К вечеру дорога вышла из леса и запетляла по большим, заросшим травой полянам. Она стала более широкой, плотной. Кое-где встречались следы коров, свежий помет. Очевидно, до станицы было уже недалеко.

– Сколько времени?

Глорский машинально дотронулся до запястья левой руки и только тут обнаружил, что часов нет. Всю дорогу он вспоминал, чего ему не хватало. Не хватало часов. Наверно, он их потерял в самолете.

– Я потерял часы.

– А-а. Наверно, в самолете…

– Наверно.

– Около пяти.

– Пожалуй.

– А я свои забыл. Три дня составлял список, даже запасные пуговицы взял, а часы забыл.

– Да они здесь и не нужны.

– А ведь правда. Это чудо цивилизации необходимо лишь в городе. Без него пропадешь.

– Здесь часы – солнце.

– Ну, теперь, по-моему, недалеко.

Идти стало жарко. Горы обступили извилистую долину со всех сторон и не пропускали ни ветерка. Горячий воздух неподвижно стоял над густой, в рост человека травой. Она тоже была горячей. Зацепив лицо, обжигала, наполняла легкие тяжелым прелым ароматом.

– Купим водки, консервов в томате. Что-то страшно захотелось консервов в томате.

– Только по сто граммов, не больше. В горах пить нельзя.

– Тут и пятьдесят сейчас с ног свалят. В кино сходим. Может, у них есть кино. Соскучился по кино. Давай немного передохнем.

Глорский опустил рюкзак на землю и сел на него. Они вышли на открытое пространство. Здесь трава была скошена и уложена в аккуратные валки. Рядом с ними лежал узелок из белого платка с желтым горохом, две фуфайки. Вдали двигались человеческие фигуры. Одна равномерно покачивалась то вправо, то влево. Другая – женская – шла чуть в стороне прямо, очевидно сгребая подсохшую траву в валки.

– Ну вот и первые люди.

– У тебя такой тон, словно ты выбрался с необитаемого острова…

– Почти что.

«Первыми людьми» оказались старик и старуха. Дед был в выцветших от времени солдатских брюках, очевидно, времен первой империалистической войны, в холщовой рубахе, подпоясанной веревкой (нейлоновой, блестящей на солнце, словно она была мокрой). На голове старика, как и полагается, красовалась обтрепанная, дырявая соломенная шляпа. Его старуха выглядела более современно: в ситцевом платье, на котором были изображены кусочки природы Черноморского побережья. Это платье можно было смело использовать в качестве путеводителя по Кавказу.

Увидев идущих, старик опустил косу и стал еще издали смотреть на них из-под ладони. Для него Глорский и Кутищев, очевидно, представляли не меньший интерес, чем он сам для них. Обе группы принялись разглядывать друг друга.

– Добрый день, – первым нарушил молчание Глорский.

– Здравствуйте, – дед снял шляпу и поклонился. Бабка осталась стоять неподвижно.

– То-то я смотрю – не наши. Туристы небось?

– Они самые.

– Туристы до нас редко ходят.

– Почему же? Места у вас красивые.

– Так оно от нас, море-то, недалеко. Вот каждый и спешит окунуться. На машинах все. Скорей, скорей.

– Ну а мы вот без машин.

– И то дело. Добро пожаловать. Сами-то далекие?

– Из-под Москвы.

– Из России, значит, – уточнил дед.

– А вы не в России, что ли? – засмеялся Глорский.

Дед махнул рукой.

– Да и как оказать – не знаю. Мы тут сами по себе.

– Станица далеко?

– Рядом. Повернете направо, вот вам и станица. Ночевать у нас будете?

– У вас.

– В лесу небось?

– Сейчас посмотрим.

– Не стоит в лесу, пожалуй.

– Почему?

– Да так… – Дед надел шляпу. – Станишники не любят, когда люди в лесу.

– Мы народ мирный.

– Все равно, сынки. Это у нас еще от черкесов осталось. Когда с черкесами воевали. Вы лучше у меня заночуйте. У меня сад большой, прям к ручью уходит. Под яблонькой палатку ставьте и ночуйте спокойно. И вы никого бояться не будете, и вас никто. Потому – мои гости.

– Да нам еще лучше. А где ваш дом?

– Третий справа. Спросите, если что, где хата Василия Петровича. Заходите, только с огороду, а то дома никого, а собака спущена.

– Ладно. Спасибо, Василий Петрович.

Дед поплевал на ладони и взялся за косу. Бабка в своем платье-путеводителе тоже задвигалась, словно она была заводной и дед нажал кнопку.

– Хороший старик, – сказал Кутищев, когда они начали спускаться к станице по уже ставшей пыльной, с глубокой колеей дороге. – Вот она, забытая жизнь наших предков. Пригласить первого встречного в дом, ходить босым, косить траву.

Станица располагалась по той стороне ручья. Здесь он был широким и глубоким. Переправлялись через него двумя способами: машинами и лошадьми через брод и пешим порядком по сложной системе тонких и толстых бревен, переброшенных по камням. Ни тот, ни и другой способ не годился. Брод был, по-видимому, глубок, так как вода в том месте шла спокойно и дно не просматривалось, а по бревнам с тяжелыми рюкзаками переправляться было рискованно.

Друзья в нерешительности остановились на берегу, сбросив рюкзаки в гладкую тень дуба. Было жарко, вокруг вилась целая шайка нахальных слепней. Их возбуждали разгоряченные, потные тела. На той стороне, казалось, было еще жарче, так как машины и скот вытоптали склон и превратили его в маленький кусочек Сахары. Сразу же за ручьем начиналась станица. Между деревьями виднелось несколько десятков каменных домов, от которых к воде спускались огороды и виноградники. Станица казалась совершенно безлюдной. Лишь возле негромко тарахтевшего движка сидел молодой мужчина, курил сигарету, сплевывал в воду да стайка мальчишек ловила небольшой сетью рыбу.

– Как перебраться? – крикнул Кутищев.

Мужчина, давно наблюдавший за ними, сначала ничего не ответил, потом подумал и что-то сказал. Шум ручья и работающий движок заглушили его слова. До путешественников донесся лишь обрывок фразы: « …тесь… шины…»

– Наверно, предлагает дождаться машины.

Друзья сели в редкую тень и стали ждать. Так прошло с полчаса. Никакой машины не было и в помине.

– Можно переправить рюкзаки по частям.

– Вот что мы сделаем.

Глорский расшнуровал рюкзак и достал оттуда надувной матрац. Минут через десять матрац красным плотом уже покачивался на воде. Друзья принялись грузить на него вещи и одежду. Стайка мальчишек бросила ловить рыбу и наблюдала с той стороны с большим любопытством. У одного карапуза даже высунулся язык и сползли трусы, которые он все время поддерживал одной рукой.

– Эй, братва! – крикнул Кутищев. – Иди, помогай!

«Братва» стала шептаться, но с места не двинулась.

– Вы что, немцы?

– Нет, – ответил большеголовый, стриженный «под нуль» и, очевидно, самый смелый пацан. – Мы русские.

– Ну, а раз русские, то чего же вы боитесь? Мы тоже русские.

– Так вы же туристы… – протянул пацан.

– А может, стиляги! – крикнул из-за его спины карапуз со сползшими трусами.

– Стиляги не могут быть туристами, и наоборот, – объяснил Глорский. – И вообще мы не туристы, а путешественники.

Слово «путешественники», видно, произвело свое действие. Ватага под руководством большеголового кинулась в воду и быстро переплыла ее, держа конопатые носы над водой, словно выводок котят.

– А леска у вас есть?

– Найдется.

– Мы вам покажем бочаг, где щуки есть.

– Вот и отлично.

Подталкиваемый десятками рук, плот быстро оказался на той стороне ручья.

– А где вы будете ночевать? – спросил большеголовый. – Хотите, я вам озерко покажу? Тут недалеко. Можно раков на костер половить.

– Да нет, ребята, мы уже остановились.

– Где?

– У Василия Петровича.

– Ну-у-у… Это вы всю ночь спать не будете.

– Почему ты так думаешь?

– Да так… Как начнет рассказывать…

– А вам уже надоело?

– Надоело.

– Показывайте, где его дом.

– А вон. С длинной трубой. Так вон его сын. У движка.

– Как его зовут?

– Петром.

– Ага, Петр Васильевич, значит.

Друзья собрали вещи в рюкзаки. Мальчишки немного понаблюдали за ними и ушли снова к своему бредню.

– Здравствуйте, Петр Васильевич, – сказал Глорский, подходя вместе с другом к парню, который сидел к ним боком, очевидно исподтишка наблюдая за переправой.

Парень поперхнулся дымом и выплюнул окурок в воду. Наверно, он не ожидал услышать свое имя из уст незнакомцев.

– Здрасть… – сказал он.

Глорский коротко рассказал ему о встрече с отцом и о том предложении, которое тот им сделал. Сын не выразил по этому поводу никаких эмоций.

– Пойдемте, – сказал он коротко.

Петр Васильевич, когда встал, оказался небольшого роста, но крепкий в плечах, с мускулистыми руками. Всю дорогу он молча шел впереди. Путешественники чувствовали себя неловко. Получалось так, будто они навязывались.

– Воду качаете? – спросил Глорский.

– Да, – коротко бросил Петр Васильевич.

– На ферму, что ли?

– Огороды поливаю.

На этом разговор иссяк, и больше никто его не пытался возобновить.

Вскоре они пришли к большому дому, сложенному из серого камня. Забор тоже был из серого камня.

Петр повертел ручку у калитки, и она сама распахнулась – очевидно, запор был с «секретом». Навстречу им бросилась большая овчарка, но хозяин быстро схватил ее за ошейник и пристегнул к кольцу, болтавшемуся на проволоке. Проволока шла вокруг дома, летней кухни и сарая. Овчарка пробежала по кругу и села возле крыльца.

– Идите за мной, – так же кратко сказал Петр Васильевич.

По тропинке, вьющейся среди винограда, он вывел их в сад. а затем на лужайку с сочной зеленой травой.

– Можете здесь.

– Спасибо.

Петр Васильевич ничего не ответил и ушел. Друзья огляделись. Место было красивое. Метрах в двадцати, скрытый виноградником, клокотал ручей, сильнее, чем обычно, – значит, здесь он уже и каменистей. Каменная, высотой в человеческий рост ограда надежно закрывала сад от скота и постороннего взгляда. В дальнем конце сада стояло два стога сена: один уже полностью подготовленный к зимовке, другой только что заложили. Возле, уткнувшись носом в ограду, находилась новенькая, тщательно вымытая грузовая машина.

– Я схожу в магазин, а ты ставь палатку. Идет?

– Идет.

Глорский взял сетку, вышел через калитку к ручью и немного постоял, удивленный дикой красотой. Русло потока в этом месте образовало множество совершенно ровных, словно нарочно так сделанных человеком террас. Террасы были гладкие, совершенно чистые и располагались друг под другом, похожие на каскад взлетных площадок для вертолетов. Ручей скакал по ним, сердито пенясь и вздымая вверх поток брызг, которые сверкали на солнце, образовывая ломаную радугу. Кое-где террасы имели наклон к берегу, и там стояли небольшие глубокие озерца с темной водой, поросшие редким камышом. Там, очевидно, водилась рыба. По обоим берегам, так же строго последовательно, как террасы, располагались маленькие пляжики с глубоким белым леском, ровные, гладкие, которых не касалась ни человеческая нога, ни копыто животного. Обрывистый, ощетинившийся корнями берег с нависшими над водой деревьями, затем пляжик, опять непроходимые дебри, пляжик… И ни души.

Вот где можно отдыхать месяцами, думал Глорский. Вставать рано утром, вместе с солнцем, купаться в холодном ручье, пить парное молоко, писать на грубо сколоченном деревянном столе в маленькой комнатке с видом на горы… В обед купаться, загорать, ловить самим сплетенной из лески сетью форель и потом смотреть, как жарят ее на огромной, обильно политой подсолнечным маслом сковороде, в тени старых яблонь. А вечером уйти в горы… До самой ночи… Когда станет темным лес и едва различимой тропинка. Возвращаться быстро, почти бежать, оглядываясь по сторонам, прислушиваться к непонятным ночным шорохам. Запыхавшимся, счастливым выбраться к станице и, поужинав горячей картошкой с шипящей салом яичницей, читать далеко за полночь какой-нибудь старый-престарый, обтрепанный, пахнущий валерьянкой и мышами роман про рыцарей, походы, отравленные кинжалы и страстную любовь…

Но вряд ли это когда осуществится, хотя, казалось бы, чего проще: договориться с хозяином и приезжай в отпуск… И денег-то всего уйдет с сотню.

В одном из омутов громко всплеснула рыба. Глорский вздрогнул и по привычке посмотрел на часы, не обнаружил их и вздохнул. Часы были хорошие, с будильником. Тогда были модны часы с будильником. Их купила ему жена в день рождения. Вернее, тогда она еще не была его женой, а лишь невестой. Даже не невестой, а просто так… Они еще не решили, поженятся или нет, потому что им и так было хорошо. Они гуляли по городу, пили пиво в дешевых кафе, целовались под предусмотрительно разбитыми фонарями в темных аллеях парков. Глорский приезжал к ней в город на воскресенье из районного центра, где он работал учителем литературы. Как она стала его женой? И почему именно она? Глорский с удивлением обнаружил, что за восемь лет совместной жизни этот вопрос впервые пришел ему в голову.