Был самый приятный день на неделе: пятница, ее Ванечка любил больше всего. Казалось бы – день как день, ничего необычного, но для Ванечки не было слаще того мгновения, когда часы в его рабочем кабинете устанавливались на шестичасовой вечерней отметке – это означало, что на ближайшие два дня он был полностью свободен и мог делать все, что ему заблагорассудится. Нет, даже не на два, а по волшебному пятничному велению – на два с половиной. В эти два с половиной дня, собственно, и укладывалась его жизнь, со всеми ее прелестями и недостатками, радостями и досадными недоразумениями, потому что остальные почти пять дней Ванечка не любил, считая потерянными и попросту вычеркнутыми из его молодой жизни.

В свои двадцать три Грачев успел многое: отслужить в армии, устроиться на престижную работу, въехать в отдельную квартиру и почти жениться. Наверное, слово «почти» в приложении к женитьбе звучало странно, но, что самое смешное, оно было абсолютно правильным и точным, и не только в отношении к этому аспекту, но и в отношении ко всей Ванечкиной жизни.

По странному стечению обстоятельств в жизни Грачева все выходило как-то наполовину и почти. С самого раннего детства ему никак не удавалось понять, почему папа, имеющийся у всех его сверстников, приходит к ним с мамой редко, да и то исключительно по вечерам, в темное время суток. Происходило это настолько редко, что запомнить папу в лицо мальчику так и не удалось. Огромные пакеты со сладостями и фруктами на столе, дорогие игрушки и модные штанишки радовали мальчишку, но не настолько, чтобы перекрыть стыд и неловкость в те минуты, когда кто-то из дворовых и школьных товарищей заводил речь об отце. Почему так происходило, мальчик понять не мог, а мать делиться своими мыслями по этому поводу не спешила, не желая замусоривать ненужной информацией неокрепшую детскую психику.

Правда выяснилась позднее, когда Ванечке стукнуло уже тринадцать, и оказалась даже хуже всего того, о чем он предполагал. Отцом Ванюшки оказалась достаточно высокая правительственная шишка, не жалеющая на откуп ни денег, ни подарков, но требующая только одного – оставить его отцовство в полнейшем секрете. Страшным и обидным было для мальчика не то, что отец не женился на матери, для здравомыслящего Ванечки вполне достаточно было бы того, чтобы он просто любил мать, и она, самый дорогой на свете человек, была бы счастлива.

Но в том-то все и дело, что отец не только не любил мать, он стеснялся ее, боялся, что его позорная тайна вылезет на свет божий и поставит жирнющую точку на его драгоценной карьере. Замаливая грехи молодости и не желая расставаться с партийным билетом, он готов был сделать все, что угодно, лишь бы все оставалось так, как есть. Став старше, Ваня понял двойственность своего положения, но его уязвило не то, что отец открещивался от них, откупаясь по полной программе, а то, что мать принимала эти подачки, казавшиеся мальчишке страшным и непоправимым злом.

Менялись времена, правительства и партии, но отец Ивана по-прежнему оставался на плаву, занимая не очень видный, но важный государственный пост.

Достигнув восемнадцати, Ванюшка, несмотря на все уговоры матери, решил идти служить. Наверное, глупо было уходить из института, проучившись в нем только год, тем более что отец мог отмазать его от службы без особого труда, но Иван заупрямился, решив начать жизнь заново, с нуля, но непременно свою собственную.

Несмотря на все трудности, первые полгода в учебке он чувствовал себя почти счастливым, но когда всех ребят отправили в горячую точку, а его по непонятной причине перекинули в спокойное место в стройбат под Казанью, он приуныл. Уныние его имело корни, понятные ему одному. Вспоминая мать, он наконец-то понял, что заставило ее согласиться на отцовские подачки. Испытывая к себе презрение и чувство, близкое к омерзению, он видел самого себя будто со стороны, зажавшегося в самый дальний угол, прячущего глаза перед товарищами и радующегося тому, что опасность обошла его стороной. Служба в строительном вагончике, спокойная и размеренная, где он был сам себе хозяином и главнокомандующим, пролетела незаметно и оставила в памяти только еженедельные визиты местных девчонок да куски домашней колбасы и сала, нарезанные крупными сочными ломтями.

После такой службы он демобилизовался домой отъевшимся и отдохнувшим. И без того высокий, он стал косой саженью в плечах, широколицым, светловолосым, с румяными свежими щеками и сияющим довольным видом – глядя на него, можно было рассказывать, что служба в армии ничем не хуже отдыха на курорте.

После возвращения в Москву, он решил, что восстанавливаться в институт не станет, а пойдет сразу на работу, но, потолкавшись несколько месяцев в приемных и поняв, что хорошая работа с неба не падает, он, проклиная себя в который раз за слабохарактерность, набрал папин номер.

Так, наполовину отучившись и наполовину отслужив, он поступил на работу, вернее, его приняли на работу, но, видимо, человек умеет адаптироваться ко всему, поэтому того чувства горечи и унижения, которое Ваня испытывал в детстве, он уже не ощущал, наоборот, было здорово, что есть такое место, куда он всегда может обратиться за помощью.

К тому времени, когда Ивану исполнилось двадцать, мать его была давно замужем, но ее муж, не питавший привязанности к чужому ребенку, общаться с Ваней не захотел, поэтому встречи с матерью становились все реже, зато со своим отцом он стал пересекаться чаще.

Сдав сына на руки его высокому родителю, мать успокоилась за будущее ребенка и вплотную занялась своей личной жизнью, родив Ване сестренку – хорошую милую девочку с бантиками по имени Алина. Принимая действительность философски, Иван даже не удивился такому повороту событий, признавая за матерью право на личную жизнь, и решив, что он уже достаточно взрослый и может позаботиться о себе самостоятельно, стал встречаться и созваниваться с матерью реже, чтобы не ломать ей того, что она сумела для себя выстроить.

Встретив Аленку, Грачев был на облаках. По уши влюбившись, он разом позабыл обо всем: и о половинчатых родителях, и о брошенной учебе, и о приятно постыдной службе в армии – и оставил только то, что было перед ним в данную минуту.

Летая на крыльях, он был наконец-то по-настоящему счастлив, поэтому даже не заметил, как промелькнули первые полгода их знакомства.

Переехав к Аленке, он считал вполне логичным то, что вскоре они должны пожениться, но совершенно неожиданно для себя получил отказ. То есть это был не совсем отказ, потому что выйти за Ванечку Алена не отказывалась, просто до окончания института не хотела ни выходить замуж, ни уж тем более рожать ребенка.

Три года пролетели незаметно. Живя в квартире тестя и находясь на положении гражданского мужа, Грачев ощущал некоторый дискомфорт, но все же не настолько, чтобы что-то менять; он ждал того времени, когда его умница жена рассчитается с институтом и согласится на брак.

И вот такое время наступило. Именно сегодня, в любимый день недели Ивана, в пятницу, они должны были пойти с Аленкой в загс и подать заявление. В своих мечтах Ванюшка представлял этот день по-разному: то это было солнечное летнее утро, то морозный январский день, то осенняя дорожка, усыпанная золотыми листьями, но, как всегда, вышло все так, как даже и не предполагалось. Впрочем, блеклый ноябрьский вечер был ничуть не хуже яркого январского дня, если учесть, что наконец-то после стольких лет ожиданий сбывалась мечта всей его жизни.

Надев белую рубашку, побрившись и причесавшись, Ванюшка появился в дверях ванной сияющий, словно лампочка Ильича.

– Алена, я собрался! – радостно заявил он, подходя к ней вплотную и демонстрируя свою степень готовности к столь важному мероприятию.

– Ты сияешь так, будто собрался жениться, – подковырнула она.

– Именно этим я и собираюсь заняться, – возразил он, – но если ты, вредная девчонка, не поторопишься, то я вновь останусь холостым.

В этом Ванюшка был прав: дождаться, пока Алена куда-то соберется, порой не было никакой возможности. Она могла сидеть перед зеркалом часами, подводя стрелочки и подкрашивая пушистые реснички дополнительным слоем туши, и длилось это до бесконечности.

– Какой ты жестокий! – шутливо фыркнула она. – Что плохого в том, что я хочу выглядеть не хуже, чем ты?

– Учитывая время, затрачиваемое на твою штукатурку, можно допустить ошибку при расчете площади закрашиваемой поверхности, – обреченно произнес Ванюшка.

– Что ты так волнуешься? – философски заметила она. – Не успеем сегодня – сходим в загс завтра.

– Я уже кушаю твои завтраки три года, – серьезно проговорил Иван, – и мне хотелось бы, чтобы мы успели, потому что если мы не успеем дойти до заветных дверей сегодня, то я боюсь, что мы не дойдем туда еще несколько лет.

– Хорошо, я уже готова, – улыбнулась она, – подавай пальто.

– Паспорт не забыла? – озабоченно нахмурил брови он.

– Какой паспорт, Ванечка, я же еще несовершеннолетняя, – хмыкнула Лена, но, увидев страдание на Ванькином лице, сжалилась над ним и проговорила: – Да не волнуйся ты так, он у меня с утра в сумке лежит, одевайся лучше поскорей, а то и правда опоздаем.

Через полчаса ребята были у дверей загса. Договорившись ничего не рассказывать родителям до тех пор, пока заявление не будет лежать на столе и не будет назначен конкретно день регистрации, они хранили свою тайну изо всех сил, но, судя по всему, скоро их тайна должна была стать известной.

Глядя на Аленку сбоку, Ванюшка не мог не признать, что вечер она провела плодотворно, и, хотя его и раздражала Ленина привычка торчать перед зеркалом часами, но он признавал, что ее старания даром не пропали и выглядела она просто прекрасно.

Огромные серые глаза были прикрыты пышными длинными ресницами, каштановые локоны выбивались из-под шапки шелковистыми прядями, маленький остренький носик делал ее похожей на хитрую лисичку, а розовые пухлые губки, складываясь в аккуратненький бантик, придавали ее лицу что-то кукольное и забавное. Росточка Аленка была небольшого, поэтому рядом с рослым Ванькой казалась совсем хрупкой и словно игрушечной.

Подойдя к дверям загса, ребята увидели объявление, в котором говорилось, что по техническим причинам данное заведение в ближайшие два дня работать не намерено. Чуть ниже крупными буквами, видимо, для того чтобы не огорчать уж местное население совсем, было выведено еще одно, в котором местная администрация просила всех желающих сочетаться законным браком приходить в понедельник.

– Бывает же такое невезение! – воскликнул разочарованный Ванька.

– Ничего страшного нет, – попыталась утешить его Алена, – они же не насовсем закрылись, придем в понедельник, только и всего.

– Какого года? – Губы Ваньки сложились в недовольную печную заслонку, а на глаза почти навернулись слезы.

– Не надо так, Вань!

– Я столько ждал! – с обидой выдохнул он, и Аленке стало очень жаль Ванюшку, напоминавшего в эту минуту большого ребенка, у которого взрослые дяди и тети вдруг отняли любимую игрушку.

– Ванюш, два дня ничего не решат, а в понедельник мы обязательно вернемся сюда, и уж тогда нам ничего не помешает подать это заявление, – уверенно проговорила она.

– Да мало ли что за два дня может произойти! – расстроенно возразил он.

– Ты меня за эти два дня разлюбишь?

– Как ты могла такое подумать? – и в голосе его послышался упрек.

– Тогда больше нам ничего промешать не сможет, это я тебе говорю, – с чувством произнесла она и с удовольствием увидела, как просветлело его лицо.

– Я тебе верю, – улыбнулся он, и его голубые глаза засияли.

– Считай, что мы уже почти женаты, – ласково произнесла Лена. – Пойдем домой.

Отвернувшись, она зашагала впереди него по занесенной снегом дорожке и не увидела, как на Ванино лицо легла тень. Ничего страшного в том, что подачу заявления пришлось перенести на пару дней позже, не было, но слишком уж часто в Ваниной жизни было это «почти», и ему вдруг стало страшно, потому что половина счастья у него уже была, а до второй он боялся так и не дотянуться.

* * *

– Если к моей дальнейшей жизни у тебя еще сохранился хоть какой-нибудь интерес, то сообщаю тебе, что восемнадцатого декабря в нашем районном загсе состоится наше с Ксюней бракосочетание. Можешь не верить, но мне было бы приятно, если бы ты пришла.

Анатолий посмотрел на мать, с тайным страхом ожидая ее реакции. Со дня их последней крупной ссоры прошло полгода. За это время они успели сто раз примириться и рассориться опять, но, если не принимать близко к сердцу мелкие стычки, возникающие между ними время от времени в обязательном порядке, то их настоящие отношения можно было бы назвать почти стабильными.

– В том, что интерес к твоей жизни во мне все еще не угас, несмотря на все твои выкидоны, твоей заслуги нет никакой, – решительно проговорила Ева Юрьевна и скептически поджала губы.

– Спасибо тебе, мамочка, на добром слове. – Анатолий картинно поклонился, согнувшись почти в пояс.

– Спасибо говорить нужно не мне, а бестолковой матери-природе, взвалившей на плечи эту ношу каждой женщине, имевшей глупость по молодости лет обзавестись единственным сыном. – Старуха привычно чиркнула спичкой и, сдвинув на переносице брови, не торопясь, продолжила: – Вопрос сейчас даже не в этом. Интерес у меня есть, но не могу сказать, что он настолько велик, чтобы я по собственной воле стала свидетельницей грандиознейшей глупости, которую ты спешишь совершить. Если уж это и случится, то пусть это произойдет, по крайней мере, не у меня на глазах, – категорично отрезала она.

– Мама, люди женятся не каждый день, и, наверное, для такого серьезного шага с моей стороны должны были возникнуть определенные причины, заставившие его совершить, – торопливо возразил он. – Наверное, будет лучше, если ты выслушаешь, что заставило меня…

– Бога ради, сын, уволь меня от всей этой высокопарной чуши, – прервала Ева Юрьевна. – Твои причины не стоят и выеденного яйца. Первый раз ты женился по глупости, второй женишься по необходимости. – Лицо Анатолия стало похоже на вытянутую тыкву. Замолкнув от неожиданных слов матери на какое-то мгновение, он дернул шеей, будто ему жал воротничок рубашки, между тем Ева Юрьевна продолжала. – В свои пятьдесят ты так ничему и не научился.

– Сорок восемь, между прочим, – поправил Нестеров.

– К сожалению, разницы никакой нет. – Ева Юрьевна выпустила струю дыма из носа и, поджав губы и прищурив глаза, критически осмотрела Анатолия. – Не хочешь же ты сказать, что в кратком промежутке между твоими сорока восемью и пятьюдесятью ты научишься всему тому, чего не осилил за все предыдущие десятилетия? Для меня крайне сомнительно, чтобы так оно и вышло.

– И чему же я должен был научиться? – обиделся Толя. – Что же такое вселенски важное прошло мимо меня? – Он подошел к саксонской собачке, стоящей на полке старинного комода и погладил ее, но тут же пожалел об этом, обнаружив на пальцах слой пыли. Нервно дернув рукой, он стряхнул грязь, шумно вздохнул и достаточно резко добавил: – Поделись, может, на твоего непутевого сына найдет вдруг озарение, и жизнь его потечет по новому руслу.

– Из глубокой колеи на старом «Запорожце» не выехать, – отрицательно покачала головой она.

– Неужели все так безнадежно?

– Еще хуже, – подвела итог она.

– Значит, рассчитывать на то, что ты почтишь нас своим вниманием, не приходится?

– Нет, – мотнула головой она и с сожалением еще раз взглянула на Анатолия.

Перемены в его внешности, произошедшие за эти полгода, были не так уж и существенны, но от внимательного взгляда матери они не укрылись. Воротничок рубашки, раньше плотно прилегавший к шее, стал немного великоват и лежал смятым, сморщенным блином, полностью потерявшим свой лоск. Манжеты рукавов, выглядывающие из-под пиджака, были плохо отутюжены и похожи на старую измятую бумагу. На правом рукаве костюма не хватало одной пуговички, а оставшиеся две висели на волоске, умоляя обратить внимание на их пропащую участь.

– Что ты на меня смотришь так, будто хочешь подать копеечку? – возмутился Толя. Сожалеющий взгляд матери подействовал на него раздражающе.

– Тут копеечкой не обойдешься, – скептически сощурилась она. – Конечно, лучше всего было бы тебя сейчас родить заново, но, боюсь, назад ты просто не поместишься. – Анатолий вспыхнул до корней волос, а Ева Юрьевна, задержавшись на миг, горько усмехнулась. – Я говорила тебе, что вся эта твоя амурная затея добром не кончится и обязательно выйдет тебе боком.

– Ну и что? Со мной ничего плохого не случилось. Выходит, моя проницательная мать первый раз в жизни ошиблась? – Ева Юрьевна увидела, что глаза сына удовлетворенно заблестели. – Хорошо хоть, что у тебя хватило духу признаться в этом, – довольно добавил он, смерив мать слегка покровительственным и сожалеющим взглядом.

– Не беги впереди паровоза, а то споткнешься о шпалу и будет бо-бо, – остановила она его. – Верно, полгода назад мне все представлялось именно так, как ты говоришь. Но это было полгода назад.

– И что же изменилось за эти полгода, позволь тебя спросить? – Анатолий слегка откинулся на спинку стула и даже для важности сцепил ладони на животе.

– За время, прошедшее с нашего предыдущего разговора на эту тему, я очень ясно поняла, что еще через полгода нам говорить станет попросту не о чем, потому что ты останешься не только без порток, но и без крыши над головой. Через полгода у тебя не останется ничего, кроме воспоминаний.

– Допустим, даже если ты права и у меня не останется, как ты говоришь, ничего, кроме воспоминаний, хотя я полностью уверен в обратном, но такие вещи, как любовь и самоуважение, отнять нельзя, – проговорил Анатолий, глядя на мать с упреком. – Нельзя всю жизнь укладывать в понятие квадратного метра, людям нужно верить.

– Иногда излишнее доверие – показатель скудоумия, мой мальчик. Отнять у человека можно все, не только квадратные метры, но и вещи поважнее. – Ева Юрьевна посмотрела в окно и, вздохнув, продолжила: – Согласись, сложно сохранить к себе уважение, собирая по помойкам бутылки и ночуя в картонных коробках. А что касается любви, то ее отнять еще проще, чем самоуважение. Вот ты же отнял у Светы любовь, и, по-моему, ты не только не заболел при мысли о ее страданиях, настоящих и будущих, ты даже не чихнул. А ведь ты прожил с человеком двадцать пять лет! Что же говорить об этой девочке, которая перешагнет через тебя при первой же представившейся возможности?

– Почему ты о ней такого дурного мнения, мама? Ты ведь даже никогда ее не видела, – с обидой в голосе проговорил Толя.

– И, честно сказать, даже не стремлюсь к этому. Я прожила слишком долгую жизнь, чтобы не отличать черное от белого. Любовь – это красивая сказка, придуманная жадными женщинами, чтобы сподручнее было вытаскивать всякие материальные блага у глупых мужчин, это я тебе говорю, – засмеялась она, и голос ее заскрипел.

Закашлявшись от сигаретного дыма, она закрыла глаза и долго восстанавливала дыхание, стараясь привести себя в порядок. Достав из кармана старинный носовой платок с монограммой, она промокнула им выступившие в уголках глаз слезы, а потом разломала о край тлевшую в пепельнице сигарету.

– Мне жаль, что ты никак не хочешь меня услышать, – тихо проговорила она и, слегка откинув назад голову, устало вздохнула. Анатолий увидел, как ее темная покрытая морщинами шея судорожно дернулась. – Хотя… – Ева Юрьевна хмыкнула, и этот звук напомнил Анатолию негромкое кудахтанье. – Хотя, бог воздаст тебе ровно столько, сколько ты заслужил; ноши больше, чем ты сможешь поднять, он на твои плечи не опустит. Но и того, что он даст, попомни мои слова, мало не покажется.

– Ты напрасно обо мне беспокоишься, мама, – проговорил Анатолий, глядя в лицо матери.

Декабрьский короткий день постепенно гас, спеша отнять у людей последние жалкие крохи света. Анатолий видел силуэт матери, на фоне окна ставший черным. Черты ее были почти неразличимы. Резкий худой профиль напоминал старый викторианский замок, сгоревший много столетий назад, а теперь темнеющий своими изуродованными руинами. Но даже в своей старости она не вызывала жалости или желания посочувствовать: ее спина была безупречно прямой, а худые узкие плечи гордо расправленными.

– Не волнуйся за меня, – повторил Анатолий, пытаясь различить ускользающие во тьме черты ее лица. – У меня все будет хорошо. Бог всегда держал надо мной руку.

– Руку он держит надо всеми, на то он и бог, – сухо ответила она, – только ты не обольщайся, когда приходит время судить, мерка тоже для всех одна, – произнесла она, и от голоса матери Анатолию стало не по себе.

– Я ухожу, – решительно произнес он, пытаясь разорвать пугающие путы надвигающейся темноты. – Так тебя не ждать или ты все-таки поменяешь решение?

– Менять решение – это привилегия слабых, – проговорила она и, незаметно качнув головой, улыбнулась одной стороной рта.