужно принести на подносике тридцать тысяч! А чего не триста? Да на таких дураках, как ты, умные люди всегда воду возили! Нюня мамочкина!

Володька не стал дожидаться, пока иссякнет поток ругани Катерины. Запихнув вещи в рюкзак, он обулся, влез в рукава куртки и, не застегиваясь, вышел на лестничную клетку, с силой хлопнув дверью. Ожидая лифт, он кое-как застегнул молнии на куртке и рюкзаке. Неожиданно в коридоре открылась Катькина дверь и в образовавшееся отверстие просунулась ее разъяренная физиономия:

– Мне твое не нужно! Забери, не дай бог вернешься! – крикнула она, швырнув в него каким- то предметом. – И чтоб ноги твоей здесь больше не было! Псих!

Наклонившись, он подобрал с пола предмет, которым зашвырнула в него взбесившаяся фурия. Мягкий квадратный кожаный кошелек был абсолютно пуст, только в самом крайнем отделении, словно насмешка, поблескивали три рублевые монеты.

 

* * *

Еще в сентябре журнал «Фантазия» объявил о конкурсе штор, финал которого должен был состояться к Международному женскому дню. До конца декабря все желающие могли принять в нем участие, выслав фотографии своих изделий и номер телефона для обратной связи. И хотя строгая приписка гласила, что в случае неудачи материалы, присланные на конкурс, назад не возвращаются, желающих поучаствовать нашлось достаточно.

Конечно, поразмыслив здраво, несложно было просчитать, что овчинка выделки скорее всего не стоила и вероятность звонка из журнала практически равнялась нулю, но заманчивая цифра с четырьмя кружочками после единички в случае победы была настолько соблазнительна, что удержаться было сложно. В самом деле, десять тысяч на дороге не валяются, а сделать фотографии своих работ особой сложности не представляет.

Вторая и третья премии были не так значительны, как первая, поэтому особой привлекательности не представляли, зато обещание организаторов поместить снимки двенадцати лучших работ в ближайших номерах столь престижного издания было очень даже интересным.

Увидеть собственное имя на страницах журнала занятно само по себе, но главная прелесть попадания в счастливую дюжину состояла даже не в этом. Опубликованные на страницах журнала фотографии могли заинтересовать как частных клиентов, так и определенные организации, а значит, у любого из двенадцати везунчиков автоматически появлялся шанс получить приличную работу.

Если учесть, что на конкурс была отправлена не одна тысяча работ, то двенадцать победителей – это капля в море, но под лежачий камень, как известно, вода не течет, поэтому ничего удивительного не было в том, что к середине декабря в редакции журнала накопилось столько писем, что пришлось бросить на этот сложный участок сразу несколько сотрудников. Снабдив их всеми необходимыми ценными указаниями и положившись на их вкус, редакция вздохнула свободнее, погрузившись в неизбежную рутину трудовых будней.

– Послушай, Дормидонт, у меня уже от этих тряпочек небо в алмазах, – пожаловался Виктор Голубев, перебирая очередную пачку писем и устало прищуриваясь.

– Это еще что, Витюнь, скоро эти занавесочки тебе во сне вместо привидений являться станут, – пообещал Дима Меркулов, и его веселые зеленые глаза озорно сверкнули.

– Ты не знаешь, почему именно нам с тобой оказали такую честь, когда в нашем краснознаменном коллективе столько особ женского пола? – Голубев повернул лицо к Меркулову.

– И чего ты плачешься? По сравнению с нашими коллегами можно сказать, что мы с тобой как у Христа за пазухой устроились. Конечно, жаль, что это конкурс штор, а не нижнего женского белья. А если бы свои модели белья претендентки рекламировали лично, а еще лучше…

– Ну ты маньяк! – засмеялся Голубев, и его круглые очки запрыгали на переносице.

Дмитрий отправил в ящик для ненужных бумаг очередной шедевр и, посмотрев на Виктора, неожиданно произнес:

– Слушай, я так думаю, что мы видели достаточно, ничего нового все равно не изобретут. Как ты считаешь, может, послать все это подальше. – Он кивнул на оставшийся мешок с письмами. – Давай решим так: данные работы не прошли по конкурсу.

– Ты что, – нахмурился старательный Витя, – люди же ночей не спали, шили, а мы – в помойку?

– Знаешь, если мы все это станем разглядывать, то скоро сами по ночам спать перестанем. И потом, необязательно об этом звонить на каждом шагу.

– Ты думаешь? – сверкнул очками Виктор.

– По-моему, из нас двоих только я один и думаю.

– Ладно, как скажешь, – успокоился Виктор, решив, что в случае чего инициатива исходила не от него. – Вот, последнее письмо просматриваю, а все остальное можно сгружать, – с облегчением проговорил он, вытаскивая из мешка пухлый конверт.

– Знаешь, Вить, – философски заметит Дмитрий, – все-таки вся наша жизнь – лотерея, как ты считаешь?

– Почему ты так говоришь?

– Вот, например, ты.

– А что я? – замер Виктор.

– Ты достал из мешка письмо, заявив, что оно – последнее, принимающее участие в конкурсе.

– И что? – Голубев покрутил конверт и начал отрывать от края тонкую полоску.

– Сейчас все остальные письма отправятся на свалку, а этой претендентке просто повезло. Даже если она ничего не выиграет, то, по крайней мере, ее работа хоть поучаствует в конкурсе. А ведь могло сложиться так, что ты вытянул бы другое письмо.

– Могло, – согласно кивнул Голубев, надув щеки от осознания собственной значимости.

– Ты щеки-то сдуй, Витюнь, а то, неровен час, взлетишь, – посоветовал Меркулов, искоса взглянув на коллегу.

Обычно Виктор не спускал таких выпадов, стараясь пресечь поползновения посмеяться над ним, но неожиданно для Дмитрия Виктор ничего не ответил, а только внимательнее наклонился над снимками из последнего письма.

– Ты не заболел? – сердобольно поинтересовался Дмитрий.

– Ты знаешь, все, что ты здесь болтал, относительно судьбы, пожалуй, правда, – подвел итог Витя.

– Долго же ты переваривал, – удивленно проговорил Меркулов. – Я тебе уже совсем о другом…

– А я все об этом же, – поднял голову тот. – Знаешь, мне кажется, я нашел победителя. Не знаю, как тебе, но мне бы хотелось, чтобы такая прелесть была у меня дома. Оцени, Дормидонт!

Он оторвался от снимка и протянул его через стол Дмитрию.

– Ты говоришь так, словно девушка прислала не фотографию штор, а по ошибке вложила в конверт собственный снимок, – промурлыкал он, но карточку взял.

– Ого! – присвистнул он. – Красота-то какая! Великая вещь – случай.

– Вот если бы не я, ты бы этот конверт вместе с другими на помойку отправил, – гордо заявил Голубев.

– Да-а-а, – протянул Дмитрий, – могла произойти накладочка. И откуда такой талант? – Он посмотрел на обратный адрес. – Москва. Нестерова Светлана Николаевна. А вот и телефончик. Ну что ж, Светлана Николаевна, давайте познакомимся поближе.

 

* * *

Завернувшись в теплый плед и поджав под себя ноги, Светлана сидела в кресле и проверяла две стопки школьных тетрадей. Рядом с ней, на журнальном столике, стояла чашка ароматного чая с лимоном, а в дальнем конце комнаты негромко жужжал телевизор. Света проверяла сочинения и одним глазом посматривала на экран. Европа готовилась к Рождеству, и репортажи, показываемые по телевизору, были яркими и красочными. Огромные зеленые ели были украшены разноцветными дождями и шарами, а улицы переливались тысячами огней.

С самого детства Светлана любила всю эту предновогоднюю суету, блестящую и радующую глаз. Когда витрины магазинов украшались гирляндами и стеклянными игрушками, а на бульваре открывался елочный базар, настроение праздника входило в каждый дом. Новый год ее детства пах хвоей и мандаринами, а бутылка шампанского, припрятанная еще с осени, дожидалась того момента, когда кремлевские куранты начнут отбивать самую волшебную полночь в году.

В люстре были зажжены все три лампочки, а над креслом еще горело и бра, потому что, проверяя сочинения восьмиклассников, можно было сломать себе глаза. Почти каждый из них в настоящий момент проходил ту стадию, когда высказать хочется так много, а на листе строчек так мало! Школьные сочинения были похожи на бесконечные строки в романах Льва Толстого, и иногда к концу предложения, исправляя несчетные ошибки своих юных писателей, Светлана успевала забыть то, о чем говорилось в самом начале.

Под легкую музыку европейцы опустошали полки магазинов, разбирая тщательно оформленные витрины на подарки своим друзьям и родным, а Светлана, отхлебывая остывающий чай, пробиралась через дебри запятых, двоеточий и тире.

«Если бы Пушкин писал побольше о войне и поменьше о всякой там любви, то я мог бы назвать “Капитанскую дочку” удачным произведением. Подмена исторического плана разной любовной дребеденью никогда не приводит ни к чему хорошему», – прочла Светлана вслух и невольно рассмеялась. – Наш ответ Чемберлену, не иначе! Конечно, времена Белинских давно миновали, но, может быть, через несколько лет из этого мальчика вырастет какой-нибудь аналитик или, того лучше, скандальный журналист.

Улыбнувшись еще раз, она вывела на полях крупную четверку.

– Конечно, не бог весть что, но хоть мысли свои, а не из интернета, – качнув головой, проговорила она, закрывая тетрадь и откладывая ее в стопку проверенных.

Негромко зазвонил телефон, и Светлана, поставив чашку с чаем на столик, потянулась за трубкой.

– Алло!

– Светлана, здравствуй, это Ева Юрьевна, – продребезжал на том конце трубки приглушенный старческий голос.

– Здравствуйте, Ева Юрьевна, – стараясь говорить как можно ровнее, ответила Света.

Звонок бывшей свекрови застал ее врасплох. Они почти не перезванивались и в хорошие-то времена, а теперь, когда брак с Анатолием был расторгнут, общение свелось к нулю окончательно. Нельзя сказать, чтобы между женщинами существовала какая-то вражда, просто желания сблизиться не испытывала ни одна из сторон.

Ева Юрьевна ничего не имела против Светланы конкретно, ее сын был ухожен, накормлен, одним словом, пристроен, и ее материнское сердце относительно подобных мелочей было спокойно. Переложив на плечи другой женщины бремя обязанностей по уходу за своим мальчиком, она даже была довольна, но в глубине души особой приязни к своей снохе не питала, полагая, что ее Анатолий достоин гораздо большего.

Прекрасно видя недостатки сына, она понимала, что звездой ему никогда не стать, но все же считала, что из-за Светланы он остановился на определенной ступени развития, а она, несмотря на то что все было в ее руках, не подтолкнула его дальше. К чему сноха должна была подталкивать ее сына, Ева Юрьевна конкретно не говорила, просто ей хотелось, чтобы сын состоялся как личность, и в том, что этого так и не произошло, она винила прежде всего Свету.

Однако, зная характер своего сынули, она удивлялась, почему сноха не бросила его гораздо раньше, ее поражало, что до этой грандиозной мысли Анатолий додумался первым. То, что брак сына обречен на неудачу, ей было ясно с самого начала, но как он смог продлиться долгих двадцать пять лет, оставалось для нее неразрешимой загадкой.

Если уж выбирать из двух зол, то, как известно, меньшее, и если бы от нее зависело хоть что-то, то второго брака своего непутевого сына, да еще с этой вертихвосткой, Ева Юрьевна не допустила бы, предпочтя в качестве снохи, несомненно, Светлану, но не потому, что та была лучше, а только оттого, что Бубнова была еще хуже.

Чувствуя отношение свекрови, Светлана не стремилась завоевать ее расположение, предоставляя идти всему своим чередом. Худой мир всегда предпочтительнее войны, и у Светланы хватало соображения не обострять ситуации выяснением отношений и разговорами «по душам», а принимать жизнь такой, какой она была. Ева Юрьевна и Светлана встречались крайне редко, еще реже созванивались, и все их общение сводилось к поздравлениям с неизбежными очередными праздниками и пожеланиям здоровья и благополучия.

Отношения с внуками были у Нестеровой-старшей иными. Их она любила всей душой, изумляясь, как у таких родителей могли выйти такие великолепные дети. Аленку и Вовчика она рассматривала не как продолжение Светланы и Анатолия, а как исключительно свое собственное и, не задумываясь, готова была принять их и помочь, если они в этом нуждались, в любое время дня и ночи.

К ее великому сожалению, виделись они не так часто, как хотелось бы, но каждая встреча с ними доставляла ей несказанную радость и удовольствие. Единственное, за что старая леди была благодарна Светлане, так это за то, что даже после развода с ее сыном та не стала ставить палки в колеса, запрещая бывшей свекрови общаться со своими внуками.

Учитывая все нюансы отношений Евы Юрьевны со Светланой, прозвучавший звонок не мог не вызвать удивления у последней.

– Я вас слушаю, Ева Юрьевна, – проговорила в трубку Светлана, отложив тетрадки на столик.

– Света, мой звонок выглядит неожиданно, я знаю… Но у меня есть определенные причины на это, – произнесла Нестерова с секундной заминкой, и Светлана представила, как свекровь затянулась сигаретным дымом. – Прежде всего, я хотела бы спросить, что ты знаешь о Вовчике?

То, что Ева Юрьевна никогда не тыкала пальцем в небо, Светлане было известно лучше других. О том, что происходило в ее семье, Анатолий знать не мог, а значит, информация, которой обладала свекровь (а в этом Светлана не усомнилась ни на минуту), была взята из иного источника. Методом исключения можно было предположить, что обо всех перипетиях похождений Володи бабушка могла знать либо от него самого, либо от Алены. Но Алена рассказала бы матери о столь важном разговоре непременно. Значит, оставался сам Володя, и значит, бабушка была в курсе всех событий.

Обманывать старую леди не имело никакого смысла, в этом Света убеждалась неоднократно, но, зная Нестерову-старшую, Светлана была твердо уверена в том, что выслушивать одну и ту же историю по второму кругу, тем более от своей бывшей снохи, Ева Юрьевна не стала бы. Тогда, вероятнее всего, вопрос означал только начало разговора, не более того, а для Светланы у Евы Юрьевны наверняка имелась какая-то информация о Володе, которой она сочла нужным с ней поделиться.

– Ева Юрьевна, две недели назад Володя ушел из дома, – проговорила Светлана, приготовившись к длительному допросу.

На том конце трубки послышался глубокий вдох, а потом столь же глубокий выдох, и Светлана настолько зримо представила Нестерову-старшую, что ей даже показалось, что от трубки на ее конце провода запахло сигаретным дымом.

– То, что он ушел из дома, мне известно дав-но-о-о, – протянула та, и Светлана услышала, как прокатилось последнее раскатистое «о». – Сейчас меня интересует не это.

– А что?

– Мне любопытно узнать, в какие края он подался. – И в трубке послышалось слабое кудахтанье, похожее на тихий смех.

– Если вас это интересует, то он живет через дорогу, у девушки, как бы это сказать… – замялась Света, – легкого поведения…

– Мой внук живет у проститутки? – неторопливо проговорила Ева Юрьевна, заставив Светлану сморщиться. Эта милая особенность старухи называть все своими именами иногда коробила ее и наводила на мысль, что старая леди делает это намеренно, провоцируя собеседника и лишая его уверенности и твердой почвы под ногами.

– Да, – с неохотой проговорила Света, – именно там он и живет. – Фраза «мой внук» резанула ее слух, но возражать, что Володя не только внук Евы Юрьевны, но еще и сын самой Светланы, она не стала.

– Что ты знаешь об этой особе, лишившей моего внука невинности? – бесцеремонно проговорила та.

– Знакомые Володи говорят, что у нее перебывала вся мужская половина района, – с трудом подыскивая слова, начала Света.

– Это не так плохо, – вдруг прервала ее Нестерова-старшая.

– В смысле?

– По крайней мере, эта особа, видимо, обучила его всему вполне квалифицированно, – почти в открытую засмеялась она.

– Что вы такое говорите?! – возмутилась Светлана.

– Правду, – дыхнула в трубку та. – Что ты знаешь еще?

– Зовут ее Катерина, фамилия Заславская, живет в трехкомнатной квартире одна, вот уже два года ее родители за границей, учится в медицинском колледже.

– Все?

– Все, – сказала Света, и на какое-то время в трубке повисла тишина.

– И как долго, по твоему мнению, он будет жить там?

– Я не знаю, думаю, еще недели две-три, не больше. Иван уверяет меня, что скоро она выгонит его.

– Иван мне нравился всегда, он умный мальчик, – изрекла Ева Юрьевна. – Скажи мне, Света, а за те две недели, что Володи не было дома, он позвонил тебе хоть один раз?

– Нет, – ответила Света, и Нестерова-старшая поняла, что это признание досталось Светлане непросто, потому что, несмотря на все свои старания, голос ее дрогнул. – Зачем вы звоните, Ева Юрьевна? – вдруг резко произнесла Светлана, и старая леди, зная, что ее лица по телефону все равно не видно, расплылась в довольной улыбке. – Вы знаете что-то о Володе?

– Мне кажется, да, – неторопливо проговорила та. Сердце Светланы вдруг подпрыгнуло. – Я думаю, тебе пока неизвестно, что сегодня утром эта милая особа выгнала нашего мальчика вон.

– Как? – выдохнула Светлана.

– Очень просто. Собрала вещи и вытряхнула на лестничную клетку вместе с их обладателем. Мне очень хотелось бы сказать тебе, что это он сам одумался и бросил ее, но, к сожалению, это не так.

Света машинально посмотрела в щелочку приоткрытых штор: на улице была кромешная тьма.

– Но он ведь не на улице? – проговорила она и почувствовала, как слова застревают у нее в горле.

– Разумеется, нет, дорогая, – закудахтал старческий голосок, – иначе я бы так спокойно об этом с тобой не говорила.

– А где он? – Губы Светланы пересохли, а язык и нёбо стали шершавыми и противными. Силясь проглотить слюну, она сделала несколько движений, но в горле стоял ком, мешающий не только говорить, но и дышать.

– В данный момент у меня, и с твоего позволения, – голос Евы Юрьевны сочился сладчайшим нектаром, – он поживет несколько дней здесь. Нам необходимо обсудить с ним кое-какие вопросы, после чего он отправится домой. Ты не против? Я думаю, нет, – тут же добавила она, не дожидаясь ответа. – На сегодня все, – безапелляционно заявила вдруг она, словно устав от разговора. – Если будет что-то новое, я тебе позвоню. – И, не прощаясь, старая леди повесила трубку.

 

* * *

Милая манера Евы Юрьевны заканчивать телефонный разговор тогда, когда этого захотелось конкретно ей, новостью для Светланы не была, но каждый раз, сталкиваясь с бесцеремонностью бывшей свекрови, она приходила в состояние, близкое к негодованию. Старая мымра! Неужели нельзя было сообщить о Володе каким-то иным образом, не выливая на голову снохе ушат помоев?

Привычка не считаться с чувствами окружающих была отвратительной сама по себе, а от гадкой манеры свекрови елейно растягивать слова и хмыкать с видом полного превосходства над собеседником Свету просто выворачивало наизнанку. Подумаете, какая цаца, просто королева голубых кровей! От воспоминаний о надменном лице и царственном взгляде старухи Свету передернуло, и по рукам у нее побежали мелкие торопливые мурашки. Положив на дно чашки двойную порцию кофе и налив приличное количество коньяка, Светлана села с ногами в кресло и, твердо решив успокоиться, переключила свои мысли со свекрови на сына.

Хорошо все-таки, что Иван оказался прав и что вся эта неприятная история закончилась буквально в две недели. Слава богу, мальчик жив и здоров. Конечно, обидно, что он пошел не к матери, а к бабушке, но уж лучше так, чем слоняться неизвестно где. Несмотря на отвратительную манеру разговаривать, Ева Юрьевна сумеет присмотреть за ним лучше, чем кто бы то ни было, да еще и мозги на место поставит, в этом она специалист, ничего не скажешь, научить мужика уму-разуму у нее получается с пол-оборота.

Трусишка, наломал дров, а теперь спрятался за бабушкину спину – выручай! Ароматный терпкий напиток разливался приятными согревающими волнами, снимая напряжение и наполняя тело чувством успокоенности и защищенности. Вспомнив, как она сама в детстве бегала к бабушке жаловаться, и, хлюпая носом от подступивших горячих слез, под великим секретом поверяла страшно важные тайны, Светлана невольно улыбнулась: «Все мы одинаковые, просто за будничными делами и заботами наше детство уходит от нас все дальше и дальше, и порой бывает так, что, забыв о нем, мы пытаемся мерить наших детей другой меркой. День за днем поднимая планку все выше и выше, мы требуем от них того, чего не смогли достичь сами, не думая о том, что эту планку жизнь поднимет и без нас».

Поставив чашку на журнальный столик, Светлана закинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. По всему ее телу прокатилась блаженная волна обжигающего тепла, и сердце застучало мучительно часто. Удары были болезненными, но томительно сладкими и жгучими; разламывая плечи, они рывками скатывались книзу, отдаваясь в каждой клеточке гулкой пульсацией. От режущей боли хотелось плакать и в то же время тянуть ее до бесконечности, поднимаясь над собой и снова проваливаясь в пустоту. Незаметно веки Светланы отяжелели и сомкнулись окончательно, а затуманенное сознание провалилось в глубокую черную яму.

…Темное горло зеркального коридора постанывало под ногами Светланы гулкими стеклянными шагами, отражавшимися от серебристых стен и пола и разносившимися под бескрайней пустотой терявшихся впотьмах сводов пещеры стократным голодным эхом. С трудом вдыхая спертый, пахнущий плесенью и застоявшейся болотной жижей воздух, она продвигалась по этому тоннелю, со страхом передвигая тяжелые, негнущиеся ноги, и, покрываясь ледяными каплями пота, всматривалась в темные очертания впереди.

Расставив руки в стороны, она пыталась дотронуться кончиками пальцев до отблесков, мелькавших на серебре стен, но, коснувшись поверхности странных зеркал, тут же чувствовала, как ее рука уходит в жидкую мягкую ртуть, проваливаясь почти до локтя. Режущая тишина была острой и холодной, звенящей, словно отзвук далекого колокола на поминальной службе. Стараясь не разбить тонкую пластину пола, слегка подрагивающую под ее шагами, Светлана напряженно вслушивалась в стук окантованных железом каблуков и вглядывалась в далекий слабый свет, изредка мелькавший в гранях зеркал.

С каждым шагом спертый воздух становился все горячее; врываясь в гортань раскаленными потоками, он облизывал стенки сосудов, выхолащивая влагу шершавыми колючими ладошками языков и застилая глаза сухой мутной пленкой. Приоткрыв растрескавшиеся непослушные губы, Светлана остановилась и, закинув назад голову, попыталась глубоко вдохнуть. Острая режущая волна иглой прошила ее насквозь, и через блеклую муть, висящую в подземелье, она увидела, как зеркальный свод начал медленно ползти вниз, на нее.

Зачем она здесь? Отяжелевшее сознание подсказывало какой-то ответ, но мысли, цепляясь одна за другую, звучали в мозгу дикой какофонией, не позволяя сосредоточиться и найти выход. Каждый последующий шаг давался все тяжелее, ослабевшие от напряжения, дрожащие ноги двигались с трудом, а пройденный путь казался бесконечным мельканием гулких зеркальных пролетов, отсчитывающих то ли дни, то ли годы.

Из последних сил, развернувшись, она бросилась назад, но стена за ее спиной, раскалившись, превратилась в студенистую огненную массу, не дававшую ни единого отблеска, лишь тлевшую густыми багряными всполохами. Упав на колени, Светлана в бессилии коснулась лбом прохладных зеркальных плит пола и почувствовала, как шаткая поверхность начала вибрировать, постепенно заполняя все окружающее пространство давящим гулом.

Со стоном оторвавшись от спасительной прохлады пола, Светлана подняла голову и увидела, что, содрогаясь, потолок начинает постепенно проседать вниз, грозя расколоть хрупкое пространство на миллионы сверкающих осколков. Захрипев от усилий, она заставила себя встать и начать двигаться в сторону таинственно мерцающего огонька, точно зная, что в этом – ее единственное спасение.

Рвущееся из грудной клетки сердце колотилось частыми вязкими ударами, раскатываясь и звеня в висках оглушительным набатом; горящие от сухости глаза были наполнены мелкими частичками висевшей вокруг дымной пелены, а склеившиеся пересохшие губы застыли, словно столетняя кора старого негнущегося дуба с растрескавшейся от времени, потемневшей корой. Заставив себя пройти еще несколько шагов, Светлана вдруг увидела, что мерцающий огонек становится ярче, призывнее, и с удивлением почувствовала, что адское пекло отступает.

Шагнув на узкую полосу серебристой ступени, она увидела, что окружавшие ее зеркала перекосились и, хрустнув, миллионами острых осколков рухнули в пропасть. Сначала стало жутко тихо, но потом, разорвав тьму бесконечности, зеркальные обломки достигли дна и, издав режущий грохот, рассыпались стеклянной пылью. Не повернув головы, не удивившись, она поднялась еще на одну ступень, и, распахнув прозрачные двери огромного зала, вошла внутрь. Расступившись, стены отошли куда- то далеко, распахнув перед собой бескрайнее белое пространство, и перед Светланой открылся светлый мраморный зал, в центре которого стояло тяжелое зеркало в старинной бронзовой раме.

Спиной к Светлане стоял высокий мужчина в нелепом белом одеянии, напоминающем простыню. Блестящими серебряными ножницами он выстригал на своей голове огромные страшные проплешины. Откидывая отрезанные светлые пряди в сторону, он обреченно улыбался и только плотнее запахивал на себе болтавшиеся полы выбеленного холщового полотна.

Неслышно подойдя со спины, Светлана постаралась разглядеть лицо неизвестного, но бронзовое зеркало не отражало ничего. Беспокойно поведя плечами, словно почувствовав присутствие постороннего, мужчина звякнул серебряными ножницами, неспешно обернулся, и в горле Светланы застыл крик: на нее глядели знакомые глаза Ивана.

– Зачем ты здесь? – едва шевеля губами, прошептала она.

– Примеряю саван. – Его глаза по-детски наивно засветились удивлением и восторгом.

– Но ты же живой, – холодея от ужаса, прошептала она.

– Нет, мы уже умерли, я и мой сын, только вы этого не успели заметить, – мягко проговорил он, и остатки светлых прядей плавно шевельнулись.

– Зачем ты портишь волосы? – Светлана с дрожью наблюдала за тем, как щелкали кончики серебряных ножниц.

– Потерявши голову по волосам не плачут, – просто ответил он и, отвернувшись, тихо засмеялся.

Слегка опустив голову, Светлана отошла от Ивана на шаг и только тут успела заметить, что ее белоснежное роскошное платье превращается в бесформенные рваные лохмотья, сворачивающиеся, словно прошлогодние пожухлые листья, в шуршащие узкие трубочки. Прямо на глазах пораженной Светланы выбеленная холщовая материя чернела, покрываясь толстым слоем рыхлой печной сажи. Закрасив каждую нить, сажа исчезла, а на ее месте появилась атласная ткань черного шелка.

– Зачем это мне? – с недоумением глядя на спину Ивана, одними губами произнесла Светлана.

– Хороший похоронный наряд не помешает, – уверенно ответил он, и Светлана увидела, как в старинном бронзовом зеркале, постепенно растворяясь, теряя очертания и плотность, исчезает, словно тая в густом предутреннем тумане, ее собственный силуэт.

 

* * *

– Интересно получается, Ален! Много лет назад Христос избавил человечество от грехов, принеся в жертву собственную жизнь. Когда и где его распяли, знает каждый, а вот когда он родился – вопрос спорный. – Иван зацепил елочную мишуру за карниз и соскочил с табуретки. – Такое ощущение, что, либо Христос был не един, либо он появлялся на свет дважды, причем при одних и тех же обстоятельствах. Странно как-то. Значит, как заступничество принимать, так все вместе, а как Рождество праздновать, так каждый сам по себе. Ты считаешь, это справедливо?

Заглянув в коробку, он достал очередную блестящую ленту дождя и, покрутив ее в руках, решил связать несколько гирлянд в одну полоску. Суть затеи заключалась в том, что, закрепляя сверкающую цепочку за мелкие гвоздики и выступы люстр и карниза, он, словно паук, свивал под потолком комнаты шикарный мерцающий шатер, своей формой напоминающий паутину.

–  Знаешь, Аленка, я, конечно, все понимаю, но мне бы так хотелось, чтобы мы отмечали Рождество не в январе, а в конце декабря, – громко произнес он, стараясь перекрыть шум шипящей на огне сковородки.

–  А чем тебя не устраивает январь? – Лена приоткрыла крышку, проверяя состояние жаркого, и мгновенно опустила ее на прежнее место, потому что масло, словно почувствовав свободу, начало активно выпрыгивать из сковородки. Убавив огонь, она отложила прихватку и заглянула в комнату, над убранством которой хлопотал Иван.

– Понимаешь, в чем дело, Аленка, – перенося табуретку в другой угол комнаты, отозвался он, – у них там все это кто-то грамотно продумал. Вот посуди сама, отметили Рождество – Новый год не за горами. Огоньки там всякие, фонарики, носки с подарками, в общем, опять же – праздник вторым вагоном пошел. А у нас Новый год уже неделю как миновал, у народа угар и похмелье, головная боль и тоска по поводу скорого выхода на родную работу. Какой уж здесь праздник, расстройство одно, а не праздник.

– Тут уж ничего не поделаешь, – улыбнулась Аленка, восхищаясь наивной логикой мужа. – Если, к примеру, ты в начале апреля родился, нельзя же отмечать твой день рождения в конце марта?

– Нельзя, – соглашаясь, кивнул головой Иван, – здоровья не будет, примета плохая.

– Вот видишь, – обрадовалась Аленка, довольная тем, что так легко переубедила его.

– Ничего я не вижу, – замотал головой он, снова соскакивая с табуретки и устремляясь в противоположный угол комнаты. – В других же странах смогли перенести Рождество, и ничего плохого не случилось. А потом, днем раньше, днем позже – какая разница? Христу теперь, наверное, все равно, у него от этого здоровья не убудет и не прибавится.

– Ванька, перестань! – ни на шутку испугавшись, прикрикнула Алена. – Не надо шутить такими вещами, я тебя очень прошу. – И она посмотрела на Ивана.

– Хорошо, хорошо, – замахал руками тот, – если тебя это напрягает, давай сменим тему. Знаешь, сегодня, пока ты еще была на работе, звонила моя любимая теща.

– И что она тебе рассказала интересного? – мясо на сковородке стало издавать злобное шипение, Аленка исчезла в дверях кухни, но через несколько минут появилась снова. – Извини, а то все сгорит. Так что она говорила?

– Она сказала, что я оказался прав: эта рыжая бестия Заславская выперла нашего Вовчика с великим треском, и уже два дня он тусуется у бабушки Евы.

– Слава тебе, Господи! – широко улыбаясь, воскликнула Аленка. – Бабушка Ева с него стружку снимет, мозги вправит, и гонора у него явно поубавится, это я тебе точно могу сказать.

–  Я нисколько не сомневаюсь в способностях твоей бабушки, – засмеялся Иван. – Иногда мне кажется, возьми она себе в труд, так не только Володьке, она могла бы всей семье мозги вправить и даже не устать от этой процедуры.

Закрепив за бра, висящее над диваном, последний хвостик гирлянды, он поставил табурет к стене и с гордостью поглядел на свое творчество:

– Ну как?

– Как здорово, Ванечка, ты просто прелесть! – радостно прощебетала Алена. Потом, несколько раз коротко вдохнув, она бросилась на кухню спасать мясо, и Ванюшка услышал, как, громыхнув крышкой, она стала что-то быстро-быстро резать на доске.

– Слушай, Ален, в комнате я уже все сделал, мне осталось только повесить музыкальную гирлянду на карнизе в кухне, ты, когда освободишься, скажи.

– Ты можешь вешать уже сейчас, – отозвалась она.

– Чего я тебе буду мешаться? У нас такая «большая» кухня, что вдвоем мы там все углы соберем.

– Я все погасила.

– Тогда давай меняться местами. Ты садись вот здесь, на табуретке, а я встану на подоконник, – предложил он. – Скажи, Ален, ты будешь не очень против, если мы пригласим на Новый год Светлану Николаевну? Чего ей одной дома сидеть, у нас же все равно никого не будет.

– А как же твой Колька? Он так рассчитывал закатить гулянку, он на свадьбе с Марьяны глаз не сводил. Ты же вроде как ему пообещал, что мы приедем?

– Я и не забираю своего обещания назад. С тещей мы встретим Новый год, а часам к двум подъедем к нашим. Я думаю, они не обидятся, тем более что гулять будут до самого утра, – отозвался он, перекидывая гирлянду через деревянную основу карниза.

– В Новый год нам машину не поймать, – слабо возразила Алена, в душе согласная с мужем и благодарная ему за его внимательность и понимание.

– Ален, двадцать первый век за окном, – удивился он, – да в Новый год столько бомбил будет – только руку вытягивай, они в очередь становиться будут. А если ты про то, что такое путешествие нам выльется в круглую сумму, так ведь Новый год не каждый день бывает, и потом, спокойствие матери дороже денег!

Аленка посмотрела на Ивана и в который раз подумала, что с мужем ей просто повезло. Он стоял на подоконнике, слегка пригнувшись, касаясь макушкой верхнего края окна. Перекидывая по кругу гирлянду, он улыбался и с любовью смотрел на жену. На безымянном пальце его правой руки поблескивал золотой ободок, а копна светлых волос, усыпанная мелкими частицами фольги от елочных украшений, сияла и переливалась редкими искорками.

– Джингл Бенс, Джингл Бенс, – фальшиво промурлыкал он, и радостно засмеялся. – Ну что, я звоню теще?

– Звони, – согласилась Аленка, – но перед этим ответь мне на один вопрос. Только честно.

– Давай свой вопрос, – кивнул Ваня.

– Скажи, Грачев, ты на ком из нас женился – на мне или на моей маме?

– Я думаю, что на вас обеих, – торжественно произнес Иван и, довольно мурлыкая рождественскую мелодию себе под нос, отправился к телефону.

 

* * *

– Светлана Николаевна, дорогая, я прошу вас о таком пустяке, что, по большому счету, об этом даже неприлично говорить.

Завуч на мгновение закатила глаза к потолку и недовольно скривила губы. Ну надо же быть такой бестолковой! В который раз она намекает этой толстокожей особе о неординарных обстоятельствах, вынуждающих всех без исключения учителей школы ставить этому мальчику хотя бы «три», а она уперлась, словно мул на ярмарке, и ни с места.

Завуч демонстративно наклонила набок голову, смерив Нестерову неприязненным взглядом и, стараясь сдержать рвущееся наружу недовольство, с нажимом произнесла:

– Если бы речь шла об обычном ребенке, я бы даже не стала заводить разговор, но поймите, что нельзя всех причесывать под одну гребенку. Вы же взрослый человек, – выказывая крайнее удивление, округлила глаза она, – почему я должна объяснять вам такие элементарные вещи?

– Что вы называете элементарными вещами? – поинтересовалась Светлана.

– Вы хотите, чтобы я высказалась в открытую? – изумилась Мальцева.

– Я была бы вам крайне признательна, если бы вы указали мне причину столь лояльного подхода конкретно к этому ребенку. Из девяти оценок, полученных им за триместр, у него семь двоек и две единицы, и меня удивляет ваша просьба «наскрести как-нибудь» троечку.

– Светлана Николаевна, дорогая, не стоит так кипятиться, честное слово, – миролюбиво проговорила Юлия Олеговна. – Скорее всего вам просто неизвестны причины, вынуждающие нас так сентиментальничать с этим ребенком. Я понимаю ваше негодование, мало того, я согласна с вами, что Кондратьев не просто нестарателен или глуп, он невоспитан, хамоват и неприятен как личность, а не только как ученик, но войдите и в наше положение. Мать этого мальчика работает в поликлинике, через которую проходят почти все учителя нашей школы. – Увидев, что Нестерова собралась возражать, Мальцева вскинула на нее свои темно-серые глаза и зачастила: – Не все, конечно, но многие, очень многие из нас пользуются ее услугами, и, что греха таить, услугами не всегда официальными. Скажите, милая, кто из нас не брал хотя бы раз в жизни липовый больничный или не выкупал путевку в какой-нибудь профилакторий за сущие копейки? Это жизнь, без этого не обойтись.

Мальцева скрестила кисти рук и с удовольствием хрустнула суставами. Ее удлиненное смуглое лицо с тонкими, словно ниточка, бровями приняло страдальческое выражение. Коротко постриженные непослушные колечки темных крашеных волос упали ей на лоб. Привычным жестом она откинула волосы и многозначительно улыбнулась.

– Потом, у Глеба есть отец, и не просто отец, а ой-ой-ой какой отец. – При последних словах она показала глазами куда-то наверх. Посмотрев на Светлану, она пружиняще качнула головой и, слегка выставив вперед нижнюю губу, откинулась назад. При этом ее подбородок утонул в многочисленных складках кожи, сползающих чуть ли не от самых ушей и заканчивающихся на груди. – Представляете, какой будет скандал, если сын такого человека получит двойку в триместре?

– Чей бы он ни был сын и где бы ни работали его родители, но сорок ошибок на лист – это просто нонсенс, – категорично отрезала Светлана.

– Милая моя, – сладко пропела Мальцева. – Мне очень жаль, что вы не слышите того, о чем я говорю. Этот мальчик – исчадие ада, и всем он нам стоит поперек горла, но другие учителя смогли найти в себе силы пойти на компромисс, руководствуясь всеобщим благом, и только вы продолжаете портить окружающим нервы. Если вы не хотите меня понять, придется нам разговаривать иначе.

Светлана стояла в кабинете завуча на третьем этаже, а за плотно прикрытой дверью бушевало многоголосое море перемены. Вопя что есть силы, детишки летели по коридору со скоростью выпущенного ядра и не без помощи сердобольных одноклассников стыковались со всем, что попадалось по пути. Получив нужное ускорение, ученики сталкивались с любым предметом, независимо от того, был ли это твердый мрамор подоконников, деревянная поверхность дверей или учитель. Неожиданно наскакивая друг на друга со спины, они падали на рыжую поверхность недавно отциклеванного паркета, увлекая за собой товарищей, а стоящие рядом почитали за великую удачу и редкостное везение запрыгнуть на всю эту кучу малу сверху.

В кабинете завуча было тише, чем в коридоре, толстая дверь гасила звуки, издаваемые резвящимися ребятишками. Светлана смотрела на завуча и слышала, как, словно во время прибоя, дверь ходила из стороны в сторону, подталкиваемая, будто тараном, с другой стороны.

На Светлане был строгий английский костюм, ладно облегавший ее стройную фигуру. Из-под белого воротничка безупречно отглаженной рубашки был виден тонкий вишневый шейный платок, завязанный оригинальным узлом. В тон платку на ногти был наложен лак, а на безымянном пальце левой руки было единственное украшение – золотое обручальное кольцо, изрезанное тонкими насечками.

Светлана была среднего роста, но на каблуках она выглядела почти высокой. Шелковистые волосы, заколотые на затылке зажимом, блестели и переливались разными тонами золотого и каштанового, а на челке отливали в рыжину. Глубокий, почти карий цвет темно-янтарных глаз был великолепен, а подкрашенные ресницы словно подчеркивали их изящный разрез. Спину Светлана держала всегда прямо, может быть, благодаря привычке, а может, из-за каблуков, но никто и никогда в школе не видел ее сутулой или сгорбившейся. Подбородок она вскидывала высоко, по мнению завуча, чрезмерно высоко, демонстрируя излишнюю независимость и, как следствие этого, несговорчивость.

Собственно говоря, дело действительно не стоило выеденного яйца, поставить трояк этому недоделку можно было запросто, спросив его пару раз на переменке и перемешав двойки с тройками, и Мальцевой было совершенно непонятно, для какой цели Нестеровой понадобилось мотать нервы себе и окружающим. Одной тройкой больше, одной меньше, ведь никто от этого не только не умрет, но даже и не чихнет, тогда, в самом деле, зачем понадобился весь этот цирк с принципиальностью? Другая бы давно плюнула, а эта уперлась рогом. Что ж, если она ищет себе приключений для дополнительного адреналина, пожалуйста, она получит его в полном объеме.

– Светлана Николаевна, давайте посмотрим на этот вопрос с другой стороны, – мягко начала завуч. – Я не стану вас уговаривать завысить балл Кондратьеву, просто мне хотелось узнать, кто виноват в том, что мальчик идет на двойку? Насколько я знаю, он учится у вас уже не первый год, следовательно, результат вашего ученика напрямую говорит о вашей квалификации… как учителя. – Юлия Олеговна с удовольствием увидела, что лицо Нестеровой дрогнуло. Не желая, чтобы ее перебили, она заговорила чуть громче: – Я ни в коем случае не хочу умалять ваших заслуг перед школой. Из ваших классов вышли прекрасные ученики, защищающие честь школы на уровне района и даже города. Но согласитесь, дыма без огня не бывает, ведь таких, как этот Кондратьев, у вас тоже не двое и не трое, просто почему-то именно в этом случае вы пошли на принцип.

– Таких, как Кондратьев, у меня больше нет, – спокойно возразила Светлана, и в этот момент завуч подумала о том, что ее раздражает в этой выскочке все, не только безукоризненный внешний вид, но и тембр голоса, излишне высокомерный и безапелляционный. Разница в возрасте между женщинами составляла всего десять лет, но рядом с Нестеровой Мальцева чувствовала себя почти старухой.

– Светочка, как известно, у кого-то щи слишком постные, а у кого-то бриллианты слишком мелкие, у каждого свой подход к жизни и свои возможности, речь о пятерке в данном случае не идет, мы говорим только о тройке, так что перепрыгивать через голову вас никто не просит.

– Но сорок ошибок на лист – это не тройка, – упрямо возразила Светлана. – Если бы он занялся предметом хоть самую малость, я сама бы с чистой душой поставила ему эту тройку, но он ничего не хочет. Мало того, что он не занимается, чувствуя свою безнаказанность, он хамит на уроках, ставя меня в неудобное положение перед всеми остальными учениками.

– Это, милая, ваши проблемы, – усмехнулась завуч. – Мы, учителя, должны не только нести детям искру знаний, мы должны быть еще и педагогами, а какой же вы педагог, если не можете навести дисциплину на своем собственном уроке? Я вижу, дела у вас обстоят из рук вон плохо, – с приторным сожалением проговорила она. – Дисциплина на ваших уроках хромает, успеваемость падает, уже дошло до того, что дети стали скатываться на двойки. Как же так получается, Светлана Николаевна? – И Мальцева страдальчески сдвинула брови.

– Вы хотите обвинить меня в том, что ребенок, не желающий взять в руки книгу, скатился на двойку из-за меня, я правильно вас поняла? – спросила Светлана, и глаза ее от удивления стали еще темнее.

– Вовсе нет, – отрицательно покачала головой Мальцева. – Я хочу сказать, что, видимо, семейные обстоятельства, – она кинула короткий взгляд на левую руку Светланы, – и внутреннее переутомление привели вас на грань определенного состояния, которое можно назвать творческим кризисом. Такое с учителями бывает, – успокоила она. – Как старший товарищ и ваш непосредственный руководитель, я просто обязана протянуть вам руку помощи в трудную минуту. С завтрашнего дня к вам на каждый урок будет приходить кто-то из руководства, кто мог бы, основываясь на своем богатом опыте, дать вам ценный совет. Я думаю, в нашей школе достаточно людей, кто согласится помочь вам. Я уверена, что проблема сойдет на нет и вскоре исчезнет окончательно, но для этого, несомненно, требуется время и терпение.

Улыбка Мальцевой стала благосклонно сентиментальной, глаза подернулись дымкой нежности и понимания, а ресницы часто заморгали, пытаясь выжать из глубоких недр что-то похожее на влагу.

– Если я правильно поняла ваши слова, Юлия Олеговна, то у меня есть альтернатива: либо не упрямиться и выставить тройку этому паршивцу Кондратьеву, либо погрязнуть в ежедневных проверках со стороны администрации? – Светлана подняла голову, и завуч увидела, что в ее глазах появился нехороший металлический блеск.

Этот блеск Мальцева не любила, да что там говорить, просто ненавидела, поэтому, вскинув голову как можно выше и почти распрямив свои бесчисленные складки, она довольно холодно произнесла:

– Вы можете трактовать мои слова так, как вам будет угодно, Светлана Николаевна. Все, что я хотела вам сказать, я сказала и добавить мне к этому больше нечего.

– Если вам добавить нечего, то добавлю я, – неожиданно для Мальцевой произнесла Нестерова. – Я не намерена терпеть хамство по отношению к себе ни в каком проявлении и ни от кого, тем более от мелкого зазнавшегося пакостника, ничего из себя не представляющего. Мне ровным счетом все равно, кто у него родители и чем они так дороги нашей школе. Если вам угодно, можете приходить ко мне на каждый урок, это ваше право, но заставить меня нарисовать тройку хаму и бездельнику не в состоянии даже вы.

Высказавшись, она облегченно вздохнула. За дверью раздался звонок, и впервые Светлана подумала, что он бывает спасительным не только для учеников. Продолжать разговор с Мальцевой ей не хотелось.

– Юлия Олеговна, извините, у меня сейчас урок, мне нужно идти, – проговорила она и уже повернулась, собираясь выйти из кабинета, когда за ее спиной раздался голос Мальцевой.

– Задержитесь на секунду, – произнесла та, и Светлане пришлось волей-неволей остановиться в дверях. – Светлана Николаевна, мне неловко вас расстраивать, тем более что скоро Новый год, но работа остается работой, ведь так? – Она взглянула на учительницу и та увидела, что губы завуча даже подергиваются не то от плохо скрываемой злости, не то в предвкушении гадости, которую она собиралась вытряхнуть на голову несговорчивой коллеги. – Если посещение ваших уроков администрацией и мной, в частности, не даст никаких положительных результатов, на ближайшем педагогическом совете, как это ни прискорбно, мне придется поднять вопрос о вашей недостаточной квалификации не только как преподавателя, но и как педагога.

– Я могу идти на урок? – бесстрастно спросила Светлана.

– Можете, – царственно кивнула завуч.

Когда их разделила дверь, Мальцева прошептала:

– Или-или, дорогуша. Третьего не дано.

 

* * *

Двадцать седьмое декабря было понедельником, тем счастливым методическим днем, когда Светлане не нужно идти в школу.

Предполагается, что такие дни даются учителю для дополнительной подготовки к занятиям на всю последующую неделю. Считается, что в методдень, забросив личные заботы и проблемы, учителя ни свет ни заря садятся писать конспекты уроков, проверять стопки тетрадок или, того лучше, опрометью бросаются в библиотеки, чтобы заняться чтением научной литературы.

За всех сказать сложно, возможно, что некоторые учителя именно так и поступают, но, помимо необходимости подготовиться к грядущей школьной неделе, у Светланы обычно находилась масса дел и занятий, не касающаяся ее профессиональной деятельности никоим образом. Часть дня она действительно проверяла накопившиеся работы, но вторую часть использовала в своих личных интересах.

Поскольку близился Новый год и через три дня наступали школьные каникулы, у Светы появилась небольшая передышка, позволяющая ей в этот методический день откровенно пофилонить, занявшись исключительно собой и своим жилищем.

Подарки ребятам она уже купила, не забыла никого, в том числе и своего любимого сынулю, временно пребывающего в гостях у бабушки Евы.

Ивана ждала новая белая рубашка в твердой коробочке. Если бы Светлана не любила его так сильно, то она сказала бы, что белые рубашки были назойливой мыслью, своего рода идефикс любимого зятя. В полосочку и с тиснением, с коротким рукавом и длинным, с английским воротником и «стойкой», их было невероятное множество, они занимали все вешалки в шкафу, придвигаясь ближе друг к другу каждый раз, когда счастливый обладатель странной коллекции приобретал очередной экземпляр.

Сначала Светлана и Аленка пытались бороться с такой аномалией, покупая рубашки других цветов. Великолепная цветовая гамма, добротный материал и стильные галстуки должны были оказать на Ивана неизгладимое впечатление и заставить отказаться от своей идеи ходить только в белом. Но все дорогие подарки не смогли поколебать пристрастия Грачева: сиротливо отлеживаясь в шкафу, они были немым укором его необъяснимого упрямства, провозглашавшего, что на свете есть два сорта рубашек: либо белые, либо ни на что не годные. Смирившись с маленькой слабостью любимого мужа и зятя, женщины стали дарить ему новые экспонаты в его коллекцию. Такой поворот событий определенно устраивал Ивана, и каждый раз он радовался подарку, словно ребенок.

Для Аленки мама выбрала красивые сережки. На тонкой, достаточно длинной цепочке крепились два золотых полумесяца, а между ними находился кусочек янтаря овальной формы. Соединение металла было подвижным, поэтому при каждом шевелении пластин янтарная капля подрагивала, отражаясь в отблеске золотых лучей. Пересекаясь, лучи создавали иллюзию льющегося жидкого золота.

Сама Светлана вряд ли смогла позволить себе подобную роскошь, но эти сережки уже давно хранились у нее в шкатулке, терпеливо ожидая того времени, когда настанет их черед. Эти сережки Светлане подарила ее мама, надеясь на то, что, проколов уши, дочь изредка станет носить их, но по молодости Света так и не дошла до института красоты, в парикмахерской делать дырки в ушах откровенно побоялась, а потом было просто не до этого.

Иногда, открыв коробочку, Света доставала мамин подарок и, с осторожностью взявшись за крепление двумя пальцами, смотрела сквозь полупрозрачный янтарь на свет, любуясь разбегающимися бликами, а потом так же аккуратно укладывала их обратно. Сложно сказать, почему она не решилась проколоть уши по молодости, уж конечно, не из страха, это точно, но факт оставался фактом, и сережки сиротливо лежали в потемках, видя белый свет только по великим праздникам.

Теперь Светлана решила отдать их дочери. В отличие от матери Алена прокрутила дырки в мочках почти в пятнадцать, в трудовом лагере, куда попала вместе со своим классом. Не побоявшись ни антисанитарии, ни полного отсутствия знания процесса прокалывания, она самостоятельно перед зеркалом оттянула посильнее мочку уха и, приблизительно определив уровень дырки, прицелилась и проковыряла желанное отверстие.

На ее счастье процесс оказался элементарным и почти безболезненным. Обрадовавшись такому повороту событий, Алена проколола еще одну, повыше, а потом еще несколько. Залив отверстия одеколоном, она просунула в них сережки, которые оказались в тот момент под рукой. Соседки по палате, поделившись кто чем был богат, оценили новизну имиджа подружки, заявив, что для симметрии необходимо провести точно такую же операцию и со вторым ухом.

Когда Светлана увидела дочь на платформе вокзала, она едва не лишилась чувств, до того странным выглядел новый облик девушки. Взяв себя в руки, она нашла в себе силы восхититься подобной находкой, внутренне надеясь на то, что дикое увлечение дочери скоро пройдет и все образуется.

Как выяснилось позже, она была права. Покрасовавшись в дешевеньком металлоломе, Алена стала постепенно убавлять количество побрякушек, висящих на ушах, пока, наконец, не осталась одна пара, выглядевшая неплохо и действительно украшавшая ее. Неиспользуемые отверстия со временем заросли, оставив едва заметные следы от проколов, и теперь дочка носила одни-единственные сережки-звездочки, сверкавшие в мочках ушей маленькими забавными огоньками.

Для Володи Светлана приготовила ролики, его давнишнюю страстную мечту. Сначала она хотела купить ему простые коньки, они были приблизительно в ту же цену, но потом передумала. Во-первых, на роликах можно кататься не только зимой, но и летом, а потом уже несколько лет и холодов-то настоящих не было, все слякоть да изморось, какой там каток, ребятне на площадках впору не на коньках, а на катамаране кататься.

Соседям Светлана купила смешной сувенир. В огромном, чуть ли не в половину человеческого роста, войлочном тапочке, крепившемся к гвоздику за крепкую тесемочную петлю, лежало пять пар таких же тапок, только меньшего размера, рассчитанного на всех жителей квартиры. Три пары были огромного сорок пятого размера, за счет выступающего канта казавшихся больше своей настоящей длины; одна пара – сорок второго, а для Александры – совсем маленькие, тридцать шестого, казавшиеся рядом с огромными представителями мужской обуви почти игрушечными.

В семье Григорьевых тапочки были больным вопросом. От неприятностей была ограждена только сама Александра, по причине того, что ее крохотные тапотушки никому не налезали, все же остальные члены семьи не могли быть уверены, что найдут свою собственность там, где ее оставляли. Умыкнуть чужие тапочки, выходя покурить на лестничную площадку или отправляясь в душ, считалось верхом ловкости и мастерства, поэтому, сберегая свое достояние, все мужчины дома были готовы бороться за них до последнего вздоха.

Самой себе Светлана подарка делать не стала, отложив это занятие до лучших дней. Как всегда, с деньгами было плоховато, да и настроение не располагало. Разрыв с Анатолием был неприятным, но уже достаточно далеким событием, к боли которого она сумела притерпеться, а вот Володя выбил ее из колеи порядочно, нанеся глубокую рану, зарубцевать которую время еще не успело. По сравнению со всем этим неприятности на работе казались булавочными уколами, но и они настроения не прибавляли.

Единственным светлым событием была свадьба ребят, а затем и приглашение к ним на встречу Нового года. Для себя Светлана еще окончательно не решила, как ей поступить. С одной стороны, ей хотелось быть вместе с ними, но с другой – не хотелось им мешать. У них своя компания, интересы, и, наверное, не стоит навязывать им свое общество только оттого, что они, пожалев, решили не оставлять ее в одиночестве на праздник.

Убираясь в квартире, Светлана испытывала чувство удовольствия и горечи одновременно. Ей нравилось наводить порядок, развешивая чистые шторы и раскладывая глаженое белье по полкам. Натертая полиролью мебель блестела как новенькая, вычищенная обивка кресел и диванов топорщилась упругим коротким ворсом, а никелированные краники на кухне и в ванной напоминали маленькие зеркала.

Все эти хлопоты были приятны, но на душе было муторно и неспокойно. Ровно год назад они наряжали елку всей семьей, а потом дружно, впятером, сели за праздничный стол.

Куранты били уже шестой раз, а Анатолий все никак не мог открыть бутылку шампанского, – казалось, что пробка срослась с горлышком навсегда. Володька страшно нервничал, что его желание пропадет так бездарно и что придется ждать еще год. Иван подсмеивался над ним, пророча всякие ужасы, а Аленка дергала своего тогда еще гражданского мужа за рукав, призывая к сознательности и состраданию. Наконец, когда дело приняло серьезный оборот, и куранты стали неоднозначно намекать на то, что пора желающим поторопиться, пробка выстрелила в потолок, окатив всех сладким новогодним дождем.

Тогда, под звон гулких ударов, Светлана загадала, чтобы в ее жизни случилось что-нибудь новое и необыкновенное. Да, нового и необыкновенного в этот год у нее было хоть отбавляй. Светлана горько усмехнулась и подумала о том, что старое было, пожалуй, не хуже.

Очнувшись от воспоминаний, она обнаружила, что сидит на подлокотнике кресла и держит в руках тряпку, которой недавно стирала пыль с мебели, а на тумбочке около телевизора разрывается телефон. Бросив тряпку на стол, она вытерла руки о край фартука и сняла трубку.

– Я вас слушаю, алло! – проговорила она.

– Минутку, – прозвучал мелодичный голос девушки, и в трубке послышалась приятная мелодия.

– Алло! – Светлана дунула в трубку, но музыка продолжала звучать, стараясь заинтересовать своими переливами. – Что бы это значило? – Света слегка постучала по пластиковому корпусу, но, несмотря на звучащую мелодию, чувствовалось, что на том конце трубки никого нет. – Странно, – удивленно произнесла она, решив, что это чей-то розыгрыш. Внезапно в трубке что-то щелкнуло, и музыка исчезла.

– Алло! – раздался мужской голос. – Нестерова Светлана Николаевна?

Светлана удивленно посмотрела на себя в зеркало.

– Да, – неуверенно произнесла она.

– Вас беспокоят из редакции журнала «Фантазия». Моя фамилия Меркулов, зовут Дмитрий. Осенью вы прислали на конкурс снимки своих работ.

– Да-да, – проговорила Света. Сердце ее радостно стукнуло, и в зеркале она увидела свое улыбающееся отражение. В самом деле, звонок сулил что-то хорошее. Если бы она проиграла конкурс, ей бы не стали отзванивать. – Да, я отсылала фотографии, – сказала она и затихла, внимательно прислушиваясь к голосу на том конце трубки.

– Светлана Николаевна, у меня для вас хорошие новости, – проговорил мужчина, и Света отметила, что голос у него совсем не старый, он, наверное, не старше сорока пяти-сорока восьми и что интонации этого голоса мягкие и очень приятные. – Я хотел сказать, что решением конкурсного жюри ваши работы признаны лучшими.

– Правда? – растерялась она.

– Самая настоящая, – серьезно подтвердил тот, но в его голосе Света расслышала веселые нотки. – Светлана Николаевна, кроме обещанной премии, которую вы сможете получить после публикации результатов конкурса в следующем номере журнала, у нас специально для вас есть, на мой взгляд, ряд интересных предложений, так что если вы не против, то в самое ближайшее время мы хотели бы увидеть вас у нас в гостях.

– Я не против, а когда мне приехать?

– Я думаю, встречу мы назначим после новогодних праздников, числа двенадцатого-тринадцатого января. Как вы на это смотрите? – предложил он.

– Я смотрю на это положительно, – пришла в себя Светлана. – Я так рада, спасибо вам большое, – произнесла она.

– За что же спасибо? Это вам спасибо, у вас просто замечательные работы. Давайте договоримся так: одиннадцатого вряд ли, а вот двенадцатого… что это у нас будет? Среда. Двенадцатое – среда. Позвоните мне, пожалуйста, в среду, и мы обговорим все подробнее. Хорошо?

– Хорошо, я перезвоню обязательно. А во сколько это удобнее сделать?

– Лучше в первой половине дня, часов в одиннадцать.

– Хорошо, я перезвоню.

– Номер телефона у вас есть, он на обложке любого журнала, а когда секретарь снимет трубку, попросите Меркулова Дмитрия.

– Хорошо, договорились.

– Тогда с наступающим вас! – мягко проговорил он.

– Вас также, – ответила Света.

– Всего доброго. – И в трубке послышались короткие гудки.

– Вот тебе, Светочка, и подарок на Новый год, – улыбнулась она своему отражению.

– Ну, и как она тебе? – Витюня вытянул шею, вопросительно взглянув на друга.

– Если внешность хотя бы на одну треть соответствует голосу, то я попался, – торжественно произнес Дима и мечтательно зажмурил глаза.

 

* * *

Сидя у задернутой тюлевой занавески, Ева Юрьевна выпускала продолговатые кольца сигаретного дыма и наблюдала за всем, что происходило во дворе, поэтому появление Володи не было для нее неожиданностью. Еще издали, увидев внука, она узнала его по несуразной походке и распахнутой настежь куртке. Меряя дорогу аршинными шагами, он нескладно выкидывал вперед ногу, одетую в неподъемный ботинок на рифленой подошве, а потом, подбрасывая свое тело вверх, производил то же самое с другой. Глядя на его походку, можно было подумать, что мальчик шагает против своей воли, стараясь догнать убегающие от него тяжелые «камелоты».

Живя своими мозгами, Нестерова не уподоблялась многим сверстникам, осуждающим нравы и привычки молодежи. Можно подумать, они в свое время были другими! Да ничуть не бывало, они были такими же! Если обернуться назад, в их моде можно было найти многое, что современным ребятам показалось бы не только странным, но и неприличным.

Взять хотя бы лакированные сапоги с голенищем-гармошкой, донашиваемые модницами до глубоких трещин, выставляющих на всеобщее обозрение тряпичную основу подкладки. А чего стоили босоножки на пробковой подошве? Да по высоте они переплюнули эти самые камелоты чуть ли не втрое! Как, наверное, теперь смеялись бы мальчики, если бы их девушки появились на улице в шапках из куриных перьев, торчащих во все стороны и напоминающих неощипанную грудку наседки! А нейлоновые рубашки, дышать в которых тело не могло ни при каких условиях? Разве мы были лучше, задыхаясь в синтетическом глухом ошейнике воротника мужской рубашки или стирая в кровь ноги грубой крученой сеткой ажурных колгот, похожих на хозяйственные авоськи?

Так чего же судачить о молодых? У каждого поколения свои ценности и свои причуды. Ева Юрьевна не была в восторге от современной моды, заставляющей ходить девчонок по зиме с голой поясницей. Мода, конечно, дело хорошее, но демонстрировать пирсинг на пупке лучше летом, хотя сейчас каждый старается жить так, как удобно лично ему. А может быть, молодые правы? В свою молодость Нестерова не могла себе позволить многого, потому что правила общественной морали диктовали свои непреложные законы, и теперь, если быть до конца честной, она даже завидовала этим мальчикам и девочкам. Наверное, это правильно – жить, перекраивая действительность под себя, а не наоборот. Ей легче было стереть ноги неудобной обувью, чем, убрав туфли в пакет, добраться до дома в купленных по дороге тапочках. Как же так, соседи могут увидеть – будет неудобно. А что, удобнее лечить дома кровавые мозоли?

Сейчас мир не стал лучше, он стал проще, но эта внешняя простота принесла много такого, чего Еве Юрьевне видеть не хотелось бы. Доверие, порядочность, воспитанность и уважение стали пустым звуком, мир стал злым и жестоким, ломающим тех, кто не в состоянии противостоять хамству и амбициям, основанным на толстом кошельке. В погоне за призрачным миражом успеха и благополучия люди растеряли самое главное, без чего жизнь не имеет смысла, становясь примитивной борьбой за выживание, – они потеряли способность дарить тепло и слышать друг друга. И самое страшное не в том, что люди растеряли свое богатство, гораздо страшнее, что они этого даже не заметили.

Звонок в дверь прервал ее философские раздумья. Даже если бы она не видела в окно внука, то догадаться, что за дверью именно он, было просто: нажав кнопку звонка, Володя не отпускал ее до тех пор, пока бабушка не открывала ему дверь.

– Здравствуй, бабушка, – проговорил он, переступая порог гостеприимной квартиры.

– Здравствуй, Вовчик, – неторопливо ответила та, окидывая внука внимательным взглядом.

На плече у него болтался рюкзак с вещами, светлая шевелюра была взъерошена, вопреки привычке к аккуратности, длиннющие шнурки ботинок затянуты кое-как, и сам он казался каким-то необыкновенно нервным и раздерганным на сотню отдельно существующих частей.

– Ты знаешь, Вовчик, когда-нибудь из-за тебя я плохо кончу, – произнесла Ева Юрьевна, протягивая руку и щелкая выключателем. Прихожая была достаточно большой, но темной и завешанной массой вещей, разглядеть из-за которых что-то нужное было крайне сложно.

– Почему именно из-за меня? – поинтересовался Володя, вытаскивая из нижнего ящика громоздкого резного гардероба свои тапочки.

– Мне нравится твоя логика, – «похвалила» внука бабушка. – Любой здравомыслящий человек в первую очередь поинтересовался бы у старой женщины, по какой причине она полагает, что дни ее будут вскорости сочтены. Но, судя по всему, моего внука не интересуют такие мелочи, ему важнее узнать, каким боком столь неординарный аспект касается конкретно его.

– Бабуль! – Володя выразительно посмотрел на старую леди.

– Ну ладно, – сжалилась та, видя, что внук раскаялся, – оставим это. Собственно, я заговорила об этом потому, что каждый раз, слыша твой звонок, мне приходит на ум, что происходит что-то из ряда вон выходящее, требующее не только моего экстренного вмешательства, но и немедленной эвакуации всех жителей из дома. Вовчик, к старым людям так звонить можно только в тех случаях, когда надвигающееся бедствие неотвратимо и оно представляет угрозу, перекрывающую последствия инфаркта от твоего звонка.

– Бабуль, не сердись. – Вовчик подошел, обнял ее и чмокнул в щеку. – У тебя не найдется чего-нибудь поесть, а то я такой голодный, что мне кажется, что я способен сгрызть собственные подошвы.

– Это неплохая идея, – усмехнулась Ева Юрьевна. – Знаешь, Вовчик, если бы люди могли питаться, как ты говоришь, подошвами, то ты бы умер от голода последним.

– Это почему?

– Потому что их размеры позволили бы тебе безбедно просуществовать достаточно приличное время.

– Ну, ба! – восхитился Володя. – У тебя не голова, а Дом Советов!

– Насчет Дома Советов ты явно мне польстил, – засмеялась Ева Юрьевна, и по ее лицу поползли лучики частых морщинок. – Но знаешь, не нужно обладать огромным даром провидения, чтобы по твоему внешнему виду догадаться, что тебе на хвост села неприятность.

Достав из холодильника кастрюльку с грибной лапшой, она поставила суп разогреваться.

– Знаешь, бабуль, мне иногда кажется, что у тебя внутри вмонтирована рентгеновская установка, позволяющая просвечивать людей насквозь.

– Я тебе говорила об этом еще тогда, когда ты был совсем крохой, – серьезно проговорила Ева Юрьевна, – но с определенного возраста ты почему-то перестал в это верить. – Чиркнув спичкой, она закурила, внимательно изучая лицо Володи. Посмотрев в лицо бабушки, он увидел, что в глазах ее живут сто чертиков, смеющихся на разные лады.

– Когда я был маленьким, я считал тебя почти волшебницей, которая знала обо мне все. До определенного времени мне казалось непостижимым, как можно видеть через стенку кухни то, что творилось у меня в комнате, – рассмеялся он. – Представляешь, я лазил по обоям этой стенки с лупой, выискивая дырочку, через которую ты подглядываешь за мной.

– Я видела твои титанические усилия, – кивнула головой старая леди, – поверь мне, со стороны это выглядело очень забавно.

– Однажды мне пришло в голову обернуться, – продолжал Володя, – и я так испугался, увидев отражение в зеркале и решив, что моя хитрость раскрыта. С перепугу я не мог понять, кто рассекретил мои коварные планы. Но когда наконец до меня дошло, что это мое собственное отражение, я, к своему великому удивлению, обнаружил, что с этой точки мне видно все, каждый уголок моей маленькой комнаты.

– И тогда тайна моего рентгеновского видения была рассекречена, – довольно улыбнулась Ева Юрьевна.

– Точно, – подтвердил Володя, дуя на ложку с супом и откусывая большой кусок мягкого хлеба. – Ба, ты гений! – проговорил он с набитым ртом, покачивая головой из стороны в сторону и прикрывая глаза от удовольствия.

– Кушай на здоровье, я рада, что тебе понравилось, – улыбнулась она.

Облокотившись на подоконник, Ева Юрьевна вдыхала запах табака и внимательно смотрела на внука. Обросший, нечесаный, весь сжавшийся в комок, плечи приподняты, будто готов спрятаться и убежать в любую минуту. И это ее внук!

– Судя по тому, с какой частотой и силой долбишь ложкой по тарелке, ты не ел суток двое, никак не меньше, – изрекла она, с жалостью глядя на мальчика. – На какой помойке ты жил последние несколько дней, Вовчик?

Не поднимая головы от тарелки, Володя сделал еще несколько глотков и отложил ложку в сторону. По тому, как он сжал в пальцах остатки хлеба, Ева Юрьевна поняла, что дело, которое заставило прийти внука именно к ней, крайне серьезно.

– Вовчик, глядя на тебя, можно предположить, что Вторая мировая – детская шалость по сравнению с той новостью, которой ты решил поделиться с бабушкой. – Внешне Ева Юрьевна вела себя как всегда, но внутренне она напряглась, не зная, что предположить. В таком состоянии внука она видела дважды в жизни: когда его хотели исключить из школы за страшную драку, в которой он был заводилой, и когда умерла его другая бабушка, мать Светланы.

– Ба, я попал в такую историю, что выбраться сам не смогу, а, кроме тебя, мне поделиться не с кем, – с трудом проговорил он.

Ева Юрьевна напряглась, вглядываясь в вихрастую макушку внука и хмуря брови. По-видимому, положение Володи было и впрямь серьезным, поэтому, против своего обыкновения она молчала, избегая каких-либо комментариев.

– Бабуль, я даже не знаю, как тебе сказать, у меня язык не поворачивается, – нервно проговорил он. Он закрыл лицо руками и остался сидеть неподвижно, тяжело дыша и с трудом сдерживаясь.

Первым порывом Евы Юрьевны было обнять внука, как в детстве, за плечи, прижать к себе и погладить по голове, но она заставила себя остановиться и достаточно сдержанно проговорить:

– Так дело не пойдет. Ты уже мужчина, так что брось все эти глупости и говори по существу.

Володя судорожно вздохнул, потом убрал руки от лица и поднял голову. Облизнув пересохшие губы, он собрался с силами и, словно бросившись в омут, начал с самого главного:

– Я должен тридцать тысяч рублей, которых у меня нет и в ближайшем будущем взять неоткуда. – Заставив себя произнести самое страшное, Володя почувствовал облегчение. Самое трудное было позади.

– Интересная мысль, – изрекла Ева Юрьевна, берясь за очередную сигарету и приоткрывая узкую кухонную форточку. Отодвинув табуретку, она села напротив мальчика. – Знаешь, Вовчик, когда я плачу, я знаю, за что я отдаю деньги. Тридцать тысяч – это немало, даже мое беспрерывное курение не загнало меня в такую долговую яму, как тебя, хотя на сигареты я трачу чертову уйму денег. Если бы сложить все те рублики, которыми я поделилась с государством за эти кольца самообмана, – она кивнула на тонкую змейку дыма, выпущенную ей только что, – то получился бы как минимум чемодан денег. Скажи, друг мой, на какие же такие нужды ты взял ношу, которую теперь поднять не в состоянии? У тебя требовательная любовница или ты открыл частный бизнес?

– Ба! Какой к черту частный бизнес? Этих денег я не занимал, меня подставили, как несмышленыша, а я не понял этого, – проговорил Володя, и лицо его побледнело.

– Дело становится вдвойне интересным, – чуть слышно прошелестела старая леди, и ее левый глаз слегка дернулся. – Тогда рассказывай все по порядку.

Сосредоточившись, внук заговорил, излагая нехитрую повесть своих мытарств, а Ева Юрьевна, сидя на табуретке и попыхивая сигаретой, внимательно его слушала. Чем дальше продвигался рассказ Володи, тем больше темнела лицом бабушка.

Переживая свое унижение заново, Володя сжимал кулаки, торопливо, с отчаянием сыпля горькими словами, а Ева Юрьевна, замкнувшись в молчании, пыталась понять и прочувствовать все в малейших нюансах, чтобы решить, как им быть дальше. Когда Володя закончил, он снова опустил глаза и глубоко вздохнул. Наверное, он зря побеспокоил бабушку, лишив старого человека покоя и заставив ее волноваться.

– Прости, бабуль, что я тебя дернул, просто мне нужно было кому-то все это рассказать, – оправдываясь, произнес он. – Я, пожалуй, пойду.

Он встал, собираясь пройти в прихожую, когда за его спиной раздался голос старой леди:

– Значит, мое мнение тебя нисколько не интересует? – Володя обернулся, растерянно глядя на бабушку. – Мне показалось, что ты обратился ко мне за помощью, – произнесла она, улыбнувшись одними уголками губ. – Если бы я знала, что мне предназначена роль статиста, я не стала бы тратить на твою историю столько внимания.

Володя остановился, задержав руку у выключателя, и медленно развернулся лицом к старой леди.

– Бабуля! – удивленно проговорил он. – Уж не хочешь ли ты сказать, что знаешь выход из этого тупика?

– Это не тупик, – заметила старая леди. – Не могу сказать, что все элементарно просто, ты заставил меня прилично призадуматься. Но в моей жизни бывали проблемы и посерьезнее.

– Что может быть серьезнее? – Володя внимательно посмотрел на бабушку.

– Однажды я шла на свидание к твоему дедушке и никак не могла подобрать нужную шляпку.

– И что же? – невольно заулыбался Володя.

– Проковырявшись с час, я так и не пришла ни к какому решению.

– А дедушка?

– Зная о моей пунктуальности, он подумал, что у меня что-то случилось, и отправился ко мне домой.

– И чем закончилась эта трагическая история?

– Почему трагическая? Вовсе нет, по крайней мере, я придерживаюсь совершенно противоположного мнения. Твой дедушка был настоящим джентльменом и не мог отказать женщине в такой мелочи, как помощь в подборе шляпки. Помню, что мы с ним занимались этой проблемой несколько часов, а потом на улице наступила такая темнота, что все равно моей шляпки не было бы видно. Идти куда-либо было уже поздно, и твой дедушка остался у меня.

– А что было потом? – едва удерживаясь от смеха, спросил Володя.

– А потом он стал твоим дедушкой, – подытожила Ева Юрьевна.

– Значит, не все так безнадежно, как мне казалось? – с надеждой спросил он.

– Я бы сказала, сложно, – ответила старая леди, – но решаемо.

 

* * *

Как водится, зимняя сессия нагрянула словно снег на голову, неожиданно и некстати, хотя какая сессия может быть кстати? Студенческий муравейник оживился. На занятия начали наведываться молодые люди, о существовании которых успели позабыть не только преподаватели, но и сами студенты, а в аудиториях, где проводились семинары, все чаще стало недоставать стульев. На лекциях засуетился народ с тетрадками. Наконец появились выданные преподавателями вопросы, по которым нужно было готовиться к грядущим экзаменам и зачетам, и студенческая братия призадумалась основательно.

Несмотря на распоряжение ректора, количество зачетов и экзаменов в сумме перекрыло заветное число десять, увеличив его ровно в полтора раза: студентам предстояло сдать шесть экзаменов и девять зачетов, что в сумме составляло пятнадцать дисциплин. Самым обидным было не то, что сдаваемых предметов оказалось больше, а то, что некоторые из них приходилось сдавать дважды, дублируя на зачете и экзамене. Кому это было нужно – непонятно, но факт оставался фактом: одним зачетом обойтись получалось не всегда.

Вариант пойти пожаловаться в деканат или учебную часть не проходил: номинативно от нескольких зачетов избавиться было можно, но по сути не изменилось бы ничего, потому что преподаватели назвали бы это по-другому, например допуском к экзамену, но все равно ни одному студенту не удалось бы избежать их сурового сита отбора. А если неприятностей не избежать, то, как показывала студенческая практика, лучше расслабиться и принять это неизбежное, чем обострять отношения с будущими экзаменаторами.

Кафедру зарубежки бог миловал, избавив от повторной процедуры встречи со студентами, но и одного экзамена было достаточно, чтобы увидеть небо в алмазах, учитывая количество групп на факультете и число экзаменационных вопросов.

Ко всем неприятностям выяснилось, что расписание этого самого экзамена составлено просто мастерски: первая из групп должна была прибыть пятого января, что равносильно самоубийству. Вся страна ожидала наступления обещанных десятидневных рождественских каникул, а в институте было свое государство в государстве, не подчиняющееся общим порядкам и откровенно плюющее на постановления думских деятелей.

Чтобы избежать такой неприятности, на кафедре решено было перенести сдачу экзамена под самый Новый год, на тридцатое, а в зачетках у студентов выставлять оценки, как и положено, пятым числом, чтобы, как говорится, не нарушать отчетности. Но то, что нравится кошке, всегда не по нраву мышке, поэтому перспективу сдачи досрочного экзамена студенты восприняли без особого энтузиазма.

Собираясь на экзамен, Бубнова особенно не волновалась: уж если ей не поставят хорошую оценку на кафедре у собственного мужа, то значит, мир свихнулся окончательно. Конечно, можно было не ходить на экзамен вовсе и попросить Анатолия черкнуть ей в зачетке автограф, но Ксюха знала, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет, и решила не искушать судьбу.

Нет, Анатолий был неплохим мужиком, но иногда в его голове что-то заклинивало, видимо, от переизбытка мозгов, и они никак не могли найти себе нужного места и цеплялись друг за друга, тормозя думательный процесс и приводя порой к результатам, противоположным ожидаемым. Скорее всего, именно из-за этого он не мог расслабиться и жить просто, без оглядки на окружающих, не трясясь и не выдумывая несуществующих проблем.

Какая ему разница, что сказал бы его разлюбезный Кленов, узнай он, что Толя поставил задарма зачет собственной жене? Ну, поставил и поставил! Так нет, ему необходимо, чтобы всякие там Станские и прочие старые перечницы видели, насколько он принципиален. Надо сказать, что подобная принципиальность явно граничила с глупостью, ну да ладно, ей несложно, разве может найтись такой мужчина, который отказал бы ее очаровательным глазам хотя бы в трюльнике?

В первых рядах Ксюха идти не захотела, а решила дождаться, когда суета потихонечку уляжется и можно будет разобраться во всех вопросах с преподавателем не спеша, так сказать, с глазу на глаз.

В отличие от Анатолия, убежавшего на экзамен как на пожар, она не спеша попила кофе, накрасилась, сделала свежий маникюр, и только после этого выехала.

Двадцатиминутная дорога на троллейбусе была неплохим развлечением. Ксюха рассматривала сменяющиеся картинки за окном и думала о своем. Это время она любила, потому что могла предаться размышлениям без всяких помех.

Близился Новый год, а природа будто перепутала месяцы местами. На дворе было по-мартовски тепло и дождливо. Жалкие остатки снега белели редкими рваными клочьями грязной ваты. Худые щеки покатых крыш домов будто ввалились, ощетинившись темно-серыми мокрыми пластами старого шифера. Казалось, что начало нового года Москва встретит в грязи и неубранности, но утром тридцатого, словно по заказу, откуда-то сверху стали падать мелкие редкие снежинки, безуспешно пытаясь прикрыть нагое тело земли.

Расстраиваться и переживать было абсолютно нечего, но, вопреки собственному настроению и здравому смыслу, Ксюха отчего-то нервничала. Зачетка была на месте, номер аудитории она знала, мало того, она была в курсе, на сдачу какой дисциплины едет, но у нее было такое необъяснимое ощущение, которое сложно передать словами. По большому счету, это нельзя было назвать даже ощущением, так, что-то непонятное и странное, витавшее в воздухе рядом с ней, будто предчувствие недоброго.

Сегодня с самого раннего утра, уже после ухода Анатолия, ее не покидало чувство, что она не одна в доме, что кто-то стоит у нее за спиной и внимательно наблюдает за ней. Поймав себя несколько раз на том, что она все время оборачивается и искоса поглядывает в зеркало, Ксюха решила, что это у нее от чудовищного сессионного напряжения разыгрались нервы и что ничего особо страшного в этом нет.

Еще бы! Шутка ли, просидеть над этими чумовыми бреднями без малого два часа и не свихнуться? Какой-то извращенец придумал грузить студентов всякой глупостью: кто когда родился, женился и помер, да что еще в промежутке между этими судьбоносными событиями соизволил написать. Какая человеку в жизни польза от того, что он загрузит свои мозги всей этой заумной мутью?

Да никакой, лучше бы рассказали, как на рынке зевак кидают или по какой системе получаются предпраздничные скидки!

Вот у них в магазине около метро неделю назад бананы стоили тридцать рублей – все ругались и говорили, что дорого; позавчера поставили другой ценник – пятьдесят. Так мало того что все на слюну изошли, изумляясь нахальству торгашей, овощной отдел стали обходить за километр, предпочитая забыть о пользе вегетарианства если не навсегда, то на время. А вчера новую цену зачеркнули красными полосами крест накрест, нарисовав цифру тридцать пять и написали волшебное слово «распродажа». Народ повалил валом, пытаясь урвать связку потяжелее.

Около института было безлюдно, лишь несколько запоздалых студентов спешили к аудиториям, да два-три человека стояли под козырьком у самого крыльца и, нарушая запрет, курили. Пройдя гулкими коридорами на третий этаж, Ксюха услышала приглушенные голоса и узнала свою группу. Большинство студентов уже сдали экзамен и благополучно разбрелись по домам, часть сидела в кабинете, и только четверо оставшихся не у дел подпирали двери, ожидая своей очереди. Зачем приходить к девяти, если ты не собираешься заходить в кабинет раньше одиннадцати, для Ксюхи было непонятным, но, видимо, этим четверым так было нужно, раз они, не жалея собственных нервов и времени, устраивали себе подобную пытку.

– Мы думали, ты уж не придешь, – деловито заявила одна из них, поправляя очки и нервно запуская ладошку в немытую по причине известной студенческой приметы шевелюру.

– Почему? Просто я не хочу идти в первом заходе, – пожала плечами Ксюха. – Как наши отстрелялись?

– Фигово, одни трояки почти, – поддержала ее другая, тощая высокая деваха в уродливой юбке, подметающей бахромой пыльные полосы паркета. – Только у Смирнова пятерка, да еще штук шесть-семь четверок, а остальные срезались на три. Говорят, там не препод, а зверь какой-то сидит, – покачала головой она, – валит всех без разбору. У тебя шпоры есть?

– Какие шпоры? – ответила Оксана. – Буду я себе еще жизнь осложнять.

– Действительно, откуда в помойке валюта? – встрепенулась третья, стоявшая до этих пор молча. – Могли бы и не спрашивать. Зачем ей писать, у нее муж на кафедре, он и так все нарисует, если в нужную минуту зачеточку сунуть. – Глаза ее ядовито сверкнули, и в них появился завистливый блеск. – Слушай, может, я тоже смогу подсуетиться? Ты меня познакомь. – И она нервно хмыкнула.

– Зависть не лучшее человеческое качество, Дарья, она разъедает мозги, – отрезала Оксана. – Если бы можно было подсуетиться, я бы здесь не стояла, это во-первых, а во-вторых, тебя знакомь-не знакомь – все равно толку не будет.

– Это еще почему? – моментально вскинулась та.

– Мужики не собаки, на кости не бросаются, а у тебя только что и есть, что сто граммов костей да маленькая кружечка крови, да и та желчью отравленная!

– Девочки! – ахнула самая маленькая и толстенькая из них, сосредоточенно читавшая учебник. – Нашли время ругаться! Сейчас препод высунется и выгонит всех нас! Замолчите сейчас же!

Будто услышав ее слова, из дверей показалась взъерошенная голова молодого человека. Глаза его счастливо сияли, а в руках он держал зачетку с заветной четверкой.

– Сказали всем, кто остался, заходить, – радостно произнес он.

Все, кроме Ксюхи, испуганно переглянулись и нерешительно потянулись к дверям аудитории. Одна Бубнова вошла в кабинет без дрожи и боязни. Спокойно прикрыв за собой дверь, она уверенно обвела взглядом помещение, но тут же ее улыбка сползла с лица, уступив место недоумению и растерянности: вопреки ее твердой уверенности Анатолия в кабинете не оказалось.

 

* * *

От мысли, что коллеги избавили его от неприятной обязанности принимать экзамен у собственной жены, Анатолию было уютно и радостно. Получив листок с номерами групп, где ему предстояло трудиться, он с беспокойством пробежал списки глазами и, убедившись, что Ксюхина группа у него не значится, вздохнул с облегчением.

На самом деле он был благодарен Кленову за его тактичность и чуткость, потому что, присутствуй он на экзамене у жены, куда ни кинь, всюду вышел бы клин. Сдай Оксана экзамен хорошо – те же студенты станут перешептываться, что муж, дескать, пропасть не дал, балл завысил. Сдай плохо – опять беда: до того девочка бестолковая, что даже муж помочь не в состоянии, ну просто полный ноль, да и только.

То, что Ксюха справится и без него, Анатолий не сомневался, правда занималась она совсем мало, но голова у нее на плечах есть, да и умом бог не обидел, ничего, как-нибудь осилит, зато никому обязана не будет.

Покончив с экзаменом, он отправился в библиотеку, чтобы немного проработать материал, необходимый к следующему триместру. Насчет семинарских занятий он был спокоен, а вот за курс лекций на историческом факультете волновался. Конечно, историки и литераторы близки, но все-таки у каждого своя специфика, поэтому лекции необходимо было подкорректировать. Конечно, ничего страшного в новом назначении не было, студенты они и есть студенты, независимо от факультета, но будет лучше, если он явится на новый факультет во всеоружии.

В институтской библиотеке было пусто. Оно и понятно, одно из непреложных студенческих правил гласит, что в день сданного экзамена каждый уважающий себя учащийся просто обязан расслабиться, независимо от того, какой балл ему выставлен, хотя бы даже и неудовлетворительный. Несмотря на то что половина дня оставалась свободной, строгие студенческие порядки предписывали только спать, гулять и безобразничать, ни в коем случае не хватаясь за учебник, иначе все следующие экзамены пойдут наперекосяк.

Откуда взялся этот неписаный кодекс – неясно, но в такие дни время, ценившееся в сессию буквально на вес золота, транжирилось с небывалой щедростью, и веселые студенческие компании можно было встретить повсюду: в кабаках и парках, в кинотеатрах и скверах, – везде, только не в читальных залах. И пусть лучше на подготовку к очередному экзамену не хватит ровно половины дня, но заниматься в день сдачи – дело немыслимое, это знал каждый.

Воспользовавшись тем, что в читалке никого не было, Анатолий выбрал уголок подальше и сел, уютно устроившись за громоздким стеллажом с книгами, закрывающим обзор, но и не позволяющим посторонним любопытничать. Отрешившись от внешнего мира, он ушел с головой в работу, забыв о времени и растворившись в блаженном мире строк.

Тишина, редкий шелест страниц и полное уединение настолько его поглотили, что он не заметил, как с другой стороны книжного стеллажа появились еще двое читателей, судя по всему так же, как и он, считавших, что они находятся в зале одни. Разложив бумаги на столе, они какое-то время работали молча, но, услышав, что каблучки библиотекаря застучали в направлении двери и затихли, один из них прервал молчание.

– Знаешь, у меня сегодня Толина жена экзамен сдавала, – негромко проговорил он. Вздрогнув от неожиданности, Анатолий замер. По голосу он узнал профессора Станского, который принимал сегодня экзамен в сто восьмой группе, где училась Оксана.

– И что? Как она тебе? – хотя второй голос звучал приглушеннее, Анатолий без труда узнал Игоря Никитина, молодого человека лет тридцати пяти, работающего у них на кафедре недавно, чуть больше года, но подающего большие надежды.

Его Анатолий знал неважно, они как-то не сошлись, и общения не получилось, а вот со Станским он был знаком сто лет и считал его человеком не только справедливым, но и исключительно умным. Первым побуждением Анатолия было обнаружить свое присутствие, выйти к коллегам и присоединиться к общему разговору, но желание услышать о своей жене добрые слова оказалось сильнее. Он напрягся, улыбаясь и заранее предвкушая удовольствие от услышанного. Анатолий усмехнулся, подумав о том, что все мы не без греха и от тщеславия не застрахован никто, и он в том числе, и не такой это страшный недостаток, если он, конечно, не выходит за рамки разумного.

– Знаешь, – голос Станского зазвучал напряженно, – это была картина маслом. Мало того что она явилась последней, она еще и ничего не знала.

– Совсем ничего? – поразился Никитин.

– Абсолютно, в ее голове нет даже тех знаний, крохи которых сеют еще в средней школе. Удивительный экспонат эта Оксана, я бы даже сказал, уникальный. Красива, слов нет, но голова ее пуста и не затронута интеллектом ни на грамм.

При этих словах, произнесенных человеком, в компетенции которого он не сомневался, Анатолию стало плохо. Желание обнаружить себя исчезло само собой, его сменило неодолимое стремление спрятаться так, чтобы его не нашли, или убежать подальше от этого места, но бежать было некуда, так что приходилось сидеть и слушать, моля бога о том, чтобы его присутствие не было раскрыто.

– Я видел ее, она действительно красивая, – согласился Игорь, – только с одной красотой жить не будешь, в голове тоже что-то должно быть, иначе эта самая красота так надоест, что на край света от нее убежать захочется. И как с ней наш Толя живет? Он же мужик умный, и, хотя между нами что-то не складывается, он мне чем-то нравится.

– Я Тольку сто лет знаю, он не без причуд, но парень что надо, – согласился Станский, и Толя представил, как он сейчас кивает головой, а его губы складываются в одобрительную трубочку. И хотя предыдущие слова Станского никак не шли у него из головы, ему было приятно, что такой человек, как Михаил Григорьевич, относится к нему с уважением.

Несмотря на свои пятьдесят, Станский выглядел неплохо: высокий рост скрывал излишнюю полноту, делая его почти атлетически красивым, а полные чувственные губы и большие карие глаза придавали его лицу выражение постоянной восторженности и неотразимой привлекательности. То, что он женат, воспринималось им легко, и никоим образом не омрачало его личную жизнь, вися непреодолимым табу на его совести. Романов у него было достаточно, в том числе и со студентками, но встречался он исключительно с теми, кто этого действительно хотел и шел к нему по собственной воле.

– Знаешь, Игорь, когда мужчине под пятьдесят, порой он совершает странные поступки, результаты которых обнаруживаются много позже и иногда являются необратимыми. Чаще всего после таких чудачеств мужчина жалеет о сделанном, но не всегда это можно исправить. Тебе сложно сейчас меня понять, а вот я понимаю Толика на все сто, – тихо произнес Станский.

– Да может, он вовсе и не переживает, что развелся со Светланой Николаевной и женился на молодой девочке. А что, бывает же так, человек начинает все сначала и не жалеет об этом ни капли?

– Быва-а-ает, – протянул Станский.- Только это не тот случай, ты уж мне поверь, Светланочку Николаевну даже рядом с этой, извини, Игорь, прошмандовкой, мне бы и в голову не пришло поставить.

При последних словах Станского Анатолий чуть не ахнул вслух и, сжав кулаки, уже собрался поговорить с обидчиком, как услышал такое, отчего всякая охота махать кулаками исчезла сама собой.

– Зачем вы так о ней, Михаил Григорьевич, тем более что она жена Нестерова, – с укором проговорил Никитин, и в голове Анатолия пронеслось, что, наверное, он был не прав в отношении этого мальчика, человек он, видимо, неплохой.

– А как я должен ее называть после того, как она предложила мне в обмен за тройку в зачетке несколько незабываемых часов в постели?

– Но она же… – растерянно произнес Никитин и замолчал, не зная, как быть дальше. – Я не знаю, что на это сказать, – почти прошептал он.

– Вот и я не знал, – выговорил Станский и шумно выдохнул.

Голова Толи пошла кругом. На какое-то мгновение он перестал соображать, а потом, прикрыв глаза, до крови закусил нижнюю губу. Дышать было больно, грудную клетку сдавило, а в горле появился горький отвратительный ком обиды и стыда. Взглянув на свои руки, он увидел, что они мелко трясутся.

– Удивительный экземпляр эта Оксана, – повторил Станский и несколько раз приглушенно кашлянул. – Я с трудом представляю, как будут складываться наши отношения, ведь нам еще не единожды встречаться на коллективных празднованиях, и как смотреть в глаза Толе?

– А почему вам должно быть стыдно? Пусть стыдно будет ей, – заметил Игорь.

– Да не в том дело, что мне будет стыдно, у меня нет повода прятать глаза перед своим коллегой, просто у меня такое скверное ощущение, будто меня самого вываляли в грязи. Может быть, проводить аналогии в таком случае некорректно, но Светлане Николаевне такое и в голову бы не пришло.

– Я мало знаю женщину, о которой вы говорите, я видел ее всего несколько раз, но она мне очень понравилась. И потом, она ничуть не менее красива, чем эта Бубнова. Неизвестно еще, какой она станет в свои сорок.

– Свете не сорок, ей сорок пять, она моложе Толи всего на три года, – поправил его Станский, и Никитин удивленно качнул головой. – Но я согласен, выглядит она потрясающе. Я думаю, Толя еще пожалеет, что променял такую роскошную женщину на эту дрянь, которая позорит его на каждом шагу. А может быть, он уже пожалел… Хотя кто знает, ночная кукушка всегда перекукует дневную. Если он женился не на личности, а на длинных ногах и красивых глазах, то ему раскаиваться особенно не в чем.

– Михаил Григорьевич, – перебил его лирическое отступление Игорь, – а с Бубновой-то чем закончилось?

На лбу Анатолия выступили крупные капли пота, в данную минуту он искренне ненавидел этого желторотика, так некстати вспомнившего о том, о чем Нестерову совсем не хотелось вспоминать.

– Чем закончилось? – скептически хмыкнул Станский. – Гадостью закончилось, вот чем. Я закрыл ее зачетку и предложил прийти еще раз, а она так тихонечко мне и говорит: «Если вы не поставите мне сию же минуту оценку, то я вынуждена буду рассказать мужу обо всем, что произошло в этой аудитории». Я, честно признаться, опешил. «И что вы собираетесь рассказать»? – спрашиваю я. Она поморгала-поморгала своими глазищами и отвечает: «Правду». Я ей: «Какую правду?» А она: «Правда бывает только одна, профессор. Если вы поступите со мной некрасиво, я вынуждена буду рассказать мужу, что за четверку в зачетке вы предложили мне встретиться с вами в неформальной обстановке, чтобы обсудить данную проблему подробнее. Не думаю, говорит, что мужу придется по вкусу эта история». Вот тут я и сел на одно место.

– Ничего себе! – присвистнул Игорь. – А девочка не промах. Попался наш Анатолий! И что вы решили?

– А что я мог решить? Сначала я собрался выставить ее вон и к стороне. Поверь, с любой другой я так непременно бы и поступил, но Толя мой друг, и его мнением я крепко дорожу. Я взял у нее зачетку и выставил четверку, а потом попросил уйти как можно скорее. Знаешь, я ни за что не расскажу того, что было, Толе, незачем ему краснеть за жену. С кем бы он ни пришел: с Оксаной, Марусей или Фросей – я приму его любого, на то она и дружба, и, если он приведет свою Оксану когда-нибудь к нам на банкет, у меня хватит ума ради него самого не показывать, что между мной и этой… – он замялся, – что-то произошло. Но вот что я тебе скажу: лучше, чем Светлана, ему не найти никогда, сколько бы он ни искал, и, если бы я оказался на его месте, я бы свернул горы, чтобы ее вернуть.

В отдалении послышался звук шагов, приближающихся к библиотеке. Дверь отворилась, и в читальный зал заглянул Кленов. Увидев сидящих рядом Станского и Никитина, он заулыбался и доброжелательно произнес:

– Ну, кажись, ребятки, все. На сегодня отстрелялись. Вы Нестерова не видели? Он мне очень нужен. Говорят, он был где-то здесь.

Анатолий замер, боясь дышать.

– Нет, Леонид Николаевич, – ответил Игорь, а Станский только отрицательно покачал головой, – здесь его не было точно. Может, еще где.

– Ладно, тогда я пойду. Не забудьте, третьего у нас кафедра со всеми вытекающими. – Он хитро подмигнул. – С наступающим вас всех.

– И вас также, – ответили они.

Не успели затихнуть в отдалении шаги Кленова, как по коридору застучали тоненькие каблучки библиотекаря.

– Зиночка, мы несли вахту в ваше отсутствие, – пошутил Станский. – Разрешите доложить: все имущество в целости и сохранности. – Михаил Григорьевич выпятил грудь колесом и, словно военный на параде, приложил руку к козырьку несуществующей фуражки.

– Вольно! – дала команду Зиночка и звонко рассмеялась. – С вами не соскучишься, Михаил Григорьевич.

– Так незачем скучать, Зиночка, Новый год на носу, – радостно произнес Станский, отодвигая стул и выходя из-за стола. – Засиделись мы у вас. Спасибо, что не прогнали. С наступающим вас, здоровья, счастья.

Никитин двинулся вслед за Станским, покачивая головой и глядя во все глаза на преобразившегося в один момент коллегу. Сияющий, словно надраенный до блеска гривенник, он был похож на двадцатилетнего юнца, решившего приударить за хорошенькой библиотекаршей.

Шумно простившись, они вышли из библиотеки, а Анатолий повернулся к окну и замер. Никаких конкретных мыслей у него в голове не было, одна пустота и ощущение чего-то неуловимого, упущенного и непоправимого одновременно.

За окном продолжал идти снег, сыпля мелкими секущими горстками манки, распадавшейся в пыль и оседавшей на чуть принакрытую землю. По дороге пробегали машины, волоча за собой, словно легкий шлейф платья, длинные перекрученные веревки снежных полосок. По обочинам проезжей части возвышались грязные ледяные наросты, подтаявшие во время прошедшей оттепели и взирающие с укором на мир пустыми глазницами. Серый воздух был неподвижен и угрюм, а провалившееся бесцветное небо давило на город, грозя поглотить его своим безмолвием.

На большом старом тополе сидела ворона. Надсадно каркая, она чуть расставляла крылья и, покачиваясь со стороны на сторону, вытягивалась в струнку. Глаза вороны были похожи на две черные блестящие бусины, слепые и остекленелые, посверкивающие неживым пластмассовым блеском. Анатолий, прижавшись лбом к холодному стеклу, видел, как веселилась эта злая тварь, пританцовывая на ветке и истошно хохоча ему прямо в лицо.

Закрыв уши ладонями, он попытался не слушать этого рвущего на части смеха, но карканье отдавалось эхом в его воспаленном сознании, проникая глубоко внутрь и терзая каждую клеточку тела.

Вдруг ворона подпрыгнула на ветке и, широко раскидав в стороны драные черные крылья, рывками поднялась в воздух и скрылась из виду, но карканье не утихло. Отдаваясь частыми толчками, оно исступленно билось в грудной клетке Анатолия, сотрясая его тело с ног до головы. Ударяясь о позвоночник, оно снова попадало в голову и с ломким хрустом падало вниз, к самому полу. Звуки были непонятными, хриплыми и надломленными, казалось, доносящимися не извне, а рождавшимися внутри него. Опустив ладони, он на мгновение прислушался и, наконец, понял, что никакого карканья давно нет, а звуки, доводящие его до сумасшествия, – не что иное, как его собственный смех.

 

* * *

Поперек сладко зевнул и, не открывая глаз, блаженно потянулся. Сегодня было что-то радостное, что-то, чего со сна он сразу припомнить не мог, но на подсознательном уровне помнил и ждал с нетерпением и трепетом. Это «что-то» было настолько замечательным и непередаваемо волшебным, что Сергей не спешил открывать глаза, чтобы окунуться в будничную действительность проблем, а ему хотелось подольше растянуть удовольствие.

Глядя сквозь полуприкрытые ресницы на пробивающиеся через задернутые гардины слабые лучики света, Поперек жмурился и усиленно отдалял момент, когда придется совершать какие-то телодвижения – умываться, заправлять кровать и приводить себя в порядок. Ослабев каждой клеточкой тела, он напоминал большой переваренный пельмень, распухший, изнывающий под тяжестью набранной воды и выпускающий в кастрюльку мелкие круглые капельки жира. Словно приклеившись к дивану, он буквально разлагался от лени на мельчайшие составляющие, цепляясь за последние остатки сна и не желая вылезать из томительно-очаровательного состояния ничегонеделанья.

Мать гремела кастрюлями на кухне, открывала и закрывала кран с водой; на сковороде что-то отчаянно шкваркало, а по всему дому разносился запах жареного лука. По-прежнему не открывая глаз, Поперек свернулся колесом, разминая затекшие от долгого лежания мышцы спины. От сильного напряжения в спине появилась боль, но она была не резкая, скорее даже приятная, и Серега постарался развернуть плечи таким образом, чтобы снять усталость не только с позвоночника, но и с лопаток. Хрустнув чем-то внутри, он безоблачно улыбнулся и, наконец, открыл глаза.

В комнате было темно. На видике горели зеленоватые циферки, показывающие время, но зрение у Сереги было неважнецкое, поэтому, сколько он ни напрягал свои подслеповатые глаза, разобрать, который час, ему не удалось. По звону посуды на кухне Сергей понял, что мать ставит на плиту чайник, а значит, сейчас около половины девятого или девять.

Сон потихоньку покидал его сознание, уступая место реальности, вспомнив о которой, он снова улыбнулся. Сегодня был не простой день. Кроме кануна Нового года, он нес еще одно замечательное событие, лучше сказать, даже не событие, а удачу, редкостную удачу. Свалилась она на Сергея нежданно-негаданно и оттого была вдвойне желанна и необыкновенна.

Заключалась она в том, что глупый мальчик по имени Володя должен был к сегодняшнему дню разыскать и, кровь из носа, доставить к нему тридцать тысяч, что висели на нем в качестве долга хозяину ларька Шамилю. Конечно, это была не половина, а вся сумма целиком, но глупому желторотику об этом знать не полагалось.

Объясняя нестыковку в деньгах Шамилю, Поперек объяснил, что за воровство с этого наглеца Нестерова стоит снять сумму вдвое больше пропавшей, в качестве, так сказать, компенсации и науки на будущее. Лишний же тридцатник Сергей предложил располовинить, но Шамиль отказался, заявив, что его эти делишки не касаются и что ни в какую грязь он лезть не намерен. Ему, Шамилю, все равно, кто вернет пропавшие деньги, но, если к Новому году это сделано не будет, они пожалеют об этом оба.

Получив, таким образом, добро от своего начальника, Поперек возрадовался, сообразив, что прибыль, на которую он рассчитывал, по счастливому стечению обстоятельств, удвоится сама по себе, без дополнительных усилий с его стороны. Изъятый из палатки тридцатничек лежал у Сереги в надежном месте, целенький и невредименький, завернутый в полиэтиленовый пакетик, дожидаясь своего часа, когда наступит очередь возвратиться назад в папочкину кассу.

Те тысячи, которые сегодня должен припереть этот недоделок Нестеров, ни с того ни с сего возомнивший себя его другом, Поперек решил потратить на благие цели, потому как деньги, упавшие с неба, нужно непременно тратить немедленно, чуть ли не в тот же день, а то как пришли, так и уйдут, это известно каждому.

Нежась под пуховым одеялом, Серега мечтательно распределял предстоящую «получку». Часть денег, тысяч шесть-семь, он положит в банк на черный день, потому что мужик без заначки, что велосипед без колес. Остальные деньги он решил истратить как можно скорее, еще в этом году, но сделать это необходимо с умом.

Во-первых, матери нужна новая шубейка или зимняя куртка. Хватит ей ходить в старых дырах, семью позорить, чай, мужчина в доме, позаботиться о ней есть кому, так что нечего заплатками сверкать, двадцать первый век на дворе, а она все побирается, копейки считает. По представлениям Сереги, на одежку для матери он должен был поистратиться прилично, тысяч пять-шесть выложить придется, а то и поболе будет, но жаться он не собирался: мать одна.

Потом, на Мичуринском у него жила старая бабка, мать неизвестно куда сгинувшего много лет назад отца, которая прикрывала его всю сознательную жизнь, независимо от того, прав он был или нет. Иногда доходило до смешного: сняв с автомобиля приемник или обув с братвой очередной торговый киоск, он приходил к ней под самое утро, уставший и счастливый, полностью удовлетворивший свою потребность в адреналине и разбогатевший в одночасье. Засыпая крепким сном, он был уверен в бабке, как в самом себе и даже больше, зная, что под любой присягой она подтвердит, что весь вечер напролет любимый внучок был с ней, закутывая замерзшую бабушку в теплый плед и читая статьи из любимой газеты старушки.

Никогда никакой выгоды бабка с этого не имела, она просто любила Серегу и, как умела, заботилась о нем, прикрывая его от неприятностей. Справедливости ради нужно, чтобы хоть раз в жизни бабке, повезло.

Прикидывая, чем можно порадовать старушку, Серега подумал, что лучше всего будет, если в ее доме появится настоящий цветной телевизор, а древний, полуразвалившийся черно-белый «Рекорд», доживавший свой век на трех колченогих подпорках, он собственными руками отнесет на ближайшую помойку, которая плачет по этой доисторической развалюхе уже лет двадцать. Конечно, на большой телевизор денег не наскрести, но зачем старой бабке огромный экран? Ей и маленького хватит, все равно любой ныне существующий аппарат больше того, который стоит у нее в углу и молит о пощаде. С новогодними скидками это выльется в пятерик, не больше.

Подсчитав сумму всех будущих покупок, он вывел, что из тридцатника у него должно остаться тысяч тринадцать, а с вычетом долгов, накопившихся за длительное время безденежья, – семь-восемь, но и это приличные деньги, которые он мог тратить на себя с чистой душой.

То, что благими намерениями дорога в ад вымощена, знает каждый, но редко кому приходит в голову примерить это одеяние на себя. Планируя покупку щедрых даров, Поперек не учел, что свое счастье он решил выстроить на несчастье другого. Сказать, чтобы он был злым по натуре, нельзя, но такая элементарная мысль просто не пришла ему в голову, вот и все.

Даже если бы вдруг ему захотелось задуматься над подобным вопросом, он вряд ли бы поступил иначе. В своих несчастьях этот Нестеров виноват сам, и винить в сложившейся ситуации кого-то постороннего просто глупо. Видимо, мальчик вырос в тепличных условиях, так и не поняв, что в борьбе за существование выживает сильнейший. Кого винить в том, что у юнца не работают мозги и полностью отсутствует инстинкт самосохранения? Только его и надо винить, да еще его непутевых родителей, не сумевших за полтора десятка лет вложить ему в голову эту простую истину.

В конце концов, ничего страшного в том, что произошло, нет. Пусть утешается тем, что не все потеряно, если потеряно не все, и пусть начинает с нуля, руки-ноги есть, значит, жить будет. По крайней мере, пусть все случившееся послужит для него хорошим уроком, и, может, до него хоть что-то дойдет, а то так и будет всю жизнь тепличной тряпкой. Может, он, Поперек, научит его уму-разуму, если учить больше некому. Он доброе дело сделает, и его наука обойдется этому паршивцу малой кровью, а другой не пожалел бы парня, выставив его на более значительную сумму. Но он, Поперек, добрый, зачем человеку жизнь портить? Учить не только можно, но и нужно, кто же, как не старший товарищ, поделится опытом? А вот портить не стоит.

Задавив маленького неудобного червячка совести, так некстати зашевелившегося внутри него, Серега вновь повеселел, представив себя в качестве покровителя. Все-таки здорово, что у него голова на плечах, а не пустой чугунок, как у этого нюни Нестерова. Вот и мать порадовать можно будет, и бабку, а от такого сына и внука, как Вовчик, одни беды в семье. Вот что значит неудачный ребенок!

Закончив философствовать, Серега скинул ноги с дивана, сунул их в тапочки и неслышно открыл дверь в большую комнату. Подойдя почти вплотную к часам, он сощурил свои близорукие глаза: обе стрелки слились в одну линию, растворившись друг в друге.

– Без пятнадцати девять, – негромко проговорил он, – пора вставать, нечего бока належивать, нужно делами заниматься.

Действительно, если Поперек хотел успеть на встречу, назначенную Володьке на десять утра у злополучного ларька, то ему следовало поторопиться, потому что до нее оставалось всего ничего, чуть больше часа.

 

* * *

– Бабуль, скажи, почему говорят, что внуков обычно любят больше, чем детей? – Володя взял бабушку под руку и, пытаясь подстроиться под нее, зашагал с ней в ногу.

– Видишь ли в чем дело, Вовчик, – заговорила Ева Юрьевна, не торопясь и обстоятельно взвешивая каждое свое слово. – Внуки – это цветы жизни на склоне твоих лет, они не могут не радовать глаз, и это вполне естественно. Но прийти к этому пониманию можно только с возрастом.

– Но разве дети – не те же, как ты говоришь, цветы жизни? – недоуменно приподнял брови он.

– Те же, – согласилась она. – Но не совсем. Дети – это, как правило, тоже цветы, но только, чаще всего, на могиле своих родителей.

– Это ты про отца? – поднял на нее глаза Володя.

– И про него тоже, – кивнула она.

Подхватывая колесами тонкий слой только что выпавшего снега, мимо них пробегали спешащие автомобили. Маленькие снежинки были невесомыми и легкими, словно пух; отброшенные струей встречного воздуха назад, они поднимались над дорогой и, хаотично вальсируя, снова опускались на землю. Цепляясь за подошвы, мелкие частички снега оставляли на асфальте некрасивые темные дыры следов, но падающий с неба белый пух тут же восстанавливал прежний порядок, засыпая мостовую заново.

Покачиваясь из стороны в сторону, сплетничали тополя. Задевая друг дружку тонкими кончиками промерзших ветвей, они многозначительно кивали на соседей и, осуждающе перестукиваясь, сухо похрустывали длинными нескладными суставами вытянутых пальцев.

Налегая что есть силы на неподъемные широченные скребки, расчищали улицы дворники. Снежные пушинки, сбившись в островерхую горку, катились на ладони скребка до тех пор, пока стальной нож не попадал на какую-нибудь неровность, и тогда, весело подпрыгнув, они разлетались в разные стороны, засыпая снова только что очищенные дорожки.

– Бабуль, а можно мне не идти домой, по крайней мере сейчас? Давай отмечать Новый год вместе, – нерешительно проговорил Володя. Увидев, что правая бровь Нестеровой иронично поползла вверх, он опустил голову.

– От самого себя не убежишь, – спокойно ответила Ева Юрьевна, – а трусость – худший из советчиков. Я понимаю, легче написать лист заново, чем что-то в нем переправлять, Вовчик, но иногда чистый лист – слишком непозволительная роскошь.

Володя молчал, пытаясь осмыслить то, что услышал, а Ева Юрьевна продолжала тихонько говорить. При этом дыхание ее сбивалось, а старческий дребезжащий тенор время от времени прерывался.

– Когда окончится вся эта неприятная история с деньгами, ты отправишься домой, к матери, независимо от того, хочется тебе этого или нет, и пообещаешь мне, что в следующий раз уйдешь из дома только тогда, когда станешь самостоятельным мужчиной, способным не только на эксцентричные выходки и громкие слова. Самостоятельность – это даже не материальная независимость от родных, это нечто большее, на что способны далеко не все, – уверенно проговорила она и громко выдохнула, пытаясь восстановить сбившееся от быстрой ходьбы дыхание.

– Бабуль, ты не торопись, – проговорил Володя, заботливо поддерживая старую женщину под руку и внимательно вглядываясь в ее лицо.

– В моем возрасте торопись не торопись, результат одинаковый: все равно всех задержишь, – чуть слышно проскрипела она, и Володя увидел, что Нестерова смеется.

– Бабуль, ну как ты можешь?! – сердито произнес он.

– Да ты не фыркай, Вовчик, это все дело житейское, – ответила она. – Знаешь что, пожалуй, дальше я не пойду, ты отправишься один. Иди и ничего не бойся, все будет так, как я тебе сказала. – И, проведя ладонью по непослушным вихрам внука, она стряхнула с его волос нападавшие снежинки.

– Хорошо, бабуль. Когда все закончится, я приду в сквер, ты жди меня там, – решительно проговорил он и широкими шагами направился через дорогу, к киоску, около которого была назначена встреча с Серегой.

Поперека еще не было, и Володя, забравшись под козырек автобусной остановки, стал дожидаться его прихода. Народа было много, видимо под самый Новый год у всех набралась масса неотложных дел, переносить которые в следующий не хотелось. С пакетами и коробками люди штурмовали подножку автобуса, тесня, подталкивая друг друга и уговаривая пройти в середину салона. Маршрутные такси проскальзывали, не останавливаясь, несмотря на убедительные просьбы желающих, стоящих на кромке проезжей части и отчаянно сигнализирующих руками.

В нескольких метрах, за остановкой, раскинулся елочный базар. Почему-то в этот год москвичи не спешили покупать лесных красавиц, предпочитая им искусственных близнецов. То ли цены были поднебесными, то ли не хотелось потом подолгу выковыривать из паласа иголки, но елочный бизнес в этом году оказался почти убыточным. Самые хитрые ждали сегодняшнего вечера, когда, побросав свой живой товар, елочные «бизнесмены», махнув на все рукой, отправятся восвояси, и продавцы, рассчитывавшие на баснословные прибыли, скучали в гордом одиночестве, с разочарованием посматривая на потенциальные кошельки, пробегающие мимо них.

– Привет, дружище! – замечтавшись, Володя не заметил, как рядом с ним на скамейке оказался Поперек. – Принес? – Серега внимательно посмотрел на Володю, и тот отметил, что взгляд его знакомца стал необычайно цепким и требовательным.

– Принес, – кивнул мальчик и показал глазами на небольшой полиэтиленовый сверток, который держал в руках. – Слушай, Поперек, давай поговорим с Шамилем, ну не зверь же он, должен понять, что мы ни при чем.

– Чего зря языком молоть, – возразил Сергей. – Все, что было можно, я ему объяснил, но он требует денег, и ему наплевать на все остальное. Давай, я разберусь. – И он протянул руку за пакетом.

– Почему ты не хочешь взять на встречу с Шамилем меня? – Володя посмотрел на Сергея, ожидая ответа и не выпуская пакета из рук.

– Ты мне что, не доверяешь? – жестко сказал тот, и глаза его недобро сверкнули. – Между прочим, я тоже на тридцать кусков попал! Знаешь что, не лез бы ты в это дело, Шамиль, если что не по нему, хуже зверя становится. Уж лучше я один попаду под его горячую руку. Если б ты ко мне не зашел, сидел бы сейчас дома и чай с бубликами попивал. Ладно, пусть от Шамиля мне одному достанется, достаточно того, что тебе пришлось деньги искать. Да ты не волнуйся, я все утрясу, он мужик вспыльчивый, но отходчивый, так что если все бабки вернем, он прижимать не станет.

– А может, передумаешь? – Володя посмотрел в глаза Сергею, ожидая, что в них мелькнет слабая искра если не раскаяния, то хотя бы сомнения.

– Ты что, учить меня надумал? – резко бросил он, взбешенный внезапно возникшим препятствием. – Я еще услугу ему оказываю, собираясь под танк в одиночку лезть, а он мне мораль читает. Давай деньги и отчаливай на все четыре стороны. И чего ты на мою голову свалился, из-за тебя все неприятности! – выкрикнул он, сверля несговорчивого компаньона неприязненным взглядом.

– Как скажешь, – кивнул головой Володя, – но потом не говори, что я тебе не пытался помочь.

– Не скажу, не скажу, – зачастил Поперек, вырывая из рук Володи долгожданный пакет с деньгами. – Здесь все тридцать?

– Если хочешь, можешь пересчитать, – глухо проговорил Володя.

– А что, я пересчитаю, сумма-то не а-ба какая, – закивал тот. – Ты не думай, что я тебе не доверяю, просто деньги, они же счет любят, ты же сам знаешь, да? – суетливо проговорил он, открывая пакет и изо всех сил пытаясь сдержать радостную улыбку.

«Вот дурак – так дурак! – обрадованно подумал Сергей, доставая из пакета небольшую пачку пятисотрублевых купюр, перетянутых для верности резиночкой. – Точно люди говорят, что тот, кто ищет деньги, находит их редко, а тот, кто не ищет, не находит никогда». Пересчитав все до единой купюры, он облегченно вздохнул и убрал деньги обратно в пакет.

– Может, еще передумаешь? – повторил в который раз Володя.

– Ну что ты заладил одно и то же? – огрызнулся тот. – Передумаешь, да передумаешь! Иди, блаженный, домой, я тебе позвоню… как-нибудь потом… если захочешь.

В восторге от своей шутки он захохотал во все горло и, развернувшись, собирался уйти прочь, как вдруг перед ним неожиданно возникло несколько фигур в милицейской форме и раздался визг тормозов.

– Ах ты, падла паршивая! – завопил Поперек, с ненавистью глянув на стоящего неподалеку Володю.

Резко бросив пакет на дорогу, он дернулся всем телом, собираясь рвануться в противоположную сторону, но кто-то скрутил ему руки, и он, охнув от боли, уперся щекой в грязный капот милицейского автомобиля.

– А-а-а! – завопил он, и из глаз его брызнули слезы. – Пусти! Пусти, мне больно! Это не мой пакет, я не знаю, что в нем! Мне дал его на хранение один пацан, он тут, недалеко. Я ни в чем не виноват! Да пусти же!!!

Выкручиваясь, словно уж, извиваясь всем телом, Поперек терся щекой о грязное железо автомобиля, завывая на все лады и ругаясь что есть силы.

Сердце Поперека разрывалось от нестерпимого унижения, обиды, оскорбления и жалости к самому себе. Выдыхая, он каждый раз взвизгивал и трясся в приступе безысходной злобы на этот несправедливый и жестокий мир. От пережитого волнения и страха в голове звенело, перед глазами стоял туман, а в ушах звенела назойливая комариная трель. Этот надоедливый звук перекрывал все остальные звуки.

Чувствуя щекой мерзлую грязь железа, Поперек думал о том, во что он влип, и по его телу пробегали холодные судороги неподдельного ужаса. Менять свободу на какие-то жалкие тридцать тысяч он не собирался.

– Ребята! – осененный внезапной идеей, всхлипывая и хрипя, но уже намного спокойнее, вдруг произнес он. – Ребята, давайте договоримся по-хорошему, мы же все люди, мы же все можем ошибиться, правда? – Голос его дрожал от волнения; судорожно сглатывая, он боялся только одного: не успеть. – Там, в пакете, деньги… много денег… они могут стать вашими… просто так, за десять минут, за одну минуту… давайте поделим их поровну, на всех… и не было этой истории, да? Вы согласны?

С трудом повернув голову, он посмотрел на того, кто стоял к нему ближе всех, но лица его так и не увидел. За рулем сидел водитель, а невдалеке от машины разговаривали еще двое, видимо, старшие по чину. Решив, что момент благоприятен и расценив молчание стоявшего рядом по-своему, он совсем тихо проговорил:

– Слышь, ну, бери все, черт с ними, с деньгами! Не в них счастье! Ты отойди немного, больше ничего не делай, я рвану – только меня и видели, а деньги вам останутся. Слышишь? Свидетелей никаких, вас четверо, тридцать тысяч за каких-то паршивых десять минут, по семь с половиной в рыло. Плохо ли в Новый год, а? Слышишь, ну будь человеком! – прохрипел он, но неожиданно на его запястьях с глухим треском защелкнулись холодные железки.

Услышав этот щелчок, Поперек сломался. Глухо застонав, он закрыл глаза и закусил до крови нижнюю губу. Звук железа отсек его от всех тех, кто был рядом с ним до сегодняшнего дня. Для Поперека все было закончено.

 

* * *

– Как прошел экзамен? – Анатолий спросил это легко, вскользь, как бы между делом, но уголки его губ непроизвольно дернулись.

– Нормально, «хор»! А чего еще студенту надо? – Оксана улыбнулась и обвила руками шею мужа, прижимаясь к его куртке.

– Холодная, – проговорил он, слегка отодвигая ее и отряхивая с ворота остатки налипшего снега. – А почему не «отлично»? – Он наклонился и начал возиться со шнурками. Больше всего в данную минуту ему хотелось посмотреть на выражение лица Оксаны, но, боясь выдать собственные эмоции, он решил не рисковать.

– Да все к тому и шло, – беззаботно ответила она, и от такого нахальства Анатолий чуть не икнул.

– И что же помешало? – Он выпрямился, скинул куртку и, не дожидаясь ответа Ксюхи, прошел в ванную.

– Ты так говоришь, будто недоволен моими успехами, – надулась она. – Я понимаю, что зарубежка – твой конек, но все же несправедливо вешать на меня всех собак только за то, что у меня не высший балл.

Услышав последние слова Ксюхи, Анатолий подумал, что если бы он не знал всей подоплеки истории, то у него и сомнений не возникло в правдивости слов жены, до того убедительно звучали ее слова.

– А ты боролась за высший? – удивленно проговорил он.

– А что здесь такого? – передернула плечами она. – Я что, хуже других?

– Так что же тебе помешало в достижении этой благородной цели? – Голос Толи был спокоен, но внутри него клокотала волна негодования Ксюхиным бесстыдным враньем, волна, которую он изо всех сил пытался загасить.

– Тебе покажется это смешным, но моим планам помешала сущая безделица.

– Н-да?

– Представь себе, да. – Огромные наивные глаза Ксюхи излучали чистосердечие и искренность, и где-то на самом их дне горел крохотный огонек незаслуженно нанесенной обиды.

– И что тебе досталось? – поинтересовался Анатолий. Закрыв кран, он насухо вытер руки и отправился в комнату, по дороге развязывая узел галстука.

– Сущие пустяки, – заявила Оксана. В первом вопросе был Шекспир, это шестнадцатый век, а во втором – Мериме, девятнадцатый.

– Действительно, билет несложный, – согласился Толя.

– Знаешь, я сначала немного испугалась. – Выждав время и убедившись, что Анатолий не в курсе событий, она немного расслабилась и заговорила свободнее: – Взяла билет, а сама и думаю: «Мать моя родная, да я же ничего не знаю!» Уже хотела билет назад положить да за вторым отправиться, когда вспомнила, как ты мне говорил, что сначала нужно успокоиться, а потом принимать решения.

– И что?

– Да то. Села я за последнюю парту, в голове – пустота, веришь?

– В это верю, – тяжело проговорил Анатолий, кивая Ксюхе в ответ, но та была настолько увлечена своим сочинительством, что ничего не заметила. Начисто позабыв об осторожности, она продолжала свое повествование, которое с каждой секундой обрастало все новыми и новыми несуществующими деталями и подробностями.

– Так вот, сижу я, мысли – ни одной, только зубы стучат от страха. Самое главное, ведь я же все это знаю, что я, напрасно готовилась, что ли? Взяла я листочек, ручку и стала потихоньку записывать, что помню. Поменять билет – дело нехитрое, но терять балл за здорово живешь тоже резона никакого нет. Пишу я, пишу, и постепенно так, издалека, начинают всплывать всякие мудрые мысли.

– И какие же? – коварно проговорил Анатолий, рассчитывая на то, что на этом месте Ксюхиному рассказу придет конец.

– Да всякие, – неопределенно протянула она, уходя от ответа и стараясь, по мнению Анатолия, перевести разговор в другое русло.

– И все же? – неожиданно уперся он.

– Ну что? Вспомнила я, что Вильям Шекспир – великий английский драматург, что родился он в небольшом городке Страдфорде в семье ремесленника и торговца. Учился в грамматической школе, штудировал латынь, древнегреческий и другие языки. Рассказала о том, как он был в Лондоне, как появился театр «Глобус», где он играл свои первые драматические роли, ну и так далее, в том же духе, – произнесла Ксюха и победно глянула на Анатолия.

– А годы жизни назвала?

– А то! Тысяча пятьсот шестьдесят четвертый – тысяча шестьсот шестнадцатый, это тебе каждый школьник скажет, – без запинки произнесла она, и в душу к Анатолию стало закрадываться сомнение. – Знаешь, когда я начала писать, откуда чего только взялось! Я вспомнила то, чего даже и не знала вовсе, – хихикнула она.

– Почему ж тебе поставили четыре? – спросил Анатолий, и голос его звучал уже не так уверенно, как в начале беседы.

– Он ни с того ни с сего вдруг спросил, как фамилия того режиссера, который экранизировал все известные вещи Шекспира: «Гамлета», «Короля Лира», а фамилия у меня вылетела из головы напрочь. Понимаешь, я не хотела тебя подводить. – Она села на ручку кресла и потерлась щекой о его волосы. – Я знала, ты не думай. Как только я вышла за дверь, сразу вспомнила, ведь это Козинцев, но было уже поздно, потому что оценка уже стояла не только в зачетке, но и в ведомости. Вот какая я рассеянная, правда? – И она глубоко вздохнула.

Анатолий не знал, что и подумать. С одной стороны, то, что он слышал своими ушами в библиотеке, не подвергалось никакому сомнению, но с другой, – ответ Ксюхи был явно неплохим и разговора о «неуде» быть не могло тоже. Не мог же Станский все это придумать, зачем? Тогда где-то неувязочка, один из двоих говорит неправду.

– Ты знаешь, за такую малость снизить оценку на балл – это чересчур, – проговорил он вслух, наслаждаясь запахом знакомых духов и теплом Ксюшиного тела, доверчиво прильнувшего к нему. – Оксан, может, произошло что-то такое, о чем я не знаю?

Он посмотрел на нее снизу, вопросительно и требовательно одновременно, и, словно поддаваясь его желанию, она, помявшись, негромко заговорила:

– Я не хотела этого касаться, но, видимо, ты настолько проницателен, что от тебя ничего не скроешь, – неуверенно произнесла она, опуская ресницы и картинно пряча глаза. – Этот профессор… как его там?

– Станский? – подсказал Анатолий, и сердце его дрогнуло от нехорошего предчувствия.

– Да, Станский… он выслушал меня очень внимательно, а потом вдруг и говорит: «Девушка, а как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться в несколько иной, менее формальной обстановке?» Сказал, а потом взял меня под руку и начал сверлить своими маслеными глазками. Толь, я так испугалась! Я умом понимаю, что бояться мне нечего, а внутри все так и дрожит. Я его спрашиваю: «А что, в кабинете о творчестве Шекспира нам поговорить не удастся»? А он: «Почему же не удастся?» И выпустил мою руку. «Вы, – говорит, – способная девушка, и ставить вам четверку за такую малость обидно, но ваш ответ не идеален». Так что, мол, выбирай сама. Ты на меня не сердись, Толь, но я как услышала про четверку, так и сказала, что мне и четырех хватит, я на пять не претендую. Расписался он у меня в зачетке, я ее – в руку, и – шапку в охапку.

Потрясенный услышанным, Анатолий поднял на Ксюху, до сих пор сидящую на подлокотнике кресла, глаза и, к своему ужасу, увидел, что по ее щекам текут крупные слезы. Кончик ее носа покраснел, а губы невольно скривились. Хлюпнув носом, она отвернула лицо, и Анатолий увидел, что руки ее мелко задрожали.

– Я его убью! – тихо произнес он, и от этих трех слов Оксане стало вдруг страшно.

– Брось, Толь, бог ему судья, наплюй и разотри. Давай не станем поднимать шума, а то все это отразится на мне, ты же знаешь: прав не тот, кто прав, а у кого больше прав, – дрожащим голоском проговорила она и снова прижалась к его волосам. – Толь, обещай мне, что ты не станешь поднимать шума из-за такого пустяка, ведь ничего же не произошло. Есть такие люди, их везде хватает, – горестно вздохнула она, – не только в институте. Что ж их всех, убивать?

– До всех мне нет никакого дела, но ты моя жена, и я обязан постоять за твою честь. Ты не понимаешь, это он не тебя оскорбил, меня! – со злостью выдохнул Толик, сжимая и разжимая кулаки.

– Толь, я прошу тебя, не нужно выяснять отношений, будь выше этого, – настойчиво проговорила Оксана. – Ничего хорошего из этого не выйдет, одна грязь получится. Я прошу тебя, сделай это ради меня.

Голос ее звучал тихо и трогательно; вздохнув, Анатолий согласно кивнул головой:

– Будь по-твоему, эту скотину я пальцем не трону, но, если он вздумает и дальше трепать твое имя по институту, ты меня не остановишь, – твердо проговорил он.

Оксанка подняла брови и с удивлением посмотрела на Толину макушку. Неужели эта тютя способна на мужские поступки? Нужно с ним быть на всякий случай поаккуратнее, а то, неровен час, взбрыкнет, неприятностей не оберешься.

– Ты мне пообещал, – многозначительно произнесла она.

– Пообещал, – подтвердил он, поднимаясь с кресла. – Что у нас на обед?

– Яичница, – отрапортовала Ксюха.

– Как, опять? – взмолился он, – я скоро закукарекаю.

– Тогда пельмени, – смилостивилась она. – Зато «царские».

– Ну, если «царские», тогда еще куда ни шло, – одобрил он, отправляясь на кухню.

Все, что рассказала ему Оксана, было противно и гадко, и он искренне возмущался поведением Станского, которого он знал столько лет и который на поверку оказался таким гнильем. Но вместе с негодованием к Анатолию пришло иное чувство, чувство, которое он гнал от себя всеми силами, стараясь вычеркнуть его, забыть, не вспоминать о нем никогда, но сделать этого так и не смог.

Недоверие зародилось в нем неожиданно и внезапно, навалившись темным грузом подозрения, возникшего из-за ерунды. Тему Шекспира Ксюха отвечала бойко, четко печатая слова и перебирая, словно играя в знакомую игру, сложные даты прошедших столетий. Но на вопрос о номере экзаменационного билета, доставшегося ей несколько часов назад, она замялась. Произошло это на какое-то мгновение, но обостренные чувства Анатолия отметили это, сконцентрировавшись не на крупном, а на мелочах.

Отправив Ксюху за хлебом, он набрал номер деканата и, услышав знакомый голос секретаря Лены, как можно более непринужденным тоном произнес:

– Леночка, Нестеров беспокоит. С наступающим вас.

– Вас также, Анатолий Семенович, – раздался в трубке ее мелодичный девичий голосок. – Чем могу помочь?

– Леночка, будьте так любезны, вы не могли бы уточнить номер экзаменационного билета Нестеровой Оксаны, восьмая группа.

– Одну минуточку, – стараясь скрыть удивление, проговорила Лена. – Зарубежная литература, экзамен, – раздалось в трубке, и он услышал, как зашелестели страницы подшивки ведомостей. – Нестерова, Нестерова…

– Сто восьмая группа, Леночка, – подсказал Анатолий.

– Сто восьмая. Нестерова Оксана. Билет номер двадцать три, оценка – хорошо.

– Спасибо, Леночка, Вы мне очень помогли, – проговорил Толя. – Еще раз с наступающим. Всего доброго. – И он положил трубку.

Открыв свои записи, Анатолий нашел билет номер двадцать три. Первый вопрос был теоретическим и никого конкретно из авторов не затрагивал, второй посвящен творчеству Сервантеса. Перед глазами Анатолия все поплыло, а в ушах забила крупная барабанная дробь. Те вопросы, о которых говорила Оксана, относились к билету номер одиннадцать. Означать это могло только одно: обладая редкой способностью запоминать, она пересказала ответ предыдущего студента, даже не удосужившись к приходу мужа выучить свою тему. Значит, она была уверена, что он не станет ее проверять, а значит, все, что он слышал в библиотеке, было сущей правдой.

 

* * *

Последний день года начался для Светланы с неприятности: в вывешенном в канцелярии на всеобщее обозрение графике значилось, что Нестерова Светлана Николаевна назначается дежурной на тридцать первое декабря, пятницу, с десяти до пятнадцати. Само по себе дежурство было вещью заурядной и никакой неожиданности не представляло, просто, как и всем прочим людям, в этот день Светлане хотелось быть дома и заниматься необходимыми приготовлениями к празднику.

Дежурство в такой день – дело чисто номинативное, а главное – никому не нужное и абсолютно бесполезное. Под аккомпанемент гудения неисправной электрической лампы пять часов кряду дежурный обязан неотлучно находиться в четырех стенах маленькой душной комнатки, тупо созерцая папки, расставленные за стеклами шкафов и в который раз пересчитывая кнопки на молчащем телефонном аппарате.

Откуда дул ветер и почему напротив цифры тридцать один появилась ее фамилия, она сообразила моментально: осложнения, которыми грозила будущая двойка в триместре, обещанная Светланой Кондратьеву, начались уже в этом году. Несложно было догадаться, что это только первый звоночек, а основная торжественная часть с полагающимися в таких случаях почестями и оркестром ожидает ее после каникул.

Нельзя сказать, чтобы ситуация с дежурством ее расстроила, в конце концов, через эту повинность проходит каждый учитель, правда не каждому достается куковать в школе под Новый год, но тут уж ничего поделать нельзя: плевать против ветра, как известно, дело бестолковое. Поправ все приличия, Светлана натянула джинсы и уютную толстовку и, взяв с собой в сумку неоконченное вязанье и книгу, отправилась даром тратить время.

Кроме нее самой, дежурного по этажу, администратора, находящегося у себя в кабинете не втором этаже, и охранника при входе, в школе никого не было. Дежурная, оторвавшись от каких-то бумажек, сухо поздоровалась со Светланой и принялась за работу снова, прикладывая столько усердия и старания, что хватило бы, пожалуй, на нескольких человек одновременно.

Охранник, вконец отупевший от пустоты и томительного одиночества, клевал носом. Чтобы не уснуть окончательно и создать иллюзию хоть какой-то деятельности, он изредка поднимался со своего места, потягивался, разминая затекшие от долгого сидения суставы, и проходил несколько шагов по гулким мраморным ступеням первого этажа. Искоса взглянув на дежурную и убедившись, что его променад не остался незамеченным, он громко откашливался и садился на место.

Добравшись до канцелярии, Светлана окинула взглядом помещение, где ей предстояло отсидеть пять часов в полном одиночестве. Жалюзи на окнах были закрыты, от застекленных полок падали резкие блики электрической лампы, которая сегодня не только гудела, но и мигала. На столе секретаря, где царил образцовый порядок, не лежало ни единой бумажки, только немым укором, словно одинокий айсберг на зеркальной поверхности океанской глади, возвышался телефонный аппарат. Линялый, истертый сотнями ног палас, массивный сейф с выпирающей ручкой, похожей на гипертрофированно увеличенную модель старинного штопора, серенькие обои – вот и вся обстановка, долженствующая настроить сотрудников на деловой лад и придать им дополнительный заряд работоспособности и бодрости.

– Дом, милый дом! – негромко проговорила Света, оглядываясь по сторонам и отодвигая от стола задрипанное секретарское «кресло». Таким помпезным именем это качающееся сооружение можно было назвать только при хорошем отношении к мебели вообще и к стульям в частности, потому что подразумевалось, что сесть в него можно было только в случае редкой необходимости, да и то с риском для собственной жизни.

Не успела Светлана основательно угнездиться, как одиноко стоящий на столе телефон вздрогнул и, удивляясь собственной смелости, конфузливо тренькнул. Задумавшись на секундочку, словно оценивая свои возможности, он прозвенел во второй раз, только более звонко и решительно. Удивленно взглянув на телефон, Светлана сняла трубку.

– Школа, – проговорила она, придерживая трубку ухом и на всякий случай открывая журнал для сообщений и экстренных записей. – Слушаю.

– Примите, пожалуйста, телефонограмму, – прозвучал в трубке приглушенный мужской голос. Слышимость была настолько плохой, что Светлане пришлось напрячь слух и полностью обратиться во внимание. Хорошо еще, что она сразу нашла эту злосчастную тетрадь, а то бы номер вышел! «Интересно, какому рождественскому «чуду» пришло в голову отправлять в школу сообщение тридцать первого? – изумленно подумала она. – А чего не в ночь на первое?»

– Диктуйте.

Светлана приготовилась записывать, но в трубке что-то щелкнуло, потом захрипело, и тот же далекий голос уточнил:

– Извините, кто принимает сообщение?

– Моя фамилия Нестерова, – стараясь говорить отчетливо, произнесла Света. – Я дежурная по школе.

– Записывайте. – В трубке все так же потрескивало, слышимость была отвратительной, создавалось такое ощущение, что говорят издалека, чуть ли не из-под земли. – Департамент образования, – начал диктовать он, – поздравляет коллектив школы с наступающим Новым годом. Точка. Желаем вам творческих успехов. Точка. Записали? – внезапно в трубке перестало шуршать.

– Записала.

– Тогда все, – проговорил он, – всего доброго. – И зазвучали гудки отбоя.

– Чудны дела твои, Господи! – удивленно произнесла Светлана, отодвигая тетрадь на край стола. – Это надо же, какой-то бедолага не только дежурит, но и еще телефонограммы отсылает! Значит, я не одна такая, – засмеялась она и открыла сумку с вязаньем.

Не успела Света достать спицы, как очередной телефонный звонок разорвал узкое пространство служебной клетушки.

– Судя по всему, скучать мне не придется, – скептически буркнула она и, бросив сумку с клубочками, вновь взяла трубку. – Школа слушает. Дежурная Нестерова, – наученная предыдущим опытом, скороговоркой зачастила она.

– Извините, пожалуйста, это родительский комитет десятого «А» вас беспокоит, – медленно и немного нарастяг пропел не то женский, не то мужской голос.

В трубке на сей раз ничего не хрипело, но слышимости не было практически никакой. Мало того, второй раз подряд на телефоне вместо номера стояли короткие горизонтальные прочерки, обозначавшие, что номер звонящего не определен. «Да что же это такое? – с раздражением подумала Светлана. – Неужели у школы не найдется нескольких сотен, чтобы купить в канцелярию новый аппарат? Бедный секретарь, это же не телефон, а отрава, да и только! Виданное ли дело, чтобы каждый раз, снимая трубку, так мучиться?»

– Я вас слушаю, что вы хотели?

Говорила Светлана достаточно громко, с тем расчетом, чтобы человеку на том конце провода было хорошо ее слышно. Вполне реально, что у него или у нее (разве в таком шуршании разберешь!) такие же проблемы.

– С наступающим вас, – донеслось из трубки.

– Вас также, – ответила Света. – Чем могу вам помочь?

– Понимаете, в чем дело, – зазвучал приглушенный баритон, и Светлана поняла, что она разговаривает, по всей видимости, с чьим-то отцом. Голос был далеким и тихим, но его интонации Света уже слышала, наверное, из активных, в школе такие еще есть. А что? Чего ради ребеночка не сделаешь, особенно если ребятеночек звезд с неба не хватает, а переходить в другую школу нежелательно. – Классный руководитель 10 «А», – продолжал голос, – попросила купить учебные пособия по математике на всех детей и занести в наш класс на каникулах. Понимаете, книга редкая, и сегодня совершенно случайно мы обнаружили ее в магазине. Не могли бы вы попросить охранника, чтобы он пропустил нас?

– Сколько человек вас будет?

– Сначала подойду я, а потом еще двое.

– Как ваша фамилия? – поинтересовалась Светлана.

– Федосеев, Игорь Павлович Федосеев, – донеслось из трубки. – Так можно принести книги?

– Приносите. Я передам охране, на входе предъявите документы, и вас пропустят.

– Знаете, я звоню не из дома, я, собственно, не ожидал, что попаду в школу и мне потребуются документы. Скажите, а может, я назову фамилию и класс и меня пропустят?

– Не знаю, – ответила Света. – Я передам охране информацию, а дальше будет видно.

– Спасибо большое, я минут через десять буду, – проговорил он и повесил трубку.

Вообще-то пропускать в школу без документов было строго запрещено, мало ли кто мог прийти и что у него в сумке. Но во-первых, уже наступили каникулы, и детей в школе не было, а во-вторых, пусть с этим вопросом разбирается охрана, им за это деньги платят, ее дело доложить, а всем остальным заведовали они.

Подняв трубку, Света посмотрела на листок, лежащий под стеклом, и набрала код охраны.

– Извините, это дежурный беспокоит, – проговорила она. – Только что звонил некто Федосеев, просил пропустить его. Они должны принести на десятый «А» учебники.

– Нашли время, – лениво возмутился охранник, – и сколько их будет?

– Он сказал, что придет один, а чуть позже будут еще двое.

– Хорошо.

В комнатке установилась тишина, нарушаемая только грубым тиканьем секундной стрелки школьных часов, и Светлана, доставшая вязанье, быстро закрутила спицами. Свитер для Ивана она начала вязать две недели назад, но почти половина работы была уже сделана. Как всегда, когда она вязала с душой, для кого-то близкого, дело спорилось.

Наклонив голову, постукивая спицами, она думала о своем, когда боковым зрением заметила, что в дверях стоит человек. Оторвавшись от вязанья, она посмотрела на него, и помимо желания ее сердце пропустило несколько ударов. Глядя на нее во все глаза, затаив дыхание и боясь пошевелиться, в дверях стоял Анатолий.

– Здравствуй, Светлячок, – негромко проговорил он и сделал шаг в ее направлении. – Я пришел… – Анатолий на мгновение замялся. Неопределенно пожав плечами, он виновато улыбнулся и снял с головы кепку.

Света смотрела на Анатолия, и прежняя обида поднималась волной внутри нее. Зачем он явился, тормошить старое? Положив вязанье на стол, она, не шевелясь, смотрела на бывшего мужа и молчала.

– Вот… – зачем-то добавил он и сделал шаг вперед. Облизнув пересохшие губы, он натужно сглотнул и шумно выдохнул воздух.

– Зачем ты пришел? – В лице Светланы не было ни кровинки, а губы, слушавшиеся с большим трудом, едва шевелились.

– Я пришел к тебе, – с трудом выговорил он.

– Я тебя не звала.

– Знаю. – Анатолий опустил голову и часто задышал. – Я знаю, что не звала, и знаю, что не позовешь, но я так больше не могу. Не могу.

– Меня это не интересует, – негромко проговорила она. – Теперь это не моя беда.

– Светлячок, все мы ошибаемся, – протянул он. – Прости ты меня ради Бога. Я понял, что мое место рядом с тобой и нигде больше.

– Прости, Толя, но я тоже кое-что поняла.

– И что же? – напрягся он.

– Единственное место, где я не могу быть, – это рядом с тобой. В одну воду дважды не войдешь.

– Я ошибся, что поделать, да, я поступил глупо, но теперь я хочу все исправить.

– Теперь этого не хочу я.

– Значит… все? – с расстановкой произнес он.

– Все.

В кабинете повисло неловкое молчание, только секундная стрелка часов неутомимо бежала по замкнутому кругу, да слегка гудела электрическая лампочка под потолком. Было так тихо, что казалось, можно различить по тону дыхание двух людей, находившихся в этом маленьком замкнутом пространстве.

В коридоре зазвучали твердые шаги охранника, обеспокоенного появлением незнакомого человека, задерживающегося в канцелярии так долго. Дойдя до дверей канцелярии, он остановился и с недоумением посмотрел на молчавших Анатолия и Светлану.

– Федосеев! Вам же на четвертый? – удивленно произнес он.

Посмотрев на Толю, Светлана слегка усмехнулась, и уголки ее губ слегка дрогнули.

– Федосеев уже уходит, – произнесла она. – Он случайно зашел не в ту дверь.

– Света, я тебя люблю, – не обращая внимания на охранника, проговорил Анатолий. Глядя ей в глаза, он помолчал и повторил: – Я люблю тебя, и пусть мне понадобится десять, двадцать лет, я все равно добьюсь того, чтобы ты меня простила.

– Проводите, пожалуйста, посетителя, – негромко попросила Света охранника и, не отрывая глаз от лица Анатолия, добавила: – Только до самого выхода, а то товарищ Федосеев никак не поймет, что не в каждую дверь, даже открытую, можно войти против желания хозяев.

Постояв, Анатолий опустил голову и поплелся к выходу.

– Светлана Николаевна, кто это был? – недоуменно спросил охранник.

– Посторонний, всего-навсего посторонний, – ответила Светлана, и по ее лицу пробежала тень. Пожав плечами, охранник зашагал к себе на пост, а в руках Светланы снова забегали спицы.

 

* * *

Вернувшись с дежурства, Светлана не узнала собственной квартиры: до того светло и празднично было в доме. Иван украсил комнаты своей фирменной паутиной, Аленка занялась приготовлением новогоднего угощения, а Володя нарядил красавицу елку, час назад экспроприированную мужским населением квартиры на базаре, почти под самыми окнами Светиного дома.

Посередине большой комнаты возвышался стол, накрытый новой, еще шуршащей скатертью, на которой были нарисованы мохнатые еловые лапы, усыпанные снегом и украшенные новогодними игрушками, а по краю сплошной лентой шел узор из алых бантов и блестящих колокольчиков. Колокольчики были как настоящие, и, отойдя от стола на пару шагов, можно было подумать, что они прикреплены на ткани отдельно, сами по себе.

В центре стола, прямо на нарисованных еловых лапах, лежал, посверкивая маленькими шариками и блестящими бусинками, венок, приготовленный для украшения непременного атрибута новогоднего стола – бутылки шампанского. Сама виновница торжества ждала своего часа в холодильнике. В двух местах на нем были прикреплены маленькие потешные коробочки с полосатой фольгой и блестящими тонкими шнурами, перевязанными на верхушке.

На столе были расставлены тарелки, и под каждой из них лежала льняная новогодняя салфетка, такая же, как и скатерть, только маленькая, свернутая в трубочку и закрепленная кольцом.

– Привет, мам. – Аленка, поправив на себе фартук, показалась в дверях прихожей, в одной руке она держала прихватку, в другой – столовую ложку. – Ты не очень против, что мы тут раскомандовались?

– Какие вы у меня молодцы! – радостно улыбнулась Света, вешая куртку на плечики и закрывая дверь шкафа.

– Светланочка Николаевна! – вырулил из-за угла Иван. – Мы тут посовещались, и я решил, что мы отметим Новый год здесь, у вас. Здорово я придумал?

– Ты у нас такой же мудрый, как Каа у Киплинга, – счастливо засмеялась Светлана.

Вот я и говорю, – увидев, что Алена ушла в кухню, важно начал он, – что в доме должен принимать решения мужчина, так сказать, глава семьи, то есть я, – торжественно закончил он.

Повернув голову, Иван обнаружил, что Аленка не ушла, а стоит за его спиной и, слушая его, неторопливо покачивает головой. Посмотрев на тещу, он улыбнулся по-детски, взгляд его принял доброе и слегка наивное выражение, а сам он стал похож на какого-то неземного и простодушного херувимчика.

– Голова, говоришь? – Аленка поджала губы, уперла в бока руки, а в глазах ее заплясали веселые огоньки. – Ты ничего не перепутал?

– Да нет, – заверил Иван, – ничего. Просто я не успел договорить, ты же всегда перебиваешь, голова – это еще не все, она может и заболеть, и перегрузиться, и начать плохо соображать. В конечном итоге при известном желании ее и открутить недолго. Главное не голова, правда, Светланочка Николаевна? – Он посмотрел на Свету, как бы призывая ее в союзники. – Главное – шея, а шея – это всегда женщина. Голова может думать, чего ей пожелается, хоть коллективно с другой головой, хоть в автономном режиме, но решает все шея. Куда она захочет – туда голова и повернется, правильно я говорю, Аленушка?

Вид у него был до того комичным и покаянным, что обе женщины не удержались от смеха.

– Светлана Николаевна, у нас еще одно событие, – сообщил Иван.

– Какое? – Светлана сняла сапоги и, поставив их на коврик у дверей, полезла в шкаф за тапочками.

– Новогоднее возвращение блудного сына, – громко возвестил он.

– Вань! – послышалось приглушенное восклицание из комнаты.

– А ты не ванькай, лучше вылезай из своего укрытия и иди мать встречать. А то спрятался и ждет позавчерашнего снега. Вот, полюбуйтесь на него. – Иван взял Володю за руку и вытащил на середину прихожей. – Мечта любой матери – толстый ребенок. Толстый – значит ухоженный, сытый и не брошенный на произвол судьбы. Да его же теперь до этой мечты месяца полтора откармливать придется. Мало того, пока откормишь, ходить-то ему в чем-то нужно, это ж опять затраты на гардеробчик. Ты бы хоть поздоровался, разоритель семейного бюджета! – Иван, как мог, старался скрепить первую встречу с матери с сыном, тараторя всякую ерунду и заполняя собой молчаливое пространство коридора.

– Здравствуй, мам, – произнес Володя и несмело посмотрел на мать.

– Привет, – улыбнулась Света. – Чего ж мы стоим в коридоре, пошли в комнату.

– Мам, прости меня, – с трудом выговаривая слова, сказал Володя.

– Знаешь, давай поговорим обо всем в следующем году, а сегодня пусть будет праздник, – предложила Света. – А еще лучше давай забудем обо всем и начнем все заново.

– Спасибо тебе, мам, – облегченно произнес мальчик и улыбнулся.

– Алена! – тут же заголосил Иван. – Перемирие состоялось, и в нашу пустыню пришла великая сушь. Как там наша шампанская красотка?

– Боишься, как бы она не замерзла совсем? – спросила Алена.

– Боюсь, как бы не простудилась.

– Тогда тебе предстоит бояться еще почти пять часов.

– Ты разбиваешь мое сердце. – Иван трагически закатил глаза и прижал руку к груди.

– Ванюш, пока оно еще не разбилось окончательно, ты не хотел бы сгонять в магазинчик за мягким хлебом и по дороге выбросить мусор? – послышался голос Алены из кухни.

Посмотрев на Светлану Николаевну и Володю, Иван комично развел руки в стороны и проговорил:

– Сказать, чтобы у меня было необоримое желание скакать по помойкам и низагамчикам, я не могу, но, что делать, шея есть шея, против этого не попрешь. Алена! Я уже надеваю ботинки! – возвестил он. – Давай деньги!

– С деньгами каждый может, а ты так сходи! – донеслось из кухни.

Светлана и Володя, переглянувшись, прыснули, а Иван, шмыгнув носом, сделал соответствующий вывод:

– Вот так, Вовчик, с нами, мужиками, женщины поступают. Это называется, если ты пока не в курсе, воспитательной работой, – горестно выдохнул он. – Проштрафился – ничего не поделаешь, придется курочить заначку. И это правильно! – завидев в дверях жену, громко добавил он.

– Вань, иди, а то пока ты философствуешь, все магазины закроются, – распорядилась Алена.

– Я уже ушел, – застегивая на ходу куртку, сказал Иван. – Меня уже вообще нет, только скажи, если денег мне не полагается, то хоть сумку-то попросить я имею право?

– Ох уж эти мужики! – Алена взглянула на мать. – О правах они знают все, а как дело до обязанностей доходит…

– Даже не знаю, для кого она говорит, – с серьезным лицом откомментировал Иван. – Если для мамы – она знает это лучше ее в сто раз, Володьке вроде бы еще рановато, а мужа уже давно дома нет.

– Вань!

– Ушел, – сообщил он, и в двери щелкнул замок.

– Балаболка! – кивнула на дверь Лена.

– Он у тебя чудесный, – ласково улыбнулась Света.

– Ну что, Ваньку посылать в магазин – это все равно что черепаху отправлять за водкой. Пока она вернется, пить перехочется, а пока наш Ванька все батоны не перещупает и продавца сердечный приступ не хватит, он не упокоится, – заявила Алена.

– У него просто гипертрофированное чувство ответственности, – заступился за родственника Володька. – Ты же сама сказала, что хлеб должен быть мягким, а где он тебе его отыщет тридцать первого под вечер?

– Мужская солидарность на широком формате, покупайте билеты в кинотеатр, – заметила Алена. – Ну так что, у меня в принципе все готово, осталось только разогреть мясо в духовке поближе к двенадцати и про шампанское не забыть. Пока Ванька в процессе поисков, предлагаю чай. Мам, ты, наверное, устала в школе, может, полежишь немного?

– Нет, я не устала, а вот от чая не откажусь, – ответила Светлана.

После дежурства она действительно собиралась часочек полежать, тем более что от многочасового созерцания мигающей лампы у нее раскалывалась голова и болели глаза, но, увидев всех, она так обрадовалась, что усталость отошла на задний план, став незначительной и второстепенной.

Усевшись у телевизора, Володя за обе щеки уминал многоэтажный сэндвич, приготовленный им ради такого случая собственноручно. Забравшись с ногами в кресло, он с упоением наблюдал за взрывами, переживая за судьбу неизвестного штатовского суперполицейского до такой степени, что казалось, еще немного, и он сам влезет в экран, чтобы восстановить попранную справедливость.

– Отъедается, мученик, – с сарказмом проговорила Аленка, появляясь в дверях кухни с коробкой конфет. – Тебе разбавлять?

– Нет, пусть будет горячим. – Светлана подставила чашку и с удовольствием вдохнула терпкий запах свежезаваренного чая. – Володю позвала?

– Куда там! Его за уши не оттянуть от экрана, он за эти две недели настолько одичал, что если бы можно было, то он смотрел бы все передачи по всем программам одновременно.

Алена разлила по чашкам чай и пододвинула коробку ближе к матери.

– Давай перед Новым годом девичник устроим, ну их, этих мужиков, – махнув рукой в сторону комнаты, где, захлебываясь от частой дроби рвущихся патронов, хрипло агонизировал телевизор, предложила она.

– Можно и девичник, – согласилась Светлана.

Посмотрев в светящиеся счастьем глаза матери, Аленка невольно хмыкнула.

– Скажи, почему это раскаявшийся грешник во все времена приравнивался к десятку праведников? – И она многозначительно посмотрела на стенку, за которой находился брат. – Насколько я понимаю, новый статус Вовчика несоизмеримо выше прежнего.

– Это вопрос?

– Это утверждение, – мило улыбнулась Аленка.

– Можно подумать, что ты ревнуешь, – качнула головой Светлана, удивляясь пришедшей в голову мысли.

– Я вот думаю, – уходя от прямого ответа, перевела разговор Алена, – что бы такое учудить, чтобы мой статус хотя бы приравнялся к Вовкиному, он же теперь у нас герой? Я так понимаю, что одним своим присутствием мой догадливый братец заслужил вселенское прощение, подчистую списал все имеющиеся долги и зарезервировал в твоем сердце пожизненное бесплатное место? Не мужчина, а прямо картинка с выставки.

Доставая конфету из коробки, Аленка делала вид, что всецело увлечена выбором, но по тому, как она упорно старалась не встретиться глазами с матерью, Светлана поняла, что ее подозрения относительно ревности не так уж и беспочвенны.

– Ты напрасно переживаешь, – глядя на профиль дочери, спокойно сказала Светлана. – Любовь нельзя поделить, как яблоко, и уж тем более перетянуть, как одеяло, с одного ребенка на другого. Да, я очень люблю Володю и очень за него переживаю, но мое чувство к нему не меняет моего отношения к тебе. Понимаешь, он еще мальчишка, а мы с тобой уже взрослые женщины, и относиться к вам одинаково я просто не могу, хотя люблю вас обоих. – Светлана увидела, как на щеках Алены проступил едва заметный румянец. – Наверное, за нашу жизнь мы успеваем сделать не так уж и много, но главное, чему каждый должен успеть научиться, – это прощать, иначе жизнь потеряет смысл. Это умение приходит не сразу, не вдруг, оно накапливается постепенно, день за днем, замыкая цель человеческого существования в единый круг.

– По твоей теории выходит, что тот, кто копит обиды, в какой-то момент должен переполниться ими и лопнуть, как детский резиновый шарик? – В уголках глаз Алены появились тонкие, едва заметные лучики, и Светлана, поняв, что вопрос о ревности с повестки дня снят, облегченно вздохнула.

Через час, когда они наполняли чашки по третьему кругу, вернулся Иван. Уставший и измотанный, он объявил, что в районе мягкого хлеба уже нет.

– Пришлось брать булки, – проговорил он, – но зато горячие.

Раскрыв пакет, он вывалил на стол несколько булок в форме сердечек.

– Ваньша! – ахнула Аленка, – что ты притащил? Они же сладкие.

– Зато мягкие, – гордо заявил он. – Сходить еще раз?

– Не стоит, – сдалась Алена, – тем более что хлеб плохо влияет на фигуру.

Время летело незаметно. Светлана глядела на дорогие ей лица и думала о том, что она самая счастливая на свете. О том, что произошло сегодня в школе, она рассказывать не стала, боясь разрушить незримую ауру тепла и близости, установившуюся в доме в последний день уходящего года.

За окном совсем стемнело, фонари выдергивали из мрака желтые конусы света, в которых, кружась, метались крупные хлопья мокрого снега. Где-то за пределами этих световых островков грохали петарды, обдавая небо разноцветными блестящими брызгами; яркими змейками переползали с места на место светящиеся огоньки иллюминаций. Последний день последнего месяца года подходил к концу, и в этот раз, слушая помпезный бой курантов, Светлана подумала, что просить у судьбы ей больше нечего: все, чем она дорожила, у нее было.

 

* * *

– Нет, ты мне не рассказывай сказок, к твоему сведению, это известно каждому: сколько водки ни купи, все равно второй раз бежать придется, – громогласно заявил Николай, бывший не так давно свидетелем на свадьбе Алены и Ивана.

К двум часам ночи у рыженькой забавной Марьянки собралось почти все общество, подтянулись даже те, на чей приезд и не рассчитывали. Молодежи собралось много, кроме Ивана и Алены было еще человек двенадцать, поэтому в малогабаритной двушке негде было яблоку упасть. Закрыв кухонную дверь, мужское общество дымило в распахнутую настежь фрамугу, громко перекидываясь фразами и дружно хохоча, а женская половина упорно пыталась создать на праздничном столе подобие порядка.

– Надо было сразу брать ящик, а не растягивать удовольствие посещения подвального магазина на несколько раз, – уверенно сказал Николай.

– У тебя какая-то гигантомания, – отозвался Иван, – если картошку, то мешками, молоко – блоками, а водку, уж конечно, ящиками, на меньшее ты не согласен.

– Нет, это все не так, – перехватил нить разговора Рома, высокий худющий брюнет в очках с толстыми стеклами. – Нет у него никакой гигантомании.

Многозначительно кивнув, Николай расправил плечи и гордо выпрямил спину, выражая таким образом свою благодарность за поддержку.

– Такой болезни у него нет, – повторил Роман, поправляя на переносице оправу, – зато у него есть другая. У него просто глаза завидущие и руки загребущие, – под общий хохот подытожил он. – Ну зачем тебе еще ящик? Девчонки шампанским балуются, а на шестерых ящик – это чересчур. Мы же не напиваться приехали.

– У меня есть предложение, – прервал его Иван. – Давайте купим водки бутылки две-три, пусть будут, а девочкам принесем мороженого, мы про него совсем не подумали.

– Тогда мороженого нужно брать тоже ящик, – заявил Николай.

– Вот вы вдвоем и пойдете, – сказал Игорь, – инициатива, как известно, всегда наказуема. Ты, Коль, будешь покупать, а Ванек присутствовать в качестве наблюдателя, отслеживая, чтобы Николяша по своему обыкновению не скупил все.

В компании к словам Игоря относились с уважением. Говорил он мало, но по существу, и всегда выходило так, что его голос становился решающим. Маленький, толстый, с редкими секущимися волосами, он не только олицетворял ум, честь и совесть компании, но и был ее разумом.

В квартире грохотала музыка, везде горел свет, звучала тоненькая писклявая мелодия китайской гирлянды, но в общем шуме ее не было слышно. На экране телевизора по всем программам выступали одни и те же артисты, судорожно пытаясь из надоевшего старья выудить что-нибудь новенькое, но на них никто не обращал внимания, занимаясь своими делами и не вглядываясь в кривляющиеся по ящику фигурки.

– Ну так что, идем? – Иван, единственный не курящий из всей компании, собравшейся на кухне, отошел от открытой фрамуги подальше и посмотрел на Николая.

– Нашли дурака за четыре сольдо! – возмутился тот. – Пока я стану за добавкой бегать, Ромка мою Марьянку танцевать позовет, а женщины такие коварные создания, она и не подумает отказаться, – грозно сдвинув брови, добавил он и через стеклянное окошечко кухонной двери посмотрел на танцующую в общем кружке Марьяну.

– Была мне нужда за твоей рыжей куклой бегать.

– Но-но, поаккуратнее, – погрозил пальцем Николай.

– Я тебе обещаю, что, пока ты не вернешься, я на нее и не посмотрю, – завертел головой Рома.

– Он с закрытыми глазами с ней танцевать будет, – подковырнул до сих пор молчавший Руслан.

– Так сказать, на ощупь, – подлил масла в огонь Кирюха, пришедший на праздник со своей женой Алисой и ведущий себя по этому поводу абсолютно образцово.

– Значит так, – подытожил Игорь. – За добавкой пойдете втроем. Раньше сядем – раньше выйдем, так что давайте побыстрее, лады?

– А куда ж мы денемся из заваленной шахты? – уныло проговорил Роман.

Через несколько минут в квартире было проветрено, на столе сияли лаковыми боками чистые тарелки, а Николай, Роман и Иван шли по заснеженной улице к ближайшему круглосуточному магазину.

Выпавший за день снег придал улицам парадный вид, набросив на деревья и кусты белые накрахмаленные рубашки. Воздух был теплым и влажным; небо, казавшееся пропитанным изнутри сладкой глазурью, было какого-то сиреневато-терракотового оттенка. Влажный снег под тяжестью шагов проминался с хлюпающим скрипом, осаживаясь под ботинками почти до асфальта и оставляя на поверхности четкие цепочки следов.

То здесь, то там, освещая улицу, словно днем, рвались петарды и ракетницы; маленькие и взрослые радовались, глядя на взлетавшие над крышами огни. Шагая вдоль проезжей части, освещенной уличными фонарями, ребята смотрели на все это грохочущее и сверкающее великолепие и переговаривались между собой. Иногда взрывы были настолько громкими и частыми, что, для того чтобы услышать друг друга, приходилось повышать голос, перекрикивая всю эту безумную какофонию звуков.

– Эти пальбушки – перевод денег, – проговорил Николай, глядя на огромные столбы искр, взметнувшихся совсем недалеко от них. – Я тут случайно оказался в магазине пиротехники, так меня чуть удар не хватил. Я думал, копейки, а там вся эта тряхомундия таких деньжищ стоит, что просто караул.

– У богатых свои причуды, – возразил Ромка, – согласись, если есть возможность, отчего не почудить? На то они и рыночные отношения, чтобы каждый развлекался так, как ему позволяет его достаток. У кого-то мясо только по телевизору, а у кого-то обивка в самолете не подходит под цвет глаз очередной любовницы, всех под одну гребенку не причешешь. Как думаешь, Вань?

– Может, ты и прав, красиво жить не запретишь, но мне, например, стыдно, когда я вижу, как старики из урн бутылки вытаскивают, а молодые в небо за считанные секунды их месячную пенсию выпускают.

– Знаешь, это уже было, и не раз. Всеобщее равенство – это утопия, нам об этом еще в школе на истории рассказывали. Его же никогда не будет, ты сам это понимаешь, тогда чего стыдиться, если ты живешь лучше кого-то? Вместо того чтобы бить себя в грудь и кричать о несправедливости существующего социального строя, лучше наслаждаться жизнью, она и без того короткая. Всем не поможешь, – уверенно произнес Ромка, поднимая воротник куртки и застегивая молнию до упора.

– Всем не поможешь, – согласился Иван, – только о старых забывать все равно нельзя, хотя бы потому, что мы тоже старыми станем. По-твоему, это нормально, но когда те, которые придут после нас, будут плевать на тебя так же, как мы плюем на нынешних стариков, я просто уверен, у тебя будет совершенно иная точка зрения.

– Старость еще далеко, – беззаботно рассмеялся Ромка, – а молодость можно профуфыкать ни за понюшку табаку и даже не заметить этого. Радоваться жизни нужно сейчас, пока ты молод, а не когда у тебя два зуба во рту и костыли под мышками, верно я говорю, Николяша?

– Верно-то оно верно, да только… – повернувшись лицом к Роману, неспешно начал Николай.

– Куда?… Стой!!!- вдруг закричал Иван.

Ребята обернулись и увидели, что на проезжую часть из-за заснеженных кустов вынырнули двое мальчишек лет двенадцати. Один из них держал в руке что-то похожее на гигантский бенгальский огонь, сверкающий и искрящийся, рассыпающий вокруг себя снопы искр, а другой запрыгивал на друга со спины, пытаясь вырвать у него из рук забавную игрушку. В пылу погони оба они не заметили, как оказались на дороге.

В обе стороны проезжая часть была совершенно пустынна, даже у дальнего светофора не было ни души, и только один-единственный автомобиль, виляя из стороны в сторону, гнал по дороге на запредельной скорости. Заслышав визг тормозов, мальчишки отпустили друг друга и застыли на месте как вкопанные. Растерявшись от неожиданности, они смотрели на приближающуюся машину полными ужаса глазами и не могли сделать ни единого шага. На мокром снегу колеса автомобиля оставляли некрасивые черные полосы, но под действием огромной массы, он не мог затормозить, скользя протекторами по хлюпающей слякоти, как по маслу.

Все произошло в какие-то несколько секунд. Николай и Роман не успели даже опомниться, как Иван бросился к мальчишкам, выталкивая их из-под колес на свободную полосу дороги. Раздался глухой звук, и Иван, ударившись о капот автомобиля, упал на проезжую часть. Последний раз дернувшись, машина перекатилась передними колесами через неподвижное тело и остановилась. Мальчишки, опомнившись, рванули прочь, но никому не пришло в голову броситься их догонять.

– Ванька!!! – закричал Николай, бросаясь к машине. Упав на колени в хлюпающую лужу слякоти, он схватил друга за лицо и начал трясти. – Ванюха, открой глаза, скажи что-нибудь, ну, не дури, мы все уже испугались, будь человеком! Ванька!!!

Ваня лежал на спине, закинув назад голову и закрыв глаза. В его помертвевшем лице не было ни кровинки, а весь снег вокруг него был ярко-алым. Взяв с обеих сторон Ваню за руки, ребята волоком вытащили его из-под машины. Николай остался с ним, а Роман, сжав кулаки, двинулся к двери водителя. Николай наклонился над Иваном, рывком расстегнул молнию на куртке и стал делать ему искусственное дыхание.

– Давай, Ванек… давай… открывай глаза, черт тебя подери! – выкрикивал он, судорожно нажимая на грудную клетку. – Ты должен… не можешь же ты так… Ванька!

– Ах ты, мразь! – вдруг услышал Николай. Повернув голову, он увидел, как Роман, вытащивший водителя из кабины, пытается поставить того на ноги.

Повиснув на Роме мешком, водитель мычал что-то нечленораздельное и старался зафиксировать свой взгляд на постороннем человеке, обращавшемся с ним так бесцеремонно, но ноги его подгибались сами собой, а голова, мотавшаяся из стороны в сторону, не давала возможности сфокусироваться на чем-то определенном. Он был не просто пьян, он был мертвецки пьян и никак не мог понять, что произошло и что нужно от него этим людям.

– Бросай его к черту! – заорал Николай. – Вызывай «скорую», Ванька не дышит!

Оказавшись без опоры, водитель покачнулся и, громко икнув, стал оседать на дорогу, цепляясь руками за гладкую поверхность капота и сползая по нему, словно тряпичная кукла.

– Ребя-я-ят, все в поря-я-ядке! – глупо улыбнулся он, растягивая слова и подмигивая двумя глазами одновременно. – С Новым годом вас!

Рому трясло; выхватив мобильный телефон из чехла, он набрал номер, но короткие гудки отбоя возвестили о том, что абонент занят. Набирая снова и снова, Роман вслушивался в звенящую тишину трубки, ожидая, когда же длинный гудок даст надежду на спасение Ивана. Наконец в трубке что-то переключилось, и женский голос произнес:

– Служба экстренного вызова, говорите!

 

* * *

С того момента, когда окровавленное неподвижное лицо Ивана врачи «скорой» накрыли куском белой материи, больше Алена ничего не помнила. Где она, что с ней, не имело ровно никакого значения, в памяти отложились только тряские выбоины дороги; обжигающие волны боли, рвущие ее изнутри; запах несвежей медицинской клеенки и мелодия, назойливо повторявшаяся в мозгу одной и той же фразой:

Если он уйдет – это навсегда.

Значит, просто не дай ему уйти…

Какие-то люди в белых халатах везли ее на гремящей тележке по длинному безликому коридору, и дребезжание железных вращающихся колесиков разносилось гулким протяжным эхом. Боль, поднимающаяся откуда-то снизу живота, заполняла собой все, разливалась обжигающей волной и притуплялась снова. Хотелось лечь на бок и подтянуть колени к груди, свернувшись калачиком, но на это не было сил.

Слезы, горячие, крупные, как горошины, катились по щекам, попадали на губы и оставались там, запекаясь солеными островками. Беззвучные, они чертили произвольные дорожки на ее щеках, старательно вырисовывая горестное кружево бесконечного отчаяния.

Если он уйдет – это навсегда.

Значит, просто не дай ему уйти…

Они ушли оба, и Иван, и его так и не появившийся на свет сын, а она не смогла удержать ни того, ни другого. Обмануть можно кого угодно, иногда даже себя самого, но не судьбу. Можно остановить стрелки, заставив часы умолкнуть, но это не значит, что время перестанет идти вперед и что предначертанное не исполнится. Словно в насмешку, судьба всю жизнь отдавала Ивану ровно половину того, что ему принадлежало по праву. Уйдя из жизни так нелепо и скоро, он так и не узнал о своем отцовстве, а его сыну или дочери так и не довелось увидеть белый свет воочию.

Что бы ни случилось, каждый из нас всю жизнь борется с судьбой, выгадывая и выкраивая для себя лучший кусок. В этой борьбе мы теряем подчас все: молодость, силу, веру, надежду, друзей и близких, и в конечном итоге саму жизнь, но верх все равно одерживает время. Независимо от нашего желания, оно является к каждому, неумолимо и безучастно проводя нас по кривым переулочкам наших судеб.

 

* * *

…Телефон в квартире Нестеровых зазвонил в шесть утра. Еще не все осознавая спросонья, Володя вскочил с кровати, впихнул босые ноги в тапочки и ухватился за трубку. Можно было, конечно, притвориться спящим, но тогда подходить пришлось бы матери, а она еще отдыхала и он пожалел ее. И так ей пришлось из-за него несладко, пусть с сегодняшнего дня все будет по-другому.

– Смольный слушает, – радостно зашептал Володя, предполагая, что это звонок от Аленки с Иваном.

Ясное дело, от них, кто же сообразит разбудить народ первого января в такую рань! По старинному ритуалу, заведенному между ними уже несколько лет, Иван должен был важно откашляться и серьезно произнести: «Зимний на проводе. Примите, пожалуйста, телефонограмму!» Но вместо ожидаемых слов в трубке наступила короткая пауза, а потом низкий мужской голос произнес:

– Это квартира Нестеровых?

– Ну да… – растерялся Володя. Одно дело – Иван, он бы понял его реплику как надо, а для чужого человека фраза звучала по меньшей мере дико. Нехорошо получилось.

– Вас беспокоят из милиции. Мне нужна Нестерова Светлана Николаевна. Она дома?

– Дома. А что случилось? – забеспокоился Володя.

– Я могу с ней переговорить? – повторил свою просьбу мужчина. По его тону было слышно, что он недоволен. Еще бы, дежурство в новогоднюю ночь способно испортить настроение любому, да и пустая беседа с ребенком, видимо, его не устраивала.

– Одну секундочку, – смутился Володя, – я сейчас попробую.

Включив в прихожей свет, он на цыпочках вошел в комнату матери. Подойдя к кровати, он слегка потряс ее за плечо и негромко проговорил:

– Мама, тебе придется встать.

Света открыла глаза и в первый момент непонимающе посмотрела на сына.

– Это срочно? – все еще полностью не придя в себя, лениво протянула она.

– Наверное, – пожал плечами он. – Говорят, что из милиции, и просят тебя.

– Из какой милиции? – Светлана рывком скинула одеяло и торопливо выхватила трубку из рук сына.

– Алло! Я вас слушаю! – нахмурилась она. – Да, я Светлана Николаевна, а в чем, собственно, дело?

Прошло несколько томительных секунд, во время которых в трубке что-то говорили, и Володя увидел, как лицо матери покрывалось смертельной бледностью.

– Что случилось? – испуганно прошептал он, хватая ее за руку.

Не обратив на сына внимания, даже не отняв руки, Света вслушивалась в слова на том конце провода, и ей казалось, что жизнь останавливается.

– Когда? – услышал Володя, и от одного короткого слова по его телу побежали мурашки. Голос матери был настолько глух и тих, что он откровенно перепугался.

– Мама, что произошло? – жарко зашептал он, теребя ее за рукав ночной рубашки и пытаясь заглянуть ей в лицо, но оно было непроницаемо каменным, а в глазах, всегда таких светлых и теплых, застыли страх и отчаяние.

– Когда я должна это сделать? – Побелевшие губы матери чуть шевельнулись. – Хорошо, я буду, – выдохнула она и нажала клавишу отбоя.

– Мама? – Володя вопросительно посмотрел на мать.

– Сынок, сегодня ночью погиб Ванечка.

– Нет! – Он затряс головой и отступил от матери на шаг. – Они перепутали, Ваня жив. Я знаю, если бы с ним что-то произошло, я бы почувствовал. Это не он, это кто-то другой, мам.

– Ночью пьяный водитель чуть не сшиб двоих мальчиков. Ванечка оказался рядом случайно, – проговорила Света, будто не слыша слов сына. – Он успел их вытащить из-под колес, а сам отойти не успел.

– А Ленка? – прошептал Володя.

– Она в больнице. Номер мне дали. Сегодня я должна съездить и к ней, и… – она хотела сказать «на опознание», но не смогла выговорить этих слов, – и к Ване.

– Я с тобой, – моментально отреагировал Володя. Его трясло, зубы выбивали мелкую частую дробь, но он старался держаться, чтобы не причинять матери дополнительных страданий.

– Я поеду одна. Ни в больнице, ни тем более в морге тебе делать нечего, – твердо проговорила она.

– Если не хочешь брать меня с собой – не нужно. Я буду ждать около входа, но одну тебя не оставлю, – вдруг решительно отрезал он, и Светлана почувствовала, что рядом с ней есть мужская рука.

– Как скажешь, – согласилась она.

Сев на край кровати, она прикрыла глаза и безвольно опустила руки вдоль тела. Бронзовое зеркало в белом безмолвии не обмануло. Еще шесть часов назад она была самой счастливой на свете и не просила у судьбы ничего, и вот теперь, когда первый день года только наступал, она не могла объять разумом обрушившееся на нее несчастье – потерю дорогого ей человека, почти сына, части ее самой, ее души и сердца. Через два часа, позвонив в больницу, она узнает, что этой ночью погиб еще один человек и что этот человек – ее родной внук. Возврата в прошлое не было даже через огненное пекло зазеркального коридора, потому что острые, как бритва, осколки лежали мелкой пылью на дне глубокой пропасти, заглянуть в которую было выше человеческих сил.

 

* * *

Смерть Ивана все разрезала надвое, расколов мир любивших его на «до» и «после». Холодные руки одиночества сомкнулись, прижимая к себе, обдавая страхом. Отчаяние и безысходная тоска, зазвенев на пределе, словно натянутая до отказа струна, слились воедино, обрушив на землю кричащий мир боли и бессилия. Сворачиваясь в тугую спираль и распрямляясь обратно, время расчерчивало незримую карту вечности.

А за окном, забыв об очередности, будто по чьему-то недосмотру, на город обрушилась весна. Но дни ее были не ласковыми, не щедрыми, а серыми и угрюмыми, с обманчиво-сквозящими ветрами и хмурыми каплями глуховатой капели. По краям асфальтовых тротуаров неслись мутные потоки грязного тающего снега, на выступивших проталинах земли бурыми островками желтела прошлогодняя трава, едва тронутая свежими зеленоватыми побегами. Шла только первая неделя января, а на гибких ветках сирени уже наливались почки. Старательно отделив две тысячи четвертый от две тысячи пятого, время перевернуло странички календарей и забыло о нашем грешном мире, занявшись, вероятно, более важными делами.

Сегодня, седьмого января, был день рождения Светланы. Шагая с тяжелыми сумками по хлюпающей под ногами слякоти, она думала о том, что лучше бы этого дня не было вовсе. Осознание того, что она не любит свои дни рождения, пришло как-то незаметно.

Праздники, такие долгожданные и желанные в детстве, вдруг стали тяготить, отдаваясь в подсознании горечью и утратой чего-то светлого и дорогого. Каждый прожитый год уже не приносил, а отрывал часть жизни, часть того, что отмерено ей на этой земле. Прибавлялись проблемы, множились неразрешимые вопросы, увеличивалась ответственность, тяготила безысходность. Казалось, что больше того, что уже навалилось, выдержать невозможно, но поверх старого наслаивалось новое и, еще ниже пригнувшись к земле, она продолжала идти.

Снежно-серая жижа, жирным слоем разлитая по тротуару, затекала в швы обуви; грязными дырами темнели на газонах островки проталин, надрывно каркало воронье и низко, почти касаясь земли, темнело безрадостное застиранное небо. Хлюпающую и чмокающую на все лады грязь мостовых рассекали упругие протекторы автомобилей, эта ледяная каша волной откатывалась в разные стороны и тут же стекалась обратно.

Шагая по этой хляби, Светлана с горечью размышляла о том, что все в этом мире предначертано заранее и счастье, даже если оно и существует, знает не все адреса и заходит не в каждый дом. Тот, кто отмерял на ее долю счастье и беду, видимо, ошибся, расплескав радость и удачу по дороге и наполнив ее мерку тоской и печалью. Слишком мало было в ее жизни счастья, слишком дорогой ценой расплачивалась она за каждую встречу с ним.

Вспоминая глаза дочери, погасшие, неживые, Светлана до крови прикусывала губу, боясь расплакаться или закричать. Сейчас, после того как дочь, не выдержав щемящего одиночества, переехала к ней, они были совсем рядом, но помочь Аленке она была пока не в силах. К смерти любимых невозможно привыкнуть, ее нельзя ни обойти, ни победить, ее можно только пережить, а для этого нужно время.

Долгими ночами, ворочаясь с боку на бок, она пыталась вспомнить те мгновения, когда и в ее доме бывало счастье. Но то ли гостило оно слишком редко, то ли было это слишком давно. Все прошло сквозь пальцы сжатых ладоней водою прожитых дней, оставив в сердце влажный след непролитых слез и гулкую пустоту звенящего одиночества.

 

* * *

Залитый холодной мутной жижей чуть ли не по колено, город тонул в грязи и неряшливости, а в глубине аллей лесопарка все еще хозяйничала зима, поддерживая из последних сил видимость опрятной рождественской картинки. Еще несколько дней назад по обочинам расчищенных дорожек стояли сугробы, напоминающие высоко взбитые, добротные пуховые перины, и вот теперь, оседая, они темнели и проливались талой водой.

Воробьи, обрадовавшись нежданному теплу, купались в этих лужах, ныряя в теплые потоки чуть ли не с головой и захлебываясь в восторженном чириканье. Накричавшись до хрипоты и вымокнув до последнего перышка, они вылезали из одной лужи, чтобы тотчас же упасть в другую. Пьяные и дурные от тепла и поднятого ими же самими оглушительного шума, они не замечали ничего вокруг, упиваясь счастьем, выпавшим на их воробьиную долю так неожиданно и так щедро.

– В городе совсем весна, а здесь еще снег лежит, я бы не сказал, что жарко, – проговорил Анатолий, поеживаясь и поправляя на шее шарф.

– Тепло, – беспечно отозвалась Ксюха.

– С носа потекло, – отпарировал Толя. – Ты бы застегнулась, а то после такого тепла обычно лечатся от насморка.

– Да ладно тебе бурчать, – недовольно произнесла Ксюха, беря Анатолия под руку и пряча свою ладошку поглубже в складки его рукава.

Подстраиваясь под его широкие шаги, она раздумывала, с какой стороны подойти к важному вопросу, занимавшему ее последние несколько дней, но разговор, переливаясь из пустого в порожнее, к серьезной беседе не располагал, и Ксюха нервничала. Воробьи, ручейки и прочая дребедень – все это замечательно, но она не для того портила дорогую обувь, шатаясь по щиколотку в ледяной грязи, чтобы тратить время на подобные сантименты.

Помимо птичек и непролазной водищи были более важные вещи, но Анатолия, настроенного на романтическую волну, подвести к чему-то путному было сложнее, чем ей представлялось вначале прогулки. Как только она приступала к интересующей теме, он находил повод полюбоваться очередной глупостью, сбивая весь настрой.

Прогулка подходила к концу, и в отдалении аллеи уже появился просвет, ведущий из парка в город, когда Ксюха, решительно вздохнув, взглянула на Анатолия и проговорила:

– Толь, я хотела сказать тебе что-то очень важное, – торжественно начала она, искоса поглядывая на мужа и стараясь определить, какое впечатление произведут на него ее слова.

– Жизнь, как всегда, дала трещину, и денег осталось всего два чемодана? – покосился на жену он.

– Не ерничай, – недовольно одернула она, и Толя почувствовал, как ее ладонь, уцепившаяся за рукав его куртки, сжалась. – Все гораздо серьезнее.

– Для тебя есть что-то серьезнее денег? – искренне удивился он.

– Толя, – негромко произнесла она, решив не обращать внимания на его укол. Разговора не выходило, а времени на то, чтобы лить воду, у нее не было. Скользя, словно ртуть по гладкой наклонной поверхности, Толя пытался уйти от серьезного разговора, но Ксюху такой поворот событий не устраивал. – Я не знаю, как ты к этому отнесешься, – нервно выдохнула она, – поэтому мне немного не по себе.

– О чем ты говоришь? – напрягся он. Замедлив шаги, он остановился и с интересом посмотрел на жену.

– Дело в том, что через несколько месяцев у нас будет ребенок, – не спеша сказала она, старательно подбирая слова и не сводя взгляда с лица Анатолия.

– Ребенок? – Брови Толи изумленно поползли вверх. – В каком смысле ребенок? – глупо переспросил он.

– В прямом. А какой еще может быть смысл? Наш ребенок, мой и твой. – Голосок ее прозвучал немного обиженно и слегка тревожно.

Оксана смотрела на Анатолия, с беспокойством ожидая его реакции, но он, застыв, точно соляной столб, стоял и смотрел ей в лицо, не то с удивлением, не то с осуждением.

– Наш ребенок? Вот как?- выдавил из себя он.

– Толь, я что-то не пойму, ты рад или нет? – Глаза Ксюхи смотрели на мужа требовательно и вопрошающе. Его колебание не входило в ее планы. Ни рыба ни мясо, теленок, честное слово, да и только!

– Ребенок… – еще раз повторил он, будто не в силах осознать свалившееся столь внезапно неожиданное известие. Не зная, как отреагировать, он умолк, переваривая услышанное. – Ксюха… – растерянно проговорил он, – я не знаю, что тебе сказать.

– Скажи хоть что-нибудь, – обиженно и зло прошептала она. Эта мямля могла разрушить все, чего она добивалась с таким трудом много месяцев. Надо же, он не знает, что сказать! Да он от радости должен был бы чокнуться, как те глупые воробьи, валяющиеся в лужах!

– Извини, я просто растерялся, обычно вопрос о ребенке в семье решают сообща, – машинально произнес Анатолий, глядя куда-то вдаль. – Конечно, я рад за тебя. – Голос его был ровным, не выражающим ни одной эмоции.

– Только за меня? – невольно воскликнула она.

Прислушиваясь к интонациям мужа, Оксана сразу почувствовала, что тот от новости не в восторге, но другой реакции она и не ожидала. Во-первых, у него уже было двое, так третий ему ни к чему, а грудной ребенок для Толика просто равносилен катастрофе. Из отрывочных сведений о его прежней жизни Ксюша поняла, что, мягко сказать, муж не одобряет появление детей в принципе, а собственных – в особенности. Хнычущие и мокрые карапузы, требующие внимания и заботы, никогда не входили в круг его интересов и забот, даже когда по молодости у него еще были силы и здоровье.

Во-вторых, появление ребенка грозило дополнительными проблемами, которых Толик просто терпеть не мог. Мало того что вскоре Ксюхе придется уйти с работы, а Толе одному содержать всех, так еще на горизонте сам собой вырисовывался и квартирный вопрос. Мыкать горе по чужим углам с грудным ребенком на руках глупо, когда есть собственная жилплощадь, к тому же на сегодняшний день пустующая.

Честно говоря, ребенок Ксюхе был совсем ни к чему, в этом она была с Анатолием солидарна, но заветный квартирный вопрос иначе разрешиться не мог. Что ж, в каждой проблеме есть свои издержки, и если платой за московскую прописку будет маленькое писклявое существо с грязной попой, то быть посему.

Теперь, как бы ни повернулось дело, Толику деваться некуда. А что он думал, если ему, старому пню, ни черта не нужно и если он не собирается делать никаких телодвижений в ее сторону, она должна сидеть сложа руки и тратить свои драгоценные годы на такого истукана, как он? Как бы не так! Под лежачий камень вода не течет! Ах, мы оскорбились, мы такие из себя возвышенно-утонченные! Он, видите ли, был не в курсе, с ним (подумайте только!) не посоветовались. Ничего, проглотит, я еще ему водички подам, чтобы со свистом проскочило. А то, что отец ребенка не он, ему знать ни к чему. Правильно говорят, меньше знаешь – спокойнее спишь.

– Ты рад только за меня? – настойчиво повторила она.

– Что ты, Ксю, я рад за нас обоих. Не нужно обижаться, я просто растерялся, только и всего, – словно оправдываясь, негромко проговорил он.

В голове Анатолия гудело, мысли его, сталкиваясь друг с дружкой, приносили физическое ощущение боли. Всем своим нутром он восставал против того, что приготовила для него жизнь, цепляясь за тонкую ниточку надежды, что все само собой образуется.

Если история с беременностью – выдумка, придуманная Оксаной для осуществления каких-то своих далеко идущих планов, то это еще половина беды, на этот раз он будет начеку и не даст так просто обвести себя вокруг пальца. Но если это не ложь и Оксана действительно беременна, то возврата в прошлое для него не будет никогда, и все то, на что он тайно надеялся в глубине души, лопнет в одночасье, словно мыльный пузырь.

– Толя! – из размышлений Анатолия вывел голос Ксюхи.

– Что? – Он поднял на нее глаза и увидел, что по щеке Оксаны ползет тонкая полоска слезинки.

– Я понимаю, ты не рад, – вслед за первой слезой покатилась следующая, – мне жаль, что малыш, еще не родившись на свет, уже в тягость своему отцу.

– Ксюх!

– Но я ничего не могу сделать, – продолжила она, будто не расслышав его восклицания. – Я узнала обо всем слишком поздно. – Увидев недоверчивый взгляд Анатолия, она для убедительности шмыгнула пару раз носом и продолжала: – Ты можешь мне не верить, можешь считать, что я полная дура, но это правда. Когда я поняла, что произошло, я испугалась.

– Чего ты испугалась?

– Всего. – Оксана посмотрела прямо в глаза Анатолию, и в ее взгляде отразилось столько тоски и неподдельного страха, что по коже Толи пробежали мурашки и, устыдившись собственной подозрительности, он опустил глаза. – Всего, Толечка, и прежде всего тебя.

– Меня? – переспросил он, и Ксюша с удовольствием отметила, что в интонациях мужа зазвучало нечто похожее на обиду. По крайней мере, с мертвой точки дело сдвинулось. Теперь в какую сторону оно поползет, зависело уже от нее.

– Тебя, – кивнула она, – и, как видишь, я была от истины недалеко. Понимаешь, мне стало страшно, совсем страшно. Я подумала, что, может, это еще несерьезно, и решила… подождать, – вкрадчиво прошептала она, виновато опуская голову и всем своим видом показывая, что вина, которую она совершила, лежит не на ней одной и что частично во всем произошедшем виноват непосредственно и он, Толя.

– И долго ты ждала? – Анатолий почти замер, ожидая ответа, словно приговора.

– Долго. – Голос Ксюхи зазвенел пронзительно и жалобно одновременно. – А когда поняла, что ничего не изменится, было уже слишком поздно. А потом я не решалась тебе сказать, боясь, что ты разозлишься. Вот, – выдохнула она, словно скинув с плеч большую тяжелую ношу.

Оксана еще ниже покаянно опустила голову, будто ожидая решения Толи, и остановилась совсем. До выхода из леса оставались считанные метры, уже в отдалении слышались звуки автомобилей, рассекающих лужи на скорости.

Черт бы его побрал, тугодума несчастного! По расчетам Оксаны, Анатолий должен был уже умолять ее простить его, обещая свернуть ради нее горы. На самом деле все было совсем не так. О своей беременности она узнала почти сразу, но, оттягивала момент разговора с мужем, не без повода опасаясь, что Анатолий заподозрит подвох и что ее планы полетят в тартарары, и тянула время долгих три месяца абсолютно намеренно, ожидая того момента, когда обратного пути уже не будет.

– И какой у тебя срок? – Анатолий внутренне сжался, ожидая самого худшего.

– Чуть больше трех месяцев, – с трудом проговорила она, и ее лицо покрыла неподдельная бледность. На карту было поставлено все.

– Три месяца?!! – Ноги Анатолия ослабли, голова пошла кругом, в глазах потемнело, а предметы, окружавшие его, начали мягко покачиваться.

– Да. – Голосок ее дрожал, в глазах стояли самые настоящие слезы, и вся она была настолько жалкой и несчастной, что сердце Анатолия невольно защемило.

Он окинул взглядом тоненькую дрожащую фигурку жены, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно. Бесчувственный чурбан, эгоист! У девочки только начинается жизнь, а он, вместо того чтобы поддержать ее, заставляет оправдываться и дрожать от страха. Она отдала ему самое дорогое, она решилась родить от него, а он ведет себя как последний мерзавец!

– Ксюшенька, прости меня, ради бога! – умоляюще произнес он, беря ее замерзшие ладони в свои, – прости меня, дурака. Пойми, это все так неожиданно! У нас все будет хорошо, тебе не стоит бояться, я помогу во всем, только, пожалуйста, не плачь! – Анатолий вытащил носовой платок и вытер катившиеся по ее щекам слезы.

– Спасибо тебе, Толя, за все, – искренне проговорила она, – ты даже не представляешь, как важно для меня то, что ты сейчас сделал.

Всхлипнув еще раз, Оксана подняла на Толю сияющие глаза. Все, она победила. Петля, которую она с такой старательностью готовила для мужа, оказалась у него на горле, и теперь он уже сам, без ее помощи, день за днем станет затягивать ее на себе все туже и туже, пока страшный узел не перекроет ему дыхание окончательно.

 

* * *

Уйдя с головой в тетради, Светлана даже подпрыгнула от неожиданности, когда в квартире раздалась переливистая трель звонка. Направляясь к двери, она взглянула на часы, висевшие на стене кухни, и обнаружила, что стрелки перескочили целую четверть циферблата, а значит, она выпала из жизни ровно на три часа, даже не заметив этого. Встав из-за стола, она ощутила, как предательски ноет спина и разламываются затекшие плечи.

Посмотрев в глазок, Света увидела соседку Александру с коробкой в руках. Щелкнув дверным замком, Светлана распахнула дверь.

– Привет, ты чего так долго, словно через Тулу в Ленинград добиралась? – улыбнулась Александра и, не дожидаясь ответа, зашла в квартиру. – Светик, ставь чайник. Воспользовавшись всеобщим отсутствием, я умыкнула из дома половину государственной собственности, – в прозрачной пластиковой коробочке лежали нарезанные куски торта. – Ничего, что он не целый? – Александра вопросительно посмотрела на Светлану. – Ты же знаешь, в нашем доме торт целым не может остаться в принципе, он растаскивается по кускам в тот момент, когда только попадает в квартиру, еще не добравшись до кухонного стола.

– Как же тебе удалось сохранить такую роскошь в неприкосновенности? – невольно улыбнулась Светлана, кивая на коробку. Журчащая, словно ручеек, речь соседки всегда поднимала настроение и дарила ощущение движения и света.

– Я заныкала эту вещь еще со вчерашнего вечера, – честно созналась та, – и, если бы я не подсуетилась, к утру тортику приделали бы ноги, это уж точно. Конечно, в доме, где обретается четверо представителей вечно голодной половины населения земного шара, сделать это непросто, но… – Александра подняла указательный палец вверх, – но возможно.

– И как же?

Настроения у Светланы не было никакого, но переносить свои неприятности на Александру было попросту нечестным. Не так часто той удавалось вырваться из нескончаемого круговорота семейной кутерьмы, бросить своих мальчишек и заскочить поболтать с подружкой.

– У женщины есть проверенное веками оружие, с которым мужчинам не справиться никогда, сколько бы они ни старались, – уверенно заявила она.

– Слезы? – подсказала Света.

– Как бы не так, не дождутся, – задорно отозвалась та. – Ты в эти штучки-дрючки из романов не очень верь. Есть другая вещь, менее известная, зато действует безотказно. Чтобы добиться своего, не нужно ни у кого ничего выпрашивать, а тем более рыдать, нужно просто знать слабые места мужиков и уметь обратить их слабости себе во благо.

– А при чем здесь торт?

– Я тебе про него и толкую, – отозвалась Александра. – Вчера я попросила своих скинуть с балкона снег, так, не называя никого конкретно. А у мужчин как? Если тебя конкретно не назвали, значит, это к тебе не относится. Я, недолго думая, вынесла коробочку на балкон, там же сейчас как в холодильнике, и решила, что если хоть один из них пойдет бороться со снегом, значит, торт – его законный приз, а если нет – значит, не судьба. Ты же понимаешь, что сегодня утром, когда они все расползлись по своим делам, снег пришлось сбрасывать мне? Вот я и рассудила, что будет справедливо лишить этих лентяев награды.

Прерывая патетическую речь Александры, на плите тоненько и сиротливо засвистел чайник.

– А куда все твои мужчины подевались? – спросила Светлана.

– Старшенький сегодня в ночную на заводе.

– Бедный! – посочувствовала Света.

– Ничего не бедный, – возмутилась Александра, и ее черные глаза озорно сверкнули. – Вот если дома будет сидеть день и ночь, тогда действительно бедным станет, и мы все вместе с ним. Ой! – вдруг вспомнила она и полезла в карман. – Совсем забыла, зачем пришла. Я же долг собралась отдать. Вот, спасибо, Светик, ты нас очень выручила. – Александра положила на стол две бумажки по тысяче и аккуратно застегнула на пуговку карман. На ней были старенькие домашние джинсы и мужская рубашка навыпуск с потертым воротником и подвернутыми до локтя рукавами.

– Саш, если тебе нужно, оставь, отдашь позже, – сказала Светлана, пододвигая деньги ближе к Александре.

– Деньги – такая штука, что они нужны всегда, – качнула головой та, – и чем больше их у тебя, тем больше тебе требуется. Это необъяснимый парадокс, но так оно и есть. Спасибо, Светик, но долг есть долг, его нужно отдавать, я к тебе и так каждый месяц как в кассу взаимопомощи ныряю. Ничего, старшенький сказал, что на этой неделе у него зарплата будет, так что справимся.

– Хорошо, – не стала настаивать Света. – Нужно будет – заходи. – Она убрала деньги за стекло кухонной полки и стала разливать чай. – А остальных мужчин ты куда дела?

– Руслан в институте, у него сессия вовсю, Кирюха в школе на дополнительных у химозы, – двоек наполучал, а теперь грехи замаливает, а Антошка у приятеля, его хлебом не корми, дай на компьютере повисеть.

Александра пододвинула к себе чашку и внимательно посмотрела на Светлану. Внешний вид подруги ей не понравился. Зная Свету столько лет, она видела то, на что посторонний не обратил бы внимания. Уголки плотно сжатых губ Светланы были опущены вниз, лицо слегка осунулось и потемнело, а глаза, даже когда она пыталась улыбаться, оставались неживыми, погасшими, утратившими былой задор и радость. Во всех ее жестах – в повороте головы, в улыбке – чувствовалась боль и глубокое страдание, прикрываемое терпеливым молчанием и отчаянием.

– Свет, скажи, до каких пор ты намерена грызть себя поедом? – неожиданно произнесла Александра, ставя чашку на блюдце.

– Ты о чем? – неохотно откликнулась та.

– Ты думаешь, мне ничего не видно? – решительно проговорила Александра. – Да я же тебя как облупленную знаю. Столько, сколько я тебя знаю, нормальные люди не живут. То, что ты над собой вытворяешь, – это противоестественно, это не укладывается ни в какие рамки. Ты же загонишь себя в гроб окончательно.

– Саш, прости, я не хочу говорить на эту тему даже с тобой, – наклонила голову Светлана. – Не обижайся на меня, но я пока не готова к этому. Может быть…

– Может быть! Когда-нибудь! Где-нибудь! Да брось ты! Носить в себе горе – последнее дело, кроме того что оно прокрутит внутри тебя дырку, ничего другого из этого не получится. Я не намерена лезть к тебе в душу, давать советы, которых ты все равно не послушаешься, и не стану записываться к тебе в исповедники. Бывают такие моменты, когда человеку действительно нужно побыть одному, но у каждого есть на земле место, где его горе разобьется вдребезги, нужно только хорошенько поискать его.

– А если такого места нет? – подняла глаза Светлана.

– Есть, – уверенно проговорила Александра. – Есть, иначе и быть не может, и, если ты его не нашла, значит, не там искала.

– И где же мне его, по-твоему, искать?

– А вот это тебе виднее.

…На улице давно стемнело, в доме напротив один за другим гасли желтые квадратики окон, в щелочку не до конца зашторенных гардин проникал размытый свет уличных фонарей. Проносясь мимо, фары машин на короткий миг освещали дорогу, и тогда по потолку комнаты пробегали яркие полосы света.

Размышляя над словами Александры, Светлана смотрела на эти всполохи и думала о своей жизни, смятой, скомканной, искалеченной, разорванной на множество мелких лоскутков ускользающих в небытие дней. Словно на оставленном пожарищем безобразном черном пепелище, догорало все, что было когда-то бесконечно дорого. Жизнь, утратив смысл, неслась по замкнутому кругу, наполняя гулкую пустоту прожитых дней одиночеством и серой обыденностью. Целыми днями, пытаясь обмануть себя, она куда-то спешила, за чем-то шла, с кем-то здоровалась и прощалась, но наступал вечер, хваткие пальчики тоски снова добирались до ее горла, и все начиналось заново.

Где же она, та гавань, о берег которой ее беда разобьется вдребезги, и есть ли она вообще? Жизнь нещадно гнет ее и ломает, и что толку в сопротивлении, ведь до неба все равно не достать, сколько ни тянись, а до земли близко, так близко, что можно дотянуться рукой, стоит только переломить себя и встать на колени. Здесь, у самой земли, тепло и безопасно, здесь, у самой земли, спокойно и удобно. Может, ну его, небо, с его необъятной высотой и ледяным равнодушием?

Шум автомашины разрезал тишину ночи, и внезапно через прорезь гардин комната осветилась ярким желтым лучом промелькнувших фар. Свет их был настолько резок, что на высветившейся полосе потолка стало видно все до мельчайших трещинок. Луч разрезал комнату пополам и исчез, звук мотора стал стихать, но в эти несколько коротких секунд произошло что-то такое, чего нельзя было ни объяснить, ни понять рассудком. Скользнувший по потолку луч будто яркой вспышкой осветил глубины подсознания, неожиданно расставив все по своим местам.

Потрясенно глядя туда, где только что была полоса яркого света, а теперь воцарилась тьма, Светлана вдруг поняла, что гавань, о которой ей сегодня говорила Александра, существует и что есть человек, голос которого либо разрушит ее жизнь окончательно, либо вернет ей утерянный смысл.

 

* * *

Выйдя из долгого оцепенения и устыдившись собственной безалаберности, в Крещение природа вдруг вспомнила, что на свете существует зима, и на город, еще недавно тонувший в грязи и слякоти, обрушился снег. Прохудившееся небо, вспарывая запасы своих кладовых, вываливало на город бесконечные мешки белых перьев, стараясь загладить свою невольную вину перед грозной хозяйкой холодов и метелей.

Две недели подряд хмурое небо, униженно касаясь лбом земли, молило о прощении, переворачивая все вверх дном и ставя с ног на голову. Колкий секущий снег, злобно швыряемый недобрым ледяным ветром, сменялся танцем нежных разлапистых снежинок, неспешно спускавшихся с высоты и щекотавших щеки прохожих. Захлебываясь в сугробах, буксовали снегоочистительные машины; истошно надрываясь, хрипели клаксоны автомобилей; исчезая в мутной снежной пелене, звенели осторожные трамваи; проседая под неподъемным грузом, почти царапая пузом землю, обиженно пыжились грузовики.

Ровно через две недели, проверив на прощание все закутки и закоулки, январь покинул город, уступив место сияющему голубоглазому февралю. Искупив невольные прегрешения, распрямилось сгорбленное униженное небо. Вытряхнув на землю остатки снежных перьев, оно разгладило недовольные морщины и лучезарно заулыбалось.

Золотясь под лучами солнца, с крыш домов в ледяное бездонное небо уносились прозрачные полоски дыма; под ногами рассыпанными шариками пенопласта поскрипывал примятый снег, а в высоченных сугробах, накиданных дворниками по краям дорог, своевольный ветер нарезал лабиринты замысловатых ходов, выпирающих тонкими острыми пластинами.

Укрывшись под меховой опушкой капюшона, Светлана спрятала нос в невесомый пуховый платок, дважды обернутый вокруг шеи, и прибавила шаг. Проникая через платок, горячее дыхание смешивалось с ледяным воздухом и оседало на пушистых ворсинках ниток влажными каплями. От резкого порывистого ветра слезились глаза и перехватывало горло. Шагая по знакомому переулку, Светлана зябко поеживалась и жалела, что вместо перчаток не догадалась взять старомодные варежки, – наверное, наши бабушки были не так уж и не правы, предпочитая новомодным усовершенствованиям старые валенки и вязаные из чистой шерсти двойные рукавички.

Боясь передумать и повернуть обратно, Светлана упорно гнала мысль о правильности своего решения, пришедшего так неожиданно. Какая-то сила, помимо ее воли и желания, заставляла ее двигаться в выбранном направлении, подталкивая, увлекая за собой, заставляя сопротивляться очевидному.

Нажимая на кнопку звонка, Светлана будто со стороны видела, как подрагивали ее пальцы, и слышала частые гулкие удары сердца. Вслушиваясь в звуки за дверью, она разрывалась между желанием услышать шаги и удрать без оглядки прочь. Несколько секунд ватной тишины длились целую вечность, и Светлана уже подумала, что в квартире никого нет, когда за дверью раздались неясный шум и отдаленное покашливание. Затихнув у порога, шаги замерли. Дверной глазок потемнел, и через какое-то мгновение дверь открылась.

 

* * *

– Ты? – брови Евы Юрьевны удивленно поползли вверх, и на лице, обычно невозмутимом и непроницаемом, появилось изумление.

– Я, – коротко кивнула Светлана, чувствуя, как волнение, державшее ее в своих цепких руках последние несколько дней, ослабевает. – Можно войти?

– Заходи, раз пришла, не гнать же мне тебя, – негромко хмыкнула Нестерова-старшая, отходя вглубь квартиры и освобождая проход.

Отыскав свободный крючок, Светлана с великим трудом втиснула свою куртку в освободившееся пространство на вешалке. Сняв сапоги и надев тапочки, она остановилась посреди захламленного коридора и вопросительно посмотрела на бывшую свекровь.

– Проходи в комнату, я погашу колонку и вернусь, – проговорила Ева Юрьевна.

Не глядя на Светлану, она развернулась и скрылась в дверях ванной, откуда доносился звук льющейся воды. Несмотря на видимые преимущества автоматической стирки перед ручной, Ева Юрьевна начисто отвергала мечту почти каждой домашней хозяйки, называя стиральные машины грезой лентяек и утверждая, что ничего, кроме застиранного дырявого белья, от них ждать не приходится.

Оспаривать ее мнение было делом бесполезным, потому что кипельно белые пододеяльники и простыни, лежащие аккуратными стопочками на полках массивного гардероба, были для нее доказательством куда более убедительным, чем слова рекламных роликов. И пусть на головах доисторических фарфоровых собачек, стоящих на комоде и серванте, лежал вековой слой пыли, а на покрытиях редчайших картин можно было выводить пальцем вензеля, но белье и посуда в доме старой леди содержались всегда в стерильной чистоте.

– Садись, в ногах правды нет, – проговорила она, прерывая размышления Светланы. Обойдя стол, она села напротив и молча посмотрела на Светлану.

– Наверное, мой визит покажется вам странным, – произнесла Светлана, вглядываясь в ставшее вновь непроницаемым лицо свекрови. – Причина, по которой я это сделала, настолько далека от вас, что догадаться о ней сложно, – начала она, с трудом подбирая слова.

– Ничего сложного в твоей причине нет, – отрезала Нестерова.

– Вот как?

– Я не думаю, что спустя четыре месяца после развода с моим сыном ты зашла поинтересоваться здоровьем бывшей свекрови. Честно скажем, тебя особо не занимал этот вопрос даже в те времена, когда ты была замужем за Толей, так о чем говорить теперь? – иронично усмехнулась она. – Непосредственно Анатолий тебя интересовать не может, альтруистическими заскоками ты не страдаешь, значит, остается одно: жизнь загнала тебя в угол, и выход из этого угла по какой-то неизвестной причине ты видишь здесь, у меня. Я права?

– Наверное, да, – проговорила Светлана. – Ева Юрьевна, я не могу объяснить, почему я пришла именно к вам, я даже не знаю, чего я хочу от этой встречи. Наверное, это звучит странно, но идти мне больше некуда.

Несколько секунд они провели в полнейшей тишине, только слышно было, как тикают старинные часы на комоде да капает из слабо закрученного крана на кухне вода. Светлана нервно сжимала пальцы, проводя по косточкам правой руки вверх и вниз, словно играя на музыкальном инструменте. Наконец, не выдержав гнетущего молчания, она отодвинула стул от стола и встала.

– Извините за беспокойство, – тихо проговорила она, – я не хотела вас стеснять. Я, пожалуй, пойду.

– Сядь, – слова старой леди прозвучали, словно выстрел, расколов тишину надвое, – ты не для того пришла, чтобы уйти ни с чем. Не стоит опережать события. Мне тоже нужно время, и ты должна это понять.

Светлана опустилась на прежнее место, а Ева Юрьевна подошла к окну и отдернула гардины.

– Мы никогда особенно не питали друг к другу теплых чувств, – негромко проговорила она, – не потому, что на это были какие-то конкретные основательные причины, вовсе нет, просто так сложилось, и этого не изменить, но так уж устроен человек, что со временем все плохое уходит в седину, а в памяти остается только хорошее, наверное, поэтому ты здесь.

– Наверное, – эхом отозвалась Светлана, вглядываясь в знакомые черты и будто видя их впервые.

Взяв в руки пепельницу и пачку сигарет, Ева Юрьевна вернулась к столу. Привычно чиркнув спичкой, она глубоко затянулась и, прикрывая глаза, с удовольствием выпустила струю остро пахнущего дыма.

– Как и каждой матери, мне хотелось для моего сына только самого лучшего, поэтому ни ты, ни кто-либо другой, посягнувший на мое место возле него, не мог меня устроить изначально, так что твоей вины в наших несложившихся отношениях почти нет. Моей мечтой было увидеть сына, утвердившегося в жизни, достигшего чего-то такого, до чего не смогла дотянуться я, – раздельно проговорила она, стряхивая пепел с сигареты.

Она смотрела в окно на искрящийся под солнышком снег, лежащий на подоконниках и перилах балконов соседнего дома, и слова, произносимые ею, звучали так, будто никого, кроме нее, в комнате не было.

– Заставляя жить Толю в придуманном мною мире, я требовала, чтобы этот мир стал единственно возможным и для него, не понимая, что сломать человека даже легче, чем согнуть, потому что гнется, не ломаясь, только тот, у кого есть сила в крови, характер, а у моего ребенка этого не было, и в том, что его жизнь не сложилась, виновата была я, только поняла я это слишком поздно, – сказала она, и впервые за долгие годы Светлана услышала, как голос свекрови дрогнул.

– Но изменить что-то можно всегда, – попыталась возразить она.

– Наверное, ты права, только к тому времени, когда я поняла, что собственными руками сломала жизнь единственного сына, менять было уже нечего. – Ева Юрьевна растянула губы в горькой улыбке, и ее лицо вдоль и поперек мгновенно покрылось узкими насечками мелких морщинок.

Старые часы на комоде тренькнули, отбив четверть второго, и золотой зонтик с тремя звенящими крышечками перепрыгнул на девяносто градусов, а потом вернулся обратно. Крышечки звякнули еще раз, и секундная стрелка деловито помчалась дальше.

– Володя… он был у вас, когда, ну, в общем…

– Когда жил у той публичной девки, Катерины, кажется? – прервала ее мучения старуха. – Был.

– И что? – с замиранием спросила Светлана.

– Ничего, – пожала плечами та, – лапшу ел.

– Лапшу? – растерянно проговорила Светлана. – Какую лапшу?

– Грибную, – флегматично ответила старая леди. Прищурившись, она посмотрела на Светлану. – Грибную. Со сметаной.

– Почему он пошел к вам, а не ко мне? – с болью спросила Света.

– Знаешь, ему сейчас сложно, он ищет свою дорогу в жизни, помоги ему. Володя – хороший мальчик, только у него свои понятия о мире и они не всегда совпадают с твоими. Не сломай своего сына, как сломала своего я.

Погасив окурок, Ева Юрьевна отодвинула пепельницу и в упор посмотрела на Светлану:

– Я знаю, ты хочешь спросить, как тебе быть с Аленой, но здесь я не помощник. Смерть не оставляет выбора живым, нужно ждать и надеяться, что время залечит рану. Не дави на девочку, пусть выплачет все свое горе сполна, пусть не оставит в себе ни капли.

– Но она молчит.

– Тогда говори ты. Чтобы войти в чужой мир, нужно, прежде всего, открыть свой.

– У нее своих страданий предостаточно, зачем добавлять еще и мои?

– Разделите беды поровну, тогда от каждой беды останется только половина. Ты требуешь, чтобы она делила с тобой все, не предлагая взамен ничего.

– Но это неправда, – возразила Светлана, – я готова отдать ей все свое тепло, понимание и сочувствие.

– А ее ты спросила, может быть, она в нем не нуждается? – проговорила Ева Юрьевна. – Клин клином вышибают, кто знает, может быть, переживая за тебя, она сможет отодвинуть и свою беду. Вместе нужно быть не только в радости, понимаешь?

Золоченые зонтики на часах повернулись еще раз, и снова по комнате поплыл нежный бархатный перезвон.

– Ты должна помочь моим внукам, кроме тебя – некому. Ты сильная, просто ты забыла об этом, – неожиданно произнесла старая леди.

– Вы ничего не понимаете, ничего! У меня ничего не осталось: ни сил, ни веры, ни желаний! – неожиданно выкрикнула Светлана, и по щекам ее покатились слезы. – Человек, которому я доверяла, как богу, ушел к другой женщине; семья моей дочери разрушена, мой сын смог променять меня на первую попавшуюся юбку!

Слезы градом катились по ее щекам, обжигая и перехватывая горло. Обида, огромная, неподъемная, жгучая, выплеснулась через край. Боль, сжав сердце клещами, откатилась к спине, выворачивая душу наизнанку.

– Я понимаю, – тихо произнесла старая леди, и неожиданно для себя Светлана почувствовала на своих волосах ее ладонь. – Я все понимаю, ты не думай. До тебя этот путь прошли многие, и я в том числе. Когда умер Семен, мне казалось, что мир умрет вместе с ним, но ничего не произошло. Точно так же вставало и садилось солнце, так же пели птицы и мели метели. День за днем жизнь продолжала идти своим чередом, не считаясь с моими потерями и бедами.

– Но отец Толи не ушел, он не предал вас, он умер, это совсем другое, – сквозь слезы упрямо проговорила Светлана.

– Мне от этого было ничуть не легче. – Голос Евы Юрьевны прозвучал глухо и надломленно, будто издалека, и Светлана, перестав плакать, подняла на нее глаза. – Поверь, чужую беду развести легче, чем свою. Прошел ровно год, и вслед за Семеном ушла мама, а спустя еще полгода не стало отца. Одна, с двухлетним ребенком на руках, без денег, я могла рассчитывать только на себя и на свои силы. Мне было не легче, чем тебе, но я понимала, что я нужна своему сыну, и старалась сделать так, чтобы его жизнь была легче моей. Ты сможешь, я знаю, ты сильная, просто сейчас тебе тяжело. Знаешь, я подарю тебе то, что спасло меня, удержав однажды на самом краю от непоправимой ошибки.

Светлана непонимающе посмотрела на Еву Юрьевну, но та, больше ни слова не говоря, подошла к серванту, открыла дверку и достала маленькую, почти с ладонь, старинную игрушку.

Неваляшке было лет пятьдесят, если не больше, но она мало чем отличалась от современной. Поцарапанная, с облезлыми боками, она изумленно таращила свои круглые черные глазки-пуговки и приветливо улыбалась. У самого лица красный капюшончик игрушки был отделан белым узором, а на животе сверху вниз шли крошечные круглые пуговки, больше похожие на копеечные монетки.

– Это и есть ваш спаситель? – улыбнулась Светлана, касаясь игрушки рукой.

– Да, – ответила Ева Юрьевна, и Светлана впервые увидела настоящую улыбку этого человека, добрую, лучистую и светлую. – Смотри. – Она прижала игрушку к столу, а потом отпустила, и та, с мелодичным звоном, раздавшимся изнутри, приняла свое прежнее положение. – Знаешь, это единственная вещь, оставшаяся у меня в память о доме, где я была счастлива. Когда мне бывало совсем невмоготу, я ставила ее перед собой, и как бы я ни гнула неваляшку к земле, она всегда вставала обратно. Возьми, пусть это будет моим подарком. Когда тебе будет плохо, поставь игрушку на стол и пообещай самой себе, что никогда и ничто в этой жизни не сможет сломить тебя, никогда и ничто, слышишь? Ты молодая, у тебя еще будут и потери, и радости. Мне больно об этом говорить, но и без моего ненаглядного Толика ты обязательно станешь счастливой, просто не позволяй жизни сломать себя.

– А как же вы? – Светлана взяла неваляшку в руки и внимательно посмотрела на старую женщину, отдававшую ей свою память о счастье.

– Мне она уже ни к чему, – рассмеялась Ева Юрьевна, и ее скрипучий смех слился с новым перезвоном колокольчиков на старых часах. – Мое счастье в моем продолжении. Я уже качусь под гору, и чем дальше, тем быстрее, а тебе еще только предстоит подняться наверх. Будь счастлива, девочка, и, если сможешь, прости меня за все.

…День клонился к закату, небо, расчерченное на длинные лиловые полосы, слегка розовело над крышей соседнего дома. Переливаясь, серебристым ковром искрился снег, на его поверхности метались сумеречные тени, отбрасываемые голыми ветвями деревьев. Прижимая к груди подарок, Светлана спешила домой, уверенная в том, что она нужна самым дорогим для нее людям – ее детям. И пусть времени упущено много, теперь она не боялась опоздать, потому что точно знала, что путь наверх существует и что она – в начале этого пути.