Устали оба – и Виктор и Алов. Они сидели битых два часа, но дальше первой странички не пошли.
Сначала всё было легко: родился там-то, тогда-то, отец – партработник... Последнее время был секретарем горкома. Первым секретарем. Мать? Обыкновенно, домашняя хозяйка. Есть ещё младшая сестра Людмила. Перешла в четвертый. Когда пошел работать? Когда кончил семь классов, умер отец... Вот тогда и пошел. Подробнее? Что ж тут подробнее? Обыкновенно...
Рассказывать об этом не хотелось.
...Поход начался так хорошо, у Витьки так здорово всё получалось. Никто лучше его не мог стоять на руле. Даже у Семена «Моряк» рыскал, а у Витьки шёл как по ниточке. А тут ещё шторм... Ну и прихватило их тогда! Через час всех свалило. Остались на ногах только Петр Петрович, Семен да Витька. Им хоть бы что. Ничуточки не укачало. Они всё время и несли вахту, посменно. «Моряк» валился то с носа на корму, то с борта на борт. Тут кого хочешь укачает. Петр Петрович говорил, что шторм баллов на семь, но ребята были уверены, что на самом деле все двенадцать...
На третьи сутки ветер упал, волны стали меньше.
К Бердянску подошли утром. За ночь море успокоилось, ребята отоспались, отдохнули, и теперь их распирала гордость: штормяга был что надо, а они, как настоящие моряки, выдержали свой курс, и никаких гвоздей...
Отмытый штормовыми ливнями город пламенел черепицей, слепил белизной домов. Деревья сушили на легком ветерке помолодевшую зелень, в лужах плыли подрумяненные купы облаков. Мостовая причальной стенки шаталась и дергалась, как пьяная. Ребята с хохотом следили друг за другом, за своими ногами. Они перестали повиноваться. За четверо суток тело приноровилось к зыбкой шаткости палубы, втянулось в непрерывную качку, и теперь, хотя под ногами была надежно неподвижная земля, тело продолжало раскачиваться, ноги искали опоры там, где её не было, и натыкались на неё, когда она не была нужна. Весело горланя, ребята вдребезги разбивали заглядевшиеся на себя в лужах облака и заново учились ходить по твердой земле.
Петр Петрович ушел к капитану порта. Вернулся он скоро, неожиданно строгий и хмурый.
– Все ко мне! – резко скомандовал он. Ребята стихли, подбежали. – Мне нужно отлучиться. Заместителем назначаю Семена Горина. Готовить завтрак, раздать. С корабля не отлучаться, не купаться. Ясно? Гущин пойдет со мной.
Витька готовно зашагал рядом. Зайдя за штабеля пустых селедочных бочек, Петр Петрович остановился, положил руку на Витькино плечо.
– Такое дело, Гущин... Ты показал себя как настоящий моряк. Как мужчина. Понятно?.. Так вот. Мужчиной надо быть всегда...
– А что? Что такое? – нетерпеливо спросил Витька...
– Такое дело... Беда, брат, случилась... Умер отец... Твой отец.
Витька поднял широко открытые глаза на Петра Петровича.
– Вот... – Петр Петрович вынул из кармана кителя бумажку, протянул Витьке. – Телеграмма.
Витька прочитал:
КАПИТАНУ ПОРТА БЕРДЯНСК СРОЧНО ПЕРЕДАТЬ КОМАНДИРУ УЧЕБНОГО БОТА «МОРЯК»
ВВИДУ СМЕРТИ ОТЦА НЕМЕДЛЕННО ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ ОТПРАВИТЬ ДОМОЙ УЧМОРА ГУЩИНА ПОХОРОНЫ СЕДЬМОГО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ НАЧВОДСТАНЦИИ ДОСААФ ЛУЖИН
Горло Витьки что-то перехватило и туго сжало. Он отвернулся и ткнулся лицом в днище бочки. От неё нестерпимо воняло соленой рыбой. «Старые, пустые, – подумал Витька. – Свежая так не воняет».
– Ну, ну... – сказал Петр Петрович. Голос его звучал глухо, как через вату. – Держись.
Он оторвал Витьку от бочки, повернул лицом к себе, смахнул с его лба налипшую рыбью чешую.
– Держись. Мужчина должен держаться – вот!.. – Большой волосатый кулак его сжался так, что побелели косточки. Витька посмотрел на кулак и кивнул.
– Ага.
– Сейчас десять. На автобус ты ещё вполне успеешь...
Горло было по-прежнему чем-то зажато, и не проходила странная глухота. Ломовик беззвучно шлепал широкими, как тарелки, копытами по камням, железные прутья на подводе тряслись беззвучно, и даже мотоцикл, обдавший их сизым дымом, шелестел еле слышно.
На автобусной станции было пусто, окошко кассира закрыто. Грязь на полу, густо замешанная на подсолнечной шелухе, начинала подсыхать. Петр Петрович распахнул дверь к диспетчеру. Тот зубами вытаскивал резиновую пробку из бутылки с молоком, на газете лежала булка. Увидев вошедших, он выплюнул пробку и сердито сказал:
– Русским языком написано: «Сегодня рейсы отменяются».
– Почему?
– Грязь.
– Тут, понимаете, срочный случай...
– При чём тут случай? Одна вышла и за городом на пузо села. Теперь жди, когда из эмтээс трактор пришлют...
– Когда же пойдут?
– А я знаю? Когда дорога протряхнет... Не раньше как через сутки. Дождь вон какой лил. Теперь не грейдер, а... водохранилище, матери его черт!
– Понимаете, у парня отец умер...
Диспетчер посмотрел на Виктора, помолчал.
– Что ж я, автобус по воздуху пошлю?.. А вы вот что: попробуйте на аэродром. Только навряд и там... – с сомнением покачал он головой.
По дороге на аэродром Петр Петрович завел Витьку в чайную, заказал шницель и чай. Витька поковырял шницель и отложил вилку. Есть не хотелось. Почему-то всё время пересыхало горло. Он жадно выпил стакан чая, потом второй. Горло осталось пересохшим.
В комнате дежурного по аэродрому, несмотря на распахнутые окна, плавал синий табачный дым. Четыре летчика весело смеялись. Трое были в кителях и фуражках, четвертый в шлеме и комбинезоне.
– Сюда нельзя! – сказал летчик, сидевший за столом.
– Вы дежурный? – спросил Петр Петрович. – Нужно срочно отправить одного пассажира. Вот этого.
– Какие пассажиры! – засмеялся дежурный. – Мы тут скоро водолазами заделаемся...
– Лягушками. Меня уже квакать тянет... – сказал другой летчик в комбинезоне, остальные заулыбались.
Петр Петрович протянул дежурному телеграмму. Тот прочитал, перестал улыбаться.
– Сами видите – ни взлететь, ни сесть. Ну, отсюда вытолкнем, а там не примут. Почта и та лежит. Вон пилот – с утра дожидается...
– Как же быть?
Дежурный пожал плечами:
– Может, к вечеру...
– Придется ждать, – сказал Петр Петрович, когда они вышли. – Одна надежда на самолет. А пока нужно побывать на «Моряке», всё ли там в порядке... Пошли?
Витька представил, как все ребята начнут спрашивать, смотреть на него, и покачал головой.
– Я лучше тут...
Петр Петрович внимательно посмотрел, кивнул:
– Добро. Я скоро обернусь.
Огромное поле аэродрома сверкало широкими лужами. Возле домика дежурного, будто куры у запертого курятника, сгрудилась стайка грязно-зеленых и серебристых «кукурузников».
Полосатая «колбаса» на шесте то надувалась, как маленький дирижабль, то мешком опадала вниз.
Витька никогда не видел самолетов вблизи. Он сделал несколько шагов к «кукурузникам» и вернулся. Разглядывать самолеты перехотелось. Он сел на скамейку возле домика. Маленькие черные муравьи хлопотливо суетились возле дырочки в земле, стараясь протолкнуть в неё серый комочек раз в пять больший, чем любой из них. Витька вяло удивился, почему это он так отчетливо всё видит, будто и самолеты, и полосатая «колбаса», и муравьи, и всё-всё вырезано и раскрашено яркими детскими карандашами. Только всё какое-то стало неслышное. Или у него уши вдруг испортились? Он потрогал уши. Нормальные. Может, потому, что так болит голова? Он наклонился и, скорчившись, прилег. Край земли у самого горизонта стал приподниматься, полез вверх...
Он вскочил, едва не свалившись со скамейки. К домику приближался пилот в комбинезоне. Тот самый, что сидел у дежурного. Только теперь он шлем держал в руках и волосы у него были длинные. Выходит, он – женщина? Женщина-пилот внимательно посмотрела на Витьку и ушла в домик. Солнце склонилось к западу. Справа, над морем, набухали облака, подножие их у горизонта темнело синеватой изгарью. Полосатая «колбаса» уже не опадала пустым мешком, а моталась под окрепшим ветром. А Петра Петровича всё нет...
Петр Петрович пришел. На плече у него болтался Витькин рюкзак.
– Ну как? – спросил он, опуская рюкзак на скамейку. – Поешь, там ребята положили. А я узнаю.
Вернувшись, он присел рядом, озабоченно посмотрел на небо.
– Билет дали. На всякий случай. Говорят, попробуют.
Они сидели молча и ждали. Из домика, натягивая шлем, вышла женщина-пилот. Дежурный с порога прокричал:
– Так не забудь, Маруся, – в клеточку! В универмаге недавно были... Зайди обязательно!
– Ладно! – отозвалась Маруся.
Она подошла к стоящему с краю серебристому «кукурузнику», стянула с мотора брезентовый чехол. Откуда-то появились двое парней в засаленных комбинезонах, взялись за концы крыльев и легко, как послушную лошадку под уздцы, откатили самолет. Маруся влезла в переднюю кабину, подняла руку. Один из парней покачал пропеллер, резко крутнул его. Пах, пах... – выстрелил мотор и ровно затарахтел. Пропеллер исчез, вместо него заструился зыбкий прозрачный круг. Потом мотор заглох, пропеллер снова появился, покачался и застыл. Маруся вылезла, открыла дверцу второй кабины. Парень принес и бросил в неё брезентовый мешок. «Почта», – подумал Витька. Маруся обернулась к нему:
– Давай!
Витька подхватил рюкзак. Петр Петрович помог расправить лямки, протянул руку.
– Ну, Виктор, вот твой билет. Будь здоров. И держись!
Сгорбившись, держась за лямки рюкзака, Витька пошел к самолету. Маруся спустила подножку у дверцы кабины.
– Влезай. В случае чего – вон лежит бумажный мешок...
Витька кивнул, хотя не понял, зачем ему бумажный мешок... Петр Петрович, стоя в отдалении, махал рукой. Маруся закрыла дверцы. В полукруглый прозрачный колпак над головой были видны только небо в наплывающих тучах, мотающаяся на ветру полосатая «колбаса» и крыша домика. За стеклом, отделяющим место пилота, появилось лицо Маруси, она кивнула ему и отвернулась. Мотор снова затарахтел, самолет дернулся, стал раскачиваться и подпрыгивать. Качка незаметно кончилась, мотор загудел тише, ровнее, и в колпаке показалась земля. Она накренилась набок, словно собиралась опрокинуться. На краю поля возле домика стояли игрушечные самолеты. Поодаль Витька различил крохотную фигурку, в которой угадал Петра Петровича.
Витька привстал. Фигурка уменьшалась, убегала в сторону, назад. И Витька вдруг понял, что уходил, исчезал не только необыкновенный и неподражаемый Петр Петрович. Вместе с ним уходило, исчезало всё, что было до нынешнего утра, – «Моряк» и его дружная команда, твердая вера в свое обязательное капитанство, уходило всё безоблачное, радостное, безвозвратно уходило детство. А впереди... То, что предстояло ему, то, что было там, дома, и теперь стремительно надвигалось на него, как мрачные тучи, плывущие с моря, – это было так страшно и невыносимо, что Витька вдруг припал к брезентовому мешку с почтой и заплакал отчаянными, последними и безутешными слезами детства.
Слезы иссякли, Витька сел на место. Самолет всё время потряхивало, валило со стороны на сторону. Иногда сиденье проваливалось под ним, падало вниз. Витька обмирал и упирался в стенки узкой кабины, словно это могло удержать от падения. Самолет не падал. Через секунду его поддавало снизу, будто он натыкался на твердый уступ, взбирался на него и, раскачиваясь, летел дальше. Время от времени Витька замечал обращенное к нему лицо пилота. Маруся ободряюще кивала, хотя лицо её оставалось суровым и напряженным. Тучи с моря наплывали всё ближе, наливались синеватой чернотой. Черноту прорезал слепящий зигзаг, и тотчас огненные хлысты, один за другим, принялись полосовать набухшие громады. Они сверкали вдоль, поперек, падали в море, взрывались внутри туч, и те вспыхивали жутким багровым отсветом. Самолет, как бы испугавшись, тарахтел тише и прижимался к земле. Прямо под хлипкими крыльями мелькали растрепанные ветром макушки тополей, крыши, наперегонки уносились назад разномастные полотнища посевов, змеиные извивы балок. Волоча за собой темноту, тучи надвигались вкруговую, внизу осталась только небольшая полоса, на которой можно было различить деревья, дома, петляющую нитку дороги. Самолет наткнулся на что-то, подскочил, снова ударился и, подпрыгивая, покатился по земле. Из-под колес взлетели косые фонтаны воды, захлестали по нижним крыльям.
Самолет остановился, мотор взревел и заглох. Маруся открыла дверцу, Витька взял рюкзак, спрыгнул на землю. В лицо брызнули дождевые капли.
– А где дорога к городу?
– Вон, мимо красного бензовоза, – сказала Маруся, доставая мешок с почтой. – Да ты погоди, скоро...
Витька не дослушал и пошел. Большак был изрыт колдобинами, до краев налитыми грязевой жижей. Липучая, как тесто, земля на обочине хватала за ноги, толстенными лепешками нарастала на башмаках. Дождь пузырил поверхность луж, потом припустил, зачастил монотонно и устойчиво. Разъезжаясь ногами в жидкой грязи, Витька прошел с километр, когда сзади просигналила автомашина. Не оборачиваясь, он отступил в сторону. Обдав его грязью, грузовик с фанерной будкой на кузове проехал немного вперед и остановился.
– Давай сюда, слышь, парень! – услышал Витька голос Маруси.
По-мужски сильные руки её вздернули Витьку в кузов. Заскрежетали шестерни передачи, угрожающе запрокидываясь со стороны на сторону, машина двинулась. Витька смотрел на убегающую из-под колес дорогу. Пропаханная шинами сдвоенная колея разверзала бесконечный зев, и он тут же захлебывался в жидкой грязи.
В центре машина остановилась.
– Тебе куда? – спросила Маруся.
– Я тут. Спасибо, – невнятно ответил Витька, спрыгнул на мостовую.
Свет горел только в кухне. Витька осторожно стукнул в окно. За стеклом мелькнуло исплаканное лицо Сони. Всплеснув руками, она бросилась открывать.
– Ой, Витя, Витя! – горестно прошептала она. – Такое стряслось!..
– Кто там? – прозвучал в темной прихожей чужой осипший голос, большое рыхлое тело прижалось к нему и забилось в рыданиях.
– Ох, Витя, Витенька... Нету, нету его, нашего голубчика!..
Соня зажгла свет. Витька придерживал трясущиеся плечи матери и тихо повторял:
– Мам, ну, мам...
– Ой, лишенько! Да будет уже вам... – вмешалась Соня. – Вы поглядите, он же мокрёхонек, нитки сухой нет... Ещё простудится да заболеет...
Она силком оторвала мать от Виктора.
– Вон лужа какая натекла!.. Скидай всё тут, я сейчас сухое дам.
Витька стеснялся переодеваться при матери, но она неотступно ходила следом.
– А теперь молочка горяченького... И говорить – ничего не говори! Пей, и всё...
Витька через силу пил молоко. Мать, привалившись головой к стене, закрыла глаза. Опасливо поглядывая на неё, Соня торопливо шептала:
– В одночасье! Хоть бы хворал или что... Сидел на службе в кабинете. Вошли, а он уж и не дышит... Ох, горе горькое!.. А на похоронах что народу было! Идут и идут! И всё венки и флаги... Два оркестра на переменку...
Витька поднял на неё глаза. Какие оркестры? Какая теперь разница, сколько было оркестров...
– Где Милка?
– Я её к соседям загодя отвела. К Ломановым. Чего ей душу надрывать?! И так уж...
Из-под сомкнутых век матери непрерывно текли слезы. Витька отставил стакан.
– Мама, тебе нужно лечь!
– Да разве я засну?
– Заснешь не заснешь, а лечь нужно... Пойдем!
Пустая столовая, где ещё стоял длинный стол, застеленный красным, была затоптана, усыпана сосновой хвоей. Не раздеваясь, мать прилегла в спальной на кровать.
В кабинете всё осталось, как было. Витька осторожно потрогал стол, письменный прибор. Всё это было его. Всё осталось, а его уже нет. Больше никогда не войдет он в эту комнату, не будет кричать в трубку, что «поставит вопрос на бюро», не сядет за этот стол и не спросит у Витьки: «Ну, архаровец, чем живёшь, о чём думаешь?..» Не стало его, Витька остался, но странным образом всё, чем жил и о чем думал Витька до сих пор, ушло вместе с ним. Теперь нужно было жить как-то иначе, думать о другом. Как и о чём?..
Витька сел в кресло, переплетя пальцы рук, оперся локтями о стол. По оконному стеклу, догоняя друг дружку, как слезы, торопливо текли дождевые капли.
– Вот так... вот так он всегда сидел!.. – услышал Витька прерывистый, задыхающийся голос.
Мать стояла в дверях, держась за притолоку, слезы неостановимо лились по её щекам. Витька вскочил.
– Не могу я там... – виновато сказала мать. – Я тут посижу немножко...
Витька уложил её на диван, принес подушку. Мать покорно, как маленькая, подчинялась. Витька погасил свет, сам прикорнул у неё в ногах.
Утром они пошли на кладбище. Могильный холмик был завален венками. Они лежали в несколько слоев, друг на друге, часть съехала на соседние холмики. Дождь размыл краску надписей, забрызгал глинистыми шлепками цветы и ленты. Охряными змейками от осевшей могилы расползлись потоки жидкой глины. Мать рухнула на колени, со стоном припала к могиле. Витька больше не плакал. Он стоял и смотрел, как сотрясаются от рыданий плечи матери.
– Ну, хватит, мама, – насупив брови, сказал он. – Пойдем!
Он очистил от глины запачканное платье её, взял под руку, увел.
Вечером, когда Витька разбирал отцовские бумаги, пришел директор «Орджоникидзестали» Шершнев. Высокий, всегда сутулящийся, он теперь показался сгорбившимся. Морщины вокруг плотно сжатых губ прорезались резче. Он коротко поздоровался, присел к столу. Шершнев был другом отца, но в дом приходил редко. Зачем пришел теперь? Сочувствовать? Насупившись, Витька ждал. Шершнев долго молчал.
– Я пришел не утешать, – сказал он. – Утешить в таком горе нельзя... Как думаете жить дальше?
Мать махнула рукой, снова заплакала.
– Какая теперь жизнь? Нету теперь у нас жизни...
– А дети? – сурово спросил Шершнев.
Мать пересилила себя, прерывисто вздыхая, проговорила:
– Как-нибудь... Он все говорил: «Я двужильный, меня надолго хватит...» А вот...
Шершнев переждал, пока мать успокоится.
– Пенсию вам дадут...
– Что ж пенсия? Разве проживешь? Соню отпустить придется. Работать пойду.
– Кем?
– Когда-то была воспитательницей в детском садике...
– Ну это, мам, чепуха! – решительно сказал Витька. – Ты лучше дома. Я сам пойду работать!
Шершнев искоса, сверху вниз посмотрел на него.
– А что? – загорячился Витька.
– Куда ты пойдешь, ты же маленький! – сказала мать.
– Никакой я не маленький! Отцу, когда начал работать, сколько было? Пятнадцать! И мне скоро будет пятнадцать... И я вон какой здоровый, сильнее всех в классе!
– Да, – покивал Шершнев, – Иван Петрович, как я, начал в пятнадцать. А семнадцати в армию ушел, добровольцем.
– Вот! – торжествуя, сказал Витька. – А в девятнадцать он уже директором был! – и потряс в воздухе затертой бумажкой. Эту бумажку он только что нашел.
«30/IX 1921г. Екатеринославский Губсовнархоз
Отдел Металла
Заводу бывш. «Старр»
Настоящим Отдел Металла командирует к Вам на основании командировки Губпарткома за № 6317 тов. И.П. Гущина в качестве практиканта заведующего заводом, причем разрешается предоставить тов. Гущину 2-недельный отпуск, ссылаясь на постановление ЦК КП(б)У.
Завгубметалла».
– Директором он долго не был, – сказал Шершнев, возвращая бумажку, – ушел снова в армию, в бронечасть, а потом – на рабфак...
– Всё равно! А начал когда? Вот и я начну...
– А учиться?
– Буду и учиться! Что я – один? Есть же вечерние школы, ребята там учатся и работают. Пойду учеником, и всё. Я быстро научусь, у меня к технике способности.
– Каким учеником?
– Отец сначала кем был, фрезеровщиком? Вот и я буду! Таким, как он...
– Таким, как он, стать трудно, – сказал Шершнев.
– Стану!
Мать с сомнением качала головой, Шершнев молча раздумывал.
– Подумайте, – сказал он наконец. – Может, он и прав. Всё равно ему надо на ноги становиться, и раньше, пожалуй, лучше...
Витька настоял на своём. После смерти отца само собой получилось так, что во всём главном решал теперь Витька. Мать по-прежнему указывала ему, что надеть, когда есть, как себя держать, но ничего серьезного без него не предпринимала, обо всем советовалась. Витька незаметно перестал быть Витькой и стал Виктором – главой семьи, кормильцем. Как он был горд, как была счастлива мать, как хвастала перед соседями, когда оп принес свою первую, не ученическую уже, а настоящую рабочую зарплату...
А Милка, пришибленная несчастьем, изреванная Милка, которая первые дни ходила за ним по пятам, как пришитая? Ей ведь тоже нужна была опора, защитник, наставник. Прежде им был отец, теперь стал Виктор. И прежде он для Милки был всезнающим и всеумеющим, недосягаемым образцом, примером и повелителем. Теперь эта маленькая душа прилепилась к нему всей силой своего испуга перед смертью, вошедшей в их дом, всей жаждой найти от неё защиту, незамутненной любовью и верой в то, что он самый лучший, самый и самый...
Разве можно всё это рассказать? И зачем это знать Алову? Он же будет писать про производственное, а всё это – семейное, его, Виктора, личное, никому до этого нет дела.
Алов обгорелой спичкой чистил огромный, в сантиметр, ноготь на левом мизинце и морщился.
– Ну, молодой человек, – сказал он, – так дело не пойдет. Мне нужны подробности. Факты и самые мелкие фактики.
– А зачем?
– Видишь ли, молодой человек... – со вкусом повторил Алов. Он любил, когда можно было обращаться к людям снисходительно. Снисходительность к другим возвышала его в собственном мнении. – Видишь ли, молодой человек, я собираюсь написать о тебе не статью, а брошюру. Может, даже книжку. Но для этого мне нужны всевозможные факты. Без этого нельзя творчески проникнуть в материал... Давай так: ты день-два подумай, а потом мы снова встретимся. Только пока об этом не трепаться! Понятно?..
Виктор думал, будет заметка в газете, а оказывается – целая книжка! Это похлеще любой доски и всяких там фотографий. У них в цехе... Да что там в цехе! На всём заводе ни про кого нет книжки! А про него будет!
Всю дорогу домой он старался держаться солидно, но губы его расползались в улыбке. Жалко, нельзя рассказать... Нет, Лешке можно, он не разболтает. Виктор хотел забежать в общежитие, но вспомнил: Алексей, конечно, ушел к Наташке, и теперь их не найдешь...
В цех утром он не шёл, а летел. У входа в пролет Виктор не удержался, оглянулся на доску, где вывешивались приказы и всякие объявления. Вчера здесь повесили «молнию»: на куске обоев красными печатными буквами было написано, что «фрезеровщик В. Гущин выполнил 220 процентов сменного задания. Берите пример с передовика производства!» «Молния» была на месте. Только с ней что-то произошло. Виктор не сразу понял, подошел ближе. Наискось через весь текст черным по красному было написано одно слово – «Липа». Виктор растерянно оглянулся, заметил обращенные к нему взгляды, улыбки. Он вспыхнул и побежал по пролету. Алексей уже был у плиты, рассматривал чертеж. Виктор подбежал.
– Понимаешь?.. Ты же видел «молнию» про меня, вчера повесили... Так какой-то гад написал на ней «Липа»!
Алексей поднял голову и спокойно сказал:
– Это я.
– Ты-ы?! – протянул Виктор и отступил. – Ну ладно! Попомнишь.