Следы неизвестного

Дубинская Софья Борисовна

Цветков Лев Анатольевич

Все, о чем расскажет вам сборник, происходило в действительности. В силу ряда причин мы изменили только имена и в нескольких случаях — место действия.

Мы благодарим работников управления внутренних дел Мурманского облисполкома за помощь, без которой эти очерки не могли быть написаны.

Авторы

 

#img_1.jpeg

 

ПЕРВЫЙ БАРЬЕР

 

#img_2.jpeg

 

РЕКОМЕНДАЦИЯ

#img_3.jpeg

Плита перекрытия, придавившая его к ступеням лестницы, медленно сползает вниз. Он чувствует ее тяжесть, чувствует, как ее почему-то горячая поверхность сдирает кожу со лба, век, носа… А главное, не дает дышать. Сердце, как мотор на обедненной смеси, стучит бешено и звонко… Этот звон в мозгу, в раздавленных руках, во всем теле. Это последние судорожные вспышки перед остановкой… Да проснись же!

Вынырнув из мучительного удушья, Алексей делает глубокий вдох, потом еще, пересиливая острую боль в боку и стараясь не поддаться слабости и не заснуть снова. В четвертый раз неимоверным усилием воли он стряхивает с себя кошмар. Хватит. Не спать. В пятый раз можно и не справиться…

Глаза не открыть. Он осторожно снимает с лица мокрое, ставшее горячим полотенце. «Перекрытие…» — вяло мелькает в голове. Светло. Тихо. Ребята, значит, на работе… Он шарит рукой по тумбочке, находит маленькое квадратное зеркальце. «Генкино… — опять проплывает вялая мысль. Из светлого квадратика сквозь багровые щели на него глядит нечто ужасное. Он никогда не предполагал, что лицо может так распухнуть. Там, где были губы, щеки, нос, глаза, теперь сплошной подушкой синяк. «Кастетом, сволочи, били…» Кисти рук в ссадинах. Болит все тело. А что на боку? Тронул пальцами — будто током, ударило болью. Наверное, на ребре трещина… Били — не жалели. Знали: жаловаться не пойдет. Генку в свидетели не потащит. Что сказал ребятам? Ах, да: неизвестные… С Генкой запутались. Теперь уж совсем. Вчера это стало ясно.

Она уходила вся в слезах. Он позвал: «Генка!» Тогда из темноты и вышли эти четверо. А пятый, в стороне — Сокол. …Да, его фигура и голос. Хорошо, что Генка не услышала… Кожана он узнал сразу. И сразу понял: надо бить первому… Но как же быть с Генкой? И с Валентином? «Приезжай в Мурманск, здесь черное — черное, а белое — так без пятнышка». Нет, друг ты мой бывший, далеко не всегда так. И ты — лучший пример тому…

С Валентином Кочневым познакомились в ШМАСе — школе младших авиаспециалистов. Увидел очень приятного парня. Правильное лицо, выгодно подчеркнутое четкими линиями короткой прически. Волевой подбородок выбрит безукоризненно, но припудренная синева свидетельствует, что бритва давно воюет с уверенно растущей бородой — предметом тайной зависти безусых первогодков. Хэбэ — хлопчатобумажные бриджи и гимнастерка — подогнано, отглажено, заправлено. Держится младший сержант свободно, независимо.

— Закурим?.. Алексей Захаров.

— Валентин. Кочнев… «Шипка»? Где достаешь?

Разговорились. И потом уже не расставались ни в ШМАСе, ни в эскадрилье, куда их направили мотористами. Только в армии и только между мужчинами возникают такие отношения, вернее и крепче которых у человека потом за всю жизнь может не случиться…

Но восхищавшийся своим другом Алексей, как выяснилось теперь, многого не заметил, точнее, не хотел замечать — ни того, что тот все время, даже в отношениях с ним, Алексеем, немножко рисовался; ни эгоистичности, с которой Кочнев не раз «уступал» другу свою очередь идти в наряд, сам шел в увольнение, но возвращать подобные долги обычно забывал; ни кочневского пристрастия к красивым, броским фразам; ни того, что фразы эти Валентин, вычитав или услышав где-нибудь, потом с успехом выдавал за собственные. Ничего этого прежде не замечал Алексей, ибо первая мужская дружба, как первая любовь, доверчива до слепоты.

Когда после демобилизации Захаров вернулся в Орел, пришел к Татьяне и тут же ушел от нее — от ставшей чужой и противной ему женщины, он никому и ничего не рассказывал. Ни старикам, обеспокоенным его молчанием. Ни друзьям. Только Валентину написал обо всем. И получил ответ: «Приезжай в Мурманск, здесь черное — черное, а белое — так без пятнышка…»

На сборы ушел ровно один день. И вот Алексей у Кочневых.

Генку он сразу узнал — по фотокарточкам.

— Генриетта, — она энергично пожала его руку, не отпуская, провела к столу. — Садись. И давай считать церемонию законченной…

У Кочневых было хорошо. Очень хорошо. Вечером вернулся с работы Валентин. «Будто перелицованный», — мелькнуло у Алексея, когда он увидел своего друга в штатском: казалось, с военной формой снял тот и обычную свою уверенность. Обрадовался как-то слишком шумно. Расспрашивал вроде и заинтересованно, а всели слушал, что отвечали ему? И голос потише, и во взгляде что-то беспокойное, неверное… Но за столом все стало на свои места. Алексей, может быть впервые после встречи с Татьяной, перестал ощущать холодный комок в груди.

В общежитии Алексея поселили третьим к двум крановщикам из управления механизации. Новая работа слесаря-сантехника не была ему в тягость. Руки, привыкшие к металлу двигателей, уверенно работали с новым инструментом. А голова… Он старался не оставаться наедине со своими мыслями. Днем — работа. Вечером — учебники: они с Валентином готовились в строительный институт. Иногда — просто сидели у Кочневых, пили чай и разговаривали. И Генка, и Валентин были неизменно рады ему.

Только однажды Алексей задумался: не оттого ли это, что других радостей мало?

В тот раз Генка предложила:

— Что мы, в самом деле, как старики, все дома да дома. Айда на танцы!

Они втроем отправились на танцы, и Алексею, в общем-то не любителю их да и танцору неважному, в тот раз было легко, весело. А потом произошла неприятная стычка. Когда все трое, дурачась, отплясывали шейк, Генку вдруг схватил за руку невысокий, крепко сбитый парень и резко дернул. Она налетела на партнеров. Валентин, вдруг весь какой-то усохший и растерянный, взял жену под руку и быстро повел к выходу.

— Эй, куда торопишься? Оставь маруху! — коренастый, пошатываясь, стоял в образовавшемся кругу.

Алексей подошел, коротко ударил левой рукой в солнечное сплетение, а когда парень согнулся пополам, сильно толкнул правой рукой в голову Взвизгнули и бросились в сторону девчонки. В углу зала, куда задом угодил коренастый, затрещали стулья. Алексей, не оглядываясь, спустился на первый этаж и догнал Кочневых. Они шли молча и на расстоянии друг от друга.

— Это Кожан… Тюрьма давно по нем плачет… — пробормотал Валентин.

— Знаешь, Валя, — Генка взяла под руку Алексея, — ты иди домой, я приду попозже. Алеша проводит. Иди. Так лучше — и тебе, и мне.

Оставшись вдвоем, они долго молчали. Алексею было мучительно неловко: и от своего дурацкого положения, и оттого, что он не знал, как теперь оправдать поведение Валентина, и потому еще, что далее молчать уже нельзя было, а в распроклятой голове — хоть шаром покати, ни единой мысли, которую бы можно сказать вслух и не подавиться собственной глупостью.

— Что, удивился, Лешечка? — Генка говорила зло и сухо. — Да, вот так… Я все думала, что у нас на Севере черное — так как полярная ночь, а белое — как снег, без единого пятнышка…

Он вздрогнул и даже глаза зажмурил от неловкости за Валентина, укравшего эти слова. Генка, ничего не заметив, покачала головой:

— А теперь уж и не знаю, что думать… Ну, пойду. Так что не мучайся, не ищи ответа.

А потом все пошло по-прежнему. Вот до этих последних дней… Нет, неправда! Это Алексею так хотелось думать — по-прежнему. А трещина росла. Теперь уж можно не закрывать на это глаза.

Алексею пришлось еще удивиться, и не раз.

Он отработал первый месяц, приближался день зарплаты. Накануне бригадир Козыркин проходил мимо, хлопнул по плечу:

— Ну что, Леха, завтра первую обмываем?

— Придется, — улыбнулся Алексей.

Особых симпатий к этому пронырливому и грубоватому человеку у него не было, но традиция есть традиция. Назавтра, однако, отмечать ему и вовсе расхотелось: зарплата была намного меньше, чем он ожидал. Из простой арифметики выходило, что если вернуть долг Валентину, заплатить за общежитие, отдать взносы в профсоюз и комсомол, то еле-еле хватит до аванса.

Рядом так же хмуро пересчитывал деньги слесарь Абаев.

— Опять с нашими нарядами, мать его в душу, намухлевали. — Абаев подошел к Козыркину. — Бригадир, почему я так мало получил?

— Пей меньше, получишь больше.

— А ты меньше моего пьешь? Почему ты больше получаешь? А Лешка Захаров совсем не пьет — почему он меньше меня заработал?

— Не трезвонь. Захаров — новичок, первый месяц работает… Я пью — не попадаюсь. А на тебя акт — вот, в кармане. Понял? Не перестанешь балабонить — отдам мастеру, он тебе пару-тройку прогулов в табель влепит.

— Ну и гад ты, Козыркин. На Сокола у тебя небось нет акта?

Сокола, дюжего, с бегающими глазами мужика, кажется, побаивались. Говорят, сидел, ли бога, ни черта в грош не ставит. Да и с бригадиром снюхаться сумел: нет-нет и появятся оба с розовыми носами. Сейчас он подошел к столу.

— Закройся. Ты меня видел пьяным? Докажешь?

Абаев плюнул и пошел прочь.

Алексей не успел поговорить с Валентином обо всем этом вечером: было собрание. Выступал капитан из милиции.

— …Работа не для белоручек. И материальных благ особенных сразу обещать не можем… С жильем как? Для холостяков общежитие гарантируем сразу. С семейными сложнее. Но в течение года, думаю, обеспечим. Не дворцом, конечно, но все-таки… Главное, повторяю, нужны люди убежденные, с желанием. Чтобы можно было потом послать их на учебу. Сейчас я скажу, где можно учиться по нашему направлению…

Потом было обсуждение. Выступал и Валентин. Он вообще часто выступал на собраниях. «Что ж, надо, — думал Алексей. — Если все вроде меня будут — ни одного собрания не проведешь».

— …И наша комсомольская организация не ударит лицом в грязь. Лучших из лучших… — Валентин говорил хорошо поставленным голосом, без запинок и путаницы. Ему похлопали, как и всем остальным.

Неприятность с получкой забылась. Но только до очередной зарплаты. Алексею выдали несколько больше, чем за первый месяц, но сантехники утверждали, что все равно смехотворно мало, и опять говорили о жульничестве в нарядах.

— Что ж, — сказал вечером Валентин, — может, и обсчитывают. Даже наверняка. Но за руку не схватишь. А попусту шуметь… Знаешь, тысячи способов есть, чтобы заставить тебя замолчать… Да плюнь ты на это дело. Через полгода экзамены, не шуми, поступай в институт. Закончишь… а то и с третьего курса сам в мастерах будешь. Тогда и заводи новые порядки. Денег не хватает — возьми у меня…

— Правильно, Лешечка, плюнь! — Генка сидела в углу, у торшера, дошивала Ромкины штанишки; в голосе ее — теперь это при Алексее случалось часто — был откровенный вызов. — Слушайся, Лешечка, дядю Валю. Он почем зря никогда не шумит… И вообще жизнь не усложняет. Ромка болел, надо было посидеть на справке, чтобы я сессию сдала, — Ромку папа отправил деду с бабкой. А потом и здорового не стал привозить. Дядя Валя квартиру ждет, куда же в такую комнатушку ребенка везти…

— Но ведь ты сама согласилась! — Валентин повернулся к ней, на его красивом лице читалась и откровенная неприязнь, и поддельная оскорбленность.

Алексей засобирался в общежитие. Эти ссоры теперь были особенно неприятны. Ему все время казалось, что он предает друга. Но ничего не мог поделать с собой: его все сильнее тянуло к Генке. Он запрещал себе — а заставлять себя он умел — думать о ней. И думал. И вечерами неизменно оказывался у Кочневых — рядом с ней. А она? Конечно, они и полслова не сказали друг другу, но, кажется, ей тоже становилось хорошо, когда он приходил…

Скоро сантехников перебросили на кооперативный дом. Близилась сдача, а недоделок было не пересчитать. Алексею поручили сделать отводку из ванной к кухонной раковине. Он попробовал, рукой ровную поверхность стены. Жаль, но делать нечего. Взял длинное зубило и, стараясь вырубать отверстие поменьше, начал легонько стучать кувалдой. Пройти штукатурку — там можно бить в полную силу…

Сзади раздались шаги.

— Что, зеленый, колупаешься? — Это вошел Сокол. — Эх, работяга! Пусти-ка. Перенимай передовой опыт… Э-эх!

Он с силой ударил ломом в перегородку. Рваной ракой зазиял большой скол штукатурки.

— Да ты что делаешь! — Алексей вырвал лом у Сокола.

— Ну и цуцик! Колупайся дальше своим зубилом. Посмотрим, что ты в зарплату запоешь.

— Иди ты…

Алексей сделал отводку, установил в ванной и на кухне смесители. Сгреб дощечкой осколки штукатурки в угол. Посмотрел на часы: ничего, с дневным нарядом справятся. Ушел в следующую квартиру.

Через день, поднимаясь по лестнице, он услышал за дверью голоса. «Опять, наверное, жильцы пришли». Кооперативники приходили по вечерам то помогать в уборке, то подносили материал. А чаще всего — просто приходили посмотреть свои будущие квартиры. Но разговор заинтересовал Алексея. Говорил женский голос:

— Как же так, везде смесители, а у нас просто краны? Может, похлопотать надо?

— Хлопочи, не хлопочи, — Алексей узнал голос Козыркина, — а что по проекту есть, то и ставим. Можно бы, конечно…

— Давай, тетка, червонец, — а это уже голос Сокола, — и конец твоим заботам.

— Да уж, конечно!.. Столько вложили, а им еще подавай! Где же таких денег набраться?

Алексей ничего не понимал. Квартира двадцать четвертая. Он сам здесь позавчера ставил смесители… Приоткрытая дверь отворилась, на площадку вышла расстроенная женщина. Алексей вошел в квартиру. Сокол и бригадир, тихо переговариваясь, стояли в ванной. Непокрашенные трубы кончались двумя кранами, едва навернутыми на несколько ниток резьбы.

— А тебе чего? — обернулся бригадир.

— Мне-то? Да вот думаю: по морде тебе дать или в ОБХСС пригласить…

Дальше все было отвратительно. Вдвоем они, конечно, выкинули его из квартиры, как щенка. Проверка, которую устроил начальник участка, ничего не дала: все сантехническое оборудование было уже на месте. Будущая хозяйка двадцать четвертой квартиры факт вымогательства подтвердила, но что толку: взятку-то она не дала…

Козыркин, оправившись от испуга, обещал:

— Ты теперь у меня заработаешь!

Вот тут Алексею и пришлось еще раз, наверное в последний, удивиться своему другу.

Валентин однажды разыскал Алексея на объекте:

— Иди! В партком вызывают!

— Меня? А зачем? Опять по поводу Козыркина?

— Рули левее… Ладно, конечно, знаю. Будут сватать на новую работу. Помнишь, капитан из милиции приезжал на собрание? Вот, считают, тебя можно рекомендовать. Гордись! Нет, кроме шуток.

— Да…

В общем-то, это не было неожиданностью. Игорь Семенов, секретарь комсомольской организации — молодец парень: как вцепился в Козыркина! — уже разговаривал с Алексеем. Договорились, что Захаров подумает. И вот надо давать ответ…

— Ну а ты, Валентин, как считаешь, соглашаться?

— А что ты теряешь? Оклад у них не меньше твоего теперешнего заработка… Да и обстановка у тебя тут сложилась…

— У меня? Она — и у тебя тоже. Козыркин с Соколом и тебя подаивали…

— Ну, я… Знаю, ты злишься, что я не выступал на этом собрании. Вспомни, сколько ребят выступало? А толку? Козыркин-то все еще в бригадирах. И неизвестно, снимут ли его… Видишь, как все повернули: смесители вместе с ключами жильцам будет вручать домоуправ под расписочку. За что же теперь снимать? Нет, Козыркин кому-то нужен… Не будь все-таки-ребенком, Леша: когда подходит очередь на квартиру, можно и не выпрыгивать, как карасю из воды. А я, сам знаешь, готовлюсь в ответственные квартиросъемщики.

— Да, Валя… Мудрый ты человек. Ну так, выходит, соглашаться мне? А ты пошел бы туда?

— А что, и мне предлагали, не последняя спица в колесе. Но мне нельзя туда. Поздно: жена, ребенок опять же…

— Да, Валя… Тебе, — с нажимом произнес Алексей, — туда нельзя.

Они не встречались около месяца. Столько же он не видел Генку. До вчерашнего вечера.

…Она ждала у общежития.

— А знаешь, Лешечка, плохо мне…

Двумя руками схватила его за лацканы пальто, отчаянно и беспомощно дергала, потом уткнулась в грудь и заплакала… Если бы знать, как помочь ей! Но чужую семью не склеишь. И потому он молчал. Только тихо гладил ее по щекам, чувствуя под пальцами теплые слезы.

Потом она пошла.

— Генка! — окликнул он, вспомнив, что не сказал самого главного — что он, Алексей, всегда будет рядом, что дороже человека…

Она не услышала. А из темноты вышли четверо. Пятый, Сокол, был в стороне…

Ну, ничего. До смерти не убили… Плохо только: именно перед медкомиссией все это произошло…

В дверь постучали. Алексей поспешно закрыл лицо уже остывшим полотенцем, оставив щель для глаз.

— Входите!

Вошел Игорь Семенов и, прищурившись близоруко, закрутил головой, разыскивая хозяина.

— Входи, комсорг. Здесь я, в наличии.

— Здорово, битый. Кто же тебя так?

— Уже наслышан?

— Ребята из управления механизации звонили… С тобой живут, что ли?.. Но я-то не от них узнал.

— Прошли митинги и демонстрации протеста?

Игорь усмехнулся:

— Почти так… Козыркин, во всяком случае, бурно протестует.

— Козыркин? Против чего же?

— Против того, что мы тебя в органы рекомендовали. Даже ходока в партком послал. И знаешь кого? Твоего кореша — Кочнева.

— Валентина? И что?

— А то, что мне как члену парткома поручено разобраться. Когда от имени бригады заявляют, что не хотят терпеть в своем здоровом коллективе склочного и аморального — чью жену ты успел тут совратить? — да к тому же замешанного в пьяной драке человека, то партком должен реагировать.

Алексей, сдернув с лица полотенце, приподнялся на локтях, всматриваясь, не шутит ли? Потом тихо опустился на подушку.

— Комсорг, я, пожалуй, тебе не верю…

Семенов, сидевший на соседней кровати, вскочил и заходил по комнате.

— Вот-вот! Что — ты! Я собственным ушам не верил! Слушай, неужто может быть такое паскудство, а? Да что… ведь было… Все как по нотам: и мнение коллектива, и мнение ближайшего друга… Ну, ладно. Завтра все выясним. Завтра собрание. Потом приду, расскажу…

— Собрание, значит… Вы бы хоть меня подождали. Неудобно вроде: рекомендовали — при мне, а пересматривать — заочно…

Семенов удивленно обернулся, подошел к Алексею и, близко нагнувшись к нему, принялся рассматривать разбитое лицо.

— Эк они тебя… Но все равно. Дурак ты. Кто тебе сказал — «пересматривать»? Завтра ребята из ОБХСС придут. Они тут по моей просьбе кое-что проверяли. Собрание-то не комсомольское — партком и постройком проводят по результатам их работы. Так что бригадир у вас новый будет. Да и мастер тоже… И потом вот что. Ты как хочешь — видно, у тебя есть причины не говорить, кто и за что тебя бил — так? Так вот, ты как хочешь, а я в это дело влезу. Это мордобитие, моментальная реакция бригадира — и какая реакция! — все это вряд ли совпадение. Это даже мне ясно. И лучше, если б ты помог.

— Значит, с моим направлением ничего не меняется… — опять уклонился Алексей.

— Не хочешь… Ну что ж, подожду, пока поймешь, что такие штуки прощать нельзя. Ни по каким причинам!.. Ладно. С твоим направлением ничего, конечно, не меняется… А вот меня снова не взяли. По зрению…

 

НА ПОСТУ

#img_4.jpeg

Ерши были так себе. Да что там, совсем дохлые ершата. Потянут все три на полкило? Кости да плавники… И нес рыбу этот мужчина, почти не спрятав: в авоське, чуть обернув куском мятой газеты.

— Значит, старшим мастером лова работаете? — Алексей подышал на озябшие пальцы, снова взялся за авторучку.

— Да… — тралмейстер краснел так, что даже грудь, видневшаяся из-под расстегнутого ворота рубашки, стала бордовой. — Тьфу, анафема! Двенадцатый год в море хожу — и вот, дожил… Слушай, сержант! Пропади они пропадом, эти ерши, выкинь ты их к чертовой матери! Не пиши на судно. Ведь со стыда сгорю…

— А когда рыбу в сетку клали, не горели со стыда? Знали же: государственная.

— Сержант, — второй, повыше, выдвинулся из-за спины тралмейстера, — я с ним на одном пароходе, боцманом… Так что сам видел… Поверь, Антоныч в этом рейсе государству столько рыбы сберег, что хватит и тебя, и твою проходную завалить. И крыши не видать будет. Не позорь человека…

— А ему что! Он в море не ходит — вишь пристроился! — Это опять подал голос тот, с усиками. Алексей выгрузил из его рукавов, карманов и из-за брючного ремня килограммов шесть окуня холодного копчения. Минут тридцать парень крутил, не называя настоящего места работы. Милиционер новый, молодой — и усатый пробовал все приемы, пытаясь уйти безнаказанно. Сначала хотел прорваться силой. Алексей утихомирил его. Потом вдруг сделался таким кротким, так жалобно просил отпустить его, что Захарову стало неловко за этого «актера». Теперь, почувствовав неожиданную поддержку, усатый приободрился, пробует выедать на грубости: — Он рыбу жрет всякую, а рыбак — не моги!

— Да не верещи ты! — досадливо поморщился боцман. — Не всем в море ходить. Тут тоже надо кому-то стоять. Вон ты как отоварился… Но и то верно, сержант, — обратился он опять к Алексею, — обидно бывает. Зайдешь после баньки пивка выпить, а там уже стоит ханыга какой-нибудь, машет перед твоим носом вот таким ершиком — угощай, мол, за соленую рыбу пивом. Влить бы в этого бича кружек десять… Через мои руки за рейс, может, несколько тысяч таких ершей прошло, однако в буфете я не могу порцию к пиву купить. Торговля у нас неразворотливая. Вот и тянут через проходную эти хвосты. Так-то, брат…

Инструкцию Алексей помнил. В ней все просто и ясно: обнаружил хищение — задержи расхитителя. Но легко сказать — задержи… Пожилому придется, наверное, списываться с судна. Не из тех нахалюг, коим плюнь в глаза — им все божья роса… Тралмейстера отпустить, усатого задержать? Тоже не годится. А черт с ним, с усатым. В конце концов, рыба останется в порту — это главное.

Алексей протянул пропуска:

— Уходите.

Тралмейстер хотел что-то сказать. Похоже, поблагодарить. Потом, видать, понял: неуместно. Покраснел еще больше, махнул рукой и, неловко подхватив чемодан, заспешил за боцманом. Усатый юркнул следом.

Утром, сдавая рыбу, Захаров написал в рапорте:

«…Нарушители скрылись».

Дежурный прочитал, поглядел внимательно:

— Скрылись, значит?

Алексей промолчал.

— Пожалел?

— Пожалел.

— А ты знаешь, что это называется попустительством? Скажите на милость, он за начальника решает, кого наказывать, а кого помиловать! Ты понимаешь, что тебя за это надо с работы увольнять?

Дежурный, старшина Евдокимов, отработал на охране рыбного порта почти два десятка лет. Человек он сдержанный, не шумливый. Алексей впервые видел его таким рассерженным.

— Ты там, на проходной стоя, мог проверить, кого ты отпускаешь? Ты характеристики затребовал, с капитаном поговорил, так, что ли?

Алексей уныло молчал. Евдокимов смягчился:

— Да, не каждому надо на всю катушку… Есть преступление, и есть проступок. Вот для того, чтобы безошибочно определить это, кроме тебя, постового, зарплату получают еще и командиры — от старшины Евдокимова до начальника отдела. У нас другой опыт и другие возможности, чем у тебя.

* * *

Однажды на развод, который проводил начальник отдела, были приглашены все свободные от службы постовые. Люди понимали, что это — не просто так, и ждали того важного сообщения, ради которого подполковник пригласил их сюда. Инструктаж заканчивался.

— …Особенно тщательно досматривайте машины и личные вещи моряков с прибывших судов. А теперь остаться тем, кто сегодня не занят в наряде. Остальные до заступления на пост могут отдыхать.

Оставшихся подполковник пригласил сесть поближе.

— Товарищи, вас я прощу поработать во внеслужебное время. С рыбокомбината сообщили недавно о значительном хищении рыбы. После этого преступники еще два раза воровали самую дефицитную продукцию из цеха холодного копчения. Последний случай — вчера. Похищено около шестидесяти килограммов палтуса, окуня. Ясно, что такую партию рыбы выносят с территории порта не в карманах и рукавах… Хотя и это полностью не исключается. Вот почему надо усилить бдительность на проходных. А кроме того, организуем патрулирование в порту и на новых, южных причалах. Мы с секретарем парторганизации и с комсоргом Приходько уже наметили тут кое-что… Валентина Наумовна, пожалуйста.

Приходько, выбранная недавно групкомсоргом, зачитала списки патрульных групп, назвала маршруты. Потом спросила:

— Возражений нет, товарищи? Тогда начнем с сегодняшнего дня.

Алексей попал в одну группу с ней самой. Ничего в тот вечер не произошло, если не считать, что с тех пор он все чаще думал об этой девушке.

…Неделя патрулирования не принесла новых открытий по делу о хищении рыбы. Зато дежурная комната не пустовала круглые сутки. Драка у проходной — ребята вели сюда драчунов. Вот в голос — а поэтому фальшь особенно режет ухо — рыдает женщина, буфетчица с плавбазы. «Приголубила» казенный сервиз, несла домой в сумке.

Двое молодых матросов. Сопляки еще — а в море могли наделать беды: пытались на грузовой машине провезти в порт целый ящик «Столичной»…

Но «рыбаки» не попадались. Были задержания, но мелкие — один-два хвоста в карманах.

Ясно, что рыба из коптильного цеха уплывала не через проходные.

Однажды Приходько позвала Алексея с собой:

— Сегодня комсомольское собрание в деревообрабатывающем. Из комитета комсомола судоверфи звонили. Сходим? Посмотришь, как общественность реагирует на наши сообщения…

Валентина была в гражданской одежде: розовая вязаная шапка с белым помпоном, светлое прямых линий, пальто, высокие коричневые сапожки. Короткие волосы с одной стороны подобраны под шапочку, с другой густо закрывали щеку. Алексей любовался, не умея и не пытаясь скрыть этого.

— Идем, идем! — она со смехом подталкивала его под руку, смущаясь и радуясь вниманию.

До собрания оставалось еще минут сорок. Они медленно шли по причалам.

Алексей, бывавший здесь уже не однажды, всякий раз с любопытством разглядывал скопление кораблей, выстроившихся в два, три, а то и четыре ряда вдоль изломанной причальной линии. Мачты, трубы, рубки, вздыбившиеся траловые дуги, высокие борта уже разгруженных плавбаз над траулерами, еще не опорожненными, вдавленными тяжестью в воду, яркие пятна спасательных кругов, стрелы-фермы портальных кранов — все это поначалу казалось ему каким-то загадочным единым механизмом, который сам по себе движется, что-то непрерывно делает, сопровождая свои действия хаотическим смешением звуков: лязгом, скрежетом, ударами, свистками, звонками. И только позже, пообвыкнув, Захаров начал замечать среди нагромождения металла человеческие фигурки, начал понимать, что в механизированном хозяйстве так и должно быть: дело делается, а людей не вдруг и увидишь. Теперь, глядя, как медленно, по сантиметру приближается форштевень громадного транспортного рефрижератора, Алексей замечал под бортом колосса и маленький портовый буксир — истинную причину этого движения. Когда омытый всеми морями и осушенный всеми ветрами нос корабля мягко коснулся причала и просмоленное дерево, с виду каменное, начало проминаться, как тростник, и дымиться в месте касания, Алексей подтолкнул Валентину локтем:

— Как думаешь, что сейчас говорит капитан на буксире?

Валентина рассмеялась. Слышно ничего не было, но капитан, стоявший на крыле мостика, так красноречиво жестикулировал, как бывает только при весьма энергичных выражениях.

Встречающие начали двигаться к середине корабля, где моряки уже готовили к спуску парадный трап. Сейчас вся эта праздничная толпа поднимется на борт, и причал снова обретет свой строгий рабочий вид. Валентина смотрела вслед взбудораженным женщинам, и Алексею почудилась горечь в ее голосе:

— И провожают, и встречают пароходы совсем не так, как поезда…

— Что-то вспомнилось? — осторожно опросил он.

Чего греха таить, в мечтаниях своих, связанных с ней, Алексей уносился далеко. Кажется, гораздо дальше, чем следовало бы.

— Вспомнилось… — Она все стояла, глядя на праздничную суету, потом медленно пошла дальше. — Давай считать, что просто песня вспомнилась. И ничего, кроме песни…

Они молча шли, шли самой дальней дорогой — мимо глубоководного причала, мимо полосатой будки постового на границе территории порта и судоверфи. Постояли у слипа: толстые цепи под рокот мощных лебедок тащили по выходящим из воды рельсам многоколесную тележку. На тележке выезжал на берег учебный парусник — ремонтироваться. И Валентина, и Алексей первый раз видели, как поднимают судно на слип. Сейчас девушка завороженно смотрела на неожиданно большой обсыхающий корпус, на вылезающие из воды лопасти винта… Алексей что-то рассеянно отвечал на ее частые, как сыплющийся горох, вопросы. Отвечал, видно, невпопад, потому что она в конце концов спросила:

— Ты где витаешь?

Стояла близко, чуть встревоженно заглядывая в лицо. И от сердца сразу отлегло. Нет. Нет такого парохода, к которому она захочет прийти с цветами. Был, может быть. А сейчас нет…

Они шли мимо цеховых корпусов, и Захаров старался держаться так, чтобы хоть немного прикрыть девушку от резкого ветра с залива.

Неожиданно на него кто-то натолкнулся. Парень тащил два бумажных мешка и от толчка уронил один.

— Извините, — Алексей, задумавшись, продолжал улыбаться. Он поднял бумажный пакет и протянул его парню: — На, не роняй добро.

Тот странно взглянул, молча взял пакет, но не двигался. Алексей уступил ему дорогу и пошел дальше. Лишь пройдя несколько шагов и не выпуская из памяти узкое лицо с усиками, сказал Валентине:

— Постой, где я его видел?

Он почувствовал, как она настойчиво тянет его вперед:

— Иди, Леша, иди! Не оглядывайся! В мешке — рыба? По весу похоже на рыбу?

Он удивленно посмотрел на нее:

— Действительно! И по весу, и, главное, по запаху…

— Да не оглядывайся ты!

Парень, держа пакеты под мышками, торопливо бежал по палубе траулера к катеру, пришвартовавшемуся третьим корпусом. Алексей узнал эту тощую, юркую фигуру. Там, на проходной, он собственными руками вернул усатому пропуск, отобрав шесть килограммов похищенной рыбы…

— Идем, идем! — настойчиво тянула его Валентина.

— Подожди, надо же проверить…

— Не надо, идем!

Он подчинился.

Когда они свернули за угол нового цеха, она торопливо сказала:

— Ты иди один на собрание. Я — в отдел, потом подойду.

И, сжав своей твердой ладонью его пальцы, легонько оттолкнула от себя:

— Иди, иди!

…Вечером Алексей Захаров, одевшись в штатский костюм, пошел в клуб «Судоремонтник». После кино, когда в зале начали сдвигать стулья к стенам, освобождая место для танцев, он увидел знакомых ребят из комсомольского оперативного отряда. Поговорили, покурили. Алексей уже направлялся к выходу, когда его кто-то ударил по плечу.

— Здорово, сержант!

Захаров удивленно обернулся. Пьяно улыбаясь, ему протягивал руку усатый парень. Алексей заставил себя пожать эти безвольные пальцы.

— Здорово… Ну, что скажешь?

— Что скажу? Скажу: ты молодец, сержант… Ты человек, хотя и милиционер.

— А еще что?

— Ты не боись, Коля Семенов в долгу не останется… Раз даешь жить другим… Знаешь что, пойдем выпьем, а?

Алексею не хотелось с ним объясняться, а тем более выпивать. Но усатый был под крепким хмелем, и его буквально несло на волне благодарности.

— Нет, ты уж не откажи… Коля Семенов человек такой — ты ему, а он тебе… Как брату. Понял? И за первый раз, и за второй… Мешочки — тю-тю, и никто не видел. Понял?

Алексей похолодел: неужели такая удача? Краем глаза увидел, что ребята из оперативного заинтересованно подходят поближе.

— Значит, — громко сказал Алексей, — за два мешка рыбы сколько ты предлагаешь?

— Тсс! — усатый пьяно погрозил пальцем. — Нет, сержант, ты молодец! Дай я тебя поцелую, а? За два мешка… В накладе не останешься. Четвертной за мной. Понял? Коля Семенов сказал — значит, все. Понял? Мы с тобой столкуемся, сержант. На катере с судоремонтниками вези хоть тонну на ту сторону залива: Понял? А там — фьють! Там ни проходных, ни постов. Понял?

Ребята из оперативного стояли за спиной усатого и внимательно слушали.

— Ясно… — Алексей едва удерживал нервную дрожь. — Ясно… А дальше как?

— Сержант, будь спок, дальше не твоя забота… Ты помоги в порту. Понял? А уж Коля Семенов…

— Понятно, — Алексей кивнул оперативникам. — Пойдем договоримся об остальном. Идем, идем! — Он прочно взял усатого под руку. — Тут свои люди, идем!..

— Ох, Захаров, бить тебя некому… — капитан, старший инспектор ОБХСС, развел руками. — Ну разве ж так берут, горе луковое! А если этот Семенов начнет теперь запираться? Скажет, по пьянке наболтал? Что тогда? Так я тебе скажу, что тогда: и протокол твой, и свидетели твои — коту под хвост. Чтоб тебе пусто было! Ведь проще простого подождать, а потом на месте преступления — с поличным… Ну, ладно. Приходько успела к нам, а мы успели твоего усатого встретить на Абрам-мысе. Найдем доказательства. Так что, в общем и целом, тебе благодарность полагается… Но не в этом дело. Учиться тебе надо, вот что. Сколько у тебя? Десять классов? Вот давай послужи еще да пиши-ка ты, друг любезный, рапорт, просись на учебу…

 

ПЕРВЫЙ БАРЬЕР

#img_5.jpeg

Химик следовал за прыщавым из магазина в магазин. В комиссионном тот, по-прежнему держа пиджак перекинутым на руку, втиснулся в толпу возле обувного отдела. Химик подошел к какой-то детской коляске, щупал ее прорезиненный верх, не прерывая наблюдения.

«Есть!» Прыщавый, надевая пиджак, уже выходил из магазина, а женщина у прилавка все заставляла своего мужа чуть не на зуб пробовать приглянувшиеся ей туфли и не замечала, что сумочка расстегнута и зияет откровенным безденежьем. «Чисто сработал…»

Вслед за прыщавым Химик вошел в вестибюль кафе «Юность». Карманник юркнул в туалет.

Выждав несколько секунд, Химик толкнул дверь, захватил сзади тонкие запястья вора и резко вывернул руки к худой спине.

— Хоп-стоп, Зоя! Сброситься еще не успел?

Прыщавый извивался, но Химик придавил его к двери, потом одной рукой, как наручниками, сжал обе кисти, другой быстро обшарил карманы пиджака. Паспорт с деньгами, удостоверение с какими-то бумажками, пропуск. Он поддернул вверх руки застонавшего от боли карманника, смачно шлепнул пачкой документов по длинному носу.

— С таким паяльником — и воровать? Ай и дурак! Нос-то один на весь Мурманск… А бумаги в унитаз? Еще глупее. Таких просто кастрировать надо. Давай я тебя кастрирую, а? — Он продолжал бить по носу.

— Пусти, пес…

Химик только круче завернул руки, так что у владельца уникального носа выгнулась спина, а из глаз посыпались мелкие слезы:

— Пус-ти, ля-га-вый… Уй, гад! Прокурору стук-ну…

— Восхитительно глуп!.. Ну, ладно! — Химик швырнул тщедушное тело к крану — Мойся! На платок, вытрись.

Он вывел прыщавого в зал, велел сесть за столик.

— Срок не тянул? Заметно. Знал бы: опер без свидетелей не станет брать… Ну, не в этом дело. Ты хоть и дурак, но сегодня тебе повезло. Тебя не заметили — раз. Тебе вернули твой заработок, — Химик достал паспорт, вынул деньги, положил перед прыщавым, — два. И сверх того дали четвертной, — он вытащил пухлый бумажник и накрыл красные бумажки двадцатипятирублевой купюрой, — три. Скажи мне, киса, разве это не везуха?

«Киса» пребывал еще в обалдении, купюры рука схватила рефлекторно — по привычке взять, если глаза увидели деньги. Минут через двадцать он постиг, однако, что в КПЗ его, по крайней мере сейчас, не отправят, что перед ним не опер, а бизнесмен, бизнесмену нужны документы, за документы будут платить.

— Бизнес — это о’кэй, — подытожил «киса» свои умозаключения. И пообещал, что Зяма, Румчик и Валька Лопата тоже не будут выбрасывать ксивы…

Мурманск взбирается на окружающие сопки кварталами новых домов. Город, рожденный незамерзающим заливом, отдал первую, прибрежную, террасу под главное свое хозяйство — под рыбный и торговый порты, судоремонтные заводы и всякие иные, связанные с морем предприятия. Жилые дома утвердились сначала на второй террасе, потом на третьей. Фронт строительства давно миновал перевал ближайшей гряды сопок и уходит все дальше в тундру. Перепады высот между кварталами стали такими, что можно говорить уже о четвертом уровне, а в северной части — и о пятом. Традиционный городской центр — площадь Пяти Углов, большие магазины, вокзал, расположенные на второй террасе, оказались теперь отнюдь не в центре Мурманска. Но доминирующее свое значение этот район сохраняет. Главные рабочие потоки проходят утром и вечером через него, главные городские учреждения — здесь. И не один глава семьи, на крыльях летевший домой с известием о долгожданном ордере на новую прекрасную квартиру, вынужден был штурмовать еще одно препятствие — нежелание супруги переезжать из «города», то есть из центра, на «кварталы», куда добираться пока сложно — десятков троллейбусов и автобусов уже не хватает, чтобы обслужить новые районы. И не случайно разнаряженные парни и девчонки Жилстроя, Ледового, Нового Плато и «кварталов» солнечными летними вечерами съезжаются сюда, на главный проспект, как ленинградцы белыми ночами — на Невский.

На краю городского центра, протянув к заливу, словно руки, два своих крыла, стоит ДМО — дом междурейсового отдыха рыбаков. Сюда летят радиограммы, бронирующие места для возвращающихся экипажей. Этот дом разыскивают прежде всего те, кто впервые приехал в Мурманск и устраивается на флот. Все попадают на ковровые дорожки, устилающие этажи гостиницы, под бдительное око этажных дежурных, неусыпно следящих за чистотой дорожек и — в силу лишь причинно-следственных связей — за моральной чистотой постояльцев. Чопорную тишину дозволено нарушать только большеэкранным телевизорам в холлам и голосистым звонкам, призывающим в кинозал. Читальный и спортивный залы, плавательный бассейн (им гордятся особенно: первый в области и, кажется, вообще — за Полярным кругом первый) добирают в себя остальных отдыхающих.

Если, однако, закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не видеть указующих стрелок и не слышать призывных звонков, если промчаться мимо доски объявлений, приглашающих принять участие в фото-, изо- и прочих конкурсах и выставках, а вместо всего этого устремиться вниз, в подвальную часть, то попадешь в бильярдную. Она рекламируется значительно скромнее, чем все остальное, и среди старожилов ДМО немало таких, которые в ней не бывали ни разу.

Здесь атмосфера иная. Крепко настоянный на табаке воздух, кажется, никогда не теряет синеватого цвета.

То одна, то другая фигура вытянется над проплешинами зеленого сукна, тускло блеснет кий, щелкнут шары. И опять пузырится пьяный, вязкий разговор.

— Рассчитали нас по два восемнадцать за тонну…

— Ты, говорю, Валька, не в правах…

Отпущенные галстуки, расстегнутые пуговицы, белоснежный нейлон рубашек, так диссонирующий с тяжелой атмосферой и зашарпанными стульями. Здесь собираются те, кого не ждут на берегу и кто ничего не ждет от берега, кроме затяжной междурейсовой пьянки. Они сходятся сюда, скользя пустым взглядом по театральным афишам, по очередям возле кинотеатров, объявлениям об экскурсиях и поездках на турбазу. Нет, не на турбазу лежит их дорога. Наспиртованный мозг их не способен ни к какому активному действию, и ленивое наблюдение за шарами вполне их устраивает.

Но есть несколько людей, останавливающих на себе внимание уже одним тем, что они не хмельные. Они разговаривают, речи их столь же пьяно-бессвязны. Но глаза цепко и опытно ощупывают каждого входящего.

— На интерес? Башли, башли — вот первейший интерес в бильярде…

О башлях, о деньгах, разглагольствует Фрэд, родителям и участковому инспектору известный как Федор Маркелов. Фрэд станом тонок, лицом красив, одет элегантно. Со вкусом одеться — это второе дело, в котором он знает толк. А первое — бильярд. Фрэд — виртуоз кия. Года два назад он вышел в свой первый и последний рейс на траулере палубным матросом. Вернулся на берег совершенно убежденным, что в море он дисквалифицируется. «Видите ли, мне, как и радисту, поднимать груз свыше десяти килограммов противопоказано. В руке уже нет той гибкости, легкости, кий в ней уже не инструмент, а палка…»

Два месяца подвижнического тренажа в бильярдной вернули ему прежнюю форму. С тех пор Фрэд приходит сюда регулярно, как на службу, выколачивая кием из карманов подвыпивших рыбаков звонкую монету.

Среди «шушеры» — уже сидевших или готовящихся к отсидке карманников и хулиганов — Фрэд котируется как большой специалист и деловой человек. Однако для таких, как Химик, он не фигура. Химику за тридцать. Он лыс. Покатые плечи под спортивного покроя курткой предупреждают против легкомысленного к нему отношения. Он общителен настолько, чтобы поддержать любой разговор. Но не настолько, впрочем, чтобы сказать лишнее о себе. О своем «деле» он сообщил лишь такие сведения, которые совершенно необходимы для рекламы: он «делает ксивы», что в уголовном кодексе переводится как подделка документов. Уволившись из тралфлота, Фрэд не мог чувствовать себя спокойно перед лицом постановления о тунеядцах. Когда в Мурманске появился Химик, Фрэд пришел к Химику. И не ошибся.

В паспорте, а также в трудовой книжке бильярдиста появились желательные записи, удостоверенные нужными печатями и подписями.

Фрэд не остался в долгу. В ресторане он представил своего лысеющего друга некой Рае, которой года через три будет совсем трудно выйти замуж. Осмотрев в ту хмельную ночь ее стати, Химик нашел изъяны несущественными, а метраж комнаты — удовлетворительным. Таким образом, у Раи появился муж, а у Химика — крыша над головой, без которой начать «дело» просто немыслимо…

Сейчас он сидел в бильярдной и сочувственно выслушивал излияния какого-то боцмана:

— …Поперли меня, значит, оттудова, а характеристику дали — в тюрьму не возьмут. Прихожу, значит, я в военкомат…

Да, клиентура есть. Вот и этому можно бы сделать новую характеристику. А сколько других уже плакалось в жилетку.

Но все мелочь, мелочь… Нужен крупней заказ. Случай, когда судья усадил его на два года за серию поддельных медицинских справок, многому научил. Смех один — по полтиннику штука! Как последний спекулянт, мотался у поликлиник, предлагая клиентам товар… Нет, такой случай был последним! Падать — так с хорошего коня… И нужны документы. Часть их теперь будет поставлять «карманка» через длинноносого… как его? Шнобеля. Но на одних паспортах и пропусках далеко не уедешь.

— Значит, так: всех людей бросаете на это дело, товарищ Килдин. Всех! — слышалось из динамика селектора. — Как поняли?

— Понял вас.

Динамик еще пошипел немного и замолчал. И тотчас в красном уголке задвигались и заскрипели стулья, расчихался простывший ночью постовой Нурядов, что-то невнятно забубнил высокий Бутырин…

— Эх, черт, только думал отоспаться…

— Ему легко приказывать: «Всех бросайте!» А к прокурору за отсрочкой по тяжким телесным он, что ли, пойдет? Нет, опять мне шею мылить будут…

— Плюну на все, завтра рапорт подам…

— В отпуск? Держи карман…

— Товарищи! — Килдин оглядел расшумевшихся следователей и оперативных работников. — Так вот об убийстве… Нет, сначала капитан Пятунин доложит обстановку за прошедшие сутки у нас…

— Спокойное было дежурство, товарищ подполковник…

Пятунин, пожилой, несколько отяжелевший, застегивал пуговицу на животе, но китель расходился, и пуговица опять расстегивалась.

— О бытовой ссоре я уже докладывал вам. А кроме нее, карманка…

— Опять? — Килдин даже подскочил на стуле. — Товарищи, что же это, а? У вас новое хобби — копить глухие дела? А? Заявление-то одно?

— Да не заявление. Лейтенант Захаров взял с поличным Виктора Замятина, по кличке Зяма… И вернул очередную пачку документов очередному владельцу, чем в очередной раз предупредил совершение очередного преступления по части второй статьи сто девяносто шестой Уголовного Кодекса РСФСР… — нарочито ровно зачастил Пятунин.

В углу фыркнули.

— Товарищи! — Килдин положил руку на блокнот. — Старшина Хоменко, будьте любезны расшифровать сто девяносто шестую, часть вторую…

Хоменко, заочно учившийся в спецшколе милиции, знаниями, однако, блеснуть не мог:

— Подделка с целью… В общем, подделка…

— Достаточно, товарищ Хоменко. Ну, а товарищ Бутырин чем дополнит Хоменко?

— Систематическая подделка документов с целью…

— Достаточно. Товарищу Захарову будет объявлена благодарность в приказе за грамотные действия при задержании карманного вора… Заметьте, третий раз.

Алексей с признательностью глянул на подполковника. Полгода назад, когда приехал с дипломом юрфака в кармане, он был совершенно убежден: кое-что знает и умеет.

Увы, за полгода Захаров успел убедиться, как он мало знает и умеет. До сих пор допрашивает по заранее составленной шпаргалке. Не раскрыл самостоятельно ни одного крупного преступления. И ко всему прочему угораздило сделаться посмешищем на все отделение.

Как-то стал списывать фамилию из документов одного шеф-повара «Севрыбхолодфлота», и показалось, что печать в квалификационном удостоверении подрисована. Разволновался, скомкал допрос — и к Пятунину: подделку, мол, обнаружил. Тот повертел в руках удостоверение: «Печать как печать! Идет этот повар по мелкому хулиганству — вот пусть и идет». Алексей послушался, но сомнения остались. Потом поступило сообщение из школы: похищены бланки аттестатов зрелости — и из ателье проката: по поддельному паспорту получен транзистор. Захаров на совещании вслух предположил, что кто-то систематически занимается подделкой. «Вот только неизвестно: в Мурманске или в Душанбе», — немедленно съязвили сзади. А после совещания Бутырин, эта верста коломенская, схватил в коридоре за руку:

— Имею сигнал: готовится хищение документов из нашего отдела кадров. Занялся бы ты…

Словом, Захаров сейчас, как никто другой, нуждался в поддержке.

— Теперь по убийству, — продолжал Килдин. — Выехать из города на юг Гагин, убийца, не мог: железная дорога, аэродром, автобусы, морвокзал — все блокируется. В сторону Заполярного — Никеля он под пулеметом не пойдет: там пограничники. Видимо, отсиживается где-то в городе. Родственники убитого Михелидзе показывают, что тот дал телеграмму о возвращении домой, в Грузию. Выручка от четырех партий присланных ему фруктов составляла примерно десять-двенадцать тысяч. Таким образом, подтверждается мотивировка преступления. Наша задача: проверить каждый дом, каждую квартиру на участках. Вот размноженные фотографии Гагина и приметы. Ознакомьте с ними нештатных сотрудников и комсомольцев из оперативного отряда. Да предупредите: только наблюдение! Гагин вооружен…

* * *

Химику было не по себе.

Когда Фрэд сказал, что клиент будет ждать в сквере у кинотеатра «Родина», на первой скамейке слева, да еще в одиннадцать ночи, это звучало малиновым звоном. Вот она, крупная рыба! Химик уже чувствовал в руке тяжесть купюр. Он согласен на конспирацию: за игру втемную клиент заплатит особо.

Но сейчас было такое ощущение, что сидящий рядом дядя держит руку на горле и то сожмет пальцы, то слегка ослабит, давая вздохнуть.

— Так вот, ты меня не знаешь, а я тебя — как облупленного… Не дергайся! Дырку сделаю — не охну… У меня есть способ избежать вышки. Явка с повинной. Да еще такого карася, как ты, приведу с собой… А если ты так поступишь, тебя на первом же месяце в лагере пришьют. Понял?

— Ладно, не пугай. Что нужно?

— Вот и ладушки: паспорт и командировочное удостоверение.

— Заметано. Цена?

— Это пусть тебя не беспокоит. Два куска хватит?

Химика даже пот прошиб. Две тысячи! Но он тут же взял себя в руки.

— Три.

Человек усмехнулся:

— Хорошо, голуба. Пусть три. Но жадность тебя до добра не доведет… Слушай дальше. Я с двадцать четвертого года. Работаю… Кем-нибудь попроще. Живу в Заполярном. Или в Никеле.

— В погранзоне?

— А почему бы и нет? Не беспокойся, свою социалистическую родину я продавать не собираюсь… Дашь задание Шнобелю…

«И про этого знает», — у Химика перехватило дыхание.

— … пусть тряхнет кого-нибудь с никельского автобуса. И обязательно по пьянке. Срисуешь печати — бумаги подбросите обратно. Человек пока косой — не пойдет заявлять. Встречаемся на автовокзале в половине первого через пять дней. Понял? Там и расчет. Пока держи на расходы полкуска. Вот фото для паспорта. А теперь сгинь.

— Понятно. До встречи.

Сделав несколько шагов, Химик глянул через плечо в темноту. На скамейке никого не было. Между лопатками под теплой японской курткой пополз холодок.

* * *

— Учили вас в университетах, — проворчал Пятунин. — А нас тут жизнь учит. Я скоро четырнадцать лет в Мурманске, но квалифицированную подделку не встречал ни разу. Не характерное для нашего города преступление. Ясно? Хотя мог, конечно, какой-нибудь гастролер приехать… Нет, все же к Килдину идти не могу. Люди сутками не спят, расследуют убийство, а я являюсь: здрасьте, отпустите моего Захарова версию по подделке отрабатывать! Смеешься ты, что ли?

— Так это тоже работа по Гагину, Семен Семенович! Сами же говорите: он — опытный преступник, имел за плечами два убийства в средней полосе, третье — здесь. Не полезет же такой на поезд или в самолет — прямо в наши руки! Ждать, когда его накроют на квартире, тоже не будет…

— Алексей, пойдем-ка поспим, ведь три часа осталось… Что ты чепуху городишь? Дались тебе эти документы… С какой стати ты решил, что Гагин в петлю головой, к пограничникам сунется.

— А куда ему еще деваться? И как хотите, Семен Семенович, но когда карманники начинают коллекционировать документы, это не просто так. А документы на имя прораба из Заполярного, которые мы изъяли у Замятина, тем более подозрительны. Денег-то было в них всего семнадцать рублей.

— Вот как? Из Заполярного? А как ты Замятина взял?

— Да шел с ребятами из комсомольского оперативного вечером, а Зяма возле «Северной» болтался. В ресторан, думаю, собрался. Нет, вошел в гостиницу. Послал посмотреть, а потом и взяли, когда Замятин из номера выходил.

— Действительно, странно. Зяма… Мы с ним старые знакомые. Он ведь на общественном транспорте обычно «работал». Ну, видно, с тобой не поспишь. Поехали, допросим этого Зяму еще раз.

Замятин даже расцвел, когда увидел Пятунина.

— Здрасьте, Семен Семенович!

Нижняя челюсть с толстой губой отвисла в улыбке и двигалась из стороны в сторону.

— Здравствуй, Виктор. Садись… Ну что ж ты, брат, клялся, клялся у меня, что кончишь воровать, а вот опять попался?

— Это так, Семен Семенович, случайно, — Замятин опять осклабился. — Вот гражданин начальник, — он показал на Захарова, — у вас появился очень бдительный. Меня уже два раза брали, но отпускали: не доказать.

— Вон в каком смысле случайность? Ясно… Значит, к отсидке готовишься?

— Решил признаваться. Взяли тепленького. А то, может, отпустите, Семен Семенович, а? Я бы исправился, а?

— Сам же знаешь, сидеть придется… Ну, а дружки твои как? Кирин тоже, наверное, к нам скоро пожалует?

— Шнобель-то? Не-е. Шнобель исправился. Да и я ведь исправляюсь, Семен Семенович. Отпустите, а?

— Врешь ты все, брат. Будешь сидеть.

— А сколько, Семен Семенович? Опять год?

— Ну, это суд решит. Может, и больше.

— За что больше-то! Кража личного имущества, мелкая — куда же больше-то?

— За то, что врешь. За то, что не признаешься.

— Я все признал, Семен Семенович. Все в протоколе.

— И пособничество признал?

— Какое пособничество?

— Ну как «какое»? Тебе ведь не деньги нужны были.

Челюсть у Замятина захлопнулась.

— Ты ведь за документами шел. А документы, сам знаешь, для хорошего дела не нужны. На этот раз они понадобились убийце, чтобы скрыться от нас. Вот тебе и пособничество.

Водянистые глаза у Замятина округлились.

— А сколько по этой статье, Семен Семенович?

— Сколько есть, все твои будут… А как уменьшить срок, ты сам знаешь. Так что — сейчас будешь рассказывать или подумаешь?

Замятин, часто моргая, молчал.

— А завтра можно?

— Конечно, можно. Только не просчитайся. Ты же сам говоришь, — Пятунин кивнул на Захарова, — вот новый гражданин начальник — очень бдительный. Он ведь до завтра тоже сидеть не станет сложа руки. И если докажет — твое признание уже ничем не поможет…

— Только запишите, Семен Семенович: я все чистосердечно…

— Зяму, кажись, повязали!

Шнобель тяжело дышал, видно, бежал. У Химика на скулах заиграли желваки.

— «Кажись» или точно?

— Не знаю. На брод не пришел.

— Ну, это еще ничего не значит. Может, не выгорело у него. А у тебя как?

— Вот.

— «Удостоверение… выдано Матвееву Ивану Ильичу, работающему мастером…» Ага, комбинат «Печенганикель» — это в Никеле? Хорошо… Паспорт… Так. Вот что: через полчаса будь здесь. Где этот Иван Ильич?

— У моей знакомой. Вдрызг. Спит.

— Хорошо. Потом отнесешь обратно.

Химик закрыл на ключ дверь, посмотрел в окно на уходящего к автобусной остановке Шнобеля, потом приподнял крышку стола. В тайнике среди груды различных паспортов, трудовых книжек, пропусков нащупал пальцами лупу и пакет фотобумаги…

Шнобель явился ровно через полчаса. Химик отдал ему документы.

— На, вези. Да не вздумай у этого мастера монеты брать. Стой-ка! — Он схватил карманника за лацканы плаща и зло посмотрел в его бегающие глазки. — Пошерстил уже? У, гад! На́ полста, а ему все до копейки верни. Понял? Завалишь — душу выну! Иди! Нет, подожди… Узнай, что с Зямой.

— Узнавал уже, только что от него. Папахен говорит — в Кировск отправил, там его дядя на работу устроит. На меня понес. Сбиваешь, говорит, его с панталыку…

— Да, сволочь ты порядочная… Ну, да ладно, иди.

— Фрэда видел. Говорит, дело есть.

— Давай, давай, чеши! С Фрэдом увижусь вечером.

Вечером Фрэд показал ему очередного клиента. Чернявый, модно одетый парень за словом в карман не лез.

— Алексей Матвеевич Захаров я. А для родных и близких — Лешечка. Понимаешь, уж очень тут не климатит мне. Вот так надо в армию, и чем скорее, тем лучше. Капитан кричит, что вернется из рейса, стоянка будет побольше — посадит меня.

— Есть за что?

— Да как тебе сказать… От этих-то грешков я отмахнусь. Хвосты кое-какие…

Лешечка, волнуясь, перебирал в пальцах ключи. Присмотревшись, Химик понял, что это отмычки для вагонных дверей.

— Не в ладах с железнодорожной милицией?

— Ах, это?.. — Лешечка смущенно сунул отмычки в карман расклешенных брюк. — Это — в том числе… Пароход придет недели через полторы, мне бы к этому времени надо трудовую с «собственным желанием» и какую ни на есть характеристику. Придет капитан, а ловить уже некого…

— Что ж, одобряю. Парень ты, видать, с головой… А платить как собираешься?

— Есть валюта, найдется покурить…

— Гашиш? Анаша? — живо заинтересовался Химик.

— Не только… В общем, на днях кое-что привезут…

Нет, Химик положительно попал в полосу везения. Только сегодня, зарядив оставшимися крохами гашиша две сигареты, он с тоской подумал, что взять больше неоткуда, — и вот счастье само в руки идет!

— Ну, считай, договорились, Алексей Матвеевич. Только одно меня смущает: не поздно ли ты в армию собрался?

— Не поздно. Гражданин прокурор раньше не пускал.

— Понятно. Так, на завтра прошу. Прихвати покурить. Там и обмозгуем детали.

На другой день Лешечка пришел с бутылкой коньяку. Поставил ее на стол, бросил рядом целлофановый пакетик с наркотиком. Химик влюбленно разглядывал через целлофан темные крупинки.

— Теперь живем… Знаешь, я не сразу сделаю тебе трудовую. Дня через два освобожусь от срочного заказа… Высший сорт! Да ты не беспокойся: за мной не пропадет. Все сделаю в лучшем виде. Трудовую принес? Ладно, я сначала закусить соображу.

Рая работала в ночную смену, ужин получился холостяцкий. Но сардины, колбаса, сыр — все в приятном изобилии.

После коньяка Химик потянулся к наркотику.

— Ну, покурим. А потом кофе сварю.

Он вытащил из двух сигарет по щепотке табаку, растер жесткими пальцами наркотик, ссыпал его в гильзу, заткнул табаком.

— Держи!

— Меня пардоньте, я лучше коньячку.

— Что ж, правильно, тебе нельзя, — Химик жадно затянулся. — Я так и думал, что ты не из мелких пернатых. И хорошо имеешь с этого дела?

— Без закуси пить не приходится. Кстати, пока не под балдой, возьми, — Лешечка отдал трудовую книжку и равнодушно отвернулся к окну. В отражении темного стекла увидел, как Химик слегка приподнял крышку стола, сунул туда документ.

До кофе дело так и не дошло. Лешечка достал из кармана еще одну бутылку. Химик еще покурил. Разговор, сначала несвязно-возбужденный, постепенно сам собой иссяк. Последнее, что помнит Химик, — это фигура привалившегося в угол дивана Лешечки. Лешечка запомнил нечто большее. Он видел, как Химик обшаривал карманы висящего на спинке стула Лешечкиного пиджака, как, повертев в руках деньги и отмычки, сунул их назад, а второй целлофановый конвертик — в тайник под крышкой стола. Потом заботливый хозяин снял со спящего Лешечки туфли и, попутно ощупав карманы брюк, положил гостя на диван. Затем сам упал на кровать.

…Еще часа через полтора Лешечка среди многочисленных документов нашел, наконец, в тайнике интересующую его фотокарточку Гагина. Положив ее на место, он лег и на этот раз уснул по-настоящему.

* * *

В ближайшие три дня новые друзья были неразлучны. Неожиданная привязанность Химика объяснялась просто. У него не проходило неприятное ощущение после разговора в сквере возле «Родины». Темный дядя не внушал особого доверия. Пятьсот карбованцев он отвалил, конечно, не задумываясь. По-настоящему это и была красная цена за работу. Но так ли легко отвалит он еще два с половиной куска? Нет, надо иметь с собой надежного человека. Рослый и дюжий Лешечка годился для этой роли, как никто другой. Не интеллигешку же Фрэда или хилого Шнобеля брать с собой… А Лешечка подойдет. Правда, стоит для верности прощупать…

За день до встречи с «дядей» Химик предложил как бы между прочим:

— Знаешь, я тут примелькался уже… Ты не смог бы в ателье проката заделать магнитофон?

Лешечка и бровью не повел.

— Тебе нужны монеты? Возьми у меня.

— Мне нужен магнитофон.

— Лишний хвост, сам понимаешь, мне ни к чему… Ну, да ладно. Возьму на две недели, а там пусть ловят…

— Забито. Давай фото.

Поддельный паспорт, подготовленный, по-видимому, заранее, через два часа был у Лешечки в кармане. А еще через два магнитофон стоял у Химика.

— Вот спасибо! После реализации половина твоя. Да, еще одно дело. Может, подскочишь ко мне завтра в двенадцать?

— Давай позднее. В двенадцать я ребятам обещал…

— Нельзя позднее. — И не пожалеешь. Дело в общем несложное: побыть возле меня, а в случае чего — поддержать…

…Химик, ни на кого не глядя, прошел к буфету, стал в очередь. Изучив витрину с коржиками и бутербродами, заказал только два кофе. Поставил стаканы на столик, возле которого рослый мужчина в темных очках, плаще «болонья» и серой кепке тоже пил кофе, заглядывая в раскрытую книгу. Химик положил на стол сложенную вчетверо газету. Книга опустилась на нее, а потом мужчина начал читать с удвоенным вниманием. Видно, то, что было в книге, понравилось ему. Удовлетворенно улыбнувшись, он незаметно положил под газету плоский пакет.

— Руки на стол, — раздался знакомый голос из-за плеча Химика.

Мужчина вздрогнул, потом покорно положил на стол руки, покрытые татуировкой.

— Все в порядке, Лешечка, — улыбнулся Химик, не оборачиваясь.

— Руки на стол!

Химик резко обернулся. Сзади полукругом стояли пятеро.

— Чего крутишься! Привел на хвосте, подлюга! — человек в темных очках с ненавистью плюнул Химику в лицо…

— Я понимаю, Василий Артемьевич: растить молодые кадры, радоваться и все такое… — Пятунин вертел в руках граненую рюмку. — И стыдно мне, а вот не могу не признать: завидую. Ведь возьми меня. Начинал-то как? По плевому дельцу, бывало, горб натрудишь, будто бандитскую шайку раскроешь. А результат? Штраф сто рублей. Тогда ведь все на сотни да тысячи было…

Килдин на одной руке держал своего очередного пациента — подбитого голубя Гопку, а с ладони другой давал ему склевывать хлебные крошки. Гопка хлеб не клевал, а все норовил ущипнуть клювиком пальцы.

— Ну драчун, ну забияка!.. И что дальше?

— Вот я и говорю. Те места, где я на карачках пролезал, они, молодые, берут как барьер — с лету, с маху…

— Что ж ты хочешь, Семеныч? Университет есть университет. Но к чему ты это?.. Гопка, отстань!

— Да вот скоро на пенсию…

— Ну и?

— О замене, говорю, надо подумать.

— Ну и?

— Оставь ты, ради Христа, своего голубя! Ему тут о деле толкуют… Захарова, говорю, давай готовить.

 

КРУГОМ ЛЮДИ

 

#img_6.jpeg

 

ДОПРОС

#img_7.jpeg

Огромный борт плавбазы, будто скала, нависал над причалом. На грязно-шаровом фоне — потеки мазута, проплешины ржавчины. Игорь, подхватив чемодан и осторожно ступая по нечистому трапу, поднялся на палубу.

— Эк тебя разделали, старушка…

Ранами зияли люковины вскрытых трюмов. Портальный кран ковырялся в них гаком на длинных тросах. Неряшливые леса вокруг мачт и кормовой надстройки, снятые с балок шлюпки, сварочные аппараты в самых неожиданных местах, обрывки проводов, обрезки досок… Картина ремонтного беспорядка неприятно резала глаз.

— О, черт!

Игорь поскользнулся, едва ступил с трапа на палубу. Кто-то заляпал ее тавотом, ноги заскользили так, что штурман едва не упал. Брезгливо ковыляя на пятках, он разыскал кучу ветоши и тщательно вытер туфли.

Старая, побитая всеми ветрами и морями база и прежде не была образцом чистоты, но все же… Игорь только раз сходил на ней в рейс вторым штурманом. Потом — отпуск. «Мне бы в море, — просил он по возвращении в отделе кадров, — пустой я». — «Кораблей нет. Хочешь — на ремонт, хочешь — сиди в резерве. Но сколько придется сидеть, не знаю. Долго». — «А почему Крылов ушел оттуда?» — «Списался. С Бириным не сработались».

Игорь уже шел на вокзал к поезду, когда встретил Крылова. «Привет! Вот на твое место иду». — «Да? Ну, я тебя не поздравляю», — покачал головой кряжистый Крылов. Времени было в обрез, но Игорь все-таки спросил: «Слушай, а что у тебя с Бириным получилось?» — «Да как тебе сказать? Ты с ним в один рейс сходил? Ну, а я четыре года. В море он толковый хозяин, а тут… Впрочем, ты поезжай. Может, это он только со мной так…».

Больше ничего Игорь узнать не успел: до отхода поезда оставались считанные минуты. Пока колеса отстукивали километры от Мурманска к Черному морю, этот разговор не раз приходил ему на память. Что крылось за ним? Бирин — из старых капитанов. И судоводитель неплохой, и хозяин крепкий. «Будут заработки — будет и дисциплина», — внушал он комсоставу. А заработки он, кажется, умеет делать. В последнем рейсе задание рванули — будь здоров. Промысловики потом, правда, жаловались, что Бирин собрал сливки, а несколько траулеров, не успевших подскочить вовремя, так и оставил с полными трюмами, увел базу в другой район… Но победителей не судят. И потому команда держится за него.

…Дверь двухкомнатной капитанской каюты была закрыта. Игорь еще раз постучал. Послышались шаги, лязгнула щеколда. Бирин, видать, спал. Тапки на босу ногу, помятые брюки, одутловатые небритые щеки, майка, обтягивающая, как подушку, живот и волосатую грудь. На столе — бутылки, рюмки, остатки еды.

— Товарищ капитан… — начал было Игорь.

— Отставить, — Бирин хмуро, с неудовольствием оглядел каюту. — Вы новый второй? Прошу через полчаса ко мне.

Когда Игорь пришел снова, каюта была прибрана, камбузница Маша складывала в ведро тряпки. Бирин, побритый и одетый по форме, стоя выслушал рапорт.

— Что ж, начинайте принимать свое заведование. Включайтесь, Работы по вашей части не ахти, поэтому помогайте другим. Вам же плавать…

— Почему — нам? А вы, Марк Анастасович?

— А с меня хватит. Вот приведу эту коробку из ремонта — и рапо́рт, Бирин произносил это слово по-флотски, с ударением на «о», па пенсию пора. Хватит. Тридцать семь лет морю отдал. Так что скоро будете провожать меня… Не так, впрочем, скоро. Нам тут с годик еще жить.

— Год?!

…После окончания училища Игорь никогда не чувствовал материальных затруднений. Штурманского заработка хватало не только на то, чтобы с избытком обеспечить семью, но и на то, чтобы раз и навсегда отказаться от мелких неудобств, которыми полна жизнь обыкновенного человека. Если ему нужно было, например, приобрести костюм, то цена его интересовала лишь постольку, поскольку без этого не выбьешь чек в кассе. Он забыл, когда в последний раз обедал в столовой, стоя в очереди с подносом в руках. На берегу он признавал только рестораны. Заказывая, он просматривал только одну графу в меню — «Наименование блюд». В ресторане цены его вовсе не интересовали — официант подсчитает. Во время стоянок в порту он ездил в автобусе, как правило, по одному разу: в день прибытия от южных причалов до дома междурейсового отдыха. Дальше все переезды осуществлялись только в такси. И если заказанная им машина простаивала в ожидании клиента час-полтора, то десятирублевый простой он оплачивал с той же легкостью, с какой отдавал рубль за проезд.

Перспектива длительное время стоять в ремонте поначалу привела его в уныние: получать лишь 80 процентов штурманского оклада, без тех многочисленных надбавок, которые во много крат увеличивали этот оклад в рейсах, без премиальных за перевыполнение плана, — все это казалось ему чуть ли не противоестественным. Но потом он подумал, что миллионы людей, получая в месяц значительно меньшую сумму, не считают себя несчастными, и приободрился. Он даже твердо решил ограничить себя в самых, как он считал, необходимых расходах — не покупать кое-что из вещей, по возможности не пользоваться такси, питаться на плавбазе. Но подвергать себя таким ограничениям в течение целого года — к этому он не был готов.

— Неужели год? — повторил он с тоской.

— Не меньше, — подтвердил Бирин. — Ремонт-то — на два миллиона восемьсот тысяч. На двести тысяч больше, чем вся эта железка с потрохами сейчас стоит.

— Так зачем же ее ремонтировать?

— Ну, это не нам с вами решать. Командованию виднее… Заявочная сумма была, правда, поменьше. А теперь и в два восемьсот не укладываемся. Еще на миллион накопали работ.

— Год… Туговато будет в этом году…

— Вы о зарплате? — капитан пристально посмотрел на Игоря. — Работать надо, товарищ второй помощник. Тогда и зарплата будет. Желаю удачи, — он резко оборвал разговор.

Начались ремонтные будни, заполненные договорами, согласованиями, выколачиванием, ожиданием у моря погоды. Если бы у Игоря спросили, чем занято его время, он не смог бы ответить. Занят какой-то бестолковщиной, и все тут.

Подошел день зарплаты. В бухгалтерии Игорю выдали две ведомости. Одну — по штатному расписанию в судовой роли, другую — на бригаду маляров, в которой значились и знакомые Игорю фамилии старпома, стармеха, электромехаников.

— Мы тут решили помочь ремонтникам. Часть команды по совместительству оформилась на завод малярами, — объяснил старпом.

Игорь очень удивился. Чего-чего, а чтобы старпом с кистью работал, — этого, Игорь мог поклясться, не было! Впрочем, какое ему дело…

Он пошел к капитану, захватив ведомость с собой. Еще по прошлому рейсу он знал, как крепко Бирин держит в кулаке всю финансовую деятельность. Капитан-директор и на этот раз внимательно просмотрел все суммы. Увидев цифру напротив фамилии Игоря, он присвистнул:

— Не густо! Как же думаете семью кормить? У вас ведь жена и сын?

Он снял трубку, набрал номер старпома:

— Виталий Дмитриевич, зайди ко мне.

Лемешко явился тотчас.

— Ты почему Игоря Александровича обижаешь? Ведь я же распорядился включить его в список малярной бригады, — он сурово смотрел на растерявшегося старпома.

— Но ведь я же не работал… — заикнулся было Игорь.

— Я благотворительностью не занимаюсь! — оборвал его Бирин. — У меня и Лемешко не красил переборки. Но я требовал и впредь буду требовать от вас, чтобы вы делали все, не ограничиваясь только служебными обязанностями. А чтобы мои подчиненные были работоспособными, я должен освободить их от забот о лишнем куске хлеба, который они переели. Понятно? Если мы упремся в букву закона, мы никогда не постигнем дух экономической реформы. И партия спросит с нас за это! — капитан-директор перевел дух и уже спокойно сказал Лемешко: — Виталий Дмитриевич, сейчас изыщи возможность в пределах суммы по этой ведомости помочь Игорю Александровичу… Объясни товарищам, они поймут. И сегодня же оформите его на работу по совместительству.

Игорь уловил какую-то фальшивую громкость в последних фразах капитана. Очень уж сомнительными были ссылки на новую систему планирования и экономического стимулирования, которая будто бы предусматривает получение «левых» доходов. Но додумывать до конца свои сомнения молодой штурман не стал. Черт его знает, может, он тут по молодости и недопонимает чего… В конце концов, он не просил этих добавочных денег. А если Бирин предлагает, значит, он на чем-то основывается — за плечами чуть не сорокалетний опыт хозяйствования…

«Товарищи», видимо, поняли, потому что к вечеру старпом вручил Игорю семьдесят рублей.

Игорь, испытывая чувство большой неловкости, деньги все же взял: почти всю зарплату перевел жене, и запас на карманные расходы был как нельзя более кстати. Да и Лемешко поддержал:

— Бери, бери! Тут такие миллионы летят, перед которыми твои семь червонцев — тьфу!

Разговорились о Бирине: Игорю импонировала внимательность капитана к его бюджету. Старпом кивнул:

— Да, мужик такой… Сам умеет жить и, главное, другим жить дает. Вот что ценно. Ну, кончай философию, собирайся. Если после бани да после получки не выпить — когда ж пить! Идем, ждут нас…

Вообще-то, придерживаясь своего плана экономной жизни, ничего такого Игорь на этот вечер не намечал. И, честно говоря, предложение Лемешко скорей огорчило, чем обрадовало его. В ресторане пятью рублями не обойдешься, а если он купит новые выходные туфли, то на карманные расходы… Дальше он высчитывать не стал, ибо понял сразу: не откажешься же идти, если тебя ждут несколько человек во главе с капитаном. И когда решение было принято, на душе сразу стало легко.

Организация дела ему понравилась. Бирин, как нечто неодушевленное, обошел толпящихся у дверей очередников, и те невольно расступились перед его осанистой капитан-директорской фигурой. Вскочивший со стула швейцар округлил было строго глаза, но потом, видно, узнал, и его готовое сорваться «мест нет» мгновенно переплавилось в медовое «просим вас». Метрдотель встретил всю компанию как самых дорогих гостей, таблички «Не обслуживается» будто испарились с двух столиков. Игорь едва успевал замечать эти льстившие его самолюбию моменты, так быстро и бесшумно развивались события. Усадили его возле невесть откуда взявшегося молодого человека в великолепном черном костюме и с галстуком-бабочкой.

— Наш строительный бог, — отрекомендовал его Бирин.

«Бог» назвался Рафаэлем Абрамовым («но для вас — просто Раф») и тотчас к своим прочим достоинствам добавил еще одно: предложил такую изысканную программу ужина, что присутствующие единодушно констатировали: «Браво!». Крикнул «браво!» и Игорь, хотя и не очень уверенно: стало ему ясней ясного, что «программа» требовала больших капиталовложений… Официант бесшумно засновал, молодой «бог», не давая упасть настроению, принялся копировать Райкина — и столь удачно, что за соседними столиками даже зааплодировали.

Вскоре хмель приятным туманом обволок мозг. Игорь с пьяной настойчивостью вглядывался сквозь сизую дымку туда, где светлым пятном виднелась пышноволосая и пышногрудая блондинка. Она поощряла его понимающим взглядом, потом оставила своего лысеющего спутника и оказалась на соседнем стуле. Игорь мял под столом ее потную руку, плел что-то восхищенное о «нашем банкете», о капитане, который казался ему сейчас идеалом судоводителя, организатора и просто предельно чутким человеком. Намекнул о переходах, связанных с инвалютой…

Лишь к полудню добрался до судоремонтного завода. На душе было поганей, чем во рту, а в мозгу тупо пульсировала единственная мысль: «Перебрал… Получился перебор…» Хотел незаметно проскользнуть к себе в каюту, но возле салона налетел на капитана и старпома. Бирин критически оглядел его небритую физиономию, помятую куртку, запыленные туфли. Потом холодно сказал:

— Прошу привести себя в порядок и явиться ко мне.

Через полчаса он так же жестко говорил:

— Проект приказа о вашем безобразном, порочащем заполярных рыбаков поведении у меня есть. Советую позаботиться, чтобы он остался только проектом. Мы не дети и понимаем, что людям на нашей работе нужна разрядка. Но я не намерен краснеть перед командой и ремонтниками, когда мой второй помощник опаздывает на вахту, проспав до полудня у портовой проститутки! Прошу к вечеру представить мне объяснительную. А сейчас возьмите трех рабочих и погрузите на машину шлюпку. Отвезите ее вот по этому адресу.

Эта отремонтированная и свежепокрашенная шлюпка уже давно стояла на палубе. Когда кран перенес ее на широкую платформу МАЗа и Игорь полез проверить прочность крепления, он увидел новый двигатель и большой комплект запчастей к нему. В кабине рядом с ним оказался пухленький человечек по фамилии Морозов.

— Документы оформили?

— Да, да, конечно… — заторопился человечек.

Игорь заглянул в них и присвистнул, в пропуске значилась «шлюпка типа «шестивесельный ял», к употреблению непригодная, проданная… гр-ну Морозову П. А. для разделки на дрова…».

В дороге разговорились. Пухленький охотно объяснял, что нет, сам он не рыбачит, а вот Марк Анастасович очень это уважает, что и дача, где сгрузят шлюпку, не его, а Бирина, что строили они ее на паях, потом капитан дал откупного, но кое-что вместе они еще делают… Игорь слушал Морозова и думал: «Действительно, умеет кэп жить. Но верно и то, что другим тоже жить дает…

* * *

Со штурманом Тимофеем Крыловым у Пятунина была если не дружба, то уж тесное знакомство — во всяком случае. Нередко оказывались по праздникам в одной компании. Жены и сейчас бегают друг к дружке. А вот мужчины в последние годы встречались редко. Да и когда встречаться? Крылов — в море. Пятунин же… Когда он заикнулся было о приближающемся уходе на пенсию, в кадрах его и слушать не стали. «Семен Семенович, мы предложили вашу кандидатуру на новую работу. При отделе охраны рыбного порта нужно создавать группу ОБХСС. Вам будут даны самые широкие полномочия… С вашим опытом… Полномочия ему, конечно, дали. Комплектуя группу преимущественно молодыми инспекторами, он не раз обращался за помощью к руководству — и не встречал отказа. Но подбор еще не был завершен, а дела наплывали одно за другим. Флотские работники, со многими из которых Пятунин был давно знаком, не ждали, когда он сформирует группу. Почувствовав крепкую поддержку в борьбе против расточительства, порой — непредумышленного, иногда — преступного, они шли к нему за помощью. И Пятунин работал теперь не только днями и вечерами, но и с прихватом ночных часов…

Сейчас он сидел у Крылова. Тот неуклюже хлопотал, изображая опытного хозяина, и на ходу рассказывал:

— Ну, не сработались — и не сработались… Какой интерес ходить под капитаном, которому на каждом шагу перечить хочется. Не последняя я спица во флотском колесе. Найдут мне коробку.

— Но вот пока ведь не нашли?

— Не нашли… Ты перекинь колбасу-то на тарелочку. Вот так… Да я не беспокоюсь пока. Выходных накопил на месяц, отпуск еще не кончился…

— И все же в чем не сработались?

— Ну, ты, Семен, не человек, а лист банный. Чего пристал, спрашивается?.. На, выпьем.

— Погоди, выпью. А раз пристал — значит, надо.

— Держи стакан-то… Вызвал бы повесткой, если уж так надо.

— Придет время — вызову.

— Ты что, всерьез?

— А ты думаешь — в шутку?

Крылов помолчал. Опустил руку, поставил стакан на стол.

— Вон оно как…

Он неловко двинул локтем, уронил открытую бутылку, выплеснув на стол водку. Завозился, разыскивая тряпку.

— Чертова баба, вечно куда-то засунет… Да, дела… Вот же она, проклятая… Всерьез, значит. Та-ак… Сигналы были? А я думал — только мне показалось…

— Что ж не пришел, если показалось?

— Да пойми ты, Семен, ну с какими глазами я пойду в милицию? Списанный с корабля штурман идет в ОБХСС сообщать, что у него подозрения на капитана. Если у меня здесь не хватает, — он постучал пальцем по виску, — то здесь-то, — он ткнул в грудь, — совесть есть!

— Ну-ка, ну-ка, стукни еще раз!

Тимофей недоуменно посмотрел на Пятунина:

— Это зачем?

— У тебя партбилет в корочках или без? Не простукивается?

Тимофей нахмурился:

— Потому и не пошел, что простукивается.

— Ну и… — Пятунину захотелось выругаться. — Слушай, тебе никогда не приходило в голову, что преступления у нас есть еще и потому, что не перевелись такие совестливые… гм, люди, как ты? Бирина он, видите ли, побоялся обидеть! А государство, которому биринский ремонт влетает в четвертый миллион, не страшно обижать? Или ты мальчик и не понимаешь, что такая сверхсметная стоимость, как на вашей плавбазе, чистыми руками не делается? Или запамятовал, под какой монастырь он Афоню Титова подвел?

Дело Афанасия Титова, с которым и Пятунин, и Крылов очень хорошо знакомы, было прекращено из-за отсутствия состава преступления… Он плавал с Бириным вторым штурманом (его-то и сменил Крылов), когда в отдел поступило заявление о присвоении им денег. Два матроса-новичка должны были получить подъемные и уже в ведомости расписались. Но случившийся (случай ли это?) рядом Бирин вдруг запротестовал: «А этим зачем выдаешь? Я их списываю с судна — а ты им еще подъемные? Отставить. Вернем в бухгалтерию». Увел за собой матросов, а деньги положил в сейф. Только полтора месяца спустя матросы догадались сообщить об этом факте в милицию.

Из бухгалтерии на запрос ответили, что никаких денег с плавбазы не получили.

Бирин же только тогда «вспомнил»: ах, да! Надо, мол, вернуть…

Тимофей Крылов знал, конечно, обо всем этом.

— Может, ты и прав. Понимаешь, у него на каждого есть компрометирующий материал. Вот и мои две объяснительные у него лежат. Хода он им не давал, но держал меня, как на крючке. Прихватывал на формальных пустяках, но каждый из них, сам понимаешь, раздуть можно на парткоме. Не пойму я, что происходит с мужиком. Может, власть ему не по плечу оказалась? Ведь в море он, сам знаешь, по уставу — полнейший единоначальник. Без санкции капитана ни одна общественная организация даже собрания не проведет… Надо бы ему помполита крепкого — так не было такого на нашей базе. Нестеренко, правда, толковый, принципиальный был. Так Бирин сумел и от него отделаться. Не сработались… А может, большие деньги развратили его? Вспомни: всегда план давал, всегда в передовиках ходил. Какой ценой — это мало кого интересовало. А раз план давал, то и его карман пустым не оставался. Ну и хватит бы, кажется. И себе на черный день отложил, и детям хватит, и внукам еще кое-что останется… Так нет же! В последнее время… Словом, я не стал спорить: уезжать так уезжать.

— А сейчас там кто вторым?

— Есть один штурманец… Молодой. Может, и лучше, что неопытный. Бирину строптивые не нужны, ему надо в рот заглядывать. Тогда все хорошо будет, — с нажимом на «все» сказал Крылов.

— Значит, что у тебя «нехорошо» было, не хочешь все-таки рассказать? — голос Пятунина был официально сух. Сердился он еще и потому, что не говорить о деле не мог, а дело исключало и этот стол, и эти рюмки. Ему претило насильственно менять тон на более дружественный. Само собой же — не получалось. Напротив, на язык так и лезла фраза, которая окончательно поссорит их.

Крылов догадался:

— И раз я не говорю, то вроде бы как соучастник. Так, что ли?

— Так.

Помолчали. Потом Тимофей поднялся:

— Ну, выпить я тебе больше не предлагаю. Извини, Семен, холостяцкого ужина у нас не получается.

Встал и Пятунин.

— Похоже на то, — и пошел в прихожую одеваться. Потом неожиданно вернулся: — Еще два слова. Мы не дети, Тимофей. Когда захочешь… поужинать по-дружески — заходи. Буду рад.

Крылов понял.

— Я подумаю.

* * *

— Так мне на Шампанском выходить?

— Не мне же на Шампанском выходить!

Игорь удивленно обернулся к кондукторше, но на румянощеком лице ее не увидел ни досады, ни раздражения — одно бесконечное сожаление по поводу бестолковости пассажиров вообще и его, Игоря, в частности. «Вот ведь Одесса-мама!»

Он вышел на остановке и, уже никого не спрашивая, пошел за молодой семьей несомненных пляжников, навьюченных сумками, ластами, палками для тента и полиэтиленовыми мешочками с желтой черешней. Ручеек таких же голоногих людей тянулся по Шампанскому переулку к морю. Человек, шедший перед ним, вез на себе основную поклажу. Жена загоняла трехлетнюю дочь в тень деревьев. Дочь, понятно, никого не слушала, неслась по самому солнцепеку и изредка, остановившись, ликующе кричала: «Собака!.. Киса!..»

Увлекшись наблюдениями за этой суетней, Игорь не заметил, как оказался у крутого спуска к зеленому поясу деревьев, за которым желтел пляж и далеко, в голубое небо, уходила синяя гладь моря. «Вода!» — совсем уже счастливо закричала девчонка сорванец и так помчалась под гору, что мать схватилась за голову: «Упадешь!».

Игорь в два прыжка догнал ребенка и высоко подкинул в воздух:

— Стоп! Приехали!

Дальше пошли вместе. Игорь укрощал совсем уже расходившуюся Наташу, щурился на солнце, слушал, как добродушно поддразнивают друг друга молодые супруги, — ему тоже было хорошо. Так хорошо, как давно не бывало. Все испортил нечаянный вопрос женщины:

— А где же ваше семейство?

— Придут, — соврал он. И, помрачнев, замолчал. Вскоре, распростившись со спутниками, он выбрал топчан в другом конце пляжа, сорвал одежду и бросился в ласковую прохладу воды. После каждого толчка ногами она бурлила возле ушей, мягко оглаживая, обтекала плечи, грудь, бедра и, казалось, сама несла с волны на волну его тело. Покосившись на ограничительный буй, Игорь поднырнул под пенистый гребень и поплыл дальше, прислушиваясь к тому, как ритмично и согласно работают мышцы рук и ног: рывок, толчок, скольжение. Хотелось уплыть от этого берега, от этого детского визга, буйного пляжного веселья… Вот так же легко плыл Мартин Иден. Ему тоже нужно было уйти… И он ушел… Может, попробовать?

Игорь распластался на воде, опустил в нее лицо и открыл глаза. Солнце прошивало ее светлыми струями. И за этим золотисто-синим маревом ничего не было видно. Может, действительно попробовать?

Он согнулся в поясе, резко подмял над водой прямые ноги и, как нож, пошел в глубину. Вода поголубела, потом посинела, потом потемнела… Еще глубже. Прохладно… Вот теперь набраться мужества, выдохнуть все, что осталось в легких, а вдохнуть уже воду… И не надо ни о чем думать, никуда возвращаться…

Он сделал сильный гребок руками и, чувствуя, как сдавило уши, медленно начал выдох. Пузырьки воздуха, щекотнув щеку, исчезли вверху. Сердце начало биться гулко и часто. Он резко выдохнул остатки воздуха и широко открыл рот, почувствовав горько-соленый вкус моря. Но гортань, сдавленная спазмой, не пропускала ни капли. Организм защищался. Сохраняя остатки воли, он попробовал вдохнуть сразу через нос и рот… Тело отказалось повиноваться преступному мозгу. Он не помнил, как руки сделали могучий рывок, как взбурлили глубину ноги, стремительно вынося его на поверхность, как судорожным сокращением диафрагмы организм исторг из легких воду. И лишь откашлявшись и смазав с лица какую-то слизь, он услышал над головой:

— …ам говорят! Вернитесь в границы пляжа!

Оглянувшись, увидел рядом шлюпку спасателей и сердитого парня с рупором у рта. Накатывала слабость. Едва двигая руками и хватая ртом воздух, Игорь поплыл к пляжу. Вода уже не несла его так легко, как прежде. С волны он скатывался не вперед, а назад, и расстояние до берега казалось бесконечным. Уцепившись за буй, он долго отдыхал, панически боясь окунуть лицо в воду. Когда выбрался на пляж и на дрожащих ногах подошел к топчану, к горлу подступила рвота.

С пляжа он ушел, как только почувствовал, что может идти: стыдно было соседей. Солнце заливало жарой душный Шампанский переулок. Он старался ступать небрежно, как человек, которому решительно некуда торопиться. Но темное беспокойство толкало его вперед, к чему-то звало, от чего-то предостерегало… И это «что-то» постепенно оформилось в мысль: не убежишь. Некуда. Везде спасатели.

Добравшись до комнаты, которую он снял на несколько дней, бросился на постель. Рубашка противно приклеивалась к липкой спине. Духота. Пот заливал глаза. Он вытер лицо о подушку, ленясь сдернуть со спинки кровати полотенце. Рядом с подушкой открытым титульным листом белела книга. Джек Лондон. «Мартин Иден»… У того хватило воли. Иден уходил от жизни, которую он перерос. А тут — мозгляк, неудавшийся самоубийца, проворовавшийся штурманец… Да и весь этот побег — мелодрама. Побежал небось не в пустыню, не в затворники. В курортном городе, с отдельной комнатой и пляжем устроился…

Он вспомнил — и даже зубами скрипнул от стыда и досады — свое пьяное фанфаронство. «Через две минуты — любая подпись!». И подделывал — первую, вторую, десятую, двадцатую… Бирин наливал ему: «Молоток! Вырастешь — кувалдой будешь! Пей!» И он пил и снова клал ведомость на плафон: «Высший класс! Для любой экспертизы!» Отвалили ему тогда сотни полторы. Может, две. Опять был пьян. Утром вспомнил — понес деньги Бирину. Тот расхохотался ему в лицо: «Какие деньги? Ты, Игорь Александрович, что-то путаешь…». А потом рассвирепел: «Испугался, молокосос? Подписи подделывать — не боялся, а деньги получать — совесть заела? Иди собирай со всех — и дуй в ОБХСС. Только не забудь, сколько за тобой уже накопилось. А забудешь — подскажем. У нас учет точный!»

Потом он еще два раза подделывал подписи. Бирин и старпом Лемешко зловеще шутили: «Не трясись. Полгода система работает — и, как видишь, садиться не собираемся. А в крайнем случае, тюрьма — тоже русская земля».

В минуты пьяного покаяния — это случалось, впрочем, не так уж часто — тревожно задумывались о будущем и другие. Старпом Лемешко, человек, как убедился Игорь, недалекий и совершенно безвольно плясавший под биринскую дудку, заявлял свой протест только горькими слезами. Он размазывал их по лицу и с подвывом скулил: «Оставим мы сиротушек, наших деточек…» «Строительный бог» Рафаэль Абрамов со страхом говорил, что ему теперь уже не выпутаться из этой истории: о махинациях узнал его непосредственный начальник, старший прораб Васильев, и потребовал свою долю. И с каждым месяцем требует все больше…

Но Бирин бдительно следил за настроением своих компаньонов. Он грубо обрывал причитания Лемешко: «Распустил сопли, баба!» Потом, смягчаясь, убеждал, что для страха нет никаких оснований: «Или вы думаете — там, повыше, не понимают, что высокооплачиваемая категория работников не будет без этого торчать в ремонте на восьмидесяти процентах? Не мы первые, не мы последние… Там, где летят миллионы, тысячи обычно округляют. А в случае чего, мое слово в управлении не последнее. Тридцать семь лет тяну лямку не хуже других — заработал и дачу, и машину, и шлюпку, и прочие причиндалы. Отдых должен быть отдыхом. Не так-то просто со мной разделаться. Могу хоть сегодня рапорт — и на пенсию. Пусть поищут второго такого Бирина… Это на флоте понимают…».

Услышав от Абрамова, что в «дело» настойчиво лезет старший прораб, Бирин пожелал с ним встретиться. После разговора с Васильевым он предложил резко увеличить дивиденды фирмы. «Мурманск далеко — кому придет в голову проверять состав бригад?» И первым назвал пять кандидатур. «Мертвых душ» — их набрали около двух десятков — оформили на временную работу, писали на них наряды и получали за них деньги.

Бирин поставил при этом единственное условие: это должны быть реально существующие люди с реальными паспортными данными. На всякий случай.

Доходы, действительно, заметно возросли. В той же, если не в большей пропорции, возрос и страх. Вот тогда Игорь и задумал побег. Отпросился на неделю съездить в Орел, к жене. Намеревался же проехать в Мурманск, прийти в ОБХСС и во всем сознаться — иначе не видел способа выйти из игры. А приехал — в Одессу… Струсил. И тогда струсил, как сегодня…

* * *

— Та-ак. Долго же ты думал, Тимофей. — Пятунин закурил. Крылов, опершись локтями в колени и опустив голову, сидел перед ним на стуле. — Ну что ж… Все, что ты рассказывал, подтверждается материалами дела.

— Уже?!

— Конечно, «уже». А ты думал, я стану ждать, пока ты все со своей больной совестью согласуешь?

— При чем тут моя совесть…

— Очень при чем! Повесь на нее по меньшей мере одного человека, который пойдет под суд.

— Не понимаю тебя.

— Так-таки?.. Помнишь штурмана, который вместо тебя поехал? Вот он влип как муха в мед.

— Ну, я за чужую дурь не в ответе…

— Вон как… А я, видишь ли, иначе считаю.

— И что же?

— Буду о тебе представление в партком писать.

— Ну, валяй…

Крылов поднялся, надел фуражку. Потоптался. Потом не вытерпел:

— Слушай, Семен, а у тебя ни разу не мелькнула мысль, что ты не только милиционер, а еще и человек?

— Ну-ну, дальше.

— Ты не подумал, что мне к пятидесяти, что человек я на флоте не из последних, что перевоспитывать меня, в общем-то, и поздновато, да и надо ли?

— Дальше, дальше.

— А мелко пакостить мне — вроде бы и вовсе ни к чему, а?

Пятунин смотрел на него, и лицо его темнело, обозначивая возле губ суровые складки.

— Ты все спросил? Теперь, если можно, я задам пару вопросов. Ты хоть когда-нибудь, хоть на одну минуту… да что на минуту — на одно мгновение пробовал представить себе, что такое для человека один год лишения свободы?

— У меня, — неприязненно усмехнулся Крылов, — как ты сам должен знать, гражданин начальник, — так у вас принято? — пока нет оснований задумываться об этом. И, ко всему прочему, я не из пугливых.

— А я тебя и не пугаю. Не о том речь. Ты чист… перед законом. Я о том штурмане говорю. Учеба в высшей мореходке, диплом — все это коту под хвост. Это одно. Но, повторяю, ты задумывался когда-нибудь, что такое год за колючей проволокой? Ты понимаешь, что такое триста шестьдесят пять дней, когда все по норме, по жесткой норме: еда, сон, личное время, табак и чай из лавочки, письма жене и от нее, передачи. А если жена приедет — то и постель с ней в комнате свиданий по норме… Даже мысли по норме! Те мысли, которые приходят к человеку, когда он один. Знаешь, когда там один остаешься? В бараке гасят свет, ты лежишь под одеялом и затыкаешь уши пальцами, чтобы не слышать храпенья с одной и стонов во сне с другой стороны… Ты ни разу не представлял себе, какая это пытка не иметь возможности побыть одному? А спрятавшись от чужих глаз — запихивать в рот подушку, давиться ею, чтобы не закричать, — настолько все безрадостно впереди? Нет, Тимофей, ты об этом, вижу, не думал ни разу… Так иди, думай. Потому что этому самому Игорю — минимум восемь раз по триста шестьдесят пять дней терпеть все это! Иди и попробуй теперь спать спокойно!

Последние слова, задыхаясь от злости и обиды, Пятунин кричал вслед уже выскочившему за дверь Крылову… «Вот так, одним приятелем меньше… Любопытно: настоящие товарищи остаются, а приятели — те не выдерживают». Он уже не раз замечал, как меняется круг его друзей. Их много, на это он не может пожаловаться. Но какие-то течения все время. Сначала, заинтересованные, ходят часто, к себе зовут. А попробуешь на принцип — нет, не то. «Может, нельзя так круто с людьми?.. А как же тогда?»

Он прикурил, переставил машинку с сейфа за стол, заложил под валик два чистых листа и отпечатал в правом верхнем углу:

«В партийный комитет…».

* * *

Дело подвигалось медленно. Многие «рабочие» бригады, как оказалось, проживали далеко от Черного моря — в Орле, Курске. Одного удалось найти даже в Семипалатинске. И всюду надо разослать фотокопии ведомостей, ждать, когда местные работники допросят у протокол допроса пришлют в Мурманск… Все для того, чтобы в очередной раз прочитать:

«Маляром на ремонт плавбазы я никогда не оформлялся, означенную сумму (идут рубли и копейки) не получал, подпись в предъявленной мне ведомости учинена не мной».

И — образцы подлинной подписи. Общая сумма похищенных преступной группой денег давно перевалила за двадцать тысяч…

Пятунин взглянул на часы: семь вечера. Поспешно встал, опечатал сейф, кабинет, оставил ключи дежурному и чуть не бегом — домой. Утром Насте поклялся страшной клятвой: сегодня — в театр. И вот опять опаздывает… Но завтра воскресенье, и пусть домашние хоть за ноги его к люстре вешают — раньше одиннадцати не проснется…

Проснулся он, однако, в девять: жена оказала, что его вызывают в обком партии. Стесняясь своего заспанного вида, Пятунин вышел в прихожую. Там его ждал незнакомый мужчина:

— Извините, товарищ Пятунин, но вас просят совершенно срочно.

— Зачем?

— Там узнаете.

«Может, на преступление какое? Но почему меня, а не работника горотдела?» Он быстро прошел в ванную, провел рукой по щекам: ввиду такой срочности — терпимо. Умылся, быстро оделся.

Когда ехали в машине, спутник его и шофер молчали. Да Пятунин ни о чем и не спрашивал. «Там узнаете», — значит, сиди и помалкивай. А это отнюдь не добавляло спокойствия.

В кабинете, куда его привел молчаливый сопровождающий, сидело шесть человек.

Пятунин узнал одного из секретарей обкома, прокурора города, прокурора области. Спиной к двери сидели еще двое мужчин. Шестого, старпома Лемешко, Пятунин увидел не сразу: тот сидел не за столом, как все, а сбоку от двери.

— Присядьте к столу, товарищ Пятунин, — пригласил секретарь. — И вы, товарищ Лемешко.

Беспокойство Пятунина усилилось: что-то не так в деле? Тем не менее он с интересом рассматривал невысокого чернявого Лемешко. Ввиду большого объема оперативных мероприятий по делу работала целая группа сотрудников ОБХСС, и Пятунину еще не приходилось встречаться с одним из немаловажных действующих лиц. Но по фотографиям он хорошо запомнил лицо старпома.

— Товарищ Пятунин, вы видите здесь членов комиссии, которая создана для расследования жалобы коммуниста Лемешко в ЦК КПСС, Вот товарищи из Центрального Комитета. Петр Иванович Сергеев и Михаил Александрович Зарубин. Работников прокуратуры вы, конечно, знаете. А со мной вы тоже встречались… Если мне память не-изменяет, на прошлом партактиве, верно?

— Так точно.

— Да вы садитесь, садитесь… А с товарищам Лемешко вы знакомы?

Пятунин хотел было снова встать, но секретарь жестом остановил его.

— Я знаю… гражданина Лемешко как одного из обвиняемых по возбужденному мной уголовному делу.

— Еще бы ему не знать меня! Я его теперь до смерти не забуду, — хрипло сказал Лемешко.

— Вам пока не задавали вопросов, товарищ Лемешко, — сказал Сергеев, худощавый, лет пятидесяти, работник ЦК.

Второй — Зарубин — помоложе, но с совершенно седыми, гладко зачесанными назад волосами, раскрыл лежавшую перед ним папку:

— Товарищ Пятунин, вас обвиняют здесь, — он кивнул на бумаги, — в преднамеренной дискредитации коммунистов, заслуженных командиров производства. Здесь говорится также о применяемых вами противозаконных методах допроса. Что…

— Пять часов не давал присесть! Пистолетом…

— Товарищ Лемешко! — Сергеев снова оборвал старпома, принуждая к молчанию.

— …Что вы можете сказать по этому поводу? — спокойно закончил Зарубин.

Все это было слишком неожиданно. И уверенный тон Лемешко, и чудовищные обвинения, предъявленные им, — Пятунину было отчего растеряться. Он взглянул на прокурора области — этот-то не может не знать, как несправедливо все сказанное! Но прокурор сидел, опустив глаза на стол. Перед ним лежала папка. Пятунин узнал свое дело. И сразу успокоился. Ему слишком много врали на допросах, чтобы сейчас он мог оказаться в тупике.

— Могу ответить пока, что допрашивал всегда с соблюдением норм социалистической законности. Но я прошу разрешения задать гражданину Лемешко несколько вопросов. Без этого мне трудно дать исчерпывающее объяснение.

— Пожалуйста, — кивнул Зарубин.

Пятунин знал: человек, начавший со лжи, обязательно заврется на каких-нибудь деталях. И все же надо было несколько секунд, чтобы хоть приблизительно наметить вопросы. Он заставил себя забыть об обстановке и спокойно взглянул старпому в глаза. Тот смотрел подчеркнуто враждебно, ждал, но не мог скрыть поднимающийся в нем страх. Это чувствовалось по напряженно стиснутым на столе ладоням, по ответному взгляду, неуверенному, мятущемуся.

— Вы утверждаете, гражданин Лемешко, что я вас допрашивал… — Пятунин сделал паузу и, увидев, как вспыхнула в глазам старпома настороженность, поспешно закончил: — …с применением недозволенных методов?

Надо было отдать должное выдержке Лемешко. Он не только не отвел глаз, но и сумел уловить двойственность вопроса. На лице мелькнула тень злорадства: неужто Пятунин сам не очень уверен, что не допрашивал его?

— Может, это я вас допрашивал? Довольно прикидываться! Вы, конечно, будете отпираться — свидетелей у меня нет, — как вы рукояткой пистолета по столу стучали!

— Может, и стучал. Значит, вы вели себя так, что стучать пришлось…

Лемешко растерялся: уж слишком быстро с ним соглашаются.

— А где это было? — спросил Пятунин.

— В милиции, понятно.

— Ну, милиция — понятие растяжимое. В горотделе, во втором отделении или в третьем? — отдел охраны рыбного порта, где Пятунин сейчас работал, он не назвал.

— Хватит дурацких вопросов! На проспекте. А уж горотдел у вас там или какое отделение, я не знаю.

Пятунин усмехнулся:

— А кабинет не припомните?

— Не помню. Не до того мне было.

— Число и время дня, когда состоялся допрос, не вспомните?

— Товарищи! — Лемешко оглянулся, приглашая сидящих прийти ему на помощь. — Какое это имеет значение? Еще один допрос, теперь в обкоме, он с меня снимать будет… Ну, хорошо. Двадцать третьего я прибыл в порт, двадцать пятого вы вызвали меня повесткой, я не пошел… Двадцать седьмого августа, вот когда!

— Товарищ прокурор, — попросил Пятунин, — откройте, пожалуйста, дело: был ли произведен допрос гражданина Лемешко двадцать седьмого августа и кем?

Прокурору не пришлось долго листать: в деле лежала закладка.

— Двадцать седьмого гражданина Лемешко действительно допрашивали в горотделе. Только протокол допроса подписан не товарищем Пятуниным…

— Так кто же вас допрашивал, Лемешко? — впился в него взглядом Сергеев, представитель ЦК.

— Кроме того, — продолжал Пятунин, — я не мог допрашивать гражданина Лемешко еще и потому, что с 23 августа по 6 сентября был в служебной командировке, что также легко подтвердить документами.

— Так кто вас допрашивал, Лемешко?

Старпом опустил голову:

— Может, и не он… У них все там на одно лицо…

Секретарь нажал кнопку звонка и спросил у заглянувшего в кабинет молчаливого пятунинского сопровождающего:

— Здесь? Тогда пригласите.

Вошел следователь Синельников из горотдела.

— Посмотрите, Лемешко, может, этот человек вас пять часов держал на ногах и угрожал вам пистолетом?

— Я не помню…

Светловолосый крепыш Синельников даже приблизительно не был похож на темного и полноватого Пятунина. Следователь тоже растерянно смотрел на сидящих, потом сказал:

— Я его допрашивал, но при чем тут пистолет?

— Лемешко, кто вам советовал оклеветать Пятунина?

— Бирин…

* * *

Пятунин, отказавшись от машины, пошел домой пешком. Солнце уже грело, в плаще стало жарко. Мимо галопом пролетела ребятня — яркая, веселая, хохочущая…

Настя встретила у порога, заглянула в глаза и, поняв, что все благополучно, шепнула:

— Гость у нас.

Пятунин заглянул в комнату. Навстречу ему выходил Крылов.

— Извини, Семен. Время хоть и не вечернее, но я вот… Помнишь, ты на… ужин приглашал?

— Помню… Рад, что ты пришел, Тимофей.

 

ПИРАТЫ

#img_8.jpeg

— Дядя Вася, — пропищал из-за двери знакомый голосишко, — а мы не опоздаем? Мальчишки уже торт купили… Большой и с кремам!

«Дядя Вася», широкоплечий и высокий, сидел за столом и листал бумаги. «Опоздаешь с ними», — проворчал он. Уже пять раз звонили:

— Василий Сергеевич, так мы ждем, Ровно в семь…

Годовщина!.. Год назад он сидел вот за этим же столам и составлял очередную оправку в область. Отвлек его телефонный звонок:

— Сидишь? — ехидно осведомилась трубка.

— Ну, допустим…

— Пишешь?

Он промолчал.

— А в автобусной будке опять стекло разбито, — нахально продолжал тот же голос.

…Напасти никогда не приходят в одиночку. Сегодня утром заболела дочка. Ангина, глотать не может, температура под тридцать девять… Не успел прийти на работу — звонок: срочно подготовить справку к областному слету участковых инспекторов. Тема: борьба с детскими правонарушениями. Тут не знаешь, за что раньше хвататься. То в школьной раздевалке деньги из кармана вытащили. То старуху древнюю напугали, явившись к ней под окно в образе дьявола, перемазавшись сажей и блея по-козлиному. А то еще на самом верху пожарной лестницы, как флаг, вывесили старую тельняшку. Полощется на ветру — ну прямо Веселый Роджерс.

Рычков вспомнил, как тяжко было ему тогда: делал первые шаги в милиции. Раньше в армии как-то не приходилось в одиночку работать — все в коллективе. Здесь дело совсем особое: на весь поселок один участковый, весь спрос с него. Нелегко. Да и перед людьми неловко. Все, казалось, смотрят укоризненно, не верят ему… Скорее всего, только казалось: очень уж неважного мнения о себе он тогда был.

И еще вспомнил Рычков, как в тот самый черный день шел домой. Темно было. Взглянул на светящийся циферблат часов — восьми нет. Идет мимо темного подъезда, слышит, кто-то всхлипывает на ступеньках. Тоненько так плачет, пискляво.

— Это кто тут? — нарочито громко поинтересовался Рычков.

— Я, — тоненько всхлипнули в ответ.

— Кто — я?

— Лена… Федорова…

— Федорова, Федорова… Уж не сестренка ли Сашки Федорова из седьмого «А»?

— Сашки-и-и, — продолжала плакать девчушка. — Только он убежа-а-ал. А мне велел, чтобы я не в свое дело нос не совала. Я ма-а-амке скажу…

— Да подожди ты реветь! Где мать? И куда Сашка убежал?

— Мамка на работе, она в ночную. А Сашка с мальчишками в сопки подался. У них там крепость… Правда, правда, я слышала, они с Толькой Котиным говорили…

Теперь Рычков окончательно вспомнил белобрысенькую девчонку лет четырех, которую весь поселок звал Ленкой-Кнопкой — за малый рост и курносый нос. Про какую еще крепость она болтает? Надо бы взглянуть.

Рычков невольно улыбнулся, вспомнил свой первый поход к мальчишкам в сопки. Да, тогда ему не было смешно.

Визгливый голос перекрывал все остальное:

— Эй ты, Кривой, как стоишь?

— Слушаю, кэп!

— Сегодня большой день, великий праздник. Отныне вы все пираты, ты понял?

— Так точно, кэп!

— А в каком вы виде, пираты армии Роджерса? У Кривого на тельняшке чернила. А ты как надел шляпу, Краб? Разве такими были морские пираты? Завтра все получат задания. Мы будем разрушать, убивать, грабить. Салагам не место среди нас… Кто не будет повиноваться капитану, будет скормлен рыбам. Всем ясно?

— Всем, кэп!

Вот тогда-то Рычкова, стоявшего на холодном пронизывающем ветру, в жар бросило.

Дикость была в том, что страшные и нелепые эти слова произносил не бандит, потерявший человеческий облик, а мальчишка, обыкновенный пацан, родившийся и выросший в наше время.

Дед Толика Котина вернулся с войны инвалидом. До сих пор не утихла его ненависть к тем, кто жаждал «разрушать, убивать, грабить», кто лишил его, классного судоремонтника, возможности трудиться. А вот не сумел он, видно, передать свою ненависть внуку, в котором души не чает.

Рычков попытался вспомнить Толика. Вроде, вихрастый, конопатенький… Нет, это Сашка Федоров конопатенький. А Толик, тот больше на девочку похож. Глаза большие, голубые; губы пухлые, капризные; ямочки на щеках, когда улыбается. «Пират», ничего не окажешь…

Вслушиваясь в хор голосов, исполнявших вразнобой, но с азартом: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, о-хо-хо и бутылка рому», — Рычков вспомнил, как познакомился он с семиклассниками Федоровым и Котиным. Тогда-то они в шестом учились.

Пришел капитан еще в начале своей милицейской деятельности знакомиться с директором поселковой школы. Немолодая рыхлая женщина встретилась ему в коридоре. Завела в кабинет и с ходу начала жаловаться на дисциплину. В потоке слов чаще всего фигурировал шестой «А».

— Вы нас правильно поймите, мы ие хотим, чтобы вы всех наших хулиганов арестовали, но припугнуть их надо…

— А много их, хулиганов-то? — поинтересовался Рычков.

Она стала называть фамилии, загибая одновременно пальцы на руках, и Рычков понял: не так уж и много, если по пальцам пересчитать можно… Так оно и вышло. Директор загнула семь пальцев, и на этом дело кончилось. Дальше разговор пошел гораздо спокойнее.

— Вот вы скажите мне, товарищ капитан, простите, не спросила, как зовут вас? Да, так вот скажите мне, Василий Сергеевич, вы с такими чаще дело имеете — чего им не хватает, как думаете? Одеты, обуты — я об этом не говорю, сейчас все одеты и обуты. Книжек у них — не перечесть, почти у всех дома библиотечки. Игры любые, футбол, волейбол, хоккей — милости просим. Ведь так можно организовать свои досуг! Так нет, их на проделки тянет. Я понимаю: возраст, мальчишество и все такое, но есть ведь предел всему. Вчера Галина Петровна, географ, пришла из шестого «А» в слезах. Правда, она педагог молодой, только институт кончила, может, поэтому не сориентировалась и позволила себе уйти из класса до звонка. Но послушайте, что они сделали.

Дальше Рычков услышал грустную историю про то, как Саша Федоров сорвал урок географии. «И ведь парень неглупый, учится неплохо, а по географии у него в прошлом году сплошь пятерки были…»

Ну, так вот, вышел он к доске отвечать, взял указку и начал подробнейшим образом описывать разбойные набеги морских пиратов на мирные торговые суда. «Разбойные набеги» — это уже интерпретация директора, Федоров же с упоением докладывал, сколько пуль всадил в «пузатого купца» капитан пиратов, как «скармливали акулам» мятежных матросов, не желавших подчиниться пиратскому кодексу, как те извивались и кричали, а «мужественные пираты» стояли на носу обреченного корабля и смотрели вдаль.

Учительница несколько раз пыталась остановить Федорова.

Наконец, она крикнула: «Прекрати немедленно».

И он замолчал. А класс недовольно зароптал. То есть, конечно, не весь класс, это учительнице от неожиданности показалось, но несколько недовольных голосов все же раздалось.

Именно тогда учительница схватила журнал и выбежала из класса.

— Если хотите, — заключила директор, — можете сегодня поприсутствовать в шестом «А» на классном собрании.

Рычков захотел. Вечером он сидел за последней партой, рядом с директором школы, а у стола стояла классный руководитель шестого «А» Анна Павловна, перелистывала потертый маленький блокнотик. Потом она подняла голову, и Рычкову показалось, будто она одним взглядом охватила сразу весь класс, всех тридцать с лишним человек. И под этим взглядом все притихли, подтянулись, стали строже — совсем как сама учительница.

— Начнем? — мягким голосам опросила Анна Павловна.

Рычков подивился, что не было в ее голосе типичных для многих учителей металлических ноток. Она говорила негромко и спокойно:

— Все вы знаете, по какому печальному поводу мы собрались сегодня, повторять не буду. Я просила прийти сюда Галину Петровну, но она неважно себя чувствует. Так кто хочет высказаться?

Все молчали.

— Может, послушаем Сашу?

Федоров, невысокий, вихрастый, с россыпью веснушек на носу, сидел безучастно, будто не к нему относились эти слова. Так он и просидел все собрание. Зато больше всех кипятился Толя Котин. Когда шестиклассники, в основном почему-то девочки, осуждали поступок Федорова, Толя вертел во все стороны кудрявой головой и шипел; «Ну, ты даешь… Ну и что, подумаешь! А что он такого сделал — сама же слушала, уши развесив…»

Уже Анна Павловна негромким своим голосом подвела итоги, а Федоров так и не шелохнулся. Рычкову понравилось, что никто не тряс Сашку с требованием немедленно поклясться: такое, мол, больше не повторится. По опыту Рычков знал: очень трудно мальчишке вот так, прилюдно, каяться в своих грехах, даже если он их и осознал. И порой, когда под давлением учителей мальчишки «дают слово», оно часто оказывается пустым. А Федорова ребята просто пропесочили, заверив, однако, что при повторении «хулиганства» они будут просить директора школы перевести его в другой класс.

— Думаете, проняло? — шепотом спросила Рычкова директор школы, когда собрание подходило к концу. — Ой ли! Нет, я думаю, больше он такой номер на уроке не выкинет. Но по сути-то, по сути…

Она покачала головой.

— Для него пираты все равно героями остались, и долго еще его надо от них лечить, ох, долго… Впрочем, может быть, я и ошибаюсь…

Все это Рычков вспомнил, стоя на пронизывающем ветру и слушая визгливый голос «кэпа». Он не сомневался, что принадлежит голос вихрастому Сашке, и еще раз подивился прозорливости директора школы. Кто бы мог тогда подумать, что тот сравнительно безобидный срыв урока будет иметь самое прямое отношение к нему, участковому инспектору?

А в том, что наступила его очередь действовать, Рычков не сомневался.

Он шагнул к входу. Впереди метнулась фигура, кто-то скатился в землянку по ступенькам:

— Полундра!

И сразу стало тихо. Спустившийся следом Рычков увидел полтора десятка напряженных, перемазанных сажей (в землянке тешилась печурка) мальчишечьих лиц. В углу возле печурки на трехногой табуретке восседал «пиратский капитан» — Сашка Федоров, семиклассник из поселковой школы, брат Ленки-Кнопки. Впрочем, минут пять назад он, может, и восседал. А сейчас на табуретке съежился нахохленный пацан. И столько откровенной неприязни увидел Рычков в его взгляде, что снова — в который раз за этот день! — почувствовал себя не в своей тарелке. Медленно прошел к печурке. Взял полено, оглядел его со всех сторон, сунул в огонь. Тишина. Только громко — выстрелами — потрескивали в огне смолистые поленья.

— А что, хлопцы, — медленно начал Рычков. — Землянка — это ничего… Сами вырыли или была?

— Была, — нехотя разлепил губы Сашка.

— Землянка — это ничего, — все так же не спеша, словно разговаривая сам с собой, произнес Рычков. — И печурка славная… Только на что это вам? — неожиданно резко закончил он и повернулся, внимательно вглядываясь в застывшие ребячьи лица.

Все по-прежнему молчали, один лишь Толик Котин непримиримо шевельнулся:

— А мы никому докладывать не обязаны. Мы никого не убили и не ограбили…

— Пока, — закончил Рычков, в упор глядя на мальчишку.

И тут же спохватился: может, не стоило так резко? Может, надо было все игрой обернуть? Ну, как обозлятся пацаны да устроят себе крепость в другом месте, там, где их и Рычков не найдет.

Не больше, наверно, десяти-пятнадцати секунд решал он для себя эту задачу. Так до конца ничего и не додумав, приказал:

— А ну за мной все, живо!

Мальчишки нехотя двинулись за ним.

Дорога до пикета заняла не более получаса. Все это время мальчишки шли молча. Молчал и он. Глубоко надвинул фуражку, шел несвойственной ему походкой — тяжело шагал, оступался с узенькой, протоптанной в снегу, тропинки. Куда только девалась военная выправка капитана Рычкова?

И если б могли шедшие сзади пацаны видеть лицо капитана, они бы искренне удивились. Не злость и не гнев испытывал он — обиду. И еще растерянность. Черт его знает, как себя вести сейчас. Чем их проймешь, этих надутых и замкнувшихся в себе мальчишек? Правильными, хорошими словами, что жить надо честно, открыто? Все это они уже не раз слышали.

…В пикете Рычков кое-как разместил их — на клеенчатом диване, на стульях. Сам сел, не раздеваясь, за стол. Снял фуражку. Машинально нажал кнопку настольной лампы под круглым стеклянным абажуром. Зеленоватый свет осветил крохотную комнатушку, занавешенное окно, простенький канцелярский стол, черный телефон.

Заставь Рычкова сейчас вспомнить вое, что он сказал пацанам тогда, — ни за что не сумеет…

Он помнит, как удивленно смотрели мальчишки на его руки, скручивавшие и раскручивавшие какую-то бумажку. Сейчас-то он понимает, чего они от него ждали. В лучшем случае — нотации и обещания пожаловаться родителям и учителям. В худшем, неверно, — тюрьмы. Глупыши…

Нет, совсем не до нотаций ему было тогда. И он вдруг начал говорить этим перемазанным сажей перепуганным мальчишкам: вот, наверно, ничего у него не получится. Он не жаловался, он размышлял вслух, мучительно вытаскивая на поверхность слова, которые не раз в трудные минуты бились у него в душе, не находя выхода. И — странное дело! — чем дольше он говорил, тем легче ему становилось. Это не было похоже на облегчение, нет, уверенность и легкость приходили к нему оттого, что его слушали — и очень заинтересованно, по-доброму слушали.

Неприязнь и недоброжелательство в их взглядах сменились сначала равнодушием (когда они доняли, как позже сказали, «что их не посадят»), а потом и робко засветившимся интересом. Это был едва заметный огонек, ну прямо как пламя крохотной свечки. А когда он изложил им все свои трудности и, резанув рукой по горлу, сказал, что без помощников он никак не может работать, огонек разгорелся по-настоящему. И как бы ни отворачивался бывший «кэп» Саша Федоров, и какую бы равнодушную физиономию ни строил Серега Бочаров, Рычков чувствовал: они слышат каждое его слово!

— В общем, так, товарищи…

Он намеренно назвал их так.

— …кто согласен, завтра в девятнадцать ноль-ноль прошу быть здесь.

Это было год назад.

Сашка Федоров недавно разоткровенничался:

— Ну нисколечко я вам не поверил, когда вы сказали, что не оправитесь без нас. Придуривается, думал, капитан, хочет нас голыми руками взять…

— А зачем тогда пришел?

— Все пришли — и я пришел. Куда я без пацанов?

А еще через минуту признался:

— Ну, и любопытно немножко было: что дальше будет?

А дальше было вот что. Веяние нового ощутилось в поселке. Первым испытал это на себе гражданин Петрухин, неоднократно привлекавшийся за нарушения общественного порядка. Шел однажды этот самый гражданин Петрухин домой в крепком подпитии. По дороге ненароком разбил стекло в автобусном павильоне: привалился грузным своим телом, ну, оно и зазвенело мелкими осколочками. Оглянулся по сторонам — нет ли кого? Ни милиции, ни дружинников вокруг не оказалось, только пацанье какое-то крутилось неподалеку…

Но не успел Петрухин дойди до дому и кружку воды опорожнить — звонят. Открыл дверь — и глазам своим не поверил: стоит на пороге участковый и ласково так улыбается:

— Штраф платить будем, товарищ Петрухин?

Дошлый это народ, пацаны! Рычков вспомнил, как одно за другим раскрывались дела, казавшиеся раньше безнадежными.

Пропали, к примеру, в раздевалке из кармана пальто два рубля. В другое бы время — ищи этого воришку, как ветра в поле, когда он сразу же на эти два рубля конфетами и мороженым отоварился. На вечерней отрядной оперативке Толик Котин негромко сказал:

— Надо за Вовкой Залыгиным из шестого «Б» последить, что-то он всегда долго в раздевалке крутится…

Последили. И на следующий же день привели его в пикет заплаканного, несчастного, но твердо на своем стоящего:

— А пусть она, раззява, деньги в пальто не оставляет…

Однажды на долю рычковских мальчишек (а он про себя их только так и называл: «мои мальчишки») выпало тяжелое испытание. Днем, когда они были в школе, в пикет милиции неловко, как-то бокам, вошел Иван Михайлович Арефьев:

— Прошу меня простить, капитан, неувязка тут одна получилась. Кража у меня в квартире, мелкая, правда… Подарил сынишке морской бинокль, он давно у меня просил. Вчера они с Сережкой Бочаровым весь вечер играли… А сегодня прихожу на обед — нет бинокля…

И, все так же неловко, славно извиняясь, добавил:

— Я, конечно, понимаю, что Бочаров у вас в активистах, но…

Он развел руками:

— Больше некому, убежден…

Серега, когда узнал, даже почернел от горя. Но говорить ничего не стал. Сказали другие. В журнале отряда в этот день появилась запись:

«Тревога! Совершена кража, подозрение пало на члена отряда…».

В пять минут сколотили розыскную группу. В нее вошел и Бочаров. Но с какого конца начать поиски? Рычков бросил им шпаргалку:

— А вы проверьте, кто из знакомых Арефьева сегодня не был на уроках.

Как назло, в этот день на двух уроках не был и Сережа Бочаров — бывает же такое совпадение: зубы заболели, и он к врачу ходил. Так что полного алиби у него не было.

Два дня члены опергруппы не появлялись в отряде, Рычков только получал донесения: посты расставлены возле всех домов, где живут подозреваемые, обследованы чердак и подвал дома, где живет Арефьев. Следующее донесение радостное. Ура! На чердаке ближайшего к арефьевскому дома обнаружен большой морской бинокль! Рано или поздно за ним кто-нибудь придет…

К концу третьего дня по улице поселка в направлении к пикету двигалась странная процессия: полукольцом — пятеро мальчишек, а в центре, низко опустив голову, — шестой. В руках у него был бинокль…

Арефьев потом извинялся перед Сережей. Вот так прямо при всех подошел к нему и оказал:

— Ты уж прости меня, осечка вышла…

Но Сережа будто не видел его виноватой усмешки, смотрел на него прямо и строго. И тот стушевался — большой, грузный человек в морском кителе. Стушевался и ушел… Даже Рычкову не по себе стало. Не хотел бы он, чтобы вот так смотрел на него маленький ершистый паренек с большими, малиновыми от скрытого волнения, оттопыренными ушами…

— …Дядь Вась, а дядь Вась, — канючила Ленка. — Ну ты пойдешь или нет?

— Цыть ты! — по-Сашкиному прикрикнул на нее Рычков. — А еще в отряд просишься. Нет у тебя никакой дисциплины!

— Есть, дядь Вась! — по-военному вытянулась Ленка, и тощие косички ее растопырились в разные стороны.

Только сейчас Рычков заметил, что на ней новое платье в мелкую складочку и огромные капроновые банты в косицах.

— Ух ты, какая она сегодня, — улыбнулся он, собирая папку. — Вольно, говорю!

Ленке только этого и надо было.

— А Сашка какой, дядь Вась — затараторила она, обрадованная вниманием. — Куртка серая, а на ней погончики. Ну прямо жуть как красиво!

Да, сегодня ребята впервые придут на торжественный сбор в форме комсомольского оперативного отряда. И сегодня же им (это его, Рычкова, сюрприз), он вручит удостоверения. Смешно, наверно, со стороны, но сам он от этого волнуется не меньше, чем они.

— Федорову Александру Петровичу, внештатному сотруднику милиции…

Он представляет, как тот вытянется в струнку и громко отчеканит:

— Служу Советскому Союзу!

— …Пошли, Кнопка!

Рычков захлопывает дверь и широко шагает по направлению к школе. Ленка семенит за ним.

 

ИСПОВЕДЬ

#img_9.jpeg

Как всегда, у кабинета толпились люди. Нина еще издалека услышала обрывки разговоров.

— И что же это теперь будет, женщины? Никакого сладу с ними нет. Милиция не справляется — а где уж нам…

Причитала громко и слегка картинно старушка в легкомысленной летней шляпке, совсем не вязавшейся с остроносыми мужскими полуботинками и коричневыми, «в резинку», чулками.

Сквозь ее пронзительный речитатив пробивался горестный шепот:

— А он меня еще раз головой об стенку. Хорошо еще — там коврик висел.

Нина прошла мимо вмиг примолкшей очереди, открыла дверь.

В спину кто-то негромко сказал:

— Молоденькая совсем…

И опять это кольнуло. Как в тот раз, когда грузная женщина билась перед ней в истерике, всхлипывала и, глотая слова, пыталась рассказать свою историю:

— Ну пойми же, миленькая, каково мне это? Пятнадцать лет с ним прожили, я его, можно сказать, как себя знаю. Ты молоденькая, тебе трудно такое понять… А он пьет, разве ударил бы, если бы не пил…

В такие минуты Нине хочется бросить ручку, которой она записывает рассказ женщины, и сесть рядом, поговорить с ней, успокоить. Но она уже по своему маленькому опыту знает: так будет хуже. Сочувственный тон вызывает взрыв переживания. Нужно расспрашивать ровно и благожелательно, самим тоном успокаивая расстроенного человека.

Легко сказать — ровно и благожелательно. А сделать… Николай Андреевич, опытный врач, ироничный, но очень сдержанный — и тот не утерпел. Утром, когда все собрались в канцелярии, рассказал:

— Представляете, захожу в кабинет, а Ниночка слезки своей даме утирает. Идиллия…

И, уже обращаясь непосредственно к ней, добавил — раздельно, подчеркивая каждое слово:

— Это, девушка, судебно-медицинская экспертиза. Здесь нужно иногда на чувства свои наступить, воли им не дать…

И твердо закончил:

— Во имя правды можно и себя не пожалеть.

Всю жизнь, наверно, Нина будет помнить свою первую посетительницу. Вот только фамилия ее вылетела из памяти.

Надевая халат, Нина мучительно морщила лоб. Лосева? Лосенкова?

Раскладывала на столе книгу регистрации, бумаги, авторучку, а память услужливо подсказывала фамилии — одну нелепее другой: Лосицева, Лоскова? «Ну прямо-таки чеховская «лошадиная фамилия», — улыбнулась она, а вслух произнесла:

— Войдите!

В проеме двери возникла худенькая фигурка в шерстяном малиновом платье. Большие глаза, заплаканное лицо, дрожащие губы.

— Садитесь…

Нина снова переложила на столе предметы, давая женщине прийти в себя. Дождалась, пока та сама начала.

Банальнейшая история: жила с мужем два года, потом развелась. («Почему?» — автоматически всплыл в уме вопрос. Иногда ответ на это «почему?» дает ключ к дальнейшим событиям). Бывший муж, моряк, вчера пришел из рейса, напился и по старой памяти явился к ней.

Слушая женщину, Нина вспомнила горестный шепот в коридоре. Ну конечно же, она это была. А вот уже и знакомые слава про то, как он ее «головой об стенку…

— Еле успела убежать к соседке, а то бы совсем убил. Я боюсь…

— Почему развелись, если не секрет? — вопрос этот все-таки вырывается у Нины, хотя она, судебно-медицинский эксперт, вовсе не обязана этим интересоваться.

Глядя в пол, посетительница сказала:

— Я ребенка хотела, а он — ни в какую. Нужна, говорит, эта обуза…

Неужели только из-за этого? Вряд ли. Наверняка правду не хочет говорить.

А может, все гораздо проще: пил без конца — вот и надоело ей терпеть. И если инициатором развода была она, — значит, у мужа злость на нее осталась. Значит, он одними скандалами не обойдется. Придет вот так, под горячую руку шарахнет — и нет человека. Можно доказать, что жизни женщины действительно угрожала опасность?

Нина, осматривает следы побоев на теле женщины. И вдруг обращает внимание на синие пятна, опоясывающие худенькую шею.

— Душил он меня. Я сознание даже теряла…

Женщина говорит правду. На верхних веках Нина замечает множество мелких красных точек — следы острой дыхательной недостаточности, проще говоря, удушья. Если диагноз врача подтвердится, следователь, ведущий дело, будет иметь основание предположить покушение на убийство…

Нина так увлеклась осмотром, что не заметила, как открылась дверь. И вздрогнула поэтому, когда за спиной раздалось негромкое:

— Вы очень заняты, Нина Петровна?

Николай Андреевич положил на стол пачку бумаг. Сверху лежала пухлая история болезни. Нина взглянула на фамилию и поразилась: Лосихина! Это была та самая фамилия, которую она чуть ли не полдня вспоминала сегодня. Лосихина — и как это она могла забыть?

— Посмотрите потом и скажете свое мнение…

Николай Андреевич тихонько притворил за собой дверь.

Нина долго еще принимала посетителей. Старушку в легкомысленной шляпке, элегантного молодого человека с лилово-зеленоватой опухолью на скуле, пожилую женщину, слезливо-долго расписывавшую «художества» соседки по квартире… Все это время она краем глаза видела пачку бумаг, лежащую слева на столе, и ломала голову: что бы это значило? Что опять могло случиться с Лосихиной? Тогда, несмотря на ее состояние, Нина ничего серьезного не обнаружила. Так и написала:

«Следов телесных повреждений на волосистой части головы у гражданки Лосихиной не обнаружено, однако это не исключает возможности нанесения ей ударов по голове».

Лосихина ушла недовольная, все так же всхлипывая и качая головой:

— Молоденькая ты еще, ничего не понимаешь!

…Закрылась дверь за последним посетителем. Нина, проверяя, чуть громче, чем обычно, повторила:

— Следующий!

И окончательно убедилась, что следующего не будет. В здании стало совсем тихо, только где-то далеко в химлаборатории позванивали склянки, да техничка шаркала в коридоре влажной тряпкой.

Нина придвинула к себе историю болезни.

«Лосихина Полина Петровна, 1929 года рождения. Путевая рабочая на станции. Диагноз: сотрясение мозга II степени».

Дальше шло подробное изложение случившегося. Нина прочитала знакомую уже историю про то, как женщина шла из магазина, возле дома встретила пьяного мужа и тот зверски избил ее. При поступлении в стационар женщина жаловалась на сильные головные боли, тошноту, рвоту.

Нина озадаченно потерла лоб. Припомнила, как подробно обследовала Лосихину, как разглядывала ссадину на ее голове; эта ссадина — Нина и сейчас в этом уверена — никак не могла привести к таким последствиям.

Дальше шли данные объективного обследования.

Нина листала голубые бланки анализов. Наконец нашла то, что искала, — запись невропатолога. Так, опять жалобы больной, и одним предложением:

«Координация движений не нарушена, рефлекторных отклонений нет».

Почему же тогда такой серьезный диагноз?

Может быть, были у врачей основания, почему-либо не попавшие в историю болезни.

Странная ситуация. Правда, и сейчас Нина была уверена в своем диагнозе. Никаких отклонений в рефлекторной деятельности нет, характерных для сотрясения средней тяжести отеков на лице — нет. Ничего, кроме «легких телесных», в таком случае не поставишь.

Но, с другой стороны, — Нина только сейчас это поняла — диагноз врачей перечеркивает ее заключение и фактически получается: судмедэксперт ошибся. С помощью его заключения преступник, избивший женщину, избежал наказания и остался на свободе, вместо того, чтобы отбывать наказание в местах не столь отдаленных…

А если он, действительно, не настолько виновен?

Нина решилась вдруг. Достала из сумочки записную книжку, нашла на первой странице истории болезни графу «Домашний адрес».

Через полчаса Нина блуждала по темным улицам в поисках Карьерного переулка. Редкие прохожие (уже шел одиннадцатый час) пожимали плечами или неопределенно тыкали пальцами в ту сторону, где взбегала вверх неровная улица Карла Маркса.

Когда Нина разыскала нужный дом, стрелки на ее часах сошлись на цифре «11». У крылечка она помедлила. Хозяева — дома: свет в окне горит. Но как-то ее встретят? А может, буян муж давно вернулся, и сама Лосихина уже думать забыла о той драке?

— Совсем зарапортовалась! — одернула себя девушка. — Чего бы тогда она опротестовывала решение экспертизы?

Нина вдруг поняла, что сбило ее с толку. Очень уж мирно светилось окно. Видно, висела под потолком яркая лампа с розовым абажуром, и оттого такой спокойный, умиротворяющий свет изливался через стекло на темную пустынную улицу.

Лампа, и правда, была под розовым абажуром. Но ощущение уюта и благополучия пропало сразу же, как только Нина переступила порог.

Дверь открыла полная растрепанная женщина — Нина с трудом узнала в ней свою бывшую пациентку. На ней был старенький сатиновый халат. Двух верхних пуговиц не было, у горла ворот грубо стянут английской булавкой.

— Входите, — неприязненно проговорила женщина. Она, казалось, нисколько не удивилась поздней гостье. Нина села на облезлую табуретку возле стола, заставленного грязной посудой. За этим столом недавно ужинали. Почти полная тарелка с кашей, отставленная на середину стола, недопитый чай в другой чашке, недоеденная конфета, видимо, силой отобранная у малыша…

Лосихина перехватила взгляд Нины и резко сказала:

— Совсем от рук отбились, никакого сладу с ними нет. То, бывало, отец хоть прикрикнет, а теперь и этого страху не осталось…

В углу заскрипела кроватка, и сквозь деревянные прутья просунулась маленькая розовая пятка.

— И этот, меньшой, туда же, заодно со старшим. Как пристанут вечером: «Мамка, скоро отец из командировки вернется?»

Она не то чтобы жаловалась, эта полная, одутловатая женщина. Она говорила вроде бы даже свысока, пренебрежительно, но голос у нее был совсем мертвый. И тут Нина вдруг ясно представила себе, как сели мальчишки за стол, как мать положила каждому каши и как самый маленький, глядя на стул, где раньше всегда сидел отец, спросил:

— А папа опять не придет?

И тут все пошло кувырком. Раздраженная женщина, жалеющая себя и их, своих несчастных мальчишек, сама себя подогревая, начала придираться: тот не так ложку держит, тот пьет громко, со свистом — «поросенок, право слово, поросенок» — и мирно начавшийся ужин закончился ревом и шлепками.

Нине вдруг, совсем как тогда, захотелось приласкать и отвлечь от тяжелых дум несчастную женщину, которая никак не может смотреть равнодушно на то место, где сидел раньше отец ее детей.

— Расскажите мне еще раз, как все произошло.

Лосихина с начала и до конца повторила свою историю.. Точно все совпадало, даже в деталях.

«Даже если она и придумала что-нибудь, — мелькнуло у Нины в мыслях, — то уже и сама поверила в свой рассказ…».

— Значит, уточним, — повторила она. — Пятого мая вы шли с работы, а он попался вам навстречу.

— Пьяный, — вставила женщина, — трезвым бы он такого не позволил.

— Значит, пьяный, — как эхо, повторила Нина. — И тут же начал ругаться и обвинять вас в том, что плохо смотрите за детьми. Потом ударил кулаком по голове…

Женщина снова показала то место, куда он ударил ее, — чуть повыше уха, самый висок, прикрытый жидкими волосами. Да, место уязвимое, такой удар мог и роковым оказаться.

Нина снова поймала себя на том, что изо всех сил вместе с Лосихиной ищет доказательств, противоречащих ее заключению. Очень уж тяжело было видеть измученную горем женщину, которая и сейчас — Нина нисколько в этом не сомневалась — любит своего мужа. И если бы только он захотел вернуться, в доме вновь установился бы мир и покой. И сама Лосихина похорошела бы, и на халате вместо криво приколотой булавки вновь появились бы все пуговицы, а может, и сам этот халат, затрепанный и застиранный, Лосихина пустила бы на тряпки.

— Где он сейчас?

— А где же ему быть, в новом своем доме.

Адрес Лосихина точно не знала. Установить его оказалось не так трудно, начальник отдела кадров рыбокомбината быстро нашел «Личное дело» и даже раздобыл характеристику на слесаря Лосихина, которую тому давали, присваивая звание ударника коммунистического труда.

— А выпивает он часто?

— Кто? Лосихин-то? Не слышал я про такое. Да вы с начальником цеха поговорите.

Нина прошла в цех. С начальником разговора не получилось. Он торопился на совещание, на ходу давая указания, перенаправил Нину к мастеру. Видно, приняв ее за корреспондента, он на прощание крикнул:

— Если Лосихиным интересуетесь, рекомендую — парень стоящий.

— То есть как? — удивилась Нина. Но начальник уже умчался, и эстафету разговора принял мастер, молодой медлительный парень в тяжелых роговых очках. Он начал нудно пересказывать содержание записей в «Личном деле» Лосихина.

Терпеливо выслушав его, Нина спросила:

— Ну, а в личной жизни у него как?

Мастер этому вопросу нисколько не удивился. Помолчал: Потом признался.

— Толком не знаю. Полгода назад на партийном собрании разбирали заявление его жены. Да не одно — несколько. Пишет о его аморальном поведении. Однако мы ничего такого не замечали…

Будто извиняясь, добавил:

— Чужая душа — потемки. Но те, кто с ним давно работает, уверены: ложь все это…

— А с семьей-то он не живет, — возразила Нина.

— Вот потому и разбирали его дело на партийном собрании, — ровно и все так же растягивая слова, сказал мастер. — Убеждали его, уговаривали, а он молчит. Только одно ладит: «Детей я не брошу, но с ней больше жить не могу…» Ну, а приказать никто ему не может, — опять будто извиняясь, закончил мастер. И напоследок признался: — Я бы с такой, наверно, и дня не прожил. Почитали бы вы ее заявления, какой она грязью его с головы до ног обливает — это любимого-то человека…

Сказал так и сбился под насмешливым взглядом Нины. Буркнул напоследок:

— Да вы с ним сами поговорите, он сейчас на смене.

Здесь же, в цехе, Нина увидела Лосихина. Высокий черноволосый мужчина в комбинезоне возился у транспортера.

— Здравствуйте, — ответил он на приветствие. Неторопливо вытер руки ветошью, спросил: — Полина жаловалась?

Нина не сразу сообразила, что Полина — это и есть Лосихина. А он истолковал ее молчание по-своему и, глядя в сторону, сказал:

— Виновен я перед ней, крепко виноват…

— Значит, все, что она рассказывает, — правда?

— А чего ж ей врать? — спокойно и как-то горько спросил он.

Должно быть, в этот момент Нина и ощутила несостоятельность доводов Лосихиной. Откуда-то пришла уверенность: не мог этот человек ударить и тем более избить. Совсем другую свою вину перед бывшей женой имеет он сейчас в виду. Поэтому она заранее знала ответ, когда в упор спросила:

— Так зачем же все-таки вы ударили ее?

Всего, чего угодно, ожидала Нина, но только не смеха.

— Помилуй бог, девушка! Чтобы я женщину пальцем тронул?

…Нина ехала в троллейбусе к себе, на Больничный, и сопоставляла факты. Лосихина утверждает: бил и опасно бил. Нина уверилась в обратном. Но как убедиться в обратном? Надо выяснить, чем занимался бывший муж пострадавшей пятого мая в течение всего дня — по часам, по минутам. Как это она сразу не догадалась, пока была на рыбокомбинате…

Зайдя в кабинет, Нина тут же позвонила:

— Скажите, пятого мая Лосихин в какую смену работал?

— Это сразу не скажешь, — осторожно ответили ей. — Надо документы поднять…

А когда «подняли» документы, оказалось: слесарь Лосихин с третьего по десятое мая находился в командировке в Калининграде.

Ну, вот и все. Можно писать объяснительную, можно в два счета доказать лживость гражданки Лосихиной и даже добиться, чтобы ее привлекли к ответственности за клевету. Все можно, если бы только не вспомнилось несчастное лицо сорокалетней женщины, и горькие складки у губ, и нервные движения рук, и вся она, такая неприкаянная и горемычная… Да, но эта горемычная чуть не посадила человека на несколько лет в тюрьму.

Нина попыталась трезво порассуждать. И сразу поняла: не сумеет она рассудить как надо, пока снова не встретится с Лосихиной.

Во второй раз дорога показалась куда короче. А в остальном все было так же: неприбранная комната, неприбранная женщина, бесцельно передвигающая стулья от окна к столу и наоборот. И одновременно повторяющая по просьбе Нины свой рассказ.

— Ну, тут он меня и ударил, — закончила она.

— Вспомните, может быть, вы днем ошиблись? — допытывалась Нина.

— Ну что вы, пятое мая у меня приметный день был. Ведь шестого я уже на работу не вышла — лежала с сотрясением…

Лосихина долго вдевала нитку в игольное ушко, потом со вздохом придвинула к себе коричневый чулок с круглой дыркой на коленке.

— А что, отпирается? — сочувственно посмотрела она, глядя на Нину. И вздохнула: — Ох, и работенка у вас, не позавидуешь…

Именно после этой реплики Нина невинным голосом спросила:

— А никто другой не мог вас ударить в тот день?

Иголка с ниткой остановились на полпути. И тут же Нина увидела во взгляде Лосихиной враждебность.

Это была разведка боем. А сам бой так и не состоялся. Потому что примерно после третьего или четвертого вопроса Лосихина перестала отвечать совсем. Она остервенело дергала нитку, та путалась, и никак не получалось на чулке аккуратной штопки. Потом повернулась и зло спросила не то Нину, не то себя:

— А ты как думала? Он будет там со всякими шлюхами прохлаждаться, а я — любуйся? Нет уж, не захотел со мной жить — ни с кем не будет. Вспомнив он меня, ох вспомнит…

Интонации были совсем новыми, и Нина скорее с любопытством, чем с неприязнью, смотрела на женщину. Все оказалось гораздо проще. Пятого мая Лосихина — она работала стрелочницей — поскользнулась и сильно ударилась головой о рельс. Стукнулась так, что «аж в глазах потемнело». Вот тогда-то и появился план, которого давно искал возбужденный ненавистью мозг.

«…Ох, и работенка у вас», — стучало в голове у Нины, когда она шла домой. Где-то далеко хриплыми голосами перекликались буксиры, цепочка огней убегала вдаль на противоположном берегу залива. Нина глубоко вдохнула морозный воздух и ускорила шаг.

 

ВЗРЫВ

#img_10.jpeg

Когда начальник учебного пункта спросил Шилова, почему тот решил пойти работать в милицию, Михаил не нашелся, что ответить. Пока майор листал анкету, заявление, характеристики с работы и из горкома комсомола, рассматривал аттестат зрелости, Михаил, пользуясь паузой, соображал: что же надо говорить в таких случаях? Решив, что на казенный вопрос надо отвечать тем же, буркнул:

— Хочу охранять общественный порядок…

Майор — ноль внимания. Снова вернулся к комсомольской характеристике, перечитал ее внимательно.

— Понятно. Можете идти. Пусть следующий заходит…

Сейчас трехмесячный курс молодого милиционера позади. Изучение законов, постановлений местных органов власти, специальные лекции, конспекты которых хранятся в сейфе, занятия по самбо в спортивном зале, и почти полгода службы стрельбы в тире — с места, на бегу — все это привело в систему те отрывочные знания и навыки, которые у Михаила были. Уж одно это настроило его на более терпимое отношение ко всякого рода бумагам и обязательным вопросам: на множестве примеров его успели убедить, что так называемые «казенные» вопросы могут в ста случаях из ста играть сугубо ритуальную роль. Но в сто первом вдруг обернутся решающими, единственно обеспечивающими монолитную крепость милиции — организации, чей повседневный труд — готовность к борьбе или борьба. Понял Шилов: процедурный порядок — при оформлении ли на работу, при опросе ли потерпевшего, при допросе ли преступника — нельзя нарушать без риска трагично поплатиться за это. Уставы пишутся не типографской краской — кровью. И неписаные тоже, как это ни парадоксально звучит…

Осторожнее стал Михаил судить о людях. «Казенщик»-майор, например, оказался таким знающим специалистом и, главное, таким талантливым лектором, что пожилой уже Выхристенко, умудрявшийся засыпать даже в тире, на его лекциях не спал, а Малафеев, которому всякая наука давалась с огромным трудом, после двухчасового занятия поглядывал вокруг счастливыми глазами и приставал: «Ты понял эту штуку? Понял, да? Жаль… А то давай расскажу, а?».

Теперь Шилов по-иному вспоминал собеседование с майором. Конечно же, спрашивая Михаила о причинах прихода в милицию, начальник учебного пункта ответа ждал не от него. Он из документов увидел, что Михаил четыре года проработал в комсомольском оперативном отряде, два года назад получил удостоверение нештатного сотрудника милиции — значит, ему прямая дорога в органы.

Но то, что прошло, оценивать всегда легче. А вот то, что только идет…

Михаила, поступившего на заочное отделение юридического факультета Ленинградского университета, недолго держали постовым.

Месяца через четыре его перевели в дежурную комнату.

Шефом его стал капитан Горчаков.

Вначале стажер искренне считал, что ему небывало повезло. Пройти практику под руководством не просто хорошего, а лучшего из дежурных по горотделу, орденоносца, человека, у которого благодарностей значительно больше, чем у Михаила лет от роду, — такое выпадает далеко не каждому.

Поэтому сержант Шилов накануне своего первого рабочего дня драил новенькие пуговицы, разглаживал края новеньких лычек и растягивал пружиной новенькую фуражку так, будто собирался представляться самому начальнику УВД.

В карман кителя засунул блокнот и шариковую ручку — записывать ценные указания.

Но ценных указаний не было. Капитан осмотрел его довольно критически и ткнул пальцем в хрустящую портупею, отягощенную кобурой с пистолетом Макарова:

— Спрячь под китель. Чего людей-то зря пугать… Садись, смотри, слушай.

Михаил очень внимательно смотрел и еще внимательнее слушал. Но домашние разговорчики капитана с молодыми милиционерами явно не заслуживали быть внесенными в книжку ценных указаний. А как принимать заявления у потерпевших, объяснения у задержанных — это Михаил, в общем-то, уже и сам знал. Дежурств через пять он узнал и все остальное — нехитрую документацию, аппаратуру, перебрал каждый инструмент и препарат в следственной сумке, исследовал оружейную, камеры, комнату отдыха, изучил телефонный список с номерами угрозыска, следователей, экспертов, медвытрезвителя, больниц и еще десятков учреждений, с которыми дежурный поддерживает связь. Он не пропускал ни одного выезда на место происшествия и еще через пять дежурств знал самые тревожные точки города и все специально охраняемые объекты.

Горчаков, если случался вызов, просто одевался и шел к машине. Михаил не знал, нужно ли ему мотаться сзади хвостом. Но на всякий случай мотался. Судя по тому, что его каждый раз шофер или сам капитан выпускали из газика, который открывался только с внешней стороны, о стажере не забывали. Иным способом внимание к нему не проявлялось.

Как-то так случалось, что тяжкие преступления приходились, к тайному сожалению Шилова, не на его дежурство. И потому, когда Горчаков на минуту вышел, а Михаил ответил без него на звонок, когда женский голос бессвязно закричал на другом конце провода: «Убийство!.. Ой, помогите!.. Убийство!..» — Михаил должен был собрать все свое хладнокровие.

— Где убийство? Адрес?

Трубка ответила: на улице Капитана Буркова, дом 41.

Потом женщина еще раз крикнула: «Убийство!..» и аппарат часто загудел. В этот момент вернулся Горчаков.

— Товарищ капитан, убийство на Буркова, сорок один! — выкрикнул, хоть и старался сказать ровно, Михаил.

Капитан кивнул, подумал немного и, как показалось Шилову, очень неспешно прошел в операторскую.

— Тринадцатый, где находитесь? — услышал Михаил его голос. Стажерское сердце дрогнуло: неужели и сейчас пошлет туда патрульную машину?.. Динамик что-то проскрипел в ответ, это, по-видимому, не устраивало Горчакова.

— Седьмой, а вы где?

— Следую на происшествие в район Нового Плато.

— Понял вас… Следуйте…

Михаил облегченно вздохнул. Третья машина только что была направлена тоже по сигналу о происшествии.

Горчаков вышел и молча стал одеваться. Михаил кинулся к своей шинели…

Во дворе Дома книги газик выскочил на узкую асфальтированную дорожку и подлетел к кучке толпящихся людей.

Капитан вызволил запертого Михаила и направился к шумевшим жильцам.

— Что произошло, граждане?

— Безобразие!..

— Как вечер, так у нее пьянка!..

— Достукалась!..

Горчаков ничего не понял.

— Кто звонил в милицию?

Пальцы жильцов дружно уткнулись в могучую женщину, простоволосую, в пальто, накинутом прямо на ночную сорочку, и в туфлях на босу ногу.

Женщина была пьяна и старалась перекричать всех остальных. Гвалт стоял такой, что в окнах стал зажигаться свет.

Капитан позвал особенно рьяно споривших мужчину и голосистую тетку понятыми и велел заявительнице вести всех в свою квартиру. Михаил, чувствуя нервный озноб на спине, шел сразу за Горчаковым, готовый немедленно и решительно обезоружить убийцу. Заявительница голосила дурным голосом, делая перерывы только для того, чтобы обругать понятых, оказавшихся ее соседями. Те не оставались в долгу.

Из этой перепалки выяснилось, что дородная заявительница — продавщица и что пьет она напропалую. Когда вся эта процессия, оравшая в гулком подъезде, как в колодце, дошла до четвертого этажа, заявительница вдруг заговорила иначе. Ничего особенного, дескать, не произошло, и вообще она не понимает, зачем ей нужно вести этих хамов — кивок в сторону понятых — в свою квартиру.

«Так, — сообразил Михаил, — отыгрывает назад. Видно, сама кое в чем замешана. Боится…»

Препирательства длились бы долго, если бы шофер, шедший позади, вежливо не поторопил крупногабаритную хозяйку.

Когда та оказалась у своей площадки, капитан потребовал открыть квартиру.

— Нет ключей. Замок сломан, — сказала продавщица, порывшись предварительно в карманах пальто.

Понятые приумолкли.

Горчаков, не вставая на площадку, с предпоследней ступеньки стал открывать боковую дверь. Замок действительно не был заперт, но дверь не открывалась. Что-то припирало ее с той стороны. «Может, труп?» — подумал Михаил. И, тоже хоронясь за стеной, попытался помочь Горчакову.

Подошел мужчина-понятой и предложил двинуть плечом.

Горчаков за рукав сдернул его с площадки:

— Не становитесь напротив двери.

— А что такое? — не понял мужчина.

— Преступник может выстрелить сквозь дверь, — пояснил Михаил.

Мужчина побледнел и проворно спустился площадкой ниже.

Капитан постучал:

— Милиция! Откройте!

В квартире гробовое молчание. Горчаков снова постучал. Ни звука в ответ. Капитан послушал еще, потом осторожно встал на площадку и нажал на дверь двумя руками. В предчувствии опасности сердце у Михаила замерло. Но он смело встал рядом с Горчаковым и изо всех сил надавил на филенку. Дверь отошла на несколько сантиметров, показалась кромка держащей ее доски.

Капитан снова прислушался.

Никаких признаков жизни.

Шофер тем временем достал где-то ломик и, стукая по кромке доски, стал сбивать ее в сторону. Вскоре дверь распахнулась. Горчаков мгновенно отступил за угол, Михаил тоже.

Шилов ожидал увидеть залитый кровью пол, но в маленькой прихожей, как он успел заметить, ничего не было, кроме треклятой доски, прочно упирающейся другим концом в противоположную стену. Горчаков снова прислушался. Тихо. Тогда капитан проскользнул в прихожую и, сунув руку под дверную штору, включил свет в комнате.

Михаил прыгнул вперед, готовый ко всему. За ним метнулся капитан.

Михаил осмотрелся и вздрогнул. На кровати лежал одетый в черное пальто мужчина.

Стараясь ничего не задеть, к кровати прошел капитан и нагнулся над лежащим.

— Гражданин, проснитесь!..

Нет, бесполезно. Вдрезину.

Михаил вытер лоб. Растерянно оглядел стоящий посреди комнаты стол. Бутылка, грязные стаканы, объедки хлеба и рыбы.

Если тут и совершено убийство, то жертвами стали два раздавленных на столе таракана…

Семейный скандал. Спал, как выяснилось, сожитель продавщицы. Выпили, поругались, он пригрозил убить, а поскольку бивал уже не раз, и жестоко, то она побежала звонить в милицию.

Михаил вспомнил, как они с капитаном короткими перебежками штурмовали квартиру. Подумал, что если об этом по горотделу завтра будут ходить анекдоты, то ничего удивительного. Вздохнув, принялся будить пьяного…

В горотделе, однако, анекдотов об этом случае никто не рассказывал. Больше того, когда Шилов сам пытался острить на эту тему, собеседники слушали его явно без интереса:

— Ну и что?..

Это был первый урок, который Михаил, не записывая в книжку, запомнил все же накрепко. Позднее он бывал в разных ситуациях. И всегда Горчаков работал без спешки, даже медлительно, соблюдая все возможные меры предосторожности, каких бы усилий, сколько бы времени это ни стоило. Поэтому Михаил не удивился, когда после звонка об угрозе газового взрыва на 175 квартале капитан достал из стола разводной ключ, поинтересовался у шофера, давно ли он проверял аптечку, велел помощнику сообщить о сигнале в горгаз и лишь после этого начал одеваться.

Через пять минут газик с мерцающей синей лампочкой мчался по улицам ночного Мурманска. Возле дома на скамейке, съежившись, сидела худенькая женщина. Она прикрывала полой пальто спящего мальчика. Рядом стояла другая женщина, в наброшенном на плечи пальто и в домашних шлепанцах. Их и увидели милиционеры, выскочившие из машины. Через минуту прибыл участковый Проничев.

— Он краны на кухне открыл, — дрожа то ли от холода, то ли от волнения, рассказывала та, что держала на руках ребенка. Она назвалась Бахметьевой. — Я, кричит, ваш паразитский дом взорву весь до основания… Я спички спрятала от него, так он начал молотком по батарее да плите стучать…

Капитан, слушавший ее внимательно, посмотрел на часы:

— И сколько он уже там… упражняется?

— С полчаса, наверное, — все так же дрожа, ответила женщина.

С угрозой газового взрыва Горчаков сталкивался впервые. Мог только предполагать, какие это имело бы последствия. И уж совершенно точно знал: медлить нельзя нисколько. С каждой минутой в квартиру на пятом этаже выходит все больше газа. Черт его знает, взрывоопасная там концентрация или нет…

— Перекрыть газ!

— Есть, — козырнул участковый. Михаил быстро прошел с ним в подъезд и молча подставил согнутое колено. Проничев больно надавил сапогом на колено, потом взобрался Михаилу на плечи, лишь после этого смог дотянуться до газовых кранов.

А капитан Горчаков тем временем продолжал распоряжаться:

— Эвакуировать жильцов!

— Но ведь спят же люди! — удивилась стоящая рядом девушка.

Горчаков, даже не взглянув на нее, повторил:

— Немедленно эвакуировать всех. Звонить и стучать в каждую квартиру.

Через пять минут дом начал оживать. Зажегся свет в окнах, захлопали двери.

Первой проковыляла на улицу бабка из четвертой квартиры.

— Батюшки-светы, жизни совсем не стало. Война, что ли, касатик? — прицепилась она к участковому. Тот сурово ответил:

— Ничего, бабушка… Скажите спасибо, что разбудили вас. Еще неизвестно, на каком свете вы бы проснулись…

Громко заплакала девочка, сидевшая на руках у мужчины со второго этажа. Отец, кое-как натягивая ей на голову башлык, приговаривал:

— Не реви, а то серый волк сейчас явится. Вон из-за того угла.

Девчушка замолчала и уставилась на угол дома.

Постепенно улица заполнилась сонными, кое-как одетыми людьми. Они сгрудились у подъезда, негромко переговариваясь и выспрашивая друг у друга подробности. Но подробностей не знал никто.

Любопытный дед с четвертого этажа стал перед капитаном во фрунт:

— Дозвольте обратиться, товарищ начальник!

— Некогда, папаша, некогда, как-нибудь в другой раз… — И громко: — Прошу соблюдать порядок! Всем отойти от дома! Дальше, граждане, дальше!.. Шилов, проследите!

Волна людей откатилась, оставив у подъезда капитана и участкового, стоящего теперь с ломиком в руках.

— Пошли…

Оба скрылись в подъезде. Михаил, оставив жильцов под надзором шофера Севастьянова, кинулся их догонять.

Уже на третьем этаже опустевшего дома они отчетливо услышали удары — четкие, размеренные: стучали железом по железу.

— Вот скотина! Ведь достаточно одной искры… — И участковый устремился вперед, обгоняя капитана. Побежал и Михаил.

У квартиры Бахметьевых участковый остановился, нажал кнопку звонка — тот затрещал резко и пронзительно.

Удары по металлу на секунду прекратились, потом раздались еще громче.

— Эй, открывай! Милиция! — потребовал подоспевший Горчаков.

— Бесполезно, товарищ капитан! Он, когда пьяный, ничего не соображает. Надо ломать, — сказал участковый.

— Дай-ка, — взял у него ломик капитан. Он осторожно подсунул ломик под дверь, потом медленно приподнял свой конец.

Крррак! Дверь открылась. В нос шибануло кислым запахом газа.

— Не лезь! — Горчаков рванул за плечо сунувшегося было вперед Михаила и шагнул в квартиру…

Больше Михаил ничего не видел. Когда он очнулся, в глазах еще стояла желтая вспышка. Ноги болтались где-то внизу — в пустоте. В спину ребром упиралась какая-то железка. Веки слиплись. Приторно пахло паленым волосом…

Цепляясь за перила, Михаил выбрался на площадку, с которой его едва не сбросило, и осторожно протер глаза.

Он увидел, что участковый Проничев помогает подняться капитану. Тот был без фуражки, и на лице у него словно белая маска была надета — так выглядела обгоревшая кожа. Волос спереди не было, часть головы покрывала корка…

— Скорую, скорую!.. — истерично закричала женщина в толпе, когда меньше всех, пострадавший участковый помог капитану спуститься вниз. Горчаков все пытался что-то сказать. Наконец с трудом разлепил губы:

— Поднимись в квартиру, посмотри, как он там…

…Медсестра в приемном покое с ужасом смотрела, как обожженный капитан моет голову в большом тазу. Сам попросил:

— Давайте, девчата, пока под горячую руку — грязь смою. Потом ведь не дамся.

Когда санитарка унесла на вытянутых руках таз воды пополам с известкой, сестра начала обрабатывать обожженную голову, лицо и руки необычного больного розовой от марганцовки жидкостью. И тут Горчаков первый раз по-детски засопел:

— Больно-то как!

Сестра, уже успокоившись, профессионально улыбнулась:

— Потерпите, миленький, сейчас легче будет…

Михаил, ожидая своей очереди, разглядывал себя в зеркало.

Кроме глубокой царапины, ничего страшного, кажется, не было. Отсутствовали только брови и ресницы. «Как птенчик», — подумал Шилов…

 

РАССКАЗЫ О СЛЕДОВАТЕЛЯХ

 

#img_11.jpeg

 

СЕМЬДЕСЯТ ДВА ЧАСА

#img_12.jpeg

Обстановку Сашка Никитин, окончивший университет годом раньше, обрисовал коротко, но исчерпывающе:

— Вакансии есть… Но женщин-следователей Белов не признает. Мужчинам прощает два промаха. Женщин после первого стирает в порошок. Так что и не ходи к нему.

— Скажите: женщин не признает! Ну, а ты порекомендуй меня. Знаешь же по факультету, ведь неплохо училась… С третьего курса собиралась стать только следователем и только в милиции. Не хочу ни в адвокатуру, ни в прокуратуру…

В кабинет вошел моложавый, с симпатичной сединой в черных волосах человек. Кивнув на его «здравствуйте», Валентина пересела к Сашкиному столу.

— А ты сам больно много умел, когда пришел сюда? Женщин не признает! На стройплощадке признавали, наравне с мужчинами работала. И здесь справлюсь. Тоже мне, женоненавистники. Шеф у вас, наверно, старый холостяк?

Сашка хотел что-то сказать, но не успел.

— Фамилия? — раздалось сзади.

Валентина обернулась. Тот самый, с сединой в волосах, смотрел на нее насмешливо.

— Литовцева.

— Зайдите ко мне. — И вышел.

— Кто это?

— Шеф, — Сашка покачал головой. — Сейчас он превратит тебя даже не в порошок — в пыль. Потом ссыплет в конверт и отправит спецпочтой в университет…

«Ничего себе знакомство… — Валентина открыла дверь с табличкой «Начальник следственного отделения» и наткнулась на уже знакомый ядовитый взгляд. — Ну ладно, посмотрим».

— Хочу пройти у вас преддипломную практику, а потом остаться здесь работать.

— Только-то?

Прочитал направление, еще раз скептически оглядел ее. Потом снял трубку:

— Римма Владимировна, зайдите, пожалуйста.

Вошла женщина лет сорока, в очках.

— Вот вам… стажер. На четыре месяца. — И уже Литовцевой: — Все вопросы — к следователю Губаревой.

Ясно. Не суйся, значит. Забот, мол, и без тебя хватает…

За два месяца студенческие представления о первых практических шагах молодого следователя развеялись, как дым. Не было еще следователя Литовцевой — была, скорее, курьер при Губаревой. Приводила в порядок бумаги, перепечатывала их, разносила повестки. Урвав свободную минуту, брала следственное дело и нахватывалась беспорядочных сведений — о допросах, о сроках производства, о порядке ведения очной ставки… Единственное, что делала системно, — аккуратно подшивала в свою папку копии постановлений, выносимых Губаревой, штудировала в них каждую строчку, вникала в смысл каждой запятой. Руководитель практики поручениями не докучала. Но на вопросы отвечала охотно, обстоятельно, демонстрируя безупречную логику.

К концу третьего месяца Губарева сказала:

— Не раздумала оставаться? Тогда докажи, что можешь расследовать самостоятельно. Возьми дело.

Несложным было это первое дельце: пьяный жилец набезобразничал в лифте, обругал лифтершу, а теперь каялся, пускал слезу и умолял ничего не сообщать на работу. Написала постановление об отказе в возбуждении уголовного дела и о передаче материала в товарищеский суд. Отпечатала. Показала Губаревой. Та с сомнением покачала головой, но сказать ничего не успела: начинался допрос. Валентина, уверенная, что в бумаге все как нельзя лучше, пошла к начальнику.

— Положите на стол, через полчаса зайдите.

Зашла через полчаса. Постановление было крест-накрест перечеркнуто красным. В конце: «Переписать!».

— Но почему? Что тут неправильно?

— Правильно. Только растянуто. Скучно, сплошной осенний день. Мысль следователя должна быть краткой и логичной, как у… математика.

Переделала. Получилось лаконичней, мотивировки точнее. На этот раз начальник зачеркнул половину.

— Почему?

— Вкрались юридические неграмотности. Пользуйтесь кодексом. Не стесняйтесь. Все мы его знаем, кажется, наизусть. Но это только кажется.

Переделала еще раз. Снова вернул постановление.

Чуть не со слезами пошла к Губаревой.

— Не знаю, что ему нужно…

— Ну, давай вместе.

Почти под диктовку отпечатала новый вариант.

— Кустарщина. Коротко, грамотно, но все еще… не изящно. Ладно, для начинающего сойдет. — И начальник наклонил голову, отпуская ее.

Взбешенная, выскочила из кабинета — и к Губаревой. Да будет ли конец этому откровенному преследованию?!

Губарева, человек, как уже успела понять Валентина, прямой, принципиальный, нимало не оскорбилась отзывом начальника о постановлении, невольным соавтором которого она была.

— Не злись и не расстраивайся. Тебя учат терпению. Учат искать сто вариантов. Думать учат. Не натренируешься на таких пустячках — сгоришь на первом же крупном деле. Надо так оформлять материал, чтобы суду все было ясно, а преступник не нашел бы в нем потом ни одной щели…

На должность следователя Валентину, к искреннему ее удивлению, все-таки приняли. Когда она получила удостоверение и место за столом напротив Губаревой, стало по-настоящему страшно. Составление версии, осмотр, эксперимент, допрос, обыск, назначение экспертизы — все эти действия, такие ясные в учебнике, в предстоящей реальности казались ей цепью неразрешимых задач.

Она видела, как порой мечется обычно спокойная, собранная Губарева. Сидит перед ней эдакий упитанный нахал и ухмыляется: «Может, я и украл. Только вещички-то — тю-тю! Как докажете, гражданин следователь?» Действительно, как? Истекает срок задержания, над следователем висит прокурорский меч, еще день — и придется освобождать заведомого преступника, а новых данных все нет…

Но ведь как-то выходит из положения Губарева. Да и Сашка… На факультете в титанах явно не числился — а работает же. И, кажется, вовсе неплохо.

* * *

Одно из первых самостоятельных дежурств в качестве следователя. Поздний вечер. На втором этаже — ни души. Внизу уголовный розыск, дежурная комната. Там — допросы, оформление протоколов, звонки. Здесь скука — до тошноты.

Около десяти вечера позвонил дежурный по горотделу:

— Для вас есть работа. В бане № 2 совершена кража меховой шапочки с диванчика открытого хранения. Потерпевшая сама задержала некую Людмилу Пряженникову. Обе здесь.

— Хорошо. Попросите потерпевшую подняться ко мне.

Вошла женщина средних лет, возбужденная, шумная.

— Расскажите, пожалуйста, все с самого начала и максимально подробно.

Рассказ потерпевшей наводил на мысль, что кража «случайная».

Ну, станет ли опытная воровка в этой же бане примерять украденную шапочку? А спустившаяся в гардероб женщина застала Пряженникову именно за этим занятием.

Оформив протокол, Валентина отпустила женщину, торопившуюся домой. Позвонила, чтобы привели Пряженникову. Сейчас, если ничего нового не выявится, воровку придется освободить: мелкое хищение. Меры общественного воздействия будут достаточны…

Дежурный привел в кабинет молодую блондинку. Смазлива. Одета элегантно. Синий с белой отделкой костюм точно по фигуре. Держится свободно, вежливо. Удобно села на стул у самого стола.

«Я волнуюсь больше, чем она, — с неудовольствием подумала Валентина. — А почему? Почему она-то спокойна? Но не задашь же ей такой дурацкий вопрос… А с чего начинать беседу?»

С полминуты молчали, разглядывая друг друга. Собравшись, Литовцева, как могла будничней, начала:

— Ваша фамилия, имя, отчество?

— Так там же есть, товарищ следователь, — как-то даже обиженно указала на бумаги блондинка.

— Постарайтесь, Пряженникова, точно отвечать на все вопросы.

…Среднее образование, работает чертежницей в одном из институтов. Полгода замужем. Муж инженер. Да, материально обеспечена. Признает ли, что совершила кражу? Да, конечно. Зачем? Бурные рыдания. «Не могу объяснить…».

— Скажите, Пряженникова, — рыдания мгновенно стихли, еще не просохшие веки настороженно сузились, — почему вы приехали мыться именно в эту баню? Ведь вы живете на Новом Плато и, как сами сказали, в прекрасной, благоустроенной квартире с ванной?

Ответ уже не такой уверенный:

— Я раньше неподалеку от этой бани жила, привыкла к ней…

Вот ведь какой банный патриотизм! С чего бы это?

— И давно вы отсюда переехали?

Пряженникова заметно насторожилась:

— Полтора года…

Врет, не первая у нее кража. Не по неопытности она тут же мерила шапочку. Обнаглела. Все сходило с рук столько времени…

— У вас при обыске изъяли вот эту квитанцию. Чьи часы вы сдали в комиссионный магазин?

— Мои.

— А на руке?

Пряженникова уже не скрывала испуга.

— Тоже мои…

Часы в золотом корпусе сдает в комиссионку, носит обычные хромированные — и это она-то, с ее за километр видимым пристрастием к дорогим и красивым вещам!

Завтра узнать в магазине номер часов и поискать его в картотеке похищенных вещей… А сегодня надо решать: оформить задержание или освободить? Удастся ли за предусмотренные законом семьдесят два часа доказать другие кражи? Ну, а если она, Литовцева, по молодости перегибает палку? Освободить, закрыть дело на злополучной шапочке? Никто не упрекнет: мало оснований для задержания. Но ведь врет эта банная воровка. За ночь уничтожит улики — и ничем ты ее не возьмешь! Решено.

— Вы задерживаетесь по подозрению в других кражах.

Утром ее вызвали к начальнику.

— Почему задержана Пряженникова?

— Я думаю… Мне кажется, Пряженникова в бане воровала полтора года.

— Ах, вам кажется… Ну что ж, задержали — сами и доказывайте.

Белов, хотя уже и не возвращал по пять раз на переписку вынесенные ею постановления и, больше того, уже не раз с явным одобрением хмыкал, получая от нее дело, оставался все таким же неумолимым придирой. Не опекая на каждом шагу, не возражая против желания молодого следователя набить себе шишку на лбу, он все же постоянно был настороже, и ошибки не заходили слишком далеко.

Валентина опомнилась только в своем кабинете. Задержала на свою шею. С чего же начинать?

Бросилась в уголовный розыск. Нашла оперативного инспектора Савельева.

— Какие нераскрытые кражи есть в бане?

Сытый, довольный всем на свете, а больше всего — собой, Савельев удивленно поднял брови:

— У меня нет ни одной нераскрытой кражи в бане номер два.

— Должны быть там кражи!

— Но ведь — там, а не у меня!

Хлопнула дверью.

Что же делать? Злость, желание доказать, что она, женщина, может быть следователем, — все было. Не было только главного — плана расследования. И даже намека на план.

Заставила себя успокоиться. Еще раз прочитала все материалы, позвонила директору бани.

— Я банщиц не успеваю оформлять. Как вычет за очередное хищение, так сразу «по собственному желанию…».

— Простите, что вы все-таки знаете о кражах?

— Так я ж говорю: все знаю. Каждая описана в журнале, а журналы у меня в столе…

— Еду к вам!

Примчалась и вцепилась в журналы, как утопающий в спасательный круг. Краж за полтора года оказалось немало. Каждая записана неумело, но старательно: дата, описание похищенной вещи, размер, стоимость, адрес и место работы потерпевших.

Листая страницы, Валентина сразу делала отбор. Хищения из мужской раздевалки — прочь. Выписывать только красивые и ценные вещи: дорогую обувь, импортное белье, шерстяные кофты и джемперы. Набралось около двадцати записей. Вернувшись в отдел и отпечатав постановление на обыск, Литовцева поспешила к прокурору.

Тот долго раздумывал.

— Да, подозрения обоснованные… Но доказательства, доказательства…

— Так я и поеду за доказательствами.

— А если не найдете? Это же не шутка — ославить семью…

Но санкцию дал.

Сев в машину, Валентина вспомнила: оперативного инспектора взять бы. Но представила себе масленую физиономию Савельева и вызвала другого. В случае чего, еще и шофер поможет.

Дверь открыл инженер Пряженников. Долго разглядывал удостоверение, санкцию, понятых, а уяснив, в чем дело, всплеснул руками:

— Не может этого быть… Не может этого быть…

Но открыли шкаф — на полках около трех десятков шерстяных кофт и джемперов.

— Где ваша жена хранит белье?

Инженер поставил на широкий письменный стол два чемодана.

— Откройте их сами, пожалуйста.

В одном — новые сорочки и гарнитуры, сложенные в целлофановые пакеты. В другом — слегка поношенное, но чистое и отглаженное белье.

— Вы не догадывались, что для одной женщины всего этого многовато?

Сверясь с описаниями, взятыми из банных журналов, Валентина составила акт об изъятии части вещей. Получился большой тюк.

Вернулась к себе, села писать повестки потерпевшим.

В кабинет заглянул Белов.

— Это что? — указал он на узел.

— Изъяты при обыске у Пряженниковой.

— Зачем же вы их изъяли да еще так много?

— Они все похищены.

— И вы докажете?

— Не докажу — верну вещи и извинюсь.

Начальник развел руками: вот и я, мол, извинюсь перед вами, если придется наказывать, так что вы уж будьте добры — докажите.

Заканчивались первые сутки задержания.

Утром застала в коридоре несколько вызванных по повесткам женщин. Пригласила первую.

— Были ли у вас 26 марта прошлого года похищены какие-либо вещи? Где? При каких обстоятельствах? Кого подозреваете? Как выглядели ваши вещи?

Женщина, секретарь-машинистка с судоремонтного завода, рассказала, что в бане № 2 у нее украли немецкий гарнитур и дедероновую блузку. Очень точно все описала и сказала, что подозревает раздевавшуюся рядом с ней белокурую девушку.

Все сходилось.

Валентина предъявила для опознания вещи.

— Да как же вы их разыскали?! — всплеснула руками женщина.

А когда в кабинет ввели в числе других Пряженникову, потерпевшая даже вопроса не стала ждать:

— Вот эта!

На очной ставке Пряженникова сразу созналась, опять рыдала и уверяла следователя, что «это — все».

— Не брала больше ничего и нигде! Именем своей матери клянусь!

Валентину передернуло.

— Хорошо, не надо больше клятв. Возьмите протокол и прочитайте внимательно. Все правильно я записала? Теперь возьмите авторучку и напишите в конце: «Протокол допроса с моих слов записан верно и мною прочитан. Могу добавить: нигде и никогда я краж не совершала». Распишитесь. Поставьте число… Вскоре я еще вас побеспокою.

В этот день Литовцева еще семь раз «беспокоила» Пряженникову.

Воровка каждый раз покаянно рыдала, но в конце очередного протокола упрямо писала: «…Больше нигде и никогда краж не совершала».

В кабинет заглядывали коллеги-следователи и, с полуслова уловив суть, выходили. Все перебывали. Потом перестали заглядывать: кончился рабочий день. А потерпевшие все шли…

Утром третьего дня задержания Литовцева докладывала:

— Раскрыто одиннадцать краж, совершенных Пряженниковой.

 

НЕХАРАКТЕРНОЕ ДЕЛО

#img_13.jpeg

Год спустя Валентина второй раз столкнулась с Савельевым, которого она все это время упорно не замечала, даже если встречались они носом к носу. Шеф расписал Литовцевой дело по ограблению. У нее тогда в производстве находились еще восемь дел, причем по двум весьма поджимали сроки, а тут еще девятое свалилось на голову. Валентина хотела уже дня на два засунуть, его в сейф, но внимание привлекла запись:

«…возбуждено оп/ин. Савельевым».

Не думал тогда оперативный инспектор, что ничего хорошего для него из этого дела не получится. Не знала тогда этого и Литовцева. Она, как обычно, назначала передопросы обвиняемого, основных свидетелей, потерпевшей. Это всегда помогало быстро войти в суть происшедшего, хорошо ориентировало при разработке версий по отдельным эпизодам, при составлении общего плана расследования.

…В деле Баевского особенных сложностей не было. Кроме одной. Сидел перед Литовцевой этот подозреваемый, стирал ладонью слезы со щек и повторял, наверное в тридцатый раз:

— Не грабил я ее… Понимаете, не я это был! Я больше ничем не могу доказать, но не я в то время был там!

И стыд за слезы перед молодой женщиной-следователем, и отчаяние перед безысходностью положения, и надежда на человеческое участие — все это одновременно было в глазах рослого девятнадцатилетнего парня.

…В парадное одного из домов по улице Советской вошла возвращавшаяся с вечерней смены врач-рентгенолог Дора Игнатьевна Барская. В подъезде было светло, и она отчетливо разглядела шагнувшего ей навстречу молодого человека в «финской» шапочке и в сером ворсистом пальто. А в следующее мгновение она не увидела уже ничего. Удар в лицо бросил ее на стену…

Очнувшись, женщина машинально поднесла руку к глазам: поправить очки. Без оправы, они разлетелись на несколько частей. Приподняла голову. Боль сжала затылок. Болела и подвернутая левая нога. Осторожно ощупала ее. Нет, не перелом, просто ушиб. Пальцы наткнулись на разбитое стекло часов. Прижав к губам кашне, пошарила рукой вокруг. Сумочки не было.

Оперативная машина прибыла через двенадцать минут. Собака уверенно взяла след и потащила едва успевавшего за ней проводника вправо по Советской, потом в бесчисленные переулки Жилстроя, потом к полотну железной дороги. Сзади бежал оперативный инспектор Савельев. Собака, за ней юркий проводник нырнули между камнями и исчезли за крутым спуском. Савельев замешкался.

— Сумка! — услышал он голос проводника.

След вел вдоль железной дороги, выходил к забору ТЭЦ, потом на улицу Шмидта возле мореходного училища, к жилым домам. На полпути собака заметалась, заскулила. Негустой, но непрерывный поток рабочих от судоверфи двигался к остановкам автобусов. Отсюда грабитель мог уже ехать…

Дело, где на каждом листе стояло «оп/ин. Савельев», рассказывало о дальнейшем. Полгорода тогда ходило в «финках» и серых ворсистых пальто. Но это все же зацепка. Опросом жильцов выявили двух молодых людей, подходивших под описание Барской. Маловероятно, конечно, что кто-нибудь из них рискнул бы на грабеж в своем подъезде. Но, с другой стороны, Барскую ждали, это очевидно. Не каждый день человек носит с собой зарплату. Преступник знал о деньгах и поэтому, кроме сумочки, ничего не стал брать. А очистив ее, тут же, разумеется, выбросил.

Савельев проверил обоих молодых людей. Один еще накануне ушел с друзьями в турпоход и не возвращался (домашние показали его пальто и «финскую» шапку). У другого было не менее надежное алиби. Оторвав затуманенный взгляд от книги и шахматной доски, он долго и непонимающе глядел на Савельева да так и не очнулся. Соседи сказали, что сидит он ежевечерне и что сегодня пребывает в таком состоянии третий час. Они ручаются, что он не только не одевался, но даже с кухонной табуретки не вставал. И добавили:

— А вы зайдите в двадцать седьмую. Туда приходит один…

Так Савельев нашел Баевского. Он дружил с Олей Красильниковой, медсестрой, жившей в 27-й квартире. Оли в тот вечер допоздна дома не было. Но соседи видели Баевского: звонил в закрытую квартиру. Из других протоколов явствовало, что Александр Ильич Баевский, девятнадцати лет, токарь судоверфи, живет на Октябрьской, что в вечер происшествия пришел домой около 23 часов, что подтвердить свои показания, будто был в кино, ничем не может, а одет был именно в единственную свою «финку» и ворсистое пальто, тоже единственное.

Следователю после такой проверки материала оперативным инспектором хлопот оставалось немного. Валентина провела еще несколько допросов, очных ставок и все больше удивлялась расторопности мешковатого Савельева: все пока подтверждается.

Потерпевшая Барская была довольно хорошо знакома с Ольгой Красильниковой, допускала, что той известен день выдачи зарплаты, но исключала всякое соучастие Ольги в преступлении. И, наконец, — самый страшный для Баевского документ. Барская, до этого ни разу не видевшая Баевского, уверенно опознала в нем грабителя, хотя рядом стояли еще трое точно так же одетых молодых людей. Оставались, правда, кое-какие неувязки. Подписав у Савельева первый протокол допроса, где значилось, что Баевский ходил в кино, Александр потом изменил показания:

— Не был я в кино. Хотел попасть, но не достал билета. А протокол подписал потому, что не придал этой детали значения.

Название фильма в «Родине» и время начала сеанса указал безошибочно. Мог он, правда, быть там и накануне — фильмы-то по неделе одни и те же…

Не нашли ни при нем, ни дома денег. Мать и брат утверждают, что из имеющихся — ни рубля лишнего! И они, и соседи очень хорошо отзываются о Саше. Да что они! Валентине с завода прислали — вот путаники: «лейтенанту Литовцеву»! — даже две характеристики, производственную и из комсомольской организации. Обе — отличные. Бросился в глаза штришок:

«…Занимается в секции бокса, имеет спортивный разряд».

Барскую ударил тоже сильный человек…

Закрыв последнюю страницу, Валентина взглянула на Александра. Тот понимал, что сейчас будет принято решение, и ждал. Сжался весь, а глаза не опускает.

И решение снова не было принято.

— Вот что, идите пока в камеру. Через час — очная ставка с пострадавшей. — И неожиданно даже для себя: — Не волнуйтесь.

А сама пошла к Белову.

— Виктор Владимирович, я по делу Баевского, помните?

— А что тебя беспокоит в нем? Насколько помнится, чистое дело…

— Конечно, чистое… Только, когда на заводе узнали, через полтора часа сами принесли сразу две характеристики — и какие…

— Хорошие? Нам не так уж редко пишут хорошие… Иногда искренне заблуждаясь, иногда выгораживая своих… Ну, а как тебе показался Баевский? Впрочем, позови меня на очную. Сам хочу посмотреть.

Ввели Александра, Барская взволнованно встала.

— Сидите, сидите, Дора Игнатьевна, — успокаивающе сказала Литовцева. — Первый вопрос к вам. Вы подтверждаете, что вас ударил этот человек? Посмотрите внимательно, — мягко попросила она, будто предупреждая скоропалительный ответ.

И Барская, уже готовая кивнуть, сказать, «да», вдруг остановилась. А Александр, рванувшись к ней, почти закричал:

— Да смотрите же, смотрите!… Неужели там был я!

Барская беспомощно оглянулась на Валентину, растерянно опустила руку, прикрывавшую платком разбитые губы. Потом, справившись с собой, ровно сказала:

— Да, я узнаю его.

Баевский измученно опустился на свой табурет и глухо сказал:

— Вы приняли меня за другого… Я не буду отвечать на вопросы.

Он действительно не проронил больше ни звука.

Когда его увели и ушла Барская, Белов оказал в раздумье:

— Если следователь не убежден в виновности подозреваемого, он обязан доказать его невиновность.

Валентина отрешенно посидела за столом, потом медленно начала одеваться: «Кофе бы чашку…» И в этот момент вошла Барская в слезах.

— Что с вами, Дора Игнатьевна?

— А вдруг и правда не он?… Вдруг это все из-за фотографии?..

— Какой еще фотографии?!

— Товарищ Савельев мне показал… На пропуске. «Он?» — спрашивает. А я не могу узнать. Говорю: «Вот если бы одет он был, как тогда…» — «Сейчас вы на него одетого и посмотрите». Я вошла, и сразу, конечно, его лицо показалось знакомым. Я думала, он давно у вас на подозрении… А сейчас не знаю…

«Вот и все, — Валентина прислонилась к сейфу. — Вот и нет главного и единственного прямого доказательства. Мыльный пузырь, блеф…

— Пройдите, пожалуйста, со мной.

Барская все повторила в кабинете Белова. Литовцева подивилась его выдержке. Сказал, как обычно:

— Валентина Георгиевна, оформляйте протокол. А вам, Дора Игнатьевна, большое спасибо. Вы нам очень помогли.

И, когда успокоенная Барская ушла, снова Валентине:

— Баевского немедленно освободить. Пусть зайдет ко мне. Извиняться буду сам. Перетрясите каждое слово, каждую запятую в протоколах Савельева! — тут только голос его зазвенел.

Валентина пошла по старым следам. Ошибка выявилась при анализе времени.

Во сколько видели Баевского в подъезде Барской? Повторные допросы Александра и свидетелей убедили: за 20—25 минут до происшествия. По меньшей мере, четверо жильцов прошли в этот промежуток времени по лестнице и никого не увидели. Ну, а если бы Александр прятался за углом на улице? Допустим. В 22.14 (остановившиеся от удара ручные часы Барской показывали это время) на потерпевшую напали. След вел на Шмидта, значит, Баевский должен был вскоре оказаться дома. Во сколько? В протоколе значилось: около 23 часов. Нельзя ли выяснить поточнее?

В квартире Александра припомнили:

— Когда Саша вошел, только-только телевизионный фильм начался. Он еще титры увидел, сказал: «Пельтцер играет?»

Это уже точнее. Валентина попросила старые газеты, посмотрела в программу. «22.25. — Художественный фильм». Одиннадцать минут разницы. От дома Барской через множество переулков, пустырь, вдоль железной дороги, потом около километра по улицам Шмидта, Коминтерна, Челюскинцев… И все за одиннадцать минут? Не может быть!

А если фильм начался позднее? Запросила справку из телестудии. Нет, все по программе…

Позвонила Сашке Никитину:

— Ты еще не спишь? Слушай, ты продолжаешь бегать? Даже по первому разряду? Очень хорошо… Помнишь, я про Баевского тебе рассказывала? Так вот, пробеги завтра вместо физзарядки по его маршруту.

К десяти утра следующего дня Сашка говорил:

— Так вот, мой тезка Александр Баевский теоретически мог бы покрыть расстояние от Советской до Октябрьской за одиннадцать минут. Правда, ему пришлось бы бежать… да, примерно в два раза быстрее чемпиона страны.

— А если ему подвернулась попутная машина?

— Ты меня принимаешь за глупенького? Возле мореходки я падал в машину, мы выжимали из «Волги» все, и знаешь на сколько опаздывали? На шесть минут. Чист твой Баевский…

Когда в уголовном розыске отбросили версию Баевского, на подлинного преступника удалось выйти довольно быстро. Стали проверять сослуживцев Барской, и в поле зрения оказался сын одного врача — человек, судимый в прошлом за аналогичное преступление, часто бывавший в больнице и потому знавший дни зарплаты. Но Савельев в этом розыске уже не участвовал. Он обивал пороги управлений флотов, норовя пристроиться инспектором в отдел кадров…

Белов после этого, когда случалось бывать у кого-нибудь «своей» компанией, называл Валентину «роковой женщиной».

А однажды Сашка рассказал:

— Сегодня шеф разговаривал с надзирающим прокурором. Какое-то дело пришло, прокуратура, видно, особо озабочена им. А Белов, ты же знаешь, страх как не любит, когда в его дела лезут. Так он сразу — на верхних регистрах начал: «Что вы мне — поопытней, по-опытней… Я опытному следователю и отдаю. Литовцева у меня в первой пятерке, а вы мне что-то доказываете!..» Ну, после этого от телефонных проводов пошел дым, я конца не дождался. Так что гордись: твои акции растут…

Ей стало приятно. Ей стало очень приятно! Но уже возле двери в свой кабинет она начала одергивать себя: «Не заносись, не заносись! Четыре года работы — это только четыре года. Не тридцать… Какое-то оно будет, новое дело?»

 

«ЗАЩИЩАЙТЕСЬ, НИКАНДРОВ!»

 

#img_14.jpeg

 

1

— Валентина Георгиевна, у вас не допрос? Можете зайти ко мне?

Она пришла. Белов был мрачнее тучи. Из суда вернули на доследование дело Никандрова. Оно долго находилось в производстве у Пермякова, два раза срок продлевали. Состоялось уже два судебных заседания, и в отделении довольно определенно поговаривали о доследовании.

Пермяков, в отличие от остальных, не изводил себя переживаниями. И действительно, обвинение располагало таким количеством доказательств, что об оправдании и речи быть не могло. Но, оказалось, и обвинительного приговора нельзя было вынести. Подсудимый опять изменил показания, а контрдоводов в деле не нашлось.

Никандров все восемь месяцев следствия время от времени менял показания. Но только в частностях. В основном он придерживался одной версии — стойкой, логичной, без очевидных изъянов.

Литовцева перечитывает материалы уже в третий раз.

Телефонограмма, заключения экспертов, постановления работавших до нее следователей, протоколы допросов, очных ставок, судебных заседаний…

На душе становилось все тревожней. Не от растерянности. Четыре года работы научили выдержке. Но именно потому, что опыт есть, она и не может теперь не понимать, насколько сложное дело лежит перед ней. Происшествие восьмимесячной давности — на какие дополнительные сведения реально рассчитывать сейчас? Как найти людей, которые знают еще что-то и захотят помочь ей?

Ну, а с кем ей предстоит единоборство? Никандров… Среднее образование. Тридцать пять лет. Бывший офицер. Потом некрасивая история с женщиной, суд офицерской чести. Увольнение в запас. Должно быть, умен. Во всяком случае, настолько, чтобы найти пробелы в цепи доказательств, выставленных следствием. Из протоколов проглядывает его жестокость и умение владеть собой: «Я его ударил бутылкой по голове. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я выпил оставшееся в бутылке пиво… Да… Такой, и убив, допьет свое пиво.

Никандров сейчас в более выигрышной позиции, чем она, следователь. Он знает все, что произошло в действительности.

Арестованный лишь через полмесяца после совершения преступления, он наверняка успел уничтожить главные улики. Недаром все обвинение строится на косвенных доказательствах… Он досконально изучил дело. Знает точку зрения прокурора, адвоката.

А какими достоверными сведениями располагает она, Литовцева?

7 марта 1968 года в одном из строящихся домов прораб Савелов в 16 часов 20 минут начал выдавать зарплату рабочим бригады. По традиции, кое-кто решил «обмыть» получку. Савелов выступал при этом в неприглядной роли организатора. К 19 часам захмелевшие рабочие разошлись. В прорабской остались трое: Савелов, штукатур Фаина Прохоренко и временно оформленный сторожем Никандров. Около 20 часов ушла Прохоренко. А в 23 часа «Скорая» увезла от крыльца соседнего дома Савелова, где его нашли с тремя страшными проломами черепа.

Часы на руке, документы в кармане пиджака, деньги — две купюры по 100 рублей, — как выяснилось позже, просто не найденные преступником в заднем кармане брюк, отводили подозрения на грабеж. Савелов в течение десяти суток в сознание не приходил, а потом врачи не допускали к нему следователя еще несколько дней. На первом допросе он показал, что помнит, как, оставшись с Никандровым вдвоем, они выпили, он дремал за столом, а потом пошел домой. У выхода из коридора Никандров чем-то сильно ударил его, Савелова, по голове. Он успел только спросить: «А это за что?» и потерял сознание. Лишь очнувшись в больнице, обнаружил: из кармана пиджака пропали 97 рублей — сдача с третьей сотенной купюры, из которой он внес пай на выпивку. Только тогда, 23 марта, Никандрова арестовали по подозрению в грабеже.

Грабеж обвиняемый отрицал, нанесение тяжких телесных повреждений — тоже. «Ударил один раз бутылкой, которая при этом не разбилась». Вплоть до первого судебного заседания следователи располагали ошибочным заключением судмедэксперта: проломы теменной кости, квалифицированные как тяжкие телесные повреждения, могли быть следствием ударов тупым предметом, в том числе и бутылкой, а также падения с высоты собственного роста. По совместному требованию прокурора и адвоката была проведена новая, теперь уже коллективная — комиссионная — судмедэкспертиза. Оказалось, тяжкие телесные повреждения Савелову не могли быть нанесены бутылкой, тем более неразбившейся. Не были они и следствием падения. Форма проломов и расположение трещин указывали на два точечных удара. Третий, скользящий, привел к менее тяжким телесным повреждениям и мог быть нанесен бутылкой. Его-то и «берет» Никандров, отмежевываясь от остальных. Однако у суда были основания сомневаться в его правдивости…

Валентина перечитала протокол осмотра места происшествия. Неясные, кое-где смазанные следы крови вели от крыльца, возле которого лежал Савелов, к строящемуся дому. Похоже, сначала он шел сам или его несли, а потом полз или его волокли. Во всяком случае, следов нападения на улице не было. Кровь обнаружена и в коридоре стройки, сразу за порогом. Слева, в углу, в беспорядке лежали инструменты: два лома, две кирки, пять мастерков, столярный молоток со сломанной ручкой, ведро с остатками цементного раствора. Рядом — полуразвалившаяся кладка красного кирпича, ящик из-под гвоздей на куче строительного мусора. Открытая прорабская, следы выпивки на столе — стаканы, хлеб, банка из-под килек; возле плиты-времянки — водочные и винные бутылки. Несколько закрытых помещений: мужская и женская раздевалки, сушилка, кладовка. Теперь всего этого нет: дом достроен и заселен.

Что же произошло в течение трех часов — от 20.00, когда ушла последний свидетель Фаина Прохоренко, до 23.00, когда «Скорая» подобрала Савелова? Это и предстоит узнать Литовцевой за те тридцать суток, которые дает ей Закон.

 

2

Первый допрос — первое знакомство с человеком. Литовцева не стала вызывать Никандрова в отделение, сама поехала в следственный изолятор.

— Как ведет себя? — переспросил старший инструктор-воспитатель, капитан с устало-задумчивым взглядом. — Да по-прежнему. Нарушений режима нет. Молчалив. В контакт ни с кем не вступает. Держится независимо. Кажется, его побаиваются… Дважды прекращал в камере драки. Словом, с нашей стороны претензий к нему нет. Ну, а у него к нам — известные: незаконно, мол, держим…

Валентина попросила проводить ее в режимный корпус.

— Там будете допрашивать? Пойдемте, помещение есть…

В комнате для допросов — высоко расположенное, зарешеченное окно, стол, стул для нее, тяжелый коричневый табурет для подследственного.

— Конвой к двери нужен?

— Нет. Только пепельницу, если можно, — попросила Валентина.

— Сейчас принесут. И о Никандрове я распорядился. До свидания.

Через минуту тяжелая, обитая жестью дверь открылась. Пропустив вперед рослого Никандрова — Валентина узнала примелькавшееся на фотографиях в деле лицо, — вошел удивительно маленький и щуплый старшина в зеленой форме войск охраны. Он поставил на стол пепельницу, отошел к двери и вопросительно посмотрел на следователя.

— Спасибо, мне больше ничего не нужно, — Литовцева едва сдержала улыбку: «Ладно уж, иди, тоже мне, защитничек…»

Старшина вышел. Никандров продолжал стоять перед столом, держа руки за спиной.

— Здравствуйте. Моя фамилия Литовцева. Зовут Валентина Георгиевна. Мне передали ваше дело, поручив доследование его. Садитесь, — Валентина сказала все это сугубо нейтральным голосом, предоставляя ему возможность взять в разговоре тот тон, какой ему нравится.

— А вы не торопитесь меня сажать. До вас уже пробовали…

«Озлоблен? Или считает нахальство вторым счастьем? Попробуем сбить с него эту спесь».

— А вы не торопитесь кидаться в атаку, — холодно парировала она, — и все же садитесь. Ведь я вам новых обвинений не предъявляю… — он придвинул к себе табурет, — …пока.

Вот и первая реакция — не напускная: он на мгновение задержался в полуприседе, нелепо раскорячившись над табуретом, метнул на нее настороженный взгляд… Но тут же опустил веки, сел основательно и удобно, с легким вызовом привалился плечом к стене.

— Пока? — он усмехнулся. — Не люблю расстраивать красивых женщин, но вам досталось на редкость безнадежное дело.

«Все-таки нахал. И не из робких. Но довольно ординарен. Впрочем, попробуем еще…»

— Безнадежное? — она говорила все тем же бесцветным голосом. — Для кого? И потом, — она позволила улыбке чуть тронуть губы, — я надеюсь, вы мне поможете.

Он непонимающе глядел на нее, искал ответ, а она уже стерла с губ намек на улыбку и сидела бесстрастная, как стена камеры.

Никандров провалил этот небольшой экзамен на сообразительность.

Инертный, как брошенный с горы камень, он полез головой прямо туда, в нехитро замаскированную ловушку:

— Надеетесь, мои рыцарские чувства зайдут так далеко, что я начну таять под взглядом женских глаз и вязать для себя петлю?

Выигрывая в этом поединке двусмысленностей, она закончила четко и хладнокровно:

— Вы неправильно меня поняли. Я делаю ставку не на свое обаяние, а на ваш здравый смысл. У суда остались неразъясненными некоторые вопросы — в ваших интересах быстрее их разъяснить… если ваша версия выдержит это.

Тот же быстрый, настороженный взгляд. А она, не давая передышки, отвесила еще одну оплеуху:

— …Не заблуждаюсь я и относительно ваших рыцарских качеств. Причина вашего увольнения из армии мне известна.

Он заметно потускнел. Сглотнул слюну.

— Разрешите закурить?

Она небрежно придвинула к нему сигареты.

«Вот так. Нет, не дурак. Но не так уж и умен. Похоже, даже не заметил, что сболтнул лишнее: рассказывать ему, видно, есть о чем… Пусть постоянно чувствует это интеллектуальное превосходство над собой. Версия у него логична, но в чем-то поверхностна. Пусть захочет обосновать ее правдоподобными деталями. Если врет — концы не сойдутся…»

— Итак, Никандров, расскажите мне шаг за шагом обо всем, что вы делали вечером 7 марта, начиная с 17 часов.

То, что он рассказал, она сама могла бы повторить наизусть. Это были его последние показания.

«Получив у Савелова зарплату в сумме 24 рубля, я вышел из прорабской и пошел в промтоварный магазин, где купил подарки для жены — платок и духи «Серебристый ландыш». После этого я зашел в продовольственный магазин и купил бутылку вина. Выпив дома с женой вина, я пошел обратно на строительный объект, так как должен был сторожить его. По пути я снова зашел в продовольственный магазин, где купил еще бутылку вина, а рядом, в буфете столовой, купил бутылку пива. Распивать я их намеревался в строящемся доме, так как знал, что рабочие там «обмывали» зарплату. Я хорошо помню, что пришел на стройку в 18 часов, потому что сказал выпивавшим: «Идите по домам, рабочий день кончился». Они пригласили меня выпить, и я просидел с ними в прорабской примерно час. Савелов был уже сильно пьян, но просил принести еще водки. За ней ходил столяр Коломиец. Сколько и каких денег ему давал Савелов, я не видел, так как не обратил на это внимания. Водку мы распили вместе, после чего все, кроме Фаины Прохоренко, прораба и меня, разошлись. Мы втроем продолжали выпивать до 20 часов. Время я помню потому, что Прохоренко говорила: в начале девятого вернется с работы ее муж, и ей попадет, если она до этого не окажется дома. Я немного проводил ее, а Савелов, очень пьяный, дремал в это время за столом. Когда я вернулся, он не спал и предложил мне еще выпить. Я отказался и сказал, чтобы он уходил домой. Выгонял я его потому, что хотел закрыть на замок входную дверь и тоже уйти. Савелов упрямился, я стал его уговаривать. Это продолжалось долго, около часа. Потом я стал выталкивать его, а возле двери обругал и ударил по голове бутылкой с недопитым пивом. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я хорошо помню, что бутылка от удара не разбилась, потому что выпил оставшееся в ней пиво. После этого я ушел домой. Бутылку бросил по дороге. Дома я был около 21 часа. Жена смотрела у соседки хоккей по телевизору. Я это понял потому, что за дверью слышал ее голос, а потом диктор сказал: «Начинается третий период». Я не стал ее звать, а пошел в свою комнату и лег спать. Что было с Савеловым между 21 и 23 часами, не знаю».

Закончив допрос и оформив протокол, Литовцева выглянула в коридор. Маленький старшина стоял у двери. «Вот ведь! — Валентина усмехнулась про себя. — Неужели так и простоял тут четыре часа?»

Кивнув головой пожелавшему ей счастливого пути пожилому постовому, она вышла из проходной в холодную ноябрьскую ночь. Редкие фонари, пронизывающий ветер с залива. «Ну и что получила от сегодняшнего допроса? В протокол — ничего нового. А для себя — кое-что существенное. Не так уж он неуязвим, этот Никандров».

Ветер выдувал из-под одежды жалкие остатки тепла, и она пошла быстрее. «По-видимому, Савелов не врет, утверждая, что еще часа три они дружески пили с Никандровым. Зачем бы ему врать? А представление на всю эту теплую компанию начальнику СМУ надо писать. И собрание в бригаде провести…»

Надо было зайти в отделение и оставить в сейфе дело. Потом успеть в столовую, съесть противный ужин. Потом — спать.

«Если Никандрову все удастся свести к удару бутылкой, то есть к «менее тяжким телесным повреждениям», то после окончания следствия суд сразу освободит его: он отсидел уже достаточно. Знает это, грамотный. И другое знает: подтвердится разбой — сидеть не меньше шести лет. Будет отчаянно защищаться. Пусть защищается…

 

3

Литовцева начала проверку версии обвиняемого сразу по многим эпизодам. Дала задание узнать, кто из рабочих бригады сейчас в Мурманске, написала им повестки. Вызвала жену Никандрова. Послала запрос в гидрометеослужбу о погоде 7 марта. Запросила телестудию о времени, в которое передавали хоккейный матч. Нашла дружинников, бывших понятыми при осмотре места происшествия, составила по их рассказу схему, а потом вместе с ними рулеткой вымеряла путь окровавленного Савелова. Запросила судмедэксперта, мог ли пострадавший с такими травмами идти самостоятельно…

Мария Никандрова пришла на допрос испуганная, заплаканная. «С чего бы это? Ведь не первый же раз ее вызывают как свидетеля…» — удивилась Литовцева. Женщина повторяла свои прежние показания, но каждый ее односложный ответ приходилось вытаскивать чуть не клещами…

— Значит, принес он вам платок и духи. Какой платок, какие духи? Опишите их подробнее.

— «Серебристый ландыш», — чуть не шепотом отвечала Никандрова.

— Значит, духи «Серебристый ландыш». Как они выглядели? Просто флакон, в коробочке, завернуты в бумагу, перевязаны лентой?

— В коробке…

И так с каждым вопросом. Измучив свидетеля и сама измучившись, Валентина вдруг по-бабьи участливо спросила:

— Да что с вами? Ну что вы вся такая издерганная?

Женщина расплакалась.

— Ну, успокойтесь. Давайте я вам повестку отмечу, идите домой.

На другой день Литовцева сидела у говорливой старушки-пенсионерки, соседки Никандровых.

— И, милая, — старушка вытирала посуду, смахивала со стола крошки, попутно шугнула тянувшегося к ней носом кота, все это делая одновременно, ловко и не переставая говорить. — Как забрали его, так Марье-то роздых наступил. Уж и погонял он ее, бедную, вволюшку…

— Так уж и погонял? А она говорит: духи дарил.

— Духи?! Кулаками одаривал, знаю. А про духи не слыхала. Прибежит она, бывало: «Баба Даша — это мне, значит, — можно у тебя побыть? Опять пьяный пришел…» Запру дверь, свет выключу, и сидим, дрожим с ней: ну как он ножищей-то своей шваркнет в дверь? Нет уж, пришла бы, похвалилась, ежели б такое счастье ей от него выпало — духи. Любит она его, непутевая. А он пользуется, помыкает, ровно собакой бездомной…

Старушка говорила и говорила, а Валентина думала про свое. Если Маша, забитая и запуганная, вместе с мужем говорит неправду, то как правду узнать? Впрочем, попытаться можно…

Магазин был еще открыт. Через десять минут она рылась в старых накладных. Директор, взволнованная неожиданным визитом, помогала ей.

— Да зря ищем! Я же отлично помню: года два, если не больше, не получали «Серебристого ландыша». Уж что-что, а в завозе перед женским праздником заметила бы…

Валентина все же проверила накладные за предыдущий год. Не было тут «Серебристого ландыша». Но зачем Никандрову в такой пустячной детали врать да еще жену на ложь подбивать? Она записала показания директора в протокол и заторопилась к автобусной остановке: в отделении давно, наверное, ждут вызванные на допрос рабочие из бригады.

Но день не принес больше ничего нового. Подтвердили прежние показания трое плотников. После них Литовцева с час казнила прямыми, как гвозди, вопросами темноволосую и вертлявую Фаину Прохоренко, но вперед не продвинулась ни на шаг.

— Значит, вы категорически утверждаете, что не были и не могли быть поводом для ссоры между Савеловым и Никандровым? Откуда такая уверенность?

— Так я ж с ним давно… — Прохоренко попробовала смутиться.

— С кем — с ним?

Молчание и взгляд в пол.

— Так что вы молчите, Прохоренко? Неужто стыдно стало?

— Боязно…

— Страшно, что муж узнает? Ни за что не поручусь, может, и узнает. В бригаде-то это уже не секрет?

— Бабы корят… А я тут при чем, сам он все…

— Кто — он?

— Савелов…

— Вы тут, конечно, ни при чем… Значит, Никандров о вашей связи с Савеловым мал, никаких предложений не делал и не ревновал?

— Временный он у нас, не успел еще…

— А успел бы, так что? Согласились бы?

— Интересный мужчина, — вильнула Прохоренко глазами.

Нет, ссоры из-за нее в тот вечер не было. Это подтверждается и другими показаниями. Но что же там произошло?

 

4

Дня три Литовцева не могла вернуться к делу Никандрова. Арестовывала, обыскивала и делала очные ставки по горячим следам свалившейся на нее групповой кражи. Потом дежурила. Потом, невыспавшаяся и злая, целый день разбиралась с «хвостами» — с происшествиями, случившимися в ее дежурство. Но, отдохнув, сразу назначила еще один допрос Марии Никандровой.

— Я проверила ваши показания. Вы знаете, что говорили неправду. Ведь вы были предупреждены об ответственности за лжесвидетельство.

Никандрова молча плакала. Ну что толку выговаривать ей!

— Любите вы его… — полувопросительно, полуутверждающе сказала Валентина. — Любите так, что о себе уже и думать не хотите. Это в двадцать-то пять лет… Ладно, пейте воду и идите успокаиваться в коридор. Допрос буду продолжать.

Ни в эту, ни в четыре следующие встречи Мария Никандрова ничем не дополнила материалы следствия. И все же Литовцева не считала время потерянным. Теперь молодая женщина говорила. Не показания давала, а просто рассказывала про свою судьбу. Жила в деревне на Вологодчине, рано начала работать и рано поняла, что она не из красавиц. Тем большим было счастье первой любви. Раскрылась ей навстречу, все отдала. Но предмет обожания был просто заурядным прохвостом. Перед уходом в армию вызвал ее из дому и предупредил: провожать, мол, завтра не надо, все равно у него с ней ничего не будет, и вообще он в деревню не намерен возвращаться. От позора уехала в Мурманск, тут и родила. Хватила горя со своим сынулей эта восемнадцатилетняя мать. А потом ее «облагодетельствовал» Никандров — красивый и, как ей казалось, очень образованный человек. Не сразу и не вдруг она поняла, что этот лодырь, лишившись военной специальности, не собирается получать никакой другой, а удобно устроился за ее счет. Когда же поняла — уже не смела ни в чем ему перечить… Здесь, в кабинете следователя, Мария впервые и неожиданно для себя начала смотреть на мужа другими глазами. С каждым днем суд этот становился все более зловещим для Никандрова.

— Запишите, Валентина Георгиевна… Неправду я раньше говорила. Духи «Серебристый ландыш» у меня давно были куплены, года два назад. А платочек кашемировый я сама себе к женскому празднику подарила…

Она рассказала, что 7 марта была у соседки тети Даши, к которой пришла племянница. На включенный телевизор они, занявшись чаем, внимания не обращали, поэтому она не помнит, какая была передача. Только потом муж велел ей говорить про хоккей и про подарки. А тогда она домой не торопилась: сынишка спал спокойно, а муж должен был в ночь дежурить. Но довольно поздно, в начале двенадцатого, услышала у себя дома звяканье ведра, вышла и удивилась: муж, обычно аккуратностью не отличавшийся, отпаривал утюгом пальто. Посреди комнаты стоял тазик, и вода в нем была темно-бурая.

Валентина, проверявшая попутно ее показания, отметила: согласно ответу из студии телевидения, третий период хоккейного матча, на который ссылался Никандров, начался в 22 часа 48 минут.

— Встревожилась я: что, мол, это? Не твое, говорит, дело, ложись спать. А уж какой тут сон… Утром, сколько он ни ругался, пошла за ним. Было это в шестом часу. Вошли мы с ним в коридор на стройке, он включил свет — я прямо ахнула: такая лужища крови! Застыла уже и блестит….

— А возле дома видели следы крови?

— Нет, наверно, снегом припорошило…

И это правильно: в справке гидрометеослужбы говорится о несильной снежной метели.

— …Он стал засыпать кровь мусором, а меня прогнал…

Через несколько дней у Литовцевой в руках были ответы экспертов. Биологи расстарались, в швах никандровского пальто не только кровь нашли, но даже группу определили: первая. Криминалисты подпалины на подкладке уверенно назвали следами утюга. Валентина была удовлетворена. Показания очень важного свидетеля — Марии Никандровой, подкрепленные данными эксперта, становились неуязвимыми. Теперь ни один адвокат не сможет поставить их под сомнение.

Пришел ответ и от судмедэксперта: с такими травмами черепа Савелов самостоятельно передвигаться не мог. Правильно. Его нес, а потом волок Никандров. Потому и было на пальто столько крови, что вода в тазике побурела…

Но главного звена в цепи доказательств все же недоставало. Бутылка с пивом, которой он, якобы, ударил прораба, держала Никандрова на поверхности, как хороший пробковый пояс. Странно только: лишь на втором судебном заседании он «вспомнил», как допивал пиво…

Верная своему плану проверять каждое слово обвиняемого, Литовцева наметила на следующий день пойти в столовую, где Никандров покупал пиво. Но назавтра побывать там не пришлось. Выбили из графика весьма важные события.

Утром, постучавшись, вошла к ней в кабинет целая делегация: двое пожилых, лет по пятьдесят, мужчин, женщина лет сорока, одетая в теплый платок, аккуратную фуфайку и брюки, парень лет двадцати трех, высокий, смущенный и гулко кашляющий.

Литовцева пригласила всех сесть.

По тому, как женщина, сев спокойно возле стола, развязала платок и расстегнула фуфайку, Валентина поняла: разговор будет не минутный. Один из пожилых мужчин остался стоять.

— Вы нас извиняйте, товарищ следователь, что мы вот так, всем гуртом к вам. Я, стало быть, бригадир. Никулин моя фамилия. Это вот, — он кивнул на женщину, — Свиридова Наталья Никитишна, наш партгрупорг. Коломиец Петр Прокофьевич, — он указал на парня, — столяр наш. Иванихин Петр Иваныч — каменщик. Их обоих вы повестками вызывали. Ну, а мы с Никитишной, стало быть, от бригады… Вроде делегатов, стало быть.

— Да вы присаживайтесь, товарищ Никулин. Сидя-то удобнее, — Валентине понравилась эта забавно-торжественная обстоятельность.

— Нет, мне сидеть негоже. Я, может, в последний раз за всю бригаду ответ держу. Стало быть, могу постоять…

— Ты, Никанор, — оборвала его Свиридова, — казанской сиротой тут не прикидывайся. Быть тебе бригадиром или нет — не тебе и не здесь решать. Ты человеку толком говори, зачем пришли.

— Так я, стало быть, и говорю. Бабы… — он покосился на Свиридову, — стало быть, женщины наши поедом едят, требуют собрания…

— Гляди-ка, бабы его, бедного, заели! — немедленно развернулась к нему всем корпусом спутница. Платок сполз на плечи, открыв тугую, скрученную в большой узел косу.

— Извини, дочка, на резком слове, — взглянула она на Литовцеву, — только бригадира нашего не туда повело… Бабы требуют? А мужикам, по-твоему, — сторона дело? Ты, Петр, чего молчишь? — она взглядом выдернула из угла вжавшегося туда Коломийца.

— Оно, гхы, Наталья Никитишна, гхы, оно верно… — заокал тот, покашливая.

— Что «верно», обмывальщик ты эдакий? — грозно перебила его Свиридова. — Что это на тебя хворь-то перед самым кабинетом напала? Ты толком отвечай — что с твоим заработком делается? Нет, ты молчи… Ты, Иван, скажи, ты непьющий, — Иванихин закивал головой: «Правда, Никитишна», — растет у тебя заработок? Нет, падает! А почему? Потому что в бригаде порядка не стало! Потому что прораб — кобель, хоть и волос у него сивый. А бригадир — тряпка. Так, Никанор? Я с себя вины не снимаю, на моей совести эта… Прохоренко. Но и ты, Никанор, пощады не жди на бюро. И Савелов — тоже, даром что вы оба беспартийные. Так вот, — она снова повернулась к Литовцевой, — ждать от тебя письма — ведь будет письмо? — мы не хотим. Надо нам собрание, пора тут некоторых, — она гневно глянула на мужчин, — в чувства приводить. До преступления дожили… Обскажи нам на собрании все как есть, тебе со стороны многое видней. Раньше бы надо провести его, да уверенности не было…

— А сейчас есть?

— Ну, подробностей мы не знаем… Но главное Марья Никандрова рассказала. Бывала я у нее. Сначала все отнекивалась. Потом: вот со следователем поговорю, мол, тогда и тебе, тетя Наталья, скажу. И верно, сказала…

— Спасибо вам, Наталья Никитична, за помощь… А на собрание к вам я пока не могу идти. Следствие не закончено. Вот если бы через неделю-полторы…

— Ну, столько-то мы подождем! Восемь месяцев ждали… Может, хоть за эти дни кое-кто в ум придет, — кольнула она взглядом бригадира.

Тот вытер со лба испарину:

— Вы, товарищ следователь, будьте в спокое… Стало быть, кого надо — вызывайте. Сам приведу, ежели кто не захочет. Мы за них отработаем, стало быть…

— Захочет, — улыбнулась Литовцева. — Закон поможет захотеть.

Ни она, ни Свиридова, ни бригадир Никулин в тот момент не знали еще, какие важные свидетели уже сидят в кабинете.

Столяра Коломийца партгрупорг от кашля «вылечила». Он густо краснел и сокрушенно тряс светлыми кудрями, подтверждая: да, бывало такое и раньше, «обмывали» получку. Думал, что ж тут особенного, если прораб не против… Да, в тот раз остались вшестером, и еще эта… штукатур Прохоренко. Сидел за столом между Никандровым и Савеловым…

— Значит, Никандров мог видеть, какие деньги вам давал Савелов и какую сдачу вы ему вернули, когда принесли водку?

— Мог! Оно верно, мог! — нажимая на «о», басил Коломиец. — Возле был. Обматерил еще меня: ручник я ему на колено уронил.

— Какой ручник?

— Молоток столярный. Ручка треснула. Я латунью подбил, а все одно не держала. Хотел взять с собой, в общежитии насадить на новую, буковую. Только потерял я его…

— Когда?

— Тогда и потерял. А недавно нашел у Никишина, тоже столяра, в ящике. Шо ж ты, говорю, сукин сын, чужой инструмент тащишь да еще и ручку пополам сломал! Ну, известное дело, не брал, говорит, не знаю, кто его в ящик кинул…

Валентина даже дышать перестала. Лихорадочно перелистала дело. Вот он, протокол осмотра… Столярный молоток со сломанной ручкой! В углу возле двери, среди ломов, кирок, мастерков… «Дура! Еще на стройке работала! С какой стати среди такого инструмента быть столярному молотку — как могла не обратить внимания! Два точечных пролома черепа. Один скользящий удар — когда сломалась ручка… Вот почему так много крови в коридоре и на пальто Никандрова…» Она приложила к пылающим щекам холодные ладони. Ничего не заметивший Коломиец продолжал неторопливо окать:

— Как, говорит, пришли на другой день работать, так и увидел ручник. Темно, говорит, в кладовке, ты поди сам — это я, значит, — и сунул его в мой ящик по пьяной лавочке… А как я мог его сунуть, если кладовка запирается, а инструмент нам по утрам выдает сторож…

«Все верно, рано утром Никандров засыпал лужу крови строительным мусором, а молоток — в кладовку, в чей-то ящик…»

Отправив Коломийца за молотком и наказав ему не трогать головку руками, а аккуратно обернуть его бумагой, Литовцева вместе с ним отослала повестку столяру Никишину: показания того надо было оформить протоколом. Потом позвала ждавшего в коридоре каменщика Иванихина и получила те ответы, какие единственно и могла предполагать. Придя утром на работу в числе двух других каменщиков, Иванихин в коридоре никакой крови не заметил, среди инструментов в углу — они тут же их разобрали — молотка не было…

 

5

Очередной допрос Никандрова длился часа полтора.

— Я уже наизусть знаю все ваши вопросы, Валентина Георгиевна.

— А я — все ваши ответы, Владимир Константинович. И поскольку я все-таки слабый пол, то вот вам бумага и ручка. Пишите протокол. А я отдохну.

Он насторожился:

— Это еще зачем?

— Вы же каждый раз говорите, что я неточно записываю ваши ответы. Теперь пишите сами. Точно.

Она диктовала вопросы, он записывал ответы. Иногда откладывал авторучку, закуривал, рассказывал анекдотец, в меру остроумный и в меру сальный, и опять начинал писать. Он шел по своей версии, как по заезженной столбовой дороге, где каждый куст и каждый камень знаком и предупреждает: сейчас будет рытвина, а сейчас — поворот…

На заключительной странице уверенно и размашисто поставил последнюю подпись.

— Ну, надеюсь, больше повторять одно и то же не будем, Валентина Георгиевна? Уж надоело… Да и сроки поджимают, а? — он почти весело прищурился из-за дыма сигареты.

— Да, повторяться уже не будем, — рассеянно отвечала она, укладывая листы протокола в портфель. — Думаю, дня через четыре закончу ваше дело. Нет-нет, — она увидела, что он собирается встать. — Сидите. Сегодня мы еще поработаем. Запишите вопросы. Ответы дадите через четыре дня.

Он не улыбался, хотя и тревоги не было на его лице.

— Первый вопрос. Где вы купили пиво? Только не надо опять про буфет в столовой. Не было там бутылочного пива. Было разливное… Вы, конечно, сейчас «вспомните», что купили именно разливное, попросив налить его в бутылку? Но вы же только что собственноручно написали — бутылочное…

Он резко встал.

— Садитесь, Никандров, — предупредили его сзади. Мгновенно он повернулся на голос. Маленький старшина в зеленой форме стоял сзади, опершись ногой на перекладину его табурета. В дверь, пригнув голову, входил сержант. Он шагнул вперед, положил руку на плечо и без видимого усилия пригвоздил обвиняемого к сиденью.

— Вам изменяют нервы, Никандров, — усмехнулась Литовцева. — Рвать и есть протоколы — последнее дело… Тем более, что и разливного пива вы купить не могли. Представьте, вся бочка, до последней капли, была распродана уже к 15 часам. А ведь вы покупали без четверти шесть? Вам удивительно не везет: директор письменно покаялась, что накануне 8 марта, нарушив график работы, они закрыли столовую на час раньше, то есть в 17 часов… Я нашла молоток, а биологическая экспертиза обнаружила на его головке следы лимфы. В швах вашего пальто… — она подумала, что сейчас с ним случится обморок, так помертвело его лицо, — …обнаружена кровь. Первой группы, как у Савелова. Перечислять дальше?

Он хотел ответить и мучительно долго двигал острым кадыком. Голос не повиновался ему. Потом все же выдавил:

— Вы не докажете…

— А все недоказанное — в пользу обвиняемого? Знаю. Но вы опять туго соображаете. Я вынимала сегодня из портфеля ваше дело. Вы должны были заметить, как оно распухло. Ведь прибавилось еще более ста листов… Это — доказательства. Так что без вашего признания я обойдусь. Но мой долг — дать вам последнюю возможность для чистосердечного признания.

Он молчал.

— Я не оставила от вашей версии камня на камне. Сможете придумать новую — продолжайте защищаться. Или признавайтесь. Через четыре дня.

Два дня Никандров вел себя сравнительно спокойно. На третий потерял аппетит, ночью не мог уснуть. Метался по камере. А еще через день в кабинет ввели трясущегося и жалкого человечишку. «Буду признаваться». И все равно пытался вилять, затягивать допросы. Но не умно, не изобретательно. Да и доказательств уже хватало, чтобы не дать ему ни разу уползти в сторону… Его с головой выдавала любая деталь, которую он придумывал для пущего правдоподобия, — как в свое время «подарки» жене, хоккейный матч, недопитое пиво…

А на собрании Литовцева была. Председательствовал уже новый бригадир.

 

СЕМЕЙНЫЕ НЕУРЯДИЦЫ

#img_15.jpeg

Пермяков не был ленивым работником. Больше того, он был, в сущности, старательным и по-своему добросовестным. Это Валентина поняла, когда затяжной ремонт в управлении надолго разлучил ее с Губаревой и усадил в кабинете Пермякова. Он аккуратно ходил на все лекции и занятия. Он старательнейшим образом пытался одолеть все бюллетени Верховного суда. От корки до корки перечитывал каждый номер «Советской милиции». Он искренне хотел работать над собой и расти.

Но у него не получалось. В вечерние часы дежурства он мог бесконечно долго сидеть над раскрытым бюллетенем и поначалу вникать в премудрости юридических вариаций. Но всякий раз дело кончалось тем, что взгляд его начинал бесцельно блуждать по кабинету, потом натыкался на окно и надолго застревал в нем. Одно время он начал покупать юридическую литературу. Но, полистав каждую книгу, он клал ее в ящик стола и вспоминал о ней только тогда, когда, потеряв что-нибудь, устраивал генеральный осмотр своего хозяйства. На лекциях ему всегда неудержимо хотелось спать — слишком многое в них выходило за пределы постижимого.

Несмотря на такие крупные провалы, как с делом Никандрова, в отделении не могли так просто взять и поставить на нем крест как на следователе. Не столько виной, сколько бедой был для него Никандров, оказавшийся достаточно сообразительным, чтобы увидеть щели в барьере доказательств… Но дела попроще Пермяков мог тянуть, рука у него была набита. И поэтому его, пришедшего в следователи из дознавателей, имеющего хоть и самую минимальную, но все же подготовку, держали на должности: в отделении постоянно были вакансии, людей не хватало. Да и, в конце концов, не его же вина в том, что до войны не получил образования, а после нее с трудом закончил только двухгодичную юридическую школу. Сейчас Пермяков, искоса поглядывая на Литовцеву, возился с магнитофоном. Запись ему нужна была в этом случае как зайцу стоп-сигнал: его новый подследственный отнюдь не собирался менять показания, да и нужды, видно, в этом не испытывал, если сам пришел сознаваться. Но Пермяков упрямо «осваивал новую технику» — это было рекомендовано на последнем совещании.

— …Запись сделана на магнитофоне марки «Темп» при скорости пленки четыре целых семь десятых метра в секунду. Остановок магнитофона во время допроса не производилось. Записал следователь Пермяков, — додиктовал Пермяков и щелкнул клавишей.

— Амба Брыкину, — усмехнулся Брыкин и привычным движением руки накрыл свой яркий шрам прядью волос.

Следователь задумчиво пожевал губами, поглядел на его раздвоенный шрамом лоб. Достал папиросу, протянул пачку Брыкину:

— Закуривай, Афанасий.

Тот, ловко щелкнув по пачке, поймал губами вылетевшую папиросу, полез рукой в свой ботинок без шнурка и извлек оттуда две спички и «чиркушку» — кусочек коробка.

— Чего прячешь-то?

— А сбондят. Этта, в камере.

Прикурили. Брыкин, изогнувшись, сунул руку за спину, долго возился, кряхтя и шмыгая носом, наконец вытянул откуда-то смятый в малюсенький комочек рубль:

— Егор Павлыч, пошли, этта, кого ни есть за папиросами.

У следователя дернулась вверх белесая бровь, он хотел было возразить, потом махнул рукой:

— Ладно, поедем на эксперимент, — с переселением в кабинет Литовцевой в лексиконе Пермякова появилось новое слово, — по дороге купим. Тебя к режиму приучать — все равно что отучать воровать…

— Это — так, — оживился Брыкин. — Вот я и говорю: как, этта, она засвиристит, как шлепнет, да ка-ак звезданет, этта, меня…

— Ладно, будет врать! — замахал рукой Пермяков. — Ты, этта, — передразнил он, — год восьмой?.. Да, восьмой год уже мне рассказываешь.

Брыкин вытянул ноги, удобно откинулся на высокую спинку стула и зашевелил грязными пальцами:

— По карманке — два раза, раз — на хазе… Потом, этта, грабанул… А за грабеж ты все-таки зря меня, ей-бо, зря, — мимоходом заметил он. — Ну где ж восьмой-то, Егор, этта, Павлыч! Девять годков, как одна копеечка, нашему, этта, знакомству… Во́ сколько! А ты все не веришь…

Сам Брыкин был неколебимо убежден, что воровать его тянет именно с той поры, как его ранило. Был он во время войны в хозвзводе при каком-то госпитале в глубоком тылу. И надо же такому случиться: за всю войну не слыхал ни одного выстрела, ни единого взрыва. А вот шальная бомба с заблудившегося, видно, самолета упала, не разорвалась, но отколола кусок кирпичной кладки. Он-то и угодил Брыкину в голову, заклеймив навечно особой приметой, справкой об инвалидности и, как он считал, неизбывной тягой к воровству. По крайней мере, Пермяков, пришедший в отделение девять лет назад, первым получил дело о карманной краже, совершенной Брыкиным, и с той поры регулярно сажал его на скамью подсудимых. Ему уж и звание дали: главный брыковед. Пермяков подозревал, что гордиться этим не следует, что другим попадаются более интересные дела. Но подозрение было смутным и не слишком его беспокоило.

Из дежурной комнаты позвонили: освободилась машина. Пермяков взглянул на часы и заторопился:

— Поехали, поехали!

Брыкин покорно встал и запахнул пальто на худой фигуре. Потом приподнял одну ногу, другую — осмотрел свои довольно справные еще ботинки. Вздохнул:

— Никак, этта, не могу сносить. Только шнурки меняю. Опять, этта, двух месяцев не проходил еще. Надо дома лагерные надевать…

— Ты никак для отсидок спецодежду завел? — спросил Пермяков.

— Так, этта, жалко же…

Для закрепления показаний преступника на месте происшествия — Пермяков важно именовал это следственным экспериментом — нужны были понятые. Пермяков зашел в квартиру на первом этаже. В полутемном коридоре какой-то парень самозабвенно целовал девчонку. Растерявшийся Пермяков хотел тотчас выйти, но, повернувшись неловко, уронил детский велосипед и свой портфель. Нагнулся поднимать, потом, совсем смешавшись, раздумал и сказал только:

— Вот. Уронил.

И, рассердившись на себя, нахмурился, мрачно спросил:

— Понятыми пойдете?

Парень ошалело глядел на него, потом кивнул головой и сказал:

— Молодожены мы.

Все трое постояли, подумали. Пермяков поднял портфель и шагнул за дверь. Пунцовые понятые — за ним.

На лестнице ждал Брыкин. Поднялись на третий этаж, остановились перед закрытой дверью.

— Доставай, Афанасий, ключ.

Брыкин похлопал по карманам:

— Так, этта, нету ключа.

— Как нету? Я ведь распорядился вернуть тебе все, что отобрали при обыске!

— Этта, не было ключа, Егор Павлыч.

Пермяков опустил на пол портфель и прислонился к стене.

— Афанасий, ты что ваньку валяешь? Я же тебя потому и задержал, что ключ был только у тебя да у соседки Никитиной, которую ты обокрал…

Брыкин развел руками и молча хлопнул себя по карманам: и рад бы, мол…

— А домой ты как попадал? Замок-то свой фирменный чем открывал?

— Ну, этта, просто. Замок знакомый, — засуетился Брыкин. — Вот ковырну… Ага, вот, — он взял у следователя складной нож.

Парень, понятой, заволновался и прикрыл плечом жену. Но Брыкин внимания на них не обращал. Он засунул лезвие под накладку замка, замер, будто к чему-то прислушиваясь. Раздался щелчок, и дверь тихо поползла внутрь квартиры.

На шум выглянула из своей комнаты Никитина, потерпевшая. Невысокая, но широкая и плотная, она в свои пятьдесят похожа была на средних размеров танк, так решительно и грозно двинулась она вперед, не спуская цепких маленьких глаз со сжавшейся фигуры Брыкина.

— Ах ты, двурогая вошь! Явился-таки? Ну, я с тобой сейчас разберусь…

Брыкин юркнул за спину Пермякова и закричал:

— Цыц ты! Цыц, тебе говорят! Ты, этта, не смей! Я под защитой закона!

Из необъятной груди Никитиной доносилось глухое клокотанье:

— …Закон вспомнил… дух вон… мразь поганая… сам влип — других тянешь…

— Во-во! — еще звонче закричал Брыкин. — Сама поняла, спекулянтка! А ты, этта, думала, Брыкин пойдет у рабочего человека красть? А сто пятьдесят четвертую не хошь ли?

Никитину в спекуляции Пермяков подозревал уже давно. Еще когда она заявила о краже. «Так, откуда у вас, незамужней женщины, и зачем они вам — эти четыре нейлоновые рубашки?» — «Я, может, подарить их собиралась. Мои — и все!» — «А туфли мужские, импортные, две пары — это тоже сувениры?» — «Какие еще сувениры? Мои туфли!» Делать нечего: за руку не схвачена. Приняли заявление, начали расследование. Брыкин объявился дней через двадцать. «Где был?» — «Так, этта, отдыхать ездил». Но кражу признал сразу. Рассказал, что загрузил вещи в чемодан Никитиной, сел в поезд и поехал куда глаза глядят. «Просплюсь, этта, выйду на станции, продам вещичек, водочкой запасусь — и дальше. В купейном, этта, хорошо! Как в санатории…»

В такой ситуации пробовать разыскивать вещи было делом безнадежным: Брыкин даже названий станций не помнил, где он, пьяный, продавал вещи. Единственное, что могло подкрепить его признание, был задокументированный рассказ и показ, где и какие вещи лежали, как были свернуты, в каком количестве и т. д. Успокоив расходившуюся Никитину и оставив ее в кухне, Пермяков сел за стол в ее комнате — писать протокол.

— Ну давай, Афанасий, про каждую вещь в отдельности. Что там первое-то? Норковая шкурка темной окраски?

Брыкин почувствовал себя в безопасности, принялся по-хозяйски толково щелкать дверцами шифоньера, выдвигать чемоданы, открывать кладовку, откуда он утащил мужской костюм, меховой жакет и пуловер. Потом Пермяков позвал Никитину и попросил показать, где, в каком порядке и как лежали похищенные у нее вещи. Ее показания полностью совпадали с брыкинскими…

Ожидая, пока Брыкин заходил в свою комнату и переодевался, Пермяков набрасывал текст постановления об аресте. Он торопился: пятница была на исходе, потом шли два выходных, а в субботу кончался срок задержания Брыкина. Так что кровь из носу — а санкцию на арест нужно было получить до конца дня.

К пяти вечера Пермяков все-таки оказался в прокуратуре. Следователей принимал новый заместитель прокурора. Кажется, не для всех эта беседа проходила благополучно. Перед Пермяковым уже двое выскочили красными. У него тоже неприятно засосало под ложечкой.

Подошла очередь. Пермяков вошел. За знакомым столом сидела темноволосая женщина в очках с выпуклыми линзами и, быстро просматривая, листала брыкинское дело. Кивнув на «здравствуйте», она глухим голосом спросила:

— Сто сорок четвертая, часть вторая?

— Да.

— Инвалид?

— Да.

— Голова?

— Да.

Она сделала несколько пометок, закрыла папку и сунула ее Пермякову:

— До свидания. Приглашайте следующего.

«Ого! — удивился он, закрывая за собой дверь. — Ай да Пермяков!» Он победно взглянул на свое отражение в большом зеркале возле вешалки и, втянув распиравшее пиджак брюшко, игриво подмигнул себе. Потом честно подумал: «Оно, конечно, приятно, такое доверие… Но, видно, неопытна еще: даже на обвиняемого не взглянула…» Он благодушно кивнул мрачному по обыкновению Киселеву, приехавшему с хозяйственным делом, и начал успокоенно укладывать папку в портфель. Потом вспомнил: печать-то она вроде не ставила. Открыл дело, взглянул на постановление — и чуть не выругался. Мелким, энергичным почерком на углу листа вместо санкции на арест была сделана запись:

«Воздержаться до проведения судебно-психиатрической экспертизы. Зам. прокурора…»

Подпись он не разобрал.

Забыв на стуле портфель, он кинулся в кабинет.

— Что случилось?

— Вы… Вы… Это, наверное, ошибка!

— Что — ошибка?

— Вы отказываете в санкции — на Брыкина!

— Да. Я считаю, что у вас слишком мало доказательств для его ареста. И, кроме того, человеку с такой травмой черепа совершенно необходима экспертиза.

— Я… Да я его в пятый раз обвиняю! Ведь это же — Брыкин… — он не нашел слов, и сказал «Брыкин», надеясь, уж одно это все объяснит. — У него уже десять экспертиз по прошлым судимостям было!

— А по этой — не было, — она подняла ладонь, останавливая град его возражений. Вы, значит, хорошо изучили Брыкина? Тогда скажите мне, почему нормальный человек в твердой памяти совершает преступление через два месяца после освобождения при очевидной неизбежности быть заподозренным? На первом же допросе рассказывает все как есть, не боясь статьи, по которой получит пять лет лишения свободы?

— Но ведь это же — Брыкин! Ему тюрьма — что дом родной! — Пермяков даже руки к груди прижал, не находя других аргументов.

Она выпрямилась на стуле, склонила голову набок и начала разглядывать его — заинтересованно и недоуменно. Пермяков, смешавшись под этим взглядом, не находил более, что еще сказать, пробормотал неуверенно:

— Да он же завтра еще кражу совершит… Это же — Брыкин. Кто будет нести ответственность?

Она, все так же склонив набок голову, глядела, как он пятился к двери. Потом сказала:

— Я беру ответственность на себя…

Он вышел и, проходя мимо зеркала, равнодушно посмотрел на отразившуюся в нем фигуру с заметным брюшком…

— Не, Егор Павлыч, домой, этта, я не пойду! — Брыкин решительно сел на стул, закинул худую свою ногу на колено другой и решительно прикрыл жидкой прядью красный шрам. — Как хошь, так, этта, и арестовывай. Мне што туда, што в могилу — одинаково. Ты видел, какая она? Она ж меня — как бог черепаху…

— Да пойми, Афанасий: нет у меня права оставлять тебя в камере. Понимаешь — нет! Иди домой, а?

— А ты, этта, понимаешь, что она со мной сотворит? Ну, пойду я. А завтра что? А завтра, этта, начнешь мокрое дело — по убийству гражданина Брыкина гражданкой Никитиной… Не, не пойду.

Помолчали.

— Егор Павлыч, — встрепенулся вдруг Брыкин, — давай, этта, я у тебя в кабинете мелкую хулиганку учиню, а? А ты меня — суток на десять, а?

Пермяков грустно улыбнулся:

— Свидетелей надо. А откуда я их в субботу возьму?.. Тьфу, сатана! — совсем огорченно закончил он. Пожевал губами, достал папиросу и протянул пачку Брыкину. Тот вздохнул и выщелкнул гильзу себе в рот. Потом снял сапог и достал из него «чиркушку» и спичку…

Все воскресенье прошло у Пермякова в дурном настроении. Во-первых, в голову не приходило ни единой, пусть самой плохонькой, мыслишки: что же теперь предпринимать дальше по делу Брыкина? Во-вторых, он уже предвидел, что разговор с начальником следственного отделения будет не из приятных. Последнюю встречу тот кончил фразой: «Если вы мне еще раз дадите на подпись такую чушь — я подпишу, получу выговор, но отделение от вас избавлю!» Были, конечно, в том деле дырки, но уж не настолько же… Теперь вот снова… Потом эта новенькая — как ее? — Литовцева опять будет сидеть напротив и давиться от смеха…

С женой с утра нелады. То пристала, чтобы завтракать шел, то ей пуговицу на рубашке загорелось пришивать, то в кино приспичило… Он терпел, но наконец понял, что если молчать и дальше, то придется одеваться и куда-то идти — а идти ему вовсе не хотелось. Все еще сдерживаясь, он сказал тихо и отчетливо:

— Мне надо подумать. Понимаешь — подумать!

Она обиделась и замолчала.

В понедельник он вышел на работу совсем разбитый. В голове лениво ворочались мысли о том, что вот отяжелел и одышка появляется, что надо бы по воскресеньям на лыжах в сопки ходить, но что эта проклятая работа разве даст отдохнуть нормально…

Звонить при Литовцевой начальнику и сообщать о несогласии прокуратуры на арест Брыкина он не стал, ожидая, когда же та выйдет из кабинета. Но она, как назло, засела, кажется, прочно… Он листал какое-то дело и бездумно пожевывал губами. Машинально вытащил папиросу, ощупал карманы — опять спички забыл. За дверью послышались приглушенные голоса, раздался стук.

Брыкина он сначала не узнал. На его раздвоенном шрамом лбу нелепо торчала новая шляпа. Вздутая щека была перевязана каким-то темно-синим платочком в белый горошек. Пальто было старое, но распахнуто так, что едва с плеч не падало. А под ним — черный, с иголочки костюм. Весь этот парад дополняли темно-коричневые с черными разводами туфли. Сзади его нелепую фигуру, как бульдозер, подталкивала Никитина. Она тоже вошла и стала рядом.

У Пермякова папироса вывалилась изо рта.

— Это что за явление?

Литовцева перестала стучать на машинке и тоже уставилась на вошедших. Глаза ее, постепенно расширяясь, перебегали с Брыкина на Пермякова и назад. Сейчас она расхохочется…

Брыкин с достоинством поправил темно-синий платочек на щеке и, переступив на месте, как горячий, хоть и в летах, жеребец, гордо сказал, видно, давно приготовленную фразу:

— Прошу вас, гражданин следователь… Этта, Егор Павлыч, значит… прекратить мое дело по краже, которую я совершил, но, этта, не до конца!

Сказав это, он взял стул и сел с видом министра, готового ответить на вопросы журналистов.

— Как, то есть, не до конца? — спросил Пермяков.

— Ошибочка получилась, этта, Егор Павлыч. Я ж думал, она, — он кивнул на Никитину, — хахеля, этта, завела… А тут совсем даже наоборот.

И Брыкин снова с достоинством поправил темно-синий платочек.

— Слушай, Афанасий, — проникновенно попросил Пермяков, — ты мне не морочь голову, а? Ведь крал? Крал. У Никитиной? У Никитиной. Признал? Признал. Так чего ж ты еще хочешь?

— А я, этта, по новой в сознанку хочу, Егор Павлыч. Кража, она как бы, этта, была, а как бы и не была… Вот и Марья Ильинична подтвердит: все вернул.

— Дурак он был, дураком по гроб жизни и останется, — кивнула Никитина. — Приревновал и все до нитки упер. А теперь вернул.

Литовцева совсем спряталась за машинку, и только видно было, как вздрагивали ее плечи.

Пермяков задумчиво пожевал губами, достал «Беломор» и протянул лачку Брыкину. Тот щелкнул, поймал губами вылетевшую папиросу и, запустив два пальца в свою умопомрачительную туфлю, извлек оттуда «чиркушку» и спичку.

— Получается, этта, што она меня ждала и кое-какую одежонку, — Брыкин повел шеей, сдавленной воротником нейлоновой рубашки, — припасла. А я думал, этта, хахель у ней. Ошибка, значит…

Он осторожно сдул с лацкана хлопья табачного пепла.

 

ПРОДЛЕНИЕ

#img_16.jpeg

На город, как черная мохнатая шапка, плотно опускалась темнота. Подбираемая лучами прожекторов на мачтах железной дороги, иссиня-белым сиянием ламп-солнц, желтоватыми разливами уличных фонарей и разноцветьем реклам, полярная ночь слишком-то не снижалась — она сгущалась лишь возле крыш да в сумрачных дворовых углах. Но и из дворов ее уже гнали яркие полосы света: здесь и там вспыхивали окна. Люди возвращались с работы. Город, стряхивая с плеч заботы трудового дня, становился все оживленнее и шумливее. Это изменение суточного ритма немедленно отозвалось в дежурной части. Оператор едва успевал снимать трубку.

— …Повторите имя ребенка?.. Возраст?.. Как одета девочка?.. Не беспокойтесь, примем меры. А пока прошу позвонить в детскую комнату милиции, она рядом с вами…

— …Гражданка, вам нужно набрать ноль-три! Да-да, в «скорую» — по ноль-три… Нет, зачем вам монета, набирайте так!

— …В магазине «Восход»? Сколько было денег в сумочке? Скоро прибудет оперативный работник, ждите его на месте.

Динамик УКВ-связи то и дело щелкал, и искаженные мембраной голоса из патрульных машин просили замену внезапно заболевшему постовому, уточняли адреса, просто сообщали, где находятся.

В соседней комнате дежурный капитан Горчаков и помощник старший сержант Шилов брали объяснения у первых задержанных, подсказывали первым потерпевшим, как писать заявления.

Высокий звук зуммера, донесшийся из операторской, казалось, никем не был замечен в разноголосом говоре и кашле. Ничто не изменилось. Только замер на полуслове капитан Горчаков, да быстро метнулся к двери помощник. Через секунду Шилов вошел и наклонился к капитану:

— Сработала сигнализация сберкассы. Давайте я поеду. Может, опять неисправность…

Светлые полоски бровей на обожженном лице капитана сдвинулись:

— Давай. Может, и неисправность…

Это тоже бывало. Тревогу поднимали кошки, случайно попавшие между фотоэлементами, цепь замыкалась из-за различных поломок. Иногда сами работники по неосмотрительности включали сигнал тревоги. Но в любом случае из дежурной части немедленно выбегали вооруженные люди, бросались в уже трогающуюся машину и мчались через весь город.

Так было и на этот раз. Шилов распахнул дверь в комнату отдыха:

— Зубов, Колесниченко остаться, остальные — в машину!

В машине, пока шофер круто выруливал из двора на проспект, Михаил начал инструктировать:

— Сработала сигнализация сберкассы — здесь, на проспекте. Беляк и Рыжухин, ваша забота — прохожие и киоскеры: что они видели. Климков, проскочи на площадь, осмотрись, поговори с постовым. Чеидзе и Мартынов — со мной.

Машина резко развернулась на проспекте и остановилась у бровки. Шофер выскочил из кабины и, увязая в грязном сугробе, добрался до задней дверцы. Милиционеры спрыгивали на землю и тут же быстро разбегались по местам. Михаил, поддерживая рукой карман, где лежал тяжелый пистолет, уже бросился к двери сберкассы. За стеклом ее висит табличка «Закрыто», но кассовый зал освещен, и ни единой живой души не видно в нем. Нажал на тяжелую дверь ногой — дверь подалась.

— Мартынов, останься!

Придержав рванувшегося вперед Чеидзе, Михаил первым вошел в зал. За высоким барьером — столы кассиров с беспорядочно набросанными бумагами. Два стула лежат на полу. Дверца одного сейфа распахнута настежь, у другого — едва прикрыта. Возле него, раскрыв металлические челюсти, валяется инкассаторская сумка.

Стараясь ничего не трогать, Михаил прошел за барьер, в коридорчик, ведущий к служебным комнатам. Там слышались голоса. Шилов заглянул в кабинет заведующей — пусто. Следующая дверь по этой стороне — то ли кладовка, то ли туалет. Из-за нее и доносился приглушенный разговор.

Михаил постучал:

— Милиция! Выходите!

— Откройте нас! Мы закрыты… Откройте дверь!

Михаил отодвинул щеколду и, отступив шаг назад, скомандовал:

— Выходите!

Первой показалась пожилая женщина. Бледная, пряди волос беспорядочно переплелись над щекой, дрожащие пальцы придерживают почти оторванный манжет строгого платья. Увидев милицейскую форму, она покачнулась, схватилась руками за горло и, уткнувшись головой в стену, разрыдалась. Второй выходила девушка в ярком свитере с пышной светлой прической. Она подхватила женщину под локоть:

— Ну, Клавдия Михайловна!.. Ну не надо!..

Из-за двери показалась еще одна девушка.

— Вы из милиции? Поздно.

…Сысоев выглядел помолодевшим. Шло первое из вновь отвоеванных им дежурств, и старший следователь, подшивая и нумеруя листы законченного дела, наводя порядок в сейфе, выписывая повестки, — словом, занимаясь бумажной канителью, на которую обычно тратишь массу никем не планируемого, но реально необходимого времени, не переставал чувствовать присутствие на столе телефона. Когда аппарат надтреснуто тренькал, Сысоев бросал все дела, с удовольствием снимал трубку и торжественно сообщал:

— Дежурный следователь Сысоев слушает!

И было ему это очень приятно.

Отслужив в органах без малого тридцать лет, добавив к майорской еще одну звезду, Сергей Аверьянович вдруг почувствовал однажды, что обстановка вокруг него неудержимо меняется. Сначала он это заметил по делам. Они стали попадать к нему из уголовного розыска подготовленными с такой предусмотрительностью, о какой в прежние времена он только мечтал. Юридическое закрепление доказательств — основной его труд — все более становилось бумагописанием; такие четкие показания давали свидетели и подследственные. Послушав несколько раз, как приговор суда почти полностью повторяет строгую логику его обвинительных заключений, втайне порадовавшись поначалу легкости, с какой были закончены эти дела, Сысоев потом призадумался. Вспомнил, что вот уже несколько лет ни одно торжественное собрание не проходило, чтоб его, «нашего ветерана», не усадили в президиум. Другие следователи — по двое в комнате, ему — хоть маленький, но отдельный кабинет, дверь в дверь с кабинетом начальника областного следственного отдела. От самого же начальника — подчеркнутое уважение: «Вот, знакомьтесь, ветеран отдела Сергей Аверьянович. Я после университета к нему на выучку пришел, даром, что он тогда был еще с неполным средним — зато уже опыт, опыт какой!» Услышал это раз — принял как должное. А когда и два, и три услышал невольно подумал: «Чего бы это? Никак к пенсии меня готовят?»

Начал приглядываться. У других по шесть-семь дел одновременно, у него — три-четыре. А то вот еще заботу проявили: «Сергей Аверьянович, зачем вам самому печатать — отдайте машинистке». И утащили у него «Прогресс», механизм такой же пожилой, как он сам, но удивительно прикладистый. Тыкаешь в него пальцами, а мысли так и текут сами…

Когда — «в связи с особыми поручениями» — Сысоева один раз исключили из графика суточных дежурств, а в следующий месяц сделали то же, уже не объясняя причин, старший следователь решил взбунтоваться. Выбрившись так, что кожу на скулах снял, надев вместо повседневного штатского костюма мундир, он явился на работу и половину дня прислушивался, не перестанут ли гудеть голоса в кабинете начальника. Улучив паузу, постучал в дверь:

— Разрешите, товарищ полковник?

Блоков, увидев сияние мундирных пуговиц и пестроту наградных планок на груди, удивленно дернул бровью:

— Входи, Сергей Аверьянович. Присаживайся.

Сысоев, однако, садиться не стал. Он чуть не строевым подошел к столу и положил перед начальником папку:

— Разрешите согласовать два представления, товарищ полковник.

Блоков прочитал бумаги — они, разумеется, были в полном порядке — и снова недоуменно поглядел на Сысоева:

— Все правильно, Сергей Аверьянович… Да ты присядь. Как дома-то, все здоровы?

— Так точно, — отрапортовал Сысоев, глядя в окно и продолжая стоять.

— Гм… — Блоков ничего не понимал. — Ты что это такой… уставной? Случилось что?

— Никак нет, — по-прежнему в окно доложил Сысоев.

— О-о, значит, дело швах.

Блоков поднялся из-за стола, взял Сысоева под руку и повел к стульям, выстроившимся у стены.

— Садись, садись… В чем дело?

Сысоев покрутил шеей, сдавленной галстуком, и неожиданно для себя дал заливистого разобиженного петуха:

— Если мне пора…

Смущенно остановился, долго прокашливался, потом сиплым баском досказал:

— …на пенсию, так ты мне, Алексей Матвеевич, прямо скажи. Поперек дороги я никому стоять не хочу. А нужен я — так и работу дай настоящую…

Людей в областном следственном отделе, как всегда, было мало для того количества дел, которое здесь перемалывалось. Потому ходатайство Сысоева было удовлетворено на другой же день, и даже более чем полностью.

Опять не закрывалась дверь — очередью шли свидетели. Опять приходилось и есть, и спать на бегу. Опять ежевечерне звонил домой: «Извини, сегодня задержусь…

Словом, вернулось то состояние постоянной напряженности, постоянной нехватки времени, постоянной усталости, без которого, однако, жизнь — не жизнь, а сплошная отставка.

И вот сейчас, двигая вперед на привычном пределе мощности, — а сердчишко уже явно не то, и кости, видно к погоде, занудно болят — подполковник Сысоев тем не менее с удовольствием сообщил в трубку:

— Дежурный следователь слушает.

— Сергей Аверьянович, — донесся голос Горчакова. — Ограбление сберкассы. Инспектор уголовного розыска извещен. Проводника с собакой нужно?

Кости сразу успокоились. Исчезли всякие сердечные покалывания.

— Да, нужно. Созвонитесь с дежурным экспертом НТО, пусть побудет на связи. Жертв нет? Понял. Место происшествия под охраной? Спускаюсь.

Инспектора уголовного розыска Чернова нашел уже у выхода.

— Ну, Дмитрий, сегодня нам будет работка…

Возле машины их догнал выбежавший из дежурной комнаты капитан Горчаков:

— Проводник выехал к месту происшествия.

— Давно?

— Только что.

— Да нет, происшествие давно обнаружили?

Горчаков поднес часы к глазам.

— Сигнализация — четырнадцать… нет, теперь пятнадцать минут назад сработала. Подтверждение помощника с места происшествия — шесть минут спустя.

— Сколько грабителей? Приметы есть?

— Двое. Приметы самые общие. Один в куртке и вязаной шапочке с козырьком, у другого — пальто, ушанка.

Все равно передайте патрульным машинам и постовым.

— Уже.

Машина, чуть не ткнув бампером газик, на котором приехал помощник дежурного, остановилась у сберкассы. Сысоев, пока шел к двери, увидел, что у газетного киоска что-то спрашивает у продавщицы милиционер Климков. «Работает…» Из соседнего с кассой подъезда вышел Беляк и будто не спеша прошел в следующий. «И здесь работают». Чуть в стороне Рыжухин разговаривал с двумя остановившимися было девушками.

— Только подошли?.. Ну, счастливо погулять! — донесся его голос.

Неброская, незаметная постороннему глазу, в городе уже стремительно разворачивалась работа, называемая личным сыском. Все так же мерно мигают синим глазом патрульные машины, по-прежнему внешне невозмутимы постовые. Но система охраны правопорядка уже действует, пользуясь пока скудной, чрезвычайно скудной информацией.

Ничего. Будет информация!

Сысоев вошел в сберкассу и, пропустив Чернова, аккуратно прикрыл дверь, не трогая металлическую ручку.

— Здравия желаю, — поздоровался Чеидзе. Он стоял у входа.

— Так и висела? — кивнул Сысоев на табличку «Закрыто».

— Так точно.

Подошел помощник дежурного Михаил Шилов и вполголоса доложил о своих действиях.

Сысоеву было приятно чувствовать слаженность — при всем разнообразии действий — многих служб и множества людей, высокую профессиональную культуру в работе умных помощников.

Прибыл проводник с собакой. Но их сразу пришлось отправить обратно. След терялся за порогом: непрерывный поток прохожих в эти часы пик, резкий запах отработанных газов от автомашин исключали работу Султана. Пес дважды крутнулся у ступенек невысокого крыльца и, нервно повизгивая, заметался то в одну, то в другую сторону.

Дмитрий Чернов, нетерпеливо поглядывая на следователя, уже стоял возле кассиров. Сейчас, сейчас… Сысоев, внимательно — будто кинокамерой снимал — оглядел кассовый зал. Торопись не спеша, дорогой Дима, это великая вещь! Когда кассирши будут рассказывать, ты будешь головой крутить — где да как… А я зал теперь год буду помнить — и вон ту полосу на барьере, и стул, лежащий на боку, и лист какого-то бланка, высунувшийся из сейфа… Ты будешь оглядываться, а я за свидетелями понаблюдаю…

Кассирши ему понравились. Старшая, Клавдия Михайловна Федорова, уже справившись с волнением, обстоятельно рассказывала, как все произошло. Девушки же — они по очереди входили к кабинет заведующей — старательно пробовали вспомнить детали. Однако первый опрос — при всей добросовестности и старательности свидетелей — дал все-таки очень немногое.

В 18 часов 45 минут Тоня Ковалева — ее рабочее место находится ближе всех к выходу — поднялась, прошла за барьер и повесила табличку «Закрыто». Но дверь отворилась, и в сберкассу вошла женщина в меховой шубе коричневого цвета и такой же меховой шапочке, с нею — девушка лет шестнадцати, одетая в светлое пальто и белую шерстяную косыночку. Они попросили оплатить им лотерейный билет. Тоня прошла к своему столу и, проверив выигрыш по таблице, выдала женщине деньги. Клиентки вышли, а Тоня склонилась над столом, делая в документах запись о последней операции.

В этот момент Федорова услышала металлический щелчок у входа. Перестав считать лежавшую перед ней пачку банкнот, она подняла голову и увидела мужчин в черных полумасках. Один, в спортивной куртке и вязаной шапочке, закрывал дверь на крючок, второй бежал к барьеру. Когда он перепрыгнул через барьер на стол Тони и закричал: «Поднять руки! Встать! Иначе стреляю!» — Федорова успела нажать кнопку сигнализации. Сзади раздался шум — второй грабитель тоже перепрыгнул барьер. Федорова, медленно поднимая руки, локтем двигала к себе лежавший на ее столе пистолет. Но воспользоваться им не сумела: оружие упало в корзину для бумаг.

Размахивая револьверами — судя по стволам с крупными мушками, это были наганы, — грабители принудили женщин встать и оттеснили их в служебные помещения. Затем загнали всех в туалет и закрыли, пригрозив, что в случае чего начнут стрелять в дверь…

— На руках ничего не успели заметить? Кольцо, татуировку?

— Оба были в черных перчатках. И очень уж размахивали у нас перед носом кулаками…

— Та-ак… Значит, дактилоскопия отпадает.

— А вот черная полоса на барьере — там прыгал второй, в куртке?

— Да.

Не густо. Что-то еще даст осмотр?

Сысоев начал детально исследовать место происшествия.

На всем пространстве до кассового барьера не нашлось ничего примечательного, кроме двух автобусных билетов с последовательными номерами.

— У вас когда подметали помещение?

— Да вот уборщица сложила в кладовку ведро, веник, тряпки, ушла, а я за ней и пошла вешать табличку, ответила Тоня.

Полоса на барьере тоже представляла некоторый интерес. В научно-техническом отделе, возможно, определят состав резины на подметке у «спортсмена» и, может, фабрику, выпускающую обувь на такой подошве… Но что это даст при миллионном производстве обувных пар? А вот царапина, параллельная темной полосе, — это уже кое-что. Гвоздик? Нет, наверное, подковка. Или прибита очень близко к краю каблука, или сносилась и сдвинулась краю…

Во входную дверь требовательно постучали.

— Впусти, кто там ломится? — недовольно буркнул Сысоев. Чеидзе открыл дверь.

Вошли вызванный дежурным банковский работник, двое понятых в сопровождении Беляка и сразу за ними — новый заместитель начальника уголовного розыска. Почти начальник: прежний переводится в Ленинград. Франтоватого молодого майора Сысоев несколько раз видел на совещаниях, но знакомы они еще не были. Не нравилась категоричность его суждений, однако Сысоев отдавал майору должное: говорит резковато, самоуверенно, но всегда дельно.

— Вы следователь? — майор стремительно прошел к Сысоеву и протянул руку: — Голубицкий, из розыска. — И без перехода: — Нашли что-нибудь?

— Мало.

— Сейчас поищем, — Голубицкий направился за барьер.

— Товарищ майор, — спокойно сказал Сысоев, — когда я закончу осмотр места происшествия, у вас будет возможность «поискать».

Голубицкий улыбнулся открыто и благожелательно:

— Вы правы. Извините меня, — и отошел к Чернову. Дождавшись конца опроса, майор стал тихо разговаривать с инспектором.

Прибыли эксперт НТО, сотрудник розыска и участковый инспектор. Сысоев, делая с помощью Чеидзе замеры, диктовал протокол осмотра Мартынову. Голубицкий, прикинув, из каких окон видна дверь в сберкассу, послал по квартирам оперативных работников.

Лишь поздним вечером приступили к ревизии денег и документов, чтобы точно определить размеры и состав похищенных ценностей. К утру выяснили: преступники унесли 10 тысяч рублей в купюрах различного достоинства, мешочек с разменной монетой, 12 чистых сберегательных и 8 чековых книжек, 20 бланков аккредитивов, 96 погашенных лотерейных билетов.

Утром в кабинете заместителя начальника управления Ломтева собрались участники расследования. Полковник оглядел присутствующих:

— Новых лиц нет… И не будет пока. Оперативная группа уже образовалась. По вашей, Михаил Константинович, инициативе, — наклонил он голову в сторону майора Голубицкого, — пусть в этом составе и остается. И вот представитель следствия — Сергей Аверьянович Сысоев… Впрочем, вы уже познакомились?

— Так точно, — улыбнулся Голубицкий.

— Преступление не рядовое. Тут… — полковник взглянул на Дмитрия Чернова, — товарищи высказывают мнение, что к нам прибыли опытные «гастролеры». Действительно, дерзость нападения, быстрота, с которой преступники скрылись, дают основания для такого предположения. Но… какие еще есть суждения? Да, пожалуйста, Сергей Аверьянович.

— Смелость может еще происходить и из неопытности, товарищ полковник.

— Еще? — вопросительно посмотрел Ломтев.

— Разрешите, товарищ полковник? — встал Голубицкий. — Действительно, обращает на себя внимание быстрота, с которой совершено преступление. Эта стремительность не каждому по силам. Высота барьера в кассовом зале такова и места для разбега так мало, что только хорошо тренированный человек может без задержки перемахнуть на стол кассиров. Вряд ли кто из старых рецидивистов-налетчиков, если они остались, способен на такую акробатику… И потом эдакая… театральность, что ли, во всем: маски, черные перчатки, эффектные прыжки… Голливуд какой-то… Теперь о похищенных ценностях. Ну, деньги забрали — это ясно, за ними и явились. А лотерейные билеты, да еще погашенные, зачем им? В спешке не разобрались? Хорошо. А бланки сберкнижек и аккредитивов? Какой опытный преступник рискнет ими воспользоваться? Ведь предъявить такой документ в любую сберкассу страны — это равнозначно написать себе на лбу: «Я украл его в Мурманске». Я согласен с Сергеем Аверьяновичем: дерзость в данном случае идет от неопытности. По-моему, это работа наших, мурманских… Здесь надо искать.

— Логично, хоть «гастрольный» приезд полностью и ее исключается, — кивнул полковник. — Поэтому запросим Москву, не было ли чего похожего в других городах. Но возможна и третья версия: кто-то под видом, допустим, водопроводчика или, скажем, электрика все вызнал, уточнил, потом маску на лицо — и за дело… Может оказаться неслучайным и приход женщины с девушкой за несколько минут до ограбления… Надо все версии отрабатывать. Слушаем, что уже делается. Михаил Константинович, доложите.

— Ищем женщину, предъявившую лотерейный билет… И, понятно, девушку — это, похоже, мать и дочь. Судя по номеру, продан билет был одним из кассиров «Нептуна». Сдан в сберкассу в этом же районе. По-видимому, его бывшая владелица живет недалеко. Словесный портрет на нее составлен хороший. Так что найдем. Возможно, она заметила и запомнила преступников, с которыми могла встретиться у выхода из кассы…

— Но прежде, на всякий случай, проверьте ее — не причастна ли она к ограблению.

— Будет исполнено. Вторая ниточка послабее — два автобусных билета. Кто обронил? Если женщина или ее дочь, то билеты ничего не дадут нам. Если преступник, то как минимум будем знать, каким автобусом они прибыли в центр города. Этим займется… — Голубицкий оглянулся, — товарищ Чернов. Об информации работников торговли и почтовых отделений мы уже позаботились, фотокопии списков с номерами похищенных купюр разосланы… Из НТО, товарищ полковник, просили доложить, что испытывают затруднения с фотобумагой. Но по нашей заявке сделали все.

— Опять, наверное, со снабженцами поругались, — усмехнулся Ломтев, делая заметку в календаре.

— Автостанция, вокзал, аэропорт под наблюдением, но при минимуме сведений это вряд ли что даст, — закончил Голубицкий.

— Да, преступники сейчас в этих местах глаза нам мозолить не станут. Билеты или заранее взяли, или вовсе брать не будут в ближайшие дни. Попробуют отсидеться. Но наблюдение все-таки не снимать…

Договорившись с начальником автоколонны, Дмитрий Чернов немедленно выехал на свидание с кондуктором Катей Васильевой, которая, как быстро выяснили в диспетчерской, вчера продала эти два билета в автобусе на маршруте № 2 во второй половине дня. Сейчас Катя сидела у диспетчера и ломала голову, что за молодой человек собирается с ней встретиться, если ради этого задержали всю бригаду и машина на линию не вышла. «Вся бригада» состояла из нее и водителя Толи Колпакова.

Подоспевший Дмитрий уже направился было к окошечку диспетчера, но увидел девушку и сообразил, что кроме Васильевой с шофером тут сейчас некому находиться. Через несколько минут все трое разговаривали вполне доверительно и заинтересованно. Катя пыталась вспомнить, где начала продавать эту катушку билетов. Выходило, что «обилечивала» ими пассажиров девушка в течение целой половины смены, так что определить, на каком отрезке маршрута оторвана принесенная Черновым полоска бумаги, она не может.

Инспектор, осторожно расспрашивая, настойчиво пытался помочь ей:

— Ну, а где были проданы хотя бы первые билеты?

Толя Колпаков вдруг прервал их:

— Брось гадать. Возьми маршрутный лист. Ведь контролер вчера аж два раза тебя проверял.

В маршрутном листе перед проверкой был записан номер последнего проданного билета — 114331 Первый из найдейных в сберкассе был 114333.

— Где к вам в машину сел контролер?

Катя сосредоточенно думала.

— Не ломай голову. Я здесь, у гаража, высаживал двух наших ребят, на смену ехали, а Фролова мне рукой махнула: подожди, мол. Здесь она садилась. А эти два билета ты продала на Ледовом. Вот только кому?

— Правильно! Я сейчас… Я очень хорошо теперь помню! Значит, так: Фроловой, контролеру, я маршрутный лист от кабины сама понесла. Она записала у маня с катушки номер и стала билеты у пассажиров проверять. Я была на своем месте, у задней двери. А тут остановка. Сначала тетечка садилась, толстая такая. Я ей еще сетку помогала втащить. Она и купила билет 331-й, который записан в лист. У нее шесть копеек уже приготовлены были, она из-за них и с сеткой не могла справиться. Потом мужчина какой-то пожилой подал мне рубль бумажкой. Я еще подосадовала про себя. Когда у пассажиров нет разменной монеты, нам очень неудобно работать. Но ничего, конечно, не сказала — знаете как у нас строго, если пассажиры на грубость жалуются…

— Дальше? — не утерпел Дмитрий.

— А потом двое парней садились. Я им еще замечание сделала: они девочку оттолкнули…

— Они сразу и купили билеты?

— Не сразу. Нахалы такие, — Катя смущенно взглянула на Толю Колпакова. — Приставать начали. Вернее, один начал, который помладше. Мне работать надо, а он загородил всех, и сам не платит, и другим мешает…

— Вы, Катя, их хорошо помните? Узнали бы сейчас?

— Конечно, узнала бы. Особенно того, который приставал. Молодого. В вязаной шапочке с козырьком.

…У старшего диспетчера автоколонны в тот день были все основания для плохого настроения. Пришлось срочно вызывать резервную бригаду, с большим опозданием посылать на маршрут машину, а потом еще долго объясняться по телефону с пассажирами, утверждавшими, что он, диспетчер, не имеет права получать зарплату, если у него на самом оживленном маршруте автобусы ходят с часовыми перерывами. Они немного преувеличивали, эти граждане, но дым был не без огня. Факт.

А Катя Васильева и Толя Колпаков не работали и на следующий день. Они сидели в научно-техническом отделе управления. Перед ними на столе стоял аппарат с подсветкой изнутри, молодой человек в штатском костюме крутил ручки аппарата, и на матовом экранчике двигались глаза, носы, брови, губы, подбородки… За соседним столом сидел другой молодой человек; внимательно вслушиваясь в разговор, он изредка задавал точные вопросы, и все записывал.

Фоторобот, наконец, изобразил нечто отдаленно напоминающее лицо младшего из двух парней. Катю и Толю проводили вниз, в столовую, а когда они, пообедав, вернулись, перед ними положили готовую фотографию. Эксперт, закрывая верхнюю часть головы темным силуэтным рисунком вязаной шапочки, спрашивал:

— Так? Так?.. Теперь похоже?

— Вот так! Теперь это он! — с облегчением вздохнула Катя.

— Да, как будто… — согласился и Толя, придирчиво рассматривая монтаж. — Сейчас хорошо…

Второго преступника молодые люди помнили гораздо хуже. Портрет его составить так и не удалось. Боясь переутомить свидетелей и подтолкнуть их на ложный домысел, эксперты отпустили Васильеву и Колпакова.

Через два часа Голубицкий собрал группу на оперативное совещание. Перед ним на столе лежали листы с размноженными фотопортретами «Молодого» и «Угрюмого» — так пака называли преступников, — копии портрета, снятого с фоторобота.

— Как видите, товарищи, наши сведения о «Молодом» пополнились неплохо. С «Угрюмым» — хуже: только весьма общее, без единой особой приметы, описание одежды и лица. «Удлиненное, кожа смуглая…» — процитировал майор. — Из этого немного почерпнешь. Первая ниточка — женщина, сдавшая лотерейный билет, — оборвалась вовсе. Красильников установил: в сберкассу заходила сотрудница «Мурманскгражданпроекта» с дочерью, десятиклассницей. К ограблению никакого отношения не имеют: образ жизни, круг знакомых исключают подозрения. Выходя из кассы, они ничего примечательного для нас не увидели. Так что пока вот это, — майор показал на лежащие перед ним документы, — единственно, чем мы располагаем. Выбора нет… Войдите! — ответил Голубицкий на стук в дверь.

Вошел младший лейтенант Демченко, участковый инспектор. Поселок Ледовое — его территория.

— Не извиняйтесь, знаю почему опоздали. Мне звонил дежурный… Вот, товарищ Демченко, посмотрите внимательно ориентировки и помогите нам установить этих людей. Дело более чем спешное. Преступники вооружены — нельзя дожидаться, пока они начнут пальбу. Похищена значительная сумма государственных денег — нельзя дать им уплыть из Мурманска.

Демченко долго, шевеля губами, изучал текст, потом портрет. Через несколько минут отложил его в сторону:

— Нет, об этом пока ничего не могу сказать. А вот «Угрюмый»… — Демченко полез в карман кителя, долго копался и, наконец, извлек изрядно замусоленную записную книжку. — Появился у меня там один… Ошейников Владимир Петрович. Не работает, без прописки проживает — у Козодоевой Валентины Игнатьевны по улице Грибоедова, дом… Так. Хозяйка поясняет, что это ее знакомый, с которым она собирается вступить в брак. Или она мне врет, или он ей. Ему — двадцать восемь, ей — тридцать шесть. Спилась до положения риз. Есть там на ком жениться!.. А Ошейников — он действительно угрюмый… И рост подходит — метр семьдесят примерно. Черная шапка-ушанка, черное пальто… О «Молодом» пока ничего не могу сказать.

— Спасибо. Срочно выезжайте с нашим товарищем. Себя не обнаруживать. Соберите данные — и все. Информируйте меня немедленно и самым подробным образом.

У Демченко было много знакомых на участке. У него было хобби — заводить знакомства. С этим веселым балагуром можно было разговаривать, когда угодно, о чем угодно и, главное, сколько угодно. Впрочем такая особенность характера делала его самым знающим свой участок инспектором в городе.

Уехал он из горотдела первым: подбросили ребята из ГАИ. Чернов, задержавшийся, чтобы обменяться информацией с сотрудниками, работавшими по другим версиям, прибыл на остановку только минут через сорок. Первым, кого он увидел, был Демченко. Инспектор стоял в окружении трех парней, гривастых, как шотландские пони, и разговор между ними, судя по всему, был весьма далек от завершения. «Ну трепач! Ну погоди ж ты…» Чернов ничем не расшифровывал себя. Проходя мимо, он даже не взглянул на Демченко. Больше того, он даже отвернулся немного. Но и затылок его, казалось, порицал не в меру разговорчивого участкового.

Неизвестно зачем срезая дорогу, Дмитрий свернул на тропинку, петлявшую между камнями. Видимо, сработал рефлекс: делай как все. А все, конечно же, не ходили по хорошей дороге, удлинявшей путь всего на сотню метров, а штурмовали каменные барьеры и в лоб, и сбоку. Дмитрий отдал себе в этом отчет, когда прошел по узкой жердочке и остановился, потому что грязь продолжалась, а жердочка кончилась. Он уж совсем собрался прыгнуть метра на три, как не без подготовки сделала шедшая впереди пожилая женщина с двумя авоськами картошки, когда услышал сзади приглушенный голос Демченко:

— Тот самый, Ошейников…

Дмитрий все-таки прыгнул. Сзади тоже что-то звучно шлепнулось, далеко вперед полетела грязь с талым снегом пополам, а голос продолжал:

— И «Молодой», его Валеркой звать, там же терся. Только поздно. Ребята говорят, что оба подорвали… Теперь ищи-свищи.

— Ты это точно выяснил? — не оглядываясь, спросил Чернов.

— Фирма! — коротко ответил Демченко. — Ребята как на фото глянули — так сразу в цвет.

— На фото?! Это еще зачем?

— Ничего. Это свои…

— Хороши же у тебя «свои». Волосаны.

— За идею страдают. Мода — она, брат, как пропуск…

— Ты… — Чернов помолчал, ожидая, пока пройдет и достаточно удалится встретившаяся им девушка, — ты иди в пикет, а я к автомату. Надо шефу доложить. Где автомат? У клуба?

— Да, только он не работает.

— А еще где?

— На другом конце, за горой, у магазина. Только он тоже не работает. Похоже, Мишка Беляйкин трубку срезал.

— Тоже «свой»?

— Нет, пока просто знакомый.

— Ты ему по знакомству и штраф не оформляешь?

— Он ли еще?.. Да и не со штрафа начать бы… Он изобретатель, переговорное устройство делает.

— А ты не думаешь, что начальник службы и тебе, и Мишке твоему такое изобретет, что небу жарко станет?

— Все равно нельзя с Мишкой так. Он хороший парень. Надо ему только руки занять. У меня такие Мишки, может, от десятка краж ребят оттащили. Ведь за ним полпоселка пацанья следом ходит, в рот заглядывает…

Пришлось Чернову звонить из пикета, тем более что конспирироваться дальше смысла, кажется, не имело. Голубицкий придерживался того же мнения. Он выслушал доклад, секунду подумал.

— Вот что. С участковым идите к Козодоевой и допросите ее. Постановление на обыск вам привезут позже. Соберите все, что может дополнить словесные портреты преступников.

Для Валентины Козодоевой бабье лето, судя по пожухлой коже лица, по дряблым мешкам под глазами, должно было отбушевать годков пять назад. Но она пыталась не сдаваться. Яркие мазки помады изображали губы, грубо подведенные штрихи — брови, пережженные всеми перекисями охвостья на голове еще способны были хранить следы последней «шестимесячной», сделанной два месяца назад. Разрушительное время, однако, неумолимо изобличало ее. Грязноватый халат не закрывал от наблюдательного глаза сеть морщинок на шее, нездорового оттенка кожу на груди. Этой женщине, чтобы быть женщиной, уже всякий раз требовался допинг. И она пила, и поила своих случайных партнеров, выхватывая у жизни последние куски радости, чувствуя подсознательно, что все чаще получает не удовлетворение, а фальшивку, подделку под него. Да и желания ее все чаще были не нормальной потребностью организма, а эрзацем, который вырабатывался из привычки.

Однако мозг ее — мозг человека, не обогащенного учебой, хорошей профессией, хотя бы дальним знакомством с искусством, а озабоченного всегдашним стремлением заработать и «повеселиться» (дочь в число постоянных забот не входила; дочь появилась только потому, что, пока еще была возможность прервать беременность, мать приходила на прием к врачу навеселе; когда же мать пришла трезвой, сроки, оказалось, истекли), — мозг такого человека не мог холодно и беспристрастно проанализировать перемены. И потому Валентина Козодоева сначала искренне удивлялась и обижалась, а в последнее время только обижалась, когда от нее уходил очередной кандидат в мужья. Обиделась и в этот раз. Вернувшись с работы, она нашла на столе записку, написанную крупными, разборчивыми буквами:

«Старушка, я тебя век не забуду, но мы расходимся, как в море корабли. Наша встреча была ошибкой судьбы-злодейки. Прими мою благодарность за крышу и баланду. Вова».

Четыре двадцатипятирублевых купюры — «благодарность» — лежали тут же, под запиской. Они значительно смягчали горечь утраты, но не могли унять страха Козодоевой перед будущим, в котором не было никаких намеков на просветы — только тоска одиночества.

В таком душевном смятении и застали ее Чернов и Демченко, вошедшие в комнату, неприбранную, как сама хозяйка. Козодоева, как видно, уже успела провести финансовую операцию с одним из двадцатипятирублевых билетов Государственного банка, превратив его в несколько казначейских билетов меньшего достоинства плюс натуральный продукт в виде двух бутылок петрозаводской «Московской». Больше того, она уже начала потреблять продукт, и теперь ее обуревали сомнения, продолжать ли потреблять одной или пригласить продавщицу Машку Фофанову из соседнего подъезда, вместе вскричать жалобную песню и порыдать над своей несчастной долей. Для последнего и у Машки были основания: Валерик, приятель Вовика, объявившийся здесь с неделю назад, был немедленно запроектирован Машке «в чуваки»; а теперь и этой любви пришел конец.

Демченко, которого Козодоева знала и, видать, по-своему, уважала, остановил ее:

— Куда собралась, Валентина? Садись. За жизнь разговаривать будем.

Козодоева села, всхлипнула и подала ему записку.

— Ай-ай-ай! — покачал головой Демченко. — И этот сбежал? Ну, может, для тебя и к лучшему…

Чернов не торопился вмешиваться в разговор. Прислушиваясь, как Козодоева клялась, что уже совсем было собралась прописать Вову, что если соседи опять жаловались на шум у нее — так это все зря, что если и выпьет она — так на свои кровные, Дмитрий разглядывал комнату. Многое в ней говорило о том, что был здесь мужчина: серая кепка на вешалке, пачка «Шипки» и мундштук на подоконнике, среди женских и детских туфель у порога — поношенные мужские полуботинки, на спинке раскрытой диван-кровати — черная рубашка…

Хозяйка, продолжавшая разговаривать с Демченко, начала все чаще оглядываться на Чернова, словно чувствуя, что он здесь старший и что разговор участковый инспектор ведет больше для него, чем для себя.

— А что это вы так интересуетесь моим жильцом? — Козодоева уже с явным беспокойством спрашивала Чернова.

— Мы и вами интересуемся, — Дмитрий прошел к столу и тоже сел. — Ошейникова мы разыскиваем в связи с тяжким преступлением — ограблением сберегательной кассы. Такие «подвиги» без подготовки не совершаются. Преступление задумано и подготовлено здесь, в этой комнате…

…Репродуктор в кабинете Голубицкого уже в последний раз рассказывал о событиях минувших суток, когда вся оперативная группа собралась снова.

— Итог дня: мы вышли на надежный след. Двадцатипятирублевые купюры, изъятые у Козодоевой и в продовольственном магазине, похищены в сберкассе. Из Дома обуви также сообщили о поступлении денег, имеющих номера, обозначенные в нашем списке. Продавцы довольно точно описали приметы «Молодого», Валерия Яковлева, купившего у них туфли. Его старые полуботинки, оставленные в комнате Козодоевой, имеют на каблуке выступающий гвоздь, которым могла быть сделана царапина на барьере сберкассы. Адресное бюро дает место жительства Яковлева — поселок Медный-1, Рудный переулок, 16. Если преступник дома, завтра будем разговаривать с ним…

Утро изменило планы майора. Едва он вошел в кабинет, как в динамике селектора раздался голос Ломтева:

— Михаил Константинович, зайдите ко мне.

Голубицкий поднялся на третий этаж. Ломтев, поздоровавшись, протянул ему бланк спецсвязи с уже расшифрованным теистом:

— Нашелся ваш Ошейников…

Неизвестно почему, но после Кандалакши Ошейников успокоился. Последняя остановка скорого на территории Мурманской области была для него самой неприятной… Всю ночь он не закрывал глаза. Сначала подозрительно настойчиво с ним пытался заговорить пожилой мужчина, занимавший тоже верхнюю полку. Потом слишком изучающе к нему приглядывался какой-то черноволосый парень с пижонскими усиками. Уже глубокой ночью Ошейников снял свой чемоданчик с багажной полки и сунул под подушку: в неверном свете ночников ему опять почудилось, что блеснули под черными ресницами глаза, обнажились по-крысиному белые зубы усатого. Парень, точно, не спал. Через несколько минут он поднялся и проскользнул в тамбур. Беспокойство Ошейникова возрастало. Из-под полуприкрытых век он видел, как черноволосый, вернувшись, опять лег и, кажется, опять наблюдал за ним… Хотелось вскочить и задать деру. Но Ошейников понимал, что бежать, в сущности, некуда.

В Кандалакше садились еще пассажиры, а потом по вагону прошли двое милиционеров, внимательно осматривая спящих. У Ошейникова похолодела спина. А когда минуты через три он увидел, что милиционеры возвращаются, все также заглядывая в спящие лица, ему чуть плохо не стало. Но красные погоны проплыли мимо, поезд тронулся. Под стук колес неудержимо накатила дрема. Ошейников заснул.

Утром снова начались неудобства из-за денег, лежавших в чемодане. Ошейников долго не решался оставить их, чтобы уйти в туалет. Когда стало совсем невмоготу, все-таки решился. Потом захотелось есть. Буфетчица носила пирожки, кефир, дорожные наборы с вафлями и зелеными яблоками, а ему смертельно хотелось мясной солянки и под нее — хотя бы граммов двести водки. Но куда деть чемоданчик? Взять с собой — привлечь внимание соседей. Оставить на них — боязно. Перед Петрозаводском придумал. Взял чемоданчик и, провожаемый загадочной полуулыбкой усатого, зашел к проводнице:

— Я еду в командировку. Тут у меня важные документы. Нельзя ли в вашем купе оставить, пока я схожу перекусить?

Проводница начала было отнекиваться, но рубль убедил ее, что надо помочь товарищу.

— Только до Петрозаводска! Мне на остановке пассажиров сажать…

Чемоданчик испортил ему и обед. Проглотив солянку и рагу, чтобы не опьянеть сразу, Ошейников позволил себе единственную минуту полного блаженства. Он вылил водку из графинчика в фужер, положил на кусочек хлеба две маринованные кильки, дал себе несколько секунд выдержки. Потом низко наклонился, чтобы от толчков поезда не расплескалась водка, и стал медленно выпрямляться, не отрывая фужер от губ. Он не глотал. Жгучая жидкость, как по трубе, слилась в желудок, дыхание остановилось. Вот тогда Ошейников истово поднес к носу бутерброд и шумно вогнал в себя смягчающий горло хлебный дух…

Через несколько минут он уже шел через вагоны. Соловеющие глаза его пялились на женщин. Ноги ступали уже не так уверенно. Но сознание работало по-прежнему четко, отмечая, что поезд замедляет ход, что в окнах проплывают станционные строения… Когда поезд совсем стал и вдоль перрона, путаясь в сумках и чемоданах, побежали пассажиры, Ошейникову оставалось пройти еще вагон.

И тут навстречу ему полезло что-то бесформенное, состоящее из баула, двух чемоданов и нескольких авосек. Авоськи, зацепившись за дверную ручку, не пускали вперед привязанные к ним чемоданы. Позади горы, заткнувшей дверь, слышалось мычание и сопение. Ошейников торопился. Он пошел даже на то, чтобы безвозмездно помочь разбирать этот завал. Но едва он освободил сетки, как вся масса вещей двинулась вперед, вытесняя его обратно в вагон. Оказалось, багажный дредноут двигал сухонький старичок. Жаль, времени не оставалось, чтобы выматерить старичка…

И все-таки Ошейников опоздал. Он это понял сразу же, как только увидел в окно черную шевелюру, мелькнувшую на стороне, противоположной перрону. Ошейников кинулся в тамбур, в ярости дернул закрытую дверь, проскочил в следующий вагон и, растолкав пассажиров, спрыгнул на перрон, спустился между вагонами. На четвереньках перебрался через рельсы и тут увидел усатого, неспешно уносившего его чемоданчик…

— Стой, падло!..

Тот, не оборачиваясь, как кошка, бросился на ступени подножки и исчез в тамбуре. Ошейников снова рванулся под вагон, чуть не раскроил себе голову, ударившись о металлический швеллер. Выкарабкавшись на перрон, он опять увидел черноволосого, улепетывающего к хвосту состава. Не замечая ничего вокруг, Ошейников теперь уже молча бросился в погоню.

Он настиг похитителя, когда тот собрался опять нырнуть в тамбур.

— Гад!.. Гад!..

Сбитое бегом дыхание не давало произнести ничего другого. Ошейников дергал к себе чемоданчик, но парень, ухватившись одной рукой за поручень, другой цепко держался за мягкую ручку и только по-крысиному поднимал усики, будто куснуть хотел. Вагон дернулся.

— В чем дело, граждане? Сойдите на перрон! — услышал Ошейников и тут же увидел, как милиционер, ударив вора снизу по кисти, легко ссадил его с подножки.

— Сволочь… Спер!.. Мой чемодан… Спасибо… Я с этого поезда, — обрадованно бормотал Ошейников, норовя ударить похитителя по лицу и в то же время передвигаясь за подножкой, чтобы успеть вскочить в вагон.

— Одну минуту! Спокойно. Пройдемте!

Милиционер, хватко взяв обоих под руки, оттягивал их прочь от поезда. И оттянул, как ни рвались Ошейников и вор.

— Спокойно. Сейчас разберемся…

Ошейников был зол, страшно ругался на милиционера и все пытался извернуться так, чтобы лопасть черноволосому ногой в пах. Тот всякий раз отпрыгивал и кричал:

— Кончай, понимаешь! Нужен мне твой чемодан, понимаешь!

Но Ошейников понимать не хотел. Он чувствовал себя дважды обворованным и безоглядно лез на рожон.

Только в отделении, когда в усатеньком опознали Кацулю — уже дважды попадавшегося поездного вора — и когда тот покорно сознался, что чемодан краденый, когда дежурный старший лейтенант попросил перечислить вещи, находящиеся в чемодане, — только тогда Ошейников начал догадываться, в какую историю влип.

Беспокойно посматривая на дежурного, он перечислил вещи.

— Спортивный костюм, рубашка шерстяная, носки, туфли, кеды, несколько книг… Ну, там мыло и все такое…

— Хорошо, теперь откройте, сверим — и можете забирать свои вещи. Ключ при себе?

Ключ был, конечно, при себе. Но надеяться, что при осмотре удастся скрыть две толстые пачки денег, завернутые в газеты, не приходилось. А объяснять, откуда деньги!.. Ошейникову стало холодно. Он начал врать. Про жену, которая будто бы ехала с ним, про ключ, оставшийся у жены… Старший лейтенант достал из стола насколько ключей:

— Попробуйте, может, подойдет?

Ошейников свой замок мог бы открыть булавкой. Но сейчас ни один из ключей, конечно, «не подошел». А ломать замок из-за такого пустяка — нет, он не станет…

— Что ж, давайте дадим телеграмму вашей жене. Через несколько часов со встречным поездом привезут вам ключ… Все равно надо телеграфировать, иначе вам еще один билет придется покупать.

Это была все-таки хоть какая-то отсрочка. Может, удастся запутать — и его отпустят в конце концов без осмотра чемодана?

Ошейников старательно перевирал вагон и место. Потом вдруг подумал, что Кацулю будут допрашивать и он все расскажет. Нет, надо указать собственное место…

Чемодан поставили за барьер, «грузина» посадили в камеру, Ошейникова устроили «в комнату отдыха. Оставшись один, он уткнулся головой в подушку: «Бежать! Как можно скорее и как можно дальше!»

Часа через три в линейное отделение милиции принесли телеграмму: Валентины Ошейниковой в поезде не оказалось. Дежурный послал за потерпевшим в комнату отдыха. Но и «мужа» не оказалось. Лишь часов через десять из Волховстроя пришла телеграмма:

«За чемоданом вернусь сам. Не ломайте. Ошейников».

Начальник отделения покачал головой:

— Вызывайте понятых и вскрывайте. Очень похоже на бегство.

Через полчаса спецсвязь работала с полной нагрузкой. В Волховстрое местные работники быстро установили, что преступник, ограбивший сберкассу в Мурманске и оставивший деньги в петрозаводском линейном отделении милиции, отправлял еще одну телеграмму — в поселок Медный-1 Мурманской области, Рудный переулок, 16, Яковлеву:

«Валера телеграфам вышли деньги Ленинград главпочтамт востребования встретимся объясню Вова».

В дальнейшем все было просто. Ошейников, уже сутки живший в Ленинграде, у Московского вокзала взял такси и минут через десять вышел у главпочтамта. Минут пять ушло на получение перевода. А еще через десять минут на нелюдном перекрестие возле Дома культуры связи два встречных парня неожиданно схватили его за локти и кисти, ловко вывернули руки к затылку, а невесть откуда взявшийся пожилой человек мгновенно ощупал карманы, вокруг пояса:

— Оружие при себе? Не носим? Правильно…

Щелкнули наручники, щелкнула дверца подъехавшей из-за угла милицейской машины. Все происходило так, как в кино. Ошейников подумал только, что теперь героя играет он сам. Потом посмотрел на лица сопровождающих и подумал еще: эти, пожалуй, не играют… Эти — всерьез…

За что Сысоев больше всего уважал оперативников — так это за их способность, обнаружив преступление, начать действия немедленно, с ходу и сразу по многим направлениям. Как ценят буквально каждую минуту! Можно понять Голубицкого, которому во время осмотра места происшествия не терпелось приступить к поиску следов: попробуй устоять на месте, если знаешь, что промедлил, ты секунду — дал секунду форы преступнику, стремительно уходящему, уничтожающему улики. Но опыт подсказывал Сысоеву: взрывное начало чревато опасностью пробелов, а промахи, допущенные в первой стадии расследования, могут завести в безвыходный тупик. И потому следователь не имеет права на безоглядную спешку. Может, ему не всегда хватает такта, как было в стычке с Голубицким. Однако основательность, планомерность розыска стала возможна потому, что он, Сысоев, ничего не пропустил при осмотре. И все-таки мало, очень мало зацепок было в распоряжении оперативной службы! Два автобусных билета на полу кассового зала, царапина на барьере, довольно неконкретные показания свидетелей да тщательная опись похищенного… Тем не менее в два дня вышли на верный след. И если бы даже Ошейников сам не влез так по-дурацки в руки петрозаводской милиции, ему все равно не удалось бы долго скрываться, это уж точно. Ничего не скажешь, молодцы ребята у Голубицкого…

Звонок. Из дежурной части сообщили, что Яковлев доставлен.

— Давайте его сюда.

Истекают десятые сутки, надо предъявлять обвинение. Утрам Сысоев, отпечатав постановление о привлечении Ошейникова и Яковлева в качестве обвиняемых, понес дело к Блокову. Тот полистал — ни одного вопроса не задал. Да и какие еще вопросы — улики что надо. Преступники сидят в следственном изоляторе, каются, сознаются… Не во всем, впрочем, сознаются. Оружие не найдено, деньги — частично… Много еще работы.

Ввели Яковлева. Сысоев внимательно пригляделся к нему. Нет, кажется, и сегодня ничего нового не скажет. По-прежнему подавлен — вон как плечи обвисли. Вот таким он был и на всех предыдущих допросах: «Да… Нет… Не помню… Не знаю…»

— Валерий, хоть ты и не по доброй воле ко мне пришел, а все же поздороваться бы не мешало… Садись вот сюда, к столу. Согласно закону, ты имеешь право сегодня ознакомиться с сущностью предъявляемого тебе обвинения. Вот, пожалуйста, читай.

Яковлев перестал теребить шапку, дрожащими пальцами взял бланк постановления и, наклонив оголенную стрижкой голову, принялся читать короткий текст. Через несколько секунд резко выпрямился:

— А почему статья не та?

— Как не та? Девяносто третья — прим.

— У меня же сто сорок пятая!

— При чем тут «Грабеж»? Э, нет. Вы с Ошейниковым совершили разбойное нападение на государственное учреждение, похитили государственное, а не личное имущество. А хищение государственных ценностей в особо крупных размерах предусматривается статьей девяносто третьей — прим.

— Мера… — Яковлев сглотнул слюну, — какая?

Сысоев открыл кодекс:

— Так… «Независимо от способа хищения… наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества, со ссылкой или без таковой, или смертной казнью с конфискацией…» Что с тобой, Валерий?

Яковлев побелел. Черный пушок над синюшными губами выделялся резко, будто на лице покойника. Глаза начали закатываться под мертвенные веки. Сысоев едва успел подхватить его тело, сползавшее со стула. Одной рукой поддерживая подследственного, другой дотянулся до графина, налил в ладонь воды и выплеснул ее в безжизненное лицо. Яковлев стал приходить в себя.

Полагалось немедленно начинать подробный допрос обвиняемого, но Сысоев взялся за телефон:

— Возьмите Яковлева в камеру… Пусть пока отдохнет.

— Тут вашего второго, Ошейникова, привезли, — сказал дежурный.

— Можно приводить.

Опасаясь еще одного обморока, следователь поставил графин поближе. Но Ошейников собой владел лучше, хотя испуг не мог, да и не пытался, скрыть:

— Неужели вышка может быть, Сергей Аверьянович?

— Это решит суд.

— Но я ведь все признал! Чистосердечно. И раскаиваюсь…

— А оружие? Ведь было оружие. Три свидетеля описывают настолько четко, что мы можем определить его вид — револьверы!

Ошейников замолчал. Потом, видно, решился:

— Только вы запишите — добровольно… Были игрушечные пистолеты. Детские. В «Буратино» брали. Потом мушки наклепали, стволы сделали больше, с ними и пошли…

Но подтвердить свои новые показания Ошейников не мог: вскоре после нападения на сберкассу он выбросил свой бутафорский пистолет, а где — не помнит. Чтобы проверить его, пришлось шаг за шагом пройти весь путь, которым скрывались преступники, метнувшиеся сначала на площадь Пяти Углов, потом по улице Самойловой к Дому междурейсового отдыха моряков и далее по улице Шмидта до поворота к порту, а там мимо забора теплоэлектроцентрали вдоль железной дороги — в спасительную темноту и путаницу деревянных домов Жилстроя…

Только через несколько дней, когда вместе с обвиняемым был сделан выезд на место происшествия, Ошейников, проходя мимо забора ТЭЦ, вдруг остановился так неожиданно, что на него наткнулся шедший сзади конвойный.

— Здесь.

— Что — здесь? — не понял Сысоев.

— Здесь Валерка сдернул и швырнул за забор свою вязаную шапку. Я подумал, что от лишнего и мне надо сброситься. Вон туда я его кинул. Но тогда вроде снегу было меньше…

Вместе с понятыми Сысоев начал искать детский пистолет, а помогавшего ему Дмитрия Чернова послал на территорию ТЭЦ проверить, есть ли там шапка. Ошейников тоже разгребал ногой снег то в одном, то в другом месте. Но трехчасовые поиски закончились единственной удачей…

— Сергей Аверьянович, есть шапка! — закричал по ту сторону забора Чернов.

Вызвали эксперта НТО с миноискателем. Прибор много раз фиксировал металл под снегом, но, раскопав метровую яму в сугробе, взмокшие и уже изрядно уставшие люди — рыли обломками досок — натыкались на железный хлам.

— Черт знает что! — злился Сысоев. — Плачутся, металла у нас мало. Тут только мы скоро на домну накопаем…

В тот раз так ничего найти и не удалось. Но Ошейников упорно стоял на своем: здесь выбросил. Пришлось договариваться с командованием гарнизона, чтобы выделили в помощь человек двадцать солдат. На различные переговоры ушло еще два дня, но, когда военные до земли перекопали огромный сугроб, пистолет все-таки был обнаружен.

Рассказал про бутафорию и Яковлев — правда, после длительных разъяснений Сысоева, что суд при определении меры наказания учитывает прежде всего, насколько глубоко подсудимый осознал совершенное, насколько искренне он раскаивается. Искренность же подтверждается не словами, а поступками — помощью следователю. Свой пистолет, сняв наклепанную мушку, Яковлев отдал малышам. Нашли мальчишек, нашли и игрушку.

Сысоев вздохнул с некоторым облегчением: оружия не было, так что, как выразился Голубицкий, пальба не начнется. Оставалась еще одна задача — отыскать деньги. Две тысячи рублей, обнаруженные в чемодане Ошейникова, — и без малого тысяча, изъятые при обыске у Яковлева, — это меньше трети похищенной суммы. Где остальные?

Обвиняемые, до сих пор так или иначе подтверждавшие показания друг друга, на этот вопрос дают совершенно противоречивые ответы. Ошейников утверждает, что деньги он и его напарник разделили поровну. Большую часть своей доли — три тысячи — он утратил еще в Мурманске, напившись пьяным. Где его обобрали — точно не помнит, но, по-видимому, на вокзале.

Проверить его версию пока не удалось: доказательств, что обвиняемый на второй день после ограбления был в «Арктике», напился там до бесчувствия, а потом, поболтавшись возле вокзала, уснул на скамейке в зале ожидания и проснулся с пустыми карманами, — таких доказательств не было. Но не было пока и улик, опровергающих показания. Уходили дни, оперативная служба допрашивала официанток, милиционеров из линейного отделения, служащих станции — все безуспешно.

— Ошейников, почему у вас украли только три тысячи? Как же вы уберегли остальные две?

— Они лежали в чемодане, а чемодан — у Козодоевой. С двумя тысячами я хотел уехать в Таллин, а три переслать туда же на свое имя почтой…

— Какими деньгами вы расплачивались в ресторане? Брали сколько-нибудь из тех, что похитили?

— Нет, у меня оставалось к тому времени около пятнадцати рублей своих.

— От чего оставалось? Ведь вы последние полгода нигде не работали.

— Но до этого-то я работал.

Врет, конечно. Козодоева показывает: пьянки были ежедневно, карты — тоже. Что выигрывал, то и пропивал. Возможно, и не столь «честным» способом добывал себе средства… Но как доказать?

Версия Яковлева еще более проста и еще менее поддается доказательству или опровержению. Он просто утверждает, что от Ошейникова получил только тысячу рублей.

— Почему же так мало? Если уж Ошейников, как ты говоришь, не подпускал тебя к деньгам, ведь даже по внешнему виду ты мог определить, что в сберкассе вы взяли значительно больше. Ты пробовал требовать еще?

— Нет.

— Почему?

Молчание…

Это называется отсутствием контакта с допрашиваемым. Когда Сысоев, опытный уже сыщик, заочно учился на юридическом, по специальным дисциплинам у него были только отличные оценки. Сокурсники, приезжавшие дважды в год на сессии, звали его «Профессор» — полууважительно и полуиронично. Уважали за опыт и знания, иронизировали по поводу возраста: уж больно поздно начал Сысоев учиться. В университете Сысоев-студент кому угодно и когда угодно мог рассказать, как устанавливать с подследственными этот самый контакт.

Но вот сейчас сидит напротив, по сути дела, мальчишка, врет или молчит, молчит или врет — и ничего ты, «заслуженный ветеран», с ним поделать не можешь. Всякие там психологические приемы на голом месте не помогут. Нужны сведения. Нужно очень много знать о человеке — а знаний мало… Поехать бы самому в Медный, поговорить с родителями, соседями. Ну что может дать вот эта характеристика: «…нарушал, не справлялся… не занимался…»?

Мысль о поездке приходила в голову не первый раз, но пока для этого не было времени. Дни, остававшиеся до конца следствия, приходилось расходовать крайне бережно. Отвоевав себе право работать «как все», Сергей Аверьянович загрузил свой сейф делами, вдвое больше прежнего. На два из них приходилось отдавать сейчас почти все силы и все время: пора передавать в суд, сроки истекали. По двум другим он со дня на день ждал ответы экспертиз — и если его предположения подтвердятся, то надо будет арестовывать, а значит, и вплотную заниматься обвиняемыми. Еще три дела могли бы подождать. Но ведь и эти сроки уже идут!..

— Так почему ты не потребовал у Ошейникова равную долю?

Молчание…

Может, очную ставку сделать? Но для очной надо что-то иметь в запасе — знать больше, чем сказали допрашиваемые. А запаса нет. Оба грабителя будут твердить то же самое — и он ничего не сможет сделать…

Повторить обыск у Козодоевой? Никаких вновь выявленных причин для повторного обыска нет. Все, что можно проверить, осмотрели. Деньги переданы кому-нибудь другому? Установили вроде все связи преступников — в уголовном розыске заявили: тем знакомым, которые попали в поле зрения милиции, Ошейников и Яковлев и рубля бы на сохранение не отдали, не то что семь тысяч. Может, деньги спрятаны где-нибудь на улице, как бланки сберкнижек, аккредитивов и погашенные лотерейные билеты, которые были засунуты в инкассаторскую сумку и закопаны в снег? Маловероятно. Сумку с бумагами Яковлев унес и закопал, чтобы отделаться от лишних улик. Все эти документы преступники попросту выбросили. Почта? Тоже проверяли. Сколько времени впустую убито: выявить отправителей и получателей крупных переводов во всех почтовых отделениях города — адская работа!

Еще один день кончался. Сысоев позвонил: арестованного пора отправлять на ужин.

Очную ставку следователь все-таки провел, только уже с другой целью. Ошейников заметно старался переложить побольше вины на Яковлева. И, кажется, перестарался. Каждый протокол допроса начинался с того, что «Яковлев сделал…», «Яковлев предложил мне…», «Первый об этом сказал Яковлев…» Правда, после уточняющих вопросов, в ответах чаще начинало Мелькать «мы». Но еще ни разу Ошейников не назвал себя инициатором по самому пустячному эпизоду. В такое распределение ролей плохо верилось. Против этого восставал и здравый смысл, и материалы дела.

Ошейникову двадцать восемь лет. Отбыв последний срок, жил в Жданове. Бежал из города, так как против группы лоботрясов было возбуждено уголовное дело за растление несовершеннолетних. Его интимная связь с пятнадцатилетней могла дорого обойтись. Приехал на Кольский полуостров, подался на лесоразработки. Использовав поддельные права, устроился в леспромхоз шофером. В пьяном виде сел за руль и разбил машину. Опасаясь разоблачения, скрылся, предупредив об этом только свою любовницу — фельдшерицу из медпункта. Пробрался на строительство Серебрянской ГЭС, но вскоре вынужден был бежать и оттуда: вылезла наружу попытка продать молодым рабочим наркотики, взятые им у фельдшерицы. Последние шесть месяцев бродяжничал, жил сначала за счет молодой художницы-оформителя из строительного управления, потом перебрался на хлеба к Козодоевой.

Прошлое Яковлева не было таким бурным. Окончил одиннадцать классов. Год не работал: пытался поступить в институт. Не выдержал конкурса. Вернулся в Медный-1 и начал работать на руднике, в транспортном цехе. Потом рассчитался и уехал. «Надоело» — единственное объяснение. В Мурманске попытался устроиться на производство — не получалось. Ночевал где придется, подзарабатывал на погрузке вагонов. Потом встретился с Ошейниковым. Два месяца продолжались пьянки, закончившиеся ограблением сберкассы. Парень рослый, крепкий — ему бы сейчас в армии служить. На его беду, что-то там с сердцем…

Быть ведущим в этой паре, как старался представить дело Ошейников, Яковлев не мог. Чувствуя это, Сысоев все же вынужден был в листы протокола писать фразу за фразой, которые сплетались в петлю вокруг шеи двадцатилетнего преступника. А что поделаешь? Ошейников обвиняет — Яковлев молчит. Своего ума в него не вложишь, задавать же наводящие вопросы нельзя. Остается один путь — писать то, что слышишь, а потом на каждое показание Ошейникова искать контрдоказательства…

Сейчас накопились улики, опровергающие оговор младшего подследственного старшим. По крайней мере в двух эпизодах Ошейников явно перестарался: он заявил, что Яковлев подбивал его напасть на кассира леспромхоза, а потом замышлял ограбление магазина «Рубин». Яковлев, допрошенный в связи с этими фактами, неохотно, но все же показал, что инициатором в обоих случаях выступал его «друг».

Сысоев чувствовал себя достаточно спокойно перед этой очной. Яковлев, начав догадываться, что приятель ведет себя подло, стал вроде защищаться. Он сказал, что разговор о «Рубине» случайно слышала Козодоева. Вызванная на допрос Козодоева подтвердила:

— Ошейников предложил. Потом сам же и отказался: с таким, говорит, сопляком лучше сразу в уголовный розыск идти. Все равно завалит.

Разговора о планах нападения на кассира не слышал никто. Но мог ли предполагать такое Яковлев, никогда не бывавший в леспромхозе? Ошейникову будет неуютно на очной — это факт. И еще у Сысоева была одна надежда: неужто Яковлев не заговорит по-настоящему, когда увидит, как напарник старается утопить его, чтобы смягчить наказание себе?

…Очная ставка длилась уже больше часа. Ошейников, державшийся вначале очень уверенно, теперь заметно скис: о свидетельских показаниях Козодоевой он, понятно, не знал, а когда узнал — почва ушла из-под ног. Продолжая сваливать вину на Яковлева, он, однако, уже не говорил столь уверенным тоном. Сидел не развалившись на стуле, как прежде, а напряженно скорчившись, будто готовясь к прыжку.

— Вопрос к Ошейникову, — продолжал Сысоев. — Расскажите, когда, где, в какой обстановке у вас с Яковлевым происходил разговор о намерении напасть на кассира леспромхоза?

— Не помню…

— Вы отрицаете, что такой разговор был?

— Нет, я не помню, где он происходил…

— В «Горке»! Теперь вспомнил? — зло подал голос Яковлев.

Сысоев строго взглянул на него, приказывая молчать. Прищурив глаза, посмотрел на него и Ошейников.

— Как же, вспомнил… Мы сидели за столиком, вдвоем, там Яковлев и предложил ограбить кассира…

Сысоев уже несколько минут внимательно наблюдал за молодым преступником: тот был очень возбужден. Все же не уследил и лишь в последний момент перехватил взметнувшуюся над столом табуретку.

— Ах ты, гад! — кричал Яковлев, все еще пытаясь ударить своего бывшего друга. — Загреб всю монету, а на меня бочку катишь? Где твоя посылка? Я, дурак, пошел за тобой на это дело, влип и теперь получу свое. Но лишнего ты на меня не вешай! Понял? А то я в твои карманы наложу столько, что не унесешь! Помни это. Я тебе по пьянке проиграл деньги, а не жизнь. И голову под пулю вместо тебя подставлять не стану…

— Сядь, Яковлев, — спокойно сказал Сысоев, дав ему выкричаться. — Будешь драться табуреткой — прикажу надеть наручники. Значит, ты не подтверждаешь показания Ошейникова. Ты пошел на преступление, чтобы вернуть крупную сумму, проигранную ему в карты. Я правильно тебя понял? Так и запишем… Сколько именно проиграл?

— Восемьсот двадцать… Да по мелочам еще брал. Жрать нечего было. Всего около девяти сотен за мной числилось.

— Вопрос к Ошейникову. Вы подтверждаете показания Яковлева?

— Подтверждаю… Только кассу грабить, чтобы долг получить, я ему не предлагал. Он сам навязал это дело…

— Я навязал? — опять вскинулся Яковлев. — Да ты ж, сволочь, сапоги меня заставлял себе надевать!.. Что ж ты говоришь?

— Довольно, Яковлев! — опять остановил его Сысоев, радуясь, однако, этой передышке: он чувствовал, что сейчас задаст главный вопрос, и не хотел, чтобы тон вопроса подчеркивал это. — Вопрос к Яковлеву. Куда, кому и с чем должен был выслать посылку Ошейников?

— Да нет… Это я сгоряча… Пусть он сам говорит… Я ничего не знаю.

— Ошейников, ответьте на тот же вопрос.

— Какая посылка? — поспешно переспросил Ошейников. — Ничего не знаю. — И, взяв себя в руки, попытался острить: — Посылки только принимал. Из зоны, гражданин начальник, их не шлют…

Сысоев, однако, видел, что Ошейников не спускает настороженных глаз с напарника. Тот смотрел в стол.

Вскоре, сказав ритуальные завершающие фразы в микрофон и щелкнув клавишей магнитофона, Сысоев прекратил очную ставку и дал обвиняемым прочесть их ответы и подписаться под ними.

Оставшись один, немедленно набрал номер Голубицкого:

— Михаил Константинович, хотите послушать одну очень интересную пленку?

Через две минуты Голубицкий был в кабинете.

Перекрутив катушки магнитофона, Сысоев нашел нужное место и прибавил звук.

— …Загреб всю монету, а на меня бочку катишь? Где твоя посылка?.. — раздался в кабинете голос задыхающегося от бешенства Яковлева.

Сысоев пощелкал клавишами и воспроизвел фразы снова. Потом выключил магнитофон.

— Ну как?.. Показания о посылке ни тот, ни другой не дали. Придется самим искать. Причем сразу надо по копиям квитанций, где значатся фамилия и адрес получателя. Если уж он догадался упаковать деньги в посылку, то изменить фамилию отправителя тоже мог догадаться… И — сроки, Михаил Константинович, сроки!.. Понимаю — нелегко, но сроки жмут…

Посылку, вернее документы на нее, нашли через день. Некий Иван Петрович Царев отправил почти пятикилограммовый ящик уже небезызвестному Владимиру Николаевичу Ошейникову. Но не в город Таллин, как мог предполагать Сысоев, а на главпочтамт в Одессу. Корешок посылочного бланка следователь, взяв образцы почерка у Ошейникова и Яковлева, направил на графическую экспертизу. За посылкой в Одессу был командирован Чернов.

Прошло еще четыре дня, и в Мурманск вернулось самое ценное почтовое отправление, какое когда-либо пересылали заполярные связисты. Семь с половиной тысяч рублей, завернутые — для веса — вместе с двумя половинками кирпича в старое тряпье, прибыли в полной сохранности.

В отделе все ходили именинниками. А Сысоев нервничал: экспертиза задерживала ответ. Между тем предстояло провести еще несколько допросов по вновь открывшимся обстоятельствам, заново, детализируя действия каждого, предъявить обвинения, написать обвинительное заключение, оформить как следует дело — и все это за три дня.

Он успел бы все это сделать. Пришел ответ экспертов: да, посылочный бланк заполнен рукой Ошейникова. Преступник, прижатый уликами, сознался. Новые постановления о привлечении в качестве обвиняемых тоже были написаны вовремя…

Всю обедню испортил Яковлев. Когда он прочитал:

«…Деньги Ошейниковым были в посылочном ящике отправлены в Одессу, где Ошейников впоследствии собирался поделить их с Яковлевым, чтобы продолжить паразитический образ жизни… —

то категорически заявил:

— В Одессу я не собирался ехать.

Ошейников, опасаясь, видимо, еще более ухудшить свое положение, твердил противоположное: договорились встретиться в Одессе и там разделить деньги с вычетом долга.

На очной ставке, где дело опять чуть не до драки дошло, ничего нового выяснить не удалось. Следователь верил Яковлеву.

Но суду, Сысоев знал, нужны были не догадки, а доказательства, четко определяющие степень вины каждого преступника.

— Продлевать срок? — удивился Блоков, когда Сысоев пришел к нему. — Да ты что, Сергей Аверьянович! Преступление расследовано тщательно. Действия каждого преступника определены и при подготовке, и в момент совершения преступления. Деньги найдены. Ущерб возмещен. Какие у тебя еще сомнения?

— У меня нет достаточных доказательств, определяющих степень вины каждого.

— А знаешь, сколько у нас продлений?

— Но я не могу, Алексей Матвеевич, по этой причине передавать в суд недостаточно полно расследованное дело!

— Он не может!.. Ну ладно, — понизил голос Блоков. — Сергей Аверьянович, ты же не считаешь, что у нас судят слепые и глупые люди. Неужели ты думаешь, что они не поймут? Ошейников уже дважды сидел — раз. Он подбивал Яковлева ограбить «Рубин», что у тебя доказано, — два. Он фактически забрал все похищенные ценности, отягощая свою вину, — три. Этого за глаза хватит, чтобы суд определил ему более жесткое наказание!

— Алексей Матвеевич, я убежден, что Ошейников заслуживает и получит более тяжкое наказание, хотя для этого и не собрана еще часть доказательств. Но я думаю еще, что Яковлев-то заслуживает значительно меньшего срока! Ведь не такой он закоренелый преступник! А в этой части дело аргументировано совсем плохо. Нужно исследовать период вовлечения Яковлева в преступную деятельность.

— Вообще-то, Сергей Аверьянович, у нас тут не научно-исследовательский институт, а следственный отдел… Ну хорошо, пойдем к Ломтеву. Иди готовь письмо прокурору.

Нелегкий это труд — самому себя сечь. Нещадно. По самым стыдным местам… Примерно такие ощущения были у Сысоева, когда он составлял письмо. И все-таки упрямо тыкал пальцами в свой старенький «Прогресс», который одно за другим вышлепывал слова о его, сысоевских, недоработках. Письмо получилось убедительным…

Ломтев выслушал доклад, как обычно — не перебивая. Долго листал дело. Прочитал письмо.

— Да, Сергей Аверьянович… С вашим-то опытом… Неужели за два месяца вы не могли как следует изучить личности обвиняемых…

— Наказывайте, товарищ полковник, но срок продлевать надо.

— Сам вижу, что надо… С чего предполагаете начать?

— Прошу разрешения поехать в командировку в Медный-1. Надо проследить примерно полугодовой период в жизни Яковлева до момента преступления. Учился неплохо. На учете в милиции не состоял. А потом произошел какой-то срыв… Непонятно, почему бросил работу. Надо проверить производственную характеристику. Сами знаете: пустят иногда мальчишку по воле волн, а потом пишут нам: норм не выполнял, прогуливал и прочее.

— Взаимоотношения Яковлева и Ошейникова, — продолжал Сысоев, — тоже требуют исследования. Например, на последнем допросе Яковлев сказал, что его «друг» принес книгу «Уголовное право. Часть особенная» и показал страницу со статьей сто сорок пятой: вот, мол, больше семи лет не дадут. А сам, судя по его поведению, знал о девяносто третьей — прим… Козодоева упоминала, что Ошейников часто хвастал своими прошлыми «делами», которые якобы всегда кончались удачей, так что картежный долг был не единственной формой давления. Но все это еще предстоит доказать.

— Что ж, — Ломтев подписал письмо, — идите теперь к надзирающему прокурору…