Идя на завод, Алексей, как не раз в детстве, думал: как бы хорошо, если бы всё уладилось само собой! Виктор осознал, начальство поняло и стало на сторону Алексея, никто теперь не будет к нему приставать, грозить, А Гаевский?.. Гаевского за что-нибудь сняли, совсем прогнали с завода...
Он невесело усмехнулся. Вырос, а всё ещё не расстался с детскими надеждами на то, что все сделается само по себе, будет счастливый случай, чудо... Пора перестать верить в сказки. Нет в жизни легких дорог, волшебных случайностей, не бывает чудес, ничто не приходит само. Бывает только то, что ты сделал, чего добился... Вот он сделал. А чего добился?
Работа ещё не началась, а Федор Копейка был уже замурзан. Он подмигнул, ободряюще кивнул Алексею. Что проку в его одобрительных кивках?
Виктор, заметив Алексея, отвернулся. Сколько раз Алексей слышал, читал: настоящая дружба состоит в том, чтобы указывать другу его ошибки, недостатки. Алексей попробовал, и теперь самый большой, настоящий друг показывает ему спину.
Дядя Вася, хмурый больше обычного, еле поздоровался. Неужто и он?..
Работалось трудно. Полночи он не спал, думал о вчерашнем, сейчас гнал от себя эти мысли и не мог не думать о том, что теперь будет и что они сделают. Будет плохо, тут нечего и думать. Если бы ещё не Гаевский... А он, гад, всё подобрал и повернул так, что Алексей получался самый настоящий враг...
Другие ведь не знают, что это вранье, и будут думать, что так оно и есть, что Алексей на самом деле баптист, уголовник и член какой-то тайной организации. Теперь попробуй доказать, что ты ни то, ни другое, ни третье и вообще не верблюд...
В цехе о вчерашнем, конечно, знали – Ефим Паника наверняка растрепал, – но к Алексею никто не подходил, никто с ним не заговаривал. Алексею казалось, что его даже сторонятся, встретив взгляд, отворачиваются, притворяется очень запятыми или уходят, боясь что он такой...
Незадолго до обеда к Алексею подошел мастер. Строго поджимая губы, он перебрал наряды уже размеченных деталей, собрал чертежи и небрежно спросил:
– Ну, что ты себе думаешь?
– А что мне думать?
– Свое «я» хочешь доказывать? Смотри, допрыгаешься!
– Не пугайте. Меня вчера уже пугали.
– Я не пугаю, я советую. Пока не поздно. Вчера были цветочки, а ягодок лучше не дожидаться... Пошел бы, по-человечески сказал: так и так, мол, осознал, прочувствовал свои ошибки, и больше впредь ничего такого не повторится... Ну, чего-нибудь тебе припаяют, чтобы крепче осознал. И всё. А будешь дальше свое «я» доказывать – тогда не жалуйся...
– Вам не пожалуюсь.
– Ты гордость эту брось! И не таких обламывали. Ведь это вопрос двоякий: как с тобой решат поступать...
– Не вопрос, совесть у тебя двоякая, – сказал Василий Прохорович. Он подошел незамеченный и стоял теперь возле плиты, обтирая руки концами. – Ты парня не сбивай, совесть ему не укорачивай. Что укоротишь, того не воротишь...
– Я его не сбиваю – советую. У меня опыта побольше его, и голова на плечах...
– На твою голову, Ефим, только штаны надевать.
– Василий Прохорович! Я вас уважаю, но...
– Ладно, потом доругаемся. Докладываю, как начальству: я, видно, пошабашил сегодня. Пойду в здравпункт. Ломает меня что-то, просквозило, видать...
Ефим Паника посмотрел на станок – он был уже прибран.
– Да как же, Василий Прохорович? Ведь блок срочный!
– Тебе – блок, а мне к партийному собранию выздороветь надо.
– Так это ж на той неделе!
– А я не знаю, сколько я хворать буду... Вас чему учат? Самый ценный капитал – люди. А ты – блок! От тебя, Ефим, любая наука, как от стенки... На, держи, может, умнее станешь.
Он сунул в протянутую руку мастера грязные промасленные концы и пошел по пролету к выходу. Мастер посмотрел на ком ветоши, в сердцах швырнул его на пол.
Старик шел сгорбившись, ни на кого не глядя и даже чуть покачиваясь. Алексей догнал его.
– Дядя Вася, может, помочь?
– Не надо, я на ногах удержусь... Ты-то сам держись!
Алексей вернулся к плите.
Значит, дядя Вася на его стороне! Как он Ефима Панику... Интересно, Ефим сам или его послали «советовать»? Значит, Алексею просто хотят заткнуть рот. Отступись он, и они отстали бы от него...
Дядя Вася может быть спокоен: он будет держаться. Если он отступит, соврет сейчас, то потом будет врать всегда. Если сегодня стерпит чужую ложь, обман, завтра солжет и обманет сам. И тогда уже возврата нет. «Что укоротишь, того не воротишь»...
Пусть делают что хотят! В конце концов, что они – съедят его?..
Всё это будет потом. А сейчас приближается то, что уж никак не может отодвинуться или не состояться. Поезд в шесть. Доехать, переодеться, добежать до Наташи – не меньше часа. Она просила пораньше...
За несколько минут до гудка Алексей убрал инструменты, умылся. И в это время подошел мастер.
– Иди в контору. Сразу после работы – заседание цехкома. По твоему вопросу, – внушительно сказал он.
– Почему сегодня? Я сегодня не могу...
– Как это – «не могу»?
– Не могу, и все! Занят сегодня.
– Ты с ума сошел? Какие могут быть занятия, когда об тебе вопрос?! Ты что, с этим шутки шутишь?
– Никакие не шутки! Что им приспичило? Я никуда не сбегу, можно и завтра...
– Может, ты вообще не пойдешь? Отменишь цехком? Набезобразничал, а теперь струсил?
– Ничего я не боюсь. А сегодня не пойду. Я же сказал – не могу!
– Иди объясняй Иванычеву, а не мне.
Самое разумное – было пойти и объяснить, почему он не мажет сегодня присутствовать на цехкоме, но он тут же понял совершенную невозможность сделать это. Сказать о Наташе? Поднимут на смех, скажут про неё какую-нибудь гадость... Он только задержится, опоздает и ничего не добьется.
– Я не пойду, – набычившись, сказал Алексей.
– Ты дурака не валяй! – закричал Ефим Паника. – Ты не понимаешь, чем это может кончиться? Да если только...
Рев гудка заглушил его слова. Алексей секунды две смотрел на его беззвучно кричащий рот, махнул рукой и побежал к выходу.
Он бежал по заводскому двору и чем больше удалялся от цеха, тем отчетливее сознавал, что делает непоправимое. Они и так готовы съесть его с сапогами, а од сам дает им козырь в руки, да ещё какой!
В проходной, показывая пропуск вахтеру, он на секунду приостановился. Ещё не поздно вернуться, ещё можно поправить...
А Наташа? Она же волнуется, смотрит поминутно на часы. Что она подумает? Как они вдвоем справятся с вещами? Да что вещи? Не увидеть её в последний раз?! Алексей ринулся в автобус.
Место оказалось удобным, вещи были разложены, они вышли на платформу. По ней ещё спешили отъезжающие с чемоданами, авоськами, цветами. В большинстве это была молодежь. Юность уезжала в науку, и над платформой звенели громкие голоса и смех, взлетали обрывки песен. Наташа улыбалась, наблюдая предотъездную суматоху, уговаривала мать не беспокоиться – что она, маленькая? – спрашивала о чём-то и тут же, не слыша ответов, сетовала, что не повидала Киру, не попрощалась с ней. Ей, бедняжке, трудно теперь с ребенком... Алексей молчал и не сводил с неё глаз.
– Почему у тебя такое лицо? Алеша! Что-нибудь случилось?..
– Нет, всё в порядке.
Не это, совсем не это хотел и должен был он сказать... «Наташа, Наташа! Не уезжай. Останься здесь хоть на пять, хоть на три дня, пока не закончится это... Если бы ты знала, как ты мне нужна! С тобой я могу всё. Я всё выдержу. Ничего не делай, ничего не говори, только будь здесь. Чтобы был человек, который мне дороже всех, и чтобы я знал, что кому-то немножко нужен и я...»
Она ничем не могла ему помочь. Он и не ждал, что она поможет. Важно только, чтобы она была здесь, он мог прийти и сказать: «Понимаешь?» И пусть бы она даже не поняла, а только кивнула. Ему было бы легче. Он стал бы сильнее.
Ах, как это важно, чтобы рядом с тобой был человек, к которому можно подойти и сказать: «Понимаешь»! И как часто, слишком часто такого человека рядом с тобою нет...
Алексей молчал. Он понимал, что не может, не должен, не имеет права сказать. Наташа не поймет и, даже поняв, всё равно уедет. Этого нельзя изменить и остановить. В сущности, она уже уехала.
Неподвижен поезд, она ещё стоит у вагона, говорит, улыбается. Но её уже нет.
Она уж вся там, в Ростове, в институте, в своем будущем. И всё прошлое для неё уже прошло, а настоящее уже стало прошлым. Оно возникнет в памяти лишь потом, как воспоминание, а воспоминания никогда не становятся действительностью...
И он молчал. Где-то возле паровоза задребезжал свисток, подхлестнутый им предотъездный гвалт забушевал сильнее. С печальной нежностью Алексей смотрел, как Наташа целует мать, и улыбался. Наташа протянула ему руку.
– Ты меня не забудешь? Будешь писать? Много и часто, да? А потом я приеду, и будет всё, как было... Да?
Она побежала к вагону, вскочила на подножку, обернулась и прощально подняла руку. Внезапно всё оживление словно сдуло с её лица, рука опустилась, прижалась к горлу – так трудно стало вдруг дышать.
Только теперь она увидела, какое у него лицо... Боже мой, боже мой! Что же она делает? Зачем уезжает?.. Он молчит. Он всегда молчит. Ни разу не сказал ни слова, но она ведь знает... Давно знает. Он же любит её! Как никто... И никто никогда так не полюбит. Почему всё так глупо и ужасно? Они говорили о чём угодно – о рыбе, о звездах, о науке, обо всякой чепухе – и никогда об этом... А думали об этом. Почему? Почему так глупо устроены жизнь и люди? Стыдятся себя и своих чувств, самое лучшее прячут в ненужное, в пустяки... А потом плачут, но уже ничего нельзя изменить, вернуть, поправить. Как же он будет без неё? А она? И что теперь делать? Спрыгнуть? Остаться?.. Мамочка, милая, не сердись, что я не смотрю на тебя! Посмотри на его лицо. Разве ты не видишь... Что же мне делать? Вот уже поезд трогается... Как же я могу уехать?
Опоздавшие вскакивали на подножку, толкали Наташу, кто-то над ней, перегнувшись, высунулся из тамбура, давил грудью ей на голову, она ничего не замечала и смотрела, смотрела. Проводница шла рядом с вагоном, доставала из футляра свернутый желтый флажок. Наташа прыгнула с подножки на платформу.
– Сумасшедшая! – охнула мать,
– Гражданка! – сердито закричала проводница.
Наташа подбежала к Алексею, приподнялась на цыпочки и поцеловала его.
– Вот это да! – завистливо сказал нарочитым басом парень, стоявший у открытого окна.
– Бис! – закричал его товарищ.
Наташа вскочила на подножку, протиснулась мимо ворчавшей проводницы. Вагон пошел быстрее. Стоя за спиной проводницы, пылающая, заплаканная Наташа махала рукой: «Пока!» Колеса мягко прищелкнули на стыке рельсов, потом ещё громче, ещё громче и пошли отщелкивать резко и четко: «По-ка! По-ка!..»
– Ах, сумасшедшая, сумасшедшая... – шептала мать Наташи, махала рукой и вытягивала ею, стараясь разглядеть уже неразличимо отдалившуюся Наташу.
Алексей стоял неподвижно, сунув руки в карманы, исподлобья смотрел на удаляющийся поезд.