В таежной предрассветной мгле робко и скупо, гаснущими угольками светились огоньки. Они едва виднелись за столетними заснеженными соснами, едва брезжили сквозь заслон высоких ракетообразных елей, которые, чудилось, не облеплены свежим снегом, а отлиты из алюминия. Не верилось, что эти рыжие, желтые точки — огни широко разметнувшейся стройки. Глядя на белоснежное убранство, вслушиваясь в студеную тишину, нельзя было сказать, что через пару часов здесь, в тайге, придет в движение отдыхающая сейчас перед утренней сменой целая армия экскаваторов, бульдозеров, подъемных кранов и других машин, прибывших сюда на сооружение первенца сибирского алюминия.
Шел 1956 год.
Сергей Миронов, такой крошечный у подножья исполинских сосен, не торопился. Звучно поскрипывал первый неожиданный снег. Мороз ударил сразу; будто не в ночь, а в несколько минут лужи стали кусками льда. Сергей уверенно двигался по краю огромной замерзшей лужи, хотя правая нога его взрыхляла носком снег, приволакивалась, точно она и не принадлежала идущему.
Закрутила вьюга, встречный ветер наотмашь ударил по лицу, толкнул в грудь. Дыхание пресеклось. Правая нога предательски поскользнулась. Сергей удержался правой рукой за ствол сосны. Левой рукой прижимая к себе желтую папку, Сергей ринулся сквозь вьюгу, и ему почудился костер, маленький, задуваемый ветром. Потом его угольки превратились в окна домов, в переливы огней, которые ширились, росли. Вот уже пышет пламенем действующий алюминиевый завод, вот весь город Шелехов светится словно необъятный костер, сотнями домов отодвигает тьму и тайгу. И ночь отступает.
Григорий Уралов проснулся от холода и начал одеваться. Сорок два градуса мороза! Сразу! Ну и декабрь!
Григория подгоняла радость: сегодня его первый рабочий день.
Утро еще и не начиналось. Но тянуло выйти до смены, оглядеться. И хотя он был в ношеных валенках, в лоснящемся, студенческом еще пиджаке, хотя на нем грузно чернело отцовское зимнее пальто, длиннополое, с непомерно большим откидным воротником, но при внимательном взгляде угадывалась стройность и сила.
Времени до начала смены было достаточно, и Григорий вышел из барака, стоявшего невдалеке от палаточного городка. Оттуда уже все переехали в бараки и двухэтажные дома, но палатки еще стояли.
Через две минуты он очутился в тайге. Приятно было грудью проламывать вьюжный ветер, чувствовать с каждым шагом свою молодость, хотелось поскорее к этим смутно рисовавшимся издали машинам, подъемным кранам, экскаваторам. Хотелось увидеть размах стройки, который он ощутил, уже подъезжая сюда.
Поскользнувшись на краю занесенной снегом лужи, Григорий легко присел, взмахнул руками и задел рукой длинный сугроб. От сугроба отделился серый комок. Ушанка.
Григорий пригнулся, разгреб руками снег, увидел подернутое синеватой бледностью лицо, начал тормошить человека. Тот не подавал никаких признаков жизни. Тогда Григорий поднял его, взвалил на плечо, подхватил выглядывавшую из снега желтую папку и направился в обратную сторону, подгоняемый вьюгой. На ходу он нахлобучил на замерзшего свою теплую шапку, а его ледяную ушанку надел сам.
Матрена Афанасьевна, мать Сергея Миронова, то и дело отходила от печки, зачем-то посматривала в окно. Такая пурга, такой мороз — не случилось бы чего с сыном. Когда услыхала стук в дверь, со всех ног кинулась открывать.
Весь белый от вьюги, Григорий внес ее Сергея, закутанного в пальто. Сам Григорий стучал зубами. Пиджак его одеревенел.
Матрена Афанасьевна обмерла.
— Господи, сынок мой милый, — она не замечала, как по ее морщинистым щекам катились слезы. — Да как же ты?
Она пала на колени перед кроватью, на которой лежал Сергей, схватила руку сына. Мокрыми от слез губами целовала белую ладонь.
Григорий отстранил ее и принялся усиленно растирать окоченевшее тело. А мать заметалась по комнате... Натолкала в печку побольше дров, опять подбежала к сыну.
Григорий вспотел от напряжения, но все растирал и растирал, выгонял холод из тела Сергея.
Матрена Афанасьевна умоляюще смотрела на добродушное лицо Григория.
Сергей открыл глаза, увидел Григория, вопросительно посмотрел на мать:
— Мама, кто это? — и поспешно запахнулся простыней.
— Кто вы? — сухо спросил он Григория.
— Жив? Сынок! Жив! — мать бросилась к сыну.
Из желтой папки, задетой матерью, скользнул листок приказа: «Инженера Уралова Г.Н. назначить мастер...». Дальше прочитать было нельзя: мешал край папки.
Григорий надел оттаявшее пальто, застегнул на все пуговицы, поглубже надвинул шапку и, кивнув на прощанье Матрене Афанасьевне, вышел из домика. Дышал еще прерывисто, но хотя и был разгорячен, выйдя, почувствовал, что мороз крепчает. Достал из кармана крупной вязки варежки - подарок матери. Белые, теплые, обшитые темным материалом. Десять детей в семье Ураловых, а все же сумела мать собрать сына в дорогу.
Начальник строительного управления «Иркутскалюминстроя» Виктор Витальевич Жарков, заметив Григория издали, ускорил шаг. Его крупное лицо, точно вытесанное из цельного куска гранита, выражало раздражение, и казалось, словно это раздражение примерзло к нему. Жарков крепко тряхнул литую ладонь Григория своей ладной цепкой рукой.
— Завтракали?
— Нет! — Григорий с любопытством взглянул в лицо Виктора Витальевича.
— Черт бы побрал эту зиму и этих снабженцев! — пытаясь сдержаться, но все же выходя из себя, сказал Жарков. — Всегда на стройках чего-нибудь не хватает! Хроническая наша болезнь! Великое дело задумали. Да и здесь ли, на таком просторе не размахнуться?! И — на тебе! Из-за головотяпов зимой приходится кое-где землю вручную долбить! Технику не всю еще подвезли, а фундамент для электрического цеха закладывать надо!
Они со скрипом вминали веселый, утренний, слепящий снег, и Жарков уже увлеченно заговорил о том, как будет здесь через несколько лет, о том, что в 1962 году Шелехов даст стране первый сибирский алюминий.
Каменная холодность с лица Виктора Витальевича постепенно исчезала, лицо будто оттаяло, глаза юношески засверкали.
— Ведь вы же со студенческой скамьи, а здесь такой простор, о каком вы могли только мечтать! Здесь будут улицы, кварталы, двухэтажные, трехэтажные, четырехэтажные дома, будет свой завод железобетонных изделий, своя промышленная база, масса подсобных предприятий. И все во имя того, чтобы здесь, невдалеке от саянских хребтов, — вон они, видите? — так вот, чтобы здесь был создан первенец сибирского алюминия. Я сплю и вижу этот алюминий. Так, наверное, поэту чудятся строфы будущей поэмы. Вы чего улыбнулись?
— Это я своим мыслям.
— Ну что ж! А я не скрываю, что восторженно отношусь к жизни, и убежден, что самые счастливые — восторженные!
«Влюбленные в свое дело», — невольно поддаваясь обаянию Жаркова, хотел уточнить и не решился Григорий.
— Вот теперь я знаю, чему вы улыбаетесь! Впрочем, надо чаще улыбаться. Улыбка и землю может согреть! Тогда легко все, даже самое трудное. Узнаете, какие здесь чудесные люди!
Я уже сейчас вижу, как здесь раскинется первый цех. Воздвигнется! Это же целый заводище! Работы предстоят огромные. Но и цель этого стоит — алюминий. Бывшая медвежья Сибирь превращается в Сибирь, плавящую алюминий. Ради этого не жаль ни сил, ни времени.
Жарков замолчал, увидев мальчишку лет семи, который не спускал с него глаз.
— Ну что, товарищ Николай Колов, — стараясь сохранить серьезность при виде смешных веснушек и сияющих голубых глаз, спросил мальчишку Жарков. — Построим город Шелехов?
— Так он же еще и не поселок. Еще вон палатки стоят.
Жарков снял рукавицы, завязал малышу тесемки ушанки, шутливо провел указательным пальцем у него под носом. Колька шмыгнул и, размахивая руками, побежал к палаткам.
— Любознательный парнишка, способный. А вот отец у него выпивает, — Жарков помолчал. — Вы назначаетесь мастером, будете руководить бригадами землекопов и каменщиков. Легкого не ждите.
Из-под лома отколупывалась горстка льда, ноготок льда, кристаллик. Еще удар, и лом скользнул мимо, едва не задев кургузого, опаленного носка подшитого валенка. Над валенками спортивные шаровары, над ними с обмерзшими краями коричневая старенькая юбка, а поверх — пальто.
Лицо девушки укрыто серой шалью, она рогата, эта шаль, видно, что под ней другая. Лицо перечеркнуто полосой сажи, а из-под сажи алеют выпуклые щеки. Кажется, и брови черны не сами по себе, а наведены сажей. На ресницах кое-где и впрямь хлопья. Губы улыбаются.
Одеты девчата примерно одинаково. У одних в руках ломы, у других лопаты, у третьих кирки.
Глядя на эту бригаду в пятнадцать девчат, Григорий сквозь грязные рукавицы как бы увидел их нежные руки. «Такие руки надо рисовать на картинах, а они ломы, заступы держат! Нет пока и компрессоров! Нет газа, чтобы землю разогреть. Электроэнергия не подведена. Клин-бабы нет, чтобы долбить эту землю не так, как тысячу лет назад. А эти вот девчата работают, и хоть бы что. И кто их гнал сюда? От мамы, от папы? Что здесь нашли? Да и что пока заработают? Но я-то чего разнылся! Сам просился на самый трудный участок».
— Здравствуйте! Вот ваш новый мастер Уралов Григорий Николаевич! — представил Жарков. — С ним будете работать! — пожал руку новому мастеру и ушел.
«Значит, долбить промерзлую, стальную землю под фундамент электролизного цеха. А храбрые девчата! Носа не вешают!»
— Ну что ж, копать будем! — неожиданно хрипло приказал он, тут же соображая, что допускает ошибку: надо бы сперва познакомиться.
Девушки, точно не слыша его, отошли по одной к маленькому костру. Над серым дымом они протягивали окоченевшие руки.
Теряясь, но пытаясь овладеть собой, Григорий распоряжался:
— Расчистим под линию снег, а потом на этом месте через каждые четыре метра будем копать ямки, — и добавил: — девочки.
«А может, зря я их так ласково называю?»
Люда, которую он увидел первой, рассмеялась. С припухлыми, нежно очерченными тубами, стройная даже в телогрейке, она поинтересовалась шутя:
— А сколько, мастер, ямка стоит?
Не уловив ее шутливой интонации, Григорий нахмурился:
— Сделать надо сначала, а потом и спрашивать!
И мгновенно ощутил возникший барьер отчужденности.
Теперь все девушки столпились у костра, о чем-то переговаривались, кидая насмешливые взгляды в сторону Григория. Он полез в карман за чертежом, попытался развернуть его, но озябшие руки не слушались. Подойти бы к костру, попросить бы их помочь развернуть, но что-то мешало.
Расстелив на мерзлой земле чертеж, Григорий взял виток проволоки и принялся размечать ту линию, где должны идти столбы. «Вот это начало! Вот это инженерная деятельность и тонкий психологический подход к подчиненным!»
Разметив, он подошел к девчатам.
— Ну, девочки, вы расчистите снег и начинайте копать! А я пойду в контору и выпишу наряды, — он обернулся к Люде Сенцовой. — Сколько стоит эта ямка, я сейчас не знаю.
Девчата стали расходиться по своим местам.
— Мастер, позаботился бы, чтобы дров привезли и опилок, — сказала Люда Сенцова. — Земля-то как камень.
«Я же новенький, черт вас всех подери! Новенький! Не знаю ничего! Да, скажи вам, оправдайся так! Пустое это — оправдываться! Я вам сейчас что-нибудь хорошее скажу, ну, пошучу». Но он молча поднял воротник и зашагал к конторе.
Вслед за ним в натопленную контору вошел и Жарков.
— Чудный парень Сергей Миронов, — сказал Жарков, — чуть не замерз сегодня перед рассветом. Курьер наш. Кто-то из новеньких его домой притащил. А сейчас уже принес Сергей свою папку с приказами, и такой виноватый вид у него, словно из-за него задерживается подвоз компрессоров... Трудно показалось, а, Уралов? Ты еще не продумал текста заявления об уходе?
Григорий шел к бригаде и прикидывал: «Чтобы в месяц — 700-800 рублей, в день надо выдолбить ямки три».
Он подошел к самому костру и протянул над дымом руки. Время уже к обеду, но расчищена всего лишь узкая тропка. «А работают без отдыха. Себя не щадят. Но выработка... Эх, черт, лучше бы мне лентяи и лодыри попались, тех бы носом ткнул, а здесь?..»
— Идите, будем разбираться! — крикнул он.
Они нехотя оставили лопаты, а Люда Сенцова вызывающе закинула лопату на плечо и подошла последней,
— Вот что, девочки, — неожиданно для себя спросил Григорий. — Кто-нибудь из вас знает, сколько стоит одна ямка?
— Мы всего третий день здесь.
— Ну, а как вы сами считаете, — не решаясь сообщить расценки, сказал Григорий, — сколько сможете сделать?
— Сделаем больше, чем можем, — подала голос Женя Воскобойникова, самая плечистая дивчина, которая одна носила теплые брюки по-мужски, не прикрывая их юбкой.
«А сам бы я? Четыре бы выкопал и упарился. Но чего я нюни распустил? Я — начальник».
— Вот они, расценки. Надо по три ямки на человека, чтобы заработать. Кто бригадир?
— Вон Воскобойникова.
Они пошли с Женей в контору.
В конторе она взяла ручку и, не глядя, подписала наряды.
Столовая была невдалеке от будущего электролизного цеха. Когда Григорий вошел туда и о облегчением сдал в раздевалку задубевшее пальто, ему показалось, что кто-то очень знакомый, приоткрыв дверь и впустив в помещение бородатый морозный пар, задержал на нем взгляд.
Мелькнула пола полушубка. «Неужели Ирина? Но она же в Куйбышеве». Так бывает: думаешь, вызываешь в памяти дорогой образ, и начинает казаться, что человек где-то рядом, около. А это просто чувство твое преодолело разлуку и на миг приблизило дорогое лицо,
Григорий выбил чек, отошел от кассы, ища, куда бы пристроиться.
— Сюда, сюда, мастер! — махнула ему Люда Сенцова.
Он подошел, присел на свободный стул, сдвинул в сторону тарелки. Люда подвинула ему ложку и вилку.
Она сидела прямая, улыбчивая, жизнерадостная и кивала знакомым.
...После обеда Григорий обошел еще две бригады землекопов и направился к каменщикам.
Раствор они возили на тачках. Подъемником поднимали его наверх. Около строительных лесов, пересыпанная снегом, громоздилась гряда кирпича, а наверху, на лесах, постукивая подшитым валенком о валенок, сидела девушка в полушубке.
— Здравствуйте! Вы к нам?! — обрадованно крикнула она и расплылась в улыбке. Григорий приближался, и улыбка становилась все шире, тянула к себе.
«Чего ей надо?» — преодолевая смущение, думал он, подымаясь по деревянной лестнице.
— К вам! — он хотел мельком окинуть ее лицо, но большие, будто разрешающие что-то глаза задержали его внимание и поразили: не спутала ли она его с кем-нибудь?
Она неотрывно смотрела ему в глаза своими, казалось, все расширяющимися синими глазами и говорила весело:
— К нам?! Это хорошо! Почаще приходите, а то мы тут браку понаделаем! — оборвала смех, и губы ее так призывно дрогнули, что он почувствовал в себе желание поцеловать ее.
— Шов, говорю, шов у вас неважный! — он с усилием перевел глаза на неровный шов.
Она ничуть не смутилась.
— Да что вы? — и опять рассмеялась, и еще красивее стали ее яркие губы.
— Не что вы, а кладка отвратительная! — стараясь сбить ее с непозволительного тона, зло отрезал он.
Улыбки она не спрятала, глаз не погасила, придвинулась ближе:
— Ну что же, если лучше можете, покажите, поучусь с удовольствием!
«Что? А что, если, правда, придется класть кладку? — похолодел он. — Работы много переделал, а вот делать каменную кладку ни разу не довелось».
— Как вас зовут? — вдруг спросила она.
— Григорий Николаевич!
— Так вот, Григорий Николаевич, — ясно и четко, слишком четко выговаривая «Григорий» и скользнув по «Николаевичу», словно для виду уступая условностям, проговорила она размеренно. — Я здесь каменщик молодой, неопытный. Покажите мне, как угол завести.
«Вот так с первого раза и опозоришься! Как теперь выпутаться?» — подумал Григорий и, в свою очередь, спросил:
— А как вас зовут?
— Эля, Элла, Эльвира Лускова.
— А вам что, бригадир определил место на этом углу?
— Нет.
— А если нет, то идите на свое рабочее место! — и, круто отвернувшись от нее, Григорий пошел по лесам. «Она, конечно, догадалась, что я не умею делать перевязку шва и угол заводить не могу. Как же его заводить, этот чертов угол?»
Он прошел к бригадиру Младенскому, плюгавому, похожему на мухомор старику. Около Младенского стоял, чуть подавшись вперед, рабочий и ловко заводил угол. Григорий остановился.
«Ага, надо трех-четвертку кирпича отбить. Вот оно что! А как ловко кладет! Эх, черт возьми, и мороза вроде не чувствует! Ну и парень!»
— Давай, давай, Климушка, — подбадривал парня Младенский, — а уж потом погреемся!
Внятный запах водочного перегара удостоверял, каким именно видом топлива предпочитал обогревать свои внутренности бригадир.
— Ты хоть и комсомольское начальство, — продолжал Младенский, — а ведь тоже живой человек.
Каменная кладка росла.
Григорий постоял, посмотрел и направился к землекопам, а сам думал об Элле: «Какая красивая! Только глаза уж больно нахальные».
По дороге Григорий заглянул в контору.
— Виктора Витальевича нет? — открыл он примерзшую дверь.
— Жду его, с минуты на минуту подойдет, — складывая одну на другую обернутые газетой небольшие книжки, отозвался Дмитрий Царев. — Если будете ждать, отдайте ему его книжки.
Дверь за спиной Григория дернулась.
— Ну вот, дождался я вас. За сонеты спасибо, Виктор Витальевич, — и Царев отдал Жаркову книги.
— О лыжах завтра потолкуем, Дмитрий. Может, и еще несколько пар достанем. Тут волынка с топливом. Вы, наверно, тоже насчет топлива? — обернулся Жарков к Григорию.
— Да. Землю прогревать!
— Ну, так завтра возьмите грузовик и езжайте на деревообделочный комбинат. Машина придет к землекопам.
Дмитрий вышел вслед за Григорием:
— Свой парень. Даже не верится, что он начальник строительного управления. А какая у него библиотека!
Дорога разделилась. Дмитрий пошел направо, а Григорий налево, туда, где выкидывались горстки хрустального льда, перемешанного с угольно-черной землей. Мороз спадал. И Григорий, родившийся в суровых краях, отметил про себя: «Градусов двадцать восемь — тридцать. Хорошо, что ветра нет. Удобно город задуман, вокруг — горы, тут, наверное, ветры — не частые гости».
Григорий подошел к девушкам, дружно углублявшим ямки. Некоторые копали, стоя вдвоем. Ломы вздымались почти безостановочно, оставляя продолговатые блестящие лунки.
Григорий взял из рук Жени лом и ударил в почву. Еще, еще, еще! Девушки, казалось, не обращали на него внимания. Их не надо было вдохновлять личным примером, они сосредоточенно, вдохновенно отвоевывали сантиметры глубины.
На другое утро дали новенький грузовик. С шутками двинулись за дровами. Привезли три машины отходов после распиловки бревен: обрезков, щепок, опилок.
Девчата достали ведро, сходили за соляркой, откуда-то притащили три широкие сухие доски, изломали их. Люда брала бересту, сверху сыпала опилки, подкладывала обрубки бревен. Женя поджигала.
Свертываясь, обугливалась береста, трещала солярка, сгорали сухие щепки, но никак не пронизывались ниткой огня сырые дрова. У Григория лопнуло терпение, и он удивленно смотрел, как все его пятнадцать землекопов, сидя на корточках, дули в эти «костры». К концу рабочего дня их лица стали чумазыми, глаза покраснели от дыма.
Выкопали всего по полторы ямки!
Первые дни Григорий так уставал, что вечерами не только не мог ничего делать, но даже думать не было сил. Только через несколько дней он сел за письмо к Ирине.
«Иринка, милая! Ты, конечно, не поверишь, что не было времени! Но это так... Дел, дел сколько! И какой это будет город! Вокруг горы, много березняка. Паровозик-кукушка, который развозит рабочих по утрам, словно кричит тайге: «Разойдись!» — и своими редкими гудками отсчитывает этой глухомани последние денечки. Кончилось ее время!
Тут будут не только дома крупнопанельные, с газом, ванной и освещением, но пять школ, на 1000 человек каждая, свой больничный комплекс, свой стадион, комплекс цехов и предприятий, производящих столярные изделия, бульдозеры, краны. Уже создана школа ФЗО. Готовит штукатуров, сварщиков, каменщиков. Проектируется широкоэкранный кинотеатр! Автобаза строится огромная! Один только гараж вберет 400 машин! Самосвалы, машины для перевозки длинномерных строительных конструкций. Построим кислородную станцию, и она сама будет вырабатывать кислород.
Уже на моих глазах столько сделано по монтажу, вентиляции, отоплению, сантехнике. Это закончим в 1959-м. А потом все силы бросим на завершение самого завода, состоящего из четырех цехов-заводов. Уже заложены два объекта ТЭЦ на четыре паровых котла и четвертый корпус (или первый цех) электролизный. Мы и занимаемся им.
Да, мои бригады многое пока делают вручную, хотя рядом на других участках почти все механизировано.
Начальник «Иркутскалюминстроя» Жарков очень горячий и неутомимый человек. Ухитряется и сам учиться искусству сварщика. Нравится мне здесь очень каменщик Клим Зыков. Головастый парень. Чистая, открытая душа. Клим — член комитета комсомола «Иркутскалюминстроя».
Я захвачен и общим подъемом, и размахом, и простором, который открывается для каждого, кто хочет применить свои силы и знания. Не скрою, что бывает и очень трудно. Но об этом — не хочу...
Давай жми на свой первый курс! И не забывай меня! Целую свою студентку. Ее дипломированный жених Григорий».
Прошло две недели. Последние перед получкой дни Григорий извелся от тяжких дум и даже осунулся. Натягивали все, что возможно, но больше чем по тринадцать рублей в день вывести не смогли. Тринадцать рублей в день на землекопа! И почти никакого выполнения плана!
«Я виноват в такой организации труда. Как же я покажусь с такими нарядами в бригаде? Что делать? Что?» — думал Григорий по дороге в бригаду,
С тяжелым чувством подошел он к товарищам:
— Девочки! Смотрите наряды. Может, я чего забыл?
Но они знали, что все правильно. Никто не произнес ни слова.
«Оставлять их с такой зарплатой нельзя! А лезть в государственный карман можно?»
Он постоял, уронив руки, не чувствуя, как их каменит мороз, повернулся и направился в контору. Девушки молча смотрели ему вслед...
— Что же делать, Виктор Витальевич? — обратился Григорий в конторе к Жаркову.
— Думай сам. Ты мастер.
Григорий невольно вспомнил случай из своей инженерной практики. Монтаж нефтеаппаратуры. Монтаж резервуаров. Понравился ему один пожилой сварщик. Как-то десятку на обед одолжил, а потом при получке отказывался взять: «Мы же свои...» Хорошо, что сумел ему вернуть. Силком отдал.
Варил этот сварщик днища резервуаров. По инструкции полагается импортными электродами. А он стал нашими варить. Разница нешуточная: скорость сварки нашими была в два раза больше... Заварил он шестнадцать швов. Но усомнился Григорий в их прочности и приказал вырубить шов, а тут вдобавок два из них сами лопнули.
Сварщик вырубал швы со скандалом, а Григорий и помощника ему не дал: раз сам варил, сам и переделывай. А сварщик дипломированный, шестого разряда. Как он предлагал Григорию завышать объем проделанных работ, как он обещал поделиться «по-честному» и как его отчитал за это Григорий, никто не знал, не слышал — все происходило наедине. А вот то, что сварщик пятнадцать лет работает, всем было известно. Обычно он получал от 1600 до 2500 рублей. А здесь вышло у него за месяц 600 рублей. Он восстановил против Григория всех рабочих, говорил, будто молодой практикант ничего не смыслит в сварке. И начальнику главка жалобу послал.
Однако комиссия разобралась. Бракоделу дали по загривку...
Тогда все было понятно. Теперь же Григорий сам долбил и оттаивал эту проклятущую почву, сам удивлялся, как еще девчата не отказываются от такой работы.
Григорий снова склонился над нарядами. Лицо его то краснело, то бледнело. «Я, я виноват! Нет, я расшибусь в лепешку, а сделаю так, чтобы на следующий месяц все было иначе!»
Смеркалось... Девушки тоже пришли в контору и, как ему казалось, с сочувствием смотрели на своего тяжко задумавшегося мастера. Он встал, подошел к окну, посмотрел на переделанные наряды, точно надеялся увидеть там что-то иное.
— Знайте, — он вынужден был приостановиться, так колотилось сердце, — знайте, девчата: вам выведено по двадцать три рубля в день, хотя вы не заработали и тринадцати. И это... Это наша общая беда.
В конторе стало как будто еще темнее. Никто не шевелился.
Григорий с мучительной радостью понял, что им всем стыдно.
— Григорий Николаевич, — так впервые обратилась к нему Люда, — а вам здорово влетит за это?
Ему послышалось, что она скорей осуждает, чем благодарит его. И чтобы скрыть свое осуждение, а может быть и подчеркнуть его, обращается к нему по имени и отчеству. На ее обычно приветливом лице было выражение досады и жалости.
Ночью, опасливо оглядевшись по сторонам, Люда Сенцова выскользнула из-под одеяла и достала небольшую тетрадку. Села за стол, задумалась и обмакнула перо в чернильницу.
«Никогда не думала вести дневник. Вроде бы нелепо обращаться к бумаге, когда вокруг столько друзей.
Я научилась, хоть и волнуюсь страшно, выступать на комсомольских собраниях. Привыкаю всем и при всех обстоятельствах говорить только правду. Но можно ли привыкнуть к дневнику? Это же обращение к своей душе. Значит, к самой себе.
Мы приехали сюда по путевке Орловского горкома комсомола, И я, хотя и имела диплом об окончании педучилища, сама выбрала профессию землекопа, потому что это нужно. Поначалу было очень трудно. Ой, как трудно, хоть плачь! Теперь чуть полегче. Или мы привыкли?
Сейчас ночь, и наши девушки — все орловские — спят. Я одна полуношница. Длинный стол посередине комнаты застелен чистой скатертью. Пол блестит. Дежурство у нас строгое. Порядочек поддерживаем.
У нас новый мастер Григорий Уралов. Толковый. Помогает нам, чем может. Больно было видеть его, когда он приписку сделал. А так он справедлив. Себя не жалеет, но и с других работу спрашивает. Вместе с Климом Зыковым и Дмитрием Царевым они сумели отвоевать старый барак под клуб. Вечерами ходим туда на танцы.
Во время танца подошла Элла (это по правилу) к одной паре, хлопнула в ладоши, и Женя Воскобойникова уступила ей Дмитрия Царева, своего «кавалера». Мы смотрим, что он нос задрал. Давай его отхлопывать друг у друга. А он решил, что пользуется успехом. Мы дружим с бараком, где живут Григорий, Клим и Дмитрий. Димка Царев помогал мне вчера рубить дрова, когда я дежурной оставалась. Помог и воды наносить, а я ему помогла навести порядок в бараке: у нас дежурства совпали».
Дмитрий Царев, председатель районного комитета физкультуры, приехал по делам в Шелехов осенью 1956 года. Остановился в бараке. Ночью открыл окно. А в окно — запах тайги. Здорово! Утром уезжать надо, а березы за Дмитрием ветви вытягивают, сосны его обступают, не хотят отпускать.
Приехал в Иркутск, и потускнел Иркутск, и хоть на третье заявление ему было отвечено отказом, он взял и сорвался в Шелехов. Должны же принять кем-нибудь! И его приняли без документов и оформили на работу председателем комитета ДСО.
Новоиспеченный председатель, лишь вчера еще ворочавший спортивными делами целого района, получил длинный тяжелый ключ с проржавелой бородкой.
Замок, висящий на дверях склада, затянула паутина, над замочным отверстием расположился паук. Дверь, приросшая к порогу, застонав, подалась. Дмитрий осмотрел свои богатства: пять пар бутсов, на двух нет шнурков, восемь гранат, пять треснувших копий. В ящике одиннадцать выгоревших маек. Ржавая штанга и волейбольная сетка. Мяч с заплатками, напоминающий школьный глобус.
На первом же комсомольском собрании стройки Дмитрий выступил с идеей:
— Люди у нас замечательные. Большинство — молодежь. Давайте сами, своими силами построим спортивный зал и клуб.
— Ничего не получится, — возразил молодой инженер Глеб Бочков. — Без специального образования не одолеть эту стройку,
— Правильно! — поддержал его Григорий Уралов. — Без нужных знаний не одолеть. А ты, дорогой Глеб, и возьмись с инженерным-то образованием. Пора свой спортзал и клуб иметь. Предлагаю начальником штаба этой стройки назначить Дмитрия Царева, а его заместителем по строительству Глеба Бочкова!
— Предлагаю эту нашу стройку считать комсомольской! — воскликнула Люда Сенцова.
Так еще задолго до того, как строительство алюминиевого завода в Шелехове было объявлено Всесоюзной ударной комсомольской стройкой, появилась своя небольшая ударная комсомольская стройка.
Молодежь горячо поддержала эту идею. Строили во внерабочее время: на субботниках и воскресниках. Шофер Ерема Дядюков сделал металлический флажок, приварил его к кабине: треугольник, на нем красной краской: «КС».
Машину отправили за кирпичом.
На одном из таких воскресников Дмитрий Царев познакомился с Женей Воскобойниковой. Они были чем-то похожи. Она в детстве не знала ласки, и его не баловала судьба. Может быть, именно поэтому они скоро стали совсем неразлучны.
«Давно я не брала в руки дневник. А произошло много событий.
Как-то пришел Григорий Уралов и сказал, что бригаду нашу разобьют, потому что очень трудно на земляных работах. Да и техника подошла. А нас отправят учиться на каменщиков. Мы сразу, как один:
— Нет!
Он оторопел. А мы так сдружились, так не хотелось расставаться.
Но он убедил нас, что дружба хороша только тогда, когда от нее всем хорошо: и нам и стройке. Мне показалось, что он хотел сказать: «И Родине хорошо», но удержался. Он умеет как-то негромко и потому так убедительно говорить о высоком.
Мы четверо попали к молодому, но очень опытному каменщику Климу Зыкову. В его бригаде ни пьяниц, ни прогульщиков. Мата — никогда! Его не боятся, а уважают. Сначала подносили мы раствор, кирпич на второй этаж на носилках. Потом подошел грузоподъемник. Я очень люблю с грузом подняться. Тут как-то раз шел парторг «Иркутскалюминстроя» да и увидел, как я возношусь. Такой Иисус Христос в телогрейке и в юбке поверх лыжных брюк. Ну и попало же этому Иисусу Христу!
Клим Зыков — парень честный и скромный. Не случалось, чтобы он соврал или поступил вопреки совести. В нашей многотиражке о нем напечатали очерк и назвали его «Один из оптимистов». Так он такой хай поднял. Жаловался в райком на автора.
Как-то раз были мы в комитете комсомола. Пришел Клим и говорит:
— Новый жилой дом построен. Уважаемый директор ЖБИ товарищ Дворин раздобрился и решил вселить туда работников продсклада, и орса, и прочих. Это незаконно: дом полагался вам!
И Клим вместе с Григорием Ураловым и парторгом стройки добился своего. Так мы и вселились. И вымпел, полученный за лучшую работу, повесили в своей комнате.
Вымпел! В нем что-то от пионерского галстука... А трудно мне без школы. Когда на воскреснике на строительстве клуба и спортзала я увидела школьников под знаменем с горном, так и защемило сердце. Люблю детей. Но нельзя было приехать и сразу стать преподавателем. Построим городок, тогда и буду преподавать. Так я и сказала директору школы, когда он предложил мне вести класс.
Я полюбила землю, которую и долбила киркой, и ворочала ломом, и кидала лопатой. И эта земля стала моей. Мы ночами оттаивали ее, но еще больше мы отогревали сердца друг друга. Здесь много ребят и девчат, чье детство изуродовано войной. Они были скрытны, хмуры, порой жестки. А прошли месяцы, и на лютом морозе люди стали теплей, мягче, сердечней.
Мы вроде бы землю копали, а докопались до дружбы, до спайки.
В начале 1957 года было очень холодно. Морозы до 47, до 50 доходили. При 43 дни были актированы. И вдруг в сорокаградусный мороз привезли раствор. А обещают дальнейшее понижение температуры. Холод такой, что чулки к ногам примерзают, а класть надо на втором этаже.
— Пришел раствор. Что будем делать? — спрашивает Клим, и вижу, жалеет нас, глаза отвел, чтобы нам не так стыдно было промолчать или отказаться.
— Будем работать! — Эллка шагнула к нему, а у самой и ресницы заиндевели, прямо хлопьями, и края платка стали ледяными.
Никто не работал. Но мы взялись. Минут по двадцать на втором этаже. Потом бежим греться. Часть раствора все же пропала, много примерзло к ящикам. Но основную массу использовали, Эллка работала лучше всех, может оттого, что Григорий появился и угол помог выложить.
Девчата влюбляются, некоторые вышли замуж. У Жени и у Димки, по-моему, настоящая любовь. А Элла к Григорию очень и очень неравнодушна. Но он к ней только дружеские чувства питает. У него, говорят, невеста в Куйбышеве в институте учится. У Григория такой цельный характер, тут уж и Эллкина красота не подействует.
Взаимная любовь складывается не из того, что он красавец или она красавица. Тут основа основ — духовная близость. Она создает настоящее крепкое чувство. Когда оно есть, не надо играть в заботливость, внимательность, сердечность. А если нет настоящего чувства, все равно любви или дружбы, то всегда прорвется что-то грубое, злое. Ну вот, к примеру, однажды Женя входит в комнату, а я стою у зеркала и протягиваю ей ножницы:
— Отрежь косы.
Она и руки не подняла.
Тут Элла заявилась. Она добрая, но бывает, что на нее находит. Это, наверное, детство ее исковерканное дает о себе знать. В тот день увидела она, что со мною Григорий разговаривал. Побледнела...
Услышала, что я прошу косы отрезать, и сразу за ножницы. Спрашивает торопливо:
— А жалеть не будешь?
— Нет!
И тут звякнули ножницы. Мне стало легко. Оглянулась, а косы мои, косоньки милые лежат как отрубленные. Я упала на колени, схватила их. Да разве привяжешь? И не выдержала я: разревелась.
— Людка! Погоди! Не плачь! — Эллка хвать ножницы и, не глядя, отхватила свои косищи. А у нее лучше моих: гуще, с золотым отливом. И упало это золото. А Эллка ко мне, обняла, шепчет:
— Прости!»