— Ты собираешься в Антарктиду, в Заполярье, на необитаемый остров? Впрочем, остров там, кажется, есть, но тебе на нем делать нечего… Стало быть, барахло — прочь. Из всего оборудования тебе нужны главным образом глаза и уши. Зубы тоже пригодятся. Что касается одежды, предписывается форма номер один: трусы. Днем и ночью. На всякий случай прихвати башмаки, куртку. Ну и штаны. Штаны, пожалуй, нужно. Для представительства и дипломатического протокола. Все! Остальное не понадобится или найдется на месте.
— А носовые платки?
— Дорогая Серафима Павловна, насморк — штука домашняя. В полевых условиях его не бывает, верьте моим сединам. Там не бывает также гриппа, бронхита и прочих городских радостей.
— Но спать он на чем-то должен?!
— Пуховых перин не обещаю, зато гарантирую неизмеримо лучшее: ворох свежего сена. Ну и отыщем какое-нибудь рядно. Что еще человеку нужно, если пузо у него набито, ноги гудят и сами складываются, как перочинный нож, а глаза слипаются без клея «БФ»?
Антон был совершенно согласен с Федором Михайловичем. Впрочем, что сейчас ни скажи Федор Михайлович, Антон принял бы с восторгом. В самом деле, зачем ему рюкзак, да еще чемодан, да еще сумка? Единственное, что его огорчило, — пришлось оставить компас.
— Если ты в лесу не научишься ориентироваться без компаса, заблудишься и с ним. И не воображай, что ты едешь в джунгли. Я ведь знаю, в голове у тебя сейчас каша и сапоги всмятку: пампасы и лампасы, саванны и гаваны… Так вот: мангровых зарослей там нет, охотников за черепами тоже, единственные лианы — повилика, а употребление любого огнестрельного оружия, включая лук и стрелы, запрещено. Ясно? Ты будешь жить совершенно нормальной человеческой жизнью, если только не захочешь ходить на четвереньках.
Кондукторша попалась добрая, не побоялась ни Боя, ни постановлений, и до окраины они доехали на задней площадке трамвайного прицепа. Здесь следовало ловить попутную машину. Машины шли одна за другой, но Федор Михайлович руки не поднимал.
— Нам открытая не годится. Мы пять-шесть часов на солнцепеке выдержим, а Бой нет. Вон какая шубища, да еще черная. В два счета схватит тепловой удар.
Только во второй половине дня неподалеку остановился грузовик с фанерной халабудой в кузове. Водитель был небрит и зол. Из-за пустяковой формальности он не получил груза и вдобавок целый день не ел. Он не стал ничего слушать, хлопнул дверцей кабины и ушел в закусочную.
— Человек — создание сложное, — сказал Федор Михайлович. — Довольно часто путь к его сердцу идет через желудок, — и тоже ушел в закусочную.
Минут через пятнадцать они вышли.
— Порядок, — сказал Федор Михайлович. Он забросил рюкзаки в кузов, откинул задний борт. — Давай! — сказал он Бою, прихлопнул ладонью по дну кузова. — Барьер!
Бой слегка пригнул голову, вскинулся и, как подброшенный катапультой, взлетел в кузов.
Угрюмое лицо водителя слегка прояснилось.
— Зверюга! — сказал он с уважением. — Из цирка?
— Точно, — ответил Федор Михайлович и подмигнул Антону.
— Чудак, — сказал водитель, поднимая задний борт, — надо было сразу сказать. Он волка осилит?…
Грузовик зарычал, затрясся и, отчаянно скрипя фанерной халабудой, выехал на шоссе. Окраина все быстрее побежала от них, умаляясь, полезла вверх — машина шла под уклон; потом деревья у моста заслонили ее, лес расступился, отодвинулся от дороги, по сторонам распластывались то зеленые, то уже желтеющие поля. Кузов встряхивало, раскачивало, из-под него стремительно вылетала серая лента дороги, сужалась в узенькую полоску, в нитку, а горизонт неторопливо сматывал, прятал и ее, и поля, и перелески.
Смотреть на дорогу, обгоняющие машины очень интересно, но от качки и толчков голова шла кругом, хотелось пить, сидеть было жестко и неудобно. Антон устал, слегка отупел, и даже областной центр, через который они проезжали, оставил его равнодушным.
За городом булыжная мостовая нырнула в лог к маленькому мосту. Машина остановилась.
— Все, — сказал водитель, откидывая борт, — мне налево, вам на асфальт прямо. Не цапнет? — спросил он, отступая в сторону, когда Бой спрыгнул и бросился к ближайшему кусту. — А медведя он подужает?
— В первом раунде, — сказал Федор Михайлович. — Спасибо, будь здоров.
Машина ушла. Бой забрался под мост, жадно и громко лакал воду в маленьком ручейке.
— Давай-ка умоемся и пожуем. Хвала Серафиме Павловне, сегодня от голода не пропадем.
Они расположились в кустах, неподалеку от дороги. Бой лег рядом и внимательно следил за каждым их движением.
— Что, старик, тоже проголодался? — Федор Михайлович достал кусок сырой телячьей головы. — На, получай свою косточку.
Бой деликатно взял из рук мясо, отошел в сторонку и лег. Через несколько минут Федор Михайлович оглянулся:
— Ты что не ешь?… А где собака? Бой, ко мне!
Бой выбежал из кустов и остановился перед хозяином, изъявляя полную готовность служить.
— А где косточка? Зарыл? Вот поганец!… Его, видно, укачало, есть не может и спрятал про запас. Что ж, нам теперь сидеть здесь и ждать, пока у тебя появится аппетит? Или бросим косточку? А где ее потом взять?
Преданно глядя на Федора Михайловича, Бой вилял хвостом.
— Тогда вот что: раз ты не хочешь, Антон сейчас пойдет и съест твою косточку.
«Вгав!» — отчетливо произнес Бой.
— Вот тебе и «вгав»… Где косточка? Пошли, Антон.
Бой отступил, повернулся и бросился в кусты. Антон и Федор Михайлович пошли следом. Бой стоял возле одиночного дерева и смотрел в их сторону. Когда они подошли ближе, он лег и зарычал.
— Не отдашь? Только через твой труп? А ну, вставай!…
Федор Михайлович оттащил упирающегося Боя, разгреб рыхлую землю и достал перепачканный кусок мяса.
— Вот видишь, а ты еще хочешь тягаться с человеком, царем природы.
Солнце склонялось к западу, уже не жгло так нестерпимо, и они забрались в первый попутный грузовик. За несколько километров до Ганешей одиночными деревцами, куцыми, жиденькими перелесками к дороге начал подбираться лес. Ветлы и сосёнки, как любопытные ребятишки, то подбегали вплотную, то, оробев и застыдившись, разбегались, прятались по лощинам, показывая оттуда только взлохмаченные ветром вихры. А дальше еще растрепанные, но уже плотные ватаги повзрослев толпились, не разбирая ни лога, ни увала, и вот уже стеной стали по сторонам зрелые богатыри, разбросали могучие узловатые корневища, расставили широченные плечи, развесили до земли седые бороды, накрыли тенью шоссе. Машина вихляла в узком коридоре просеки. Удесятеренное эхо подхватывало рычание мотора, швыряло, мяло, глушило повторами. Оно убегало, возвращалось, настигало, оглушало, но вся эта трескотня, шум и гром метались внизу, на дне коридора, а стволы были недвижны и равнодушны, кроны недосягаемы и тоже неподвижны, только остроконечные макушки еле заметно покачивались под легким ветром.
Ганеши от двух убогих магазинчиков у дороги карабкались по косогору и скрывались за ним. Лес нехотя расступился, оставив место неширокой, заросшей кустарником пойме. Путаясь меж кустами, извивалась и петляла по ней река. Слева за мостом на изволоке стояли бело-красные руины большого, как дворец, двухэтажного дома.
— Там помещик жил, Ганыка, — сказал Федор Михайлович. — Всю округу в кулаке держал. Все его было.
— И лес?
— В первую очередь.
Километра через два Федор Михайлович постучал по кабине, машина остановилась.
— Дальше пешком пойдем, тут близко. Спасибо! — крикнул Федор Михайлович водителю.
Они вскинули рюкзаки на плечи и зашагали по обочине шоссе.
Бой бежал вдоль строя деревьев, принюхивался и фыркал.
— Вот он, — сказал Федор Михайлович. — Мне о нем рассказывали. Сними шляпу… хотя бы мысленно. И смотри.
На небольшой поляне, окруженный редким штакетником, стоял великан. К штакетнику была прибита дощечка с надписью: «Дуб летний. Qvercus robur. Возраст семьсот лет».
— Понял? — спросил Федор Михайлович. — Ничего ты не понял. «Кверкус» по-латыни означает «красивое дерево». Ты видел что-нибудь красивее?… Подумай. Он был уже большим, когда произошло татарское нашествие. В то время Колумб не открыл Америки — он просто не успел родиться. А Иван Калита не начинал собирать русскую землю — его еще не было на свете. И Александра Невского тоже. Не было паровозов и электричества, самой сложной машиной было колесо телеги, люди не знали, что такое картошка и, представь себе, никогда не видели телевизора…
— Как же они жили?
— Без телевизора?
— Да нет, вообще.
— Тяжеловато. Их кормили вот — лес, река.
— А земля?
— Поля? Меньше. Во-первых, их было мало, во-вторых, какой урожай наковыряешь с помощью коряги — прабабушки сохи? Было, конечно, трудновато. Они терпели. А в утешение себе сочиняли сказки.
Пытаясь рассмотреть вершину, Антон едва не свихнул шею. Дуб можно было окинуть взглядом, лишь отойдя далеко. Только тогда становилась очевидной его громада. Большие деревья на окраине поляны были ему, как подростки взрослому, по грудь. Они стояли поодаль робким, почтительным табунком, а он распростерся над ними величавый, недоступный и даже на ветру неподвижный.
— Вот это да! — сказал Антон. — Сила!
— Высказался? — насмешливо спросил Федор Михайлович. — Даже у наших прапредков, которые ходили здесь семьсот лет назад в домотканых портках и звериных шкурах, даже у них мысли были содержательнее, и они излагали их более членораздельно.
Антон обиделся. Хорошо еще, что он не высказал свое пожелание: «Вот бы влезть!» Федор Михайлович наверняка сказал бы что-нибудь еще обиднее. И что им обязательно нужно рассусоливать, когда можно одним словом? Сказал, и все. И точка. Если так все время будет придираться, чем он лучше тети Симы? И на кой тогда ему, Антону, все это сдалось?
В полукилометре за поворотом открылось лесничество: пять домиков, сараи, службы, еще один домик на отшибе, уже совсем в лесу. Перед большим домом — конторой — раскинулся цветник. Федор Михайлович ушел в контору, но скоро вернулся.
— Все в порядке, пошли к деду Харлампию.
Домик на отшибе оброс малиной, сиренью. В кустах прятались сарай и хлев. Дед Харлампий сидел на завалинке и ладил сачок. Он оказался моложавым, поджарым и усмешливым. Только седой венчик вокруг лысины показывал, что лет ему много.
— Добрый день, — сказал Федор Михайлович.
— А добрый! — весело согласился дед. — Бывайте здоровы. Садитесь, коли охота.
Федор Михайлович и Антон сели на завалинку.
Федор Михайлович сказал, что лесничий направил их к нему; нельзя ли у них в хате пожить некоторое время.
— А живите на здоровье, место не пролежите. Горница пустует: внучка в город уехала. Специальность зарабатывает. Экзамены сдает, — пояснил он.
— Заочница?
— Она самая. К лесному делу приспосабливается. Теперь дело таковское: куды хошь — туды идешь. Все и тычутся, куды ни попадя, как слепые кутята… Вы кто же, дачники или по работе? Ну, по работе, так и вовсе ладно. Живите. Тут у нас тихо. Окромя… — дед понизил голос и заговорщицки пригнулся, — бабы моей. Она у меня чистый генералиссимус: целый божий день с утра до ночи всех наповал сражает… Во, слышь, гремит!
В домике загрохотало что-то металлическое, шум перекрыл злой женский голос.
— А, пропасти на вас нет, будьте вы прокляты!…
— Вы ее не особо пугайтесь. Она только так, с виду гремучая, душа у ей добрая… А ведь смолоду тише да ласковей девки в селе не было. И до чего ловко они потом ведьмами обертаются, просто удивительно!
— Может, оттого, что жизнь тяжелая.
— Не особо легкая. Не сахар, нет. Мужик иной раз норовит по жизни бочком, с него как с гуся вода, а бабу как запрягут смолоду, так и тянет… В поле работай, за скотиной ходи, ребят рожай, всех корми, одевай, обстирывай да ублажай… Так и ангела остервенить можно.
Дед Харлампий говорил и не сводил глаз с Боя, который лежал перед завалинкой и внимательно смотрел на него.
— А он не того, не хватит? Что-то больно сурьезно приглядается.
— Он зря не трогает.
— Так пес его знает, что по его зря, а что нет… Он к какому делу приставленный или просто так, для удовольствия?
— Водолаз, спасает тонущих.
— Ну? — восхитился дед. — Вот так хватает и тащит? А что? Такой чертяка вполне может — вон какой здоровущий. За что же он их хватает?
— За одежду, если есть. Или за руку.
— Ну и пускай, — подумав, согласился дед, — пускай уж хватает за что ни попадя, чем в утопленники… Ох, Катря моя взовьется, — засмеялся дед, — чище всякой ракеты… Ну, вы не робейте. Катря, — крикнул он, — тут к нам люди пришли…
— Какие еще люди? — загремело в ответ. — Такие же лоботрясы, как ты? Вот и трепли с ними языком, а мне и так продыху нет, будь оно все проклято!
— Да ты выдь погляди, по делу пришли. Из конторы.
— И в конторе такие же лодыри сидят, бумагу переводят, чтоб они перевелись вместе с ней!…
Вслед за этим пожеланием в дверях появилась коренастая тетка в платке, из-под которого выбивались седые волосы. Подол юбки у нее был подвернут, ноги босы, рукава кофты закатаны, будто она собиралась идти на кулачки со всеми, кто отрывает ее от дела.
Федор Михайлович начал объяснять, зачем они пришли, но не закончил. Глаза-щелочки тетки Катри сузились еще больше, кулаки уперлись в тугие бока, и на пришельцев обрушилась лавина. Что они себе думают в той клятой конторе, если у них есть чем думать? Что у нее, хата — не минай? Дела мало? С утра до ночи как заводная — туда-сюда, туда-сюда… У других людей мужья как мужья — по дому работники, добытчики, кормильцы, а ее бог наградил лайдаком — только язык чешет да хворым притворяется. А все его хворобы — одна дурость и лень, бесстыжие его очи. Вот сидит цацки строит…
— То ж на рыбу, Катря, — вставил дед Харлампий.
— А где та рыба, кто ее видел?… Нет, чтобы кабана покормить — чтоб он сдох! — нет, сидит, как кот, на солнце выгревается да еще всяких бродяг заманивает…
— Сейчас покормлю, — приподнялся дед.
— Сиди, чтоб тебя прикипело к этому месту, опять горячим накормишь…
Дед Харлампий еле заметно ухмыльнулся и подмигнул.
Еще и зубы скалит, бесстыжая душа, когда только господь бог освободит ее от такого мужа-дармоеда… А тут еще поночевщиков принесло, будто у нее мороки без них мало… Что, других хат нету, что все к ней прутся?
Антон во все глаза смотрел на ругающуюся тетку. И эта ведьма была когда-то тихая да ласковая? Наврал дед… «Прогонит, — подумал он. — И ну ее! У такой жить — загрызет. Лучше сразу уйти, а то еще пульнет чем…» Он посмотрел на Федора Михайловича, но тот слушал невозмутимо, с явным интересом. Незаметно заслонив Боя, у которого вздыбилась шерсть на холке, он придерживал его передние лапы ногой.
— Да они же люди, видать, ничего, — ухитрился вставить дед Харлампий. — А у нас все одно горница пустует. Жалко, что ли?
А убирать ее кто будет? Уж не он ли, лысый лайдак? Ему ничего не жалко, не его забота. А ей пополам перерваться?… А если их принесла нелегкая, так чего они поразевали рты, торчат тут, мозолят глаза и не идут в хату, пускай она провалится в тартарары. Что ей, делать нечего — только их уговаривать? А если им что не нравится, пускай идут под три чёрты…
— Нет, почему же, — сказал Федор Михайлович, — очень нравится. Мы остаемся. Где можно умыться?
Уж не думают ли они, что она им будет подавать да прислуживать? Вон колодец, пускай сами воду достают и умываются. Да пусть не наливают там, как свиньи, убирать за ними некому…
— Очень хорошо, — сказал Федор Михайлович. — Пошли, Антон.
— А боже ж мой! — закричала снова тетка Катря. — А то еще что за сатанюка?!
Ругань тетки Катри наскучила Бою, он встал, потянулся и зевнул во всю пасть.
— С ним не будет неприятностей, он воспитанный.
Да на черта ей его воспитание? Еще чего выдумали — таких чертей с собой возить. Их в клетках надо держать, а не к добрым людям водить. Да если б она знала, что они такого чертяку приведут, ни за что бы не пустила. И пусть они его девают, куда хотят, а чтобы ей и на глаза не попадался. Он же всех курей передавит, а потом на людей кидаться будет…
Федор Михайлович вытащил из колодца бадейку воды дед принес ковш. Холодная вода обжигала лицо.
— И всегда она так? — спросил Антон.
— Завсегда! — весело подтвердил дед Харлампий.
Антон пожал плечами:
— Как вы ее выдерживаете?
— Э, милый, да я, может, и живой-то до сих пор скрозь ее руготню. Смолоду я совсем квелый был, болезни до меня липли, как смола до штанов. Чуть что — в лежку. Она как заведет свою шарманку, как примется меня костить, тут, хочешь не хочешь, выздоровеешь…
— Судя по говору, вы коренной русак?
— Костромской.
— А сюда как же попали?
— В гражданскую. В двадцатом, когда белополяков гнали, полоснуло меня, еле выходили. Катря и выходила… Ну, отхворался, отлежался и в мужьях оказался. Тут и прирос…
— Устал? — спросил Федор Михайлович Антона.
— Не очень, только от тетки этой в голове гудит.
— Пойдем пройдемся, гудеть и перестанет. Тут недалеко грабовый массив.
Тропка вилась через сосновый подрост. Бой деловито трусил впереди, распушив задранный полумесяцем хвост. Антона всегда удивляло богатство его сигнальной системы. У других собак он или висит палкой, или раз навсегда свернут бубликом. У Боя он был подвижен и бесконечно разнообразен. Он мог вилять одним кончиком, молотить из стороны в сторону, мотаться по кругу, вытягиваться горизонтально, если Бой шел по следу, задираться вверх вот таким веселым полумесяцем, если шли на прогулку, но, если он поднимался, распушившись, и где-то с половины заламывался вниз, следовало быть начеку — значит, Бой видел или чуял врага и в любую секунду мог ринуться в атаку…
— Боя ты и дома видишь, лучше по сторонам смотри, — сказал Федор Михайлович.
Сосновый подрост кончился, вместе с ним исчезло и солнце. Они вступили в грабовый лес. Перед ними были только голые серебристо-серые или темные трещиноватые стволы. Кроны смыкались наверху в сплошной мрачный заслон. На земле ни кустика, ни травинки — только жухлые, полусгнившие листья да изредка отпавшая тонкая веточка. Буйная веселая зелень, удушливый терпкий зной сосновой рощи остались позади. Здесь было сумрачно, прохладно и сыро. Лес до краев залила гулкая тишина. Шорох листьев, треск ветки под ногами казались оглушительными.
Бой уже не бежал, а шагал пружинным шагом, сторожко поворачивая голову из стороны в сторону. Но вокруг все было немо и неподвижно, их окружали лишь редкие и прямые, как колонны, стволы.
Тропка свернула к опушке. Между стволами стали видны узкие, как стрельчатые окна, просветы голубого неба. Легким дымком поднимались от земли испарения, клубились и таяли под прорывающимися в чащу косыми столбами солнечного света.
— Как в кафедральном соборе, — сказал Федор Михайлович. — Здесь только Баха слушать. Знаешь, кто такой Бах?
— Бах? Это старик, который профессора Воронова назвал ослом?
— Воронова?
— Ну, Антона Ивановича, который сердится… Помните, в кино?
— Да? Ну… Это не главная его заслуга. В основном он сочинял музыку… Нравится тебе здесь?
— Не очень… — сказал Антон. — Будто в погребе.
— Ты еще слепой и глухой. Как всякий горожанин. Но, надеюсь, не безнадежен…
Антон снова обиделся. При чем тут Бах? Почему он должен знать этого Баха? И вообще он вовсе не затем сюда приехал, чтобы его все время воспитывали. С него и дома хватает по завязку…