На рубеже веков в России выбрали нового президента. Старый был сильно нездоров, любил выпить и всем надоел до чертиков. Надо сказать, что главным положительным результатом его правления было повсеместное внедрение свободы слова. Он не мешал журналистам писать про него все, что им взбредет в голову, потому что ему было на них наплевать. А журналисты его любили, так как могли писать про него всякие гадости и получать за это много денег. Причем им даже не надо было ничего придумывать, поскольку материалом он их снабжал исправно.

Но потом он состарился, бросил пить, перестал дирижировать военными оркестрами, пересчитывать засевших в засаде снайперов и устраивать правительству загогулины. Все сразу заскучали, а журналисты больше всех, потому что теперь им пришлось самим выдумывать, про что писать, а они от этого уже отвыкли. Тогда и выбрали новенького, решив, что надо сменить тему.

Новый президент оказался не лыком шит. Развлекать журналистов ему почему-то не хотелось, и некоторые из них даже обиделись. Вместо того, чтобы развлекать журналистов, новый президент решил навести в стране порядок. Потому что при старом президенте порядка вовсе не было, а была полная анархия, отсутствовали законы, и не было никакой вертикали власти.

Новый президент был человеком молодым и еще не успел разочароваться в жизни. Ему бы в какую-нибудь европейскую страну — цены бы ему не было. Там население сидит и ждет, пока его облагодетельствуют властной вертикалью, чтобы немедленно начать подчиняться. Однако же нового президента, с его умом и талантом, угораздило родиться в России, и порядок ему пришлось наводить здесь, у нас. А у нас население законами не просто не интересуется, а откровенно пренебрегает. Увидев же только что отстроенную и свежевыкрашенную вертикаль власти, первым делом поднимает на нее ножку, после чего перестает замечать.

Видать, через некоторое время президент что-то такое начал чувствовать, потому что с горечью как-то сказал своим верным соратникам: мол, придумывают у нас законы десятки, а нарушают — миллионы, причем с особым цинизмом и редкой изворотливостью.

Это значит что? Это значит, что президент у нас не безнадежен, и со временем вполне может научиться руководить страной в наших сверхтяжелых, я бы даже сказал, экстремальных условиях.

Мы помним, конечно, горькие и бьющие прямо в точку слова поэта:

А все равно хочется надеяться на лучшее.

Да. Теперь, дружок, я расскажу тебе сказку. Крибле, крабле, бумс.

В мрачные времена, о которых никто уже и не упомнит, были в нашей прекрасной стране лагеря. В них сидели заключенные. Они прокладывали дороги, добывали руду, валили лес и занимались прочим общественно полезным трудом. За это их кормили и давали кое-какую одежду. Кормили не так чтобы очень, да и одежда была не из дома моделей, но процесс шел.

Этих заключенных охраняли специально обученные люди. Они следили за тем, чтобы никто не сбежал, от работы не отлынивал и каждый воспитывал в себе правильное отношение к жизни.

А через некоторое время кому-то пришло в голову посчитать, сколько заготовили, к примеру, леса, сколько за это время заключенные сожрали баланды, сколько сносили бушлатов и чуней, в какую сумму обошлась охрана, во что влетели хозяйственные постройки, включая жилье для лагерного начальства, и так далее. Посчитали — и схватились за голову. Потому что получилось, что очень дорого. Сплошное вредительство получилось.

Вредительство — это такое специальное слово, придуманное советской властью. Дело в том, что некоторые гнилые интеллигенты в свое время предупреждали — вся эта история с немецким марксизмом для нашей страны чужеродная штука. Внедрить ее, конечно, можно. Но страна оглядится, обнюхается, почешет, не спеша, поротую задницу и постепенно разберется с новшеством, преобразовав его по своему образу и подобию. Из этого такой оксюморон может возникнуть, что никаким историческим материализмом не объяснишь.

Марксисты-ленинцы в оксюморон не верили. По ихней науке оксюморона никак получиться не могло. Поэтому гнилых интеллигентов посадили на пароход и отправили куда подальше, чтобы они своим пессимизмом не затуманивали надвигающееся светлое будущее. А наблюдаемые труднообъяснимые явления решили называть вредительством. Потому что вредительство есть вещь материальная и потому более приемлемая, чем какой-то буржуазный оксюморон.

Ну так вот. С обнаруженными посредством арифметических действий вредителями разобрались быстро, благо здесь технология была отработана, и стали думать, как жить дальше. Чтобы труд заключенных не так дорого обходился государству рабочих и крестьян.

Особо напрягаться не пришлось, поскольку марксистская наука уже содержала в себе ответы решительно на все вопросы. Заготовку леса и прочих полезных вещей поручили профильным министерствам. А тому министерству, которое отвечало за заключенных, оставили только самих заключенных и их охрану. Задумано это было так. В профильное министерство поступает лес. После этого оно платит министерству, ведающему заключенными, деньги. И вот на эти деньги содержится охрана, закупается дополнительная колючая проволока, приобретаются чуни и так далее. Потом, в наше уже время, это назвали хозрасчетом. А тогда просто говорили, что социализм — это учет.

А еще решили, что заключенных надо материально заинтересовать в результатах своего труда. И назначить им заработную плату. Много добыл того, чего положено, — много получи. Мало добыл — мало получи. И из тех денег, которые платили профильные министерства, часть пошла на оплату труда. Небольшая часть. Но, с учетом общей численности заключенных, вполне весомая.

В лагерях в то далекое время сидели враги народа, действием или помыслом согрешившие против советской власти. А еще там сидели социально близкие элементы, которым советская власть никак не мешала жить. Потому что они и при любой другой власти точно так же занимались бы своим делом — грабежами, убийствами и другими вещами, безусловно нехорошими, но не такими противными, как неверие в историческую миссию пролетариата.

Эти самые социально близкие советской власти элементы очень не любили врагов народа. Потому как чувствовали, что именно враги народа своими злокозненными действиями и помыслами препятствуют наступлению того самого светлого будущего, при котором социально близкие станут полноправными членами коммунистического общества.

Эта нелюбовь выражалась в том, что врагов народа всячески третировали, отнимали у них еду, сколько-нибудь пригодную одежду, да еще и заставляли выполнять положенную норму выработки за себя и за социально близкого парня.

Повсеместное внедрение материальной заинтересованности было встречено в социально близких кругах с нескрываемым энтузиазмом. Впервые появилась реальная возможность не просто сделать свое пребывание в лагере максимально комфортным, но и создать необходимую материальную базу для грядущего освобождения, которое когда-нибудь обязательно наступит.

Во вражеской среде была проведена необходимая разъяснительная работа. В день выдачи зарплаты неподалеку от кассы возникал неприметный мужичок из воров, и каждый отходящий от окошечка добровольно делился с ним полученными деньгами. Надо сказать, что более половины воры никогда не отбирали. Но и менее трети — тоже никогда.

К вечеру все собранные средства стекались к казначею социально близких. Казначей отсчитывал часть, необходимую для безбедного существования до следующей получки, а остальное затаривал в дерюжные мешки из-под картошки. Это был неприкосновенный запас, о котором знали решительно все, но на который никому, включая начальника зоны, никогда и в голову не приходило посягнуть.

С определенной, зависящей от численности контингента периодичностью, набитые мешки загружались в транспортное средство. Чаще всего это был железнодорожный вагон. По договоренности с руководством лагеря к вагону приставлялась дополнительная вооруженная охрана, следившая за сохранностью груза.

И вагон шел на волю.

На известных заранее полустанках состав останавливался, к вагону подбегали темные личности, стрелки сбрасывали им мешок или два, личности расписывались в получении и исчезали.

Мешки с деньгами расползались по стране, подолгу задерживаясь в известных только посвященным потайных местах, и ждали своего часа. Когда очередной вор выходил на свободу, ему уже было известно, в каком именно подвале лежит его доля, и сколько ему назначено получить, дабы отметить начало новой жизни.

Надо сказать, что московское начальство, когда оно придумывало материальную заинтересованность, такого сюрприза вовсе не ожидало. Начальство думало, что оно единожды завезет в зону рубли, раздаст заключенным, в течение месяца заключенные снесут рубли в ларек, а к следующей получке эти же рубли снова будут розданы. Начальство и представить себе не могло, что через месяц треть этих рублей разойдется по подвалам и исчезнет из оборота.

Это только Солженицын точно знает, сколько в стране было лагерей и сколько в них сидело народу. Нам точно знать не нужно. Нам достаточно знать, что — много. И через какое-то время начальство с ужасом обнаружило, что все печатные станки, какие только есть в стране, работают на обеспечение мест лишения свободы необходимой рублевой массой. Станки печатают, деньги поступают и — пропадают бесследно.

Небольшой экскурс в наше недавнее прошлое. При старом президенте наша страна очень полюбила брать в долг доллары. Из западных стран к нам приходили эти самые доллары, потом наблюдалось какое-то шебуршение, раздавались странные утробные звуки, и доллары исчезали бесследно. Вот вчера только завезли, а сегодня уже нету. И опять надо в долг просить. Я иногда думаю — а не помнит ли кто из стариков, где находились те самые подвалы? Вот бы пошуровать…

Ну да ладно. Дурным и безнадежным было бы наше начальство, ежели бы не сумело найти управу на это безобразие. Их же много, начальников, их десятки или даже сотни, как мудро заметил новый президент, тот, что пришел на смену старому.

Хватит, сказало начальство, хватит завозить в места лишения свободы наши советские рубли и тем подрывать основы денежного обращения. Раз там непонятно что происходит, давайте для зон придумаем другие рубли. Специальные. Назовем их как-нибудь… бонами, например. И зарплату будем выдавать этими самыми бонами. Причем хождение боны будут иметь только в зоне. Тогда с денежным обращением у нас опять все будет в порядке.

Знаете, как они все здорово придумали? В каждом лагере свои собственные боны ввели. До того доходило, что даже на разных лагпунктах ввели разные боны. Чтобы чего не вышло. Чтобы не было никакого стимула тащить дензнаки не то чтобы на материк, а и за пятьдесят километров.

А вот теперь вы задумайтесь. Кому, если не считать нескольких десятков начальников в Москве, эта гениальная затея была выгодна? Да никому! Ворам точно не была выгодна, она напрямую подрывала их жизненные интересы. Лагерному руководству тоже не была выгодна. Почему — догадайтесь сами. Сопровождавшим вагоны стрелкам — прямой убыток. Да и московским начальникам, по большому счету, эта затея выгодна была очень недолго. Когда свои премии и ордена они за нее получили, затея стала им неинтересна.

А наш народ не любит, чтобы никому не было выгодно. Когда никому не выгодно, у нас непременно что-нибудь происходит.

Я случайно наткнулся на один загадочный документ. Примерно конец сороковых или самое начало пятидесятых. Главное управление лагерей категорически запрещало завоз и реализацию в зоне мужских, а также женских, наручных часов.

Вот, подумал я, как интересно. С чего бы это вдруг такая немилость к наручным часам? Не иначе как кровавые бериевские палачи решили скрыть от несчастных заключенных, сколько им, заключенным, приходится вкалывать на лесоповале. Вот ведь какие жестокие негодяи.

Вы, наверное, тоже так подумали. А зря.

Все куда проще было. Собрались воры, пошуршали неконвертируемыми бонами, пораскинули мозгами и дали знать оставшимся на воле коллегам, что надо делать. Коллеги свистнули своим людям в системе розничной торговли, и в зоны эшелонами пошли наручные часы. По тем временам дефицит номер один.

Надо еще объяснять? Касса. Получка. Неприметный мужичок. Треть зарплаты в бонах. Ларек. Часы — на все. Поутру сгибающиеся от непосильной тяжести верблюды выносят из зоны коробочки с часами. Их уже поджидает, потирающий от радости руки, директор вольного магазина. За его спиной у еще не открывшегося магазина очередь, все ждут. Вечером те же верблюды вносят в зону выручку. Дальше по старой схеме. Вагон. Стрелки. Подвал.

Ну ладно. Ну запретили часы. Напугали ежа этой самой. Вы сомневаетесь, что максимум через месяц было придумано что-то новенькое? Я ни минуты не сомневаюсь.

А историю эту я вот зачем рассказал. В те далекие времена у нас было принято так. Если сегодня что-то решили, то сегодня же должны и исполнить. Лучше, чтобы еще вчера. Но крайний срок — завтра. А то в лагерную пыль сотрут.

Тут надо отметить, что так оно и получалось. Сказано, к примеру, чтобы назавтра на Кавказе ни одного чеченца не было — и пожалуйста. Утром проснулись — ни одного нет.

Сказано, чтобы завтра во всех местах лишения свободы были боны в необходимых количествах, — и хоть ты застрелись, а должны быть. Где хочешь бери, из чего хочешь делай. В Вятлаге из чайных пачек картинки резали и лагерной печатью освящали. В Ленской зоне из отработавших свое шин делали квадратики и жгли клеймом.

А в зоне под Кандымом подсуетились. Завезли из Иркутска невесть как уцелевшие колчаковские деньги и раздали в получку. Читали зеки, что грозит им за подделку невиданных купюр с двуглавым орлами, и животики надрывали. Смешно было до колик.