Оказалось, что пристроиться на попутку не так-то просто. Анка сидела на обочине, а Адриан скакал, как козел, по тракту и махал руками. КРАЗы грозно гудели, прибавляли газу и никак не желали останавливаться. Наконец Анке надоело, она наладила Адриана в кювет и вышла на дорогу сама.

Первый же КРАЗ послушно затормозил. Высунувшийся из окна водитель вступил с Анкой в переговоры. Потом выпрыгнул из кабины с карабином в руках, передернул затвор и мотнул головой в сторону Адриана.

— Брось сюда паспорт, — крикнула Анка. — Их проинструктировали, что ночью заключенный сбежал, вот они никого и не сажают.

Под пристальным взглядом водителя Адриан вышел на дорогу, передал Анке американский паспорт и снова отступил на несколько шагов. Водитель покрутил документ, взглянул на фотографию, потом кивнул.

Первые километры тракта проходили между двумя рядами высоких сине-зеленых холмов с плоскими вершинами. Как сообшил любопытной Анке водитель, это были отвалы отработанной кимберлитовой породы из рудника.

— Сперва на фабрику вывозят, — сказал он, — там алмазы вынимают, заново загружают породу в КРАЗы и сюда вываливают. Ты не егози, не егози. Здесь уже ничего нету. Пиропы только попадаются. Знаешь это что? Маленькие такие камушки, красненькие. По цвету наподобие клюквы. Летом пацанье сидит тут, прямо как мошка, породу ковыряют. Их стрелки гоняют, но не так, чтобы очень. Не алмазы все ж.

— Дядя, — спросила Анка, — а тебе алмазы видеть-то приходилось?

Шофер покосился на нее и хмыкнул.

— Удивляюсь я, ей-богу. Чего на них смотреть? Махонькие такие, бурые. А с Большой Земли, с материка в смысле, как кто появится, так первым делом подай ему алмаз посмотреть. Хочешь глянуть, иди вон на Третью фабрику, там тебе всякое покажут. У них там музей есть. А в карьере — ежели пустят — или на тракте, ты алмаз и не углядишь.

— А их что, и на тракте найти можно? — не унималась Анка.

— Можно-то, оно, может, и можно, — согласился шофер. — Только лучше не нужно. У нас тут в кадрах всех предупреждают — увидишь камешек на земле, зажмурься и проходи мимо. Упаси Бог тебя за ним нагнуться.

— А что будет?

— А то и будет. Неделю здесь в кутузке подержат, а потом как сложится. Сможешь отмазаться — в Ленский лагерь наладят. Не сможешь — в Кандымскую зону. — Он махнул рукой куда-то вперед. — К батьке Кондрату на перевоспитание. Я вот здесь сколько трублю, только одного и знаю, кому удалось доказать, что у него умысла на покражу алмаза не было. Шел вот так-то, видит — камушек лежит. В руки взял, грязь ковырнул и заорал благим матом — алмаз! алмаз! Его тут же под белы рученьки — и в санаторий, на душевный разговор. Чего уж он там объяснял, не скажу, потому как не знаю, а сам он про это не рассказывал. Только через месяц его с конвоиром вывезли в Белое и наказали строго-настрого, чтобы в Мирный больше ни ногой. И по сей день там сидит, проезжий народ кормит.

— А как его зовут? — заинтересовался Адриан. — Лайнер?

Водитель оторвался от дороги и взглянул на Адриана.

— Слышь, — пробурчал он, — американец, ты, случаем, не шпион? Ты про нашего Мотьку откуда знаешь? Девка, ты кого тут возишь? Смотри. У нас тут строго. Это на материке у вас бардак и демократия всякая. А у нас здесь законы суровые. Резко, как говорится, континентальные.

— Да он наш, — успокоила водителя Анка. — В смысле, русский. Родственника ищет. Ему дядя Жора сказал, что этот Лайнер может знать, где его родственник. Может, ты слышал? Иван Диц.

— А! — кивнул водитель. — Немец. Комендант. Так вот вы зачем в Белое… Только пустое это. Нету Немца в Белом. Неделю уж как нету. Аккурат дней десять назад я в Белом был, видел Немца. Он дальше на север собирался. Гости за ним приехали.

— К нему, — машинально поправил Адриан. — Когда гости приезжают, то это к нему.

Водитель хмыкнул и надвинул шапку на лоб.

— Это в Америке у вас так. А у нас, если гости приезжают, то уж непременно за кем-то. Такие вот у нас гости. Особенные. За что, про что — это нам никак не известно.

— А господин Лайнер может знать, куда поехал Иван Диц? — спросил заметно расстроившийся Адриан. — Он может дать нам информацию?

— У нас тут лишнего болтать не любят, — предупредил водитель. — Захочет — скажет. Не захочет — не скажет. Хотя тебе, может, и скажет, раз ты американец. Он и сам у нас, считай, американец. Только бывший.

— Почему бывший? — заинтересовался Адриан.

Дорога была длинной, делать, как говорится, было нечего, и водитель рассказал Адриану и Анке головокружительную и печальную историю взлета и падения Моти Лайнера.

Когда-то, в далекие прекрасные времена, когда буханка черного стоила восемнадцать копеек, а бутылка белого — два восемьдесят семь, потомственный москвич Мотя Лайнер учился в институте связи и очень увлекался всякой эстрадной музыкой. Не то чтобы он ее любил слушать. Слушать он ее не любил. И исполнять не умел, потому что еще при рождении бурый русский медведь наступил ему на ухо. Но в то замечательное время советские мальчики, заболевшие иностранной группой «Битлз», поголовно начали ей подражать и вооружились семирублевыми гитарами отечественного производства. В каждой школе, на каждом факультете, при сельских и заводских клубах стали возникать вокально-инструментальные ансамбли. Но на семирублевых гитарах много не напоешь. Техника нужна. Усилители. Динамики. Другое всякое. А с техникой было плохо.

Вот тут-то и пригодился Мотя Лайнер. Оказалось, что у него золотые руки. И голова тоже золотая. Из подручных средств, закупаемых в радиоотделе Детского Мира, выковыриваемых из старых радиоприемников и приобретаемых иными, не всегда законными, способами, Мотя клепал дефицитные приспособления. Половина Москвы дурными голосами орала битловские и самодельные песни, обрушивающиеся на аудиторию с вершины Мотькиного технического гения.

В идеологическом плане все это было форменным безобразием. И еще какие-нибудь лет десять назад было бы пресечено нещадно и молниеносно. Но влажная атмосфера оттепели способствовала распространению вегетарианских нравов, поэтому лохматые крикуны практически не пострадали. А вот Моте досталось на всю катушку. Исключили из комсомола. Погнали из института. И предупредили, что ежели он, Мотя, не займется общественно-полезным трудом, за чем должен проследить участковый милиционер, то его будут судить как тунеядца и отправят куда положено.

Мотя не стал дожидаться, пока произойдет обещанное, и сбежал к тетке в Ленинград, где устроился работать в фотомастерскую. В этой самой мастерской Мотя и приумножил свой капитал, который начал сколачивать в Москве паяльником и вольтметром. Как он сам цинично признавался в кругу близких друзей, — прихожу в детский садик, таки я детей уже не различаю, только чувствую, что под ногами трояки мельтешат.

Со временем увековечение выпускных вечеров и детсадовских праздников стало Моте надоедать. Он никогда не любил рутину. Мотя подумал немного, посоветовался кое с кем и решил переключиться на фарцовку. Сперва осторожно и по мелочи, потом все крупнее и крупнее. На пике карьеры Мотя уже подходил к заходящему в порт иностранному судну на одном катере с таможенниками и санитарным врачом, снимал сливки и этим же катером вывозил их на берег.

Вся эта благодать тянулась года два, потом Мотю аккуратно предупредили, что назревают неприятности. Мотя отнесся к предупреждению серьезно, срочно уволился из мастерской и рванул обратно в Москву, где рассчитывал отсидеться, пока небо над головой не просветлеет. Но небо не просветлело. Мотю взяли, судили, дали небольшой срок, что обошлось ему в большие деньги, а по отбытии срока запретили появляться в крупных городах.

Мотя поселился в городе Владимире и стал ждать очередной улыбки фортуны. Она улыбнулась ему в январе восьмидесятого, когда стало известно, что Олимпиада, несмотря на происки империалистов, все же состоится и произойдет в Москве. Мотя еще немножко заплатил и перебрался в Москву.

Открытие Московской Олимпиады Мотя встретил во всеоружии — полноправным хозяином бывшего газетного киоска, щедро украшенного олимпийской символикой и установленного рядом со спорткомплексом «Олимпийский». Где Мотя брал товар, так и осталось невыясненным, но прилавок в киоске ломился, под прилавком тоже было богато, и очередь выстраивалась с утра. Злые языки говорили, что Мотя со своего ларька снимал не меньше штуки в день. И что удивительно — никто Мотей не интересовался.

Еще до открытия ларька произошло одно событие. Мотя познакомился с девушкой Наташей. Она, как водится, была студенткой, комсомолкой и отличницей. И наконец — просто красавицей. Познакомились, погуляли, сходили в кино. Понравились друг другу. Потом переспали несколько раз. Понравились еще больше. И наступил день, когда Наташа повела Мотю знакомиться с папой.

Наташин папа оказался высоким загорелым плейбоем с широкой белозубой улыбкой и ярко-синими глазами. Служил он специальным корреспондентом ТАСС и объездил полмира. Папа выставил виски, орешки и все такое, поговорил с Мотей об искусстве и о погоде. И о всяких других ни к чему не обязывающих вещах. Под орешки и «Мальборо» уговорили одну бутылку и взялись за следующую. А когда вторая бутылка подходила к концу, захмелевший Мотя спросил:

— Имя у вас необычное, Арманд Викторович. И фамилия… Это вас не в честь ли Арманда Хаммера назвали?

Как в воду глядел. Арманда Викторовича и вправду назвали в честь Арманда Хаммера. Но не просто так, а потому, что его родной отец — а Наташин дед — был тем самым Виктором Хаммером, братом Арманда, оставшимся в СССР присматривать за интересами фирмы. Он сначала присматривал, а потом соблазнил скромную советскую девушку, тоже комсомолку. Так как органам дело было до всего, в том числе и до морального облика, то комсомолка за связь с иностранцем поехала в места не столь отдаленные, где и произвела на свет плод преступной любви в лице Арманда Викторовича. А Виктор Хаммер срочно слинял к брату за океан, в одночасье разочаровавшись в преимуществах социалистического образа жизни и наплевав на интересы фирмы.

Потом разоблачили культ личности, и будущая Наташина бабушка вернулась в Москву с подрастающим сыном. Произошло это вовсе не потому, что органы вдруг помягчели, а потому, что мальчик с такими родственными связями представлялся им перспективной фигурой. Он окончил хорошую школу с углубленным изучением иностранных языков, затем поступил на журфак, по окончании прослужил два года в неких закрытых частях, а потом начал разъезжать по заграницам и разоблачать язвы капиталистического общества.

По прошествии некоторого времени ему рекомендовали восстановить родственные связи.

Родственники кое-что в жизни понимали. Например, могли сложить два и два и сделать вывод насчет профессиональной принадлежности человека, который по полгода проводит за рубежом и при этом ни бога, ни черта не боится. Поэтому контакты с ним свели до минимума, диктуемого обычной вежливостью. Но вовсе не прекратили. Что делать, в семье не без урода, а все же родная кровь.

Ему даже немного подбрасывали на жизнь, в основном, в плане деловых и иных контактов, но дали понять, что появление в их роду чекистской династии, даже в виде побочной незаконнорожденной ветви, крайне нежелательно. И вообще лучше, чтобы внучка, если уж она надумает замуж, делала это в свободной стране и под присмотром.

Арманд Викторович честно и откровенно ознакомил Мотю с такой позицией родственников и предупредил, что вынужден будет испросить у них согласия на брак внучки. Что Арманд Викторович и сделал, воспользовавшись для этой цели служебным факсом.

Как следовало ожидать, родственники встревожились чрезвычайно. Меньше всего им хотелось заполучить в зятья очередного Рихарда Зорге. А также какого-нибудь комсомольца-добровольца или, не приведи Господь, племянника члена Политбюро. Поэтому они срочно запросили послужной список Моти. Узнав же, что Мотя является лицом свободной профессии и держит — в Советском Союзе! — собственный магазин, сперва не поверили, потом пришли в неописуемый восторг и благословили внучку посредством ответного факса, содержавшего три восклицательных знака.

Свадьбу дважды переносили, потому что старший Хаммер никак не мог определиться с приездом в СССР. Дела не позволяли. Но потом наконец-то назначили, ибо стало доподлинно известно, что старик такого-то числа приедет встречаться с дорогим Леонидом Ильичом. Что-то обсуждать насчет поставок нефти и борьбы за мир во всем мире.

Так оно и случилось. Прямо из Кремля старший Хаммер прибыл в гостиницу «Россия», где гуляла свадьба, расцеловал внучку, долго жал руку Моте, подарил новобрачным ослепительно белый «Линкольн» и отбыл восвояси.

А дальше было так. Породнившись с семьей мультимиллиардеров, Мотя серьезно задумался о перспективах дальнейшей жизни. Ясно, что в этой ситуации с ларьком надо завязывать. Несолидно. Фарцовка — явно пройденный этап. И фотомастерская тоже, не говоря уже об усилителях и динамиках. А больше Мотя ничего не умел. Довольно быстро пришлось отказаться и от идеи проникнуть с помощью тестя на необременительную государственную службу. Это только американские родственники могли не обратить внимание на кратковременное пребывание в городе Владимире. Советские кадровики такие истории ловили мгновенно. Также не получилось воспользоваться протекцией дедушки Хаммера на предмет устроиться главой какого-нибудь иностранного представительства. Дедушка насчет протекции не понимал. Он считал, что лицо свободной профессии, да еще и с коммерческой жилкой, должно пробиться самостоятельно.

И Мотя решил эмигрировать. Естественным пунктом назначения были Соединенные Штаты. Но тут он столкнулся с серьезным препятствием. Славные органы никак не хотели выпускать Мотю с молодой женой за границу. Они, по-видимому, считали, что пребывание советской ветви рода Хаммеров в Москве дает им некие преимущества в плане воздействия на американскую ветвь. И если папа Хаммер передвигался по миру совершенно свободно, то на чете Лайнеров был поставлен жирный красный крест. В плане выезда. Моте припомнили неоконченный институт связи и сообщили, что, пока полученные им сведения о законах Ома и Кирхгофа не перестанут составлять государственную тайну, не видать ему заграницы, как своих ушей. Турпоездка в соцстраны — пожалуйста. А дальше — ни-ни.

Хорошо, сказал Мотя. Соцстраны — так соцстраны.

Дело в том, что в это время в Польской Народной Республике началась заваруха. Там серьезную бузу поднял рабочий класс во главе с неким Лехом Валенсой. И Моте пришло в голову, что в условиях общей неразберихи, когда первые секретари польской компартии меняются, как картинки в калейдоскопе, проникнуть в американское посольство в Варшаве и попросить там политическое убежище будет не в пример легче, чем проделать то же самое в Москве.

Но оказалось, что и в Польшу попасть не так-то просто. Чтобы уберечь легко ранимых советских граждан от контактов с отщепенцами, весь польский туризм в одночасье закрылся. В ГДР — добро пожаловать. В Румынию — сколько угодно. В Венгрию и Югославию. А в Польшу путевок нет. Закончились все. И неизвестно, когда будут. Позвоните через пару месяцев.

Мотя взял карту Европы, поколдовал над ней немного, с кем-то посоветовался и купил две путевки в Болгарию. С недельку они повалялись на золотых песках Варны, а потом Мотя забрел в польское консульство и сказал:

— Мы с женой хотели бы в Варшаву съездить, товарищ консул. Погулять по вашей прекрасной столице. Возложить цветы к памятнику воинам-освободителям. Это можно?

— Это можно, — ответил грустный консул. — В Польше сейчас все можно, пан Лайнер.

— А штампик в паспорта можно поставить, пан консул? — спросил Мотя, доставая документы. — Чтобы у панов-пограничников не возникало ненужных вопросов.

— И это можно, — согласился консул. Достал из стола резиновую плюху и припечатал ею оба паспорта.

После этого Мотя побежал на вокзал и купил два билета на поезд до Варшавы. Поезд шел через Бухарест, ненадолго останавливался в Чопе, потом попадал в Варшаву. Двухместное купе. Болгарская ракия. Трехлитровая бутыль «Гамзы». Помидоры, персики, виноград…

В Чопе дремавший на верхней полке Мотя неожиданно услышал в коридоре русскую речь. Открылась дверь, и вошли два суровых советских пограничника.

— Документы, — сказали пограничники хором. Мотя протер глаза и сел.

— Где мы? — спросил он, не веря своим глазам.

— На Родине, — ответили пограничники. — На пограничной станции Чоп. А что?

— Так мы же в Варшаву едем, — сообщил Мотя. — Видите штампы в паспортах? Это нам польский консул в Варне поставил.

— В Варшаву так в Варшаву, — согласились пограничники. — Сейчас поезд тронется, доедете до Бреста, а там до Варшавы рукой подать. Выходить из поезда, значит, не будете? На московский пересаживаться?

И ушли, отдав честь.

А через несколько часов, в Бресте, в купе снова постучали. На этот раз на пороге вместе с очередной парой пограничников возникли еще трое в штатском, которые Моте не понравились с первого взгляда.

— Одевайтесь, — сказал один из них. — И пройдемте. Вещи с собой возьмите.

Когда осиротевший поезд уже весело стучал колесами по ту сторону границы, Моте наконец-то был задан роковой вопрос:

— Так, — произнес человек по ту сторону лампы с зеленым абажуром. — Значит, вы и есть тот самый Лайнер, которому польский консул разрешил выезд из Советского Союза? Известно ли вам, какое наказание предусмотрено за попытку незаконного перехода границы?

Строгий и справедливый суд быстро и без всяких проволочек определил положенное наказание, и Мотя двинулся в восточном направлении, проклиная сговорчивого польского консула и собственное плохое знание географии. Известие о разводе настигло его уже на зоне, где он отбыл положенные две трети срока и получил условно-досрочное. Совсем уж было собрался на материк, да тут случилась идиотская история с неудачно найденным алмазом, и Лайнеру пришлось перебраться в Белое.

Повествуя о приключениях Моти Лайнера, водитель несколько раз прерывался, останавливал грузовик, не глуша мотор, выпрыгивал из кабины, подходил к неприметному придорожному камню, что-то там делал, потом возвращался.

— Шофер тут один навернулся, — объяснял он Адриану. — В прошлом году. Кореш мой был. Уснул за рулем и навернулся. Так и сгорел в кабине, не просыпаясь.

И вполголоса, чтобы не разбудить уснувшую Анку, затягивал грустную песню про лихого и отчаянного шофера Кольку Снегирева, после пары куплетов замолкал, шмыгал носом и снова продолжал историю про Лайнера.

Адриан не заметил, как его тоже сморило. Когда он проснулся, грузовик уже стоял с выключенным мотором, в кабине заметно похолодало, Анки рядом не было, а его тряс за плечо невысокий худой человек в грязно-белом переднике поверх черной телогрейки.

— Это ты Немца ищешь? — спросил человек. — Я — Лайнер. Не спи, замерзнешь. Вылезай. Погуляем.