Виталий Сергеевич оказался прав — на следующий день было совсем по-другому. Шишка стала меньше и не такая твердая, в ранке уже не дергало, а больно было, только когда Юливанна снимала старый и наклеивала новый лейкопластырь. И все происшествие виделось теперь Юрке не таким, как тогда, Юрка о нем с удовольствием всем рассказывал и даже чуточку преувеличивал и привирал: как он перелетел через руль и треснулся головой об столб, а потом как ни в чем не бывало притащил велосипед, и ему эта шишка — хоть бы что. О том, как было ему плохо и тяжело, почему-то не вспоминалось, а вспоминалось то, что возвышало и делало его героем в глазах Славки и Сашки-Лизунчика. Сенька-Ангел заезжал к деду одолжить солидолу, посмотрел велосипед, сказал, что лопнула передняя вилка, но в кузнице ему по знакомству заварят, будет крепче, чем новая, а колесо, конечно, надо сменить; если б было заднее, с тормозом, тогда труднее, а переднее — пара пустяков, даже у него, кажется, где-то валяется…

Опухоль опала, глаз начал открываться, синяк стал разноцветным, все больше желтел, рассасывался, а через несколько дней Юливанна сказала, что ранка зарубцевалась, пластырь можно снять, от солнца и морской воды все еще быстрее рассосется. Юрка не возражал бы и еще поносить белую заплату из лейкопластыря, чтобы все видели, как он пострадал и геройски терпел, но Юливанна наклейку сняла и выбросила.

И все пошло по-старому. С той только разницей, что Юрка еще больше привязался к приезжим. Если б можно было, он бы ходил за ними по пятам, как Жучка за ним, когда ее отвязывали. Вот только стесняться он стал еще больше. С Виталием Сергеевичем он еще мог разговаривать, а с Юливанной — никак. Юрка готов был сделать для нее что угодно — и любую работу, и побежать, и принести, и вообще расшибиться в лепешку, но Юливанна вовсе не хотела, чтобы он для нее работал или расшибался, а когда она к нему обращалась, он окончательно и бесповоротно немел и только улыбался. Юрка сам чувствовал, как большой рот его растягивается до ушей, никакими силами не мог согнать улыбку и выдавить из себя хотя бы слово. И Юливанна перестала к нему обращаться. Здоровалась, и все. А он все улыбался и ждал, когда она его куда-нибудь пошлет или скажет, что нужно сделать. Она не посылала и ничего не говорила.

Оказалось, Виталий Сергеевич тоже умеет рисовать, только так здорово, что куда там папке с его гусями и тетками. Однажды перед вечером они пошли купаться, и Виталий Сергеевич взял с собой портфель. Они выкупались, потом Виталий Сергеевич сел на камень, достал лист толстой бумаги и начал чиркать по нему карандашом. Чиркал он как попало, только вдруг из всех беспорядочных черточек и штрихов начал проступать заросший тамариском бугор, и обрушенные окопы вокруг, и тент, и черепичная крыша их дома. И все это было как живое, похожее и как будто чуточку непохожее. Юрка сидел сбоку, встал, чтобы обойти сзади, посмотреть с другой стороны, и озадаченно открыл рот. На рисунке исчезли рытвины окопов, кусты тамариска — на него смотрели и весело смеялись глаза Юливанны. Юрка сделал два шага вперед — снова появились кусты и окопы, отступил — опять смотрели на него смеющиеся глаза.

— Ух ты! — сказал Юрка. — Как же это?

Виталий Сергеевич не услышал, продолжал чиркать карандашом и негромко пел:

Юливанна засмеялась и сказала:

— Слышу, слышу! И уже иду готовить ужин…

Но тут она увидела рисунок и стала, как Юрка, то подходить ближе, то отступать и, наконец, сказала:

— Ой, это просто прелесть! Так мило, что и не знаю… — Глаза у нее сейчас смеялись так же радостно, как на рисунке. — А как это называется?

Виталий Сергеевич, улыбаясь, протянул ей рисунок.

— Счастье!

— Да, счастье… — Юливанна взяла рисунок, посмотрела на бугор. — Я повешу его под тентом, чтобы видеть каждую минуту… — Голос ее вдруг надломился и как-то странно зазвенел. — И помнить, какое оно короткое. Куцее.

— Юля! — с упреком сказал Виталий Сергеевич.

— Ты хочешь только одного: чтобы я об этом не говорила. Хорошо, не буду… Бедный мой страус! Ты все еще надеешься, что все само собой уладится, образуется. Ничто не делается само собой…

Почему-то у обоих испортилось настроение, и они молча пошли домой, но потом Юливанна развеселилась снова, картинку прикрепили к картонке и повесили под тентом. Юливанна начала готовить ужин, а Виталий Сергеевич, не дожидаясь ужина, достал бутылку с коньяком и выпил, потом еще и еще. Юливанна не сердилась и не кричала, только озабоченно на него посматривала. Виталий Сергеевич совсем не упился и не стал ругаться, а становился все молчаливее и задумчивее. Они собрались ужинать, и Юрка ушел домой. Юрка несколько дней ломал голову и никак не мог придумать, что бы такое сделать, чтобы им было хорошо и они обрадовались. А потом вспомнил, как однажды Юливанна, смеясь, пожаловалась:

— Что ото такое — живем у самого моря, а рыбу едим только из консервной банки!

— «Жил старик со своею старухой у самого синего моря…» — сказал Виталий Сергеевич.

— Ну уж, пожалуйста! Я совсем не старуха, и ты не старик. И мне не нужна золотая рыбка. Обыкновенная. Хоть такусенькая. Чтобы можно было зажарить и съесть.

Виталий Сергеевич ездил с дедом и папкой в Окуневку (у папки там знакомые рыбаки). Юрку они тоже взяли с собой. Съездили зря. Фелюги ходили впустую, кефаль ушла от берегов, и рыбаки «загорали» в бараке: кто читал, а кто играл в карты. На каравы даже не поднимались — при свежей волне кефаль к берегу не подойдет.

Теперь Юрка вспомнил об этом разговоре, и они со Славкой решили сделать Юливанне и Виталию Сергеевичу подарок — наловить кошелку рыбы, ну, хоть не целую кошелку, половину, прийти и сказать: «Вы хотели рыбки. Вот!»

И тут как раз так совпало, что папка собрался ехать в город, к своей матери, а их, ребят, бабушке, мамка побоялась отпускать его одного, чтобы он там не напился и чего-нибудь не натворил, они поехали вместе и взяли с собой Ленку, так что ребята остались одни, сами себе хозяева — иди куда хочешь, делай что хочешь. Никто не заругает и не скажет: «Ты бы лучше…»

Подушка попала Юрке в затылок. Набита она не пухом, а перьями, перья давно свалялись в тугой тяжелый ком, и если ею стукнуть по носу, не обрадуешься. Но подушка стукнула по затылку, не очень больно, и Юрка притворился, будто он даже не проснулся, потому что это была артподготовка, за ней всегда следовала атака. И сейчас же Славка закричал:

— Вперед! За Родину!

Они навалились на Юрку оба сразу — Славка на плечи, Митька на ноги. Юрка изогнулся дугой, стряхнул Славку и подмял под себя, потом подтянул Митьку и прижал его тоже.

— Хенде хох! — закричал он, как, по рассказам отца, кричали немцы.

Юрка легко побеждал, когда они играли. Вот если Славка озлится, побелеет, весь затрясется и, как слепой, кидается в драку, тогда хуже. Но дрались они редко, очень редко. Почти никогда. А про Митьку что и говорить, — ему всего шесть лет, к тому же он проснулся сейчас только наполовину, и если его оставить, он тут же заснет.

Так начиналось каждое утро — кто первый просыпался, тот шел в атаку. Но сегодня баловаться было некогда — на скалу надо поспеть до восхода. Славка взял клеенчатую сумку, а Юрка толкнул Митьку на топчан, накрыл с головой одеялом и достал приготовленные с вечера вилы. Между зубьями вил в несколько рядов натянута проволока, чтобы вернее поддевать и чтобы крабам было во что вцепляться. Кроме рыбы, Юрка решил наловить и крабов. Виталий Сергеевич сказал, что в Черном море съедобных крабов нет, есть только на Дальнем Востоке. Но они же ели! И сколько раз… Вот он и докажет.

Бугор они обогнули стороной. Может, там еще спали, а может, Виталий Сергеевич уже сидел за столом, увидел бы их и спросил, куда они собрались в такую рань, они бы, конечно, проговорились, а что это за подарок, если про него знают заранее.

Межа между огородом и ячменным клином упиралась в проселок. По нему никто не ездил — да и кому тут ездить? — но его перепахали. Зачем — неизвестно. Сенька-Ангел и перепахивал, а когда его спросили, что он делает, сердито сказал:

— Козла дою…

Может, перепахивали, чтобы к кукурузе не ходили? Но все равно кукурузное поле одной стороной выходит на шоссе, да и кукурузы там совсем не видно за бурьяном, который поднялся Юрке выше пояса. Ее который год уже сеют, и она каждый раз пропадает. Потому что нет воды. Солнце жжет, а дождей летом не бывает. Бурьян и тот через какую неделю высохнет, останутся торчать одни желтые будылья.

По проселку много ближе, но там скирцы, и по вздыбленным лемехами пластам трудно идти, и они свернули прямиком к морю. Сейчас же за дорогой песчаная полоса, поросшая редкими пучками жесткой колючей осоки, а потом голый песок, выглаженный волнами.

Но сначала они подошли к своему гнезду. Гнездо — морского куличка, но они его нашли и считали своим. Каждый раз, проходя, они проверяли, сколько там яичек и вылупились ли птенцы. Вчера яичек было пять, а сегодня уже только два и три птенчика. Малюсенькие, жалкие. Без перьев, только чуть покрытые редким пухом. И головастые. У них были даже не головы, а просто большущие разинутые рты с глазами… Они задирали разинутые рты кверху и пищали.

— Давай их покормим, — сказал Славка.

— Чем, хлебом? Это же не куры…

— Мух наловим, червяков…

— Потом…

Куличок метался в нескольких шагах и пронзительно кричал, а как только они двинулись, припал к земле и побежал перед ними, тряся хвостиком, трепеща крылышками и всячески показывая, что он изнемог и догнать его ничего не стоит. Хорошо бы притвориться, что они за ним охотятся и что куличок их обманул, а потом опять подойти к гнезду, но они решили прийти потом и поиграть с куличком. По мокрому песку легко идти, он твердый, как пол. Только и всего, что слабый отпечаток сандалий сейчас же заливает водой. Море у берега остекленело — не шелохнется, не плеснет. В погожие дни перед восходом всегда так: береговой бриз уже затих, а морской еще не поднялся. Юрка оглянулся на бугор, окутанный розовым дымом цветущего тамариска, и увидел, что сзади плетется Митька.

— Ты куда?

Митька вскинул свои белые ресницы и ничего не ответил. Он никогда не отвечает сразу.

— Ты куда идешь?

— Надо, — помолчав, ответил Митька.

— Мы тебя с собой не берем!

— И не надо, — снова помолчав, сказал Митька. — Я сам.

— Иди домой, ты же синий, как пуп! — крикнул Славка.

Митька не ответил и шел дальше. Перед восходом солнца свежо, а он босиком и без кепки. И куртки у него никакой нет: он еще мал, в школу не ходит, и ему не покупают. Как только весной перестают дожди и подсыхает во дворе грязь, он сбрасывает старые Славкины башмаки, кепку, ходит босиком и простоволосый. Его ругают, дают взбучку, не пускают во двор. Митька сидит дома и ревет. Рев быстро всем надоедает, и его выпускают. Поэтому ресницы у него и коротко остриженные волосы уже в апреле выгорают так, что становятся белыми. И так он ходит до поздней осени, пока земля не лубенеет от заморозков.

И сейчас на Митьке только штаны и рубашка, ему холодно. Кожа стала пупырчатой, губы посинели, он ежился, старался поглубже засунуть кулаки в карманы и упрямо плелся следом.

За глинистым обрывом море небольшой дугой вдавалось в берег. Юрка заметил у края этой дуги что-то непонятное и припустил бегом.

Полузасыпанное песком, кверху беловатым брюхом лежало большое, длинное тело. Издалека стала видна голова с оскаленной зубастой пастью, похожая на огромный птичий клюв.

— Кит? — закричал Славка.

— Фиг! Папка говорил, у нас китов нет.

— Тогда акула! Только зачем она на берег вылезла?

— Ее волнами выкинуло.

Они сели на корточки и заглянули в пасть. Челюсти опоясаны редкими острыми зубами. Юрка поднес руку к пасти. Не очень близко, но чтобы видно было.

— Это не акула. Акула полчеловека сразу откусить может, а это что? Ну, руку откусит…

— И ногу, — сказал Митька. Он уже уселся на корточки за их спинами и, сопя, рассматривал чудище.

— Твою, чтобы за нами не таскался… Папке бы показать — он всех рыб знает.

Нужно было уходить, но они не могли оторваться от находки.

— А я знаю, кто это, — сказал Юрка, — я вспомнил. Дельфин называется. Мы когда в Поповке жили, там тоже на берег выбросило. Колхозники его забрали и увезли. У него жир здорово лечебный.

— Ага, я помню, — сказал Славка.

— Чего ты там помнишь? Ты ж тогда малой был.

— Все равно помню! — упрямо сказал Славка. Ноздри у него раздулись, побелели и начали дрожать. Значит, начал злиться. Он всегда злится, когда что-нибудь соврет или выдумает, а ему не верят. Он тогда и на драку скор. Юрка не хотел заводиться и отмахнулся.

Дальше снова выступал мысок, за ним море опять дугой вдавалось в берег, только дуга здесь была положе и длиннее. Вот здесь они всегда на берег и вылезали. Только сегодня почему-то на песке не было ни одного. Следов пропасть, а крабов нет.

— Есть! — закричал Славка. — Вон в воде, совсем близенько…

Юрка шикнул на него, но было уже поздно. Здоровенный краб боком-боком уполз с мелководья на глубину. Дальше они шли, стараясь не шлепать сандалиями по песку и не разговаривая, а если кто замечал краба, кричали друг другу шепотом и показывали пальцами. Но крабы не дураки. Они или видели издалека, или слышали, и как только ребята приближались, отползали поглубже.

Наконец, у самого уреза Юрка заметил краба и поддел его вилами. Краб так яростно вцепился клешнями в зубья вил, что и не отодрать.

— Это ж кошкодым, — сказал Славка, — его есть нельзя.

— Пускай, раз он первый. Для почину.

Краб разжал клешни и шлепнулся в подставленную сумку. Потом они поймали настоящего, за ним сразу трех.

Митька все время плелся сзади, а теперь вдруг припустил бегом. Убежав далеко вперед, он приостановился, опустился на корточки, потом зачем-то даже стал на четвереньки.

— Ты чего бегал? — закричал ему Славка. — Всех крабов распугал.

— Их не было, — сказал Митька. — Один только.

— А чего ты тут делал?

Митька не ответил. Заставить Митьку говорить нельзя. Если не хочет — хоть убей, ничего не скажет.

В тихую погоду, если не знать места, ни за что не скажешь, что здесь есть скала. Потому что она не на берегу, а под водой. Берег здесь такой же прямолинейный и песчаный, ни единого камешка. Но в десяти шагах от него под водой лежит каменная плита. Большая и гладкая, как стол. Так ее выгладило и отшлифовало море. В волну не то что на ней устоять — не подойдешь. А когда море спокойно, стой сколько хочешь. Вокруг много таких же плоских камней, только поменьше. И здесь всегда здорово клюют бычки. Они такие жадные — хватают что ни попадя.

Славка разгреб мокрый песок, набрал червей. Юрка закатал штаны и взобрался на скалу — вода там не достает и до колен. Но сегодня им не везло и здесь. Попались три маленьких бычка, и на этом клев кончился. Поздно пришли — солнце уже выкатилось из-за бугра, скрывающего Донгузлав.

Но Юрка все стоял и стоял, менял наживку, снова и снова закидывал леску. И ругал себя за то, что марудились по дороге — то с дельфином, то с крабами. Вода утром кажется теплой, выкупаться разок-другой хорошо, а простоять в ней битый час — заклякнешь. Губы у Юрки начало сводить, кожа стала пупырчатой, тело прохватывала дрожь.

— А ну его! — сказал Юрка и зашлепал к берегу.

Они собрали все имущество и только тогда хватились Митьки. Он забрался в уступ невысокого берега и сидя спал.

— Давай его там оставим? — сказал Славка.

— Реветь будет.

Юрка толкнул братишку, тот открыл свои «ставни» — пушистые выгоревшие ресницы, поднялся, а веки снова закрыл. Так он и пошел с полузакрытыми глазами — так идти оказалось куда интереснее. Смотреть прямо — солнце слепило глаза, а если почти совсем зажмуриться, оставить только маленькие щелочки, чтобы не спотыкаться, оно било в глаза розовым светом, в котором плавали радужные круги. Славка тоже попробовал так идти, за ним Юрка. Они заспорили, что могут идти совсем зажмурившись, и начали наперебой друг другу «доказывать», но Славку тотчас занесло в море, а Юрку в рыхлый песок. Потом Юрка сказал, что он может идти не только зажмурившись, но и спиной вперед, и все начали пробовать, падать и дурачиться, снова стало тепло и весело, и плохо было только, что с подарком ничего не получилось. Такой улов лучше никому не показывать, и они прошли к дому напрямик, через кукурузное поле, а трех бычков решили зажарить и съесть, по штучке на брата.

Славка оставил сумку у крыльца, и кот Максимовны спер самого большого бычка. Славка погнался за ним и даже попал в него камнем, кот утробно вякнул, однако рыбу не выпустил. А тут вышла Максимовна и закричала на Славку, так бычок и пропал. Остальные были такие маленькие, что не стоило возиться, их отдали Жучке. Та уже давно бегала по ограде, гремела цепью и вертела хвостом — хотела есть. Есть хотели и они. В шкафчике был только хлеб — мамка сказала, что она утром вернется, и ничего не приготовила. Они взяли по куску хлеба и сахара, и в это время Митька закричал со двора:

— Уже! Едут! Уже!

Они выбежали за ворота. Отсюда переправа не видна, лишь еле различимо синеют решетчатые хоботы кранов, но теперь недалеко от них поднялись вверх косые столбики беловатой пыли. Значит, по дороге шли машины, переправа заработала. Столбики росли, распухали, превращались в столбы, широкие хвосты, и вот уже перед ними стали видны маленькие черные букашки — машины. Они становились все больше, и казалось, что, приближаясь, они едут все быстрее. С грохотом пролетел первый самосвал, за ним, подпрыгивая, порожняком промчалась бортовая, опять самосвал, длинные, с прицепами, тяжеловозы… Рыча моторами, гремя, подпрыгивая и дребезжа, воняя бензином и соляркой, машины неслись мимо них. Здесь дорога становилась безопаснее — уже не было сбоку прибрежного лиманного болота, влево можно было съехать на грунтовку, и машины то и дело обгоняли друг друга, рявкали сигналами, подгоняя тихоходов, и нельзя было понять, то ли они догоняют что-то и никак не могут догнать, то ли убегают от чего-то и боятся, что убежать не смогут. Все скорее и скорее, и все мимо, мимо…

Показался бело-голубой автобус. Юрка ездил в таком. Внутри там здорово красиво, все железки блестят, а сиденья мягкие — как ни подбрасывает, все равно не больно. Лучше всего садиться спереди — там хорошо смотреть вперед и на водителя, как он в стеклянной будке крутит свою здоровенную баранку, или сзади — там сильнее всего подкидывает…

Автобус миновал поворот, на прямой начал набирать скорость. Ребята подбежали к обочине, но автобус даже не замедлил ход, обдал их пылью, брызнул из-под колес мелкими камешками и пролетел мимо. Значит, мамки и папки там не было. Следующий автобус пройдет только в час.

Они пошли домой варить крабов. Крабы еще шевелились, но как только их бросили в кипяток, сразу перестали шевелиться и из буро-зеленых сделались бело-красными. Они оказались невкусными — Славка забыл посолить воду. И вообще еды там с гулькин нос — одни клешни. Папка говорил, что у раков есть хвост и в нем много белого мяса, у крабов же нет никакого хвоста, а много ли выдавишь из клешней и лапок. Да еще попробуй их разгрызть — твердые, как железо…

Жучка все так же бегала по ограде и гремела цепью — хотела есть. Славка бросил ей кусок хлеба, она поймала на лету и проглотила, не жуя. Дай ей, она и целую буханку съест. А что они будут есть, если мамка не приедет? Юрка наболтал ячменной дерти с водой. Жучка съела все, вылизала миску и спряталась в свою будку из ракушечника — солнце уже здорово припекало, а у Жучки черная мохнатая шуба.

Делать было больше нечего, но тут Митька одним словом напомнил:

— Тарантулы!

Вокруг палатки на бугре было много норок тарантулов, Юливанна тарантулов никогда не видела, но очень их боялась, и ребята обещали всех выловить. Юрка вылепил из смолы тоненькую колбаску, прилепил к ней нитку, и они пошли к палатке. Юливанна уже встала и готовила завтрак. Виталий Сергеевич сразу догадался, зачем они пришли.

— А, — сказал он, — истребители тарантулов? Ну, давайте-давайте, посмотрим, как это делается.

Они присели на корточках над ближайшей норкой. Большая и гладкая, она уходила вертикально вниз, будто кто вбил в землю круглую палку, а потом вытащил.

— Он там сидит и ждет, как кто сверху упадет, он сразу цап-царап — и съест, — сказал Славка.

Юрка спустил в нору смоляную колбаску на ниточке и начал слегка подергивать, потом рванул вверх. На колбаске никого не было. Юрка понюхал ее и скривился.

— Есть! Я почуял, как он ухватил, и вот — воняет.

Все, и Виталий Сергеевич тоже, понюхали, как воняет смола тарантулом.

— Юливанна, — сказал Юрка, — хочете понюхать, как тарантул пахнет?

— Юра! — укоризненно сказала Юливанна. — Ну зачем мне нюхать эту гадость?

Юрка улыбнулся и не сумел ничего сказать. Он ведь думал, что ей тоже интересно понюхать. Он поплевал на смолу — так полагалось, — снова опустил ее в норку, подергал и вдруг выхватил вместе с тарантулом. Он был буро-желтый, мохнатый и здоровенный, больше пятака. Паук отпустил смолу, упал на землю, но сейчас же приподнялся на задних лапках и задрал вверх передние.

— Смотри, сейчас бросится! — закричал Славка.

Все отпрянули.

Юрка наступил на тарантула сандалией и раздавил. Разнеслась резкая вонь.

— Н-да, малоприятное создание, — сказал Виталий Сергеевич, — хотя даже он, наверно, нравился своей маме.

Они поймали еще четырех и забили их норы, долго и безуспешно пытались выманить из норы пятого, но тот был хитрый — за смолу хватался, но сейчас же выпускал, как только ее тянули вверх.

— Хватит, Виталий, — сказала Юливанна, — иди завтракать.

— Давай уж и храбрых охотников покормим.

— Не, мы не хочем, — сказал Юрка, — мы уже ели. Пошли, ребята.

Тогда Митька, который все время из-под опущенных век наблюдал за охотой, открыл глаза и сказал:

— Они совсем не храпят.

— Кто?

— Крабы.

Все засмеялись. Вчера Митька что-то спросил у Виталия Сергеевича, а тот сказал, что он все узнает, когда услышит, как крабы храпят. Юрка и Славка поняли, что Виталий Сергеевич сказал это в шутку — потому что как же могут крабы храпеть? — а Митька поверил.

— А ты слушал? — спросил Виталий Сергеевич.

— Ага, сегодня. А еще мы нашли дельфина. Дохлого.

— Ой, дядя Витя, — сказал Юрка, — я совсем забыл… Вам нужно лекарство? У дельфинов жир такой лечебный — все вылечивает. Дядьки из Поповки его перетопили, а когда кто болел — мазали. Он всех вылечивает. И овец, и коров. Пойдемте наберем того жира? — И он заулыбался во весь рот, заранее радуясь тому, что они сделают такое хорошее дело.

— Ну зачем мне это лекарство?

— Так вы же говорили, Юливанна больная… Может, и ее вылечит?

— Юра! — сказала Юливанна. — Ты все-таки думай, что говоришь. Я же не овца и не корова…

Славка осклабился, по сейчас же перестал улыбаться, потому что Юливанна рассердилась, а дядя Витя молчал, значит, он тоже был недоволен, и вообще получилось нехорошо. И Юрка знал, что получилось очень нехорошо, даже совсем очень плохо, но ведь он ничего плохого не думал и не хотел, а хотел, чтобы было хорошо. И он опять не знал, что сказать, постоял, потом повернулся и пошел домой, а Славка и Митька пошли следом.

Славка попробовал дразнить его «коровьим доктором», получил по затылку, и они едва не разодрались, но Юрка драться не стал. Он не находил себе места от неловкости, не знал, как ее загладить, и вдруг вспомнил: он же оставил самого большого вареного краба! Он пойдет, угостит их, и они перестанут на него обижаться. Юрка схватил краба и побежал к кустам тамариска.

Сожженная солнцем трава по краям бугра уже высохла, но под кустами, хотя и жиденькая, была тень, трава осталась зеленой и глушила шаги. Юливанна и Виталий Сергеевич сидели к нему спиной и не слышали, как Юрка подошел. Ему осталось три шага до стола, когда Юливанна сказала:

— Тебе еще не надоела твоя команда?

— Нисколько, славные ребята, — сказал Виталий Сергеевич.

— Не знаю. Малыш еще забавен, а этот Юрка… По-моему, он просто кретин. Одна эта вечная улыбка чего стоит… Впрочем, чего и ждать при такой наследственности. Отец алкоголик…

Она повернула голову, увидела Юрку и вспыхнула.

— Подслушивать гадко! И стыдно!

Виталий Сергеевич тоже оглянулся, увидел Юрку и начал медленно краснеть. Он всегда прятался от солнца, не загорел, поэтому отчетливо было видно, как покраснели у него и щеки, и виски, и уши.

Представляя, как они удивятся и обрадуются крабу, Юрка загодя начал улыбаться, и теперь он продолжал улыбаться, смотрел на краснеющего Виталия Сергеевича и чувствовал, что сам он тоже начал краснеть.

— Ты что, Юра? — стесненным голосом спросил Виталий Сергеевич.

— Вот, — сказал Юрка и протянул красного краба.

Они оба были красны, как этот краб, а хуже всего было то, что Юрка понимал, что улыбаться глупо, нечему, но ничего не мог с собой поделать и продолжал улыбаться.

— А, угощение… Спасибо.

Юрка повернулся и с ощущением, будто спина и ноги у него стали деревянными, чужими, пошел обратно.

За его спиной Виталий Сергеевич сказал:

— Зачем же так, Юля!

— Я ведь не нарочно… И вообще он ничего не понял…

— Он все понял.