Баку изнемогал от жары. Крыши и стены домов, балконы не остывали за короткую знойную ночь. Расплавленный асфальт прилипал к ногам. Чуть легче дышалось только на Баиловом мысу — песчаной полосе, открытой морским сквознякам. Здесь уже с раннего утра люди посостоятельнее разбирали все лодки и ялики.

А эта шумная компания, с корзинками и свертками, явилась на причал в мутный, белесый полдень. Боже, какое простодушие! Переправиться на мыс, конечно, было не на чем. Разгневанные дамы по-южному громко пробирали своих спутников за беспомощность, язвили так и этак.

Наконец сказалась и мужская солидарность. Подал голос таможенный чиновник, дежуривший у большого парусного баркаса.

— Эта посудина сейчас снимается с бензином в. Энзели. Пообещайте щедро заплатить, матросы вас прихватят. На мысе высадят. Я чинить препятствия не буду. Мы интеллигентные люди, всегда поладим…

Дамы наградили чиновника улыбками. Один из воспрянувших духом мужчин сунул ему в карман хрустящую бумажку. Солидное начало переговорам таким образом было положено.

Хозяин баркаса заломил баснословную цену. Дачники взмолились. Матросы отпустили несколько соленых шуток. Снова вмешался доброжелательный таможенник. Сладили на половине запрошенной цены. Вся компания взошла на палубу. Дамы раскрыли пестрые зонтики.

Баркас отчалил. И какое вероломство! У заветлого Баилова мыса парусник круто развернулся и направился в открытое море. Бедные, похищенные дачники бросились к матросам. Бородатый длинноволосый мужчина схватил хозяина посудины за плечи.

— С первым успехом, товарищ Дудин!

— Прошу, товарищ Серго, всех быстро спуститься в трюм. Как бы не нарваться на английского сторожевика. С ним комедии не разыграешь, как с таможенным… Пока продолжаю идти на Энзели, свернем мористее.

Месяцем раньше Орджоникидзе оставил дорогие его сердцу горы Чечни и Ингушетии, спустился в долину Арагвы. Он рвался в Москву. Все обычные пути были отрезаны деникинцами, англичанами, закавказскими националистами.

Добрую идею подбросил Камо. Как-то среди ночи он разбудил Серго, жившего вместе с ним на нелегальной квартире.

— Из Баку Анастас Микоян отправляет в Астрахань лодки с бензином. Ты понял?

Как всегда, план Камо был дерзок и опасен. Грузинские меньшевики и азербайджанские мусаватисты по нескольку раз проверяли всех пассажиров на линии Тифлис — Баку. В бакинской гавани, помимо полицейских и таможенников, шныряли тайные агенты. В море патрулировали английские сторожевики, эсминцы и корабли белогвардейцев. И все-таки рыбницы, баркасы, "туркменки" доставляли из Астрахани в Баку оружие, в обратный рейс уходили с бензином и смазочными маслами. За неудачу расплачивались жизнью. На тех же началах могла осуществиться и морская экспедиция Серго.

Из Тифлиса выехали вчетвером — Камо, Серго, Зина и Варо Джапаридзе, только что освобожденная из Метехского тюремного замка. Мужа Варо — Алешу Джапаридзе англичане расстреляли в числе 26 бакинских комиссаров.

До Баку добрались без происшествий, а там Дальнейшей судьбой "морской экспедиции" занялся Анастас Микоян, руководивший подпольной коммунистической организацией. Он и познакомил Орджоникидзе с астраханским большевиком Дудиным, "хозяином" баркаса, якобы пришедшего из ближайшего иранского порта Энзели за бензином. В самом деле Дудин привез оружие для возникшей в те дни на юге Азербайджана Муганскои советской республики.

Накануне отплытия дела экспедиции сильно пошатнулись. Провалился большевик, державший по заданию подпольного центра бакалейную лавку. Все продукты, запасенные для Серго и его спутников, попали в руки мусаватистской полиции. С большим трудом заново достали немного рису, черной икры и сухарей.

Еще большей неожиданностью явилось сообщение Дудина, что баркас взяла под свое строгое наблюдение таможня. Сменяя друг друга, чиновники дежурят круглые сутки. Никто, кроме матросов, не смеет подняться на палубу. Тут уж Камо пришлось тряхнуть стариной — разыграть маленький спектакль. Все проявили незаурядные актерские дарования — и экспедиция вышла в открытое море.

Зинаида Гавриловна тихонько сказала на ухо Серго:

— Сегодня тринадцатое июня, и нас тринадцать человек на лодке!

Серго успокоил ее, уверил, что он имел много случаев убедиться: нет числа более счастливого, чем тринадцать. Никто не подозревал, что до Астрахани придется промаяться — снова счастливое число! — тринадцать суток.

"…Утром я проснулся поздно, — рассказывал И.Г. Дудин в своей не увидевшей света автобиографической повести "За фронтовой полосой". — Была половина двенадцатого. Баркас стоял без движения. Парус беспомощно повис.

Пошли напряженные часы, затем дни. Казалось, что какой-то злой рок нарочно остановил нашу лодку в таком месте, где больше всего грозила опасность. Пять мучительно долгих дней и ночей мы провели в бесплодном ожидании ветра. Молча лежали где попало: кто в трюме, кто на палубе. Иногда парус, словно дразня нас, вдруг начнет трепыхаться. Горячий воздух короткой волной, точно вздох больного, жарко дохнет в лицо. Сердце радостно встрепенется — неужели долгожданный ветер? Однако радость минутная. Парус снова безжизненно висит на рее.

На одиннадцатый день нашего пребывания в море Камо обнаружил, что продовольствие на исходе. Особенно плохо обстояло с пресной водой. Камо взял на себя обязанности каптенармуса и кашевара. Мы безропотно готовы были отказаться от пищи, но когда стали выдавать воду в сутки по два стакана, казалось, не выживем.

Пятые сутки стоянки на одном месте — двенадцатый день нашего общего пути — были неслыханно тяжелы… В пересохшем горле вместо слюны какая-то липкая белая пена. Казалось, дышать нечем. Сон потерян. Во всем геле слабость, мысль то обостренно работала, то совершенно затухала.

Серго и Камо подолгу сидели на корме.

Вечер тринадцатого дня принес нам радость. Я лежал в трюме в забытьи. Очнулся, слышу голоса и беготню на палубе, затем всплеск воды за стенкой; хотя и слабо, но явственно слышу шорох за бортом.

В чем дело? Неужели ветер? Собираюсь с силами, выскакиваю на палубу. У всех радостные лица. По небу быстро бегут разрозненные облака. Паруса нашего баркаса развернуты бабочкой, ветер попутный, но еще слабый. Делаем не больше шести-семи узлов в час.

Вскоре мы всей семьей сидели в полутьме на верхней палубе… Вместо чайника над огнем висел котелок, в котором Камо из остатков риса варил кашу, торжественно названную им "шилоплов".

Ветер нарастал. К двенадцати часам он настолько окреп, что баркас ринулся с большой скоростью, держа курс прямо на Астрахань. На рассвете мы увидели рыбацкие лодки.

Вскоре на наши призывы подошел паровой катер и взял нас на буксир. Мы получили пресную воду — пили, смеялись, обнимали друг друга. В котелке над таганом варилась свежая рыба. Через несколько часов мы были в Астрахани".

Астрахань, полусгоревшая во время недавнего контрреволюционного мятежа, ежедневно подвергавшаяся налетам английских эскадрилий, жила по суровым законам фронтового города. Военные моряки потребовали у всех, кто был на баркасе, — по тем временам они считались пришедшими из-за границы, — документы. Серго ничего предъявить не мог. Он еще зимой, отправляясь в тыл к деникинцам, сжег свой мандат.

— Вам, гражданин, придется пойти с нами в особый отдел! — объявил Орджоникидзе начальник патруля, молодой подтянутый моряк в голландке и форменке, из-под которой выглядывал полосатый тельник. На узком кожаном ремне у него висел огромный маузер в деревянной кобуре.

Камо и Дудин возмутились. Серго же встал на сторону матросов. Попросил только, если можно, отправиться не в особый отдел, а к командующему флотом Раскольникову.

— Командующий знает меня много лет. Мы — друзья.

Серго доставили на двухпалубный пароход "Короленко", в походный штаб комфлота. Вахтенный начальник доложил командующему:

— К вам неизвестный человек без документов. Называет себя Серго.

— Серго? Немедленно просите его! Нет, я сам…

Раскольников, изменив своей морской невозмутимости, выскочил из салона. Вахтенный едва успевал за длинноногим командующим. У трапа ждал Орджоникидзе.

Высокий могучий Федор, Федорович сжал Серго в объятьях. Трижды крепко расцеловались. Начало их дружбы относилось еще к 1912 году. У Раскольникова Серго провел и последнюю ночь перед арестом и заключением в Шлиссельбургскую крепость.

Сейчас Раскольников объявил, что он помимо всего еще и должник Серго.

— Ты, наверное, не знаешь, — рассказывал Федор Федорович, — нас, нескольких балтийских моряков, в начале интервенции захватили в плен англичане. Любезно дали понять, что долго держать нас не станут, отправят к праотцам. Я подбадривал себя словами Гёте:

Как-то утром полный поворот руля, — продолжал Раскольников. — Джентльмены осведомляются о нашем самочувствии, поздравляют со скорым возвращением на родные берега. И все потому, что некий чрезвычайный комиссар арестовал английскую военную миссию. Обменяли нас на двенадцать офицеров.

— За такую мою доброту вези меня, Федор Федорович, поскорее к Кирову.

Вскоре они втроем сидели на тесном диване в кабинете Сергея Мироновича. Потом комфлота вернулся на свой флагманский корабль. Серго и Сергею в первый час знакомства нужно было очень много сказать друг другу.

Июньская ночь, ох, как коротка! Схватились, когда уже рассвело. В будущем им часто придется вместе встречать зарю. Впереди много по-братски разделенных бессонных ночей, трудных дней, общих радостей.

В центре Москвы, на площади у Страстного монастыря, Тверской и поперек Охотного ряда, на солнце выгорали плакаты всевобуча: "Тогда лишь гражданин чего-нибудь достоин, когда он гражданин и воин!"

Серго мог не опасаться. Его отдых, на котором настоял Владимир Ильич, продолжался меньше недели. Падение Минска, быстрое продвижение бело-поляков к реке Березине заставило Ленина снова направить Орджоникидзе на фронт. Членом Реввоенсовета XVI армии, принимавшей на себя главные удары легионов "коменданта панства" Пилсудского.

На стороне белополяков было тройное превосходство в численности войск и сколько угодно военной техники — американской, английской, французской. По сообщению западных информационных агентств, английский военный министр Уинстон Черчилль "информировал съезд консервативной партии о подготовляемом Антантой смертоносном ударе по большевикам. После сосредоточения всевозможных военных припасов вдоль всех границ Совдепии начнется наступление на Москву армий 14 государств. Это наступление должно начаться в конце августа или в начале сентября… По расчетам Черчилля, Петроград должен пасть в сентябре, а Москва — к рождеству. Далее впредь до окончания усмирительной работы в стране Россией будет управлять смешанная комиссия под военной диктатурой".

С самого начала Серго знал: на свежие дивизии надеяться не приходится. Ни одного резервного полка XVI армия не получит. Статья Ленина "Все на борьбу с Деникиным", напутствие члена Революционного военного совета республики Сергея Ивановича Гусева не оставляли сомнений — опасность, возникшая в эти летние месяцы на Западном фронте, все-таки не меняет военных планов Центрального Комитета партии. Основные силы республики остаются прикованными к Южному и Восточному фронтам. Противостоят Деникину и Колчаку.

На терзаемой легионерами земле Белоруссии Орджоникидзе должен был повторить свой северокавказский опыт — найти силы на месте, поднять их на защиту западных рубежей республики. Переломными были бои у Борисова. Серго сам ходил в разведку, установил связь с революционным подпольем и рабочим населением городских окраин. Одновременным ударом с фронта и тыла белополяков вышибли из Борисова. Березина, с обеих сторон сжатая высокими берегами, надолго стала пограничной рекой.

А на юге тучи все более сгущались. Добровольческая армия взломала весь центральный участок фронта, прикрывавший подступы к Москве. Белые заняли Курск, Воронеж, Орел. Приблизились к Туле. Одновременно с главным стратегическим ударом Деникина отвлекающее наступление повели Колчак в районе реки Тобол, Юденич — на Петроград, интервенты — на Севере и в Средней Азии.

На фронт уходил каждый пятый, потом каждый третий, вслед каждый второй коммунист.

Центральный Комитет партии объявил "партийную неделю". "Правда" огромными буквами печатала призыв:

"Коммунисты — правящая партия, которая пилит дрова, сражается на фронтах, грузит вагоны и расстреливает своих собственных членов, если они оказываются негодными. Идите, товарищи, в эту партию!.."

"Мы идем!" — ответили свыше двухсот тысяч рабочих и работниц.

"…это чудо, — писал в те дни Ленин, — рабочие, перенесшие неслыханные мучения голода, холода, разрухи, разорения, не только сохраняют всю бодрость духа, всю преданность Советской власти, всю энергию самопожертвования и героизма, но и берут на себя, несмотря на всю свою неподготовленность и неопытность, бремя управления государственным кораблем! И это в момент, когда буря достигла бешеной силы…"

Все, что было лучшего, республика отдавала Южному фронту. С крутого берега Березины на Орловское направление экстренно перебросили Латышскую стрелковую дивизию, бригаду Червонного казачества и в качестве резерва к ним Эстонскую бригаду в три с половиной тысячи штыков. Представителем Реввоенсовета при этой ударной группе был назначен Орджоникидзе. "Назначение Серго, — сообщало Главное Командование в Центральный Комитет партии, — было обусловлено тем, что он лучше, чем кто-либо другой из ответственных работников фронта, знал Латдивизию и пользовался там большим влиянием".

Одиннадцатого октября 1919 года части ударной группы, совершив 33-километровый бросок под проливным дождем, завязали бои с офицерским корпусом Кутепова. В первую штыковую атаку латышских стрелков повел Серго.

На новом месте Орджоникидзе увидел много такого, что заставило забить тревогу. Пятнадцатого октября из села Сергиевского он обратился к Ленину:

"Дорогой Владимир Ильич!

Сегодня я думал заехать в Москву на несколько часов, но решил, что лучше — скорее в армию. Я теперь назначен в Реввоенсовет XIV армии. Тем не менее решил поделиться с Вами теми в высшей степени неважными впечатлениями, которые я вынес из наблюдений за эти два дня в штабах здешних армий. Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством. Какое-то легкомысленное отношение к делу, абсолютное непонимание серьезности момента.

В штабах никакого намека на порядок… Среди частей создали настроение, что дело Советской власти проиграно, все равно ничего не сделаешь. В XIV армии какой-нибудь прохвост Шуба, именующий себя анархистом, нападает на наши штабы, арестовывает их, забирает обозы, а комбрига посылает на фронт под своим надзором для восстановления положения. В XIII армии дела не лучше. Вообще то, что здесь слышишь и видишь, — нечто анекдотическое. Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого?! Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо. И, наконец, Владимир Ильич, откуда это взяли, что Сокольников годится в командармы? Неужели до чего-нибудь более умного наши военные руководители не в состоянии додуматься? Обидно и за армию и за страну. Неужели, чтобы не обидеть самолюбие Сокольникова, ему надо дать поиграться с целой армией? Но довольно, не буду дольше беспокоить Вас. Может быть, и этого не надо было, но не в состоянии заставить себя молчать. Момент в высшей степени ответственный и грозный. Кончаю, дорогой Владимир Ильич. Крепко, крепко жму Ваши руки.

Ваш Серго".

Пониже, в уголке письма, Владимир Ильич приписал:

"По отзывам и Уншлихта и Сталина, Серго надежнейший военный работник. Что он вернейший и дельнейший революционер, я знаю его сам больше 10 лет".

Из Сергиевского Орджоникидзе отправился на передний край. У деревни Шарыкино его застала метель. Все скрылось под снежной пеленой. "Самый подходящий момент прорвать фронт, двинуть червонных казаков и стрелков в тыл офицерского корпуса", — подумал Серго.

Поздно ночью, закутавшись в белые простыни, по свежевыпавшему снегу латышские стрелки — с ними и Орджоникидзе — подобрались к позициям знаменитой Дроздовской дивизии. Застигнутые врасплох офицеры не выдержали штыкового удара, в беспорядке отступили. В прорыв двинулись главные силы ударной группы и, не давая противнику опомниться, на его плечах ворвались в Кромы.

Деникину пришлось "временно" приостановить движение на Москву, заняться своими тылами, где ударная группа заталкивала в мешок дивизии офицерского корпуса. Охваченные ненавистью и яростью, отборные роты корниловцев, дроздовцев, марковцев, не считаясь ни с какими потерями, вели "психические атаки".

С ружьями наперевес, без единого выстрела, соблюдая строгое равнение, офицеры шли густыми цепями. Их подпускали на двести — двести пятьдесят шагов или еще ближе, чтобы каждая пуля легла в цель. Потом залп разрезал морозную тишину. Передние ряды офицеров валились на снег. Остальные смыкались к середине и делали свой шаг навстречу смерти. Из окопов неслись гранаты. На флангах частой строчкой стучали пулеметы. Жалкие остатки наступавших цепей уползали назад.

Через час-другой все повторялось сначала.

Ожесточенность встречных боев у Кром нарастала. Восемнадцатого октября к исходу дня корниловцы отошли и закрепились на южной окраине Орла. Девятнадцатого обе стороны набирали силы к решающей схватке. Двадцатого, как только скупое зимнее солнце осветило горизонт, грянул бой. В шестнадцать часов Серго вырвал листок из полевой книжки, большими буквами написал:

"Москва Ленину

Привет из Орла

Орджоникидзе".

До того времени в военных академиях всего мира, как образец самой лаконичной реляции о победе, изучали рапорт Суворова о взятии города Туртукая. Серго обошелся вдвое меньшим количеством слов.

Ленин против обыкновения отказался от всегдашней сдержанности. В речи перед слушателями Свердловского коммунистического университета он подробно разъяснил значение победы в Орле:

"Наступает момент, когда Деникину приходится бросать все на карту. Никогда не было еще таких кровопролитных, ожесточенных боев, как под Орлом, где неприятель бросает самые лучшие полки, так называемые "корниловские", где треть состоит из офицеров наиболее контрреволюционных, наиболее обученных, самых бешеных в своей ненависти к рабочим и крестьянам, защищающих прямое восстановление своей собственной помещичьей власти. Вот почему мы имеем основание думать, что теперь приближается решающий момент на Южном фронте".

Для тех, кто наблюдал за событиями со стороны, чаша весов еще колебалась. Белые принудили ударную группу оставить Кромы, потеснили красноармейцев у Дмитриевска. Три попытки вернуть Кромы успеха не принесли. Четвертый по счету штурм Серго назначил на полночь двадцать шестого октября…

Участники событий не самые лучшие летописцы. Вероятно, и Серго что-нибудь упустил или истолковал по-своему. Шестого ноября он писал Ленину:

"Дорогой Владимир Ильич, пользуюсь случаем сообщить Вам кое-что о положении наших дел на Южфронте, в частности в районе нашей армии (XIV). 3 ноября в 6 часов утра нам удалось прорвать фронт противника в районе шоссе Кромы — Фатеж. В прорыв пустили кавалерию т. Примакова… [79] В данный момент мы с пехотными и кавалерийскими частями — в тылу у противника и надеемся изрядное количество его штыков уничтожить. Ближайшие 3–4 дня должны дать нам такую победу, которая не замедлит отдать в наши руки Курск, а дальше дело пойдет. С резервами у противника, по всем данным, Дело обстоит неважно…Блестящая победа Буденного — взятие Воронежа и неизбежный разгром Орловской группы очищает нам путь дальше на юг. Сейчас мы наблюдаем, как корниловские и марковские полки не выдерживают удара латышей. Латыши наводят больше страха, чем на самом деле. Только что (6/Х1) получил донесение от Примакова, и наши ожидания больше чем оправдались… Если дальше пойдет так — скоро пошлю телеграмму из Курска. На этом участке противник безусловно сильно деморализован, но довольно сильно нажимает на другом участке: Севск-Дмитриев. Если нам удастся парировать этот удар, тогда мы одерживаем крупную победу. Вообще на всем Южфронте мы накануне больших событий… Деникина разобьем, во всяком случае о Москве он должен перестать думать. Только, Владимир Ильич, ради всего трубите в печати, не давайте заснуть тылу. Самое незначительное внимание тыла радует красноармейцев, как маленьких ребят. Думаю больше не надоедать Вам…

Ваш Серго",

Девятнадцатого ноября:

"Дорогой Владимир Ильич!

Вы мне простите, если я отниму у Вас, дорогой Владимир Ильич, несколько минут, но мне кажется, что те немногие факты, которые мне хочется сообщить Вам, безусловно имеют не маленькое значение. По-видимому, наше продвижение вперед будет довольно быстрым. Деникин безусловно сломал себе шею на украинском мужике (украинский мужик сломал шею не только Деникину), Деникин не нашел себе поддержки у крестьян Орловской и Курской губерний. Для характеристики первого я Вам посылаю целую кипу белогвардейских газет. Было бы в высшей степени желательно, если бы Вам удалось хотя бы бегло просмотреть их. Я нарочно многие места отметил… Крестьяне теперь уже не говорят "красные" и "белые", а просто — "наши" и "Деникин"… Перелом безусловно совершился — крестьянство повернуло в нашу сторону; но перед нами встает большой вопрос: сумеем ли мы закрепить за собой это настроение? Прифронтовая и фронтовая полосы разорены и разграблены, необходимо немедленно прийти им на помощь всем, чем мы можем, — солью, мануфактурой, людьми, если можно, хотя бы обломками железа. Население это разорено Деникиным. Необходимо для восстановления Советской власти бросить лучшие наши силы.

Далее мы вступаем в район повстанцев-партизан. Здесь нам необходимо держаться в высшей степени гибкой политики: надо массы партизан влить, растворить в армии, во что бы то ни стало переварить их, всевозможных "батько" выдергивать и одних отправлять на тот свет, других взять и подчинить себе. Крестовый поход в той неуклюжей форме, которая проводилась в прошлом, безусловно неприемлем. В районе нашей армии, без всякого хвастовства, я Вам ручаюсь скрутить их без всяких особенных скандалов. Но все это пустяки сравнительно с громадной важности вопросом о нашей политике отношений к украинскому мужику. Здесь, по моему глубокому убеждению, политика таскания его в коммуну — бессмысленна и гибельна. Во что бы то ни стало мы должны найти на этот раз с украинским мужиком общий язык.

Это, по-моему, возможно, но многим такая политика покажется "отклонением" и т. д., но все это чепуха. Многие из деятелей Украины не должны быть возвращены обратно. Самое лучшее — привлечь как можно больше местных сил, из центра послать самых ответственных и к ним большое количество рабочих Питера и Москвы.

Мы все, дорогой Ильич, на все мучительные вопросы ожидаем ответа. [80] Мой горячий привет Надежде Константиновне.

Разрешите крепко пожать Ваши руки.

Серго".

Седьмого декабря. Телеграмма ЦК РКП (б), редакциям "Правды", "Бедноты", "Известий ВЦИК".

"Центральная печать, особенно "Беднота", подчеркивает роль Махно в восстаниях масс на Украине против Деникина.

Считаем необходимым указать, что такая популяризация имени Махно, который по-прежнему враждебно настроен против Советской власти, влечет за собой в рядах армии нежелательные симпатии к Махно. Особенно опасна такая популяризация при нашем продвижении в повстанческий район. Фактически Махно — не руководитель восстания; народные массы в целом восстают против Деникина, за Советскую власть.

Член Реввоенсовета

Орджоникидзе".

В тот же день.

"Записка по прямому проводу

Москва, Цека и В. И. Ленину.

Ночью с командармом вернулся с объезда фронта, проехав 500 верст на обывательских подводах, что дало возможность вести продолжительные беседы с крестьянами. Настроение благодаря деникинскому режиму безусловно за нас, но ужасная темнота — у крестьян отсутствует элементарное представление о Советской власти. Самое превратное представление о коммунистах. Необходимо произвести в широком масштабе мобилизацию коммунистов-рабочих со средним уровнем и бросить их в деревню. Это надо, сделать немедленно.

Орджоникидзе".

…Позади два месяца жесточайших боев. Лучшие офицерские дивизии добровольческой армии разгромлены. В ранние сумерки одиннадцатого декабря латышские стрелки и червонные казаки вошли в Харьков. Короткий отдых и новый призыв Серго:

"Товарищи, там впереди, за Ростовом, нас ждут рабочие и крестьяне свободолюбивого Кавказа. Впереди не только победа, но хлеб для голодного, уголь, керосин — для железных дорог и фабрик, впереди больше — мир!"