«Самое прекрасное, живое, оригинальное, пленительное и серьезное произведение искусства, которое вы когда-либо видели. Оно состоит из двух скульпторов, одной палки, одной перчатки и одной песни».
ВОСТОК
Клаустрофобия, грохочущий поезд, отпечатки рук на окне, отведенные взгляды, костюмы, джинсы. Реклама, цветные вспышки, образы… Поезд метро врывается в Альдгейт. Черная дыра. Уличные музыканты, нищие, черные парни с тяжелыми взглядами и скинхеды с вытатуированными «юнион-джеками», скрип DM's. Автомобили, автобусы, такси, продавцы газет, веганцы, коммунисты, продающие листовки, пакистанские девушки в пурпурных сари, евреи-хасиды, направляющиеся на работу в Хаттон-гарден, мусор, запах дневных пабов, распространяющийся по улице — пиво, сигареты, тотализатор, тюрьма. Обертки от гамбургеров и битое стекло. Коллажи моего старого дома, которые никто не видит, современные и прекрасные под синеющим небом. Огромные серые бетонные неуклюжие постройки, потемневшие кирпичные дома, опустевший рынок, темные тени…
Когда ты идешь, испытывая некоторое волнение, на выставку самых знаменитых в стране, самых высоко оцениваемых современных художников, ты идешь в ультра-современный собор цвета и света.
Огромные картины блестят, как раскрашенное стекло, гигантские лица смотрят прямо на тебя из-за букетов ярких роз, распятий, свастик, башен и изображений гигантских членов. Возможно, все это колоссальные фрагменты одного гигантского коллажа, коллажа, отображающего ландшафт современной жизни. Все эти картины точно уже существуют — у тебя в голове. Вот почему экспонаты выставки столь ошеломляющи, захватывающи и узнаваемы. Многие утописты, в том числе, следует отметить и Альберт Шпеер, увлекались гигантизмом, чистыми, сильными образами, символами и симметрией. Эти картины нечто большее, чем просто украшение музейных стен, они говорят о том, что художники тоже ищут социальную утопию.
Самое сильное впечатление на зрителя производят лица и глаза юношей-моделей на этих картинах. Это глаза лондонцев девяностых.
Печальные глаза.
Фурнье-стрит элегантна, когда безымянная сторона улицы скрывается в тени прекрасной, экстравагантной церкви Николаса Хоуксмора прямо за углом от темного в это время суток Спитфилдс-маркета. Силуэт окружающими его над домами, улица была простроена французскими протестантами-кальвинистами, бежавшими с родины в Ист-Энд от преследований католиков. Сейчас в пабе на углу показывают дневной стриптиз, суровый камень ступенек церкви стал приютом полудюжины грязных алкашей, симпатичные бенгальские детишки играют перед чрезвычайно замызганным рыночным кафе.
Два человека средних лет в костюмах, похожих на твидовых близнецов из «Бартонс», ведут меня в свой дом по скрипучей отполированной деревянной лестнице: через великолепные, обшитые деревянными панелями комнаты, полные картин в позолоченных рамах, гобеленов, скульптурных изображений Христа, чудесных ковров, готической мебели и превосходной керамики «Барнстейпл», «Элтон-Уоре», «Уоткомб-уоре» и глазурованных ваз Кристофера Дрессера.
В конце концов, меня усаживают в одно из самых удобных на свете кресел (о котором мне мимоходом сообщили, что оно было сделано готическим декоратором Аугустосом Пугином, создавшим интерьер здания Парламента), в воздухе витают запах кофе и сигаретный дымок, я сижу лицом к лицу с двумя самыми знаменитыми художниками в мире — Гилбертом и Джорджем.
Я беспокоюсь, вдруг мне придется играть в игру, игру, которую, как известно, любят затевать эти enfants terribles мира искусства с журналистами, которые им не нравятся — они начинают говорить в унисон или один продолжает фразу другого. Они говорят так, точно они — один человек или сиамские близнецы. Отдав себя и свои имена искусству, они каждое мгновение рассматривают как «произведение искусства». Как манекены в выставочном зале, они не выказывают ни малейшего проблеска эмоций, стремясь выглядеть совершенно, выдавая сомнительные фразочки, которые затем будут тупо пересказываться журналистами.
Одной такой невольной жертвой игры стал невероятно скучный Вальдемар Янушчак, художественный критик из «Гардиан» и, соответственно, главный ведущий арт-программ на Би-Би-Си2. Интервьюируя Г&Д, он попался на крючок в этой игре, когда Гилберт обозвал почтенного Пабло Пикассо «идиотским испашкой». Проклятье! Расистское богохульство! Бедный, чувствительный Янушчак помчался домой и выдал одну из самых критичных статей о современных художниках, когда-либо написанных на компьютере. У этого глупого, упакованного в «Армани», фигляра совсем нет чувства юмора?
Правда в том, что Гилберта и Джорджа обзывают расистскими, женоненавистническими, неотесанными фашистскими пидорами девяносто процентов критиков, управляющих британским культурным истэблишментом из-за экранов своих мониторов.
Питер Фуллер, бывший арт-критик «Санди Телеграф» и редактор «Модерн Пейнтерс» признался писателю Дэниэлю Фарсону, что он их действительно ненавидит. Как и следовало ожидать, Роджер Скрутон, самозваный интеллектуал из правых, чье имя уже возникало на страницах предыдущих выпусков «Rapid Eye», написал, что работу Гилберта и Джорджа «нельзя назвать искусством, потому что в ней невозможно ничего понять». В своей (обложенной ватой) башне из слоновой кости, он не ощутил эмоционального отклика на их творчество, а причина в том, что он настолько находится под влиянием классицизма, что просто не способен воспринимать авангардное искусство, и к тому же он слишком далек от повседневных проблем, страхов и стремлений простого рабочего класса Ист-Энда, чтобы хоть что-то понять в картинах, о которых он говорит.
ДЖОРДЖ: Наша цель — подружить зрителя с нашими картинами. Каждая картина выражает «личный взгляд», который зритель может обдумывать в свете своей собственной жизни. Истинное назначение искусства — способствовать новому пониманию, прогрессу и развитию. Всякий человек на Земле согласится, что здесь найдется немало такого, что следовало бы улучшить.
ДЕНЬГИ (БАБЛО)
Даже когда Гилберт и Джордж пожертвовали 600 000 фунтов из собственных денег на благотворительные акции по борьбе со СПИДом и устроили выставку, посвященную СПИДу, в галерее Энтони д'Oффея в 1989 году, впервые собрав хороший отзыву в прессе, Жиль Оти, писал в «Спектейторе»: «Один разумный вопрос — какие бедствия могут ждать общество, провозглашающее героями Гилберта и Джорджа?».
Так меня уверяли, что это технически ловкие, подлые фашистские мизогинисты, ничтожная бессмыслица, гипертрофированное порно, акры бесчувственного, отвратительного, мрачного искусства, предназначенного для иностранных коллекционеров.
RE: Каковы ваши отношения с людьми, покупающими ваши произведения?
ГИЛБЕРТ: Никаких. Никаких.
ДЖОРДЖ: Я полагаю, если бы мы могли заниматься этим, не продавая картин, мы бы так и делали.
ГИЛБЕРТ: Мы бы предпочли так делать.
Они радуются своим деньгам без малейшей рисовки. Они используют их, чтобы финансировать выставки, чтобы приобретать книги, изданные молодыми художниками и писателями, которыми они восхищаются, такими как Дэвид Робийар и Эндрю Херд, оба умершие от СПИДа, и оказавшие влияние на их работу. Сейчас они надеются купить дом по соседству, чтобы расширить свою студию.
В 1990 году пара устроила огромную ретроспективную выставку в Москве, чтобы донести свое искусство до народа. Картины были перевезены в Россию в больших фургонах, а вместе с ними и семь тонн каталогов. Британский Совет отказался поддержать выставку, один британский дипломат в Москве спросил русских организаторов, почему они пропагандируют работу «двух гомосексуалов-фашистов». Поэтому Гилберт и Джордж сами потратили на выставку 135 000 фунтов. Примерно такая же сумма ушла на организацию выставки в Китае. И в том и в другом случае это были первые крупные западные выставки такого рода, обе пользовались огромным успехом. Гилберт и Джордж доказали, что они могут пренебречь системой, став истинными послами британского искусства, используя свои доходы, чтобы донести до угнетенного мира образы, которые всегда будут волновать.
Они никогда не говорят о деньгах, полагая, что они того не стоят и убеждены, что гоняться за ними глупо, и тратят их только на свою растущую коллекцию антикварных книг и питание в лучших ресторанах (они никогда не готовят, в их доме нет ни кухни, ни холодильника). Они отвергли предложение сняться в рекламе всемирно известных автомобилей. Это ниже их достоинства.
Чтобы дать представление об их успехе — скромных размеров картину Гилберта и Джорджа можно за 30 000 долларов, и цены продолжают расти. На аукционе «Кристи» в Нью-Йорке цена на «В поисках Бога» дошла до 198 000 долларов, «Шаги» — 165 000 долларов, еще одна работа ушла за 300 000, доля от этих сумм идет агенту художников, Энтони д'Оффею, их давнему помощнику, оборот его агентства составляет свыше 30 000 000 миллионов в год. Г&Д — ярчайшие звезды на его художественном небосводе.
В комнате нет ничего созданного за последние 50 лет, за исключением переносного цветного телевизора и кофеварки, нелепо громоздящейся на столе. Они болтают о сериале «Коронейшн-стрит», который смотрят с почти религиозным рвением.
Пауза, чтобы налить кофе, я смотрю на Гилберта — маленький, темный, с пронизывающими черными глазами, на первый взгляд он кажется более сдержанным. Затем я перевожу взгляд на Джорджа и думаю о нем, об его изображении на картинах, обнаженного, среди многочисленных образов юношей. Сейчас он похож на слабоумного дядюшку, чей буфет забит «физкультурными» журналами пятидесятых годов, гнездящихся рядом с первым изданием гей-классики — «Портретом Дориана Грея» с автографом Уайльда…
ПЕДИК
RE: Вы больше не называетесь «гей-художниками»?
ГИЛБЕРТ: Мы стараемся больше не следовать этим путем.
ДЖОРДЖ: Мы никогда себя таковыми и не считали. Не думали о себе в таком ключе. Секс, да, сексуальность, да.
RE: Но это неважно, быть обязательно геем или гетеросексуалом?
ДЖОРДЖ: Нет.
RE: Тогда, что вы думаете о гей-субкультуре? Мне кажется, сейчас она очень обособлена. Когда вы выходите «на свет», вы в то же время попадаете «в» микромир моды, клубов, литературы…
ДЖОРДЖ: Мы не большие специалисты в разделении. Мы понимаем, что в семидесятые им пришлось оказывать большое сопротивление, и это было правильно, но теперь это уже становится навязчивой идеей. Мы не согласны с идеей, что всякая пара из среднего класса признает двух парней, живущих в конце улицы и носящих джинсы и кожаные куртки, как «геев». Это кажется таким скучным.
RE: Но мне казалось, что лучше так, чем быть не принятым.
ДЖОРДЖ: Но раньше они считали их просто двумя парнями живущими неподалеку. О них не думали как о «геях», как о «странных».
RE: Значит, вы не склонны полемизировать на эту тему?
ДЖОРДЖ: Нет.
Как и большинство авангардных художников, Г&Д можно рассматривать как скрытых социальных утопистов. Они хотят изменить мир, но не с помощью политики, а с помощью искусства, сделать его более «современным», в том смысле, как они это понимают. Более терпимым, более понимающим, более мирным и цивилизованным, безразличным к цвету кожи или сексуальной ориентации людей.
ГИЛБЕРТ: Нам интереснее все смешивать. Чтобы все это воспринималось, как нормальное.
RE: Не разделение. Это должно стать нормальным аспектом жизни, чтобы люди не делились по их сексуальной ориентации.
ДЖОРДЖ: Мы считаем, что никто толком не знает, что же на деле значит «нормальный» (натурал) или «странный» (голубой). Мы даже не понимаем, что такое мужчина и женщина.
ГИЛБЕРТ: Мы считаем, что это просто клише. Когда есть клише, людям не нужно думать и поэтому с ними можно делать, что угодно.
RE: И тогда ими легче управлять.
ДЖОРДЖ: Да.
RE: Ваша живопись и ваше литературное творчество вдохновляют перемены, особенно среди молодежи, тех, кого вы называете «современными людьми».
ДЖОРДЖ: Это главное… у нас много молодых друзей… их можно назвать пост-Г&Д поколение… они просто не думают о сексуальности в каких-то рамках.
ГИЛБЕРТ: И можно говорить о чем угодно.
ДЖОРДЖ: Они не думают «гей», «натурал», или «странный». Они не спрашивают у друга, пришедшего к ним на обед, голубой он или нет. Им это неважно.
ГИЛБЕРТ: И это очень хорошо.
ДЖОРДЖ: Ведь нет такого — «этот натурал, а вот этот голубой». Откуда вам знать. До перемен в 1967 году многие мужчины-гомосексуалы были женаты, имели детей, таких было множество.
RE: Но вы используете в своих фото только мальчиков и юношей. Многие говорят, что это гомоэротика…
ДЖОРДЖ: Только если вы согласны с тем, что каждая девушка с третьей страницы — это лесби-эротика. Никто не может это утверждать.
Как указывал их друг Ричард Дормент, эти мальчики представляют собой не идеализированный образ Адониса, скорее это просто недокормленные дети. Художественная традиция со времен Возрождения считает «Давида» Микеланджело и Аполлона Бельведерского воплощением мужской красоты и сексуальности. Но эти мальчики не слишком героичны, и не сексуальны. И если они намереваются размахивать флагом из-за этих ребят, им бы стоило поискать более подходящие образцы для обвинения Г&Дж в фашизме. Эти парни напоминают об уличных бродягах Ист-Энда времен Хогарта и Сикерта.
ДЖОРДЖ: У всех мужчин есть члены и нас интересует секс. Мы не создаем искусство для евнухов. В истории не было великих художников-евнухов. Мы не хотим решать, что человек должен делать со своими руками или сексуальными органами. Более важно то, что мы нормальны.
RE: Где вы находите своих моделей?
ДЖОРДЖ: Слухи разносятся по округе. Мы неплохо платим.
ГИЛБЕРТ: Они рассказывают своим друзьям.
RE: Они знают, во что это выльется?
ДЖОРДЖ: Мы показываем им каталоги, они им нравятся.
RE: Я не имел в виду, что они ничего не понимают.
ДЖОРДЖ: Им нравится позировать. Во время фото-сессии они чувствуют, что они что-то особенное. Они все это отмечают, когда мы спрашиваем их. Нам нравится использовать моделей с выразительными глазами, это уже стало известным всей округе, как-то раз открываем мы дверь, а там стоит группа местных пакистанских ребятишек, предлагающих себя в качестве моделей, и все они старательно таращили глаза, что они казались больше!
ФЕМИНАЦИ
RE: Критики упрекают вас за то, что вы в своей работе обходите вниманием женщин.
ГИЛБЕРТ: Мы не политкорректны.
ДЖОРДЖ: Возможно слишком политкорректны. Вообще-то феминистки нас особо не критикуют, за исключением феминацисток в Америке, которые ненавидят геев. Современные феминистки должны признать, что мы не эксплуатируем женщин. Это даже интересно, по всему миру люди спрашивают нас о женщинах. Они никогда не спрашивают Энтони Каро о женщинах. Но мы ничего не знаем про женщин. Большинство художников использовали женские образы на протяжении веков, мир искусства управляется мужчинами.
RE: Стало быть, вы никогда не изображаете женщин.
ДЖОРДЖ: К тому же мужчины — это пол, в котором больше всего заинтересованы женщины. Как только ты что-то исключаешь что-то из искусства, это тут же становится важным для людей. А мы об этом даже не думали.
ГИЛБЕРТ: Они все за нас решили.
ДЖОРДЖ: Но это стало очень важным вопросом с тех пор как… Перед этим были сплошь, женщины, женщины, женщины в СМИ.
ГИЛБЕРТ: А теперь мужчины снова стали сексуальными существами.
ДЖОРДЖ: Впервые за все века. Когда мы были юными студентами в Святом Мартине, не было никаких мужских образов, кроме рекламных изображений истинного английского джентльмена. Юноши в дешевых штанах, черные мужчины, работяги — их изображения никогда не печатались в шестидесятые.
ГИЛБЕРТ: И нам пришлось выдержать тяжелую борьбу, как вы говорили, они считали, что всякий мужс: ой образ в наших картинах должен быть гомоэротичным. МыРвсегда это отрицаем, мы говорим — они мужчины.
ДЖОРДЖ: Личности, на самом деле.
RE: Мне кажется, у мужчин были тяжелые времена последние двадцать лет. Практически все журналы редактируются женщинами и ориентированы на женщин, если жена отрезала парню пенис, считается, что это шутка, а если он отрежет ей вагину, то его линчуют. В любой телерекламе или комедии мужчина — дурак и мишень для всех шуток.
ДЖОРДЖ: Мы против такого предубеждения. Мы много смотрим телевизор, когда жена берет еду и кладет ему под нос… потому что иной путь запрещен. Мужчина в комедиях жалкое создание. Но эта точка зрения уже не столь популярна. Феминистки никогда не выиграют спор, потому что мы нравимся людям, мы работаем во имя новой правды, открываем двери, ищем новые пути бытия… И я уверен, что мы уже немало сделали.
Г&Д: Мы изобрели и неустанно развиваем наш собственный визуальный язык. Мы стремимся к наиболее общедоступной современной форме, с помощью которой можно создать наиболее современные образы нашего времени. Художественный материал подчиняется целям и задачам картины. Мы создаем картины, чтобы изменить людей, а не поздравить их с тем, какие они есть.
ГИЛБЕРТ: Мы считаем, что выставлять изображения обнаженных в музеях необходимо, писать грязные слова в музеях… в Америке они хотели их убрать, даже в Нью-Йорке.
RE: У вас были проблемы с цензурой?
ГИЛБЕРТ: О да.
ДЖОРДЖ: Наш фильм «В джунглях» запрещен на телевидении. Его предлагали каждый год в течение четырнадцати лет Би-Би-Си 2, Каналу 4. Они показывают фильмы об искусства, но не хотят показывать нас. Один продюсер заявил, что он готов костьми лечь, но не допустить показа фильма Гилберта и Джорджа в своей программе. Теперь «Саут-Бэнк Шоу» сопровождается джазовыми музыкантами и альтернативными комиками, точно это — искусство.
У Г&Д есть причины для такой паранойи, хотя они получили Премию Тернера в 1986 году и приняли ее, чтобы «досадить людям». Ими восхищаются (и их копируют) рок-звезды, такие как Дэйв Стюарт и Дэвид Боуи, их приглашал на обед в свой дом в Салисбери бывший премьер Эдвард Хит. Их работы выставлялись в музее Гугенхейма, в Тейт и во всех крупнейших городах мира.
RE: А картины?
ДЖОРДЖ: Мы всегда старались действовать осторожно. Мы полагаем, что знаем до какого предела можно дойти в любом городе, мы доходим до него и уходим. Нам не нравится идея конфронтации. Мы не считаем продуктивной идею подойти к кому-нибудь и сказать: «Ты с этим согласен, верно? А если не согласен, значит, ты тупой урод». Лучше подрывать устои и удирать. Люди смотрят на «В дерьме», они могут сказать, что мы не должны ее выставлять, но слишком поздно, они уже высказали свое мнение о картине.
ГИЛБЕРТ: Все эти художественные критики любят обвинять нас в использовании грязных слов, но им самим нравится везде писать их, «Пидорский», «Пошел ты…».
ДЖОРДЖ: «Эти мерзкие художники рисуют эти картины…!»
ГИЛБЕРТ: И так все время.
ДЖОРДЖ: Смешно, эти слова могут быть напечатаны в газете, но запрещены в другом месте. Проникновение. Чтобы выступать против, они должны проникнуться этим, стать его частью.
ГИЛБЕРТ: Это очень интересно, потому что у нас есть молодой приятель-поляк, который пытается написать книгу о нас, он внимательно изучил отзывы прессы о выставке. Успех был огромный, поэтому критикам пришлось притихнуть. Поэтому вместо этого они стали говорить о «Воплощении мечты Геббельса»…
ИСКУССТВО
Искусство Гилберта и Джорджа нелегко воспринимать ни глазами, ни мозгами. Эти образы раздражают и смущают Артистический Мир, цепляющийся за объяснения.
RE: Мне кажется, люди испытывают беспокойство, глядя на ваши картины, потому что они откровенны.
ДЖОРДЖ: Люди не привыкли к такому в искусстве, вот в чем проблема.
ГИЛБЕРТ: Сейчас не о чем говорить в искусстве. Абстрактные полотна ни о чем не говорят. Ни о чем.
ДЖОРДЖ: Они просто существуют… Я помню, как впервые приехав в Лондон, когда мне было двадцать, я пошел в Тейт. Там проходила групповая экскурсия, они рассматривали одну из балетных картин Дега, и этот шикарный парень спросил их, что они видят, а эти бедолаги ответили «балерину». А он с высокомерной улыбкой сказал: «Нет, на самом деле вы смотрите на то, что между ног». Господи! Полная чушь. Невероятное… полное дерьмо.
RE: Художественный мир исчерпался до самой задницы. Интерпретации становятся все более нелепыми, поскольку люди пытаются оправдать себя.
ДЖОРДЖ: Очень интересно, что те же самые люди, что считают себя гуманистами, становятся совершенно бесчеловечными, когда дело доходит до изобразительного искусства. Они предпочитают покровительствовать декадентской скуке. Ужасное лицемерие.
RE: Проблема в том, что вы выбрали окружение, в котором доминируют богачи и академики.
ГИЛБЕРТ: Проблема в том, что искусство держится на богачах… то, что тебе будет дозволено делать, зависит от денег богатых людей. Если мы будем делать слишком экстремальные вещи, они не захотят их покупать, и у нас не будет денег выпускать книги. Это трудно.
ДЖОРДЖ: Мне кажется, мы становимся все более и более известными. Многие люди любят смотреть на наши картины по каким-то своим собственным причинам, тогда как то, что мы называем декадентским искусством вызывает одобрение только в том случае, если находит поддержку у профессионалов, которые сами не понимают, что это такое. Ведро с водой в углу галереи, ты не знаешь, хорошо это или нет, но если ты знаешь, что ведущие музеи мира назвали это искусством, ты с этим соглашаешься. Но, несмотря на это, мы считаем, что люди принимают наши картины, потому что они обращаются напрямую к личности.
Картины Г&Д пробуждают к жизни, потому что они взывают к главным вопросам реальной жизни — Страх, Надежда, Секс, Смерть, Разум, Душа. Каждая картина дарует зрителю застывший миг одного из этих «пунктов». Они говорят напрямую со зрителем, которого не нужно обучать, что следует искать в искусстве.
RE: Очень часто ваши картины кажутся мне тревожными.
ДЖОРДЖ: Я уверен, они такие и есть.
RE: Почему, как вы считаете, я их так воспринимаю?
ГИЛБЕРТ: Потому что нам всегда нравилось использовать табуированные темы. Сперва мы решили, что мы сами — искусство и рупор, так мы начали проект Живые Скульптуры. Мы говорим через изображения, открытки, рисунки. Тема… мы решили, что будем просто продолжать использовать человека, не только нас самих, но и других мужчин в наших работах. Это и стало нашей главной темой.
RE: Вы считаете, ваши картины можно прочесть, как некое повествование?
ГИЛБЕРТ: Да, если людям этого хочется. Но это непросто. Мы не стремимся превратить наши картины в рассказы.
ДЖОРДЖ: Мы знаем это по многим отзывам.
ГИЛБЕРТ: Я могу согласиться с тем, что некоторые картины более повествовательны, другие менее, все они основываются на внутренних глубинных чувствах, эмоциях.
RE: Этими эмоциями и своими картинами вы хотите достучаться до как можно большего числа людей?
ДЖОРДЖ: Да, именно ИСКУССТВОМ. Это очень важно. Мы не верим в непонятное искусство, преподносящееся широкой публике. Сначала они должны понять, что это искусство.
Вот почему они отказались от рекламных роликов на телевидении и от предложения оформлять рекламные щиты для Лондона.
ДЖОРДЖ: Вот почему нам нравится объяснять им, что пойти в галерею посмотреть на произведения искусства это очень эмоциональный акт, мы обращаемся напрямую к зрителю. Неважно, кто он, с ним нужно разговаривать.
RE: Для вас важно, чтобы зритель понимал ваши изначальные замыслы?
ДЖОРДЖ: Мы не знаем. Мы стараемся вкладывать что-то новое в картину. Мы не отправляемся в студию с головой, переполненной идеями по поводу того, как мы это будем делать, потому что мы делаем то, что делали раньше, мы используем новые образы в каждом проекте. Стараемся быть абсолютно честными… ошеломляющими… пытаемся вытащить что-то правдивое из самих себя.
ГИЛБЕРТ: Если это правдиво, то оно становится правдивым и для зрителя. Они видят самих себя, они ищут себя. Зритель не идет смотреть на Г&Д, он идет смотреть на то, что искусство делает с ним.
ДЖОРДЖ: Мы всегда говорим, что если мы возьмем наш каталог и покажем его первому встречному на улице, и ему это покажется интересным, значит все хорошо, потому что, посмотрев на любой другой каталог, он не поймет, что это вообще за дребедень. Им просто объяснили, что это художественная выставка.
RE: Мы уже говорили о людях, заправляющих искусством, но мне кажется, что сами художники очень претенциозные люди…
ГИЛБЕРТ: Чрезвычайно претенциозные.
ДЖОРДЖ: Большинство так не скажут.
ГИЛБЕРТ: Они снова пойдут по накатанной колее.
RE: И это элитарно.
ДЖОРДЖ: Нам очень нравится платформа искусства. Его формальность… идея прямоугольной картины. Но мы всегда боролись за более открытый художественный мир.
ДЖОРДЖ: Мы ненавидим узкий кружок, где все вертится вокруг художника. Они творят такие странные штуки, которых никто не понимает.
ГИЛБЕРТ: И признает их тоже только узкий кружок. И все они ЛЮБЯТ друг друга.
ГИЛБЕРТ: Чем меньше людей это понимают, тем больше превосходства они ощущают. Все это основано на страхе, на страхе глупо выглядеть. Вот почему мы предпочитаем публикации. Вот как молодежь вступает с нами в контакт, не через выставки… слишком сложно. Однажды в жизни они допускают тебя в галерею Хейуард и после этого больше не хотят тебя.
Даже теперь работа Гилберта и Джорджа, купленная Николасом Серота, бывшим прогрессивным директором Тейт, хранится глубоко запрятанной в запасниках новым режимом.
ДЕРЬМОВАЯ ВЕРА
ДЖОРДЖ: У нас есть поклонник из Белфаста, который нам пишет. Он видел наши каталоги. Он регулярно пишет нам. Это очень интересно.
RE: Проблемы в Ирландии — воплощение глупости и религия ничем не может помочь.
ДЖОРДЖ: Дерьмовая Вера. Мы только вчера получили письмо от немецкого студента.
ГИЛБЕРТ: Изучает философию. Он нашел на полу почтовую открытку, иллюстрирующую этот вопрос, четыре задницы, из которых выходит дерьмо, образующее крест, и он говорит, что его жизнь полностью переменилась.
RE: Что же предлагает Дерьмовая Вера?
ДЖОРДЖ: Удивительную свободу, если вы не пришли к этому раньше.
RE: Ваш единственный политический акт, кажется, это критика в адрес религии.
ГИЛБЕРТ: Мы анти-религия. Жри и сри. Если ты способен сказать это в Европе, это означает удивительную свободу. В Мюнхене они заставили нас это убрать.
ДЖОРДЖ: Мы убеждены, что церковь нужно привлечь в Европейский Суд.
ГИЛБЕРТ: За ложь.
ДЖОРДЖ: Их можно привлечь согласно «Закону о торговых марках». Нам недавно пришлось пойти на похороны, и викарий сказал, что этот человек не умер, он уже на Небесах. Его нужно немедленно привлечь к ответственности.
ГИЛБЕРТ: И Папу тоже.
ДЖОРДЖ: Стоит вспомнить о многих людях, умерших из-за того, что он не одобряет использование презервативов, от СПИДа, который возможно вскоре станет главным убийцей в мире. В Южной Америке люди каждый день заражаются ВИЧ, потому что они католики.
ГИЛБЕРТ: Этот немец писал, как тяжело сейчас в Германии со всеми этими основами морали.
ДЖОРДЖ: Нео-нацисты.
RE: Эта новая мораль вызывает беспокойство, в частности, в Америке. Это из-за СПИДа.
ГИЛБЕРТ: Да, это предлог.
ДЖОРДЖ: Должно быть, это давняя мечта религиозных фанатиков. Осуществление всех их надежд. Они все такие. Все эти интеллигентные люди в душе фанатики. Можете себе представить, «Таймс», который последние двадцать лет был трибуной либеральных идей, обсуждает, есть ли связь между ВИЧ и СПИД. Крайне безответственно.
Этим журналистам следовало бы побывать в ВИЧ-клинике, которую я посещаю и увидеть, как угасают ВИЧ-инфицированные пациенты. Заразившись ВИЧ в Лондоне в начале восьмидесятых, за последние два года я потерял двадцать пять килограмм, переболел многим инфекционными заболеваниями и постоянно попадал в госпиталь, а сейчас я временно прикован к инвалидному креслу, потому что вирус атакует мое тело. Я лежу, сгорая на костре фанатиков, но мы должны бороться с этими безумцами и этим гребанным вирусом до последнего в этой публикации, поддерживая новые идеи, новые концепции и новые, мирные пути существования, предлагаемые Гилбертом и Джорджем.
ДЖОРДЖ: Мы проводили выставки, посвященные СПИД, потому что многие наши друзья умерли. И это изменило мнение некоторых критиков о нас. До этого они ничего не видели. В первый раз они начали что-то понимать. На это ушло много времени.
Их прошлое мало значит для их теперешнего искусства, поскольку они отдали свои личности, свои истории своему искусству. Все, что они делают, посвящено художественному процессу, который охватывает каждое действие. Каждая секунду, каждое движение. Гилберт и Джордж — живые скульптуры, 24 часа в сутки, каждый день. Мы все — художники, создающие мгновения страдания и красоты, проживая свою жизнь. Мы встаем, умываемся, одеваемся, идем и выполняем какую-то работу, едим, испражняемся, напиваемся, и в этом находим и познаем чудо бытия.
Бытие Джорджа началось в доках Плимута 8-го января 1942 года. «Вонючие нацисты», бомбившие город, превратили его в ад, столь ужасный, что в окнах ювелирных магазинов плавились драгоценности, и ручейки серебра и золота стекали с витрин на улицы. Плимут был шестым по величине городом в Англии, но многие бежавшие оттуда больше в него не вернулись: во время бомбардировки мать Джорджа везла его на автобусе в неосвещенный пригород, затем пробиралась по темной сельской местности в поисках убежища. Он не знает своего отца, он выследил его однажды в деревне, в Девоне. Подойдя к мужчине в пабе, он спросил, могут ли они поговорить в другом месте. Джордж спросил десять раз, но мужчина сдался только после того, как он сказал ему: «меня зовут Джордж, по-моему, я ваш сын». Больше они не виделись. Посещая Дартингтон, Джордж совершенствовался в Школе Искусств Святого Мартина в 1967 году, где он и встретил Гилберта.
ДЖОРДЖ: Мы не планировали работать вместе, люди просто решили, что мы это делаем. Это пришло помимо нас.
Гилберт родился в итальянских Доломитовых Альпах, к северу от Венеции. «С четырехлетнего возраста я содержал себя сам», говорит он, не вдаваясь в подробности. Изучал искусство в Мюнхене, Австрии и Италии, перебрался в Англию, чтобы поступить в самую прогрессивную по тем временам художественную школу в мире. Он прожил в Англии так долго, что теперь считает себя английским джентльменом, несмотря на то, что у него сохранился иностранный акцент.
В колледже, под влиянием Брюса Маклина, они занялись перфомансом и почтовыми открытками. Их, напоминавшее Флексус, почтовое искусство состояло из коллажей с отпечатанными на них изречениями, такими как, например, это «Всю жизнь я тебе ничего не давал, а ты все еще просишь большего», а так же приглашениями на мероприятия. Плюс, конечно же, издание ограниченным тиражом книги, «Мрачная тень» с веселыми школьными картинками — фотографиями парочки с табличками на шее — «Джордж — дерьмо» и «Гилберт — пизда». Но лишь по окончании колледжа их осенила идея Живых Скульптур.
Искусство не ограничивается галереями, оно становится ими, а они становятся им, жертвуя своими личными особенностями (если не личностями) во имя искусства, это было революционное деяние, незамеченное критиками, но их за это запомнили надолго.
Искусство наследует «нормальной» жизни, от которой они стараются держаться подальше. Они встают в 6 утра, моются, надевают поверх костюмов спецодежду и отправляются в студию, чтобы полностью погрузиться в работу. В 11.00 они завтракают в кафе на рынке через дорогу, а в 12.00 снова возвращаются к работе, и зачастую работают до самой ночи. Они редко прибегают к чьей-то помощи, предпочитая работать вдвоем в студии, где есть подиум, осветительное и фотографическое оборудование и ряды банок с краской, все помеченные — «Голубой», «Небесно-голубой» и так далее, рядом с каждой банкой — пара резиновых перчаток. В их собрании фотографий свыше 70 000 изображений, с которыми они работают, но для каждого нового проекта они используют новые изображения.
Технический трюк — создание шестидесятифутовых фото-монтажей в сорокафутовой студии, гигантских увеличенных фотографий, витражей и пытаясь представить себе, как все это будет сочетаться, невероятно, ошеломляюще. Поэтому спустя месяцы, когда проект завершен, они отправляются пьянствовать в винные бары и рестораны Лондона. Им нравились ранние панковские клубы, такие как «Блиц» в конце семидесятых. Их избивали сомнительные личности, арестовывали за пьянство и беспорядки. Они очень гадкие мальчики.
Чтобы дать вам представление об их озорном чувстве юмора — Дженезис Пи-Орридж в Лос-Анджелесе рассказал мне историю о том, как в семидесятые он и Г&Д были на фестивале перфоманса в Италии. Дженезис, Г&Д и женщина с ребенком ехали в лифте в отеле, в котором они остановились. Ребенок громко кричал, и Гилберт бесстрастным голосом сказал Джорджу — что за мерзкий субъект. Джордж ответил своим роскошным, столь же невозмутимым голосом: «Да, омерзительный. Давай его съедим?». Женщина выскочила из лифта на следующем этаже.
В конце шестидесятых Г&Д покинули колледж и решили превратить в искусство самих себя. Не просто создав себе имидж, как Уорхол, Дали, Бойс, а позднее — Джефф Кунс, но став круглосуточно функционирующими произведениями искусства.
RE: Можно ли период «Живых Скульптур» назвать декларацией того, что вся жизнь — искусство?
ДЖОРДЖ: Отчасти, да. А отчасти это связано с тем, что у нас больше ничего не было. Мы ушли из колледжа, денег у нас не было. Каждый студент, который был паинькой, стремился обзавестись мастерской или получить преподавательскую работу. Мы знали, что никогда так не сможем. Нас уже подвергли дискриминации. Мы поняли, что все, что у нас есть — это мы сами, поэтому мы подумали, что это и должно стать искусством. Это была магия.
ГИЛБЕРТ: Мы ненавидели формализм.
ДЖОРДЖ: Все эти линии, квадратики, кружочки.
RE: Вы отправились на прогулку в Гайд-Парк и засняли это, сравнив с «Прогулкой по Луне», предпринятой тогда НАСА. [Люди частенько не понимают, что творчество Г&Д невероятно веселое].
ПОЮЩАЯ СКУЛЬПТУРА
Они прославились со своей «Поющей скульптурой» — оба Г&Д либо сидели на подиуме, либо их привязывали к стенам галереи, иногда они двигались под аккомпанемент песни эпохи Великой Депрессии Фланагана и Алленса про двух бродяг, спящих под платформой станции Чаринг-Кросс в центральном Лондоне. Слова были подходящими:
Некоторые перфомансы длились по 8 часов, «шоу» стало хитом в Лондоне, Нью-Йорке и по всей Европе.
ДЖОРДЖ: Это была демократическая идея. Мы подумали, что можем стать искусством и художниками без профессий.
Используя себя в качестве предметов искусства, они приглашали зрителей на встречу в Бромли, чтобы они могли посмотреть, как Гилберт и Джордж обедают со своим другом Дэвидом Хокни. Они, как сами утверждают, в искусстве являются эквивалентом мертвого зайца Йозефа Бойса.
RE: Почему вы так часто используете себя в своих творениях?
ГИЛБЕРТ: Мы с этого начинали.
ДЖОРДЖ: Это наше лучше изобретение. Когда люди видят нас на улице, это воспринимается совсем не так, как если бы, они увидели, скажем, Ховарда Ходжкина или любого другого художника.
ГИЛБЕРТ: Мы — искусство.
ДЖОРДЖ: Политики и спортсмены — тоже искусство.
ГИЛБЕРТ: Даже когда вы говорите об Оскаре Уайльде, мне известно лишь имя и то, что его посадили в тюрьму. Он был живой скульптурой.
RE: Ваши творения теперь во многом ассоциируются с мощными образами фашизма. Даже ваши открытки называются «скульптурами», что подразумевает, что они монументальны…
ДЖОРДЖ: Мы считаем, что то, что скрывается в людях, выходит на поверхность, когда они смотрят на наши картины, а не когда они смотрят на абстрактные полотна. Если у них проблемы с расизмом, они могут начать говорить о них, стоя перед нашими картинами. Если у них проблемы с фашизмом, это выйдет наружу. Для того и существует искусство. Разве не смешно то, что все эти люди, начиная критиковать нас за образы скинхедов в наших работах, сами становятся скинхедами. Посещение закрытой выставки нового художника уподобляется митингу Национального фронта. Мальчики и девочки, похожие на скинхедов.
ГИЛБЕРТ: Странные и шикарные.
ДЖОРДЖ: Антинацистское движение похоже на скинхедов или жертв Аушвица — против чего они вообще-то и выступают. У всех девушек худые лица, они тощие и носят исключительно черное.
ГИЛБЕРТ: Они склонны все осуждать.
ДЖОРДЖ: Они против веселья. А на деле многие черные люди подходят к нам на улицах и высказывают восхищение нашим искусством.
ГИЛБЕРТ: Потому что мы единственные современные художники, изображающие на своих полотнах черных.
ДЖОРДЖ: Один черный бизнесмен сказал нам, что ему нравятся наши картины, потому что он видит в них себя… что это не проблема… что он устал видеть эти анти-апартеидовские плакаты с каким-то замордованным чернокожим.
RE: В газетах черные изображаются двумя способами — либо это преступники, либо жертвы голода и насилия. Они публикуют крупным планом умирающих черных, но никогда не показывают то, как это происходит в Северной Ирландии.
ДЖОРДЖ: Я думаю это предубеждение.
ГИЛБЕРТ: Как в вестернах. Ковбои палят напропалую. Когда Джона Уэйна убивают, тебе приходится выслушать получасовой разговор, прежде чем он умрет.
ДЖОРДЖ: Это клише. Называть кого-то фашистом. В любой комедии, если отец не отпускает дочь на вечеринку, она обзывает его фашистом. На деле фашизм вырос из социализма и консерватизма. Ужасно скучно. Нам все равно, что нас называют фашистами. Как нас только не называли. Один критик обвинил нас в том, что мы гомофобы. Я не знаю, что это значит.
ГИЛБЕРТ: Это очень глупо.
ФАШИЗМ
Гилберт и Джордж предпочитают жить в городе, который стал плавильным котлом культур. Хотя они считают себя патриотами, гордящимися тем, что они английские джентльмены в мульти-культурной стране. Их уборщик говорит о них, как о «самых прекрасных людях, каких только можно встретить. Я люблю их. Предрассудки? Никогда ничего такого не замечал. Просто два человека. Для меня они больше чем друзья, больше чем братья. У меня нет слов выразить, какие они замечательные. Хотел бы я, чтобы хотя бы половина людей в мире были такими как они, тогда это был бы совершенный мир, в котором каждому бы воздавалось по заслугам». Стэйнтон Форест, уборщик, сказавший это, индиец.
RE: В этом районе живут одни бангладешцы?
ДЖОРДЖ: Сейчас да.
RE: Как давно вы тут живете?
ДЖОРДЖ: Двадцать семь лет. Когда мы сюда переехали, это был чисто еврейский район.
ГИЛБЕРТ: Нам очень нравятся индийцы.
ДЖОРДЖ: Мы дружим с одной индийской семьей. Они приходят к нам выпить, детишки сидят у меня на коленях… Это наша приемная семья.
RE: Ваше финансовое положение позволяет вам поселиться, где угодно. Вы находить это место вдохновляющим? Вы смогли бы работать в Лос-Анджелесе?
ДЖОРДЖ: Никогда. Мы всегда говорим, что если бы вдруг приземлился космический корабль, оттуда вышли бы люди и сказали, дескать, нам нужно заснять пятиминутный фильм о Земле, что-нибудь очень типичное, мы сказали бы — отправляйтесь в Олдгейт. Вы ведь не скажете им, отправляйтесь в Цюрих, это самое типичное место на планете Земля. Ни даже Нью-Йорк. Мы считаем центральный Лондон — не южный, как Кенсингтон — центральный и восточный Лондон очень реальны и современны. Выражение глаз у людей здесь очень современное.
ГИЛБЕРТ: Мы уверены, что это лучший город в мире.
ДЖОРДЖ: Очень непонятный.
ГИЛБЕРТ: Полная свобода в каком-то смысле. Отчасти дозволенная анархия.
ДЖОРДЖ: Ни в одном городе Европы этого нет.
ГИЛБЕРТ: Ни у кого нет полной свободы. Когда ты идешь по Коммершиал-стрит, никого не волнует, чем ты занимаешься, как ты одет.
ДЖОРДЖ: Такое многообразие, по сравнению со всей Европой. В Лондоне больше ресторанов разных национальных кухонь, чем в любом другом городе мира. Тысячи.
ГИЛБЕРТ: Лучшая архитектура.
ДЖОРДЖ: Многообразие архитектуры. Церковь Николаса Хоуксмора, а за углом — Турецкий рынок. Броудгейт, очень современно, Бетнал-Грин и Брик-Лейн. Мы чувствуем Лондон, даже когда уезжаем из него.
RE: Как вы считаете, Лондон мужественный или женственный город?
ДЖОРДЖ: Не мужественный. Мужественный это, наверно, Берлин.
ГИЛБЕРТ: Странноватый, голубоватый. По-современному.
RE: Вы считаете себя современными людьми?
ГИЛБЕРТ: Да.
RE: Значит, вы сейчас счастливы?
ДЖОРДЖ: Мы боремся за будущее, мы хотим, чтобы мир хоть чуть-чуть походил на наши картины. Чтобы мир стал более смешанным, чтобы каждый человек мог выбраться из своей норы и на минуту почувствовать новую идею или нового человека. Когда читаешь роман 18-го века, то понимаешь, насколько с тех пор изменилось представление о человеке, и мы понимаем, что они снова могут измениться самым невероятным образом. Возможно, появится новый тип людей. Только если жизнь станет лучше и добрее. Больше терпимости, я надеюсь, это каждый поймет. Как художники мы хотим уважения и почета — «все сразу». Сущность всего человечества — вот наш сюжет и наше вдохновение. Мы каждый день ратуем за добрые традиции и необходимые перемены. Мы хотим познать и принять все добро и зло в нас самих. Цивилизация всегда зависела от успеха «людей дающих». Мы хотим пролить нашу кровь, мозги и семя во имя поиска нового смысла и целей жизни.
Гилберта и Джорджа печалит то, что цинизм, овладевший Британией, препятствует экспериментам и прогрессу.
RE: Вы хотите, чтобы вас любили?
ДЖОРДЖ: О да! Так и должно быть… никак иначе. Люди подходят к нам в барах и говорят что-нибудь невероятно лестное. Мы любим зрителей. Все художники этого века становились знаменитыми благодаря своей любви к культуре, искусству или еще чему-нибудь. Мы считаем, что это полная чепуха. Большинство художников этого века к тому же занимали критическую позицию. Мы чувствуем, что мы — другие. Мы не выступаем ни против кого, ни против чего. Все художники считают, что широкая публика глупа. Мы в это не верим. Каждая отдельная личность — фантастическая личность.
ГИЛБЕРТ: Иногда у нас возникают проблемы, ведь чтобы вы не сказали в Британии, они это обязательно раскритикуют.
ДЖОРДЖ: Пресса, не публика. Даже обычные новости.
RE: Невероятное самодовольство и цинизм во всем.
ДЖОРДЖ: Они уничтожают комедию и юмор, приспосабливаясь к этой циничной точке зрения. Это не смешно. Люди нападают на священников, или на средний класс, или на правительство. Мы считаем, если у тебя есть стол, бутылка и пепельница, ты можешь быть очень творческим человеком и создавать что-то очень веселое, не выступая против кого бы то ни было. Критическая комедия делает несчастными многих людей. Людям становится обидно. Мне становится ужасно неловко, когда в комедии принимаются хлопать по голове лысого человека… Мне очень обидно. Я пытаюсь сказать, что это не имеет значения. И я думаю, что полные леди испытывают то же самое… все. Как превосходный артист с ведром, а люди не понимают, это то же самое.
ГИЛБЕРТ: Проблема здесь, в Англии в том… ну, если вы произносите Английская Еда, они говорят — «Плохая».
ДЖОРДЖ: Английские курорты… грязные.
ДЖОРДЖ: Английская классовая система.
Г&Д: «Плохая»!
ДЖОРДЖ: Английская экономика.
Г&Д: «Плохая»!
ДЖОРДЖ: Английский премьер-министр.
Г&Д: «Плохой»!
ГИЛБЕРТ: Английские художники.
Г&Д: «Плохие»!
ДЖОРДЖ: Английский крикет — уничтожен.
ГИЛБЕРТ: Английское кино — плохое.
ДЖОРДЖ: Это невероятнейшая чушь. Болезнь. Страсть к негативу.
Мы перемещаемся на задний двор, пьем теплое «шардоне», Джордж возбужденно зовет меня в студию. «Саймон, иди, посмотри на это!» Мне показывают пробные отпечатки фотографий и дают лупу. То, что я вижу, оказывается человеческим дерьмом. Джордж полон энтузиазма. «Хорошая форма, верно? Фантастика!». Я киваю, он не шутит.
Дерьмо и многое другое, все это части следующего проекта Г&Д, изящно названного «Летающее дерьмо», образцы которого впервые опубликованы в этой книге. Дерьмо, в конце концов, великий уравнитель всех рас и всех классов.
ГИЛБЕРТ: Мы были ужасно оскорблены, когда люди спрашивали нас, используем ли мы собачье дерьмо в своей работе. Это все наше собственное!
Время уходить. Я оставляю странную пару наедине с их жизнью, поняв, что Гилберт и Джордж — два самых любезных, удивительно добрых и веселых человека, которых я когда-либо встречал, с озорным чувством юмора, позволяющим гораздо глубже понять их мерзкое, темное, позорное искусство и утопический взгляд на будущее искусства и общества, который мы все можем принять: Искусство, вырастающее из опыта реальной жизни, культура — общая для всех цветов и мировоззрений, жизнь в мире не скованном религией и нетерпимостью.
Мире Гилберта и Джорджа.
Это мир— Гилберт и Джордж.
Это наш конец
Это наш мир
И это конец