Глава 1 ОТКРЫТИЕ МАЙЯ
Конкистадоры и монахи
В августе 1502 года, во время своего последнего исторического плавания, Христофор Колумб приказал своим кораблям бросить якоря у острова Гуанаха в Гондурасском заливе. Его сын Фердинанд впоследствии описал то, что путешественники увидели однажды утром после восхода солнца:
Перед нами появилось каноэ, огромное, как галера — восьми футов в ширину, — загруженное товарами, будто большой длинный сундук. Посреди каноэ находился навес из пальмовых листьев, похожий на шатер, которые устраивают на венецианских гондолах. Под навесом сидели дети и женщины. Там же были сложены товары. Команда, числом не менее двадцати пяти человек, не выказывала ни малейшей агрессивности или готовности защищаться, несмотря на нашу погоню. Мы быстро захватили каноэ и без всякой борьбы привели его к нашим кораблям. Адмирал благодарил Бога за то, что ему удалось без всякого кровопролития увидеть товары и дары, которыми богаты окрестные земли.
В составе груза находилась одежда из хлопка — рубахи без рукавов и выкрашенные «панталоны». Там же были деревянные дубинки и мечи с вделанными каменными лезвиями, медные топоры и колокольчики, глиняная посуда, деревянные и каменные барельефы, а также маленькие ножи, сделанные из прозрачного желтого камня. Испуганные пассажиры каноэ молча смотрели на испанцев, устроивших на судне настоящий обыск, и оживились лишь тогда, когда кто-то из обыскивающих швырнул на пол горсть какао-бобов — универсальное средство обмена в здешних краях, а по сути деньги. Изумлению и возмущению хозяев каноэ не было предела. «У них будто глаза повыскакивали из орбит». Взяв только хлопковую одежду и несколько предметов в качестве сувениров, испанцы отпустили судно с миром, не забыв, правда, оставить у себя старика-лоцмана. Впоследствии, уже на гондурасском берегу, они отпустили и его.
Эта короткая и довольно мирная сцена была самой первой встречей не только между испанцами и майя, но и между двумя цивилизациями — европейской и американской, причем самой «продвинутой». По сравнению с несчастными «дикими» индейцами Кубы и Эспаньолы, с которыми испанцы познакомились еще в 1492 году и которые, в общем-то, были обречены на вымирание и рабство, команда, пассажиры и груз того памятного каноэ несли все признаки совершенно иного общества. Хозяин судна, хорошо одетый торговец, командовавший двадцатью пятью закованными в цепи гребцами, был, скорее всего, родом из Шикаланго — большого торгового центра на побережье Мексиканского залива. Сам он утверждал, что прибыл из страны по имени «Майям». Большинство товаров, скорее всего, происходило из Центральной Мексики — это касается медных топоров, колокольчиков и ножей из «прозрачного желтого камня», или обсидиана (его еще называют вулканическим стеклом). Одежду из хлопка почти наверняка загрузили где-то на берегу Юкатана.
Сразу Колумб не придал значения этому событию, однако много позже охотно рассказывал о нем своим друзьям как об одном из многочисленных курьезных происшествий, случившихся во время его путешествий. Понять Колумба можно: пребывая в заблуждении, что он добрался до Азии с «заднего двора», он и помыслить не мог, что наткнется на каких-то азиатов, перевозящих домашнюю утварь в утлых суденышках. Колумб был уверен, что когда-нибудь доберется до настоящих несметных богатств Азии! Да, конечно, кое-что из увиденного показалось необычным, но это совершенно не соответствовало тому, что он ожидал здесь встретить. Разочарованно вздохнув, великий мореплаватель повернул свои каравеллы обратно в Европу.
Индеец наблюдает за прибытием испанского корабля к побережью Мексики
Не прошло и девяти лет, как европейцы, твердо обосновавшиеся в Карибском море и основавшие главный город своей экспансии — Гавану, снова встретились с майя, причем в совершенно иных обстоятельствах. В 1511 году возле Ямайки затонул корабль, на борту которого помимо остальных находился официальный представитель испанской короны по фамилии Вальдивия. Корабль шел из Дарьена (территория современной Панамы) на Эспаньолу. Официальному представителю и восемнадцати матросам удалось спастись. В критический момент они пересели в шлюпку, которая две недели беспомощно дрейфовала, пока ее не отнесло к берегам Юкатана. Ко времени высадки семь человек умерли, а оставшихся в живых майя взяли в плен. Вальдивию и еще четверых принесли в жертву богам, попросту съев. Остальных посадили в клетку, чтобы подготовить к новым жертвоприношениям. Сломав клетку, пленники совершили побег, но попали в рабство к другому касику (вождю), враждовавшему с первым. В итоге выжили двое: Херонимо де Агиляр и Гонсало Герреро. Причем Герреро породнился с местными жителями, женившись на дочери правителя Четумаля, а потом еще и возглавил сопротивление испанским завоевателям. Много позже, в 1535 году, во время вылазки майя на обосновавшихся в Гондурасе испанцев, нашли останки белого человека. Это был Герреро. Его спутанные волосы, серьги в носу, ушах и губах, а также полностью татуированное тело не вызывали сомнений, что это был именно он. Возможно, правдивую версию добровольного превращения этого испанца, в общем-то экстраординарной фигуры, в майя мы так никогда и не узнаем. Кстати, в послереволюционной Мексике из него сделали героя. Он до сих пор считается одним из основателей мексиканской нации, а его дети стали первыми метисами Нового Света.
После этих двух случайных встреч цивилизаций последовала масштабная экспедиция 1517 года, предпринятая Франсиско Эрнандесом де Кордоба. Он возглавил флот из трех кораблей и направился на поиски новых земель и пленных, которыми можно было бы заменить на Кубе умерших от непосильного труда рабов. Первую остановку эскадра сделала у маленького островка неподалеку от северной оконечности Юкатана. После высадки и короткой стычки с местными жителями взорам конкистадоров открылись удивительный каменный дом и каменные же храмы, облицованные известняковой плиткой. Внутри одного из храмов авантюристы обнаружили такое огромное количество изображений женщин (несомненно, храм был посвящен богине Иш-Чель), что дали острову испанское название Исла-Мухерес (Isla de Mujeres), то есть остров Женщин.
Дальнейший их путь лежал на запад вдоль береговой линии Юкатана, и вскоре они достигли залива Кампече, где и бросили якоря в порту Чам-потон. И вновь непрошеные гости встретили яростное сопротивление, несмотря на то, что они обладали абсолютным превосходством в оружии: оно у испанцев было огнестрельным. Понеся неожиданно тяжелые потери (убитыми и ранеными), испанцы были вынуждены ретироваться на свои корабли и взять курс на Кубу. Вскоре Эрнандес умер от ран, но перед смертью он успел рассказать о несметных богатствах, которыми изобиловали открытые земли. В доказательство он показал несколько золотых безделушек, отнятых у обитателей Исла-Мухерес. В воздухе впервые запахло наживой, а у благодарных слушателей загорелись глаза.
В следующем же году была снаряжена новая экспедиция, которой на этот раз командовал Хуан де Грихальва. Учитывая трагический провал прошлогодней авантюры, Грихальва привел к Юкатану куда больше вооруженных людей, чем несчастный Эрнандес. На первом же встреченном по пути острове (это был Косумель — остров к юго-востоку от Юкатана) вооруженные до зубов авантюристы не встретили никакого сопротивления — напуганные вторжением местные жители попросту разбежались. Пребывая в уверенности, что Юкатан всего лишь большой остров, отряд Грихальвы решил обогнуть его, продвигаясь на юг и с любопытством обозревая проплывающие мимо прибрежные города и деревни. «Мы шли вдоль берега день и ночь, и вечером следующего дня, на закате солнца, мы увидели город, который показался нам не меньше и не хуже нашей Севильи». Это, конечно, гипербола в типично испанском стиле, и, скорее всего, люди Грихальвы увидели город Тулум, скромные, но хорошо сохранившиеся здания которого и по сей день взирают с прибрежных холмов на проходящие в море корабли. Удостоверившись, что Юкатан вовсе не остров, флотилия повернула назад и встала на проторенный Эрнандесом путь — двинулась на север, а затем на запад и юг, в сторону Табаско, что на берегу Мексиканского залива. Добравшись до тех мест, путешественники установили доверительные отношения с местным населением и даже принялись обменивать дешевые стеклянные бусы на провиант и золотые изделия. Исчерпав запасы бус, искатели приключений снялись с якоря и продолжили свой путь вдоль Мексиканского залива. Проплывая мимо того места, где сейчас находится крупный порт Веракрус, они увидели, как от берега в их сторону направилась группа каноэ. К удивлению Грихальвы и компании, в суденышках восседали очень даже не простые пассажиры. Это были местные вожди, украшенные перьями и увешанные сияющими золотыми украшениями. Пришельцев пригласили в гости, угостили индюшатиной, маисовыми лепешками и экзотическими фруктами.
Несмотря на то, что в команде Грихальвы не было переводчика, ему все-таки удалось понять, что в той стороне, где садится солнце, находится какая-то огромная империя. Вскоре выяснилось, что гостеприимные ряженые вожди были ацтеками и, более того, являлись ни много ни мало посланниками ацтекского императора Монтесумы. После ужина Грихальву и его компанию проводили до стоявших на рейде каравелл, которые вскоре, подняв якоря и распустив паруса, устремились на север, к берегам безопасной Кубы. К тому моменту она уже успела стать испанской вотчиной и базой для дальнейшей экспансии конкистадоров в Месоамерике. Рассказы участников этой экспедиции, иногда приукрашенные, еще более распалили будущих завоевателей. Отдохнувшие и зализавшие свои раны после прошлых стычек с туземцами, конкистадоры ждали своего часа. И этот час настал.
Мы подошли к переломному моменту для всей истории не только обеих Америк, но и человеческой истории вообще. На небосводе взошла звезда Эрнана Кортеса, в 1519 году отправившегося к берегам Нового Света на 11 кораблях, с пятью сотнями солдат, сотней моряков, с пушками и лошадьми. Первой остановкой в его походе стал уже знакомый нам остров Косумель, и вновь его аборигены разбежались кто куда. Разграбив храмы и разбив множество идолов, испанцы тем не менее попытались установить с местными жителями и, в частности, с их правителем по имени Ах Наум Пат дружеские отношения. Очевидно, это удалось сделать, поскольку в последующие годы Косумель оставался надежным оплотом для дальнейшей колонизации Центральной и Южной Америки. Именно на этом острове Кортес услышал о двух выживших «бледнолицых», якобы «обретающихся» на большой земле с 1511 года. Используя различные способы, он попытался дать знать о себе им обоим, предложив присоединиться и «вернуться в цивилизацию». Удивительно, но послание было услышано. Герреро от общения с земляками отказался, а Агиляру удалось добраться до Косумеля, где он «умилившись, преклонил колени и возблагодарил Господа, после чего спросил: верно ли, что сегодня среда!»
Герреро, например, в точности календаря майя не сомневался, но Агиляр, недоверчивый и дотошный, добросовестно вел отсчет дней в течение восьми лет. Оказалось, что его коленопреклонение случилось не в среду, а в воскресенье.
Впоследствии экспедиция Кортеса обогнула полуостров, высадилась в прибрежном районе Табаско и наголову разбила недовольных и крайне негостеприимных местных жителей. Поверженные вожди тотчас выплатили победившим испанцам контрибуцию в виде золота, провизии и женщин. Среди «призов» оказалась девушка, которую испанцы нарекли доньей Мариной. Марине суждено было стать возлюбленной Кортеса и родить ему сына. Интересно, что она говорила как на языке майя, так и на языке науатль, на котором разговаривали ацтеки. Агиляр также за время плена выучил язык майя. Вдвоем они стали незаменимыми переводчиками Кортеса, особенно по дороге в Теночтитлан в частности и во время завоевания ацтекской империи вообще. На счастье Кортеса, внутриполитическая обстановка в империи была нестабильной, и объяснялось это в основном ненавистью покоренных ацтеками народов к своим угнетателям. Эти народы охотно помогали Кортесу, что явилось главной причиной его успехов. Он начал поход на Теночтитлан во главе отряда в несколько сот человек. По пути его армия обросла тысячами добровольцев из числа местных жителей.
Своим величием и богатством Теночтитлан затмил все города, виденные испанцами в Америке. До городского ядра в 200 тысяч человек, занимавшего большой остров посреди озера Тескоко, можно было добраться по нескольким радиальным дорогам-мостам, перекинутым от берега к острову. Без сомнения, это было одно из чудес света той эпохи. Отдаленно сравниться с ним могли лишь Константинополь и Венеция. В Лондоне тогда насчитывалось приблизительно 50 тысяч жителей, а в Севилье — и вовсе 30 тысяч. Города и городки майя по сравнению с Теночтитланом выглядели жалкими деревушками. Что касается богатства, то количество золота, находившееся у ацтеков, сравнить попросту не с чем…
Высадка на Юкатан стала первым шагом к завоеванию империи ацтеков. На многие годы полуостров превратился в удобный плацдарм, а его береговая линия сделалась причалом для многих сотен испанских кораблей, слетавшихся на «золотой мираж». После падения Теночтитлана в 1521 году новости о фантастической добыче Кортеса привлекли к «Новой Испании» тысячи европейских авантюристов. Не все народы были еще покорены, не все они были ограблены, и не все золото удалось у них отобрать «первопроходцам». Алчные взоры новых и новых конкистадоров устремились на другие народы, в том числе и на майя.
В период с 1524 по 1527 год грубый и жестокий подчиненный Кортеса лейтенант Педро де Альварадо в ходе варварских и кровопролитных кампаний покорил города-государства Киче, Какчикель и несколько маленьких крепостей в высокогорье Гондураса. При поддержке племен, ненавидевших майя, используя тот же принцип, что и Кортес — «разделяй и властвуй», — его способный ученик де Альварадо сначала натравил Какчикель на Киче, а затем спокойно разобрался с самим Какчикелем. После высокогорья пришла очередь равнинных майя.
На этот раз оставить свое имя в скрижалях истории выпало Франсиско де Монтехо, кстати, участнику экспедиции Грихальвы 1518 года. Он не участвовал в нападении на Теночтитлан, так как отбыл на родину с грузом награбленных ценностей, предназначавшихся королевской казне и лично королю Карлу V. Так называемая «королевская доля» составляла пятую часть добычи — золота, серебра, мозаики и красивых благородных перьев. Это были не только трофеи, отняты у народов, живших по берегам Мексиканского залива, но и дары, преподнесенные Монтесумой Кортесу в надежде предотвратить захватнический поход испанцев на Теночтитлан. В тот груз входили и некоторые сокровища, отнятые у майя на Юкатане, — например, книги с листами из обработанной коры деревьев, скорее всего, они попали к испанцам на острове Косумель. Среди них оказался и знаменитый «Дрезденский кодекс» — самая информативная из четырех дошедших до нас книг майя, названная так по месту современного хранения.
Доставив королевские сокровища в Испанию, Монтехо затем провел семь лет в ожидании специального разрешения на свои собственные завоевания в Новом Свете, а также соответствующего титула. В конце концов ему присвоили титул аделантадо Юкатана (от исп. adelantado — «первопроходец»). По сути Монтехо получил лицензию, индульгенцию и даже своеобразный заказ на захват и освоение богатств полуострова. Причем это разрешение на эксплуатацию заморских земель можно было передать по наследству своим отпрыскам. Чем не дворянский титул?
Две страницы из Дрезденского кодекса. Страница справа — колонка с так называемыми венерианскими таблицами (эфемеридами)
Мечта о завоевании «своей» Америки вылилась в 20 лет лишений и разочарований. Монтехо, в отличие от Кортеса и Альварадо, не умел создавать коалиции и временные альянсы и использовать противоречия, возникавшие в стане врага. «Свою» конкисту он начал в 1527 году, высадившись на многострадальном острове Косумель и на северо-восточном побережье Юкатана. Некоторые майя сразу же оказали жестокое сопротивление новым захватчикам, другие просто спрятались в густых джунглях. Несмотря на то, что вожди майя сдались испанцам без слов, их «подопечные» выходили из джунглей лишь для нападений на испанские гарнизоны, которые оставил Монтехо. В следующем году он покинул восточное побережье и перебрался на западное, где, на месте прибрежного торгового поста майя Шикаланго, основал Саламанку (по названию своего родного города). Это был первый испанский населенный пункт, основанный на Юкатане. В начете 1530-х годов экспедиция основала вторую базу, на этот раз в Кампече. В течение нескольких лет люди Монтехо строили дороги и укрепления, оживляя монотонный и скучный ландшафт Юкатана, а также налаживали дружеские связи с многочисленными местными царьками. Сын Монтехо, Франсиско-младший, на некоторое время захватил крупный город майя Чичен-Ицу, превратившуюся к тому времени обезлюдевший город-призрак, поглощенный джунглями. Покорение майя в этих местах стало казаться делом малоперспективным, не сулящим никаких особых материальных приобретений. Усердная и не обещавшая мгновенного обогащения работа здесь, на Юкатане, выглядела нелепой, особенно после новостей и слухов, доносившихся откуда-то с далекого юга. В южноамериканских Андах начала свою фантастическую эпопею команда Франсиско Писсаро. Любопытно, что первый контакт с инками произошел так же, как и с майя: люди Писсаро перехватили торговый плотик, дрейфовавший неподалеку от того побережья, где сейчас находится Эквадор. К изумлению испанцев, плотик был нагружен драгоценными металлами. Стало ясно, что империя инков куда как богаче, чем империя ацтеков, и вскоре люди Монтехо ринулись на поиски Эльдорадо. К 1535 году на Юкатане не осталось ни одного испанца. Сам же шестидесятисемилетний Монтехо, одряхлевший и уставший, отошел от дел и ни о каких авантюрах уже не помышлял.
В тех землях нет ни единой речушки, хотя есть озера; холмы там скалистые и безводные. Вся земля покрыта хилым кустарником, и она такая каменистая, что не найти ни одного квадратного фута почвы. Золота открыто не было, и вообще ничего такого, из-за чего можно было бы разбогатеть. Местные жители большей частью распутнее и коварнее, чем где бы то ни было в уже открытых землях. При этом они еще не убили ни одного христианина в честном бою, а только исподтишка. Ни разу они еще не объявили войны, и всего добиваются хитростью.
После того как в 1540 году Монтехо-младший возобновил завоевание Юкатана, люди, которые за ним последовали, уже не питали никаких иллюзий относительно новых открытий. Все, на что они рассчитывали, — поработить коренное население, поселиться в укрепленных пунктах и жить за счет порабощенных. По видимости, с 1515 года, если не раньше, у испанцев появился грозный союзцик. Сами того не ведая, они развязали против коренных народов Америки настоящую биологическую войну: азиаты, многие тысячелетия назад пересекшие Берингов пролив и расселившиеся по всей Америке, совершенно лишились иммунитета против болезней, свирепствовавших в Старом Свете. Над юкатанскими майя раздался погребальный звон — на испанских каравеллах вместе с конкистадорами прибыла оспа, а вместе с корабельными крысами — чума. К 1547 году, всего за тридцать лет, население Юкатана сократилось на три четверти. Деморализованные, изнуренные, подавленные постоянным натиском испанцев и эпидемиями, майя сдались. В1542 году среди руин древнего города Тихоо испанцы основали будущую столицу Юкатана — Мериду. Дальше больше — в 1546 году Тутуль Шиу, правитель Мани (самого могущественного государства того времени на северо-западе) установил теплые отношения с испанцами и даже принял христианство. За ним последовали многие другие, и, даже несмотря на короткую вспышку сопротивления на востоке, к концу 1547 года вся северная часть полуострова была завоевана окончательно.
Осев всерьез и надолго на завоеванных землях, испанцы — конкистадоры и просто поселяне — отнеслись к культуре порабощенных народов без всякого любопытства (разве что в случае крайней административной необходимости). Куда больший интерес к искусству коренных жителей Америки неожиданно проявился за тысячи километров — в Старом Свете. Гуманисты, антиквары, схоласты и простые обыватели Европы XVI века, затаив дыхание, слушали романтические истории о покорении далеких, загадочных земель. Главную интригу создавали, конечно, многочисленные артефакты, подобные тем, что привез Монтехо. Текстиль, изделия из перьев, маски, инкрустированные бирюзой, орнаменты из золота — все это увидел и оценил Альбрехт Дюрер в 1520 году на выставке в Брюсселе. «Никогда еще за все прожитые мной дни я не видел ничего, что так радовало бы мое сердце, как эти вещи. Я увидел среди них прекрасные произведения искусства, которые заставляют восхищаться утонченностью и гениальностью народов, населяющих неведомые земли».
В эпоху Возрождения не только появился интерес к изучению классической античности, но и возникла мода на ее символику и артефакты. По всей Европе в парках, замках и дворцах принцев, аристократов и нуворишей поселились бесчисленные статуи Венер, Аполлонов и Гефестов. И вот нежданно-негаданно возникла Америка… Не мифология из бесконечно далеких времен, а вполне осязаемая, хотя и географически отдаленная, реальность. Теперь, на волне любопытства и моды на все необычное, среди сильных мира сего стало принято заводить нечто вроде «коллекции курьезов», или кабинета редкостей. Туда в кучу сваливали раковины, останки рептилий, камни-самоцветы, чучела экзотических животных, гигантские зубы — в общем, те предметы, которые трудно классифицировать, но которыми можно было похвастаться перед гостями.
В бассейне Карибского моря в самом начале грабительского этапа (в 1492-1520-е годы) испанцы вели себя как грубые, алчные и жестокие пришельцы, прибывшие лишь для того, чтобы намыть золота и, превратившись в нуворишей, вернуться на родину. Считалось, что к местным жителям нужно относиться как к рабам или как к балласту. Либо они помогают намывать золото, либо мешают. «Индейцы ходят голые, не испытывая никакого стыда. Они грубые, жестокие и бесчувственные… у них нет ни ремесел, ни искусств, ни нормальных человеческих манер», — повествуется в одной из хроник. То есть, на средневековый взгляд завоевателей, это были полулюди-полуживотные, годные лишь для рабского труда; дикари, попрятавшиеся в густых лесах на задворках цивилизации. Тем не менее острая нужда в новых рабах и ресурсах гнала конкистадоров в глубь Месоамерики, где они, в конце концов, открыли для себя майя и ацтеков. К своему изумлению, здесь они столкнулись с высокоорганизованными обществами, строившими города, занимавшимися торговлей и сельским хозяйством и имевшими большинство атрибутов, характерных для настоящей государственности.
Разумеется, среди конкистадоров находились люди вдумчивые, рассудительные и наблюдательные — такие, как, например, сам Кортес или Берналь Диас дель Кастильо — по сути летописец и хронист, старавшийся оставить для потомков описания всех перипетий, связанных с покорением Мексики. Оба не скрывали восхищения увиденным, особенно на первых порах. Их поразили и масштабы и развитость американской цивилизации. Многое им показалось необъяснимым и неописуемым, иногда даже не находилось слов, чтобы хоть как-то охарактеризовать увиденное.
«Некоторые из солдат спрашивали, не во сне ли привиделось все то, что мы встретили? Поэтому не удивляйтесь моей манере изложения, так как я не всегда знаю, как описать все эти чудеса, которых мы раньше не видели, о которых мы ничего не слышали и о которых даже не помышляли в самых смелых мечтах», — написал Диас, впервые увидев Теночтитлан — огромный город, окруженный цепью высоких вулканов. Еще больший шок пришельцы испытали в самой столице: их не могли не поразить многочисленные дворцы, храмы, сложенные из кирпича и покрытые штукатуркой жилые дома; бесчисленные сады и каналы; рынки, где крестьяне обменивали плоды своего труда на изделия городских ремесленников. Взору испанцев открылась цивилизация, которая по блеску и масштабам не уступала европейской, а кое в чем даже превосходила.
Но не только высокие стандарты развитого общества поразили непрошеных гостей. Привыкшие к средневековым жестокостям, дети немилосердной и несентиментальной эпохи, конкистадоры и на вновь открытых землях насаждали террор, а проще говоря, устроили настоящий геноцид покоренных коренных народов. Но даже они, чьи руки были по локоть в крови, содрогнулись, увидев в империи ацтеков и, в меньшей степени, на земле майя жуткие (по иному не скажешь) сакральные кровопускания и жертвоприношения. Берналь Диас впервые увидел эти кошмарные ритуалы, практикуемые среди майя Юкатана, еще будучи участником экспедиции Эрнандеса де Кордобы:
Они приводили нас в огромные, выстроенные из блоков здания, которые были их храмами, посвященными каким-то богам. Стены этих храмов украшали изображения каких-то змей, пресмыкающихся и неких дьяволоподобных существ, видимо, их идолов. Перед стенами находились жертвенники, испачканные запекшейся кровью. У служивших в этих храмах жрецов были спутанные, косматые волосы со следами крови, отовсюду несся тошнотворный трупный запах.
Как же объяснялись все эти жестокие традиции? Согласно фундаментальному учению христианской церкви, все люди произошли от Адама и Евы, а также от сыновей Ноя после Великого Потопа. Но откуда взялись эти американские общества? Произошли ли они от главной ветви человечества, перебравшись в Новый Свет в незапамятные времена, или же эти народы переселил сам дьявол, оторвав их от истинной веры и превратив в жалкую пародию на христиан? Происхождение и история экзотических народов стали источником не только академических, но и богословских споров в течение всего XVI столетия. Дело дошло до того, что в 1537 году папа Павел III в своей булле «Sublimis Deus» (Вышний Бог) официально декларировал, что американские индейцы — вполне разумные люди, и их нужно считать «настоящими людьми». Булла запрещала относиться к ним как к безмозглым животным, а также выказывала уверенность, что коренные жители Америки вполне способны приобщиться к цивилизованной жизни и стать частью христианского мира. По сути, папа через свою буллу рекомендовал и даже требовал не только установления в Америке новых экономических отношений (читай: экономической эксплуатации), но и безусловного обращения в христианство целой части света.
Для монахов-миссионеров, военных и администраторов насаждение веры было делом как богоугодным, так и сулящим быстрое продвижение по карьерной лестнице, а для людей с авантюрным складом души еще и новым захватывающим приключением. Крещение народов Америки преследовало грандиозную цель — основание на многолюдном континенте «Нового Иерусалима»; причем успех данного предприятия во многом компенсировал бы потери католицизма в борьбе с протестантизмом в Европе. Первыми в евангелизации Америки стали францисканцы. Встрепенувшийся после успешной испанской реконкисты орден, фаворит и любимец испанской короны и самого Кортеса, основал в 1524 году свою первую миссию в Мексике, в будущем Мехико. Францисканцы, энергичные, вооруженные тысячелетней убежденностью люди, нацелились на полную христианизацию мира до Второго Пришествия — события, обуславливающего их детерминистический взгляд на цикличность истории. Кстати, взгляд очень даже родственный воззрениям майя. Для того чтобы успешно выполнить свою задачу и покончить с индейской культурой, францисканцам предстояло изучить и понять традиции и верования народов, которые они хотели обратить в католическую веру.
Наиболее известным францисканцем-миссионером, побывавшим среди ацтеков, являлся брат Бернардино де Саагун. Он прибыл в Мексику в 1529 году и провел там более 10 лет, все это время документируя события тех лет, а также высказывания и повествования поверженной уже ацтекской знати. Запись таких бесед вел как сам брат Бернардино, так и его ученики — грамотные молодые ацтеки-католики. В итоге все записи были собраны в единый труд — «Всеобщая история вещей Новой Испании», более известный как «Флорентийский кодекс». Большой всеобъемлющий труд из 12 отдельных книг, написанных как на испанском, так и на ацтекском языке науатль, включающий в себя более двух тысяч иллюстраций, — это самый детализированный отчет, выполненный во время конкисты. Что касается майя, то документальные источники, проливающие свет на жизнь и историю этого народа, более чем скудны. Помимо рутинных отчетов администраторов и повествований самих конкистадоров, сохранились довольно спорные труды одного из францисканцев, осуществлявшего свою миссионерскую деятельность на Северном Юкатане, а именно, брата Диего де Ланда.
Неоднозначная и противоречивая фигура де Ланда еще не раз появится на страницах этой книги. Прежде всего, он известен тем, что в 1562 году, узнав о возвращении части вновь обращенных в христианство к старой практике «идолопоклонства», де Ланда подверг страшным пыткам и экзекуциям тысячи майя, сжигая и вешая их без разбору. Дело дошло не только до разрушения бесчисленных святилищ и идолов, но даже битья и разламывания утвари, жертвенных костей и прочей «языческой мерзости». Уже много позже, отозванный на родину из-за чрезмерного усердия и превышения полномочий, он создал (скорее, в качестве искупления грехов) большое и детализированное описание народа, который совсем недавно истязал и выжигал каленым железом. В своем труде де Ланда подробно рассказывает о религиозной практике майя, их обычаях, ремеслах, одежде, об их сельскохозяйственной деятельности и письменности — в общем, об их будничной, повседневной жизни.
Очевидно, что к труду де Ланда нужно подходить осторожно, учитывая его собственный неоднозначный взгляд на майя и то обстоятельство, что труд этот неоднократно переписывался, и ученые до сих пор не располагают первоисточником. И все же «Сообщение о делах в Юкатане» остается до сих пор единственным более или менее правдивым, полным (в отличие от сухих бюрократических отписок) произведением, проливающим свет на общество майя в первые десятилетия после начала испанского завоевания. В своем труде де Ланда даже пытается провести археологический и ретроспективный анализ истории майя, он повествует об их преданиях и мифах, что делает этот труд еще более любопытным.
Диего де Ланда. Один из немногих известных портретов
Де Ланда прибыл на север Юкатана в 1549 году. Человек экстраординарный, энергичный, любознательный, он быстро выучил язык майя и в первые годы своей миссии много путешествовал по полуострову, посещая множество деревень и беседуя с местными жителями. Особенно часто он общался со знатью и хранителями местных традиций и сакральных ритуалов. К тому времени майя уже не оставляли письменных памятников, не строили каменные храмы, как в классический период, однако среди новых знакомых де Ланда оказалось немало тех, кто еще владел письменностью и мог рассказать много интересного и важного из истории своего народа. Общаясь с ними, миссионер сначала научился записывать дни недели и месяцы древнего календаря, сопроводив иероглифы испанской транскрипцией. Затем он выяснил соответствие дат календаря майя с датами юлианского календаря, что оказалось очень кстати: три столетия спустя ученые воспользуются данными де Ланда для точной корреляции двух календарей. И еще: один из знатных людей майя, названный на испанский манер Гаспаром Антонио Чи, показал де Ланда написание некоторых иероглифов, которые впоследствии также послужат ключом к дешифровке письменных памятников майя.
Де Ланда постарался точно охарактеризовать особенности общества майя, их социальную иерархию, роль жрецов, хранителей древних знаний и даже попытался заглянуть в прошлое этого народа. Он пришел к верному выводу, что расцвет майя остался позади, и по какой-то причине развитие их общества затормозилось и даже пошло вспять. Особенно поразили де Ланда архитектурные памятники:
Имя и репутация Юкатана сильны, прежде всего, из-за множественности, величественности и красоты зданий, в то время как слава других земель Индий — в золоте, серебре и богатстве. Его величие такое же, как у Перу или Новой Испании. По правде говоря, все эти здания и их число даже более значимы, чем все то, что мы к этому дню открыли вИндиях; их так много, и они так хорошо построены из обточенного камня, что заставляют удивляться кого угодно.
В следующем пассаже де Ланда описывает урбанистические достоинства городов майя, планировку которых археологи называют достойной современного «города-сада». Поделился де Ланда и своими наблюдениями об устройстве общества майя:
До того как испанцы, пришли в эту страну, местные обитатели жили в основном в городах весьма цивилизованным образом. Они очищали свои земли от сорняков и высаживали очень полезные растения. Место их обитания выглядело следующим образом: в центре города располагались их храмы и красивые площади, а вокруг храмов стояли дома их властителей и жрецов… а вокруг городов располагались дома людей из низших классов.
Де Ланда старательно описывал все свои посещения городов майя, не забывая делать зарисовки и планы наиболее выдающихся архитектурных памятников, таких, как большая пирамида Эль-Кастильо (Кукулькана) в Чичен-Ице и городская площадь в Тихоо. На зарисовке пирамиды Эль-Кастильо, например, де Ланда обозначил ступени, грани и их ориентацию по сторонам света. «Чичен-Ица, — указывал миссионер, — вообще замечательное место со множеством величественных зданий». Он указал, что просторные городские площади были когда-то вымощены известняковыми плитами и что широкая и красивая лестница ведет к колодцу, находящемуся на высоте двух бросков камнем. В этот колодец по обычаю сбрасывали живых людей, задабривая богов во времена засухи. Майя также бросали туда множество различных предметов, таких, как драгоценные камни, и вообще любые вещи, которые считали ценными.
Пирамида Эль-Кастильо в Чичен-Ице
Описания услышанного и увиденного свободны от мифов о жертвоприношениях красавиц-девственниц, которым, якобы, устраивали специальный отбор. Скорее всего, это выдумки более позднего времени. Де Ланда обратил внимание, что и во время конкисты Чичен-Ица и остров Косумель по-прежнему оставались священными, «действующими» сакральными местами для майя: «Для них Косумель и Чичен-Ица — места такие же почитаемые, как для нас Иерусалим или Рим».
Женский монастырь в Чичен-Ице
От добросовестного и внимательного де Ланда не ускользала ни одна деталь. Так, он заметил (и его это впечатлило), что одежда на героях бесчисленных барельефов и скульптур в точности походила на ту, которую носили майя в XVI столетии. А однажды он оказался в ситуации, когда: В одном здании находилась вместительная урна, в которой мы обнаружили пепел и кости сожженного человеческого тела, и в пепле виднелись три красивые каменные бусины, похожие на те, что сейчас используют вместо денег. Данный факт указывает на то, что именно индейцы были строителями этих зданий. Очевидно, те люди превосходили нынешних, в том числе в росте и силе.
Свои предположения де Ланда строит на основании того, что обнаруженные кости оказались необычайно крупными, да и ступени на пирамидах имели такие размеры, будто были специально рассчитаны на людей более крупной расы. Хотя мы и не можем слепо верить в рассказы де Ланда о размерах найденных им костей, однако последние исследования скелетов майя, живших за столетия до миссионера, действительно указывают на то, что они в основном были крупнее своих потомков эпохи испанской конкисты. И, конечно же, считать де Ланда «археологом» можно с большой натяжкой — ни знаний, ни опыта в этой области у него не было, поэтому относительно достоверными мы можем считать лишь те его сведения, которые способны проверить сегодня. В чем де Ланда точно не ошибся, так это в том, что все здания были построены далекими предками современных ему майя.
Город Исамаль, расположенный между Меридой и Чичен-Ицой, — самый крупный центр из описанных де Ланда. Миссионер писал, что город может похвастаться одиннадцатью или двенадцатью пирамидами и храмами «просто изумительной высоты и красоты». Исамаль стал главной базой миссионерской деятельности де Ланда, и именно здесь, по его словам, «индейцы вынудили нас своим упрямством основать в 1549 году в строении, которое мы назвали Сан-Антонио, часовню, оказавшую нам огромную помощь в обращении индейцев в христианскую веру». Францисканцы, в конце концов, простроили свою церковь на фундаменте разрушившегося древнего здания майя, перетащив для строительства каменные блоки, выломанные из соседних пирамид. Эта церковь, дошедшая до наших дней, ничем не примечательна, если не считать того, что широкая, обращенная на запад мостовая, ведущая к дворику под сводчатой галереей, была сконструирована лично де Ланда. Он мыслил, что эту мостовую заполнят толпы новообращенных индейцев, спешащих на церковную службу. Однако мечтам миссионера не суждено было сбыться еще долгое время. Испанцы отчего-то решили, что, разрушив одну культуру, они смогут на ее обломках быстро построить другую. Они ошиблись. Вырвать с корнем языческие верования не удалось.
К 1562 году де Ланда и его соратникам стало ясно, что их надежды на окончательную христианизацию туземного населения не оправдались. В тот год миссионеры обнаружили несколько пещер, где майя отправляли свои ритуалы и даже продолжали практику человеческих жертвоприношений.
В итоге в отношении местного населения была развязана кровавая оргия пыток и убийств. Всю полноту ужаса испытал на себе маленький городок Мани, истязаемый испанской инквизицией в течение трех месяцев. Всякий вероотступник, на которого указывал любой из братьев-францискан-цев, немедленно подвергался наказанию: в лучшем случае избиению плетьми, а в худшем — его сжигали на костре.
В первые дни и месяцы миссионерского служения де Ланда заинтересовался манускриптами, увиденными у своих знакомцев-информаторов из числа майя. Эти бесценные манускрипты содержали исторические хроники, священные пророчества и предсказания. Страницы, сделанные из коры деревьев, были обработаны известковой массой и расписаны загадочными иероглифами. Обложками рукописных книг служили как правило деревянные дощечки, обтянутые выделанной кожей ягуара. В раскрытом виде некоторые книги достигали 6 метров в длину! Де Ланда повествует, что в тех книгах майя записывали «дела своих прошедших времен и что-то из своих наук». Однако далее миссионер буднично и безжалостно сообщает: «Мы нашли много книг, в которых не содержалось ничего, кроме суеверий и дьявольской лжи. Мы сожгли эти книги и с удивлением увидели, что индейцы сожалеют об этом событии так, будто бы у них случилось горе».
Костры брата де Ланда уничтожили великое культурное наследие майя, а современной науке нанесли неисчислимый урон. По всей видимости, в огне погибли сотни фолиантов; кроме того, испанцы разбили и разрушили огромное количество каменных изваяний, идолов и барельефов, которые сочли языческими и дьявольскими. К сожалению, современные археологи и историки вынуждены руководствоваться тем немногим, что брат де Ланда нам все-таки оставил: его «Сообщением о делах в Юкатане». Произведение это неоднозначное, но стоящее в первом ряду достаточно правдивых сочинений о майя — народе с удивительной историей, вызвавшей в Европе неподдельный интерес и восхищение.
В 1563 году де Ланда приказали вернуться домой, в Испанию, где он через три года написал свое знаменитое «Сообщение…» — книгу, которую большинство исследователей считает столь же неоднозначной, как и ее автора. Многие полагают, что де Ланда уже после написания работы добавил к первоначальному тексту пассажи, оправдывающие его жестокости по отношению к коренному населению. По словам де Ланда выходило так, будто страшный инквизиционный террор был развязан по настоянию новообращенных туземцев. Самооправдание возымело действие, и с миссионера сняли обвинения в излишней жестокости, после чего он в 1572 году с триумфом вернулся на Юкатан в качестве первого официального епископа.
Конечно же, другие путешественники и церковники кроме де Ланда оставили краткие описания городов на севере Юкатана, особенно таких, как Ушмаль и Чичен-Ица. Вообще, самое первое свидетельство на эту тему мы находим у человека, являвшегося в то время непосредственным «начальником» де Ланда. Его имя — Лоренсо де Бьенвенида. В его описаниях древних Мериды и Тихоо читаем:
Среди всех индийских открытий не было ничего более интересного, чем эти здания, возведенные из больших и хорошо отесанных каменных блоков; и нет ни единого свидетельства о тех, кто это сделал. Для нас стало очевидно, что все они построены до Христа, потому что деревья, выросшие на их ярусах, такие же высокие, как и старые деревья в окрестных лесах. Посреди этих примечательных зданий мы, монахи Ордена святого Франциска, и обосновались.
Де Бьенвенида ясно указывает на древний возраст архитектурных памятников, а также не скрывает своего восхищения их утонченностью и качеством постройки, подчеркивая при этом абсолютное их превосходство над всеми виденными остатками, принадлежащими другим обществам Месоамерики. Еще более необычным кажется описание другого великого города майя — Копана. В 1576 году офицер колониальной армии по имени Диего Гарсиа де Паласио написал в письме, адресованном испанскому королю Филиппу II: «В главном городе провинции Гондурас, называемом Копан, имеется множество руин, а также сохранились явные свидетельства некогда огромного населения и грандиозных зданий». Он подробно описал главную городскую площадь Копана и впервые упомянул о барельефах, скульптурах и стелах:
На этой площади находятся шесть огромных изваяний в виде стел. Три из них покрыты мозаикой и изображают мужчин, чьи ноги оплетены подвязками, а их оружие украшено орнаментом. Другие три изображают женщин в длинных одеяниях и с головными уборами в древнеримском стиле. Похоже, все стелы являлись идолами, так как напротив них находятся большие каменные конструкции с углублениями и желобами. В этих каменных корытах казнили жертв, чья вытекшая кровь затем удалялась посредством желобов… Кроме этих вещей есть еще много других доказательств того, что Копан был центром сильной власти, очень населенным, цивилизованным городом с развитым искусством, что видно по различным памятникам и строениям.
Помимо описания майяских древностей, несколько миссионеров занимались и лингвистическими изысканиями, что оказалось неоценимым подспорьем для окончательной дешифровки языка майя. Например, францисканец Антонио де Сьюдад-Реаль, миссионерствовавший на Юкатане, составил словарь юкатекского варианта языка майя. Этот огромный труд называется «Словарь языка мотуль». В трудах другого миссионера, брата Диего Лопеса де Когольюдо, много писавшего о развалинах Юкатана, упоминаются не только деяния предшественника, брата де Ланда, но и даются написания на юкатекском языке месяцев и дней майяского календаря. А на рубеже XVIII столетия осевший в Чичикастенан-го в высокогорье Гватемалы брат Франсиско Хименес написал свое исследование «Пополь-Вух, или Книга Народа». Труд этот, сохранившийся доныне, был создан в единственном экземпляре и является прекрасным ключом к пониманию религии и космологии майя.
Несмотря на всеобщее и, без сомнения, искреннее восхищение всем увиденным, испанцы более не предпринимали попыток организовать серьезную экспедицию для поиска новых затерянных в сельве городов и прочих свидетельств древней истории майя. Заря «археологии», как считается, наступила именно в ту эпоху, но, скорее всего, научно-исследовательские старания испанцев преследовали не столько абстрактное изучение наследия майя, сколько полное и безоговорочное уничтожение их культуры. Видимо, убедив себя, что остатки культуры (а в более широком смысле и религиозных верований) не представляют опасности для христианизации туземцев, испанцы успокоились. Да и зачем лезть в сельву, если золота там отнять не у кого, а других полезных ископаемых, кроме известняка (на пластах известняка стоит весь Юкатан), не найдено?
Копан. Предполагаемое изображение центра города, выполненное Татьяной Проскуряковой. Таким мог быть Копан в конце поэднеклассического периода:1.Центральная площадь; 2.Поле для игры в мяч; 3. Лестница с письменами; 4.Храм 22; 5.Храм 16; 6.Площадь стел
Единственное, прямо-таки эпическое, путешествие сквозь равнины Юкатана было предпринято после падения Теночтитлана лишь самим «Одиссеем Нового Света» — Эрнаном Кортесом, да и то по причинам весьма прозаическим и даже неприятным: великий конкистадор спешил в Гондурас, где один из испанских гарнизонов поднял мятеж против Короны. Кортес выступил с побережья Мексиканского залива в конце 1524 года вместе с 230 своими соратниками и 3 тысячами индейских воинов, прихватив с собой артиллерию, 150 лошадей и стадо свиней в качестве «передвижного продовольственного склада». Его войско углубилось в Табаско, проследовало вдоль реки Усумасинты до впадения ее в реку Сан-Педро, а затем оказалось в густых джунглях Петена. Через полгода обессилевшие остатки армии Кортеса достигли озера Исабаль и, в конце концов, вышли к побережью Гондурасского залива. Изъеденные москитами, изможденные, неспособные пройти и пяти миль в день, полностью потерявшие ориентацию во времени, люди Кортеса вписали ярчайшую страницу в историю испанского завоевания Америки и в историю восхождения своего предводителя. Эта редко вспоминаемая одиссея, без сомнения, стоит в одном ряду с самыми замечательными приключениями главного авантюриста и конкистадора — такими, как поиск страны Эльдорадо в амазонской сельве.
На пути к Петену, на берегу озера Петен-Ица, произошло поистине легендарное историческое событие: отряд Кортеса наткнулся на одно из государств майя, продолжавшее существовать еще со времен классического периода. Кортес повстречался с Кан Эком, правителем народа ица. Любезно пригласив испанцев в гости, правитель перевез их на многих каноэ на другой берег озера, где располагался его город Тайясаль, нынешний Флорес. Там группа братьев-миссионеров затянула свою хоровую мессу, которая до того растрогала вождя, что тот под впечатлением, прослезившись, принялся крушить своих идолов. Оставалось только подчиниться испанской короне, что Кан Эк и сделал. Говорят, что в порыве страсти правитель самолично взялся выхаживать больную лошадь Кортеса, хотя смертельно боялся этого странного, чудовищного животного, никогда раньше не виденного. Так говорит легенда. Больше Кортес с Кан Эком никогда не встречались, а сам Тайясаль просуществовал еще долгие годы как совершенно независимое государство, совершенно не тронутое испанцами.
Кроме Тайясаля мы не находим в испанских хрониках ни одного упоминания о каком-либо еще крупном городе майя, спрятавшемся в джунглях. Нет упоминания даже о покинутых остатках или руинах, ныне известных, хотя отряд Кортеса прошел рядом со многими из них. Если не считать некоторых миссионеров, по собственной инициативе проявлявших исследовательскую активность, особенно в XVII веке, леса и джунгли никто не изучал. Они по-прежнему оставались глухими и девственными районами и еще многие годы служили убежищем для беглых майя, не желавших терпеть испанский террор.
Проходили годы, осыпались стены построенных некогда величественных зданий, джунгли все больше поглощали давно покинутые города, а книги, манускрипты и другие свидетельства цивилизации майя, превратившись в археологические материалы, пылились на полках библиотек и музеев, забытые и пока бесполезные. Знаменитый труд де Ланда, например, провел в забвении целых три века. Мексиканский историк Энрике Флорескано считает, что это не случайность, а закономерная политика. Если де Ланда и его последователи-энтузиасты пытались искоренить среди индейцев остатки язычества, то испанская корона желала вообще запретить публикацию всякой документации, касающейся новых земель. Мадридский двор желал не только отобрать у жителей Нового Света их историю, но даже запретил всякое упоминание о том, что такая история когда-либо существовала вообще. Так Филипп II, узнав об огромной коллекции свидетельств и артефактов, рассказывающих об империи ацтеков (речь идет о трофеях и отчетах, которые классифицировал и подготовил к отправке на родину Бернардино де Саагун), приказал вице-королю Новой Испании в 1577 году «раздобыть все те книги и выслать их немедленно и с предосторожностями Совету по Индиям, для того чтобы их можно было изучить и затем запретить всякому переводить их на другой язык, особенно в части суеверий индейцев и их образа жизни». Последствия такого насильственного отрицания истории ощущались до конца XVIII века.
«.. Вполне можно предположить…»
Энергичный король Карл III, правивший Испанией и ее американскими владениями с 1759 по 1788 год, пытался реформировать и укрепить свою трещавшую по швам империю, а для этого требовалось как можно крепче привязать колониальные земли к метрополии. Добиться этого можно было тем, что сейчас назвали бы культурной интеграцией и поддержкой в испанской Америке идей Просвещения — того особого духа интеллектуального и научного любопытства, царствовавшего в Европе в течение всего XVIII столетия. Частью этих усилий испанского монарха стала организация нескольких естественнонаучных экспедиций в Новую Испанию, целью которых был сбор образцов местной флоры и фауны, а также внедрение на новых землях передовых промышленных и сельскохозяйственных технологий. Кстати, сам Карл, являясь до восшествия на испанский престол неаполитанским королем, слыл большим любителем истории древнего мира, и именно по его инициативе и поддержке начались самые первые раскопки в легендарных Помпеях. Тогда же он стал обладателем роскошной коллекции древнеримских и древнегреческих ценностей. Однако не только собирание древностей делает ему честь. В лучших монарших традициях эпохи Просвещения Карл III способствовал возникновению настоящего, неподдельного массового интереса к истории отдаленных колоний, для чего назначил Хуана Баутисту Муньоса, занимавшего при дворе пост «королевского космографа», официальным «историографом Индий». В некотором смысле это был ответ на инициативу ученых из Новой Испании: к 1770-м годам они стали воспринимать историю коренных народов не как угрозу метрополии, а как предмет для научного изучения и даже часть наследия, из которого совсем скоро возникнут независимые государства Нового Света.
Пожалуй такой позитивный (и восхищенный) взгляд впервые возник с обнаружением в густых джунглях первого из великих «потерянных» городов майя, построенных в классическую эпоху, — несравненного и красивейшего Паленке. Немногие древние города — ровесники той эпохи могли сравниться с ним по утонченности и даже своеобразию местоположения. Город расположен на склоне поросшей густым тропическим лесом невысокой холмистой гряды на самом краю плоскогорья Чьяпас. К северу, до самого горизонта раскинулась бесконечная равнинная пойма реки Усумасинты, простирающаяся до лагуны Терминос, что на побережье Мексиканского залива. Паленке кажется совершенно небольшим городком, как многие поселения майя. Большая часть его спрятана в джунглях, и даже сегодня не все руины очищены от зарослей.
Центральная часть города, где лучше всего сохранились древние постройки, разделена пополам небольшой речкой Отолум. На склонах окрестных холмов виднеется множество естественных и рукотворных террас. В самом городе наиболее впечатляющий архитектурный комплекс условно назван «Эль-Паласио» — то есть, в переводе с испанского, Дворец. Он возведен на прямоугольной платформе размером примерно 90x70 метров, состоящей из множества помещений со сводчатым потолком, аркад и нескольких галерей, одна из которых окружает трехэтажную башню-надстройку. Дворец — единственное сооружение подобной конструкции среди всего архитектурного наследия майя — находится в самом центре Паленке и соседствует с другими знаменитыми сооружениями, такими как Храм надписей, Храм Креста, Храм Солнца и Храм Лиственного Креста. Все они расположены на различной высоте и окружают маленькую уединенную площадь.
Паленке знаменит во всем мире, прежде всего, благодаря утонченности и изяществу своих архитектурных шедевров, а также из-за обилия орнаментальных украшений, барельефов и лепнины. Фасады зданий, а также интерьеры Дворца и главных зданий оставили следы оригинальной яркой раскраски и до сих пор расписаны иероглифами, портретами и фигурами мужчин и женщин, изображениями совершенно реалистических сцен и сверхъестественных существ. Кстати, смысл некоторых сцен расшифрован совсем недавно.
Рисунки и план Храма надписей, выполненные Ф. Казервудом. Паленке
Это древнее поселение получило свое название от расположенного в семи километрах от него городка Санто-Доминго-де-Паленке, основанного в 1567 году. Однако древнее поселение хранило свои тайны вплоть до 1746 года, когда сведения о нем появились в отчетах местного священника Антонио де Солиса, сообщавшего, что «вырубая джунгли под посевы маиса, крестьяне наткнулись на каменные дома». Прошло еще 30 лет, прежде чем Рамон Ордоньес Агиар из Сьюдад-Реаля, нынешнего города Сан-Кристобаль-де-ла-Касас, бывший школьным товарищем одного из родственников Солиса, организовал ознакомительную экспедицию в это загадочное место, о чем сообщил Хосе Эстачериа — будущему королевскому наместнику Гватемалы. Эстачериа тотчас отдал распоряжение главному чиновнику Паленке, Хосе Антонио Кальдерону, внимательно присмотреться к руинам и прислать подробный отчет об увиденном.
Отряд Кальдерона три дня пробирался сквозь густые джунгли, пока наконец не достиг «восхитительного великого города Паленке». Кальдерон тут же назвал главное здание комплекса Дворцом, потому что «из-за его величины и устройства его нельзя назвать как-то иначе». Кроме большого Дворца он насчитал 28 дворцов поменьше, а также 197 других зданий. В своем отчете Кальдерон отметил хорошую сохранность зданий и описал различные архитектурные элементы — просторные помещения со сводчатыми потолками, патио, коридоры, галереи, Т-образные окна и массивные столообразные каменные тумбы. Он также отметил «фигуры-барельефы, выполненные с большой изысканностью на стенах Дворца», и, кроме того, сделал чернильные зарисовки этих фигур, башен Дворца и одного из рельефов Храма Солнца. В своих зарисовках исследователь хорошо передал необыкновенное изящество барельефов, их шарм и оригинальность. Что касается особенностей человеческих фигурок, то Кальдерон подметил лишь, что обувь на изображениях удивительно напоминает древнеримские сандалии. Организовавший экспедицию Эстачериа остался вполне доволен работой своего подчиненного; собственно, большего от мэра крошечного городка он и не ждал.
На следующий год заинтригованный сановный вельможа организует еще одну экспедицию, на сей раз возглавляемую известным испанским архитектором Антонио Бернаскони, который как раз в это время находился в Гватемале и помогал отстраивать новую столицу после разрушительного землетрясения 1773 года, полностью стершего с лица земли прежнюю столицу, известную под названием Антигуа. Кальдерон на этот раз выступил в роли проводника и руководителя бригады рабочих, вырубавших джунгли там, где это было необходимо. Как можно представить, отчет Бернаскони оказался гораздо более профессиональным и квалифицированным. Он содержал в себе генеральный план местности и множество эскизов всех значительных объектов, в том числе Дворца, храма Креста и храма Солнца. Архитектор зарисовал огромное количество барельефов, каменный трон и каменную панель с иероглифами. Однако тексты, сопровождавшие рисунки, оказались чрезвычайно скупы и лаконичны. Возможно, Бернаскони считал, что он мало что может добавить к пространному и подробному отчету Кальдерона. Кстати, последний сделал вывод, что город покинут жителями добровольно, так как нигде не отмечалось следов землетрясений или пожаров. Самому же Бернаскони показалось, что некоторые особенности майяской архитектуры, например, сводчатые потолки и аркады, отдаленно напоминают элементы готического стиля.
Сцена на плите Храма Солнца в Паленке. Рис. X. Кальдерона
Довольный Эстачериа выслал копии обоих отчетов в адрес королевского двора, где их первым увидел Хуан Баутиста Муньос. Сам он никогда не был в Новом Свете, но тем не менее ему суждено было сыграть очень важную роль во всей нашей истории. Предприимчивый и добросовестный ученый, проанализировав все заокеанские посылки, отчеты и архивы, пришел к выводу, что изучение, в первую очередь, комплекса Паленке представляет колоссальную научную важность. По его мнению, усилия Кальдерона и Бернаскони «дали значительные плоды», и их исследования «подтверждают правоту наших конкистадоров и историков в той части, что нужно с уважением относиться к фактам существования индейских городов». Он предположил, что Паленке являлся столицей великой державы, существовавшей до конкисты. Знакомый со всеми предыдущими источниками по тематике майя, Муньос пришел к выводу, что «здания, до того найденные на северо-востоке Юкатана, присыпанные землей и обросшие старыми деревьями, похожи на те, что были обнаружены в Паленке и к северо-востоку от него. Там также найдены большие города со статуями и барельефами». В последнем случае Муньос ссылался на отчет 1756 года Диего Гарсиа де Паласио об обнаруженном в джунглях Копане. Муньос даже отметил, что специально подготовил копию отчета де Паласио для того, чтобы король мог сравнить ее с копиями отчетов Кальдерона и Бернаскони. Он также выразил благодарность в адрес Эстачериа за «похвальную организацию детальных исследований руин, которые могут проиллюстрировать происхождение и историю древних американцев».
Эскизы Храма Солнца и Храма Креста в Паленке. Рис. А. Бернаскони
И Муньос, и король пришли к общему мнению, что нужно гарантировать дальнейшие исследования, и дали подробные инструкции, как именно следует готовить будущие экспедиции. Эти необычайно подробные инструкции призывали исследователей использовать более научные методы. Вот один из примеров: «Нужно изучать любые камни, похожие на уже описанные, или стены, покрытые либо окаменевшим известковым раствором, либо каким-то другим материалом. Необходимо давать детальные описания, делать рисунки, определять размеры и формы камней и кирпичей, особенно используемых в арках и сводах. Следует присылать в Испанию образцы штукатурки, лепнины, кирпичей (обожженных или нет), посуду или любую другую утварь, или инструменты, которые будут найдены при раскопках».
В результате в мае 1786 года наместник Эстачериа отправил в джунгли новую экспедицию, на этот раз во главе с блестящим и усердным капитаном артиллерии испанской армии Антонио дель Рио и профессиональным художником Рикардо Альмендарисом. Справедливо предположив, что дворцы и храмы вновь поглощены джунглями, испанцы наняли большое количество местных жителей для очистки цели путешествия от зарослей. Выполнив эту работу с помощью топоров и мачете, индейцы приступили к выполнению других приказов своих работодателей. Во Дворце, где началась непосредственно исследовательская работа, не осталось ни заблокированного окна, ни заваленного дверного проема. Как вспоминал дель Рио, «не было ни комнаты, ни коридора, ни двора, ни башни, ни подземной галереи, где бы не производились раскопки». К счастью, они оказались не такими радикальными и разрушительными, как об этом повествует дель Рио. В Испанию решили выслать 32 артефакта, включая глиняную посуду, каменные инструменты, а также образцы каменной скульптуры, фрагменты штукатурки с нанесенными иероглифами и даже основание трона из Дворца.
Плита из Храма Креста в Паленке. Рис. Р. Альмендариса
Альмендарис, в свою очередь, выполнил 30 рисунков, наиболее известные из которых передают нам содержание больших барельефов из Храма Креста. И хотя зарисовки иероглифов были неполными и выполнены не достаточно аккуратно, Альмендарис оказался первым человеком, представившим более или менее компетентно богатую и сложную настенную письменность Паленке. А дель Рио подготовил предметный и весьма подробный отчет. Приняв к сведению мнение Муньоса и проконсультировавшись с местным историком, он пришел к выводу, что руины Паленке принадлежат тому же самому народу, который построил великие памятники в Чичен-Ице и Ушмале. Так кем же все-таки могли быть эти люди? Рассуждения дель Рио кажутся нам вполне логичными:
Древние обитатели этих жилищ были загадочны, но невежественны. Возможно, учитывая их мифологию и суеверия, мы должны видеть в них тех же финикийцев, греков, римлян и другие древние примитивные народы, правда, гораздо лучше описанные. По этой причине вполне можно предположить, что какой-то из перечисленных народов дошел в своих завоеваниях до этих земель, где, вероятно, оставался длительное время, достаточное для того, чтобы индейские племена смогли воспринять их идеи и в грубой и неуклюжей форме перенять те умения и искусства, которые пришельцы могли передать.
Здесь мы сталкиваемся с базовым предположением, которое на многие десятилетия станет основой многих научных построений и научных работ на тему Паленке. Кстати, когда дель Рио использовал слово «примитивные» (по-испански — primitive), он вовсе не имел в виду современные значения этого слова — «первобытный», «простой», «неразвитый». Здесь это слово употреблено в старом значении — «ранний», или «древний». То есть, как в случае с финикийцами, римлянами и греками, дель Рио хотел лишь подчеркнуть древнюю историю этих народов. В приведенном отрывке отчета капитан артиллерии называет по-настоящему простым и неразвитым народом индейцев, которые так просты, грубы и неуклюжи, что никак не могли создать Паленке собственными силами и умением. Пытливый дух эпохи Просвещения, вдохновляющие напутствия Карла III и Муньоса инициировали теперь уже полноценное изучение этого великого города майя, но отнюдь не поколебали фундаментального предубеждения ученых того времени, выученного ими назубок вместе с первыми школьными латинскими глаголами, что «настоящая» цивилизация может брать свое начало только в Старом Свете.
На эту концепцию можно взглянуть и с другой стороны. Диего де Ланда, например, жил гораздо ближе во времени к «доиспанским» майя и, таким образом, мог гораздо легче связать уровень развития этого народа с прошлыми достижениями своей эпохи. Те же исследователи, которые жили в XVIII и XIX веках и видели в качестве жалких остатков великой доиспанской цивилизации лишь бедных бессловесных крестьян, гнущих спину на латифундистов, просто не могли поверить, что предки этих забитых людей были способны на что-то большее. В итоге головоломка по поводу того, кто являлся строителем загадочных сооружений, решалась в пользу кого-нибудь другого: древних египтян, поскольку у них имелись пирамиды и иероглифы, иудеев, карфагенян, кельтов или даже переселенцев из затонувшей Атлантиды — словом, данный список можно продолжать до бесконечности. К величайшему сожалению, подобные взгляды, отрицающие наличие умственных и творческих способностей у аборигенов и очень попахивающие расизмом, дожили до наших дней и находят свое выражение в гипотезах о внеземном происхождении строителей этих древних памятников.
Карл IV продолжил славную традицию своего предшественника и также без устали поддерживал все новые и новые исследования Нового Света. Так, в 1804 году он командировал отставного офицера Гильермо Дюпэ исследовать не только районы расселения майя, но и всю Новую Испанию вообще. В 1807 году во время своего третьего путешествия Дюпэ добрался до Паленке в компании с художником Хосе Кастаньедой. Дюпэ оказался человеком образованным, любопытным, чутким и всесторонним. Он лично изучал древнеримские и древнегреческие раритеты. Двадцать лет, проведенных в Новом Свете (два из которых — среди руин Центральной Мексики), не пропали даром: Дюпэ основательно изучил доиспанскую культуру и архитектуру. Однако, в первую очередь, это касалось культуры ацтеков и сапотеков из Оахаки. На этот раз отставник сделал доскональное описание Паленке, а главное, гораздо лучше детализировал применявшиеся майя строительные материалы, сделал подробный анализ конструктивных и архитектурных особенностей зданий, а также тщательно зарисовал их орнамент (эту работу, конечно, выполнили участвовавшие в экспедиции художники). Барельефы на известняковых стенах впечатлили Дюпэ по технике исполнения, но еще больше он восхитился эстетикой скульптурных творений. Исследователь считал, что изображениям еще о многом предстоит рассказать будущим поколениям ученых.
Большинство фигур прямые и пропорционально сложенные. Все они изображены в профиль и выглядят величественно; их высота превышает шесть футов (приблизительно 1,83 см), а позы, осанка свидетельствуют о полной внутренней свободе и достоинстве. Многие держат в руке не кое подобие жезла или посоха, у ног более крупных фигур склонились в благодарственных позах фигурки поменьше; и почти все они окружены рядами иероглифов.
Дюпэ предположил, что фигуры с посохами — это городская знать, а иероглифы рассказывают о городе и его хозяевах. Сами иероглифы, если это действительно письменность, показались Дюпэ совершенно не похожими на иероглифы Древнего Египта. Они даже не походили на письмена-рисунки соседних с майя народов Мексики. Вытянутые, уплощенные головы многих фигур навели Дюпэ на мысль, что изображенные существа принадлежат к совершенно особой, необычной расе и совсем не похожи на окрестное индейское население. И уж абсолютно мистически, как показалось исследователю, выглядел главный барельеф Храма Креста. Между двумя человеческими фигурами находилось изображение, напоминавшее греческий крест, «не тот латинский крест, к которому мы все привыкли». Как и Бернаскони, Дюпэ убедился, что увиденные им образцы искусства не имеют ничего общего ни с одной известной культурой. Он допускал, что, возможно, местный народ испытал какое-то культурное столкновение с другой цивилизацией, но должно было пройти так много веков независимого развития, чтобы пусть даже пришедшее со стороны искусство стало таким самобытным и не похожим ни на какое другое.
Дворец и смотровая башня, Паленке
Отчеты Дюпэ и дель Рио отправили в Испанию, аккуратно сложили в архивах, после чего о них долгое время никто ничего не слышал. Сам же Дюпэ осел в Мехико, чему способствовали довольно трагические обстоятельства, происходившие на далекой родине. Дело в том, что в 1808 году Наполеон, находившийся тогда в зените славы, вторгся в Испанию, прогнал короля Кала IV и посадил на трон своего брата Жозефа Бонапарта. Хотя династию Бурбонов и восстановили в 1814 году, короткий миг свободы от ослабевшей метрополии вызвал в новых землях неистребимое стремление к независимости, каковой Мексика и добилась в 1821 году. Конечно, в эти «горячие» времена ни о каких исследованиях империи майя речи не велось.
Между тем в эту эпоху взоры любителей старины (во всех смыслах) были прикованы к Египту, а точнее, к долине Нила, а еще точнее, к непобедимой армии Наполеона. Она вторглась в Египет в 1798 году и сопровождалась специальной «Комиссией по искусству и науке», а также сонмом исследователей, картографов и художников. Вся эта «спецбригада» в течение трех лет бродила вдоль Нила, описывая и зарисовывая все, что мало-мальски относилось к истории Древнего Египта. Первые публикации, прекрасно оформленные и иллюстрированные, увидели свет уже в 1809 году. Речь идет о превосходном двадцатитомном труде «Описание Египта», впервые показавшем человечеству величественную панораму Древнего Египта. Без сомнения, этот труд составил славу французского Просвещения.
Страна фараонов, конечно же, будоражила людские умы и раньше, однако именно в результате деятельности наполеоновской «Комиссии», а также работ итальянского энтузиаста Джованни Бельцони возникла такая научная дисциплина, как египтология.
А земли майя еще ждали свою «Комиссию» и «своего Бельцони», и, к счастью, на волне успехов египтологов появились два человека, которым и суждено было превратить разрозненные работы по изучению майя в целостную науку.
В 1822 году, по окончании первого всплеска египтомании, на мировую научную сцену вышел Шампольон, положивший начало методичной расшифровке древнеегипетских иероглифов. В тот же год в Лондоне увидела свет тоненькая книжечка, озаглавленная «Описание руин одного древнего города». К удивлению читателей, этим «одним древним городом» оказались ни Мемфис, ни Фивы, а… Паленке. Как же это произошло?
Одну из копий отчета дель Рио увидел некто Паоло Феликс Кабрера, итальянский авантюрист, аферист, антиквар и вообще страстный любитель звонкой монеты. К тому же итальянец, судя по всему, не был лишен литературного дара, потому что прочтение отчета подвигло его на написание своего собственного трактата «Teatro Critiko Americano», в котором новоиспеченный литератор утверждал, что семена цивилизации в Новом Света посеял не кто иной, как Вотан, сын Геркулеса (так у автора. — Прим. ред.). Рукопись итальянца попала в поле зрения некоего доктора М. Кея, увезшего ее в Лондон, где ее перевели и опубликовали вместе с 17 рисунками Альмендариса и отчетом дель Рио. Книга была напечатана в издательстве Генри Бертхауда, а оформлена художником Жаном Фредериком Вальдеком. Запомним: это было первое в мире печатное издание, посвященное майя. Интерес к книге мало-помалу рос, и, что самое забавное, она начала обрастать комментариями читателей! Например, некто Джон Ранкинг вполне серьезно утверждал, что «Гватемала и Юкатан знамениты руинами Паленке, которые несут явные свидетельства того, что они некогда были заселены азиатами, турками, монголами и калмыками. Прибытия татар в Америку в количестве от 544 до 1283 человек… оказалось достаточным для того, чтобы объяснить все важное, что касается Америки».
Храм надписей, Паленке
Отчет Дюпэ и рисунки Кастаньеды также были опубликованы в Лондоне. Эдвард Кинг, лорд Кингсборо, включил их в шестой том «Мексиканских древностей». Этот роскошный и чрезвычайно дорогой девятитомник издавался между 1830 и 1848 годами, и в нем воспроизведены все мексиканские артефакты из европейских коллекций, включая «Дрезденский кодекс майя». Если воспроизведенные шедевры для науки бесценны, то мнение самого лорда Кингсборо примитивно и неинтересно: он решил, что предки американских индейцев — заблудившиеся племена Израиля. Эта версия в той или иной интерпретации «гуляла» среди исследователей со времен конкисты. И, как всегда, самые эксцентричные, самые нелепые теории рождались в головах тех кабинетных историков, кто городов майя и в глаза не видел.
В 1834 году труды Дюпэ и Кастаньеды появились в Париже, в двухтомнике, традиционно озаглавленном «Мексиканские древности». Добавим, что двухтомник этот вызвал во Франции огромный интерес. И на этот раз главной темой комментариев стала связь между древними американскими культурами и другими цивилизациями. В этой череде комментаторов хотелось бы отметить француза Александра Ленуара, воздержавшегося от очередной попытки установить связь культуры коренных народов Америки с заокеанскими «родственниками». На этот раз пытливый читатель попытался определить хронологию появления на свет древних артефактов, и вот что у него вышло:
1. Мексиканские древности. Если они принадлежат, как говорят, ацтекам… то их появление на свет восходит к XII веку. 2. Доацтекские древности возникли еще раньше и принадлежат тольтекам. 3. В Гватемале и на Юкатане найдены предметы, сходные с артефактами из Паленке, и их возраст уходит в такую тьму веков, что сказать что-либо определенное об их происхождении невозможно.
Выводы и рассуждения француза ученым той поры показались наиболее правильными, как и вывод о том, что научные исследования нужно продолжать.
К концу 20-х годов XIX столетия политическая обстановка в Центральной Америке кардинально изменилась: Мексика провозгласила свою независимость, а Гватемала и Гондурас стали частью новой центрально-американской Конфедерации — нестабильного образования, которому, в конце концов, суждено было рассыпаться на созвездие государств, которые мы знаем и поныне. Испания уходила с насиженных земель, а новые страны заявляли о себе, открываясь внешнему миру. Так же, как и в Восточную Европу 1990-х годов, в новорожденные государства хлынули потоки инвесторов, коммерсантов и предпринимателей в поисках удачи, с целью приложения капитала и получения большой прибыли. Как водится, для продвижения всех этих экономических интересов потребовались дипломаты, консультанты и прочий заинтересованный люд. Кроме того, мифология освоения диких земель влекла авантюристов всех мастей, искателей лучшей жизни, любопытствующих и просто романтиков. Среди них выделяются два персонажа, оказавшихся в нужное время в нужном месте. Без сомнения, самый выдающийся из этих персонажей — Жан-Фредерик, «граф» Вальдек. Именно этот мастер создал прекрасные гравюры-иллюстрации для английского издания 1822 года, что явилось огромным достижением не только для художника, но и всего мирового искусства книжной иллюстрации в целом. О «графе» Вальдеке рассказывали разное. Сам он утверждал, что родился в 1766 году не то в Париже, не то в Праге, не то в Вене. Он являлся, якобы, потомком какого-то австрийского аристократа и даже хвастался множеством принадлежавших ему титулов, включая «барона» и «графа». Вальдек утверждал также, что в возрасте 14 лет он отправился в научную экспедицию на юг Африки, а затем вернулся в Париж, где учился ремеслу художника у таких мэтров, как великий представитель неоклассического стиля Жак-Луи Давид, и даже у его учителя — Жозефа Вьена. Не забывал Вальдек упоминать и о том, что в 1794 году он находился бок о бок с самим Наполеоном при осаде Тулона, а затем сопровождал императора во всей итальянской компании и, конечно же, под жарким египетским солнцем. Затем Вальдека ждали другие, не менее интересные авантюры, в том числе участие в отряде лорда Кохрейна, в 1819 году освободившего Чили от испанского владычества.
Живость характера и столь блестящая и разносторонняя карьера позволяли новоиспеченному художнику свести дружбу со многими влиятельнейшими людьми той эпохи. В Англии, например, Вальдек приятельствовал с королем Георгом III, премьер-министром Питтом, лидером вигов Фоксом и первым денди Бо Браммелем. Не остался в стороне даже лорд Байрон, с которым Вальдек встретился в одном из шотландских замков. По ту сторону Ла-Манша Вальдеку удалось подружиться с Робеспьером и Марией-Антуанеттой.
Жан-Фредерик Вальдек в последние годы жизни
Последнюю художник часто посещал в тюрьме, где, уже приговоренная к смерти, королева ждала своей участи. И все это, как говорил биограф Вальдека Роберт Брунхаус, всего лишь его «юношеские» проделки (хотя художнику в то время было уже хорошо за пятьдесят). Вообще же его фантастическая жизнь авантюриста, повесы, художника и лгуна длилась целых 109 лет. Умер Вальдек в 1875 году, сидя за столиком летнего кафе на Монмартре. Говорят, завидев мимо проходившую хорошенькую девушку, художник чересчур резко повернул голову и, потеряв сознание, скончался. Как бы там ни было, но те годы, которые Вальдек посвятил изучению майя, оставили в науке неизгладимый след.
Поработав в Западной Мексике горным инженером в составе одной британской компании (было в его биографии, представьте, и такое!), он скопил необходимые средства и отправился в мае 1832 года в Паленке. Там он поселился во Дворце, где прожил целый год до тех пор, пока его не выжили надоедливые тихие мыши. Пришлось переселиться в другое место — художник соорудил некое подобие хижины под стенами Храма Креста. Похоже, что он все-таки не жил в здании, называемом сегодня Храм графа, которое находится к северу от Дворца. Вальдек прибыл в Паленке в самом начале сезона дождей, поэтому условия для работы были просто ужасные. Художник постоянно жаловался на клещей, комаров и сырость. И все же, несмотря на годы (Вальдеку было за 60), сделать ему удалось очень многое. В общей сложности Вальдек выполнил около сотни зарисовок, часть которых сейчас хранится во Франции, а часть — в библиотеке Ньюберри в Чикаго (США).
Большинство карандашных рисунков исследователя и по сей день производит чрезвычайное впечатление. Художник оставил нам планы и разрезы зданий, зарисовки нанесенных на плоские плиты иероглифов и деталей барельефов. Некоторые его рисунки имеют непреходящее историческое значение и по той еще причине, что объекты, с которых эти рисунки делались, либо разрушились, либо исчезли вовсе. К сожалению, в своих рисунках Вальдек допускал вольности и неточности. Особенно он грешил этим по возвращении на родину, пытаясь рисовать по памяти. Не упустил он и случая высказать свою точку зрения на происхождение народа майя: «Лицом они походят на халдеев, но, судя по телу, они могут быть и потомками индусов».
Не только Вальдека смутили иероглифы, напоминающие маримбу — музыкальный инструмент африканских рабов, завезенных в Новый Свет в колониальную эпоху. Другая вековая загадка, не дававшая покоя поколениям ученых, — иероглифы с изображением слоновьей головы с явно различимым хоботом. Особенно бросаются в глаза «слоны», вырезанные на каменной стеле в Копане. Какие же это могли быть слоны, если не индийские? Кстати, «слоны» виделись исследователям аж до конца 1920-х годов.
Иероглифы из Храма надписей в Паленке, зарисованные Ж.-Ф. Вальдеком
После Паленке Вальдек, финансируемый добрейшим лордом Кингсборо, перебрался в Уш-маль — еще один памятник строительному гению майя. Кстати о лорде Кингсборо: очень скоро он умрет в долговой тюрьме, обанкротившись именно из-за непомерных вливаний в мексиканские научные экспедиции. Сам же Вальдек, выполнив свою работу в Ушмале и проведя в Мексике в общей сложности 11 лет, вернулся во Францию, где тотчас же принялся превращать карандашные наброски в основательную литографию. Необходимо отметить, что в 1830-х годах публика буквально жаждала остросюжетных историй об освоении далеких экзотических стран. И такие истории в виде изданной в 1838 году книги «Увлекательные путешествия и археология в провинции Юкатан» Вальдек публике преподнес. Правда, книга не имела ни коммерческого успеха, ни благожелательной критики. Много позже, в 1866 году, на свой сотый день рождения мэтр получил в подарок иллюстрированную его же пятьдесятью литографиями книгу «Древние памятники Паленке и других городов, принадлежавших древней цивилизации Мексики». Рецензировал книгу французский ученый Брассёр де Бурбур. К тому времени достижения Вальдека затмили другие, не менее удачливые путешественники, однако не вдохновил ли их на такие подвиги во имя науки публицистический и художественный дар великого мэтра?
Другой видной фигурой того периода можно считать Хуана (по рождению Джона) Галиндо, родившегося в Дублине в 1802 году. Его отец Филемон считался англичанином, однако имел испанские корни, а мать — ирландские. Оба родителя были неудачливыми актерами, поэтому Филемон подрабатывал уроками фехтования, а заодно и «ролью» любовника известной актрисы Сары Сиддонс. Разочарованный богемным, но безденежным существованием Джон, которому не исполнилось и двадцати, отправился в Америку, рассчитывая либо осесть на Ямайке у своего дяди-плантатора, либо податься в Чили, где довольно много ирландцев участвовало в тамошнем национально-освободительном движении. Однако деятельный молодой человек оказался в совершенно другом месте — Гватемале. Несмотря на молодость, Галиндо быстро сделал карьеру в армии генерала Морасана, основателя Центрально-американской Конфедерации, и в награду за верность и мужество получил в управление провинцию Петен и широкие полномочия по усмирению «диких» индейских племен.
Полковник Хуан Галиндо
В апреле 1831 года новый губернатор посетил Паленке и составил подробный отчет, в том же году появившийся в лондонской «Литературной газете». В своей статье он мало упоминает о трудах предшественников, зато очень подробно повествует о своих исследованиях.
Галиндо не заинтересовался одеждой изображенных на барельефах фигур или особенностями их внешнего вида, чему немало времени посвятил Дюпэ, зато он обнаружил некую преемственность между древним, запечатленным в камне народом и современными ему майя: «Во всем обнаруживается свидетельство того, что тот удивительный народ физически ничем не отличается от современных индейцев». А затем, размышляя над иероглифической письменностью, он замечает:
Я увидел достаточно для того, чтобы убедиться, что бывшие обитатели этих руин создали высокую цивилизацию и владели искусством выражать звуки с помощью знаков… Я также полагаю, что язык майя произошел от них: на нем до сих пор говорят все индейцы, живущие на Юкатане в провинции Петен и в восточной части Табаско.
В 1834 году правительство Конфедерации поручило Галиндо подготовить официальный отчет о Копане, с чем молодой губернатор справился блестяще. «Сразу видно, что Копан и Паленке имеют одно и то же происхождение, несмотря на то, что между обоими городами есть существенные отличия, — писал он в отчете. — Похоже, архитектура Паленке кажется более величественной только в силу своей лучшей сохранности». Галиндо заметил различия в технике строительства и в архитектурных стилях, а также обратил внимание на то, что в Копане находится множество каменных стел, опоясанных вырезанными фигурами, орнаментом и иероглифами, в то время как в Паленке предпочтение отдавали каменным плитам, украшенным скульптурными барельефами. Но все эти различия меркнут перед тем фактом, что повсюду изображены письменные знаки, без сомнения, принадлежащие одному и тому же языку либо очень сходным языкам. «Эти иероглифические письмена выражают звуки, и эта письменность, конечно, гораздо более развита, чем мексиканские рисунки или древнеегипетские символические иероглифы, изображающие в основном простые предметы».
Проведя в Копане десять недель, Галиндо не только приготовил подробный отчет, но и разослал множество писем в «Литературную газету», американские и французские научные общества и даже провел несколько археологических раскопок. В восточной части комплекса речка Копан изменила свое русло и обнажила ту часть города, которая была скрыта от людских глаз, вероятно, не менее тысячи лет. Галиндо обратил внимание, что в одном месте высохшее русло необычайно глубокое и имеет чересчур уж ровные края. Оказалось, что это выложенные камнем стены, скрывавшие древние захоронения. В ходе раскопок Галиндо сумел проникнуть в одну из погребальных камер, где обнаружил более 50 глиняных горшков (многие из них с человеческими костями), большое количество морских раковин, обсидиановые ножи, нефритовые бусины и даже маленькую нефритовую маску. Все это лежало на полу, покрытом известняковой плиткой. Галиндо измерил помещение и определил, что оно ориентировано «строго с севера на юг, по стрелке компаса, который в этих местах имеет восточное магнитное отклонение в 9°». После исследований дель Рио это были вторые раскопки в истории археологии, произведенные на землях майя.
Галиндо оказался чрезвычайно скрупулезным и умным исследователем, заслуженно занявшим свое почетное место в ряду пионеров мировой археологии. Ему удалось совместить серьезную научную работу (причем, будучи «любителем») и открытость своих изысканий (в адрес только Французского географического общества он выслал 32 письма с отчетами) со своей блестящей, чрезвычайно амбициозной карьерой в молодом государстве. Выводы политика-исследователя столь же радикальны, сколько неожиданны: он считал, что Центральная Америка является колыбелью значительнейшей цивилизации, которая после некоторого упадка возродится вновь — на этот раз в виде молодых американских государств, готовых перехватить эстафету мирового лидерства из рук дряхлеющих европейских империй. Что касается потомков строителей Паленке и Копана, то выводы Хуана Галиндо в данном случае неутешительны: «Индейская раса переживает последние столетия своего существования и вскоре совсем исчезнет с лица земли. Дни ее расцвета давно миновали, и более она не возродится».
Галиндо изрек этот тезис, пребывая на самой вершине жизни, судьбы и карьеры. Он владел миллионами акров земли в Петене, которую, как он надеялся, вскоре раздаст колонистам. У него созрел план превратить принадлежавший ему остров у побережья Панамы в рай для начинающих предпринимателей. Галиндо был в прекрасных, как казалось, отношениях с центральным правительством. Однако все хорошее когда-нибудь кончается. Так случилось и на этот раз: в 1839 году центрально-американская Конфедерация, ввергнутая в пучину хаоса и насилия, исчезла с политической карты мира. Сам же Галиндо стал жертвой военного переворота в Гондурасе. По иронии судьбы, именно в этот год в Центральную Америку прибыли два человека, которым предстояло стать в истории в один ряд с такими титанами археологии, как Шлиман, Картер и Карнарвон.
Превратности путешествий
Джон Ллойд Стефенс и Фредерик Казервуд поставили изучение истории майя на совершенно новую, настоящую научную основу. Во время двух своих великих экспедиций они, образно говоря, буквально исходили джунгли Центральной Америки в поисках свидетельств великой истории великого народа, раскапывая, записывая и зарисовывая все, что только можно. Результатом их подвижнической работы стали четыре прекрасные и, кстати, коммерчески успешные книги, изданные в период с 1841 по 1843 год.
Хотя и Стефенса, и Казервуда нельзя назвать археологами в строгом смысле этого слова в силу отсутствия у них специального образования, их научные методы и публикации стали образцом истинного профессионализма. Никаких фантазий, никаких вольностей — все их описания, планы и зарисовки точны и скрупулезны, все увиденное подвергнуто точному и строгому анализу. А главное, талантливейше люди прекрасно дополняли друг друга — пожалуй, в истории археологии это редчайший случай плодотворной работы ученых в одной команде.
Стефенсу исполнилось 34, когда он в 1839-м году совершил свое первое путешествие по Центральной Америке. За пять лет до этого выходец из благополучной нью-йоркской семьи, получивший юридическое образование, отбыл в Европу для лечения серьезного хронического заболевания. Лечение прошло настолько успешно, что Стефенс предпринял познавательное путешествие по Европе, Турции и России. Добрался он до Ближнего Востока и Египта, где познакомился с древностями долины Нила. По-видимому, он был первым американцем, посетившим легендарную Петру. Подобные путешествия в ту эпоху были трудны и опасны, но Стефенс так восхитился увиденным, что решил посвятить свою жизнь изучению древних цивилизаций у себя на родине, на американском континенте.
Вернувшись с востока в Париж, Стефенс с удивлением обнаружил, что длинные обстоятельные письма, которые он отправлял с Ближнего Востока своим американским друзьям, были опубликованы в журнале «Америкэн Мансли». В 1837 году письма и дорожные дневники Стефенса вышли также отдельной книгой «Дорожные приключения в аравийской Петре», которая вызвала большой общественный резонанс. Никому не известный адвокат в одночасье, сам того не ожидая, превратился в знаменитого путешественника и автора.
В 1836 году в Лондоне Стефенс познакомился с Казервудом, организовавшим популярный аттракцион «Развалины Иерусалима» в Лейстер-Сквере (аттракцион просуществовал недолго и сгорел в пожаре). Поводом к знакомству послужил тот факт, что во время посещения Иерусалима Стефенс ориентировался именно по карте Казервуда. Знакомство вылилось в крепкую дружбу, которую они сохраняли до конца своих дней. Это были совершенно разные люди. Стефенс — общительный, энергичный и импульсивный, что чувствуется даже в его публикациях. Казервуд — человек скромный и обращенный внутрь себя, медлительный и долговязый. Разница в шесть лет также накладывала отпечаток на их отношения: в публикациях Стефенс обращался к другу не иначе как «мистер Казервуд», что звучало не только вежливо, но и подчеркнуто уважительно.
Джон Ллойд Стефенс
Уроженец северного Лондона, Казервуд получил образование архитектора, а затем посещал курсы в Королевской Академии, где занимался живописью под руководством таких больших мастеров той эпохи, как Джон Стоун, Уильям Тернер, Генри Фузели и другие. Для закрепления навыков начинающий художник в 1823 году отправился в свою первую поездку на Восток в сопровождении Генри Весткара — путешественника и большого знатока древностей. Через несколько лет Казервуд вернулся на древнюю землю фараонов, на этот раз со знаменитой экспедицией Роберта Хея и оставался там вплоть до 1833 года. Работая с самыми видными исследователями древнеегипетской истории, Казервуд выполнил сотни точных зарисовок монументальных шедевров в Гизе, Мемфисе и Фивах. Дошедшая до нас коллекция рисунков хранится в Британском музее наряду с другими сокровищами, а сам Казервуд по праву считается одним из пионеров египтологии.
Мастерство и щепетильность Казервуда впечатлили Стефенса, и уже в Лондоне двое молодых людей в общих чертах обсудили будущую совместную экспедицию. Интересно, что, прибыв в Нью-Йорк вслед за своим другом, Казервуд возвел прямо на Бродвее еще одну «иерусалимскую стену-панораму» (видимо, прежний успех не давал ему покоя). Не без помощи знакомого книготорговца Джона Бартлета друзья принялись штудировать отчеты и публикации, посвященные майя, — труды дель Рио, Дюпэ, книги Кингсборо, и, наконец, в 1838 году настала очередь «Voyage pittoresque» Вальдека. Все эти труды были, конечно, совершенно различны и по форме и по содержанию, однако друзей эта мешанина не смутила, и, более того, заинтересованный Стефенс даже где-то раздобыл несколько старинных испанских хроник времен конкисты.
С успехом «Аравийской Петры» и других публикаций возникло желание продолжить начатое, правда, на другой стороне Земли. Если организовать экспедицию к руинам Центральной Америки, решили они, и издать книгу под уже известным именем Казервуда, то издание должно принести выгоду — это должно быть настоящее коммерческое предприятие. Друзья заключили контракт, согласно которому Казервуд освобождался от всех расходов по изданию книги и получал единовременный гонорар, но обязан был передать Стефенсу все права на опубликованные материалы. Казервуд согласился, что «никоим образом не будет препятствовать Стефенсу в абсолютном и исключительном использовании всей информации, рисунков и материалов, собранных в означенной экспедиции».
Стоит добавить, что в последнюю минуту Стефенса принял президент США Ван Бёрен и поручил ему исполнить роль «специального посланника» в Центральной Америке. Дело в том, что ситуация в регионе была на тот момент чрезвычайно нестабильной, к тому же только что скончался официальный посол США. Стефенсу предстояло закрыть американское консульство, отправить на родину архивные документы и предоставить центрально-американской власти свою верительную грамоту. В те времена это была совсем не обременительная и формальная процедура, а должность посланника могла обеспечить хотя бы минимальный иммунитет и помочь, как казалось Стефенсу, в подготовке и осуществлении экспедиции.
3 октября 1839 года двое исследователей на корабле прибыли в Белиз, глубоководный порт, наиболее близкий к Копану — первой цели их экспедиции. Белиз тогда являлся столицей колониального владения Британии под названием Британский Гондурас. Обязанности суперинтенданта Белиза исполнял полковник Макдональд, эрудит и ветеран битвы при Ватерлоо. «Военный до мозга костей, — как определяет его Стефенс и добавляет: — Беседовать с полковником — словно переворачивать страницы истории».
Наместник довольно помпезно встретил «специального посланника» и его английского друга. Он расспросил гостей о планах, и те сообщили суперинтенданту о предполагаемом маршруте. Без сомнения, блестящая энергичная парочка произвела на Макдональда самое сильное впечатление. Однако комбинация из американца и «американизированного» англичанина показалась ему опасным и непредсказуемым тандемом — таких лучше держать подальше. По крайней мере, проводы гостей в непролазные джунгли были обставлены куда пышнее, чем их встреча. Стефенс и Казервуд отправились в свой опасный путь под выстрелы тринадцати салютующих орудий, а суперинтендант в это время засел за письмо в адрес госсекретаря колоний:
Возможно, вашему сиятельству неизвестно, что в провинции Табаско, на окраине Мексиканской Республики, находятся знаменитые останки древней архитектуры, называемые «Руины Поленки». Те руины, я уверен, сегодня являются важным объектом интереса со стороны просвещенных людей в США. Я также подозреваю, что такой же интерес проникает в Европу… Я уже давно намеревался сообщить Вашему Сиятельству об этом деле.
Последнее утверждение Макдональда в письме, адресованном госсекретарю колоний, сегодня представляется совершенной ложью. Возможно, до Макдональда и доходили какие-то обросшие нелепицами слухи, но теперь мы можем с полной уверенностью сказать, что о Паленке суперинтендант услышал именно от Стефенса. Даже курьезное написание загадочного города — «Поленки» — говорит о том, что именно так он расслышал это слово из уст американца.
Встреча с непростыми гостями не прошла для местных властей даром: суперинтендант и госсекретарь снарядили свою собственную экспедицию (правда, за счет Британского Казначейства), поставив во главе образцового офицера Патрика Уокера и некоего Джона Кэдди, талантливого чертежника. В самый разгар сезона дождей путешественники двинулись вверх по реке Белиз-ривер, а затем прямиком через провинцию Петен. Первые этапы пути оказались чрезвычайно трудны, но уже в южном Петене путешественники воспрянули духом: здешние места были уже довольно плотно заселены колонистами. А на берегу озера Петен-Ица, где путники встречали Рождество, они даже познакомились с англичанином по фамилии Барт лет, женатом на местной женщине и жившем в изящном домике с маленьким садиком. Уокер получил задание составить отчет об увиденном, а Кэдди всю дорогу вел собственный дневник. Они описывали буквально все: природу и погоду, озера и реки, сельхозугодья и ранчо, — правда, археологией там и не пахло. Любопытно, что экспедиция прошла совсем рядом с руинами Шунантунича и Тикаля. Однако сон этих городов так и остался не потревоженным до прихода настоящих, серьезных исследователей.
Через два месяца казенная экспедиция все же добралась до Паленке, оказавшись там раньше Стефенса и Казервуда. Кстати, демонстрировал гостям комплекс зданий тот же самый человек по имени Хуан, который был гидом у Вальдека. Кэдди сделал ряд посредственных рисунков, а Уокер — отнюдь не оригинальные выводы: «Все увиденное явно имеет индо-египетское происхождение. Каждое здание несет в себе деспотические, подавляющие черты древнеегипетской архитектуры. Фигуры воинов и идолов напоминают восточные — такие же зловещие и фантастические». Все это мы уже слышали и раньше.
Отчет экспедиции Уокера и Кэдди, в конце концов, признали слабым и недостаточным, а сам Макдональд получил официальное уведомление из Британского Казначейства о том, что ему будут заданы неприятные вопросы по поводу перерасхода средств на подготовку экспедиции.
Между тем Стефенс и Казервуд наняли паровой ботик и спустились на нем вдоль побережья Белиза до устья реки Рио-Дульсе, а затем по реке добрались до Исабаля. Отсюда, закупив мулов, они вместе со своими слугами и переводчиком Августином направились вглубь Гватемалы, раздираемой на тот момент гражданской войной. Не обошлось без приключений: путешественников захватили какие-то озлобленные солдаты, кои во множестве бродили по окрестным горам. К счастью, вскоре их отпустили.
Таинственный Копан принял гостей весьма враждебно — местный богатей дон Грегорио сначала и знать не хотел ни о каких ученых, однако, выслушав их убедительные доводы, все-таки велел своему сыну выступить в качестве гида. Продираясь сквозь кукурузные поля дона Грегорио, а далее — вдоль реки Копан, путники, в конце концов, взобрались на холм, откуда в толще джунглей можно было рассмотреть самую настоящую каменоломню. То здесь, то там в беспорядке валялись большие, иногда чудовищных размеров, каменные глыбы, оплетенные со всех сторон вездесущей растительностью. Чуть дальше за рекой Копан виднелся каменный массив явно искусственного происхождения, также почти замаскированный буйной растительностью. Это была одна из стен города Копана. Путешественники перешли реку вброд и подошли вплотную к древним стенам. Они обнаружили тротуар, вымощенный тонкой каменной плиткой. Тротуар привел друзей к лестнице, поднявшись по которой, они оказались на широкой, густо поросшей растительностью террасе. Пробираясь сквозь тонкие деревья, Казервуд, Стефенс и компания совершенно неожиданно наткнулись на «каменную колонну квадратного сечения высотой 14 футов, а каждая ее сторона имела ширину в 3 фута. Стороны колонны были украшены барельефами… На нас смотрела фигура человека, очень странно и, вероятно, богато одетого. Очевидно, это был чей-то портрет, торжественный, строгий и выражающий восхищение. Сзади колонну покрывали различные знаки, стилистика которых была нам до сих пор не знакома. По бокам на колонне имелись иероглифические надписи». Масштаб и величие первого же попавшегося на глаза монумента ясно говорили исследователям, что перед ними памятник крупной и очень самобытной цивилизации. «Вид этих неисследованных монументов убедил нас, что это не просто остатки какого-то неизвестного народа, а настоящие произведения искусства, доказывающие, что люди, населявшие американский континент, вовсе не были дикарями».
В первый же день пытливые и жадные до открытий путешественники рассмотрели целых 14 монументов «одинакового стиля», хотя одни смотрелись элегантнее других: «их даже можно сравнить с утонченными древнеегипетскими зданиями». Затем путники взобрались на пирамиду «по ступеням, напоминающим ступени в каком-нибудь древнеримском амфитеатре». На одной из сторон пирамиды, довольно высоко над землей, находилась огромная скульптурная голова, «скорее всего, чей-нибудь портрет». Пирамида заканчивалась платформой, откуда открывался вид на весь комплекс зданий. Путники уселись на край платформы, свесив ноги и размышляя о том, что они тщетно пытаются проникнуть в окружающую их тайну.
«Никакие ассоциации, связанные с этим местом, не приходили мне в голову, хотя архитектура, скульптура и живопись — все искусство, которое украшает жизнь, расцвело когда-то посреди этих густых лесов. Ораторы и воины, чиновники и красавицы со своими чувствами и амбициями когда-то сновали взад-вперед мимо этих пирамид, и некому теперь рассказать, что же случилось со всеми этими людьми», — писал Стефенс. Однако знаменитый путешественник все-таки нашел литературные ассоциации: «Город казался вымершим. Он лежал перед нами как покинутый корабль посреди океана — мачты сломаны, имя на борту стерто, команда разбежалась, и никто теперь не может рассказать, откуда и чей это корабль, кому принадлежал, как долго длилось путешествие и что вызвало все эти разрушения… Все остается тайной… «темной непроницаемой тайной, и каждое новое обстоятельство только усугубляет ее».
В первый день компания сновала от пирамиды к пирамиде, пытаясь определить границы города и заодно объем предстоящих работ. Во второй и последующие дни экспедиция занялась тем, ради чего она, собственно, и прибыла в эти места: зарисовки, составление чертежей, планов и описаний, раскопки и так далее. К сожалению, путники прибыли на место в самый разгар сезона дождей, что вносило определенные трудности. Однако несмотря на слякоть, сырость и усталость после долгого перехода, Казервуд составил план работ, от которого уже не отступал. Первым делом он решил изучить самые большие монументы, в частности, стелы. Стефенс отмечет: «Рисунки на стелах очень сложные. Они совершенно отличаются от тех, что мистер Казервуд видел ранее, поэтому мы пока не можем понять их значение. Рисунки выполнены в технике барельефа, что требует от художника точности, терпения и недюжинной силы».
Алтарь Q в Копане. На западной стороне монумента изображен основатель правящей династии К’иниш-Йаш-К’ук-Мо, передающий скипетр власти Йаш-Паку, шестнадцатому правителю
Ученым помогала небольшая горстка местных жителей, которые, вооружившись мачете, прорубали в джунглях просеки и очищали монументы и пирамиды от наросшего на них кустарника. Но чтобы очистить от джунглей весь город… об этом и речи не шло. В конце концов рабочие очистили от зарослей площадку вокруг стелы, и если только не шел дождь, то света для работы было вполне достаточно. Условия для работы, действительно, оказались ужасными: Казервуд, великий иллюстратор, стоял полдня по колено в грязи и, надев перчатки, не столько рисовал, сколько отгонял от себя тучи комаров. Вообще, необходимо отметить, что в эпоху, когда не было ни репеллентов, ни противомалярийных таблеток, ни даже электрических фонарей, путешествия подобного рода нередко заканчивались трагически. Но Казервуд и Стефенс никогда ни на что не жаловались, хотя, перенеся малярию, оба испытывали ее последствия всю жизнь.
Как и в Египте, Казервуд пытался использовать камеру-обскуру — прибор, в котором лучи света входили в ящик через маленькое отверстие и, преломляясь в стеклянной призме, оставляли на бумаге четкое изображение, которое можно было обвести карандашом. Однако в Копане данный метод зачастую не работал ввиду исключительной сложности местного орнамента. Рисовать приходилось традиционным способом.
Для топографической привязки артефактов на местности Казервуд использовал компас и ленты, оставшиеся у него еще со времен экспедиций в Иерусалим и Фивы. Всю территорию комплекса исследователи превратили в «геодезический полигон», воткнув колышки и произведя нужные измерения. Друзья подошли к делу настолько основательно, что все их изыскания превзошла лишь экспедиция Альфреда Модели, но это случилось много десятков лет спустя. Стефенс и Казервуд открыли миру множество пирамид, монументов и стел, описав и исследовав их так, что материалы этих исследований стали настольной книгой для нескольких последующих поколений ученых. Наши герои «прочесали» весь город-призрак на отрезке в две мили вдоль русла реки Копан, уделив внимание практически каждой детали.
Сегодня это звучит банально и странно, но Стефенс даже пытался… купить Копан, как, впрочем, и Паленке и Киригуа. Ох уж эти американцы! Кстати, Стефенс и Казервуд были свидетелями того, как из Восточного Средиземноморья раритеты и артефакты вывозились в европейские частные коллекции. Главным оправданием служила отговорка, что эти древности все равно разграбят и уничтожат. Подобная участь ожидала древности майя: американцы считали себя хозяевами Западного полушария и присвоили себе моральное право делать на своем «заднем дворе» все, что заблагорассудится. Не будем забывать, что центрально-американское правительство наделило Стефенса и некими политическими полномочиями.
Размышляя обо всем этом, Стефенс однажды предложил вывезти монументы Копана в Нью-Йорк и украсить ими огромный коммерческий центр. «На их основе можно организовать нью-йоркский музей древностей, — писал путешественник, — они принадлежат нам по праву. Все равно европейские любители наук и искусств рано или поздно сделают то же самое». Стефенс даже заплатил за Копан 50 долларов и уже «прикидывал» способы вывоза артефактов, остановившись на варианте транспортировки их по реке Копан, а далее — морем, до США, но, к счастью, река оказалась чересчур мелководной и порожистой. Тем не менее, с его подачи многие стали рассматривать древности майя в качестве товара, такого же, как минеральные ископаемые, сок гевеи или бананы.
Через две недели плодотворной работы первоначальные восхищения исследователей сменились серьезными раздумьями о природе и значении Копана. Город, по-видимому, разрастался этапами, в нем «последовательно появлялись все новые и новые здания, монументы и статуи, которые создавались по приказам новых правителей или в честь каких-то важных событий в истории города, — считал Стефенс. — На верхних платформах пирамид и храмов, судя по всему, находились алтари или какие-то другие дополнительные постройки». Ученые обнаружили на некоторых стелах остатки красного пигмента и правильно предположили, что они были когда-то выкрашены в разные цвета.
Барельеф западной стороны Алтаря Q в Копане. Рис. Ф. Казервуда
Копан, благодаря огромному количеству и реализму изображений, представлялся городом более людным, чем Паленке. Некоторые изображения показались Стефенсу пугающими и наводящими ужас: «Без сомнения, эти послания обращены к людям ослепленным, суеверным и склонным к жестоким человеческим жертвоприношениям». Другие артефакты производили совершенно иное впечатление. Один из них располагался у самого подножия пирамиды в «Акрополе» (так исследователи назвали комплекс храмов и пирамид в самом центре города) и представлял собой большой каменный блок со стороной два метра и высотой полтора. Артефакт, ныне прозаически называемый «Алтарь Q», был украшен 36 блоками иероглифов на верхней грани и 16 сидящими человеческими фигурками по бокам. На одной из граней «персонажи, скрестив ноги, сидели прямо на иероглифах, обозначающих, очевидно, их имена или род деятельности». Стефенс обратил внимание на индивидуальные одеяния изваяний, а также на какие-то скипетры, которые те держали в руках, — еще один признак профессиональной деятельности? Иероглифы, как посчитал ученый, наверняка должны повествовать о каком-то событии из истории загадочного народа, почему-то покинувшего этот город.
Алтарь Q считается ключевым артефактом Копана, и интерпретации значения его рисунков менялись в течение многих лет, однако, в конце концов, догадка Стефенса была подтверждена.
Люди, которые воздвигли эти монументы, увековечили на них память о себе. Однажды мы сможем провести настоящую конференцию с этой ушедшей расой… Я верю, что на монументах записана их история. Жаль, что пока не нашлось нового Шампольона, который набросился бы на них со всей энергией своего пытливого ума. Кто же, наконец, расшифрует эти письмена?
После того как основная часть работы в Копане была выполнена, Стефенс покинул своего друга и отправился в столицу Гватемалы исполнять свои дипломатические обязанности. Казервуд тем временем исследовал маленький городок Киригуа, где обнаружил стелы, подобные артефактам Копана, только гораздо более низкие. По воспоминаниям ученого, из-за их маленьких размеров он не смог даже использовать камеры-обскуры для зарисовок. Киригуа, между прочим, — первое историческое место, лавры открытия которого экспедиция могла по праву присвоить только себе. Через несколько месяцев разлуки друзья вновь встретились, на этот раз в столице Гватемалы, где стали готовиться к покорению следующей цели — Паленке.
Они вышли весной 1840 года в северо-западном направлении, намереваясь пересечь гватемальское высокогорье и выйти на равнины мексиканской провинции Чьяпас. К началу мая исследователи дошли до маленького мексиканского городка Окосинго, где слегка отклонились от маршрута и посетили древний комплекс Тонина. В позднеклассический период этот город являлся главным соперником Паленке и не уступал ему ни в чем. Главная же особенность малоизвестного комплекса — обилие рисунков-барельефов на оштукатуренной поверхности. Исследователи увидели здесь изображения не только людей, но и обезьян. Современные археологи делают в этом комплексе открытие за открытием. Совсем недавно было обнаружено изображение существа-скелета, держащего за волосы отрубленную голову. Тонина — достойное место для исследования; хотя Стефенс и Казервуд пробыли там совсем недолго, этот город оставил в их умах, планах и мировоззрении неизгладимый след.
Худшего времени для начала работ в Паленке нельзя было и придумать: зарядили бесконечные дожди. По прибытии на место исследователи узнали, что здесь только что побывали Уокер и Кэдди. Проводником экспедиции Стефенса и Казервуда стал тот же самый незаменимый и вездесущий местный житель Хуан, разбогатевший настолько, что собрался даже открыть свое собственное агентство по сопровождению ученых и любопытствующих.
«Дорога» до Паленке представляла собой сплошное месиво, в котором вязли копыта несчастных мулов, подгоняемых нетерпеливыми путешественниками. Дорожные мучения всех членов экспедиции длились до тех пор, пока кто-то из рабочих, всматриваясь вдаль с высокого холма, не закричал: «Еl Palasio!» («Дворец!») Путников переполняли те же чувства, что и безвестных матросов эпохи Великих географических открытий, слышавших долгожданный вопль: «Земля!»
Дворец в Паленке
Экспедиция расположилась во внутренних покоях Дворца — совершенно не тронутого временем сооружения. В комментариях Стефенса читаем: «Мы впервые обосновались в постройке, возведенной еще до вторжения европейцев на этот континент. Мы впервые организовали свое обиталище под крышей древнего здания».
Стиль и методы работы исследователей не отличались от тех, что они применяли в Копане. Более того, Казервуд заметил, что работа в Паленке продвигалась даже быстрее. Набравшись опыта, друзья разделили свои обязанности: Стефенс с рабочими очищал от кустарников здания и следил за строительством лесов и подмостков, облегчая тем самым Казервуду его манипуляции с камерой-обскурой. Так же, как и в Копане, тщательнейшим образом были зарисованы все найденные барельефные композиции и иероглифы. Особенно пришлось потрудиться в Храме надписей, который, образно говоря, представлял собой огромную каменную книгу под крышей. Кстати, наши герои стали первыми европейцами, переступившими порог этого храма. Подытоживая, скажем, что, как и в Копане, результатом работы стал исследовательский отчет высочайшего научного уровня. А учитывая условия, в которых приходилось выполнять все работы, не будет преувеличением сказать, что Стефенс и Казервуд со спутниками совершили настоящий научный подвиг.
Некоторые выводы, сделанные экспедицией, похожи на те, что сделал до них Галиндо. Хотя между изученными комплексами и обнаружились очевидные различия архитектурных и художественных стилей, их культурное единство сомнений не вызывало. Особенно бросалось в глаза сходство иероглифов, начертанных древними авторами в совершенно разных, удаленных друг от друга местах: «Иероглифы, найденные в Паленке, ничем не отличаются от иероглифов Копана или Киригуа… Это нам кажется свидетельством того, что вся здешняя земля была населена одной расой, говорившей на одном и том же языке или, по крайней мере, использовавшей одни и те же письменные знаки».
Стефенс остался вполне доволен экспедицией, которой удалось изучить практически все храмы и здания. Но так ли это? Сложность заключалась в том, что густые джунгли буквально опутали город — и как далеко простирались постройки, точно сказать было невозможно. Ученый верно предположил, что дома простых жителей были такими же, как у древних египтян и современных индейцев: «хижины из непрочного и подверженного гниению материала». Очевидно, что с учетом исчезнувших жилищ город занимал куда большую площадь, нежели его сооруженное из камня «ядро». Что касается возраста Паленке и других городов майя, Стефенс все более склонялся к мысли, что разговоры об исключительной древности построек кажутся неуместными:
Храм надписей в Паленке
Возможно, наши читатели и будут разочарованы, но не мы: нам не кажется, что города майя были такими уж огромными или что они являются современниками древнеегипетских или других известных нам городов. То, что мы здесь увидели, — и без того величественно, любопытно и самодостаточно. Здесь мы увидели остатки развитой, утонченной и своеобразной цивилизации, которая прошла все стадии от зарождения до упадка, которая когда-то достигла своего «золотого века», а затем почему-то исчезла по совершенно непонятным причинам.
Работа в Паленке давалась исследователям очень трудно. Лишения и страдания, которые выпали на их долю, оказались намного серьезнее, чем в Копане. За пару недель ноги Стефенса опухли от укусов насекомых и подкожных паразитов. Дело даже дошло до того, что ему пришлось прервать работу и отправиться на лечение в близлежащий городок. Поправившись и возвратившись в Паленке, Стефенс не узнал своего компаньона: «Казервуд выглядел бледным и изможденным. Испытывая ужасную боль в ногах от бесконечных укусов насекомых, он, как и я, стал прихрамывать. Его лицо раздулось, как мяч, а левая рука из-за ревматизма висела, будто парализованная». Тем не менее, друзья и не думали прекращать или ограничивать свою работу. Они мечтали о блестящем будущем этих мест, которые непременно превратятся в магнит для следующих поколений исследователей и любопытных туристов. Характеризуя доступность и относительное удобство расположения комплексов майя, Стефенс заметил: «Не представляет никакого труда добраться до Паленке из Европы или Соединенных Штатов. Единственная опасность для будущих ученых и любопытствующих исходит лишь от революционной ситуации, царящей в Центральной Америке».
К концу мая из-за проливных дождей все работы пришлось прекратить. Компаньоны покинули прекрасный Паленке и, замучив себя и мулов, добрались до ближайшего городка, где, наконец-то, предались вожделенному, заслуженному отдыху. Через несколько дней, окрепнув и переведя дух, путники со свежими силами отправились в новый путь. На этот раз экспедиция на деревянных судах спустилась по реке Усумасинте до самого Мексиканского залива, а затем вдоль побережья Юкатана добралась до Сисаля. Дальше путники отправились пешком в Мериду. Их новой целью стал Ушмаль — еще один драгоценный камешек в ожерелье городов майя. Сквозь невысокий лес путники увидели рассыпанные по изрезанным террасами склонам холмов руины и большие здания. Лучше всего сохранились богато украшенные орнаментом пирамиды, почти не тронутые растительностью и производившие такое же потрясающее впечатление, что и монументальные постройки в древнеегипетских Фивах.
Незадолго до прибытия путешественников окрестности Ушмаля были очищены от леса и кустарника под сельскохозяйственные работы и уже засеяны, поэтому в отличие от Копана и Паленке городское ядро предстало перед исследователями во всей своей первозданной красоте. Город украшали величественные пирамиды с очень крутыми гранями, такие как Пирамида Волшебника, а также опиравшиеся на широкий фундамент, не лишенные архитектурной элегантности здания комплекса Женского монастыря и Дворец правителя. Эти любопытные названия здания получили еще в колониальную эпоху, и вообще, город никогда «не терялся» и был неплохо описан многими исследователями, начиная с 1560-х годов.
Руины Ушмаля. Рис. Ф. Казервуда
Экспедиция Стефенса-Казервуда не нашла здесь ни стел, ни фигур, вырезанных по штукатурке. Замечательная особенность Ушмаля — фасады зданий, украшенные «роскошным, утонченным орнаментом». При всем при том сами здания чрезвычайно просты геометрически, особенно Дом губернатора, покоящийся на обширном фундаменте шириной приблизительно 105 метров. «Линии зданий чистые и прямые, но нет в них ни примитивизма, ни варварства. Все подчинено правильным пропорциям и симметрии… Если бы эти пирамиды и дворцы представить на террасе, устроенной где-нибудь в Гайд-парке или в Саду Тюильри, они явно стали бы новым элементом, привлекающим внимание публики… Они заслуживают того, чтобы стоять в одном ряду с шедеврами древнеегипетского, древнегреческого и древнеримского искусства».
В Ушмале остался колоссальный объем невыполненной работы, но Казервуд по состоянию здоровья более не мог жить и работать в полевых условиях, поэтому 24 июня 1840 года, после более чем года беспрерывных путешествий и исследований, компаньоны взяли курс на родину. По прибытии в США Стефенс тотчас взялся за написание новой книги «Путевые впечатления от поездки по Центральной Америке, Чьяпасу и Юкатану» («Incidents of Travel in Central America, Chiapas and Yucatan»), которая и была издана год спустя. Подлечившись и набравшись сил за 9 месяцев, друзья предприняли новую экспедицию, причем Стефенс теперь не нес никаких дипломатических обязательств, и поэтому компаньоны могли полностью посвятить себя исследовательской работе.
Они провели в Ушмале целых шесть недель, и впервые в чисто научных целях там была применена дагерротипия, то есть не просто прообраз современных фотоаппаратов, но, по сути, полноценная фотокамера, позволявшая запечатлевать после долгой выдержки абсолютно точное изображение окружающего мира. Казервуд научился управлять дагерротипом, предварительно натренировавшись в Мадриде, где он охотно фотографировал местных дам. К сожалению, многие его фотопластинки исчезли во время грандиозного нью-йоркского пожара 1842 года, который уничтожил аттракцион-панораму Казервуда вместе со многими рисунками и другими материалами, привезенными из экспедиций.
Ушмаль:
а) Центральная дверь в Доме правителя, декорированная традиционной каменной мозаикой. Над дверным проемом изображен сидящий на троне повелитель Чак в украшенном перьями головном уборе
б) Вид на Женский монастырь — наиболее красивый комплекс зданий, построенный в эпоху правления царя Чака в начале X века
В окрестностях Ушмаля на обширном, но невысоком плато Пуук, исследователи посетили дюжину других примечательных мест, таких как города Сайиль, Лабна с его удивительными городскими воротами и Кабах, где Стефенс обнаружил сохранившиеся деревянные оконные и дверные перемычки, исписанные иероглифами, а также отрезок сакбе (что означает «белый путь») — древней дороги майя, мощенной известняковыми плитами. Дорога соединяла этот город с Ушмалем. Характерный архитектурный стиль с обилием настенной мозаики; чудовища в масках, изображенные на фасадах зданий, а также «портреты» вездесущего длинноносого бога дождя Чака — все эти элементы встречаются во всех описанных городах, что говорит о теснейших связях между ними и об общем их культурном развитии.
Храм в Лабне
От плато Пуук исследователи направились на северо-восток, к городу Чичен-Ица. По пути они познакомились с местным ученым-краеведом Хуаном Пио Пересом, который многие годы занимался изучением истории и культуры майя. Он упорно копался в местных архивах в поисках древних манускриптов и не стеснялся расспрашивать местных старожилов. Энтузиаст оказал путешественникам неоценимую услугу, передав им копии любопытнейших артефактов, таких, как «Словарь юкатекского майяского языка», содержавший около 4000 слов, и «Древняя хронология Юкатана», объясняющая суть календаря майя и включающая названия дней и месяцев. Стефенс не скрывал своего восхищения:
Я установил один интересный факт, что, оказывается, календарь Юкатана, за исключением некоторых частностей, существенным образом походит на мексиканский. Сравнение календарей ясно дает понять, что при их составлении использовался один и тот же набор знаний и представлений об окружающем мире. Составители обращались практически к одним и тем же божествам, что еще больше укрепляет меня во мнении об общем происхождении коренных обитателей Юкатана и Мексики.
Стефенс склонялся к мысли, что кроме культурного единства всех майя, расселившихся на обширной территории, есть еще общие элементы в культуре всех народов, населяющих Месоамарику.
Предупредительный Пио Перес, между тем, продолжал снабжать гостей посылками из прошлого: на этот раз он передал Стефенсу копию манускрипта из города Мани. Это была одна из хроник майя — так называемые книги «Чилам Балам», написанные в XVI в. на языке майя, но буквами латинского алфавита. В течение столетий после конкисты книги продолжали постоянно дополняться. В них содержались мифы, мистические прорицания, астрологические экскурсы, «исторические» факты, охватывающие каждый катун, или двадцатилетие. В эпоху Стефенса и Казервуда соотношение катунов с нашим летосчислением не представлялось возможным, поскольку не были еще определены точные даты конкретных, описанных в хрониках событий. Не обладая такими «временными маяками», нельзя определить ни одной точной даты, даже если событие добротно описано на испанском языке. В манускрипте из Мани, например, содержалось упоминание об основании города Чичен-Ица и других городов, а также о войнах между ними, происходивших до испанского завоевания. Эти записи, конечно же, потенциально представляли колоссальную ценность для науки, несмотря на то, что описанные события пока невозможно было датировать. Пио Перес, кстати, сегодня признан основоположником мексиканской документалистики вообще и первым мексиканцем, серьезно взявшимся за изучение документов майя, в частности. Он разыскал множество архивных документов, книг и манускриптов, причем некоторые из них не были опубликованы вплоть до 1949 года!
Хронику из Мани вместе со статьей о хронологии майя Стефенс прикрепил к своему отчету, причем опубликовал ее под именем Пио Переса, тем самым обеспечив ему научное и читательское признание современников и не только.
Самый знаменитый и наиболее посещаемый сегодня туристами город майя Чичен-Ица был хорошо известен и в эпоху Стефенса и Казервуда. Потрясающая пирамида Кукулькана, вознесшаяся на высоту более 30 метров, вполне сопоставима с современным двенадцатиэтажным домом. По мнению Стефенса, город таких размеров и с такой масштабной архитектурой явно доминировал политически и экономически на всем севере Юкатана до прихода сюда испанцев. Знаменитый путешественник также предположил, что грубый, мрачноватый архитектурный стиль, в котором выстроено пространство вокруг пирамиды Кукулькана, по-видимому, указывает на то, что ядро города гораздо старше окрестных секторов, особенно прилегающих к зданиям Женского монастыря, где царствует более изысканный, утонченный архитектурный стиль. Разница во внешнем виде построек, а также большая разница во времени их возведения — головная боль даже для современных ученых.
А теперь вернемся к открытиям наших героев, сделанным в Ушмале. Там Стефенс и Казервуд обнаружили странное место — поле, на котором возвышались две параллельные стены, удаленные друг от друга на расстояние в 20 метров. К каждой стене на некотором удалении от земли было прикреплено каменное кольцо, напоминающее, как бы сейчас сказали, баскетбольное. Путешественники справедливо предположили, что данное поле со странными стенами и кольцами на них служило «площадкой для какой-то массовой игры». Такая же площадка, только более внушительных размеров, имелась и в Чичен-Ице. Стефенс назвал этот комплекс «Гимназиум». В записях испанского хроникера Эрреры исследователи нашли описание игры в мяч — тлачтли, — которую практиковали ацтеки во времена испанской конкисты:
Мяч этот сделан из резины, которую дает одно дерево, растущее в жарких странах. Они ударяли по нему любой частью тела… иногда били по нему бедрами, что считалось высшей степенью проворства и ловкости. Место, где проходила игра, представляло собой длинное узкое поле, всегда оштукатуренное и ровное. На боковых стенах они прикрепляли плоские камни, похожие на мельничные жернова. В центре каждого камня зияло отверстие такого же размера, как и мяч, и тот, кто попадал мячом в это отверстие, выигрывал игру.
Таким образом, предположения Стефенса подтвердились.
Игрок в мяч
Вот научный подход к исследуемой теме, комбинация внимательного наблюдения и работы с документированными источниками — именно так работают современные археологи. Ученый логически пришел к выводу о «родстве народа, построившего великие архитектурные комплексы на Юкатане, и тех, кто населял Мексику на момент испанского завоевания». Без сомнения, вернувшись теперь в полуразрушенные и поросшие лесом Копан или Паленке, вооруженный новыми знаниями Стефенс и там бы обнаружил подобные спортивные площадки.
В Чичен-Ице исследователи провели три недели и, собрав огромное количество научного материала, взяли курс на Тулум — портовое селение на северо-восточном побережье Юкатана. Там путешественники оказались среди тех же хижин и зданий, которые впервые предстали перед глазами конкистадоров в далеком 1518 году во время экспедиции Грихальвы.
В Тулуме компаньоны приняли решение побыть на Юкатане еще какое-то время. Отдохнув и пополнив съестные припасы, они вновь отправились в дорогу. На этот раз экспедиция отправилась на запад, в Мериду, через Исамаль и Аке. В Исамале путешественники восхитились огромными пирамидами, возвышавшимися над сонным захолустным городком, населенным преимущественно плантаторами и батраками. На подворье одного из плантаторов исследователи обнаружили полуразрушенную плиту с барельефом бога солнца. Затем они осмотрели монастырь, основанный Диего де Ланда, и ознакомились с его деяниями.
В мае 1842 года Стефенс и Казервуд попрощались с Юкатаном и взяли курс на родину, где уже следующей весной вышел в свет их фундаментальный труд «Случаи из путешествий на Юкатан» («Incidents of Travel in Yucatan»), вызвавший большой интерес у читающей публики. Этот многотомник быстро разошелся как в Европе, так и в США. Прекрасный текст Стефенса, лишенный всякой характерной для тех лет помпезности, а также исключительно точные иллюстрации Казервуда сделали труд настоящей энциклопедией.
Через весь итоговый отчет исследователей красной нитью проходят две темы: образцы архитектуры и иероглифическая письменность майя. Что касается первого, то Стефенс и Казервуд задаются вопросами о возрасте зданий, об их строителях и, собственно, о предназначении этих архитектурных шедевров. В ходе экспедиции ученые пришли к выводу, что все сооружения не такие уж и древние, как считалось ранее. Тот факт, что все они присыпаны толщей пыли и земли, обросли деревьями, травой и кустарником, совершенно не указывает на их древнее происхождение. В условиях теплого и влажного тропического климата джунгли способны за короткое время поглотить любое заброшенное здание. «Если постройкам действительно несколько тысяч лет, то как могли сохраниться такие города, как Паленке и Ушмаль, в таком прекрасном состоянии? Невозможно даже представить, что по прошествии двух или трех тысяч лет, учитывая воздействие землетрясений, оползней и агрессивных тропических джунглей, могло уцелеть хотя бы одно-единственное здание». Иное дело, если города или даже разные части одного и того же города были построены в разное время. Обратившись к трудам и отчетам более ранних исследователей, которые своими глазами видели еще «живые» индейские селения, ученые приходят к выводу, что жизнь в этих краях угасала постепенно, деградируя в течение столетий. В чем же причина этой деградации? Вот один из главных вопросов для будущих поколений историков и археологов.
Знаменитый путешественник и его компаньон подняли еще один важный вопрос: сами ли майя построили свои города? И вообще, есть ли что-то общее между архитектурой майя и архитектурой заокеанских народов? Сравнения и параллели в работе исследователей проводились постоянно. Величественные строения Древней Греции, Древнего Рима и Древнего Востока, скульптурные и архитектурные шедевры Древней Индии и Древнего Китая — все подвергалось сравнительному анализу, и ничто не напоминало архитектуру городов, найденных в джунглях Юкатана и Гватемалы, даже отдаленно. А как насчет Древнего Египта? Некоторые исследователи до сих пор находят сравнение двух культур вполне уместным:
Главным камнем преткновения для наших споров являются пирамиды. Пирамидальная форма — одна из тех, что человеческий разум во все времена и у всех народов считал наиболее простым способом строительства высокого здания на прочном основании. Таким образом, подобный способ строительства у разных народов не может указывать на их родство, а тем более на потенциальные связи, если только такие пирамиды не несут в себе какие-то совершенно особенные, но похожие черты.
Стефенс вполне аргументировано доказал нам, что пирамиды Древнего Египта и пирамиды майя имеют существенные различия. У пирамид майя — как правило усеченных и геометрически не совсем правильных — ребра при продолжении не сходятся в одной точке, что коренным образом отличает их от древнеегипетских собратьев. Но самым кричащим различием авторы считают непохожесть архитектурных концепций, положенных в основу строительства пирамид. У майя все они имеют платформы, на которых покоятся какие-то дополнительные самоценные структуры: башенки, иногда многоэтажные, домики, перегородки и так далее. Древнеегипетские же пирамиды — архитектурные монументы сами по себе, они не имеют никаких дополнительных надстроек и украшательств и служат огромными склепами для усопших фараонов. В эпоху Стефенса ни в пирамидах, ни под пирамидами майя не было найдено ни одной погребальной камеры, и сам он считал, что «видимо, их даже не существует». Великий Стефенс ошибался, остальные исследователи также заблуждались на этот счет вплоть до 1950-х годов, когда в результате впечатляющих открытий было доказано, что пирамиды майя на самом деле несли погребальную функцию.
Помимо пирамид Стефенс и Казервуд сравнили и остальные элементы обеих культур и пришли к выводу, что, за исключением создания барельефов, культуры древних египтян и майя не имеют между собой ничего общего. Исследователи пришли к выводу, что майя уникальны и, скорее всего, развивались изолированно в течение всей своей истории:
…Их артефакты совершенно отличаются от архитектурных и художественных творений других известных народов, они полностью и абсолютно самобытны… Наши выводы куда интереснее, чем мнение о предполагаемых контактах строителей майя со своими древнеегипетскими коллегами. Наши выводы заключаются в том, что народ, столь искусный в архитектуре, скульптуре и рисовании, не пришел из Старого Света, а появился и вырос здесь, не имея ни хозяев, ни образцов для подражания, ведя совершенно независимое существование, словно растения, растущие только на этой почве.
И все-таки главной темой «Записок», вокруг которой так или иначе крутятся все рассуждения, предположения и выводы, является иероглифическая письменность майя. Те самые таинственные знаки, с помощью которых «когда-нибудь будет проведена конференция с исчезнувшей расой». Очевидно, что письменный язык майя был достаточно богат и разнообразен. Не зная значения ни одного иероглифа, Стефенс с полным на то основанием предположил, что благодаря их многообразию и многочисленности майя были в состоянии выразить любую мысль и описать любое событие. Богатство лексикона предполагает и богатство смыслового выражения. Для пущей наглядности Стефенс скопировал иллюстрацию из «Дрезденского кодекса», опубликованного Гумбольдтом и лордом Кингсборо, и поместил ее рядом с письменами, срисованными Казервудом с верхней грани «Алтаря Q» из Копана. И хотя в первом случае надпись была нарисована на странице книги, выполненной из коры дерева, а в другом — вырезана на каменном монолите, сходство их поразительно. В обоих случаях все иероглифы оказались как бы сгруппированы в блоках, имели одни и те же вспомогательные элементы — вертикальные черточки и точки, и в обоих образцах четко просматривались головы и руки. Без сомнения, обе надписи являлись образцами одной и той же письменной системы. И, как предположил Стефенс, дальнейшие исследования требовали рутинного изучения в тиши кабинетов — собственно, того, чем уже начал заниматься мексиканский энтузиаст Пио Перес. По этому поводу Стефенс писал, что за столетие в монастырских библиотеках скопилось множество манускриптов и документов, написанных святыми отцами, касиками и индейцами, которые быстро выучились испанскому языку и овладели грамотой. Знаменитый путешественник верил, что письмена будут рано или поздно прочитаны, и его не покидало чувство, что ключ к дешифровке «будет найден даже быстрее, чем в истории с Розеттским камнем». Ключ, отомкнувший двери к разгадке таинственных иероглифов майя, действительно был найден. Через сто с небольшим лет.
Почему Стефенс и Казервуд не предприняли новых экспедиций на землю майя, мы не знаем.
Письмена с «Алтаря Q» ( вверху ) в сравнении с письменами из «Дрезденского кодекса» (внизу)
Скорее всего, у исследователей возникли проблемы со здоровьем. Они планировали издать еще одну книгу, более дорогую, гораздо лучше иллюстрированную, чем две первых, и даже придумали название — «Американские древности», — намереваясь включить туда материалы исследования Гумбольдта и великого историка Уильяма Прескотта, книга которого «Завоевание Мексики» вышла в свет в 1843 году. Однако при предполагаемой немалой цене будущей книги в 100 долларов Стефенс для финансирования проекта не смог найти девятисот подписчиков. Тем не менее в 1844 году в Лондоне Казервуду удалось издать свою собственную, хорошо иллюстрированную 25 литографиями книгу «Виды древних памятников Центральной Америки, Чьяпаса и Юкатана» («Views of Ancient Monuments in Central America, Chiapas and Yucatan»). Книга получилась весьма необычной: кроме ранее издававшихся гравюр Казервуд поместил множество рисунков, проливавших свет на первозданную природу Месоамерики и обычаи ее коренных жителей.
В последующие годы Казервуд вернулся к занятиям архитектурой, а затем, обнаружив в себе дар инженера-путейца, вернулся в Латинскую Америку, где с энтузиазмом участвовал в строительстве железной дороги в Панаме. А что же его компаньон? Стефенс некоторое время подвизался на ниве политики, временами участвовал в прибыльных экономических проектах, включая инвестирования в горнорудное дело и финансирование пароходной компании. И все-таки не вылеченная до конца малярия подточила и без того неидеальное здоровье великого путешественника. Говорят, что его обнаружили лежащим без сознания под раскидистым панамским деревом и в тот же день отправили в Нью-Йорк, где он через несколько суток скончался. Стефенсу было всего 47 лет. Его друг и компаньон Казервуд погиб спустя два года, когда пароход «Арктик», на котором он совершат поездку из Англии в США, в густом тумане у берегов Ньюфаундленда столкнулся с другим судном. Казервуд оказался в числе трехсот утонувших пассажиров.
Сегодня археологи всех стран с уважением и некоторой завистью оглядываются на своих великих предшественников. И вправду, есть чему завидовать: Стефенс и Казервуд окунулись в джунгли и в мистерию майя в ту самую эпоху, когда все замечательные открытия ждали своего часа и своего первооткрывателя. Быть первопроходцем — трудное, опасное дело, однако невероятно интересное и благодарное.
Ученые и исследователи
Во второй половине XIX века под влиянием книг Стефенса и Казервуда интерес к истории народов Нового Света вообще и майя в частности вырос необычайно. На волне этого интереса появилось множество новых исследователей. Одни, как и предсказывал Стефенс, вели свою научную работу в тиши библиотек и кабинетов, а другие пошли по стопам смелых путешественников, чтобы добывать научный материал «вживую». Такое раздвоение интеллектуальных усилий продолжается по сей день. Прежде чем заглянуть в библиотеки и кабинеты ученых, необходимо упомянуть о Джордже Стюарте и Майкле Коу, которые вытащили из научного небытия основоположника дешифровки майяской письменности Константэна Самюэля Рафинеска-Шмальца. Этот человек родился в 1783 году в немецко-французской семье, и ему исполнилось всего лишь три года, когда Антонио дель Рио вел свои исследования в Паленке. Рафинеск стал прекрасным ботаником и зоологом, но свое признание видел в мире точных чисел. Через десять лет интенсивной учебы, скитаний и приключений он в 1820 году перебрался в США, где посвятил себя изучению древних письменных систем. Истинный любитель популярной научной литературы, выписывавший множество научных журналов, Рафинеск в середине 1820-х годов познакомился с иллюстрациями иероглифов Паленке, выполненными Вальдеком для довольно неточного и небрежного отчета дель Рио. Также он обратил внимание на копии страниц «Дрезденского кодекса», опубликованные в гумбольдтовском труде «Виды на Кордильеры».
В ту эпоху два вышеупомянутых труда между собой никак не связывали. Кодекс вообще каталогизировали в Дрездене как «разукрашенный мексиканский манускрипт» и считали принадлежащим цивилизации ацтеков. В сотрудничестве с американским историком Джеймсом Маккалохом Рафинеск выяснил, что иероглифы из «Кодекса» и письмена Паленке принадлежат одному и тому же языку. Он определил иероглифы, которыми майя обозначали вполне конкретные числа, и установил связь между иероглифическим письмом майя и поздним, «усовершенствованным» письмом ацтеков, а также между письменной системой древних майя и их современными диалектами цельталь и чонталь.
Интересно, что Рафинеск создал свой собственный журнал — «Атлантический журнал для любителей знаний», куда львиную долю научных статей писал сам. В 1832 году на страницах собственного периодического издания он опубликовал статью под заголовком «Второе письмо мистеру Шампольону, касающееся американской графической системы и иероглифов Отолума и Паленке в Центральной Америке». В общем-то публикация представляла собой развернутое резюме всех его достижений, открытий и догадок:
Кроме монументальной письменности у того же народа, который построил Отолум, существовал и демотический алфавит, обнаруженный в Гватемале и на Юкатане. Образцы этого письма, представленные Гумбольдтом, находятся в Дрезденской библиотеке. Эти образцы признаны элементами гватемальской культуры, но никак не мексиканской. На одной их страниц «Дрезденского кодекса» изображены буквы и цифры. Цифры представлены линиями, обозначающими «5», и точками, обозначающими единицы. Это видно из того, что точек никогда не бывает более четырех. Цифры из кодекса довольно похожи на цифры, срисованные со стел и монументов. Слова же из кодекса не так красивы, как высеченные на монументах, и между ними имеются небольшие различия, прежде всего, художественные. Я не вижу препятствий для расшифровки древних текстов, тем более что манускрипты составлены на все еще живом языке, и смысл записанного был понятен в Центральной Америке по крайней мере 200 лет назад.
Стюарт, Коу и целая армия исследователей майя горячо приветствовали появление новой научной величины, нового энтузиаста, который за несколько лет до путешествий Стефенса и Казервуда, используя скудный научный материал, предпринял первые практические шаги на пути к дешифровке письмен майя. Нам неизвестно, встречались ли Рафинеск и Стефенс лично, но перед тем как Рафинеск умер в 1840 году в полной нищете, Стефенс в одном из своих трудов уже назвал его «первопроходцем в своем деле». Оба ученых считали, что наступит тот день, когда письменных источников накопится так много, что уже не составит никакого труда расшифровать все древние записи.
Величайшим охотником за документальными материалами и одним из главных популяризаторов майяологии, или майяистики, в XIX веке считается француз Шарль-Этьен Брассёр де Бурбур. В 1854 году Брассёр совершил свою третью и самую успешную поездку в Центральную Америку. Он находился там почти три года, причем целый год даже служил приходским священником в маленьком городке Рабиналь в высокогорье Гватемалы. Бывший журналист и писатель, он в возрасте 31 года облачился в рясу священнослужителя, для того чтобы, по его словам, под такой серьезной, удобной и уважаемой личиной предаться серьезной исследовательской работе.
В качестве генерального викария Брассёра отправили в Бостон, где он прочитал «Завоевание Мексики» знаменитого бостонца Уильяма Прескотта и «заразился» историей майя и историей народов Месоамерики вообще. Брассёр познакомился с большинством манускриптов и других письменных источников, хранящихся по обе стороны Атлантики, но его целью стал поиск все новых и новых документов. Кстати, священник-исследователь обладал выдающейся способностью: он с легкостью брался за изучение иностранных языков и с такой же легкостью ими овладевал. Брассёр быстро выучил ацтекский язык науатль, а также два языка майя — киче и какчикель, что позволяло ему молниеносно просматривать манускрипты, идентифицировать и переводить.
В Рабинале Брассёр услышал единственную сохранившуюся с доиспанских времен «устную эпическую драму», известную ныне как «Рабиналь-ачи» («Воин из Рабиналя»). Это фольклорное произведение ученый записал и опубликовал вместе с грамматикой языка киче. В Гватемале ему удалось разыскать «Анналы какчикелей», или «Летопись какчикелей» — записанную историю покорения испанцами высокогорья Гватемалы. И там же, в библиотеке местного университета он ознакомился с единственной копией манускрипта «Пополь-Вух».
«Пополь-Вух» (Книга Совета, а в более широком смысле — Книга Народа) написана членами правящей династии киче на своем языке-диалекте, правда, на основе испанского алфавита. Она создавалась, очевидно, сразу после испанского нашествия и повествует о доиспанской истории этой части народа майя, однако более ранние главы книги посвящены генезису майя вообще. Оригинал книги ныне считается утраченным, однако на рубеже XVIII века священник-доминиканец Франсиско Хименес, обнаружив книгу в Чичика-стенанго, сделал ее копию и перевел на испанский язык. Именно копию Хименеса увидел Брассёр в Гватемале. Если быть совсем точным, первым испанский перевод Хименеса обнаружил и опубликовал его для широкой публики в 1857 году другой исследователь, австриец Карл Шёрцер; однако именно Брассёр в 1861 году впервые опубликовал оригинал книги, снабдив его французским переводом. Настойчивый и хитрый француз «одолжил» манускрипт для перевода, а затем попросту переправил его во Францию, откуда в 1911 году он попал в чикагскую библиотеку «Ньюберри».
Брассёр вернулся в Европу в 1857 году, прихватив с собой целый ворох документов, многие из которых вовсе не относились к майя. Однако среди майяского материала находился и 1200-страничный манускрипт, который француз приобрел в книжной лавке Мехико за смехотворную сумму — четыре песо. Это так называемый «Словарь Мотуль», манускрипт XVI века, в котором отражена лексика юкатекского варианта языка майя. Этот раритет — бесценный подарок для языковедов и дешифраторов всех поколений, ибо многие слова XVI века и их значения до сих пор используются для интерпретации майяских текстов классического периода. Вывезенные материалы послужили основой для создания четырехтомного труда «История цивилизованных наций Мексики и Центральной Америки».
В Европе, а точнее, в европейских архивах Брассёр продолжил свою исследовательскую и по исковую работу, и величайшее открытие не заставило себя долго ждать. В 1863 году в библиотеке Мадридской академии истории он наткнулся на старый рукописный фолиант, пылившийся на полке и абсолютно никем не замечаемый. Это была копия отчета испанца Диего де Ланда «Сообщение о делах в Юкатане». После этого во всей истории майяологии настал действительно переломный момент.
Алфавит языка майя. Страница из отчета Диего де Ланда «Сообщение о делах в Юкатане»
Большая часть отчета была опубликована уже в следующем году, и эта публикация, без преувеличения, произвела среди исследователей майя настоящий фурор. Чем же была вызвана такая реакция? Отметим два важных момента. Во-первых, Брассёр обнаружил письменные знаки-иероглифы, обозначавшие дни 260-дневного календаря «цолькин», или священного календаря, а также названия месяцев 365-дневного солнечного календаря. Сами названия дней и месяцев были известны давно, еще с тех пор, как мексиканский краевед Пио Перес поведал о них Стефенсу. Но теперь широкой публике стали известны еще и иероглифы, обозначавшие эти названия. Во-вторых, в своем отчете де Ланда недвусмысленно пояснил, что он демонстрирует читателю майяский алфавит. Вы также имеете возможность увидеть его.
Каждой латинской букве от А до Z соответствует какой-либо майяский знак-иероглиф, начертание и значение которого де Ланда узнал от своего информатора Гаспара Антонио Чи. Несколько букв отсутствуют, и Ланда объяснил это тем, что в языке майя попросту нет некоторых привычных нам звуков. Кстати, любопытно, что иной раз одной и той же испанской букве соответствует сразу несколько иероглифов. Более того, некоторые иероглифы читаются как сочетание согласного и гласного звука и являются по сути слогами. Увидев этот подарок судьбы, Брассёр понял, что великая иероглифическая мистерия близится к своему разрешению, и «Розеттский камень», о котором так грезил Стефенс, уже находится перед его глазами.
Перед тем как уделить внимание попыткам Брассёра расшифровать некоторые письмена, затронем вкратце тему так называемых кодексов майя. К сожалению, лишь три из них пережили испанскую конкисту, костры де Ланда и бессмысленное пренебрежение со стороны заокеанских пришельцев. Там не менее эти уцелевшие манускрипты оказались в Европе и носят названия тех городов, где они до сих пор хранятся. Первый из них — «Дрезденский кодекс» — скорее всего, отправил из Мексики сам Кортес в 1519 году. Далее документ теряется из виду до тех пор, пока его в 1739 году не приобрел за бесценок у частного лица директор Саксонской Королевской библиотеки в Дрездене. В следующем году манускрипт каталогизировали как «бесценную мексиканскую книгу с иероглифическими фигурами». «Бесценная книга» так и провалялась бы в запасниках библиотеки неизвестно сколько времени, если бы о ней не услышал Александр фон Гумбольдт, работавший в то время над книгой «Виды на Кордильеры». Все 74 страницы кодекса скопировал для Гумбольдта итальянский художник Агостино Алью.
«Дрезденский кодекс» — наиболее информативная из всех дошедших до нас майяских книг. Основная часть кодекса посвящена ритуалам, которые надлежит исполнять в рамках 260-дневного священного календаря. Другая часть книги состоит из таблиц-эфемерид движения Венеры по небосводу, а также таблицы с датами ожидаемых солнечных и лунных затмений. Пространные тексты написаны черной и красной краской на красном, желтом и голубом фоне. Книга иллюстрирована изображениями богов, каждый из которых соответствует определенному дню календаря.
В 1859 году в Париже неожиданно «всплыл» еще один кодекс. Его обнаружил молодой исследователь древних рукописей Леон де Росни. Говорят, он обнаружил раритет в пыльной корзине, задвинутой в самый угол в одном из подвальных помещений Имперской библиотеки.
«Парижский кодекс» представляет собой 22 страничный фрагмент майяской книги, по содержанию и значению не уступающий своему дрезденскому собрату. В нем также содержатся инструкции по отправлению религиозных ритуалов, но на этот раз связанных с катунами — двадцатилетиями. Современные ученые находят в «Парижском кодексе» элементы своеобразного «зодиака» майя, то есть собрания тех созвездий, через которые проходят планеты, луна и солнце. На сегодняшний момент известно, что кодекс побывал в руках не одного исследователя еще до Росни, но как он попал в Париж, до сих пор остается загадкой.
Третью сакральную книгу майя в 1866 году обнаружил в Мадриде Брассёр де Бурбур. Древний манускрипт на 70 страницах принадлежал профессору палеографии, страстному собирателю старинных рукописей Хуану де Тро-и-Ортолано, который объявил себя ни много ни мало потомком самого Кортеса. Брассёр одолжил манускрипт для печатной публикации, что, собственно, и сделал в 1869 году, озаглавив вышедшее издание «Кодексом Троано», — так он соединил элементы сложной фамилии хозяина раритета. Заполучив в руки заветный манускрипт и «подсказку» — алфавит де Ланда, Брассёр пребывал теперь в полной уверенности, что таинственная письменность майя будет вот-вот расшифрована.
Сегодня у меня есть все. Мне доступны теперь любые письмена, и даже несмотря на многочисленные вариации одного и того же знака в некоторых случаях, тот самый «ключ», который я использовал, чтобы прочитать «Кодекс Троано», позволит мне прочитать и дрезденский манускрипт и мексиканский из Имперской библиотеки («Парижский кодекс» ), так же, как и письмена Паленке и надписи на монолитах в Копане.
Итак, в руках у Брассёра оказались материалы, лингвистический анализ которых должен был привести, по его мнению, к подлинному научному прорыву. Однако, как выяснилось позже, ожидания были чересчур оптимистичными. Пылкому французу так и не удалось понять смысл отдельных слов, предложений и целых текстов. Иероглифы майя через толщу столетий упорно не желали материализоваться в звуки и понятные слова. Брассёр находил то там то здесь похожие по написанию знаки, выстраивал их определенным порядком, пытался хотя бы приблизительно догадаться об их значении, но всё было тщетно: упрямые иероглифы не собирались сдаваться. Еще одна проблема Брассёра, хоть это и может показаться забавным, заключалась в том, что он пытался читать майяские тексты задом наперед, то есть в неправильном направлении. Он «проходил» столбец иероглифов сверху вниз, а затем принимался за соседний столбец слева, то есть пытался прочесть их на манер китайских — сверху вниз и справа налево. На самом деле читать письмена майя следовало слева направо и снизу вверх — это в 1882 году установил американский исследователь Сайрус Томас. Ну а Брассёр, глубоко разочаровавшись, должен был признать свое поражение, однако этого не сделал и вместо этого стал всех уверять, что прочитал майяские тексты, не объясняя, правда, каким образом. Его фантазии позабавили многих: так, Брассёр уверял, что тексты майя посвящены… пропавшей Атлантиде. По его словам, выжившие атланты перебрались в Месоамерику и основали цивилизацию майя. Интересно, что Брассёр настолько уверовал в свои фантазии, что без устали пропагандировал их вплоть до своей смерти в 1874 году.
Тем не менее значение открытий и методологию изучения письменности майя, предложенную Брассёром, умалять ни в коем случае нельзя. Он правильно подтвердил значение и произношение некоторых известных иероглифов и открыл значение некоторых новых, таких как знак «кин», обозначающий один из дней года; иероглиф «тун», обозначающий 360-дневный период и иероглиф «у», выполняющий функцию обычной буквы алфавита.
После смерти Брассёра эстафету по изучению письменности майя подхватил де Росни. Уже в 1875 году мадридский Археологический музей приобрел еще один фрагментарный кодекс майя, так называемый «Кодекс Кортезианус». Ходили слухи, что артефакт привезен в Европу самим Кортесом. Де Росни тотчас же примчался в Мадрид и убедился, что новая находка есть не что иное, как недостающая часть «Кодекса Троано». Обе части сегодня находятся в Музее Америки в Мадриде и известны ученому миру под общим названием «Мадридский кодекс».
По результатам своих собственных исследований кодексов де Росни удалось определить иероглифы, обозначающие стороны света. Но главной его заслугой стала уверенность, что знаки в алфавите де Ланда — не просто «буквы», а нечто иное. Очень немногие в ту эпоху думали так же, как Росни, но время показало, что они оказались правы.
Впервые настоящего прогресса в дешифровке письменности майя добился немецкий исследователь Эрнст Форстеман в период между 1880-м и 1900-м годами. В этом Форстеману прежде всего помогала занимая должность — он служил имперским библиотекарем в Дрездене, поэтому любой артефакт или манускрипт находился у него перед глазами. Имея непосредственный доступ к реликвиям, он позаботился о публикации нескольких прекрасных факсимильных изданий, за что мы, потомки, безумно ему благодарны.
Когда Форстеман приступил к своим изысканиям, ему было 58 лет, но несмотря на возраст, в последующие четверть века он опубликовал 50(!) работ по иероглифической письменности майя. Лингвист, сын видного математика, Форстеман был необычайно скрупулезным и дисциплинированным исследователем, и поэтому нет ничего удивительного в том, что он считается одним из столпов в области изучения письменности майя. Он увидел, что работа с алфавитом де Ланда ничего не дает, и поэтому сосредоточился на других аспектах истории и языкознания, таких как календарь, мифы, точки и столбики как составные части письма, сами тексты кодексов и сведения, собранные Пио Пересом и опубликованные Стефенсом. К моменту своей смерти в 1906 году Эрнст Форстеман, как и его современники, имел уже четкие представления о таких фундаментальных вещах, как календарь майя и их астрономические и математические познания. Стало точно известно, что календарь майя базируется на двух великих циклах — 260-дневном цолькине и 365-дневном хаабе, чуть укороченном, по нашим представлениям, земном годе (как известно, в году 365, 25 дня). Комбинация, а точнее, совпадение этих двух циклов, носящее название Календарного Круга, в точности повторяется каждые 52 года. Форстеман также разобрался в системе так называемого долгого счета и открыл, что за его начало принят день 4 Ахау 8 Кумху Календарного Круга. По всему выходило, что в основе всех расчетов у майя лежала двадцатиричная система исчисления, а не десятичная, как у нас. Кроме того, исследователь обнаружил в «Дрезденском кодексе» так называемые эфемериды Венеры, то есть таблицы с точными координатами утренней планеты на небосводе, и точные даты предстоящих лунных затмений!
В свое время Стефенс не раз говорил, что следующим за ним поколениям предстоит гигантская работа. Действительно, изучив лишь небольшую часть наследия майя в своих двух экспедициях, он осознавал, что основная, и быть может, самая интересная его часть все еще скрывается в непролазных тропических джунглях. Очевидно, великий путешественник имел в виду труднодоступные районы гватемальской низменности и плоскогорья. Эта мысль встречается в одной из его книг, где он рассказывает, как во время экспедиции по пути из Гватемалы в Паленке в маленьком местечке Санта-Крус-дель-Киче они встретились с удивительным человеком — местным падре, который прожил в гватемальском высокогорье 30 лет. Когда-то он начинал свое служение Господу в городке Кобан, где и услышал от местных прихожан фантастические истории о том, что «далеко за северными склонами гор находится большой обитаемый город, населенный индейцами, который сохранился в том же виде, каким был до открытия Америки». Заинтересовавшись услышанным, молодой священник взобрался на гору, и его взору открылся вдалеке «большой город с белыми, сверкающими на солнце башнями». Однако посетить это место у падре недостало духу: поговаривали, что жители города убивали всякого непрошеного гостя. Не решились побывать там и Стефенс с Казервудом. Правда, сам Стефенс объяснял это тем, что тогда у них не было ни времени, ни ресурсов для организации еще одной серьезной экспедиции. Кстати, во время своего второго путешествия по северу Юкатана он подумывал о том, чтобы углубиться в южные тропические леса, однако тотчас же отказался от этой идеи, только представив трудности, с которыми пришлось бы столкнуться ему и его команде. Нет, это для более молодых и энергичных исследователей, решил он, которые непременно обследуют нетронутый район, раскинувшийся от Белиза до Гватемальской равнины и долины реки Усумасинты. Ну а пока…
Уокер и Кэдди пересекли северный Петен на пути в Паленке, однако оставили очень мало свидетельств. Галиндо гостил во Флоресе, на самом берегу озера Петен-Ица, откуда сделал вылазку к руинам Топоште к востоку от озера, однако на север идти не решился. Лишь в 1848 году Амбросио Тут, губернатор провинции Петен в то время, и полковник Модесто Мендес, фактический правитель Флореса, посетили и исследовали великий город Тикаль. Сам Тут по происхождению был майя и, как любой уроженец этих мест, не только знал о существовании древних городов, но и посетил многие из них лично. Шесть дней, проведенных Тутом и Мендесом в Тикале, считаются первым официально признанным и зарегистрированным современной историографией посещением этого города людьми со времен его упадка в конце классического периода, то есть за последнюю тысячу лет.
Тут и Мендес оказались довольно посредственными исследователями; еще более наивным и никчемным оказался их компаньон, так называемый «художник» Эусебио Лара. Рисовал он также отвратительно и бестолково, как, например, Хосе Кальдерон, исследовавший в свое время Паленке. И все же несмотря на несерьезность и неосновательность предприятия, отчет Мендеса в том же году появился в Гватемале, а рисунки Лары опубликовали в Германии в 1853 году. А всемирное признание Тикаля как выдающегося исторического комплекса ждало своего часа. Этот час наступил в 1881 году вместе с появлением в тех местах английского исследователя Альфреда Модели.
Модели прибыл в Тикаль на Пасху вместе с вереницей нагруженных мулов, несколькими слугами, небольшой бригадой местных рабочих, расчищавших дорогу в джунглях, а также со своим немецким приятелем Заргом, ожидавшим экспедицию в Кобане и обещавшим показать «только что открытые возле Флореса, но не исследованные еще руины города, о котором говорят, что он так же прекрасен, как Паленке». Дорога от Кобана до Тикаля заняла более двух недель, в течение которых Модели мучился желудочным расстройством, а его слуги и рабочие не желали работать на Страстной неделе. В общем, по прибытии в конечный пункт экспедиции — Тикаль — бедный, изможденный англичанин смотрел на все красоты и достопримечательности без особой радости и энтузиазма. Казалось бы, цель достигнута — тайна, к которой путешественник продирался сквозь джунгли, будет раскрыта, а самого его ожидает непочатый край интереснейшей работы… Но не всегда, к сожалению, счастливчики осознают исключительность момента и бросают вверх шляпы от восторга, особенно если их валят с ног усталость и болезни.
Я расстроился необыкновенно: лес, казалось, рос повсюду; работа по расчистке зданий мне виделась невыполнимой, а о хорошем качестве фотографий и речи быть не могло. Без сомнения, я стоял на окраине очень большого города, гораздо большего, чем все те, о которых упоминал Стефенс.
Храм вТикале. Рисунок Эусебио Лары
Правда, на следующий день настроение Модели резко улучшилось: его слуги и рабочие вернулись к своим обязанностям, а сам глава экспедиции приступил к фотографированию, самому первому в истории изучения Тикаля. Он карабкался на пирамиды, хватаясь за ветви деревьев, кусты и лианы. Взобравшись на вершину одной из них (вероятно, Храм I, известный также как Храм гигантского ягуара), он смог по достоинству оценить красоту огромного архитектурного комплекса, утонувшего в непролазных джунглях. Его первые же фотографии дают нам полномасштабную панораму города, справедливо кем-то названного «майяским Римом».
Тикаль стал конечной остановкой в путешествии, начатом Модели в декабре предыдущего года. По окончании работ он вернулся в Гватемалу, для того чтобы «провести зиму в теплом климате». Модели был очень скромным, стеснительным и довольно скрытным человеком, и в Гватемалу он вернулся не для того, чтобы нежиться под теплым солнцем. Одиннадцать лет назад он уже посещал Центральную Америку: в ту пору Модели изучал анатомию и ботанику в Кембридже и много слышал от знаменитого натуралиста Осберта Салвина о Гватемале — чудесном месте для изучения влажных лесов и животного мира, их населяющего. У Модели возникло страстное желание посвятить себя орнитологии, и он в 1870 году отправился в Гватемалу, где провел целый месяц, изучая местных пернатых. Древних руин он тогда, правда, не видел.
По сведениям исследователя Яна Грэхема,
Модели в молодости очень страдал от хронического бронхита, и поэтому по окончании Кембриджского университета решил продолжить научную карьеру непременно в теплых странах. Он поступил на государственную службу, ведавшую делами колоний, и это позволило ему провести долгое время на Тринидаде, в Австралии и на Фиджи, где он серьезно увлекся этнографией. В 1880 году Модели внезапно потерял интерес к государственной службе и вернулся из Океании в Англию, где у него появилось новое увлечение — археология. Когда-то Салвин показал ему фотографии Копана и Киригуа, и Модели, пораженный увиденным, бросился читать труды Стефенса. Не имея стеснений в средствах, в декабре 1880 года он во второй раз отправился в Гватемалу с целью посетить древние города майя и понять, может ли он сам внести какой-нибудь вклад в дело, начатое когда-то его соотечественниками Стефенсом и Казервудом.
В январе 1881 года молодой англичанин прибыл в Ливингстон — порт на Карибском побережье Гватемалы, откуда, наняв нескольких местных крестьян, тотчас же отправился в Киригуа, который некогда посетил и Казервуд. Там взору путешественников предстали величественные стелы и каменные монументы, отдельные из которых вздымались на высоту 9 метров, то есть были самыми высокими из всех, когда-либо воздвигнутых майя. Затем экспедиция Модели отправилась в Копан. Местные стелы очень походили на своих собратьев из Киригуаих также украшали глубокие барельефы и обрамляли иероглифы, а человеческие фигуры на них изображались в таких же одеждах. Посетив оба комплекса, Модели убедился, что рисунки Казервуда не отличались точностью и не показывали многих деталей, особенно это касалось иероглифов.
Модели, никогда не позиционировавший себя большим знатоком и крупным исследователем, не стал выдвигать никаких теорий и делать поспешных выводов. Любой, кто читал его труды, легко убеждался в том, что застенчивый англичанин не торопился высказывать своего мнения и предпочитал, чтобы это делали другие. Свою задачу он видел в поиске артефактов и документов, в фотографировании, в нанесении планов и выполнении зарисовок, то есть намеревался лишь предоставлять информацию всем тем, кто был в этом заинтересован. Как он сам позднее высказался: «Я пытался помочь ученым разгадать загадки, которые нам оставила цивилизация майя, не выходя из-за письменного стола». В лице Модели мы одновременно видим приверженца научного стиля и методологии, господствовавших в Европе конца XIX века, а также ответственного государственного служащего и настоящего английского джентльмена.
Тикаль в 1881 году. Снимок сделан Альфредом Модели с вершины Храма I
Итак, в начале 1881 года, перед самым началом сезона дождей, Модели успел посетить Киригуа, Копан и Тикаль. Летом он съездил в Англию, а декабре того же года вернулся в Гватемалу. На этот раз путешественник провел неделю в Тикале и пять дней в Киригуа. От своего старого приятеля мистера Зарга он узнал о неизвестных древних руинах, находящихся где-то на берегу Усумасин-ты. В марте 1882 года Модели в сопровождении нескольких слуг и проводника на двух каноэ отправился в путь по реке с целью добраться до далекого, неизведанного места, хранившего свои тайны от взгляда посторонних. Путникам пришлось пробираться через бесчисленные пороги, стремнины и заросли, кишащие крокодилами. Изредка попадались и люди — настоящие лесные индейцы. Спутники Модели называли ихлакандонами, или карибес. В одном месте путешественники заприметили причаленное к берегу каноэ, хозяев которого нигде не было видно. Модели приказал приблизиться и ждать владельцев суденышка. Наконец, из лесу показались женщина и молодой человек.
Перед нами стоял неотесанного вида паренек с крепкими конечностями и длинными черными волосами. Его резкие черты лица — выступающий нос, толстые губы — и мощное телосложение не шли ни в какое сравнение с характеристиками моего гребца. На молодом человеке было длинное коричневое одеяние из плотного и грубого материала, похожего на мешковину, сплошь забрызганную пятнами красной краски.
Сразу после этой встречи путешественники направились в селение лакандонов, расположенное в двух милях от берега. Сквозь заросли буйной тропической растительности туда вела едва заметная, петляющая, как змея, тропа, на которую, судя по всему, ступала нога не только человека, но и дикого хозяина здешних просторов — ягуара. Вскоре показались три хижины, которые от засеянного хлопком, маком, перцем и табаком поля отделял быстрый звонкий ручей.
Стела 11, Йашчилан
Славный малый, пригласивший путников в свою деревню, по-видимому, никогда не расставался со своим охотничьим снаряжением — луком и стрелами с каменными наконечниками. Хорошо рассмотрев этих «примитивных людей со скошенными лбами и выступающими скулами», Модели поймал себя на мысли, что они поразительно походят на героев древних майяских барельефов и скульптур.
Путники переночевали у гостеприимных индейцев, а утром вернулись к реке и, погрузившись в свои каноэ, продолжили путь вниз по реке. В тот же день они увидели нагромождение огромных каменных глыб на высоком берегу. Скальные породы или руины древнего поселения? Они выбрались на берег и, расчищая себе путь в джунглях, стали пробираться наверх по террасам, а на высоте 75 метров над рекой наткнулись «на такое большое и необычное здание», в котором Модели, по его словам, и сам не отказался бы пожить. Потом путники полезли еще выше и, в конце концов, очутились «на самой верхней площадке похожего на пирамиду здания, волшебным образом сохранившегося даже еще лучше, чем увиденные в Тикале».
Город майя, обнаруженный путешественниками на высоком берегу Усумасинты, известен сегодня как Йашчилан (Яшчилан). Название города буквально означает «зеленые камни». Он расположен на мексиканском берегу реки, в подковообразной излучине, с трех сторон защищающей город от непрошеных гостей. Архитектура здесь довольно разнообразная, и в отличие от высоких храмов-пирамид Тикаля постройки Йашчилана достаточно скромны и по масштабности, скорее, напоминают сооружения Паленке. У большинства зданий толстые стены, множественные входы и, как в Паленке, характерные «мансардные» крыши с большими «гребнями», издалека напоминающими огромные голубятни. Многие здания украшали барельефы, причем вырезанные преимущественно на известняковых притолоках, в отличие от Тикаля, где притолоки были выполнены из дерева. Модели решил снять и увезти с собой несколько и для этого даже испросил разрешения гватемальского правительства. Удивительно, что эти дикие и удаленные места гватемальское правительство считало своими, даже не догадываясь, что руины Йашчилана принадлежат Мексике. Модели довольно быстро получил разрешение на вывоз, и теперь притолоки с иероглифами и сценами из жизни мифических героев можно увидеть в мексиканской галерее Британского музея.
Храм 33 в Йашчилане. Построен в 756 г. в честь правителя по имени Птица-Ягуар через 4года после его воцарения. Крыша в виде гребня — характерная особенность городской архитектуры. В центре здания размещена большая барельефная фигура Птицы-Ягуара, выполненная из известняка
На четвертый день нахождения в Йашчилане, как раз в тот момент, когда рабочие вовсю очищали комплекс от зарослей, Модели узнал, что с запада приближается еще одна экспедиция — во главе с французским исследователем Дезире Шарне. Путешествие это спонсировали французское правительство и франко-американский табачный король Пьер Лорийяр, именем которого Шарне обещал назвать какой-либо вновь найденный город майя. Шарне, между прочим, стал всемирно известным основоположником историко-археологической фотографии. Он побывал и в Паленке, и в Ушмале, и в Чичен-Ице — всегда в компании с громоздким фотоаппаратом-обскурой и хрупкими стеклянными кассетами конца 1850-х годов. В эту же, свою вторую экспедицию он вновь взял фотографический, теперь уже более совершенный аппарат и был преисполнен желанием изготавливать модели зданий из папье-маше. Современный историк Дэвид Адамсон назвал его «подобием современного продюсера, отправившегося в джунгли со своей телевизионной бригадой». Естественно, Шарне хотел найти что-нибудь этакое и стяжать себе славу первооткрывателя, но — увы и ах! — его опередили. На подходе к Йашчилану его экспедиция встретилась с человеком Модели, который ходил по деревням лакандонов в поисках провизии. Шарне вошел в положение незнакомца и великодушно подарил тому полпоросенка, мешок риса и бисквиты. Не забыл он предоставить и свою визитную карточку — «Мсье Дезире Шарне. Франко-американская научная миссия». Двумя днями позднее среди руин Йашчилана состоялась незабываемая встреча двух исследователей. Шарне описал ее так:
Мы пожали друг другу руки. Он узнал мое имя и назвал свое: «Альфред Модели, эсквайр из Лондона». Видимо, он заметил мою неловкость и мой потерянный взгляд. «Все в порядке, — сказал он, — не стоит так смущаться. Нам просто выпал шанс начать это путешествие раньше, просто шанс. И не стоит беспокоиться на мой счет, я всего лишь любитель, путешествующий в свое удовольствие. В вашем случае, конечно, все по-другому… Я не стану что-либо публиковать. Что ж, добро пожаловать! Я уже приготовил вам место для обустройства, а что касается руин — они полностью в вашем распоряжении. Вы можете как-нибудь назвать этот город и заявить, что это именно вы его открыли, то есть делайте все, что вам угодно». Я был необыкновенно тронут его предложением и участием, но на самом деле мне хотелось лишь разделить с ним славу открытия и изучения этого города. Мы жили и работали, как братья или как лучшие друзья на свете.
Откровенно говоря, несмотря на весь этот фейерверк благородства, Модели не испытывал никакого удовольствия от присутствия Шарне. Любое присутствие посторонних людей, конечно же, отрицательно сказывается на работе, и Модели в неопубликованных заметках на полях посетовал: «Шарне не произвел на меня впечатления высококлассного ученого. Да, он приятный в общении джентльмен, жаждущий славы и кафедры американской истории в Париже… По мне, так он обыкновенный французский путешественник, а не щепетильный исследователь».
Однако в Йашчилане Шарне оказал Модели одну очень большую услугу: он обогатил научный инструментарий англичанина простым и надежным способом сохранения объемных пропорций монументов, храмов и пирамид с помощью папье-маше. Модели немедленно посадил своего секретаря за изготовление бумажных моделей некоторых майяских артефактов, например, притолок с барельефами. «Это такой простой процесс, что я до сих пор удивлен, почему я не знал о нем раньше», — писал позднее Модели.
С 1881 по 1894 год Модели предпринял семь экспедиций по всей империи майя. Кроме Тикаля и Йашчилана он уделил внимание таким комплексам, как Копан, Киригуа, Паленке, Чичен-Ица, а также малоизвестному местечку Ишкун в Петене. Во всех своих путешествиях он стремился собрать как можно больше информации об архитектуре и письменности, используя фотографирование и два способа изготовления моделей: из папье-маше и гипса. Кроме фотографического оборудования и провианта на многие недели полевых работ теперь еще требовалось много гипса, бумаги, упаковочного материала и специальных ящиков для транспортировки хрупких гипсовых моделей на пароходах. В Копане Модели и его новый компаньон промышленник Гинтини использовали 4 тонны гипса и выполнили 1400 различных артефактов. А в Киригуа изготовление одой только копии скульптуры «Великая черепаха» потребовало 600 разных моделей и 2 тонны гипса.
Дезире Шарне в поисках затерянных городов
Случайные происшествия, внезапные дожди в самый неподходящий момент, когда гипсовые оттиски и формы сушились под открытым небом, неосторожное обращение с готовыми изделиями вынуждали всю работу делать заново. Финансирование экспедиций целиком ложилось на плечи Модели, кроме единственного путешествия в Копан, оплаченного Музеем археологии и этнологии Пибоди при Гарвардском университете. У французов же, наоборот, со времен Наполеона установилась традиция государственной поддержки любого научного или культурного изыскания.
Все отчеты Модели, его фотографии, рисунки и схемы публиковались в период между 1889 и 1902 годами в многотомном энциклопедическом издании «Biologia Central-Americana». В основном этот труд посвящен описанию флоры и фауны Мексики и Центральной Америки, однако один из его издателей Осберт Салвин, а также доверенное лицо Британского музея Фредерик Дю Кейн Годман уговорили Модели включить свои материалы в четырехтомный раздел под названием «Archealogia». Качество этой опубликованной работы неподражаемо, и все вошедшие туда фотографии и рисунки оставались непревзойденными вплоть до 1970-х (!), когда Ян Грэхем начал свою работу «Собрание майяских иероглифических письмен» — проект, целью которого стала публикация всех фотографий, рисунков и всех мыслимых материалов, посвященных только одной-единственной теме — иероглифической письменности майя. Грэхем и его коллеги продолжили начатую Модели традицию — делать все возможное для того, чтобы ученые могли изучать секреты майя «не вставая из-за своего письменного стола».
Альфред Модели за работой в Чичен-Ице
Модели заслуженно признан величайшим собирателем и исследователем наследия майя конца XIX века, однако в один ряд вместе с Модели и Шарне можно поставить Теоберта Малера, натурализованного австрийца, родившегося в семье выходцев из Германии. В 1846 году он вступил в ряды французской армии и отправился в Мексику, где помогал экспедиционному корпусу усадить на местный трон нового короля Максимилиана. После всех бурных событий Малер с группой индейцев попал в Паленке, где нашел… свое новое призвание. Он купил дом в мексиканской Мериде и решил посвятить остаток своей жизни изучению истории майя, в чем блестяще преуспел. Вспыльчивый, колючий, очень тяжелый в общении человек, Малер тем не менее признан одним из выдающихся «полевых» исследователей. Он не делал гипсовых слепков с барельефов и вырезанных иероглифов, не мастерил объемных конструкций из папье-маше; его конек — яркие, насыщенные описания и планы многих неизвестных городов майя, а также прекрасные фотоснимки, по качеству не уступающие фотографиям Модели.
В 1880-х годах Малер обследовал северный Юкатан и долину реки Усумасинты и открыл неизвестные города майя, условно названные (Алтар-де-Сакрифисьос) и Пьедрас-Неграс (буквально — «черные камни»). Также он продолжил работу, начатую Модели в Йашчилане. И все же ранее изученные леса Петена — главное достижение Малера как исследователя-первопроходца. В 1890-х годах этот регион стал открываться миру главным образом из-за американского экономического бума и, следовательно, из-за потребности американской промышленности в натуральном каучуке — застывшем соке (или «чикле» по-май — яски) дерева гевеи (в империи майя это дерево называлось «чикосапоте»). Чиклерос — собиратели чикле бродили по бескрайним зарослям Центральной Америки в поисках вожделенного сока и, конечно же, являлись прекрасными проводниками для разного рода ученых, промышленников, авантюристов. Вероятно, с их помощью Малер наткнулся в джунглях на свое главное открытие — мало известный до тех пор городок, условно названный Наранхо. Путешествовавший налегке, без громоздких приборов и оборудования, он нашел множество других замечательных мест, связанных с майя. Кстати, весьма плодотворно и долго Малер работал в Тикале, где, как мы помним, время Модели было ограничено. С 1898 года Музей археологии и этнологии Пибоди предложил австрийцу контракт на проведение экспедиций под своей эгидой и, соответственно, с предоставлением полного финансирования. В итоге в течение целого десятилетия интереснейшие фотографии и другие материалы украшали стены музея-спонсо-ра. К разрыву отношений между музеем и исследователем привела неисполнительность последнего, а также его желчный, скандальный характер. Умер Малер в Мериде в 1917 году. Его главное наследие — огромный фотоархив, который много лет служил в качестве прекрасного исследовательского материала для нескольких поколений ученых.
В период с 1880-го по 1910-й годы было собрано огромное количество научного материала и сделаны все ключевые открытия. Все, кроме одного: в ту эпоху так и не удалось расшифровать таинственные письмена майя. Следует признать, что кое-какие успехи все-таки имелись. Подробные записи и зарисовки, которые составил Модели после экспедиции в Копан, позволили Форстеману понять значение некоторых иероглифов, изображенных на стеле в этом городе. Эти знаки относились к системе долгого счета — разновидности майяского календаря. Однако разгадка значения нескольких знаков не позволила немцу соотнести календарь майя с христианским. Лишь в 1905 году этого колоссального успеха добился владелец одной американской газеты, исследователь-любитель, лингвист Джозеф Гудмэн. Опираясь на труды Форстемана, публикации Модели и рукописи де Ланда, Гудмэн добился такой точной корреляции календарей, что она, с некоторыми исправлениями, дожила до сегодняшних дней. Открытие американца означало, что теперь все важнейшие события из жизни майя можно было привязать к привычной нам системе координат. При анализе характерных иероглифов на различных монументах выяснилось, что расцвет цивилизации майя пришелся на период с 300 по 900-й годы н. э., который вскоре стал называться классическим периодом. Кроме того, не вызывал сомнений тот факт, что древние майя придавали чрезвычайно большое значение записи хода времени. На упомянутой стеле, например, половина текста относилась к календарной информации, то есть представляла собой иероглифы, при помощи которых летописцы майя обозначали датировку. Но данная информация не имела никакой ценности, так как не было известно о событиях, привязанных к этой датировке. К сожалению, самую главную часть письмен расшифровать не удалось. Важный шаг в этом направлении сделал еще один немецкий ученый, Пауль Шелльхас, успешно идентифицировавший в кодексах имена многих богов и иероглифы им соответствующие. В 1904 году он опубликовал список из 15 майяских божеств, каждому из которых присвоил латинский индекс от А до Р. После опубликования трудов Шелльхаса в ученом мире окрепло подозрение, что все письмена на монументах и зданиях классического периода представляют собой либо датировки, либо имена богов.
Открытия, сделанные к началу XX века как в джунглях, так и за письменным столом, показали истинные масштабы, временные и географические, распространения необычайной цивилизации. Конечно, критерии цивилизаций оставили после себя известные культуры Старого Света, но майя, благодаря своим выдающимся интеллектуальным способностям и достижениям в письменности, архитектуре, астрономии, математике и других областях, не так уж и далеко отстоят от наиболее развитых древних обществ Европы и Востока. Их архитектура, яркая и величественная, а в случае с Паленке и Ушмалем — еще и утонченная, не идет ни в какое сравнение с тем, что имелось у других народов Америки. Скульптура майя и роспись глиняной утвари (хотя изображавшая весьма неприятные вещи) стоят вровень с античным искусством исчезнувших цивилизаций Старого Света. В 1913 году на эту тему высказался искусствовед Герберт Спинден:
На первый взгляд, их искусство, чересчур экзотичное и уникальное, нельзя сравнивать с искусством Старого Света, однако, внимательно рассматривая наиболее выдающиеся творения майя, мы находим, что они абсолютно аналогичны самым ранним произведениям народов Средиземноморья в том, что касается мастерства художников и совершенства форм. Кое в чем, например, в умении тонко разрезать твердые горные породы или в умении составлять и отображать художественные композиции, майя, похоже, даже превзошли своих собратьев с Крита, из Эллады и других мест Средиземноморья.
В общем и целом, в начале XX века в ученых кругах окончательно утвердилось мнение о майя как о народе самобытном, необычном, но в чем-то походившем на другие высокоразвитые народы древнего мира. Цивилизацию майя теперь стали называть не иначе как классической. Помимо всего прочего, неясным и необъяснимым оставался факт странного ее упадка примерно к 900-му году н. э., что, конечно, добавляло ей изрядную долю таинственности и мистицизма и делало предстоящую работу по изучению этой цивилизации для последующих поколений ученых и исследователей более волнительной и интересной.
Утопия в джунглях
Кто-то может подумать, что наступивший на рубеже XIX–XX веков прогресс в науке и технологиях не оставит от загадок майя камня на камне. Однако этого не произошло. Более того, на каком-то этапе отношение к этой проблематике стало более романтизированным и даже мифологизированным.
Все изменилось сразу же после окончания Первой мировой войны. Великая эра исследователей-одиночек, исследователей-энтузиастов подошла к концу. Отныне за дело взялись крупные фонды, правительственные органы, университетские кафедры и другие общественные и коммерческие институты. Мы уже знаем, что инициатором в деле привлечения к исследованиям значительных сил и средств стал в 1890-х годах музей Пибоди. Однако в дальнейшем пальму первенства в этом деле перехватил Институт науки Карнеги в Вашингтоне. Под моральной и материальной эгидой института к организации новых полевых исследований приступил великий американский специалист по майя и предприимчивый археолог с талантом руководителя Сильванус Морли. Совместно с Эндрю Карнеги в 1920-х годах он затеял два больших исследовательских проекта: экспедиции в Чичен-Ицу и Вашактун. Морли лично руководил началом работ в Чичен-Ице, а позже организовал систематическое изучение природных ресурсов северного Юкатана. Что касается Вашактуна, то это был малоизвестный и неприметный городок майя, лежащий в труднодоступной лесистой местности в 40 километрах к северу от Тикаля. Между прочим, там была обнаружена стела, датированная 328 годом н. э. На тот момент это был самый древний из когда-либо найденных артефактов майя, и в 1926 году именно в этом месте было решено начать систематические раскопки, продолжавшиеся более десяти лет.
Работа в Вашактуне принесла чрезвычайно важные и полезные плоды. Письмена с датами, найденные во время раскопок, позволили восстановить хронологию развития этого города. Все монументы и здания с их архитектурными особенностями были точнейшим образом нанесены на карту. Что еще более важно — удалось установить хронологическую последовательность развития гончарного дела майя. Так, ученые определили четыре периода развития керамики, и это помогло в дальнейшем лишь по внешнему виду и некоторым особенностям найденных черепков судить о примерном возрасте находки. На тот момент считалось, что появление древнейшей керамики восходит к 500–600 годам до н. э.
Институт Карнеги тем временем деловито расширял ареал раскопок, и полевые работы начались в таких городах, как Тулум, Коба и Копан. Одновременно начали свою работу и другие учреждения: в городе Пьедрас-Неграс, например, развернула полевые работы команда из университета Пенсильвании; в Паленке вовсю «хозяйничали» мексиканские археологи, а чуть раньше начали свои раскопки в Лубаантуне и Пусилье сотрудники Британского музея.
Пышущий энергией и энтузиазмом Морли очень быстро, уже в 1920 году, опубликовал книгу «Письмена Копана», а в конце 1930-х он выпустил многотомный труд «Письмена Петена», ценность которого, прежде всего, заключалась в относительно точной хронологии становления майяских городов в гондурасских джунглях. Морли обстоятельно отнесся к своей миссии: он объявил, что награду получит каждый, кто принесет ему какой-нибудь артефакт с нанесенными на него иероглифами. Однако современные ученые выражают серьезные сомнения по поводу серьезности и достоверности опубликованных американцем трудов. Странно… Казалось бы — такой обстоятельный, профессиональный, с истинным американским размахом подход к выполняемой работе… В чем же дело? Во-первых, качество фотографий и рисунков Морли не соответствует стандартам, определенным Модели и Малером. Во-вторых, Модели хоть и не понимал иероглифов, но поставил дело так, что любой его помощник фотографировал и рисовал с абсолютной точностью и щепетильностью, чего не скажешь о Морли. Более того, американец просто игнорировал те части текстов, которые, как ему казалось, не были связаны с календарем, и вообще все знаки, которые не сопровождались датировкой. Естественно, у профессиональных ученых сложилось впечатление, что Морли намеренно относился с прохладцей к тем письменам, которые, по его мнению, никогда не будут расшифрованы.
Помимо сравнительной, описательной и практической археологии в те времена появился новый научный подход к изучаемой тематике. Это направление сегодня мы назвали бы этнографическим. Ученые начали пристально изучать современных им майя, их традиции, привычки и ритуалы, чтобы затем свои выводы и наблюдения экстраполировать на народ, живший здесь до испанского завоевания. В итоге выяснилось, что сохранились общие элементы в верованиях современных майя и их предков. Например, майя Северного Юкатана до сих пор обращались к богу дождя Чаку, когда их поля нуждались в поливе, а в высокогорье Гватемалы в некоторых индейских общинах все еще использовался 260-дневный священный календарь. Общее же впечатление ученых сводилось к тому, что майя в отличие от соседних народов очень религиозны — это касалось как католицизма, так и древних верований. Кстати, технологии современных крестьян в точности повторяли те, что когда-то описывал Диего де Ланда. Речь идет о так называемом подсечно-огневом земледелии, когда община вырубала и сжигала какой-нибудь участок леса, засаживала его культурами, а затем по мере уменьшения плодородности этого участка обрабатывался другой. Этот метод эффективен лишь при наличии обширных лесных массивов и относительно малой плотности населения.
Если Альфред Модели был воплощением истинного джентльмена из старой доброй викторианской Англии, то Эрик Томпсон являлся представителем современной, довольно близкой нам эпохи. Сын успешного доктора, он по окончании школы сразу же очутился в окопах Первой мировой. На войне Томпсон получил ранение, а по излечении отправился в далекую Аргентину, где работал ковбоем-гаучо на ранчо какого-то своего дальнего родственника. Вернувшись на родину, поступил на антропологический факультет Кембриджского университета, где впервые познакомился с трудами Модели. Вдохновленный его примером, и буквально влюбившись в историю и культуру майя, Эрик Томпсон решил присоединиться к экспедиции своего кумира, направлявшегося в 1926 году в Чичен-Ицу. Затем под эгидой Британского музея и Музея естественной истории в Чикаго он самостоятельно руководил раскопками в Британском Гондурасе, а с 1935-го и все последующие годы его научная деятельность была связана с вашингтонским Институтом Карнеги. Томпсон, без сомнения, стал блестящим ученым, одним их самых величайших исследователей майя. Настоящий археолог-практик, он заслуженно пользовался громадным авторитетом среди ученых и слыл большим знатоком майяской письменности. Томпсон также был образцовым этнографом: он не гнушался долгое время жить среди современных майя, подмечая все их традиции и особенности, наблюдая за всем укладом их жизни. Дружный со многими коренными жителями, в том числе со своими рабочими, Томпсон видел в них воплощение их далеких предков. Его описания общества майя классического периода — «как бы это могло быть» — основаны на личных наблюдениях за современными майя. Томпсон безошибочно полагал, что с приходом католицизма, электричества и радиоприемников в душевной и духовной структуре этого древнего народа не изменилось главным образом ничего.
Исследователь небезосновательно считал, что древние майя были совершенно безобидным, миролюбивым народом, жившим в структурированном, иерархическом обществе под сенью многочисленных городов-государств. Сами же города не являлись городами в нашем общепринятом смысле этого слова. Это были практически незаселенные церемониальные центры, управляемые жрецами-правителями. Похоже на то, что эти правители целыми днями занимались астрономией, предсказаниями и радением за свой народ, не забывая, конечно, время от времени собирать подати и мобилизовать своих подданных на военные или строительные свершения. Социально-общественная структура майя была довольно проста. Патерналистским обществом руководили мудрые и щедрые полубожественные правители, общавшиеся с «настоящими богами». Подданные, в основной своей массе крепкие крестьяне, жили в окрестностях и оставляли свои кукурузные поля в особенные — сакральные или праздничные — дни для того, чтобы явиться в город и поклониться богам. Дни эти предусматривались священным календарем, действовавшим по всему ареалу расселения майя. Представляется (по убеждению Томпсона), что и правители, и подданные были людьми простыми, скромными и глубоко религиозными. Все, о чем они писали на своих монументальных творениях, относилось исключительно к религиозным верованиям и, вероятно, к определенной части собственной истории. То, что мы называем политикой и обывательской, рутинной жизнью, в их писаниях не отражалось вовсе, так как не представляло для них интереса. Вероятность того, что майя могли описывать исторические события или деяния простых индивидуумов, по Томпсону:
Э. Томпсон с группой индейцев-лакандонов в 1946 г.
…в высшей степени невероятна. Тексты если о чем и сообщают, то о необратимом беге времени — с подчеркнутым уважением к такой серьезной философской теме. Датировка событий — таких, как война, мир, чья-то женитьба, — служит лишь для характеристики того или иного периода. Это похоже на то, как туристы украдкой вырезают свои имена и некоторые обстоятельства своего путешествия на исторических архитектурных памятниках, указывая заодно и дату.
Обратимся, например, к каменной тумбе из Копана под названием «Алтарь Q». Стефенс, имея за плечами опыт изучения подобных артефактов в Старом Свете, предположил, что изображения 16 сидящих фигур являют собой предположительно майяских правителей. Вполне резонное, логичное предположение. Так считалось до 1950-х годов, когда в этой версии усомнились, посчитав ее слишком простой и приземленной. С тех пор на многие годы установилось мнение, что высеченная на камне группа сидящих людей — не что иное, как собрание «жрецов-астрономов», обсуждающих возможные изменения в майяском сакральном календаре. Между прочим, эта версия выглядела столь убедительной, что сделалась общепринятой в научном мире. Так, Джейкоб Броновски в 1973 году написал в своем «Восхождении человека»:
Храмовые комплексы майя, все эти пирамиды со ступенями-террасами были построены астрономами, и некоторых из них мы видим на большом алтарном камне, который дошел до наших времен. На алтаре запечатлен древний астрономический конгресс, состоявшийся в 776 году нашей эры. Шестнадцать математиков-астрономов в знаменитом майяском научном центре, известном нам как священный город Копан в Центральной Америке…
Наиболее ярким тезисом Томпсона является утверждение о миролюбивой природе общества майя — идея о том, что в отличие от любой другой древней цивилизации майяская менее всего была склонна к воинственности и агрессивности между своими городами-государствами. Сегодняшние ученые более всего озадачены именно этим тезисом, не находящим никакого подтверждения в изобразительном искусстве майя. Более того, многие барельефы рисуют нам совершенно иную, подчас жуткую картину. В особенности это видно на единственной сохранившейся в Бонампаке настенной надписи.
В 1946 году британский журналист Жиль Хейли был командирован в США для съемки фильма о лакандонских индейцах. Когда он прибыл на место съемок, будущие герои фильма отвели его в Бонампак, тогда еще совершенно неизвестное в мире местечко в мексиканской провинции Чьяпас, расположенное в 30 километрах южнее Йашчилана. Там Хейли и обнаружил стены, расписанные неизвестными майяскими художниками. Строго говоря, о фасадах, стенах или тумбах с оставшимися на них следами краски было известно и раньше. Но лишь в одном из помещений какого-то здания стены оказались покрыты тонким слоем кальцита, под которым, как под покрывалом, чудесным образом сохранились рисунки. На стенах были изображены сцены пышных ритуалов с участием танцоров, музыкантов и самих правителей с многочисленной свитой. Эти редкостные и поэтому тем более удивительные изображения показывают жизнь майяского общества вовсе не унылой и однообразной, как можно было бы подумать, глядя на серые каменные монументы и руины, покрытые мхом, плесенью и кустарником. Майя умели веселиться и устраивать пышные празднества. Но… значительную часть этих примечательных стен занимают, тем не менее, сцены безудержного насилия. Они включают в себя батальные сюжеты, эпизоды пленения противников, совершенно недвусмысленные картины пыток и ритуальной кровавой резни. Любой зритель отчетливо видит на этих стенах указание на то, что обществу древних майя были знакомы и воинственность, и жестокость и вкус вражеской крови. Все это очень слабо соотносится с тезисом Томпсона о дружелюбности и простоте древних майя. В своей книге «Взлет и падение цивилизации майя», изданной в 1954 году, он уже демонстрирует несколько иное видение этого вопроса.
Вероятно, мы можем допустить, что отношения между городами-государствами майя в классический период были достаточно дружественными. Предположительно, их правители общались между собой и имели идентичное воспитание, образование, художественный вкус и религиозные верования. Этот факт вовсе не означает, что отношения между ними всегда были сердечными и добрососедскими. Думаю, случались привычные трения на границах, иной раз выливавшиеся в стычки, и даже рейды на чужую территорию в поисках сакральных жертв. Однако, на мой взгляд, подобные инциденты не доказывают обязательности больших кровопролитий или войн в значительных масштабах… Майя следовали принципу: «Живи сам и давай жить другим», — и я не думаю, что запугивание и третирование каким-либо большим городом маленького было явлением повсеместным и обычным.
Теории Томпсона, величайшего исследователя своего времени, властвовали над умами современников, и это при том, что некоторые утверждения абсолютно ничем не подкреплялись, отличались наивностью и не имели прямых доказательств. Представления о городах майя как о необитаемых религиозных центрах базировались в основном на визуальном осмотре этих давным-давно покинутых комплексов, состоящих из нагромождения безжизненных в настоящее время храмов, пирамид и расписанных монументов. Утверждение Томпсона о практиковавшемся в древности подсечном земледелии основано также на наблюдениях за современными крестьянами. И действительно, все могло происходить так, как предполагал Томпсон. А если нет? С какой бы стороны мы ни посмотрели на эту дилемму, решить ее без расшифровки иероглифов мы не в состоянии, то есть в отсутствие самих доказательств, прямых и недвусмысленных, о которых нам поведали бы сами древние майя. К слову сказать, к 1950-м годам удалось разгадать значение лишь тех знаков, которые имели непосредственное значение к астрономии и календарям. Теперь мы видим, что такие полузнания вели лишь к еще большей путанице и неведению и ни на йоту не приближали к разрешению основных загадок майя. Оставалось лишь одно средство — расшифровка этих интригующих иероглифов, из которых соткана ткань любого майяского текста и которые так игнорировал мистер Морли.
Новая археология
Умозаключения Томпсона и его современников были практически полностью отвергнуты последующими поколениями исследователей, которым наконец-то удалось проникнуть в тайны майяской письменности. В деле дешифровки иероглифов наметился прогресс, не стояла на месте и археология. К началу 1960-х годов некогда эмпирическая и весьма поверхностная наука, полная дилетантов, вдруг превратилась в строгую дисциплину, опирающуюся, прежде всего, не на вольные предположения, а на стройную хронологическую, описательную и сравнительную систему. Взявшая на вооружение новейшие методы определения возраста найденных артефактов, эта серьезная наука в определенных научных кругах, прежде всего американских, получила название «новой археологии». Теории и выводы теперь никто не осмеливался называть спекуляциями. Серьезные журналы публиковали отчеты и выводы, подкреплявшиеся железными аргументами. В случае с майя это касалось не только пирамид, храмов, письмен и календаря. Не меньший интерес представляли такие приземленные и неромантические аспекты, как устройство и структура поселений, взаиморасположение отдельных зданий, рельефное и топологическое окружение городов. Более пристальное внимание ученые начали уделять адаптации майя к окружающей среде, развитию их технологий, сельского хозяйства и торговли. Изучение всех этих вопросов требовало строгой научной методологии и новых, современных подходов буквально ко всему — от оснащения экспедиции точными приборами до разумного планирования раскопок и привлечения ученых — специалистов в других, казалось бы, не имеющих отношения к археологии областях, например, математиков, статистиков, социологов.
Возможно, впервые такой комплексный подход применили ученые из Университета Пенсильвании, работавшие в Тикале в период с 1956 по 1970-й год. В те времена это место по-прежнему оставалось изолированным и труднодоступным: добираться до него приходилось верхом на мулах от озера Петен-Ица — совсем как во времена Модели. Первым делом экспедиция оборудовала взлетно-посадочную полосу и разбила свой лагерь в непосредственной близости от ядра города. Предполагалось, что в проекте в разное время примут участие несколько сот ученых. Это была крупнейшая и плодотворнейшая попытка изучения какого-либо комплекса майя, предпринятая за всю историю исследования древнего народа. Результаты, отчеты, вся информация, добытая за эти годы, анализируется и публикуется до сих пор.
К каким же выводам пришли ученые в итоге столь масштабной и растянутой во времени экспедиции? Что нового мы узнали о Тикале в частности и о майя вообще? Начнем с того, что Тикаль — самый большой из известных нам исторических комплексов на территории расселения майя. Приступая к его исследованию, ученые по-прежнему задавались вопросом: действительно ли города майя являлись городами-призраками, населенными лишь жрецами, астрономами и их челядью? Изыскания, проведенные на территории, занимающей 16 квадратных километров, принесли ошеломляющие результаты. Используя различные методы, в том числе аэрофотосъемку, удалось насчитать ни много ни мало 3 тысячи (!) отдельных сооружений, начиная с храмов, дворцов, полей для игры в мяч и кончая фундаментами и одиночными каменными плитами, тумбами и даже отдельными холмиками. Без сомнения, подсчет предполагаемого числа жителей Тикаля, населявших город в какой-то конкретный период времени, был делом очень сложным, предусматривавшим множество условий и допущений. Тем не менее самая консервативная оценка численности населения давала результат в 100 тысяч человек, которые жили в самом ядре города в конце классического периода, то есть в эпоху наивысшего расцвета культуры майя. Но это не все: современные исследования показывают нам, что городской ареал в действительности составлял не менее 120 квадратных километров с населением в 40–60 тысяч человек! Поселение было очень разбросанным и слабо структурированным, явно не существовало никакой планировки. Но это был именно город, во всех смыслах этого слова, с большим числом постоянных жителей.
Сразу же возникает вопрос: каким образом поддерживалась жизнедеятельность столь большого народонаселения, чем они питались и кто их снабжал? С трудом верилось, что дело ограничивалось примитивным подсечным земледелием. Сомнения ученых начали подтверждаться в 1960-х годах в результате аэрофотосъемок Белиза. С воздуха оказались заметны странные решетчатые образования, испещрившие многие влажные районы страны, в особенности обширные пойменные низины вдоль больших рек. В следующее десятилетие к делу подключилось НАСА, которое предоставило ученым данные космического сканирования Белиза и Гватемалы с использованием радара, предназначенного первоначально для исследования поверхности Венеры. Теперь окончательно подтвердилось, что загадочные наземные «сетки», различимые лишь с высоты, представляют собой сеть дренажных каналов. Данное открытие свидетельствовало о более высоком, чем считалось ранее, уровне земледелия в Месоамерике. Каналы выкапывались не ради самих каналов: выбранная земля засыпалась и разравнивалась на пространствах между каналами, позволявшими осушать влажные, заболоченные участки и значительно повышать урожайность. Экспериментальная реконструкция такой технологии доказала ее исключительную эффективность. В окрестностях Тикаля никаких дренажных сооружений не обнаружено, однако из этого не следует, что их не было в далеком прошлом. Кроме указанной технологии «поднятых полей» майя могли использовать и другие методы интенсивного земледелия, позволявшего прокормить жителей такого большого города, как Тикаль.
Руины Тикаля в 1966 г . Слева — Храм I, на заднем плане — центральный Акрополь, на переднем плане — северный Акрополь, гробница первых правителей
При обследовании ядра Тикаля выяснилось, что основные, главенствующие здания расположены вовсе не хаотично: многие из них образуют внутренние дворы — патио. Другие структурные группы наводят на мысль, что между ними существовало нечто, объединявшее их в особый комплекс и не дошедшее до наших дней, — деревянное святилище или что-то подобное. По итогам раскопок выяснилось, что часть зданий представляла собой мастерские и цеха по изготовлению, например, кремниевых топоров или тонких обсидиановых ножей, резаков и прочих инструментов. Известно, что в окрестностях Тикаля месторождений таких материалов нет, значит, их привозили издалека. Это свидетельствует об интенсивных торговых связях города с другими частями империи майя. Найденные в изобилии керамические, нефритовые и прочие артефакты указывают не только на возможность их изготовления в Тикале, но и на явное имущественное расслоение населения. Где-то находки ограничиваются лишь глиняными черепками, а обнаруженная утварь в других зданиях говорит о зажиточности их бывших владельцев. Все собранные вместе свидетельства дают нам представление о довольно сложной структуре городского общества и противоречат устоявшемуся мнению о том, что города майя были всего лишь ритуально-сакральными центрами, наполнявшимися толпами экзальтированных гостей во время больших праздников. Касается ли это только Тикаля?
Исследования, проведенные за последние десятилетия в других местах, подтверждают общую картину. Специфические изыскания в Белизе провел американский археолог Гордон Уилли. Ему также удалось доказать, что большие древние города являлись центрами всей политической жизни майяского общества. Томпсон и другие говорили о городах-государствах майя как о неком подобии древнегреческих «собратьев», причем майяские поселения они считали менее структурированными и оформленными, как бы «недогородами». Из работ Уилли следовало, что ядро любого большого поселения древних майя составлял комплекс, который мы с полным на то основанием могли бы назвать «малым городом». Это урбанистическое ядро, хотя и перегруженное сакральными зданиями, населялось именно постоянными жителями и являлось не только религиозным, но и политическим центром, вокруг которого располагались поселения и деревушки, отношения которых с городским ядром носили явно подчинительный, «вассальный» характер.
Итак, к концу 1970-х годов ученые уже не сомневались в том, что социальная и политическая структура майяского общества классического периода отличалась многообразием и строилась по иерархическому принципу. Историки без тени сомнения говорили теперь о майяской знати и простолюдинах, о правителях и торговцах, о художниках, жрецах, писарях и земледельцах. Существовали большие города с «пригородами», а сельское хозяйство было развито настолько, что могло свободно обеспечивать пропитание как самих земледельцев, так и многочисленных горожан.
Прибытие
Среди сонма нелепейших, циркулировавших в XVI веке слухов и предположений относительно происхождения народов Нового Света были слышны несколько на удивление трезвых голосов. Один из них принадлежал иезуиту отцу Хосе де Акосте, долгое время прослужившему миссионером в Перу и Мексике. Его большой труд «Естественная и духовная история Индий» увидел свет в 1590 году. Миссионер совершенно беспристрастным и непредвзятым взглядом посмотрел на биологический мир Америки, а также на народы, ее населявшие, и нашел, что непохожесть, своеобразие и того и другого есть продукт совершенно независимого развития в течение многих столетий. Что до конкретного происхождения коренных американцев, то де Акоста предположил, что в очень далекие времена эти сыны Адама, вероятнее всего, пришли на континент через неизвестную пока землю-мост либо с севера, либо с юга. Это были дикие охотники, как полагал миссионер, которых судьба погнала с насиженных мест на чужой континент.