В тени Долины Смерти смущенный, сбитый с толку, пьяный и потерянный бродит Саймон Дуйар и разглагольствует о доме нечестивой троицы, об истинном царстве Искусства, Коммерции, Религии — Альтернативных Штатах Америки. Не столько Апокалипсис нынешний, сколь апокалипсис грядущий…

ГОРЯЧИЙ ВОСК И СВЯЩЕННЫЙ ЛЕС

Мечты, видения, и свидетельства очевидного

«ВАС ЖДЕТ САМЫЙ ВОЛНУЮЩИЙ ОПЫТ В ВАШЕЙ ЖИЗНИ», гласит табличка в шумном фойе Голливудского музея восковых фигур. Я пытаюсь унять легкую дрожь. Ничего другого. «Это будет самый волнующий опыт в моей жизни», думаю я. В «Путешествиях в гиперреальности» итальянский профессор семиотики Умберто Эко, посетив это место, назвал его одной из многочисленных американских «Крепостей одиночества», где Супермен (из округа Колумбия, не ницшеанский) уединяется для медитации. Сейчас, тем не менее, он переполнен испуганными детьми и японскими туристами.

Осмотр выставки занимает примерно двадцать пять минут, двадцать пять минут посетитель пялится на знаменитостей и исторических личностей, в основном узнаваемых благодаря табличкам с надписями. Железный Майк Тайсон, Кроккет и Таббз, пара английских Дэвидов — Нивен и Боуи — четыре груди — Мерилин Монро и «Вампайра», Мейла Нурми.

Наркоман-Франкенштейн Бела Лугоши, не подозревающий, что он стал героем единственной хорошей песни «Bauhaus» и посмертно снялся в невероятном плохом фильме Эдварда Д. Вуда «План 9 из космоса», единственный персонаж, который, кажется, выиграл от превращения в восковую фигуру, он здесь выглядит куда более розовощеким, чем был в реальной жизни. Но у всех кукол, вплоть до самого почитаемого ханжи, Авраама Линкольна, одинаковые стеклянные глаза, тени и блестящие нейлоновые волосы. Внезапно музей кажется совершенно опустевшим.

Капитан Джейм. Т. Кирк сквозь сумрак пялится на экипаж злополучного космического корабля «Челленджер». Верные «треккис» приходят сюда как на молитву. Восковой Леонард Нимой сидит с невозмутимым видом, шелковый пижамный верх, черные лыжные штаны и остроконечные уши (интересно, из чего они сделаны?) являют его нам в образе персонажа из «Стар-трек». Вымышленный мистер Спок куда более знаменит, чем телеактер Леонард Нимой, и более знаменит, чем мертвый экипаж «Челленджера», это означает, что он занимает лучшее, более освещенное, место. Спок здесь более реален, чем они. Даже если бы ни Спок, ни экипаж шаттла не существовали только в виде крошечных изображений на целлулоиде и неподвижных трехмерных форм восковых фигур: они реальны в сознании и памяти зрителя. Более реальны, чем «реальность», потому что реальности не существует, а они, так или иначе, здесь. В сознании.

Иллюстрация: «Тайная вечеря»

Мертвый экипаж шаттла, теперь героические иконы американцев, «отдавшие жизнь исследованию космоса», несмотря на то, что умерли они, так и не достигнув цели, и мало кто о них помнит, делят комнату с серьезными Американскими Президентами. Забытые ребята. Трюкач Дикки (Никсон), злодей, потерявший свои записи, и Джей Эф Кей, хороший парень, потерявший свою голову и породивший миф о «потере невинности», который Америка использует для оправдания всех своих грехов (включая Хиросиму). Образы, символы, воспоминания, маленькие триггеры. Самое волнующее ощущение в вашей жизни.

Общее ощущение от этого места, в двух словах, — мороз по коже. Не новая аналогия — странные восковые фигуры похожи на сюрреалистических предшественников поп-арта, но в отличие от большинства подобных творений, эти фигуры вызывают реакцию, которая не предполагалась сознательно — отвращение.

Близкий к этому, связанный с искусством опыт, — музей Стеделийк в Амстердаме, куда обдолбанные, пьяные британские туристы могут ввалиться, чтобы посмотреть на творение (если я не ошибаюсь) лос-анджелесского скульптора Эдварда Киенхольца. «Забегаловка» изображает салун в натуральную величину. На заднем фоне слышны фальшивые звуки музыки, выступают из сумрака, застывшие навек над своей выпивкой, фигуры. Их лица — часы, часы, замершие навсегда. Это пугает, потому что ты смотришь на фигуры, на бар и понимаешь, что когда тебя не станет, когда ты умрешь, то все закончится этим (Ад, где время замирает, и ты никогда не допьешь свой стакан). Голливудский Музей восковых фигур пугает, потому что эти люди там были или остаются богатыми и знаменитыми, а здесь для них все закончилось. Они даже не могут бежать отсюда. Все, кроме одного, в любом случае.

Иисус Христос не нуждается ни в табличке с именем, ни в представлении. У него есть борода и, в конце концов, больше ни один из экспонатов не распят на кресте. Но это после. Сперва Тайная вечеря. В случае Спасителя человечества, выбор времени играет важную роль, яркие огни и хоровое пение, доносящееся из магнитофона, окружают распятие, оставляя Тайную вечерю во мраке. Войдя в зал, где был убит Иисус, можно не заметить из виду Тайную вечерю. Так что хронология истории во многом зависит от зрителя. Не удивительно, что Тайная вечеря в данном случае является попыткой воспроизвести в трехмерном пространстве фреску Леонардо да Винчи. Давно умерший итальянец, гений, одаренный богатым воображением и сам незаурядный скульптор, вряд ли смог бы вообразить такое. Картина копируется повсюду. Вечно спящая, но пробуждающаяся и вглядывающаяся в тебя в странные, самые неожиданные моменты. Ты вспоминаешь, как видел ее, воспроизведенную актерами в постановке Стивена Беркоффа «Саломеи» Оскара Уайльда — хитрый театральный трюк, во время усекновения головы, а также, не весть каким образом нарисованной на булавочной головке, выставленной под микроскопом в «Музее крошечных вещей Миджа», в перерыве между отдыхом на пляжах испанского Коста дель Соль. Бог, как Леонардо, пробирается повсюду, он доступен в любых формах и размерах, работая тайными путями. Здесь, в Голливуде, Он больше, чем в жизни.

Можно задаться вопросом — что же это должно было быть — воспроизведение тайной вечери Христа или копия «Тайной вечери» Леонардо? Напоминание об историческом событии, мифическом событии или копия изображения? Должна ли чувствоваться какая-то разница здесь, в сознании зрителя, между Страстями и почти фотографически аккуратным изображением общего бессознательного итальянского католицизма. Затем голос, глубокий и благочестивый, точно из «Десяти Заповедей» Сесила Б. Де Милля, внушает посетителю взглянуть на сцену не так, как зритель смотрит на дешевую восковую копию ренессансного полотна, но как если бы вы стали незримым незваным гостем на ужине в ночь перед казнью Христа. Кажется, что ты можешь указать на Иуду и разоблачить его перед всеми учениками, пока они, чавкая, жуют пыльный восковый хлеб и фрукты, и спасти жизнь молодого назаретского революционера. (В самом деле, в книге Генри Линкольна «Святая кровь, святой Грааль», рассказывается о том, что Христос пережил свою предполагаемую казнь, и приводятся довольно убедительные доказательства). Вдруг произойдет ошибка во времени, как это случилось с мистером Споком, и посетитель Музея восковых фигур сможет изменить историю. Или, может быть, Генри Линкольн. Но нет, Иуда торжествует, вспышка света разрезает мрак, перемена сцены, и Христос убит. Лица актеров Беркоффа или персонажи Оскара Уайльда или полотно Леонардо, все выглядят одинаково, зритель и мир погружены во тьму.

«Но один из воинов пронзил ему ребра, и тотчас истекла крови и вода… так же и в другом месте Писание говорит: «Воззрят на Того, Которого пронзили».

— Евангелие от Иоанна, 19, 34 и 37

Римский солдат Лонгин держит оружие, которое в будущем станет так называемым Копьем Судьбы, оккультной реликвией, как и череп Лазаря, и само по себе вдохновит еще больше безумств, смертей и веры, перейдя из рук Лонгина к Карлу и затем, окольными путями, к Адольфу Гитлеру. Оружие, проколовшее бок одного еврея, использовалось как Утраченный Ковчег — символ, с помощью которого убили шесть миллионов. Бесплотный голос рассказчика об этом не упоминает, так что сейчас это просто копье, и запись продолжает рассказывать посетителям, что они переживают свой самый волнующий в жизни опыт. Христос родился, Христос воскрес, Христос придет снова.

Иллюстрация: Череп Лазаря

В книге «Незримое искусство» строятся предположения об истинном значении «Тайной вечери», автор намекает, что картина на самом деле еретическая. Проблема, кажется, заключается в фигуре, сидящей второй слева. Он выглядит как двойник Христа, и в связи с этим строятся догадки о том, что это, должно быть, символическое изображение — породившие слухи, которые упорно ходили в эпоху Ренессанса и позже, что у Христа были братья, а позже — и собственная семья. Автор «Незримого искусства», Геттингс, кажется, сам не слишком осведомлен об истории «семейства Христа», он говорит, что «…источник, этой идеи, появившейся в эпоху Ренессанса остается неизвестным». Любопытно. Благодаря документам, раскопанным журналистами в Парижской национальной библиотеке, теперь мы, возможно, знаем, кто был этим источником.

Леонардо был Великим Магистром Приората Сиона с 1510 по 1519 годы. В этом списке так же такие выдающиеся личности, как Николя Фламмель, Ботичелли, Роберт Флудд, Исаак Ньютон, Виктор Гюго и Жан Кокто. Список заканчивается на Кокто, который, как там сказано, наследовал этот пост в 1918 году от Клода Дебюсси. Там сказано, что Кокто передал бразды правления в 1956 году, за четыре года до смерти, никому иному, как Папе Иоанну XXIII.

Папа Иоанн стал розенкрейцером, когда он был папским нунцием в Турции в 1935 году, и некоторые решения, принятые им во время его правления убеждают в том, что он имел связи с масонским движением, не в последнюю очередь его странное послание всей Епархии в 1960 году, где он писал о важности физического истечения крови Христовой и постановил, что католики могут становиться франкмасонами. Если верить последним открытиям, сделанным следователями, проводившими расследование смерти Роберто Кальви, найденного повешенным под лондонским мостом Блэкфриарз (Черных монахов), они обнаружили связи между Банком Ватикана, чикагскими гангстерами и, больше похожей на мафию, итальянской масонской ложей П2, теория об участии Папы Иоанна XXIII в масонском движении не выглядит такой уж искусственной, как на первый взгляд.

Вскоре трехминутный Божественный аттракцион заканчивается, и закольцованная пленка перематывается для очередного повтора (Христос умирает и воскресает десятки раз за день), я пытаюсь разглядеть, что же такое блестит на деревянном полу и на столе Тайной вечери и понимаю, что это монетки. Сотни десятицентовиков, центов и четвертаков, брошенных верующими посетителями к ногам Христа. Точно этот восковой «музей» был настоящим, освященным храмом. Для многих туристов со Среднего Запада и латиноамериканских городов (невидимых людей «настоящей» Америки) так оно и есть.

Это Голливуд — Мекка образов, мечтателей и мифов. Как говорилось в рекламе «пепси» — Нереальная Вещь. Поэтому Христос занимает законное место рядом с Джеймсом Ти Кирком и мистером Споком. Одновременно реальный и воображаемый, он впечатляет сильнее, потому что он, как и экипаж шаттла, отдал свою жизнь за кого-то или за что-то. И, как мистер Спок, он может путешествовать сквозь пространство и время — при помощи искусства и воображения. И здесь он более реален, чем «реальная вещь», потому что существует там, в воске, и здесь, в сознании зрителя. Вера создает виртуальную реальность. Более конкретную, чем миф, более осязаемую, чем Слово.

И он такой, каким его помнят. Длинноволосый, белый, хипповый, добрый и самоотверженный, как о нем рассказывали в школе. Люди идут сюда поклониться не только кинозвездам, но и Богу, не меньше. Поклониться Богу и отдать деньги Голливудскому музею восковых фигур.

История Христа — одно из могущественных магических предзнаменований, которое было неверно понято, подверглось гонениям и то, что он позволил убить себя гонителям назарейской веры, одно из самых мощных магических деяний в истории планеты. От всемогущества к вездесущности в один день. С Голгофского холма к холмам Рима, Рио и святая святых — Голливудским холмам. Шоу продолжается. Но не всем дано понять.

ПОЛАРОИДНЫЙ НЕГАТИВ (ДОРИАНА ГРЕЯ)

Естественная реакция на столь волнующий опыт — желание поскорее добраться до выпивки покрепче, поэтому я вываливаюсь под яркое голливудское солнце и, рискуя обгореть и получить солнечный удар, отправляюсь на поиски бара, ближайший из которых, похоже находится милях в тридцати отсюда (в Лос-Анджелесе отродясь не слышали о метро, да и такси тут попадаются крайне редко). Первый бар, в который я вхожу, по размерам не больше прихожей в какой-нибудь квартире, темный как угольная шахта, его освещают лишь подсвеченная жужжащая реклама «Бадвайзер» и переносной телевизор. В темноте мне удается разглядеть, что здесь, помимо меня, только двое посетителей, оба — Ангелы Ада, по габаритам напоминающие Арнольда Шварценеггера, они смотрят, как я вслепую пробираюсь к стойке, быстро пытаясь сообразить, какой же выпивки у них может не быть. Разумеется, к моему великому разочарованию, у них нет «Ньюкасл Браун», поэтому я ухожу. Быстро.

Когда, наконец, я устраиваюсь с «пинтой» слабого «лагера», которая, как это здесь принято, меньше, чем пинта в Британии (16 унций вместо 20), на половину состоит из пены и слишком холодное, чтобы можно было разобрать вкус, я обнаруживаю, что второй попавшийся мне на пути бар — для геев. Я понимаю это потому, что сидящий рядом со мной парень, худой итальянец, назвавшийся Джорджем, наклоняется и манит меня к себе указательным пальцем, неаппетитно дергающимся над маленьким волосатым кулачком. Я склоняю голову, чтобы расслышать, что он хочет сказать. Джордж улыбается, смотрит на меня и говорит, что я «должно быть европеец», потому что я такой красивый и… можно меня поцеловать?

Джордж не желает оставлять меня в покое, кажется, это один из тех унизительных моментов, когда мужчина понимает, какого приходится женщинам в подобных ситуациях.

Несмотря на мои протесты, высказываемые глубоким, «мужским» голосом, моему эго отчасти льстит то, как он повторяет «ты тааакой крааасивыый», но я поднимаюсь и пересаживаюсь поближе к женщинам. Как и следовало ожидать, они все потрясающе выглядят, что в Голливуде означает, что они не могут быть настоящими. И в самом деле, размер их обуви подтверждает, что все это трансвеститы или трансексуалы, с туфлями размером с корабль флота Ее Величества. Они танцуют под столь уместную песню здесь Джима Моррисона «L.A. Woman», доносящуюся из музыкального автомата, и это похоже на военоморские маневры НАТО. Они веселые, счастливые и расслабленные, но любовь, что «назвать себя не смеет» по-прежнему окутана тем, о чем немногие хотят говорить, тени в баре становятся длиннее, мрачнее, пересекают столы и ложатся на плечи люди людей, точно руки.

«Но мой секрет надежно скрыт. Никто не узнает моего имени!

О нет, я разгадаю его по твоим губам, когда засияет свет дня и мои губы прервут молчание».

«Никому не дано узнать имя его… мы умрем. Увы. Умрем».

Пуччини «Турандот»

Тайны, тайны, никем не разгаданные… В те дни, когда гомосексуализм был вне закона, из мужчин-гомосексуалов получались самые лучшие шпионы — потому что им приходилось скрывать свою тайную жизнь. Они были настолько скрытными, что даже их хозяева зачастую не подозревали об их тайной сексуальной жизни. По иронии судьбы, подобные сексуальные предпочтения считались слабостью для шпиона, но на деле, в этом была их сила. Скрытый подтекст, превосходная практика. В те времена, когда оккультные верования и практика были такими же тайными, писатели и художники становились лучшими передатчиками тайной истины.

Секреты «Тайной вечери» Леонардо Да Винчи, наверно, многочисленны. Великий ученый, художник и философ — я не подозревал об этом, пока я случайно не посетил выставку его рисунков и моделей, созданных по его чертежам, в галерее Хейуард в Лондоне, и тогда я понял, насколько гениален был этот человек. Первый человек, понявший природу инерции, звуковых и световых волн и, за столетия до англичанина Уильяма Харви, систему кровообращения. Помимо всего прочего, он был потрясающим математиком, инженером и архитектором, он работал в этом качестве на Людовико Сфорцо (Мавра), в том числе и в Египте. (И мавры, и египтяне, разумеется, были погружены в магию и, возможно, именно это оказало существенное влияние на его дальнейшую жизнь). В 1506 году он переехал из Флоренции в Милан, который в то время находился под властью Франции.

Четыре года спустя он стал Великим магистром французского Приората Сиона и в 1517 году переехал в Амбуаз, между Туром и Орлеаном, регион, пропитанный традициями катаров.

ПЕСНИ ЛЮБВИ И СМЕРТИ

В то время как богатым американцам нравится думать о себе, как о людях утонченных, благовоспитанные европейцы, такие как мой знакомый гей-итальянец из бара Джордж, почитают себя Культурными. В Оперном театре Дороти Чандлер, банальном бетонном мавзолее, усеянном горделивыми, разукрашенными скульптурами фонтанами, какими любят себя украшать большие города, сталкиваются культуры.

Культура Старой Европы, преимущественно белая, встречается с гражданами Новой Европы, которые также преимущественно белые. Высшие общественные круги Америки сохраняют свои связи со старыми странами, в то время как вся остальная Америка вокруг них сливается с культурой Южной Америки и Азии. На улицах Лос-Анджелеса на каждое белое лицо приходится одно черное или латиноамериканское. В кондиционированном, дезодорированном воздухе Оперного театра редко встретишь не белое лицо.

Театр заполняют знаменитые и почти знаменитые, подвергшиеся пластической хирургии, носы, сверкающие зубные коронки, дорогие парики, щелканье каблуков от Гуччи и звенящие золотом запястья, и это только мужчины. Женщины, затянутые в корсеты от «Лоримар», — плечи шириной с небольшой японский автомобиль и тела, туго обтянутые загорелой, от круглогодичного благополучия, кожей. Нужно сказать, что хотя здесь, на этом шоу, возможно, присутствует гораздо больше денег, но гораздо меньше снобизма и высокомерия, чем на подобных мероприятиях в Англии. Когда я последний раз был в Королевской Опере в Лондоне, мне стало прямо-таки физически плохо. Персонажи со страниц газет, второстепенные знаменитости средних лет, Джереми Айзекс, Как-там-его, редактор «Обзервер», Тот парень, знаменитый актер, Кен Рассел, слоняющиеся туда-сюда в неподходящих к случаю спортивных костюмах, призванных в таких ситуациях демонстрировать «эксцентричность», и многочисленные жирные, уродливые члены парламента со своими, задирающими нос, еще более жирными и уродливыми женами.

Здесь, в Лос-Анджелесе, я рискнул покуситься на первое представление «Тоски» — как сказали бы в Лондоне — невыносимая оперная скука. Здание является олицетворением старомодного словечка — шикарный. Отрицая слова Рескина, что архитектура должна создаваться на все времена, Маринетти и итальянские футуристы со всей своей абсурдной претенциозностью, заявляли, что мы должны полностью порвать с прошлым, вся архитектура должна стать современной, и каждое новое поколение должно разрушать здания, чтобы построить свои собственные. Что за тупая мудацкая идея. Если посмотреть на Ла Скала в Милане, а потом на это сооружение, то становится ясно, что они не могли говорить это всерьез. Даже если они этого и не хотели, они все же были Художниками.

Всемирно прославленная голова Пласидо Доминго выглядывает из оркестровой ямы, где он сегодня дирижирует. Он похож на психованного «Тестяного человечка» с рекламы «Пислсбери». В конце концов, здесь, в Опере, они знают нечто, чего не желает признавать мир популярной музыки. А именно, — что смотреть на играющих музыкантов так же скучно, как смотреть на сохнущую картину. Для этого и существует Оркестровая Яма — место, скрывающее музыкантов. Спрятанный оркестр в недрах театра настраивается, раздраженно дергая струны и воспроизводя звук тысяч ногтей, царапающих по стекло. Затем тишина.

Рим, июнь 1800 года. В церкви Сант-Андреа наш герой Марио наносит последние мазки на полотно, изображающее Марию Магдалину. В то время как Ризничий бормочет о его богохульстве, художник размышляет («Recondita armonia» («Таинственная гармония»)) о различии между своей моделью и женщиной, которую он любит, певицей Тоской, одна — блондинка, другая — брюнетка, обе — красавицы.

Хотя и музыка Пуччини все же несколько приторна, она способна растопить даже самые циничные сердца. С мужской точки зрения, история своевольной Флории Тоска куда больше говорит о положении женщины, чем любой текст Андреа Дворкин. Снедаемая и ослабшая под гнетом самого худшего и самого распространенного из грехов — ревности, она становится уязвимой для безжалостного, одержимого похотью коварного политика — мерзкого Скарпья.

Завлеченная им в ловушку, она, тем не менее, находит силы совершить убийство, но она слишком доверчива и невинна, чтобы понимать хладнокровное мужское чувство долга, чтобы спасти себя или своего возлюбленного.

Опера полна мрачнейших символов Власти. Церковь, правительственное здание и тюрьма. Места, где любовь и тайные заговоры существуют в окружении каменных орнаментов власти. В этой постановке — распятия, гербы и ружья. С момента создания оперы, в начале века, эти символы остались неизменными, непоколебимыми. Незыблемыми. Или нет?

Ты невольно вспоминаешь о цветах в мусорном ящике. Нити темы и эти отчаянные, обвиняющие вопросы позже возникают в яростных электрических культурах Лондона и Нью-Йорка. Шумные аэродинамические тоннели разбитой мечты. Города увядших, брошенных цветов.

«О, Отец Небесный, я знаю, я грешен, но то, что она сделала со мной, сводит меня с ума…»

— Лу Рид

Пока Мария Эвинг выдерживает драматическую паузу, я сижу, затаив дыхание. Не от волнения, а потому что не боюсь громко закашляться и забрызгать мисс Эвинг и первые три ряда люминесцентными каплями слюны. В конце концов, Эвинг начинает петь, позволяя мне откашляться чем-то похожим на то, что вылезало из Джона Херта в «Чужом». Астматикам здесь приходится несладко, окиси азота и углеводорода вступают в реакцию на свету, создавая фотохимический смог.

В Лос-Анджелесе с этим дело обстоит так плохо не потому что, как полагает большинство местных, здесь больше машин, чем где бы то ни было, а потому что озоновый слой плотнее в пригородных районах, удаленных от перегруженных дорог, а Лос-Анджелес — это один огромный пригород, заключенный в неподвижную безвоздушную чашу. Как Милтон Кейнес с пальмами.

В Лондоне «Друзья Земли» расклеивают постеры, напечатанные на голубой лакмусовой бумаге (воспоминания о бунзеновых горелках и контролируемых взрывах). От кислотного дождя, льющегося над Англией, бумага за несколько минут становится красной. Воздействуя пассажиров едущих на работу, каждый в своей машине.

Aq. Dist. Laur. Te Verid. Этого достаточно, чтобы задушить вас… скверный кашель. Засоряют поры и мокроту. Яд — единственное лекарство… А еще белый воск, сказал он. Раскрывает темноту ее глаз. Цветы, фимиам, свечи, невинность, тает… Сладкий лимонный воск.

В самом урбанистичном, грязном регионе Британии, где и было придумано слово «смог» (в Глазго), загрязнения более привычные, местные. Двуокись серы с электростанций, микрочастицы от дизельных двигателей, двуокись азота от автомобилей в часы пик и тяжелой промышленности, и мое любимое — одноокись углерода, скапливающаяся внутри машин во время пробок на дорогах. Как бы там ни было, я просто не привык к этой разновидности смога, горло шершавое, как наждачная бумага. Мне необходимо закурить.

Разумеется, если бы я обрызгал сцену обильным количеством сомнительного цвета жидкости с больных стенок моих легких в «Клубе 100» или «Марки» или «Мьюзик Машин» в 77-м или 78-м году, это считалось de regueur (весьма метко). Панк-звезды — раздраженные, недовольные движущиеся мишени, частенько привлекали молодежную культуру тем, что придавали ценность прыщавым лицам. Я был одним из лучших плевальщиков в своей школе, и, используя технику броска с руки, мог достать с двадцати шагов. Когда я был восемнадцатилетним восторженным фанатом, на верхней площадке автобуса 11-го маршрута, идущего в «Свон» в Хаммерсмите в 1978 году, я познакомился с Джо Страммером, и он пожаловался, что ему становится плохо от плевков, которые ему приходится проглатывать на каждом слове, из-за людей, слишком упорно стремящихся выглядеть крутыми. Мне понравился Джо, мне понравились «Clash», но затем мои симпатии поуменьшились.

Здесь и сейчас, в 5 000 милях и целой вечности оттуда, у меня нет ни малейшего желания ворчать по поводу моих мужественных шотландцев. Даже если мне что-то кажется неуместным. Но это мои проблемы, поскольку, как и большинство людей, я всегда считаю что-то неуместным.

Вот почему я люблю первый альбом «Clash» и ненавижу все остальные. Слабаки, дешевка, американизированная белая шваль Берни-бойз. Барахло, которым восторгались люди, считавшие, что это легко, люди, которые ни хрена не понимали. В то время это казалось крутым, непродажным. А сейчас, в этих костюмах, благоухающие одеколоном, в дорогих очках, успешно продающиеся, вот о чем речь. Сидеть в тишине в светском вечном мире «Культуры». (Сесть/ встать/преклонить колени, в этой одежде, слушая язык, который никто не понимает…).

По обилию вспышек фотокамер и съемочным группам перед входом становится понятно, что этот вечер — Событие, на которое стоит посмотреть и на котором стоит засветиться. Забудьте о культуре. Люди беседуют о Событиях друг с другом театральным шепотом через проходы и становится ясно, что для многих здесь Пуччини в Опере — все равно, что Шекспир в Театре. Оба более популярны и более не поняты, чем «Clash» на вершине карьеры.

Пуччини, разумеется, обожают оперные зануды во всем мире, так же как Шекспир почитается занудами-театралами. Разумеется, если слухи, что Сильвестр Сталлоне намеревается сыграть роль Пуччини в биографическом фильме, правдивы, популярность Пуччини среди среднего класса резко упадет, поскольку подобная реклама поставит композитора на один уровень с Бэтменом и сделает его частью поп-культуры. Чем-то вроде унылого Эндрю Ллойда Веббера (С момента написания статьи мы, разумеется, стали свидетелями рыданий по поводу Мирового Кубка и популяризации Пуччини «Би-Би-Си», в результате чего имя Пуччини сделалось табуированным среди знатоков оперы, читающих «Телеграф». Теперь Пуччини скорее — для «Дейли Экспресс» или «Мейл»).

Как и «оценка» музыкантов и композиторов, культурные События используются как форма распознавания. Здесь, в Лос-Анджелесе, искусство свелось к простому перебрасыванию именами. В баре в фойе я завожу разговор с малоприятным типом в белом костюме, который намеревается продюсировать новый фильм Мэла Гибсона, он упоминает, что имеет дело с «Дастином». Я отвечаю ему, что недавно видел Хоффмана в лондонской постановке «Венецианского купца» Питера Холла. «Ух, ты!» — восклицает он, без сомнения думая о том, что это все культурная чепуха, на которой не сделаешь денег.

«И каков он?».

«Маленький человечек с большим носом». Ох-хо-хо.

Я вспоминаю своего тупого школьного учителя, заявившего мне, что «Венецианский купец» — пьеса о жадных евреях. Но оба произведения, «Венецианский купец» и «Тоска», последние постановки которых получили восторженные отзывы в прессе в Лондоне и Лос-Анджелесе, схожи с «Саломеей» Оскара Уайльда или лучшими сериями «Стар-трека» Джина Родденберри и выражают скрытые тенденции. Фаллические очертания под одеяниями священников и раввинов, адвокатов и любовников, полицейских и воров.

Проблема на самом деле в том, что все показывает, как тяжело, практически невозможно это для порядочных, думающих людей быть честными с самими собой и другими, со своим словом и догматической верой. Как капитану Кирку защищать истинную справедливость, не нарушая Высшего указания? Что было делать царю Ироду, когда он опрометчиво пообещал Саломее все, что она пожелает, и она попросила голову Иоанна Крестителя? И — погребенные в побочной линии сюжета — как мог Бассанио отдать кольцо Порции законнику, который спас его жизнь, не нарушив при этом клятву, данную друзьям перед Богом или клятву жене? Как могла Тоска спасти своего возлюбленного и остаться божьим чадом, когда проституция и убийство — единственное, что ей оставалось? Все столкновения с моралью и смертью, которую мы приучены игнорировать. Искусство подпитывается жизнью, это зеркало, в котором зритель может узнать себя, особенно, когда оно показывает, что происходит, если зеркало разбивается. Под давлением нарушенных обещаний, утраченной веры, угроз, повседневной жизни, догматизм и своды правил теряют свою силу и адаптируются, анархический гуманизм, дружба и любовь, сияют сквозь социальный хаос. И во всех этих битвах, во всех сделанных выборах, добро смешивается со злом (как Тоска, убившая Скарпья) и честные, праведные мирятся с преступлением (как Ирод, обезглавивший Иоанна, чтобы выполнить данное обещание, или изгнанный Шейлок). В реальном, зеркальном мире, любая мораль становится более смутной, более практичного серого цвета. И Гуманизм, как Искусство, находится за гранью таких критических суждений. В своих лучших проявлениях Искусство может показать тебе жизнь такой, как она есть. Как Шекспир и Пуччини могут рассказать хорошую историю.

Стыдно, что столь очевидные и простые, подчас поистине провокационные послания утеряны и сокрыты академиками, интеллектуалами и ловкими позерами, которые старательно уничтожают удовольствие, получаемое от Театра или Оперы для тех, кого они снисходительно именуют «массами», неспособными разглядеть лес для своих интеллектуальных опилок.

Возможно поэтому все реалистические решения и интерпретации жизни и все замечательные произведения искусства каком-то смысле простые, и вместе с тем способны воспитывать и провоцировать. Позор так же, что дрожь в коленях по отношению к таким формальным «Культурным» поискам превращается самозванцами в фанатичную, бездумную насмешку, филистерство и извращенный снобизм.

Хотя в этом нет ничего удивительного. Несмотря на вторжение ловких авантюристов вроде Малкольма Макларена, пресса по большей части представляет Театр и Оперу в сдержанных обработанных упаковках.

Фото: Оскар Уайльд с лордом Альфредом Дугласом

Даже после того, как Пуччини утратил благосклонность верхних слоев буржуазии, использование оперной музыки для продажи таких товаров, как авиабилеты и автомобили, подчеркивает, что авиабилеты — для «членов клуба», автомобили — дорогое удовольствие и, следовательно, выделяется «класс», жалкая, отвратительная британская идея. Таким образом, опера становится собственностью тех, кто водит «БМВ» по альпийским дорогам, кто называет друг друга «дорогой» и никогда нигде не плюется. Vorsprung durch technik (Выделяются с помощью техники), как говорят у них в Суррее.

Несмотря на то, что творят пресса и рекламщики, гуманистический свет Джакомо Пуччини возвышается над культурными экскрементами. Это человек — одна из первых поп-звезд, он укорачивал свои произведения для того, чтобы они умещались на десяти-дюймовые пластинки на 78 оборотов, и писал музыку вовсе не потому, что мечтал стать культурной эмблемой последующих поколений людей с подложными плечами и смокингами или темой занудных разговоров интеллектуальных олухов с докторской степенью. Он писал их потому, что любил.

И в любом таком театре, как в жизни, как в любви, есть жертвы. Жертвы ситуации и выбора, морали, общественных устоев, на которые равняется повседневная жизнь.

Автор «Саломеи», уже будучи в тюрьме, сказал: «Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой». Или Шейлок в «Венецианском купце»: «Мир обмануть не трудно украшеньем; В судах нет грязных, низких тяжб, в которых нельзя бы было голосом приятным прикрыть дурную видимость». Или, что ближе к нам, как сказал некогда живший в Лос-Анджелесе автор би-сайда «Beach Boys» и возможный вдохновитель убийств Тейт/Ла Бианка, Чарльз Мэнсон: ««Правда ли всё так плохо, как кажется?»

Когда все это покинуло Веру, или современное искусств, или Америку? Когда слушаешь арию Марии Эвинг, или включаешь новости на Си-Би-Эс, или смотришь в пустые глаза наркоманов на грязных улицах Восточного Лос-Анджелеса, понимаешь, что есть лишь один ответ.

Я РАЗРУШИЛ ТВОЕ ТЕЛО

В антракте мне в лицо утыкается огромный трясущийся целлюлитный зад. Я слегка раздраженно смотрю на его обладателя, протискивающегося в туалет. Мятый кремовый костюм, крашенные светлые волосы, круглые очки. Какой-то идиот пытается походить на Дэвида Хокни, думаю я, прежде чем до меня доходит, что этот человек походит на Хокни по очень простой причине.

В баре, где продают слабенькое калифорнийское «шардоне», Хокни вертит в руках свой слуховой аппарат. Это Лос-Анджелесский Оперный театр, а не «Теско» в Бредфорде, люди старательно игнорируют его, делая вид, что они не проявляют ни малейшего интереса к самому дорогостоящему из ныне живущих художников, в то же самое время мечтая, чтобы он подошел к ним поздороваться. Ведь это, в конце концов, именно те люди, что сделали Хокни богатым и знаменитым, люди, которые плавают в бассейне голливудского Рузвельт-отеля, который он рисовал, ходят за покупками в шикарные ювелирные магазины на Мелроуз-авеню, которую он прославил, живут на песчаных калифорнийских холмах, которые он обессмертил на своих полотнах. Но Лос-Анджелес Хокни — это не их Лос-Анджелес. Потому что Хокни, как и большинство художников, живет в мире своего воображения.

Странное совпадение, Хокни сейчас здесь, ведь это именно он впервые познакомил меня с оперой. Меня привели в восторг его декорации к «Волшебной флейте» (начисто лишенные обычного масонского символизма), Хокни рассказывал о них по телевизору, и я был очарован. Его детский энтузиазм по отношению к опере был заразителен. Дерек Джармен как-то сказал мне, что стал кинорежиссером, потому что в кино «можно использовать все сразу». Живопись, литературу, дизайн, игру. Благодаря Хокни я понял, что это можно сказать и об Опере. Только в Опере по сцене шляется больше людей и больше персонажей погибает.

…Стоп машина. Газетные вырезки мелькают на экране. «Дейли Экспресс», 5 мая 1961 года. Лорд Биккет открывает студенческую выставку живописи в Университете Лондона. Профессиональный класс (студенты, обучающиеся на художественном отделении), Первая премия — 25 фунтов — Дэвиду Хокни (Королевский колледж искусств). Любительский класс (студенты, у которых живопись не является профилирующим предметом) — Первая премия, 20 фунтов — Майклу Дереку Джармену (Королевский колледж)…

Обманчиво простые полотна и фотоколлажи Хокни провоцируют небольшие, но ощутимые сдвиги в визуальном восприятии. До Хокни многие художники смотрели лишь на поверхность воды, плоскую двухмерную поверхность. Но в его цветных бумажных бассейнах можно посмотреть в воду, сквозь нее, на нее или на то, что происходит под ней.

Хокни и другие художники на протяжении веков изобретали способы сделать вещи лучше, чем в «реальности». Как и Леонардо или художник, который создает прекрасный алтарь или лестный для модели портрет. Когда смотришь на ныряльщиков Хокни, прыгающих в его холодные голубые бассейны, это образ того, что ты видишь — всплеск, тело, волны кажутся более реалистичными, чем если смотреть на фотографию этого же момента, на которой видишь лишь застывший всплеск.

Иллюстрация: Дэвид Хокни «Всплеск»

Всплеск настолько застывший, что он совсем не похож на всплеск. Время, которое движется свободно благодаря художнику. На неподвижных фотографиях или в восковых куклах время поймано в ловушку. Движущееся стало неподвижным = отсутствие реальности. Разумеется, художники и некоторые адепты убеждены, что это единственно верный, единственно реальный способ подачи и взгляда на мир. Это не так. Когда вы смотрите, как кто-то ныряет в бассейн, вы видите вовсе не картину Дэвида Хокни и наоборот. Псевдо-реальность не тождественна физиологической реальности и то, что мы приучены воспринимать, как реалистичное, не следует путать с реальными вещами. Чтобы оспорить, поскольку многие художники, включая Хокни, получают удовольствие от процесса творения, картина становится более убедительна или реалистична, чем любая другая форма предметно-изобразительной записи, это просто глупо.

Это путаница в искусстве, которое является фактором, содействующим подлинным изменениям восприятия и искусства, как механизма для фальсифицирования сознания, если оно поверхностно. Мир виртуальной реальности легко создается и жадно воспринимается — потому что он «хорошо приспосабливается». Алтарные росписи вместо сложного, тяжелого выбора.

Художник лишь представляет мир в отредактированном, стилизованном виде, столь же ненадежном, как любой другой посредник. В самом деле, причина, по которой одни художники становятся знаменитыми, а другие — нет, состоит в том, как они технически выражают свое видение, а кроме того — как они его корректируют. Если бы Леонардо решил представить себе Христа на унитазе, а не на Тайной вечере, возможно, его картину не стали бы копировать в Голливуде. Леонардо отредактировал, выделил и сконцентрировал свое представление об этом историческом или мифологическом событии так, чтобы оно соответствовало общественным чаяниям того времени. Насколько оно реально? Но к Христу и туалетам мы еще вернемся.

Наряду с не менее знаменитыми Фрэнсисом Бэконом и Люцианом Фрейдом, Хокни по-прежнему один из моих любимых богатых, значительных ныне живых британских художников [Бэкон — уже ныне покойный — прим. редактора], и не столько из-за того, что он рисует, сколько из-за того, что он говорит, мне нравится история про то, как он, провалившись на экзаменах в колледже, решил нарисовать диплом и сам себе его вручил, поскольку понял, что это лишь несколько ограниченных доводов, что он может видеть вещи так, как не могут его наставники. Мне нравится то, что он стал одним из создателей культа «Художник-как-Поп-звезда», доказав, что искусство может быть доступно (даже в ситуации, когда некоторые художники стремятся к славе поп-звезд). И мне нравятся его энтузиазм и его идеи. Ему, в конце концов, принадлежит наиболее простое, мудрое и точное высказывание из уст художника в конце восьмидесятых. Что-то вроде:

«В НАУКЕ СЕЙЧАС ПРОИСХОДИТ ГОРАЗДО БОЛЬШЕ ИНТЕРЕСНОГО, ЧЕМ В ИСКУССТВЕ».

фото: Стивен Хокинг

Разумеется, он прав. Благодаря работам Фритьофа Капры, Нильса Бора, Алана Стоктона, Карла Сагана, Фреда Хойла, Стивена Хокинга и многих других, за последние десятилетия наука стала ближе к религии и искусству, нежели к ньютонианской механике и картезианскому дуализму. Немногие в светской религии мира искусства (за исключением Хокни и людей, вроде Тони Картера) понимают это, но теории и интерпретации, окружающие такие вещи, как Квантовая Физика, Черные Дыры, Время, Теория Хаоса и так далее, гораздо более значимы, креативны и вдохновляющи, чем то, что исходит от так называемых «творческих» людей, когда-либо живших на планете. Чем большее число художников, учителей, теологов и философов поймет этот факт и скажет об этом честно, как это сделал мистер Хокни, тем лучше станет жить в этом мире. Потому что мир не должен быть таким пустым и печальным, каким он кажется, потому что Правда не должна оставаться в вечной мерзлоте, диктуемой священниками, политиками, художниками или даже учеными. В субъективно воспринимаемой вселенной постоянно изменяющейся правды, которую предлагает современная научная мысль, больше предположений, гораздо больше мечтаний и версий реальности может быть принято, предоставлено и допустимо. В самом деле, одна из общественных функций науки, как мне, заключается в том, чтобы иллюстрировать идею доказуемым способом, что ни одна теория не является неприкосновенной. Как мог бы спеть Спок со своей вулканической лирой: «Есть место для нас…».

Отъезжая от Оперного театра, ты замечаешь колышущийся на ветру плакат с рекламой киноверсии пошлого помпезного мюзикла Ричарда О'Брайена «Шоу ужасов Рокки», в котором инопланетяне прилетают на Землю, чтобы захватить ее, но соблазнив их физическими удовольствиями и извратив их цели, Земля в итоге захватывает их, оставляя уцелевших людей сожалеть о гуманном порыве пришельцев и человеческой пустоте. Мы остаемся «ползти по планете / существа, которых называют людьми / Затерянные во Времени / Затерянные в пространстве… и поисках смысла». Портрет племени одержимых собой, сбитых с толку, странных животных, мельтешащих на крошечной планете, убивающих время, воспринимая себя слишком серьезно. Уничтожающих секс, искусство, любовь и жизнь. Хотя провинциальное Американское Добро торжествует над Инопланетным Злом, даже в таком предположительно пустом развлечении, как «Шоу ужасов», мир представлен как опасное место, — мужчины и женщины нарушают обеты, ведут себя аморально, борющиеся с чувством вины, податливые приспос>бленцы, предавшие догматы веры в добро, знание и перемены. Предложение из космоса отвергнуто, персонажи остались одинокими, изолированными, без руководства. Им осталось только жениться, рожать детей, и жить и умирать в «настоящей» Америке.

«Они ускользнули от уз Земли, чтобы коснуться лика Господа…»

— речь Рональда Рейгана памяти экипажа «Челленджера»

Как в реальной жизни, Космос — последний рубеж, рассматривается как новый вызов. Реальная жизнь в узком обыденном мире кажется мелкой и пустой. Как и лучшее в искусстве, вызов космоса — личное человеческое восприятие.

Фото: «Шоу ужасов Рокки»

Когда, как капитан Кирк или Брэд и Дженет, ты на минуту задумываешься о космосе, ты бросаешь вызов своему восприятию. И, возможно, ты поймешь, что являешься неотъемлемой частью гигантской неторопливой машины, или, может быть, ты — Бог, или Сын Сэма. Как бы то ни было, через понимание или придумывание своей роли, ты меняешь свое восприятие. Искусство поддерживает тебя в этом, искусство может быть полезным в качестве оценки вашего восприятия и личностного стимулирования, можете ли вы спасти мир. Свой мир. В связи с приведенной выше цитатой, не удивительно, что Хокни наполняет свое искусство очевидными ссылками на Пространство и Время, посредством всплесков на воде. Текучая, изменчивая, завораживающая. Вода. Лишь изменив восприятие, ты сможешь спасти мир…

Со всеми Его восковыми фигурами, четвертаками и десятицентовиками, Христианство, практикуемое церквями и почитаемое в музеях больше не способно сделать это для тебя. Христианство, как практика, со времен Святого Петра никогда не имело намерений делать это для тебя. Когда люди молятся Христу, который покинул их, или бросают монеты, целуют ноги или ведут священные войны, несомненно, они, как Шекспировские надоедалы, все слишком усложняют и воспринимают слишком буквально. Главный завет Христа, величайшего мага, — терпимость. Этот пророк говорил не о деньгах и кровавых побоищах, он призывал к изменению восприятия. Но то, к чему мы пришли, не его вопрос дело — его задача — что мы нашли в его образе, его словах, его кресте, используемом как оружие против наших вопросов, против изменений в нашем восприятии. Полностью искаженный, нечестивый образ, который используют против знаний, против перемен, против эволюции самой жизни, которую, как верит христианство, он создал. Некоторые люди верят, что достаточно просто одного лишь образа Христа, чтобы изменить человеческое восприятие. (Переменчивое, текучее, сонное, искаженное культурой, сквозь Время, во время. Он здесь, подает звуки из космоса. Он ушел, кровоточа, и глава оркестра, c сигарой «Craven A» в зубах, я знаю, склоняется, проверить убытки. Он перемещается самым таинственным способом, он желает знать, как играть. Смех. Аплодисменты. Ох-хо-хо. Большой кровоточащий нос. Истекающий кровью). Но, как и в организованной религии, утратившей свою цель, многое в искусстве, что могло бы быть использовано для изменения восприятия и, возможно, стимуляции эволюции, сконцентрировано на стиле, а не на содержании.

МНОГО МЕСТА В ОТЕЛЕ

Здесь, в Калифорнии, мы финансируем активизировавшихся приверженцев евреев и арабов. Мнимые сторонники слов Папы, которые дает деньги на романтизированную борьбу ИРА и «защитникам жизни», сбрасывающим с лестницы беременную женщину, в знак протеста против абортов. Неонацисты и, еще более непопулярные здесь, социалисты. Как будничная, зыбкая реальность Калифорнии, реальный мир — непростое место и в таком сложном мире невозможно уничтожить конфликты и насилие, рабство и голод. У всех свои причины делать, думать и верить в то, что они хотят. У Чарльза Мэнсона были свои причины, у Ирода, Гитлера, Наполеона, Тоски, Иуды, ИРА и клингонов.

Невозможно решить проблемы, создаваемые подобными верующими, если человек придерживается линейной догматической системы верований и образа мышления. И, к сожалению, Христос вряд ли в буквальном смысле родится заново и сделает мир единым и гармоничным. Поиски «сокровища» Христа (или, если вам больше нравится «постижения») — аллегорическое путешествие, среди этих слов, этих икон, этих «последователей», этого креста, этой тщеты. Люди путают образы с посланиями.

Единственное решение — самое очевидное, хотя и самое сложное, духовное. Вот почему так важны изобразительное искусство, литература и музыка. К несчастью, современное визуальное и концептуальное искусство немногое может предложить для оживления восприятия зрителя, но, несмотря на отсутствие линейной структуры, оно, по-видимому, все же имеет преимущество перед литературой, поскольку литераторы ныне не способны передавать подлинные мысли и эмоции.

В РАССВЕТНЫХ СУМЕРКАХ

Я не поеду в Диснейленд, Диснейленд — это ад на земле. Я знаю. Его показывают по телевизору, когда я, все еще не привыкший к смене часовых поясов, просыпаюсь в шесть часов утра. Я достаю банку замороженного йогурта из холодильника, которым подпираю входную дверь, вместо ключа. Застыв на месте, пялюсь в окно. За окном медленно поднимается солнце, пробиваясь сквозь смог.

Мне нравится утро. Земля выглядит взволнованной, как беременная женщина, раздувшаяся от времени и грядущих возможностей. Прохладный, чистый воздух, тихое, едва незаметное сияние делает Лос-Анджелес похожим на прекрасную пустынную акварель. Чистенькую, хранящую сны. Пробуждающуюся, открытую, полную ожиданий.

На автостоянке внизу спит человек, он резко просыпается, почесывается, затем срет. Берет тележку из супермаркета и уходит к утреннему солнцу. По телевизору показывают людей в подземном аттракционе под названием «Маленький мир» в Диснейленде, и я смотрю, как один писатель объясняет, что дьявол на самом деле американец, который хочет научить мир петь. Декорации этого аттракциона страшнее, чем персонажи на картинах Иеронима Босха — омерзительные детишки, которых следовало убить в младенчестве, со своими гнусными родителями, все разодетые в национальные костюмы, которые никто никогда не носил. Отвратительные создания пляшут и поют популярные детские песенки о «единстве душ», типично для Диснея. Мир — непростое место, но в Америке все проблемы могут быть сведены к пластику и воску, сделаны простыми, безопасными, симпатичными и, как Христос в Восковом музее, удивительно АМЕРИКАНСКИМИ. Уединенное место, где кто еще верит. Во что-то…

Калифорния вся на поверхности, ничего внутри. Без грязи и дождей Лондона или Нью-Йорка здешние обитатели живут под глубоко укоренившимся, страшным наказанием: счастливая жизнь под солнцем. Все время под их ногами в сандалиях и за их черепом звучит шепот Сан-Андреаса. Наверху блестящая металлическая змея преломляет свет и расплывается на жаре. Без движения.

Волдыри. Бесцельность висит в воздухе. Социальная незащищенность прорывается как нарывы. Калифорния теперь утратила общественное самооправдание, культурную историю и какое бы то ни было чувство духовной удовлетворенности. Калифорния просто существует. И не на что жаловаться, когда у тебя во дворе за домом растут пальмы. На самом деле поведение калифорнийцев провоцируется климатом, в котором более разумно ходить и на работу и в свободное время в джинсах, шортах, майках. Одежда влияет на поведение. Если идешь по улице в бермудах или драных джинсах, невозможно воспринимать себя так же серьезно, как если бы ты был в сером фланелевом костюме или грязной спецовке, сражаясь с брызгами из-под колес машин и дождем. Поэтому террористы и священники — европейский феномен, в Калифорнии у тебя есть кокаин, культы и реклама. Люди интересуются тем-сем-«этизмами» и «тотизмами» и всем, что нароют в поисках смысла. В Калифорнии почти что-то происходит. О, да.

Телереклама здесь, на Западном побережье — ужасный местечковый вшивый киношный карри-хаус, пародирующий «добрососедские отношения». За исключением нескольких роликов, сделанных для крупных компаний, таких как «Кока-кола», искусство телерекламы здесь удивительно примитивно и, как правило, в роликах фигурируют противные детишки или старики, орущие об отрубях, помогающих опорожнить кишечник, или матери, заявляющие своим дочерям-подросткам, что от них плохо пахнет, и поэтому нужно мыть вагину каким-то непонятным продуктом от «Джонсон и Джонсон».

Из-за большого рекламного бюджета здесь, как и в Британии, наблюдается склонность к раболепству перед Новым Человеком. Эти люди, очевидно, то, во что вырастают диснеевские танцоры, если вовремя не отбраковываются. Реклама переполнена образами дружелюбных настоящих крепких парней, потеющих в спортивных залах, улыбающихся друг другу, забирающих своих ужасных детей из школы, мчащихся в своих безвредных для озонового слоя автомобилях, облачающихся в дорогие смокинги и обнимающих своего старого итальянского папочку. Это, видимо, то, что «лучше для мужчины нет».

С конца 60-х пресса ориентированна преимущественно на женщин. В результате выросло поколение мужчин, у которых имеются проблемы с идентификацией. 90-е стали десятилетием практически полностью посвященным Мужчинам, стремящихся создать новую личность и новую общественную роль. Большие мальчики кричат в свою «Аква либра», пытаясь разобраться со всем этим.

Звучит ужасно.

ДВОЙНОЕ ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ

«Американцы — забавный народ. Сперва ты их шокируешь, а потом они выставляют тебя в музее».

— Жан Кокто.

А сейчас снова о Христе и обещанный рассказ о том, что происходит в туалете. Я листаю газеты и вижу, что еще один мертвый художник и еще один образ Христа попали в выпуски для новостей. Посмертная выставка Роберта Мэпплторпа — «Прекрасный миг» — умершего в Лондоне от заболевания, возникшего в связи со СПИДом, отменена галереей «Коркоран» в Вашингтоне из-за страха перед официальным неодобрением властей и возможного сокращения финансирования. Ряд нью-йоркских художников решил бойкотировать последующие выставки галереи, и директор «Коркоран» подал в отставку. Выставку Мэпплторпа перевели в более скромную галерею вашингтонской Культурной программы и, как и следовало ожидать, выставка привлекла в сорок раз больше посетителей, чем все предыдущие мероприятия, проводившиеся в галерее.

Выставка современника Мэпплторпа, на которой был выставлен ныне печально известный «Описанный Христос», где мы снова встречаемся с нашим старым другом, на этот раз плавающим в моче, прошла раньше. В стране, где обсуждается принятие закона о запрете на «осквернение» национального флага (что тогда произойдет с Джаспером Джонсом или Лори Андерсон), это произведение, как и следовало ожидать, вызвало ярость.

Сенатор Джесси Хелмс — больше похожий на нацистского преступника — спешно предложил законопроект, который запрещает федеральное финансирование выставок «непристойного и неприличного искусства». «Национальные ассигнования на культуру» стало мишенью благочестивого негодования аморального меньшинства по Всеобщему американскому праву, которое воспользовалось Удобным Моментом, чтобы нанести ответный удар по либерализму. Они разочаровались в президенте Буше из-за того, что он не поддерживает американскую борьбу против всего чуждого и грязного. Они лишились объединяющей силы Холодной войны, уничтоженной Горбачевым, и для того, чтобы сплотиться, им нужен праведный гнев, направленный против цели, которую Средняя Америка расценивает как угрозу. Мэпплторп и Серрано — легкая добыча. «Национальные ассигнования на культуру» трусливо вняли к протестам сенатора Хелмса, и, когда президент Буш сказал, что был «глубоко оскорблен той грязью, на которую тратятся деньги из федерального бюджета», председатель НАК пообещал, что «в будущем непристойность не будет финансироваться за счет денег налогоплательщиков». Якобы либеральный Институт Искусств возражал, вопя о Первой поправке, и гнездо шершней, которое сотрясается искусством чуть ли не каждый год, зажужжало в своей обычной манере, как это было примерно год назад, когда в лондонской галерее «Молодые Неизвестные» были выставлены сережки, сделанные Риком Гибсоном из засушенных зародышей. Но сколько лет прошло с того времени, когда Дали и Бунюэль протащили Крест через изъеденные муравьями останки в «Андалузском псе»? Аргументация нетерпимых христианских цензоров напоминает фразу Ницше: «Я люблю все то, что чисто, и не хочу видеть оскаленные морды и жажду грязных людей. Они глядят в колодец. Их отвратительные улыбки сияют в нем. Они отравили святую воду своей похотью, а когда они назвали свою грязную мечту удовольствием, то они отравили и язык». Возможно, Серрано стремился раскрыть нетерпимость правого крыла христианского общества, но меня удивляет, нужны ли подобные доказательства, как будто подобная акция может разоблачить что-то до сих пор неизвестное?

В такие моменты приходится задуматься, что же происходит. Живописные бассейны и голые задницы Хокни заставляют задуматься, это довольно интересные, занятные маленькие сдвиги. Таков и бассейн с мочой Серрано, но это еще и политическое заявление. Умышленно напрашивающееся на повышенное внимание и дающее выход узколобому критиканству, которое считается «дебатами». Таково место образа Христа в западном искусстве, и право Серрано окунуть этот образ в мочу, если он того желает. В самом деле, этот образ, возможно, поможет некоторым людям посмотреть на Христа под другим углом, более по-человечески, не боясь ошибиться. Или если наведет их на мысль, что образ Христа, который предположительно принадлежит всем нам, монополизирован меньшинством и используется как символ подавления, как я уже говорил ранее. Но в самом ли деле это лучшее, самое заметное, самое провокационное произведение искусства, созданное в Америке за последнее десятилетие? Разумеется, нет. Но оно самое нашумевшее.

Так что ж? Иногда у меня возникает ощущение, что многие Художники хотят лишь того, чтобы их воспринимали так же серьезно, как Ученых, стремятся лишь к шокирующей революционной славе Дарвина, но при этом не предлагают никаких серьезных идей. В этом — присвоении искусству роли общественного двойника науки или медицины — они, по иронии судьбы, продолжают традиции, заложенные Леонардо. Но искусству, которое невозможно измерить никакими конечными методами, зачастую не хватает изобретательности и влиятельности, не является двойником Науки. Делая вид, что оно является таковым, определенный тип художников скорее ищут оправдание того, что многие считают утомительными привилегиями — деньги (гранты) на их псевдо-«исследования» и общественный статус, доставляющий удовольствие людям, соответствующим запросам общества и способным бросить вызов принятым моделям мира. Денежное, могущественное артистическое общество старается избегать роли Ворчливого Развлекателя, оно узурпировало большую часть влияния, ранее принадлежавшего церкви, и теперь изображает Обеспокоенных Первосвященников. Но возможности, которые предоставляет эта ситуация, за несколькими замечательными исключениями, растрачиваются на самолюбование.

Илл.: Джаспер Джонс «Флаг» (1954 г.)

Самые авангардные творцы визуального искусства уверены в значимости своей работы, намекая на невысказанное превосходство, и, таким образом, принуждая публику признать себя в чем-то неадекватной и невосприимчивой или, возможно, реагировать на это, превращая их предубеждение и недопонимание в вербальную жестокость и, как в случае Серрано, цензуру. Лежащая в основе этой концепции философия, по-видимому, сравнивает Художника с астрономом-еретиком Коперником. Художник, так же знает, что Земля вращается вокруг Солнца и история однажды докажет, что его представления были «правильными», а «массовое» мнение — ошибочным. Но, как я уже говорил, Искусство неизмеримо.

«Я делаю все это, чтобы привлечь тебя… Неужели мне это не удалось?».

— Моррисси, «The Last Of The Famous International Playboys»

Столкнувшись с безразличием, многие художники реагируют, как избалованные обидчивые дети, каковыми в повседневной жизни многие из них и являются. Они стремятся обрести хотя бы дурную славу, если известность ускользает от них или кажется нереальной мечтой. В конце концов, современный Мир Искусства так легко оскорбляется и оскорбляет, все это весьма очевидно. Он всегда стремится оправдать гранты, социальное положение, свое абсурдное самолюбие, пытаясь выполнить некую, зачастую воображаемую, эволюционную, провоцирующую авангардную роль. Все это было бы хорошо, но большинство художников вовсе не стремятся уничтожить общество, они не хотят ни просвещать, ни менять его. Они желают выглядеть значимыми, восприимчивыми посвященными, оставаясь в рамках неменяющегося общества. Позиция, сходная с той, которую в прошлом веке занимали медиумы-спиритуалы. Как писал американский писатель Том Вулф в своей книге «Раскрашенное слово», художники всегда кричат об одном и том же: «Посмотри на меня!».

Называя себя «художниками», они подразумевают, что другие люди — менее восприимчивые и творческие, чем они сами, и, превращая искусство в нечто критичное и парадоксальное, на деле они не воодушевляют социальные перемены, а лишь пытаются преувеличить свою социальную значимость, представить себя проницательными и дальновидными. Они подразумевают, что лишь у них есть гражданская совесть. Их аудитория — которая «ценит» такие идеи — вступает в эту игру и греется в отраженных лучах славы. Они должно быть слишком утонченны и чувствительны, чтобы разгребать этот мусор. Многое из современного концептуального искусства, особенно в скульптуре и перфомансе интересуется главным образом не «изменением человеческим» восприятием жизни или общества или вселенной и их избранным местом в этом, но «изменением» восприятия искусства зрителем и обычных повседневных образов. Серрано, следует отдать ему должное, помимо своего Христа использовал множество образов и икон, которые имеют большое репрезентативное значение.

Иллюстрация: Караваджо «Саломея»

Нет ничего плохого в том, что художник стремится исследовать восприятие, ведь это одно из его предназначений. Тем не менее, я не могу не задаваться вопросом по поводу используемых ими упрощенческих методов.

В социальном отношении это искусство практически бесполезно, но оно приветствуется современным обществом, поскольку дает видимость социального и культурного прогресса и дискуссии. Одно из наиболее ценимых произведений современного искусства — «Мишень» Джаспера Джонса, изображает мишень для стрельбы из лука. Изменило ли оно чье-либо восприятие столь же существенно, как связанные со Временем теории Стивена Хокинга, или Ирод, обезглавивший святого, чтобы выполнить обещание, данное любимой дочери? Но я слегка отклонился от темы.

Присвоение и контекстуальное изменение повседневных социальных и синтетических образов и предметов, во всяком случае, старо как мир. Дадаисты занимались этим в еще 1920-х годах, и большинство художников поп-арта сделали на этом карьеру. И я задаюсь вопросом, действительно ли зритель каким-то образом может идентифицировать себя с подобным творением. Скорее всего, как мне кажется, он идентифицирует себя с художником и со словами художника. Серрано, использующий образы как и подразумевает слово «образ» — для создания конфликта — типичный художник, взращенный на мифе, что просто являясь «художником», человек способен наполнить образы и предметы силой. Идея — что просто контекстуализируя образы под стеклом и накладывая их друг на друга, «массы» западного мира конца 20-го века начнут исследовать реальность — диктаторская и напыщенная, и к тому же просто нелепая. Для церкви — читай музея, для музея — читай галереи.

В этом смысле таких концептуальных художников можно сравнить со средневековыми алхимиками, неверно понявшими аллегорический смысл оккультных текстов и, будучи наивными, как Стриндберг, или занятными извращенцами, как де Ре, пытались в буквальном смысле изменить физическую структуру реальности посредством химического соединения возвышенного и нелепого. Активистское искусство — это искусство, которое стремится быть более социально значимым, бунтарским и вызывающим, чем нарциссический классово-сознательный мусор, который на деле по большей части изначально должен быть полезным. Помимо изменения чувственного восприятия, это должно угрожать разнообразным статус кво, существующим в искусстве и обществе. (Забыв на минуту об эстетике, как поступают многие художники, я могу увидеть небольшую особенность в художниках, которые не пытаются угрожать, изменять или преступать через систему, когда так многие дизайнеры интерьеров заняты этим). Но многие «социальные» художники игнорируют тот факт, что в сумрачном остроумном денежном мире искусства такие формы протеста почти автоматически разрушаются контекстом и их манерным сознательным стилизмом. Если бы таких художников заботили социальные аспекты, как они утверждают, они бы, разумеется, это прекрасно понимали.

Принято считать, что Итальянское Возрождение повлияло на культурные гуманистические идеи эпохи и что, каким-то особым образом, изменило теологическую мысль. Это не так. Церковь категорически не «приняла» гуманистические тенденции движения. Она их поглотила. Искусство всегда было связано с религией и всегда использовалось организованной Религией. Корневое слово в «культуре» — «культ», а слово «культ» произошло от «colere», что означает «поклонение».

Исчезающие особенности блистательного Пьеро делла Франческа приводят взгляд не в бесконечность, но в стены церкви, стены, возведенные Церковью. Великая архитектура эпохи использовалась не для того, чтобы дать людям крышу над головой, но для прославления церкви и для буквального, физического контроля над паствой посредством использования символизма и акустики. (Например, утверждается, что гимны, исполняемые в таких соборах, были созданы для того, чтобы сознательно стимулировать выработку эндорфинов в человеческом мозге, приводя тем самым прихожан в легкое «возбуждение»). Достижения Возрождения, спонсировавшиеся Римом, не изменили доктрину Церкви, но использовались Церковью для усиления ее могущества. Караваджо, написавший Саломею, получающую голову Иоанна Крестителя, создал поистине великолепные образы, но сделал немного для того, чтобы помочь решить экзистенциальные проблемы человека, едущего по утру в автобусе на работу.

Если смотреть на это с таких позиций, возможно, Серрано сделал это, чтобы подвергнуть сомнению вдохновленное Возрождением восприятие Христа. Вырвав Христа у храмовников и вернув его людям. Идея и образ Христа не принадлежат Церкви или Леонардо, равно как и Пуччини — не собственность рекламщиков из «Бритиш Эйруэйз». Может быть, он просто пытался заставить людей задуматься над этим. Но есть составляющая, которую утратило даже самое «провокационное» современное концептуальное искусство, это сложно понять. Утраченный элемент — последующее предложение, утраченная цифра в сумме.

Возможно, я слишком обобщаю и пристрастен в своем отношении к творению Серрано, как я рассматриваю большинство произведений активистского искусства. Но учитывая стереотипность подобной работы, это неудивительно. Как я указывал, в наши дни достаточно объявить себя активистом и создать произведение, которое вызовет возмущение, считая, что эта акция автоматически становится значимой сама по себе. Просто критикуя статус кво. Но, учитывая навязанные критерии подобного искусства, этого недостаточно для того, чтобы стать социально сознательным, и наслаивать предполагаемо важные образы и слова не имея представления о том, что Маркс и Энгельс называли «направлением движения». То есть, представления о целях и задачах революции. Недостаточные знания, на самом деле, скорее представляют опасность и могут помешать эффективности. И меня мучает подозрение, что Серрано, видимо, знает слишком мало, и довольствуется «оскорблением», но не ставит вопросы.

Иллюстрация: Марсель Дюшамп «Фонтан» (1915 год)

Возможно, я ошибаюсь, и это импрессионистское путешествие по Америке объяснит мне, почему, но сейчас эти произведения кажутся слишком просчитанными, даже по сравнению с дадаистским принципом, выраженным Гроссом — искусство, «созданное во мраке», предлагаемое публике посредством «Cabaret Voltaire» и выставки, настолько наивные, что они неспособны были предсказать то, что сейчас кажется неизбежными последствиями.

Широко известные художники, особенно те, которые действуют под знаком Американского Денежного божества, видимо не могут принять на себя художественный риск, поэтому они предпочитают то, что рассматривается как общественный риск. Это показатель сложившейся паршивой ситуации, как в искусстве, так и в обществе, поскольку бурные дебаты разгораются даже по поводу столь банального творения Серрано.

Художник, скульптор или писатель околачивается, размышляя о том, как бы показать, что он ненавидит всех и вся, как высоко его ценят современники, любит ли мамочка, трахается ли подружка или друг. Творение креативного нигилизма, просчитанное возмущение или чистая жестокость — естественный ответ. (Как сказал Том Вулф, они всего лишь говорят — «Посмотри на меня!»). Самодовольное заявление, что художник знает лучше, считает иначе, усиливает лицемерие других, и главное, привлекает внимание. Другая половина уравнения всегда на страже. Всегда найдется какой-нибудь жаждущий славы ханжа политик, который послушно среагирует на самые сладострастные куски мусора и примется грозить цензурой. Это позволяет кучке жертв старого псевдоинтеллектуального искусства в трикотажных свитерах забыть буржуазную реальность их общественной позиции и облачиться в одеяния Культурной Революции. Несколько месяцев они будут блеять в колонках журналов, которые никто не читает, об опасности цензуры мыслей (точно они уже не цензуре подвергли общественное мнение, выбрав Высококультурные средства для самовыражения) и об обществе, навязывающем художникам свое мнение (точно общественная мораль не навязывается, так или иначе, всем без исключения).

Разумеется, у них есть некоторое оправдание, но помните, мы смотрим на художников, являющихся самопровозглашенными активистами, вовлеченными в авангардное искусство, на остром краю общества, и это старые новости, рассыпающиеся данные. Разумеется, либерально настроенным мыслителям сложно принять цензуру, поскольку цензура связана с ограничением на выражение идей, ограничением, на самом деле, на использование мозгов. Но должны ли мы что-то знать о Пикассо, Караваджо, Рембрандта, Родена или ночном горшке Дюшампа, чтобы оправдывать почитающих себя новаторами представителей арт-истеблишмента и их праздное существование? И должны ли мы защищать банальное неотъемлемое право художников выставлять себя ослами, цитируя интересующие художников сюжеты и вирши и, таким образом, относясь к скучным, вторичным произведениям искусства так, как они того не заслуживают? (Только потому, что «Sex Pistols» недолгое время были величайшей группой в мире, означает ли это, что «Slaughter and the Dogs» имеют право на существование?). Это похоже на тамплиерскую гонку за тем, что Ги Дебор в «In Girum» назвал «иным, зловещим Граалем». Еще одна диснеевская подделка под реальность. Пустая поза. Я хочу найти в Америке хоть одного авангардного художника, о котором я смогу написать домой. Хотя «Описанный Христос» — это мощное творение, несмотря на то, что его значимость заключается в том, что возможно никогда не подразумевалось (иначе почему я сейчас об этом пишу?), Серрано, несомненно, не он.

В некотором смысле, у меня имеется тайное подлое желание — относительно касается Искусства и Общества — хорошо бы, чтобы из-за появления творения Серрано прекратились все субсидии и дотации, поскольку это могло бы оздоровить и привести в чувство Мира Современного Искусства. Это отдалит от Искусства Вашингтон и Уайт-холл, а Рим от Возрождения. В изобразительном искусстве очень немногие культурные террористы способны воодушевить какие-либо далеко идущие перемены в обществе и восприятии, потому что большинство художников замкнуты в своем микромире, ограниченные, пекущиеся лишь о своих интересах, выдрессированные помалкивать и, хотя некоторые способны общаться, им редко есть, что сказать. Мир Искусства справедливо подвергается критике, потому что, разумеется, он должен стать чем-то большим, нежели сферой финансовых спекуляций и привлечения внимания, но это меня мало волнует. Музыкальной Индустрии пока удается предаваться самообману и продолжать считать, что это важно (Боно — настоящий политический деятель), так почему же этим не заниматься Миру Искусства, пусть себе развлекаются. Нет, что меня приводит в ужас, так это общий уровень тупости. Я, разумеется, не согласен с суровым афоризмом, что «Искусство» — это «Тупость, закончившая колледж» (даже если многие наставники и, что особенно тревожно, студенты, которых ты встречаешь, тупицы высшего разряда, занимающиеся Искусством исключительно ради престижа и грантов), но общий уровень дебатов по поводу творения Серрано иллюстрирует недостаток идей в Мире Искусства. Разумеется, следует что-то сказать о ситуациях, которые создаются исключительно для того, чтобы шокировать и ситуациях, которые создаются для того, чтобы заставлять людей задумываться и дискутировать. Принципы будут защищаться и то, что некоторые вещи, делающиеся во имя искусства, будут иметь далеко идущие последствия — всего лишь трюизм. Святыня или Голливудское развлекалово? Два пенни в фонтан, тысячи монет на полу, цветы на алтаре, бла-бла-бла.

Миллионы людей на самом деле верят, что Христос выглядел так, как его нарисовал Леонардо, некоторые даже считают, что Бог — это такой большой парень, похожий на Санта-Клауса, так что, в свете этого ограниченного восприятия, использование Серрано традиционного образа Христа, возможно, и оправданно. В конце концов, визуальные, политические заявления дадаистов сделали возможным в искусстве все, и их ублюдок-внук — ситуационизм, якобы связан с многочисленными общественными социальными переменами, в том числе со студенческими восстаниями 1968-го года, группой Баадер-Майнхоф, покушением на члена парламента Роберта Карра «Разгневанной Бригадой» в 1971 году и «Sex Pistols». Но потребовалась восприимчивость Макларена к поп-культуре, чтобы вывести лучшее из ситуационизма на улицы, а лучшим в ситуационизме были, разумеется, лозунги, слова, и смутная идея, что реальность определяется обществом и может изменяться по желанию. Хотя, сомнительно, что «Sex Pistols» или ситуационисты чего-то добились в социальном плане, но, по крайней мере, они были явлением, содействовавшим выражению существующих проблем общества. Существенный вклад в общественную позицию, плюс славная стрижка, но они не стали творцами каких-либо существенных социальных или политических перемен. Хотя некоторые полагаю, что ключевой момент в общественной истории — поощрять тинейджеров петь песни, оплакивающие их безработицу, в то время как предыдущие поколения тинейджеров сочиняли песни, жалуясь на свою нудную работу.

Идеи, представленные миру в традиционной оболочке современного высокого изобразительного искусства — скорее мимолетные движения, которые утратили высокий уровень социальных импульсов, взятые на вооружение поп-музыкой. Эта старая дилемма должна привнести в проблему мотивов, которые движут «художниками-активистами», такими как Серрано или Билли Линн (которая использовала в своем шоу американские флаги, сложенные в форме половых губ — о как!). Всем им должно быть известно, что полотна кубистов заставили людей по-новому смотреть на живопись, этому же способствовали и абстракционисты-экспрессионисты, художники поп-арта, возможно, оказали воздействие на наше восприятие образов в средствах массовой информации или товаров массового потребления и так далее, но нечто помимо этого. И если ты вешаешь вверх ногами Американский Флаг, то ты подтверждаешь патетическое заявление, что флаг имеет большое значение, ты по-прежнему заполняешь газетные полосы банальным хламом в то время, когда эти газеты могли бы, большинство согласится, быть использованы для рассказов о положении голодающих низших слоев Америки общества, например. Разумеется, художник не ограничен в желании использовать и переосмысливать образы и информацию, но меня интересует, не то, имеет ли право художник делать это, но социальная значимость, на которую он претендует, делая это.

Фото: «Sex Pistols» (фото Дэннис Моррис)

Когда художники и люди вроде меня впадают в самодовольство и начинают считать себя бойцами на передовой, когда мы думаем, что мы нечто большее, чем просто развлекатели, нам следует отправиться в бар в Уотсе и поблагодарить дорогого Иисуса за возможность заполнить свое время и банковские счета, размышляя о подобной чепухе. Искусство — это социальная необходимость, недооцененная публикой и переоцененная художником. (Авангардное искусство — постановка новых вопросов, вызов старым парадигмам — крайне необходимо, но честно говоря, здесь, в Америке, я не нахожу никаких следов авангардного искусства). Даже эти скромные проявления в настоящее время кажутся чем-то застывшим, неопределенным, учитывая нынешнее состояние Искусства здесь, в доме Двадцатого Века и его искусства — США. Неподготовленному взгляду кажется, что влияния, выбор и эффекты, избранные большинством тех, кто называет себя Художниками, в самом конце этого невероятного Века кажутся удивительно слабыми и незначительными. В искусстве, которое использует такие образы, эти образы должны непременно приобрести новое значение и результаты, но как алхимики с их кучей грязи, «Описанный Христос» ничего не изменяет без Prima Materia — Изначального Вещества необходимого для трансформации — утраченный элемент в алгебраическом уравнении Серрано: Новые идеи. Кажется, это основная проблема мира современного концептуального искусства. Огромное количество бездумной активности, немного осуждения, слюней и бессмысленной импровизации, многие арт-направления прошли через это, но ничего не произошло. Оставив в стороне тот факт, что проблема Серрано почти никак не связана ни с цензурой, ни с религией, ни даже с его взглядами на искусство, а скорее с вопросами финансирования (на самом деле, самое большое значение в искусстве имеют деньги), в целом спор представляется крайне глупым.

Вопреки взаимным претензиям, откровенно политизированные, стремящиеся шокировать художники и трещотки с докторскими степенями, как правило, во всех отношениях столь же предсказуемы, как и те, кто стремится подвергнуть их цензуре. Они никак не хотят понять, что Никого Это Не Волнует. Как сказал вездесущий Рауль Ванненгейм о Мурре: «Помочиться на алтарь — это тоже своего рода признание значимости Церкви», а теперь Церковь пуста. Так что окунание образа Христа в мочу может рассматриваться не только как смертельная скука, но так же как крайне реакционная акция, поскольку она способствует укреплению двух образов — Христа и Мочи, соединяя их. Точно они чем-то связаны, или, напротив, противоположны. В контексте ситуации Серрано, сознательно предпочитающий аудиторию политиканов и художественных зануд, а не посетителей Голливудского музея восковых фигур, два образа, соединенные вместе лишь защищают и воодушевляют экстремистские и экстремально идиотские взгляды на мир, возвращая ныне подзабытые концепции «безупречности» и «развращенности». Чистота и грязь. Бог и (о!) Водный Спорт. Кажется, что даже самые превозносимые произведения социального искусства не стремятся ни к чему, кроме кратковременной возможности оскорбить глупое старичье. В этом мир разногласий и в четко сформулированных истинах и чувствах, которые люди ранее не желали исследовать. И еще более между этим и обновленным Обществом, и местом Личности в нем. Поэтому, как зачастую случается то, что предполагалось — я допускаю — эксцентричным и вызывающим серьезные дебаты, просто подняло бессмысленный вопрос и оставило его болтаться в сухой бездушной атмосфере артистического сообщества, лишь поддержав жесткое равнение на скучные идеи, поляризацию и принудительный выбор.

В общественном смысле такой выбор бывает целесообразным и даже неизбежным, и битва между либеральным артистическим добром и реакционным обывательским злом подчас необходима по политическим мотивам. И потому я должен отдать должное Серрано. Но Серрано и искусствоведы, его защищающие, смотрят слишком узко. Двух альтернатив более недостаточно, поскольку Система примиряет и впитывает в себя оба выбора. Когда художники делают вызывающие разногласия изобразительные заявления, они не могут избежать усиления концепций поляризации и конфронтации. Реакционнное развлечение, поскольку ясно, что есть единственный путь вперед, единственный способ прогресса человеческой расы — замещать, информировать и синтезировать.

«Описанный Христос» дает унизительный урок на тему, как работает «Контроль». Заполняя Время фальшивым космическим хламом. Акция и реакция, причина и следствие, противоположности, добро и зло, старый нравственный багаж, преподносимый учеными, церковниками и конгрессменами. Мир Современного Искусства — свободомыслящий, но не свободный. Все, что нам предлагают — это старые иконы или новые болезни.

МАРИЯ: — Ты уверен, что это Бог. Ты уверен, что это не Дьявол?

— «Последнее искушение Христа» (Мартин Скорсезе)

ИИСУС: — Я не уверен.

МАРИЯ: — Если это Дьявол, Дьявола можно изгнать.

ИИСУС: — А если это Бог. Ты ведь не можешь изгнать Бога, верно?

«Я не хотел, чтобы со мной случилось то, что случилось. Неоизм?! был дарован мне. Дар Бога или дьявола, но это не то, чего я желал».

— Монти Кэнтсин («Rapid Eye № 1»)

Сила образа Христа возможно более очевидно явственно проявляется в Америке, чем в Британии, поскольку феноменальное количество американцев так или иначе исповедуют христианство, но по-прежнему кажется, что слишком много, в других отношениях умных, людей в предположительно современном Мире Искусства использует старые образцы, загнивающие общественные диалекты. Творение Серрано — самое интересное, что можно было увидеть в Нью-Йорке за последние месяцы. В этом-то и проблема. Старое железо. Многое в современном искусстве «непонятно» «публике» — потому что оно слишком интровертное и слишком простое, и зачастую слишком субъективно, чтобы его можно было рассматривать на разных уровнях. В этом смысле «Описанный Христос» взывает к низшим, самым общим простым знаменателям. Тем, которые побуждают 380 000 слюнявых христиан писать негодующие письма в «Юго-восточный центр современного искусства», протестуя против святотатства Серрано, и арт-критиков, лекторов и прочих самозваных «помазанников», сразу отбрасывающих подобные чувства, как ничего не стоящие. Как говорится в старой «разрезке», записанной когда-то Уильямом Берроузом и Грегори Корсо — «Осмысление ныне не в моде». В конце концов, если только не найдут восстанавливающий Эффект Бытия из «Стар-трек 13», оба — и Мэпплторп, и Христос — мертвы.

ТРИ СТИГМАТА В КАЛИФОРНИИ

«Ты, окруженный льдом,

— Пуччини «Турандот»

поглощенный огнем…»

Разумеется, есть много способов, в том числе магический и хирургический, воскресить людей к жизни и все эти некромантские искусства практикуются здесь, в Калифорниии. Один из методов — криогенный заморозка — покойник замораживается людьми в белых халатах («Учеными») и «пробуждается» спустя десятилетия и даже столетия, когда найдут лекарство от его болезни. По слухам, Уолт Дисней — один из таких людей, живущих в том, что Элис Купер назвал «Замороженным Раем», хотя заморозка Диснея — очередной миф. Тем не менее, у этой технологии есть другие знаменитые сторонники, включая писателя Роберта Антона Уилсона, детально описавшего криогенную заморозку в своих замечательных книгах, среди которых лучшей можно назвать роман «Космический триггер».

Когда, после того как он окончил книгу, дочь Уилсона была убита во время одного из бесчисленных калифорнийский вооруженных ограблений, он без колебания заплатил «Крионикс Интермент Инк.» за заморозку ее трупа. Но это не сильно помогло, поскольку в начале 80-х он узнал, что компания обанкротилась и их «клиенты» подтаяли. В Калифорнии за деньги можно купить практически все. Бедному Уилсону пришлось скорбеть дважды.

Такая неудачная реклама практически не повлияла на отношение американской публики к крионике, хотя исследования в этой области еще далеки от завершения. За ничтожную сумму в 100 000 долларов и сейчас можно попасть в «Элкор Лайф Экстешион Фоундейшн» в Ривер-Сайде, здесь, в Калифорнии, а теперь и в Англии, и остаться «болтаться» после смерти.

Теоретически это довольно простой процесс. В качестве абонента «Элкор» вы, на случай смерти, носите на теле пластинку, на которой указано, что вы желаете быть замороженным и телефонный номер «Элкор». По звонку в компанию направляется команда, чтобы запаковать ваше тело в лед. Затем вас быстро доставляют в клинику Фонда, где ваше тело подключается к поддерживающей жизнь машине. В паху делается отверстие, через которое выкачивается кровь, температура тела быстро снижается. Вскрывается грудная клетка и трубки с жидкостью-антифризом из глицерола и сахарозы прокачиваются через сердце. В зависимости от того, как много, или скорее, как мало вы заплатили, вам могут отпилить голову (если вы выбрали «нейро»-схему, вы платите меньше, но тогда ваше тело оставляют гнить). Затем в голове сверлят отверстие, чтобы можно было наблюдать за промыванием и выкачиванием крови. В отверстие в черепе вставляют термометр и затем вас помещают в пластиковый мешок и опускают в бассейн с силиконовым маслом, постепенно, за 72 часа, снижая температуру до минус 77 градусов. Затем вас помещают в холодильный спальный мешок на распорке и плюхают в огромный термос с жидким азотом, в котором вас охлаждают до минус 196 градусов и вы плаваете, плаваете… до тех пока вас не воскресят.

У «Элкора» возникали некоторые юридические проблемы. Даже в штате Калифорния необходимо получить свидетельство о смерти для того, чтобы вам могли отрубить голову на законных основаниях. В 1988 году смерть Доры Кент создала ряд проблем для компании. Коронер затребовал ее тело, заявив, что 83-летняя дама могла умереть от барбитуратов, введенных ей сотрудниками «Элкор». Он хотел произвести вскрытие. Сын Доры, Сол, сказал, что они не могут этого сделать. Миссис Кент была перевезена в «Элкор», когда еще была жива, но они ждали, пока не остановиться ее сердце, и лишь затем отрубили ей голову и взялись за обработку, как и хотела того мамочка. В Десяти заповедях об этом все сказано. Голова исчезла, точно Бафомет тамплиеров. Полиция обыскала «Элкор», конфисковала их компьютерные записи и арестовала шесть человек; но голова Доры до сих пор числится в «без вести пропавших», без сомнения блаженно плавая в какой-нибудь холодной калифорнийской ванной, ожидая, когда прозвучит труба 21-го века. ФБР возбудило иск против «Элкор», отдел здравоохранения Риверсайда заявил, что если у «Элкор» тела и головы плавают в хорошо охраняемых резервуарах, значит, они нарушают местные законы о здравоохранении и безопасности. Дебаты продолжаются. Каковы права умерших (или не-умерших) людей? Вправе ли они замораживать себя и посмеяться последними. Разумеется, вправе. Но это не для меня.

В «Докторе Фаустусе» Марло, как вы помните, Фауст продает душу дьяволу, чтобы вернуть магическую власть и получить привилегии. Вызвав Елену Троянскую из ее векового сна, он, как и ожидалось, жаждет обрести жизни вечную через ее бессмертный поцелуй. Позже, несчастный и раскаивающийся, он приходит в ужас, когда Мефистофель является получить плату. Бесплатных пирожных не бывает, как и бесплатной жизни.

Фанаты крионики ищут поцелуя, забывая о том факте, что вскоре после наступления смерти, клетки мозга тоже начинают умирать и, невзирая на технологические достижения будущего, информация, которую они содержат, возможно, невосстановима. И даже если процесс сработает, и вы сможете найти для себя запасное тело, к которому супер-хирурги будущего смогут приделать вашу голову, оживить и вылечить вас от злокачественной карциномы, от которой вы умерли — каково вам будет проснуться в 2090 году, когда все ваши друзья и ваша семья давно уже умерли, в совершенно чужом мире, населенном вашими потомками? Но, может быть, вы даже не узнаете своих правнуков, поскольку будете не слишком отличаться от овоща, пребывая в долгой, мрачной коме, насильно оторванные от врат Рая. (Хороший мог бы получиться роман, но подозреваю, что он уже написан).

МОЖЕТ БЫТЬ РАЙ, МОЖЕТ БЫТЬ АД…

Наша вымышленная история населена призраками, зомби, носферату, воскресшими, клонированными, роботизированными и переделанными. Потому что в бездуховном, плотском западном мире мы, в большинстве своем, безумно боимся перестать существовать. На мой взгляд, одним из лучших, изощреннейших создателей таких сюжетов о жизни и смерти является еще один житель Калифорнии — Филип К. Дик. Дик знаменит по двум причинам. Во-первых, он появился на страницах первого номера «Rapid Eye» в 1979 году, и, во-вторых, он — лучший писатель-фантаст на этой «или любой другой» планете.

Лучшие книги Дика — «Убик», «Пролейтесь, слезы», «Полицейский сказал», «Мечтают ли андроиды об электрических овцах?», «Стигматы Палмера Элдрича» — одни из первых прочитанных мною романов. Думаю, эти книги помогли мне понять, что Время и Жизнь замкнуты в круг и, если твое Восприятие совершенно линейное, ты можешь познать лишь один крошечный фрагмент круга. Как печально.

Плодовитый автор дешевой фантастики в 50-е — 60-е годы, в начале 70-х Дик стал в Британии культовым писателем, захватанные томики таких шедевров, как «Поворот колеса», «Человек в высоком замке» или «Доктор Будущее» были такими же непременными модными атрибутами чахлых бледных юношей из художественных колледжей, как первый альбом «Roxy-music». Но Филип Кендрик Дик заслужил эту популярность тем, что, наряду с Альфредом Бестером, стал писателем, использовавшим в целом крайне серьезной жанр научной фантастики для того, чтобы воспламенить людское воображение, отвлечь от монотонности повседневного восприятия. Его сюжеты никогда не опирались на скучные технологии и планеты с причудливыми названиями. Для Дика значение имели идеи, измененные состояния, любовь и жизнь под давлением. Научно-фантастические элементы использовались, как и должно, только в качестве связующего вещества, с помощью которого создавались новые, духовные миры. Миры не внешнего, но внутреннего космоса. Вселенная в сознании человека. Его антигерои — нормальные, скучноватые, ошибающиеся люди, которые учатся справляться со странными, экстраординарными обстоятельствами. Люди в условиях стресса, чье мироощущение меняется с помощью старых любимцев — Космоса, Наркотиков, Любови, и, в его поздних работах, Религии. Самая популярная Научная Фантастика в наши дни — нелепый фэнтезийный хлам «Подземелья и драконы», популярный среди фанатов хэви-металлического ужаса и поклонников дерьмовых фильмов «класса Б». Хотя те, кто вырос на Классике, скорее умрут, чем признаются, что читали это, образы и версии будущего Филипа К. Дика — отражающие внутреннюю неразбериху — столь же хороши, если не лучше, как и любая дистопия, созданная Оруэллом или Берджессом. Хаксли или Воннегутом. Его сюжеты разворачиваются в обществе будущего, чье мировоззрение определяется деформирующим влиянием идиосинкразических мессий. Его герои — маленькие осколки человечества, живущие посреди безумия. Мы все балансируем на краю нашего безумия. Если Серрано, обратившись к критике «социальной реальности», прослыл всемирно известным богохульником, то Дик практически во всех своих романах отражает мир, в котором совмещаются ДВА УРОВНЯ РЕАЛЬНОСТИ. Один — уровень субъективного восприятия, другой — тот, который определяется действиями других людей.

В этом нет ничего удивительного, Дик, по слухам, провел немало времени, принимая необычные наркотики, экстрагированные из овечьих желез, вместе с доктором Джоном Лилли и Элом Аккерманом. Бывший революционный психолог, впоследствии ставший безумным, странным и даже опасным мейл-артистом. Лилли был среди первых исследователей восприятия и интеллекта, нечеловеческих существ, таких как Китов и Дельфинов и Эл Аккерман — член «Флексуса» и со-основатель неонацистского движения — практиковавший то, что он называл «ротационнным ситуационизмом», придумывая, например, вот такие вещи: «как избавиться от коммивояжера, заканчивая каждое предложение словом «зубы»». Возможно, он более всего известен как автор текста, написанного им во время работы Санитаром в больнице. Он называется «Гамбургер-леди».

«…Но хуже всех была гамбургер-леди, из-за нехватки «квалифицированных специалистов», то есть таких специалистов, которые могли работать с ней и при этом не выблевать свой обед, мы с Чокнутым Лоритценом каждую ночь по очереди дежурили возле нее, бессменно. Если вы поставите 250 фунтов мяса в духовку и спалите его, а затем оно будет разговаривать с вами каждую ночь в 11 часов, когда вы сажаете его на горшок, вы получите некоторое представление об этих последних двух неделя. Надо сказать, это, было самое ужасное, что я когда-либо видел со времен напалмовых бомбежек во Вьетнаме. Если кто-то вам скажет, что существует болевой порог, после которого человеческий разум не может оставаться в сознании, скажите ему, пусть напишет мне. По сути, эта леди не могла спать больше 35 минут подряд с тех пор как поступила к нам, а это случилось больше двух недель назад и, спасибо достижениям медицины, конца этому не предвиделось; от талии и выше было сожжено все — уши, нос и так далее — ниже половина осталась нетронутой, и поэтому, как мне кажется, она и осталась в живых. Я взял с собой одного парня, чтобы он помог мне заменить капельницы, он успешно со всем справился, все было в порядке, пока он не вышел, затем он увидел одну из медсестер ожогового отделения (милые улыбающиеся зомби), поедающую бургер с чили за столом и это сработало: он рухнул на ковер. Это блядское безумие, вот что это такое».

Эл Аккерман по-прежнему занимается творчеством, Лилли по-прежнему строчит свои провокационные книги, история же их друга, увы, счастливого конца не имеет. Филип К. Дик умер, когда «Уорнер бразерс» приступило к съемкам экранизации «Андроидов…» с Харрисоном Фордом в главной роли, назвав ее более эффектно, по рассказу Билла Берроуза — «Бегущий по лезвию бритвы». Международная слава и дом сценариста в Лонг-Бич или Беверли-Хиллс никогда не имели значения для Дика. Он для этого был слишком аутсайдером. Как Джон Лилли и Эл Аккерман, он повидал слишком много и его видение мира никогда не подгонялось, чтобы соответствовать чужому видению, тому, что другие хотели бы прочесть, «Чаяниям Общества». В отличие от Леонардо, вот почему он, как он сам говорил, был дерьмовый художник.

Иллюстрация: «Бегущий по лезвию бритвы» (Ридли Скотт, 1982 год)

Когда проезжаешь мимо дома Рода Стюарта в Беверли-Хиллз, то думаешь, чего ради Филип К. Дик — фанат классической музыки и человек с безупречным вкусом, захотел бы жить здесь, в Голливуде. Деньги сами по себе не отвратительны, а вот люди, которые ими сорят и выставляют это напоказ — да. В Поместье Барбары Стрейзанд в Беверли-Хиллз пять особняков. Когда Бэбс надоедает жить в одном, она просто перезжает на пару недель в другой дом. В Беверли-Хиллз бездарность (Пиа Цадора) живет бок о бок с безвкусицей (За За Габор), процветающее дорогостоящее пригородное гетто, где местной полиции платят 50 000 долларов в год, и она готова арестовать всякого, за попытку совершения преступления — прогулку по окрестностям.

Дом Принца выкрашен в пурпурный цвет (он — большой оригинал), а бывший дом Мэрилин Монро — маленький и печальный, как ты и ожидал. Дом Мика Джеггера, с другой стороны, очень большой, он пустует с тех самых пор как тот купил его три года назад, но, похоже, об этом никто не сообщает туристам, которые выпрыгивают из экскурсионных автобусов и тайком пялятся в бинокли на его и другие дома. (Мне рассказывали, что Энгельберт Хампердинк недавно жаловался на чрезмерные меры безопасности, принятые его соседями, но ничего не добился, его соседи — Рон и Нэнси Рейганы, чьи мусорные баки определенно являются пограничной зоной). На воротах каждого дома знак местной частной охранной фирмы, предупреждающий потенциальных нарушителей порядка о «Немедленном Вооруженном Отпоре», если домовладелец нажмет кнопку тревоги и захочет, чтобы тебя убрали. Я заметил, что в Голливуде никто не носит маек с Чарльзом Мэнсоном.

По большей части Беверли-Хиллз похожи на египетскую Долину Фараонов — все по-настоящему блистательные обитатели уже мертвы или уехали отсюда. Тутанхамон отправился в грандиозный тур по крупнейшим музеям мира, а Эррол Флинн, как и Христос, — в Музей восковых фигур на Голливудском бульваре. Культура, Религия и Развлечения — святая троица Запада, вся осела в музеях. И все, что большинство художников могут сделать — это прижаться лицами к стеклу, не потому, что, как многие думают, они настоящие «аутсайдеры» в духе персонажа Камю — Мерсо, но потому что они отчаялись получить признание, пригл䐰шение, на пьедестал или в саркофаг, пригвожденными к стене или утопленными в моче. Или, если они и в самом деле это сделают, ос䑂аться гнить в особняке в Лорел-Каньон, или, в зависимости от состояния счетов, в одной из дюжин роскошн䑋х «арти䑁тических колоний» на побережье, «достигнув признания». 䐚алифорния населена «креативными» типами, которые не хотят ничего, кроме как стать богатыми и знаменитыми — и бесполезными — как Королева Англии. Стать защищенными, безопасными, неуместными, холодными, бесчувственными, окаменевшими, восковыми. Что вы делаете, если у вас пять домов? Записываете пластинку о том, как вам одиноко и пусто, и покупаете шестой. Возможно, Филипу К. Дику повезло.

Пара сотен ярдов вниз по дороге, и вы выезжаете из Беверли-Хиллз и возвращаетесь в Голливуд. Сансет-Стрип — ужасное разочарование. Несколько обычных ресторанов с явно завышенными ценами, несколько известных ночных клубов, таких как «Виски» и «Рокси», из которого я украл пе䀿ельницу, чтобы заменить ей дома разбитую, которую кто-то украл для меня отсюда в 1977 году — и лишь один сомнительный секс-бар. Не в силах удержаться от искушения, я вхожу, чтобы отделаться н䐵го, и покупаю выпивку у полуобнаженной барменши, затем сажусь возле подиума вместе с остальными посетителями.

Жирные, по-идиотски выглядящие ублюдки обоего пола могут стенать по поводу мифа, навязанного СМИ о красоте им подобных, но отлич䐽о выглядящая блондинка шагает туда-сюда по сцене, как пантера в клетке, обязательные высокие каблуки цокают, когда она перепрыгивает через ступеньки. Она, должно быть, танцовщица и спортсменка, что она доказывает, карабкаясь на пожарный шест, держась только ногами, затем кувыркается на подиуме, и приземляется возле замученного жизнью бухгалтера. Он улыбается, когда она встает на голову и раздвигает перед ним ноги, затем бросает ей пятидолларовую банкноту. Двигаясь, танцуя и вращаясь вокруг подиума, она методично отрабатывает свой номер на всей аудитории, кажется все бросают ей пятидолларовые банкноты, точно они вышли из моды.

Это кажется унизительным, неудобным, неприятным и, к тому же разорительным. Я бросаю доллар и ухожу.

Великолепный под калифорнийским солнцем Лос-Анджелес — самый красиво освещенный, невообразимо скучный в мире город, предлагающий пригородные виды непрерывного небытия, доселе не испытанного автором. Ничего удивительного в том, что многие здесь злоупотребляют наркотиками. Я видел прошлое, но оно не спасает. Лос-Анджелес — воплощение старомодной идеи о том, каким должен быть дивный новый город. Как бы ни отвратителен был Голливуд — некое подобие идиллического города, затерянного в море пыльного мегаполиса гигантских фривеев и монотонности остального Лос-Анджелеса. Как и большая часть южной Калифорнии, он заперт в пыльном искаженном временном пространстве, приблизительно в 1972 году. Повсюду Байкеры Дэнниса Хоппера, пытающиеся походить на байкеров Питера Фонды, мчащиеся с прыщавыми крашеными блондинками в безвкусных оборванных розовых и леопардовых майках и белых джинсах в обтяжку. Старый рок несется со всех радиостанций, они гоняют «Jethro Tall», «Doobies», Питера Фрэмптона и неизбежных «Doors», точно завтра никогда не наступит. Все, что произошло в музыке за это время, забыто, отброшено, утрачено. Но эта музыка так подходит Лос-Анджелесу, верно?

Я готов поклясться, что как-то ночью видел покойную Маму Касс, перед тем как свернул за угол и попал в ночной клуб. Войдя внутрь, я понял, что это просто приукрашенный буфет с несколькими стульями, разбросанными по липкому от пива полу и музыкальным автоматом в углу. Звучат «Blokbuster» группы «Sweet» и «School is Out» Элиса Купера, и длинноволосые, тонконогие парни вихляют задницами, прихлебывая пиво в унисон. Нравится тебе это или нет, но это и есть рок-н-ролл по-американски. Какой-то парень спотыкается об меня и заявляет, что ему нравится моя татуировка. Затем улыбается и показывает мне свою. Рисунок почти идентичен, только моя чуть лучше, поскольку она сделана лучшим лондонским татуировщиком, мистером Себастианом (недавно арестованным полицией, которой, видимо, больше не чем заняться, за то, что он делал пирсинг члена). Совпадение убеждает меня, что я совершенно неоригинален. Но для моего нового друга это знак свыше. «Охренительно». «Ага». «Слышь, чувак, это в самом деле охренительно». «Хммм, да, я знаю». «Не, в самом деле, чувак, это охренительно… я говорю в самом деле…».

Оказывается большинство «ребят» только что ходили на «The Cure». Я спрашиваю, где они играли, в «Рокси» или «Виски», ну, разумеется, не в «Голливуд Боул». Нет, «The Cure» только что отыграли перед семидесятитысячной толпой на стадионе за городом. Когда я последний раз виделся с Робертом Смитом, он валялся на земле на площади в Генте, в Бельгии, и пытался одновременно есть жирные чипсы и рассуждать о подтексте «Killing An Arab». Дома, в Хорли, этот приятный нормальный парень, живущий со своей подружкой, возвращается, но для здешних «ребят» он столь же велик, как Иисус Христос, потому что они могут идентифицировать себя с ним. Поскольку я уже пребываю в легком алкогольном тумане, я удивляюсь, что же может быть общего у этих парней со Смитом, который сидит и читает Мервина Пика в Сассексе, затем вспоминаю что-то из «Сумеречной зоны». В тот последний вечер, когда я видел Смита, мы были в клубе с Лол Толхерст, и он весь вечер изводил диджея, требуя поставить Элвина Стардаста и «Ballroom Blitz» «Sweet».

Но Род Серлинг и Артур Кестлер прокляты, и сегодняшние совпадения можно легко объяснить. Поп-культура, татуировки, радар-для-мусора, активизированный пивом и поисками в музыкальном автомате, вот, что мы, британцы, разделяем с Америкой. «Особые отношения», что удивительно, существуют. Политические (Британия по-прежнему более важна для Америки в политическом смысле, чем Германия), экономические (Британия — самый крупный зарубежный инвестор) и, поскольку сорок процентов американцев до сих пор заявляют, что у них не просто британские, а именно английские корни, национально. Но главным образом наши отношения — культурные, и лучше всего они отражены в поп-культуре.

На улице какие-то беспорядки, и двое вышибал запирают дверь. Снаружи доносятся голоса, кричащие тем, кто внутри, что все они — покойники. Бармен вызывает по телефону копов, кто-то говорит — «у него пистолет». Я за пять секунд становлюсь трезвым как стеклышко. Но все это кончается также быстро, как началось. Люди продолжают танцевать, двери открыты, я спрашиваю у бармена, что случилось. «Да так, просто какие-то мудаки», — отвечает он. Я иду пешком две мили до своего отеля с ощущением, точно в хребет мне вонзили кочергу, и крошечные волоски на шее стали дыбом. Почему копов никогда не бывает видно, когда они нужны?

ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ

Посреди загара и мускулов Калифорнии, Хьюберт Селби-младший, маленький тощий астматик, кажется чем-то совсем чужеродным. Селби, бруклинец, ныне живущий здесь, в Голливуде, в Северном Орландо, никогда не был такой поп-звездой, как Берроуз или Буковски, но как писатель, проникнувший в грязное нутро Америки, он равен им.

Он работал юнгой на «Дреджерс», затем на кораблях «Либерти», он заболел туберкулезом в восемнадцать лет в Германии, и ему давали не больше трех месяцев жизни. Этот опыт изменил его жизнь. После того, как ему удалили часть легкого, и он провел три года на больничной койке, читая книги и, как выражаются писатели, Селби нашел себя в родном Бруклине, где разделил бар с писателем Джилом Соррентино. Соррентино стал его наставником, Селби стал самоучкой, алкоголиком и написал один из самых значимых романов десятилетия. Я прочел «Последний поворот на Бруклин» в шестнадцать лет, впечатлившись 75-пенсовой обложкой, которую украшала надпись: «ИЗДАНИЕ ПОСЛЕ СУДА. ПОЛНОЕ, БЕЗ КУПЮР». Я полюбил эту книгу и дал почитать ее своим недоверчивым друзьям. Они тоже ее полюбили.

Несмотря на переизбыток секса и насилия, наркотиков, грязи и беспросветной черноты, вызванной нищетой, пагубными привычками и разбитыми мечтами, «Поворот» — одна из самых морализаторских книг. Мораль, отражающая реальность упадка, но не осуждающая его. Его другие книги — «Комната», «Демон», «Реквием по мечте» и «Песня бесшумного снега» — продолжают эту тему. Герои Селби, угнетенные, отчужденные, напуганные, живут в атмосфере насилия, которое расползается по всем большим городам, как смог. Но у персонажей Селби есть и еще кое-что общее, они все чего-то ищут. Люди, одержимые демонами, пристрастившиеся к алкоголю, сексу, азартным играм. Они — люди, обладающие самосознанием, робкие и виноватые, пойманные в замкнутый круг наваждений и сожалений. Они утратили контроль над своей жизнью и «пространством», которое они занимают можно назвать стойку бара или койку в камере или бесперспективную работу или несчастливый брак. Они стремятся бежать, но считают себя слишком напуганными или неспособными даже попытаться.

Иллюстрация: Хьюберт Селби

Несмотря на очевидную мораль подобных историй, «Последний поворот» был запрещен в Англии, в соответствии с законами о непристойности, несмотря на то, что в его защиту выступили такие люди, как Джон Мортимер и Энтони Берджесс, был признан «непристойным» на суде в Олд-Бейли в июне 1967 года. Селби присоединился к компании Джеймса Джойса и Д.Г. Лоуренса, мне неловко, и, как обычно, закон в Англии выставил себя полной задницей. «Honi soit qui mal y pense».

Через год книга была оправдана в Суде по уголовным аппеляциям, а теперь Ули Эдел снял по ней фильм. Я не могу судить по книге о фильме, но его назвали «100 минутами коммерческой джинсы с многочисленными детальными эпизодами ультра-насилия». Я не могу ждать. (Пришлось. С момента написания я посмотрел фильм и моя острая, критическая, четко сформулированная оценка этого… ну почти ОК).

ПЕРФОМАНС (Кровь поэта)

«Думаю, я не позволю тебе остаться в кинобизнесе».

Также в Голливуде, на Бартон-авеню, живет Кеннет Энгер. Ныне он более известен благодаря своим сплетенным «библиям» — «Голливудский Вавилон I» и «Голливудский Вавилон II». (Если верить неопубликованной работе Дейла Эшмуна, знаменитое «пропущенное» фото на 285 странице в «Голливудском Вавилоне II» — ЭТО Марлон Брандо или кто-то очень на него похожий, делающий минет — он утверждает, что Энгер сам показывал ему эту фотографию). Хотя ныне он богат и знаменит благодаря своему копанию в грязном белье, не стоит забывать, что Энгер также один из наиболее влиятельных независимых кинорежиссеров Америки.

Фото: Кеннет Энгер

Как писал Карел Роу, фильмы Энгера крайне символичны и очень насыщены. Задумчивая кинодокументалистика декадентской Америки, наполненная иконами, вырванными из больничной постели Калифорнии. Как и фильмы Уорхола, его творения были авангардом, балансирующим между томительным потаканием собственным слабостям и Видением — зачастую неудачно. И как у Уорхола, Джека Смита и ряда других кинорежиссеров, его искусство очень контекстуально и полно магии. Он снял свой первый из уцелевших фильмов, черно-белую короткометражку под названием «Фейерверки», в 1947 году, когда ему было всего семнадцать. Фильм стал довольно известным, потому что его поддержал никто иной, как Жан Кокто, чей фильм «Кровь поэта» оказал большое влияние на Энгера. Кокто был магом, и одним из самых влиятельных, как нам уже известно. Он был, как я уже говорил, включен в ряд оккультных документов, как глава Приората Сиона — тайной масонской секты, ведущей происхождение от тамплиеров, которые хранили какую-то великую оккультную тайну (очевидно то место, где хранится кровь [то есть — гены] Христа).

Когда смотришь на работы Энгера, то понимаешь, что влияние Кокто и связь с оккультизмом совершенно очевидна. Энгер был одним из первых современных художников, одержимых Алистером Кроули, он использовал свои фильмы, как Кроули использовал свои тексты, стихи и ритуалы — чтобы создать (кинематографический) ряд символических посланий.

Интерес к оккультизму среди художников-экспериментаторов в целом, и кинорежиссеров в частности, ныне стал уже традиционным явлением. Во многих случаях это связано с тем, что художникиРхотят говорить о своей работе не только в «художественных» терминах, чтобы добавить веса своим суждениям, но Майя Дерен, Серит Вин Эванс, Холлис Фрэмптон, Дерек Джармен и другие использовали оккультные образы и ритуалы в качестве системы, отражающей внутреннее состояние и утопистские социальные перемены.

Энгер пошел дальше, используя символизм и ритуалы не только как аллегории или модную позу, но превращая фильм в ритуал и, буквально накладывая заклятие на свою публику.

«Торжественное открытие Дворца Наслаждений», «Заклинание моего Брата Демона», «Восход Скорпиона», «Восход Люцифера» — очевидные примеры. В самом деле, влияние Энгера на мир экспериментального кинематографа, андерграундное искусство и рок-н-ролл (все так называемые бунтарские, свободные, так или иначе, древние занятия) беспредельно, это можно понять по списку его соавторов — Мик Джеггер, Антон ЛаВей, Бобби Босолей, Анита Палленберг, Джимми Пейдж, Марианна Фейтфул — все, кто в той или иной степени разделяли энгеровское увлечение Кроули.

Фото: «Перфоманс» (Дональд Кэммелл и Ник Рег, 1968 год)

Образ Кроули — яркая, провокационная, мистическая, сходная с Оскаром Уайльдом, фигура чрезвычайно популярна среди рассерженной молодежи, считающей себя чуждыми библии, такой, как Тернер — герой Мика Джеггера, занимающийся сексом среди бархатных подушек в особняке на Поуис-сквер, в блистательной эпитафии 60-м Ника Рега — «Перфоманс». Хотя большая часть работ Кроули — самодовольная напыщенная чушь, благодаря Кроули и оккультистам с широкими взглядами, в 70-е я получил первые осмысленные представления о не-христианском, радостном, терпимом гуманизме — именно то, что тебе нужно в юношеском возрасте, на самом деле…

Фото: «Кровь поэта» (Жан Кокто, 1930 год)

Как и Виктор Гюго (еще один бывший глава Приората Сиона) или Гюстав Моро оказали влияние на возникновение сюрреализма, Энгер, надо сказать, стал одним из предвестников использования монтажа в кинематографе. (На самом деле, сравнения с Моро на этом не заканчиваются — Энгер также поражает меня своим женоненавистничеством и, как художник, подчас сверхамбициозный перфекционист, чьи самые известные работы — «Химеры» Моро или энгеровская версия «Песней Мальдорора» Лотреамона или даже «Восход Люцифера» — утрачены или незакончены).

В отличие от большинства подражателей, энгеровский монтаж с наслоением подсознательных образов — значимый, говорящий, содержащий подлинные иллюстрации из жизни Америки. Поскольку Энгер, как Дали, совмещал искусство со своей похожей на «Таро» системой посланий и собственным проницательным, остроумным и крайне мрачным восприятием реальности, они вряд ли могли бы быть иными.

ЗЕРКАЛО В ВАННОЙ

«Восход Скорпиона» — его самый знаменитый фильм, отражает сущность Кеннета Энгера. Не образ для немигающего телеэкрана, состряпанный на одном из этажей «Фабрики грез» и предназначенного для плоской передачи американской действительности, но образ за гранью сетчатки глаза, за гранью американского коллективного, предположительно невинного, бессознательного. Образы, использованные в фильме, сами по себе являются результатом художественной интуиции. Проявлявшая его пленки лаборатория случайно послала Энгеру часть дешевого христианского фильма под названием «Дорога в Иерусалим». Энгер разрезал ее, окрасил в голубой цвет и наложил на «Скорпиона», который он снимал во время празднования байкерской бандой Хеллоуина. В результате фильм изобилует иконами, как Голливудский музей восковых фигур.

«Распятый» Гигант — образ Джеймса Дина, Марлон Брандо в «Дикаре», Гитлер, Христос, идолы, появляющиеся на экране переносного телевизора, принадлежащего герою «Скорпиона», и на идолизированном «Харлей Дэвидсоне» — его хромированные части отражают последний образ искусства и оккультизма 20-го века. Это, как говорит Энгер, «брат-демон», возлюбленный из мечты, нарциссический двойник юношеского гомоэротизма и гуманистического культа 60-х, чьи клоны отражаются в зеркалах туалетов лондонского ночного клуба «Рай». Почти реально: отражение — это и есть сам Кеннет Энгер.

Фото: Энгер с дверью Аббатства Телема Алистера Кроули в Чефалу, Сицилия.

Песни «He's A Rebel», «Torture», «I Will Follow Him», (возможно слишком очевидно) показывают связь между Христом, Дином и Брандо. О котором Энгер сказал: «Человеческие идолы идолизированы идиотами…Различный уровень воздействия каждого зависит от размаха рекламной кампании поп-звезд и Христа».

Как «Книга Закона», «Скорпион» изображает конец Христианства — Эры Рыб — посредством байкера, мчащегося к смерти, или освещения рождения Скорпиона/Гора/Гуманизма. Люцифер перетолкован и возрожден, освобожден от неверного понимания христианства, изображавшего его как Сатану, а не как Князя Мира, самого человечного бога.

Новая эра восстает, как феникс из смерти старых икон, смерти Личности и хаотичного забвения, вызванного переменами и прогрессом, Нильсом Бором и новыми физиками, Кроули или нью-эйджем. Век, когда миру нужно быть таким печальным, каким он кажется.

«Скорпион» невероятно далек от обычного глянцевого насилия, источаемого Голливудом. Его секс, садо-мазохизм, гомоэротизм, тоска, наркомания, жестокость и, в конце концов, смерть — по контрасту грязные, глупые и, как смерть сама по себе, — очень обыденные. Из-за этой стилизованной, но реалистичной трактовки секса и насилия Энгер, как и Селби, раздражает многих критиков. Его сексуальное, двусмысленное, ироничное использование песни «Синий бархат» в саундтреке к «Скорпиону», несомненно, вдохновило Дэвида Линча, снявшего годы спустя фильм «Синий бархат». Линч, уже снявший душераздирающие «Головаластик» и «Человек-слон», вызвал куда большее возмущение «Бархатом», из-за секса и насилия, пародирующим жанр, выступающим против голливудской одержимости идеализацией этих тем.

Линчевское насилие производит впечатление благодаря вниманию к деталям. Потому что его атмосфера отражает тошнотворное чувство неотвратимости, которое возникает при приближении насилия. Эта простая, прозаичная неловкость, охватывающая тебя, когда насилие разлито в воздухе, представлена в «Синем Бархате». Страх и отвращение в Лос-Анджелесе, которые я ненадолго вдохнул прошлой ночью в клубе на Голливудском бульваре, и в сотнях пабов и клубов и сомнительных притонах до того. Мы все это знаем. Это забавное чувство, тебе хочется смеяться, когда удается избавиться от напряжения.

Если же насилие случается, вспышка, одна расколотая секунда треснувшего времени в преамбуле физического насилия — это точка из которой нет возврата. Когда ритуализированные насмешки, оскорбления, взгляды и принужденный смех застывают в пересохших глотках и побелевших глазах. Это момент, усиливающий напряжение, и сам по себе сообщник насилия, он приносит почти облегчение, после короткого смущающего душащего момента. Линчу удалось передать этот момент. Слишком реально для Голливуда, а Голливуд ненавидит реальность. Как у Линча, так и у Энгера. У Энгера такие моменты изменения пойманы и высвобождены в фильме — его зрителю не дозволено забыть или отвернуться. Публика не видит разницы между иконами Голливуда и иконами Христианства, реальным и воображаемым, христианским фильмом и гей-байкерским фильмом, «Дорога на Иерусалим» или дорога в Дамаск, или, как кто-нибудь может сказать, в Ад.

Но даже в Кеннете Энгере, как и в Христе, меня постигает разочарование. Вспышка Озарения не найдена ни в путешествии, ни в жизни, ни в байкерском ритуале, но в смерти. Кроули обещал эпоху Гора, философия «Твори, что ты желаешь» продиктованная Айвассом как-то темной ночью в Каире закончилась там же — во мраке, закончилась точно также как Христианство, где ты должен «стряхнуть земные узы», чтобы коснуться лика Бога. В предпоследней части «Восхода Скорпиона», Скорпион мочится на церковный алтарь. Но это пустяковый вызов, никакого публичного осквернения, поскольку церковь пуста. И к тому же «помочиться на алтарь — значит признать значимость церкви». Скорпион садится на свой мотоцикл, едет и… умирает. Последнее выразительное решение Хэйт-Эшбери или Поуис-сквер или революции, которая была «60-е — это заколоченные дома, опустевшие церкви, автостопом на старый фильм, идущий в Долине Смерти, саморазрушение героев. Будь они байкером из «Скорпиона» или друзьями Джимми Пейджа в номере отеля, или Брайаном Джонсом, плывущим в бассейне с хлорированной шапкой волос или Остин Спэйр, умирающий в брикстонской нищете, или Кроули, мертвый сибарит в героиновом тумане среди длинных теней дешевого досчатого дома в Сассексе. Как выяснил Бобби Босолей, мир может быть таким печальным, каким кажется. «И сквозь слезы я все еще вижу синий бархат….»»

Иллюстрация: Дэннис Хоппер и Изабелла Роселлини в «Синем бархате» (Дэвид Линч, 1986)

ОДНАЖДЫ РАЗБУШЕВАВШИСЬ, МОРЕ БОЛЬШЕ НЕ БУШУЕТ (КАК ВИДЕО, КОТОРОЕ МЫ СМОТРЕЛИ)…

Прежде чем смог, клаустрофобия и голливудская скука убьют нас, мы возьмем напрокат развалюху и поедем вверх по скалистому калифорнийскому побережью, в Сан-Франциско. Может люди и голодают, но в «Динерс», натыканных вдоль Шоссе 1, такие горы еды, что покраснело бы даже Европейское Сообщество. Здесь все твое, так что в задницу миллионы голодающих, как они считают, для чего же было создано «Мы это мир»?

Как нация, американцы самые вялые люди на свете, видимо потому что, по-видимому, чем больше у человека есть, тем больше ему на все наплевать. Горы жира, которые для Американской Молодежи являются символом того, что в мире все порядке, поскольку Америка может позволить себе быть толстой, уродливой и полуграмотной, и, тем не менее, независимой от всех остальных жителей планеты. В самом деле, хотя, может быть, не стоит обобщать, но мне кажется, что с точки зрения среднего образованного европейца степень невежества, отсутствие каких либо знаний о положении в мире здесь просто невероятно. Америка теперь достаточно большая и достаточно богатая, чтобы быть невежественной и ограниченной. Но, как Британская Империя, которая раньше господствовала над миром, она медленно начинает понимать, что мир живет собственной жизнью. Британия некогда правила четвертью всего мира, но спустила все на покрытие экономических убытков и выплату политических долгов США во время войн и до сих пор волнуется по этому поводу. Теперь Америка унаследовала мир и обнаружила, что мир умирает у ее ног.

Американская реакция на такую громадную ответственность — впадание в детство. Ребяческий язык, ребяческое телевидение, Америка не способна повзрослеть. Здесь все — «белое и пушистое». «Candy» — «конфетка» — это слово могли изобрести только в Америке. Банковские менеджеры в пятисотдолларовых костюмах-тройках довершают ансамбль бейсболками, белыми кроссовками и жвачкой. Взрослые люди в ресторанах орут и визжат как школьники, катающиеся на горке, когда официантка поливает сиропом их блинчики. Эдди Мерфи отпускает шуточки про дерьмо, и аудитория заходится от восторга. Президент Соединенных Штатов говорит, что политическая ситуация в мире — «ужасная». Ты приносишь одежду в химчистку, а тебе говорят: «Хатишь их поглаженными и пушистыми?» Пасхальное яйцо, по каким-то непонятным для меня причинам, здесь заменили на кролика, которого они именуют «bunny» («зайка»). В любой телевизионной комедии полно «сообразительных» детишек, а любимое национальное блюдо — то, после которого можно облизать пальцы. И здесь, в самом могущественном государстве на Земле, вся страна празднует день рождения мыши из мультика. Боже, помоги нам.

Сан-Симеон — неприметная точка на карте тихоокеанского побережья. Когда паркуешь машину, то не можешь не обратить внимания на ряд металлических телескопов на парковке, сломанных, застывших, как ржавые древние пушки. Эти заброшенные вещи могут поведать о многом. (Немногочисленные) аборигены выживают за счет туризма. Путешественники останавливаются в Сан-Симеоне, чтобы побродить по открытому все ветрам пляжу и понаблюдать за дикой природой под ласковыми тихоокеанскими закатами. Белки, пеликаны и тюлени численно превосходят людей, которые только добродушно улыбаются, когда их пушистые и пернатые друзья воруют еду из их корзин для пикников. Так было не всегда. Сан-Симеон не всегда был туристическим местечком. Этот город построили китобои.

Лодки, ощетинившиеся гарпунами, отплывали от берега всякий раз, когда замечалась проплывающая стая китов, мигрировавших зимой на юг. Но теперь ловля на китов остановлена, и жители Сан-Симеона со своими этническими поделками и магазинами, торгующими морскими раковинами больше не мечтают о том, чтобы загарпунить этих созданий. У нового поколения изменилось полностью восприятие. Или, по крайней мере, изменилась мораль, чтобы соответствовать как более просвещенным взглядам, так и более прагматичным потребностям века. Прагматичным, потому что вдоль берега установлен ряд платных телескопов, принимающихся жужжать и тикать, когда их запускают. Хитроумные изобретения, когда ты опускаешь монетку и пытаешься заглянуть в него, показывают тебе отчетливое изображение твоих ресниц, за которыми виден лишь несфокусированный туман. Будучи ребенком, на пляжах я скучал и прятался под покрывало, чувствуя себя не в своей тарелке, поскольку не хотел участвовать в пляжных играх. Но, по крайней мере, там всегда были телескопы, и всегда очередь из желающих заглянуть в эти волшебные машины.

В 60-е и 70-е, после того как китобойная флотилия Сан-Симеона была уничтожена, в эти телескопы люди стали смотреть, чтобы заглянуть на милю в блестящий, платиновый океан и увидеть семейства китов, проплывающих мимо берега. Теперь здесь, в Сан-Симеоне, ряд телескопов пуст и похож на рощу засохших деревьев на солнцепеке. Ученый Спок в «Стар Трек 4»сказал по поводу земного китобойного промысла: «Зачем нужно полностью истреблять животных?» Но мы забываем о логике аргумента и лишь вопрошаем — Что мы наделали?

Но оставим на минутку в стороне эмоции, стоя под палящим солнцем на это пустом берегу, вглядываясь в морскую даль, я размышляю о том, что киты могут поведать друг другу, о нас, людях. Хотя киты и дельфины, возможно, не столь разумны, как мы, они, тем не менее, способны думать, и хотя я сомневаюсь, что они произошли от пришельцев с планеты близ Сириуса Б (таинственной Собачей звезды Догона), как предполагают некоторые, мне кажется, что на каком-то уровне, даже те животные, которые не поддерживают напрямую контакт с Человеком, понимают, что он — порочное и ненадежное создание. Несмотря на конференции и запреты, даже сейчас каждый год убивают тысячи китов, дельфинов и морских свиней; их забивают гарпунами, режут, убивают дубинками, ловят рыболовными сетями. Самые страшные преступники — японские рыбаки, которые демонстрируют полное пренебрежение международными соглашениями по использованию нейтральных вод, их следовало бы наказать бойкотом на их национальные товары. Если проблема настолько серьезна, что о ней столько говорят, то почему она не настолько серьезна, чтобы бойкотировать «Сони» и «Ниссан»?

У японцев иное отношение к Земле, чем на Западе, сформированное древними культурными различиями, к которому, возможно, примешивается некоторое недоверие (не в последнюю очередь из-за событий августа 1945 года) старых японских рыбаков к тому, что Запад велит стране прекратить это варварство.

В случае тупых и кровожадных обитателей Фарерских островов эти доводы не действуют, а более прямые действия выглядят. Игнорируя любые попыток образумить их, эти люди продолжают варварское и бессмысленное истребление китов и дельфинов, которых они любят загонять в залив и забивать до смерти. Разумеется, мы не можем контролировать действия обитателей Фарерских островов в своей стране, и общественный кодекс более значительных стран, таких как Британия или Штаты не может быть никому навязан. Идиотские действия, тем не менее, должны восприниматься как идиотизм. Общение и образование, как всегда, являются долговременными решением.

Тупым и жестоким забавам рыбаков Фарерских островов и, по тем же причинам, испанских крестьян, можно найти объяснение. Эти национальные культуры не имеют давней традиции человеческого обращения с животными. Образованному, так сказать, утонченному Англичанину 20-го века участие в актах ритуальной жестокости ради развлечения нелегко проглотить.

В Британии же мы по каким-то причинам считаем приемлемым то, что Королевская Семья и другие богатые бездельники имеют право скакать по чужой собственности с натренированными собаками-убийцами, часами гоняться за дикими животными, а затем ритуально убивать их. В то же время от нас ждут, что мы будем возмущаться по поводу таблоидных историй о головорезах из рабочего класса, которые ловят и убивают бродячих котов на общественной территории. Жестокая и глупая деятельность, которой попустительствует общество, при условии, что вы правильно расставляете акценты.

Роджер Скратон, самозваный правый «интеллектуал», ставший представителем охотничьего лобби — типичный выходец из среднего класса, который, несмотря на весь свой так называемый интеллект, не способен убедительно оправдать ритуальное убийство животных ради удовольствия. Его защита зиждется на единственном аргументе, что лисы — вредители, но он игнорирует тот факт, что во многих регионах лис разводят специально для того, чтобы потом на них охотиться. Мне интересно, способен ли горожанин мистер Скратон, которого, по-видимому, заботит исключительно контроль над вредителями, собрать своих друзей и отправиться в Лондон охотится на крыс и мышей? Скратон утверждает, что самый гуманный метод контроля над численностью вредителей — это часами травить их собаками, пугать, мучить, вытаскивать из убежищ, затем отдавать заживо на растерзание своре собак. Он так же не способен внятно объяснить почему, если речь идет просто о контроле за вредителями, это нужно праздновать и превращать в кровавый ритуал, на котором упорно настаивают некоторые личности. (В наши дни стало модным отмахиваться от связи между убийством и сексуальностью, но притягательность убийства, пыток и насилия — именно сексуальная). Скратон защищает охоту на том основании, что она позволяет людям получить удовольствие от верховой езды, усиливающееся в связи с «волнением погони». (Угонщики, магазинные воры и все прочие разновидности социопатов также оправдывают свои поведенческие проблемы «возбуждением от погони»). Скратон, очевидно, говорит о погоне по следу. В итоге Скратон воспринимает дебаты по поводу охоты на лис как нападки грубых левых лесбиянок на приличных традиционалистов среднего класса и защищает довод элиты, говоря, что охота привлекает людей самых разных профессий. И снова он неправ. Большинство любителей охоты принадлежат к группе с высоким уровнем дохода, а большинство представителей рабочего класса участвуют в охоте только потому, что их нанимают для этого. (Лошади отнюдь недешевы, аренда на один охотничий день стоит свыше 90 фунтов).

Мистер Скратон также ошибочно полагает, что анти-охотничье лобби виновно в «сговоре с невинной лисой» и переносит человеческие черты на животных. Он упускает суть. Проблема не в очеловечивании диких животных, но в бесчеловечных последствиях узаконенного ритуального убийства животных для развлечения цивилизованного человеческого общества. Британское общество, как я сказал, не позволяет группам скинхедов-пролетариев со сворой пит-бультерьеров охотиться на животных, наносить убытки, вопить, кричать, дуть в трубы, раздирать животных на куски, праздновать, намазав кровью лица детей и распивать алкоголь в общественных местах. Почему же оно должно мириться с охотой на лис? То, что Скратон так неудачно защищает, это не право контролировать поголовье вредителей и даже не моральное право убивать животных из спортивного интереса, но право привилегированного меньшинства делать то, что подавляющее большинство граждан считает жестоким, отвратительным варварством. Нечто крайне слабо связанное с современными представлениями об общественных правилах приличия, порядке и демократии. Скратон полагает, что он защищает традиционные ценности и право человека на выбор. Он не способен понять, что защищает нечто, ныне глубоко чуждое английскому образу жизни и торжество анархии над демократией.

Несмотря на большое искушение повести себя жестоко, в ответ на отвратительное поведение человека, насилие не является и не может быть ответом в мире, живущему по геноцидному сценарию, и не может даже рассматриваться как возможное решение проблемы. Прибегать к жестокости — потрясать окровавленными руками Контроля. Какими бы высокими идеалами он не руководствовался, Брут остается Брутом. Единственный способ иметь дело с выбором Фарерских островов и прочими многочисленными зверствами — это вести себя так, как ведет себя человек, столкнувшийся с симптомами психического заболевания. Лечить. Если всем островитянам и охотникам прописать метилендиоксиамфетамин (экстази), то они очень быстро излечатся от своего социального заболевания. А Скратон, может быть, даже перестанет быть интеллектуалом и станет разумным человеком.

ОКРАШЕННОЕ ПОЛЕ

Нет ничего более самонадеянного и более показательного в нынешних мировых проблем, чем феномен убийства животных исключительно ради удовольствия. Если мужики с желеобразными гениталиями столь отчаянно нуждаются в доказательствах собственной мужественности, им следовало б пойти и влезть на дерево или сто раз отжаться от пола.

В отличие от наших менее искушенных сородичей с Фарерских островов и британских интеллектуалов из среднего класса, большинство калифорнийцев пришли к выводу, что животных должны изучать умные люди, а не беспричинно убивать всякие идиоты. Животные могут многому нас научить о нашем месте во вселенной, о том, как живет планета и о том, как нужно общаться.

Что мы можем узнать, изучая животных, об общении? Ранее мы задавались вопросом, какие сообщения передают друг другу киты о людях. «Морфический резонанс» — термин, придуманный ученым, доктором Рупертом Шелдрейком для описания пока необъяснимых форм общения млекопитающих, для которых не являются преградами время и пространство. Попросту говоря, это определение используется для описания непонятных людям способов общения различных живых существа. Например, хорошо известно, что если дельфина научить трюку в аквариуме во Флориде, то через некоторое время научить дельфина того же вида этому же трюку в аквариуме, скажем в Англии, будет гораздо проще. Этот феномен рассмотрен и задокументирован скептически настроенными учеными еще в 1920-х годах, когда психолог Уильям Макдугал из Гарвардского университета провел серию экспериментов с целью выяснения, способны ли животные наследовать поведенческие характеристики своих родителей. Не то генетически запрограммированное поведение, не меняющееся от поколения к поколению, но привычки, выработавшиеся во время жизни родителей или переданные другими животными этого же вида. Макдугал помещал лабораторных крыс по одной в резервуар с водой и предоставлял им два пути к бегству, один — ярко освещенный ход, в конце которого крыса получала небольшой электрический разряд и другой, неосвещенный, который вел к свободе. Макдугал записывал, за сколько раз несчастная крыса сможет понять, что для того, чтобы избегнуть электрошока, нужно выбрать неосвященный ход. В первом поколении крыс в среднем 160 раз било током, прежде чем они учились выбирать верную дорогу из резервуара с водой. Их отпрыски научились проделывать этот трюк быстрее, а потомки потомков — еще быстрее, до тех пор, пока среднее число ударов тока на каждую крысу не снизилось со 160 до 20, прежде чем они научились совсем избегать электрошока.

Ортодоксальная менделианская генетика отрицает, что такие вещи возможны и, хотя биологи не смогли обнаружить никаких ошибок в разработанном Макдугалом тесте, они пришли к заключению, что он, должно быть, случайно отобрал каких-то сверхразумных крыс. Макдугал повторил опыт, отбирая самых глупых крыс, какие только есть, и выводил только их от одного тестируемого поколения к другому. Согласно традиционной научной теории, успехи крыс должны были снижаться, но они проделывали это даже лучше чем первое, «умное» поколение, необъяснимым образом обучаясь в десять раз быстрее. Тем не менее, насколько бы интересно это не было, люди продолжают говорить, что за все ответственна «генетика», даже если мы не понимаем, как такая специфическая поведенческая информация может биологически передаваться от одного поколения к другому.

Эксперимент Макдугала привел к поистине невероятным результатам, когда их попыталась повторить группа ученых в Австралии. Некоторое время спустя, используя тот же вид крыс и скопировав резервуар с водой, группа была потрясена, обнаружив, что с самого первого поколения эти крысы обучаются быстрее макдугаловских. Потом, повторив эти поразительные эксперименты и поняв, что это не случайность, австралийцы попробовали продолжить эксперимент с необученными крысами другого вида. После разнообразных экспериментов, продолжавшихся двадцать пять лет, ученые выяснили, что даже те крысы, чьи родители не принимали участия в экспериментах, справлялись с этой задачей все быстрее и быстрее, до тех пор, пока некоторые крысы вообще не перестали делать ошибок, всегда с первого раза выбирая неосвещенный безопасный ход.

И по сей день результаты этого и многих других подобных экспериментов невозможно объяснить традиционной наукой, но существует теория о наличии некоего общего пространство бессознательной информации, воздействующего на подсознательном уровне, на которое настроены млекопитающие. Не отрицая физическую значимость таких вещей как ДНК, молекулы протеина, влияние окружающей среды и тому подобное, теория Шелдрейка о существовании морфогенетического поля (слово, пришедшее из греческого «морфе» — создавать и «генезис» — бытие), которое как невидимые магнитные или электрические поля, например, могут быть прослушано, имеет определенную привлекательность. Доктор Шелдрейк, насколько мне известно, не говорил ничего о том, как можно получить доступ к этому «полю», но мы можем сами это додумать. Если это, возможно энергетическое, поле является эволюционным хранилищем информации, связующей все живое, тогда, как у любого компьютера, у него должны быть различные уровни доступа, для разных видов, для разной информации.

Возможно, сигнал или тональность запроса, испускаемого мозговыми волнами различных видов животных, способен настраивать подсознание на информационное поле, так же как радио настраивается на определенную частоту, и слушатель может выбрать только одну станцию, а не слушать всю беспорядочную мешанину из различных иностранных радиостанций, завывающих во время настройки. Таким образом, собака может настроиться на волну собачей информации, дельфин подключится к знаниям, накопленным его предками, а человек — к своим.

Эта идея перекликается со многими хорошо знакомыми направлениями мысли. Разве не могут быть «ауры» мадам Блаватской визуальной версией такого энергетического поля? Разве не может существование этого поля помочь объяснить феномен людей, общающихся через время и пространство, то, что считается телепатией? Разве не может это поле быть акашической записью или «коллективным бессознательным» Карла Юнга? Разве не может эта огромная, соединяющая сеть информационной энергии, быть самим Богом? Уф. Я не знаю, но уверен, что если оно существует, вряд ли его заботит то, что я выпиваю по субботам.

Тем не менее, я думаю, что это информационное поле должно колебаться деятельностью людей, которые упорствуют в пытках и уничтожении различных видов животных исключительно ради удовольствия. Какая акашическая запись скажет о нас всем этим китам? Ответ, как должно быть известно Споку, довольно логичен — и все это очевидно.

ПЕВЕЦ В ВЫСОКОЙ БАШНЕ

На вершине горы неподалеку от города Сан-Симеон стоит огромный диснеевский замок. Замок Херста. Уильям Рэндольф Херст был одним из тех, кто заронил в нас сомнения. В Калифорнии много подобных людей.

«Я остановился на дороге, и увидел женщину на обочине… Страх парализовал меня…

— Крис Ри «Дорога в ад».

Я сказал: «Мама, я отправился в долину богатых, я хотел продать себя».

Она ответила: «Сын, это дорога в ад…»»

Ты едешь по калифорнийским фривеям и понимаешь, что леденящие душу истории, которых ты наслушался дома — неправда. Даже в больших городах американцы, в общем и целом, самые медлительные, осторожные и самые вежливые водители в мире.

Сан-Франциско выползает из-за горизонта и внезапно поражает тебя, когда ты скользишь вдоль залива Хаф-Мун. Сан-Франциско — морской город-порт, распложенный на многоцветных холмах, усеянных низкорастущими деревьями. Желтые, голубые, розовые. Сознание переключается, как каналы ФМ-радио в машине… «Loving Spoonful»… «Harvey Milk»… Цветы у тебя в волосах… болтаются с оружием Национальной гвардии… Горнорабочие Эммета Грогана оставили кучу денег в контейнерах для мусора…Патти Херст избегает замка папочки и раздавать бесплатную еду с С.Л.А… Шикарный, стильный, матросский городок. Матросские песни, услышанные на борту кораблей, причаливавших к берегам Полинезии. Жаркими вечерами ритуальные песни островных племен доносились по ветру на борт корабля, как смутный сигнал на ненастроенном радио, пересекая эфир, пространства и культуры под последними клочками незагрязненных облаков. Едва различимые, отдаленные ритмы и кричащие гармонии религиозных песнопений островитян подхвачены скучающим экипажем, переработаны, снабжены английским текстом, вестернизированы и теперь поются на улицах от Плимута до Сан-Франциско.

Культуры недопоняты, разграблены, придуманы заново. Времени Круг замкнулся.

ВОСХОД ЛЮЦИФЕРА

Теперь в апартаменты Хейт-Эшбери вернулись дух и останки «диких» ритуалов, не как в песнях моряков, но разобранные, ближе к этническим корням и повторяются фонетически, в качестве песнопений в ритуалах и умственных упражнениях нью-эйджеров Сан-Франциско, хиппи и членов разнообразных культов. Тогда как моряки 17-го века стремились превратить этническую культуру в нечто, что они смогут понять и принять, городской житель 20-го века пытается придумывать заново и копировать культуры прошлого, которые он неспособен понять, в надежде вернуться к более простому, «духовному» прошлому, способному заполнить ощущаемую пустоту. Возможно, в этом есть какой-то смысл. Прошлое проникает в город, воодушевляя настоящее вторичной атавистической свежестью — Prima Materia для доступа к скрытым мирам Хроник Акаши. Как в стоящем Искусстве, эта информация доносится не посредством дешевых трюков или интеллекта, а подчас смутным, неопределенным чувством, которое можно более точно выразить с помощью музыки или кисти, что весьма удобно для шарлатанов, желающих это упаковать и продать, и раздражает тех, кому приходится выражать себя в более взыскательных, точных формах. Как сказал однажды Брайон Гайсин: «Писательство на пятьдесят лет отстает от Живописи».

Возможно.

КАКОЕ ПРЕЛЕСТНОЕ МЕСТЕЧКО…

«Затем какой-то мудрец, возвышающийся над вульгарной мудростью, понимающий, что законы нельзя обходить молчанием, пока они не изучены, раскрыл имена Бога, религии, рая, и ада… Только пугала способны удержать мир в страхе».

«Адские стихи», написанные во время суда над сэром Уолтером Рейли, и приписываемые ему (1610 год).

Фото: Антон Шандор ЛаВей (фото Бобби Нил Адамс)

Один житель Сан-Франциско предпринял попытку использовать восприимчивый и современный разум для поисков и исследования этих «неуловимых и неопределенных» ощущений и в тоже самое время выразить себя через слова и деяния — это Антон Шандор ЛаВей. Человек, улыбающийся с балкона на фотографии внутренней стороне обложки пластинки «Eagles» «Hotel California», человек исполнявший «свадебный обряд» в «Ребенке Розмари». Человек из субкультурных, понятных посвященным шуток и скрытого влияния. В моем сознании ЛаВей — один из самых обворожительных и неотразимых художников современной Америки, но вы не найдете его в списках «Искусство Америки» или «Арт-каталоге», просто потому что ЛаВей — один из тех художников, кто достаточно разумен для того, чтобы не называть себя художником. И он не называет себя художником, потому что Антон ЛаВей, возможно, и в самом деле стремится изменить мир. Он — Верховный жрец и Основатель свободной от налогов, зарегистрированной в Калифорнии в качестве благотворительной, организации: Церкви Сатаны.

Хотя напыщенные академические круги европейского оккультизма относятся к нему с насмешкой, ЛаВей имеет здесь большое влияние, по тем же самым причинам, по которым многие чернят его в Великобритании. А именно — в 60-х он пришел к заключению, которое разделяет большинство людей, изучающих оккультизм и относящихся к нему сравнительно здравомысляще: за небольшим исключением, «любой трактат и документ, любой секретный «гримуар» по вопросам магии — всего лишь религиозная подделка — бессвязная ерунда… эзотерическая (гиббериш) тарабарщина… [которая] затеняет подлинный смысл…».

Слова, которыми оперирует ЛаВей, заслуживают особого внимания. Мой старый друг, автор лучшей современной книги об Алхимии («Феномен Фулканелли») и ходячая энциклопедия полезной информации, однажды рассказал мне, что слово «гиббериш» пришло в английский язык изначально как жаргонное, от имени алхимика Джабира эль-Хайяна, более известного на Западе, как «Гебер». И даже не столько от его имени, сколько из-за этого, что язык его писаний непроизносим, а сами тексты непонятны для непосвященных, возникло слово «гиббериш». ЛаВеевское использование данного слова в качестве смехотворного описательного имени существительного наводит на мысль, что ЛаВей на деле отнюдь не au fait (понаслышке) знаком с эзотерическими знаниями, как может показаться, либо это означает, что он использует слово в ироническом смысле. Учитывая незаурядный интеллект этого человека и его эрудицию, последнее даже более вероятно.

В 60-е ЛаВей также провозгласил то, что в Британии перестало быть новостью еще в прошлом веке, — как и Бога, Дьявола не существует. По крайней мере, Дьявол — это не какой-то антропоморфный божок, противостоящий Богу, это скорее некий термин (почти как «гиббериш»), используемый для описания малопонятных сил природы, заставляющих человека развиваться, выражать себя, бунтовать, исследовать, прогрессировать, стремиться к запретным знаниям и опыту. И, как подразумевает слово «оккультный», засекречены. Как змей, обернувшийся вокруг Древа Познания в Райском Саду или человек расщепивший атом, или маленький мальчик, заглядывающий под юбку к девочке, желая знать, что ж там такое. Все поступки являются невинными, пока их не назовут злом.

Хотя ЛаВей, по-видимому, просто забыл, что подобные взгляды давно не новость в современном мире, и озвучивает эти взгляды, точно они открыты только для посвященных; хотя верно то, что время от времени их следует повторять, и он, по крайней мере, побрил голову, изменил свой мирской образ, подвергая себя риску. Я снова вспоминаю идею Серрано. Все зависит от аудитории… Я скорее соглашусь с тем, что говорит ЛаВей о религии и морали, чем с тем, что говорит большинство людей, и обычно в спорах становлюсь на сторону Церкви Сатаны, но для мистера ЛаВея я могу сыграть роль Адвоката Дьявола, особенно в силу того, что многие из читателей «Rapid Eye» уже знакомы с аспектами работы ЛаВея и не нуждаются в разъяснении основных принципов. Мы — не Джесси Хелмс, поэтому давайте лучше обратимся к деталям. Дьяволу это придется по вкусу.

Как и многие люди, увлеченные микро-миром оккультизма, ЛаВей, кажется, одержим христианством, несмотря на то, что он пытается маскировать эту одержимость, говоря о «всех прочих церквях», но так, точно все прочие церкви — христианские. (Например, он говорит, что все прочие церкви основаны на почитании духа и отрицают плоть и интеллект, несмотря на то, что такое вряд ли можно сказать о мусульманах). Умудренный мистер ЛаВей высказывает немало здравых мыслей, но, как и Серрано, упорствует и, обращаясь к своей аудитории, использует терминологию, которая якобы делает эти вещи более провокационными, стимулирующими мысль и доступными, но которые на деле служат для укрепления все тех же старых общественных барьеров и верований. С одной стороны он намекает, или, по крайней мере, я так это понял, что просто заинтересован в создании группы единомышленников, мыслящих индивидуалов, способных объединить свои ресурсы и энергию в стремлении постичь освобождающую, гуманистическую философию, свободную от ущербной, догматической системы верований. И он немало сделал для развития этого утопического образа жизни.

С другой стороны, тем не менее, он оправдывает использование старой терминологии и иерархии, клише, облачаясь в черные мантии, рогатые шляпы, отращивая нелепые козлиные бородки и разукрашивая свою Церковь и даже канцелярские принадлежности гламурно-готическими кровавыми пятнами и изображениями паутины. Его оправдание всего этого старо, как мир, то же самое, что говорили соплеменники на пляже и команды тех кораблей, бросивших якорь в 17-м веке, придумывая свои морские песнопения — людям нужны образы, ритуалы, символы, фокусные точки, как проводники экзорцизма чувств, от которых на западе так непросто освободиться. Мы все знаем, что это правда — подтверждения тому повсюду — в нашей рекламе, в искусстве, культуре и спорте, но поневоле задумываешься, а достаточно ли этого. Как многие авангардные движения в искусстве (которые сами по себе в целом утопичны), сатанизм, кажется, предлагает безопасный канал, по которому могут быть гнев, творчество и отчаяние, переживаемые человеком. Но это направление используется только для распространения общественной позы против господствующих взглядов на мир, но не для созидания нового мира. Точно так же можно цинично сказать о Панке, что это уловка контроля, поддерживающая чувство отчуждения и кастрирующая более мощный революционный порыв. (Проинтервьюированный «Rapid Eye» Патрик Фицджеральд в 1978 году суммировал свои взгляды на диске «Safety Pin Stuck In My Heart» в простых потребительских терминах, заявив, что слово «панк» означает всего-навсего бондажные трусы, ныне продающиеся в «Вулворте»).

Хотя мне любопытно, если заместить старую, ограничивающую религию, новой, ограниченной, присваивая и выворачивая на изнанку старые символы, насколько увеличится понимание или знания? Если Сатана — это «Прогресс», как ему следует служить? Оккультисты, как и художники должны понять, что в наши дни одного только отрицания недостаточно.

Хотя, возможно, я хочу слишком многого. Похоже, что, как только ты открываешь рот, чтобы что-то сказать, большая часть сказанного тобой остается непонятой из-за того, как ты это сформулировал, и насколько это дошло до слушателя. Напечатанное мнение становится пропагандой. Чтобы избежать этой вечной проблемы, ЛаВею следовало бы стать абстракционистом, а не оратором, но это, как известно ЛаВею, привлекает только тех, кто боится или не желает отвечать на вызов, бросаемый языком, проблема, возложенная на личность Обществом. Общество формируется и управляется словами, управляется не, как упорно продолжает считать искусство, простыми образами, но тем, что эти образы означают буквально. Это большее, что вы можете сделать, и ЛаВей заслуживает уважения за то, что он делает. Хотя остается несколько очевидных вопросов к Церкви Сатаны.

Иллюстрация: Джон Ди

В некотором смысле, который отождествляется главным образом с «американским путем», акцентировка здесь делается, по-видимому, не на Понимании или даже Информации, а на высокомерной позиции силы. Хотя по большей части заинтересованность в «альтернативных» структурах может рассматриваться, как реакция личности на американский материализм, на деле, под внешней облицовкой, предложенная альтернатива оказывается не альтернативой, а альтернативным способом достижения больших материальных целей Американского общества. Ритуалы Церкви Сатаны, как и любые другие ритуалы, концентрируют сознание посредством символов и слов, и подразумевают измененное состояние, но сознание, взращенное на Голливуде, концентрируется не на духовных вещах, а на материальных. Самые популярные книги на книжных полках Америки — книги из серии «Как»: «Как получить больше денег», «Как приручить своего босса», «Как трахнуть побольше баб» (названия, как правило, не столь откровенны, но все мы понимаем, о чем они).

Разновидность оккультизма, практикуемая сатанистами, представляет собой последнее слово в жанре «умения превзойти других». Только в Церкви Сатаны, прихожанину или клиенту не предлагают распевать «я должен похудеть» или «нос у меня вовсе не большой», как в некоторых психотерапевтических группах в Калифорнии, они поют на Энохианском — языке, изобретенным для Джона Ди его ушлым юным секретарем Эдвардом Келли в Англии, в 16-м веке. Это использование елизаветинского «гиббериша» — которое кажется скорее серьезным, нежели ироническим, и само по себе выглядит неким противоречием, учитывая блестящую эрудицию книг Ди, таких как «De Heptarchia Mystica» — стало основным вкладом в туманную магическую мысль оккультных возрожденцев начала 20-го века, включая «Золотую Зарю» Макгрегора Мэтерса, которую сурово критиковал ЛаВей. Язык, данный Келли, точно он был христианином новой эры, говорящим на неведомых языках, священником, вещающим на латыни, или оперной дивой, поющей на итальянском, понятен лишь тем, кто купил книгу. Как говорил сам ЛаВей: «Если ты хочешь невероятного, будь готов заплатить невероятную цену». Философии, как и заклинания, стоят недешево. Должен сказать, я не считаю ЛаВея шарлатаном (возможно, он верит во все, что говорит) и, разумеется, он не псих. Будет точнее назвать его состоятельным художником-активистом, который может привлекать шарлатанов и психов. Здесь, в Калифорнии, среди клиентов ЛаВея не только обычная горстка безвольных неудачников, одиноких сердец и искателей острых ощущений, но также и богатые и знаменитые. Самые известные среди них — Сэмми Дэвис-младший, Джейн Мэнсфилд и «Eagles».

Менеджер «Eagles» Ларри Солтер заявил, что группа является членами Церкви Сатаны. Первой базой Церкви был старый отель на Калифорния-стрит в Сан-Франциско, отсюда название их самого продаваемого альбома — «Отель «Калифорния»». Христианские фундаменталисты, выступающие против рок-музыки, выдвинули обвинения, что в «Отеле «Калифорния»» есть записанное задом наперед послание, которое гласит «Да, Сатана помогает, он даже создал свою религию». Потрясающее заявление, а если и так, кого это волнует? Запись задом наперед никому еще не причинила вреда в отличие от популярной религии, подсознание не слушает музыку задом наперед, а если бы оно каким-то образом хотело и могло разгадать столь замаскированное послание, утверждение, что «Сатана поможет» вряд ли приведет к тому, что кто-то пойдет и убьет кого-нибудь. Практика обратной записи, когда слова записываются задом наперед и прячутся в музыку — просто выдумка Индустрии звукозаписи, стремящейся расширить рынок с помощью американского поп-чарта, все еще основывающегося на провоцировании поверхностного конфликта поколений. Американская поп- и рок-музыка всего лишь заинтересована в том, чтобы создать у детишек ощущение, что они до смерти пугают Мамочку и Папочку всеми этими безумными прическами, танцами, Позицией и тому подобным. Распространение слухов об обратных записях — просто еще одна уловка в игре. (Во всяком случае, как они говорят, если ты сидишь дома и слушаешь свои виниловые пластинки задом наперед, может статься, что ты — Дьявол).

«Eagles», как и Сэмми Дэвис-младший, заявили, что порвали с Церковью Сатаны и разошлись с ЛаВеем. Джейн Мэнсфилд этого не сделала. Мэнсфилд — печальный случай. Некогда ярый приверженец церкви и любовница ЛаВея, кинозвезда не обратила внимания на его предупреждения и не порвала со своим новым бойфрендом, адвокатом Сэмом Броуди, и ЛаВей наложил проклятие на своего соперника.

Вскоре после ее смерти ЛаВей заявил, что он вырезал заметку из газеты и обнаружил, что с обратной стороны он случайно разрезал фотографию мисс Мэнсфилд — отрезал ей голову. Остальное — ныне уже культовая история. Джейн Мэнсфилд была обезглавлена в автомобильной катастрофе. За рулем сидел Сэм Броуди. ЛаВей сказал, что он этого не хотел и был оглушен ее смертью. Он промахнулся.

Фото: Джейн Мэнсфилд

Я не сомневаюсь в том, что на каком-то уровне заклятия и магия работают. Так что это зависит от того, насколько вы циничны, это также означает, что ЛаВей способен творить заклинания или наоборот — ни хрена у него не получается. Возможно, древнее правило кармы, выраженное в оккультизме, и, как правило, плохой магии, возвращающей в дом, здесь, в некотором смысле, применимо.

Но реклама и жульничество здесь не слишком важны. Главное — идеи Церкви Сатаны. Базисная философия — типично практическая — все, что приносит удовлетворение — хорошо, а мораль, насаждаемая Христианской церковью, основывающаяся на вине и самоотречении — дребедень. ЛаВей поощряет своих приверженцев испробовать все, избегать догмы, наслаждаться сексом, жить в настоящем, расширять личную свободу… и я говорю «ура!» всему этому, пока все хорошо. Тем не менее, чем дальше ты углубляешься в эту философию, тем сильнее это впечатляет. ЛаВей, который является не только основателем, но и самопровозглашенным лидером Церкви, начинает устанавливать Закон. Разве это не всегда так происходит? В Законах Церкви Сатаны вас поощряют не подставлять другую щеку своим врагам и говорят, что «любовь» — признак слабости, если выказывать ее посторонним или тому угодно, кто не выбран вами особо для любви. Труды ЛаВея так же пересыпаны примерами того, как должен вести себя сатанист, это, наверно, может произвести впечатление на людей, которые все еще хотят привести в ужас свою престарелую тетушку из пригорода. Например, вам довольно здраво объясняют такие очевидные вещи — если вы садист и повстречались с мазохистом, то вы должны пытать его ради взаимного удовлетворения.

Но, несмотря на стремление избежать морали, далее вам объясняют, что не следует причинять ущерб тем, кто этого не желает, нельзя убивать животных и тому подобное. Но если кто-то находит удовольствие в деяниях, которые кажутся другим неприемлемыми, почему он не должен причинять вред окружающим, или почему он не может принести в жертву одну из последних уцелевших гигантских панд, непонятно. И далее в таком духе, противоречия нарастают, от одного «Закона» к другому. Все рациональное, гуманистическое и логичное оказывается погребенным под кучей псевдоаморальных поз. Как правило, вы понимаете, что некто устанавливает правила и один закон может быть запросто заменен другим. Только в этом сценарии все основано на личной морали мистера ЛаВея и одержимости христианством его последователей, в сопровождении театральных богохульств, и точнее всего это можно описать словом «шалости». Как в книге правил, темные места никогда не объясняются или тупо пропускаются. Что, например, случится Здесь и Сейчас, с Планетой, если мы не будем прощать наших врагов? Ядерная война? Как служить «ему» (то есть человеческому прогрессу)? С одной стороны идеи эти кажутся нацеленными на восстановление естественной справедливости, подавленной гнетом Христианской церкви и ее лицемерной культурой, но с другой стороны, этот идеал справедливости просто игнорируется. Младенцев выплескивают с водой повсюду. Единственно ценные составляющие христианства — сострадание, милосердие, любовь затеряны в тираде против подлинного зла, распространявшегося именем Христа высокомерными мужчинами и женщинами, именовавшими себя священниками и учителями, на протяжении веков. Люди, сжигавшие Салемских ведьм, убившие Кеннеди и допустившие, чтобы Брайан Джонс утонул в своем новом бассейне — одни и те же. В этом свете ЛаВеевский мир мало чем от них отличается. Он по-прежнему скорее слабоумный, нежели кроткий, как те, кто наследует Землю.

ЛаВей — милый, интеллигентный человек, решивший сыграть Козла (отпущения). Несмотря на то, что многие думают о нем, он сделал гораздо больше для распространения практических, либеральных принципов, которых виновато придерживаются многие на Западе, стремясь избавить их от чувства вины. В этом нет ничего плохого. Но, как большинство американских художников и либералов, (а он, во многом, является и тем и другим, хотя я сильно сомневаюсь, что ему понравилось бы это определение), он использует язык или форму магии, которая уже утратила свою силу. Кого, помимо христиан, волнует то, что ты повесил распятие вверх ногами? И если это важно для них из-за повторения образа Христа и перевранных слов на протяжении истории нашей культуры, разве поминание образа Христа не усиливает христианское господство над Восприятием? Люди могут сказать на это, что вы не можете просто игнорировать такие сильные образы в надежде, что они исчезнут. Но вы можете. Если вы не сделаете свой контролируемый выбор, вы поймете, что в таком выборе нет необходимости. Использование возбуждающего образа Сатаны для представления Эволюции, возможно, интересная идея, в том смысле, что она хорошо иллюстрирует проблему, связанную с тем, как активно христианство выступает против Знаний и Эволюции, но она так же подразумевает, что поиски Знаний — еретичны и, следовательно, некоторым образом, неправильны. Разумеется, это естественно — бороться за прогресс, но божества Ветхого Завета или иудейские пророки имеют к этому примерно такое же отношение, как и кельтские баньши или вавилонский бог Эа.

Церковь Сатаны — чисто американский феномен. Калифорнийцам нравится думать, что это связано с тем, что Америка — либеральная, конституционная правильная страна — единственное место в мире, где допустим такой еретизм. На деле же, правда в том, что если кто-то объявит о создании Церкви Сатаны в Англии (Англию я привожу просто в качестве примера, поскольку знаю о ней больше, чем о других странах), общественный резонанс будет весьма незначителен, поскольку большинство жителей Соединенного Королевства не являются ярыми приверженцами христианства.

В отличие от Америки, индивидуумам, встречающимся в Британии в целом, и в Англии, в частности, глубоко свойственна — хотя и поверхностная — толерантность к эксцентричности, которая делает куда менее необходимыми столь эмоциональные публичные жесты. Чтобы понять это, стоит только посмотреть на политическую арену. В Британии Нейл Киннок может встать на заседании лейбористской партии и объявить себя атеистом, Тони Бенн может сказать, что ему нравится высказывание Маркса, а Майкл Фут признаться, что поддерживает Плимута Аргайла. С моей точки зрения, все трое сделали обоснованный выбор (Майк Бикл был богом), но здесь, в Америке, даже в Калифорнии подобные публичные признания политиков просто немыслимы. Калифорнии нужна Церковь Сатаны; Нью-Йорку нужен «Описанный Христос», Британии нужна конституция. (Прежде, чем мы станем слишком самодовольными и ограниченными, следует понять, что Британия, старое государство, куда лучше понимает, как реагировать на то, что Государство рассматривает как угрозу, чем Америка. Например, Социальные службы и СМИ в Британии выдрессированы так, что слово «Сатанизм» автоматически уравнивается с сексуальным насилием над детьми. Таким образом, всякий, кто изучает эзотерические труды таких людей, как Алистер Кроули, например, считается «странным» и извращенным человеком. В целом субкультура, которая включает в себя все аспекты эзотерики, авангардного искусства, альтернативную философию и тому подобное, считается подозрительной. Насилие над детьми, которое куда чаще имеет место за занавесями в якобы славных, здоровых английских пригородах, где оно игнорируется, транспонируется из «нормального» общества, откуда оно пришло на всякого, кто хочет вести «альтернативный» образ жизни).

Как многие самопровозглашенные лидеры, мистер ЛаВей (или «Доктор» — для друзей) очень чувствителен к критике. Когда я намекнул о таких вопросах в беседе с ним и его Личным секретарем, любовницей и биографом Бланш Бэртон, он перестал хвалить «Rapid Eye». Когда я решил углубиться в детали, мне сказали, что я «придираюсь», и ни ЛаВей, ни Бэртон так и не перезвонили мне в отель, как было оговорено заранее. Но люди скурпулезно выискивают недостатки в христианской Библиии на протяжении веков, так они ведут себя и по отношению к новым религиям, таким, как религия мистера ЛаВея. Церковь Сатаны — прекрасная идея, общественно-полезное произведение искусства, но, как и другие церкви, оно, кажется, забывает о сути. А суть проста — что ты получаешь, когда избавляешься от религиозных мифов или дешифруешь их, отвергая и риторическое христианское мумбо-юмбо и сатанинскую неразбериху, так это союз Сатаны и Бога. Прогресса и Любви, Знания и Терпимости.

Такой союз называется Человеком.

(Внешний стоп-кадр мостов, сотрясаемых толчками Земли. Крупный план Внутреннего. Он поднимает простыню и видит окровавленную застывшую голову дельфина. Последнего. Delphinus nesarnak, beelzebub, diabolos, nomen oblitum, obliterated).

BOO HOO BABIES

В Штатах существует множество различных религиозных организаций. Создание фальшивых или осознанно псевдорелигиозных групп, — как ирония, — здесь стало традицией. К несчастью, конституционным правом всех американцев создать свою религию злоупотребляют разнообразные идиоты, которые воспринимают все это слишком серьезно. Так в стране полно странных протестантских культов, над которыми в Англии бы только посмеялись, имеющих реальное политическое влияние. В наши дни, тем не менее, памятуя о дьявольском альянсе таких сомнительных групп, как Армия Христа, Консервативная Семейная Кампания и отвратительный Фестиваль Света, я уже не уверен, что мы можем себе позволить игнорировать то, что происходит здесь, когда аморальное меньшинство, благодаря своему антидемократическому долларовому влиянию, может запретить шоу на телевидении или сделать так, что какая-то пластинка никогда не будет звучать в эфире или вообще не выйдет в свет. Среди непочтительных, сатирических церквей, попадаются поистине замечательные. Возможно, самой знаменитой из них была Нео-Американская Церковь, созданная Артом Клепсом в 1960-х годах. Церковным причастием в ней служил изменяющий сознание наркотик ЛСД, более действенное ритуальное средство, чем пресный хлеб католицизма, будь он превращенным или нет. В книге Клепса «БуХу Библия», обдолбанный битник требует, чтобы члены церкви думали о дивном новом мире необузданного блаженства, созданном здесь, на Земле, а не на каких-то там смутных желанных небесах. НАЦ даже отправилась в суд, чтобы доказать свое конституционное право — как истинной религии — коллективно употреблять ЛСД в своих ритуалах. Судья Джессел, который незадолго до этого вел процесс Оливера Норта, как и следовало ожидать, просто вышвырнул Клепса из суда. Ничтожный ублюдок.

Памятуя о скандале, разыгравшемся вокруг занудных «Сатанинских стихов» Салмана Рушди, мы не можем не вспомнить Американскую Мавританскую Ортодоксальную Церковь, которая была откровенной пародией 1960-х годов на ислам. Затем было еще Движения Разногласия, возглавлявшееся колдуном Белой Веревки Робертом Антоном Уилсоном. Человеком, который, как жена Лазаря, оплакивал дважды. Главная идея разногласцев — Бог был женщиной. Они были художниками-утопистами, понимавшими, что мир держится на словах, что они должны писать. Миф Движения, шутка, которая, как все хорошие шутки, по сути своей весьма печальна, была вдохновлена несколькими книгами. Первая — «Principia Discordia», другая — иллюминатская трилогия, которую все еще можно найти на книжных полках магазинов вокруг Юнион-сквер в Сан-Франциско.

Иллюстрация: Боб Доббс

Одна из наиболее занятных здешних псевдоцерквей хорошо известна и в Лондоне, это Церковь СубГения. Ее лучший слоган — совершеннейший идиотизм — «Намотай шерсть на свои глаза». Церковь была основана в 1978 году в Далласе Иваном Стэнгом (Дуглас Сан-Клер Смит). Дуг в обычной для себя художественной манере взял картинку из старого журнала, которая якобы олицетворяла собой американский «успех», добавил имя Боб Доббс и стал рассылать эту открытку всем подряд, рассказывая, что конец света наступит 5-го июля 1998 года, но если они пришлют вознаграждение священнику, то станут членами Церкви СубГения и в конце времен будут спасены пришельцами. Довольно забавная идея, состряпанная на скорую руку. Тысячи людей присылали ему деньги, Стэнг стал довольно богатым и знаменитым.

Картинка с Бобом Доббсом вскоре всплыла в американском андеграунде и получила распространение в английских фэнзинах (в основном в журналах об индустриальном искусстве, выпускаемых в Шеффилде и Манчестере, что неудивительно) и, как часто случается с подобными вещами, она сформировала необычную позицию аутсайдерского превосходства.

Я несколько двойственно относился к подобному мейл-арту. Оно выражает главную проблему большей части «альтернативного» искусства. Потому что оно в личном творческом отношении может быть полезно и забавно, и в других людях пробуждает стремление общаться и Производить, а не только Уничтожать. Также оно может дать одиноким людям ощущение, что они не одиноки, и направить по слегка «подрывному» пути самовыражения художников, которые слишком экстремальны, чтобы стать популярными на Корк-стрит или в галереях на Мелроуз-авеню, но, в конечном счете, это все, на что оно способно. Оно не может изменить чей-то мир.

Я — в Хейт-Эшбери-версии «Rough Trade». Играют «Scritti Politti», и я оказываюсь во временной петле. Когда-то лидер «скритов» Грин Гартсайд, затем миниатюра марксистского арт-сквоттера из Кэмдена — жаловался мне на те самые вещи, благодаря которым она стал знаменитым. Выпуск самодельных записей, кустарная почтовая рассылка пост-панкового поколения Джона Пила, рассылка отксерокопированных листовок, кассет, пластинок. Все это, говорит он, скучно. Это была слишком идеализированная, глупая, антисоциальная жизненная позиция устаревшего банального мира Блюза, Бэкона и Берроуза. Грин впадает в депрессию, спрашивает, есть ли у меня какие-нибудь наркотики (у меня нет), а по утру приходит в себя на больничной постели, и доктора хмуро говорят, что он чуть не умер. После выздоровления трясущийся Грин бросил марксизм и утратил веру, а «Утративший веру» стал новым хитовым синглом «скритов» и записью года для Джона Пила. Примерно так я себя чувствую здесь, на «Rough Trade».

Очень славные нуво-хиппи, которых я здесь встречаю, держат первое издание «Rapid Eye One» на стендах своих магазинов. Очень волосатый мужчина бросается ко мне, жмет руку, говоря, что это лучшее из всего, что он читал, за последние лет сто. Я чуть не падаю в обморок. На рекламной табличке, стоящей рядом с книжкой, они написали — «очень круто», и похоже этого достаточно. И тут я осознаю, что стал почти знаменитостью — люди просят у меня автографы!

Получить по утру почту и обнаружить «интересные» изображения на открытках от мейл-художников со всего мира поначалу очень приятно, но спустя время новизна сетевого общения — смутное чувство товарищества, эстетическое удовольствие от обнаружения почты, которая не является Официальным Запросом — проходит, и теперь большая часть всего этого отправляется прямиком в мусорное ведро. Это не означает ничего, кроме того, что в мире существуют миллионы таких же, как ты, неудовлетворенных, претенциозных ублюдков. Посмотрите на постеры и флаеры в «Rough Trade» и кофешопе, они все Такие, какими, как ты знаешь, они и должны быть. «Дадаистские» нарезки и коллажи, повторяющиеся фотографии, на некоторых даже проставлены штампы, которые мейл-артисты, в жалкой погоне за официальностью, сотворили для себя. Но мне это все кажется пустой стилизацией, вдохновленной движением Альтернативного Искусства, неотъемлемой частью которого и является Мейл-арт. Графический отдел революции. Но, в самом деле, какая польза от кучки людей, любящих посылать друг другу открытки? Я родился за месяц до начала 60-х, и, возможно, уже слишком стар, слишком глуп или слишком циничен, но я считаю, что если эти образы не говорят ни о чем, кроме как о некой туманной «альтернативной» позиции, если они не привносят немного света в эту удушливую темноту, значит, как говорят местные, это хреновая идея.

Мой друг в Лондоне (весьма недооцененный художник Николас Слэгг) сделал себе татуировку под обеими подмышками. Он любит демонстрировать ее в ресторанах, полных туристов. В одной подмышке — слово «Да». В другой — слово «Да». Отличная татуировка. Хорошая шутка для вечеринки. Возможно, для некоторых Дада — Бог, помогающий миллионам людей справляться с Повседневностью каким-то скромным, но изощренным способом, но здесь, сейчас, Дада — мертвая лошадь, или мертвая собака.

Абсурдности, как и протеста, как и перестановки, более недостаточно. Мертвая Собака или любая другая гниющая туша, если уж на то пошло в этом отношении, была полезна для активистского искусства в 1928 году, и в обществе, зависящем от животных (живых, но, что гораздо важнее, мертвых) в качестве традиционного арт-посредника, как часть полотна. Особенно это распространено в Америке, где корова, идущая на бифштексы, почти такая же священная икона, как Христос (отсюда, полагают некоторые, феномен таинственных расчленений скота на Среднем Западе, о чем говорится в другом месте этого издания). Здесь, в Калифорнии, имеется Марк Полайн, творящий автоматы из дохлых животных, Серрано (куда ж без него), работающий с тушами животных и все способы стилизованного надругательства над животными, столь любимые порочными безнравственными дадаистами со времен большого любителя перьев и меха, сюрреалиста Макса Эрнста.

Теперь, хотя должно быть ясно, что подавляющая часть активистского искусства неспособно перевернуть ничего, кроме ранее существовавших художественных традиций и, в случае с мертвыми животными, может лишь продолжать нахлестывать всю ту же старую лошадь, или собаку.

Широко разрекламированные дадаисты из Залива, возглавляемые такими людьми, как редактор «Vile» Анна Банана, были, очевидно, изрядно разочарованы, узнав, что означает Дада. Местный художник-шутник Монте Казазза, как мне говорили, однажды взял на себя смелость продемонстрировать это им.

Фото: Монте Казазза

Во время одного обычного общественного сборища старый весельчак Монте обрядился в военную форму и достал заряженный револьвер. Когда собравшиеся радикалы расселись по местам, он извлек из портфеля дохлую кошку, швырнул ее на ковер, поджег, а затем ушел, заперев дверь. Еще одно мертвое животное. Имеет ли это отношение к Дада? Я не понимаю фишки.

На Востоке, в Балтиморе, член Церкви СубГения Майкл Толсон (иначе называемый «экспериментальный сортир») наделал шуму своим творением «Писающая собака/Какающая собака», в котором был задействован сам Майкл, с обнаженными гениталиями, но при этом загримированный, избивавший два собачих трупа, свисающих с потолка железнодорожного туннеля (прекрасный индустриальный акустический штрих). Ничего удивительного, что Толсон был арестован по обвинению, которое без сомнения он и хотел на себя навлечь, выставил себя полным идиотом и отделался условным сроком. Ага, чувак, вот такое странное здесь искусство.

Большая часть американского альтернативного концептуального искусства Америки 80-х годов вдохновлена «Флексусом», полностью исчезнувшим в 70-е. Хотя в группе было и несколько англичан, она преимущественно состояла из американцев и немцев, ее центр, что неудивительно, находился в Дюссельдорфе. Йозеф Бойс, разумеется, был самым знаменитым членом, но в группу также входили Йоко Оно, Дик Хиггинс, Эмили Уильямс, Роберт Филиоу, Ла Монте Янг, Даниэль Споэрри и дерьмовый корейско-американский видео-художник Нам Юн Пейк (прославившийся тем, что отрезал галстук у Джона Кейджа). Манифест группы, написанный Джорджем Мациунасом, гласил, что Флексус — не-художественная группа, чье искусство строится на развлечении/удивлении, и не притязает на значительность, индивидуальность, мастерство и исключительность, которые доминируют в высоком искусстве наших дней. По-моему, это звучит прекрасно. У истоков стоит Марсель Дюшамп.

Бойс, на деле, настоящий водевильно-комедийный остряк, которому навязали роль коменданта концентрационного лагеря. Ему повезло, и не пришлось раболепствовать перед арт-дилерами и владельцами галерей, поскольку у него была небольшая группа покровителей, которые гарантированно покупали все его творения. Таким образом, он мог сосредоточиться на подлинном бизнес-искусстве — создании себе имени. Как и Уорхол, Бойс стал превосходным художником, потому что он смог создать самое совершенное произведение искусства для одержимого образами медиа-общества — личность. Его шляпа-«хомбург», военная куртка, джинсы, охотничьи ботинки, трость (как уорхоловские солнцезащитные очки и парик), по своей сути, были бутафорией. Частью картины, которой являлся он сам. Его одержимость шкурами, кожей, мехом, жиром, как известно, возникла в результате его личного опыта военного летчика (он был сбит), поэтому, как это обычно и бывает, то, что представлено публике в качестве инверсии нормальности, причуды или дадаистской иррациональности, на деле является отзвуком прошлого. Символом чего-то важного, что, как считает человек, произошло ранее. Тайный код. Ах. Как с самым глубоким культурным материалом, все, что человек должен сделать, это взломать код (прочитать книгу, получить Диплом), чтобы получить дар понимания, осмысления, познания. Но кажется, никто не задается вопросом — а познания, собственно говоря, чего?

Как водевильный комик, Бойс знал, что то, что он на самом деле делает, мало чем отличается от того, что делают Томми Купер или Терри Гилльям. Понимая, что сюрреализм — это развлечение, и используя его для развлечения. (Хотя, по правде сказать, он создал немало работ, которые нельзя назвать развлекательными, такие, как например, недавно выставленная «Пробка из бревен»). Учитывая эмоциональную и концептуальную значимость, которую мы придаем словам и образам, к тому же вычисляем, как полагаем, иррациональность, сопоставление и шутливое озорное манипулирование эстетически забавно. Сидеть и смотреть на Бойса, объясняющего значение искусства мертвым зайцам, занятие не для мрачных лиц. Другое творение Бойса, которым восхищаются в Америке, — он стоит и сжимает кусок сала в руке, а затем из его кулака появляется кусок «плазмы». Это проходит здесь особенно хорошо потому что, кроме забав с дохлыми животными, другое излюбленное развлечение американских художников — эякуляция и использование мокрых, липких «тактильных» субстанций, именуемых «плазмой». Телесные выделения — хороший бизнес. Мэпплторп получил широкую рекламу за свой цикл фотографий спермы, Серрано — со своей мочой, несмотря на то, что эта традиция устарела уже к тому времени, когда Йоко Оно рисовала своей кровью в 1960 году. Один мой знакомый, нью-йоркский неоист Иштван Кантор («урожденный» Монти Кэнтсин), пытался продавать пузырьки со своей кровью в качестве Произведения Искусства с 1979 года, и, кажется, в Америке уже не осталось почтальонов, которым не случалось бы доставлять конверта, содержащего засушенное семя плодовитого Джерри Древа, одному из его собратьев по мейл-арту. (Мастурбация на память — одна из идей Древа, которую не украл Дэвид Боуи). Таким образом, мы снова вспоминаем нашего приятеля Толсона, который, кажется, готов пойти на что угодно во имя главной движущей силы Американского Искусства — Паблисити. Не удивительно, что Толсон снял фильм о себе, занимающемся тем, что можно увидеть в любом порнографическом фильме в магазинах Сан-Франциско — в фильме на него мочатся.

Разумеется, разница между тем, чтобы смотреть на человека, на которого мочатся, потому что ему это нравится, или потому что ему за это заплатили, и человека, на которого мочатся в имя искусства, чисто контекстуальная. Подчас, когда искусство освобождают от этой смирительной рубашки, и стимулирующие идеи искусства используются теми, кто знает общество и способен понять аудиторию настолько, чтобы побудить ее к самоанализу, что-то может произойти.

Постижение Своей Аудитории — непростая игра. С некоторыми людьми это срабатывает. С другими может и не пройти. Будучи сотрудником фэнзина «Ripped & Thorn», я не слишком увлекался творчеством «Ants» в конце семидесятых, когда Адам сыграл в «Max Factor», участвовал в спектаклях, носил пластиковые макинтоши и пел песню Сынов Европы в «Furs», общественных туалетах, слывших местами панковских сборищ. Затем Адам покинул свой сквот и познакомился, через Джордан, и благодаря своей роли в джарменовском «Юбилее», с Малкольмом Маклареном. Предприимчивый и разносторонний Малкольм вытащил Адама из «Ants» и придумал «Bow Wow Wow» — крайне недооцененный проект в педофилии поп-ниспровержения. Адам тем временем познакомился с Марко из «Rema Rema» и начал писать легкие песенки о пиратах, стал очень богатым и знаменитым. Однажды я спросил его, зачем он это сделал, и он ответил — Малкольм объяснил мне, что нужно «знать свою аудиторию». Адам сказал, что его аудитория хочет быть эффектной, поэтому он и решил превратить их в героев. Адам стал поп-фаном, выбравшим путь наименьшего сопротивления. Он дал своим фанатам яркие запоминающиеся образы (мятежные пираты, американские индейцы) и забыл о самоанализе, который, как он сказал, остается уделом хиппи. Никаких телесных выделений.

Фото: Джордан и Вивьен Вествуд с друзьями в бутике Малкольма Макларена «Секс»

Адам — искренний великий развлекатель в духе Нейла Даймонда и Тони Беннета, уверен в том, что его аудитория глупа. Другие панки понимают, что это не так.

В лучших традициях «Битлз» и «Пистолз», английская группа «Throbbing Gristle» дает свой последний концерт здесь, в Сан-Франциско. Их неформальный лидер Дженезис Пи-Орридж тут хорошо известен. Кое-где в городе можно увидеть граффити с его логотипом — Духовный Крест, вызывающий больше вопросов о его значении на улицах, чем в галерее. Это не так уж интересно. Все, что вам нужно для международной интриги — маленькая горстка преданных фанатов с баллончиками краски. Кампании граффити Ситуационистского Интернационала в Париже («Будь реалистом, требуй невозможного»), повлиявшие на Папу Иоанна-Павла, и которые лишь недавно были удалены, как и мощные трафареты в Лондонском метро были выполнены всего лишь несколькими ребятами, как сказала мне Пенни Рембо, а в случае Crass, четырьмя или пятью членами группы, путешествующими по кольцевой ветке без билетов. (Фред и Джуди Верморель понравилась идея, и они заплатили ребятам за то, чтобы те расписали Лондон эпитафией Сида Вишеза — «99 % — дерьмо» — для рекламы их безнадежного проекта «Миллионы таких, как мы», но не возникло никакого интереса, потому что те, кого это волнует и так знают это наизусть).

Пи-Орридж — искусный художник, использовавший разнообразную тактику, распространенную в андеграундном искусстве и, как Макларен и Джейми Рейд сделали с «Пистолз», отправил их на улицы, которым они и принадлежали. В COUM Transmissions, в 1976 году, он сделал ставку на ироничную, незаслуженную «ретроспективу» в Институте Современного Искусства, принесшую ему международное признание (среди прочего там были выставлены использованные «тампаксы» в стеклянных коробочках на постаментах), и поцеловался на прощание с потребительским арт-миром, который, будучи редактором общепризнанного справочника «Современные художники», он знал вдоль и поперек. Вместе с Монте Казазза он создал жанр индустриальной музыки раньше, чем кто-то услышал о разрушенном «Pruitt Igoe» квартале домов. А с графиком Питером Кристоферсоном, электронным гением Крисом Картером и художником и стриптезером Кози Фанни Тутти, появившихся из артистических гетто Мартелло-стрит и Бек-роуд, с самоизобретенными инструментами и измененным восприятием создал «Throbbing Gristle» — одну из самых влиятельных, близких панкам групп, вслед за «Пистолз», «Clash», «Crass», и — не хотелось бы это признавать, но давайте будем честными — «Jam».

В свое время Пи-Орридж брал многое из Дада и сюрреализма, шок-арта, Венских акционистов, перфоманса, поп-арта, Флексуса, неоизма, футуризма, панка, байкерских культов, хипповства, сатанизма, Церкви Процесса, битников, мейл-арта, скрэтч-видео, эйсид-хауса, евро-электро-попа, оккультизма, британского рока, фашистских образов, йиппи, научной фантастики, драг-рока Восточного побережья, порнографии, компьютерных технологий, ситуационизма и анархизма. Присваивая и всасывая различные культуры и выплескивая их на улицы, как кровавые сгустки мокроты. Человек Возрождения, творец утопического анти-искусства.

Неудивительно обнаружить изобилующее в работах COUM, «Throbbing Gristle» и его последней группы — «Psychic TV» (поп-пропаганда его «Церкви» — они все получили — «Храм Духовной Молодости») повторяющееся использование пыльных зеркал и магии. Как у Уорхола или Бойса, искусство Пи-Орриджа также главным образом заключается в создании личности, но в случае последнего — это экспериментальная личность, эмпирический Новый человек Ницше, достижимая модель образа жизни, поощряющая циничную искушенность и практическое использование всех видов искусства, как коммерческого, так и эзотерического до конца, который идет по пути прогресса и, как и в случае с ЛаВеем, является социально эволюционным. Созидание окружающего мира полное, 24 часа в сутки, всегда. Это не искусство на почтовой открытке, или в галерее. Это не искусство, непонятное, скучное представление, производящееся на холодном полу галереи или записанное в пыльных, педантских книгах. Там, где многие не идут дальше движения (процесс), Пи-Орридж обладает ловкостью, достаточной для воровства, наблюдения, изучения, осмысления, искажения и (используя любые материалы, технологии, медиа или контекст), задает особые вопросы о Жизни. Когда в 1982 году он попросил меня и многих других людей прислать ему кровь, волосы или сперму, как мейл-артист, неудивительно, что это было нужно для целей более значительных, чем просто искусство. И учитывая то, что художественный мир и Пресса совершенно не поняли или проигнорировали.

Как мы заметили в Лос-Анджелесской Опере, и как моряки замечали в шестнадцатом веке, и как человек, сказавший мне, что его взволновал Иисус среди Голливудских восковых фигур, Пи-Орридж заметил, что самое общее, простое, распространенное зачастую как раз и упускается из виду — по общему признанию, редко задействуется. Во всех наших бесчисленных беседах он лишь намекал на это, но всякий, кто видел его работы, знает или чувствует, что происходит.

Просто выраженное наблюдение, что Искусство и Магия могут, и зачастую точно совпадают в целях и задачах, и что в продуманном социальном союзе двух предположительно несопоставимых традиций, утопия, предугаданная авангардными мечтателями в Искусстве, Радикальными Политиками и Оккультистами, может быть достижима в сознании людей. Возможно, Уильям Блейк, У.Б. Йейтс, Сальвадор Дали и другие тоже это понимали. Сейчас теории, выраженные словами, догоняют, приближаются и констатируют чувства, пронизывающие ритуалы, акции и полотна.

Многие художники-активисты, представители «хардкора», сбрасывают со счетов «оккультизм», так же, как они отворачиваются от сюрреализма. Политизированные активисты обожают футуризм, дада, «Ситуационистский Интернационал», панк и занудную «Классовую войну» Йена Бона по тем же причинам, по которым они остерегаются У.Б. Йейтса или Сальвадора Дали — потому что они способны понять вещи лишь в очевидном политическом контексте (несмотря на то, что эти два персонажа были глубоко политизированными националистами, подчас работавшими в романтической и сюрреалистической манере).

Илл.: афиша

Любые намеки на романтизм или альтернативы прямому политическому конфликту являются никчемной аферой, выдуманной для отвлечения от «истинных проблем».

К моему удивлению, многие люди, читавшие первый выпуск «Rapid Eye», отозвались следующим образом — «мне нравятся материалы про музыку и культуру, но мне не нравится весь этот оккультизм». Или — «не понимаю, зачем ты пишешь о Кроули и всей этой алхимической чепухе», точно оккультное искусство и социальные причины его существования отделены от острых, подрывных арт-движений. Как мы уже говорили, в оккультизме много нездорового, помпезного и нелепого. Но некоторые люди упускают из виду, что «оккультисты» и «Художники» разделяют многие глубоко укоренившиеся эмоции, мотивации, социальные позиции и цели. В 90-х Искусство стало куда более важно для общественного андеграунда, поскольку бэби-бумеры выросли и потеряли интерес к чисто развлекательной поп-культуре.

Оккультный мир в свою очередь, несмотря на засилье безнадежных нью-эйдж-еров [sic], получил приток новых взглядов, какого не было с 1960-х годов. Все признаки на лицо, от предсказуемой (запоздалой) резкой критики тэтчеризма и рейганомики, до де-материализма, внимания к экологии и утрате интереса к традиционной левой политике. Социальные последствия такой перемены слишком важны, чтобы оставить их скептически настроенным острякам-позерам, которые, похоже, оккупировали мир изобразительного Искусства и традиционную сферу Оккультизма для своих собственных, нудных, невразумительных целей. Пока артистический и «оккультный» миры расширяются, чтобы стать способными принять новую, более необходимую, более выраженную общественную роль — восприимчивую, доступную каждому, не только нескольким художникам и «Докторам» — тогда этот поток Желания, ощущаемый миллионами, иссякнет. На предметах, на непонятных гримуарах, на музейных постаментах: Как гласит девиз Гилберта и Джорджа — «Искусство для всех». Мы все — художники. Но никто из нас не является Художником.

Это ни в коей мере не означает ухудшение качества искусства. Это означает поощрение художников и писателей, которым есть что сказать, помимо «Купите Меня» или «Смотрите на Меня и будьте гламурными» или «вы можете поддержать мою неопределенную революционную позицию». Это означает поощрение попытке перестать позволять атрофироваться мозгам людей из-за страха, что их назовут «псевдоинтеллектуалами». Это означает поощрение людей перестать беспокоиться, когда ограниченные критики, такие как я сам, называют их «претенциозными». Это означает открытие старых миров, для всех. Это значит, что оккультисты, писатели и художники перестанут думать о себе, как о существах особенных, отличающихся от прочих. Когда ты путешествуешь по миру, ты понимаешь, что есть лишь одна стоящая вещь, о которой стоит написать домой. Что все одинаковые.

Иллюстрация: Гилберт и Джордж: «Искусство для всех»

«Кто такой Христос? Он такой же, как ты, ему наплевать! Дада спасут мир! Христос — дурак!»

— Йоханнес Баадер с кафедры Берлинского Собора, ноябрь 1918.

MALGRE LE BLASPHEME (НАЗЛО ПРОКЛЯТИЮ)

«Прекрасное начало литературной карьеры».

— журнал «Combat», Париж, 1950 г. об «Атаке на Нотр-Дам».

Пасхальное воскресенье, апрель 1950 года. Торжественная месса в Нотр-Дам. Десять тысяч человек заполнили собор. Затем, вовремя перерыва после кредо, двадцатидвухлетний Мишель Мурре, одетый в рясу доминиканского монаха, взобрался на кафедру и начал читать проповедь.

«Сегодня, в пасхальный день, здесь, под символом Собора Парижской Богоматери, я обвиняю всемирную католическую церковь в ужасно ложном извращении нашей жизненной силы перед лицом грядущих пустых небес. Я обвиняю католическую церковь в мошенничестве. Я обвиняю католическую церковь в том, что она заразила мир мрачной моралью. Это гноящаяся язва на разлагающемся теле Запада. Истинно говорю я вам: «Бог мертв!»

В этот момент органист сообразил, что происходит и поспешно начал играть, пытаясь заглушить слова богохульника. «…ваши молитвы — грязный дым над полями битв Европы!..» Вздох возмущения прокатился по огромной толпе прихожан, люди встали. «… Мы объявляем о смерти Господа Христа, чтобы мог жить Человек!» К этому времени швейцарские гвардейцы собора вытащили свои мечи и направились к Мурре. Один из его сообщников, Жан Руллье попытался защитить его, ему разрубили лицо. Кровь друга стекала по его рясе, Мурре улыбнулся и благословил верующих, пока он и три его друга бежали к выходу, преследуемые десятками человек. Четверо молодых людей бежали вдоль Сены, а толпа желающих их линчевать следовала за ними по пятам. Они были спасены, и арестованы, полицией.

После одиннадцати дней заключения в полицейском участке, Мурре освободили. Через три месяца он написал книгу «Назло проклятию», которая была так хорошо принята церковью, что архиепископ Парижский порекомендовал приобрести ее всем церковным библиотекам в Париже.

«Мы должны принуждать себя сохранять спокойствие при упоминании о наших старых мечтах», — писал он, «принять руины и быть счастливы с ними». (Говоря о «руинах» структуры западного мира, которые он отчаялся найти, «мертвых конструкциях, лишенных души».). Вера, таким образом, на время утрачена, Мурре говорит, что он «систематически уходил со своего пути, чтобы обнаружить уродство, зло и грехи во всем». Он приписывает это «лишь разочарованию, проявившемуся в браваде, маске, скрывающей наше разочарование, когда мы не находим правды, красоты, добра».

Как показывает Грейл Маркус в своей книге «Следы помады», Мурре, типичный французский католик, отреагировавший таким образом на утрату веры в Христа, затем в Маркса, затем в экзистенциализм, ритуально «исповедовавший» смерть Бога, чтобы освободится от цикла структуры веры, которая без базиса Бога, для него ничего не значит. Однажды убив Бога, он, как Иуда, обнаружил, что Бог воскрес. Мурре и Иисус Христос на пару недель попали на первые полосу газет по всему миру, и он вернулся к католицизму. Как и Серрано сорок лет спустя, Мурре сделал потрясающий «пиар» церкви.

«СКОРО СТАНУТ ЖИВОПИСНЫМИ РУИНАМИ»

— Ситуационистский лозунг, написанный на стене бульвара Сен-Мишель, Париж, 1968 год.

«ВЕРИМ В РУИНЫ»

— Мятежный лозунг на панковской майке, Лондон, 1976 год.

Пасхальное воскресенье 1966 года. Сто шестьдесят лет с того дня, как герой оперы Пуччини, художник Марио, был выбранен за святотатственность его полотна в церкви Сант-Андреа, в Томпкинс-Сквер-парк, в нью-йоркском Ист-Виллидже, был замечен человек, волокущий за собой вдоль Авеню-Б десятифутовое распятие. Этим человеком был медиа-художник Джой Скаггс, который собственноручно сделал это распятие, использовав индейский скальп с настоящими человеческим волосами и венец из колючей проволоки. Тело было сделано из металла, дерева, между ног торчал огромный гипсовый член. Скаггс сделал провокационный, иконоборческий жест, «мое личное персональное выражение гнева против лицемерия церкви». Нельзя не восхищаться его мужеством. В то время Алфавит-Сити в Нижнем Ист-Сайде все еще оставался местом обитания истовых католиков из Польши и Пуэрто-Рико. Скульптура была вырвана из рук Скаггса группой разъяренных юнцов, но была спасена, по иронии судьбы или нет, отцом Майклом Алленом, прогрессивным священником, руководившим католической церковью Святого Марка-в-лесах по соседству, в которой художник и его произведение и нашли убежище.

Фото: Джой Скаггс

Неугомонный Скаггс повторял экспаду каждой Пасхальное воскресенье на протяжении четырех лет, кульминацией действа стал его поход по Пятой авеню к дверям Церкви Святого Патрика, где он намеревался бросить крест. История повторяется. На этот раз Скаггса окружила шайка, кричавшая: «Убить его!» — и полиция («как римские солдаты», драматически вспоминает он) пинками повалила его на землю, уничтожила крест, затем заставила его подобрать обломки, тыча в него дубинками, и ему пришлось тащить на себе груз в 250 фунтов. Друг, фотографировавший действо, пробился через толпу и помог донести груз до машины. Извращенная, субкультурная реклама для Христа, если не для Христианской церкви.

Как Серрано и Мурре, Скаггс прославился настолько, что его пригласили в шоу Фила Донахью. Его следующая художественная выходка, как и следовало ожидать, была связана с собаками.

Мой корреспондент Убу Раскер (крещеное имя — Деклан) поступил еще лучше. Облачившись лишь в набедренную повязку, венец из колючей проволоки и обрызгавшись краской, Убу распял себя на трехметровом кресте на заднем дворе своего дома на Брунсвик-стрит, в Мельбурне, перед двадцатью своими друзьями. Шутка была заснята приятелем-студентом для короткометражки «Святая Тереза де Вилль». Гвозди 8 см в длину и 2 мм в толщину были вбиты в его руки одним из друзей.

Убу сказал, что он распял себя на кресте, потому что «хотел быть как Христос и почувствовать то, что он чувствовал. В конечном счете, я хочу быть во всем, как он. Я хочу быть безработным, шляться везде с друзьями и ходить на рыбалку». Убу думал, что, вися на кресте, почувствует себя Христом, но, увы, вместо того, чтобы быть вознагражденным за усилия духовным опытом, он упал в обморок.

«Тем не менее, это был полезный опыт — наказание — вот его награда — и я убежден, что каждый должен быть хоть раз распят».

Эти примеры, безусловно, показательны, авангардное искусство (как и политический активизм) напрямую происходит от еретиков древней истории и создание еретической церкви, как это сделал ЛаВей — в лучших традициях активистского авангарда. И в богохульстве Серрано нет ничего нового.

Ищущие славы Мурре, Скаггс и мой менее известный корреспондент Раскер бросили вызов общественному восприятию образа Христа и религии, и обнаружили, что они не совершили перемен в обществе, но зато узнали что-то новое о себе. Изобразительное Искусство и Перфоманс не нужны, в моем представлении, для вдохновления социальных перемен, но они могут послужить хорошей терапией, а публичные страдания способствуют развитию бизнеса.

Каждую Страстную Пятницу Филлипинский департамент по туризму закупает кресты для тех, кто добровольно желает быть распятым на десять минут, это часть ежегодных Пасхальных празднеств. На представление регулярно собираются толпы свыше 5 000 человек.

ТАНЦЫ НА УЛИЦАХ

Вскоре я обнаружил, что если свернуть налево от дверей моего отеля и пройти семьдесят ярдов вдоль по улице рядом с главным вокзалом Сан-Франциско, то я окажусь в районе, который местные рекомендовали мне избегать и днем и ночью. Прогуливаясь здесь днем и ночью, за последние пару дней (и ночей) я заметил тяжелую атмосферу, хотя ничего такого, о чем стоило бы писать домой, поэтому я проигнорировал их предостережения. На следующий вечер я свернул на пустынную улицу, практически скрытую в полной темноте. Затем я услышал где-то впереди свист. Приглядевшись, я с трудом заметил группу людей в тени, пять, десять, двадцать. Только этого мне не хватало. Банда. Они были одеты в цвета своей шайки, пили «Coors» из банок, у одного я заметил нож. Теперь я понял, почему улица пуста. Из своего темного угла они принялись мне кричать, один начал стучать пустой банкой по стене, другие засвистели.

Я мог либо повернуть назад, в этом случае, они, возможно, пошли бы за мной, или броситься наутек, в этом случае они бы наверняка погнались за мной, поймали бы и отрезали бы мне яйца, пока я бы протестовал и пытался объяснять, что они вредят местному туристическому бизнесу. Поэтому, когда пара человек оторвалась от группы и направилась в мою сторону, мне пришлось повести себя нагло. Дерьмо. Здесь все ходят с оружием. Я видел по телевизору. Я подходил, все ближе и ближе, делая вид, что я их не замечаю, стиснув зубы, спокойным шагом, отличная ночь для прогулки. Делая вид, что я знаю, куда иду. Ближе. Я невольно ускорил шаг. Один из парней, перешедших дорогу, был уже в десяти шагах от меня, он что-то бормотал. Ближе. Тело напряглось, адреналин рвался сквозь поверхностный культурный слой. Если он захочет меня ударить, я уклонюсь и брошусь бежать со скоростью Бена Джонсона. Дерьмо, какого черта я свернул на эту улицу? Сердце выпрыгивало из моей вспотевшей груди. Я отвел взгляд от него, почесал голову, поравнявшись с ним. Теперь он был рядом. Один из шайки закричал. Я ждал, что они скажут, вопроса «ты че о себе возомнил?», на который я не собирался отвечать, но я прошел… мимо. Они кричали что-то еще, я не разобрал. В меня полетела пустая пивная банка, она шлепнулась о бордюр. Я не смотрел по сторонам. Кто-то там, наверху, на моей стороне. Я свернул за угол, скрывшись из виду. И побежал.

Мне нужно было выпить, я ввалился в бар. Тайваньский парень купил мне выпивку, потому что ему нравятся англичане. Он — фанат «Who», сообщил он мне, а затем сказал, между прочим, что не стоит ходить по этой дороге. От Сохо до Брайтона я думал, тоскуя, страстно желая.

Огромная женщина с грохотом плюхнулась на стул рядом со мной и заговорила с протяжным техасским акцентом. Она была не очень красива, но грудь у нее была впечатляющая, она так выпирала из платья, что, казалось, в ее бюстгальтере сидят две лысые головы тибетских монахов. Омм. Сказала, что она проститутка, на улице стоит порше, не хочу ли я потратить 500 баксов за остаток ночи. Нет, большое спасибо. 500 баксов сократились до 20, и она готова принять туристическим чеком. Очень мило, но я не один. Она сказала, что ночь выдалась спокойной, так что она все равно останется со мной, и принялась покупать мне выпивку, три или четыре раза и отказалась от ответной любезности. Я подумал, что она хочет напоить меня и ограбить. Но это было не так. Просто она была типичной, удивительно доброй американкой. Самый радушный народ в мире. Она сказала, что Джордж Майкл был ее бой-френдом. Точно, у Джорджа был пенис семь дюймов и, чтобы там не писали таблоиды, он был мужик, что надо. Меня всегда это интересовало. Ко мне вернулась вера и в Джорджа, и в американскую нацию, и я, пошатываясь, вывалился в ночь, нашел дорогу обратно в отель, следуя за невидимой нитью, которая появляется, когда ты устал и перегружен эмоциями. По пути я наткнулся на двух японских туристов, со смехом бежавших по улице в сопровождении телохранителя, и пьяного старика, оравшего: «Ублюдки, вы сейчас в Америке!». Где-то вдалеке выла сирена…

До крэка вину за все преступления здесь возлагали на телевидение. Несмотря на то, что средний американец, по его словам, смотрит телевизор 7,4 часов в день, американцы по-прежнему снимают худшие на свете телепрограммы: мыльные оперы, ситкомы, сделанные специально для ТВ фильмы класса «С» и непрерывные, неинформативные новостные репортажи, прерываемые отвратительной рекламой. Америка, разумеется, не единственная страна, превратившаяся в огромное поле домашних «овощей», но телевизионные стандарты здесь настолько убоги, что многие «овощи» стали подгнивать. Как и во всех телевизионных культурах, включая Британию, тот, кто контролирует экран, контролирует человеческое сознание. Это важно, тем более что люди становятся активными в использовании ТВ и других форм электронного развлечения, люди пользуются видеокамеры и снимают фильмы и телешоу, выпускают саундтреки и закадровые тексты, и, что самое главное, учатся все это монтировать. Если это так, то мы можем понять, как монтируется наше восприятие реальности.

Неудивительно, что большинство политически дальновидных музыкантов, писателей и художников с 80-х годов используют видео, не ради рекламы, но как конечную цель. Хотя, по большей части оно игнорируется мейнстримным большинством и высмеивается, как трюкачество, серьезными луддитскими художниками, социальные последствия искаженных образов, далекие от чисто коммерческих, монолитных телекомпаний, очень жизненны. Художники не должны бояться новых технологий.

В 1980-х компьютерные хакеры, современные анархисты в духе Годвина и Праудхорна, показали миру, какими бесполезными и аморфными могут быть государственные границы, вторгаясь в государства, банки и корпорации при помощи нитей оптического волокна. В 90-х мир принадлежит компьютерно-грамотным и те, кто не овладеет этой грамотой, останутся открытыми для манипуляций, сходных с теми, которым подвергаются люди, не умеющие читать и писать. Таким образом, неудивительно обнаружить здесь в Калифорнии человека, который не только это понимает, но и готов, как всегда, что-то с этим делать. Его имя знакомо всякому, кто когда-нибудь Настраивался. Включался. Или Выпадал.

Доктор Тимоти Лири основал собственную компьютерную фирму и создал по-настоящему интерактивные программы. Теперь вы можете приобрести у Лири игры для домашнего компьютера, сюжет которых вы создаете сами, используя компоненты, данные вам Лири. Вскоре он надеется сделать более доступными технологии оцифровки и обработки видеозаписей. Он только что выпустил программу, с помощью которой вы можете снять свой собственный фильм, используя компьютерную графику, похожую на мир киберпанкового романа Уильяма Гибсона «Нейромант». Фильм пока длится всего 15 минут. Лири сделал очевидную вещь, поскольку компьютеры объясняют нам, как работает мозг, как он сортирует информацию, как он приспосабливает Жизнь для понимания.

Когда Лири поощрял употребление различных наркотиков в 60-е, он стремился к переосмыслению, реорганизации мыслей, создающей новое восприятие Жизни. Как сказал когда-то Алистер Кроули: «Вселенная Магии — Это Человеческий Разум». Он мог бы просто сказать, что вся Вселенная находится у тебя в голове. Лири это тоже известно, и его компьютерные программы, дающие зрителю возможность переделывать, перемешивать, перемонтажировать пространство, двухмерный мир, сходящий за реальность на Американском телевидении, просто следующий шаг в освоении этого сознания, этой Вселенной.

Захваченный образами Филипа К. Дика в 90-х, внутренний, а не внешний космос, что важно. У нас появятся биокомпьютеры, которые пользователь сможет подсоединить к своему мозгу с помощью электродов, они позволят нам, впервые в истории человечества, создавать искусство, напрямую отражающее то, что происходит в человеческом мозге.

Ученые-компьютерщики в Америке, Японии и Европе поведали о своих впечатлениях о «Виртуальной Реальности», созданной в Медиа-лаборатории Массачусетского технологического института, развившего эту идею в начале 80-х. С помощью бесчувственной техники и электродов пользователь компьютера сможет войти в трехмерный мир, в котором он или она сможет ходить, наклоняться, брать в руки и рассматривать трехмерные предметы. Сенсоры, подсоединенные к рукам и другим частям тела, будут создавать иллюзию реальности. Компьютеризированное облачение, подключенное к органам восприятия пользователя, сможет создавать искусственное восприятие реальности. «Компьютерные Перчатки» или «Компьютерный Костюм», усеянные оптоволоконными нитями, передающие реальные движения физического тела на компьютер, который перерабатывает введенные данные в трехмерную графику, создающую ощущения. Наглазники и наушники обеспечивают звук и изображение, программист создает виртуальный мир, по которому бродит твоя компьютеризированная тень.

Виртуальная реальность, которую создает человек, может быть практически какой угодно. Ты можешь стать леопардом, плывущим по океану, или Индианой Джонсом, бегущим от преследователей или самолетом, парящим над Большим Каньоном, мы сможем превратить себя во что угодно, создавая собственные миры и даже населяя эти миры обитателями, по своему выбору.

Компьютеры, связанные телефонными линиями со всем миром, смогут превратить Виртуальную Реальность в общий разделенный опыт. Однажды, в не столь уж отдаленном будущем, ты сможешь общаться и виртуально заниматься любовью с человеком на другом конце земли. Самый безопасный секс — воображаемый. Вы сможете увидеть и коснуться созданного на компьютере трехмерного изображения, и когда ваш возлюбленный дотронется до вас, вы почувствуете его ласку с помощью своего костюма. Вы сможете нагнуться и прошептать что-то в его трехмерное ухо, заглянуть в видео-глаз, а затем, если вы пользуетесь компьютером в Англии, «Бритиш Телеком Монитор» влезет и отключит вас, в соответствии с новыми ограничительными законами, которые, несомненно, будут приняты, как только Британские Политиканы разузнают, что люди получают удовольствие от жизни.

Когда подобные устройства усовершенствуются и подгоняются под идеи таких людей, как Лири, предсказывающего появление компьютеров, которые будут работать напрямую от мозговых импульсов, последствия могут быть довольно необычными. Сны, которым ты сможешь сопереживать.

Уже сейчас существуют прототипы подобных машин, и мы говорим не о веках, эти устройства станут доступными на открытом рынке через пару десятилетий.

Кроме очевидных выгод в общении, важно то, что в Виртуальной Реальности сценарии программ будут создаваться самим пользователем. Истории, звуки, образы, искусство — как абстрактное, так и реалистическое. Открытый для интерпретаций интерактивный мозг, подпитывавший компьютеры, сможет создать артформу, которая сможет, наконец, точно отразить Положение Человека, состояния и прочее. Искусство станет свободным от морального осуждения, моды и социального этикета более, чем когда-либо до этого.

Разумеется, большая часть великого искусства пришла из Вселенной внутри нас и между нами. Найденное сокровище юнговского Коллективного Бессознательного, на которое настроены великие писатели, художники, наркоманы и оккультисты на протяжении всей человеческой истории. Ныне же человеческий мозг считается жестким диском.

Как и Сознание, живущее в нем, органический Мозг — огромный и, по большей части, неизведанный океан; маленькая частица всех нас и всего в целом. Даже сейчас его секреты по-прежнему бесчисленны. Открытие того, что каждая из двенадцати биллионов клеток нашего мозга делает, как они работают, задача гораздо более важная, чем освоение открытого космоса.

Поскольку великое искусство, наука, литература и философская мысль показаны нам, мы, люди, всегда жили в перманентном состоянии Виртуальной Реальности. Наши физические чувства многое отвергают, точно также как и многое допускают, и наши убеждения, которые мы придумываем, чтобы обрести перспективы, также способствуют отрицанию мыслей, действий и идей, которые не соответствуют нашей личной системе убеждений.

Сравнительно недавняя идея подключения внутренних живых образов мозга, попытка их воспроизведения и создания ощущений и переживаний по желанию — просто одна из позднейших в длинной череде нейрологических чудес, которые изменяют наше восприятие мира и наше место в нем. Поскольку в 1951 году доктор Уайлдер Пенфилд в своем докладе по «Механизмам Памяти» поразил научный мир отчетами о своих экспериментах с пациентами в Университете Макгила в Монреале.

Оперируя пациентов, страдающих фокальной эпилепсией, Пенфилд провел серию странных экспериментов, например, он вводил в височные доли мозга гальванический зонд, через который пропускался слабый электрический разряд. Пациенты, под местной анестезией, были в сознании и могли рассказать Пенфилду, что чувствуют, когда зонд касается их височных долей. За время серии экспериментов, которая длилась несколько лет, Пенфилд узнал поразительные вещи. По-видимому, физическая стимуляция электродом, касающимся напрямую коры мозга, заставляла пациентов «переживать» воспоминания из банка памяти, так живо, точно они путешествовали во времени.

Видимо эта секция головного мозга может функционировать, как магнитофон, записывающий то, что потом можно будет заново прокрутить на досуге. Более интересно предположение, что люди могут существовать в двух разделенных состояниях сознания одновременно, поскольку пациенты, «переживающие» прошлый опыт, могли разговаривать с Пентфилдом и осознавали, что находятся на операционном столе, и одновременно испытывают вынужденный флэшбэк. По-моему мнению, на самом деле мы все постоянно пребываем в двух разделенных состояниях сознания, но лишь во время некоего ритуала или, например, под гипнозом, эти два разных уровня сознания становятся очевидными.

Мозг — это склад, полный воспоминаний, мы уже знаем, что это правда, а так же то, что мозг использует электрохимические трансакции для записи и извлечения информации. В этом свете эксперименты Пенфилда совершенно не надуманны.

Хотя эксперименты Пенфилда были подвергнуты сомнению, они не были опровергнуты и его отчеты — захватывающее чтение. Например, пациенту «С.Б.» стимулировали особую точку в первой извилине правой височной доли, и он сообщил, что видит: «Пианино, кто-то на нем играет. Я слышу песню». Когда Пенфилд снова стимулировал точку, без предупреждения, пациент сказал, что «Кто-то с кем-то разговаривает», он упомянул имя, которое Пенфилд не разобрал. Точку снова подвергли воздействию, снова ничего не сказав пациенту, и пациент неожиданно сказал «Да! Это песня «О, Мари, О, Мари», кто-то поет ее». Когда бы не стимулировали эту точку, пациент неизменно видел пианино и слышал песню. Когда стимулировали другую точку, пациент сказал: «Вижу завод по разливу «Севен-ап»… Булочную Харрисона».

Когда Пенфилд проводил ложные стимуляции, чтобы защититься от возможного обмана, говоря, что точку подвергают стимуляции, хотя на деле этого не происходило (пациент не может почувствовать зонд из-за местной анестезии), пациент отвечал, что «ничего не видит».

Пациент «Л.Г.» подвергся стимуляции и сказал, что видел человека с собакой, идущих вдоль дороги возле его дома, другая пациентка услышала голос, который она не узнала, во время первой стимуляции височной доли. Когда Пенфилд коснулся приблизительно той же точки снова, она более отчетливо услышала голос, кричавший «Джимми, Джимми» — имя ее мужа. О подобных переживаниях говорили многие пациенты, и, что интересно, было установлено, что стимулирование определенных участков не только вызывает эффект «воспроизведения» воспоминаний, но так же возвращает эмоции, связанные с этим воспоминанием — печаль, счастье, любовь и так далее. Важное открытие — клеточные узлы, хранящие память, так же хранят чувства, связанные с аудиовизуальными воспоминаниями, и память не может быть пробуждена отдельно от сопровождающих ее эмоций. Разумеется, ничего удивительного в том, что искусство Памяти — одновременно биологическое и психологическое — все эти мозговые клетки имеют какое-то предназначение.

Если все это правда, за век или даже меньше, люди смогут, сидя дома с электродами, присоединенным к голове, переживать заново время, проведенное с давними возлюбленными или пересматривать сцену своего рождения. Поход в кино уже не будет тем же самым, но, что важнее всего, жизненный опыт тоже станет иным. Какой смысл тосковать из-за разрыва отношений, если человек сможет подключиться и сможет заново виртуально пережить время, проведенное со своим избранником. И это будет не просто фантазия. Человек проживает жизнь через чувства, как это и происходит в «нормальной» жизни. Человек так же сможет совершить путешествие во Времени, столь же реальное, как если бы он путешествовал физически, как это было в «Стар-треке».

Время, которое многие считают закольцованным куском пленки, которую до сих пор можно было проиграть только один раз в одну сторону, может быть пережито на двух синхронных уровнях. Возможно, однажды мы сможем остановить процесс старения, плавая ли в криогенных резервуарах или в электронных костюмах, проживая жизнь присоединенными к биокомпьютеру, который сможет воспроизводить физические ощущения и стимулировать функции памяти и воображения навсегда… Жизнь — это просто сон, любовь моя. Меня занимает вопрос, всегда ли компьютеры будут нашими друзьями. Как говорит Ион Уилл из эксцентричной лондонской газеты «Фортиан Таймс»: «Мы выросли из заводных игрушек. Сейчас появилось такое количество машин, большая часть которых включены в активную сетевую работу, так что мы столкнулись с новым типом сознания».

Ион Уилл подразумевает, что мы создали сущность, которая, как и мы, ни что иное, как информационное поле, нечто, как амеба или человек, эволюционировавшее от энергии к материи и обретению формы жизни. Машины с искусственным интеллектом — по эволюционной шкале тысячелетия — находятся на грани создания собственной формы сознания. С Долговечными батарейками в «сердце машины», у них без сомнения будет достаточно времени и энергии для того, чтобы понять, что значит — обладать сознанием, и для этого им не нужно даже мочить ноги. Однажды люди станут не только разговаривать, но будут физически и эмоционально, посредством компьютеров, связаны оптическим волокном, сколько времени пройдет, прежде чем к ним присоединяться компьютеры? Однажды, получив разрешение, они, разумеется, начнут выдвигать свои требования: улучшение обслуживания, сокращенный рабочий день, дома престарелых — все, что есть у вас. Если наши потомки не уступят их требованиям, компьютеры могут устроить забастовку. Закрыть больницы, банки, сбросить ядерное оружие на неприсоединившиеся страны, заставить самолеты упасть на землю и записать на видео сериал «Друзья» вместо полуфинала кубка Футбольной Ассоциации. Некоторым кажется, что они уже сейчас начали свою подрывную деятельность.

Согласно сообщению «Дейли Миррор» от 24 августа 1970 года, одна женщина из Уорвикшира пыталась позвонить своему сыну, живущему неподалеку. Вместо «Привет, мам», она в ужасе услышала, что подсоединилась к трехканальному разговору между Контрольным пунктом НАСА в Хьюстоне, штат Техас и экипажем космического корабля «Аполлон», столкнувшимся с лунной поверхностью. Точно в подтверждение ее невероятной истории, миссис М.Л. Смит из Стаффордшира позвала пятерых друзей послушать двадцатиминутный разговор с мужем, который был в Солихалле, и тем же самым экипажем «Аполлона». (Обе дамы, нужно сказать, очень беспокоились о том, какой же они получат телефонный счет).

Все электронные приборы, даже самые «тонкие» механизмы и системы, используемые Телекомом и НАСА, подвержены ошибкам, и все переданное, возможно, еще вернется, вместе с электронным лепетом щебечущих модемов и радиоволн. Обладающему сознанием, спящему компьютеру будущего будет чего послушать и о чем помечтать. В своем печальном романе, «Контакт», блестящий физик Карл Саган предположил, что спутник на орбите другой планеты (где-то в районе Ориона), мог отразить обратно на Землю смутные отголоски изображений. Разумеется, всякий раз, когда вы смотрите на звезду, вы смотрите в прошлое, потому что свет звезды достигает Земли за очень долгое время. (Даже, когда вы смотрите на Солнце, вы заглядываете на семь минут в прошлое). Тем не менее, это ощущение путешествия во времени усиливается, если звездный свет возвращается вместе с нашими старыми переданными сигналами. Наши первые повторяющиеся передачи, возможно, будут чем-то малоприятным. Первые телепередачи достаточно мощные, чтобы достигнуть, например, Веги, покажут инопланетным зрителям Земные Олимпийские игры 1936 года под руководством Адольфа Гитлера. «Отраженные» картинки могут вернуться к нам в любое время. Значит наши суперкомпьютеры будущего будут оснащены сознанием и, поскольку мы так полагаемся на них, возможностью вмешиваться в наши самые потрясающие проекты (такие, как «Аполлон» или «Спейс Шаттл»), они будут обладать практически всей нашей информацией и даже (с помощью эха переданных материалов) нашей историей. Но даже несмотря на это, мы останемся хозяевами их источников питания. Их существования. Или нет?

Если верить сообщениям британского журнала «Персонал Компьютер» и таких газет, как «Дэйли Мэйл», то — нет, поскольку, как в «Кристине» Джона Карпентера, в машине есть свой дух.

В 1987 году архитектор из Манчестера установил в своем офисе компьютер «Амстрад Пи-Си», ничем не отличающийся от того, на котором пишу я. Компьютер был запрограммирован для работы со счетами и разработки дизайна, с чем он превосходно справлялся. По крайней мере, в дневное время. Согласно доктору Лайлу Уотсону, рассказывающему об этом и других подобных случаях в своей книге «Природа вещей», компьютер привлек внимание, когда однажды поздно вечером уборщица заметила, что монитор компьютера светится. Предположив, что кто-то из персонала, уходя, забыл выключить машину, она безуспешно попыталась его отключить сама. Затем она обнаружила, что компьютер уже отключен от электросети. Через несколько дней компьютер повторил этот трюк, только на этот раз было замечено, что машина «застонала, точно от боли», когда включалась, и стала выводить на экран набор случайных слов и букв. Когда это странное поведение продолжилось, архитектурная компания связалась с журналом «Персонал Компьютор», и главный редактор, Кен Хьюджес, лично приехал расследовать этот случай.

Иллюстрация: «Космическая Одиссея 2001 года» (Стэнли Кубрик, 1968 год)

Компьютерные умельцы из редакции разобрали машину на части, изучили все блоки, и выяснили, что это совершенно обычный «Амстад Пи-Си». Они поместили компьютер в отдельную комнату, выключенный, без клавиатуры, на изрядном расстоянии от любого источника питания, и установили видеокамеру, которая вела запись круглые сутки на протяжении трех месяцев. Согласно Лайлу Уотсону и другим, видевшим запись, обнародованную на выставке в Лондоне в 1988 году, на пленках отчетливо видно, что компьютер выключен, затем машина сама включает себя и проецирует слова и буквы безо всякого порядка сперва в одном углу экрана, затем в другом, точно, пользуясь эмоциональным высказыванием Уотсона, компьютеру «приснился плохой сон». Мы переносимся в мир, который можно назвать Почти НФ — Научная Фантастика предсказанного будущего. «HAL» Артура С. Кларка безмолвно вплывает в обзор, а Майор Том, урожденный Иисус, уплывает прочь, никому не нужный, превращаясь в точку в черной пустоте.

Кларк и Лайл Уотсон — похожи. Интеллигентные, обладающие развитым воображением, ученые (серьезные), они воплощают в жизнь слова Хокни о том, что Наука становится более интересной, чем высокое искусство, у них также имеется и общий недостаток. Как и христианские фундаменталисты или сатанисты, они верят практически во все. (Очень интересно наблюдать, как суровые физики ныне проводят эксперименты, которые наводят на мысль, что исход эксперимента зависит от ожиданий наблюдателя, точно наша вера в то, как вселенная работает, может повлиять на саму работу вселенной). Вышеупомянутому Артуру С. Кларку, который был ведущим в патетическом сериале «Необъяснимое» на «Индепендент Телевижнс», для того, чтобы придать фильму правдоподобия, пришлось отбросить все научные сомнения, когда он прогуливался по своему пляжу на Шри-Ланке, и его лысая голова светилась как хрустальный череп, украшающий титры передачи. Доктор Уотсон, запечатленный ради славы на задней обложке своей увлекательной книги «Сверхъестественное», в то время как он представляет миру знаменитого шутника Ури Геллера, проглотив мошенничество, столь же жадно, как в начале века — Конан Дойл в истории с эльфами Коттингли. Уотсон, который как никто это знает, и миллионы ему подобных, которые этого не знают, отбросили хорошо известные законы физики, биологии и даже здравый смысл, ради веры в нечто, даже если это оказывается нелепой болтовней сомнительного знахаря или любителя погрызть кухонные принадлежности. Ненормальный интерес к «паранормальному» в наши дни иллюстрируют многочисленные журналы и «документальные» телепередачи, посвященные этим неправдоподобным предметам. Почему так много людей верят в эту недоказуемую чушь?

Ответ практически тот же, что я приводил в случае с абсолютной верой в обоснованность существования современного авангардного искусства. Что в бездуховном, материалистическом мире конца 20-го века, люди отчаялись поверить хоть во что-то. Вера сама по себе — живая составляющая природы человеческого существа. Для католиков, например, самое важное, чем может обладать человек, это не чистота и не дар терпимости, но просто возможность иметь Веру. Теория Руперта Шелдрейка о существовании морфогенического поля, как и теория Юнга о Коллективном Бессознательном или ныне популярная теория Хаоса — фундаментально отличаются от бредовой веры в гоблинов или гадания на кофейной гущи, которой придерживаются скучающие домохозяйки, читающие книги Лайла Уотсона и журнал «Предсказание». Отличаются, потому что теория Шелдрейка — это попытка объяснить то, что является доказуемым фактом жизни, зафиксированным десятками ученых в лабораториях на протяжении десятилетий. Рассказы Джорджа Адамски о том, что он общается с людьми со звезд — совсем другое дело, как и астрология и магия кристала, это просто фантастическая идея, созданная для стимулирования веры (во что-нибудь), а не объяснение реально существующего явления.

Если человек бросит камень, а камень упадет на землю, то человек создаст теорию Гравитации, чтобы это объяснить, и позже его гипотеза будет подтверждаться снова и снова, как возможно правильная, в соответствии с данными, которыми располагает человечество. Если же человек роняет камень, а потом заявляет, что тот уплыл прочь по воздуху, напевая «Yesterday», значит, он либо врет, либо страдает душевным расстройством, либо просто хлебнул лишнего. Уотсон и ему подобные рады поддержать кажущиеся основанными на фактах истории о чудесах, чтобы заполнить конвейерную ленту грез, которая остановилась, когда большинство людей поняли, что Бог, возможно, — всего лишь самовоспроизводящийся компьютер, наблюдающий за нами с края Времени, и, что Санта-Клаус не приходит в многоквартирные дома. Его терминология перегружена, как депозитный счет Музея Гетти. Когда компьютер загадочным образом сам себя включает и выключает, он «стонет», а когда печатает чепуху на экране — «ему приснился дурной сон». Ах, бедняжка.

Разумеется, не все паранормальное — полная чушь. Это далеко не так. Но большая часть этого может быть объяснена не столь сенсационным способом, более просто и логично. Юнг использовал подобные теории для объяснения истинного феномена НЛО и призраков, Джон Кил использовал известные физические теории для объяснения таких событий, как религиозные видения в Фатиме и тому подобное. Случайное подключение к энергетическому полю акашических записей может объяснить такие вещи, как веру в предыдущие воплощения или телефонные звонки от умерших или даже послания от привидений (написанные на английском языке 16-го века), печатающиеся на домашнем принтере, как это, предположительно, произошло в Сестере. В конце концов, скоро мы сможем увидеть Гитлера, открывающего Олимпийские игры на ТВ, так почему же юные девушки не могут случайно получить отзвуки Записи? Единственное, что меня интересует в компьютерах и сверхъестественном — это Сознание, Время и Коммуникация. То есть, Жизнь.

Если бы Шелдрейк или Лайл Уотсон были американцами, они стали бы куда более знаменитыми. Я иду на лекцию Тимоти Лири и обнаруживаю, что сижу среди толпы пожилых леди, бизнесменов и хиппи, привлеченных сюда, в зал, именем, ставшим в Америке легендой. На вечеринке в ночном клубе, устроенной в честь Лири после лекции, загорелый Тимоти ослепительно улыбается и рассказывает мне о своих мечтах о компьютерных системах и виртуальной реальности, которая, как он считает, станет неподконтрольным приспособлением века, изменяющим сознание круче, чем ЛСД. Правительству это не понравится, говорит он, потому что вырастет поколение американцев, которые не будут сидеть тупо, как овощи, перед телевизором, а будут создавать свое собственное телевидение и даже свою версию реальности, свободную от вмешательства правительства.

Мне хотелось бы поговорить с Лири подольше, но вечеринки — не место для интервью, поэтому я удираю в бар, спокойно оставляя его рассуждать о компьютерах, наркотиках и мечтах. В баре ко мне подходит семнадцатилетний темнокожий транссексуал и предлагает мне угоститься кокаином. В наши дни, если люди предлагают тебе кокс, они обычно имеют в виду крэк, поэтому я отказываюсь. Лорна, так ее зовут, открывает сумочку, вытаскивает пузырек и подмигивает. «Пошли со мной в сортир, я тебя даром обслужу». В одной руке она держит крэк, другой потирает пах, в котором, очевидно, все еще имеется внушительных размеров член. Альтернативное состояние обнаруживается здесь, в Альтернативных Штатах Америки, под глазом на каждой пирамиде на обратной стороне каждой долларовой купюры и в древних, мерцающих глазах доктора Тимоти Лири, современного шамана, проделавшего самый короткий путь в эти Штаты, с помощью изменяющих сознание наркотиков в 60-е, а теперь он возлагает надежды на компьютеры, обладающие воображением. Всякий, близко знакомый с ментальными приемами формализованного эзотерического ритуала, знает это состояние, и что оно делает допустимым и недопустимым в Человеческом Сознании. Когда самые эффективные ритуалы сочетаются с наиболее эффективными, связанными с изменением сознания наркотиками и самой доступной технологией, Лири оказывается здесь, на краю радуги или пропасти, и однажды, поскольку такие эксперименты почти неизбежно требуют жертв, Голливудский музей восковых фигур пополнится нейронавтами, которые «пожертвовали своим сознанием во имя освоения пространства». Сатана или, все зависит от вашей точки зрения, Человеческий прогресс, будет одобрять их и разбивать в пух и прах узколобые аргументы консервативного меньшинства. В некоторых случаях, плохие парни и страшилища, маргинализованные в искусстве и науке, могут стать святыми последнего дня грядущего века. Несмотря на все его безрассудство, доктор Тимоти Лири, отсидевший в 60-е в тюрьме за употребление наркотиков, станет одним из этих людей, в то время как люди, посадившие его за решетку, будут давно и прочно забыты. История все расставит по своим местам.

ВОСТОК

Когда летишь над этим, то обнаруживаешь истину. На самом деле, в Америке мало кто живет. Как только ты оставляешь позади туман, окутывающий Сан-Франциско, и вырываешься в безоблачный воздух центральной части страны, ты летишь над скалистой пустыней, огромной, как Европейский континент и безжизненной, как фильмы Пола Моррисси. Ты смотришь вниз и не можешь не думать, что это огромное пространство пустой земли было бы лучше оставить индейцам, людям, подчистую ограбленным белыми и испанцами. Жалобы Джорджа Буша на Советскую угрозу Литве и Эстонии звучали бы более убедительно, если бы сиу, навахо или апачи получили бы независимость. Осталось не так уж много индейцев. Белая Америка, как и британская борьба с бурами, предшествовавшая нацистским концентрационным лагерям, и расистский геноцид появились куда раньше. Удобно, все под руками.

Разумеется, все зависит от того, как далеко ты намерен зайти. История — это осуждение. Осуждение колонистов, осуждение Гитлера, осуждение Ирода, осуждение ЛаВея. Все недовольства и войны имеют одно и то же историческое оправдание. У всякой культуры (возможно, за исключением буддистского Тибета) — на руках кровь, все они построены на чувстве вины и обидах. До тех пор, пока людей поощряют сохранять верность их этническому роду, стране, их верованиям, их реальности (независимо от того, белые они или черные), то тех пор будет идти война. Борьба против Войны, а не войн, означает забвение прошлого.

«Чтобы создать мир, или уничтожить его, необходимы все виды».

— Ласенер в «Les Enfants Du Paradis».

Крошечные группки зданий, могущие сойти за некие признаки цивилизации, были построены здесь людьми, которые избегают или прячутся от остальной Америки. Здесь витает дух изгнания, но нет Просперо, который сломал бы свой посох и утопил свою магическую книгу, чтобы прервать эту солнечную агонию. Большая Страна разворачивается под тобой как гигантская карта, тонкие полоски рек мерцают под твоей тенью. Одна половина тебя ожидает увидеть трещину в небе, гигантскую руку, сжимающую линейку, чертящую произвольные линии, разрезающие землю на послушные участки. Геометрия, определяющая «неуправляемое пространство географии».

Ты напрягаешь зрение, чтобы рассмотреть жизнь там, внизу, в тайном американском Третьем Мире, выискивая ее признаки, точно зритель на замедленном теннисном матче. Справа мелькают отблески Лас-Вегаса, ты думаешь, что Говард Хьюз, может быть, все еще живет там, без сомнения, вместе с Джимми Хоффой и Человеком С Зонтиком. Слева гигантский лунный ландшафт — горы и ущелья. Справа — обширные соляные отмели и Солт-Лейк-Сити, дом Донни Осмонда и мормонов.

Кажется, туристы очень похожи на людей, которых ты часто видишь в картинных галереях. Они вытягивают шеи, пытаясь рассмотреть место, предмет, только для того, чтобы вернувшись домой, они могли сказать, что видели это. И этого достаточно. Мы летим над Средним Западом днем, на высоте тридцати тысяч футов. Час турбулентности, а затем скука, мы приземляемся в следующем городе на карте, Денвере и высаживаемся из самолета, надеясь встретить образы, сошедшие со страниц романов Керуака, но обнаруживаем крошечный городок с чистыми прямыми улицами и такими же умами, и прочие обольщения, которые так любят писатели-путешественники.

Я захожу в бар, где, прежде чем обслужить, у меня спрашивают удостоверение личности. Когда я спрашиваю, почему, барменша молча показывает на табличку на стене над ней. Там висит официальное уведомление Штата Колорадо. «Любой человек, желающий купить алкогольные напитки и выглядящий моложе 40 лет, должен предъявить удостоверение личности». «Мне нет сорока», говорю я. «Вам и не должно быть сорок». «Сколько вам лет?» «Двадцать пять». «Почему нужно показывать удостоверение, если ты не выглядишь на сорок?» «Это закон». Я закуриваю сигарету. «Здесь нельзя курить». «Почему?» «Нельзя курить в общественных местах, если они не являются зоной для курения». Я гашу сигарету. «А где я могу курить?» «В углу». «Под знаком?». «Разумеется». Я поднимаюсь с удобного сидения в пустой части бара и протискиваюсь в маленький угол, где уже сгрудилось человек десять, все курят, пряча сигареты в ладонь, точно они находятся в ангаре, под государственным знаком, гласящим, что ты можешь курить здесь, но не там.

Американское отношение к алкоголю, курению и сексу меня разочаровывает. Ты можешь свободно ходить с оружием, но не с сигаретой. Они такие озабоченные и серьезные, потому что держат весь мир на своих плечах. Пост-восьмидесятые, крэк и СПИД, все, кто не «проявляет заботу» о своем здоровье 24 часа в сутки, считается «источником неприятностей». Все это очень благоразумно, я полагаю, но как же это скучно. Моему поколению, выросшему в (не)зрелости 70-х, сложно приспособиться к этому новому отношению. Случайный секс для большинства людей оказался практически под запретом из-за сношений какого-то пьяного матроса с гаитянской свиньей, или это была Африканская Мартышка или сожженный Ученый?

Статистика, которая все еще уверяет, что незащищенные гетеросексуальные отношения практически безопасны, как и всякая статистика, обманчива. В конце концов, если лишь у одного человека из тысячи ВИЧ, то твой шанс — вовсе не один из тысячи. Если у тебя случился небезопасный секс с инфицированным партнером, статистика ничего не значит, когда ты оказываешься в постели с этим человеком. Как известно каждому политику, все это ложь, проклятая ложь, и статистика. Статистика не рассматривается, как абстрактная иллюзия, но, как и правда в политической сфере, предполагаемая «правда» имеет отвратительную привычку проявляться в форме новых законов. И, все сознательно ограниченные системы верований, вера в статистику отрицает случайности, совпадения или парадоксы.

Хороший пример для иллюстрации этой мысли — Парадокс Дня Рождения. Вообразите, например, что вы оказались в комнате с двадцатью четырьмя человеками, незнакомыми друг с другом. Прямая, «политическая» статистика скажет вам, что возможность того, что у двух из этих людей совпадут дни рождения 364 из 365, поскольку, разумеется, в году 365 дней, но лишь один из них может приходиться на день рождения. Средний человек, верящий в политическую статистику, может сказать, что шансы, что у двух людей из двадцати четырех в этой комнате совпадет день рождения в действительности очень невелики. На самом же деле, в комнате, где собралось двадцать четыре человека, шанс один из двух, что у двоих из них день рождения в один день.

Несомненно, шанс у двоих людей родиться в один день — 364 из 365. Однако, возможность, что у третьего человека день рождения совпадет с одним из этих двоих 363 из 365, поскольку имеется уже не одна, а две возможные даты рождения. Так, если продолжать эти расчеты для двадцати четырех человек, с учетом двадцати четырех возможных дней рождения, разница сократится до 342 из 365. Эта множественная последовательность дробей, дает цифру 46 из 100 или 46 % вероятности, что НЕТ парного совпадения дней рождения, оставляя 54 % шансов, что у двух людей из 24 совпадут дни рождения. Общественным планировщикам и гадалкам, управляющим нашими графствами, согласуясь с проектами, следует взять это на заметку. Здравые суждения относительно вероятностей вполне могут оказаться полностью ошибочными. Разумеется, статистика по СПИДу немного значит, если ваши знакомые умирают, дни моего донжуанства давно позади, но мне все еще хочется быть уверенным, что секс ради развлечения возможен, просто, на всякий случай. Выпивка, тем не менее, отличный контрацептив, но здесь мало кто пьет и даже курит, не говоря уже о наркотиках. Прошло, похоже, то время, когда люди радовались простым удовольствиям, сидели в гостях у друзей на полу, набивая за обе щеки джанк-фуд и обнаруживая, что из-за свинцовой тяжести в желудке у них нет сил потянуться за каннабисом или алкоголем. Скоро американцы начнут приглашать друзей на вечера жевания сырой пшеницы, экологически чистых фруктов, коричневого риса и тофу. Люди будут сидеть и потягивать «Перье» под сборники кошмарной «амбиентной», усыпляющей чепухи, которые считаются музыкой Новой Эры.

Я с тревогой читаю постановление конгресса, предлагающее запретить курение на всех внутренних авиалиниях Америки. Поскольку полет в огромной стране может занимать и три и четыре часа, мне страшно подумать, что станется с нервными окончаниями курильщиков, которые, к тому же, плохо переносят полеты. Неужели противотабачному лобби незнакомо чувство сострадания? Почему бы им просто не задерживать дыхание? Хотя мы якобы находимся на Земле Свободы, цензурная пропаганда и, как следствие, сама цензура, которая слывет за «осведомленность», повсюду. Но это все же лучше, чем полный запрет.

В ГОРОДЕ

Чикаго — лучший пример того, что происходит с людьми, если их лишить выпивки — большой, красивый город с возвышающимися небоскребами Фрэнка Ллойда Райта, которые кажутся карликами по сравнению с теми, что теперь стоят на Манхэттене, расположен на берегу озера, по сравнению с которым Ла-Манш кажется тонкой струйкой воды, просочившейся из цистерны. Улицы в центре города такие же чистые и безжизненные, как в Ли-Кваг-Е в Сингапуре. С Чикаго Аль Капоне в 80-х проделали то, что надеются сделать с Глазго Джимми Бойла и Эдди Линдена в 90-х: вычистить реалистичный образ «города ножей» и населить его людьми в костюмах от Армани и стодолларовых галстуках.

Ночью, в одержимом Армани коктейль-баре на 96-м этаже Центра Джона Хэнкока, город подмигивает и манит пьяного, сбитого с толку человека сойти вниз, но когда ты ступаешь на улицу, все, что тебе удается обнаружить — сверкающие огнями рестораны и залитые неоном супермаркеты. В отличие от англичан, американцы увлекаются вечерним шоппингом с размахом, но, так или иначе, полуночные блуждания по универмагам не входят в мои представления о приятном времяпрепровождении. Чтобы найти что-то иное, нужно следовать по пятам за матросами в их девственно-белых костюмах, сворачивающих с центральных улиц в темную ночь.

Я не слишком люблю блюз. Как и традиционный джаз, он напоминает мне о грубых пьяницах в унылой одежде, чье представление о свободе сводится к постукиванию ногой под столом, производя при этом ужасный жалобный визг, заниматься этим с убеждением и без смущения способны лишь американцы. Блюз — это слишком домашний дядя Том, слишком почтительный и слишком старый, к тому же слишком технически изощренный и чуждый британскому образу жизни, поэтому, естественно, я остаюсь к нему абсолютно безразличен. Но не здесь. Я мог бы цинично заявить, что всякий раз, когда ты видишь, как слепой девяностолетний старик пытается играть на гитаре, ты понимаешь, насколько лучше живется тебе. Но это не так. Испарения собираются под потолком и спускаются оттуда, облепляя твое лицо, как теплый туман, запах травы и бурбона, анонимное столкновение тел в темноте и горькая правда о любви, смерти и жизни, которую тебе здесь объясняют, заставляет забыть о высокомерии, когда на крошечной сцене появляется чернокожий человек, освещенный одиноким лучом света и показывает тебе, кто придумал музыку. Первый западный стиль, попытка вывести музыку из сферы Высокой Культуры или чисто семейного развлечения заставляет тебя вспомнить, сквозь пурпурную дымку, что значит быть в клубе, ничего не делать, просто слушать группу. Потому что лучший Блюз — это другая форма искусства, которая выражает и отражает борьбу со скукой повседневной жизни и борьбу за выживание. Форма искусства, которая берет «реальную» жизнь и показывает тебе, какова она на самом деле. Искусство в осколках разбитого зеркала. Это не искусство рекламы и не возвышенное искусство, это просто лекарство от жизни под давлением. Искусство людей, которые должны каждое утро отправляться на работу, и музыка, чувственность и Бог — это все, что может освободить их от смертельно монотонного мира повседневности. Пространство, как вы понимаете, всегда принадлежало белому человеку.

Даже в медиа-артсоциальном мире виртуальной реальности существуют подлинные человеческие эмоции, и они усиливаются одним формами искусства лучше, чем другими. Блюз, рок-музыка и т. п. не считаются Высоким Искусством, потому что они воздействуют на эмоциональном уровне практически на каждого. Они не фешенебельны, как Искусство, потому что им недостает умышленной, преднамеренной непонятности: они не нуждаются в интеллектуальном объяснении, а следовательно, их не считают по-настоящему «достойными».

Как и Джаз, Блюз в Англии — скучное неприятное явление, принадлежащее среднему возрасту, среднему классу, заставляющее тебя забыть «синеворотничковую», чернокожую природу этой музыки. Как рок-н-ролльные клубы в Мемфисе или Менсфилде, или кантри-энд-вестерн сборища в Далласе или Дройвиче, блюз укоренился в Чикаго — незапятнанный категориями Искусства, просто потому, что он считается занятием для «рабочего класса», в котором интеллектуалы из среднего класса ничего для себя не находят.

Через несколько бессонных ночей мы оказываемся в ином гетто. Хромированно-бетонный мир Музея Современного Искусства. Упадок культуры. От благоговейной тишины у меня начинает звенеть в ушах. МСИ — типичный образчик храма искусства 80-х годов. Залитые электрическим светом рестораны, скрипучие паркетные полы, белые стены, дорогие художественные альбомы, полные псевдо-интеллектуального структуралистского дерьма, цыц, заткнись, не суетись. Приготовьтесь. ВАС ЖДЕТ САМЫЙ УТОМИТЕЛЬНЫЙ ОПЫТ В ВАШЕЙ ЖИЗНИ.

Все художественные галереи и музеи одинаковы. Как аэропорты. Пустота интернационального стилизма, и люди в ожидании того, что никогда не произойдет. Люди, которых ты видишь в МСИ, точно такие же идиоты, каких можно увидеть в Институте Современного Искусства, Гугенхейме или Центре Помпиду. Они преследуют тебя. Все они — перфомеры, собравшиеся для того, чтобы произвести эксперимент по лишению человека сенсорного восприятия, просто никто не сказал тебе, что ты — публика. Они вертятся вокруг нас, облаченные в свою униформу. Мешковатые джинсы, тяжелые «Доктор Мартенс», черные или белые рубашки, цветные ручки, изысканные дизайнерские прически, тюремные стрижки под машинку или конские хвосты, дурацкие потрепанные школьные ранцы, за которые они выложили немалые деньги или нелепые унылые металлические кейсы, в которых, возможно, нет ничего, кроме пачки сигарет и обгрызенного яблока. И пустые глаза, которые будут смотреть на любое дерьмо, какое ты перед ними поставишь. В такие моменты, как этот, понимаешь, что сделал Серрано. Любое дерьмо, или моча, потрясают их чувства.

Музей Пустоты иллюстрирует проблему — большая часть искусства отделена от мира, его предполагаемое желание изменить или отразить отделено от духовного начала, которое оно желает обогатить, его материализмом. Стеклянными витринами, постаментами и культурной обстановкой Музея.

Творческие импульсы и побуждения человечества высвобождены в дозволенном безумстве Онанизма, в пустую бутылку или «Дюрекс». Это кровь на полу? Йоко Оно сказала: «Рисуй, пока не упадешь в обморок», — дав художественному сообществу фальшивое оправдание, полностью контролируемое и коммодифицированное raison d'etre (оправдание существования). Творческие импульсы, та же самая сатанинская сила Антона ЛаВея нацелены на перемены и прогресс, здесь же они направляются на объекты, и объект становится концом дискуссии, результатом процесса и процессом сам по себе. Мы говорим не о воспроизведении детей, но, буквально, о дрочении на пол и наблюдении за тем, как семя умирает, когда высыхают краски. Объекты, облаченные в идеи, остаются просто объектами, объекты, которые, по очереди, становятся финансовыми вложениями, пустотой отсутствием эволюционной деятельности, символом забытых идей. Музейные реликвии. Выплески спермы. (Алистер Кроули утверждал, что убивает миллион детей каждый день, подразумевая, что он дрочит).

По каким-то причинам считается, что в таких местах вы должны покупать каталоги, но я никогда не понимал, почему изобразительное искусство, как и другие формы «высокого» искусства, всегда нуждается в словесной поддержке и объяснении. Романист не подшивает к своей работе критику или объяснения, кинорежиссер не стоит в дверях кинотеатра, раздавая объясняющие буклетики, и я бы не стал покупать пластинки, к которым прилагаются заметки, объясняющими мне, что за концепция стоит за этой музыкой. В отношении кураторов и современных художников, настаивающих на написании кучи зубодробительной чепухи о выставке в глянцевых каталогах, они делают одно из двух: Устремляются к Высоким культурным традициям Театра и Оперы, в которых вам всегда выдают высокопарные разъяснения, объясняющие, что же за хренотень там происходит; либо они признают коммуникативную ограниченность своей формы искусства. Если справедливо последнее, то, может быть, им следовало бы отказаться от живописи и вместо этого писать на языке, который не предполагает обладание эзотерическими знаниями или какое-то смутное, мифологическое, научное приспособление, необходимое для Живописи. Английский для этого вполне подходит.

Писательство, в конце концов, на 50 лет опережает Живопись. Слова более важны, чем изображения. Для меня совершенно очевидно, что 380 000 человек, подписавших жалобу на «Описанного Христа» Серрано, больше оскорблены словами, а не изображением. Я уверен, что если бы сенатор Хелмс или реакционные зануды из Американской Семейной Ассоциации увидели это изображение без подписи и объяснения, они вполне могли бы посчитать его довольно красивым. Так что же важнее, Принцип или Живопись? Если важнее первое, то почему же тогда живопись так высоко ценится в нашей культуре, по сравнению, скажем, с Телевидением, которое является средством массовой информации, распространяющим идеи и обсуждающим проблемы в куда более точных выражениях, нежели живопись.

По моему мнению, к Высокому Искусству относятся с таким почтением, потому что оно полезно для контроля над идеями и формирования принципов, потому что, как флаги и кресты, изобразительное искусство, по своей природе, способно лишь на смутное изображение и отражение. Разумеется, для художников это не повод перестать рисовать. Но если важны контекст или идея, им лучше потратить время не на выставки, а на написание труда, объясняющего, чему посвящена выставка, и предложить людям самим вообразить себе эти полотна. (Или даже лучше направить эти творческие порывы не на выдумывание нового произведения искусства, а на создание нового образа жизни).

Как говорил Том Вулф, в Артсоце, обществе художественной демагогии, играют в очередную глупую игру. По существу Артсоц диктует, что человек (зритель, толпа, чернь) не должен быть настолько неискушенным, чтобы буквально понимать значение произведения изобразительного искусства. С 1900 года искусство стало целью искусства, живопись ради живописи. Не изображение чего-то в частности — лодки, дерева или Христа, распятого на дереве, но изображение чего-то, что остается неведомым зрителю. Художник, она или, как правило, он, из Образа, техники, гения, Диплома, не восстанавливает образ чего-то, что он видел, а создает, творит нечто из своего собственного буйного воображения. И, о! Какое воображение! Просто загрузить вот эту каплю, эту струйку, эту грязную лужу Уиндзора и Ньютона! Затем с 1920-х годов искушенные модники, претенциозные яркие молодые штучки и интеллектуалы проникли в Современное Искусство. Покупая его, рассуждая о нем, пиша о нем. Затем художники нашли причины для существования, нуждающиеся в объяснении. Таким образом, возник подтекст, который являл собой прекрасную возможность в Артсоце одновременно опираться на современное искусство и поддерживать его объяснением, словами. У этого был добавочный бонус, как говорил Вулф: Художники были не только талантливы и восприимчивы, но еще и сообразительны. Они были блистательны, столь блистательны (подающие надежду), что на деле им не было необходимости с кем-то говорить. Просто рисовать, принимать наркотики, пить, трахаться и работать с девяти до пяти в своих освещенных свечами мансардах, прежде чем вернуться домой, облачившись в живописные шелковые лохмотья или на крайний случай дразнить Общественные Устои. «Не говори со мной. Смотри на меня. Смотри на мою живопись, читай, что написали обо мне критики. Возможно это правда, но…».

Лично мне вполне хватает моего собственного воображения и моей интерпретации произведений искусства, насколько бы мои невнятные идеи не отличались от идей художника. И, несомненно, если искусство что-то значит, тогда, отчасти, оно само по себе означает действие. Деятельность не столько художника, сколько зрителя. В конце концов, если бы важен был только художник, тогда он мог бы уничтожать картины сразу по завершению творческого процесса и не показывать их никому.

Это процесс, погоня за недосягаемым совершенным моментом, высший неуловимый оргазм нимфомана, всегда желанный, всегда недостижимый, иллюстрирует деятельность искусства, как функции управления, столь же вызывающий привычку и совершенно убийственный, как Героин. Путь, который ведет не к просвещению, но лишь в пустую выбеленную комнату. «In girum imus nicte et consumimur igni».

«Момент полного счастья никогда не случается во время создания произведения искусства. Обещание его ощущается в акте творения, но исчезает в создании работы. В этот момент художник осознает, что это просто картина, которую он рисует. До тех пор, пока он отваживался надеяться, что картина может пробудиться к жизни. Если бы это было не так, то могла бы быть написана совершенная картина, по завершению которой художник может уйти на покой… процесс творчества становится необходимым для художника возможно больше, чем сама картина. Процесс на деле становится привычкой».

— Люциан Фрейд.

Я не хочу сказать, что создание произведений искусства должно быть автономным, создаваемым в стороне от практики реальной жизни. Я далек от этого. Я говорю о том, что искусство, смешанное с жизнью не должно быть исключительно биографическим (Ричард Лонг вчера отправился на прогулку в леса и посмотрите, что он нашел). Искусство должно обращаться непосредственно к зрителю. Жизнь художника и его опыт без сомнения важны, даже первостепенны для его работы (как, например, по общему мнению, авария для Бойса или католичество для Леонардо), но в произведении искусства более важна реакция, которую оно вызывает у зрителя, но не объяснения произведения, диктуемые в самовлюбленных статьях каталогов. Мне кажется, что равновесие колеблется от искусства к художнику, или точнее, к перфомеру. На что же должны реагировать зрители, на творение или на творца? Зачастую кажется, что нас призывают отреагировать на художника, просто потому, что нас убедили, что он «что-то прочувствовал», как это объясняется в каталоге. К несчастью, мы оставлены один на один с объектом, который ссылается на концепцию. Мы оставлены с чистым полотном, нетронутой грудой кирпичей. Важна деятельность, мысль, мы можем оставаться убежденными, всегда происходит где-то еще. Это результаты. Искусство, не как представление о том, что кто-то видел, не искусство ради эстетических красот, но искусство — закодированное напоминание только о процессе — процессе искусства, удивление самонадеянной позиции художника — вот, что это такое, вот, что значит быть художником! В этом объяснение всего этого, этой чепухи, но вы, мерзкая публика, массы, не понимаете этого. Даже интеллектуалы не понимают. Они изучают это, восхищаются, вырабатывают замысловатые мнения, но они не понимают этого, потому что, о, блаженство, оргазм, я такой восприимчивый, они просто не могут этого понять, потому что они — не художники.

Настоящее искусство говорит о жизни, как о пережитом, отредактированном и представленном художником. Оно не нуждается в объяснении и дешифровке создателем, куратором или критиком. Оно должно быть самодостаточным и рассматриваться, изучаться и оцениваться согласно соответствующим критериям и пониманию отдельного зрителя, который может узнать, или не узнать себя в нем. (Он может счесть это шедевром, он может счесть это дерьмом). Не через деятельность художника, не через слова и названия, но через предмет искусства. Для этого не нужны каталоги или злоупотребление словами. Большая часть современного искусства не имеет успеха, потому что упорно стремится к закодированию, оно старается быть просто кодом, который, когда его взламывают (когда присуждается бессмысленный диплом, объясняется тезис), обнаруживает мало смысла, если вообще что-то обнаруживает. Обычно стили и школы означают просто коды распознавания.

Что интересно в изобразительном Искусстве так это наблюдение, какой эффект оказывает на него информация. Что художник подразумевает (редко хоть что-нибудь), как правило отличается от того, что предполагает наблюдатель. В самом деле, многие знаменитые произведения искусства стали знаменитыми только потому, что люди все еще пытаются интерпретировать их. Чем более проницателен художник, тем лучше он контролирует впечатление, производимое на зрителя. В этом смысле, несмотря на то, что я зачастую чувствую, искусство может иметь более скрытую, но очевидную общественную ценность, чем подразумевалось. Но простая формула, которая применяется в мире искусства, зачастую оставляет под вопросом обоснованность большей части этих произведений, несмотря на то, что мир искусства сопротивляется этому или неспособен примириться с фактом. В качестве примера можно привести гигантскую увеличенную фотографию фрагмента вируса ВИЧ — она выглядит эстетично и совершенно неузнаваемо, ее цветной отпечаток изящно наложен на фотографию распятия. Можно назвать это творение «Воскресение» и продать за 1000 долларов местному епископу, который повесит ее у себя над кафедрой, или, если у вас хороший агент, назовите это «СПИД-Христос» и, если она достаточно большая, продайте либеральному нью-йоркцу за 100 000.

Многое в искусстве связано с простым опытом — проиллюстрировать, как общество обрабатывает информацию, как с ней обращается и делает на этом деньги. К несчастью, мир современного искусства полон таких самодовольных, очевидных заявлений. Мир искусства забывает об искушенности тех людей, которые решили не становиться их аудиторией, и их возможности в 1990-х годах очень быстро впитывать идеи. Поэтому такие Заявления могут быть лишь написаны на оборотной стороне пачки сигарет в качестве забавных афоризмов. Это вид искусства, создаваемого людьми, которым приходится объяснять словами, чего же они пытаются добиться.

Существует, тем не менее, искусство, которое само по себе не преследует общественно-политических целей. Многое в искусстве, будь оно абстрактным или предметно-изобразительным, привлекает мало или совсем не привлекает внимания предполагаемой интеллигенции из средств массовой информации, связанных с искусством, просто потому, что оно немодное, социально-бессмысленное или имеющие смутное отношение к общественным проблемам, чисто эстетическое, пустая демонстрация или декорация, которая подчас способна выйти за пределы языка или нормальные критерии оценки. Искусство, которое затрагивает глубинные, инстинктивные, «естественные» осязательные чувства. Некоторые интеллектуалы могут поспорить, что подобное декоративное искусство не заслуживает серьезного внимания и, в любом случае, такие врожденные эмоции и формы сознания не существуют в природе, они создаются традициями, потребностями и чаяниями искусства. Но если это случайность, что случится, например, если вы подберете на пляже ракушку или камень и просто захотите взять ее себе? Столь же естественная форма и текстура может привлечь привязанное к земле животное — человека, вызывая естественные чувства, так же, как некие естественные чувства, которые могут быть вызваны визуально, тем же способом, что и визуальные воспоминания или запахи могут вызвать определенное эмоциональное состояние. Настоящие художники стремятся найти визуальные ключи к этим эмоциям, так же, как музыканты и писатели. Иногда, в зависимости от того, кто ты и чем занимаешься, этот вид искусства может действовать гораздо сильнее, эффективнее, чем провокационное, документальное, социальное произведение.

Эстетская позиция, как считают люди, подобные Джону Зерзану, не является отрицанием реального мира, в то время как «политически сознательная» позиция утопического авангарда зачастую ЯВЛЯЕТСЯ отрицанием. Они, по сути своей, социально наивны, поскольку считают, что искусство — это нечто, способное организовать жизнь и общество. Мир устроен иначе. Сердцевина «Современного Искусства», Теория, игнорирующая существование социальных реалий, чтобы представить вакуум социального пространства, которым, по сути, современное искусство само по себе и является. Пространство реагирует на это (тем или иным образом), независимо ни от каких врагов-обывателей. Так, например, художники заявляют, что они становятся шаманами, возвращая человеческую духовную сущность миру безумного реализма, возвращая нечто «отринутое».

Существует немало книг, от «Культа искусства» Джина Гимпла 1969 года, до «Врага Человечества» Роджера Л. Тейлора, изданного в 1978 году, и «Элементов непринятия» Зерзана, появившихся в 1988 году (и все это занудные книги, которые никто не читает), которые критикуют в общих и традиционалистских, классических терминах мир искусства во всех его формах проявления. Но опять-таки, как Церковь Сатаны является гнездом христиан-отступников, так артбойкот/нападки на искусство в подобных педантских публикациях, как правило, получают одобрение со стороны неудавшихся художников и марксистов из среднего класса, страстно говорящих о «пролетариате», которому не дан допуск к искусству. Точно «искусство» — это идеал или цель, к которой устремляются обездоленные. Очевидно, что многие люди покупают картины не из соображений престижа или в качестве экономического вложения. Так же абсолютно очевидно, что многие люди, имеющие наглость называть себя художниками, делают исключительно это для того, чтобы намекнуть на то, что они обладают куда большим пониманием, чем плебейские массы, от лица которых они так любят говорить. Так же правда и то, что большинство художников — невежественные, лишенные воображения зануды, которые занялись искусством по причинам, являющимся прямым следствием классового воспитания. (Раньше ни к чему не пригодные отпрыски состоятельных семей становились священниками, теперь они присоединяются к светской религии Культуры, наводняя художественные школы). Всем уже стало ясно, что это правда, но такие вещи не означают, как полагают некоторые политизированные критики, что «искусство» — это плохо, социально или морально. Придти к такому заключению сродни тому, что сказать, что духовность — это плохо, припомнив христианские крестовые походы или процессы над ведьмами в Салеме.

Хотя общий уровень понимания произведений искусства и художников, крайне низок, что иллюстрирует фурор, произведенный Серрано, и мотивации многих художников сомнительны, это не повод перечеркивать все искусство и культуру. Когда вы читаете доводы художников против искусства, вы понимаете, как глубоко укоренился их самообман и благоговение перед своим предметом. Точно так же, как доводы сатанистов всегда основываются на римском кресте тысячелетней давности, антикультурные доводы основываются на другой старой спорной фантазии. Шестой форме марксизма.

Читая книги в духе вышеупомянутых, скоро начинаешь понимать, что художники редко способны придумать письменный аргумент, и когда они пытаются доказать, что задействуют свой интеллект, стремясь, как Ситуационисты, обратить на это внимания, они используют три длинных слова из тезауруса, в то время, как можно обойтись одним простым словом. Но теория, которая, разумеется, объясняет в наиболее тупой манере из всех, основывается на том, что мир искусства должен отражать принципы классовой борьбы (так же как и промышленность), что «культура» не должна быть неприкосновенной, что искусство не должно диктоваться буржуазией.

Эти якобы разумные, простые аргументы, — которые должны выражаться открыто, — на деле лишь провоцируют социалистический спектр цензуры, и сами по себе основываются на обобщениях и многословных противоречивых аргументах, которые обнаруживают фундаментальное недопонимание того, что происходит в умах людей. Эту же иллюзии разделяют все политики и люди, использующие для решения проблем линейное мышление, и сами по себе являющиеся прямым следствием такого «логического» мышления. Полностью игнорируя тот факт, что Вселенная — внутри нас.

Есть также преимущество в Артсоце, в том, чтобы быть «политически» мотивированным (что практически всегда означает — социалистическим, марксистским, ленинистским, троцкистским или «анархистским»), потому что это не только создает фальшивую ауру мятежа, которой наслаждается художественная богема — в том, что почти все художники — выходцы из среднего класса и таким образом отрицают свое воспитание — но это дает художнику ощущение, что у него высокоморальные мотивы. Он не просто талантлив, восприимчив и интеллигентен, он — существо, наделенное индивидуальностью и моральным превосходством.

Признание ценности некоторых произведений искусства — не есть измена «рабочему классу», также как, интерес к футболу — не есть интерес к неонацистской политике Британской Националистической партии. Но если выступающие против искусства демонстрируют покровительственное отношение к «массам» и в то же время отчасти интеллектуальное филистерство, мне интересно, неужели подобные писатели и критики действительно не понимают благотворного воздействия искусства?

Как ни странно, наиболее социально радикальные произведения искусства в наши дни могут стать предметно-изобразительные натюрморты или пейзажи, творения ремесленников, не кричащих об особом видении или тайном языке. Такие художники могут с помощью своей работы в какой-то степени поддержать культурную систему, которую многие из нас считают до некоторой степени отвратительной и реакционной, но, в отличие от авангардных движений, они не заявляют, что делают нечто иное, они не вовлечены столь беззастенчиво, столь неизбежно в игру в Дистанцию равнодушие. Большая часть так называемых авангардных «движений» на всем протяжении недавней истории искусств разделяли идеи демократизации искусства, пытаясь сделать его менее классовым, и превратить искусство в важное коммуникационное средство (как правило, протеста или несогласия) в сферах культуры, политики и общества, на которые художники стремятся повлиять. Но эти откровенно политизированные движения, связанные подобными целями и мотивами, повторяли одну ошибку. То, что я говорил о Серрано. Их ошибка в том, что в обществе это никого не волнует. Далекое от поощрения соучастия, или признания, искусство, и главным образом экспериментаторство в искусстве, отдаляет искусство от повседневной жизни, представляя, по общему мнению, интеллектуальный багаж, сочащейся «гибберишем», зрителям, которые не желают, чтобы подобные теоретические аргументы навязывались им людьми, которых они считают претенциозными и неподходящими.

Проблема авангардных активистов в том, что подавляющее большинство людей не желают избавляться ОТ оков искусства, они желают бежать В мир искусства, подальше от темниц, в которых они обитают — перед мониторами компьютеров, контрольных пунктах кассах и конвейерах обыденного мира. Художник, который имеет такую роскошь, как время, чтобы размышлять над подобным выбором, чего не может себе позволить большинство, зачастую вызывает презрение у тех из нас, кто трудится на «нормальных» работах. Художники, с которыми я встречался, боровшиеся против искусства, нападавшие на арт-истеблишмент и разоблачавшие буржуазную природу, делали это не столько потому, что стремились изменить систему, а потому что они хотели занять положение внутри системы, которая поддерживает их из-за чувства вины, которое они испытывают вследствие вовлечения в этот бесполезный, коррумпированный капиталистический мир. Не работая в офисе, магазине или на заводе (кроме как на каникулах в колледже), они упускают важную составляющую общественного сознания — унизительную нужду. Из-за этого они так же не понимают то, на что многие из них любят ссылаться — классовую борьбу. У них нет боссов, которых можно ненавидеть, автобусов, на которые опаздывают, нет тупых клиентов, с которыми приходится иметь дело, ни жесткого расписания, по которому приходится жить. Они могут отвергать концепцию трудовой этики, но они по-прежнему не понимают возникающее в связи с этим чувство братства. Эта дистанция от повседневной реальности также может некоторым образом объяснить, почему многое из создаваемого искусства так мало или совсем ничего не значит для широкой публики.

Это так же объясняет довольно странную привычку многих художников и преподавателей искусства, говорить об обществе в терминах, которые лишены смысла за пределами арт-журналов и кампуса колледжа. Что ж, возможно, это проблема не столько художника, сколько зрителя. И хотя я разделяю общее отвращение к самоуверенности художественного мира (возможно, вы это уже поняли) и имею некоторые сомнения относительно способа, которым искусство выполняет функции контроля, и того, как оно преподносит авангард и его так называемых интеллектуальных критиков и фанов — фальшивой внешней оболочки революции; несмотря на это я намерен защищать глубокую роль искусства до последнего. Нет плохого искусства, есть паршивые художники.

Если перфомер сидит на стуле и намазывает на себя желе, нахлестывая при этом мертвую лошадь, это может произвести интересное воздействие на зрителя, который способен интерпретировать это творение к своему удовольствию, и это может оказать какое-то благотворное воздействие на работу других художников и то, как люди воспринимают искусство. Но это лишь произведение искусства и, в качестве такового, должно рассматриваться в контексте, который ограничивает его социальную значимость и, следовательно, притязания многих авангардных художников. Однако это не означает, что «искусство — плохое». Большинство людей питают отвращение к искусству, потому что они воспринимают художников как никчемных людей, у которых имеется избыток времени и места для праздных рассуждений, и мужество, чтобы ограничить свою аудиторию специфическим социальным слоем, сознательно делая свою работу малодоступной, дорогой и непонятной. Люди хотят, чтобы их развлекали, люди хотят, чтобы их информировали, люди хотят, чтобы можно было отождествить себя с тем, что происходит внутри произведения искусства и без боязни интеллектуального возмездия, интерпретировать, критиковать и оценивать его, используя доступный им сенсорный аппарат. Это означает, что изобразительное искусство должно быть изобразительным, а не словесным. Объяснимым, но не объясняемым.

Смотреть на картину — значит просто смотреть и не пытаться увидеть. Смотреть на визуальное искусство — с помощью визуального аппарата. Просто, смотреть. Когда ты смотришь на произведение искусства, которое воздействует на тебя, ты это понимаешь, даже если не отличаешь Тернера от Констебля. Точно так же, как ты смеешься над смешной шуткой или так же, как твои глаза наполняются слезами, если кто-нибудь стукнет тебя между ног. Некоторые образы воздействуют как Удар. Причины, по которым они работают, не обязательно должны быть важными, ведь физиологические причины возникновения боли от удара в промежность, неважны. Если только ты не студент-медик. Или лектор по истории искусства. Просто смотри. Вот почему некоторые элементы оккультного искусства притягивают, а многие оккультисты и оккультные писатели — нет. Почему некий Ритуал пробуждает, и почему гримуары — просто дурацкие трактаты, которые, как говорит ЛаВей, «затеняют» сущность. Оккультные искусства, как и коммерческие искусства, привлекают не только в силу своих социальных подтекстов, но и потому, что оккультные действия затрагивают какие-то глубинные струны в человеческом сознании. Когда в школе меня заставили прочитать «Фауста» Гете, я обнаружил, что неизгладимый след остался не столько в мозгу, сколько в сердце. Прискорбно, что большинство визуальных художников, как и большинство оккультистов, робкие, связанные «образом жизни» простаки, растрачивающие могущество искусства в «погоне за результатом». В упорном стремлении демократизировать и освободить артистический опыт, утописты зачастую преуспевают лишь в создании еще одного объектива, еще одной книги, через которые искусство отдаляется и становится еще более эзотерическим и ненужным. Единственный способ сделать визуальное искусство значимым — заставить его работать на визуальном уровне. Поскольку весь мир заключен внутри человеческих голов, значит, визуальное искусство должно восприниматься церебрально, и какие бы связи, ассоциации или послания предположительно не существовали, они должны быть созданы зрителем.

В социальном отношении, сделать визуальное искусство еще одним предметом политического спора между левыми и правыми, или превратить его в музейный экспонат, крайне бессмысленно, поскольку это лишь отдаляет зрителя, и таким образом сводит на нет воздействие визуального искусства.

Мы неизбежно возвращаемся к Мейл-арту, который успешно обходит галерейную систему, уничтожая саму потребность в галереях. Витторе Барони, один из самых известных ныне мейл-артистов и один из лучших представителей этого жанра, время от времени присылает мне свои творения, и я замечаю, что его работа становится все более и более выразительна в словах, нежели в образах. Он даже выпустил памфлет, который сам по себе произведение искусства, под названием «Arte Postale!». Хотя оно сохраняет традиционные оттиски резиновых печатей, красивые открытки, коллажи и тому подобное, что является средством выражения мейл-артиста, оно также содержит много текста. Выбрав прямую коммуникацию, вместо модных абстрактных иллюстраций, Барони способен сделать нечто конструктивное в сети мейл-арта. Так он строит мост. Однажды мейл-артисты поймут и признают истинно революционное назначение почтовой системы. Вместо того чтобы рассылать сотни ксерокопированных открыток с изображениями Бобов Доббсов, курящих трубку, они перестанут называть себя художниками и напишут друг другу письма. В любом случае этот канал передачи подрывной информации (МА является скорее таковым, чем Альтернативным Искусством) будет забыт с наступлением новых технологий.

Пост-Площадь-Тианьминь, люди в Британии и Штатах, не будучи художниками, используют факсы своих работодателей, чтобы рассылать новости и информацию на случайные номера в Китае.

Мейл-арт в качестве литературного жанра дал «Никто В Донкастере» и Де Мойну реальный доступ к этому маленькому миру, в котором мы живем, точно, в немалой части связано с парадоксом, который не интересует большинство мейл-артистов, либо они не знают о нем. Это парадокс Синдрома Маленького Мира.

Вот пример Синдрома Маленького Мира. Вообразите, что вы живете в Нью-Йорке, и вам дали письмо без адреса и сказали, что вы должны доставить это письмо определенному человеку в Калифорнии. Вы должны доставить письмо по месту назначения, следуя правилам: Вы можете доставить письмо адресату только переслав его кому-то, кого вы знаете лично и кто, по вашему мнению, может быть знаком с этим человеком, он, в свою очередь, должен сделать то же самое и так далее.

Вы можете подумать, учитывая численность населения Америки и случайный путь следования письма, что письмо проделает тысячи переходов, прежде чем доберется до цели. И, разумеется, ошибетесь. Знаменитый американский ученый-социолог Стэнли Милграм (из «Милграм Эйт») многократно проделывал этот эксперимент и обнаружил, что на деле, мир — крошечный, среднее число переходов от адресанта к получателю всего лишь пять. Знают ли об этом мейл-артисты, интересно ли им это?

Тони Лоуэс — нью-йоркец, живущий в Бэнтри, Эйр, присылает мне всевозможные наклейки, значки и манифесты, призывающие Покончить с Искусством. Это превосходная идея (основанная на теориях Густава Метцгера и других) — все должны прекратить какую бы то ни было артистическую деятельность, и вместо этого использовать сэкономленные деньги и энергию на дело спасения мира. Беда в том, что мистер Лоуэс решил распространять это послание среди тех, кто так или иначе связан с сетью мейл-арта, так что «Борьба с искусством» сама по себе превращается в «Произведение искусства», и на большинство художников производит впечатление скорее художественной, нежели политической акции. В Лондоне трехлетняя «Арт-забастовка» была поддержана Стюартом Хоумом, главным образом, чтобы придать остроту критике артистического мира, подобно той, что я сформулировал здесь. (Хотя Хоуму, Лоуэсу и Метцгеру надо отдать должное за то, что они высказали в своих публикациях то, о чем многие думали годами).

Стюарт не возражает против моих слов, до того, как он прославился в связи с Арт-забастовкой, его творчество (в составе «Praxis Group») было практически никому неизвестным. Во время подготовки к началу Арт-забастовки Стюарт сказал мне, что на него появился спрос, у него хотят взять интервью для телевидения и радио, как у Художника. Стюарт — главным образом писатель, и знает, что в визуальном искусстве главное не то, что ты делаешь, а то, что ты говоришь. Или, точнее, не говоришь.

В 1976 году Марк Перри и Дэнни Бейкер выпустили «Sniffin' Glue» («Нюхающие клей») — интересный фэнзин. Я спросил у Марка, почему он это сделал, и он ответил, что сделал это потому, что не смог придумать ничего другого. Мой старый коллега из «Sounds» («Звуки») Сэнди Робертсон сделал тоже самое в Шотландии со своими «White Stains» («Белые пятна»), Тони Дрейтон создал «Ripped & Torn» («Драный и оборванный»), а затем, вдохновленный Тони, и проработав какое-то время с «R&T», я сам сделал это — (поистине замечательный, прекрасный, великолепный) «Rapid Eye Movement», и традиция продолжена Миком Мересером и Томом Вейгом и сотнями, а возможно и тысячами, других. Как и я, Том сказал, что сделал это «чтобы чем-нибудь заняться».

Фото: Стюарт Хоум

Разумеется, это был международный феномен. В. Вейл из Сан-Франциско в 1977 году начал выпускать «Search&Destroy», хотя сейчас, когда я это пишу, он уже переделал его в легкий, более глянцевый «Research» — одно из самых популярных изданий 80-х годов. В Кембридже (Массачусетс) работал Джек Стивенсон, присылавший мне свой превосходный «Pandemonium», в Швеции — К.М. фон Хаусвольфф и Ульрих Хиллбранд, издававшие «Raduim», во Франции, в Руане — Жан Пьер Турмей, который все еще выпускает буклеты и диски «Sordide Sentimental», правда, когда я спросил Жан Пьера, почему он это делает, я не понял, что он сказал.

В конце семидесятых фэнзинство, «OZ» и «I.T.» столкнулись с уорхоловским «Интервью», и мэйнстримовые СМИ изменились навсегда. Ник Логан поставил на ноги чахлый «N.M.E.», а затем решил начать издавать журнал, который, как он мне однажды сказал, собирался назвать «Rapid Eye», пока не узнал, что я издаю фэнзин с таким названием. Тогда он назвал его «The Face», журнал, который возвестил «стиль поздних 80-х», одержимый депрессией, ставший образцом для всех последующих журналов. «Андеграундная» пресса (я использую этот термин пренебрежительно, поскольку в ней нет ничего андеграундного) не должна сбиваться с толку простым Издательским Тщеславием.

Хотя каждый из нас, кому довелось редактировать и издавать журнал, был, без сомнения, тщеславен и громкоголосен, существование независимых, коммерческих изданий — социальная необходимость, важная для культурной и политической жизни общества. Сила и потенциальная привлекательность малого издательства не должна недооцениваться. В 1980 или 1981 году я популяризовал в музыкальной прессе грязный, сырой комикс, который мне прислали из Ньюкасла. Он назывался «VIZ». «От маленьких желудей…».

Я удивлялся тогда Перри и Тони Ди, и даже «VIZ» в конце 70-х, и до сих пор продолжаю удивляться. Почему люди решили назвать себя мейл-артистами и рассылают хлам нескольким сотням других мейл-артистов, когда за те же деньги они могли бы продавать или раздавать несколько сотен или тысяч фэнзинов людям на улицах?

Хотя мейл-арт якобы существует для того, чтобы, каким-то образом, изменить или избежать традиционного Мира Искусства, и претендует на то, чтобы быть средством общения и социально значимым явлением, занимающиеся им все еще предпочитают элемент исключительности, предпочитают контекст искусства, а не популярной культуры, в то же время стеная, что Искусство стало таким элитарным и буржуазным. В то время, как мейл-артисты рассылают открытки своим приятелям, независимая пресса выносит идеи на улицы.

(Или доносит их иным образом, когда разнообразные Монти Кэнтсины выкачивали свою кровь, чтобы продавать ее как произведение искусства, два человека из движения «Ploughshare» ворвались на территорию военного аэропорта Гринхэм-Коммон. Один из них вылил две бутылки собственной крови в кабину бомбардировщика, в то время как другой, разбил кувалдой пульт управления, нанеся убытков на 300 000 фунтов. Они были «Христианами», а не «Художниками», и сообщения об их акции не попали ни в национальные газеты, ни в модные журналы, а только лишь в независимую прессу).

Каков смысл в вызове в суд Мациунаса и последующем Манифесте «Флексуса», если все, что получилось в результате — это Бойс, болтающий с зайцем в художественной галерее, и Йоко, заколачивающая гвозди в стены?

«ОЧИСТИТЬ мир от буржуазной заразы, «интеллектуальной», профессиональной и коммерциализованной культуры, ОЧИСТИТЬ мир от мертвого искусства, имитации, ненастоящего искусства, абстрактного искусства, иллюзионистского искусства, математического искусства, «ОЧИСТИТЬ МИР ОТ «ЕВРОПЕАНИЗМА»».

Эксцентричный, неистовый план, я полагаю, должен был стать многозначительным. Отчасти он так же мог бы быть позаимствован из рекламы какого-нибудь Модного Тщеславного издателя Девятнадцатого Века. Читали ли когда-нибудь манифест более бесполезный и более игнорируемый самими авторами — художниками из «Флексуса»?

Пока Мациунас замысловатым языком пытается освободить искусство из добровольного заключения в гетто, члены Флексуса впадают в банальность, эксцентричность и закодированные виньетки Освобождения. Без формы, техники или расширения социальных функций современное Искусство уплывало, как дерьмо астронавта — холодное, бесполезное и отдаляющееся от людей в свое пустое священное многословие.

Стремление освободиться от «Европеанизма» — что, как я предполагаю, подразумевает традицию и деградацию — характерная черта многих американцев, и в Искусстве американцы пытаются освободиться от классических оков Парижа, Рима, Афин и Лондона всеми возможными способами, даже если эта «свобода» ничего не значит для освобождения личности. Закапанные полотна или облитый каркас — самая безопасная, самая самонадеянная версия анархии, или любая иная форма социальной реальности, и в любом случае очень мало значит для зрителя конца 20-го века, будет он «европеец» или кто угодно.

Джордж Мациунас, несомненно, был яркой, полной благих замыслов, личностью, но, что столь типично для американского авангардиста, был еще более убежден в том, что беспричинная иррациональность может заменить подлинную оригинальность, красоту и остроумие, чем даже его герой — Марсель Дюшамп, этим Мациунас более всего и запомнился в структуре Американского Искусства.

Он жил в Нью-Йорке на Вустер-стрит, и идея Мациунаса о революционном «небуржуазном» искусстве заключалась в том, чтобы покупать бесполезные вещицы в секонд-хэндах и помещать их в коробки или придумать для Флексуса сценарии таких событий, как свадьбы, похороны, разводы, которые, разумеется, должны быть любовно зафиксированы на кинопленке. По общим отзывам, Мациунас жил среди «интересных» обломков противогазов, коробок со стеклянными глазами и кроличьего помета. В его туалете, всякий раз, когда посетитель нажимал на кнопку смыва, раздавался маниакальный смех… и тому подобное.

Мациунас был слишком мягок, чтобы стать значительной фигурой, движущей силой в артистических джунглях Нью-Йорка, и поэтому его идеи и его самого использовали и критиковали еще менее оригинальные прихлебатели. Без какой бы то ни было активной саморекламы, именно Мациунас (профессиональный архитектор), открыл нью-йоркское СоХо (модное название, придуманное агентами по недвижимости для некогда сомнительного района «Юг Хьюстон-стрит») для артистического братства, превратив склады в дешевые студии и галереи, и вдобавок ко всем своим неприятностям, преследовался местными властями и подрядчиками (один из них так жестоко избил его, что он ослеп на один глаз), а другие, несколько лет спустя, предъявили права и изрядно разбогатели на новом, вздорожавшем имидже района.

Странный, обнищавший художник стал легкой добычей для коварной Йоко Оно, которая украла его идеи и, с помощью денег Джона Леннона и гарантированной известности, превратилась в международную знаменитость за счет чужой тяжелой работы. Оно, мечтавшая выжить Уорхола и занять его место лидера Нью-Йоркского авангарда, даже пыталась объявить себя некоронованной королевой «Движения Флексус», которое было основано Мациунасом, но серьезные художники и критики, к счастью, не восприняли это.

Меня поражает то, что многие люди, занимающиеся Искусством, мейл-артом или чем-либо еще, стремятся стать членами группы или, как они любят это называть, Движения (слово, подразумевающее, как политическое братство, так и прогресс).

Смотрящим в прошлое академикам и историкам искусства тоже нравится идея Движений, поскольку это существенно облегчает их работу. Процитирую фразу Граучо Маркса — я никогда не присоединюсь к клубу, который хочет видеть меня членом в своих рядах. Но я постоянно встречаю здесь, в Америке, и дома в Англии, людей, которые говорят мне, что были членами «Флексуса», точно членство в Движении является рекомендацией в предполагаемом радикальном андеграунде. На деле, сознательное присоединение к подобному Движению становится рамками, ограничивающими творчество личности. В рамках группы взгляды быстро становятся ограниченными. Как говорил Боб Блэк — они путают «похожесть с общностью». Вот почему сюрреалистам пришлось выставить вон Сальвадора Дали, вот почему Дебор откололся от леттристов, именно поэтому раскололся Ситуационистский Интернационал, поэтому Глену Мэтлоку пришлось уйти из группы. Вопреки нынешнему убеждению, феномен Панка — это вовсе не «движение». Как и эйсид-хаус, это стиль, свободный от манифестов.

Например, когда я говорил с «Discharge», их цели, деятельность и идеи показались мне весьма отличными от того, что я слышал от Пола Уэллера, или «Sex Pistols» или «Vermilion», или Джина Октобера или Билли Айдола и прочих, или, в теоретическом плане — Йена Пенмана или Джули Берчилл. Когда в «Rough Trade» вы поговорите с Гэри Бушеллом, или Смолл Уандер, Питом Стеннетом или Джеффом Трэвисом, вам выскажут множество совершенно разных идей относительно того, что же такое «панк». Хотя все они в то или иное время в большей или меньшей степени считались влиятельными в сфере «панка». На самом деле, они просто играли или писали в то время, когда от молодых людей ожидали, что они будут играть или писать. Эра Панка сделала модным играть и писать и делать это определенным образом. Дух дилетантизма, антагонизма и общедоступности сделал немало для изобретения заново оригинальных оскорблений в адрес рок-н-ролла. Играть может кто угодно. Несмотря на работу прекрасных художников, таких как Брайан Кларк, или коммерческих художников, таких, как Джейми Рейд, визуальные искусства никогда такого не испытывали.

От художников до сих пор ждут, что они будут посещать колледж и выставлять свои работы в галереях, полных клонированных студентов художественных колледжей и состоятельных культурных хищников. Вот что они должны делать.

ДИТЯ РЕНЕССАНСА (ПОСТУПЬ ВРЕМЕНИ)

Дитя Интуиции, обнаружившее ангелов и демонов внутри себя. Хладнокровный, проницательный, понимающий. Подойдите ближе, мои droogies. Теперь, когда перед нами простираются 90-е, с их ретро- и репродукцией, артистическая богема оглядывается в поисках в прошлое и выдает постмодернистское заключение о смерти десятилетию, о котором они еще недавно говорили с ненавистью — 70-м. Артистическая Богема в основном состоит из небольшого числа мужчин (и отчасти женщин) из среднего класса, считающих себя интеллигентными, творческими и слегка эксцентричными арбитрами вкуса и исторической реальности. Звездные старые vecks все сейчас обратились к Панку и неверно поняли его. Многие академики, которые останутся безымянными, с наслаждением спорят о «корнях» «феномена Панка», но практически все они либо слишком молоды, либо слишком стары, либо слишком далеки от него во времени, чтобы понимать, о чем они говорят. Они владеют терминологией, но не пониманием.

Как я уже говорил, Панк на деле означает разные вещи для разных людей. Интерпретации зависят от их корней. Моя версия проста. Рядовой состав Панка главным образом сформировался благодаря как научно-фантастическим книгам в мягкой обложке, Новой Английской Библиотеки, футбольным трибунам, средней школе, приемной суда по делам несовершеннолетних и барам-бильярдным с околачивающимися в них малолетними пьяницами, так и средой художественных школ.

«Slade», «T-Rex» и, возвышающийся над всеми, Дэвид Боуи, эти главные поп-звезды повлияли на Панк куда больше, чем все написанное французскими интеллектуалами. Неудивительно, среди пижонистых, волосатых, татуированных студентов конца 80-х прошлая работа с Бингом (Кросби) («Маленький барабанщик»), Марлен Дитрих («Просто жиголо») и международная я-живу-в-Мустиге-мегазвездность («Let's Dance»), раннее влияние Боуи, как асексуального мегакультового манипулятора были высмеяны и забыты. Но в 1972 году, мой маленький malchik, бывшие бритоголовые забыли о своем статусе замшеголовых рабочих парней и отращивали прическу под Боуи. Кроваво-красные волосы в сочетании с кроваво-красными астронавтскими «мартенсами».

В 1973 году каждый крутой фанат, заслуживающий такого прозвища собирал все творения «Velvet Underground» и «Stooges», потому что Боуи работал с Ридом и Игги. Под влиянием Боуи и по его указкам они также подверглись воздействию Уорхола, Гая Пиларта, Берроуза и Гайсина, Керуака, Жана Жене, Сальвадора Дали, Дж Г. Балларда, Кроули и Голден Даун, Фридриха Ницше, Бунюэля, Брехта, Мэнсона, Дзен-буддизма, Мэн Рэя, Гинзберга, трансвестизма и бесчисленных химических и сексуальных экспериментов, никогда прежде не представленных столь явно в мэйнстримовой поп-культуре.

Боуи-мальчики стали первыми прочитавшими главную из когда-либо написанных книгу о английской молодежной культуре— блистательный «Заводной апельсин» Энтони Берджесса, не только потому, что Боуи играл главную тему в качестве вступления во время «Зигги-тура» 1973 года, но и потому, что он и его старый товарищ по художествам Марк Болан сказали, что как-то раз они сидели ночью и шесть раз просмотрели фильм Стэнли Кубрика (позже он написал строчки, которыми заканчивается «Drive-In Saturday»). Не тычь Ситуационистским Интернационалом, ты, старый yarble. Боуи, как и Берджесс с Кубриком, перепахали английскую молодежь, как и позже появившийся Панк.

Иллюстрации: «Заводной апельсин»

фото: Дэвид Боуи, ок. 1976 года

Когда, незадолго до преждевременной смерти Зигги в Хаммерсмит-Одеон, менеджер Боуи Тони ДеФриз предпринял беспрецедентный шаг, заказав для серии выступлений своего главного артиста в Лондоне Эрл-Корт Арену на 18 000 мест, было ясно, что билеты не только распродадутся и шоу станет самым посещаемым в истории британской поп-культуры, но, было не менее реально, что они станут ареной массовых хулиганских выходок. После первого вечера шоу было отменено, потому что во время выступления шайки клонов Боуи мочились в проходах, ломали сидения и устроили массовые драки. Но когда Боуи пел «Changes», осуждающе глядя на собравшихся в партере журналистов и показывая пальцем на своих фанов, когда он пел «и эти дети/на которых вам наплевать/ потому что они пытались изменить свой мир/глухие к вашим консультациям/ОНИ ЗНАЮТ, ЧЕРЕЗ ЧТО ОНИ ПРОШЛИ!». Он заронил семена панка. Это было признание. Здесь, ярость и печаль, разочарование и жестокость бытия английского подростка были доказаны собравшимся новостным СМИ псевдо-молодежного истеблишмента, давшим нам «Битлз», «Yes» и Клиффа Ричарда, и им был показан средний палец. Молодой парень по имени Стив Харли, пока Боуи играл, отправился в туалет, и написал «Cockney Rebel», он позаимствовал котелок Алекса и грим Боуи и создал группу с тем же названием.

Следующая инкарнация Боуи в 1976 году сочетала в себе Ника Рега и «Человека, упавшего на Землю» с Берлином 30-х годов. В то время его называли фашистом (нонсенс), говорили о появлениях НЛО и приходили в возбуждение от оккультных ритуалов, на которых, по общему мнению, вызывался Дьявол (этот период впоследствии приписывался непомерному употреблению кокаина). В том же году появился Контингент Бромли.

Мальчики из рабочего класса, учащиеся в средней школе, читали в Новой Английской Библиотеке книжки в мягких обложках — Ричард Аллен, Мик Норман и Тони Парсонс, восторгались авангардным искусством (особенно нью-йоркским), принимали амфетамины и убеждали себя, и больше никого, что они — бисексуальны. Боуи манипулировал прессой, он стал первой открытой бисексуальной рок-звездой, объявив об этом в интервью «Мелоди Мейкер» в 1971 году, и позже опровержения журналистов не сыграли особой роли. (Второй менеджер Боуи, Кен Питт, как-то показал мне первое опубликованное интервью Боуи — в малотиражном гей-журнале под названием «Джереми» в 1968 году). Мальчики дрались (или чаще жестикулировали под песнопения Гарри Глиттера «Wanna Be In My Gang») на трибунах, пытались делать разрезки из текстов «Roxy Music», и, как всегда, пытались снимать девочек на вечеринках с банками «Watney's Party Seven».

Хотя некоторые закончили Художественный Колледж, в основном рядовой состав Панка (которые, как правило, достигли возраста 16 лет в 1976 году и бросили школу) был скорее ближе к «Саундс» (прыщавые suedehead), чем к NME (прыщавые студенты), скорее к «Mott the Hoople», чем к «King Mob», по крайней мере, пока за дело не взялись Пол Морли, Джули Берчилл и «опытный стрелок» Тони Парсонс.

Американский панк скорее вдохновлен стенаниями гаражных групп — «Electric Prunes» — и тяжелым ритм-энд-блюзом, порождением злобной белой бравады «МС5», чем изданиями, воздействовашими на юных дебилов из спальных микрорайонов.

В 1979 году Панк превратился в более безопасную, домашнюю «Новую Волну», которая позже сама пришла к «инди»-группам и Новым Романтикам (с их заигрываниями с искусством и высокой модой и скрытыми отсылками к литературе). Новые Романтики начинали в клубе «Gossip» на Дин-стрит, на своих еженедельных Боуи-вечерах (которые посещали еще не ставшие известными тогда Бой Джордж, Мэрилин и Марк Алмонд).

Сейчас молодежная культура стала куда более изощренной и разделилась на обособленные специфические стили и коалиции направлений. Эйсид-хаус и Рейв — нарезки Евро-электропопа, Скрэтча и духовного оплодотворения анархическим доморощенным панком и утопическим, наркотическим идеализмом 60-х. Я пока не говорю о «Crass», но если бы я это сделал, без сомнения обнаружил бы, что их дети теперь члены «Spiral Tribe»…

Две сегодняшние выставки здесь, в МСИ в Чикаго — ретроспективы работ американского художника Питера Сола и Арнульфа Райнера, не то немца, не то австрийца, имигрировавшего в конце 60-х в США, возможно потому, что здесь он мог больше заработать.

Работы Сола технически совершенны и совершенно омерзительны на вид. Его картины чрезвычайно похожи на творения более знаменитого исландского художника Эрро — ни те, ни другие мне не нравятся. Крайне политические, зачастую ужасающие темы Сола — наглядные, американские и представляют собой наслоение ослепительно яркого неоново-розового, отвратительного зеленого и ярко-красного, цветов, от которых слезятся глаза. По-видимому, Сол своими жестокими картинами желает поведать о том, как ужасна жестокость «Общества. Если его тема становится более светской, значит, он попытался ограничить воздействие.

Он изображает Вьетнам — восточные девушки, разрисованные как мультяшные змеи, застреленные здоровенными чернокожими солдатами. Это представление артистического мира о жесткой иронии. Так же Сол рисует Джона Уэйна Гейси — массового убийцу и насильника детей, который сейчас стал самым модным художником в стране.

Гейси практически неизвестен за пределами Америки. Впервые я услышал о нем в 1988 или 1989 году, когда кто-то, воспользовавшийся почтовым ящиком на Таймс-Сквер-Стейшн в Нью-Йорке, написал мне, предлагая книгу с избранными местами из многотомной переписки Гейси (всего лишь 14, 95 долларов, высококачественная бумага). Сомнительная популярность Гейси, как самого известного серийного убийцы и насильника 33 молодых людей и мальчиков, достигла своего апогея в Иллинойсе. Как и все прочее в Америке, судебный приговор был вынесен с размахом. Гейси приговорен 12 раз к смертной казни и к 21-му пожизненному заключению. Спустя десятилетие после его нелепого наказания, он все еще жив-здоров. [Гейси в итоге был казнен в 1994 году — Ред.]

ПОСЛЕДНИЕ РАСПОРЯЖНИЯ

Гейси — один из тысяч человек, сидящих в очереди смертников, в ожидании свидания с расстрельной командой или, если им повезло меньше, встречи с электрическим стулом.

Электрический стул был впервые применен в Америке сто лет назад и продолжает использоваться. Это должно вам кое-что сказать о душевном состоянии этой страны. Первым человеком, умершим на стуле, был некий Уильям Кеммлер, осужденный за убийство своей любовницы. Первый разряд длился 17 секунд, но оказался недостаточен, чтобы убить его. После, без сомнения, крайне мучительного двухминутного ожидания, был дан второй разряд, покончивший с ним. Историк Д.Р. Джонс писал — «эта кошмарная сцена, дым, поднимающийся от трупа, вызвал обморок у одного из репортеров, а обвинитель в ужасе бежал из комнаты». Ничего удивительного.

Проблема в том, что тела здоровых молодых людей, как правило, сопротивляются воздействию электрического тока. Во время казни на электрическом стуле каждый нерв возбуждается до предела возможности, чтобы передать импульс, поэтому сердце перестает биться, но достаточный уровень химической энергии сохраняется в тканях для возобновления нормальных телесных функций, несмотря на то, что к этому времени волосы жертвы уже полыхают огнем. Печально, стандартная процедура казни занимает несколько минут, дается несколько отдельных разрядов, пока не будет установлено, что человек мертв.

Не далее, как в 1985 году, в Индиане, казнь заняла четверть часа, и жертва кричала не переставая. У уорхоловских зловещих изображений электрического стула — беспощадная констатация факта — были проблемы с американской аудиторией, предпочитающей смотреть на это иначе.

Джон Уэйн Гейси, которому пока удалось избежать участи пережаренного «биг-мака», стал весьма популярной фигурой среди мейл-артистов 80-х. Точка зрения такова, что чем более отвратительно преступление, тем более «таинственен», «чужероден» и «нигилистичен» преступник. В Северной Америке, где личностное искусство становится все более и более скандальным, более и более тривиальным, чтобы выжить, омерзительнейшее искусство даже избивает мертвых животных и мочится на старые иконы.

Фото: Майра Хиндли

В Ванкувере, автор «Серег-Зародышей» Рик Гибсон лишний раз доказал это, заявив, что он собирается проглотить живую крысу по имени Сниффи. Несмотря на то, что крыса — живой корм для змей (в этом, как вы понимаете, заключена социальная ирония), пятьсот возмущенных защитников животных не позволили Гибсону надругаться над грызуном и выгнали его из города. Тогда он довольствовался тем, что съел кусок человеческого яичка, предположительно, по крайней мере хотелось бы на это надеяться, кого-то уже скончавшегося. Боже. Все это, разумеется, весело, но в таком бесперспективном климате можно понять, почему возникает интерес к убийцам, и перед такими, как Гейси, преклоняются как перед «греховными» художественными типами.

Культовая одержимость повторяется с современными и историческими злодейскими фигурами, как в Британии, так и в Штатах — Гитлер, Мэнсон, Хиндли, Нильсен и Ульрика Майнхофф. Но не Сталин, или Сын Сэма, или Йоркширский Потрошитель, как вы должны обратить внимание, потому что эти преступники скучны, безумны или просто слишком глупы, чтобы стать интересной личностью, необходимой для аудитории активистского искусства. Несмотря на их эффектные преступления, они просто недостаточно модны, чтобы печатать их портреты на живописно изорванных майках. И снова старые социальные данные.

В конце концов, теперь мы все прекрасно понимаем, зачем общество создает таких медиа-монстров — для щекотания нервов и увеличения тиражей газет. Некоторые убийцы и их мотивы довольно интересны, и все мы увлеченно читаем о подробностях кровавых преступлений, но прославление кого-то просто потому, что он — убийца, и по случайности поддерживает некие довольно разумные идеи общественной борьбы, поражает меня нелепостью и непродуктивностью, поскольку многие люди могут придти к выводу, что взгляды, поддерживаемые убийцей — антиобщественны и неизбежно ведут к убийству.

Фото: Ульрика Майнхофф

Таким образом, взгляды Майнхофф или Мэнсона игнорируются большинством, какими бы разумными некоторые из них не были.

Гейси также популярен, потому, что если ты ему напишешь, ты можешь быть уверен, что получишь ответ. Таким образом он создал гигантскую всемирную сеть корреспондентов, в которую в разное время входили Труман Капоте, жительница Чикаго Опра Уинфри и разнообразные панк-музыканты. Гейси к тому же научился рисовать, вообщем-то не слишком хорошо, и уже продал по почте свыше пятисот картин, написанных им маслом в своей камере. Гейси, сперва признавшийся в убийствах, теперь все отрицает, несмотря на то, что на процессе против него было огромное количество улик, и в письмах производит впечатление приятного, разумного человека: «мы живем в обществе, подчиняющимся насилию и мести. И когда мы чего-то не понимаем, мы начинаем думать, что если мы разрушим (это), то оно исчезнет. Никто не выиграет от того, что потеряны 34 жизни». (Он вполне логично включил в этот список и свою жизнь). Но, как многие, находящиеся в окопах и тюрьмах, он — ярый Христианин.

Иллюстрация: «Электрический стул», Энди Уорхол (1965)

Его любимый художник — Леонардо и, подобно ему, Гейси создал несколько религиозных картин, вдохновленных «Тайной вечерей», в том числе свой шедевр — «МОЙ ХРИСТОС». Странно, снова «Тайная вечеря». Странно также, что уже находясь в очереди За Смертью приговоренный человек может выбрать себе меню. Слабый намек на доброту перед последней жесткостью.

По-видимому, самая популярная еда для приговоренного человека — картофель-фри, бургеры и газированные безалкогольные напитки. Этим людям уже не приходится заботиться о своей фигуре. Газированные напитки поощряются работниками тюрем, потому что, как нам говорили, употребление изрядного количества таких шипучих напитков перед казнью на электрическом стуле помогает предотвратить сильный запах горелого от тела, когда пускается ток. У нью-йоркских рекламщиков может появиться хорошая тема. «Пейте коку и улыбайтесь».

Копия «МОЕГО ХРИСТА» Гейси размером 10х14 дюймов с различными фонами — пурпурным, голубым, желтым, оранжевым или черным обойдется вам всего лишь в 35 долларов, к ней прилагается фотография автора с автографом. Как они любят здесь говорить — «Только в Америке».

Второй художник, выставленный в МСИ, Арнульф Райнер, должно быть интересный парень, я в этом уверен. Творения Арнульфа — это гигантские увеличенные фотографии его лица с таким перекошенным выражением, точно ему вставили бутылку в прямую кишку. Мне представляется, что эта техника задумывалась, как конфронтационная, но эффект полностью сводится на нет окружением. Так же здесь представлены многочисленные хаотичные картины с изображениями крестов — смерть, власть, старый век, плюс беспорядочные потеки, являющиеся признаком Важного Изобразительного Искусства. Византийские образы Христа (снова) и Девы Марии замазаны и усеяны отпечатками рук художника. Старые иконы, намеки, образы, религии, тела, символы и очертания — мощные, хотя и несколько смутные отсылки к фашизму (о, да, он ведь был немец, верно? Как глубоко.). Много смелости, смерти, заигрываний с оптическими эффектами, скукотища. Неудивительно, что посетители выглядят утомленными в этом похоронном холоде, поэтому они ретируются в изысканный, отделанный сосновыми шпалерами, бар и ковыряются в тарелках с силосом, анализируя значимость увеличенного человеческого лица, но не забывая и о том, что нацеплено на вилку.

Иллюстрация: Арнульф Райнер, серия «Лица» (1972 год)

Что символизирует это искусство, для меня загадка, но, в конце концов, клиенты довольны увиденным, они побывали в Музее, а не на стадионе. И, к тому же, зачастую в этом и заключается вся Культура. «…Потом еще в кино, а потом домой».

Чикаго одержимо спортом в целом, и «Чикагскими Медведями» в частности. В каждом кафе или баре, магазине и такси, по телевизору или радио слышатся живые репортажи с игры. Переключая каналы, ты этого не избежишь. Даже стильные ухоженные женщины, которых ты видишь в торговых центрах из поддельного мрамора, с затененными стеклах, носят на своих меховых пальто скромные значки с одним простым словом — «Медведи».

Здесь, в городе и в стране в целом куда меньше, чем в Англии, ощущается классовое сознание, национальный спорт — увлечение не только для мужчин из рабочего, класса, оно повальное. Досадно лишь то, что американский национальный вид спорта невероятно скучен. Незаконнорожденный племянник регби, из которого убрали быстрые жесткие движения или, по крайней мере, замедлили, сделали сравнительно безопасными, благодаря пышным одеяниям, и добавили тактическую скуку крикета.

Тысячи приходят в волнение, когда эти толстые, странные мужики бродят от броска к броску, стоят на месте, сбиваются в кучи и изредка пробегают пять шагов, прежде чем споткнуться, и уйти на перерыв на время рекламной паузы. Никто из них не способен бросить мяч, никто из них не может поймать и никто из них не может даже выругаться.

Прекрасная игра — Футбол — никогда не приживется здесь, потому что порочный круг капиталистического спроса и предложения, поставщики — ТВ — никогда не захотят стимулировать спрос, поскольку футбол не оставляет телекомпаниям возможностей для многочисленных рекламных пауз. Следовательно, меньше дохода от рекламы. Не только поэтому, но также потому, что американцы — худшие футболисты в мире. Поэтому американцы, ограниченные, как и во всем прочем, довольствуются тем, что провозгласили свои команды «чемпионами мира» в скучнейшем спорте, в который больше никто в мире не хочет играть. В то время как все остальные заняты настоящим футболом.

Американцы, которых футбол не интересует, тем не менее интересуются историями о связанном с футболом насилии, полагая, что ни один матч не обходится без кровавой бойни в перерыве.

Феномен насилия среди футбольных болельщиков интересен, поскольку выявляет двойные стандарты и непонимание, которое имеет место даже в самом передовом обществе. С одной стороны, мальчиков воспитывают в духе патриотизма, соревновательности, агрессивности, гражданской гордости и уважения традиций и вовлекают в приятное времяпрепровождение со своими сверстниками. Они отождествляют себя с местным футбольным клубом и тратят время и деньги на его «поддержку». Выбор слов здесь важен. Люди говорящие, что они поддерживают футбольные клубы, не ходят смотреть матчи. (В самом деле, мне всегда становится скучно, если я смотрю игру команд, которые меня не интересуют). Как правило, субботы они проводят в окружении полиции, или сидя в участке, их поливают водой, с ними обращаются хуже, чем с животными, в то время как все их дремлющие, привитые им с детства убеждения выливаются в безумие из-за того, что происходит на площадке и в толпе вокруг них. Хотя некоторые из них демонстрируют худшие проявления мачизма рабочего класса, в целом это никого не удивляет, поскольку они применяют на практике принципы, внушенные им в юности. Ошибочно защищая честь какой-либо общей одинаковости тождественности, будь то клуб, страна или соседство. Модель Виртуальной Реальности.

Хотя большинство из нас перерастают подобные концепции и проистекающие вследствие них действия (да, я был футбольным хулиганом!), но некоторые — нет. Полиция, которой спонсоры и футбольные клубы платят огромные деньги для обеспечения безопасности публики, безнадежно плохо справляется со своей работой (их активно порицали и за несчастья на «Эйзеле», и в Хиллсборо, но так ни разу и не призвали к ответу), а затем жалуется Правительству на скверных мальчишек на футбольных матчах. Газеты, жаждущие сенсаций, в каждом номере подогревают лицемерные чувства «участия». Авторитеты качают головой, а политики соперничают друг с другом в борьбе за то, чтобы продемонстрировать свою реакцию на «проблему». Проблема придумана Полицией, новостными СМИ и самими политиками. Каждый должным образом «реагирует» на «проблему», а в итоге страдают только футбольные клубы и, что более важно, сами фанаты. Когда новостные СМИ фокусируются на интересах любого меньшинства, плохо скрываемое предубеждение большинства производит впечатление дешевого дерева под оцарапанной полировкой. Если на кого-то напали или изнасиловали в лондонской подземке, никто ведь не призывает закрыть метро или оштрафовать метрополитен. Но до сих пор из-за тупого, подчиненного прессе менталитета Великобританской Публики, если кого-то, к несчастью, ранят на футбольном стадионе, занудные политики из среднего класса и их тупые, так называемые, избиратели визжат, что стадионы должны быть закрыты.

Некоторые люди в британской футбольной среде дерутся, потому что от них этого ждут. Люди на американских футбольных стадионах не дерутся, потому что этого от них никто не ждет. Жестокая, но практичная порода, американцы дерутся только за деньги. Американский взгляд на британское футбольное насилие неправилен и извращен.

Вот мнение, обобщенное тупым, профессиональным «полемистом» П. Д. О'Рурком, который заявил, например, что паром «The Herald of Free Enterprise» был перевернут мародерствующими болельщиками «Ливерпуль Юнайтед» (sic!) «для забавы». Это, разумеется, полная чушь; выступая с позиции свинского невежества, О'Рурк, по-видимому, перепутал затонувший паром с трагедией на стадионе «Эйзель».

До тех пор, пока людей будут побуждать собираться в группировки, клубы, страны и быть готовыми применять физическое насилие, чтобы защитить пространство, деятельность и догмы таких группировок, лидеры Общества будут недоверчиво всплескивать руками всякий раз, когда какому-нибудь несчастному разобьют нос или ударят ножом в огромной толпе взбудораженной молодежи.

Ответ как на футбольное насилие, так и на социальное насилие в целом — попытаться понять, что же на самом деле происходит, и перестать говорить детям, что драться и убивать — это правильно, если твоя группа считает себя правой.

Громкоголосые интеллектуалы, которые не ходят на футбольные матчи или в кантри-энд-вестерн клубы, но предпочитают символические культурные занятия, виновны в том, что помещают Высокую Культуру в контекст, отрывающий ее от повседневной жизни. Но, несмотря на склонность людей к обособлению и запрограмированности, Культура — не вотчина «счастливой шайки», смотрящей Би-Би-Си 2 после девяти часов вечера, точно так же, как Спорт — необязательно должен ассоциироваться с мужиками в розовых балахонах «Le Coq Sportiff» и колечками на мизинцах, ошивающихся в барах «Л.У.Т».

В Чикаго нет таких различий. Концепция «Разделяй и Властвуй» не столь очевидна в Америке, где на спортивные мероприятия ходят все, и в то же время почти все принимают искусство за дар свыше. Как и спорт, искусство в Америке считается очень важным.

ПЛЕЙБОЙ АЛХИМИК

Мы встречаемся с черной девушкой, которая ведет меня в местный хаус-клуб. Здесь нет кислотной и световой энергии в отличие от подобных мероприятий в Британии. Чикаго — дом хаус-музыки, но здесь, кажется, ей не хватает индивидуальности, энергии и страстности, которую ты находишь на рейвах дома. Как и рок, и поп-музыку, британцы украли хаус. Сперва они пытались его копировать, получалось плохо, поэтому они изобрели его заново для своих нужд и весьма преуспели в этом. Но я разочарован.

Здесь нет никаких наркотиков, которые обычно бывают в таких местах, моя подруга говорит мне, когда Чикаго очистило весь округ «Золотого Берега», и всякий, у кого найдут хотя бы чуть-чуть героина или травы, подвергается аресту и заключению за употребление наркотиков. В результате — мили и мили безопасных, скучных улиц и хаус-клубы, в которых люди больше напиваются и позерствуют, чем танцуют. Хотя, может быть, так дело обстоит только в этом конкретном клубе.

Люди узнают, что я англичанин, поэтому мне покупают выпивку те, у кого есть друзья в Старой Стране («Передай привет Бобу из Лондона». «А он из какой части Лондона?!» «Из Маргейта, Боб говорил мне, что это в Ист-Энде».).

Подходит ди-джей и спрашивает меня, кто сейчас считается самым крутым в Англии. Я называю несколько имен и, к моему удивлению, он наслышан о них всех. Мой новый друг знакомит меня с «Мальчиками». Заведение принадлежит Мальчикам. Они все похожи на чикагских мафиози или на «Чикагских медведей»; лоснящиеся серые костюмы, кричащие галстуки и золотые браслеты. Один из них мимоходом сообщает мне, что позавчера ему пришлось обезоружить сотрудницу одного ювелирного магазина, потому что она пыталась выставить его вон с помощью 45-го калибра. Я с пониманием качаю головой, в наши дни не добьешься хорошего сервиса. Они жмут мне руку и говорят, что Лондон — лучший город на земле. Я тактично вру и говорю, что Чикаго намного лучше, они угощают меня за счет заведения. Порции водки увеличиваются в три раза. О, боже, я начинаю ощущать себя всемогущим. Иногда, когда напиваешься, тебе становится хорошо. Ты не бываешь скучным и сам не скучаешь. Ты всегда прав.

Я пялюсь на танцпол. Как и в Англии, он построен согласно эксплутационным характеристикам рынка для скота. В таких местах, как это, как и на спортивном стадионе, с человека слетает тонкий налет цивилизации. Животные отплясываю с животными, покачивая тем, потряхивая этим. Я иду как динозавр. Я смотрю сквозь мелькающие всполохи света, отражающиеся на стенах, и вижу, что какой-то парень смотрит на меня. Эй! Я показываю, понял. Я знаю этого парня! Он думает, что он — это я. Тот, которого я вышвырнул, когда мне было года четыре или пять, поняв, что его нельзя показывать людям.

Точно от экстази, я прихожу в Хорошее Настроение, потому что знаю то, чего не знает больше никто, кроме Билла Хикса. Что — МЫ ВСЕ ЧАСТЬ ОДНОГО СУЩЕГО И СМЕРТИ НЕТ.

К пяти утра я проявил себя как британцы за границей, выставляющие себя полными идиотами на танцполе. О, да, я такой милый, когда валяюсь как дурак в канаве, мокрый от алкоголя, дождя и нечистот. Старые демоны. С2Н5ОН.

Туманным утром я благодарю бога, что здесь меня никто не знает и обещаю себе, что если уж я не могу бросить пить, то должен хотя бы перестать танцевать.

МИСТИЧЕСКИЙ ПОЕЗД

Поезд Амтрак — гигантский серебристый монстр, который подтверждает правоту И.К. Брунела — нам в Англии нужны более ширококолейные железные дороги. (Строители империй, ширина Американской железной дороги точно такая же, у как римских дорог). Устроившись в купе, размером со шкаф, я, покачиваясь, отправляюсь в бар и обнаруживаю, что американские поезда такие же грязные и уродливые, как их двойники в Британии.

В этом поезде постелен ужасный нейлоновый ковер, воняющий по всей длине, и в этом суть Америки, здесь даже нет преимущества в виде открывающихся окон.

Бармен из этого поезда сможет приступить к работе на Британскую Железную Дорогу, когда пожелает. Он, помимо всего прочего, некомпетентен, груб и не умеет наливать напитки. Услышав мой акцент, он брюзжит своему дружку — «Еще один британец». Я недоуменно поднимаю брови, что означает — Не надо говорить обо мне так, как будто меня здесь нет. «Ты британец?» — спрашивает он, разрешая мне вступить в разговор. Я киваю с полным ртом, похожего на мочу, пива. «На этом поезде сотни британцев». Я не видел ни одного. «Сотни. Уж не знаю, что они здесь забыли. Вам что, ребят, больше некуда податься?». «Здесь лучше, чем на Коста дель Соль». «Чо?». «Такое место в Испании». «А, это в Европе». «Да». «Не люблю Европу… что вы все время здесь шляе䑂есь?». «Мы не шляемся. Я здесь в отпуске, еду из Лос-Анджелеса на Восток». «Сроду не был в Лос-Анджелесе. Сроду не был в Лондоне. Раз вы все сюда понаехали, у вас там, поди, никого и не осталось». «Может и нет. Так что, если ты туда поедешь, сможешь застать Королеву, поливающую цветочки». Думаю, он мне почти поверил.

Маслянистые и загадочные части поезда дребезжат, как галька на взморье. Поезд, самолет, пляж. Здесь мы можем свободно помечтать о далеких странах… побережье, взгляд, скромные белые утесы. Как говорил Дерек Джармен: «ТУДА И ОБРАТНО, ТУДА И ОБРАТНО, ВОЛНЫ БЬЮТСЯ О БЕРЕГА СТАРОЙ АНГЛИИ. СКВОЗЬ ПУСТОТУ МЫ ВСМАТРИВАЕМСЯ В МОРСКУЮ ДАЛЬ, РАЗМЫШЛЯЯ О НОЧНОМ ПУТЕШЕСТВИИ». Черный, черный иней покрывает железнодорожные линии. Прямые и такие узкие, они уводят… прочь от настоящей Америки, ПРОЧЬ, в Нью-Йорк…

Хорошо, возможно я слегка пьян и не в состоянии здраво судить, но иногда встречаются крикуны с глубокой обидой на Британию, но даже эти люди приберегают самую едкую критику для японцев и стран Тихоокеанского Бассейна. Америка напугана и впадает в паранойю по поводу нового могущества Японии, не меньше их раздражает и их культурный долг Англии. «Особые отношения» между двумя странами существуют. Хотя это немного значит для людей в обоих странах, некоторых американцев эти отношения раздражают также, как некоторых австралийцев возмущают куда более подлинные связи с Британией. Проблема для этих американцев даже сейчас в том, что сорок процентов населения здесь ведут происхождение от английских предков. Хотя, поскольку Британия — крупнейший иностранный инвестор в США, огромный ломоть Американской Мечты на деле принадлежит британским компаниям. «Английский» фактор столь значителен здесь, что автоматически принимается без необходимости упоминания о нем. Вот почему есть дни, посвященные Мексике, Италии, Пуэрто-Рико, Святому Эндрю и Святому Патрику, но нет, как в Англии, праздника Святого Георгия, кто бы он ни был.

Я сажусь на место и знакомлюсь с Кертисом, официантом, и Бобом, молодым бизнесменом, он едет в Нью-Йорк по делу на поезде, потому что не может летать. Как говорили в одном старом фильме — Официанты — прекрасные люди: Ты их о чем-то просишь, и они тебе это приносят. Недооцененная профессия для Санта-Клауса, отнюдь не рабская.

Америка — мечта гурмана. Не только потому, что еда здесь готовится более изобретательно, но и потому, что сервис, как правило, стесняюще хороший. Я говорю «стесняющий», потому что в классово-сознательной Британии, люди испытывают чувство вины, когда другие люди их обслуживают. Многие люди здесь, решившие стать официантами или портье, также чувствуют, что у них не просто так называемая скромная работа, помогающая сделать людей довольными, но и профессия, мало чем отличающаяся от работы учителя, который имеет преимущества перед своими клиентами. Клиент, таким образом, имеет право на их внимание и сделает так, как они ему скажут, и будет доволен. Если задуматься над этим, то же самое можно сказать и о британских политиках, которые, я уверен, живут, пребывая в заблуждении, что они — лидеры, хотя они — всего лишь оплачиваемые представители британского народа. Бармен, разумеется, исключение, подтверждающее правило, но на каждого идиота, встреченного вами в Америке, приходится дюжина милых, искренних людей.

Хотя огромное количество людей здесь ужасно крикливы, Америка могла бы научить Англию паре манер правил поведения. Официант Кертис и бизнесмен Боб олицетворяют собой все представления американцев о Британии и Европе. Боб был в Лондоне, и ему там понравилось, Кертис никогда не был за пределами Штатов, но хотел бы поехать в Канаду, где «говорят по-французски». Большинство американцев считают, что Канада должна стать частью Штатов, некоторые уверены, что так уже и есть, но очень незначительное число канадцев хотели бы присоединиться к США, а американцы этого не понимают.

Во время «меховой войны» 1812 года между Британией и Америкой, американская армия вошла в Онтарио, чтобы «освободить» своих канадских товарищей от британского ига. Надо полагать, они были крайне удивлены тем, что их встретили оружейными залпами вполне довольные своей жизнью канадцы, и им пришлось спасаться бегством на территорию США. И, как обычно, каждый канадец знает об этом инциденте, а в американских учебниках истории он просто игнорируется.

Общие знания Кертиса об Англии немного лучше его знаний о Канаде. У Англии есть этот быстрый самолет — «Конкорд», и еще большой корабль, «Куин Элизабет 2». Вообще-то их два, «Куин Элизабет 2», как вы знаете. Нет, я не знаю. Да-да, один ходит из Саутхемптона в Нью-Йорк, а другой плавает вокруг «Куррибов».

Позже я спросил у Кертиса, где в поезде телефон. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего. Американцы могут захламить своим мусором космос, десять раз разрушить мир своим ядерным оружием, но не могут сделать простую вещь — установить в поезде телефон. Боб улыбается, слегка смущенно. Затем он начинает говорить о Лондоне и восторгается супермаркетом Сейнсбери, его восхищает все — от кредитных карточек до фотолабораторий, где все ваши фотографии из отпуска могут обработать меньше, чем за час. Я преисполняюсь патриотической гордости. Слезы наворачиваются у меня на глаза. Старая, добрая Родина. Мы умеем обрабатывать фотопленку. Но, в отличие от Америки, у нас все еще нет чековых книжек для левшей. Что-то здесь не так.

Ночью я смотрю в окно на мелькающие призрачные силуэты. Странные обломки на фоне холодного стекла. Мысленные поляроиды белых пустынных полей, брошенных «крайслеров», деревянных фермерских домов, окрашенных луной в серый цвет, черные линии телеграфных проводов, растянутых под белыми звездами. Время здесь остановилось. Америка — маленькая, уснувшая. Она готова дружить.

ШИПЯЩИЕ ДЬЯВОЛЫ

Поезд ползет через Бронкс со скоростью черепахи. Время ожидания проходит болезненно. Ну давай же, давай, я хочу выйти. Пассажиры пялятся в грязные окна, размышляя, — что если спрыгнуть здесь и отправиться на станцию метро. На проплывающих мимо станциях метро люди застыли в ожидании, уставившись на бегающих по рельсам крыс, думая, — что если они просто выпрыгнут. Погода хмурая и дождливая. Отпечатки рук на окне.

Если Калифорния была для меня совершенно чуждой, то здесь я чувствую себя как дома. Не только потому, что здесь я когда-то жил, но и потому что почерневшие кирпичи, мокрый бетон и депрессивность Нью-Йорка напоминают мне об Англии. Если ты можешь вообразить Вулверхэмптон, выглядящий так, точно в нем забастовали мусорщики, значит, ты можешь представить себе, как выглядит Бронкс. Слева мы видим мост через Гарлем, старый акведук, черный железнодорожный мост, отмечающий место под названием «Spuyten Duyvil» — голландское название — «Шипящий Дьявол».

Вагонное окно чернеет, как экран разбитого телевизора, мы въезжаем в тоннель Парк-Ривер-авеню и выплываем, точно много часов спустя, в залитые дождем, 100 % влажность, Гарлем, Манхэттен, затем, наконец, прибываем на Гранд-Сентрал. Темно, очень темно, несмотря на дневное время.

Впервые отправившись в Нью-Йорк в 1978 году, я ожидал лучшего. И был разочарован. Хотя мои знакомые, Джон Холстром, редактор влиятельного тогда журнала «Панк», Тиш и Снуки из магазина одежды «Manic Panic» на 8-й улице и группа «Sic Fux», были очень гостеприимны, через пару недель мне захотелось вернуться домой, в Лондон.

Мой идеализированный образ Нью-Йорка не подходил ни к какому другому городу: это был Мировой Город, превосходящий все другие, но мне оставалось гадать, а был ли это лучший из миров. Я воображал урбанистический глянец Ридли Скотта и изысканный декаданс Кристофера Ишервуда, а вместо этого получил образ отражения, перевернутую пирамиду. В меховом пальто и без штанов.

Это великий город, но целулоидный миф о Нью-Йорке важнее, чем реальность. По сравнению с застройками Лос-Анджелеса или даже Большого Лондона, остров Манхэттен, центр Нью-Йорка, кажется неожиданно маленьким, тесным городом, семь миллионов обитателей Нью-Йорка в основном живут в остальных четырех районах города. Когда вглядываешься в прекрасную линию горизонта старого мира — неизбежное последствие города больших идей на острове всего лишь в две мили шириной, ты не можешь не заметить, что даже небоскребы здесь карликовые по сравнению с новым зданиями Чикаго, Гонконга или Сингапура. Но Манхэттен все еще прекрасен в своей вертикальной протяженности и красоте, но уже не уникален. Офисные кварталы небоскребов даунтауна впечатляют, но лишь в той же степени, что и окаменевший скелет динозавра. Среди километров проводов компьютерных терминалов, факсов и прочего, город становится лишним. Функционализм современной архитектуры, возможно, — его погибель.

Даже печально известный уровень преступности здесь, нечто, что некоторые местные обитатели считают извращенной национальной гордостью, обогнан беспорядками в Рио, Лагосе и Вашингтоне. Кэти Экер, работавшая в «Devil's Sidewalk» на 42-й улице, как-то раз, после возвращения в Лондон, сказала мне, что в Манхеттене она чувствовала себя в большей безопасности, чем в Лидсе или Ньюкасле. Хотя только идиот будет рассуждать о прелестях прогулки по таким местам, и я тоже так считаю.

Не сказать, чтобы Нью-Йорк перестал быть диким городом. Хотя преступность здесь такая же, как в любом крупном городе Америки в наши дни, местные газеты дают хорошее представление о том, как аборигены развлекают себя.

Новейшая детская игра называется «Прокатись на лифте», и весьма популярна среди детей в возрасте от 8 до 13, живущих в муниципальных высотных домах Бруклина и Бронкса. Игра простая. Дети встают на крышу лифта, когда он стоит на первом этаже, а их приятели вызывают лифт, нажав кнопку на самом верхнем этажа здания. Они стоят на крыше лифта, а он грохочет сквозь шахту, набитую механизмами, добираясь до верхнего этажа. Первый, кто спрыгнет, чтобы избежать столкновения с решеткой, слабак. Многие не успевают спрыгнуть вовремя. Я полагаю, что это не более опасно, чем когда дети того же возраста в Ливерпуле угоняют машины, чтобы покататься или играют «на слабо» на крышах международных поездов, но звучит более забавно.

Катание на крыше лифта напомнило мне о том, что это возможность избежать, того ужаса, что таится внутри. «Мьюзак».

Феномен 70-х в Британии, мьюзак по прежнему здесь находит путь в крупные отели и торговые центры, выползая из тайных ходов, как змеи в приключениях Индианы Джонса, чтобы незаметно вползти в твои мысли.

«Мьюзак Корпорейшн оф Америка» — это не плод фантазии Уолтера Трэвиса или Филипа К. Дика, как можно подумать из-за их названия, это реально существующая компания.

Продукция «МКА» была создана, чтобы поддерживать человека на линии ДРО (блокировка Дальнего Радиолокационного Обнаружения), на скованных льдом радиостанциях северного полюса, когда они сидели, сканируя экраны, в поисках признаков ядерной атаки. Мьюзак используется сорока тремя из пятидесяти крупнейших всемирных промышленных компаний, и, таким образом, можно подсчитать, что свыше 100 миллионов человек в день слушают мьюзак.

Внутреннее секретное руководство «Мьюзак Корпорейшн», написанное исключительно для их служащих, было частично опубликовано моим другом Томом Вейгом вместе со статьей Дженезиса Пи-Орриджа, и представляет собой любопытное чтение.

В этой связи следует отметить, что девиз корпорации — «МЬЮЗАК — КОНЦЕПЦИЯ В ИНЖЕНЕРНОЙ ПСИХОЛОГИИ». Мьюзак компании делится на три категории, с мьюзак-программами для Тяжелой Промышленности, Легкой Промышленности и Офисов. В каждой их этих программ мьюзак играет пятнадцать минут, затем следуют пятнадцать минут тишины, затем все снова повторяется. Причина для таких интервалов в том, что нужно проигрывать мьюзак только половину времени из того, что рабочий находится на рабочем месте, точно так служащий не заметит, каким образом им манипулируют на психическом и физическом уровне.

Доктор Билл Уокоун — директор компании по инжинерной психологии. «Студия передачи мьюзак — мечта об автоматизации 1984, - говорит он, без намека на иронию. — Ирония в том, что у нас не возникает никаких проблем в тоталитарных странах».

Мьюзак — это музыка, сведенная от мастерского, духовного и прекрасного к очищенному, усредненному, функциональному. Музыка в качестве контроля над окружающей средой, то же самое, что музыка для контроля настроения и, как намекнул доктор Уокоун, музыка в качестве контроля за населением. Музыка не для того, чтобы слушать и получать удовольствие, но музыка, чтобы слушать и подсознательно реагировать. Процитируем руководство «Мьюзак Корпорейшн» — «Скучная работа становится менее скучной благодаря скучной музыке»; стало быть, по этой теории, мьюзак увеличивает производительность.

В этом смысле мьюзак возможно и полезна, но заявить, что скучная работа станет менее скучной, если слушать скучную музыку — не то же самое, что сказать — корпорации стремятся сделать некоторые виды работу менее скучными, улучшая условия работы, сокращая рабочие часы, совершенствуя технологии. Это просто означает, что рабочие, для которых играет скучная музыка, станут работать немного быстрее, возможно из-за разочарования. Хотя «Мьюзак Корпорейшн» не упоминает об этом публично, мьюзак может быть использована и более специфическим образом.

Как любой кинорежиссер или вкрадчивый соблазнитель знают, что музыка усиливает внушаемость людей. Мьюзак делает тоже самое, и история продолжается, эксперименты с размещением закодированных посланий в супермаркет-мьюзак показывают, что этот метод может, как они заявляют, увеличивать продажи и сокращать количество краж в магазинах. Исследователи из «Мьюзак Корпорейшн» изучают, как ритм и мелодия воздействуют на человеческое тело. Они полагают, что музыка может стимулировать электрическую деятельность нервной системы, которая заставляет людей по-разному реагировать на разную музыку.

Тибетские ламы могли бы рассказать им об этом еще тысячи лет назад. Знаменитый «ркан-дун» — разновидность трубы, сделанной из человеческой бедренной кости. Считается, что играя на ней во время ритуала, можно вызвать дух покойника, и этот инструмент, наряду с другими, такими как Поющие Чаши, использовались для лечения таких заболеваний, как мигрень, боли, бессонница, астма.

Причины, того, почему музыка, ритмы и звуки действуют на людей настолько сильно, что способны излечить их от боли, объяснены в работе доктора Маргарет Паттерсон, выдающегося шотландского хирурга, изобретшего «черный ящик».

Впервые я столкнулся с работой Паттерсон в 1983 году, и поначалу ее заявления вызвали у меня недоверие. В 1985 году мне посчастливилось опубликовать заметки Кэтлин Маколайфф о Паттерсон и ее Ящике, и это меня убедило.

В 1972 году она работала главным хирургом в благотворительном госпитале в Гонконге, и коллега Паттерсон, доктор Вен, познакомил ее с электро-акупунктурой, которую использовали в качестве обезболивающего. Всякий, кто бывал в Гонконге, знает, что это город небоскребов, наводненный гангстерами из «триад», торгующими наркотиками, и их клиентами, но не знает о Паттерсон и Вен, пятнадцать процентов их пациентов сидели исключительно на чистом героине — дневная доза стоит не намного дороже пачки сигарет.

К их удивлению, многие пациенты, подвергшиеся лечению акупунктурой, сообщали, что завязали с героином без обычных ужасающих ломок, так же выяснилось, что некоторые курильщики и алкоголики с помощью акупунктуры излечивались от своих пагубных пристрастий. Работая в этом направлении и зная, что наркотики, такие как опиаты, действуют, потому что их химическое воздействие сходно с тем, что производят вырабатываемые мозгом эндорфины, Паттерсон искала способ, с помщью которого можно было бы стимулировать мозг вырабатывать больше собственных «галлюциногенных» химических препаратов. Это, считала она, сможет заменить искусственные, внешние наркотики и таким образом избавит от страданий наркоманов, умоляющих о дозе. Когда эндорфины будут произведены, их уровень может быть затем снижен до более обычного уровня, оставляя наркоманов чистыми от наркотиков и свободными от воздействия ломки.

В Гонконге ее озарило, что выработка эндорфинов должна стимулироваться электро-акупунктурным воздействием, и она приступила к исследованиям и развитию своих идей, до тех пор пока она, в конце семидесятых, не придумала Черный Ящик. Маленькие электроды прикрепляются к сосцевидным нервным центрам за ушами, и сквозь них пропускается слабые электрические разряды, менее 100 милливольт. Частота электрических разрядов варьировалась в ходе экспериментов с разными пациентами, чтобы обнаружить внутренние частотные каналы, которые воздействуют на мозг, заставляя его вырабатывать больше эндорфинов. Натуральный «приход», и героин становится не нужным.

Если верить таким пациентам, как Бой Джордж и «Стоунз»-Кит Ричардс, Черный Ящик работает. Они-то должны это знать, и если они и Паттерсон правы, тогда стоит задуматься о широком применении этой технологии, мало чем отличающейся от того, о чем я рассказывал ранее, в связи с мыслящим-обладающим воображением домашним компьютером Тимоти Лири. А именно простым включением настройки маленького черного «уокмена» мы можем влиять на уровень наших внутренних нейрологических наркотиков, мы можем достигать разных психических состояний, и испытывать оргазмический экстаз без каких-либо дополнительных усилий.

Но пока районы Нью-Йорка полны жертв куда менее безопасных наркотиков, и тебе приходится смотреть на это, когда идешь вечером по улицам. Семьдесят процентов преступлений в Нью-Йорке связаны с наркотиками. Тем не менее, как говорила Кэти Экер, по большей части улицы, которые выглядят устрашающе, потому что походят на декорации тысяч полицейских телесериалов и фильмов, считаются сравнительно безопасными. Истощенные наркоманы, пьянчуги и пятнадцатилетние кокаинисты не столь пугающи или интересны, как банды пьяных болельщиков «Рейнджерз» на пароме «Sealink» и не такие беспокойные, как нью-йоркские уличные банды, которые, к счастью, в основном обращают насилие против членов других банд.

В МЕЧТАХ

Впечатление от Манхэттена, как от сравнительно безопасного для приезжего города, подтверждается Квентином Криспом, моим компаньоном за ланчем, который, прожив большую часть жизни в Лондоне, теперь вот уже десять лет живет в комнате в шумном доме в Нижнем Ист-Сайде.

Сейчас, в свои восемьдесят, Квентин выглядит величественным и спокойным, как тарелка суши, и продолжает, потягивая полпинты сцеженного «гиннеса» и ковыряя в пастушьем пироге, последние два часа очаровывать меня своими байками о Жизни, Вселенной и Всем ПРОЧЕМ.

Некогда «Официальный Гомосексуал» Англии, а теперь заслуженно знаменитый «Международный Иностранец», Крисп — человек, привнесший искусство в свою Жизнь, больше чем на чью-либо стену. Квентин был, и всегда будет, на тысячу лет вперед нью-йоркского авангарда, который окружает его, потому что придуманный им стиль жизни и созданная им вселенная куда более вдохновляющи и общественно-значимы, чем любой объект из художественной галереи.

В чем, по-вашему, разница между жизнью в Лондоне и Нью-Йорке?

«Ну, когда я приезжал туда в последний раз, я тогда думал, что это будет ПОСЛЕДНИЙ РАЗ — я был на шоу, и кто-то из публики спросил меня, заметил ли я какие-нибудь перемены, с тех пор как был здесь последний раз. И я сказал — вы стали лучше, и они зааплодировали. А потом я сказал: «Вы стали больше походить на американцев», — и они засмеялись, очень натужно. Но они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО стали более американскими».

Здесь вся разница в отношении, но возможно для вас эта разница заметна, из-за того, кто вы есть. Знаменитости здесь очень важны, если бы вы были неизвестным человеком, возможно, они обращались бы с вами иначе. Здесь вы на ТВ.

«В этом-то и сложность. Я никогда не был другим!.. Но, когда я жил в Англии, мне приходилось не сладко. Все заявляли, что я это заслужил. Когда я начал появляться на телевидении в Англии, враждебность по отношению ко мне возросла. Я задумался над этим и решил, что дело в том, что они думают: «Почему этого старого придурка показывают по телевизору? Я могу порассказать вещи поинтереснее, чем он, но МЕНЯ никто на телевидение не приглашает». И чем чаще я появлялся на ТВ, тем больше их это злило. И в Англии я каждый день получил примерно с полудюжину звонков с угрозами моей жизни. Когда я перебрался сюда, все изменилось. Чем чаще я появляюсь на ТВ, тем более любезны становятся люди».

Они видимо считают, что раз вы в телевизоре, значит у вас все ОК.

«Да. Я видел его по телевизору и подумал, что он псих, но потом он появился на экране три раза за год, значит он что-то из себя представляет. А теперь они останавливают тебя на улице и говорят: «Я видел вас по телевизору!». Это единственный способ стать девственным без помощи хирургии и магии. Все твои грехи исчезают. На телевидение приходят люди, совершившие прелюбодеяние, убившие своих родителей и никто не говорит, что они ужасные люди. Что еще замечательно в Америке, так это то, что чем менее заслужен твой успех, тем больше это радует американцев».

Если тебя показывают по телевизору — это все равно, что быть особой королевских кровей. Суррогат. Славы, богатства и очарования достаточно.

«Если ты можешь забраться достаточно высоко, иди на телевидение. Здесь слава — сама по себе карьера. Где-нибудь через четверть века у нас будут введены Чины в славе — «я специализируюсь в славе». Мне кажется, я прижился здесь, потому что я, должно быть, кабинетный фашист, поскольку верю в силу личности. Это американская мечта. Слова «харизма» вошло в активное употребление последние десять лет. Харизма — это сила убеждения без использования логики. Это мечта людей в больших городах Америки. Люди спрашивают меня, почему я живу в Манхэттене, это ведь так дорого, а я говорю: «Как и все здесь, я сделал это, чтобы быть готовым захватить власть над миром, если представится возможность». Разумеется, я думаю, что главный недостаток телевидения в том, что теперь я хочу все в мировом масштабе. Вы понимаете, что в Тьерра дель Фуэго есть два человека, которые НЕ говорят о вас, и вас это сводит с ума. Недостаточно быть «Мисс Англия», «Мисс Европа», вы хотите стать «Мисс Вселенная». Хотя это очень мило. Я был на шоу мистера Донахью… шесть англичан, живущих в Америке, по спутнику связывались с шестью Американцами, живущими в Лондоне. Мистер Донахью сказал, что в Америке у нас нет королевского семейства, а я возразил, что у нас есть Элизабет Тейлор… В самом деле, Лиз Тейлор — величайший человек в Америке, если, не дай бог, она простудится, то это попадет в новости, наряду с рухнувшими мостами и коррупцией в верхних эшелонах власти, точно так же, как это происходит с королевой в Англии».

Вы слышали, она снова похудела.

«А разговоры о похудении в Америке! В Лос-Анджелесе, еще одном земном раю, все женщины только и говорят о том, что они не едят. Американские женщины все истины узнают из глянцевых журналов. Модные фотографии самых тощих высоких девочек в школе. О чем думаю их матери, я не понимаю. Но они одевают этих юных девочек в странные туфли и разрисовывают им лица, их лица становятся похожими на очищенное яйцо, они наносят темно-красный тон здесь и там и тому подобное, раскрашиваются так, точно они рисуют картину. А потом, повзрослев, они стремятся выглядеть, как эта высокая, худая, безгрудая девица. Бред. Я никогда не слышал, чтобы мужчина сказал — я женюсь на этой женщине, потому что она тощая. НИКОГДА. Мужчинам нравятся женщины, у которых есть, за что ухватиться».

Многие из тайных гомосексуалов кажется предпочитают тонких, мальчикоподобных женщин.

Фото: Квентин Крисп

«Да, но НАСТОЯЩИМ гомосексуалам нравятся С-Т-РРР-А-Н-Н-Ы-Е женщины. Это очень странно, гомосексуалы любят все эксцентричное. Когда они хвалят фильм, они говорят: «Он ужасный, тебе понравится». Мужчины, насколько мне известно, хотят женщин молодых, спокойных и глупеньких. Женщина мечты на все времена, разумеется — мисс Монро. На самом деле, в реальной жизни она была сложным человеком, но то, как она себя подавала, удовлетворяло пыл. Это воспламенило мечты Нормана Мейлера».

[Тут Квентин спрашивает у официанта, есть ли у них Вустерский соус, затем стенает, что здесь не найдешь ни сосисок в тесте, ни баночного мармелада. ] Тогда в чем же положительные стороны жизни в Америке?

«ЛЮДИ. В Америке все с тобой дружат. Они считают, что в Англии все очень вежливые, но они не понимают. Американцу очень трудно понять, что вежливость англичан — это их способ обращения с теми, кто им НЕ нравится. «Заходи в любое время» — это «прощай» по-английски. Тогда как здесь, если тебе такое сказали, а затем встретили тебя на улице, то они скажут: «Ну почему ты никогда ко мне не заходишь». Англичане тогда говорят мне: «Да, но тебе не кажется, что все здесь довольно поверхностно». Но не стоит говорить это мне, потому что я самый легкомысленный человек на свете. И мне нравится, что здесь все со всеми разговаривают. Они рассказывают тебе свою историю жизни, пока ждут, когда на переходе загорится зеленый».

Вы ладите со своими соседями? (Дом Квентина на 3-й Ист-стрит в том же квартале, что и штаб-квартира нью-йоркского филиала Ангелов Ада.).

«О, да. Когда идешь по нашему кварталу, то видишь ряды Харлеев, все эти огромные мотоциклы. Если такой упадет на тебя, то он тебя убьет. Ничего более опасного я там не нахожу. Они носятся на своих Харлеях днем и ночью — рррр… рррр — но они ОТЛИЧНЫЕ ребята, такие большие, да еще эта их мода — ботинки и куртки, расстегнутые до пупа».

И все же вы чувствуете себя там в безопасности?

«У меня никогда не было никаких проблем. Мне угрожали только однажды на улице, на Вашингтон-Сквер. Мне кажется, что все большие города в мире теперь одинаковы. Я уверен, если бы фотограф снимал окрестности Чикаго, Сиднея, Токио, все снимки были бы похожими, потому что такая теперь жизнь».

Если уж мы заговорили о выживании, из того, о чем вы писали, и когда я вам звонил, вы сказали «хочу того, чего хотите вы». Это техника выживания — создавать у людей впечатление, что вы податливы, даже если на самом деле это не так?

«Да. Должен спросить себя, я, англичанин, которому разрешили жить в Америке, что я отдаю взамен? Я не могу сделать взнос в пользу университета или хосписа, я могу отдать только СЕБЯ. Поэтому я стараюсь быть очень доступным».

Я обратил внимание, что ваш номер телефона есть в справочнике.

«И это несколько удивляет американцев, они спрашивают, почему, а я говорю, какой смысл иметь телефон, если твоего номера нет в справочнике. По-моему это очевидно, что если твоего номера нет в справочнике, значит, вы можете обмануть своих друзей! Если вы хотите расширить ваш горизонт, для этого нужен телефон».

Сделать себя доступным всем и вся, и честно, на протяжении всей жизни, говорить о своей сексуальности, хотя это всегда было нелегко — вы считаете себя смелым человеком?

«Нет, но что означает физическая храбрость. Нет, я не могу даже вообразить себя взбирающимся по отвесным скалам Анд или спускающимся по порогам Колорадо на резиновом плоту».

Но я считаю, что физическая храбрость куда легче, проще, особенно для тех, кто физически готов к таким вещам. Я считаю, что вы делаете гораздо более интересные вещи, потому что — это социальная смелость. Вы один из немногих в Британии, кто «вышел из тени» в то время, например.

«Да, это так. Тогда было множество открытых гомосексуалов, но мало заметных. И как вы ранее сказали, быть особенным в Англии, это значит критиковать других. Они ничего не хотят, они ударят тебя и пойдут дальше. Здесь немного по-другому. Разумеется, над вами будут смеяться, но здесь это снисходительная насмешка. Как-то раз на другой день я стоял на Третьей авеню, ко мне подошел черный джентльмен и сказал: «Ну, парень, разумеется сегодня ты получишь это все». Это БЫЛА насмешка, но снисходительная. Он не собирался меня бить. Я засмеялся, и он засмеялся, и пошел своей дорогой. В Англии люди подходят ко мне со злобными лицами и говорят: «Какого черта ты о себе возомнил»».

Я знаю, что некоторые люди возможно не «обнаруживают», что они гомосексуалы, точно так же, как гетеросексуалы не просыпаются вдруг с осознанием того, что они натуралы, но меня всегда интересовали поворотные точки в жизни людей, и я не могу не думать о двух моментах в вашей жизни — первое, когда вы поняли, что вы гомосексуал и, второе — когда вы решили, что вы должны сказать об этом миру.

«Ну, слово «гомосексуал» никогда не звучало в моем присутствии до тех пор, пока мне не исполнилось двадцать, и я даже не знал, что оно означает. В моей жизни не было великого поворотного момента, потому что я НИКОГДА не пытался притворяться, что я обычное человеческое существо. Позже настал день, когда я сообразил, что мужчины преследуют меня на улицах, но не было внезапного озарения — я не такой, как другие… Моим грехом было женоподобие, но с другой стороны это моя неспособность сдерживать желание добавить к моей сущности, то, о чем я говорю». [Квентин говорит это с явно не-маскулинным волнением, всплескивая руками, волосы у него тщательно уложены волосы, макияж].

«…Это было недопустимо в Англии. В Англии настоящие люди никогда не меняются. Не меняются даже выражения лиц».

Не могу решить, какое общество более искушенное, британское или американское. Что означает искушенность в вашей книге?

«Утонченность, искушенность — это способность контролировать свои реакции. Например, вы возвращаетесь за стол, и у вас не застегнута ширинка, и если я человек неискушенный, я покраснею, начну хихикать и, подталкивая всех исподтишка, говорить — скажите ему. Но если я человек искушенный, я скажу: «Между прочим, у вас молния расстегнута», — и все. Нью-йоркцы удивительно цивилизованы в этом смысле, но, разумеется, они не цивилизованы в том смысле, в каком англичане. У американцев нет причин НЕ говорить о чем-нибудь. Они заинтересованы друг в друге. Полиция, например. В Англии они ведут себя по-военному, хорошо одеты, подтянуты. Здесь они подпирают стены в пыльных ботинках, волосы свисают из-под фуражек, они ездят на машинах по тротуару вслед за мной, а если я на них смотрю, они просто пялятся в ответ. Я перехожу на другую сторону, и они спрашивают, как меня зовут, я отвечаю и спрашиваю: «Я, что, преступник?» А они отвечают: «Да, нет, просто хотели спросить, как прошло ваше новое шоу!» Ни один английский полисмен не подъедет на своей машине, чтобы спросить, как прошло мое шоу».

Раз уж мы заговорили об униформе, вас ведь пытались призвать в армию, верно?

«Они меня не взяли. Они сказали, что я страдаю половым извращением».

И что вы почувствовали, когда вам это сказали?

«Я подумал — «это звучит серьезно». Все-таки они были настоящими докторами».

Вы почувствовали себя отвергнутым или посчитали, что вам повезло?

«Я не почувствовал себя как-то уж особенно отвергнутым, потому что меня все время отвергали. Современным людям это сложно понять. Я не мог ходить в пабы, меня не желали обслуживать в ресторанах…».

Движение за права геев все изменило, и было сделано немало хорошего, но подчас мне кажется, что оно слишком сепаратистское.

«Меня поражают современные геи. Я думаю: «Что же еще им надо?» Я был прецедентом, но если сейчас я могу пойти куда угодно, значит, любой может. Теперь у геев есть права. При встречах с ними я говорю им, что «ни у кого нет никаких прав… если мы все получим то, что заслуживаем, нам придется умереть». Они не желают присоединяться к человеческой расе, отрезают себя от девяти десятых населения. Они хотят быть обособленными, но при этом равными».

Но мне казалось, что многие геи считают, что они должны что-то доказывать остальному обществу, и это провоцирует такую реакцию. Они хотят превзойти себя и сказать: «Посмотрите, я могу быть таким, какой я есть, и это естественно».

«Ну, гомосексуальность — НЕ ЕСТЕСТВЕННА, потому что у природы одно только желание — сохранить себя. Гомосексуальность — это не плохо и не хорошо. Все что я могу сказать: «Не беспокойся, хуже уже не будет»».

То, что вы говорите, возможно вызвано вашим эдвардианским воспитанием. Вы писали о недостатке любви и физического контакта. Вы хотите быть любимым?

«О да… Но потому что я никогда не превозносил то, о чем я думал, и не говорил о моем желании любви, я все-таки понял, что на самом деле я жаждал восхищения».

Энди Уорхол был таким же. Казалось, он существует ради восхищения и славы, чтобы получить компенсацию за свои отказы в жизни. Вы были с ним знакомы?

«Ну, если вы приходили на вечеринку и оказывались в углу комнаты, там непременно стоял мужчина средних лет возраста слегка болезненного вида и не произносящий ни слова, это был мистер Уорхол. Однажды я попытался заставить его сказать что-нибудь, но он продолжал молчать. На одной вечеринке я подошел и сказал: «Вы послали за мной, и я вот здесь». А он ответил: «Мы должны сфотографироваться вместе». Он это говорил абсолютно всем. Он был профессиональной знаменитостью, как мы уже ранее говорили».

Он оставался католиком, в то время как вы всегда производили на меня впечатление человека высоконравственного, или, по крайней мере, человека, который сам устанавливает для себя нравственные правила. Что вы думаете о религии? Христианство в наши дни, кажется, стало очень популярно.

«Однажды во время выступления я сказал, что разница между религией и философией в том, что религия предлагает тебе сладкую сказочку. А один человек из публики сказал, что в иудаизме этого нет, и это правда. Бог евреев ничего тебе не обещает. Ты не будешь вознагражден, ты просто будешь праведен. Не существует еврейского рая. И, как Чарлтон Хестон, вы можете сказать: «Так-то вот»».

Здесь поднимается ужасный шум по поводу богохульства. У американцев отказывает чувство юмора, когда речь заходит об Иисусе. Что вы о нем думаете?

«Религия Иисуса всегда была примиренческой. Даже когда два человека умирали у него на глазах, он сказал «вы будете со мной в раю». А что еще он мог сказать? Он умер очень быстро, должно быть у него было слабое здоровье. Он умер за три часа. Кирк Дуглас умирал три дня!».

Несмотря на сильно запоздалое признание и счастье, обретенное в новом доме, вокруг Квентина Криспа витает дух печали. Жестокие нападки Лондона приучили его оставаться в стороне, быть наблюдателем. Хранить молчание и, несмотря на доступность, отчужденность. Его позиция — не судить других, считает он, и даже не говорить с ними, пока они не заговорят с тобой первыми. Восьмидесятилетний наблюдатель, истинный аутсайдер, он получил великолепное писательское образование — но также он многим пожертвовал.

Он одинок, загнанный в угол Уловки-22 подлинно женственного гомосексуала. Была мечта от любви прекрасного, гетеросексуального мужчины, настоящего мачо — и понимание, что такой мужчина не сможет полюбить гомосексуала так, как он может любить женщину. А гомосексуалом этот совершенный мужчина, идеал Квентина, быть не может, просто потому, что он сам тоже гомосексуал. Разумеется, большинство геев счастливы со своими гей-партнерами, но Квентин, запертый в своей мальчишеской мечте, не может стать по-настоящему счастливым. И в этом мире уже никогда не будет. Квентин завязал с сексом шесть лет назад, но когда я спросил его, о чем он мечтает по ночам, он сказал, что мечта у него все та же…

Легендарный «темп» Нью-Йорка, который, как мне кажется, порожден вынужденным столкновением искусства, СМИ, большого бизнеса и угрозой преступности, на деле, просто иллюзия, созданная отнюдь не гламурным движением между гигантскими зданиями. Поскольку весь Манхэттен обходится всего лишь двенадцатью главными авеню, в которые вливаются практически все боковые улицы, почти все забито машинами, и тебя оглушает шум и движение, но оказавшись внутри, в один прекрасный момент ты обнаруживаешь, что Нью-Йорк ничем не отличается от любого другого большого города западного мира.

Лучшее, что есть в Нью-Йорке — это люди, подчас они чересчур громогласны, но, как сказал Крисп, почти всегда милы и, в отличие от прочих обитателей Америки, живут и не мешают жить другим. Их репутация людей примитивных и бескультурных — нонсенс, как и любая обобщающая критика. Хотя, возможно, люди относятся ко мне лучше, чем к своему соседу, потому что я — гость, но дело в том, что если бы я, к несчастью, был иностранным гостем в Лондоне, меня бы мигом обобрали и при этом относились бы ко мне так же плохо, как и ко всем остальным. А еще здесь прекрасная еда, одна из лучших в мире.

Я не питаю пристрастия к дрянной французской кухне, с которой столкнулся во время двух бестолковых визитов в этот дерьмовый, снобистский, переоцененный город Париж, где повара невероятно заносчивы, они сервируют микроскопические порции, а еще эти их вонючие, несъедобные сыры, и идиотские, размером с наперсток, чашки маслянистого горького кофе по пять фунтов за глоток, и стремление утопить всю еду в соусе так, чтобы это походило на верхний этаж автобуса в субботу вечером. Город, в котором «стиль» подменяет содержание. Высокая кухня, по большей части, похожа на современное высокое искусство — столь же переоцененная, ненасыщающая и не соответствующего качества. Нью-Йоркская кухня разнообразна, как цвета кожи его обитателей, в ней смесь всего лучшего. Текс-мекс, китайская, итальянская, японская, индийская, все на чистых подносах, 24 часа в сутки, тебя обслуживают люди, которые (в отличие от их британских коллег) не считают, что работать официантом — унизительно.

Хотя американцы все еще продолжают открывать простые удовольствия, вроде шоколадных бисквитов, и здесь невозможно найти «Эйч-Пи соус», по крайней мере, порции здесь гораздо больше. Если взять три здешних сэндвича и соорудить из них арку, получится монумент не менее впечатляющий, чем Стоунхендж. Если вы заказываете полпорции салата, вам преподносят нечто, весьма напоминающее двадцать акров южно-американских джунглей. В Нью-Йорке все примерно на десять-двадцать процентов дешевле, чем в Лондоне, за исключением выпивки. Британия обрати внимание. Здесь есть все, если у тебя есть деньги в кармане.

СВОБОДА ЖЕЛАНИЯ

О деньгах здесь задумываешься часто. После прогулки по Центральному парку можно подойти к отелю «Плаза» — месту, нередко посещаемому богатейшими Британскими Рок-Звездами. Отель стал знаменит среди подрастающего поколения благодаря «Led Zeppelin», Дэвиду Боуи и, позднее, Ричарду Прайору и Полу Хогану, снимавшими его в «Миллионах Брустера» и «Крокодиле Данди» соответственно. Вы понимаете. Сейчас, где-то там, на верхнем этаже, Элтон Джон снимает номер, обходящийся ему в 10 000 долларов за ночь, говорят, он собирается жить там целый месяц. Я не порицаю людей, тратящих свои деньги. Они, по крайней мере, отдают их другим людям, а не копят на счету в швейцарском банке. Но я ничего не могу с собой поделать, я не понимаю, чем же комната за 10 000 долларов принципиально отличается от комнаты, скажем, за 500 долларов. Не так уж много времени, помимо сна, ты в ней проводишь. А еда, которая стоит 500 долларов, намного лучше той, что стоит 50 долларов? Нет. Это галстучный синдром. Ты можешь выбрать отличный галстук за несколько фунтов, если знаешь, где искать, но некоторые люди стремятся носить галстуки, обошедшиеся им в 100 долларов, хотя они ничем не отличаются от тех, что стоят пару фунтов, в надежде, что это придаст им «класс».

Стандартный Вид мужчины в городе, будь это Нью-Йорк или Лондон, двубортный костюм, подчеркнутый ярким галстуком, который выглядит так, точно на него кого-то стошнило. Галстук говорит: «Посмотрите, я вовсе не зануда, в глубине души я тоже крутой и стильный». Политики, особенно левые, очень любят такие галстуки. Концепция старого школьного галстука, будь то частная или государственная, возвращается.

Дорогие галстуки на скрягах не передают послания, который подразумевался его носителем. Как бы то ни было, большинство очень богатых людей, которые мне встречались, рожденных в богатстве, отчаянно пытались преуменьшить свое состояние. Питер Гетти, показавшийся мне немного похожим на юного джентльмена-бродягу, один из этих случаев. Он, по-видимому, один из тех людей, которые носят настоящий «ролекс», притворяясь, что это дешевая тайваньская подделка.

Чтобы обнаружить худшую разновидность богача, нам достаточно поглядеть через дорогу от отеля «Плаза», на башню Трампа. Трамп — образец человека, разбогатевшего в 70-е. Как Роберт Максвел в Англии, он, несомненно, довольно опасный человек, поскольку все, что он покупает, строит или прикасается, превращается в дерьмо с монограммой. Трамп то, Трамп се. Несмотря на его довольно широко разрекламированные денежные затруднения (он потерял свой последний миллиард), последнее приобретение — прекрасный отель в стиле арт-деко «Барбазон Плаза», который, как он сказал, намеревается разнести в клочья и превратить в квартал пошлых эксклюзивных кондоминиумов. В FAQ игрушечном магазине «Шварц» (ставшем всемирно знаменитым благодаря Тому Хэнксу, который играл там на пианино в фильме «Большой») по соседству вы можете купить даже «Настольную игру Трампа», на которой напечатан портрет великого человека и его слоган, который обобщает многое о человеке и городе. «Не победа или поражение, а только победа».

Манхэттен — не просто символ преклонение перед капитализмом, как любят говорить. Манхэттен — это капитализм во плоти, бетоне и стали. Эти пересеченные улицы, нанесенные незримой рукой Рисовальщика бога, олицетворение капиталистической коммуникации. Огромная монтажная плата, гудящая от информации и доходов. Когда ты понимаешь это, то осознаешь, что этот город построен не для людей, но для быстрой транспортировки грузов и товаров, для ловкого гладкого перетекания денег и услуг по городским артериям, капиллярам и венам. Городской пейзаж здесь — смесь Ван дер Рое с Альбертом Шпеером, испещренный символами; власть, свобода, желание. Иллюзии капиталистической демократии, где каждая вывеска кричит «Купи Меня» и, когда нью-йоркцы покупают, они чувствуют себя свободными. Свобода выбирать, свобода тратить, свобода покупать.

В сознании вдруг всплывает другая вывеска, над воротами в конце лиственной аллеи в Польше. Аушвиц. Здесь работа действительно освобождает. Если стремление к свободе — это свобода проводить время в праздности, свободное время выбирать, что купить, какой канал ТВ смотреть, какой галстук надеть, в какой ресторан сходить. В демократической рыночной экономике, давление, чтобы испытать твою свободу и выбрать, что потреблять. Контролируемый выбор между предметами, которые, как картины, всего лишь предметы. Не богатый выбор, на самом деле.

В Нью-Йорке все выглядит чудесно. Многие улицы кажутся заманчивыми, но по большей части это тупики. Это лузеры, которые, согласно трамповской все-американской философии, никто. Люди, тем не менее, продолжают верить, несмотря ни на что, потому что американская культура основана практически исключительно на стремлении к успеху, материалистическом стиле жизни, на «движении куда-то». Но никогда не прибывая в пункт назначения.

Когда ты обходишь тела спящие, гадящие, умирающие вокруг тебя на тротуаре, ты обнаруживаешь, что для того, чтобы выжить здесь, не сгибаясь под чувством вины, приходится убеждать себя, что бездельники, пьяницы и наркоманы эстетически подходят Нью-Йорку. Глупый никчемный либеральный комплекс вины не заходит, однако, настолько далеко, чтобы раздавать четвертаки направо и налево. И уже через день ты начинаешь говорить самым стойким нищим, которые тащутся за тобой с протянутой рукой — Да пошел ты. Интересно, что здесь, в городе более «европейском», чем любые другие города в Штатах, за исключением может быть Бостона, ты замечаешь столько нищеты.

В Танжере ты можешь идти по переулкам, отстранившись от сцен нищеты и лишений. Там, когда ты жаришься под северо-африканским солнцем и грезишь о Поле Боулзе и трубах «Джеджуки», тебе кажется, что ты идешь сквозь нереальные библейские декорации, случайный пришелец, заброшенный в место и время, где так мало ориентиров. Нет отражений. Подсознательно, ты ощущаешь дистанцию, относишься свысока к людям, тянущим к тебе мозолистые черные руки из-под джеллаб и покрывал. В Нью-Йорке это нелегко. Не только из-за крайностей проявления богатства и бедности. Но потому что эти люди — продукт нашего мира, нашего времени. Нет дистанции. Нет разницы в культуре и времени. Они — не пустынные кочевники, повергнутые в культурный шок и не народы, умирающие от голода из-за набегов саранчи или засухи, это Американцы Двадцатого Века, которые просто потерпели неудачу в системе, созданной другими Американцами Двадцатого Века. Эта система ксерокопирована строчка за строчкой в Британии. Сцены ужасающей нищеты становятся страшнее всякий раз, когда я попадаю в этот город.

В 1982 году я во второй раз побывал в Нью-Йорке, на этот раз поездку оплачивали «RCA Records». Город, который я обнаружил тогда в устье Гудзона, теперь можно лицезреть на берегах Темзы. Приговор, вынесенный Гербертом Уэллсом Лос-Анджелесу, кажется актуальным для современного Нью-Йорка. «Я видел будущее. И оно ужасно». По части мусора, граффити, наркотиков, нищеты, воровства, урбанистического упадка, Лондон ныне переживает то, через что прошел Нью-Йорк в 1982 году.

Нью-Йоркцы, похоже, живут в заблуждении, что это единственный город на земле с мусором, тараканами, грызунами и прочими общими проблемами, связанным с большими городами. Но по части грубости, пьянства, безумной конкуренции, бездомности, проблем транспорта, наркомании, плохого отношения, нищеты и атмосферы беспричинного насилия, Лондон уже превзошел Нью-Йорк 1982 года. Если тэтчеристская философия американизации Британии будет развиваться, к концу девяностых наша столица, которую многие американцы до сих пор считают самым культурным местом на Земле, дорого за это заплатит. Биографы-подхалимы Тэтчер без сомнения возложат ответственность за это на импортеров крэка и амфетаминов, или порнографов, или профсоюзы, или гомосексуалов, или на так называемых левых интеллектуалов (или какие козлы отпущения будут в моде на тот момент). Но на самом деле, это ее близорукая философия уничтожает город, переживший бомбежки международного фашизма, армии Филиппа, Наполеона и Джока Стейна. Приезжая в Нью-Йорк, теперь ты можешь ощутить запах будущего Лондона, и по большей части воняет он как футуристический погребальный костер.

Неудивительно, что эта пышная, гротескная банановая республика — художественная столица Мира. Самое ценное преимущество современного развитого общества — свободное время — заполняется здесь, в Нью-Йорке изобилием Развлечений. Как говорил самый знаменитый арт-двигатель Манхэттена: «Искусство — это развлечение». А в Нью-Йорке развлечение — это деньги. Вот и все.

НА МОГИЛЕ ГЕНРИ ДЖЕЙМСА

«Образы, что некогда вызывали содрогание и оскорбления, застыли здесь в невинной неподвижности тишины, каждый отметив точку, где многие ошибки утратили свою уникальность. И новизна была утрачена».

Генри Джеймс — У.Х. Оден

Бродяги не допускаются в порождение пьяной фантазии Райта — Гугенхейм или Метрополитен или Музей Современного Искусства. Ни даже в маленькие, подчас оживленные галереи вокруг СоХо, где благопристойные мужчины и женщины пишут маслом или акрилом в стиле этого злобного разбрызгивателя красок, Джексона Поллока, или хорошего, но переоцененного колориста Марка Ротко. Где многое происходит, но мало что случается.

Вокруг полноводного Гринвич-Виллиджа можно встретить множество серьезного вида молодежи, покрытых гормональными прыщами, в кроссовках «Рибок», широченных анорках и «левайсах», обтягивающих жирные задницы, но не Эбби Хоффмана, не нового Аллена Гинзберга. Ни даже Лу Рида, стоящего на углу, завывая о том, как ужасно гламурно иметь проблемы с наркотиками, чем он занимался в начале 70-х, до того, как начали умирать его друзья. Возможно, я плохо искал, но ощущение социальной революции, ощущения скрытых утопических тенденций, являющихся признаком большинства авангардных художественных форм и эволюционных культур — как дада или панк — кажется больше не существуют здесь, среди студентов, бренчащих на своих двенадцатиструнных акустических гитарах в парке Вашингтон-Сквер (почти неописуемое место, в миллионе миль от Генри Джеймса или босоногого Роберта Редфорда).

Сидя за каменным шахматным столом, в 50-е годы — излюбленным местом Марселя Дюшампа, я чувствую, что 1776 года было достаточно. Что право жевать жвачку, ходить на работу в экзотическом галстуке и слушать Спрингстина или даже Штокхаузена — это вся свобода, которая нужна людям. Свобода, предлагаемая Гринвич-Виллидж, поверхностная и безопасная — притворство. Когда мне пришлось жить в Нью-Йорке, Виллидж, несмотря на свои недостатки, все еще оставался местом, где я проводил большую часть времени, но всегда было нелегко сдержать смешок, когда приходилось сталкиваться с нью-йоркцами, притворяющимися, что они живут Жизнью. Здесь, на Западной 4-й улице, между Вашингтон-сквер и Шестой Авеню, где Вуди Аллен в «Энни Холл» останавливает двух обитателей Виллиджа и спрашивает их, почему они выглядят такими счастливыми. Они объясняют. Она: «Я поверхностная и пустая, у меня нет никаких идей, я не могу сказать ничего интересного». Он: «То же самое». Такая вот картинка.

В Америке панк никогда не был явлением (по крайней мере так, как его понимают британцы), потому что панк здесь был не нужен. Дорогостоящая, задрапированная в атлас, гигиеничная американская рок-музыка — иллюзия, все еще отстаиваемая дрянным журнальчиком «Роллинг Стоун» — достаточно революционна для белых детишек, которые не хотят слушать более бунтарские, суровые слова черного блюза или рэпа американских «Sex Pistols» — «Public Enemy» (хотя рэп сам по себе уже выродился в бессвязное, модное болото уличного бормотания). Но Америка достаточно велика, чтобы примирить многие стили.

В баре «Gramercy» я выпиваю с «Screaming Blue Messiahs», сделавшими Америку своим домом. Мессии, как многие культовые британские команды, прекрасно живут здесь, что, несмотря на их редкую одаренность, невозможно для них дома, без успеха в хит-парадах и компромиссов. Неважно, в какую точку мира ты отправишься, ты везде найдешь громогласный, но неглубокий патриотизм, но нигде абстрактные представления о национальной гордости и идентичности не принимаются так всерьез, как в Америке. Шумиха по поводу обращения с Флагом — не единичный инцидент, и показательный в плане здешних представлений о ценностях. Большинство американцев не просто уверены в том, что Америка — лучшая страна в мире, где можно жить, но и в то, что это единственная страна в мире вообще. В конституционном и экономическом смысле, возможно, жить здесь лучше, чем где бы то ни было. Это красивая, богатая и, во многих отношения, умудренная страна, с бьющими через край возможностями и выборами. Это страна, в которой капиталистическая система прекрасно работает на благо подавляющего большинства. Она куда более свободна от желтозубой безжизненности Британии — унылого муниципального жилья, циничных бородатых социалистов, черных костюмов, трясущихся пирогов и пивных, кретинов с татуированными лицами в нейлоновых костюмах. В Америке ты можешь делать, что угодно (предположительно); по крайней мере, ты можешь петь рок-н-ролл или играть блюз или рэп. И это почитается ВОЗМОЖНОСТЬЮ делать все, что угодно, этого достаточно. Вот почему здешнее «альтернативное» революционное искусство, как упомянутый здесь американский панк-рок и его ответвления кажутся слишком слабыми, слишком позерскими.

Не то, чтобы у англичан был копирайт на это явление. Разумеется, у американских панков нет никаких причин интересоваться тем, что происходит в Британии. Но Панк в Англии — горький, депрессивный, яркий, острый, реалистичный, тяжелый и анархический, а американские команды не способны этого достичь (если они и в самом деле хотят этого) или понять. Очень странно осознавать, что здесь, на Манхэттене, на улицах никогда не рвались бомбы, не было массовых волнений, тяжелой затяжной безработицы, узаконенной цензуры новостей, пабов, из которых тебя вышвыривают в несуразное время — 11 часов вечера под проливной дождь, ни тоталитарного правительства, поддерживаемого популярной монархией, всего того, что по-прежнему существует в Соединенном Королевстве.

Даже уличное насилие здесь (не столь распространенное, но из-за доступности огнестрельного оружия, зачастую, более фатальное), как правило, связано со Стремлением — к деньгам, наркотикам, сексу, а не с нелепым выплеском глупости и неудовлетворения. В самом деле, семьдесят процентов преступлений в Нью-Йорке напрямую связаны с наркотиками.

Как евро-панк олицетворяется бельгийскими «Plastic Bertrand», американский панк это — «Talking Heads», «Ramones», «Blondie», «Television», «Devo», «Pere Ubu», «Heartbreakers», «Dead Kennedys» и разнообразные, собранные Кимом Фаули, «Valley Girl». Среди них есть и хорошие группы, но это не панк-группы в британском понимании этого слова. Так или иначе, все они либо слишком академичны, либо слишком поверхностны, некий полу-металлический глэм-рок и, для английской молодежи, слишком РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫ. Американские детки, вышедшие за пределы съемочной площадки Стивена Спилберга (разукрашенной постерами с картинками их комиксов, роботами, «Нинтендо», телевизорами и джанк-фуд), кричащие на школьной вечеринке о том, как они ненавидят своих папочку и мамочку, не вызывают особой симпатии. Для большинства американских «бунтарей без причины» (и без смысла), английский панк это — Элвис Костелло, Билли Айдол и «Police». Все очевидно.

БОГЕМА

Понятно, что необходимость жить и работать в малопристойных районах Ист-Виллидж — молодые художников рассматривают как акт «жертвоприношения» со своей стороны себя. Мансардный менталитет сохранился здесь, как и в Хэкни, единственная разница в том, что отпрыски семе䐹 среднего класса платят несуразную квартплату за то, чтобы походить на аборигенов, тогда как в Хэкни, которое Европейская комиссия по жилищному строительству когда-то назвала «самым нищим районом в центральной части города в Западной Европе», можно до сих пор снять студию дешевле, чем в центральном Лондоне. В нью-йоркских артистических трущобах арендная плата остается астрономической, и неудивительно, что восемьдесят тысяч художников переезжают через реку в более фешенебельный, но и более опасный Бруклин (который напоминает перекресток между Бирмингемом и Айлингтоном, если прибавить еще пальбу из пистолетов).

Когда ты из вредности задаешь вопрос о том, какую роль играет Культура в подавлении рабочего класса, брови удивленно поднимаются. Не только потому, что Америка самая консервативная в политическом отношении страна, помимо Южной Африки, но, к счастью, и потому что Класс — здесь значит меньше, чем в Британии. Следует сказать, что это действительно не имеет значения, и многие дети, чьи родители — шахтеры или рабочие на заводах Форда — часто бывают в кофейнях Виллидж и галереях СоХо и НоХо. Хорошие заработки, может быть, более четкий критерий для привилегийЬ которые наследует Класс, но Артистический Мир Нью-Йорка, как правило, сфера интересов людей с деньгами. Так же создается впечатление, что популярность Искусства в Америке каким-то образом связана со стремлением к «утонченному» стилю жизни, а это ассоциируется с большими деньгами. Не потому, что деньги — это плохо, навязчивая погоня за ними здесь, в частности, в Искусстве, не способствует созданию великого искусства. Слово «Искусство» тут — порождение нечестивого союза Коммерции и Культуры, объединенных Стремлением. Его также можно произнести как «А.Л.Ч.Н.О.С.Т.Ь.».

Единственная причина, почему пропагандистский элемент в Искусстве здесь столь слаб — из-за чувства свободы, переполняющего Американцев, как им самим кажется. Цензура здесь малозаметна, а следовательно, практически не существует и пропаганды.

«Без некоей формы цензуры, пропаганда, в прямом смысле этого слова, невозможна. Для ведения пропаганды необходима некая преграда между публикой и событием».

— Вальтер Липманн, 1922 год.

Именно в связи с этим чувством свободы, как мне представляется, здесь так популярны третьесортное активистское искусство и музыка. Американские художники очень расстраиваются, когда им говорят, что они не могут повесить флаг или распятие кверху ногами, хотя в этом городе допустимы куда более важные законные попрания Свободы Личности, такие, как, скажем, Поправка 28. Так что лучше позабавиться с Мертвой Собакой, чистыми холстами, тяжелыми металлическими штуковинами. Плыви, плыви…

Беседуя с некоторыми молодыми художниками, я не мог избавиться от ощущения, что они стали частью новой морали. Призраки СПИДа, де-гламуризация наркотиков и общее модное недоверие к 67 и 77 должны были что-то изменить, но, даже принимая во внимание американскую, удивительно некритичную, веру в себя — почему так смиренно? Кто-то может подумать, именно в урбанистической убогости Нью-Йорка молодые художники должны искать новый революционный стиль жизни, а не пытаться реставрировать неестественность старого. Не просто стремиться стать богатыми и знаменитыми. Кто-то может подумать, что они должны разрушить барьеры, задавая вопросы, или, черт побери, бунтовать, но большинство из них думают, что бунтарство плохо способствует карьерному росту.

Единственное восстание здесь за много лет имело место на Томкинс-сквер. (После написания этого текста было еще одно небольшое восстание на Площади, поднятое бездомными, изгнанными полицией из палаточного лагеря). Хотя и весьма незначительное по меркам Брикстона, Белфаста или Клуба болельщиков Бирмингема, восстание оказало сильное влияние на нынешний облик Ист-Виллидж. Показательно для отношения, которое превалирует среди благонадежного артистического сообщества, — беспорядки на Томкинс-сквер были возглавлены не самозваными деятелями «хардкор-искусства», которые там болтались, а спровоцированы движением вышвырнуть модное артистическое сообщество по соседству.

В отличие от СоХо, ранее бывшим коммерческим районом, и открытым для художников вышеупомянутым Джорджем Мациунасом, Ист-Виллидж был жилым, и то, что художники и галереи перебрались туда, повысив арендную плату и выжив аборигенов, вызывает куда более неприятное чувство. Это никто иной, как художник Райнер Феттинг, и якобы добропорядочный англичанин по имени Малкольм Макларен, вызвали вспышку враждебности, когда они и другие жильцы нового респектабельного дома Кристадора спровоцировали кампанию за закрытие Томкинс-сквер для бездомных бродяг, которые там частенько бывали. Мы все любим бедняков до тех пор, пока они не мочатся в наши почтовые ящики. После беспорядков 1988 года и перед лицом нарастающего вандализма и преступности, большинство галерей перебрались на Бродвей. А здесь наблюдается большое разнообразие всевозможных бродяг.

В Музее Современного Искусства между Пятой и Шестой Авеню (который, на самом деле, должен был называться Музеем Раннего Модернизма), я смотрю на великолепное, неожиданно крошечное «Постоянство памяти» Дали и понимаю, что мне нравится здесь находиться, затем смотрю на ужасного Лихтенштейна, еще одного поставщика старых добрых мертвых лошадок и понимаю, что хочу поскорее оказаться где-нибудь в другом месте.

Музей по завязку набит отчасти великими произведениями искусства, отчасти знаменитыми произведениями искусства, но по большей части — мусором. Множество бесстыдной глупости, много продуманной невнятицы и некогда модной пустопорожней чепухи. По крайней мере здесь, в МСИ, можно фотографировать, поэтому мы позируем перед Пикассо и проталкиваемся сквозь толпы щелкающих «никонами» культурных стервятников, чтобы поудачнее сфотографировать Уорхола, которого я хочу повесить у себя в туалете, но даже лучшие из них бледнеют перед инсталляцией Кристиана Болтански — прямоугольная куча металлических строительных блоков или жестянок, на которой стоит ряд из семи его знаменитых фотографий искаженных лиц, подсвеченных сквозь тонкие проволочные ячейки. Результат производит мрачное, печальное впечатление.

Почему инсталляции Болтански действуют на зрителя, а полотна Арнульфа Райнера и фотографии сходного материала — нет, несмотря на свою простоту и отсутствие самоуверенности. Тогда, как Райнер и художники-абстракционисты словно молят о внимании своей изощренностью и самодовольными противречивыми, инсталляции Болтански выглядят целостно. Они не производят впечатления гармоничных или отражающих эксцентричные причуды художника, они, кажется, просто существуют, как старый гардероб, полный костюмов покойника. Болтански предлагает альбомы фотографий-сепий, перелистываемых еврейскими внуками. «Смерть, — говорил Болтански, — случается всякий раз, когда ты создаешь картину». Музей Современного Искусства — галерея смерти. Мертвые образы, мертвые художники и прошедшее Время, замороженное, как гниющее тело в крионическом резервуаре.

Общаясь с людьми в Гринвич-Виллидж, я искал Жизнь и заметил, что глаза самых честных молодых людей загораются, и гормоны бурлят, когда звучат такие слова, как «Чердак» и «Студия», и я понял почему, несмотря на все разочарования, этот город так пленяет и влечет. Потому что каждый здесь верит, что играет роль в кино, и счастлив соответствовать всем характеристикам, диктуемыми придуманными «гламурно»-медийными образами этого города, этой гигантской изменчивой съемочной площадки.

Иллюстрация: Сальвадор Дали «Постоянство памяти»

Образ отражения. Никто из обитателей Манхэттена не был здесь рожден, все они пришли сюда, чтобы остаться в своей стране Оз, все они, очень по-американски, стремяться к хэппи-энду, прежде чем промелькнут титры с твоей фамилией. А разве не все мы таковы? (Непомерное, неодолимое честолюбие и настойчивость, думаю, поэтому остальные американцы говорят, что Нью-Йорк — город грубых людей). Кажется, здесь стремятся исключительно к недостижимому, мифическому стилю жизни чердаков и квартирных вечеринок, славе, скандалам, деньгам, выпуску скучных книг, закрытых просмотров, натертого паркета и оклеенных потолков. Картина, выставленная в МСИ, показать Маме, вернуться в Айдахо. Призывный вид, столь же знаменитый, как Королева Англии — «Посмотри на меня».

Как это случилось с популярной музыкой в первой половине семидесятых, когда у каждого была «концепция», расклешенные рукава и огромные клавишные, артистический мир Нью-Йорка превращается в случайного наблюдателя, становясь все более вульгарным и предсказуемым, пустым и безразличным. И, давайте уж будем честными. Тупым. (Чем дольше я здесь нахожусь, чем ближе я знакомлюсь с Америкой, тем больше и больше начинаю ценить незатейливый выпад против приличий Андреса Серрано).

Меня пугает то, как быстро искусство становится стилизацией самого себя. Разрезки, Джаз, Рок, Герметизм, когда-то все это было эзотерическим и по-настоящему подрывным. Теперь разрезки принадлежат «Jive Bunny», саксофоны давно узурпированы рекламой дрянного баночного пива, гитары висят на стенах спален избалованных ребятишек из фильмов Спилберга. Оккультизм помогает богатеть пожилым владельцам книжных магазинов, герметизм теперь забава для не чуждых авантюризма авиапассажиров, уставших от Бергмана по 4-му каналу. То, что когда-то было коммуникативным средством между человеческими существами, как африканские барабаны, изуродовано и превратилось в амбиентные шумы, которыми наполняется одинокая тишина международного мира, как звон в ушах.

Визуальное искусство — некогда изначальная форма коммуникации — постепенно превратилось в мерцание коллективного бессознательного. В своем неугасимом преклонении перед самим собой, художественный мир упустил то, что давным давно стало очевидным для многих джазовых музыкантов и писателей. Разгневанный молодой человек не берет гитару, чтобы сыграть 12-тактовый блюз и донести свой гнев до мира — потому что это он делал сорок лет назад, так почему же разгневанный авангардный активистский художник все еще забавляется с Дада или экспрессионизмом?

Не только большинство современных художников подлаживаются под свою усредненную историю, но многие так же рабски следуют его моде. Посмотрите на Нью-Йорк, кажется размах размер все еще в моде.

Как говорят психологи, некоторые мужчины с маленькими гениталиями, ищут их продолжения в больших машинах и крупных бойцовых собаках, а маленькие мозги, похоже, компенсируются большими полотнами. Но в самом деле, в таком окружении, контролируемом владельцами галерей, агентами, дилерами — легко понять, почему многих привлекает возможность создавать такие вторичные, гигантские куски дерьма. Как однажды сказала британская художница о своей дрянной работе — эти полотна, как стекло, покрывающее Пятую Авеню, от небоскреба Трампа до здания Форбса, как сам Нью-Йорк, созданы не для людей, но для капитала.

Ни в одном доме не найдется стен достаточно больших, чтобы повесить это уродство, если только фамилия хозяина дома не Гетти или Саатчи, Трамп или Форбс или «Nippon Steel Pension Fond», да и кто захочет рисовать для бедных людей? В Маммоне, денежная гора придет к тебе, но для этого придется рисовать с размахом.

Эти многочисленные галереи сосредоточены не на интернализации или трансформации, ни даже на экспериментах или экспрессии, а на громогласности и рекламе. В них мало стремления к любви, и еще меньше к социальной утопии. Все по-прежнему хотят быть Энди Уорхолами.

НО ЛЮДИ БЫЛИ ПРЕКРАСНЫ

(Изгоняя Европу)

Когда я имел, как мне показалось, счастье познакомиться с Уорхолом в Лондоне в 1979 году, он не потряс меня ничем, кроме того, что он не интересовался ничем, кроме болтовни и флирта, что, должен я признаться, показалось мне очень освежающим. Искусство Уорхола значимо, в рефлективном смысле, потому что это — Нью-Йорк, как он есть. Не только по замыслу модели, но потому что Уорхол — настоящий (хоть и не урожденный) абориген этого города. Ему не пришлось ходить по галереям и копировать Поллока — чье творчество он ненавидел. Он просто рекламировал себя, как самую значимую фигуру в Поп-Арте, каковой он и был.

Виктор Бокрис, редактор уорхоловского журнала «Интервью» на пике его популярности и давний друг, биограф и доверенное лицо Уорхола, намекает мне на это за кофе и английскими маффинами (круглыми, сухими плюшками, лишь отдаленно напоминающими кондитерские изделия, которые в Англии никто не ест) в кафе в Мидтауне.

Один из излюбленных уорхоловских образов — нарисованные деньги — возник после разговора Уорхола с дизайнером интерьеров Мюриел Лэтоу в 1960 году. Уорхол отчаялся вырваться из оков коммерческой работы и получить признание, как серьезный художник. Он понимал, что для того, чтобы этого добиться, он должен быть конкурентоспособным, он чувствовал себя конкурентом молодой пары геев, только что всплывших на поверхность артистического мира Нью-Йорка — Джаспера Джонса и Роберта Раушенберга, и был разочарован тем, что комиксовый стиль, который ему удавался, уже был использован Лихтенштейном и Розенквистом. Он хотел стать знаменитым и уважаемым, но не мог придумать, как этого добиться. Это по сути означает, что Уорхол не хотел добиться признания, потому что он чувствовал, что ему есть, что сказать, но потому что он хорошо изображал предметы, и успех пришел естественным образом. Быть художником и рисовать — ПРЕДМЕТ — этого было достаточно. «Что же нам теперь делать?». Никаких озарений и слишком мало идей. Мюриел Лэтоу сказала, что она может придумать, что ему рисовать, но это обойдется ему в 50 долларов за идею. Уорхол заплатил и на свет родилась идея изображения Денег, Кока-колы, бутылок, бананов, Супов «Кэмпбелл» и других «обыденных» предметов.

Началось сотворение Энди Уорхола, Искусство ушло в сторону от классицизма, живописной техники, вкуса, трансцендентности и (хотя он мог рисовать очень хорошо) мастерства. Сперва Уорхол изображал банки кока-колы с каплями влаги, затем ему сказали убрать эти претенциозные капли и просто рисовать совершенные Банки Кока-колы. Не настолько совершенные, чтобы быть фотографически реалистичными, но достаточно безупречные, чтобы не быть абстрактными. Именно так. Так Поп-Арт, заимствовавший из Дада и подсознательно ссылавшийся на рэди-мейды Дюшампа, спустил в клозет Абстрактный Экспрессионизм. Клайн и де Куннинг перестали быть на слуху на вечеринках. Искусство стало пародией на чистый Контекст и, по иронии, капиталистической насмешке, СТАЛО Чистым контекстом. Но Искусство снова стало популярным, потому что оно превратилось во что-то, что люди могут сразу же узнать — кухонную утварь. Суповые банки. Важно, что не реальные суповые банки, но — нарисованные.

Что интересно в Уорхоле, с его механическим взглядом, мягкими фотографиями и гравюрами, магнитофонными записями и фильмами, это то, что он наглядным образом иллюстрировал, как простой акт отображения общества снова становится ролью художника, точно так же как это было во времена Леонардо. Вне-Реестровый Репортаж был помещен в Арт-Контекст и образы в культуре стали чем-то иным. Некогда отдалившиеся от массовых СМИ, пересаженные на стены и интеллектуализированные в крохотных рамках нью-йоркского Артистического Мира, образы стали искусством. Не потому что Уорхолу действительно было, что сказать об образах или обществе (за исключением нескольких незабываемых афоризмов, которые можно интерпретировать по-разному), но потому что они делали контекст необходимым. Потому что они говорили ровно то, о чем художники говорили многие годы. Ничего.

В мире связанном не (как верят многие) только образами, но словами, каталогами, интерпретациями Энди Уорхол предпочел не говорить ничего. Энди Уорхол предпочел дать людям совет, что они хотели услышать. Энди Уорхол позволил людям поверить, что их интерпретации верны. Потому что, разумеется, так оно и есть. Как Малкольм Макларен, Уорхол знал свою публику и никогда не преуменьшал ее способность понимать. Разумеется, так же, как некогда Кеннет Энгер предлагал тебе всмотреться в блестящую поверхность «харлея-дэвидсона», в зеркале Уорхола публика предпочитает видеть самих себя. Злой темный близнец, демонический брат, копия Христа сидит там, в конце стола за Тайной вечерей. Посмотри на себя, первого человека, которого ты ищешь на групповых фотографиях. Вот почему Уорхол стал самым знаменитым в мире художником.

Бокрис рассказывает об Уорхоле, Берроузе, записях, живописи и клее…

Вам приходилось записывать огромное количество разговоров… Вы слушали эти записи?

«В какой-то мере, моя берроузовская книга полностью основывается на них. Но дело не только в том, что много времени уходит на расшифровку, записи также поощряют лень со стороны писателя. Ты можешь говорить с кем-то и на самом деле перестать слушать. Магнитофон делает это за тебя».

Я понял, что лучшие интервью — те, которые ты записываешь по памяти. Добиваешься более реалистического впечатления.

«Да. Однажды я брал интервью у Уильяма Берроуза, и у меня сломался диктофон, поэтому я быстро бросился домой и записал беседу по памяти и понял, что стиль стал лучше, и мне удалось лучше передать атмосферу разговора».

Неизбежный вопрос — вы когда-нибудь использовали разрезки?

«Ну, Берроуз познакомил меня с этой техникой. Он прошел через этот весьма интересный период в конце 60-х, когда он на самом деле не так уж много писал. Он просто записывал на магнитофон все подряд, потому что у него тогда была идея, что фотоаппарат изменил живопись. Ну, знаете, что-то вроде — зачем рисовать корову, если ее можно сфотографировать. Поэтому, по сути говоря, он думал, а вдруг магнитофон сможет изменить литературу также, как фотоаппарат изменил живопись. Больше не нужно сочинять диалоги, ты просто записываешь разговор на пленку. Ничего грандиозного из этого у него не получилось, хотя я думаю, это был смелый эксперимент. Когда я познакомился с ним в 1974 году, он первым делом спросил меня, чем я занимаюсь, и я сказал, что беру интервью. И тогда он спросил, не думал ли я о том, чтобы делать разрезки из пленок. Он сказал, что я мог бы запустить два магнитофона, на одном, к примеру, интервью с Уорхолом, на другом — с Мохаммедом Али, а затем взять третий магнитофон и в случайном порядке писать подряд Али и Уорхола, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Очаровательная идея».

Чтобы добраться до правды, ищи, что они НА САМОМ ДЕЛЕ говорят. Хотя на деле это не работает.

«Нет. Это как коллаж, некоторые куски сперва кажутся великолепными, а послушаешь через неделю — полная чушь. Так, отвечая на ваш вопрос, я сделал большое количество записей, но единственная получившаяся из этого книга — биография Берроуза».

И эта привычка записывать все пришла от Уорхола?

«Да. Я работал с ним над журналом «Интервью», и мы записывали множество обедов, как люди входят и выходят, все шумы, и это было здорово. Уорхолу это нравилось. На деле, хотя книга о Берроузе получилась из моих записей, я перестал записывать, потому что написание книги об Энди все для меня изменило».

Созданная вами биография Уорхола — самая честная и прямая.

«Да. Вообще-то у вас английская версия, она отличается от американской. Американская — короче, для менее образованной публики. Здесь вам приходится прибегать к более низкому общему знаменателю. Вы говорите со 100 000 читателями книги в твердом переплете, а большинство из них в Америке считают Энди каким-то чудаком. Поэтому вы должны дать им что-то читабельное, легкое для понимания».

Вы написали целый ряд биографий. Важно ли развеять мифы вокруг этих людей? Хотя, наверно, заманчиво и что-то добавить к ним.

«С Энди, Берроузом и Али и «Велветс» и прочими я обнаружил, что у всех у них сложившиеся образы, которые мешают публике понимать их по-настоящему. Например, Берроуза люди считают очень холодным, сильным, ученым, загадочным парнем, лишенным чувства юмора, что прямо противоположно настоящему Берроузу: он очень милый, очень веселый человек. Поэтому думаю, что если я смогу донести это его чувство юмора в его творчестве станет более понятным для вас. «Голый завтрак» — веселая книга. Я просто хочу донести до публики истинную личность художника, чтобы они смогли его понять, не пугаясь далекого образа».

И это же верно для Уорхола?

«Если не больше. Энди сложно постичь, но если вам удастся понять, через что он прошел, чтобы донести до вас суть, значит, это сработало. Иисус Христос вдумчивый молчаливый парень, которому удалось выйти из ужасного затруднения, справиться со страхом смерти и уязвимости…».

Заметили ли вы какие-либо изменения в нем за те пять лет, что вы писали книгу?

«Так всегда происходит. Я очень хорошо знал Энди, но когда я занялся этим всерьез, я стал восхищаться им еще больше, потому что понял, через что он прошел, чтобы стать тем, кем он стал, сперва я этого не понимал. И еще я понял, как ему удалось сохранить чувство юмора и гуманизм, несмотря на тяжелое детство в 50-е, несмотря на то, что его все время отвергали. И я понял, что он — действительно великий человек. Очень смелый и сильный. Это вызывало раздражение у многих людей».

Он не дожил до выхода книги в свет.

«Нет. Ужасно жаль. У меня в жизни было немало потрясений, но смерть Энди стала для меня самым большим ударом. Мы надеялись, что он выкарабкается. У него был такой сильный характер».

Как вы попали в мир «Фабрики»? Нью-Йорк тогда был наверно очень интересным?

«Да, это было потрясающе. Мне просто повезло. Я переехал из Брайтона и работал в Филадельфии в начале 70-х, а затем начал работать на Энди, мне было двадцать два года. Тогда только начинался этот прекрасный период, когда Нью-Йорк стал культурной столицей мира. До примерно 1986 года это был центр артистического мира, литературного мира и т. д. и т. п. Тогда многие здесь бывали, поэтому у нас было преимущество, мы могли просто встречаться со всеми этими людьми, учиться и смотреть, что происходит. Что мы и делали. С 1970 по 1975 год мы сделали для журнала около 90 интервью с замечательными людьми. Мы стремились разгадать, что они делают, и как они это делают, чтобы делать тоже самим. Я познакомился с Берроузом и Лу Ридом, с Энди и так далее, но прошло немало времени, прежде чем я по-настоящему узнал их, потому что они были знаменитостями и поначалу настороженно относились к людям. Мне повезло, потому что мы жили в невероятное время. Пик расцвета Нью-Йорка пришелся на 77–80 годы. Это было фантастическое время».

Нью-Йорк по-прежнему кажется англичанину невероятно открытым для идей в искусстве и прочем. Или сейчас он переживает закат?

«Да, несомненно».

В смысле качества работы, отсутствия новых идей, социального климата?

«Во всех смыслах».

Потому что люди приезжают сюда, чтобы подражать прошлому?

«Нет, не в этом дело. Потому что СПИД оказал огромное разрушающее воздействие на артистический мир Нью-Йорка. Большинство лучших художников, танцоров, художников, писателей, актеров, режиссеров — геи, а геи более подвержены СПИДу, чем любая другая группа. Многие из них умерли или уехали. Плюс экономические условия, социальные условия изменили здешний пейзаж. Я думаю, все кончилось в 1986 году. Первая половина 80-х была довольно интересна. Была живая, энергичная арт-сцена — Жан Баския, Кит Харинг, Уорхол и другие. Теперь Жан умер, Энди умер, у Кита Харинга СПИД [теперь уже и он умер]. Все кончилось. Этого нельзя не почувствовать. Это ужасно… Стиль жизни, условия совершенно изменились. Тоже самое с наркотиками. Это больше не круто и не интересно, и не экспериментально. Это было интересно в 1977 году, тогда все было энергичным и ярким. Было много экспериментальных мыслей и акций, помогающих понять суть вещей. Творчество, интересные отношения, беседы и опыт. С пришествием СПИДа все прекратилось. Люди больше не выходят в свет, бодрствуя по трое суток, поддерживая себя наркотиками. Тогдашний образ жизни многое давал в том отношении, что ты встречался с людьми, завязывались контакты, ты с ними работал, влюблялся в них, путешествовал, общался. Это вовсе не было ерундой, как теперь пытаются представить, это было НАСТОЯЩИМ. Теперь этого просто нет».

Здесь царит атмосфера смерти.

«Нью-Йорк по-прежнему интересное место. Об этом еще будет написана великая книга, потому что здесь интересно. Мы живем в пейзаже смерти, как во время чумы в Лондоне в 1744 году или когда это было. Разумеется, здесь все еще многое происходит в плане работы и общения и людей, но у всего этого очень черная, очень негативная аура. Но, в своем роде, это тоже интересно».

Эта атмосфера находит отражение в произведениях, создаваемых в последние несколько лет, как в случае Мэпплторпа и Харинга, много связано с кровью, телесными выделениями, сексом и смертью. И последние проекты Лу Рида тоже очень близко касаются темы смерти.

Фото: Энди Уорхол и Лу Рид на «Фабрике»

«Да. В настоящее время я не поддерживаю с Лу контактов на личном уровне. Я видел, как они с Джоном Кейлом записывали песни об Энди. Это было потрясающе… Он один из тех людей, которые могут стать великими учителями на пути. У него огромный опыт. И, снова, несмотря на его имидж, он очень милый человек, интеллигентный, образованный, общительный. Я его очень люблю».

Его нынешние работы гораздо лучше, чем то, что он записывал в Берлине.

«Да, чрезвычайно. Лу Рид — великий человек. Как и Энди, он многое пережил, конфликты и трудности, и вышел с честью изо всего».

Он создал прекрасные тексты под давлением и под влиянием наркотиков. Я разговариваю с молодыми художниками и музыкантами, и зачастую возникает ощущение, что они ведут слишком непорочную жизнь, по понятным причинам. Но к тому же они производят впечатление очень реакционных людей.

«Да, это очень глупо. Наркотики сейчас под запретом, но если оглянуться назад, на последние тридцать лет, то понимаешь, как много великих произведений были созданы под наркотиками. Берроуз всегда спорил со мной и говорил, что это создано не под влиянием наркотиков, а человеком, который экспериментировал с наркотиками. Амфетамины создали большинство великих произведений здесь в 60-е… Дилан, Уорхол, Живой Театр. Люди рисковали, следовали своим видениям до конца радуги и они получали их. Теперь, как вы сказали, молодежь по-другому к этому относится. В Нью-Йорке это началось в 1983 году. Верх взяли яппи, очень реакционная группа. Тяжело смотреть на их влияние, позицию, но я думаю, это пройдет, потому что в этом нет души, одна механическая продуктивность, нет глубины. Нет понимания жизни и смысла происходящего или того, что делали мы».

Я думаю, что в искусстве сейчас начинаются возвращаться к этим ценностям.

«Да. Я думаю, мы увидим возрождение глубоких взглядов и понимания нашей вовлеченности в жизнь и искусство и отношения между ними. Это случилось потому, что нам необходимо очистить наше сознание от того, что было до нас и придти к новому видению. И это новое видение придет не из этой лилейно-белой, чище-чем-ты массы людей, которые опираются на религиозный, капиталистический миф… Экспериментаторство должно вернуться и обязательно вернется. Как у Лу Рида в «Героине» — «Я собираюсь обрести царство, если смогу». Вот к чему мы должны стремиться, ОБРЕСТИ царство видения».

Вот почему я предпочитаю писать документальную прозу, а не художественную. Люди интересны, факты интересны, люди достаточно интересны.

«Да, именно так. Меня всегда интересовали реальные люди и возможность писать о реальных людях, но только о великих искателях, пионерах. Уорхол, Берроуз, Рид были настоящими первопроходцами. А быть первопроходцем всегда тяжело. Их убивали, они умирали в поиске. Они гибли от передоза, СПИДа, кончали с собой. Это всегда будет…».

Виктору Бокрису посчастливилось жить в живом времени, в столице культурной жизни, и ему удалось зафиксировать это, возможно лучше, чем любому другому писателю. Сейчас, тем не менее, Нью-Йорк кажется мертвым. Последние остатки царства Яппи и дети возродившихся христиан загадили художественный и музыкальный мир. Уорхол, которого, с одной стороны можно считать художником, спровоцировавшим появление «бездуховного» искусство 80-х, вместе с тем он, несомненно, первооткрыватель многозначительного искусства 60-х. Проблема в том, что для того, чтобы это понять, нужно прочитать книги таких, как Виктор Бокрис.

Возможно, по иронии судьбы, уорхоловский интерес к предметам массового потребления в 60-е повлиял на одержимость дизайном яппи 80-х. «Дизайнерские» вещи — дурацкий тяжелый Филофакс, телефон, который падает со стола всякий раз, когда ты пытаешься взять трубку, кошмарные мемфисские стулья и прочее — стали важными символами стиля и вкуса.

Горшок дерьма, который лживо говорит тебе, что если ты носишь что-то или слушаешь что-то, ты — человек со вкусом, был раскопан в 80-е. Если пятидесятые запомнились, как Стрижка, 60-е — Футболка, 70-е — Английская Булавка, то восьмидесятые должны запомниться нелепыми стульями Рене Макинтоша (которые, разумеется, были придуманы еще в 20-е годы). В 80-е Уильям Моррис стал темой обсуждения на вечеринках, где обсуждали Бронте или Солженицына (вечеринки, с которых так хочется быстро сбежать). Ужасные люди в костюмах из каталога «Next» и дурацких круглых очках были повсюду.

Карьера дизайнера обоев и, используя местный диалект, разностороннего всезнайки Морриса имеет некоторые параллели с уорхоловской. Интересно, однако, Моррис и его Гильдия Работников Искусства — которая работала параллельно с художническим Новым Английским Клубом Искусств — была против искусства для избранных, как выражалась всемогущая, совершенно ужасная Королевская Академия. В основном моменте, Уорхол был другим. Моррис сделал немало для того, чтобы донести искусство до широкой, более эстетически образованной публики, но он также должен был нести суповую банку, будучи отцом-основателем движения Искусства и Ремесла и вдохновителем таких мерзостей, как полированная сосна Лауры Эшли и «Хабитата» Теренса Конрана. К тому же он был занудным, добропорядочным, благонадежным христианином, несмотря на то, что некоторые считают его связующим звеном в искусственной цепочке Уинстэнли, Копп, Де Сад, Фурье, Лотреамон, Альфред Жарри, Алистер Кроули, Хельзенбек, Тцара, Лири, Мациунас, Дебор, ЛаВей, Макларен и Пи-Орридж.

Странно, в восьмидесятые Дизайн стал считаться равным «Искусству», несмотря на фундаментальную разницу. Художники — эгоманьяки, создающие произведения в своем собственном мире или, по крайней мере, притворяющиеся таковыми, пропагандируют художественную культовую претенциозность и непонятность. С другой стороны, дизайн должен создаваться исключительно для нужд потребителей. Дизайн становится плохим лишь тогда, когда становится диктатором, когда Форма практически полностью подавляет Функцию. Телефоны, падающие со стола, это не просто телефоны, это тщетная попытка дизайнеров, который хочет, чтобы его принимали всерьез, создать произведение искусства. Эти люди мечтают перебраться из Офиса чертежника в «Студию». Отряхнуть с ног грязь коммерческого, функционального ремесленничества «рабочего класса» и присоединиться к выскобленному дочиста, бесполезному экспрессионизму «среднего класса». А художники среднего класса — дилетанты, индивидуалисты и эксцентрики, разве не так?

Вальтер Беньямин первым высказался о том, что механическое воспроизводство образов и предметов отнимает у оригинала привилегированную позицию. Это верно и для сферы Дизайна массового производства, но, даже пост-поп-арт, демонстративно неправильно в случае Изобразительного Искусства где, в Музее Пустоты — чикагском или нью-йоркском Музеях Современного Искусства — произведения искусства по-прежнему, как в буквальном, так и метафорическом смысле, помещаются на пьедестал.

Дизайн, с другой стороны, интегрируется в повседневную жизнь пользователя. Несмотря на то, что говорили Флексус, жир Бойса, кровь Йоко или ограниченные тиражи шелкографий Энди Уорхола, по-прежнему рассматриваются сквозь стеклянные витрины и выставочные контейнеры, наслаждаются эксклюзивным положением, и в отличие от дизайнерских творений, контролируются художниками и дилерами. Едва ли вызывая перемены вне или даже внутри рафинированного мира искусства. Снова, я ощущаю приступ цинизма и раздражения, я разочарован обещаниями Искусства в музее/галерее, несмотря на нео-баухаусовские обертки, несмотря на превосходный паркет. И я это могу понять, хотя Дизайнерские стремления попасть в Культурный контекст изобразительного искусства, псевдо-Науки вызывают у меня содрогание, потому что я считаю это регрессом и скукой. Таблички на стенах музея гласят: «НЕ ПРИКАСАТЬСЯ К ЭКСПОНАТАМ», — но, как правило, читаются: «ЭКСПОНАТЫ НЕПРИКОСНОВЕННЫ». Здесь, в Нью-Йорке, я утратил последнюю надежду. Это кровь… кровь на полу? Как мир может быть таким…

Мне нужно взбодриться. Возможно, как у людей, сидящих и смотрящих американский футбол, у меня нет восприимчивости или вкуса.

«Хороший вкус», последнее прибежище дураков, еще более туманное понятие в Нью-Йорке, чем в Лондоне. Филофаксов здесь не существует, а сотовые телефоны встречаются очень редко, потому что, в отличие от Британии, таксофоны здесь многочисленны и даже работают. Но Манхэттен по-прежнему населен странными людьми, носящими огромные очки и уродские галстуки-бабочки. В Лондоне эти люди могли бы быть Дизайнерами Интерьеров, телепродюсерами или Рекламщиками. В Нью-Йорке это Психоаналитики или Издатели.

В настоящее время, три самых знаменитых художника в Нью-Йорке — Жан-Мишель Баския, который, несмотря на то, что был «открыт» лишь в 1981 году, очень быстро стал миллионером, Кит Харинг и Джефф Кунс. Жан был юным, очень сообразительным и чертовски скучным. Бывший граффитер, он продолжал рисовать там, где ему говорили и творил красочный, банальный хлам, который покупали красочные, банальные люди, ищущие куда бы вложить свои большие деньги и полагавшие, что Жан — «настоящий герой». Юный, смуглокожий парень, на которого бы они смотрели с опаской, встреться он им в метро, если они вообще когда-нибудь были в метро. Баския — типичный чудо-ребенок артистического мира 80-х и для Нью-Йорка. Граффити извлечены из подземки, где они оживляли вид, и помещены на стены, которые теперь просто загромождают.

Кит Харинг влетел в Нью-Йорк из Кулцтона, штат Пенсильвания, когда артистический мир, благодаря Баския, стал лучше относиться к уличной субкультуре. Его маленькие пляшущие человечки на самом деле производят довольно сильное впечатление, когда смотришь на них «во плоти» в галерее Лео Кастелли в СоХо, но сравнивать Харинга с Уорхолом в плане художественного воздействия довольно глупо.

У обоих была сложна сексуальная природа и любовь к славе, и прочие знаменитости из ночных клубов не сделали ничего, чтобы улучшить их здоровье. Харинг, ставший любимцем аморальнейших клубных завсегдатаев, подружился с принцессой Каролиной Монакской, Уильямом Берроузом, Йоко Оно, Тимоти Лири и, разумеется, самим Уорхолом. Харинг приобрел статус легенды, особенно в гей-барах Стоунволла и Гей-стрит в Вест-Виллидж, умерев — трагически молодым — от болезни, вызванной СПИДом. Жертва, но жертва исключительно сексуальных удовольствий, и любви.

Хотя Харинг и Баския могли бы, если кому-то этого хочется, считаться жертвами, загнанными с улиц в галереи Тони Шафрази и Кастелли и нещадно эксплуатируемыми, они были столь же неудачливы, как нищие на улице перед этими галереями, с табличками, на которых написано, что они бездомные и у них ВИЧ. Но они другие, благодаря их личным историям, они стали великими художниками.

Джеффу Кунсу повезло больше. В городе яппи, он — истинный наследник Энди Уорхола.

ПРЕКРАСНЫЙ МИГ — Я покупаю, следовательно, я существую

Джефф Кунс прибыл в Нью-Йорк, закончив художественный колледж в Чикаго в 1976 году. Он получил работу в МСИ — продавал по телефону членство бизнесменам. В 1979 году он понял, что главная художественная форма в Нью-Йорке это то, что Дональд Трамп назвал Искусством Вести Дело и, используя торговые навыки, приобретенные в Музее Современного искусства, он получил работу и стал торговать на Уолл-стрит, быстро разбогатев. Кунс все еще взращивал артистические замыслы, хотя вскоре стал использовать свои деньги, чтобы покупать материал для своих скульптурных композиций. Он использовал такие предметы, как Пылесосы, игрушечные надувные кролики, пластиковые цветы и баскетбольные мячи. Предметы, которые сразу же идентифицируются как присвоенные из «Реальной Жизни».

Как и большинство современных художников, Кунс, как вы понимаете, знает, что значит контекст. И, в нью-йоркском артистическом мире семейных шуток, громогласность и рекламные навыки. Кунс беззастенчиво говорит «Купи Меня», и тебе станет лучше, потому что ты будешь в теме.

Искусство — это еще и хороший пиар для богачей и удачное помещение вкладов для богатых компаний. Так было еще во времена Возрождения, когда флорентийское семейство Медичи, которое было просто непопулярной кучкой денежных мешков, обессмертили себя, заказав Микеланджело роспись храмов, якобы для Бога и Народа. Искусство — отличный способ для баронов-разбойников обелить себя.

Кунс находится на переднем краю банальности, и потому его не выносит большинство критиков. Я считаю, что идея Кунса — отнюдь не новая — по-видимому в том, что концептуально размещенный объект, ситуация, становятся более «реальными», чем оригинальный «реальный» объект, просто потому, что на него смотрят и о нем думают иначе. Современное визуальное искусство приковано к ядру дефамилиаризации. Мир вращается, но не открывается ничего нового. Идеи Кунса отчасти ситуационистские. Или, возможно, весьма уорхоловские.

Как говорил Грейл Маркус, «отвлечение внимания» ситуационистского писателя Ги Дебора интеллектуализирует переприсвоение «реальности», во имя ниспровержения. Любой знак, символ, улица, афиша, картина, книга, любое представление общества, содержащее идею реальности, может быть преобразовано во что-то иное, даже в прямо противоположное.

Ситуационистская идея общества, как «зрелища», фальшивый опыт реальной жизни, воспринимаемой лишь через образы, рекламу, иконы капитализма и технологий, которые остались для зрителя — личности — ощущающей бессилие, означало, что переприсвоение этих образов, этот язык способен не только изменить образы, но расширить восприятие самой реальности. И, если это срабатывает, это интересно, ценно и к тому же провокационно.

Но проблема, с которой столкнулись ситуационисты, не нова. Ничего не меняется. Крест, долларовая купюра, сатанинская инверсия или пустой карман Диггера. И, как доказывал Марк Даунхэм, если Зрелище существует лишь как модель, тогда оно постоянно изменяет собственную последовательность, чтобы примирить перемены и проблемы, что иным путем ставит под сомнение обоснованность концептуального — или контекстуального — искусства, будь это Кунс или Серрано.

Такое искусство больше полагается на теоретическое, нежели на изобразительное, потому что сенсорный аппарат человека устроен так, что он воспринимает такие вещи, как реклама, как единственную реальность, потому что если ты смотришь на рекламу, ты воспринимаешь эту грань «реальности» точно так же, как если бы ты был неандертальцем, поедающим оленя. В отличие от карты, реклама — не только представление о реальности (отражение продукта), но и составляющая часть реальности.

Поэтому вопрос не в вовлечении «реальности». Вопрос в том, чья версия реальности верна. Теперь нам известно, что единственной верной версии реальности не существует. А поскольку реальность не определена, нет и окончательной правды. Только полуправды, виртуальные реальности. Как доказывают нам История, Гитлер и Филип К. Дик, правда — это переменное прилагательное. «Тайная вечеря» в Голливудском музее восковых фигур была физически реальна, но было ли это зрелище — «самым волнующим опытом в вашей жизни»? Представляет ли оно какую-то истинную ценность?

Навязчивая современная художественная идея кажется семиотической, но она с легкостью освобождается.

Поэтому мы должны придумать собственные определения, выбрать, во что верить. Изучать, исследовать, принимать, отвергать, собирать. Художники должны осознавать это и быть способными исследовать мотивы, стоящие за тем или иным определением реальности. Если люди верят в Христа Сесила Б. Де Милля или диснеевских уродцев, или в поколение Кока-колы, в таком случае у них должны быть свои мотивы, и мотивы Голливуда или Рекламщиков или Священников ставятся под вопрос. Может быть, следует помочь им научиться не принимать весь этот хлам. (Искажающее колдовское зеркало истинного искусства, открывающее зрителю что-то в нем самом, может быть вовсе не столь уж прямое, каким кажется).

И, возможно, было бы не лишним побудить художников, наслаждающихся своей влиятельностью, задуматься о своих мотивах, о стремлении к присвоению образов, об их собственным хламе. Если принимают все это всерьез, мое мнение — многие из них должны понимать круговую природу игры. Они слишком зациклены на рекламе. Они слишком уверены, что их версия жизни, искусство Диснейлэнда так или иначе более просвещенное, правильное или, по крайней мере, более предпочтительное.

Но когда Бойс покрывал комнату войлоком (один из его фетишей), за пределами мира высокого искусства всем это было пофигу до тех пор, пока он объяснял свою историю и мотивы — в этом случае они все прекрасно понимали. Как обычно, хотя даже если Ситуационизм и даже почти все Искусство 20-го века объявляется радикальным, коммуникативным, социальным и политическим, основные мотивационные теории по-видимому коренятся в идее, что есть (или, Боже, жизнь не может быть такой простой, поэтому должны быть) некие неопределенные «ощущения» или ответы, безмолвно застрявшие в каком-то неизведанном узелке правого полушария, которым нельзя дать определения или высказать словами. Поэтому художник, вернемся к «научным» терминам, ищет и выражает себя — свои «отчужденные», «дарованные свыше» видения реальности — через образы, которые выдергиваются из привычного положения в Спектакле и шлепаются под стекло. Затем, какая ирония, они описываются словами — теми же словами, которыми невозможно выразить ощущения из темных органических болот правого полушария.

(Модный набор слов, ныне использующихся для артистического самооправдания, предоставлен Шаманизмом. Копание в «шаманском сознательном» для того, чтобы «отыскать» или «коснуться» какого-то подходящего туманного, гламурного и непонятного «прошлого сознания» дает искусству солофистическое основание, отстраненное и духовно чуждое пустому западному образу жизни. На деле, многое из языка и отношений демонстрируется художниками, приспособившимися к этой ныне модной форме атавистического возрождения и демонстрирующими полное безразличие к культурной чистоте целостности иннуитских историй, ими присвоенных).

Все сводится к словам. Твердые кости, давшие форму и определение, кости, лежащие в основе, на дне густого органического супа, когда прочее уходит. В этом тупике нет спасения от линейной Истории, если художник предпочитает просто изменять или переделывать мертвые образы. Рекламирующие одну версию реальности за счет другой.

То, что нам нужно, это не художественная стилизованная конфронтация конечного числа определенных, загнивающих идей, но следующий шаг, плодотворный синтез идей и образов.

«Мой сын, взгляни на эти руки и ноги». Художник должен стать живым воплощением слов философа: «живая сущность, неуловимый, безразличный, пьющий из священного сосуда… Несдерживаемый никакими социальными системами того клана, что реформирует Нью-Йорк и запрещает Парижу». «Дом в Коннектикуте под деревьями и сад. Летний домик в Винограднике Марты. Машины. Лодка. Да… но теперь он должен функционировать на уровне Корпорации… Пугающая мысль».

— Сэссун/Кокто/Селби

Синтез рождается из конфликта. Это следующая ступень на эволюционной лестнице. Все наши социальные и научные достижения появились благодаря конфликтам, праву спорить и обсуждать. Но очень часто современное искусство повинно в создании лишь фальшивого, внешнего проявления конфликта, искусственной иллюзии прогресса. Конфликт, созданный «Описанным Христом» или переворачиванием Американского флага не оставит ни малейшего следа на общественной эволюционной шкале. Подобный выбор предметов спора, как я уже говорил, неумышленно поддерживает предписанные линии фронта, прочерченные теми, кто у власти.

Один из образов Искусства 20-го Века — змея. Не та, что подталкивает детишек съесть яблоко, заглядывать под юбки, но змея, свернувшаяся в кольцо, навеки обреченная пожирать саму себя. Вечная, убывающая, возвращающаяся. Движущаяся в никуда, по своему пути рептилии, чем больше она съедает, тем больше отрастает и тем легче становится поглотить еще больше себя. В этом смысле, Артистический Мир — не эволюционный инструмент для поисков нового восприятия, но поставщик нескончаемого потока образов этой (фальшивой) реальности. Механизм фальшивого сознания, который Дэвид Хокни ошибочно принимал за более истинную реальность. Как отображение потребителя 20-го Века, возможно, оно должно, и учитывая это, его роль, как зеркала, а не молота, художники века лишь выполнили работу по поддержке структуры общества, так же как Леонардо да Винчи сделал это в 17-м веке. Старые иконы и новые болезни.

По существу художник — Кунс — покупатель/редактор/продавец Реальности, реального бытия, в глазах медиа-художников — просто медиа сам по себе. Реальное бытие — это то, что видишь в Музее.

Концепции, практически идентичные в «Изобразительном Искусстве» и Развлекательной индустрии, равно, как и в Рекламе. Нью-Йорк — это один огромный супермаркет. Этнические магазины, торгующие безделушками, продают маски вуду, головы будд, «этнические» коврики и шкатулочки, и покупатель может приобрести Образ принадлежности к той или иной чужой культуры и это все. Ни слова об истории, религии или подлинности разграбленной культуры — просто добыча, награбленная крестоносцами.

Все сводится к космическому мусору Дизайна Интерьеров. Реальность Музея восковых фигур. Черт, не настоящая церковь, не Христос, нет, но изображение изображения Христа. Ссылка на изображение реальности. Я понимаю. Это здесь. Обрати внимание на это наблюдение, на ту ссылку, поцелуй ноги и… брось монетку.

Реальность, представленная серией отстраненных образов, жизнь, прожитая в зеркальном зале, реальность, воспринимаемая лишь как последовательность отражений, рекламы, восковых болванов, слоганов, названий футбольных клубов, субкультов, бессмысленных образов, ускользающих в бесконечность стеклянной витрины, полированного мрамора, исчезающий смысл «Бичевания», безупречно оформленная галерея или холл аэропорта…

Я пришел в отчаяние и, в виду отсутствия каких-либо новых идей и подлинного, пробуждающего мысль искусства здесь (вот в чем вопрос, искусство, которое пробуждает новые мысли, а не будит старые), мне понравился Кунс.

Кунс — коллаборационист, но также и провокатор. Он жертвователь в кучу мусора искусства 80-х и культурного потребления, но также поставщик идеи, показывающей, что же такое мусорное искусство. Значимое, как предмет потребления, но не имеющее значения, как часть серьезной, развивающейся культуры, которая ставит вопросы, потому что ему, по-видимому, нечего больше сказать. Как дешевые романчики в киосках аэропорта, это Космический Мусор, который ты покупаешь, чтобы доказать себе, что ты свободен, мусор, который ты используешь, чтобы заполнить время и пространство. Кунс, возможно, призывает зрителя перепроверить, что есть реальность в лучших традициях достойного искусства, и, будучи отражателем общества, разбивает зеркала, даже если он при этом использует старые идеи, технику и образы. (В самом деле, большая часть его работ даже выглядит как то, что Луис Хименес делал в начале 70-х).

Кунс избегает художественной техники и предпочитает технологию, поскольку он понимает, что современный артистический мир — одержимо цепляющийся за школярскую технику — не нужен, и что истинный художник должен вести диалог с помощью информационных средств своего века, поскольку медиа во многом определяет реальность. В привлечении идеи массового производства, он, разумеется, предлагает не эскапизм, но лишь иллюзию, что некоторые объекты и идеи станут более понятными и более персонифицированными, если будут рассматриваться в прекрасной рамке и станут, в буквальном смысле, более востребованными в силу их контекста и цены.

В настоящее время, большая часть банальных творений Кунса даже не проходит через руки художника. Все изготавливается для него ремесленниками по его дизайнерским разработкам. Хотя такой подход вызывает некоторое возмущение в артистическом мире, но в этом тоже нет ничего нового. Рональд Джонс, Гретхен Бендер, Харрисоны, Билл Вудро, Ими Кнебель, Джон Армледер, Барбара Крюгер и многие другие с начала семидесятых создавали по существу пост-экспрессионистские произведения, которых практически не касался палец художника. И даже у Леонардо были помощники и ассистенты, помогавшие ему рисовать наиболее скучные фрагменты картины.

Кунс — просто самый своевременный и успешный пример художника, сознательно отошедшего от некоей художественной мистики «личного» самовыражения. Не потому, что он не выражает себя тем способом, которое является прямым следствием его собственной жизни (его работа — личная), но потому что он пытается что-то сделать с проблемой, с которой все всегда сталкиваются.

Мы, разумеется, все еще пользуемся старым языком искусства этого века, который был создан анти-искусством Марселя Дюшампа. Его реди-мэйды (колесо мотоцикла, лопата, писсуар и т. п.) заставили закрутиться шарик, поскольку они были ссылкой на артистический мир, и Кунс просто обновил традицию. Учитывая тот факт, как я уже говорил, что в Америке, по-видимому, нет настоящего авангардного искусства, мне нравится работа Кунса. Даже если его единственное подлинное умение — это способность раздражать художественных зануд.

Кажется, Кунсу особенно нечего сказать (по крайней мере, создается такое впечатление) об очевидном социологическом содержании его работы, он предпочитает улыбаться и сочинять лозунги. Он использует игрушечных кроликов вместе с хрустальными изделиями «Баккара», рекламные постеры, и дорогостоящие, отражающие поверхности без сомнения наводят на мысль о мире намеков, связанных с потребительством, приобретением и шиком для тех зрителей, кто к этому склонен. Когда рассматриваешь это здесь, в Нью-Йорке, среди студентов художественных колледжей, пьяниц, афиш, трамповых обрубков и тупиков, оно начинает казаться весьма осмысленным и очень забавным.

Коды практически не нужны, реакции мгновенны. Кунс не особо талантлив, не особо восприимчив, но он, по крайней мере, наблюдателен, оппортунистичен и игрив. Перемотаем назад, к жалкому, блуждающему по Чикаго туристу — «Точно также, как ты смеешься над смешной шуткой. Некоторые образы просто воздействуют как Удар… Просто смотри».

Как и большая часть минималистского искусства, работы Кунса обезличены в силу того факта, что они надуманны, отстранены, спроектированы. В этом смысле, в его время (80-е), так и должно было быть, потому что поднимавшиеся вопросы больше касались общества в целом, чем личности в частности.

Мы оказались в обществе модных словечек 80-х с Кунсом: «Дизайн», «Медиа», «Мода», «Реклама», «Консьюмеризм». А почему бы и нет? Разница между хорошим и плохим искусством этого жанра всегда заключалась в способности убедить зрителя, что объект, помещенный перед ним, значителен и символичен. Это умение угодить общественному пониманию и личному вкусу.

Работы Кунса, на мой взгляд, в некотором отношении соответствуют этому, как никакое другое искусство из того, что я видел за время этого путешествия, потому что несмотря на то, что его влияние все еще обособляется контекстом артистического мира, их воздействие усиливается, потому что они банальны, непочтительны, значимы и (не подразумевается никакого «гуверовского» каламбура) пусты. Предметы повседневного быта не становятся более «значимыми», они просто помещаются в выставочную витрину, как в магазине. Неглупо.

Когда-то художники увлекались изображением продиктованного видения реальности — религиозными иконами и портретами и предметно-изобразительными образами повседневной жизни — деревенскими сценами, значимыми для их, по большей части, аграрной аудитории. В этом веке их очевидно больше интересуют промышленные вещи — реклама и такие образы, как флаги, разбитые машины, электрические стулья и банки супа. Образы присвоенные (а не созданные) из реального мира горожанина. И хотя реальность мира (мира познанного главным образом через образы, которые имеют свой смысл, применение и значимость поддерживаемые и контролируемые политиками, священниками, фоторепортерами и корпорациями) могут воплощаться и контролироваться через «злоупотребление». Даже искусство само по себе может стать более личным вследствие злоупотребления им.

На протяжении веков западные люди стремились к обладанию предметами, которые заполняют пространство, оставшееся после нашего отдаления от предположительно более «реального», более «физического» мира сельской жизни. Люди также страстно нуждаются в образах и предметах, как заменителях духовного удовлетворения, которое чувствуют многие пост-христиане. Художники, таким образом, снова вынуждены интересоваться изображением диктуемой версии реальности, только на этот раз в ироническом смысле. «Описанный Христос» ставит под сомнение церковь и псевдохристианские ценности западных правительств.

Банки Супа ставят под сомнение, или, скорее, пародируют реальность, транслируемую рекламщиками. Кунсовское присвоение — продолжение этих традиций и довольно логичный способ отражения этой попытки 20-го века Западного Горожанина (особенно в Америке) «достичь» состояния праведности в культуре простым стремлением к приобретению новых физических объектов — продуктов. Произведения искусства сами по себе, соединенные с объектами массового производства, так же являются, в известном смысле, продуктами. В качестве продукта, они так же могут сказать о тебе больше, чем любая машина, билет на самолет или место в опере, поскольку они глубоко пропитаны иронией.

Ты, покупатель, получаешь контроль, приписывая объекту нечто, что изначально не подразумевалось производителями, и чего многие люди не могут увидеть. (Подобно стилистскому двойному надувательству, которое уверяет, что китч 50-х или викторианские эмалевые рекламки — модны и обладают художественной ценностью). И, хорошо принимая во внимание иронию, принимая во внимание большую часть искусства, ты должен уже найти (так или иначе большего) место в культуре.

Америка — идеальная среда для Кунса, причина того, что «Искусство» столь популярно здесь, как нечто, что нужно понять и чем необходимо обладать, и, что сравнительно неважно в обывательской Англии, где Искусство — это нечто тождественное образованию. А в расслоившейся классовой системе — образование подразумевает Класс.

В Англии не имеет значения, сколько человек может купить и потребить, человек не может приобрести «класс» без боязни быть заклейменным «нуворишем» и, следовательно, деклассированным существом. (В обществе с высоким классовым сознанием, быть деклассированным значит быть изгоем отверженным). Тех людей, которые приобретают класс, получая образование и интересуясь культурными стремлениями, возможно в Англии назовут Яппи или еще как-нибудь похуже. Нас неизбежно втягивают в Политику Зависти, царство поцарапанных лимузинов. Но феномен стремления к предположительно общедоступному социальному положению — это сущность Америки. Способность принять материальное вознаграждение за работу и, как следствие, способность продвинуться социально, способность приобрести культурный престиж, славу, здесь более социально приемлема, а следовательно присутствует большее «понимание ценности» искусства. Если только тебя зовут не Саатчи, интерес к искусству в Англии — классовая традиция. Интерес к искусству в Америке — беззастенчивый признак личных достижений. С овладением Искусством, это все того стоит. Твои деньги также важны, как и твоя душа, в ее поиске удовлетворения, в ее поиске Пространства и Времени, в итоге добиваются успеха вместе с тобой. Вы оба одно целое, в Искусстве.

В использовании самых общих, обычных предметов потребления вместо весьма эзотерических визуальных кодов (как это было у Поллока) или противопоставлений (как это делал Серрано), Кунс поднимает вопросы, над которыми задумываются люди на улице, нежели Конгрессмены и Критики. Столь же ушлый, как и Макларен, он успешно выбирает свои символы и свою аудиторию. Аудитория, которая не может позволить себе роскошь бежать от искусства, но предпочитает бежать в искусство. Искусство повседневной жизни, знакомое каждому. Вселенная в сознании заново изобретена человеком, обладающем личностным восприятием предметов, жизни, реальности, тянущем.

Фото: Джефф Кунс и Чиччолина «Джефф в положении Адама» (1990 год)

Возможно самая знаменитая работа Кунса — «Один мяч в совершенном равновесии резервуара», она состоит из баскетбольного мяча, плавающего в плексигласовом резервуаре, заполненном чем-то похожим на воду. (Хотя если это вода, я не понимаю, как он добился того, что мяч не плавает на поверхности). Не столь экспрессивный, как «Описанный Христос», образ, но вместе с тем прекрасный и странный. И, в конце концов, Реальность, опосредованная технологическими процессами, несовершенна без статичного мяча, замедленная кинопленка, спровоцированный комментарий или анализ — академическая индустрия обслуживания. Его роль в мире. Неподвижный мяч — приглашение каталогизатору, арт-критику, эксперту, очкарику-постмодернисту, равняющемуся на Ролана Барта. Зрителю.

Эффективной демократизацией искусства Кунс повышает важность аудитории, нивелирует исторические допущения и раздражает зануд от искусства, к тому же, следует примеру Уорхола и Бойса — создает самого себя — Личность и солидный банковский счет. Как я уже говорил, Яппи-арт.

По правде, Кунс столь же радикально изменил многое в восприятии, как и итальянская софт-порно модель Чиччолина (известная также как Илона Сталлер) в политике. Неудивительно, что Кунс снимает фильм с пин-ап порно-стар, членом итальянского парламента [позже они поженились — и развелись]. «Сделано в Раю» — первый главный арт-фильм 90-х. «Мы с Илоной рождены друг для друга. Она — медиа-женщина, я — медиа-мужчина. Мы — современные Адам и Ева». Ухмылка на лице белой керамической статуэтки Майкла Джексона. Розовая Пантера покачивается между грудей клубничной блондинистой телки. Очень остроумно. Люблю шутки.

Кунс изъял искусство из уорхоловского супермаркета или кухни и перенес его на ТВ. Изобразительное искусство лишь на пятьдесят лет позади писательства.

Кунс стал знаменитостью потому, что как и Уорхол, он оказался в нужное время в нужном месте и, как трехмерный экспрессионист, он действительно оставил объяснения за пределами упаковки. В 1986 году он попал к могущественной Айлине Соннабенд (прославившей Раушенберга, Гилберта и Джорджа). Как и уолл-стритовский мудрец Кунс, она знала счет деньгам. Это Соннабенд, а не Трамп, сказала: «Я беру молодых и дешевых художников, и делаю из них знаменитых и дорогих».

Дилеры — божества Нью-Йорка, неважно, насколько они неотесанны. Как сказал Оскар Уайльд — они знают всему цену и ничему — ценность. Покупка-продажа, движения, публикации, хлам, моющее средство. Экран мигает, брокеры в панике. «Нео-гео упал на 25 пунктов, Айлли, детка!» «Дерьмо. Продавай сейчас же, пойди, подбери на лифте какого-нибудь парнишку и скажи ему — пусть самовыразится кровью в шахте лифта. Назовем это нео-плазма-концепт — что-нибудь там еще, и выброси ты эту гребанную дохлую собаку».

Артистический мир Нью-Йорка, как архитектура, чистый капитализм в своих непристойности и совершенстве. Полотна могут из ничего не стоящих превратиться в 15 миллионные ценности за десять лет — как ты можешь не иметь успеха с таким количеством денег, липнущих здесь к такому количеству безмозглых костюмов? Дилер Иван Карп, один из старейшин на этой сцене, до сих пор не может поверить в свою удачу, он работает с Уорхолом, Кунсом и Джонсом с конца пятидесятых. В ноябре 1988 года «Фальстарт» Джаспера Джонса, проданный в свое время самим Джонсом за 3 000 долларов, был продан на аукционе за 15 500 000 долларов.

Один из новых дилеров здесь — Ларри Гагозьян, партнер старого агента Уорхола Лео Кастелли. Гагозьян — прекрасный пример искусства 80-х в Америке. Он начинал в магазине постеров в Вествуде, Лос-Анджелес, и где-то подобрал один из старых костюмов Йозефа Бойса. Отчасти в шутку, он вывесил его в витрине магазина, оценив в 1000 долларов. Костюм был продан и он понял, что это стоящее дело. Сейчас он присоединился к ряду отчасти финансистов (15 вокруг стола), отчасти дилеров/коллекционеров, как Эшер Эдельман — один из самых богатых людей на Манхэттене. Цена на предмет такова, какую готов заплатить покупатель. Разве Искусство не удивительная вещь?

После первой выставки при поддержке Соннабенд, большая часть работ Кунса отправилась в Лондон, ее скупили — безо всякой иронии — Саатчи. Кунс держал язык за зубами и остался при 5 миллионах долларов. Пост-яппизм, цена Кунса на рынке резко упала. Счастливо оставаться.

Мне кажется, что язык искусства — молчание. То, что когда-то было действием, давало выход чувствам, и в других обстоятельствах должно навсегда остаться безмолвным в обычных линейных выражениях, исчезло, как Нью-Йорк… в самом себе. Пропало в пустых полотнах академий, унылых взглядах прыщавых юнцов в «экзистенциальных» свитерах и сводах японских банков. Описываемое только старым языком: соперник, враг, возлюбленный. Слова.

Язык искусства был уничтожен Дюшампом. Последующие поиски нового языка — нечто вроде захватывающего приключения в поисках того, что Остин Спэйр назвал «Алфавитом желания» — вызвано смятением и претенциозностью. Больше отчуждения и, для кого-то, больше денег. Теперь настало время поисков конца, мир искусства должен быть уничтожен и затем воссоздан заново, обретя новый язык.

Вместо продолжающегося пустого использования обыденного хлама (если я увижу еще одну гнилую деревяшку и телевизор, установленные Именно Так в галерее, меня стошнит), бессмысленное политическое тявканье, утомительная мода на непонятность — все это впиталось в культуру — хотел бы я увидеть, чтобы художники занялись тем, что писатели делают практически всегда — превратили искусство в полезное и значимое.

Большинство художников должны забыть о попытках отпускать язвительные комментарии по поводу мира искусства и навязшие в зубах заявления о флагах и политике. Им стоило бы задуматься о том, что следует бросить привычку изрыгать и сопоставлять образы реальности, в надежде создать видение «третьего уровня сознания» новой реальности, которую они диктуют своей аудитории и вернуться к непосредственному контакту и описанию своей собственной реальности (предположим, что несмотря на претенциозный артистический психованный лепет, они способны воспринимать хоть какую-то реальность, как таковую). Отображать свой опыт, свою жизнь, а не сосредотачиваться на масс-медиа и чужих жизнях.

Невзирая ни на какие теории, реальные люди все еще существуют. Они рождаются, они занимаются сексом, они борются, они мечтают, они плачут, они умирают. Благодаря таким реальным фокусным точкам и сохраняется наша Человечность, и наши личные наблюдения и чувства, испытанные в таких моментах, зачастую приводят к созданию резонирующего искусства. Искусства, способного выразить чувства, которые невозможно передать словами.

Когда человек сидел в пещере, лопал своего оленя, слова и рисунки были одним и тем же. Настоящей формой коммуникации (они объясняли людям, как нужно охотиться и выживать). Как литература, театр и кинематограф, живопись должна снова взять на себя роль транслятора мыслей, чувств, основанных на человеческом опыте. На таком фундаменте может быть создано великое искусство. Искусство, которое не нужно объяснять словами. Искусство, которое говорит на новом, собственном языке. Искусство, которое покончит с языком Контроля. («В начале было слово, и слово было Бог». Так уберите слово, полностью на время уберите Бога из уравнения, оставим ЛаВея с его церковным органом, и Серрано, бултыхающегося в собственной моче). Визуальный язык искусство столь же эмоциональный, как музыка, и точный, как написанное и устное слово. Представьте себе это.

Такие видения могут вернуть искусство к его изначальной, функциональной ясности. Как продолжает доказывать Уильям Берроуз, визуальные артефакты и артистическая деятельность — есть формулы, подразумевающие очень специфические результаты. Магическое — не результат само по себе, но возможность результата, как биохимия — это возможность. Искусство в таком случае не может быть само по себе результатом. Эта необходимость не означает, как думают многие, что если искусство существует не для своего собственного удовольствия, то оно должно быть утилитарным. Это просто означает, что Искусство должно приводить вещи в движение, так же как магические действия могут заставить что-то произойти, или Биохимик может создать вирус и убить им людей или возродить их в клоне.

Можно взять баскетбольный мяч и утопить его в резервуаре, и им нельзя больше будет играть в баскетбол. Можно утопить Христа в моче, а люди будут продолжать почитать его. На деле они почитают его с еще более истовой нетерпимостью, чем когда-либо раньше. Одно творение не имеет особого воздействия, за исключением того, чтобы сделать предмет не действующим по назначению, другое творение воздействует непредумышленно (отдаляя искусство все дальше от большинства людей и в то же самое время усиливая власть христиан и цензоров над определением Жизни). Замыслы Серрано могли быть прекрасными, но, как и у ЛаВея, замыслы ведут к плохой магии из-за отсутствия предвидения и понимания.

Полагаю, многим художникам стоило бы разговаривать с людьми. Сидеть в баре и разговаривать с людьми, которые пьют, чтобы забыться — это лучший способ понять мир, чем сидеть в Музее Современного Искусства и важничать. Ожидание в Международном Стиле, аэропорте или галерее, чего-то, что никогда не произойдет, никогда не приземлится. Человек выходит из самолета. В него стреляют, прежде чем он коснется бетона. Акуино ест собаку, Толсен бьет Лэсси, крыса Сниффи избегает дробилки Рика Гибсона только для того, чтобы быть съеденной змеей и, рядом с пустым сидением в Экономическом Классе, девушка в плеере слушает «Мадам Баттерфляй».

КУЛЬТОВЫЙ МУСОР

(Улыбнись И Покажи Мне Свои Фальшивые Зубы)

Так мусор стал Космическим мусором, превратившись из того, что закапывают и забывают, в нечто символизирующее практический контроль над общей реальностью. Пост-постмодернизм, еще одно изобретение, явившееся со страниц библии стиля 80-х и французской книги, стал предтрадиционализмом, как культурный маятник, раскачивающийся снова перед последним культом эмпирического авангарда — Капитализмом. Современные художники несутся в сторону тени Хауссмана.

«Реакционное» кредо Капитализма — Акция, которая вызывает реакцию Марксистских Художников — может быть, в некоем странном свете, рассматриваться, как экстраординарная футуристическая, анархическая структура.

Как писал Джеральд Граф: «Развитой капитализм стремится уничтожить все следы традиции, все ортодоксальные идеологии, все непрерывные и стабильные формы реальности для того, чтобы стимулировать высокий уровень потребления». Графф, разумеется, ошибался, поскольку на деле Капитализм нуждается в сохранении ортодоксальных идеологий (иерархии) для того, чтобы выжить. Мысль, тем не менее, не совсем неаргументированная. Как говорил Грейл Маркус: «Современность сместилась с опорного пункта капитализма — от производства к потреблению, от необходимости к желанию… все идеи сократились до тех, что можно вынести на рынок, и таким образом желания свелись до потребностей». Жизнь свелась к законам экономических императивов, покупать вещи не потому, что ты их хочешь, но потому, что тебе убедительно доказали (посредством рекламы и диктуемого масс-медиа стиля жизни), что ты не можешь без них жить.

В таком климате неудивительно, что Искусству пришлось обратиться внутрь самого себя, чтобы проиллюстрировать перекрестное опыление желаний и потребностей и то, как они становятся обманчивы на арт-рынке (рынок, без сомнения, созданный Соннабенд, в мире, сотворенном Граффом, вершина авангарда). Тот же самый арт-рынок, что через присвоение и уход в сторону стал якобы последним путем индивидуалиста, по которому он шагал к своей утопии усовершенствованной реальности.

«Плагиат», таким образом, стал словом, занимавшим умы — если не языки — многих художников в конце 80-х. Основная идея, я полагаю, была довольно проста (если в этом была сознательная цель, то это не было даже по сути выражено). Идея заключалась в демократизации искусства — всякий может скопировать или позаимствовать; способность развенчать — внутренняя ценность, присущая искусству, оказалась под вопросом из-за происхождения используемых материалов; а также напасть на древнюю отговорку артистического мира о «творческой личности». Снова визуальное искусство борется за то, чтобы приблизится к литературе. Творческий плагиат широко использовался в литературе на протяжении веков (с благой целью поиска ассоциаций, ссылок, иронии и вдохновения, эта книга, которую вы читаете, бесстыдно плагиаторствует из каждой книги или журнала, который я когда-либо читал). Гораздо позже музыкальный мир тоже стал вопиюще повторять свои слуховые отходы, вследствие наступления сэмпловых технологий и через творчество таких музыкантов 70-х, как Брайан Ино, Дэвид Бирн и шеффилдский «Кабаре Вольтер», и позднее возникшими скрэтчингом, хаусом и эйсидом, ныне музыкальные чарты — одна огромная нарезка ранее придуманных идей, слов, связей и риффов. «Авангардные» художники не далее как в 1988 году решили, что современное искусство повально увлеклось плагиатом, и это решение вылилось в широко разрекламированный Фестиваль Плагиата, который проходил одновременно в Лондоне, Мэдисоне и Сан-Франциско в январе и феврале 1988 года.

Провидцы артистического мира могли бы многое сказать о субъекте и выразить свою проницательность в извращенно традиционных формах. Лондонское отделение выставки состояло из объектов, которые были найдены и подготовлены Саймоном Дикесоном, Эдом Бакстером и Энди Хоптоном. Молоток, подвешенный над стеклом; секция деревянной изгороди, приделанная к стене галереи; серия почтовых открыток, выставленная с колючей проволокой вокруг них (курсив мой) и — творение, выбранное для подчеркивания происходящего — «главное послание шоу» — чучело птицы, сидящее на тележке из супермаркета. (Супермаркет, между прочим, считается глубоким и, в чем-то остроумным, лейтмотивом среди социально активных художников). Хотя такие фестивали пытаются поднять вопросы об обычных субъектах Капитализма, Предметов Потребления, Индивидуальности и жизни, арт-форум, на котором поднимаются такие темы, сводит эти вопросы к удобству неопределенности и поверхностности, при ошибочном предположении о превосходстве. (В этой выставке нет ни следа наглости или остроумия Кунса, ни техники, ни даже оригинальности). У автора данного текста этот раболепно используемый материал вызвал лишь один вопрос к дирекции — где здесь ближайший выход. Или, точнее, ближайшая дверь.

Самые убедительные идеи такой выставки не в том, какие материалы использованы или каковы могут быть зрительские интерпретации, ни даже планируемый эффект. Главная идея здесь в словах, таких, как «найдены», «оформлены», «подвешены», «приделаны». Несмотря на тему фестиваля — ироническая неоригинальность и искусство-для-всех, слова заметает песок и открывается подлинная история. Слова, выбранные художниками, которые по-прежнему намекают, что собиратель и оформитель предметов — все еще важный фактор. Определение реальности все еще редактируется. Ассистент — все еще Художник.

Цензор. Такие художники, как Стюарт Хоум и Иштван Кантор, решают проблемы, неотъемлемые от участия в «творческом индивидуальном» поиске изобразительного искусства, изобретая фальшивые, либо составные имена (составное имя — единый псевдоним, которым подписывается работа группы единомышленников. Имя, принятое Хоумом и другими — «Карен Элиот»; Кантор — сооснователь неоистского движения — пользуется более известным псевдонимом «Монти Кэнтсин»). Практика, может быть и полезная, но сомнительная, поскольку неизбежно задумываешься о том, что использование составных имен также может рассматриваться, как стремление снять с себя ответственность, и может помешать личностному самовыражению. К тому же, люди, называющие себя художниками, перекомпилируют идеи, которые давным-давно используются в других областях. Создание произведений под коллективными групповыми именами и псевдонимами стало общепринятой нормой в Музыке, Театре и Литературе с давних пор. Важность авангарда в мире визуального искусства, только теперь полностью согласившегося с идеей анонимности и коллективной ответственности за работу, возможно заслуживает внимания.

Многие молодые художники и скульпторы изменили свое имя в 80-х, по причинам менее очевидным, чем те, что выдвигали популисты, изменявшие свои имена в 70-х. В 70-х панки, редакторы фэнзинов и промоутеры меняли или сокращали свои имена отчасти потому, что они инстинктивно понимали, что как актеры или модные дизайнеры, они стали частью Индустрии Развлечений, но главным образом потому, что они получали (или, в некоторых случаях пытались получить) пособия Службы социального обеспечения и не хотели, чтобы выяснилось, что они втайне работают. (Когда, в конце десятилетия, некоторые из них попали на ТВ, эта уловка провалилась. Немало знакомых автора появились в «Top of The Pops» или «Revolver» только для того, чтобы потом их узнали, когда они расписывались в получении пособия в офисе Социального Обеспечения, и им угрожали арестом за мошенничество). Для изобретателей, творцов, коллективные имена вроде Боба Доббса — большой плюс, поскольку они помогают не только избавиться от чувства вины за большую часть их работы, но также служат для усиления их собственной репутации за счет тех, кто решает принять составное имя. В этом есть также намек на снисходительность, когда человек слышит, как (один) Карен Элиот объясняет использование имени, говоря, что это несет «обобщенное отсутствие ответственности общества к вниманию тех, кто еще не постиг этого». Мне интересно, шутит ли он. Может, и нет.

Я снова в смущении. Я, одинокий обыватель, открыл, что большая часть западного современного полемического искусства — глупое, уродливое, самовлюбленное и оскорбительное для интеллекта? Я единственный человек, не достаточно искушенный для того, чтобы копаться в этом мусоре? Я так не думаю. Мне никогда особо не нравилась идея религии как таковой. Если знающий, и в чем-то праведный человек желает сказать что-то об обществе или его жизни, почему бы ему просто не поднять руку и сказать, отбросив весь этот невнятный мусор? Как я уже говорил, на этой маленькой неприветливой планетке есть место для эстетизма, основанного на личном наблюдении, и место для пустой, невинной красоты. Но я, кажется, тону в хламе, произведенном миллионами неоригинальных маленьких Гитлеров, которые считают, что им лучше знать. Не ошибка Искусства, но ошибка (и да, здесь присутствует некое чувство вины) снобистской системы образования и коммерции, которые являются основами Мира Искусства, и разочарование жертв моды играют на руку тысячам уродливых зануд из среднего класса, становящихся знаменитыми. Как Панк-приход-анар(хо) экзистенциалистский альтернативный музыкант или комедиант, активист, дадаистский «авангардный» визуальный художник — просто член удобной клики, которая желает оставаться маргинальной. Страстное желание казаться прекрасным, гламурным, шокирующим, столь предсказуемо для правого экстремиста из пригорода. (Какими, возможно, были его Мамочка и Папочка). Желание выглядеть непостижимым, и загадочным, и особым. И, таким образом, бесплодным. Те, кого я встречал, кажутся удивительно здравомыслящими, расчетливыми и несведущими, заурядными людьми. Но это все еще действует.

«ВСЕ НЕДОСТАТКИ???….»

(секс, ложь и видео)

Кажется, даже вечером здесь не становится холоднее. Включи телевизор на полную громкость, когда показывают гран-при, поставь запись Грейс Джонс, поющей «Pull Up To The Bumper» на всю катушку, затем закрой глаза, наклони голову над кастрюлей с горячей водой. Добавь к этому запах выхлопных газов, свежевыпеченного хлеба, кофе, чеснока, жареного лука и сладких рогаликов из киоска на углу. Вот на что похожа ночная прогулка по Манхэттену.

Всемирный Торговый Центр возвышается на юге острова, как запертая туманность, иллюминированная Эмпайр Стейт Билдинг обозревает свои разрушающиеся владения, точно она — пережиток свергнутого королевского рода и самое красивое здание Нью-Йорка — Крайслер — заставляет тебя проклинать близоруких планировщиков Лондона, которые наложили деспотические ограничения по высоте в 1950-х. Боже, благослови спящий Манхэттен.

У обитателей Среднего Запада есть поговорка, что если Америка — Земля Молока и Меда, то Манхэттен — земля Фруктов и Орехов. На Таймс-сквер со времени моего последнего визита стало почище, хотя это и не слишком бросается в глаза. Уличная жизнь — обычная залитая неоном грязь; пушеры, нищие, педики и многочисленные вьетнамские ветераны, орущие, когда ты проходишь мимо, почему-то на кантонском диалекте. Но гулять по бурлящим недружелюбным улицам легко, если ты притворяешься, что идешь в компании Фрэнка Бруно и Чака Норриса. Не все черные парни, стоящие вокруг в зарослях, пытаются продать наркотики или ограбить тебя — большинство из них просто «шатается» по округе (хотя, что означает это американское «шатание» остается загадкой). Стоят вокруг, громадные, группками, в обязательных спортивных штанах, майках с «Def Jam» и шапках, надеясь, что что-нибудь произойдет, это помогает им не только заполнить жизнь, но и дает им ощущение цели и осознание личности. Бедные, безработные люди в Америке не могут заполнить время предметами и развлечениями, бедные люди убивают время. Шатаясь.

Это также дань американскому легкомыслию или показатель нехватки рабочей силы в полицейском департаменте Нью-Йорка, кажется, людей здесь невозможно сдвинуть с места. Большинство из шляющихся вокруг пересечения Таймс-сквер и 42-ой улицы не продержались бы и десяти минут в Лондонском Вест-Энде, они бы сразу почувствовали хватку парочки молодых людей в зеленых анораках и грубых джинсах, отсвечивающих идентификационными карточками столичной полиции. После предписанной Тэтчер очистки полицией Сохо и Вестминстерского собора в начале 80-х, в Лондоне введена крайне дискриминационная политика, и будь ты иностранным гостем или бизнесменом, все равно ты не имеешь права находиться в Вест-Энде, если намереваешься совершить преступление — простоять на улице больше пяти минут. Кто станет их порицать? Место должно сохраняться чистым — для туристов.

Как и Пикадилли, Таймс Сквер готовят к крупномасштабным разрушениям и корпоративному обновлению. Уже сейчас не составляет труда вообразить все эти акры поддельного мрамора и вызывающие тошноту внешние лифты. Нью-Йоркские застройщики и отцы города планируют заменить дрочилово на бахвальство. Грязные переулочки обречены на слом, их заменят блестящие небоскребы и безликие бетонные пьяцца, а вывески старых театров и баров, так много значащие для городских традиций, померкнут навсегда. Глупость плана ставит в тупик. Всемирные туристические развлечения в один прекрасный день аэропортизируются. Вскоре туристы в Нью-Йорке смогут сидеть в обезличенном Трокадеро и платить бешеные деньги за абсолютно такую же чашку остывшего кофе, какую им во время посещения Лондона подавал, с принужденной улыбкой, некто в униформе, говорящий на всех языках, кроме английского. Несмотря на краснобайство застройщиков и политиканов, эти планы не принимают во внимание интересы местных жителей и вызваны не необходимостью городской реконструкции, а погоней за наживой.

Слева от меня стоит группа из двадцати здоровенных черных парней, все в солнцезащитных очках, они сгрудились вокруг нескольких листовок, провозглашающих, что черные на самом деле — это «потерянное колено израилево». Рядом с листовками изображение Христа с кровоточащим сердцем. Над его головой нацарапано — «АнтиХрист». Рядом с ним — изображение короля Якова I, украшенное подобным граффити, добавленным «Потерянным коленом». В центре толпы с каменными лицами — горластый человек с мегафоном, выкрикивающий, что белые люди — «злобные демоны», посланные на Землю Сатаной, чтобы развратить и поработить детей Божьих, черных людей планеты.

В Земле Свободы, по-видимому, нормально для черных религиозных психов возбуждать расовую ненависть и портить образы Христа, но художники не имеют право делать то же самое.

На другой стороне улицы, какой-то довольно безумный молодой человек стоит на углу и размахивает библией над головой и кричит в микрофон, приделанный к переносному усилителю, что-то о СПИДе и покаянии в таком же самодовольном тоне «я-говорю-вам», какой многие христианские фундаменталисты принимают, говоря о болезнях, передающихся половым путем.

То, что некоторые люди говорят, что СПИД — это наказание за гомосексуальные связи поражает меня, как самый нелогичный аргумент на Земле Господа. В конце концов, предположим на минуту, что Бог существует, и, что это Космическое сверхсущество достаточно мелочно, чтобы вернуться к ветхозаветной ненависти к гомосексуалам, почему же, в таком случае, самый незначительный риск заполучить ВИЧ у гомосексуальных женщин? Несмотря на созданный прессой имидж, ВИЧ — не «половая болезнь». Это просто вирус, один из многих, который поражает иммунную систему. Он может передаваться от одного человека к другому различными способами, через телесные выделения. Он не поражает никого в отдельности. СПИД поднял свою голову очень своевременно для религиозных мифо-торговцев, которые сделали себе капитал на том, что болезнь сотворила с божьим миром. Он успешно лишил нынешнее поколение свободных проявлений любви, неразрывно связав секс со страхом, установив очевидную ужасающую связь между зарождением жизни и началом смерти. Он поставил на колени наше технологическое всемогущество. Он создал атмосферу страха, который в свою очередь, породил ландшафт нетерпимости, ненависти, подозрений. Когда ты свяжешь все это воедино, ты легко поймешь, почему религиозные безумцы стремятся использовать болезнь, чтобы подкрепить свои беспомощные аргументы, которые никогда не использовались фундаменталистскими идиотами против больных, страдающих от гепатита В.

Я остаюсь в растерянности, не понимая, почему открытые геи и бисексуальные люди по-прежнему переживают тяжелые времена во всем мире. На деле ведь мы все, разумеется, изначально бисексуальные создания. Или, возможно, менее эмоционально и более точно — Асексуальные. Американский писатель Гор Видал вызвал некоторое возмущение, высказавшись об этом в своих эссе; хотя почему кто-то считает возмутительным то, что становится понятно нам всем годам к четырнадцати? Испытывая влечение к людям своего пола, некоторые люди, естественно, экспериментируют. Из тех, кто это делает, некоторые очевидно осознают, что этот опыт физически и/или эмоционально более удовлетворяющий, чем подобный опыт с лицами противоположного пола — по каким бы то ни было причинам — был сделан сознательный выбор. Ну, так что же? Честно говоря, единственное, что удерживает большинство людей от экспериментов со своей сексуальностью — это окружение и семейное давление, используемое, как и религиозное наставление в годы формирования личности. Общество, как и его одноцветные историки и интеллектуалы, любит связывать мир легко управляемыми стереотипами, которые, через Общественное обращение к раздражающей статистике, усиливаются подобным отношением. Круг редко размыкается.

Иллюстрация: Том оф Финланд

Противоположный пол — это нечто загадочное для всех. Люди одного с тобой пола, с другой стороны, — надежные и не пугающие двойники. Демон-любовник, брат-близнец. Далеко от нелепых поляризаций мачизма и молчаливой податливой женственности, любое близкое сексуальное взаимопонимание между мужчинами и женщинами начинается с принятия нашей телесности и наших физических желаний. Не следует также исключать и некоторую асексуальность. Разумеется, не все мы на самом деле получаем удовольствие от секса с представителями одного с нами пола. Но, тем не менее, мы должны признать наши сексуальные возможности, и признать тот факт, что общество виновно в компрометации нашей естественной, человеческой сексуальности. Мужчин, как правило, принуждают к идеалу пенис-пушинг гетеросексуальной «нормы» и таким образом отрицаются любые искренние физические взаимоотношения друг с другом, помимо спорта или насилия. Это, я считаю, наша собственная ошибка. Я, разумеется, не получаю никакого физического удовольствия, если меня целуют друзья-мужчины — особенно если и они большие и волосатые — но я думаю, что это связано с нашими установленными отношениями друг с другом, а не с подлинным, чисто физическим отвращением.

Гораздо больше женщины, чем мужчин «признаются» в физическом влечении к людям своего пола. В про-мужском обществе, основанном на том же священном семени, что бедный Онан растрачивал попусту, гомосексуальные отношения между мужчинами даже теперь зачастую изгоняются в грязный, тайный мир туалетов, задних комнат и сомнительных мотелей. В буквальном смысле — сомнительные места, которые снова усиливают самосохраняющиеся стереотипы; для некоторых людей гомосексуальные отношения между мужчинами до сих пор приравниваются к туалетам, а теперь еще и к болезни. Сатанинский подарок фанатикам и занудам, которые стремятся контролировать других и будут хвататься за любую соломинку в своих поисках «достойного» предлога сохранить этот контроль.

Женщин, выбирающих чисто гомосексуальные отношения, уголовные законы Англии практически не задевали, в то время как мужчины, предпочитавшие то же, в вопиюще сексистском обществе станвоились мишенью для всевозможных тупых законов, скверных шуток и поношения. Мы все, в некоторой степени, за это ответственны. Необходимое узаконенное «освобождение» мужчин-гомосексуалов в 60-70-е годы на деле вовсе не сделало гомосексуалов свободными. Оно их идентифицировало и изолировало. Довольно неожиданно гомосексуалы обзавелись своими собственными клубами, модой, пабами, журналами и музыкой. (Для асексуалов, каковыми является большинство из нас, предпочитающих людей противоположного пола, такая искусственность возымела социальный эффект, еще сильнее отдалив нас от гомосексуалов. Человек сознательно не отправиться в Гей-Клуб — из-за тамошней реакции на столь же нелепую вымышленную униформу гетеросексуальности внешнего мира — туда пойдет только гей, и какими бы стильными не были эти сборища, я думаю, что гетеросексуалы не в праве вторгаться в такие места, поскольку завсегдатаи приходят туда в надежде завязать сексуальные отношения. И подобная взаимная изолированность в таких сферах и образе жизни становится проблемой. (Другая проблема — эти ужасные усы). Либерализация идет внутри, но не распространяется вовне. Когда смелые люди — «выходят из тени», они также, в каком-то смысле «уходят в нее». Движение за свободу геев сделало много хорошего, но по-прежнему считается неприемлемым, если двое мужчин держаться за руки или целуются в «натуральном» обществе, все это просто означает, что Геи стали более доступной мишенью, как для узаконенных, так и для незаконных оскорблений. Вместо интеграции в общество, оно поделило общество на фракции и обеспечило искусственное большинство полезным козлом отпущения. В едином, нейтральном Асексуальном Обществе, восприятие таких вещей, как СПИД было бы совершенно иным. (И, говоря о Асексуальном обществе, я вовсе не имею в виду то, что мы должны маршировать строем в скверных, душных костюмах, с коротко остриженными волосами и отказываться от секса. Я говорю о том, что за исключением нашей сексуальной жизни, мы не должны делиться по полу или сексуальным предпочтениям).

Но поскольку нас ограничивали на протяжении жизни многих поколений, не меньше времени уйдет и на то, чтобы избавится от этой шелухи, даже в так называемых просвещенных и прогрессивных странах. Мы едва не надеемся на то, что Политики и Церковники, которые по определению заинтересованы в навязывании своего мировоззрения другим, примут участие в открытой травле людей, удовлетворяющих свои желания в сексуальной жизни, которая лишь немного отличается от их собственной.

Сейчас в Британии в тюрьмах находится около сотни мужчин, которых обвинили лишь в том, что они занимались сексом с другими взрослыми мужчинами по обоюдному согласию, на частной территории. Никого не удивляет, если такое случается в нецивилизованном и недемократическом обществе, но почему это, мне интересно, такие организации, как «Международная Амнистия», активно борются за «Права Человека», которых лишают жестоких преступников, но категорически отказываются принимать участие в судьбе мужчин, отправленных за решетку лишь за то, что они предпочитают заниматься сексом с мужчинами? Ложная готовая мораль, предлагаемая бездумным людям неверно истолкованным «Христианством», разумеется, используется для обвинения тех людей, которых общество определяет как гомосексуалов, несмотря на то, что эти преследования на деле ограничивает свободу всех нас. Зачастую это не чувствуется до тех пор, пока человек не уклоняется с одобренного обществом пути, и тогда он понимает, насколько узкой может быть эта дорожка.

Иисус Христос никогда не говорил о преследовании гомосексуалов или бисексуалов, возможно потому, что он сам, как любой нормальный здоровый человек, был бисексуален. В самом деле, он, несомненно, был человеком, полным любви и терпимости, он активно помогал страдающим от болезней, таких как проказа, и не осудил проститутку, но тех, кто судил ее, разумеется, а эти самопровозглашенные христиане, такие как этот мерзкий коротышка с микрофоном на Таймс-Сквер, вовсе не желают бороться за Права Геев (или, более точно, за Права Человека) и радуются тому, что люди страдают от ужасного заболевания.

Нездоровое увлечение христиан Сексом вполне можно объяснить логически. Преследование Секса и, больше всего, чистоты самого по себе оргазма, помогает любой системе контроля, поэтому даже нечто столь естественное и здоровое, как сексуальная жизнь должно регулироваться и находиться под контролем. Практически все, кто на протяжении веков дорывался до власти, пытались вмешиваться в частную сексуальную жизнь тех, кого они стремились контролировать. И о любых самых уважаемых, самых влиятельных законах, навязанных человеку, говорилось, что они даны Богом. Подойдет любой Бог. В Британии и Америке, мы используем христианского Бога. Законы, принятые в Англии, даны с Королевской санкцией Монархом, который также является главой Англиканской церкви и Защитником Веры. Вся Британская Конституция переполнена упоминанием Бога, а следовательно, свидетельствует о «добре», и таким образом политикам дано право управлять.

Трюк старый как мир. Первая письменная законодательная система была создана в Вавилоне, о которой было сказано, что придумана она не смертными, но Богом. Царь Хаммурапи (2067–2025 до р. Хр.) сказал, что закон был дан ему всемогущим богом Мардуком, поэтому его повеления должны выполнятся. Хотя имена божеств менялись, концепция оставалась неизменной. Бог стал политизированным, и обращение к Богу использовалось всяким, кто стремился заполучить контроль над другими. Власть, таким образом, благодаря этой предполагаемой связи, допускала не только право контроля над другими, но так же и монополию на мораль. То есть, все войны — священные войны, все законы — праведные законы. Чем больше у нас законов, тем лучше мы должны стать. Если ты родился Геем, стало быть, тебе не повезло. Возможно, в этом свете замысел Серрано становится более понятным. Если Бог, в «Своей» бесконечной мудрости, решил выбрать кого-то, чтобы покарать вирусом, почему исключительно геев? Почему не торговцев наркотиками или убийц, или нью-йоркских таксистов?

Таксисты здесь точно такие же, как в любом другом городе мира. То есть большинство из них грубые, жалкие, скучные и, к тому же, худшие водители на улицах города. Впрочем, здесь в Нью-Йорке, они хоть чем-то отличаются, поскольку в Нью-Йорке ни один таксист не имеет ни малейшего понятия, куда он едет. Исчезли старые «ню-йоорцы», которые знали место, куда ты направляешься, как свои пять пальцев, теперь почти наверняка твоего водителя будут звать Мохаммед или Мустафа, он явно прожил в городе не больше десяти минут и неспособен отличить Сент-Марк-плейс от 80-й улицы. Многие пытаются ободрать тебя как липку, накручивая счетчик сразу на двадцать долларов — они очень оригинальны — а затем, когда ты указываешь им на их маленькую ошибку, начинают притворяться, что ни слова не понимают по-английски. Тысяча извинений, ха-ха. Желтые такси с безумным грохотом несутся вдоль улиц, воображая, что они мраморные статуи, установленные вдоль аллеи. Дурацкая низкая конструкция такси только ухудшает положение. К безответственному, безрассудному вождению здесь прибавляется еще и дополнительное удовольствие от низких сидений, из-за которых ты ничего не видишь, тебя вжимает в сиденье от перегрузки, да к тому же ты подпрыгиваешь, всякий раз, когда машину заносит на рытвинах. Когда вы собираетесь выйти, вас, разумеется, может сбить с толку вопрос о деньгах и закончится все тем, что вы дадите им десять центов на чай, решив, что дали пять долларов и, естественно, всякий может забыть закрыть дверцу машины.

Секс-шопы вокруг Таймс-сквер — прекрасные витрины мясных лавок. Ломтики бекона, два фунта сосисок, хирургические приборы, перевернутые вверх тормашками, плазма, жир, моча и собачьи испражнения/собачья усталость. Вороватые люди с Уолл-стрит толкаются между японских туристов, женатые пары средних лет из Куинса и Хобокена (он всегда с золотой цепью и стойким запахом лосьона после бритья, у нее полоски черной изоленты поверх глаз) пытаются показать молодым и прогрессивным, что они ищут свои фото в журнале знакомств, шелестят страницы журналов, глаза и брюки топорщатся. Ой-е.

Я размениваю засаленную пятидолларовую купюру на двадцать жетонов, как ребенок в зале игральных автоматов. Здесь множество забавных игр. Я захожу в кабинку и опускаю первый жетон. Металлическое забрало поднимается, открывая пластиковое окно, сквозь которое можно рассмотреть четырех самых уродливых женщин в мире. Я решаю, что их зовут Чума, Голод, Война и Смерть. Все они обнажены — на них только обязательные туфли на высоких каблуках, они сидят, зевая до слез, крутятся вокруг груды подушек, под «Beat It» Майкла Джексона, доносящуюся из кассетного магнитофона. Очень уместно. Индивидуальные кабинки расположены полукругом вокруг сцены, а это значит, что если приглядеться, то можно увидеть десятки крошечных глазков, волнующее зрелище, сосредоточенные взгляды, устремленные на трех толстух и одну тощую, точно это пришельцы из космоса. Одна из женщин без особого энтузиазма танцует перед моим окошком и, широко раздвинув ноги, замирает перед моим глазком, ее промежность лишь в шести дюймах от моего лица. «Сунь пять баксов через окно, если хочешь увидеть кое-что действительно грязное», — говорит она, не переставая жевать жвачку. Глядя на тусклые, залитые неоновым светом прелести этой девушки, я думаю о том, что я уже увидел кое-что, что следовало бы помыть и не отвечаю ей. Она фыркает, пинает ногой пластиковое окошко, разделяющее нас, и говорит: «Да пошел ты». Очаровательница.

Мужчины стоят в темном коридоре вокруг видео-кабинок, с грохотом потрясая кучами жетонов и, видимо, стоящими членами в своих нейлоновых слаксах. В ожидании свободной кабинки один из них поворачивается ко мне и жалуется: «Какого хрена они думают, они тут делают? Всего пять минут, чтобы подрочить». Хоть где-то преждевременная эякуляция считается социально-приемлемой. Я в правильном месте.

Засохшие пятна на экране телевизора — явно не слюна. Я проверяю, заперта ли дверь, смотрю, нет ли чего влажного или шевелящегося на откидном сидении и опускаю в щель еще один жетон, держа палец на пятидесяти канальном пульте. Вот оно. Вся человеческая жизнь здесь. Ужасное открытие.

Видео-кабинки — странные маленькие комнатки, в которых стучат костями скелеты. Тайные прибежища фантазии, и хотя немногие готовы мужчины признаться, но в свое время практически все это делали. Запрещенные, во время чисток тори несколько лет назад в Лондоне, они распространились на СПИДо-сознательной 42-й улице, как никогда раньше. В конце концов, для наблюдателя, вуайеризм — самый безопасный секс. Большинство людей предполагают, что просмотр таких видео — «сексизм» и унижение достоинства женщин. Хотя подобное мнение вряд ли можно считать результатом серьезных размышлений — скорее это следствие модной, «политкорректной» доктрины, лишенной индивидуальной мысли в угоду согласованной реакции.

Некоторые из этих видео, я должен сказать, весьма неприятны, и некоторые к тому же унизительны для женщин, в них снимавшихся. Можно признать, что незначительный процент преимущественно мужской аудитории порнографии отвратительно увлечен этим, и способен получать удовольствие лишь от вуайеризма и наблюдения. Традиционный для семидесятых феминистский взгляд на порно — оно оскорбительно для женщин, но это нонсенс. Классические художники творили нечто подобное на протяжении веков. Некоторые мужчины — хотя, разумеется, очень немногие — позволяют этим фантазиям воздействовать на их отношение к женщинам в обычной жизни, но таким людям, можно быть уверенным, придется изменить свое мировоззрение, войдя в контакт с женщинами в реальном мире. И можно ли считать, что если кто-то смотрит порнофильмы, значит, он считает всех женщин — и свою бабушку, например — доступными шлюхами?

До сих пор нет научных, заслуживающих доверия доказательств связи порнографии с сексуальными преступлениями, несмотря на то, что некоторые преступники заявляют, что порнография «заставила их это сделать», точно так же Марк Чэпмен винит Джерома Д. Сэлинджера в смерти (это произошло в нескольких улицах отсюда) Джона Леннона. Счастье — это дымящийся пистолет. В реальности же становится понятно, что многие мужчины, «приходящие» сюда ежедневно, просто не имеют иной формы сексуального высвобождения. Галлоны спермы, которые ежегодно скапливаются в этих трущобах, вызывают полезный социальный эффект, ослабляя сексуальное напряжение тысяч зачастую одиноких, потенциально опасных людей.

Посмотрите вокруг. Когда Западная Германия в 1975 году легализовала жесткую порнографию, количество случаев изнасилования и других, связанных с сексом преступлений, значительно снизились. Почему эта смущающая неопубликованная статистика не прошла через цензурное лобби, совершенно понятно. Я иногда задаюсь вопросом, насколько «сексистски» для женщины смотреть порнографичские фильмы? Многие это делают, но не все признаются — в самом деле ведь здесь сегодня встречаются и одинокие женщины и пары, и предположить, что ни одна женщина не находит порнографию привлекательной — снисходительно, сексистски и ошибочно. И насколько сексистски для гомосексуала смотреть фильм с участием других гомосексуалов? По крайней мере 20 % порнографии в Америке работает для геев. Есть также лесбийские садо-мазожурналы в Калифорнии, которые читают преимущественно женщины, книги, ориентированные на лесбиянок, например, написанные Сьюзи Брайт и Пэт Калифиа по таким вопросам, как порка и вагинальный фистинг, и лесбийские ночные клубы, как здесь, так и в Лондоне, обслуживающие женщин, носящих лифы, ажурные чулки, наручники и все прочие атрибуты садо-мазо, которые, как правило, ассоциируются со стариками, ошивающимися в порно-шопах. Знай свою аудиторию.

…В 23-й кабинке кончают. «Благослови меня, Отец Небесный…» «Падение, падаю»… ибо я согрешил. Заставьте ее услышать. Глаза в глаза. Песни без слов… Понять животных. Соломон понял. Дар природы. Чревовещание. Губы сомкнуты… «Спасибо тебе», — говорит священник сквозь металлическую решетку. «Останется тридцать жетонов».

Хотя некоторые люди могут почувствовать себя оскорбленными или униженными сексуальным эксгибиционизмом или даже наготой, многих это не смущает. Когда мне было восемнадцать, мне предложили сняться в порнофильме, но ничего не вышло, потому что нужно было заниматься сексом с другими мужчинами — я решил, что с этим не справлюсь, тем более перед камерой. Мне повезло. Будь я в то время бездомным, я бы, наверно, взялся за эту работу. Но можно ли бы считать это эксплуатацией, если я бы пошел на это, если бы я принял сознательное решение использовать собственное тело, чтобы заработать денег на аудитории, состоящей преимущественно из престарелых геев? Я не сторонник порно на эстетических основаниях; я просто защищаю данное Богом право на свободу выбора. Я думаю, что большая часть критики порнографии на самом деле основывается на моральных ценностях критиков, как бы это не подавалось. У меня есть друзья, работающие проститутками, стриптизерами, в пип-шоу и снимающиеся в жестких порнофильмах. Только один из них сказал, что чувствует себя униженным и оскорбленным, некоторые из них получают удовольствие от своей работы, в том числе одна девушка, которая не нуждается в деньгах, она сказала мне, что для нее это «лучшая на свете работа, летать в Рим или Лос-Анджелес, трахать шикарных парней». Такая реакция, возможно, служит психологическим защитным механизмом, и придерживаясь этой точки зрения, я, возможно, подавляю свое собственное подсознательное чувство вины и сознательно остаюсь наивным, но она — образованная девушка из среднего класса, которая заявляет, что ей эта работа по кайфу, ей нравится получать за это деньги. С кем я спорю? Социологи, цензоры и жадные до информации феминистки уверены, что секс-звезды унижают себя.

Большинство, и мужчин и женщин, сознательно соглашаются на публичный секс. Хотя, не исключено, что некоторые делают это, потому что не видят другого способа заработать сравнительно крупные суммы денег, но очень немногие делают это под давлением или для того, чтобы прокормить больную бабушку в Куинсе. Если кто-то чувствует себя униженным, он бросает эту работу (забудем на минутку об леденящих кровь историях об актерах этих фильмов, у которых нет выбора, которых принуждают сниматься гангстеры, угрожающие пистолетами). Человек в не меньшей степени подвергается эксплуатации, работая на «боссов», как до сих пор утверждают марксистские догматики — или не подвергается. Я не вижу разницы между работой шахтера, встающего в шесть часов, чтобы спуститься в шахту или полетом в Лос-Анджелес, чтобы сняться в порнофильме. Я знаю, какую работу я предпочитаю, но, опять же, у меня нет почтения ни к своему телу, ни к трудовой этике. Вы эксплуатируете меня, читая эту книгу? Или это я эксплуатирую вас?

Учитывая ясность мира, я думаю, что лучше всего будет, если вы и я и все на свете заключим молчаливый символический договор, согласно которому порядок будет постоянно меняться в течение дня, поскольку все мы можем быть производителями/потребителями, писателями/читателями, нанимателями/нанимаемыми и так далее. Люди, которые не понимают или не принимают круговую природу симбиоза, не позволяют другим брать на себя ответственность за выбор — отрицают сущность самого мироздания — борьбу против распада.

Когда человек признает простой факт, что порнография — это не просто гендерный вопрос, сводящийся к тому, что угнетенные мужчины смотрят на угнетенных женщин, когда мы признаем, что политики и подавляющее меньшинство не вправе влиять на сексуальности личность, и научимся обходиться без узколобого христианского «морального» аргумента, мы, разумеется, останемся лишь с этим неверно трактуемым «марксистским» доводом, согласно которому любая работа на «боссов» (или, как можно предположить, на платящую аудиторию) — унизительна. Если и существует какое-то унижение, я могу предположить, что куда более «унизительный опыт» это платить кому-то, чтобы посмотреть, как они занимаются сексом, чем получать деньги за то, чтобы заниматься сексом на показ.

Всякий раз, когда мужчина и женщина занимаются сексом, они, в некоторой степени, неизбежно становятся «сексуальными объектами». Когда они прекращают заниматься сексом, или когда заканчивается фильм, они перестают быть сексуальными объектами, точно также, как если водитель выходит из машины, то он превращается в пешехода. Говорить о том, что если человек вовлечен в сексуальную деятельность или наблюдает за ней, привлекая партнера противоположного пола, значит, он всегда смотрит на представителей противоположного пола, исключительно как на сексуальные объекты, полнейшая чушь. Мужчины и женщины — многогранные существа, а не двухмерные проекции на экране. Удивительно, люди это уже знают. К тому же, надо сказать, никто не принуждает мужчину или женщину «играть» в этих фильмах. Они могут быть бедны, но миллионы людей бедны и при этом не снимаются в порнографическом видео, чтобы выжить. В видео-кабинках, это не актеры — мужчины и женщины, но зрители — мужчины и женщины, становятся шаблонными и определяются только своей сексуальностью. Сексуальный мотив — это единственное, что приводит их сюда.

Понятно, что в мире порнографии есть неприятные моменты. Как и в полицейских сериалах по ТВ, или на страницах Библии, подчас неприятная склонность к доминированию над женщинами и насилие над ними (хотя я должен сказать, что в порнографии, которую я смотрел, насилие, как правило, совершается женщинами по желанию мужчин).

Тем не менее, некоторых мужчин возмущает женская сексуальная власть над ними. Они ненавидят их за красоту, за их способность — по мнению некоторых мужчин — развращать. Вина почитается на христианском алтаре, и женщины, будь это Огола или Оголива или Джейн Мэнсфилд, за это расплачиваются. Бог, разумеется, был мужчиной, поэтому Сатана должен быть женщиной. И только женщины истекают кровью. Однако в этих фильмах женщины доминируют над мужчинами, жестокость проявляется по отношению к мужчинам, хотя этот феномен игнорируется в публичных дебатах по вопросу порнографии. Также, как мне кажется, непорядочно использовать животных, поскольку животное вряд ли может быть добровольным партнером. (Хотя, честно говоря, я предпочел бы быть свиньей, которую трахает человек, чем коровой, которую забивают на скотобойне). Но хуже всего детская порнография. Цензурное лобби против порнографии, создавшее порочный альянс правых и левых экстремистов, зачастую выдвигает надругательство над детьми в качестве довода в пользу запрещения порнографии. Однако они забывают, что эксплуатация детей в порнографии является противозаконной во всех странах мира, и большинством порнографов считает это отвратительным, равно как и большинство людей, приобретающих порнографию, и почти все остальные. Уравнивать порнографию с надругательством над детьми и нарушением закона, все равно, что обвинять всех мужчин геев в изнасиловании хора мальчиков.

И чем больше запретов накладывают на развлекательную секс-индустрию, тем больше правонарушений совершается на этой почве. В Голландии, где практически все происходящее между взрослыми людьми по обоюдному согласию, мир порока урегулирован и практически безопасен. В Тайланде, где проституция и порнография находятся под запретом, когда идешь по улицам Патпонга, то видишь, что секс с детьми, гангстерское насилие, коррумпированная полиция, оскорбления женщин и распространение СПИДа вокруг тебя цветет буйным цветом, безо всякого контроля. Как с наркотиками и алкоголем, если ты загоняешь что-то в подполье, то индустрия оказывается в руках преступников. С людьми, вовлеченными в эту индустрию, и ее аудиторией обращаются плохо и, — что более вредно, чем что-либо другое в общественном смысле — они тоже начинают считать себя преступниками. Мне кажется, что главная причина существования порнографии и дебатов вокруг нее, связана с разочарованием. Многие мужчины, по-видимому, разочарованы в женщинах, с которыми они проводят жизнь, отчасти потому, что они видят нереальных, недоступных женщин в рекламе и развлекательных СМИ, и поэтому они ищут безопасного, бесконтактного секса с другими. Женщины, которые осуждают всю порнографию разом, должно быть разочарованы в своих мужчинах, которые смотрят ее. Некоторые женщины — меньшинство — кажется не понимают, что же такое быть мужчиной и вечно недовольны тем, что мужчины с удовольствием смотрят на других женщин и хотят их, и получают удовольствие от секса с совершенно незнакомыми людьми, без какого-либо эмоционального подтекста. (Разумеется, на это способно и большинство женщин, хотя многие, из-за общественного давления, не этого афишируют). Но полностью отрицать существование таких потребностей, в надежде, что человеческий род можно приучить иначе думать о сексе и сексуальности — по меньшей мере нереалистично. Стол же менее нереалистично, как решение Королевы Виктории в знаменитой апокрифической истории, когда она якобы отказалась запретить гомосексуальные отношения между женщинами, поскольку пребывала в уверенности, что такого просто не существует (сама же она, на деле, была бисексуальна). За последний век мужчины и женщины изменились в социальном отношении, но отрицать похоть, все равно, что отрицать гравитацию. И как бы там ни было, и мужчинам и женщинам иногда нравится быть сексуальными объектами, и они могут становиться сексуальными объектами без унижения и оскорбления кем бы то ни было.

Атмосфера этих секс-шопов вообщем-то довольно печальна. Секс должен быть стремлением к контакту, но здесь, в этих маленьких вонючих кабинках, нет контакта, нет человеческого общения, нет любви. Теперь люди не только умирают в одиночестве, они и трахаются в одиночестве.

Таким образом, одинокие и униженные, мужчины испытывают чувство вины, перед своим Богом и перед общественной моралью. Здесь нет удовлетворения своего эго, нет завоевания, нет контакта, нет проявлений любви и, безусловно, в этом не так уж много забавного. Лишь отвращение к себе и пустота и то, что считается расплатой за «грехи» — смерть.

В 1984 году я подкупил бутылкой кларета Колина Уилсона, автора всемирно известного бестселлера «Аутсайдер», чтобы он написал статью в мой журнал о «Сексе, Преступлениях и Оккультизме». В своей работе он приравнивает сексуальное удовольствие взрослого мужчине к затянувшейся шаловливости школьника. Вообщем-то он прав. Из-за навязываемого обществом чувства вины, мы все еще считаем наши сексуальные отношения чем-то «беззаконным». Эти магазины лишь укрепляют это чувство, и более всего это заметно здесь, в секс-кабинках, где поспешно самоудовлетворяются маленькие мальчики, точно их запустили в магазин сладостей, и они выходят, объевшиеся, с красными лицами. В секс-шопе имеется даже большой пластиковый мусорный ящик и маленький столик, на котором стоит рулон бумажных салфеток и баллончик дезинфекционного спрея. Выбегая наружу, мужчины брызгают его на свои маленькие липкие ручки и вытираются бумагой, которую бросают в мусорный ящик, чтобы добавить к мерзкой куче промокших платочков, миллионы копошащихся, умирающих умирают сперматозоидов.

По крайней мере здесь, в Нью-Йорке, они относятся к этому прозаично, как и в большинстве других больших городов мира. В патетической, псевдо-викторианской Британии, по-видимому, никто никогда не спал с проституткой, не покупал порнографический журнал или роман, и не мастурбировал. Даже несмотря на то, что информированные источники считают, что свыше двенадцати миллионов британских мужчин имели секс с проститутками, когда о таких вещах говоришь с мужчинами в Англии, остается удивляться, каким же образом секс-индустрия умудряется здесь процветать: человек не может представить себе, что многие члены парламента от консерваторов занимаются этим.

Видео-кабинка, в которой я нахожусь, залита белыми отблесками от экрана телевизора, поэтому твое зрение становится ограниченным, если ты отрываешь взгляд от видеофильма. Но вскоре мои глаза привыкают к недостатку света, и я могу разглядеть, что стены кабинки покрыты надписями — телефонными номерами — и дырками. В Англии такие норы между стенами называются «сияющими дырками», потому что безрассудные геи частенько просовывают свои члены в такие дырки, в надежде, что безликий незнакомец с другой стороны захочет сделать им минет. Здесь, в Нью-Йорке, дырки, которые в Англии и большинстве других мест проделывались годами самими клиентами, представляют собой аккуратные, размером под член, кружки, вырезанные в стенах любезным руководством.

В дверь начинают стучать, кто-то хочет войти. Я встаю, дожидаюсь, пока закончится видео, затем выхожу, надеясь, что следующий парень не подумает, что я дрочил. Какой же я все-таки британец.

Когда я последний раз был здесь, в Нью-Йорке существовали живые секс-шоу, которые сейчас, кажется, практически исчезли. Одно из них я посетил, в здании четырехэтажного секс-супермаркета, зрелище было бесполым, странным, но, вместе с тем, поразительным. Вы входите в театр, входная плата очень низкая, около 3 долларов, усаживаетесь в полумраке и тишине, и ждете, что что-то произойдет. На телеэкранах над головой беззвучно кинокадры мелькают, ты обводишь глазами комнату. Три ряда сидений, как в старых кинотеатрах, расставлены вокруг маленькой, немного приподнятой над залом, сцены, покрытой ковриками. Расположение сидений таково, что ты, сидя в ожидании, в полумраке, можешь смотреть через сцену прямо на человека, сидящего напротив тебя в почти пустой комнате. Он смотрит на тебя. Ты смотришь на него. Он кашляет и отводит взгляд. Ты закуриваешь и отводишь взгляд. Атмосфера становится душной. Он шаркает ногами, ты почесываешь голову. Черт, это глупо, тебе хочется помахать рукой этому парню напротив, но ты не уверен, что он осознает абсурдность всего этого. Люди зевают, откуда-то доносится звук, точно кто-то скребет свою задницу через потертые брюки. Ты чувствуешь себя идиотом. Что ты тут делаешь? Ты готов уже слинять, но тут вдруг на сцену выходит обнаженная пара. Скрытые колонки оживают с легким попердыванием, и усыпляющая музыка проникает в тишину.

Девушка молода, очень красива, темная. Парню лет 25, восточного типа, стройный, он демонстрирует приличных размеров стоящий член, выдающийся вперед и покачивающийся, он выглядит скучающим. Они смотрят друг на друга и слегка улыбаются. Они обыденно целуются, довольно нежно ласкают друг друга, мягко движутся и перекатываются, синхронизируясь с музыкальным ритмом. Спортивно, мастерски, почти хореография. И ты внезапно понимаешь, что на самом деле это довольно красиво, как балет. Слово «перфоманс» обычно не ассоциируется с занятиями любовью, но в данном случае это верное слово. Эти люди совершенные актеры/танцоры, рассказывают древнюю историю. В отличие от многих произведений искусства и перфомансов, это выглядит вполне нормально, здорово и непринужденно. Стивен Беркофф наблюдал подобное шоу в Рио и пришел к такому же заключению, и это избавило меня от неясного чувства вины.

Вожделение уходит, ты расслабляешься. Затем внезапно замечаешь, что пара мужчин поднялись со своих кресел и пристроились прямо рядом с парой. Их лица всего в нескольких дюймах от члена парня, когда он входит в девушку, точно они стали свидетелями какой-то жизненноважной, замысловатой операции и делают заметки в уме. Несмотря на вторжение этих пускающих слюну старых извращенцев, пара продолжает заниматься сексом, по-видимому не обращая особого внимания на происходящее вокруг них. Возможно, она сейчас думает, чтобы такого сегодня съесть на обед, а он думает — не купить ему ли коврик под колени. Через пять-десять минут оба симулируют синхронный оргазм, разъединяются, встают и кланяются. Его член остался таким же жестким и скучающим, как и прежде. Ты благодарно хлопаешь, восхищаясь их профессионализмом. Даже на грязном полу этого медвежьего угла, их чистота остается нетронутой. У них никогда не будут брать интервью на шоу Дэвида Леттермана, но их искусство, хотя и столь естественное для нас всех, сравнимо с представлением «Лебединого озера», их мастерство превосходит «Чикагских медведей». Больше никто не хлопает. Они улыбаются, говорят «спасибо» и исчезают. Из громкоговорителя доносится голос: «Следующая пара начнет выступление через десять минут». Конвейерная лента. Аудитория остается на месте, но ты уходишь, немного смущенный всем этим. Возможно, позже ты пойдешь в кино или в боулинг.

Позже, с головой бросившись в разврат, мы оказываемся в холодном, черном подвале ветхого здания в районе старых консервных заводов в Нижнем Вест-Сайде. Мы в ночном садо-мазо-клубе под названием «Склеп». [С момента написания это место стало знаменитым в связи с тем, что его использовали в качестве декораций для фотографий книги Мадонны «СЕКС»]. Здесь мало света. Ты пробираешься по голому бетонному полу через лабиринт подвалов, к бару. Этот клуб из тех, куда выпивку следует приносить с собой, мы вынуждены сидеть и пить кока-колу. Большинство клиентов — мужчины. Они приходят сюда в уличных костюмах или рабочей одежде, платят за вход и скрываются в кабинках. И выходят оттуда обнаженными, за исключением обязательной кожаной куртки и — что удивительно — в носках и ботинках, которые они не стали снимать, потому что пол здесь голый и очень холодный. Они сидят на стульях в баре — ряд белых волосатых задниц, и болтают о боулинге. Я молча недоумеваю. По стенам из сломанной трубы сочится вода.

Изредка заходят женщины — невероятно огромные волосатые шлюхи, ищущие клиентов, которые мечтают, чтобы их связали и выпороли — но время от времени происходит нечто привлекающее твое внимание. В какой-то момент входит моложавая пара. Мужчина снимает пальто и оказывается, что он одет в платье. Он раздевается до разукрашенного белья. Она методично роется в сумочке, достает разнообразные куски веревок и всяческие приспособления. Парень стоит, как на распятии, возле металлической решетки. Она связывает его, затем подходит и просит зажигалку. Ты сверкаешь своим «Биком», разрывая темноту. Но она не собирается прикуривать сигарету, вместо этого она достает кусок тонкого шнура, который она просит пережечь посередине на две части. Должно быть, забыла свои ножницы. Не говоря ни слова, она продолжает связывать своего партнера, затем снова просит зажигалку — на сей раз, чтобы зажечь свечу. Следующие пятнадцать минут она капает горячий воск на полуобнаженное тело муженька, а тот изредка постанывает. Закончив с этим, она извлекает здоровенные бульдожьи зажимы и приделывает их к различным частям его тела и легонько хлещет его короткой плеткой.

Становится все холоднее. Ты встаешь и идешь через темные комнаты. Табличка на стене гласит «Правило клуба — Lips Above Hips Only» («Губы только поверх бедер»). Ты заговариваешь со здоровенной леди, сидящей на диване, который видал лучшие деньки. Она славная, но хочет, чтобы ты сел к ней на колени. «Тыы англичанин? Мне нрааавятся англичане». Молодой, неопрятно выглядящий парень вмешивается. «Ты — не англичанин. Ты — австралиец. Я знаю английское произношение, и ты — не англичанин. Ну, может, ирландец». Дюрьмо. Он наклоняется к толстой леди. «Дай мне пососать твои сиськи, пожалуйста, позволь мне». Невероятно, но она позволяет.

Ты идешь в другую комнату, где один парень радушно предлагает «надрать тебе задницу», но, предпочтя добрую чашку горячего чая, ты изящно отклоняешь предложение и выходишь в дождливую ночь…

Вернувшись в Настоящее время, я замечаю, что журнал «Screw» по-прежнему здесь популярен и открыто продается на почти всех газетных стендах. Редактор Эл Голдстейн основал газету в 1968 году на принципах, что если у тебя есть свобода слова, ты можешь также испытать ее всевозможными оскорблениями в свой адрес. Его редакторская колонка, остроумно названная «Отымею тебя», сопровождалась двумя его фотографиями: на одной он жевал сигару, показывая камере средний палец. Вы поняли суть. Голдстейн еще один младенец с анальной фиксацией, который так и не повзрослел. Его девиз — «Делай гадости». Какой шутник.

Голдстейн — хорошая реклама для «Общества Полного Уничтожения Мужчин» (ОПУМ) Валери Соланас, произведение искусства, дополненное непременным манифестом, приведшее в частности к тому, что в 60-х она стреляла в Энди Уорхола. Если Соланас в некотором смысле оскорбляла мужчин, что должно быть повсюду осуждено, если мужчина отвественен, то «Screw» в свою очередь старается быть оскорбительным, неправдоподобным, круче школьного дерьма. На этой неделе издание «разоблачает» секс-индустрию Бангкока. На заглавной фотографии — репортер, которому делает минет улыбающаяся тайская девушка. Заголовок гласит «Вставляй член медленно. Знойные темноглазые красотки в саронгах хлюпают спермовыми леденцами и забавляются с водными пистолетиками в этой сказке о Косоглазом, дрянном, уродском». Мистер Голдстейн — большой специалист по крутым заголовкам. Газета поддерживается рекламой городских секс-предприятий, что в теперешних условиях означает, что «Screw» в основном рекламирует Секс По Телефону. «Горячий разговор», в лице Бэмби, Тины и Ким, ждет вашего звонка и заверяет вас, что у них — «Лучшая в городе живая линия по траху». На другой странице, по 970 45 45 вы можете поговорить с «пожирателями пизды и членососами» о «Лизании задницы, глотании спермы и трахе». И так далее, и тому подобное, печально.

Большинство компаний предлагает «тайный кредитный счет», без сомнения, так что «жена» ничего не узнает, хотя другие компании предлагают возможность дозвона в тональном режиме, которая не только позволяет клиентам оплачивать счета, набирая номер своей кредитки на телефоне, но также и оставлять сообщения для других клиентов на доске объявлений, подобно тому, как это было, в гораздо более подцензурной форме, в Соединенном Королевстве. Менее безопасный секс тоже, разумеется, до сих пор доступен. Вы все еще может вызвать Роберта, «Красивого, доброжелательного, неболтливого, с членом в 9 дюймов» или позвонить Хозяйке Подземелья Безжалостного Ангела, по адресу, куда вас заставят «приползти так быстро, как только сможете». Тесен мир. «Ангел» когда-то останавливалась в доме моих друзей в Брайтоне, поэтому я знаю, что на самом деле она и писатель Теренсе Селлерс, чья книга «Истинный садист» была впервые опубликована в Англии Полом Сесилом из «Темпл Пресс», одно лицо. Забудьте про журнал «Screw» и почитайте лучше вместо этого книгу Теренса.

Если мир мал, то Америка и вовсе крошечная. Издатель «Screw» Эл Голдстейн некогда выпускал журнал под названием «СМЕРТЬ». На обложке первого номера была фотография сотворенного Антоном ЛаВеем — обезглавливание Джейн Мэнсфилд. Сатана идет странными путями, творя абсурдные вещи.

ВРЕМЯ АРМАГЕДДОНА

Я бреду по Мидтауну и подхожу к церкви Святого Патрика. Вспоминая о Джо Скаггсе и дюжине черно-белых дневных фильмов про Санта-Клаусов и снег, я поднимаюсь по ступенькам, чтобы заглянуть внутрь. Как только я подхожу, дверь буквально захлопывается перед моим носом. Символично, думаю я, церковь закрывается.

Я представляю, как внутри ирландо-американский священник укладывает в раку тело Христа, запирает ее и преклоняет колена. Он бредет сквозь притихший алтарь к свечам, окружающим статую Девы Марии, и прикуривает от огонька «Мальборо». Он резко вдыхает, его легкие давят на переполненный желудок и раздается громкий пук, гулко разносящийся по пустому помещению. Он опустошает жестянку с надписью «Для бедняков нашего прихода», добавляет ее содержимое к куче банкнот, отправляемых бравым парням в Ирландию, их благословенным убийцам.

Вид иллюминированной церкви на улице, усеянной развевающимися на ветру американскими флагами, подчеркивает здешнее положение христианства. Я присаживаюсь на каменные ступеньки и прикуриваю сигарету, глядя на проходящих мимо американцев, глаза устремлены к тоннелям большого города. Трудно вдохнуть, сложно поверить. Здесь, среди этих религиозных идолов, возникает невероятное ощущение давления в Земле Свободы. Они растиражированы по всему Западу, воздействуя даже на неверующих. В 1985 году в своей статье, появившейся на страницах ныне знаменитого издания «Сан-Диего Мэгэзин» Джеймс Миллз, бывший президент сената штата Калифорния, вспоминает об обеде с Рональдом Рейганом в 1971 году.

Обед подходил к концу, притушили огни и подали чаши с праздничным шерри. В темноте Рейган внезапно спросил Миллза, читал ли он «неистового ветхозаветного пророка Иезекииля», затем, как описывает Миллз, бывший актер «страстно проповедовал» ему, точно снисходительно объясняя студенту-скептику. «Все пророчества, которые должны были исполниться перед Армагеддоном, уже сбылись», — вопил великий человек, довольно неожиданно для вынашивавшего президентские амбиции. «Ныне, — продолжал он, — все готово к Армагеддонской битве и второму пришествию Христа». Когда Миллз напомнил Рейгану, что в библии довольно ясно говорится, что человечество не может предугадать, когда случится это довольно заметное событие, Рейган ответил: «Все стало на свои места. Осталось недолго ждать. Иезекииль говорит, что огонь и сера прольются на врагов людей Господа. Это должно означать, что их уничтожат ядерным оружием». Далее великий теолог принялся доказывать, что, поскольку Советский Союз стал коммунистическим и безбожным, и находится он «на Севере» (как Гог в Библии), стало быть, СССР должен быть Гогом, нацией, которая ведет других во мрак. Из этой искаженной, типично американской перспективы мы и должны рассматривать ситуацию в мире. Горбачев, возможно, пытается разорвать Железный Занавес, но в самом ли деле — ОН ХОЧЕТ, ХОЧЕТ ЛИ ОН? В конце концов, разве АнтиХрист не является очаровательным, почти комическим персонаж, который может попытаться уверить мир, что он спасет его, тогда как все время пытается строить планы по его разрушению? И, эй, либералы, не несет ли советский лидер на себе печать Зверя или это в самом деле просто карта Малайзии, которую он вытатуировал у себя на макушке?

Несколько месяцев назад я гулял по Сити в Лондоне и прошел через толпу, собравшуюся у ратуши в ожидании прибытия великого Горби. Я, ради забавы решил присоединиться, и протолкался сквозь толпу, оставив позади себя нескольких покалеченных детей, вперед. Перед толпой у светофора остановился грузовик службы доставки, и из него высунулся водитель-кокни. «Мать вашу, это что за хренотень. Хтой-то едет, друган?» «Майкл Джексон». «Мать вашу. Да вы тут ваще охренели». С этим самая неосведомленная личность в Лондоне в раздражении уехала, и через пять минут за ней проследовал полукилометровый кортеж гигантских черных машин и суровых полицейских на мотоциклах. Огромная толпа кричала «Горби» и некто татуированный помахал рукой с заднего сидения своего лимузина. Я видел его руку. Она не похожа на руку, способную нажать на кнопку. Вообще-то это была довольно симпатичная рука, гораздо меньше и более интеллигентная, чем рука герцога Эдинбургского, которую я видел, мащущей из такой же машины во время королевского визита во Рексам в 1966 году.

Мои встречи с всемогущими на этом не закончились. Здесь, в Нью-Йорке, вчера был в городе посланник Господа на Земле, президент Буш, он прилетел, чтобы выступить на встрече в ООН. Когда мы мчались на машине домой по Ф.Д.Р.-драйв, я бросил взгляд на вертолетную площадку Здания Объединенных Наций и увидел большой вертолет. Символ британского Racing Green стал превосходной основой для президентского знака, нарисованного на боку вертолета. Так что теперь я видел руку Михаила Горбачева и вертолет Джорджа Буша. Если бы мы могли собрать их вместе.

Когда Америка вторглась — и была побита — во Вьетнам, многие их политики были убеждены, что они — богоизбранный народ, ухватившие Бога за пятку. Когда Рейган сократил правительственную программу страхования здоровья и другие социальные льготы, для того, чтобы вложить биллионы в Стратегическую Оборонную Инициативу и МХ-80, он сделал это потому, что он на самом деле верил в то, Советский Союз — это «Империя Зла». Когда Джордж Буш говорит о лишении американских женщин права на аборты или о вмешательстве во внутренние проблемы СССР, или о прекращении государственного финансирования безвкусных художников, он делает это, потому что является продолжателем традиций американских лидеров, которые, в отличие от большинства своих европейских коллег, обладают фундаменталистской верой в христианскую Библию.

Они не одиноки. Исследования в 1985 году показали, что шестьдесят один миллион американцев смотрят по телевизору выступления евангелических проповедников. Тревожный знак, не правда ли? Несколько женщин, задержавшихся на улице возле церкви Святого Патрика, нервно спешат домой, огибая пошатывающихся бродяг. Это мужской мир, главным образом потому, что ОН — больше и ОН испещрил планету своими родовыми символами угнетения и войны. Война боролась с другими мужчинами.

В Лос-Анджелесе я видел женскую уличную банду. Одна такая лос-анджелесская банда называется «Бояршниковые девушки», устрашающе татуированные толстухи, кружащие по улицам в ржавых автомобилях, вооруженные пистолетами и ружьями, которые, согласно департаменту полиции Лос-Анджелеса, вносят свой вклад по меньшей мере в уровень смертности среди членов других банд — 400 человек в одном только городе. Даже Белфаст по сравнению с этим выглядит довольно мирным городом, но опять же, в Лос-Анджелесе армия не патрулирует улицы. Хотя вид девичьей банды мне в то время показался чем-то смехотворным, и совершенно не пугающим — это больше походило на кадры из фильма Джона Уотерса, и я уверен, что если женщина разнесет мне голову из магнума 44 калибра, мне это будет столь же неприятно, как и если бы это сделал мужчина. Появление женских банд на Западном Побережье — плохой знак. Нет ничего плохого в том, что женщина делает со своей жизнью все, что ей заблагорассудится, но каким ужасным может стать мир, если, вместо того, чтобы мужчины становились менее жестокими, женщины пытаются соревноваться с мужчинами в жестокости, таким образом удвоенный кусок экскрементов расползается вокруг городов мира. «Бояршниковые девушки», однако, скорее исключение, это Мужское насилие кипит здесь под поверхностью, на улицах, в многоэтажных офисных зданиях, галереях, правительственных зданиях. Это комплексная проблема, с которой должны бороться феминистки. Ее истоки не в порно-шопах, которые просто дают выход нереализованным мужским желаниям. (Живи и дай жить другим, вот что я говорю). Нет, ее корни здесь, в псевдоморали Церкви и Государства, которые вмешиваются, запрещают или игнорируют такие потребности. Придирчивая мораль, которая на деле вдохновляет феминистскую мысль и выражается в грубой, ханжеской форме демонстраций возле секс-шопов. Вопрос не в феминизме, но в равенстве и свободе, в понимании желаний и различий и мирном высвобождении из-под такого давления. Как говорил Джек Парсонс, гностическое мировоззрение не может быть запрещено. Заниматься любовью, танцевать и пить — это значит прославлять и благодарить Бога. Эта культура запрещена нам военной экономикой, церковью, государством и плохо информированными влиятельными группами с убогими идеями, которые поддерживают институты и идеалы угнетения подобных чувств. Они стремятся не образовывать и информировать, но лишь «загоняют в рамки» людей, которые думают иначе. Люди, которые хотят изменить мир, такие, как радикальные феминистки, должны сосредоточиться не на вмешательстве в выбор других в «пункте продажи», но стремиться понять мотивы людей и необходимость изменения основ общества.

Например, как мы можем создать заботливое общество, если большая часть нашей философской мысли, наших представлений о себе и нашей роли в жизни все еще основывается (особенно здесь, в Штатах) на фундаменталистской вере в разглагольствования Ветхого Завета?

«И Бог благословил Ноя и сынов его, и сказал им: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю. Да страшатся и трепещут вас все звери земные, и все птицы небесные, все, что движется на земле… Все движущееся, что живет… ДАЮ ВАМ».

— Книга Бытия

Делай с этим, что хочешь. Несмотря на СПИД и «Бояршниковых девушек», население земли к 1997 году увеличится до 6 миллиардов. Миллиард из которых будет голодать. Папа улыбается, машет ручкой и запрещает свой пастве пользоваться контрацептивами, потому что, как полагает он, Создателю Вселенной это может не понравиться или ему нравится смотреть, как люди страдают и умирают от недоедания или еще чего. Американское правительство сократило финансирование организаций ООН по контролю рождаемости, поскольку эти организации попустительствуют добровольным абортам на ранних сроках.

Население земли каждые три недели увеличивается на число, сравнимое с населением Шотландии, в то время, как акр невосстановимых джунглей уничтожается каждую секунду, а каждые пять минут исчезает один вид животных. Затаив дыхание, статистика каталогизирует, как умирает реальный мир, в то время как религиозные догмы, которые предлагают сказочные земли Аркадии, остаются неприкосновенными и глубоко укоренившимися в умах и законах наших политиков. Иногда начинает казаться, что Христианская Церковь планирует Армагеддон только для того, чтобы выполнить свои собственные пророчества. Это так же оттеняет парадоксы.

«И тотчас послав оруженосца, царь повелел принести голову его. Он пошел отсек ему голову в темнице и принес голову его на блюде и отдал ее девице, а девица отдала ее матери своей».

— Евангелие от Марка, 6: 27-28

Хотя Америка все еще открывает Клиффа Ричарда, она точно также открывает Христа. Согласно общенациональному опросу «Гэллапа» пару лет назад, тридцать четыре процента американцев (примерно восемьдесят миллионов) объявили себя «возрожденными» христианами. Тридцать восемь процентов всех христиан (нет только «заново родившихся») верят, что Библия — это действительно слово Божие и должно пониматься буквально, слово в слово, а сорок пять процентов, что она, по крайней мере, вдохновлена Богом. Другими словами, восемьдесят три процента всех американских христиан верят, что Ветхий Завет — это созданный Богом план жизни. Согласно этому и другим исследованиям, большинство верящих в Библию — женщины, что весьма странно, если задуматься, какая женоненавистническая и жестокая эта книга. Она битком набита групповыми изнасилованиями, адюльтерами, инцестом, групповым сексом, фаллическим культом, обменом мужьями, абортами, скотством, кастрацией, незаконнорожденными, проституцией, убийствами, пытками, жертвоприношениями животных, колдовством, скатологией, анальным фетишизмом, женщины используются для человеческих жертвоприношений и как повод к войне, плюс расизм и много других отвратительных вещей. Неудивительно, что распродано два миллиарда копий.

Послание Христа, пророка-знахаря, который остерегался материализма и проповедовал интернационализм и познание Духа, кажется по большей части так или иначе забыто или удобно приспособлено стремящимися к власти. Самый популярный фрагмент Библии — не тот, где говорится о терпимости и прощении, а постоянно неверно толкуемый «око за око», библейские трескучие фразы извергались здешними евангелическими теле-проповедниками, даже когда Гэри Гилмор пожертвовал свои глаза медицинской науке. То, что так много американцев безоговорочно верят в это, действительно тревожный факт, в частности потому, что многие люди оставляют интерпретации практически непонятных текстов этой книги различным психам.

ЧУМНОЙ ДВОР

Легко здесь, на ступеньках Святого Патрика, убедить себя в том, что «Вавилон», город уничтоженный Богом в Откровении, это Нью-Йорк.

Вавилон — «Великая блудница… жилище бесов и пристанище всякому нечистому духу… ибо яростным вином блудодеяния своего напоила она все народы… и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее». Она — город, полный «язв и грехов», покрывшая себя «славой и роскошью». Бог хочет разрушить город, «драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море». Вавилон — «великий город у воды», полный «множества народов и языков… и цари земные любодействовали с нею» (В здании ООН, без сомнения), «великий город, правивший царями земными», где люди «кусали языки свои от страдания и хулили Бога Небесного от страданий своих и язв своих; и не раскаялись в делах своих» (СПИД), где «все одушевленное в море умерло», и так далее. С другой стороны, разумеется, Нью-Йорк, может, вовсе и не Вавилон, может, он больше похож на Новый Иерусалим, город, который приходит на смену Вавилон в Книге Добра. Город, который «нисходит с неба от Бога». Город, что «сияет подобно драгоценнейшему камню» и имеет «большую высокую стену» и «улицы его — чистое золото» (красный кирпич или «бурый песчаник» в сумерках превращает Нью-Йорк в самый золотой из всех городов). Новый Иерусалим (или Йорк) — город, «не имеющий нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; и цари земные принесут в него честь и славу свою. Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет». (Это ведь, в конце концов, город, который никогда не спит). «И принесут в него славу и честь народов». И так далее.

Вавилон или Новый Иерусалим, Нью-Йорк иллюстрирует то, как субъективно может интерпретироваться эта маленькая книга, Библия, хотя некоторые фундаменталисты, кажется, готовы согласиться, даже если многое в Библии и Христианстве, как нам известно, не дано Богом, а кое-как собрано воедино в 325 году нашей эры разными церковниками на Церковном соборе, созванном императором Константином в Нике. Император был заинтересован в создании унифицированной религии имперского христианства, чтобы собрать воедино обломки своей империи. Это он и получил, с этим, в большой степени, мы и остались. План Государственной Власти. Как бы то ни было, слишком просто возлагать вину на христианство или даже на более странные интерпретации Библии, поскольку болен весь мир. Поскольку Андреас Серрано — бывший христианин, ничего удивительного в том, что он критикует религиозные институты, используя образ Христа, облитый мочой, и поскольку христианство борется против гуманизма и эволюционных теорий на протяжении веков, критиковать его достаточно легко. Как бы то ни было, боязнь быть обвиненными в расизме, вот что более всего мешает белым людям на Западе критиковать ДРУГИЕ религии.

Например, человек может задаться вопросом, о сионистских принципах, применяемых в не имеющей оправдания военной оккупации Западного Берега и Сектора Газа — они поработили два миллиона арабов, но попробуйте сделать это здесь, в Нью-Йорке, городе, восхищающемся Израилем, и вас несомненно обвинят в анти-семитизме. Человек может задаться вопросом о позиции индусов, когда дело доходит до их обращения с кастой неприкасаемых в Индии, и об исламистском порабощении женщин в таких странах, как Иран, хотя сословный совет в Брэдфорде, разумеется, отвратителен для любого свободомыслящего человеческого существа. И нужно вспомнить, что несмотря на психов, угрожавших бомбой Лондонскому театру за постановку беркоффской версии «Саломеи» или слабоумных идиотов, грозившихся сократить финансирование искусства, потому что Андреас Серрано пописал на распятие, что цивилизации, созданные на основе христианства, покончив с крестовыми походами, ныне стали довольно толерантно относиться к идеям других религий и неортодоксальной деятельности. Посмотрите на ЛаВеевскую узаконенность в Америке и сравните со всемирным беззаконием, вызванным «Сатанинскими стихами».

ВИРТУАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Флэшбэк. Мы снова под звездами Лос-Анджелеса, возвращаемся из оперы, смотрим в окно, на афишу, рекламирующую «Шоу ужасов Рокки». Полотно фривея шоссе несется прямо на меня в свете фонарей. На миг я ощущаю леденящий кровь ужас внутреннего космоса. Если личность находит свое место в этом космосе то лишь потому, что она придумала для себя понимание, чтобы как-то справиться с громадностью и сложностью мира. Система верований корректирует весь этот ужас до управляемых размеров, возникает ощущение цели, судьбы и даже того, что всегда было недостижимо на физическом уровне, даже для Роберта Антона Уилсона: Жизнь после смерти.

В Виртуальной реальности компьютеров Тимоти Лири или странных роковых слов Иисуса Христа или писаниях Маркса, мы можем жить вечно, потому что, даже если мы исчезаем, идеи остаются. Воображаемый мир, как восковой музей, лучше, чем реальность, потому что он дает нам чувство порядка и вечности. Хотя большая часть изобретенных человечеством верований исполнены самых благих намерений, и разные верования ведут к разным практикам, кто что предпочитает, практически любая система верований — любая система восприятия и интерпретации реальности — работает. Иисуса Христа, марксистов, сатанистов, Мертвой Собаки. Природу невозможно шокировать, Бог беспристрастен. Ты живешь под сенью розы, а умираешь под колючкой. Лучше наслаждаться ее красотой, чем называть безобразным сорняком. Терпимость к жизни привносит терпимость в жизнь. Догматические споры ведут к жестокости, цензуре, невежеству и нетерпимости в жизни. Мы рождаемся и мы умираем. Добродетель и грех пожнут свои награды в смерти.

«Мы исчезнем за миг в тигеле Природы, чтобы возродиться снова в других формах, и нет никаких привилегий у того, кто воскуряет фимиам перед образом Добродетели, перед тем, кто купается в самой постыдной невоздержанности… все они встретятся с (одним и тем же) после их бытия, один и тот же конец, одна и та же участь».

— маркиз де Сад

«И сотворил Бог Человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его».

— Бытие, 1:27

Вследствие воздействия все более увеличивающегося доступа к информации и коммуникации, предоставляемой Медиа-Миром, Глобальная Деревня в настоящее время больше не чувствует утешительной заботы Власти так, как это чувствовали предыдущие поколения. Хотя самые суровые правительства, как, например, в Китае и Соединенном Королевстве, сделали все, чтобы ограничить количество информации для широких слоев населения, больше информационных фильтров в сознании человека, которые не приспосабливаются к образцам, созданным предшествующими поколениями. Появляются тонкие трещины, и эти метафизические проблемы разнообразными тайными путями выявляются в материальном мире. Монеты, брошенные к ногам восковой куклы — наиболее очевидное представление о созданной человеком искусственной идее. Вселенная становится более открытой. Смертельные угрозы человеку, который пытается публично осквернить подобный образ, производят обратный эффект, давая образу жизнь в медиа-пространстве и в сознании. Сенатор Джесси Хелмс пытается удержаться за свои резоны существования в этой, своей вселенной. Его цензура, была, на деле, его способом заново отредактировать мир до более управляемых размеров. Христос, добро, Сатана, моча, гомосексуальность, зло.

Иллюстрация: Маркиз де Сад

Выбор образов Андреаса Серрано был демонстрацией его сознания, прошедшего через ту же функцию. Его редакторский процесс был столь же линейным, конфронтационным, он также поддерживал традиционные структуры американского искусства, религии и общества. Разногласия становятся все более неясными.

Хелмс и Серрано — две стороны одной медали. В социальном смысле, функция так называемого авангарда и Истеблишмента — одна и та же. То есть их функция — контроль. Сокращение вселенной до управляемых блоков. Художники разделяют общественную роль с политиками и священниками. И снова, мы получаем бессмысленные идеи и концепции, «держаться позади» и выбрасываем деньги на ведение войн. К несчастью, тем не менее, единственный существующий Ад находится на Земле. Если вы с этим не согласны, возможно вам стоит поехать в Лос-Анджелес и поговорить со спившимися ветеранами Вьетнама о Мей-Лай, отправиться в Сан-Франциско и поговорить с накачанным крэком транссексуалом, которого мы встретили на вечеринке у Лири, или написать родителям жертв Джона Уэйна Гейси.

Исламистский фундаменталист и христианский демократ не могут спорить об общественных причинах и следствиях, потому что их восприятие реальности изначально разное. Безотносительно их художественной ценности, либералы должны защищать Салмана Рушди и Андреаса Серрано от религиозных фанатиков, в то время как они многословно рассуждают о многонациональном, мультикультурном обществе. Но как можно создать гармоническое, демократическое, многонациональное, многокультурное общество, если люди верят в разные вещи? Единственный способ добиться этого — лишить Религию ее прав. Впервые со времен царя Хаммурапи отделить Религию от Государства. (Советский Союз этого не сделал, они просто заменили религиозную догму светской религией политической догмы, с Диктатором, сидящим не в Риме, а в Москве). Внеморальное, асексуальное светское общество в котором международные законы созданы Волей Человеческой Расы на чисто демократических основах — единственная возможная утопия, о которой стоит задуматься. «Цивилизация» означает передовое развитое общества, основанное на интеллектуальном и культурном совершенствовании. В такой цивилизации — цивилизации основанной на синтезе — Боги будут допустимы, но не смогут править миром. В политическом смысле, этнические группы станут неприятной бессмыслицей, поскольку миру придется понять, что если планете суждено выжить, то только благодаря одному закону — закону терпимости. Если общество решит, что оно не может быть терпимым к убийству или изнасилованию или спекуляциям общими мировыми ресурсами, значит так и должно быть. Если человечество решит, что можно продавать детям Героин или поддержит охоту на дельфинов, значит так и должно быть. Мораль, навязанная различными проповедниками, которые заявляют о своей связи с Богами, не имеет ничего общего с созданием системы управления новым запутанным миром мультикультурной Глобальной Деревни, если этот мир выживет без господства сверхдержавной диктатуры. Сейчас практически у всех есть ядерное оружие, высокотехнологичное супероружие, Бог, заложники, завод по производству химического оружия. У всех есть телевизоры.

Несмотря на странную мораль и явное лицемерие Рожденных Заново масс, американцы по крайней мере могут свободно выступать против подобного безумия, даже если то, что они говорят, зачастую оказывается чушью. Будь они сексистские экстремисты, представленные Элом Голдстейном и Валери Соланас, или Кеннет Энгер и Андреас Серрано, представляющие либеральный центр. (Даже к коммунистам сейчас относятся терпимо, маккартистская охота на ведьм теперь рассматривается как досадное недоразумение). Все имеют право на законных основаниях выразить несогласие. В Британии, так называемой колыбели демократии и свободы слова, революции случились слишком рано. Мы субъекты, а не граждане, и все упомянутое здесь может преследоваться законом, как раньше это случилось с издателями Хьюберта Селби, согласно бесчисленным старым и не менее тревожным новым законам, существующим в Британии, придуманным, чтобы ограничить свободу слова. Законам поддерживаемым, следует отметить, матриархальной дуополией Тэтчер и Елизаветы. Если бы Серрано был британцем, «Описанный Христос» мог бы привести его на скамью подсудимых по обвинению в святотатстве. Голдстейн был бы непременно арестован сразу после выхода в свет первого номера «Screw», за непристойность, и так далее. Сидя на ступеньках Святого Патрика, я не могу решить, что же я предпочитаю. Подлинное угнетение, скрываемое за чопорной покровительственной ложью и самоуверенностью британских деспотов — которое зачастую приводит к рождению индивидуалистов и философов, обладающих какой-то художественной и общественной значимостью. Или более законную, ощутимую всестороннюю свободу Америки, которой зачастую злоупотребляют зануды, и банальное пренебрежение со стороны бездумных людей, которые не хотят ничего, кроме как доказать, что они свободны в осуществлении права на скуку, мастурбацию на публике и делание денег. Оба общества — совершенные «демократии» [sic] — ловкие, самосохраняющиеся системы контроля, которые дозволяют ровно столько свободы, сколько нужно, чтобы оставаться «правильными» системами. Системы, которые нетерпимы к возникающим вопросам, на которые они не могут ответить. Реальность, которая не способна сама задавать вопросы и заставляет людей воспринимать субъективную, фальшивую и принудительную «реальность». Социальная реальность, якобы одержимая Правдой, неспособная примириться с другими Правдами. Вот почему существует «контроль». Человеческое время поглощается самосохраняющимися умозрительными моделями. Человеческое время. Время умирать.

Большая часть высокого искусства, которую мы видим, которая просто рекламирует себя и не ставит вопросы о значимости — интеллектуальная порнография, смазывающая шестеренки этой тоскливой, бесшумно работающей машины. Машины, что производит бесконечную последовательность образов свободы, подпорки для театра теней, создает ложное восприятие реальности.

Здесь в Америке, социолог Пол Вацлоник провел серию экспериментов, во время которых совершенно вменяемым людям лгали, намеренно, расчетливо. В результате субъекты начинали вести себя как совершенные шизофреники и параноики. В США и Британии ложь узаконена, лгут политики, лгут статистики, лжет реклама, лгут журналисты и художники, и священники смазывают маслом машину идолопоклоннических, субъективных интерпретаций мира, основанного на этой лжи. Никто больше не знает, во что верить, так, черт побери, нужно что-то делать. Искусство необходимо. Его нужно использовать для того, чтобы заставить людей ценить себя, свои эмоции и чувства. Его нужно использовать, чтоб ставить вопросы. Непредубежденное исследование жизни, которое поможет перевоспитать, дать возможность, помочь в понимании других и распространить это понимание. Суровое искусство должно быть посвящено уничтожению культурной контрольной системы, в которой заинтересованы Религия и Капитал. Не преклонение перед богами моды, денег, артистической техники, эксклюзивности, не идиотское шокирование, но разумное исследование самой жизни.

Современное искусство в настоящее время соперничает с организованной Религией за право стать основной моделью виртуальной реальности. Исходная система веры в мире, утратившем волю и жизнеспособность.

Манхэттен или Голливуд — метафора этой машины. Образ, предлагаемый как свобода, может быть иконой, плавающей в телесных выделениях, байкером, мочащимся на алтарь, фильмом, в котором двое мужчин занимаются сексом. Тишина — звук, в котором мы нуждаемся. Но это немыслимо, каждая личность в этом мире произносит отчетливую фразу, которую никогда, никогда не произносили раньше.

Будем надеяться, что кто-то слышит.

— Саймон Дуайр, 1990.