1. ОГОНЕК

Лесник Юра Дымов и Алексей Павлович вошли в первую пещеру. На подвыпившего гостя она произвела сильное впечатление.

– Это храм, – прошептал он, рассматривая при свете фонарика закопченные стены, потолок. – Языческий храм. Здесь они отправляли свои обряды.

– По всей видимости, – согласился Юра.

В стенах главной пещеры темнели дыры.

– Это ходы?

– Да.

– Куда они ведут?

– Глубоко под землю.

– Вы бывали там?

– Только с краю.

Столичный гость подошел к одной из дыр и заглянул в нее, светя фонариком.

– Давайте немного пройдемся.

Лесник колебался.

– Я плохо знаю… Надо с проводником.

– Просто три шага. Вы боитесь?

– Я? Нисколько!

Юра нагнулся и шагнул в темную дыру.

– Пройдем немного и назад, – сказал он.

– Разумеется, разумеется…

– Вы только считайте повороты… И поворачиваем лишь направо.

– Хорошо… Раз… два… три… Постойте, там мелькнул огонек…

– Где?

– Там!

– Вам померещилось.

– Честное слово! Маленький такой, как светлячок. Здесь есть светлячки?

– Какие там еще светлячки… Где вы увидели?

– Вот здесь… Вон в той дыре.

– Это перпендикулярный ход.

– Что это могло быть?

– Может быть, свечка… Жители до сих пор ставят в Пещерах свечки… Загадывают желание. Языческий обычай.

Они разговаривали вполголоса.

– Как интересно! – Алексей Павлович запыхтел от возбуждения. – Давайте посмотрим!

– Вам могло и померещиться.

– Нет, что вы! Клянусь!

– Ну хорошо… Только запомните… Перпендикулярный ход и три поворота налево.

– Ладно… ладно…

Они прошли по новому ходу шагов сто.

– Вот видите. Ничего нет, – сказал лесник.

– Может быть, дальше…

– Дальше вы не могли увидеть.

Вдруг Алексей Павлович закричал:

– Огонь! Вон огонь! Потушите фонарик!

В небольшом ходе, который ответвлялся влево, в самом деле мелькал слабый огонек.

– Бежим! – закричал гость возбужденно.

– Бежать нельзя, здесь полно бездонных колодцев. Идите тихо и светите себе под ноги. Считайте повороты. Раз, два, три… Странно… Мы делаем повороты, а огонек все виден…

– Он движется, – удивился Алексей Павлович.

– Да… У меня такое впечатление, что кто-то заманивает нас.

– Заманивает? Кто… Постойте… А может, этот ваш… дед… – Алексей Павлович рассмеялся. – Давайте его поймаем!

– Нет, нам надо возвращаться назад.

– Жалко, что мы не взяли ружья.

– Хотите убить Старика? – спросил Юра Дымов.

– Холостыми… попугать…

– Это, наверно, какое-нибудь животное. Глаза светятся. Нам направо.

– Как это направо, если мы только что вышли из этого хода? – удивился гость.

– Не из этого, а вон из того.

– Я же точно помню.

– И я помню.

– Давайте не спешить. Подумаем. Сначала мы шли прямо, потом свернули налево.

– Нет направо!

– Так… – лесник погасил фонарик. – Мы заблудились. Как и следовало ожидать. Потушите и вы свет.

Алексей Павлович послушно выключил фонарь. Он не был ни капельки расстроен.

– Ерунда! – сказал он бодро. – Выход рядом! Мы далеко не ушли. И фонари при нас. У Тома Сойера было дело посложней.

– Что вход рядом – это еще ничего не значит… Давайте постараемся припомнить, где центральный ход по которому мы шли вначале.

– Налево, – уверенно сказал Алексей Павлович. – У меня хорошая ориентировка. В незнакомом городе я ориентируюсь с ходу, стоит мне раз пройти.

– А мне кажется, направо. Причем у меня тоже хорошая ориентировка. Без нее в лесу нельзя. Тогда мы сделаем так. Вы идете по этому ходу налево… допустим пятнадцать минут… Если через пятнадцать минут вы не найдете центральный ход, то сразу же возвращайтесь назад. Я сделаю то же самое, но пройду направо. Итак, через полчаса мы встречаемся у этого места. Запомните – большой треугольный камень и на потолке две выщербины. Давайте сверим часы… Два часа семь минут…

– Как в приключенческом фильме! – Чувствовалось, что происшествие нравилось гостю. – Жаль только, вот бутылку не захватил. Сейчас бы не помешали грамм полтораста. Так… Ставлю часы… Ну что ж, до скорого, молодой человек.

– Всего доброго. Осторожнее.

– Будьте спокойны. Если встречу Старика, что мне делать?

– Попросите у него выпить.

– Думаете, найдется?

– Не сомневаюсь. Что-нибудь крепенькое, столетней выдержки.

Они расстались. Юра подождал, пока свет в туннеле, по которому ушел Алексей Павлович, станет совсем слабым, и двинулся в свою сторону. Центрального хода он не нашел, и через полчаса вернулся назад. Алексея Павловича не было. Юра присел на камень и подождал пятнадцать минут. В темном туннеле ни проблеска света, ни движения…

– Эй! Эге-е-ей! – крикнул лесник.

Звук его голоса проник внутрь хода на несколько метров и застрял в застоявшемся, отсыревшем воздухе. Эха не было.

Юра еще покричал без всякого результата. Потом он выключил фонарик, чтобы экономить батарейку. Посидел с полчаса, изредка подавая голос. Тишина, мрак, никаких запахов, кроме запаха сырого песчаника.

Юра Дымов решил идти по следам Алексея Павловича. Он встал, включил фонарик и двинулся по ходу.

 

2. ЛЕСНИК ЮРА ДЫМОВ

Юра Дымов окончил машиностроительный институт. И его распределили на Петровский завод стиральных машин. При первой встрече Дымов все откровенно рассказал главному инженеру. Юра сказал, что не испытывает и не испытывал особой любви к машиностроению, в институт попал случайно, потому что не прошел по конкурсу в медицинский, куда, в общем-то, тоже сдавал случайно.

Юра сказал, что он совершенно бесполезный человек на земле, родился, наверно, по недоразумению. Впрочем, работать и жить он постарается честно, с максимальной пользой для Петровского завода стиральных машин.

Юра Дымов рассказал все это Евгению Семеновичу с юмором, и главный инженер оценил мужество прибывшего молодого специалиста. Поэтому и он ответил прямо и с юмором.

Никакой пользы, сказал Громов, Юра Дымов принести заводу не может, более того – будет хорошо, если Юра не принесет вреда, поскольку любви к своей профессии не питает. Поэтому главный инженер посоветовал Юре с максимальной пользой для себя и общества провести отпущенные ему судьбой годы.

Петровскому заводу, сказал главный инженер, отвели на берегу реки большую зону отдыха – в основном лесной массив. Пока суд да дело, пока начнется строительство домиков, лодочной станции и прочего, пройдет несколько лет. В настоящее же время массив бесхозный, каждый делает там что хочет: рубит деревья, палит костры, вытаптывает траву. В общем, нужен сторож, лесник.

Завод может срубить Юре домик, а его самого оформить на младшего конструктора и посадить в этот самый домик. Дымов будет приглядывать за лесом, гулять, собирать грибы, ловить рыбу. Чем не приятное и полезное занятие?

Юра Дымов подумал и согласился. Домик ему поставили быстро – за две недели, с верандой, крылечком. Вырыли колодец, сколотили сарайчик для дров. И Юра зажил.

Непривычна была эта жизнь для нового лесника. Вставал Юра рано, почти вместе с солнцем, умывался у колодца холодной водой, готовил быстрый завтрак на портативной газовой плитке, брал с собой бутерброды, термос с кофе и на целый день уходил в лес. Собирал в рюкзак грибы, ягоды, купался, загорал на реке, ловил рыбу. Иногда переплывал на ту сторону реки, заглядывал в Дивные пещеры.

Возвращался ночью, ужинал, спал без сновидений.

Горячими днями были только суббота и воскресенье. К реке приезжало много машин, частных и грузовых, люди высыпали, как муравьи, принимались ломать, пилить, рвать, жечь, варить, коптить, жарить, некоторые даже бросали тол в речку.

Юру как лесника никто не воспринимал всерьез. Может, потому, что он держался стеснительно и уговаривал, а не требовал.

– Рубить деревья нельзя, – говорил Юра, подойдя к группе дюжих молодцов, валивших ель. – Если каждый уничтожит по дереву, то скоро лес исчезнет. Где тогда вы отдыхать будете?

– А ты кто такой? – спрашивали добрые молодцы.

– Лесник.

Парни недоверчиво оглядывали тщедушную фигуру Юры.

– Убирайся отсюда, лесник, пока цел, – советовали они.

Юре ничего не оставалось делать, как убираться.

Он попросил главного инженера купить ему ружье, а сам съездил в Суходольск и в военторге приобрел себе военную фуражку с кокардой. Теперь Юра выглядел солидно. Особенно, когда надевал сапоги с длинными голенищами.

А вскоре произошел необыкновенный случай. То есть случай, в общем-то, вполне обыкновенный, необыкновенным он явился лишь для Юры. Приблудилась собака. Открыл однажды утром Юра дверь своей сторожки, а за дверью стоит голодная собака и поскуливает. Юра напоил, накормил собаку, она осталась у него. Вскоре она превратилась в довольно внушительного вида псину. Юра назвал ее Тамарой, по имени девушки, которую когда-то любил.

Теперь Юра Дымов с ружьем за плечами, в высоких сапогах, в фуражке с кокардой, с собакой вызывал уважение и даже некоторый шок. Допустим, идет с бреднем по реке компания, тянет, веселится, шутки, прибаутки и прочее, и вдруг на берегу появляется полувоенная фигура с собакой.

– Стой! – кричит фигура. Фуражка, сапоги, собака и ружье придали Юре уверенности, и он научился кричать. – Стой, стрелять буду!

Рыбаки бросали сеть и впадали в шок. Юра делал вид, что лезет в карман за квитанционной книжкой, и приказывал:

– Подходи по очереди штраф платить!

Начинались просьбы, мольбы, приглашение к костру выпить. Дымов великодушно прощал.

Постепенно все отдыхающие узнали, что в их округе появился и шатается вооруженный лесник с собакой. Безобразничать стали меньше, а тол швырять в реку и вовсе перестали.

Юра накупил книг по лесному делу, брал их с собой в рюкзак и, где-нибудь отдыхая на лужайке, читал вслух Тамаре. Тамара внимательно слушала, повиливала хвостом. Вскоре Дымов знал названия всех деревьев, трав и цветов, мимо которых шел. Юра удивлялся, как он раньше мог ходить по лесу и не знать названия того или иного растения. Теперь ему было стыдно перед лесом, если он чего-то не знал.

Дымов вычитал и про полезные свойства трав и ягод. Каждый вечер он стал готовить настой из самых полезных трав, пил за полчаса до еды и приучил к этому Тамару. Кроме того, Юра купил в селе ящик водки и понаделал разных настоек, так, на всякий случай – сам Юра спиртные напитки не употреблял.

Вскоре произошел еще один случай. Похлестче, чем с Тамарой. Юра женился. Не по-настоящему, конечно, не до гробовой доски, а лишь на лето.

Произошло это так. Однажды возвращается Юра поздно вечером с обхода домой, а в его доме свет и из открытых дверей несутся голоса. Юра не очень удивился, так как главный инженер частенько заглядывал к нему с гостями и, не застав лесника, открывал дом – у него был второй ключ – и хозяйничал там, такая была договоренность. Да и замок был чисто символический, ибо у Юры не было в доме абсолютно ничего ценного. На этот раз замок был не открыт, а выдернут с корнем. Возле крыльца стоял новенький мотоцикл «Ява».

Дымов прошел через веранду, открыл дверь в комнату и очень удивился. На его кровати лежала девица в джинсах, в майке, как бы сшитой из иностранной газеты, и курила сигарету.

– Привет, парень! – сказала она. – Ты, наверно, хозяин? Извини за вторжение, но мы очень устали.

Девица была под мухой.

Из кухни тянуло дымом и горелым мясом. Слышалось шипение, доносились проклятия.

Дымов прошел на кухню.

Атлетического сложения парень в одних плавках, чертыхаясь, жарил на газовой плитке шашлыки из больших кусков мяса.

– Что вы здесь делаете? – спросил Юра.

– Жарю. А ты кто? Хозяин?

– Хозяин.

– Ну давай знакомиться. Влад. Сибирский охотник.

Влад протянул левую свободную руку, и Юра машинально пожал ее.

Незваный гость покосился на ружье.

– Браконьеров ловишь?

– Так… для порядка.

– Ну садись, гостем будешь, – сибирский охотник рассмеялся. – Ты извини, старик, что я забрался в твою хижину. Это я по-сибирски. У нас там так. Дверь на запоре никто не держит. Заходи отдыхай.

– Вы из самой Сибири на мотоцикле?

– Ну да.

– И долго ехали?

– Да нет. Я шпарю будь здоров. У вас тут в лесу налетел на зайца, так он и пикнуть не успел, теперь вот шипеть приходится. – Влад кивнул в сторону шашлыка.

– Разве у нас здесь есть зайцы? – удивился Юра.

Он не видел еще ни одного зайца. Дымов вообще никогда в жизни не видел зайца. Разве что вот теперь, в виде шашлыка.

– Выходит, есть.

– Может быть, вы последнего задавили, – с сожалением сказал Юра.

– А что я мог сделать, старик? – Влад пожал широкими загорелыми плечами. – Он сам мне под колеса кинулся. Может, какой самоубийца. Из-за зайчихи. Знаешь, из-за этих баб чего только не натворишь. Да ты не огорчайся. – Сибирский охотник похлопал Юру по плечу свободной левой. – Я пришлю тебе зайца! У нас их навалом! Не чета вашим! Раза в три побольше. И шкура что надо. На шапку запросто хватит. Честное слово пришлю! Я свое слово всегда держу. Снимай пушку и давай ужинать. У меня виски есть. Шотландское. «Белая лошадь». Пил когда-нибудь?

– Нет.

– Пальчики оближешь. А знаешь, почему «Белая лошадь» называется?

– Нет.

– Одна бутылка лошадь с копыт валит. У тебя тарелки-то есть?

– Всего одна.

– Ладно. Не трудись. Обойдемся и так.

Влад положил шашлык на газету, нарезал хлеб, достал из стоявшего тут же рюкзака квадратную бутылку с изображением скачущего всадника на белой лошади и закричал:

– Галка! Иди ужинать!

Пришла девушка, одобрительно посмотрела на шашлык.

– Быстро сварганил. Умница. Все-то ты умеешь.

– В тайге всему научишься. Старик, чего ты торчишь как пень? Давай наваливайся.

Юра снял двухстволку, фуражку, сходил во двор вымыл руки.

– У меня есть консервы, – сказал он. – Скумбрия.

– Тащи. Скумбрия – это вещь, – одобрил сибирский охотник.

– И настойка на дикой малине.

– Здорово! – воскликнула Галка. – А то мне эта лошадь порядком надоела.

Юре понравилась Галка. Очень красивая. Волосы рыжие, пышные, в пучке на затылке. Лицо с легкими веснушками. Фигура – любая киноактриса позавидует. А главное, держится непринужденно, словно они сто лет знакомы. Все девушки, с которыми Дымову до сих пор приходилось иметь дело, были или дуры и строили из себя бог знает что, или простушки, что было еще хуже, так как простушки надоедали Дымову за полчаса.

– Лесник, а лесник, – сказала Галка, когда все выпили и закусили. – Почему ты такой дремучий и запущенный?

– В каком смысле? – спросил Юра.

– Во всех. Тарелок у тебя нет, стакан всего один, да и то треснутый. Одежды нет. Мебели нет. Жратвы нет. Даже небось грибов соленых нет. Ну скажи, есть у тебя соленые грибы?

– Нет.

– Вот видишь, какой же ты лесник, если у тебя грибов соленых нет. Тогда ты не настоящий лесник.

– Я их не умею солить, – сказал Дымов.

– А что же ты умеешь?

– Почти ничего.

– Значит, и жить не умеешь?

– Выходит, так.

– А я все умею, – сказал Влад, уписывая за обе щеки шашлык. Он уже два раза налил себе «Белой лошади» и, никого не приглашая, выпил. – И белке в глаз попасть могу, и дом за три дня срублю, и на вертолете летать умею. Скажи: лети завтра в космос – полечу. Ночь только надо потренироваться.

– На голове только стоять не можешь, – сказала Галка.

– Я?!

– Да, ты.

– Я не могу стоять на голове?

– В жизни не устоишь!

– Устою. На что спорим?

– На три щелчка по носу.

– Идет!

Сибирский охотник отложил шашлык и вскочил на ноги. Лицо у него было обиженное.

– Только, чур, руками за пол не держаться! – сказала Галка.

– Можно и так. Но это – за пять щелчков.

– Заметано.

Влад вышел на середину кухни, присел на корточки. Быстрое движение – он уже стоит на голове, держась руками за пол.

– Без рук! Без рук! – закричала Галка.

– Пожалуйста…

Сибирский охотник распростер руки над полом. Он был похож на несущегося с вышки пловца.

– Хватит! Молодец! А то шею свернешь! Вставай! – воскликнула Галка.

Влад встал на ноги и сел за стол. Его лицо лишь чуть покраснело, а дыхание даже совсем не участилось.

– Вот так-то. Подставляй нос.

– Ты и вправду все умеешь. На, бей.

Сибирский охотник старательно отпустил в Галкин нос пять увесистых щелчков.

– Больно же!

– А как ты думала? Не спорь в следующий раз.

От щелчков на глазах у Галки выступили слезы, а нос покраснел и распух. Юре стало жалко Галку.

– Я хочу с тобой поспорить, – сказал неожиданно для себя Дымов.

– Ты? – Влад настолько удивился, что перестал есть.

– Да, я.

– О чем же?

– Сейчас.

Юра вышел во двор и нарвал букет цветов.

– Назови все цветы.

– Ах, вон оно что… Ну это чепуха! На щелбаны будем?

– На щелбаны.

– Сколько?

– Двадцать.

– Ну что ж, давай, – усмехнулся Влад, – только, чур, потом не плакать.

– Ладно.

– Двадцать – это много, – сказала Галка. – Можно повредить нос.

– Ты о чьем носе печешься? – спросил сибирский охотник.

– Уж не о твоем, конечно.

– Значит, измена?

– Значит, да.

– Месть за нос?

– Не только.

– Ладно, иду один против носовой солидарности.

Влад назвал все цветы, за исключением двух. Юра и Галка были неприятно удивлены. Правда, названия были не все научные, но факт оставался фактом.

– Какой же из меня охотник, если я не знаю названий растительности, – сказал Влад самодовольно. – Давай нос, два щелчка ликвидируются, поскольку не совсем угадал. Эти из вашей местной флоры. Я не обязан их знать, но так и быть – прощаю. Восемнадцать.

После десятого щелчка нос у Дымова стал фиолетовым, после пятнадцатого пошла кровь.

– Перестань, – вмешалась Галка. – Сила-то бычья.

– Ладно, – сжалился сибирский охотник. – Живи. Но запомни – сначала прикинь, а потом лезь. Сначала соразмерь, соответствует ли, а уж потом начинай. Ты понял, старик?

– Понял, – сказал Юра.

Сибирский охотник еще выпил «Лошади», никому не наливая, и стал учить Дымова жизни.

– В жизни нельзя быть тюфяком, – говорил он, вылизывая хлебом банку из-под скумбрии. – В жизнь надо входить сильным. Все знать, все уметь, а если не знаешь и не умеешь, все равно лезь нахрапом на арапа. Вот я три цветка назвал на арапа, а вы даже не заметили.

– А в результате? – спросил Юра.

– В результате… – Влад расхохотался. – В результате у тебя разбит нос.

– Я не про это, а вообще.

– А если вообще, то сильным достается все: слава, деньги, женщины.

– Ну а если человеку не нужны слава, деньги, женщины?

– Как это не нужны? – Влад был поражен. Он покачал головой. – Такого не бывает. Всем хочется сладкого. Тебе вот не хочется?

– Не знаю… Наверно, нет…

– Хочется, но не умеешь взять, – сказал Влад уверенно.

– Я лес люблю, – сказал Дымов. – И животных. У меня есть собака Тамара…

Но Влад уже не слушал. Он спал, положив голову на стол. Заснул он мгновенно. Наклонился и опустил голову на единственную тарелку. Галка еле растолкала его и увела полусонного на кровать.

Юра ушел спать в сарайчик для дров, у него там было немного накошено сена – на зиму Юра решил купить теленка. Ему почему-то очень хотелось иметь теленка.

Утром, было еще рано, Юра проснулся от треска мотоцикла. Он вышел на улицу. Солнце еще не встало. Лес был в тумане, трава покрыта росой.

Посередине двора возле пускавшего синие клубы дыма мотоцикла стояли Влад с Галкой и крупно разговаривали.

– Ты просто чокнулась, – говорил Влад. – Сначала я думал, что ты шутишь, а ты, оказывается, просто чокнулась.

– Мне его жалко… А ты сильный. Ты нигде не пропадешь.

– Тьфу! – плюнул Влад. – Ну, дура! Жалко ей! Да если всех жалеть, жалелки не хватит!

– Потом я устала от тебя. Я все время предмет опеки. А мне самой хочется кого-нибудь опекать. Найдешь себе еще…

– Да уж в этом не сомневайся. Ну, привет!

– Привет…

Влад дал газ и умчался по дороге, не оглядываясь. Синий дым смешался с туманом, и через полминуты Влад исчез, как космонавт, растворившись в слоях атмосферы. Некоторое время еще доносился стрекот мотоцикла, все тише и тише, пока не стал похож на редкое бульканье воды в кастрюле, когда варится что-нибудь на медленном огне, потом стало абсолютно тихо.

– Что случилось? – спросил Юра, хотя уже знал, что случилось.

– Я решила остаться с тобой, – сказала Галка. – Не прогонишь? Если прогонишь – уеду поездом.

Юра сглотнул слюну.

– Не… не прогоню, – прохрипел он.

Голос не слушался Дымова.

Так он приобрел себе жену. Галка оказалась хорошей женой. Она быстро привела в порядок его жилище, наладила регулярное, как в столовой, питание, насолила грибов. Они купили маленький холодильник, еще кое-что по мелочам, и убежище лесника стало теперь нормальным домом. Дымов предлагал Галке зарегистрироваться, но она наотрез отказалась.

– Не… не буду себя связывать путами. Зимой я все равно уеду. Зимой я люблю ходить по театрам, а здесь у тебя театра нет…

Зимой она в самом деле уехала, и Дымов остался один. Снова в доме стало тоскливо, неприбрано, неуютно. Дымов купил себе теленка, но и теленок не спасал от тоски.

Лесник одичал, редко показывался в поселке. Его серьезно заинтересовали животные и птицы. Дымов вдруг с удивлением убедился, что животные и птицы совсем его не боятся, а даже наоборот – напрашиваются на контакт. Так, например, сороки, не говоря уже о синицах, садились ему на плечи и руки, когда он выносил им еду. Откуда-то появилась белка и тоже, немного поосторожничав, стала брать сухарики из ладони. Он сходил на базар и купил ей кедровых орешков. Дымов все ждал зайца, но заяц так и не показался – наверно, все-таки Влад задавил последнего.

Вечерами Дымов читал лесные книги, мастерил кормушки, скворечники. Кормушки и скворечники выходили странными: неуклюжими, непривычными, но прочными. Днем Юра с ружьем обходил лес, развешивал кормушки и скворечники, высматривал браконьеров. Но браконьеров не было – ленились ходить зимой в лес, да и делать там было нечего: охотиться не на кого. Правда, Евгений Семенович обещал со временем приобрести и запустить в речушку, протекавшую через лес и едва дотягивавшую до большой реки, пару бобров – «Тебе и мне на воротники», – пошутил главный инженер – и даже завезти лося, но пока лишь птичьи крики нарушали тишину леса.

Теперь на обходы Юра опять ходил один: Тамара ощенилась, и ей стало не до Дымова – семейные заботы; Юра почувствовал себя еще в большем одиночестве.

Иногда, правда, наезжал с гостями Громов. Всегда неожиданно, навеселе. Привозили много спиртного, жгли костер, жарили шашлыки, стреляли из ружей – Евгений Семенович купил Юре специально для этих дел еще два ружья – по развешанным на деревьях консервным банкам.

Было весело, но как-то жутковато. Юра угощал гостей насоленными Галкой грибами, настойками собственного приготовления. Гостям это нравилось, они лезли целоваться к Юре, приглашали в гости в Москву, Суходольск, Киев, Комсомольск-на-Амуре.

В душе Юра не одобрял образа жизни, который вел Главный инженер, но он любил Евгения Семеновича и все прощал ему. Дымов любил Громова за те качества, которых не было у него самого: за жизнерадостность, уверенность в себе, умение нравиться людям, за грубоватый юмор. За то, что главный инженер все понимал с первого взгляда и видел человека насквозь.

Но самое главное – Дымов был безмерно благодарен Евгению Семеновичу за этот лес, за домик, за птиц, которые клевали из ладони, за белку, за Галку, подарившую ему два счастливых месяца…

Иногда, правда, они спорили с главным инженером. В основном о смысле жизни.

– Я многому научился у животных, – говорил Юра. – Они чище и лучше людей. Мне кажется, надо жить так, как они: без подлости, без суеты. Естественной жизнью. Животное никогда не сделает подлости себе подобному. Да, оно убивает, но оно не знает, что это убийство, и поэтому убийство не считается убийством. В сущности, все животные в своей натуре склонны к добру.

– Эх, милый юноша! – восклицал главный инженер. – Добро, добро… Человечество, сколько себя помнит, все твердит о добре, а под прикрытием добра занимается черт знает чем.

Впрочем, спорили Юра и главный инженер редко. Громову было всегда некогда – он занимался гостями, веселил публику, вел длинные деловые переговоры.

Этой же весной Дымов подал документы в лесной институт на заочное отделение.

Весна принесла свои заботы. Надо было чинить крышу и крыльцо, обнести оградой поляну возле дома, чтобы не ушел в лес уже подросший теленок, ловить на реке браконьеров, гонять по лесу мальчишек, разорявших птичьи гнезда.

Потом горячим шаром накатилось лето. Теперь Дымова было не узнать. Тело его окрепло, на руках, ногах появились мускулы, кожа на животе и спине стала упругой. По утрам из зеркала на Дымова смотрел незнакомый сухощавый человек в военной фуражке, похожий на пограничника.

Однажды вечером Дымов вернулся домой и увидел на лужайке перед домом новенький красный «Москвич». Он прошел в дом и натолкнулся на Галку. Она мыла в комнате пол.

– Как ты сюда попала? – спросил Юра.

– У меня ключ был. Ты же не сменил замок…

Галка разогнулась. Она постарела и пополнела, но была все равно красивой. Они уставились друг другу в глаза, но тут из кухни вышел с шампуром в руках Влад.

– Привет, старик, – сказал он.

– Привет, – сказал Дымов.

Сибирский охотник тоже постарел и пополнел, На шампур были нанизаны куски любительской колбасы. Видно, зайцы уходят от «Москвича».

– Как ты тут?

– Да ничего. А ты?

– Тоже ничего.

– Ну, порядок. А мы тебе зайца привезли. В багажнике, в клетке сидит. Настоящий, сибирский. Сам ловил. Ты рад?

– Очень.

– Вот. Я свое слово всегда держу.

– Я рад.

– Давайте за стол, а, мальчики? – сказала Галка.

Влад достал из заграничной сумки, стоявшей под столом, несколько банок консервов, бутылку «Столичной».

– Я привык к «Белой лошади», – сказал Юра,

– Старик, – сказал Влад со вздохом. – «Белая лошадь» – сугубо холостяцкое животное. При семейном образе жизни она отбрасывает копыта.

Они выпили, закусили. Влад все-таки сильно располнел. Теперь, пожалуй, ему не удалось бы встать на голову.

– Давай поспорим, – сказал Дымов.

– О чем? – удивился Влад.

– О чем-нибудь. На щелчки по носу.

– А-а, – вспомнил Влад. – Хочешь отыграться, Я уже, старик, подобными глупостями давно не занимаюсь. Семейная жизнь не располагает. Да и отстал кое в чем.

– Теперь не все умеешь? – спросил Юра.

– Нет. Поотстал малость. Семейная жизнь – машина. Затягивает.

– Хочешь, я на голову встану? – спросил Юра. – На пять щелчков.

– Не, – сказал Влад. – Не хочу рисковать.

– Тогда я без спора встану.

– Не надо, старик, мучиться. Я и так верю.

Но Дымов поднялся из-за стола и встал на голову. Потом он поднял руки, как тогда Влад. Зимой Юра много тренировался, и под конец у него стало получаться.

Галка заплакала.

– Подставь ему нос! – приказала Галка мужу. – Ты проиграл.

– Но я и не собирался с ним спорить! – возразил Влад.

– Все равно подставь.

– Если ты настаиваешь, – пожал плечами сибирский охотник. – На, бей, старик, только не сильно, а то милиция может придраться, скажет – за рулем алкоголик.

– Ладно уж, – сказал Дымов. – Живи.

– Нет, врежь ему! – настаивала Галка.

– Мне не хочется.

– Я тебя прошу!

Юра отпустил Владу в нос пять щелчков, но удовольствия от этого не получил.

Весь вечер Влад ходил за женой по пятам и только перед сном Юре удалось увидеть Галку с глазу на глаз. На веранде.

Галка молча обняла его за шею и прижалась щекой к щеке. Так они постояли немного.

– Вот и кончилась моя юность, – прошептала Галка.

– Быстро же она у тебя кончилась.

– У кого как… У меня вот так…

– Тебе хорошо?

– У меня будет ребенок…

– Это прекрасно, ребенок, – сказал Юра.

– Но я всегда, всегда буду тебя помнить… Ты необыкновенный… И то лето было необыкновенное… Как во сне… Самое мое счастливое лето. Прости меня, если можешь. Я была такой дурой… Прощаешь?

– Прощаю, – сказал Дымов.

– Наверно, мы больше никогда не увидимся.

– Наверно,

– Живи долго, долго…

– Постараюсь. Живи и ты.

В комнате послышались шаги.

– Галка, куда ты запропастилась? – закричал Влад.

Галка отпрянула от Юры, торопливо стала вытирать слезы.

– Я здесь! Здесь! Ведро ищу!

Она еще раз порывисто обняла Юру, достала что-то из кармана брюк.

– На… Это твой ключ.

– Оставь себе на память, – сказал Дымов. – Ключик от счастливого лета.

– Хорошо.

– Я не буду менять замок,

– Теперь это не имеет значения.

– Я все равно не буду менять замок, – сказал Дымов.

– Галка! – опять позвал Влад.

– Иду! Иду!

Она убежала.

Ночью Юра спал на сене в сарайчике для дров. И опять его разбудил на рассвете рокот мотора. Дымов набросил куртку и вышел наружу. «Москвича» уже не было, только плотный след синего дыма тянулся в лес, смешиваясь с несмелым, редким туманом.

Дверь дома была распахнута. Юра взбежал на крыльцо, заглянул в комнату и на кухню.

Дом был пуст.

* * *

Юра шел наугад два часа. Потом он повернулся в перпендикулярном направлении и шел еще два часа. Фонарик уже начал сдавать, и тусклый желтый свет почти не освещал дорогу. Дымов стал экономить батарейку, выключал фонарик и осторожно двигался в темноте, нащупывая дорогу ногами, чтобы не упасть в колодец. Сначала он кричал, но было жутко слышать свой какой-то придушенный, ватный голос, не дающий эха, и Дымов перестал кричать.

Скоро фонарик почти перестал давать свет, и Юра выключил его. Он очень устал. Нащупав выступ в стене, лесник сел. Да, не стоило идти в эти проклятые Пещеры. Но Дымову почудилось, что в голосе главного инженера, когда он отказывался показать гостю Пещеры, было сожаление, что гость их не увидит, Юре даже показалось, что Громов несколько раз глянул на него, Дымова, растерянно и просяще, и Дымов решил идти в Пещеры. Он чувствовал, что сегодняшний ночной гость был важной птицей и главный инженер очень нуждался в нем. Вот почему Дымов решил идти.

А может, Громов… может, он… Юре не хотелось додумывать эту мысль. Она была слишком страшна и нелепа.

Дымов попытался настроить себя на страх, даже ужас, но ни страха, ни ужаса не было. Было лишь жалко, что теленок останется сегодня утром не кормленным. Но, в конце концов, когда узнают об исчезновении Дымова, теленка заберут куда-нибудь. Теленок не пропадет. И Тамара не пропадет. Кто-нибудь возьмет. Псина видная.

Было жалко птиц и белку, которые останутся зимой без подкормки.

Больше всего было жалко зайца. Дымов совсем приручил его, и тот каждое утро приходил есть из миски свою морковку и капусту.

Да, зайца жалко… Хороший заяц. Сибирский. Все-таки Влад сдержал свое слово. Конечно, при помощи Галки. А теперь лес снова останется без зайца. Уж сибирский гость наверняка не выживет. Застрелят. Узнают, что нет лесника, придут с ружьем и застрелят. Просто так, для забавы. Даже шкуру снимать не будут. Застрелят и бросят в кусты.

Да, зайца было жалко.

 

3. ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК ПОД ОКНОМ

Костя Минаков медленно приходил в себя. Сначала он ощутил, что задыхается, пересохло во рту, горло казалось сделанным из жести, по нему, грохоча, неслось его дыхание; нос заложило вовсе. Потом дала себя знать голова – по затылку ездил скрепер, лоб и виски будто разрывались изнутри. Затем включились остальные части тела: свернутая набок шея, которая никак не хотела принимать первоначальное положение; ноющие ребра; затекшие, чужие ноги.

Костя сделал попытку открыть глаза. Открылся только один. Младший бухгалтер ощупал второй – огромная шишка свисала со лба и закрывала глаз. Минаков огляделся одним глазом. Он находился в ванной. Порошки, шампунь, пластмассовые тазики, развешанное на батарее женское белье.

Из крана капала вода. Костя с трудом встал, шатаясь, сделал к раковине шаг, открыл кран и припал к нему железными, шелушащимися, словно с мороза, губами. Он пил до тех пор, пока живот его не раздулся и не стал холодным шаром, от которого по всему телу побежал озноб.

В ванной было зеркало. Минаков заглянул в него. И тут же невольно отпрянул. На Костю из зеркала смотрела жуткая физиономия неандертальца: всклокоченные волосы, низкий красный лоб, распухший нос, вывернутые губы, заросший рыжеватой щетиной подбородок. И в довершение всего чудовищная шишка на лбу. Младший бухгалтер еще никогда не видел таких шишек.

Косте захотелось в туалет. Он поискал глазом. Это был раздельный санузел. Минаков дернул дверь. Как и следовало ожидать, дверь оказалась запертой. Костя забарабанил в дверь. Вскоре послышались шаги. Было слышно, как откинулся крючок. Дверь раскрылась, и Минаков увидел ухмыляющуюся физиономию своего мучителя.

– Как спалось, Костырик? – спросил шофер. Он был свеж и трезв – наверно, собирался в рейс. В свете лампочки его бритая голова пускала зайчики. Плечи еле помещались в коридоре.

– Я хочу в туалет, – сказал Минаков.

– Пожалуйста, Костырик. О чем речь… Вот сюда, прошу, – мучитель сделал галантный жест и деликатно удалился.

В туалете было напихано много разного хлама. Костя обратил внимание на продолговатый крашенный белой масляной краской ящик, Минаков открыл его, еще не зная, зачем он это делает. В ящике лежал слесарный инструмент, гайки, болты, прокладки. Костя выбрал себе длинный прочный напильник с острой ручкой и спрятал его во внутренний карман пиджака.

Едва он успел это сделать, как снова послышались те же уверенные шаги.

– Все в порядке, Костырик? Мы с супругой имеем честь пригласить вас к столу. Прошу.

Костя вошел в комнату и зажмурился. Утреннее солнце било в окно густым раскаленным столбом света. Столб пересекал комнату из конца в конец. Он был буквально начинен мерцавшими серебристыми пылинками. Вокруг стола хлопотала нарядная Люба. На ней было свободное белое платье и желтый передник с большими золотистыми цветами.

– Доброе утро, – кивнула она Косте как ни в чем не бывало.

– Доброе утро… – пробормотал Минаков.

Люба сервировала стол для чая. На белой скатерти она расставляла блюдца, чашки, сахарницу, кувшинчик для сливок, розетки с вареньем, положила ложечки, вилки, ножи… Минаков сглотнул слюну, ему страшно захотелось чаю со сливками и с вареньем.

– Садитесь вот сюда, – Люба показала ему на стул.

Костя мысленно оглядел себя: мятый, в пыли пиджак, зверская физиономия… Он опустился на край стула. Хозяйка продолжала хлопотать. Она не смотрела на Костю. Минакову очень хотелось поймать ее взгляд: может быть, это окажется взгляд союзника, но Люба, казалось, вся была поглощена своим делом…

Только тут Костя заметил, что стол накрыт на две персоны и что перед ним ничего не стояло.

– Мне чаю не положено? – спросил Костя.

Люба ничего не ответила. Из кухни появился шофер Петя.

– Чай потом, Костырик, – сказал он, – Ты продрых всю ночь и, наверно, проголодался. Надо сначала перекусить.

Шофер поставил перед Минаковым тарелку с куском вареного мяса и двумя помидорами. Затем он принес налитый до краев стакан водки. При виде водки по Костиному телу пробежала длинная судорога.

– Я не хочу водку, – сказал Минаков.

– Опохмелиться надо, – строго заметил мучитель.

– Я хочу чаю.

– О чае потом поговорим. Сговоримся – будет чай.

Люба и Петя сели за стол. Люба налила мужу чаю. Тот с наслаждением отхлебнул. Запах водки дошел до Минакова, и младший бухгалтер опять ощутил судорогу.

– Ну так что, Костырик? Скажешь, где спрятал деньги, или будем продолжать ломаться? – спросил шофер, жмурясь. Свет из окна бил прямо ему в лицо.

– Я не знаю ни про какие деньги. Взял только тысячу. Вы же ее у меня отобрали. Что вам еще нужно? – Костя постарался придать своему голосу твердость, но голос задрожал. Костя со страхом почувствовал, что может расплакаться. Только этого еще не хватало.

– Завел старую песню. Слышали уже. Надоело. Придумал бы что-нибудь поновее. – Шофер стал не спеша намазывать на хлеб масло, потом обильно наложил сверху клубничного варенья.

– Я не брал деньги. Больше мне нечего сказать. Поверьте мне…

– Чур, эмоции поберечь до милиции, – сострил шофер, – Может, там и клюнут. А здесь номер не пройдет.

– Костя, – вдруг услышал Минаков участливый голос. – Расскажите все, не мучьте себя. – Костя поднял глаза от тарелки с мясом и впервые за все время встретился взглядом с Любой. Она смотрела на него пристально. – Ведь все равно придется сказать. Все так закружилось, что мы все трое соединены навечно. Никто из нас вырваться не может. Что, вам жалко денег? Я понимаю, трудно делиться деньгами. Тем более вы их добыли один, без нашей помощи. Но если уж так получилось, Костя? Мы же не все отнимаем. Только половину. А половина достанется вам. Это тоже очень большие деньги.

– Треть, – сказал шофер, пожирая бутерброд. – Теперь уже треть. Ты забыла про своего братца. Сегодня прибывает твой горный братец. Меньше трети он не возьмет.

– Ну хорошо, треть. Тоже прилично. Скажите только одно слово – «да». Мы берем такси, забираем деньги, и к вечеру вы свободны и богаты. Вечером приезжает мой брат из горного аула, вы садитесь на самолет – и концы в воду. Горный воздух, здоровая свежая пища, ключевая вода, виноградное вино, девушки-горянки… Пока вас перестанет искать милиция. А, Костя, что же здесь плохого?

– Прекрасный план, – сказал Минаков. – В нем есть только один недостаток. Я не брал денег.

Шофер кивнул в сторону жены.

– А ведь она права, Костырик. Зря упрямишься. Все равно придется сказать. Будем поить тебя водкой до тех пор, пока или скажешь, или сойдешь с ума. Третьего не дано. Надо будет – месяц будешь пить, надо – два, надо – год, но скажешь, все равно скажешь, не выдержишь. День и ночь будешь пить. Ее братец с тобой станет заниматься. Он хоть и не горец, но долго прожил среди горцев и стал очень горячим. А жадный до денег! Спасу нет! Зубами скрежещет, если десятка светит. На три метра вверх скачет! А тут не десятка, а тысячи, представляешь? Он не то что мы… Он бы давно с тобой разговоры перестал водить. Не выдержал бы – зарезал. А, Костырик? Подумай. С кинжалом ведь приедет. Наверняка с кинжалом. Горцы никогда с кинжалом не расстаются. Мы с Лютиком на работе, а он с тобой. Подумай, Костырик, а? Что будет? Плохо будет. Ой, плохо будет.

– Я не брал никаких денег, – сказал Костя.

– Ну смотри, твое дело, – вздохнул шофер. – Ах, падла! – вдруг выкрикнул он, наливаясь кровью. – Цацкаюсь тут с ним! А он! Да другой бы на моем месте!

– Петя! Не волнуйся! У тебя давление! – Люба беспокойно поднялась с места.

– А ну пей, мразь! – шофер схватил со стола нож с остатками повидла и сжал в руке. – Пей, кому говорю!

Минаков взял стакан и, содрогаясь от отвращения, отхлебнул глоток мерзкой теплой жидкости.

– Всю! До дна! До дна!

Костя выпил до дна, схватил помидор, заткнул рвущуюся назад жидкость.

– Вы закусывайте, закусывайте, – сказала Люба.

Костя взял кусок мяса, откусил. На какое-то время ему стало легче.

– Зря вы так… Не брал я ничего… – оказал Костя.

– Где спрятал? – Палач приставил нож к горлу Кости.

Горячая волна ударила Минакову в голову, помутила рассудок,

– Где спрятал?

Комната качалась.

– Под полом? В лесу? В Пещерах? Ну, быстро! Я свой! Я друг! Я твой брат! Отец! Ну!

– Не брал…

Костя сполз со стула…

…Он спал пьяным сном. Иногда сознание возвращалось к Минакову, и тогда он слышал чьи-то голоса, шаги, звон посуды…

– За ваше здоровье! Пусть жизнь ваша цветет, как розовый куст весной! – слышался хрипловатый наглый голос с нарочитым восточным акцентом. – Пусть будет полон ваш дом, как эта чаша с вином!

Очевидно, приехал горный братец.

Окончательно пришел в себя Костя от тишины. Не зная почему, но он вдруг ощутил, что квартира пуста. Костя встал, ополоснул водой лицо, прислушался. Тишина.

– Эй, – крикнул Минаков. – Хочу в туалет!

Тишина.

Трясущимися руками вытащил Костя напильник и стал отковыривать лапки крючка, загнутые с его стороны. Лапки подались легко. Костя налег плечом на дверь. Крючок отскочил.

Минаков несмело прошелся по комнате, заглянул на кухню. Пусто. Но на плите кипит открытая кастрюля с мясом, из духовки тянет запахом жареного пирога, – значит, отлучились совсем ненадолго. Скорее всего в магазин…

Костя помчался к двери, попытался открыть замок. Замок открылся, но дверь не поддавалась. Закрыли на нижний ключ, догадался Костя.

Оставалось окно. Минаков подошел к нему, открыл и выглянул. Очень высоко. Наверно, пятый этаж. Внизу – тротуар. Прыгнешь – разобьешься. Улица была пуста. Только шел небольшой старичок.

– Эй! – крикнул Костя. – Можно вас на минутку?

Старичок остановился, растерянно посмотрел вверх.

– Вы мне?

– Да! Да!

– Что случилось?

– Вы понимаете, – торопливо заговорил Костя. – Ушла жена, закрыла на ключ. Машинально. А я спал. Не могли бы вы посмотреть, нет ли ключа под ковриком и открыть дверь? Мне надо срочно бежать на работу.

– Наверно, поддал и заснул? – подмигнул старичок.

– Было дело.

– Сейчас.

– Будьте добры.

– Какая ваша квартира?

Костя напряг память.

– Тринадцать!

– Иду!

Какой любезный, отзывчивый старик! Дрожа от нетерпения, Костя стоял возле дверей и прислушивался к внешним шумам. Хлопнула дверь, гавкнула собака, кто-то пробежал по лестнице, напевая… Наконец послышались шаги. Человек шел шаркающей походкой, с трудом одолевая ступени.

Шаги замерли у двери.

– Это вы? – крикнул Костя.

– Да…

– Нет под ковриком?

– Одну минуточку… – послышалось кряхтение. – Ничего нет…

– Вы хорошо посмотрели?

– Да… Ничего нет… Что же теперь делать? – Старик, видно, и сам был расстроен.

– Сходите к соседям, – сказал Костя. – Эти замки почти у всех одинаковые. Ставили строители.

– Хорошо, – сказал прохожий.

– Вот что… Лучше этажом ниже. Или двумя. Двумя!

Косте пришла мысль, что соседи, которые знают обитателей тринадцатой квартиры, вряд ли дадут старику ключ, а двумя этажами ниже наверняка понятия не имеют, кто живет выше. Так всегда бывает в большом доме.

Прошло минут десять, в течение которых Минаков в кровь искусал себе губы. Наконец опять послышались знакомые шаркающие шаги.

– Есть? – нетерпеливо выкрикнул Костя.

– Да… Два ключа… Одну минуточку… Ага… Нет, не лезет… Теперь вот этот… Этот, кажется…

Раздался щелчок, другой. Костя нажал на дверь, и она распахнулась. Перед ним стоял старичок с ключами в руках.

– Я не знаю, как вас благодарить, – сказал Костя. – Но мне крайне… срочно надо на работу…

– Благодарить меня не надо, – ответил старичок. с достоинством. – Вот если бы вы мне вынесли стакан кефира… Язва разгулялась…

– Я очень тороплюсь… Возьмите сами в холодильнике. Потом закроете дверь и ключи отнесите назад. Идет?

– Мне, право, как-то неловко…

– Я же вам разрешаю.

– Это да… Но все-таки доверять квартиру незнакомому человеку…

– Я вам доверяю. Вы, сразу видно, порядочный человек.

Ответа Костя уже не слышал. Он мчался вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

На втором этаже ему встретился низкий, плотный человек с усами, в огромной плоской фуражке-сковороде. Он внимательно посмотрел на Костю.

– В магазин? – спросил человек с усами.

– Ага, – бросил Минаков на ходу.

– Здорово загулял, – покачал головой усач.

Голос показался Косте знакомым. Это же горный братец! – обомлел младший бухгалтер. Едва он так подумал, как ноги сами со страшной силой понесли тело вниз, вытолкнули на улицу и помчали к автобусной остановке. Мелькнула мысль о старике. «Успеет уйти, – подумал Костя. – Еще три этажа… Что стоит выпить стакан кефира… А если и не успеет – ничего страшного… Отпустит с миром. Милицию-то им вызывать уж никак нельзя», – так Костя усыплял свою совесть.

Тут подошел, автобус, и Минаков вскочил в него. Когда двери захлопнулись, он осторожно выглянул в окно. Никто его не преследовал.

 

4. НЕОЖИДАННОСТЬ. НЕДОРАЗУМЕНИЕ. СЛУЧАЙ

Командированный Сусликов не смог взять билет на проходящий поезд, и пришлось перейти в другую очередь – на фирменный поезд. Фирменный только что ушел, и очередь стояла аж на завтрашнее число, а билеты должны давать лишь после двенадцати ночи. Но ничего другого не оставалось, и командированный Сусликов занял очередь – он привык и не к таким ударам судьбы.

После того как заняли за ним, а за тем человеком еще стала женщина, Сусликов предупредил обоих, что уходит на час, потом объявил троим впереди то же самое и вышел из очереди. Командированный Сусликов был тертым калачом и знал, что нет ничего в мире для командированного более простого и в то же самое время более обидного, нежели потерять очередь. Он не хотел рисковать.

Этот час нужен был Сусликову, чтобы выпить стакан кефира. После неприятности в автобусе, когда у него украли портфель, Сусликов не выпил вовремя кефира, и у него немедленно разыгралась язва. В буфете на автобусной станции была большая очередь, и Сусликов решил ехать прямо на вокзал, взять билет, а уж потом где-нибудь перекусить: пара стаканов кефира и коржик – лучшее лекарство от язвы.

Это было ошибкой. Ажиотаж у кассы проходящего поезда, беготня по вокзалу с вопросом, когда будет следующий, занимание очереди на фирменный отняла много времени, и язва давала себя чувствовать вполне серьезно. Заняв очередь, Сусликов немедленно отправился на поиски кефира.

К несчастью, в вокзальном ресторане кефира не было, пришлось искать его вне вокзала.

Сусликов прошел одну улицу, другую – ничего подходящего не попадалось. Наконец командированный решил расспросить прохожих, где можно найти диетическую столовую. Ему объяснили. Надо было ехать три остановки на автобусе. Сусликов поехал. Перед его глазами стояли бутылка свежего кефира и румяный, поджаристый коржик

Предвкушая скорое окончание мучений, командированный вышел из автобуса и направился к маячившему вдали зданию «Диетическая столовая», как вдруг сверху раздался умоляющий голос:

– Эй! Можно вас на минутку!

За свою долгую командированную жизнь Сусликов попадал во многие переплеты, привык ничему не удивляться и всегда, если это было в его силах, старался помочь человеку, тоже попавшему в переплет, ибо жизнь научила его одной истине: сделай добро – глядишь, и тебя, когда попадешь в переплет, кто-нибудь да выручит. Вот почему, несмотря на свою язву, Сусликов, как это уже нам известно, поднялся на пятый этаж и выручил Костю.

Теперь вечный командированный стоял на лестничной клетке перед раскрытой дверью и боролся с соблазном. С одной стороны, конечно, нехорошо входить в чужую пустую квартиру, даже если это тебе разрешил хозяин и даже если всего лишь нужен стакан кефира. С другой стороны – до столовой еще топать и топать, да и наверняка там придется отстоять очередь; кроме того, неизвестно, есть ли в столовой кефир, ибо вывеска «Диетическая столовая» еще ничего не означает. Опыт вечного командированного подсказывал Сусликову, что там вместо кефира вполне могли распивать водку, закусывая бутербродами с корками искореженного, высохшего сыра.

И все-таки Сусликов не решился бы войти в чужую квартиру, если б не бутылка кефира на столе. Бутылка стояла на самом краю стола, открытая, наполовину опорожненная. Очевидно, кто-то очень спешивший и мучимый жаждой отпил полбутылки, поставил на стол – несколько струек застыли на голубоватом стекле – и убежал; у него не было даже времени поставить кефир в холодильник.

Если бы не эта бутылка, опытный Сусликов ни за что бы не вошел в чужую квартиру. Ибо чужая квартира – это всегда ловушка. Идете ли вы в гости, пробираетесь ли на свидание к чужой жене или вас просто попросил приятель переночевать в его комнате, пока он в командировке, всегда чужая квартира – это ловушка. Она в любой момент может захлопнуться, и неизвестно, что будет потом. Поэтому Сусликов всегда старался как можно реже посещать чужие квартиры.

Но бутылка стояла, и при виде ее сусликовская язва взбунтовалась окончательно. В животе бедного командированного появились рези, его согнуло пополам. Держась за живот, Сусликов вошел в чужую квартиру, слегка прикрыв дверь, и направился на кухню. «В конце концов, я его выручил, – подумал Сусликов. – Выпью – и сразу назад. Займет это полминуты».

Вечному командированному оставалось сделать всего несколько шагов до бутылки, горло его уже непроизвольно делало глотательные движения, как вдруг за спиной кто-то громко сказал:

– Гоп-ля!

Командированный застыл и втянул голову в плечи. Это была Неожиданность. Сусликов привык к Неожиданностям и научился их не бояться. Некоторые при встречах с Неожиданностью кидаются со всех ног бежать, делают резкие движения, вскрикивают или даже теряют сознание и тем самым провоцируют Неожиданность.

Сусликов знал, что провоцировать Неожиданность нельзя, что это опасно во всех отношениях, даже бывает опасно для жизни. Поэтому постепенно он выработал свой особый прием: при встречах с Неожиданностью он застывал на месте и втягивал голову в плечи. Может быть, этот прием вечный командированный неосознанно позаимствовал у черепахи. Во всяком случае, прием не раз спасал Сусликова: и он и Неожиданность имели время подумать.

– Проголодался, кацо?

С втянутой в плечи головой командированный медленно обернулся. Перед ним стоял низкий, коренастый человек с черными усами, оттопыренными ушами, в фуражке, большой и плоской, как аэродром. По тому, как он держался, Сусликов сразу определил, что это один из хозяев квартиры. По всей видимости, черноусый принял его за вора. Ситуация была неприятной, но не безвыходной. Сусликову приходилось бывать в более острых ситуациях и выходить сухим из воды. Сейчас же у него был свидетель: хозяин квартиры, которого он освободил и которому, наверно, можно позвонить по телефону.

– Вы кто такой будете? – спросил Сусликов.

Второй вывод, который сделал для себя вечный командированный из встреч с Неожиданностью, – это то, что лучше задавать самому вопросы, нежели отвечать на них.

– Я? Горный брат. Слышал про такого?

– Нет.

– Не придуривайся, кацо. Тебе уже рассказывали обо мне.

Человек походил на горца, но не был горцем. Он явно старался походить на восточного человека, видно, ему нравилась такая игра,

– Я вам сейчас все расскажу, – начал Сусликов. – Иду я, значит, в диетическую столовую…

И Сусликов начал рассказывать, как у него разыгралась язва, как он не мог нигде выпить кефира и наконец его направили в диетическую столовую, но в этом месте Горный брат прервал вечного командированного:

– Ты почему не пьяный, кацо?

– Не пьяный? – опешил Сусликов. – Я вообще не пьющий. У меня язва.

– Тебя, кацо, плохо поили, – покачал головой человек в аэродромной фуражке. – Теперь поить тебя буду я. По-кавказски, кацо. Ты пил когда-нибудь, кацо, по-кавказски?

Сусликов не очень хорошо понимал, что происходит. Черноусый, назвавший себя Горным братом, вел себя непонятно. Как сумасшедший, но он не был похож на сумасшедшего.

– Вы меня не поняли… Я здесь случайно… Иду я, значит, в диетическую столову…

Сусликов опять начал рассказывать свою историю, но Горный брат опять прервал его.

– Чем они тут с тобой, кацо, занимались? В шашки, что ли, играли? Ты свежий, как огурчик. Ну это мы наверстаем. Ты у меня скоро запоешь горские народные песни. Пел когда-нибудь горские песни, кацо?

Командированный вздохнул.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я вижу, вы мне не верите. Тогда вызывайте милицию.

– Вай-вай-вай! – засмеялся Горный брат. – Чего захотел! Милицию! Плохо они с тобой работали, кацо, если не смогли выбить такие мысли. О милиции, кацо, забудь раз и навсегда. А сейчас мы с тобой начнем пить по-кавказски.

Мужчина в кепке вышел и вскоре вернулся с большим рогом на цепочке.

– Это бараний рог, – пояснил он. – Вай, хороший рог. В бараний рог человека сворачивает, кацо. – Горный брат рассмеялся, довольный своей шуткой. – Держи!

Командированный взял бараний рог. Горный брат открыл холодильник, достал бутылку водки, откупорил ее.

– Подставляй, кацо!

В рог вошло почти три четверти бутылки.

– До дна, кацо! За удачу. Пусть тебе всегда сопутствует удача. Вай, кацо, почему сморщился?

– У меня язва, – сказал Сусликов. – Я умру, если выпью.

– Не умрешь, кацо! Я тебя уверяю, не умрешь! Только добрым станешь, разговаривать хорошо станешь. Почтительным станешь. Людей уважать научишься. Вай, пей до дна, кацо!

– Не могу! – прохрипел командированный.

– А если с этим, то сможешь, кацо? – Коренастый человек быстрым и ловким движением выхватил из-за пояса кинжал. Кинжал был длинным и красивым. – С этим, кацо?

Горный брат приставил нож к животу Сусликова. Вечный командированный поднял рог дрожащей рукой. Рог был тяжелый, от дрожания руки цепочка позвякивала.

– Вай! Никак боишься, кацо? Тогда, может, по-хорошему договоримся, а? Тебе они треть обещали? Ага? И мне треть. Давай, кацо, поровну делить будем. Скажи, где спрятал, и мы помчимся туда, как ветер. Как горная речка в ущелье! Скажи, кацо, а? Зачем мучиться будешь, а? Учти, ты и умереть можешь. Язва твоя проткнет кишку, а кишка от водки слабая-слабая, и конец тебе, кацо. Или я тебя зарежу. Больно уж я до денег горячий. Не совладать могу с собой и зарежу. Зачем тебе это, кацо? Скажи. Они только ночью вернутся, а ночью мы с тобой уже там будем, в Петровске. Поделим денежки, сядем на поезд и ищи-свищи ветра в горах.

Человек с усами вдруг тяжело задышал, глаза его засверкали. Он забегал по комнате.

– Зачем нам третий, кацо, а? Нам не нужен третий. Тебе половина и мне половина. Даже в песне так поется. Вай, хорошая песня. Говори быстрей, кацо, где спрятал?

Сусликов сник. Он понял, что произошло самое худшее из того, что могло произойти. Недоразумение. Он попал в Недоразумение. От Недоразумения нельзя было спастись ни при помощи уговоров, ни путем логических доказательств или поступков. Недоразумение – это трясина. Чем больше ты барахтаешься, тем больше увязаешь. Если произошло Недоразумение, не надо барахтаться, стараться что-либо доказать. Надо застыть и ждать.

Против Недоразумения есть только одно средство – время. Надо выиграть время. Надо как можно дольше тянуть время. А там настанет момент, когда все разъяснится. Никогда не бывает так, чтобы не разъяснилось. Все на свете разъясняется. Только не надо пить этот рог. Рог – это смерть. Его принимают за кого-то другого. Ну что ж, надо стать этим другим, пока все не разъяснится.

– Скажи, кацо, деньги в Петровске?

– В Петровске, – сказал Сусликов.

Бегавший кругами по комнате Горный брат споткнулся и застыл, словно наткнулся на невидимое препятствие. Он снял свою фуражку-аэродром и вытер ладонью вспотевший лоб. Под фуражкой оказался белобрысый чубчик. Он очень не гармонировал с черными усами.

– Вай! – сказал он тихо. – Где спрятал?

– Я спрятал… В Пещере… В Петровске есть такие Пещеры. Называются Дивными. Дивные пещеры. Вот там я и спрятал.

Горный брат засунул кинжал за пояс, вырвал из рук Сусликова рог и кинул его в раковину.

– Скорей надо! Скорей! Они могут прийти!

Человек с усами опять заметался по комнате. Сусликов взял бутылку кефира и жадно припал к ней. Горный брат не обратил на это внимания. Оружие, которое Сусликов применил против Недоразумения, уже принесло первую победу.

– Сразу так нельзя, – сказал командированный. – Я спрятал глубоко… Пещеры тянутся на многие сотни километров. Там запросто можно заблудиться. Поэтому надо специальное снаряжение: веревки, фонари…

Вечный командированный прислушался к себе. Язва начала медленно сворачиваться, засыпать, словно сытая кошка, подтягивая под себя лапы. Вот если бы еще булочку…

Сусликов открыл хлебницу. Там лежала булочка с повидлом. Командированный откусил. Булочка оказалась свежей.

– Вай, – задохнулся Горный брат. – Зачем фонарь, зачем веревка! Без фонаря! Без веревки! Надо только мешок! Где мешок? Надо мешок!

Черноусый бросил на стул кепку и заметался по квартире в поисках мешка. Когда он с проклятьями начал рыться в кладовке, Сусликов осторожно стал продвигаться к выходу. Но у Горного брата словно на спине оказались глаза. Он вскочил, глаза его дико блеснули. Командированный стоял почти в коридоре.

– Вай! – завизжал Черноусый. – Зарежу! – он схватился за нож. – Еще шаг – и зарежу!

– Да я просто жду вас, – спокойно произнес Сусликов.

Горный брат сразу остыл.

– Смотри у меня, – сказал он. – Удрать не пытайся. На улице тоже. Людей не побоюсь. Зарежу при всех. Как барана. Мне бояться нечего. Я ловкий, уйду. В горах никто не найдет.

– Я не буду убегать. Зачем мне убегать? – успокоил его Сусликов.

– То-то же…

Мешка не нашлось, пришлось взять рюкзак.

– Места хватит? – спросил Горный брат, вытряхивая из огромного зеленого рюкзака какое-то барахло.

– Еще и останется, – сказал командированный, не подумав.

– Как это останется? – заволновался Черноусый. – Оставаться нельзя. Никак нельзя. Черт! Надо брать чемодан!

– Да я пошутил.

– Кацо! – искренне воскликнул Горный брат. – Запомни! Я шуток не понимаю! Я даже над анекдотами не смеюсь! Такой я уродился. Понял? Поэтому, дорогой, я очень тебя прошу: не надо шутить. Прошу тебя, как брата, кацо. Зарезать могу. Мне человека зарезать, кацо, легче, чем барана. Барану голову надо задирать, а у человека, кацо, голова всегда задрана.

– Я больше не буду шутить, – сказал Сусликов.

– То-то же… На всякий случай напишем на рюкзаке твою фамилию. Мало ли чего… Где ручка?.. Ага… вот ручка… Так… Минаков, кажется? Ми-на-ков…

– Пусть будет Минаков, – сказал Сусликов.

Горный брат закрыл квартиру, и они быстро пошли вниз по лестнице. Язва совсем отпустила Сусликова, и он немного повеселел. «Все как-нибудь устроится, – подумал опытный командированный. – Не может быть, чтобы не устроилось. Во всяком случае, от рога я ушел, уйду и от кинжала».

На улице Горный брат крепко взял Сусликова под руку левой рукой, а правой все время похлопывал по скрытому под пиджаком ножу, давая понять, что в случае чего немедленно пустит его в ход. По дороге к стоянке такси черноусый бормотал:

– Надо быстрей… Надо успеть… Мы имеем всего несколько часов… Эти жуки сразу смекнут, в чем дело… Кинутся в погоню… Обязательно кинутся, кацо. Обязательно… Очень деньги любят… Все деньги любят, кацо, но эти прямо трясутся над ними, кацо… Битва будет, кацо… Один я не справлюсь… Ты же меня защищать не будешь… Знаю я таких, как ты, кацо… Конечно, не будешь… Бросишь, плюнешь и ногой разотрешь. Сколько туда километров?

– Двести, – сказал Сусликов.

– Двести… Вай-вай-вай! Дорого, кацо… Очень дорого… Какие деньги кобелю под хвост… Но надо, надо, кацо, на такси: Они тоже на таксе поедут… Жадные, но тут не пожалеют… Вай, не пожалеют… Расходы пополам, кацо.

– Я не согласен, – сказал Сусликов. – Вы меня везете насильно, и поэтому платить должны вы.

– Не надо сердить меня, кацо! Вай, не надо! В песне говорится: хлеба краюху и ту пополам. Тебе половина и мне половина. Зачем обижаешь брата, кацо? Я тебе отдаю большую половину, ох большую, а ты мне маленькую не хочешь отдать. Нехорошо, дорогой! Вай, нехорошо!

Разговаривая таким образом, они добрались до стоянки такси. На такси доехали до автовокзала, там сразу же сели на междугороднее такси и под монотонное щелкание счетчика помчались в Петровск.

Чем ближе подъезжали к Петровску, тем возбужденнее делался Горный брат. Он чуть ли не считал километровые столбы. Привалившись к вечному командированному, он шептал ему в ухо:

– Вай, заживу я, кацо! Дом себе построю как княжеский дворец! Машину «Волгу» куплю! Красавицу молодую украду! Фрукты в бухту Находка на самолете возить буду. Почему у нас не продаются самолеты, кацо? Купил бы самолет и ездил по стране, фрукты продавал. В «Овощторге» разве это фрукты? Вот у меня будут фрукты. По десять рублей за кило брать стану. И дадут. Кому надо, тот сколько хочешь рублей отдаст за то, что ему надо. Деньги в золото оборачивать буду, кацо. Золото в воде не ржавеет, в огне не горит, в земле не плесневеет. В землю, кацо, золото стану закапывать. Никто мне тогда не страшен. Посадят – выпустят. Золото цело. Беда какая – золото выручит. Вот так-то, дорогой. А ты куда свою половину денешь, кацо? Детям небось раздашь. Сейчас мода такая – детям все отдавать. Мы уже свое, дескать, отжили, пусть дети поживут. Так, кацо? Себе на язву тысячонку небось оставишь, а остальное – детям, щенкам неразумным. Бросятся сразу же щенки гарнитуры полированные покупать, барахло разное, а потом скорее гостей звать – перед ними гарнитуром и барахлом выхваляться. Сгорят твои деньги на ветру, кацо.

Сусликов не отвечал. Ему надоел этот сумасшедший со своим псевдовосточным колоритом. Сусликов подремывал, убаюканный быстрой ездой, довольный, что залитая кефиром язва пока спит. О побеге командированный не думал. Теперь он знал, что слова Горного брата не пустая трепотня. Золото блестело перед глазами Черноусого, а за золото он зарежет не задумываясь. Ну да ничего. Жизнь разнообразная штука. Еще есть впереди несколько часов жизни. Неизвестно, что может произойти.

Время от времени Горный брат обращался к шоферу:

– Погоняй, кацо! Погоняй свою серую! А то солнце сядет, волки напасть могут.

Шофер и так гнал вовсю. Ему явно не нравились пассажиры. Привалились друг к другу, шепчутся, словно замышляют что-то, говорят какие-то глупые слова про волков, которых сто лет уже нет. Шофер нервно курил, косился в зеркало.

Дело быстро шло к ночи. Из посадок, вдоль которых бежало шоссе, ползли черные тени, по-пластунски подбирались к шоссе. Кое-где им уже удалось пересечь его, и тогда машина на какое-то мгновение из дня врывалась в ночь. Появлялись ночные сырые запахи: пахло болотным туманом, гниющими листьями, побитой росою травой. Но тут же снова – предзакатное горячее солнце, ослепительный свет, запах скошенного подсохшего сена, созревших яблок, дневного летнего асфальта.

Сусликов закрывал глаза, когда они ехали ночью, и открывал, когда врывалось солнце. «Может, и пронесет, – думал он, – подставляя лицо солнечному теплу, – раньше-то проносило…» Сусликов все вспоминал, как его окликнули сверху, пытался вызвать в себе раскаяние – не надо, ах, не надо было идти на помощь этому опухшему от водки пропойце, – но раскаяния не было. Сусликов знал себя, свой характер; все равно бы он не удержался, помог. А если бы удержался, то потом замучили бы угрызения совести… Ничего, что-нибудь да произойдет. Не может не произойти, слишком туго закрутилась спираль Недоразумения. В какой-то момент она обязательно должна лопнуть. Или раскрутиться обратно со страшной скоростью.

…В Петровок приехали уже поздно вечером. Солнце село, и с каждой минутой темнело все больше и больше. Они остановились у автовокзала, и их охватила почти деревенская тишина. После бешеной гонки все казалось как в замедленной киносъемке: не спеша погнал мальчишка домой корову, осторожно прошла женщина с ведром воды от колонки; шагая в ногу, тянулась на ночлег цепочка гусей. Скрип калиток, мычание коров, ленивый лай собак – извечные деревенские звуки. Откуда-то тянуло кизячным дымком.

– Гони двадцатку, кацо, – сказал Горный брат, роясь в нагрудном кармане пиджака. – Тебе половина, и мне половина.

Сусликов протянул шоферу две десятки. Он не стал спорить. Денег оставалось совсем мало, но ничего, на билет хватит, а там он продержится до дома на кефире. Не впервой…

– Будь здоров, дорогой! – Черноусый сунул шоферу скомканные деньги.

Тот пересчитал их. Видно, денег было меньше, чем он ожидал, потому что шофер зло сплюнул, открыл капот и стал что-то высматривать в моторе.

– Веди, кацо. Веди, дорогой. Шевелись. Далеко эти твои Пещеры?

Сусликов понятия не имел, где Пещеры. Ляпнул он тогда первое, что пришло на ум. В Петровске он слышал про Дивные пещеры, вот они и вспомнились ему. Теперь надо было выкручиваться.

– Я с этого места плохо ориентируюсь, – сказал Сусликов. – Да и ночью тогда дело было. Спросить придется…

Горному брату надо было удивиться этим словам, но он был так возбужден предстоящим обладанием денег, что не придал заявлению Сусликова никакого значения.

– Бабка! Эй, старый человек! – погнался он за какой-то старушкой, волоча за собой командированного. – Скажи, как пройти на Пещеры?

– На Пещеры? – удивилась старушка. – Чегой-то вы на ночь глядя?

– Летучих мышей ловить. Мы ученые.

Старушка недоверчиво покачала головой, но все же объяснила:

– Пойдешь, касатик, по этой улице до самого конца, потом тропка будет полем. За полем посадочку увидите с большим дубом, за посадочкой речка. Через речку переберетесь – вот вам и Пещеры.

– Черт! Я плавать не умею! – выругался Горный брат. – Ты умеешь плавать, кацо?

– Если ветра нет, – пошутил невесело Сусликов.

– Понимаешь, кацо, у нас там реки быстрые, мелкие, камни несут. Войдешь – с ног собьет, камнями голову расшибет. Потому и не научился.

«Жаль, что не расшибло», – подумал командированный.

– Плыть никуда и не надыть, касатики, – сказала старушка. – Там мост железнодорожный есть. По мосту и пройдете.

– Вай, хорошо! Пойдем! – Горный брат дернул Сусликова за рукав, и они пошли по улице. Старушка смотрела им вслед.

По дороге Горный брат все время оглядывался. Он опасался погони.

– Такси не найдет, машину чью-нибудь угонит, он такой, – бормотал Черноусый. – Он заводной. Догонит – ой, битва будет. И сестрица моя двоюродная не отстанет. Тигрицей в горло вцепится. Вай, быстрей надо, кацо! За город выйдем, бегом пойдем, кацо.

Бедный командированный и так задыхался, обливаясь потом. Желудок его ходил ходуном. Язва проснулась и стала ворочаться, пробуя когти на стенках живота.

Когда скрылся последний дом, они побежали. Горный брат бежал легко, его дыхание почти не было слышно – сказывалась жизнь на лоне природы. Сусликов же волочил ноги по тропе, как тряпичная кукла. Наконец стало сдавать сердце. Появились перебои, грудь наполнилась железом, и это железо тянуло вниз, било по желудку, а тот отдавал острой болью.

– Не могу больше, – прохрипел Сусликов.

– Вперед, кацо! Я из тебя спортсмена сделаю! Будешь, кацо, мировые рекорды бить!

Горный брат уже почти волок вечного командированного на себе.

– Послушай… брат, – сказал Сусликов, задыхаясь… – Погони не может быть… Он же не знает… Что я в Пещеры… Я никому…

– Не знает, так узнает, – ответил «брат», не прекращая бега. – Ты, кацо, не знаешь этого жука. Сейчас расспросит всех на стоянке, старушку даже эту найдет и помчится прямо по нашему следу. Очень он деньги любит, кацо.

«Да уж ты от него не отстанешь», – подумал Сусликов. В посадке последние силы оставили бедного командированного. Он почувствовал: если сделает еще несколько шагов, сердце разорвется. Сусликов свалился под большой дуб, который огибала тропинка, прежде чем устремиться к мосту через свекловичное поле.

– Вставай, кацо! Вставай, дорогой. Мост уже вижу. Боюсь, догонит. Догонит – конец обоим. Бой будет – убьет нас. Сильный, гад. Кулаком зашибет, кацо. И сестрица двоюродная не отстанет. Горло грызть станет, кацо. Сначала мне, потом тебе.

– Пос… шай… брат… – дыхание со свистом рвалось из Сусликова. Казалось, еще немного, и вместе с воздухом начнут вылетать куски легких. – Послушай… Я разделил деньги… на две… части…

Черноусый сразу перестал тормошить проводника.

– Как это? – насторожился он.

– На… всякий… случай… Половина там… в пещере… половина… здесь…

– Где – «здесь»?

– На поле… зарыл… прямо в свекле…

– Врешь!

– Честно…

У Сусликова возник план. План был примитивный, почти нереальный, но все же это был план. Первый план за весь этот сумасшедший, неправдоподобный вечер. План заключался в том, что Черноусый немедленно бросится копать свекловичное поле, а тем временем можно по посадке, которая одним концом упиралась в речку, добраться до воды. Вода – это спасение. Горный брат плавать не умеет. Река подхватит, понесет… Ничего, он, Сусликов, продержится сколько будет надо. Может быть, даже удастся переплыть на ту сторону. При мысли о побеге силы стали возвращаться к бедному командированному.

– Показывай где! Но если соврешь… – Горный брат выхватил из-за пояса кинжал и опять бросил его в ножны.

– Не могу… иди сам. Я здесь полежу пока… Считай… пятьдесят… нет… сто шагов от дуба…

– Сто или пятьдесят?

– Сто…

– Ну смотри, кацо…

Бандит кинулся в сторону поля, но потом вдруг остановился.

– Эй, кацо… – в голосе Горного брата послышалась тревога. – Уж не сбежать ли ты задумал?

– Ты что… брат… Мне тоже… деньги нужны… Я их тоже… люблю…

– Но все-таки пойдем со мной! – Черноусый взял командированного за руку и дернул. – Ничего, потихоньку, кацо… Считаю… Раз… Два… Если обманул – конец… Три… Четыре… Меня никто еще не обманывал… Пять… Я сам люблю обманывать… Шесть…. Семь… Это не там, где ветка торчит?

– Там…

Бросив Сусликова, Горный брат устремился к маячившей вдали на фоне зари ветке, кем-то воткнутой в землю. Сусликов подождал немного и осторожно стал приближаться к посадке. Сделает шаг и остановится. Еще шаг и опять остановка.

– Есть! Кацо! Есть!

«Что он там нашел? – подумал командированный. – Мешок из-под удобрений?» Больше ждать было нельзя. Сусликов нырнул в посадку.

– Стой, кацо! Куда ты? Я деньги нашел!

Сусликов рванул изо всех сил, но бандит догнал его через минуту.

– Куда, гад? Вторую половину хочешь утянуть! – Горный брат схватил командированного за плечо. Сусликов вертанулся вокруг своей оси и рухнул на колени. Прямо против его лица болтался целлофановый мешок, полный денег.

Нет, этого не могло быть. Это невозможно. Всего за несколько часов к нему пожаловали Неожиданность, Недоразумение и вот еще теперь Случай – самое любимое детище Жизни. Неожиданностью и Недоразумением жизнь пользуется не так уж часто, а вот Случай разбрасывает направо и налево. Именно Случаем Жизнь управляет своим государством. Все ждут Случая, все боятся Случая. Одних Случай спускает с неба на землю, других поднимает с земли на небо. Одним Случай дарит счастье, другим – смерть. Кто считает Случай нелепой ошибкой, кто – закономерностью, но все равно никто не застрахован от Случая.

В долгой жизни вечного командированного Случай встречался довольно часто; и сам по себе, и в комбинации с Неожиданностью и Недоразумением, но чтобы все три могучих силы встретились – такого еще не было.

– Я тебе не верил с самого начала, кацо! – Горный брат поднял Сусликова за шиворот и встряхнул его. – Сколько здесь? А? Быстро! И сколько в пещере? Сколько хотел утаить, кацо?

– В пещере нет ничего… это я… пошутил… все здесь…

Сусликов знал, что Случай не будет второй раз повторять свой прежний фокус – он слишком любит разнообразие, – и денег в пещере им найти не удастся.

– Пошутил? Я же тебе говорил, кацо, – со мной шутить нельзя! Сейчас посчитаем… Если наврал… Если наврал…

Черноусый сел на землю, достал из рюкзака фонарик и принялся считать деньги. Руки плохо слушались его. Горный брат дышал тяжело, прерывисто, словно поднимался на высокую гору. Один раз у него, видно, даже зашлось сердце: лицо осунулось, посерело, бандит сделал несколько судорожных глотательных движений, словно выброшенная на берег рыба, схватился за грудь и посидел несколько минут неподвижно, потом снова набросился на деньги, хватая их еще слабыми, дрожащими пальцами, следя за своими руками налитыми кровью, остекленевшими глазами.

– Да… Не соврал… Все здесь… – прохрипел Горный брат. – Тыщи только не хватает, что они у тебя взяли… Все правильно… Да, жалко тыщи… Носил с собой… надо было куда-нибудь спрятать. Дурак ты, кацо!

– Значит, я беру свою половину и ухожу, – полуспросил Сусликов.

– Подожди, кацо…

– Чего ждать? – командированный потянулся к деньгам. – Такой ведь был уговор.

Горный брат проворно схватил его за руку, словно боялся, что от прикосновения Сусликова деньги исчезнут.

– Подожди, кацо…

– Ты… брат, не держишь своего слова?

– Подожди, кацо… – Черноусый смотрел в сторону. – Зачем тебе столько денег? Все равно ведь детям отдашь, а дети размотают на барахло… Отдай их мне… на время. Как в сберкассу. А я тебе процент буду платить. Хороший процент. Каждый год десять процентов, понял? А сберкасса только три платит. Сравни, кацо. Деньги я тебе верну. Обязательно, кацо, верну. Золотом. Через несколько лет.

– Хорошо, я согласен, – сказал Сусликов.

– Правда? – обрадовался бандит. – Ты молодец, кацо! А насчет процентов ты, кацо, не сомневайся. Я их тебе каждый год высылать буду. Ты только адрес мне дай, кацо.

– Адрес дать можно… Запоминай. Свердловск. Главпочтамт, до востребования, Сусликову.

– Свердловск… до востребования… Сусликову, – повторил бандит, шевеля губами. – Запомнил, кацо, запомнил, дорогой… Не сомневайся, получишь свои денежки… Фамилия у тебя красивая. Я люблю сусликов. Вообще люблю животных. Особенно барашков.

– Так я могу идти? – с надеждой спросил командированный.

– Подожди, кацо… Куда идти? – даже испугался Горный брат. – Я же за тобой приехал, в аул забрать. Хотя подожди… Что ты в ауле делать будешь?.. Моих барашков кушать… Нет, кацо, не надо тебе в аул ехать… И отпустить я тебя не могу, кацо. Милиция тебя ищет…

– Меня не ищет милиция, – оказал Сусликов. – Я им без интереса.

«Я сам ищу милицию», – хотел добавить он, но воздержался.

– Ищет, кацо… ищет… есть такая информация. Попадешь им в лапы, кацо, сразу расколешься… Выдашь меня…

– Не выдам… брат, – Сусликов хотел оказать эти слова уверенно, но голос предательски дрогнул, так хотелось командированному швырнуть бандита в «лапы» милиции.

– Выдашь, кацо… Выдашь… С потрохами… Что же мне с тобой делать?

Горный брат ненадолго задумался. И по тому, как светлело лицо бандита, Сусликов понял, что выход найден.

– Резать тебя придется, кацо, – вздохнул Горный брат. – Другого выхода нет. Ты пойми, нет другого выхода. Не хотел я этого делать, кацо, но ничего не поделаешь. Привязался я к тебе даже, кацо. Полюбил, как брата. Но пойми, дорогой, не могу я тебя отпустить, а потому придется резать. Ты, дорогой, не обижайся, но иначе нельзя. Я тебя в сердце ударю. Это лучше кацо, чем горло резать. Барашку, когда горло режешь, он еще долго бьется, а когда в сердце – то легко дух отлетает. Ты не бойся, это не больно, кацо. Я бью точно. У меня ошибки не бывает. Так что ты не волнуйся, дорогой. Ничего не почувствуешь. Снимай пиджак, дорогой, рубаху расстегивай. Одежда мешать будет, хочу точно ударить.

– Ты почему не раздеваешься, кацо? – спросил он через некоторое время.

– Зачем мне раздеваться? Мне незачем раздеваться, – ответил Сусликов.

– Через одежду хуже. Могу неточно ударить. Будешь мучиться, кацо. Второй раз бить надо. Зачем это нам, дорогой?

– Не зарежешь ты меня… брат, – сказал Сусликов.

– Это почему же? – удивился бандит,

– Не зарежешь, и все.

– Ну это ты брось…

– Честно.

– Побежишь, что ли? Так тогда придется в спину. В спину хуже всего.

– Не побегу.

– Тогда чего ж ты мне зубы заговариваешь? Зарежу.

– Не зарежешь. Случится что-нибудь.

– Чего ж это может случиться?

– Не знаю. Что-нибудь да случится.

– Это почему ж ты так уверен?

– Дело в том… брат, – сказал Сусликов, – что я… любимчик жизни.

– Чего… чего?

– Любимчик жизни.

Бандит рассмеялся хриплым, грустным смехом.

– Надо же… придумать такое, кацо… Я тоже любимчик жизни, кацо. Мне все время везет. Когда был маленьким, кошелек с деньгами нашел. Отец был скряга из скряг. Всю жизнь деньги копил. Умер – ни гроша не оставил. А я стал колодец копать под яблоней – на кубышку наткнулся. Двадцать тысяч рубликов. С собой в могилу хотел забрать, мошенник. Деньги, правда, кацо, старые были. Реформа прошла скоро, и вся кубышка пропала. Не догадался, старый скупердяй, в золото обернуть. Ну да мне опять повезло. Тебя вот встретил. Тут уж дело верняк, кацо. Сейчас вот, дорогой, зарежу тебя, камней за пазуху набью и с моста – в речку. До зимы на дне пролежишь, а зимой тебя подо льдом понесет, кацо, аж до самого синего моря. Плавай там, кацо, сколько влезет. А я на поезд и в горы. В такой аул забьюсь, что в жизни меня никто не найдет, кацо. Ни сестрица дорогая, двоюродная, ни муженек ее. Дом построю, кацо, буду жить-поживать, золото наживать. Вот и думай, кацо, кто из нас любимчик жизни.

– Я любимчик жизни, – сказал Сусликов. – Я совсем по-другому любимчик жизни.

– Как же это – «по-другому»?

– Я к ней неравнодушен, а она ко мне.

– Взаимный интерес, что ли?

– Наподобие этого.

– Ну и много ты накопил… язвенник? – презрительно спросил бандит,

– Абсолютно ничего.

– Вот видишь.

– Мне деньги не нужны. Я к ним равнодушен. От них только одно беспокойство. Сидишь – дрожишь, ничего больше не видишь, ни о чем, как о них, не думаешь.

– Что ж тебе тогда от жизни надо, кацо? – спросил Горный брат.

– Ничего. Просто, чтобы она была. Ездить, смотреть, удивляться. Всю жизнь удивляюсь, и конца не видно. Присматриваюсь к ней и никак не могу понять, что же это за штука. Ну а она, наверно, ко мне присматривается, играет со мной в кошки-мышки.

– Доигралась…

– Еще посмотрим…

– И смотреть нечего… Я, дорогой, считаю, что жизнь штука простая, нечего к ней присматриваться. Надо ее брать за горло, кацо. Взял за горло и шарь по карманам. Бери, что лежит, пока она у тебя в руках бьется, как баба. А карманы, дорогой, у жизни всегда набиты. Золотом набиты, вином хорошим, девушками красивыми, домами каменными, «Волгами» белыми. Ну да ладно, кацо, хватит трепаться, тебе это все равно уже ни к чему… Снимай пиджак, дорогой…

– Еще минутку…

– Брось, дорогой, надеяться. Надежды нет. Была да вся вышла. Ну?! – выдохнул палач.

Бандит вдруг рванул пиджак Сусликова на себя. Послышался треск, в свете фонарика мелькнул кинжал. Командированный рванулся в сторону и кинжал по самую рукоятку вошел в землю. Сыпля проклятиями, бандит стал вырывать нож левой рукой, правой держа Сусликова за ногу. Фонарик добросовестно освещал эту сцену, часть посадки и кучу денег в прозрачном целлофановом мешке.

– Стой! – вдруг раздалось сзади. – Ни с места! Старший лейтенант, заходи справа! Иванов, перекрывай спереди! Куда? Назад! Стрелять буду

Сусликов поразился мгновенной реакции Горного брата. Он схватил мешок с деньгами и, петляя как заяц, помчался к мосту.

Кто-то навалился на бедного командированного, со всего маха ударил под дых. Быстрые руки обшарили его. Последнее, что слышал Сусликов, был удаляющийся топот по направлению к реке.

 

5. «ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА СГУБИЛА»

Главный инженер Евгений Семенович Громов решил перенести деньги со свекловичного поля к себе на квартиру. Причин было три. Во-первых, дело с «ограблением века» как-то не получило дальнейшего развития. Милиция продолжала искать Костю Минакова, похоже, другой версии у нее не было, и на заводе, и в городе оставалось все спокойно. Громову казалось, что теперь деньги вполне можно держать дома.

Во-вторых, вот-вот должна начаться уборка свеклы – погода стояла ясная, сухая, но гидрометцентр упорно накаркивал дожди, и вполне возможно, что свеклу начнут копать в этом году пораньше. Будут тогда инфаркты у свекловодов при виде клада. Главный же инженер не хотел выводить из строя свекловодов в горячее для колхоза время.

И в-третьих – самое главное – деньги должны быть сейчас у Громова под рукой. Дело в том, что утром звонил Геннадий Александрович и сообщил ошеломляющую новость. Оказывается, только что подписан приказ о переводе Евгения Семеновича в столицу, в один из главков. Должность, правда, не очень большая, сказал Геннадий Александрович, но главное – зацепиться. Далее Геннадий Александрович сказал, что борьба за место была похлестче, чем за кубок обладателей кубков, но на поле Евгения Семеновича играло несколько опытных игроков. В заключение Геннадий Александрович осведомился насчет строительства коттеджа. Коттедж начали строить, не дожидаясь новых фондов, ответил главный инженер намеками, обрывая себя на полуслове, но там создалась пожароопасная обстановка, так как строители ведут себя безобразно, курят, не соблюдают техники безопасности, и придется домик списывать. Пусть Геннадий Александрович немедленно высылает заявление. Пока заявление будет идти, всякое может произойти. Геннадий Александрович сказал, что заявление он вышлет.

– В общем, ждем тебя, – закончила разговор столичная «рука». – «Посольская» уже в холодильнике. Сегодня посылаю вам выписку из приказа. Собирай чемоданы.

– За этим дело не станет, – ответил Евгений Семенович.

Главный инженер положил трубку и некоторое время смотрел на междугородный красный телефон (сам выбрал аппарат на станции, специально красного цвета – «Москва – красна»). Руки его дрожали. Главного инженера распирало желание немедленно сообщить новость всем, выбежать в приемную, сказать секретарше, курьеру, пройти по отделам, обронить небрежно: «Меня забирают в Москву». Но Громов тут же подавил это желание.

– Вот черт! – выругался Евгений Семенович, – И сказать некому…

Главный инженер посидел за столом, бессмысленно глядя на бумаги, потом потянулся к местному телефону (черный старый аппарат) и набрал номер бухгалтерии. Трубку взял Шкаф. Громов тут же нажал на рычаг.

Евгений Семенович подождал пять минут, машинально, без всякой цели перебирая груду бумаг, потом снова позвонил в бухгалтерию. Теперь послышался Леночкин голос.

– Алло? Бухгалтерия…

– Здравствуйте, – сказал главный инженер.

– Добрый день…

– Скорый приходит в половине десятого,

– Да? Так поздно?

– Сегодня он задерживается.

– Вот как…

Леночкин голос был бесстрастен.

– Вы будете встречать? – спросил Громов, помедлив.

– Постараюсь, – тоже помедлив, ответила Леночка, Они так часто разговаривали по телефону зашифрованным языком. Этот разговор означал: «Придешь в половине десятого? Раньше не освобожусь. Дела», – «Приду».

«Меня забирают в Москву», – чуть было не сорвалось с языка главного инженера. Собственно, ради этой новости он и позвонил, но вдруг в последний момент спохватился. Леночка обязательно не выдержит, прибежит в кабинет с какой-нибудь бумагой, кинется обнимать, измажет губной помадой. Нет, он сообщит ей новость вечером. А про деньги ничего не скажет. Заберет, и все, а ветку, которой отмечено место, выбросит. Пусть она потом копается в свекле. Не побежит же заявлять в милицию. Громов к тому времени будет уже далеко… Нет, Леночка – это не проблема. Он ей скажет, что заберет ее в Москву попозже, изредка будет писать, чтобы успокоить, а потом сообщит, что он женился и что Между ними все кончено. Может быть, он и в самом деле женится. Какая-нибудь выгодная партия. Может, даже дочь замминистра… А что? Он еще хорошо сохранился. Во всяком случае, не тащить же с собой в столицу глупую провинциалку…

– У вас есть скрепки? – спросила Леночка.

– Полная коробка, – ответил Громов.

Это означало: «Ты меня любишь?» – «Очень».

– Прогрессивка еще не скоро, – вздохнула кассирша. «Жду и скучаю».

– Будем ждать. – «Что поделаешь? Такова жизнь».

Громов положил трубку. Ему не полегчало. Внутри все дрожало. Он встал, вышел из кабинета, пересек приемную, коридор и очутился в туалете; проверил кабинки. Туалет был пуст.

И тогда главный инженер вжарил твист. Он танцевал в бешеном темпе, отбивая каблуками по кафелю, хлопая в ладоши, подпевая себе сквозь стиснутые зубы:

– Я от бабушки ушел и от дедушки ушел! Свободен! Богат! Знатен! Свободен! Богат! Знатен! Слова мои… музыка негритянская… Слова мои… музыка негритянская…

Потом Громов схватил стоявшую в углу швабру и нежно прижал ее к груди:

– На карнавале… вы мне шептали… Вы так прекрасны… Я без ума… Я на вас женюсь…

Ручка на двери дернулась и стала поворачиваться. Громов кинул швабру в угол, вбежал в кабинку и спустил воду. Потом он солидно вышел из кабинки.

– Здравствуйте, Евгений Семенович, – почтительно поздоровался сотрудник заводоуправления.

– Здрасть… – бросил главный инженер.

– Слышали пение? Неужели репетируют в рабочее время?

– Молодежь, наверно.

– Может, прогрессивка скоро? Вот и пляшут.

– Прогрессивка пока не ожидается.

Громов не спеша вышел из туалета. Напряжение немного спало, но все равно душа Евгения Семеновича пела и ликовала. Хотелось отмочить какой-нибудь номер. Например, ворваться в конструкторское бюро и взъерошить всем волосы или пройти на руках через приемную, где всегда полно народа, к себе в кабинет.

– Евгений Семенович! – Навстречу бежала секретарша. – Вас срочно междугородная!

«Неужели опять Москва? – мелькнула мысль у Громова. – Вдруг приказ отменен?» От одного этого предположения у главного инженера сразу вспотели руки. Противной для самого себя, семенящей походкой он подбежал к телефону.

– Алло…

– Товарищ Громов?

– Да…

– Вас вызывает Сочи!

– Сочи?.. Алло! – вдруг закричал Евгений Семенович, сообразив, кто его вызывает. – Меня нет! То есть его нет! Алло! Он вышел!

Но в трубке щелкнуло, загудело, и ласковый женский голос сказал:

– Здравствуй, милый!

Громов хотел бросить трубку, но сообразил, что это глупо.

– Привет… дорогая. Как ты отдыхаешь?

– Ты еще не выехал? Я думала, ты уже выехал.

– Мы же договаривались…

– Я прекрасно помню, милый, о чем мы договаривались. Но не будем ссориться. У меня есть для тебя великолепная новость, милый. Потолок у тебя высокий?

– Приличный, – пробормотал Громов. – Но при чем здесь потолок?

– Сейчас ты будешь прыгать до потолка! – Софья Анатольевна – это была она – помолчала. – Только что подписан приказ о твоем назначении!

– Ну и информация у тебя! – поразился Евгений Семенович.

– Ты уже знаешь?

– Да. Мне позвонили.

– Ну и как?

– Хорошо, что наш дом старый. С высокими потолками.

– Дня через два получите приказ. Готовься.

– Я Давно готов. Но теперь… ты понимаешь… я не смогу приехать к тебе…

Главный инженер с трудом выдавил эти слова, ожидая в ответ бурю ярости, но Софья Анатольевна прореагировала спокойно,

– Конечно. Я сама приеду к тебе,

– То есть… – не понял Громов.

– Слушай, милый, что я придумала. Я сажусь на поезд Москва – Сочи, номер вагона я тебе сообщу телеграммой. Ты тоже берешь билет на этот поезд, и мы вместе едем в Москву. Я хочу остаток отпуска провести в Москве. Вместе с тобой. Соседка по санаторию станет регулярно опускать письма. Как будто я в Сочи. Понимаешь?

– Бредовая идея! – быстро оказал Евгений Семенович. – Все нереально.

– Наоборот. Все гениально придумано!

– Во-первых, мы ни за что не попадем в одно купе…

– Я поменяюсь.

– В гостинице тебя не поселят.

– Положись в этом на меня.

– Соседка может подвести.

– Это моя подруга. Я ей все рассказала, и мы подружились.

– Если узнает… Он…

– Он… Никогда не узнает.

– И все равно это безумие.

Софья Анатольевна помолчала.

– Милый, – сказала она с угрозой и как-то официально. – У меня создается впечатление, что ты не хочешь больше иметь со мной дело. Но учти – на приятные приказы существуют не очень приятные контрприказы.

– Что ты хочешь этим оказать? – голос у Евгения Семеновича слегка дрогнул.

– Подумай сам, милый. Мне много труда стоило организовать этот приказ, но, если ты бросишь меня, я не пожалею еще большего труда, чтобы его отменили.

Наступило молчание. Партнеры по игре через несколько тысяч километров слышали дыхание друг друга.

«Теперь все будут говорить, что он организовал этот приказ, – подумал главный инженер. – О, люди, люди… Но у чертовой бабы и в самом деле хватит ума броситься отменять приказ… Из мести… Чтобы отомстить, такие, как эта, на все готовы. А у нее большие связи».

– Откуда ты взяла, что я не хочу иметь с тобой дело? – дал задний ход Громов.

– Я чувствую, милый. Наверно, у тебя кто-то есть.

– Глупость… Работа у меня отнимает все время. Я горю на работе.

– Не сомневаюсь. Но я не ревнива. Есть или нет – меня это не очень интересует. Главное, чтобы ты был моим. Ты ведь мой? (Некоторая угроза в голосе.)

– Твой, твой! – поспешил заверить главный инженер.

– Смотри же… До свидания, милый. Жди моей телеграммы.

– До свидания… Жду с нетерпением.

Громов положил трубку на рычаг и вытер вспотевший лоб. «Вот черт баба… Неужели всю жизнь нести крест? – подумал он. – И придется нести, ничего не поделаешь».

Остаток дня Евгений Семенович провел на территории завода. Он ходил по цехам, разговаривал с рабочими, вникал в просьбы, смеялся, шутил. Уже давно не видел завод своего начальника таким обаятельным и жизнерадостным. Против обыкновения Громов даже задержался и проверил, как заступила вторая смена.

Когда стемнело, Евгений Семенович взял на складе мешок, сел на велосипед и, не заезжая домой, отправился на свекловичное поле. Вечер был тихий, и Громов еще издали услышал громкие голоса в посадке. Он спешился и осторожно подкрался к дубу, откуда доносился разговор.

«Рыбаки, наверно, остановились закусить, – подумал он. – Или выпивохи. Удрали подальше от жен».

Однако, когда главный инженер осторожно раздвинул кусты и выглянул, картина, которую он увидел, поразила его в самое сердце. Хорошо освещенные лежащим на земле фонариком разговаривали двое. Один, маленький, лысый, имел удрученный вид и явно был в чем-то не согласен со своим собеседником. Другой, широкий в плечах, с длинными усами и острым беспокойным взглядом явно нервничал, убеждая лысого. Он тревожными движениями вертел в руках длинный нож, который поблескивал под лучами фонарика короткими, пронзительными вспышками.

Но не это поразило Евгения Семеновича. Поразил Громова целлофановый мешок, лежащий чуть поодаль от разговаривающих. Целлофановый мешок был полон денег. Это был его, Громова, мешок и его деньги. Рядом валялся пустой спортивный рюкзак, видно, приготовленный для денег.

«Ленка продала, – сразу догадался Евгений Семенович. – Ее дружки».

Решение пришло мгновенно. Во время острых ситуаций главный инженер всегда испытывал сладкое, захватывающее дух и колющее сердце волнение, которое предсказывало единственно правильное, неожиданное Решение. Громов бросал на помощь волнению весь свой мозг, всю кровь, все нервные клетки, и Решение пронизывало голову, как вспышка молнии. Он знал за собой это удивительное качество и всегда им пользовался в затруднительных случаях.

Громов понимал, что если он сейчас бросится на грабителей, то даже преимущество неожиданности ему ничего не даст. Их двое, один вооружен, возможно, вооружен и второй. После некоторой растерянности они нападут на него и убьют.

Можно было, конечно, выскочить из кустов, схватить мешок с деньгами, добежать до велосипеда и умчаться на велосипеде. Но это очень рискованно. Неизвестно, какая у них реакция. Велосипед сразу не наберет скорости, и грабители могут догнать Громова. Конечно, могут и не догнать, если реакция окажется замедленной, но лучше не рисковать.

На все эти размышления ушли доли секунды. Решение между тем уже родилось и требовало действия.

– Стой! – закричал во всю силу своих тренированных легких Громов. – Ни с места! Старший лейтенант, заходи справа! Иванов, перекрывай спереди! Куда? Назад! Стрелять буду!

Да, у одного из воров оказалась быстрая реакция. Не успел Евгений Семенович перевести дух, чтобы отдать новые команды, как бандит в огромной кепке схватил мешок с деньгами и, петляя как заяц и подпрыгивая, помчался к реке. Второй остался сидеть истуканом. Чтобы не оставлять в тылу у себя врага, Евгений Семенович кинулся на парализованного лысача, ударил под дых. Лысый сник, словно из него выпустили воздух. Громов быстро проверил его карманы – оружия не было. Он был не опасен.

Между тем широкоплечий уже прыгал зайцем далеко впереди. Его черная спина почти слилась с темным, заросшим редким ивняком берегом реки. Главный инженер припустил за похитителем. Бежал Громов не торопясь, без надрыва, экономя дыхание, как привык бегать на ежедневных утренних занятиях спортом. Тренированное сердце легко, с радостью гнало послушную кровь к мышцам, к легким, к мозгу, и тело неслось в пространстве, словно выведенный на орбиту снаряд: послушно и без всяких усилий.

Вскоре послышалось хриплое, судорожное дыхание преследуемого. Леночкин дружок бежал отвратительно, не по правилам: рывками, наклонившись вперед так, словно навстречу ему дул сильный ветер, подкидывая высоко вверх и одновременно разбрасывая в стороны свои короткие ноги, на что уходило много сил. Руки ворюга вместе с мешком прижал к груди – это сковывало грудную клетку и мешало дыханию.

– Стой! – крикнул Громов на выдохе. – Стрелять буду!

Похититель резко оглянулся, от этого движения его кепка слетела с головы и покатилась по земле, как колесо (свекловичное поле уже кончилось, и потянулся выгоревший на солнце берег реки с меловыми залысинами). Главный инженер выбросил вперед руку, что должно означать – он целится на ходу. Убегающий метнулся в сторону. Дальше он побежал зигзагами – наверно, видел в каком-то кинофильме или прочитал, что так лучше всего убегать от пули. Теперь расстояние стало сокращаться еще быстрее.

– Стой! Считаю до трех!

Длинный выдох… Короткий вдох… Длинный выдох… Короткий вдох… Кровь кипит в жилах, как вода в нарзанной ванне. Сердце просит прибавить скорости… Ноги рвутся вперед… Но главный инженер сдерживает свое расходившееся тело. Ему не улыбается драться с еще сильным, вооруженным бандитом. Лучше Громов его загоняет, как зайца. Подождет, когда тот упадет на спину, поднимет вверх руки и будет молить о пощаде, а грудь его станет трещать от судорожного дыхания, и на губах появится пена. Вот тогда Громов и возьмет свои деньги.

– Два! – крикнул Евгений Семенович.

Вор влетел на мост. Топот крепких башмаков эхом забился в железных пролетах, забегал по каменным ногам моста туда-сюда: на дно реки и обратно. Теперь бандиту петлять было нельзя. Ленкин сообщник тяжело топотал прямо посреди железнодорожной колеи, задевая башмаками о шпалы. Он нервно оглядывался, очевидно, ожидая выстрелов. Один раз вор споткнулся, упал и долго, как показалось главному инженеру, копошился между рельсами, пока ему наконец удалось подняться. Наверно, бандит ушиб ногу, потому что дальше бежал прихрамывая. Замедлять ход Громову было нельзя, чтобы не выдать свои намерения, и он сделал вид, что тоже споткнулся и таким образом дал бандиту возможность уйти немного вперед.

– Сдавайся! Два с половиной! – закричал главный инженер и опять выбросил руку, изображая, что целится. От имитации падения дыхание ни капли не сбилось: Громов дышал так же ровно и глубоко, как и в начале пути. Он порадовался этому. Значит, несмотря на возраст, он все еще молод и силен.

Вдруг впереди раздался хриплый, придушенный вопль и из темноты вынырнули два огромных, испускающих снопы света, глаза. Поезд… Выскочив из-за меловой горы, где его не было ни видно, ни слышно, состав теперь вышел на прямую и мчался прямо на них. Бандит метнулся на пешеходную дорожку. Громов тоже перебежал туда же. Бежать по пешеходной дорожке было очень неудобно: дорожка узкая, полуоторванные доски бьются под ногами, мешают железные перила – все время задеваешь правым плечом.

Неожиданно Ленкин сообщник остановился и сбросил с себя пиджак. Пиджак тотчас же ветром сдуло в реку.

– Сдавайся, бандюга! – заорал Громов, но его голос утонул в свисте и грохоте проносившегося мимо состава. Что было сил Евгений Семенович рванулся к ворюге – он понял, что тот задумал. Внизу, сияя сигнальными огнями, проходила баржа, груженная песком. До нее от настила моста было не так уж далеко. Баржа почти прошла, только ее корма с грудой белого песка еще маячила перед мостом.

– Лови меня, легавый! – крикнул похититель денег и, прижав к себе целлофановый мешок, подлез под перила и столбиком прыгнул с моста. Бандит целил в корму с песком, но промахнулся, наверное, он слишком сильно оттолкнулся от настила. Баржа прошла. Черноусый остался барахтаться в воде. Все-таки чуть-чуть он, видно, умел плавать, так как старался грести в сторону берега правок рукой – левой он бережно прижимал к себе мешок.

– Брось мешок, а то утонешь, – посоветовал с моста Евгений Семенович.

Бандит ничего не ответил. Он продолжал с силой подгребать к берегу, однако течение увлекало его под мост.

– Брось, – продолжал главный инженер. – Мешок завязанный, не утонет. А ты уходи, я тебя отпускаю…

– Иди… паскуда… – донеслось снизу.

– Долго не продержишься.

Громов говорил вполголоса, но его слова, отраженные и усиленные нависшими над рекой меловыми скалами, разносились далеко по реке. Бандит уже еле махал рукой, его все больше подтягивало к середине реки, где была стремнина. Рядом с ним скакал, как рыбий пузырь, целлофановый мешок.

– Брось, дурак. Никакие деньги не стоят жизни, – сказал Громов философски. Но философия не воздействовала на бандита. Бандиты вообще не признают философию.

Главный инженер перегнулся через перила.

– Не выплывешь ведь.

Теперь Черноусый и сам понял, что не выплывет, Голова его раза два ушла под воду, но бандит еще боролся. Наконец последним усилием он почти по грудь выпрыгнул из воды, как задыхающаяся рыба, и зубами рванул мешок.

– На… получай… легавый…

Это были его последние слова. В водовороте уже не виднелось ни головы, ни мешка. Главный инженер перебежал на другую сторону и долго всматривался в бегущую темную воду, но ничего не мелькнуло, не всплыло.

– Эх, дурак, дурак, – сказал Громов с сожалением. – Ни себе, ни людям. Ну и черт с тобой. Жадность фраера сгубила. А мы и без грошей обойдемся. Ах, Ленка, Ленка, хотела меня обмануть. Провинциальная красавица. Леди Макбет из Петровска. Тьфу! Подыхайте тут в своем вонючем городишке вместе со своими придурками – бандитами, мерзкими пещерами, дураками-ревизорами и прочим хламом.

Главный инженер плюнул еще раз и энергично зашагал к посадке, где оставил свой велосипед. Громов надеялся, что второй бандит уже очнулся и дал тягу.

Командированный Сусликов тяжело поднялся и побрел прямо через сжатое поле к сиявшему огоньками Петровску. Не было сил, не получив вовремя кефира, опять давала себя чувствовать язва, но надо было идти, надо было жить… Проклятый город. Неужели он из него выбрался?

 

6. ФОТОГРАФИЯ

Младший бухгалтер Костя Минаков ехал в рабочем поезде по направлению к Петровску.

Вагон был переполнен, но Косте удалось занять место на скамейке у окна, и он сидел в уголке, стиснутый молчаливыми, уставшими после смены людьми в промасленной одежде, пахнущими смазкой, горячей стружкой, эмульсией. Поезд шел медленно, останавливаясь почти через каждые пятьсот метров. В вагон втискивались новые люди, кто-то, пробиваясь с руганью, выходил, и поезд тащился дальше. На остановках Костя отворачивался от окна и прикрывал лицо руками, чтобы его не смогли увидеть с перрона. На одном полустанке за вагоном погнался милиционер, вскочил на подножку и исчез в тамбуре. С остановившимся сердцем Костя ждал, что он появится в вагоне и крикнет: «Минаков! На выход!», но милиционер так и не появился – видно, просто ехал по своим милицейским делам.

На большой станции люди вдруг все вышли, и вагон опустел. Костя остался один. Он вышел на перрон, спросил кондуктора:

– Сколько стоим?

– Минут двадцать.

Костя пошел в буфет. Ему очень хотелось пить, в горле все пересохло. В буфете стояла небольшая очередь за пивом и разливным вином. Минаков тоже встал. В помещении было душно, кисло пахло пивом, засохшими пирожками с капустой и все тем же запахом ехавших с работы людей: запахом смазки, горячей стружки и эмульсии. Когда подошла его очередь, буфетчица спросила:

– Одну с прицепом?

И, не дожидаясь ответа, стала наливать из пузатой бутылки в стакан черную густую жидкость. В нос Кости ударил тошнотворный запах. По желудку Минакова прошли судороги, и он, зажав рот рукой, выскочил из очереди и помчался к туалету. Когда младший бухгалтер вышел, репродуктор уже бубнил:

– С… пути… отправляется… Повторяю… с третьего… номер… отправляется…

Пришлось ехать дальше с пересохшим горлом. На этой станции села совсем другая публика – нарядная, в основном молодежь, с букетами цветов, с гостинцами в сетках и кошелках – видно, ехали в гости в придорожные села – ведь завтра суббота. С гитарами, транзисторами, книгами – по всей видимости, студенты, хохотали на весь вагон; люди постарше везли в сетках сушки, белые батоны, колбасу, эти держались солидно и обособленно; кое-кто ехал на базар в Петровск продавать продукты – в тамбуре стояли бидоны с молоком, из кошелок торчали головы гусей с любопытными молодыми глазами.

Напротив Минакова села нарядная женщина с нарядной девочкой лет пяти. В косы девочки были вплетены огромные голубые банты, которые делали ее похожей на экзотическую бабочку. Девочка и порхала по вагону, как бабочка. Костя сразу заинтересовал ее. Увидев Минакова, девочка-бабочка присмирела, уселась на колени к маме и стала поглядывать на младшего бухгалтера.

– Мама, этот дядя хулиган? – услышал Костя громкий шепот.

– Почему ты так решила? – тоже шепотом спросила мама.

– У него на лбу огромная шишка!

– Ну и что? Может, дядя просто упал.

– Ничего он не упал. Он хулиган.

– Перестань, Наташа. Нельзя без причины обзывать людей.

– Я не без причины. Я знаю, что он хулиган и пьяница. От него водкой пахнет.

– Мало ли что… Просто дядя немножко выпил.

– Зачем?

– Для аппетита.

– Нет, он выпил, чтобы было нестрашно людей грабить.

– Фу, какую ты ересь несешь!

Минаков сидел, отвернувшись к окну, весь красный, делая вид, что не слышит.

К счастью, скоро мама с девочкой-бабочкой сошли.

«Как странно, – думал младший бухгалтер, глядя на проносящиеся мимо окон деревья. – Еще двое суток назад все было тихо, спокойно, обычно… И я был тихим, спокойным, наивным… Сидел, крутил ручку арифмометра, думал о свидании, об отношениях со Шкафом… Вдруг налетел вихрь, подхватил, понес, бросил в самую гущу жизни… И вот через трое суток едет в поезде совсем другой человек: уже не наивный дурачок, не доверчивый сопляк, а человек, который испытал за трое суток столько, сколько иным и за всю жизнь не испытать». Человек, который поседел за эти трое суток – в туалете Костя в зеркале рассмотрел на правом виске совсем седой волос, которого раньше не было.

А что еще впереди? Неизвестно… Хорошо, если сразу он докажет свою невиновность. А если нет? Тогда на многие месяцы, а может быть, и годы тюрьма? О господи, еще только тюрьмы не хватает! Но даже если ему сразу и поверят, он, Костя, уже не сможет сидеть в тихом помещении, крутить ручку арифмометра, смотреть в широкую спину Шкафа… Он уедет куда-нибудь… Возможно, на какую-нибудь большую стройку, где кипит настоящая жизнь… Поступит заочно учиться, станет экономистом, потом главным экономистом стройки… И чем черт не шутит – когда-нибудь придется встретиться с подлой Леночкой. Может быть, на заводе раскусят ее предательский характер, и изгнанная с позором кассирша уедет на стройку, где работает Костя главным экономистом… Он, конечно, сжалится, возьмет ее к себе в отдел, но ни капли фамильярности, ни единого лишнего взгляда… Леночка начнет нервничать, потом остановит его где-нибудь в коридоре, как он остановил ее тогда с чайником, и начнет упрекать в бессердечии, попытается назначить свидание где-нибудь на берегу таежной речки, но Костя скажет безразличным тоном.

– Извините, я занят, у меня важное совещание, – и, убрав ее с дороги движением руки, уйдет.

Да… Он поедет на стройку… Бог с ним, с авиационным институтом. Еще опять встрянет в какое-нибудь приключение. Довольно с него приключений… С экономистами приключений не бывает… Только вот с ним, дураком, случилось… Но больше этого не повторится…

Но это если… А пока он сидит в поезде с подбитым глазом, от него за километр несет винным перегаром, «хулиган», человек, которого разыскивает милиция, может быть, вся милиция страны, если объявили всесоюзный розыск; его, конечно же, ищет Люба со своим бандитом-муженьком, и вполне вероятно, что по следу идет жадный до денег Горный братец…

Косте было очень жалко себя. Почему все это свалилось именно на него? Ведь он никому не делал зла, был скромен с людьми, застенчив, предупредителен… Но где-то в глубине души Костя был рад и даже горд тем, что именно ему судьба дала пинка под зад, вышвырнула из маленького болотца, в котором он сидел, погрузившись по самый рот, и бросила в большую глубокую реку, именуемую Жизнью. Было страшно, и немного щемило сердце от неизвестности.

Недалеко от Петровска поезд остановился и долго стоял в лесу. Костя вышел из вагона. Лес стоял тихий, озабоченный, печальный – он уже предчувствовал зиму. Под тонкими деревьями водили хороводы стайки пестрых бабочек – это облетела нежная, некрепкая листва берез и осин. Березы и осины сдаются зиме первыми; еще впереди долгая осень, жаркое бабье лето, еще по-летнему тепло даже ночью, а они уже раздеваются перед зимой, словно хотят ее задобрить, отдав единственное, что у них есть, – свое платье; может быть, зима сжалится и не придет.

Зато дубы застыли гордыми крепостями лета. Их листва и не думала желтеть; ни один листочек, ни одна ветка не упали на землю. Если березки и осинки дрожат даже в это теплое безветрие, то дубы, словно нарочно, стоят не шелохнувшись, не издавая ни единого звука, будто они состоят не из тысяч листьев и веток, а высечены скульптором из единого куска зеленого мрамора. Лишь слышатся иногда отрывистые, резкие щелчки – падают желуди. Нет, не падают. Это дубы-завоеватели обстреливают землю, требуя новой жизни, зовут к себе своих будущих сыновей.

Быстро темнело, как всегда бывает поздним летом. В вагонах зажгли свет, и продолговатые квадраты позолотили еще зеленую листву земляники у насыпи. И сразу изменился запах в лесу, словно свет был сигналом к наступлению ночи. Потянуло сырым туманом, забродившими на земле листьями, холодом, очевидно, недалекой реки, на дне которой к ночи оживились родники; остро запахли пропитанные противогнилостной жидкостью шпалы; откуда-то донесся слабый дымок костра…

Сладкая, тревожная боль пронзила Костино сердце. Он глубоко вздохнул и вслух горячо и страстно сказал:

– Господи, скорее бы кончалось это наваждение и начиналась нормальная жизнь: с работой, которая нравится, любовью, этими запахами…

Протяжно, нежно запел электровоз. Состав дернулся. Костя побежал к своему вагону.

– Грибы собирал? – кто-то протянул ему руку. В вагоне было тепло, светло, весело.

– Эй, парень, давай с нами в домино!

– Спасибо, мне скоро выходить.

– Все выходим. До Петровска уже остановок не будет.

Компания была настроена к нему очень доброжелательно. «Знали бы они, что я еду сдаваться в милицию», – подумал Костя и сразу сник, сел к окну, забился в угол.

У железнодорожного моста перед Петровском, где поезд, делая большой поворот, чтобы обогнуть меловую скалу, сбавил ход, Минаков спрыгнул: он не хотел появляться на перроне. Там всегда дежурила милиция и могли оказаться знакомые.

Поля и луга вокруг были совсем уже темными, только светлели на западе полоска неба, изгиб реки да медовая скала с черным глазом наверху – вход в Дивные пещеры.

Костя шел вдоль насыпи по утоптанной дорожке. Ночь еще не успела войти в свои права и набросить на мир накидку молчания. Еще трещали в траве кузнечики, шуршали какие-то зверьки, пронзительно кричала чем-то встревоженная, наверно шагами Кости, птица.

Дорожка то пробивалась через заросли густой травы, то ныряла в овражек, где хлюпала родниковая вода, то взбегала на склон горы, шла через белые плешины, укутанная толстым слоем белой меловой пыли. Уже падала ранняя вечерняя роса, сразу острее запахли травы, железо рельсов, и шпалы, и меловая гора, и близкая река, и высокое августовское небо…

Костя перешел мост. Шаги его грохотом разнеслись над засыпающей поймой, и младшему бухгалтеру на миг показалось, что этот мост тянется через всю землю, что земля эта давно опустела и только он один идет по этому бесконечному мосту, вознесшись над полями, над рекой, пугая своими железными шагами кузнечиков и птиц. А остальные люди давно умерли, погасли огни городов и поселков… Чувство было такое отчетливое, реальное, что Минаков ускорил шаги, чтобы побыстрее перейти мост.

Дальше тропинка шла через свекловичное поле к щетке черневшей вдали посадки, но в посадке кто-то светил фонариком, оттуда доносились голоса – наверно, ужинали рыбаки, – и Костя обогнул это место, держа путь прямо по свекле.

Младший бухгалтер пересек посадку выше того места, где сидели рыбаки, и долго шел по стерне к сияющему огнями городу, пока не наткнулся на тропинку, проложенную, очевидно, еще с весны, так как она была хорошо утоптана и поросла по краям густым подорожником.

Уже подходя к городу, Костя увидел, что навстречу ему едет велосипедист. Велосипедист ехал без света, поэтому вынырнул совсем неожиданно из тьмы, как летучая мышь; Костя едва успел отбежать в сторону и спрятаться – ему не нужны были сейчас никакие встречи. Велосипедист промчался мимо, уверенно ориентируясь в темноте, легко вращая педали.

Минаков пошел дальше. Окраины Петровска были погружены во тьму, только полосы света из окон освещали улицу, пробиваясь сквозь густые палисадники. Костя осторожно шел вдоль домов, стараясь побыстрее пересекать освещенные участки, – он напоминал сейчас сам себе преступника из фильма, который посмотрел в Суходольске.

Пахло жареной картошкой, георгинами, теплым хлевом, в котором только что подоили корову. Некоторые окна мерцали синим пламенем – там уже с вечера засели за телевизор.

– Олежка, ты? – окликнул из одного палисадника приглушенный женский голос. В голосе были страсть и нетерпение.

«Кого-то ждут», – с завистью подумал Костя.

Жутко полыхая зеленым светом глаз, перебежала дорогу кошка.

С шумом лилась вода из колонки – кто-то забыл ее выключить. Проехал грузовик, сотрясая всю улицу вместе с домами, палисадниками. Минаков прижался к забору, дожидаясь, пока исчезнет яркий свет фар. Где-то гремел проигрыватель, посылая в ночь дикие звуки джаза.

Мычала корова. Кудахтали обеспокоенные чем-то куры. В луже под фонарем плавала забытая хозяйкой утка.

В пригородах Петровска смешались город и деревня. По мере того как Минаков продвигался к центру, город брал верх. Пошел асфальт, улицы раздвинулись, появились пятиэтажные дома, помчались автомобили. Запахи тоже стали другими: запахло сгоревшим бензином, пыльным асфальтом, сухими, неполитыми клумбами, гнилью из овощных магазинов, одеколоном из парикмахерских.

Костя боялся, что ему встретится кто-либо из знакомых, но никто не встретился. Улицы были пусты. Старшее поколение петровцев уже готовилось ко сну, а молодежь была в кино и на танцплощадке. Из городского сада, где располагались летний кинотеатр и танцверанда, борясь друг с другом, неслись нежные звуки танго, потусторонние, усиленные динамиком голоса, взрывы хохота, шарканье ног, и вдруг, покрывая все, – автоматные очереди, душераздирающие вопли (шла иностранная кинокомедия с применением «черного» юмора). У ворот горсада и дальше вдоль аллеи, насколько можно было видеть, – никого, только одна черная собака, которая с удивлением вслушивалась в странные звуки, несущиеся из динамика.

Минаков проскользнул мимо безлюдного, но наполненного звуками парка и пошел по бульвару к недалекому уже теперь зданию милиции. Костя находился как раз в самом центре Петровска. Центр составляли пятиэтажные дома, один восьмиэтажный – петровский небоскреб, старинная, неработающая, обнесенная проволочной сеткой церковь и ряд длинных приземистых зданий со стенами невероятной толщины – бывших лабазов, в которых теперь располагались петровские магазины. Мощные фонари, лампочки, три прожектора, светившие с «небоскреба», – все это давало столько света, причем с разных сторон, что дома и деревья не отбрасывали никакой тени. Это был город из сказки, где по мановению палочки волшебника исчезла тень. У Минакова тоже не было тени. Только сзади, по бокам и спереди, обгоняя друг друга, пересекаясь и исчезая, суетились какие-то бледные призраки.

Залитый ослепительным светом центр был абсолютно пуст. Лишь на бульваре, высвеченные прожекторами и видные издалека, сидели несколько несчастных парочек, тоже лишенных всякой тени. Да проезжали иногда машины, безуспешно борясь своими желтыми фарами с этим фантастическим освещением.

Младший бухгалтер свернул с бульвара и дворами пошел к милиции. Он хорошо знал дорогу. Во дворах, засаженных деревьями в противоположность центральной площади, было абсолютно темно (фонари все побиты мальчишками и влюбленными), даже видны были звезды. Окна тоже не давали света, испускали лишь бледно-синее телевизионное сияние. В беседках шла напряженная, невидимая постороннему глазу жизнь: доносились звон стаканов, хлопающие звуки, стук костяшек домино (и как они только видят в темноте?), возня и шепот парочек.

Вот и милиция… Интересно, кто сегодня дежурит? Костя решил сначала заглянуть в окно. Он обошел здание милиции и очутился во дворе. Ага, прямо у окна валяется ящик. Младший бухгалтер прислонил его к стене, вскарабкался и приник лицом к зарешеченному окну. Картина, которую увидел Минаков, поразила его в самое сердце. За обшарпанным канцелярским столом, запятнанным чернилами и кругами от стаканов с чаем и чайников, сидел младший лейтенант Кобчиков и хмуро рассматривал чью-то фотографию, очевидно, фотографию преступника для витрины «Их разыскивает милиция».

Минаков не любил младшего лейтенанта Кобчикова.

Он казался ему самоуверенным, самовлюбленным, а потому не способным на справедливые, объективные действия. Дай такому волю, думал Костя, пошел бы сажать направо и налево. Младшему бухгалтеру нравился начальник милиции – спокойный, уравновешенный капитан, дядька уже в возрасте, в высшей степени справедливый человек, который зря не обидит. Но капитан, наверно, уже ушел. Дежурит этот самовлюбленный мальчишка… Костя силился рассмотреть фотографию: чем-то лоб и правое ухо, которые были ему видны, показались младшему бухгалтеру знакомыми.

Минаков потянулся на цыпочках, ящик подвернулся, и Костя сорвался с подоконника. Однако он нащупал .ящик ногами и опять заглянул в окно. Взгляд его встретился со взглядом Кобчикова. Младший лейтенант в упор смотрел на Костю, морща лоб, очевидно, что-то припоминая. Потом глянул на фотографию, потом снова на Минакова. Костя тоже машинально посмотрел на фотографию и чуть не свалился с ящика: прямо на него уставился… он сам. Младший бухгалтер испуганно отвел взгляд и опять встретился глазами с милиционером.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза: преступник и представитель власти. Затем медленно, очень медленно, словно боялся спугнуть Костю, младший лейтенант стал заводить правую руку за спину, где торчала кобура.

Сердце Кости остановилось, потом забилось неровно, как соскочивший с винтов разболтанный механизм. Пальцы, вцепившиеся в подоконник, одеревенели. Словно загипнотизированный, Минаков продолжал следить, как рука младшего лейтенанта все ближе и ближе подбиралась к кобуре.

– Стой… – прошептал Кобчиков. – Стой, стрелять буду…

Через стекло не было слышно ничего, но Костя был уверен, что лейтенант произнес именно эти слова, и они освободили Минакова от гипноза. Разум еще спал, а тело, которому поступил сигнал угрозы, уже летело вниз с ящика и мчалось сквозь кусты милицейского двора. Хлопнула дверь, послышался топот.

– Стой! Стой, стрелять буду! – теперь уже во все горло кричал милиционер Кобчиков. Минакову показалось, что в голосе младшего лейтенанта были мальчишеский восторг и упоение предстоящей погоней. Эти восторг и упоение придали Косте сил. Единым махом он перемахнул через забор и помчался дворами. Была надежда, что в темных дворах милиционер потеряет Костю из виду, отстанет, но младший лейтенант топотал все время сзади словно привязанный.

Ничего не оставалось делать, как повернуть к реке, переплыть ее и укрыться в Пещерах. Не полезет же за ним в воду лейтенант в сапогах, в полном обмундировании, с пистолетом.

– Стой, бандюга! От меня не уйдешь!

Слово «бандюга» еще больше придало Минакову сил. Ни в коем случае не сдаваться этому человеку. Ни за что! Никакого оправдания не будет, наоборот, еще пришьет новое дело – сопротивление при задержании.

Белый ослепительный пустой центр… Тихие темные окраины. Преследуемый и преследователь уже не бегут. Они или идут быстрым шагом, или просто шагом. Время от времени лейтенант хрипит:

– Все равно не уйдешь… бандюга… Мой будешь…

Кобчиков давно бы мог вызвать подмогу, но ему нужно самому, лично взять опасного преступника. Младшему лейтенанту даже хочется, чтобы Костя остановился, бросился на своего преследователя; завяжется борьба, и потом можно будет написать в рапорте: «Преступник при задержании оказал упорное, почти отчаянное сопротивление».

…Минаков бежит мимо аптеки. Возле аптеки стоит заведующая с каким-то пузырьком в руках. Женщина, которая знает все, что произошло, происходит и будет происходить, Центральный информационный центр – Циц, в простонародье именуемая Брехло. Циц-Брехло с ужасом смотрит на Минакова. Она парализована. Заведующая знает Костю в лицо, полностью в курсе его истории, полностью и даже чуть-чуть больше. Преступник на свободе? Циц-Брехло ловит ртом воздух, она в стоячем обмороке.

– С дороги! – кричит Костя Минаков.

Заведующая хочет уйти с дороги, но не может. Она чувствует себя деревом, которое толстыми корнями намертво вцепилось в землю.

Костя берет чуть-чуть правее. Но тут ноги Циц-Брехло становятся как бы самоходными, на шарнирах; они, вихляясь, тоже кидают хозяйку вправо. Минаков перестраивается на ходу и делает отчаянную попытку сменить направление.

– С дороги! Зашибу! – опять кричит он, как кричат носильщики с тележками на вокзалах.

Циц рвет себя влево. Они сшибаются грудь в грудь. Между Костей и заведующей лишь пузырек с каким-то лекарством. От столкновения двух тел пузырек вырывается из рук владелицы и падает на асфальт. По асфальту растекается вонючая жидкость. Чтобы удержаться на ногах, Циц обхватывает Костю за плечи руками.

– Держи! Держи бандюгу! – кричит обрадованный Кобчиков. Он уже заходит сзади и даже слегка растопырил руки, чтобы схватить его испытанным приемом.

Но Костя сильно отталкивается от Циц-Брехло и делает отчаянный рывок вперед.

Они с Кобчиковым бегут дальше…

…Наконец-то река. Из последних сил, едва дыша, Минаков дотащился до реки и кинулся с обрыва в воду. Река смыкается над его головой. Тихо, ни всплеска, ни движения. Кобчиков вглядывается до боли в глазах. Ничего не видно. Утонул. Конечно, утонул. Кто после такого марафона сможет еще и плыть? Никто.

– Собаке собачья смерть, – сказал младший лейтенант фразу, которую обычно при подобных обстоятельствах говорят в приключенческих книгах (младший лейтенант любил читать).

Он еще немного постоял, вглядываясь в бесшумно мчавшиеся миллионы тонн воды, но ничего не увидел.

– Вот и конец преступнику века, – заключил Кобчиков и пошел писать рапорт о происшествии.

 

7. 70/120 И 105/175

Несколькими часами позже, после того как утонул Минаков, к берегу речки подошел пенсионер Хрипунков, одинокий шестидесятипятилетний старик, но еще бодрый, крепкий, страстный рыболов. Он расположился на берегу и стал готовиться к утренней зорьке. Дел было много: прикормить рыбу, подготовить снасти, разжечь костер, вскипятить чай, пройти по берегу, выбрать запасные места для рыбалки.

За хлопотами быстро пролетела еще не очень длинная августовская ночь. Небо на востоке посерело, звезды мерцали не столь активно, а потом и вовсе превратились в неподвижные бледные точки, словно замерзли от холодного предутреннего ветерка. Потом горизонт стал розоветь…

Пенсионер Хрипунков, бодрый, крепкий старик, несмотря на свои годы, имевший собственные зубы, давление 70/120, не перенесший ни единого инфаркта, даже не лысый, заспешил с удочками к воде. Вода еще была темной, но у берегов уже протянулись длинные, от самого горизонта, светлые полосы, по которым бежала мелкая рябь; шуршали, перешептывались камыши, из них вылетела утка и бесшумно понеслась над рекой в сторону рассвета; всплеснула крупная рыба – звук был тяжелый, густой, распластался над водой и долго висел в воздухе. Река просыпалась, потягивалась, позевывала, готовилась к тяжелому рабочему дню: таскать теплоходы, баржи, паромы, многочисленные лодки рыбаков.

Все это были привычные вещи, привычные звуки. Пенсионер Хрипунков тоже потянулся, зевнул, поплевал на крючок и только начал размахиваться, чтобы забросить леску за камыши, подальше от берега, как вдруг остолбенел. Руки пенсионера повисли, глаза остекленели. Голова Хрипункова, которая никогда не кружилась и не подводила хозяина каким-либо другим способом, завертелась каруселью. Пенсионер Хрипунков, имевший давление 70/120, прекрасную кардиограмму, вдруг тихо опустился на землю.

Пенсионер Хрипунков помотал головой, надеясь прогнать видение, но безрезультатно. Видение не исчезло, наоборот, от разгоравшегося света оно стало еще красочнее и ярче. Тогда Хрипунков, кряхтя и охая, держась за поясницу, в которую вдруг что-то вступило, спустился к воде.

Прямо у его ног, насколько хватало глаз, покачивались на воде сотни, тысячи пятерок, десяток, четвертных, полусотенных. Деньги разноцветным ковром устилали всю прибрежную полосу. Часть ковра, что ближе к берегу, облепила стебли камышей, и они стали похожи на приготовленные для подарка букеты, которые кто-то бесшабашно щедрый завернул в ассигнации; другая часть ковра, на самой границе спокойной воды и быстрины, колыхалась, постоянно меняя узор: зеленые квадраты сменялись красными полосками, красные полосы превращались в серебристые ромбы, серебристые ромбы уходили под воду и вместо них возникали синие бесформенные пятна. Течение то и дело отрывало от ковра кусочки и уносило, кружа, сбивая в кучки, снова растаскивая, к центру реки, где они терялись среди беспорядочно мельтешивших утренних волн. Но возле берега простегнутый камышами ковер был прочен. Он только слегка вздымался и опускался, словно под ним кто-то спокойно спал сном праведника. Обманутая прочностью водяного покрытия, наверно, приняв деньги за нашествие кувшинок, с берега на ковер прыгнула большая лягушка и тотчас ушла под воду вместе с пятидесятирублевкой. Окошко закрылось десяткой.

Разинув рот, тяжело дыша, пенсионер Хрипунков смотрел на эту картину. Мозг отказывался воспринимать ее как реальность. Затем, словно лунатик, пенсионер взял купюру – это оказалось двадцать пять рублей, – подержал ее в руках, посмотрел на свет и зачем-то пришлепнул себе на лоб. Купюра не вырвалась из рук, не испарилась, не превратилась в пепел. Она холодила разгоряченный лоб старого человека, вода стекала на нос и щеки, сползала по губам.

– Эй, кто-нибудь! На помощь, – вдруг прошептал пенсионер и побежал в сторону пасшегося неподалеку стада.

Купюру пенсионер забыл отлепить со лба. Так, загнанный, возбужденный, с четвертной на лбу он предстал перед пастухами.

Однако Хрипунков опоздал с сообщением. По обе стороны реки с баграми уже шло множество людей, вылавливая радужные купюры. Возглавлял процессию капитан Яковлев.

– Откуда вы… – прохрипел вернувшийся назад пенсионер капитану.

– Дружинник обнаружил, – спокойно сказал капитан. – На то она и река, чтобы на ней что-нибудь случалось. – И капитан подмигнул.

Вскоре деньги выловили. Кроме того, был найден черный пиджак, круглая кепка и рюкзак с надписью: «Минаков». К вечеру весь город знал, что «ограбление века» совершил младший бухгалтер Костя Минаков и что он утонул, спасаясь от милиционера Кобчикова.

Впрочем, не весь город знал. Пенсионер Хрипунков лежал в больнице с гипертоническим кризом. Впервые за всю жизнь давление у пенсионера было 105/175.

Не знал этого и Семен Петрович Рудаков – Шкаф.

 

8. СВИДАНИЕ

Первый копач, толстый лысый человек, воткнул в землю лопату и вытер ладонью пот. На траву упали крупные горошины, словно пролился дождь.

– Ну и жарища! – проворчал он и посмотрел на солнце. – Август, а как июль.

Второй копач, молодой белобрысый парень, тоже прекратил работу.

– Пивка бы сейчас холодненького, – сказал он мечтательно.

Полный оживился.

– Идея неплохая. Слышь, хозяин, сбегал бы за пивом.

Семен Петрович Рудаков, к которому были обращены эти слова, ничего не ответил. Он чинил нижнюю ступеньку крыльца. Вчера, занося в сени мешок с яблоками из собственного сада, главный бухгалтер поскользнулся и грохнулся вместе с мешком. Подгнившая ступенька провалилась, и вот теперь ее надо было починить.

– Эй, хозяин! Хоть бы кваску вынес, – приставал лысый, – твою же жену ищем.

Десять дней тому назад жена Шкафа вышла из дома и не вернулась. Она не взяла с собой ни денег, ни вещей, ни документов. Просто вышла из дома и пропала. Никто ее больше нигде не видел. В доме Рудаковых сделали обыск. Ничего проливающего свет на исчезновение жены не нашли, и милиция совсем уж было убралась восвояси, как вдруг на скобе для очистки грязи с ног возле крыльца обнаружили следы крови. Рудаков сказал, что это он, поскользнувшись, случайно поранил руку. Однако группа крови оказалась не его, и на Семена Петровича пало подозрение в убийстве.

Петровск разделился на два неравных лагеря. Одни считали – их было большинство, – что Семену Петровичу не было никакого смысла убивать свою жену: жили дружно, делить было нечего, по бабам Рудаков ходить был не охотник. Другие, более философского склада ума, полагали, что чужая душа – потемки, что жизнь – сложная штука и ни за что в мире нельзя ручаться. Возьмем простой случай, говорила эта вторая, философская часть: захотелось Семену Петровичу опохмелиться, а денег не оказалось, и он просит у жены на чекушку, а жена, конечно, не дает. Слово за слово, разгорается драка, жена падает виском на скобу – и с приветом.

Анализ крови со скобы все-таки оказался не очень определенный, но с Семена Петровича взяли подписку о невыезде. Кроме того, Рудаков, что было неприятнее всего, должен был каждый вечер ходить отмечаться в милицию.

Двор и сад Семена Петровича разбили на квадраты, и там стали работать землекопы-копачи: искали труп.

– Жмот, – сказал молодой копач. – Сколько работаем, даже стакана воды не дал.

У копачей с Рудаковым сразу установились плохие отношения: рыли копачи небрежно, не жалели кустов малины и смородины да еще отпускали разные поганые шуточки.

– Живут же люди, – проворчал лысый копач. – И от жены избавился, и кассу взял… а тут копай за трешку в сутки.

– Ты думаешь, он кассу взял? – заинтересовался молодой копач.

– А кому же еще? С этим… бухгалтером Минаковым сговорились и взяли. Проще пареной репы. Ловкач!

Семен Петрович продолжал молча чинить ступеньку.

– И выкрутится, – молодой оперся на лопату. – Что он, дурак, что ли, ее в саду закапывать? Речка-то она вон, рядом. К ногам камень привязал – и будет лежать до высадки человека на Марсе.

– Ладно, разболтался, – лысый поплевал на ладони. – Поехали, а то вон милиция топает.

Во двор входил младший лейтенант Кобчиков.

– Ну как дела? – энергично воскликнул он, пройдя сразу к копачам и не поздоровавшись с Рудаковым. – Сколько квадратов сделали?

– Ноль целых и одна десятая, – сострил лысый. – Ты сам, начальник, попробуй в такую жару повкалывай. Да еще за трешку в сутки.

– Разговорчики!

Младший лейтенант осмотрел две ямы, которые выкопали лысый и молодой, и вздохнул:

– С такими темпами нам работы на всю пятилетку хватит.

– Пивка бы сходить попить, товарищ старший лейтенант. – Лысый нарочно повысил в звании Кобчикова и сглотнул пересохшим ртом. – А то сейчас народ с завода повалит – до утра стоять придется.

– Ладно. Идите, – вздохнул младший лейтенант. – Все равно от вас толку, как…

– Благодарствуем. Моя милиция меня бережет. – Копачи поставили лопаты к стене дома и торопливо ушли, боясь, что он передумает.

Кобчиков с озабоченным видом осмотрел ямы, не нашел в них ничего примечательного, и у него сделалось огорченное лицо. Огорченное и обиженное, как у мальчишки, которому не дают любимую игрушку.

Младший лейтенант подошел к Рудакову, посмотрел, как тот работает, сказал:

– Слушайте, Рудаков… Бросьте упрямиться… Зря только людей мучаете. Все равно ведь найдем. Не во дворе, так в речке. Не в речке, так в Пещерах. Или в лесу. Год, два, три будем искать, а найдем.

– Дурная голова рукам покоя не дает, – буркнул Семен Петрович.

– Что вы сказали?

– Я говорю: копайте, если желание есть.

– Давайте по-хорошему, Рудаков.

– Я и так по-хорошему. Весь сад испохабили, другой бы давно жалобу подал.

– Чего ж вы не подаете?

– Вас, товарищ Кобчиков, жалко. Молодой вы еще. Выговор дадут – карьеру себе сгубите. Вам ведь не жена моя, товарищ Кобчиков, нужна. В вас честолюбие бродит. Год у нас работаете, а ничем не отличились. Так, пьянки да драки… Не везет вам. Вот вы и уцепились за мою жену.

Младший лейтенант нахмурился.

– Полегче на поворотах, товарищ Рудаков!

– Или с «ограблением века», например, вы горячку порете. Чтобы отличиться, скорее дело закрыть. Не дан бог еще область перехватит. Собаку, беднягу, за сколько верст гнали. А дело-то не такое ясное, как вам кажется.

– Уж не вы ли замешаны?

– Может, и я. Проверьте. Почему Минаков взял документы? Зачем они ему нужны? Чего ж вы молчите?

Главный бухгалтер разогнулся, положил на крыльцо молоток и ехидно посмотрел на милиционера.

– Поймаем Минакова и узнаем. А вы не лезьте не в свое дело. Мало, что ли, своего? – Кобчиков с вызовом глянул на своего противника.

Тот усмехнулся.

– А что будет, товарищ Кобчиков, если я вам место укажу?

– Шуточки шутите, товарищ Рудаков, – младший лейтенант тоже усмехнулся, но тело его напряглось.

– Вдруг не шуточки?

– Дайте слово, что не шутите, товарищ Рудаков.

– Вот еще, товарищ Кобчиков. Какое может быть слово у убийцы?.. Так что тогда будет?

У младшего лейтенанта, видно, пересохло в горле: он хотел что-то сказать, но вместо слов послышался какой-то клекот.

– Может, водички принести?

– Не надо.

– Так что тогда будет?

– Вы смягчите свою участь.

– И все?

– Что же вам еще надо?

– Глупость говорите, товарищ младший лейтенант. Сейчас я свободный, а тогда сяду за решетку. Что лучше?

– Кроме того… вы облегчите совесть.

Рудаков опять усмехнулся и взял молоток.

– Мы в ладах со своей совестью. Я не то имею в виду. Что с вами будет, товарищ младший лейтенант?

Кобчиков посмотрел на главного бухгалтера подозрительно: не насмехается ли тот над ним, но лицо у Семена Петровича было серьезное.

– Вам-то какое дело?

– Ради любопытства.

– Ну… Я – может быть, получу благодарность.

– Повышение, а не благодарность, товарищ Кобчиков. Только повышение надо зарабатывать не на самом преступлении, а на профилактике преступлений. Долгой, безупречной службой, как ваш начальник капитан Яковлев. Почему он стал капитаном? Потому что в городе не было никаких преступлений. Вот и вы берите курс на это.

– Зато из-за вас он сейчас снова начнет все с нуля, – буркнул Кобчиков и поправил фуражку, которая была ему слишком велика.

– Ну раз так… Раз все сошлось на мне… Так и быть, скажу. Труп я спрятал в космосе.

– Где? – опешил младший лейтенант.

– В космосе. Изготовил воздушный шар… из воздушных шариков и запустил в космос. Теперь придется специальный спутник запускать, чтобы мою жену выловить.

– Тьфу! – в сердцах сплюнул Кобчиков. – Сколько времени потерял! Но скоро я над вами буду шутить.

Младший лейтенант поправил еще раз фуражку и зашагал к выходу.

– Одну минуточку! – крикнул главный бухгалтер.

– Что еще? – Кобчиков недовольно остановился. – Вспомнили, что закопали на Луне?

– Можно мне сегодня уехать на рыбалку? В воскресенье вечером вернусь…

У Рудакова был какой-то просящий, даже заискивающий тон. Совсем другой, чем минуту назад.

– На рыбалку? Вы разве рыбак?

– Балуюсь иногда… Что мне дома делать? Один. Скука. Копачи и те ушли.

Ах, как хотелось младшему лейтенанту сказать «нельзя» этому старому хитрому лису, он уже открыл было рот, чтобы произнести запрет, но подумал, что Шкаф обязательно пойдет с этим вопросом к начальнику милиции капитану Яковлеву, слишком, на взгляд Кобчикова, для этой должности добродушному человеку, тот, конечно, разрешит, и он, младший лейтенант Кобчиков, окажется в глупом положении.

– Ладно, – сказал Кобчиков. – Идите рыбачьте, товарищ Рудаков. Но с одним условием.

– Я же вам сказал – она в космосе.

Младший лейтенант сделал вид, что не услышал.

– Условие такое. Крепко подумать на досуге. Очень крепко. Рыбалка к тому располагает.

– Охотно, младший лейтенант, весьма охотно принимаю ваше условие. Но и вы подумайте. Из сейфа пропали документы. Зачем Минакову документы? Почему он так зверски избил кассиршу? Чтобы взять деньги, Перовой достаточно было показать кулак. Эта женщина не из храбрых. И последнее – самое главное. Минаков собирался стать летчиком-космонавтом – зачем ему совершать столь бессмысленное ограбление?

Младший лейтенант хмуро выслушал Семена Петровича, не перебивая.

– Ладно, товарищ Рудаков, спасибо за информацию, но мы как-нибудь без вашей помощи разберемся. Поймаем Минакова и разберемся.

– Жалко мальчишку, товарищ Кобчиков. Испугается. Ведь это не очень приятная процедура, когда тебя ловят. Исковеркаете нервы.

– Себя пожалейте, товарищ Рудаков. Свои нервы.

– Нервы у меня закаленные, товарищ Кобчиков.

– Это очень приятно слышать, товарищ Рудаков. Только положение серьезное. Намного серьезнее, чем вам кажется. Скоро вы перестанете шутить свои шуточки.

– В саду только не копайте. Деревья засохнут. Сад-то тут ни при чем. Сад пожалейте.

– Странный вы человек, товарищ Рудаков. Вам о своей голове надо думать, а вы о яблонях печетесь.

– Так яблони, товарищ Кобчиков, только яблоками нас дарят, а человеческая голова разные фокусы выкидывает.

– Яблоня, товарищ Рудаков, растит яблоки бездумно, а человек думает. Так что ценнее?

– Все вы знаете, товарищ Кобчиков. Все у вас просто.

– Зато у вас, товарищ Рудаков, чересчур сложно. Очень сложно. Запутались вы совсем.

– Ваша простота, товарищ Кобчиков, от молодости. Со временем пройдет. Но у некоторых затягивается. Опасайтесь этого.

– А ваша сложность, товарищ Рудаков, от хитрости. Крестьянской хитрости. От нее много бед проистекает. Подумайте над моими словами, когда не будет клевать. И упростите свою жизнь.

– Подумайте и вы, товарищ Кобчиков. За выходные. И сделайте свой взгляд на людей чуть-чуть шире.

– Ну ладно. Мне некогда с вами язык чесать. Приятной вам рыбалки, товарищ Рудаков, и не забудьте убрать в сарай лопаты. Казенное имущество.

– Приятного выходного, товарищ Кобчиков. Пусть ничего не случится. Или вам хочется обратного?

Но младший лейтенант уже не слушал главного бухгалтера. Он поправил на голове фуражку, чтобы она сидела чуть набекрень и стал виден русый чуб – на соседском огороде работала молодая красивая баба, мимо которой ему предстояло пройти, – и ушел.

Семен Петрович закончил ремонт, убрал в сарай казенные лопаты, прошелся с тяжелым, каменным лицом по изувеченному саду, заглядывая в ямы, в которые уже, как колючая проволока, стала заползать малина, со злобой столкнул ногой в яму распитую копачами бутылку «Петровской десертной» и ушел в дом собираться на рыбалку.

Было темно, когда Семен Петрович добрался на автобусе до нужного села. На пристани – дощатом настиле на сваях – уже зажглась на столбе желтая лампочка под жестяным кругом, почти ничего не освещая.

Народу на пристани было немного: две старухи с корзинами, трое рыбаков в нейлоновых куртках и пьяный с пустым стаканом в руках.

Село уже заснуло. Оттуда к реке почти не доносилось никаких звуков: только слышалось тоскливое мычание еще почему-то не доенной коровы, изредка – завлекающий смех девчат да шорох садов, бормотание радио на столбе, возле правления колхоза…

Скамеек на пристани не было, и Рудаков сел на ящик из-под бутылок – они здесь громоздились темной кучей, очевидно, приготовленные для отправки по воде и забытые. Рядом, тоже на ящиках, сидели тетки с кошелками – по всей видимости, они направлялись на базар в городок ниже по течению, еще с петровских времен славившийся большими съездами крестьян. Тетки тихо говорили о ценах на кур, гусей, уток; наверно, везли продавать битую птицу. Рыбаки в нейлоновых иностранных куртках молча курили, глядя на реку, у их ног лежали удочки, пижонские сумки с иностранными наклейками – наверно, это были городские парни из Суходольска.

Пьяный что-то недовольно бормотал себе под нос. Иногда он вставал с ящика и, покачиваясь, вглядывался в даль, откуда текла река.

Когда-то в юности Семен Петрович любил реку. Позагорать, поплавать, поудить рыбу, просто побродить по зеленой береговой траве босиком… Потом за хозяйственными заботами, работой речка забылась, он перестал вспоминать о ней, отдыхал больше дома, в саду или ездил на массовки в лес. В лесу проще, спокойнее, не надо было раздеваться, лезть в воду… Выпил, закусил и лежи вверх животом, дремли…

Сейчас запах реки, ее движение опять волновали. Семен Петрович полез в карман за сигаретами, но туг же вздохнул и опустил руку: от него не должно пахнуть сигаретным дымом.

Ни звука, ни огонька, ни движения, как будто все замерло на месте. Замерли эти миллионы тонн воды, гектары леса, километры воздуха…

К главному бухгалтеру подошел пьяный, держа под мышкой стакан.

– Вот в Нью-Йорке, – сказал он, – в это время все открыто. Бары разные, забегаловки, кафе-шантаны. Пей и опохмеляйся хоть до утра. А у нас, – пьяный махнул рукой. – Клавка-магазинщица закрыла в шесть и подалась на гулянку. Корова вон мычит, до сих пор не доенная, да и мужикам хоть помирай. В обед выпили, теперь что – опять до обеда жди? А вот в Нью-Йорке…

– Вы были в Нью-Йорке? – спросил Рудаков.

Пьяный оживился.

– Был. А как же. Ленд-лиз возил. Я и в Париже был. На Эйфелеву башню лазил. На первом этаже там выпивка дешевле, а на самом последнем – очень дорогая. Так я что делал? Брал фужер водки на первом и ехал на последний. Сижу там, на верхотуре, попиваю себе да вниз поплевываю. Красота. Все мне завидуют, думают, что миллионер. А Клавку бы там сразу уволили. Поддал бы хозяин коленом под зад – и все дела. Сколько хочешь тогда жалуйся в суд. У них там насчет этого запросто. Не желаешь работать – подыхай с голоду.

Послышался опять рев недоеной коровы. Клавку, пожалуй, и правда стоило бы уволить. Сколько Семен Петрович ни бывал здесь, повторялась одна и та же история: загулявшая Клавка, недоеная корова, пьяный со стаканом под мышкой с разговорами о Нью-Йорке и Париже.

– А ты, я вижу, будешь простой человек, – сказал пьяный. – Ты нигде не был. Ведь не был?

– Не был.

– Ты счастливый человек, – сказал пьяный. – Потому что тебе нечего вспоминать. А мне есть что вспоминать. Потому я мучаюсь. Ты не смотри, что я сейчас сторожем работаю. Я раньше разведчиком был. И в Берлине, и в Токио. Я самого Зорге знал. Ручкался с ним.

– Ладно, Пахомыч, будет брехать, – сказала ближайшая тетка с корзиной.

– Да как ты смеешь, невежественная женщина! – закричал пьяный, но в это время кто-то негромко сказал:

– Идет…

На темной полосе показались огоньки. Все встали, задвигались. Женщины потащили свои корзины к краю пристани, рыбаки начали гасить окурки, пьяный со стаканом под мышкой неверной походкой обогнал всех и стал первым.

Огоньки быстро приближались, и вскоре стали видны контуры небольшого судна. Теплоходик затормозил, дал задний ход и стал медленно приближаться к пристани. Яркая фара на рубке погасла. На берег соскочил молодой парень, несмотря на прохладный вечер, в одной тельняшке и джинсах, быстро привязал веревку к железной тумбе и сказал:

– Карета подана. Прошу, пожалуйста!

Все по одному потянулись к борту теплохода. Парень ловко помогал перенести вещи, поддерживал под локоть. Семен Петрович дал ему два рубля.

– Сдачи нет, – сказал парень.

– На том свете сочтемся.

– Напомните тогда, – согласился парень.

Народу оказалось мало: все те же тетки с корзинами, рыбаки и только на носу, в уголке жалась закутанная в демисезонное пальтишко девушка-подросток.

На палубе была сооружена самодельная будка-буфет, слегка смахивающая на собачью конуру. В будке стояла, ожидая клиентов, полная женщина в белом халате.

Пьяный первым вскарабкался на борт и сразу направился к буфету.

– Двести грамм, Мартьяновна, и пару килечек.

– Опять Клавка загуляла? – спросила Мартьяновна.

– Опять… так ее…

Буфетчица не спеша налила в стакан, протянутый пьяным, водки, отрезала кусок белого ситного хлеба, положила на него несколько килек из банки. Килька остро пахла пряностями и морем.

У Семена Петровича были в рюкзаке и водка и закуска, но он подошел к буфету: ему нравилась и неторопливая, ухоженная продавщица, и керосиновая лампа сбоку прилавка, вокруг которой вились мошки, и открытая банка с килькой, откуда пахло тропическими пряностями и знойным морем.

– Мне тоже сто пятьдесят и бутерброд с килькой.

Продавщица его помнила.

– Конфет возьмете? «Белочка». Только что получила.

– Возьму.

– Полкило?

– Да.

Буфетчица наклонилась к Рудакову и понизила голос:

– В прошлый раз вы интересовались жемчужной помадой.

– Да, она вам очень идет, Мартьяновна…

– У меня есть лишний тюбик.

– Вот здорово!

– Но очень дорого. Пришлось заплатить пятерку,

– Ничего, Мартьяновна. Выдюжим.

Пьяный между тем залпом выпил свой стакан и снова полез к буфетчице.

– Мартьяновна, еще двести на дорожку! Матрос, подожди! Я сейчас…

– Давай, дядя, быстрее, и так опаздываем.

Мартьяновна налила пьяному опять стакан, тот расплатился и заспешил к трапу, бережно прижимая полный стакан к груди.

– В Нью-Йорке бы домой принесли, а тут лазь по каким-то старым калошам, – проворчал он, перебираясь на берег.

Матрос подождал, пока Пахомыч утвердится на берегу, отвязал канат, прыгнул на палубу, и суденышко стало медленно отчаливать.

– Вам в стакан или в фужер?

– В фужер.

Рудаков всегда хорошо расплачивался с буфетчицей, и она явно симпатизировала ему.

– Колбаски возьмете? Свиная домашняя, очень вкусная.

– Можно кусочек.

Рудаков отнес все на маленький столик с розовым пластмассовым покрытием, что стоял возле буфета. Продавщица выдвинула фитиль в лампе, чтобы было видней. На освободившееся место к окошку встали молчаливые городские рыбаки в джинсах с иностранными ярлыками, задымили иностранными сигаретами.

Рудаков залпом, затаив дыхание, выпил водку, закусил килькой. Килька была свежей, баночного посола, такую в Петровск не завозили, и Семен Петрович с наслаждением съел все четыре штуки – для бутерброда было положено три, но Мартьяновна из симпатии добавила ему еще одну.

От курящих возле столика рыбаков тянулся ароматный дым. Мучительно хотелось курить. Семен Петрович снова достал пачку сигарет, подержал в руках и опять сунул в карман.

Потом он прошел на нос и сел рядом с девушкой-подростком. Девушка была совсем худенькой, зябко куталась в коричневое пальто, ее лицо почти закрывал низко надвинутый на лоб шерстяной красный платочек – в тон пальто. Она сидела, полуотвернувшись от палубы, и смотрела в воду. На ее ногах были стоптанные туфли.

Ноги она поджала под скамейку. Семен Петрович нащупал ее руку, взял в свою большую ладонь.

– Холодная, – сказал он. Девушка ничего не ответила.

– Ну, здравствуй…

– Здравствуй…

– Замерзла?

– Нет…

Он взял и вторую ее ладонь, поднес ко рту, стал дышать.

– Я вправду не замерзла.

Но голос у нее был холодный.

– Я боялся, что ты не приедешь.

– Ты же знаешь… брошу все…

В их сторону никто не смотрел.

– Плохой из тебя конспиратор, – сказала девушка. – Пил водку, а сам с меня глаз не спускал.

– Мало ли чего… Может быть, просто понравилась.

– В этом пальто я совсем маленькая… Ты долго ждал?

Он отпустил ее руки.

– Нет. Совсем немного.

– Мы опоздали на пятнадцать минут.

– Я знаю.

Она приблизила к нему лицо.

– От тебя пахнет водкой и селедкой.

– Тебе противно?

– Нет, ничего. Я бы тоже сейчас выпила водки и закусила килькой.

– Я сегодня целый день не курил.

Она погладила его по лицу.

– Спасибо, милый. Я это почувствовала.

Они помолчали.

– Тебя отпустили? – вдруг тревожно спросила она. – Или ты сам…

– Отпустили.

– До конца?

– До конца.

– Как хорошо…

– Да… Жалко, нельзя поцеловать тебя…

– Можно. Никто не смотрит.

Рудаков покачал головой.

– Земля тесная. Вдруг кто знакомый. Потерплю.

Он отвернулся и стал смотреть вниз. Темная вода с тихим шипением струилась вдоль борта.

«Господи, как хорошо, что она у меня есть, – подумал Семен Петрович. – Как хорошо, что тогда я поехал с ними в санаторий. А то бы ничего не было, ничего… Как же я жил до этого?»

Рудаков после той ночи в санатории, когда они сидели с Ниной в ельнике, и шел снег, и она рисовала на снегу, и поцеловала его в губы, не мог ни работать, ни спать, и в следующее воскресенье поехал в санаторий, сказав жене, что решил попробовать заняться зимней рыбалкой. Он долго добирался автобусом, попутными машинами, шел пешком и заявился в санаторий вечером, к ужину. Он вошел в столовую прямо так, одетым, в пальто и валенках. Весь зал уставился на него. Стало так тихо, что было слышно, как кто-то, видно сидевший спиной и не видевший пришельца, усердно жевал. Нина тихо вскрикнула, у нее выпала из рук ложка. Потом она вся залилась краской, медленно встала и пошла навстречу Рудакову неверным шагом, словно спросонья.

– Приехал все-таки.

Она, не стесняясь, обвила его шею руками, приникла горячей щекой к его заиндевелому подбородку.

Она тут же сбегала в палату, переоделась, и они ушли в лес. Вернулись, когда уже потускневшая перед рассветом луна садилась за лес…

Весь остаток ночи Рудаков шел пешком до трассы, где ходили машины, но шоферы не решались взять неведомо откуда бредущего человека, и только когда встало красное, все залившее алым солнце, его подобрал самосвал. В самосвале он почти не слышал, что болтал разговорчивый шофер, а смотрел в упор, не щурясь, на уже начинающее теплеть солнце, и мрачно думал, перебирая свои неведомые до сих пор чувства. Он понял, что влюбился, хотя не знал, что такое любовь, и не верил в ее существование.

– Случилось что, папаша? – наконец догадался разговорчивый шофер.

– Случилось, – ответил Рудаков.

Шофер замолк, и всю дорогу сочувственно поглядывал на главного бухгалтера.

Семен Петрович стал ездить в санаторий каждую субботу, а когда Нину весной выписали, они встречались в лесных полосах за селом, где она жила. В село Рудаков не ходил, чтобы не было пересудов: Нина работала лаборанткой на элеваторе, и ее знал каждый.

Летом он придумал более спокойную вещь. В пятницу вечером Нина брала билет на теплоход, он садился на этот же теплоход из ближайшего к Петровску села, и они ехали до глухого хутора Пещеры. Там они вдвоем проводили остаток пятницы, субботу и почти все воскресенье…

Это оказалось очень удобным. До сих пор никто ни в Петровске, ни в Нинином селе не сказал про них ни слова. Дома тетке, с которой она жила, Нина говорила, что ездит в санаторий, где прежде лечилась, показаться врачам.

…Теплоход причалил к маленькой пристани. Сели женщина с тяжелым бидоном, из которого, несмотря на то, что он был закупорен и плотно завязан чистой белой марлей, пахло парным молоком; рыбак с огромной раколовкой, маленький, с короткими ножками, похожий на паука, затканного сетью; мальчишка с велосипедом и удочками.

К буфету никто не подошел. Мартьяновна щелкала на счетах, освещенная с одного бока красным светом керосиновой лампы; другая сторона скрывалась во мраке. Буфетчица была похожа на колдунью, занимающуюся своими колдовскими делами.

– Я тебе «Белочки» купил.

Семен Петрович залез в карман куртки, достал пригоршню конфет, вложил в руку Нины.

– Спасибо.

Она положила конфеты на колени.

– И еще кое-что.

– Что?

Голос ее стал по-детски любопытным.

– Вот.

Рудаков протянул ей помаду.

– Боже мой! Жемчужная!

– Ага.

– Неужели польская?

– Не знаю.

– Польская. Девчонки полопаются от зависти.

– Это не для девчонок, а для тебя.

– Само собой, но немного и для девчонок. Не будь жадным.

– Ладно уж, – великодушно согласился Семен Петрович.

Нина спрятала конфеты в карман, а помаду оставила в руке.

Теплоход отвалил от маленькой пристани – три доски, две сваи, железная труба, – и прожектор снова беспокойно заметался по обеим берегам.

«Зачем он так светит? – подумал Рудаков о капитане. – Нервничает или просто так? А может быть, он служил во флоте, допустим, на пограничном катере и осталась привычка быть всегда настороже?»

Теперь они шли совсем близко к берегу. Тянулся заболоченный луг. Оттуда порывами набегал ветер. То промозглый, тревожный, какой-то безнадежный, пахнущий болотом, туманом, скользкими холодными тварями – это когда проплывали низкую часть луга; и теплый, ласковый, добрый, приносящий запахи земляники, сухого сена, трепет перепелиных крыльев, когда напротив оказывался сухой луг, – это был запах жизни, счастья, острой жалости, что так не может продолжаться вечно.

И когда проплывали мимо этих разных участков луга, Нина то сгорбливалась, то распрямлялась, совсем как тонкий стебелек в зависимости от того, дует ли холодный ветер или светит теплое солнце.

– Дай я тебя укрою, ты замерзла, – сказал Семен Петрович.

– Не надо, я не замерзла.

Но он снял с себя куртку и насильно укутал ее. Куртка была модная, нейлоновая, с шерстяной подкладкой, очень теплая, он купил ее специально для этих поездок.

Навстречу проплыла баржа, хрипло прогудела простуженным басом в знак приветствия. Капитан теплохода в ответ дал три неожиданно звонких молодых гудка, озорно побил по барже лучами. Баржа была с песком; из рубки высунулся человек в форменной фуражке, «начальник баржи», помахал рукой; издали не было видно, но Рудаков догадался, что он улыбается. Капитан еще просигналил три раза. Баржа прошла рядом, обдав их запахом мазута, сырого песка и сохнущей рыбы – наверно, матросы занимались рыбалкой.

Большая волна ударила в борт теплохода, он качнулся один раз, другой, мотор сделал перебой, потом все выправилось. Капитан теплохода повернул прожектор назад и проводил баржу лучом света до тех пор, пока можно было. «Начальник баржи» улыбался и махал рукой.

– В Игнатовке… пиво… свежее… бочечное… – донеслось с баржи. – Ждет…

– В Селезневку колбасу копченую завезли! – крикнул в ответ капитан.

Опять хриплый гудок и три звонких. Вскоре баржа исчезла за поворотом.

– Петя умер, – сказала Нина. Семен Петрович резко повернулся к ней.

– Когда?

– На той неделе… В среду…

– Ты… была?

– Нет.

Они замолчали. Петя был тем гармонистом, который пытался выяснить с Рудаковым отношения во время первого приезда в санаторий. Он как-то еще раз хотел затеять драку с Семеном Петровичем. Главный бухгалтер, притопывая от мороза, ждал на улице Нину, которая убежала в палату одеться потеплее, как вдруг из корпуса выскочил гармонист. Он был без пальто, без шапки, в пижаме и больничных тапочках, волосы всклокочены.

– Уходи отсюда! Уходи! Кобель! – закричал он срывающимся мальчишеским голосом. – Уходи и больше никогда не появляйся, подонок пошлый! Зашибу!

Петя кинулся на Рудакова, выставив вперед кулаки, норовя ударить в лицо. Семен Петрович повернулся правым плечом, выдвинул его и слегка шевельнул. Он не собирался бить этого нервного, хилого парня, но гармонист, наткнувшись на плечо, вдруг отскочил, как резиновый мячик, ноги его сплелись, и он упал на спину.

Семен Петрович подошел к поверженному сопернику. Изо рта гармониста показалась кровь. При виде ненавистного врага Петя попытался вскочить, но не смог даже перевернуться на бок. Рудаков поднял его, помог дойти до палаты.

– Меньше нервов, – сказал Семен Петрович на прощание, – не мы их выбираем, а они нас.

– Кобель… бугай, – прошептал гармонист. – Грубое животное…

Больше Рудаков гармониста не видел, но Нина иногда рассказывала о санаторных делах, в том числе и о Пете. Вскоре, рассказывала она, гармониста выписали, но дела его были неважны. Жил он в том же селе, что и Нина. Иногда они встречались на улицах или на базаре. Однажды Петя пришел к Нине домой и весь вечер играл на аккордеоне. Играл он очень хорошо, возле окон останавливались любопытные.

– Свадьба, что ли? – спрашивали они.

– Да нет, просто женихаются.

– Ты не приходи больше, – сказала Нина.

Больше Петя не приходил, но иногда присылал короткие записки. Писал, что начал сам сочинять музыку, но получается ли что, он не знает…

* * *

Теплоход подошел к Игнатовке. Пристань Игнатовки была ярко освещена двумя лампочками на столбах и выглядела абсолютно пустынной. Недалеко от причала светилось окошко пивного ларька. Продавщица вышла наружу и стала наблюдать, как швартуется катер.

– Давай быстрее, а то закрываю, – закричала она матросу.

– Свежее? – спросил матрос.

– В обед завезла.

Матрос обернулся к пассажирам.

– Кто желает пивка – прошу, пожалуйста. Поторопитесь.

Первыми поднялись парни с иностранными наклейками, потом мужик с раколовкой. Поднялось даже несколько женщин.

– Я схожу, – сказал Семен Петрович.

– Сходи.

– Не напирай, пожалуйста, – говорил матрос, сдерживая столпившихся у борта пассажиров. – Сначала пропустим капитана. Такова традиция… А теперь прошу, пожалуйста.

Сухощавый капитан с военной выправкой, в кителе и форменной фуражке – видно, действительно служил на флоте – проворно сбежал на берег, спорым шагом направился к ларьку. Там его уже ждала кружка пива. Кружка была налита так полно, что пена стекала по ее бокам и падала на дощатый, влажный от пива прилавок. Капитан осушил кружку единым духом. Продавщица, смотря на него влюбленными глазами, налила другую. Капитан отошел с кружкой в тень ларька и принялся попивать неторопливо.

Пассажиры уважительно подождали, когда отойдет капитан, и столпились у ларька. Семен Петрович тоже взял две кружки. Пиво оказалось отличным: свежим, хмельным, горьким. Оно пахло золотым ячменным полем, где созревало под солнцем, и темными подвалами, где выдерживалось.

Мужичок-паучок, оставивший свою паутину на палубе, достал из-за пазухи четвертинку, плеснул из нее в кружку, сунул опять за пазуху.

– Так-то оно надежнее будет, – подмигнул он Семену Петровичу.

– Я не люблю мешать, – сказал главный бухгалтер. – Теряется естественный вкус.

– У водки тоже естественный вкус, – резонно заметил мужичок-паучок.

Капитан дал гудок. Пассажиры засобирались, стали совать пустые кружки в окошко.

– Ишь, понравилось, – ворчал матрос. – Так бы и до утра стояли. Заходите, прошу, пожалуйста.

Он отмотал веревку, мотор заработал, между бортом теплохода и пристанью образовалась щель.

Продавщица стояла на берегу и махала рукой. Капитан отсалютовал ей три раза.

Семену Петровичу захотелось еще выпить. Он подошел к буфету.

– Сто грамм и килечки.

Буфетчица, забытая на какое-то время всеми, обрадовалась, стала торопливо наливать.

– Ухажерка капитана, – сказала она, кивнув в сторону пристани. – Каждый раз его ждет, когда пиво свежее. Муж и двое детей. Вот что оно в мире делается.

В голосе буфетчицы была зависть.

Семен Петрович посмотрел на пристань. Продавщица, ладная, молодая, закрывала окошко широким щитом. Потом погасли фонари, и пристань слилась с лесом.

* * *

– Ты не пьяный?

– Ни на вот столечко.

– Больше не пей.

– Слушаюсь, товарищ начальник.

Теплоход шел теперь посередине реки. Берега отодвинулись, лесные звуки исчезли, и был слышен лишь шорох воды. Нина перегнулась через борт. Семен Петрович проследил за ее взглядом. Отблески от прожектора освещали плывущие по реке листья.

– Осень скоро, – сказала Нина.

– Да, пойдут дожди. Теплоход ходить перестанет. Я буду приезжать к тебе домой. Наплевать…

– Он прислал мне записку. – Нина разглядывала плывущие за бортом листья.

Семен Петрович молчал. Казалось, и сейчас этот хлипкий парнишка со сжатыми кулаками стоит между ними. Рудаков погладил девушку по плечу:

– Не горюй…

– Я не горюю… Когда все известно заранее, не так страшно.

– Не надо об этом.

– Ты знаешь, что было в записке?

– Откуда же мне знать?

– Два рисунка без слов.

– Рисунки? – удивился Рудаков.

– Ну да. Два рисунка. Нота и кисть. Очень неумелые рисунки.

– Что значит «нота и кисть»?

– Это символы музыки и живописи.

Рудаков не знал, что сказать. Нина молчала.

– Зачем он так… сделал? – наконец спросил главный бухгалтер.

– Он хотел сказать, чтобы я не унывала. На свете всегда останется живопись и музыка. Он знал, что я пойму. Мы и раньше говорили на эту тему. Тогда еще… до тебя. Я немного с ним дружила. Ну не дружила, а так… ходили, разговаривали. Он считал, что история ничего не хранит вечно. Исчезают государства, храмы, рушатся горы, высыхают и образуются новые моря. И ничего нет вечного. Только немножко остается от человека. Это рисунок и музыка.

– Вот как… – Семен Петрович никогда не думал об этом. – Значит, все исчезнет, и останутся только картины и музыка? – Он недоверчиво покачал головой. – А книги, допустим? Книги тоже долго сохраняются, скульптуры…

– Да. Это правильно. Но все-таки дольше всего – рисунок и музыка. Он так считал. Например, наскальные рисунки, он говорил, будут существовать вечно. А музыка… Она была и до человека. Шум моря, шорох песка, движение ветра. Ведь это тоже музыка.

– Это он потому так говорил, – сказал Семен Петрович, – что сам сочинял и потому, что ты рисуешь.

– Да, может быть, и поэтому тоже. Но, по-моему, он прав. И только ради этого стоит жить.

– А если не умеешь рисовать и сочинять музыку? – спросил Семен Петрович. Ему показалось, что он задал очень сложный вопрос, поставил Нину в тупик и пожалел, что ввязался.

– Ну и что? Тогда надо смотреть на картины, которые нарисовали другие, и слушать музыку других.

Семен Петрович хотел замолчать, но не удержался.

– А когда же работать?

– Работать надо днем, а вечером наслаждаться искусством, размышлять. Так делали еще древние.

– Вечером – хозяйство, сад, огород… да и посидеть, отдохнуть надо, – возразил главный бухгалтер.

– Значит, ты зря живешь.

– Зря? – удивился Рудаков.

– Зря…

Главный бухгалтер усмехнулся.

– Эх, милая девочка… Кроме музыки, в жизни еще кое-чего хватает. Жизнь – борьба за существование. Слышала? Борьба каждый день. Или он тебя, или ты его.

– Кто «он»?

– Кто-нибудь. Найдется.

– Значит, мы рождаемся для того лишь, чтобы делать друг другу больно?

– Выходит, так.

– Но это же вопреки здравому смыслу! Есть, спать, драться, размножаться – как животные…

– Мы и есть животные. Только обличье надели человечье. А некоторые так даже и надевать его не хотят.

– А я вот не такая! Что ты на это скажешь? А если есть я, значит, есть и другие. И, значит, ты не прав.

– Ты еще ребенок.

– И Петя так считал…

– И Петя был ребенком.

Нина обиженно повернулась к нему спиной, засунула руки в карманы наброшенной куртки. Он насильно повернул ее к себе, пощекотал подбородком шею.

– Не дуйся. Тут ничего не поделаешь. У каждого своя правда.

Нина вся обмякла от его прикосновения. Она вообще любила, когда он до нее дотрагивался.

– Повторяй за мной, – сказала она капризно. – Повторяй за мной: да здравствует живопись и музыка!

– Да здравствует живопись и музыка…

– Громче!

– Да здравствует живопись и музыка!

– Еще громче!

– Да здравствует живопись и музыка!

Все, кто сидел рядом, посмотрели на них. До Семена Петровича донесся шепот бабки с кошелкой:

– Поднабрался уже… Ну, мужики…

– У Пещер кто сходит? – спросил громко матрос, хотя прекрасно знал, что сходят Семен Петрович и девушка.

– Сходим! Сходим! – сказал Рудаков, поднимаясь.

Матрос крикнул что-то капитану. Теплоход сбросил обороты и стал разворачиваться влево.

Нина подошла к борту, а Семен Петрович задержался у буфетчицы.

– Посошок? – спросила она, улыбаясь. Видно, Семен Петрович ей здорово нравился.

– Нет. Хватит. Просто попрощаться. Спасибо вам, Мартьяновна. До следующей пятницы.

– Не стоит благодарности… Следующий раз угощу вас бутылочным пивком. Обещали областное.

– Здорово.

– И батончик колбаски копченой приготовлю. Хотите?

– Не откажусь.

По всей видимости, буфетчице очень хотелось завести знакомство с понравившимся ей мужчиной покороче.

– А вы не могли бы достать японский зонтик? Женский? – вдруг спросил Семен Петрович.

– Зонтик? – буфетчица задумалась. – Для дочки? – она кивнула в сторону Нины. – Или для жены? – женщина хитро прищурилась.

– Для дочки…

– Ну и молодежь, – вздохнула буфетчица. – Все им заграничное подавай. Ладно, попробую…

– Вот спасибо вам, Мартьяновна.

– Спасибо потом скажете.

– Деньги сейчас?

– Найду. В пятницу расплатитесь.

Она первой протянула Семену Петровичу руку. Он крепко пожал ее.

У хутора Пещеры пристани не было, но меловый берег обрывался отвесно в реку, и на специально вырубленную в скале площадку можно было бросить доску, если не шла сильная волна.

Волны не было, и Семен Петрович благополучно сошел с Ниной на берег.

Теплоход сразу ушел, и его огоньки затерялись среди звезд, только луч прожектора еще был виден – издали он походил на отблеск луны на реке; потом исчез и он.

Они остались совсем одни. Хутор чернел высоко на горе, там не светилось ни единого огонька, оттуда не доносилось ни звука. Шорох волн, разбивавшихся внизу о меловую скалу, тихая возня ветра в траве, далекий-далекий гул самолета – больше ничего не было слышно.

– Вот мы и одни наконец…

Нина наклонила голову Семена Петровича, потерлась нежной щекой о его колючую щеку, потом нашла губы своими губами.

– Я столько ждала… Целую неделю… Единственное, что есть… Ты такой горячий, даже через плащ…

– А ты вся дрожишь.

– Это от реки. Пойдем скорее в наш дом.

– Пойдем.

Главный бухгалтер поднял свой рюкзак, взял из рук Нины сумку.

Они пошли по тропинке вверх – Рудаков впереди, Нина сзади. В крутых местах он подавал ей руку. Тропинка была каменистой, щедро посыпана меловой пылью. Скоро их ноги по щиколотку испачкались мелом, и они стали похожи на средневековых вельмож в белых чулках.

Нина поднималась с трудом, часто останавливалась и, чтобы скрыть это, говорила:

– Посмотри, как красиво…

Рудаков останавливался и послушно смотрел вниз, хотя ничего не было видно, только темный лес, пронизанный светлой лентой реки, и огромная чаша неба, вся в голубых дырочках.

– Ты держись за меня.

– Вот еще! Что я, немощная старуха?

Вскоре тропинка перестала подниматься, пошла параллельно берегу, потом немного спустилась и вильнула в небольшую ложбинку, заросшую кустарником и густой зеленой травой. Ложбина была круглой, вдавливалась в гору, и ее невозможно было заметить ни с какой стороны, кроме как с реки, но и с реки ложбина не казалась тем, чем она была. С реки она походила на группу кустов, прилепившихся на неприступной скале.

Сюда никто не приходил. За все время их ни разу не побеспокоили. Если бы на хуторе были мальчишки, они обязательно бегали бы сюда, но мальчишек на хуторе не было. Раньше они, конечно, были, иначе откуда бы взялась тропинка, но потом, видно, выросли, новые не появились, а тропинка осталась. Тропинки живут дольше людей. Может быть, она осталась еще с тех пор, когда здесь рыли Пещеры?

Семен Петрович раздвинул кусты и пропустил Нину вперед. Они очутились на ровной площадке. Площадка была из мела, кое-где поросла мелкой травой и очень напоминала заброшенный дворик, сквозь каменные плиты которого пробивалась трава. Одной стороной площадка упиралась в гору, и там высилась огромная, до самого неба, голая отвесная стена. Две стороны были положе, густо заросли кустарником, высокой травой и мелкими деревьями, но, по мере того как они переходили в гору, растительность становилась мельче и жиже, пока на горе не исчезала вовсе, разве что оставалась низкая травка, издали похожая на пятна лишайника. Четвертая сторона, огороженная невысоким терновником, словно забором, выходила на реку; она почти отвесно падала к воде, но сбоку имела незаметный скос, по которому вниз сбегала еще более незаметная белая тропинка; по этой тропинке можно было за две минуты очутиться возле воды.

Семен Петрович достал из рюкзака и включил фонарик. Яркий луч обежал площадку, метнулся на склоны, задержался на траве под деревьями.

– Никого, – сказал Рудаков. – И не было…

– А вдруг были?

– Нет… Если бы были, разожгли костер. Не удержались бы. Турист без костра не турист.

Они очень боялись туристов. Но пока никто не пронюхал про их убежище.

– И родник цел, – прошептала Нина.

Они прислушались. Из кустов слева донеслись веселый лепет родника и его радостные прыжки по камням.

– Конечно. Куда он денется?

– Когда нас нет, он исчезает, – убежденно сказала Нина. – А когда мы приходим, он прибегает. Слышишь, как радуется? Ах, малыш глупый…

Нина торопливо ушла к роднику. Рудаков слышал, как она пила из ладоней. Когда она вернулась, он взял ее руки в свои. Ладони горели, словно обожженные огнем.

– Зачем ты… Я бы дал тебе кружку.

– Надо руками… Послушай, Сеня, мне кажется, что это ребенок… Наш ребенок…

Она уже не раз так говорила.

– Ты сама ребенок…

Ему не нравился ее голос, когда она говорила про ребенка.

Родник давал жизнь всей этой ложбинке. Остатки его стекали по отвесной скале в реку широкой мокрой полосой, но только в пасмурный день родник достигал реки; когда было солнце, он высыхал где-то посредине скалы. В жаркий день Нина жалела родник: «Бедненький, умер, не дотянулся до мамы». В хмурую же погоду она радовалась и хлопала в ладоши: «Ура! Они вместе!» Нина, наверно, поэтому любила пасмурные дни, хотя нельзя было загорать и купаться.

Семен Петрович взял вещи и пошел к скале. У основания скалы росли невысокие кусты терновника. Рудаков протиснулся сквозь них, положил рюкзак и сумку на землю и с трудом отодвинул в сторону прислоненный к скале широкий плоский камень. Открылся узкий черный ход.

– Нинок, ну где ты там?

– Иду, иду…

Рудаков посветил в ход.

– Тоже никто не был? – спросила девушка, подбегая.

– Нет… Плиту не трогали.

– А изнутри?

– Чтобы попасть сюда изнутри, надо сначала войти в Черное море.

– Ты думаешь, они тянутся до моря?

– Вполне может быть.

Семен Петрович первым влез в ход и посветил Нине. Они очутились в небольшой уютной пещере. Пол пещеры застилали высохшая трава и листья; в углу из камня, на который были набросаны мелкие ветки и сухое сено, было сооружено широкое ложе. Ложе аккуратно застилало старенькое одеяло, наполовину прикрывавшее подушки в розовых наволочках. Возле этой кровати лежал тоже старенький коврик и две пары тапочек: мужские и женские.

Пещера была обжита. В противоположном углу стояли грубо сколоченные стол и две табуретки, над ними полка с посудой, портативная газовая плитка. Стена этой своеобразной кухни на высоту человеческого роста была выкрашена голубой масляной краской.

Над столом даже висела картина: на вставленном в рамку полотне был изображен пляж на берегу речки с высоты птичьего полета. Безбрежные, уходящие за горизонт просторы: луга, перелески, извивающаяся река и лишь два человека лежат на пляже – мужчина и женщина. От огромной скалы к ним тянется тень. Еще немного, и эта тень уничтожит солнечную полоску пляжа, накроет мужчину и женщину и уйдет дальше в светлые просторы делать свое черное дело. За скалой, словно дожидаясь сигнала, прятались сумерки. По картине можно было определить время – где-то около семи вечера.

Эту картину нарисовала Нина с натуры, со скалы. Рудаков лежал на пляже, а она рисовала, взобравшись на самую вершину.

Картина не нравилась Рудакову. Была в ней какая-то безнадежность. Было жалко эти светлые просторы, которые скоро исчезнут, накрытые тенью от скалы и прячущимися за спиной скалы сумерками. Хотелось, чтобы эти двое на пляже убежали подальше от реки, от подкрадывающейся к ним черноты. Но они лежали, доверчиво сдвинув друг к другу головы, видно, увлеченные разговором, и не видели опасности. Впрочем, куда бежать? Вскоре вся долина покроется мраком. Эти двое, наверно, понимали, что бежать поздно, бессмысленно, зачем тратить драгоценные минуты в панической суете бега, лучше насладиться оставшимся на их долю солнцем. И они лежали, доверчиво сблизив тела, в их позах не было страха, но и не чувствовалось полного счастья. Казалось, мужчина и женщина постоянно помнили, что черная тень всего лишь в нескольких метрах от них, и они спешили. Спешили закончить разговор, спешили вобрать кожей как можно больше солнца, спешили насмотреться друг на друга – точка, откуда зритель смотрел на мужчину и женщину, находилась очень высоко над землей, и нельзя было рассмотреть лежащих во всех подробностях, но все же очевидно было, что мужчина слегка приподнялся и пристально смотрит на женщину.

– Тебе нравится? – спрашивала часто Нина, смотря на картину, когда они сидели за столом.

– Хорошо передан простор, – уклончиво отвечал Семен Петрович. – Но лучше, если бы было утро.

Нина качала головой.

– Утром все пропадет. В картине не станет смысла.

– А сейчас… Сейчас она какая-то очень грустная, – говорил главный бухгалтер. – Я вообще не люблю вечер.

– Я специально сделала вечер. Вечер всегда полон мудрости и смысла.

– Зато утро – надежда.

– Бессмысленная надежда.

– Все равно надежда. Надежда и не должна иметь никакого смысла. Просто надежда, и все. Утром, если пораньше встанешь, всегда кажется, что тебя ждет что-то хорошее.

– А потом оказывается, что ничего хорошего нет.

– Ну и что? Зато прожил день с верой. А вечер – это конец. Конец всему: и делам и надежде…

Нина не соглашалась.

– Не конец, а венец. Итог. Информация к размышлению. Да, согласна, это не так приятно, как надежда, но мы ведь и не должны стремиться все время к приятному. Тогда мы просто выродимся. Утро говорит: «Все впереди», вечер отвечает: «Впереди больше ничего нет. Подумай о том, что было». Утро – это радостный крик, вечер – это мудрое молчание. Мне утро напоминает ребенка, эгоистичного, глупого, капризного, самовлюбленного, который кричит: «Дай каши! Хочу шоколада! Пойдем в кино!» А вечер похож на старика. «Возьмите у меня все, оставьте меня в покое, дайте посидеть, подумать».

Семен Петрович обычно не спорил дальше. Ему не нравилась не только сама картина, но и разговор о ней. Не нравилась ему еще и одна деталь в картине, которая почему-то раздражала его, хотя, может быть, художница и не думала делать это специально.

Была большая разница в позах мужчины и женщины. Женщина лежала на песке спокойно, покорно, она вся отдалась солнцу, покою, разговору с любимым человеком, ее не очень беспокоила приближающаяся тень, а если и беспокоила, то она сумела подавить в себе это беспокойство, глубоко загнать его внутрь себя; она старалась отвлечь от тени и внимание мужчины, замкнуть его внимание на себе, увлечь разговором.

Мужчина, хотя и придвинулся к женщине и приподнялся, глядя ей в глаза, но поза его была напряженной, тревожной. Создавалось такое впечатление, что мужчина слушает женщину, а все его внимание направлено на подкрадывающуюся тень. В любой момент человек может не выдержать и убежать на залитый солнцем луг, бросив женщину одну на берегу реки.

Вот какое впечатление было у Рудакова о картине, и поэтому он не любил и даже боялся картину.

Семен Петрович положил фонарик на кухонную полку, направив его луч в потолок. В пещере наступил приятный полумрак. И вообще она мало напоминала пещеру. Прямо жилая комната. Пахло сеном, сухими цветами, дымком, кухней. Главный бухгалтер как-то взял два дня без содержания посередине недели, выписал на заводе вязанку досок, приехал сюда, сколотил мебель, соорудил кровать, покрасил стену, натаскал травы и веток… Нина ахнула, когда вошла, потом долго обнимала Семена Петровича и плакала:

– Это наш дом… Наконец-то у нас есть свой дом… Я так мечтала…

Здесь им была не страшна любая непогода. Они забирались под одеяло на мягкую, источавшую медовый запах кровать; молчали, разговаривали, слушали музыку, льющуюся из поставленного в ногах транзисторного приемника. Впрочем, дожди бывали редко, лето стояло на редкость сухое и жаркое, и они почти все время проводили на реке, приходили сюда только ночевать.

* * *

Рудаков разложил на полке и столе принесенные продукты: хлеб, овощи, банки консервов, колбасу, сало, яйца, сырую курицу. «Ужас! – всегда удивлялась Нина. – Здесь же на целый санаторий!» – она всегда еду соизмеряла с порциями в своем санатории. Поставил бутылки с водкой, пивом, ситро, кефиром – Нина любила кефир, санаторная привычка.

Опустошив рюкзак, главный бухгалтер бросил его в угол, подошел к отверстию в дальнем конце «комнаты». Это был вход в Дивные пещеры. Рудаков потрогал решетку, прислушался. Из глубин Пещер веяло вечным молчанием, тянуло сыростью и холодом, даже не сыростью и холодом, а каким-то специфическим воздухом, в котором было и спокойствие, и мудрость, и смерть, и насмешка над человеком – жалким комочком из мяса, костей и крови, все суетящимся, кривляющимся перед лицом Вечности. Нина боялась этого хода, и Рудаков принес несколько железных прутьев, цемента и забрал отверстие решеткой, будто тюремной. Но все равно ход как-то странно волновал Нину. Ей казалось, что кто-то стоит там и делает ей знаки, словно просит впустить или манит с собой.

– Там Старик, – говорила она серьезно. – Он хочет меня увидеть.

– Он слишком стар для тебя, – шутил Рудаков.

Но Нина пропускала его шутку мимо ушей.

– Он мудр. Он все знает. Он хочет научить меня не бояться смерти. Я очень боюсь и не знаю, как себя держать… Чтобы достойно… Смерть – это ведь очень интимно, а тут будут стоять, смотреть, ахать, сочувствовать. А потом какая-то старуха начнет снимать одежду, лапать твое тело… Потом надо лежать среди запаха водки и жареного мяса, слушать дурацкие пьяные разговоры…

– Слушать-то не придется, – опять мрачно пошутил Семен Петрович.

– Все равно противно… Потом потащат на это мерзкое старое кладбище, где лежат старики и старухи еще с семнадцатого века. Представляешь, лежать среди стариков семнадцатого века!

– Старина сейчас в моде.

– Как ты пошло шутишь.

– Извини. Но что поделаешь? Крематория у нас нет. Впрочем, ты еще будешь жить сто лет и, возможно, дождешься крематория, а вот мне придется лежать рядом с какой-нибудь графиней. Аристократическое знакомство.

– Я, знаешь, как хотела бы умирать? Одна. Совсем одна.

– Не дадут.

– В том-то и дело… Но я бы хотела. И чтобы потом никто не прикасался… Ведь на кладбище все равно побеспокоят. Начнут что-нибудь строить. Хорошо, если не найдут и соорудят над тобой пивной ларек, а если зацепят экскаватором? Отвезут ведь с землей на свалку.

– Вполне может быть, – согласился главный бухгалтер.

– Вот… Поэтому я и хочу лежать в таком месте, чтобы меня не тронули века.

– Такого места нет.

– Есть.

– Где же оно?

– Пещеры.

– Да. В Пещерах можно лежать хоть сколько… Это точно… Только ведь скучно. То ли дело на кладбище. То корова пройдет, то парочка целоваться начнет.

– Я скуки не боюсь… Идти день или два, пока хватит сил, а потом лечь на камни… Надо только точно определить, когда… Чтобы долго не идти…

– Тебе еще рано думать о смерти. Пусть Старик научит меня. Только я его сам научу.

– Ты должен жить до ста лет.

– Зачем?

– Чтобы хоть кто-то помнил обо мне. Это так страшно, когда человек ушел из жизни, а его никто не помнит. Никто, никто. Получается так, что вроде бы он и не жил, никогда не рождался. У меня никого нет, кроме тебя. Будешь жить ты – буду жить я. Так что в моих интересах, чтобы ты дожил до ста лет. Видишь, какая я эгоистка?

– Что ты сегодня все время говоришь о смерти? Ты молодая, ты переживешь меня. А может быть, мы умрем вместе. Так даже будет лучше.

– Нет, ты не умрешь. Ты дуб, могучий дуб. За это я тебя и полюбила. Стою на танцах, хворая, малокровная, еле на ногах держусь, и вдруг появляется дуб. Здоровенный, краснощекий дубище. Могучий, уверенный в себе дуб.

– Я так трусил тогда…

– Не заметила. По-моему, ты вел себя даже нахально. Ну я и влюбилась сразу в тебя. Я еще никогда не встречала таких здоровяков-боровиков. Ну, может быть, не совсем влюбилась. Это уж потом… Я тогда подумала: дотронусь до этого дуба, прижмусь к нему, и часть его силы ко мне перейдет. Я так загадала… Я в детстве немного ворожила… Меня бабушка научила. Только у меня ничего не получалось. Даже наоборот. Что загадывала – все наоборот выходило. Пророчила себе большую судьбу, мечтала стать великой художницей, а стала лаборанткой на элеваторе. Колдовала себе здоровье, а наколдовала болезнь. Но с тобой вроде бы получилось. Я ведь тебя присушила?

– Присушила…

– И силы немного от тебя взяла?

– Взяла.

– И еще я, знаешь, насчет чего колдовала?

– Насчет чего?

– Насчет ребенка… Сразу же… Как только мы танцевали первый танец… Я смотрела на тебя и колдовала, колдовала, колдовала… Мне так хотелось, чтобы после меня остался сын, похожий на тебя: здоровый, крепкий, уверенный, чтобы он не боялся ничего, ни одной болезни. Знаешь, сколько всего болезней?

– Нет.

– Двадцать пять тысяч. И всех я боялась. Потому что если есть одна болезнь, то боишься и остальных. Теперь, конечно, я не боюсь. И сына уже не хочу… Слишком поздно… Жаль только, что я не успела почувствовать, что это такое – быть матерью… Ну хоть любовницей побыла, и на том спасибо.

– На следующее лето мы поедем с тобой в Крым. В Крыму самый лучший в мире климат. Он любых больных излечивает. Я один раз был в Крыму. Полгода позвоночник болел – ни сесть, ни лечь, а там как рукой сняло… Мы купим себе домик в Крыму. Пусть даже не на берегу моря. Там везде автобусы ходят. Сел – и через час у моря. Я тебя в школу художественную устрою – наверняка там есть художественные школы. И ты начнешь учиться и станешь великой художницей. А я поступлю на работу в виноградный совхоз и каждый день буду приносить тебе виноград, пока не вырастет свой. У нас будет и огород, и дворик с виноградом… Там я тебе поставлю раскладушку – загорай, ешь виноград, рисуй… А по воскресеньям мы будем путешествовать. На теплоходе. И в Сочи съездим, и в Одессу. А когда появится сын, мы втроем везде станем ездить. И твоя болезнь пройдет.

Нина слушала не перебивая. Рудаков чувствовал в темноте, какое внимательное у нее лицо. О чем она думала? Может быть, мчалась на автобусе по жарким крымским дорогам к морю, бережно прижимая к себе ребенка? Или, сидя в садике под виноградными лозами, рисовала картину, которая потрясет всех? Или, стоя на палубе белого теплохода, вглядывалась в приближающуюся солнечную Одессу?

– Сеня, – послышался нерешительный голос. – Я давно хотела тебе сказать, да боялась… Но ведь когда-то надо…

– Что ты хотела сказать? Говори.

– Сеня, я ведь не верю, что твоя жена ушла.

Наступило молчание. Нина затаилась как мышь, даже не было слышно ее дыхания.

– Я же тебе рассказывал… Она как-то догадалась о наших отношениях… И ушла. Она была очень гордым человеком и любила меня. Она не хотела мешать мне.

– Я не верю, Сеня…

– Что ж, дело твое…

– Она не могла уйти из-за этого. Она бы боролась за тебя. Так сделала бы я и любая другая женщина. Ты хороший, Сеня. За тебя стоило бороться. Она скорее нашла бы меня и набила бы мне морду или поговорила по-бабьи, с глазу на глаз, или пожаловалась в местком.

– Она была гордая. Ты не представляешь, какая она была гордая. И она очень любила меня.

– А кровь на скобе? – выдохнула Нина. – Откуда взялась кровь на скобе?

– Выдумки. Бабья болтовня. – Рудаков повысил голос. – Какая-то баба слышала звон, да не знает, где он. Когда-то давно я чистил на скобе ноги, башмак был рваный, и я поранил палец. Вот откуда могла быть. Поняла? И группа совпала. Совпала. И башмак тот нашли.

– Почему же они тогда копают?

– Дураки, вот и копают. Делать им нечего. Хотят показать видимость работы.

Они опять замолчали.

– И все-таки я не верю, Сеня, – прошептала Нина. – И поэтому я никогда не войду в твой дом.

Семен Петрович нащупал руку Нины, сжал ее. Она не ответила на пожатие.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я расскажу, как было дело. Мы красили крышу… Можешь спросить у соседей… Они подтвердят, что мы действительно красили крышу… Дело было рано утром… после дождика. Крыша была скользкой… Она заскользила и протянула мне руку… Я тоже протянул, но не успел… Она упала и ударилась боком о скобу… Пока я спустился, ее уже не было во дворе. Я подумал, что она пошла в больницу сделать укол или еще что, ждал, а она так и не пришла. Куда-то уехала… Я потом догадался, почему она уехала. Она подумала, что я не подал ей руки нарочно, желал ей смерти… Она уже тогда знала… о наших с тобой отношениях… И ушла… От обиды… Я уверен, она уехала в деревню. Есть у нее какие-то родственники. Когда-то она говорила, да я не придал значения. Видишь ли, у нее был комплекс. Она считала, что невольно загубила мою жизнь. Ей казалось, что я способен на большее, чем всю жизнь проработать бухгалтером в этом городишке. Но я, дескать, связался с домом, садом, с обыкновенной бабой, и это погубило меня. Как-то она мне сказала, что если бы можно было начать жить сначала, то она не вышла бы за меня замуж, чтобы я не остался в Петровске, а уехал в большой город и там выбился бы в люди. А она продала бы дом и ушла бы с геологами путешествовать. Жена нигде не была, и ей очень хотелось поездить по миру. Она любила смотреть «Клуб кинопутешествий». Когда она догадалась, что у меня появилась женщина, то замкнулась в себе и все время о чем-то думала. Наверно, она уже тогда задумала уехать. Ну а потом… когда ей показалось, что я специально не подал ей руки, она ушла сразу. Из гордости, из самолюбия. И чтобы помучить меня. Но я уверен, скоро все это разъяснится.

– Ты говорил все это… там?

– Нет. Я не хочу, чтобы ее нашли. Пусть и у нее и у меня начнется новая жизнь. Если уж так получилось. Но я, честно, протянул ей руку. Протянул, но не успел. Ты мне веришь?

– Верю. Давай спать.

Нина отвернулась к стене. Он долго прислушивался, надеясь услышать ее обычное сонное посапывание, но посапывания не было. Девушка не спала. И Рудаков тоже не спал. Ему не нравился тон, которым было произнесено слово «верю».

* * *

Они назвали эту бухточку бухтой Радости. Маленькая, закрытая с трех сторон скалами, всегда тихая – ветер почти никогда не дул со стороны реки, – она была вся усыпана мелким чистым песком и пронизана солнцем с самого раннего утра.

Бухта Радости была двенадцать шагов в длину и семь в ширину. К полудню она превращалась в раскаленную духовку, и Рудаков с Ниной, бросив здесь все вещи, переплывали на тот берег, на безбрежный, тянущийся на много километров пляж, где всегда гулял ветерок, прохладный от реки и близкого тенистого грибного леса, полного небольших круглых озер и родников.

Пока шли, Нина замерзла от утренней свежести, ее ноги в босоножках и капроновых носках промокли, но в бухточке уже было тепло, песок высох и нагрелся, и они сразу сняли с себя влажную обувь, одежду и остались в купальниках.

Солнце еще совсем низко висело над лугом и громадным пляжем… Тени от леса скользили по траве на лугу, темная пелена набегала на желтый пляж, пересекала его, стекала в воду и уносилась течением. До них не долетала ни одна, даже маленькая, тень, только иногда от игравших волн падали на песок, чередуясь, темные и светлые пятна. Они легли рядом на теплый песок и стали слушать.

Наверху шуршала под ветром трава. Подсыхала скала, шелушилась, тонкие ручейки мела стекали к основанию и застывали крошечными холмиками, образуя миниатюрную пустыню.

Далеко-далеко, так далеко, что звук казался естественным, издававшимся рекой, лугом, лесом, гудел теплоход. Наверно, капитан приветствовал свою возлюбленную, открывшую ларек чуть свет, чтобы угостить его пивом.

Потрескивал, нагреваясь, под ухом песок.

Молчало небо. Еще заспанное, хмурое, но уже начавшее постепенно голубеть, обещая длинный, жаркий, простроченный песнями кузнечиков день.

Ласково, притворясь безобидной, обтекала скалу вода.

Возились высоко наверху обрадованные, что кончилась длинная холодная ночь, обсохшие на солнце птахи.

– Ты все слышишь? – спросила Нина.

– Да, – ответил Рудаков.

– И песок?

– Да. И песок.

– И теплоход?

– И теплоход.

– А небо?

– Небо молчит.

– Неправда. Прислушайся. Только надо закрыть глаза.

Рудаков послушно закрыл глаза,

– Все равно молчит.

– Значит, ты еще слишком молод, – тихо засмеялась Нина. – Или огрубел душой. Небо разговаривает звуками детства. Вот голос мамы… Скрип калитки… Смех подружки… У меня была только одна подружка Тоня… Она потом уехала… А вот я плачу: у меня собака растерзала куклу… Такое горе… Мне тогда казалось, что сильнее горя на свете не бывает… А вот танцы в парке… Вальс… А меня так никто и не пригласил… Ты когда-нибудь в детстве лежал на спине и смотрел в небо?

– Да.

– Тогда там были звуки будущего… Какие-то необыкновенные голоса, чудесная музыка, шепот влюбленного в тебя человека. И еще что-то прекрасное, загадочное. А сейчас, наоборот, небо отдает те звуки, которые вобрало в себя в детстве. И оказывается, что тогда все было чудесно и необыкновенно, а сейчас… Сейчас… Дай мне водки.

– Тебе же нельзя, – растерянно сказал Рудаков. За все время их встреч Нина ни разу даже не пригубила спиртного.

– Сегодня можно. Сегодня все можно.

Главный бухгалтер полез в сумку, достал бутылку, стакан.

– Я из горлышка.

– Ну и ну…

Девушка хлебнула водки, закашлялась.

– Вот… а теперь дай сигарету.

– Ну уж это… ни в коем случае.

– Давай, давай. Кутить так кутить. Я приказываю.

Семен Петрович нехотя протянул ей сигарету, зажег, закурил сам.

– Только чуть-чуть.

– Ладно, ладно, не учи.

Нина курила, лежа на спине с закрытыми глазами.

– Как хорошо… А я и не знала…

– Это только вначале… Потом все значительно хуже.

– Ну вот. Мир перевернулся. Теперь ты меня воспитываешь. Рудаков, тебе нравится здесь? Как славно…

– Да. Мне очень нравится здесь.

– Тихо, тепло, одиноко.

– Да.

– Можно сколько хочешь крутить любовь с женщинами. Ты ведь будешь приводить сюда женщин, а, Рудаков?

– Зачем мне женщины? Ты одна у меня.

– А после меня? Чего молчишь? Знаю, будешь. Мне бы не хотелось…

– Я не буду сюда никого приводить, – сказал Семен Петрович.

Нина с шумом выпустила дым.

– Не верю, Рудаков. Вы, мужики, такие. Сегодня одна – завтра другая. Но я сейчас сделаю так, что ты больше ни с кем здесь не будешь крутить любовь. Дай-ка мне нож. Давай, давай, не бойся, я тебя убивать не стану.

Главный бухгалтер вытащил из сумки широкий острый резак и протянул его девушке. Нина встала и, не вынимая сигареты изо рта, подошла к скале.

– Принеси мне камней.

Рудаков послушно принес несколько легких меловых камней.

– Поставь друг на друга… Так. А теперь иди отсюда и не смотри. Можешь поспать.

Семен Петрович отошел к реке, лег на песок и незаметно для себя заснул. Ему снился удивительный сон. Будто он совсем маленький и мчит на велосипеде с никелированными ободами по цветущей, усеянной крохотными алыми маками земле. А отец, молодой, красивый, смотрит, улыбаясь, ему вслед и кричит:

– Объезжай маки! Не топчи цветы!

И он лавирует между маленькими алыми кострами, но их так много, что все-таки он их давит и давит, и вот уже синие шины велосипеда стали красными и сок маков брызжет в стороны, как кровь…

– Рудаков! Эй! Сеня!

Семен Петрович проснулся и немного полежал, удивляясь сну. Никогда ему не снился отец. Он умер еще до войны, и Семен Петрович не помнил ни его лица, ни голоса, ни фигуры, а тут вдруг так явственно, так четко, словно кто-то во сне прокрутил ему пленку. И про велосипед с никелированными ободами Рудаков не помнил. И про маки. Но сейчас он мог с уверенностью сказать: все это было – и молодой смеющийся отец, и легкий послушный велосипед, и маки…

– Рудаков! Проснись! Вот разоспался!

Семен Петрович поднялся на колени и невольно протер глаза от удивления. На скале перед ним красовался его портрет, а сбоку портрет Нины с развевающимися волосами. Портреты были в профиль.

– Похоже?

– Очень… – пробормотал Рудаков.

– Ну вот… Теперь ты не приведешь сюда никакую мадам. А если приведешь, она тебе истерику устроит… Можно, конечно, еще для верности написать внизу «Семен Петрович + Нина = любовь», но, по-моему, и так достаточно.

– Да, не стоит портить рисунок, – согласился главный бухгалтер. – Здорово получилось. У тебя настоящий талант.

– Улика… Ха-ха-ха! Теперь никуда не денешься. – Нина нервно рассмеялась. – Не будешь же ты соскабливать. Это глупо и жестоко… – Вдруг Нина побледнела и опустилась к подножию скалы, выронив нож.

Семен Петрович подбежал к ней, взял за руку.

– Нинок, что случилось?

Пульс был медленный, неровный.

– Ничего… так… голова закружилась.

– Говорил же… Тебе нельзя ни пить, ни курить…

– Пить и курить – здоровью вредить… – Девушка попыталась улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса.

– Я тебя отнесу к воде… Там больше воздуха.

Рудаков взял девушку на руки – она была совсем легкая, прижалась к нему и закрыла глаза – и отнес ее к месту, где они лежали раньше.

Почти сразу же Нине стало лучше. Она улыбнулась:

– Очередной звонок… Что-то они стали часто звонить в последнее время.

– Уже было… так?

– Вчера на работе… Вот переполошились все. Одна даже предположила, что я беременная. Может, и вправду я беременная? А, Рудаков? Как ты считаешь?

– Больше я не дам тебе ни капли. И про сигареты забудь.

– Ух, какой строгий папочка… Сейчас отлежусь… Я живучая… Все бабы живучие как кошки. Слушай, Рудаков, когда будет последний звонок, не вздумай тащиться ко мне домой и выспрашивать, как, где да что. Понял? Ты лучше сюда приезжай и помяни здесь меня. Понял? Вот тут, на этом месте, под нашими портретами, а стакан выбрось в речку. Чтобы больше никто из него не пил. Обещаешь?

– Выкинь все это из головы

– Обещаешь?

– Вот привязалась… Ну, обещаю… Если тебе так хочется.

Нина откинула голову на песок.

– Это я так… между прочим. А сейчас давай купаться. Вода должна быть теплой.

– Подождем, пока еще прогреется.

– Ты один искупайся. Мне хочется посмотреть, как ты плаваешь. Ты похож на атомный ледокол, когда плаваешь. Вода выходит из берегов, рыбы ложатся на дно, а русалки вылазят из своих нор…

– Разве они живут в норах?

– Конечно. Ты не знал? Они живут в норах, как раки. И как увидят приличного мужика, так стараются его зацапать. Будь осторожен.

– Хоть бы одну выманить из норы.

Рудаков подошел к кромке воды, сделал несколько упражнений и вдруг, не оглянувшись, резко бросился в воду.

Он знал, что девушка смотрит на него.

Семен Петрович хорошо плавал. Вода была теплой, так всегда бывает после жаркого дня и холодной ночи, когда туман окутывает реку, словно пуховым одеялом.

Течение быстро понесло Рудакова. Нина встала и смотрела на него. Семен Петрович помахал ей рукой. Она сделала ответное движение.

Чуть дальше за скалой была заросшая камышом болотистая низинка. Потом опять начинался крутой берег, и вылезти можно было только здесь. Семен Петрович направился к низинке, прошел по вязкому илу, раздвинул камыши. В болотце цвели кувшинки и лилии, и он всегда набирал здесь Нине букет, но сейчас цветов не было: то ли кто сорвал, то ли было уже слишком поздно. Только одна лилия, уже отцветшая, пожелтевшая по краям, плавала посередине болотца. Не хотелось лезть из-за нее в вязкую, заросшую ряской жижу, но Рудаков все же слазил и сорвал лилию. Затем он обмылся в реке и присел на большую сухую кочку обсохнуть.

Солнце уже припекало вовсю. Сегодня должен быть по-настоящему жаркий день. Как это здорово… Длинный, длинный жаркий день… Есть ли еще что-нибудь более прекрасное, чем длинный жаркий день в средней русской полосе? День, медленно текущий, словно река, окаймленная плакучими ивами, нежными наивными березками, надменными, самоуверенными елями, круглыми студеными озерами, мятными лугами… И над всем этим небо с разбросанными по нему редкими голубиными перьями; бездонное голубое небо… Небо, наполненное звуками детства?

Рудаков лег на спину, вытянул ноги в мягкую мокрую траву болотца, закрыл глаза и стал слушать небо. Небо молчало. Неужели права Нина, он слишком стар и огрубел душой? С самого детства он не слушал небо, а сегодня вот уже второй раз…

И вдруг он опять услышал голос отца, которого он не помнил. На этот раз отец говорил что-то взволнованно, горячо, и взволнованно и горячо отвечала ему мать. Рудаков не мог разобрать слов, он только понимал, что они говорят о нем, о своем сыне. Семен Петрович пытался проникнуть в смысл разговора и не мог. Потом голос отца затих, замер, растаял в небе, и послышался страшный, отчаянный крик матери. И этот крик, как и голос отца, Рудаков никогда до этого не вспоминал и не видел во сне.

Что это было? Никогда не дано узнать… Семен Петрович только знал, что это относится к нему… К его жизни. Может быть, это было предсмертное завещание отца? Какое? О чем? Каким отец хотел видеть его, своего сына?

Рудаков открыл глаза и встал. Ему не нравилась эта игра – слушать небо. Она тревожила душу. Нельзя безнаказанно заглядывать в детство. Да и зачем вспоминать Утро, когда уже скоро Вечер?

Семен Петрович с лилией в руке побрел по дорожке к бухте Радости, стараясь вытравить из головы неприятные звуки, особенно крик матери.

Тропинка вышла из болота, согрелась. По щиколоткам захлестала полынь. По мере того как Рудаков поднимался на скалу, полынь становилась меньше, чахлее, между кустиками залегла белая пыль.

* * *

Остаток дня они провели в лугах. Нине захотелось собрать букет полевых цветов. Они переплыли реку, немного полежали на огромном пустом горячем пляже обсыхая, потом отряхнули друг другу спины от песка и пошли прямо по нескошенной траве к синеющему вдали лесу. Трава была мягкой, шелковистой, ноги скользили по ней, словно по натертому мастикой полу. В низинках трава закрывала их с головой. Один раз они даже потеряли друг друга.

Под старой ветлой – первым форпостом близкого уже леса – они отдыхали. Уже близок был вечер. У травы появились тени, словно она загустела; движения стеблей стали трудными, вязкими. Фигурная тень от ветлы выползла из полянки и стала принюхиваться, присматриваться к лесу, словно животное, почуявшее родное стадо. И лес тоже насторожился, стал серьезнее, строже, но, конечно, не от тянущейся к нему тени ветлы, а от предчувствия ночи, тревожных, трудных снов, еще оставшихся от тех времен, когда он был папоротником и видел кошмары: бродивших внизу чудовищ, небо, расколотое зигзагами молний, океан, коварно таящийся за поворотом…

Со стороны леса уже начало пахнуть вечером: сырым туманом и растревоженным родниками болотом. На опушках стала сгущаться синева.

– Уже поздно идти в лес, – сказал Семен Петрович. – Надо до захода солнца успеть переплыть реку обратно Да и плохо там сейчас. В лесу хорошо только утром…

– У меня красивое тело? – спросила Нина.

– Да…

– Я немного худая, но у меня все пропорционально, правда?

– Да, все пропорционально.

– А грудь, как у девочки.

– Ты и есть девочка.

Она лежала на копне травы, которую нарвал Семен Петрович, под голову она положила собранный большой букет цветов, и ее зеленые глаза терялись среди разноцветья. Рудаков сидел рядом, курил, стараясь пускать дым в сторону.

– Если бы нас сейчас нарисовать – получилась бы хорошая картина. Необычная, много цвета. Как у импрессионистов. Но выставить ее нельзя.

– Почему?

– Я стыжусь своего тела… Правда, глупо? Мне кажется, что быть женщиной стыдно. Мне кажется, что в женском теле есть что-то вызывающее, порочное… Как это лучше выразить… Женское тело – это грех. Вот.

– Женское тело – это самое совершенное, что создала природа.

– Я знаю. Но все-таки мне так кажется.

– Ты еще не женщина, поэтому так считаешь. У тебя тело женщины, но ты девочка. Потом ты будешь гордиться своим телом.

– Я уже горжусь… немножко… Только ты не смотри на меня.

– Я не смотрю…

– Если бы полгода назад мне сказали… Что я вот так буду в траве… перед мужчиной… я бы страшно рассердилась… Лучше умереть… Но в траве как-то не так стыдно, среди цветов… Ведь они тоже раздетые.

– Кто? – не понял Рудаков.

– Цветы.

– Цветы – раздетые?

– Ну да… А ты не понимаешь? Как бы тебе объяснить… Они словно сняли с себя одежду и говорят; вот мы какие, мы все-все вам показываем… Мы раздетые… Нам немножко стыдно… И вообще, если подумать, все кажется таким необычным, полным скрытого смысла… Вот, например, эта ветла… Она очень несчастная?

– Почему же несчастная?

– Одинокая. Одна среди травы. А лес далеко.

– Ей одной даже лучше. Больше света и корма.

– Корма! Скажешь же… Да наплевать ей на корм, если она все время одна. Все время смотрит на лес, а у леса своих забот полон рот. Лесу ветла до лампочки. Тут целая трагедия. Понял?

– Ты художница… по природе… Поэтому у тебя так развито воображение.

– А разве ты никогда не думаешь над такими вещами?

Семен Петрович покачал головой. Сигарета кончилась, и он закурил другую. На мгновение запахло сгоревшей спичкой. Ветер унес синее облачко, пригнул к траве, насильно заставил траву дышать табачным отравленным дымом. Главному бухгалтеру показалось, что трава дышит с отвращением.

– Нет… никогда, – сказал Рудаков. – Мне хватало другого, о чем надо было думать.

– О вещах?

– Почему ты так решила?

– Почти все думают о вещах.

– Не только о вещах… Но, в общем, ты права. Больше всего, конечно, о вещах. Вообще… о жизни…

– Что значит – думать о жизни?

– Во всяком случае, не об одиночестве ветлы.

– Подай мне платье.

Семен Петрович протянул ей одежду.

– Отвернись.

Он повернулся к ней спиной. Теперь дым обвевал его лицо. Рудаков потушил сигарету. Иначе волосы будут пахнуть табаком и Нине будет неприятно его обнимать.

– Застегни платье.

Главный бухгалтер принялся неумело большими грубыми пальцами застегивать кнопочки на узкой спине.

– Если бы я могла, я бы научила всех думать не о вещах, а о другом, более интересном. Но я не знаю, как это сделать. – Нина поправила волосы. – В жизни столько необычного, чудесного, а она так коротка… Не стоит ее отдавать лишь вещам… Ты доволен своей жизнью? Ты много прожил… По сравнению со мной… Я совсем мало…

– Я не знаю…

Нина встала и подала ему руку.

– Нет, ты не увиливай. У тебя есть опыт, и ты должен им поделиться. У меня ведь только теория.

Они пошли по траве к реке. Ветер к вечеру покрепчал, трава гнулась, словно кланялась им в пояс.

– Моя жизнь, – сказал Семен Петрович задумчиво, – делится на две неравные части. До встречи с тобой и после. Мой опыт до встречи с тобой не представляет для тебя никакой ценности. В общем это борьба за существование. Но борьба какая-то неинтересная, тусклая, без особых происшествий. Прожил год с прибылью, и хорошо.

– Что значит «с прибылью»?

– Ну продвинулся по службе… построил сарай… родил сына… купил телевизор… вырастил на огороде хорошую картошку… Да мало ли что…

– Но это же страшно скучно.

– Так живет большинство моих знакомых, и я не знал, как надо по-другому. Я был доволен… У меня имелось все, что я хотел… Оставалось только достойно встретить и проводить старость. Мне уже пятьдесят два… А тут появилась ты… Все изменилось… Вроде бы как засверкало… Даже не засверкало… Как это сказать… Ага… переоценка ценностей… То, что раньше было ценным, – оказалось пустяком. Дом, например, сад… моя должность… деньги. А твоя улыбка, шепот ветра, заря вдруг стали очень важными – это удивительно… Вот старый дурак… Не знаю, как это и называется…

– Название известно очень давно.

– Я думал, ее нет. Выдумали такие, как ты, художники, писатели. А остальные подхватили и придуриваются. Вот мой первый опыт. Тебе он нужен?

– Нет.

– Вторая часть жизни очень короткая… С зимы… С того вечера в санатории… Безумства старого дурака… Нужно?

– Тоже нет. У меня свой опыт. Его хватит на двоих. Потому что я старше тебя.

– На тридцать лет?

– На миллионы. Ты забыл, что я женщина. Прародительница жизни.

– Ах, извини. Слушай, женщина, ты забыла свой букет.

– Я не забыла. Он больше мне не нужен. Сослужил свою службу… Знаешь что, давай поговорим о более важных вещах.

– Разве мы говорим не о важных вещах?

– О важных… Но теперь все это не имеет никакого значения.

– Почему? – удивился Рудаков.

– Да так… То все теория, а нам надо поговорить о деле.

– Говори… – Сердце Семена Петровича екнуло от нехорошего предчувствия.

– Сеня, я ждала тебя в тот вечер на танцах… В санатории.

– Как это ждала? – удивился Семен Петрович.

– Так… Я знала, что приедешь.

– Знала? Откуда?

– Меня предупредил Евгений Семенович Громов… Ваш главный инженер. Знаешь такого?

– Знаю, конечно… Почему же он тогда ничего мне не сказал? Странно…

– Ничего странного нет. Он попросил меня, чтобы я занялась тобой…

Рудаков долго шел молча.

– Как это – занялась? – спросил он наконец глухо.

– Ну, чтобы ты… влюбился в меня…

– Зачем это ему было нужно?

– Не знаю… Но мне казалось, что он хочет как-то связать тебя, сделать покладистей, ближе к себе… Ты его опасайся, Сеня… Это нехороший человек… Он устроил мою маму к себе на завод – обещал повышение, квартиру… а взамен видишь; чтобы я занялась тобой… Мама скоро умерла…

– А договор остался?

– Как хорошо, что он привез тебя… Ты меня прощаешь?

– Прощаю. Это и все твои тайны?

– Да… Остальное ты все знаешь… Я так боялась, что ты меня не простишь…

– Я прощаю. Это ерунда…

Они подошли к реке. От скалы, как на Нининой картине, через реку, через пляж, по траве тянулась к лесу длинная черная тень.

– Сеня, – сказала Нина, – спасибо за этот день. Это мой самый счастливый день.

Утром Нина сказала:

– Ты иди один загорай.

– Почему?

– Мне надо побыть одной.

– Я тебе надоел?

– Нет. Но мне надо побыть одной.

Рудаков вернулся в пещеру после полудня. Нины не было. Кровать аккуратно заправлена. Куда же она делась?

И вдруг главный бухгалтер вздрогнул: возле решетки, что загораживала ход в Пещеры, лежали Нинино пальто, платок…

Рудаков рванулся к ходу, схватил пальто, платок… Что здесь произошло? Нет, крови не видно… пальто и платок лежат спокойно, они не носят следов насилия или спешки. Их сняла сама Нина. Сняла и аккуратно положила возле решетки… Зачем? Чтобы переодеться в другое? Чепуха. И почему одежда осталась лежать на этом месте?

Семен Петрович уже знал ответ на эти вопросы. Тщательно, сантиметр за сантиметром главный бухгалтер стал исследовать пещеру. Знакомые вещи… Все знакомое, все или принесенное из дома, или сработанное его руками здесь… Но того, чего искал Рудаков, не было. Это ведь невозможно… Записка должна где-то лежать. Она не могла уйти, не оставив записки…

Нигде ни клочка бумаги… Все на своих местах… И все-таки в пещере что-то изменилось. Все было на своих местах, но что-то изменилось. Рудаков стал посередине их «комнаты», уже автоматически вновь и вновь водя лучом фонарика.

И вдруг он увидел, что изменилось. Изменилась картина над столом.

Картина, которую он не любил и боялся. То есть картина осталась, только чуть-чуть стала иной. Не было тени от скалы. Тени не было потому, что теперь на картине стоял полдень. Полдень вместо вечера. А в полдень тени не бывает…

Скала возвышалась вся освещенная солнцем, сверкающая, как айсберг, посередине голубой реки, голубого неба. Вообще-то по правилам тень уже должна зародиться у основания скалы, но ее не было. Даже намека. Сияло ослепительное солнце, сияла скала, голубело бездонное знойное небо; небо, откуда прилетают звуки детства…

И было еще одно изменение, которое сразу не бросилось Семену Петровичу в глаза. Не бросилось, ибо он не мог даже предположить, что такое возможно. Мужчина лежал на пляже один! Он лежал в свободной позе, с наслаждением отдаваясь солнцу, ветру, своим мыслям. От женщины не осталось даже следа. Ни вмятины, ни одежды, ничего. Она исчезла, вроде бы ее никогда и не было.

Семен Петрович бессильно опустил руку с фонариком. Вот почему не было записки…

– Нина! – крикнул Рудаков. Крикнул негромко. Он знал, что ничего не услышит в ответ.

Потом Рудаков попытался выломать решетку. Он бил и бил в решетку плечом, пока плечо не заныло. Стальные прутья даже не погнулись. Сделано на совесть. Все, что делал Семен Петрович, делалось на совесть.

И только потом, когда разболелось плечо, главный бухгалтер удивился. Как же она могла уйти, не повредив решетки? Он еще и еще раз осматривал заделанный проход. Нет, это невозможно… Надежная стальная решетка… Неужели она проскользнула в квадрат… Она же совсем худенькая… Сняла пальто и проскользнула между прутьев, как ласка?..

В Пещерах не надо иметь пальто… Там постоянная температура… И идет сейчас торопливым шагом по узким ходам?.. Или уже лежит на дне колодца?

Он сам замуровал ее от себя.

Рудаков закурил и вышел на улицу. Теперь можно курить…

Семен Петрович спустился к бухте Радости. На скале смутно проступало ее лицо. Рядом с его лицом. Он повернулся спиной к скале. Река тихо плескалась у берега, шуршала дождем.

Рудаков вылил остатки водки в стакан, выпил. Потом бросил стакан в реку. Постоял, не зная, что делать дальше.

Было тихо. Шорох реки сливался с шорохом неба. В небе таились какие-то звуки, звуки детства… Так что хотел сказать отец матери? Каким он хотел видеть сына? Теперь этого никогда не узнаешь…

Вдруг возник еще один звук. Со стороны хутора ветер принес звучание радио. Передавалась какая-то медленная мелодия. Семен Петрович повернулся лицом к хутору. Мелодия удивительно точно передавала его настроение, сжимала сердце…

Рудаков простоял долго на берегу, повернув мокрое от слез лицо к хутору, удивляясь новому ощущению. Раньше его никогда не трогала музыка. Она его даже раздражала. Семен Петрович всегда выключал телевизор или радио, едва раздавались первые звуки.

Мелодия затихла, словно затерялась. Главный бухгалтер постоял еще немного, напрягая слух, но так больше ничего и не услышал.

Потом он с трудом побрел в гору…

 

9. СУД

Семен Петрович едва вошел во двор, как через изгородь его окликнул сосед. С соседом у главного бухгалтера были добрые отношения. Они работали на одном заводе, хотя и в разных местах, сосед – слесарем-сборщиком, были приблизительно одного возраста и помогали друг другу чем могли. Сосед относился к той части петровцев, которая верила, что жена Семена Петровича сама куда-то ушла из дома, а не была убита своим мужем.

– Эй, Петрович! – окликнул сосед негромко. – Подойди, разговор есть.

Рудаков подошел к изгороди.

– На рыбалке был?

– Ага…

– Поймал что?

– Да так…

– Слушай, – сосед понизил голос. Он был маленький, толстенький, с жидкой бороденкой, с тихим голосом, похожий на гнома.

– У тебя опять рыли…

– Как? – удивился Рудаков. – В выходные они не роют.

– А вот рыли…

– Странно… – пробормотал главный бухгалтер.

– Знаешь почему? – сосед-гном оглянулся по сторонам, и голос его стал едва слышным. – Мальчишки копались у тебя в старой яме, той, что в самом углу сада, и нашли кость…

– Что еще за кость?

– Человечья…

– Да брось ты, – махнул рукой Семен Петрович. – Плетешь невесть что.

– Чтоб мне провалиться на месте! Сам видел… Берцовая, что ли. Они тут ее таскали по всей улице, а потом кто-то надоумил снести в милицию…

– Ну и что?

– Что… Те опять рыть стали и еще несколько штук нашли… Брешут, тут же в Суходольск на экспертизу отправили.

– Вот так дела… – Семен Петрович растерянно уставился на соседа. Тот отвел в сторону глаза.

– Брать тебя, наверно, будут, Петрович…

– За что брать… Не за что брать… А брать – так пусть берут… – Рудаков направился к крыльцу.

– Обождь… Слышь, Петрович… Мы уж с тобой почти тридцать лет знакомы… – Сосед заговорил свистящим шепотом, чтобы покрыть расстояние в два шага. – И никогда черной кошки не перебегало… Вроде бы и дружили… Откройся мне, Петрович… Было дело? Если было, я никому… Может, тебе спрятать что надо… Меня обыскивать не будут…

– Мешок с отрубленной головой спрятать надо, – сказал Семен Петрович.

– Ну?! – выдохнул сосед.

– Вот тебе и «ну»… Дурак ты, Еремыч.

– Так я ж по-соседски…

– Хоть бы и по-соседски… Сказал бы я тебе, даже если б было дело? А? Подумай своей головой.

Еремыч почесал в затылке.

– Да вроде бы не сказал…

– Что ж ты тогда… Мой крест – мне и нести.

– Это уж точно… – Сосед крякнул, опять почесал в затылке. По его лицу было видно, что он еще что-то хотел сказать Семену Петровичу. Рудаков ждал.

– Слушай, Петрович… Давай хоть вещи какие заберу… Передам потом твоей полюбовнице… Растащат ведь все… Слетелись уже. С утра, как только кости нашли, бегают к тебе твои родственнички… И сейчас сидят. Часа два уже сидят. Ждут тебя. Обдерут как липку, не достанется ничего твоей девчонке. Сделай разумное дело, Петрович. Я все честно сохраню и отдам. Сам отвезу. Ты только адрес дай.

Малинник оказался поврежденным несильно. Две новые ямы зияли как раз между двумя яблонями, там малины было совсем мало. Пахло свежей землей и раздавленными опавшими листьями. Так пахнет на кладбище осенью возле только что вырытой могилы.

* * *

Сосед не обманул. В доме в самом деле его ждали. Дочка Варя, ее муж, добродушный толстяк Иван; брат мужа Илья, как всегда, тощий, синий, озабоченный, и сын дочки, его, Рудакова, внук Олежка. Варя знала, куда он прятал ключ – иногда она прибегала в свободное время прибрать в доме, постирать – и вот сейчас навела, значит, полный дом гостей. Гости, видно, ждали его давно. На столе стояла почти выпитая бутылка водки, лежала закуска: помидоры, колбаса, сало, хлеб, рыбные консервы. Они сидели вокруг стола и о чем-то горячо спорили; когда хлопнула дверь, разговор прервался на полуслове, и все уставились на Семена Петровича. Только Олежка не поднял головы, он продолжал стругать какую-то палочку – в свои семь лет внук был самостоятельным, хозяйственным человеком.

– Здорово, – сказал Рудаков и бросил рюкзак в угол, к печке. – Как я вижу, заждались.

– Да, почитай, с утра сидим, – пробасил добродушно Иван.

Илья и внук Олежка ничего не ответили. Дочка подошла к нему тяжелой походкой и помогла раздеться.

– Руки мыть будешь? На рыбалке был? Вижу – ничего не поймал…

Семен Петрович промолчал. Он помыл руки, вытер протянутым дочерью полотенцем, сел к столу.

– Ты бы хоть картошки пожарила, – сказал он дочери. – Сидите на сухомятке.

– Да все думали, что ты вот-вот придешь.

– Варька, дуй в магазин, – сказал добряк Иван, отдуваясь и поглаживая толстый живот.

– Не надо, у меня есть. – Рудаков подошел к шкафу, вынул бутылку.

Варя и Иван чокнулись с Семеном Петровичем стаканами, Илья же сделал вид, что чокается, но не чокнулся. Свою долю он только пригубил.

Рудаков закусил помидором и оглядел своих родственников. Вид у них был встревоженный и озабоченный. Особенно у Ильи. Лицо его сегодня было особенно синим, спина еще больше сгорбилась, и только большие черные глаза, как всегда, поблескивали нетерпеливым, лихорадочным блеском. «Ух и жаден, до чего же человек жаден», – как всегда, удивился Рудаков. Он знал, что его родственник жаден, постоянно помнил об этом, но при встрече все равно удивлялся, до какой степени может быть жаден человек. Илья работал пекарем на хлебозаводе, имел корову, телку, штук тридцать гусей, большое количество уток, кур, откармливал каждый год два поросенка, работал как черт и на заводе и дома, сорвал легкие, сердце, но ему все равно было мало. Мало денег, сада, дома, хозяйства, мотоцикла, шелка (Илья почему-то скупал в магазинах рулонами шелк. «Шелк всегда в цене будет», – говорил он). Вот и сейчас Семен Петрович не сомневался, что инициатором этого посещения был Илья.

– Странно, что ты ничего не поймал, – сказал добряк Иван, методично, кусок за куском уничтожая колбасу. – Осенью щука хорошо берет.

Муж дочери явно старался оттянуть начало неприятного разговора. Иван тоже считался хозяйственным мужиком, у него ничего не пропадало, но жадным он не был, добро как-то само к нему липло. Деньги у него всегда водились, хватало и на гулянки, которые Иван очень любил, и на машину, и на югославский гарнитур, и на один из первых в Петровске цветной телевизор. Сад у Ивана был лучшим в городе, ранней весной под пленкой он выращивал огурцы и тюльпаны на продажу, выручая большие деньги, но все-таки жадным его нельзя назвать. У Ивана можно было занять денег, у Ильи же – нечего и думать. Для кого копил деньги Илья, было неизвестно – он не имел детей; Варя же и Иван копили для Олежки. Они клали деньги на сберкнижку на его имя, покупали вещи «на свадьбу». Причем Олежка был полностью в курсе дела и относился к процессу накопления вполне серьезно.

– Ладно про щук. – Семен Петрович доел помидор, вытер ладонью губы и положил тяжелые кулаки на стол. – Зачем пришли?

– Ты что, батя, к тебе уж и в гости прийти нельзя? – сказала неискренним голосом Варя.

– Совсем отшельником стал, – поддержал жену Иван. – Пришли тебя развеселить.

– Может, и вправду картошки нажарить? – спросила дочь. – Я мигом…

– Не суетись, Варька, – остановил ее Илья. – Хватит трепаться. Давайте потолкуем о деле.

– Спешишь ты все, Илья, – укоризненно заметил Иван.

– С утра здесь сидим, – огрызнулся Илья. – Да и прийти каждый момент могут.

– Это кто же сюда придет? – спросил Рудаков, хотя уже знал, кого имеет в виду его нетерпеливый родственник.

– Милиция. Вот кто.

– Милиция?

– Ну, да. Не прикидывайся дурачком, Семен. Сосед ведь рассказал – в окно видели. Знаешь, что нашли у тебя в саду?

– Знаю.

– Чего ж тогда треплешься? – закричал Илья. – Чего дурочку валяешь? Времени нет дурочку валять!

Рудаков проткнул вилкой кусок колбасы, откусил и стал медленно жевать.

– А чего ты больше всех волнуешься? – спросил он спокойно. – Не пойму я что-то, почему тебе больше всех надо? Ты что, брат мне или, может быть, следователь?

– Не брат и не следователь, а я за твою дочь болею.

– Так пусть дочь и говорит, – сказал Семен Петрович. – Она у меня не немая. А мы послушаем. И ты, Илья, послушай.

– Правильно рассудил, – пропыхтел Иван. – Пусть Варька и говорит.

– Говори, мать, – неожиданно поддержал Олежка, который вроде бы и не слушал разговора, а стругал палочку.

– Почему я? – смутилась дочь. – Пусть Илья. Он больше в таких делах понимает.

– Давай, Варюшка, – подбодрил Семен Петрович и посмотрел на дочь.

У него с дочерью были хорошие отношения. Варюшка даже к матери относилась хуже, чем к нему. Она сидела за столом грузная, потерявшая за едой и работой всякую женственность, и только ее круглое без морщин лицо светилось девичьим румянцем.

– В общем, так, батя… Мы и раньше думали… А вот сейчас, когда нашли… Мы, конечно, не верим, что ты… что мама… Но как-то все складно получается… Забрать тебя могут, батя… Ты бы решил с домом и вообще… со всем имуществом… Так, на всякий случай… А то если, не дай бог, заберут, то и конфискуют все… Так люди говорят.

Все это Варя выдавила с трудом, опустив голову и до ушей залившись краской. Чтобы скрыть смущение, она сделала вид, что отряхивает с коленей крошки.

«Лицо, как у матери, – подумал Семен Петрович, – только моложе, и грудь, и руки… Копия матери. И судьба такая же: работа, дом, дети, муж. Потом то же самое будет у Олежки… Они его готовят к этому…»

После исчезновения матери Варя часто прибегала, плакала, суетилась, предпринимала какие-то розыски, но ни разу не усомнилась в словах отца, какие только сплетни ей ни приходилось слышать. Наоборот – она даже утешала Семена Петровича, робко осуждала мать.

Иван деликатно молчал. Илья тоже молчал, но молчание его имело какое-то заговорщическое значение.

Иногда и прежде при случайных встречах Семен Петрович ловил трезвый, проницательный взгляд Ильи (Илья из-за болезни почти не пил), и главному бухгалтеру даже казалось, что тот смотрит на него с завистью. Дескать, и ловкач ты, Семен. Здорово решил все вопросы: и от старухи освободился, и добро себе хапнул. Он будто бы подмигивал красным веком: меня, мол, парень, не бойся, я тебя не выдам, хоть и насквозь вижу. Рудакову был неприятен этот пристальный взгляд, он его не выдерживал, поспешно опускал глаза.

Теперь обстоятельства изменились. Дом и сад стали соблазнительной приманкой.

– Ну что ж, – сказал Рудаков. – Давайте решим все сразу и разойдемся. Вы устали, да и мне спать хочется. Думаю, что меня не посадят, поскольку я ни в чем не виноват. Откуда взялись кости – не знаю, говорю вам как на духу…

– Тебя никто и не винит, – поспешно ввернул Иван.

– Но улики, – перебил его Илья. – Ты что, идиот? Все улики против него. Виноват, не виноват – это теперь не имеет никакого значения.

Семен Петрович поймал взгляд Ильи. Теперь в нем не было ни зависти, ни сообщничества. Только злоба. Злоба и жадность.

– Улики, конечно… – пробормотал Иван.

– Дайте мне досказать до конца, – сказал Семен Петрович. – Я не виноват. Но бывает, что судят и невиновного. Если совпадают улики. Тут я согласен – сейчас все улики против меня. Даже чересчур. По-моему, с костями – это чересчур. Кому-то я, видно, мешаю, вот и появились кости. Но это мое личное мнение. Думаю, что следствие разберется…

– А если не разберется? – Илья не спускал с Рудакова своего нетерпеливого взгляда.

– Думаю, что разберется. Ну а если не разберется… Тогда вот что я решил. Имущество у меня отбирать не будут, оно нажито честно, не награбленное. Дочь у меня обеспеченная, сын тоже… Поэтому я решил подписать, если меня… приговорят… все музею… Пусть откроется в Петровске музей. И будет он в моем доме. Повесят картины, может быть, даже оригинальные, в саду поставят скульптуры… Выставки передвижные начнут приезжать, детишки в школе будут рисовать и лучшее здесь вывешивать.

Все слушали этот бред, раскрыв рот.

– Ты над нами не издевайся, – тихо сказал Илья. – Мы с утра тебя здесь дожидались не байки слушать. Подписывай дом дочери. На всякий случай. Мало ли чего. Мы к нотариусу домой ходили, он бумаги, какие надо, дал. Варька заполнила уж все. Тебе подписать только осталось.

– Не то правда, что ли, бумаги заполнила? – спросил Семен Петрович дочь.

– Это я так… образец, – смутилась Варя.

– Хватит брехать, Варька! Мы тут не в кошки-мышки собрались играть. Надо дело делать, пока милиция за окном не появилась. Неси бумаги.

Варвара послушно сходила к вешалке и вынула из кармана пальто скрученные в трубочку бумаги.

– Вот… батя… Ты уж не обижайся… Это мы на всякий случай… а там, как ты решишь…

– Что значит «как решишь»! – закричал Илья. – Одно решение! Только одно! Других нету!

– Насчет музея я серьезно, – сказал Рудаков.

У него это получилось как-то так, что все сразу поверили. Наступила тишина. Семен Петрович шуршал документами, разглядывая их.

– Так… – протянул Илья. – Ясненько. Чего же вы молчите? Варька, скажи своему родителю!

– Я уже сказала… – дочь уткнулась взглядом в пол. – Как батя решит, так и будет…

– Вот тюха! – выругался Илья. – Даже за себя постоять не может! Ее грабят, а она… Иван, а ты чего молчишь?

– Скажи ты… – пробормотал Иван.

– Тьфу! Вот тюлени! Я-то тут при чем? Мне, что ли, надо? Я тут сбоку припека. Ну ладно, я скажу. Мне терять нечего. Я завсегда за правду. Вот что, Семен… Мы все знаем…

– Что вы знаете?

– Насчет этой твоей… с…ки.

– Поосторожней в выражениях.

– Виноват. Насчет молодухи. Что ты видишься с нею, и все такое.

– Откуда ты это взял?

– Весь город говорит. Шила в мешке не утаишь, И сейчас мы не верим, что ты на рыбалке был. Но это дело твое.

– Точно. Мое дело.

– Да. Это дело твое. Коль жены нет – ты птаха свободная. Можешь сколько угодно с ней миловаться, но добро семейное. Добро мы ей не отдадим. Мы-то знаем, что она под дом мылится. Сама нищая, вот и заарканила богатого старого дурака.

– Свои догадки можешь оставить при себе, – сказал Рудаков. Он опять взял кусок колбасы и стал медленно жевать.

– Это уже не догадки, а факт. Вишь ты как сейчас про музей запел. Знаем мы эти музеи. Ей добро отказать задумал. Вот отсюда и музей, и картины, и бюсты… Как же… художница великая, слыхали…

– Откуда слыхали?

– Да Варька у нее дома была.

– Это правда? – главный бухгалтер повернулся к дочери.

– Да… – прошептала Варя.

– Когда?

– Третьего дня.

– Почему мне не сказала?

Рудаков перестал жевать и пристально смотрел на дочь. Та совсем сникла.

– Мы с ней договорились… тебе не говорить…

– Расскажи.

– Упросили меня мужики, – дочь кивнула в сторону Ильи и мужа, но кивок больше относился к брату мужа. – Вот и поехала на свою стыдобушку… Дура, притащилась к девчонке, унижалась, плакала… Девчонка-то хорошая, понравилась мне… Скромная, уважительная, чаем с липовым медом напоила…

– Чаем напоила, а ты и растаяла, – бросил реплику Илья.

– Попросила я ее, батя, чтобы бросила она тебя… Ты уж извини меня… Не пара она… Да и мама, может, жива еще… Пообещала она… Девчонка-то хорошая, да какая она жена пожилому мужику… Ты, батя, в отцы ей годишься… Картинки мне свои показывала… Хорошие картинки… Душевные такие… Пусть учится на художника, батя. Зачем она тебе? Мы люди простые. Умрет она в твоем доме от тоски. Да и работать придется по хозяйству… Руки испортит. Я вот свои…

Варя выложила свои руки на стол и раскрыла ладони. Все посмотрели на ее руки. Они были мозолистые, шершавые, потрескавшиеся, черные.

– Спрячь, чего разложила, будто товар, – пробурчал Иван. Ему вроде бы стало стыдно за руки своей жены.

– Зачем девчонку, батя, мучить будешь? У нее своя доля, у нас своя…

– Ладно. Дальше что? – глухо спросил Рудаков.

– Про маму ей рассказала. Как она любила тебя… Что внук у тебя есть… Не пара она тебе, батя…

– Это я уже слышал.

– Вот и все… Слово она мне дала… Кончит она все… Тебе она ничего, батя, не говорила?

Семен Петрович ничего не ответил Он налил себе в стакан водки и выпил, никого не приглашая.

– Дура, – сказал он через некоторое время, дождавшись, когда водка пробежит по крови и ударит в голову. – Как была дурой, так ею и останешься. И муж твой дурак. А братец его свихнется скоро от жадности. Помирать тебе скоро, Илья, а ты все гребешь под себя. Не то с собой забрать хочешь?

– Ладно, – примирительно сказал Илья. – Раз ругаться стал, значит, маленько соображать начал. А то смотришь, а глаза ничего не видят. Не дури, Семен. Погулял и хватит. Девки, они и созданы для удовольствия. Получил удовольствие и будет. А брать ее сюда не надо, это уже лишнее. Горько и тебе и ей будет. Подписывай-ка лучше бумаги…

Илья пододвинул к Рудакову развернутый свиток. Семен Петрович взял его медленно, аккуратно разорвал. Клочья он бросил под стол. Стало тихо.

– Ах, так… – первым пришел в себя Илья.

– Да, так. Решения своего я не изменю. В понедельник подпишу все музею… Если, конечно, осудят… А если нет… Если нет… Я женюсь…

Тишина стала совсем гнетущей. Было слышно, как на окне жужжала оса и Олежка стругал палочку.

– Батя, опомнись… – прошептала Варя. – Иван, скажи что-нибудь…

Толстяк заворочался на стуле.

– Ты бы, правда, папаша… того… Дело-то серьезное, кости в саду нашли…

– Он… Он… – прохрипел Илья.

Илья вдруг из синего стал красным. Все с удивлением и даже страхом уставились на него.

– Преступник! Убийца! – Илья схватил себя за ворот рубашки и стал рвать его. – Вот ты кто! И сумасшедший! Маньяк! Тебя вязать надо! Варька, неси веревку! Будем вязать! Разве не видите, он спятил!

– Давайте и вправду жарить картошку, – сказал Семен Петрович. – Хватит о делах. А то вроде бы не родственники собрались, а какая-то бандитская шайка.

– Вязать… – Илья продолжал мотать длинной, синей, как у ощипанного цыпленка, шеей.

Варя принесла из ведра холодной воды и напоила его. Илья постепенно успокоился.

– Ну, если нас не слушаешь, так хоть ребенка послушай. Олег, скажи ему… – Илья повернулся в сторону мальчика.

Олежка перестал обстругивать палочку.

– Иди, иди… скажи…

Мальчик слез со стула, подошел к Семену Петровичу.

– Деда Сеня, не женись на девочке. И подпиши нам дом, если тебя расстреляют. Этот дом будет мой, когда я женюсь.

Семен Петрович погладил мальчика по голове, понимая, что внук повторяет чужие слова.

– Дом, Олежек, надо строить самому.

– Зачем же строить, если его дадут бесплатно? – удивился мальчик.

– Тогда он будет дороже.

– Он и так дорогой, – сказал внук. – За твой дом запросто дадут семь тысяч, и добра у тебя тысячи на три наберется. Десять тысяч… Вот сколько у тебя… И на книжке у тебя четыре с половиной тысячи есть. И ты хочешь все отдать чужой девочке…

– Кто это тебе заморочил голову? Ты еще мал думать о таких вещах.

Мальчик смотрел прямо в глаза Рудакову.

– Деда Сеня, ты старый, но глупый. Это у тебя возраст такой. Через год все пройдет, и ты будешь жалеть, что нас не послушался… Это все мое.

– Твое, внучек, только то, что заработаешь своим трудом.

– Это мое по наследству. Дядя Илья законы знает. И так все делают. Дают по наследству.

Главный бухгалтер подтолкнул внука к двери.

– Иди, внучек, погуляй. Нечего тебе здесь слушать взрослые разговоры. Иди срежь в саду хворостинку и покатайся на хворостинке.

Илья опять вдруг залился краской.

– Слушай, слушай, старый дурак, что тебе младенец говорит! Выжил совсем, пень трухлявый, из ума! Дети его уже стали учить! «Хворостинку»! Внуку жить надо! Через пятнадцать лет ему жениться! Куда он пойдет? Под забор? Голым родного внука хочешь в жизнь выкинуть? «Свой дом дороже». Вот болван! А дареный конь дороже вдвойне! За свой дом горб гнуть надо, уродоваться, а за бесплатное уродоваться не надо! Не для себя живем, а для детей! Чтобы дети богаче нашего были, нужды не знали! Вот для чего мы живем! Каждая птица о своем птенце думает, а ты нажитое целой жизнью по ветру пустить хочешь!

Илья говорил быстро, горячо, у него на губах выступила пена. «Не жилец уже», – подумал Рудаков.

– Ты за детей, Илья, не волнуйся, – сказал Семен Петрович. – Им наше жалкое барахло не нужно. Они сами, что им надо, наживут. По моему мнению, они больше о душе, чем о животе, думать будут.

– Бред! Жалкий бред! – закричал Илья. – Бред влюбленного старого петуха. Добро всегда правило миром! Так было, так и будет! Вечно! Кто богат – тот и в чести!

Варя снова подала Илье воды, но тот оттолкнул ее руку.

– Нажитое целой жизнью… по ветру…

– Нет у меня ничего нажитого, – сказал Семен Петрович. – Гол я как сокол оказался на старости лет. Вот вы подсчитали… Пятнадцать тысяч… Двадцать у меня наберется, пожалуй.

– Двадцать?! – прохрипел Илья.

– Ага… Двадцать наберется. Может, и больше.

– И ты двадцать тысяч… этой девке?

– Двадцать тысяч – вот и весь капитал… Стоило из-за этого на свет рождаться?.. Впустую у меня жизнь прошла… Ничего порядочного не сделал. Ничему как следует не порадовался. Детей народил, а жить научить их не сумел. Ума не хватило. И внука проморгал, не обращал на него внимания, и вон оно что получилось… Вот только, может, сын… Может, только сыну не зря жизнь дал. Да что за заслуга – жизнь дать. Кролик кролику тоже жизнь дает. Сын… За два года ни одного письма. Только по «Маяку» и узнаешь о нем… Значит, не хочет знаться, презирает, стыдится такого отца… И правильно делает…

– Сына ты одного и любил, – сказал Илья, вытерев рот. – С одним Колькой и носился. Не жалел на него денег. Только и бегал на почту с переводами. Да и сейчас бегаешь. Скоро уж академиком будет, а все яблоки да тыкву шлешь.

– Где же он тыкву возьмет в Москве?

– Как для сына так все, а на внука и дочку наплевать. Варька у тебя всегда в пасынках ходила. И замуж почти голую выдал… Спасибо Иван – хозяйственный мужик попался, все добро нажил своим горбом.

– Илья! – крикнула Варя, вся красная. – Чего плетешь-то?

– Правду плету! Пусть знает правду наш жених перед свадьбой или что там ему еще предстоит!

– Ну ладно, – сказал Семен Петрович, – как говорится, спасибо за компанию… Подождем, что будет. Может, и торопитесь меня со света списывать. Давайте кончать этот разговор. Если хотите есть, то я картошки нажарю. А не хотите – разойдемся по домам.

Илья взял стакан, машинально пригубил водку.

– Пытались мы с тобой по-хорошему, Семен… Не хочешь… Придется по-плохому. Самого главного мы тебе еще не сказали. Сейчас узнаешь. Только не таи злобы на нас. Мы по-родственному, исходя из твоих же интересов…

Рудаков, который было уже встал, считая разговор законченным, удивленно оглядел всех. Потом снова сел.

– Только быстрей, Илья. Не тяни резину. Ты никогда не был дипломатом. Всегда шел прямо, как бык на красное. А тут вдруг чего-то томишь. Уж не совесть ли у тебя заговорила? Раньше ее и признаков не было. Твоя совесть – это выгода. Раз не выгодно – значит, совестно.

– Мудрено заговорил ты, Семен, в последнее время. Видно, с учеными людьми связался… Молодежь нынче больно грамотная пошла… Яйца курей стали учить… Ладно, не о том речь. Слушай, что мы, твои родственники, сообща решили… Вроде бы мы суд над тобой устроили. Как наши деды делали. Деды наши собирались всем миром и судили беспутную душу. Так вот и мы… Олежка тоже тебя судил… Он хоть телом и маленький, а умом повыше тебя будет. Вот… Судили и постановили мы, что ты виновен. Виновен за то, что забыл о своих близких по крови. За то, что о себе начал думать, может быть, перед смертью. А перед смертью надо думать не о себе, а о своих близких, детях и внуках. Вот так мы постановили. Даем тебе срок до понедельника, до утра. Ежели ты в понедельник утром не подпишешь у нотариуса бумаги на дом и все добро… то не обижайся, Семен. Мы тебе срок определили До сегодня, до вечера, но ты по глупости порвал бумаги, потому даем до понедельника, до утра. Думаю, не возьмут тебя в воскресенье. Милиции тоже выходной нужен. Ну а возьмут, так в КПЗ подпишешь. Я спрашивал. Это можно.

– А если не подпишу, то что будет? – спросил Семен Петрович. – Скажешь?

– Скажу, а как же… Конечно, скажу… Мы, Семен, письмо сообща напишем… В партком, где твой сын Колька работает… На предмет твоего аморального поведения. Что ты с женой неизвестно что сделал, девчонку соблазнил, молокососку… Что забыл стыд и совесть… Вот что мы в партком напишем. Пусть твоего сыночка потаскают из-за папаши. Хоть говорят, что сын за отца не ответчик, так это только на бумаге так считается. А на деле каждый у нас за каждого отвечает. Вот… И все под письмом подпишемся… И Олежка в том числе. Вот какие дела, Семен. Мы все сказали. Теперь тебе слово. Говори. Ждем.

В доме Рудакова опять стало очень тихо. Олежка перестал стругать палочку, Варя затаилась, глядя в пол, затих и Иван, перестал ворочаться, как бык в стойле. И только один Илья, голубой, как марсианин, тяжело, со свистом дышал, раздувая горло, и Семен Петрович подумал, что сейчас его родственник похож на приготовившуюся к прыжку змею, змею слабую, умирающую, но зоб которой полон яда.

– Вы не напишете такого письма, – сказал главный бухгалтер.

– Почему? – спросил Илья.

– Потому – это подло.

Илья закашлялся. Он кашлял долго, задыхаясь, сплевывая на пол, хватаясь за горло. Синее лицо от натуги опять стало красным. Варя бросилась к брату мужа снова с кружкой воды, но тут выяснилось, что Илье не плохо, а это он так смеется. Сквозь кашель постепенно стали проступать иные звуки – каркающие, рыдающие, потом рот Ильи растянулся до ушей, словно резиновая маска, и тут-то все поняли, что Илья смеется.

– Эх… Ну… Ты… ну… даешь, – хрипел Илья. – Ну… насмешил… «Подлость»… Не напишем… потому что… подлость… Ха-ха-ха! Ну и что – подлость? Подлость – это слово… А дом есть дом, усадьба, барахла полный воз… Эх, старый дурак! До седых волос дожил, а ума не нажил. Напишем, не сомневайся. Еще как напишем! И ответ попросим дать. Не захотят Кольку из института выгнать – в райком напишем! Еще выше напишем! И на радио, на телевизор напишем! Пусть все знают, какой у великого ученого папаша!

– Правда напишете? – спросил Семен Петрович, поворачиваясь к дочери.

Та ничего не ответила, одернула на коленях платье. Иван шевельнулся было на стуле – раздался многоголосый скрип, но Иван тут же застыл, вроде бы дематериализовался, постарался исчезнуть из комнаты.

Взгляд Рудакова обежал всех и остановился на внуке. Олежка сидел с таким видом, словно находился на уроке, хорошо знал ответ на вопрос и изо всех сил стремился поднять руку, но стеснялся.

– Ну? Чего молчите?

– Дедушка, – раздался в тишине голос мальчика. – Отдай мне дом. Я же твой внук. Я буду хорошо учиться… стану богатым… Я… красивый тебе памятник на могиле поставлю, когда ты умрешь… Мраморный… За тысячу рублей… Отдай, а, деда… Девочка ведь совсем тебе чужая, а я твой внук…

Рудаков дотянулся до головы Олежки, погладил его по мягким волосам и ничего не ответил. Опять наступила тишина. И по их позам: упрямой, враждебной – Ильи, смущенной – дочери, совестливой – Ивана и радостно-уверенной – внука, Семен Петрович понял, что напишут. Обязательно напишут. И не успокоятся, пока не отомстят, пока не исковеркают жизнь его сыну, Кольке, отличному, умному парню, талантливому ученому, настоящему человеку, из-за которого все-таки можно считать, что он, Рудаков, прожил жизнь не зря.

– Я дам ответ в понедельник утром. В девять часов, – сказал главный бухгалтер. – В девять часов позвоните мне на работу… Или… где я буду, в общем, найдете.

И сразу рухнула тишина. Все разом задвигались, заговорили. Варя заплакала, закрыв лицо руками, Иван, покраснев, причмокивая толстыми губами, стал разливать водку по стаканам, Олежка подошел к деду и обнял его за шею, а Илья сразу сник, обмяк, словно сбросил с себя большую тяжесть, освободился от груза.

– Ты пойми, Семен, – говорил он, глядя на Рудакова сразу подтаявшими глазами, которые только что смотрели двумя белыми льдинками. – Ты пойми, мы ради тебя же стараемся. Добро в роду останется… Вроде бы не зря жил. Внук помнить будет. Слышал – памятник мраморный собирается поставить. Мне никто памятник не поставит… А если вернешься вдруг… оттуда… все бывает… Голову есть где приклонить. Музей-то не разрешит койку поставить, что с возу упало – то пропало. Двадцать копеек за вход еще придется платить. А жена молодая и того хуже – на порог не пустит. Через месяц замуж выскочит. Муж дрючьем тебя встретит. Уж на этот счет не сомневайся.

– Ладно, – сказал Рудаков. – Хватит меня уговаривать. Сказал – подумаю.

– Выпьем за это дело. – Иван взял свой стакан. Он сразу повеселел.

– За какое дело? – спросил Семен Петрович.

– Ну… – Иван смутился. – За то… чтобы хорошо думалось.

– За это можно.

– В правильном направлении, – уточнил Илья и отхлебнул маленький глоток. У него был такой вид, будто он не сомневался в победе.

Все выпили и закусили помидорами.

– Ну, мужики, пора по домам, – засобиралась Варя. – Давай, отец, я приберусь. Намусорили мы тут.

– Сам приберу, – сказал Рудаков. – Спасибо за компанию.

– Спасибо и тебе, – сказал Иван и протянул руку. Рудаков пожал ее. Илья тоже протянул. Семен Петрович пожал и ее.

– Дедусь, спокойной ночи, – внук прижался к деду. Варя потянула сына за рукав и вдруг сама прижалась к отцу.

– Спокойной ночи, лапочка…

– Спокойной ночи…

Все-таки они любили его. А может быть, своей любовью пытались повлиять на его решение…

Они вышли гуськом. Впереди Илья, сзади Олежка. Так они пересекли двор и вышли на улицу. Семену Петровичу они напоминали маленькую стайку диких гусей, затерявшуюся в большом ночном небе. Почему-то Рудакову показалось, что они никогда больше не соберутся вот так вместе.

Маленькая цепочка родственников, связанных одной кровью, среди хаоса других судеб…

Рудаков посидел немного и вышел на улицу. Фонари почему-то не горели. Яркая полная луна, такая яркая и полная, какая бывает лишь в сказках и в детстве, вставала над садами. Утоптанная дорожка белела вдоль разбитой, засыпанной мусором и золой дороги. Из палисадников пахло увядающими георгинами и тронутыми первыми холодными ночами листьями смородины. Семен Петрович жадно дышал густым осенним воздухом, от выпитой водки и осенних запахов у него кружилась голова. У него давно уже не кружилась голова вот так, под луной, среди засыпающих садов.

– Лейтенант сейчас приходил, – сказал появившийся Еремыч. – Он мне свояком доводится… Спрашивал, вернулся ли ты… Видно, боятся, не дал ли ты тягу… Пока брать тебя, Петрович, не будут… Подождут, когда кости с экспертизы вернутся…

– Еремыч, – сказал главный бухгалтер. – Как ты к родственникам относишься?

– Я? Положительно.

– А если они сволочи?

– Даже так, – не задумываясь, сказал сосед. – Кровь ведь своя. Родная кровь плохой не бывает. Она завсегда права. То есть в смысле ее завсегда понять можно… Родную кровь, Петрович, завсегда выручать надо.

– А я вот, Еремыч, пришел к выводу, что близости по крови нет. Есть только по духу. А раз так – то и долгу перед родственниками никакого нет…

– Ишь ты, ловко… – Еремыч взлохматил свою бороденку. – Зачем жить-то тогда? Для чужих людей? Этих… близких по духу. Выходит, так?

– Выходит, так…

– Ты что-то бузишь, Петрович. Ежели ты от родной крови открещиваешься, то отщепенец ты, Петрович, преступник.

– Отступлюсь я, наверно, Петрович… От сына отступлюсь…

– Что?! От Кольки?!

– От Кольки, Еремыч, от Кольки. Пусть выплывает сам… из реки с нечистотами… Он сильный, выплывет. Еще сильнее от этого станет. Закалится больше… Не буду я, Еремыч, идти из-за сына против своей совести. И не хочу жертвовать ради него тем, что дорого мне. Вот так, Еремыч…

 

10. СТАРИК

Когда ревизор Леонид Георгиевич Токарев пришел в себя, свеча уже догорела и вокруг стоял полный мрак. Токарев не знал, сколько времени прошло с того момента, как он увидел свечу, горевшую над ухмылявшимся скелетом. Час, два, сутки, неделя?

Что это было – обморок или глубокий сон? Леонид Георгиевич не знал… Он знал только, что пока еще жив. Голодный, уставший, но живой…

Токарев протянул вперед руку, прополз осторожно на коленях, и его рука коснулась чего-то холодного, круглого, скользкого… Череп… Значит, не померещилось… Что это? Кому это было надо? Зажигать свечку, класть скелет… Леонид Георгиевич встал и пошел.

Как он заблудился? Они шли с Леночкой, веселые, хмельные, потом что-то мелькнуло в скверном свете свечи… Что-то белое… Он решил подурачиться, сделать вид, что ему явился Старик, и побежал вперед за якобы мелькнувшим белым…

– Старик! – кричал хмельной Токарев. – Дай пиастры! Я собираю монеты! Не жмись! Мне не надо золота, я согласен на железо! Старик, куда же ты?

Опять мелькнуло белое… Еще раз и еще. Легкое шуршание одежды, уверенные, хорошо знающие дорогу шаги… Или все это только казалось? Игра воображения – чудесное завершение прекрасного вечера?

Погоня за привидением в катакомбах под рекой – как это необычно, щекочет нервы, пожалуй, еще больше азарта, чем идти по горячему следу какого-нибудь мошенника. Будет о чем рассказать коллегам в управлении.

– Стой! Эй, скряга! Все равно от меня не уйдешь! От меня еще никто не уходил!

Токарев почти бежит за привидением. Пламя свечи бьется от ветра. Сухого, затхлого ветра, которого не бывает на поверхности. На поверхности ветер живой: он пропитан запахами земли, воды, неба. Он сам часть земли, воды, неба… Он участвует в круговороте жизни и смерти, он созидает и разрушает, ласкает и огорчает. Он пьянит, будоражит, заставляет грустить, влюбляться, мечтать о будущем, сожалеть о прошедшем. На поверхности ветер – очеловеченный.

Здесь же ветер искусственный. Он исчезнет, как только ты остановишься. Как только ты остановишься, ветер тут же бездыханно упадет на скользкие камни, как старая, прогнившая половая тряпка. И будет так лежать века, как лежал до твоего быстрого движения.

Неужели все-таки там кто-то есть впереди? Ну еще рывок, еще немного… Ага… уже ближе это «что-то»… Или блики от света на белых камнях?

Токарев теперь уже бежит по-настоящему.

– Остановись, Старик! Я не отведу тебя в милицию! Мы просто поговорим! Ты же мудрый! Ты живешь двести лет и все время думаешь.

От бега хмель еще больше ударил в голову ревизора. Токарев казался сам себе быстрым, ловким, умным, смелым.

И вдруг от слишком резкого движения свеча погасла. Сначала это не было страшно, казалось, просто кто-то пошутил и выключил лампочку. Токарев даже пробежал по инерции еще несколько шагов, но потом остановился в растерянности. Он сразу потерял ориентировку, тут же навалилась тишина, залепила глаза, рот, уши… Ревизор еще подождал, надеясь на чудо, но никто не зажег свечу, никто не окликнул его…

Тишина… Мертвая, абсолютная тишина. Леонид Георгиевич стал осторожно продвигаться вдоль стены, как ему казалось, назад и совершенно явственно услышал чьи-то шаги…

Из охотника Токарев превратился в дичь. Наверно, лучше всего оставаться на месте. Ведь его же должны искать. Главный инженер такой энергичный человек, сам знает Пещеры… Он приведет людей, организует поиски. Вход где-то недалеко, он не мог далеко уйти… Да, лучше всего сидеть на месте, а то можно забрести бог знает куда и еще чего доброго свалиться в колодец.

…Вот о чем думал Леонид Георгиевич, бредя в сторону от скелета. И вдруг Токарев вздрогнул. Он вспомнил одну деталь. Когда он сидел возле скелета в полуобморочном состоянии, он чувствовал сзади себя холодное, астматическое дыхание. Это было дыхание колодца. Токарев никогда не видел колодца в катакомбах, но почему-то ни секунды не сомневался, что он тогда сидел на краю пропасти. Так дышать и пахнуть может лишь пропасть…

Когда он повернулся и стал быстро уходить от черепа, то инстинктивно, как лунатик, обошел бездонную дыру. Его мозг, тело, нервы, миллионолетний опыт живого существа без участия сознания сами дали команду ногам, и те обошли опасность. Они сделали это ювелирно точно, в полной темноте, руководствуясь лишь бесконечно длинным навыком всего живого остерегаться смерти… Вот оно как получается…

Токарев считал себя физически слабым, сугубо интеллигентным человеком, у которого развиты лишь некоторые области мозга в ущерб другим органам, а оказалось, что налет цивилизации – это так, ничтожный слой пыли на крепком, темном, старом теле животного. Пусть атрофировались его мышцы, пусть он не сможет даже одного раза подтянуться на турнике, но инстинкт остался, инстинкт первой Живой клетки в Мертвом океане – не погибнуть самой, а значит, не дать погибнуть своему роду, всей Жизни.

Инстинкт спас его… Теперь Леонид Георгиевич понял замысел того, кто положил скелет и зажег свечу.

Это сделал убийца. Он заманил Токарева в глубь катакомб белой тряпкой, вымотал, запугал, подвел к колодцу… Потом зажег свечу над останками человека, который, может быть, пролежал здесь не одну сотню лет… Убийца рассчитал точно. Леонид Георгиевич должен испугаться, отпрянуть, кинуться со всех ног прочь и угодить прямо в колодец. Вот какой был замысел… Убийца не учел только одного – инстинкта Жизни: всегда и всюду остерегаться Смерти.

Ноги делали свое дело, какое они привыкли делать на протяжении миллионов лет – спасали жизнь от смерти, и сознание тут же вычеркнуло из мозга информацию о дыре, чтобы не мешать ногам делать свое дело. А когда опасность миновала, тело напомнило мозгу о ней. Потому что опасность может повториться, и лучше, если сознание и инстинкт будут действовать сообща. Так надежнее. Так подсказывал длинный, длинный эволюционный опыт.

Вот почему Токарев вспомнил о ловушке убийцы.

Токарев нащупал выступ у стены и присел на него.

Значит, убийца может вернуться… Вряд ли он рискнет напасть открыто… Он мог бы это сделать раньше… Очевидно, убийца не хочет оставлять следов насильственной смерти на теле жертвы… Пусть будет все естественно, просто заблудился человек и упал в колодец… И совесть будет чиста. Разве это убийство, если человек сам свалился в колодец? Это просто несчастный случай…

Но убийца не отступился от намеченного. Он придумает что-нибудь еще… Надо быть постоянно начеку. Леонид Георгиевич стал настороженно вслушиваться в темноту, но никаких звуков не было. Ни звуков, ни движения воздуха, ни пятнышка света…

Так сидел Токарев, напрягая зрение и слух долго, очень долго… Потом его бдительность притупилась, и Леонид Георгиевич впал в забытье… Ему даже захотелось, чтобы все это быстрее кончилось, чтобы скорее пришел убийца. Прекратится это напряженное ожидание, он увидит наконец человеческое лицо, пусть даже это будет лицо убийцы. Может быть, он узнает, зачем его заманили в катакомбы. Это связано с заводом? Токарев кому-то мешал? Или он просто жертва маньяка?

А вдруг придут спасатели?.. И он снова увидит солнечный свет, услышит шорохи летнего дня… Как это было прекрасно и как давно, очень давно, может, не с ним, а в чьей-то другой жизни… Он не ценил, не наслаждался по-настоящему ни солнечным светом, ни шорохами… «Судьба, сделай так, чтобы пришли спасатели… – шептал Токарев холодными, непослушными губами… – Я стану совсем другим…»

Но пришел Старик. Он подошел совсем неслышно, а может быть, Леонид Георгиевич задремал и пропустил его шаги. Токарев очнулся от легкого дуновения ветерка. Он открыл глаза и увидел возле себя лицо очень старого человека в белом балахоне, державшего в руке толстую оплывшую свечу. Тень от наброшенного на голову балахона скрывала лоб и глаза человека. Были видны только серые, пепельные губы, длинный жилистый нос и седая узкая борода.

– Я Старик, – сказал человек. – Ты звал меня – вот я и пришел. Принес тебе пиастры.

– Мне не нужны пиастры, – прошептал Токарев.

– Но ты ведь сам просил.

– Я шутил…

– Что же тебе надо? – спросил Старик.

– Я хочу жить, – едва заметно шевельнул губами Леонид Георгиевич.

– Зачем?

– Просто жить… Я не знаю зачем…

Старик сел на землю и поставил перед собой свечу. Глаза и лоб его по-прежнему прятались в тени.

– Моя жизнь часто приносила людям страдания. Умер Золотарев, плачет гробовщик Кеша…

– Они сами виноваты. Почему они жили нечестно? Ты шел по следу только нечестных людей. Ты поступал правильно. И они заслужили, чтобы ты шел по их следу.

– Правильно?

– Да.

– Но гробовщик Кеша… Люди во дворе… Они ненавидели меня. В моих делах они видели только зло. Да и я не знаю, было ли в них добро.

– Люди во дворе не всегда правы. Ты поступал согласно своей совести, а это самое главное. Так было всегда. И так будет. Это закон жизни честных людей.

Старик замолчал. Токарев лежал у его ног, тяжело, хрипло дыша.

– Но мой сын… Я даже не знаю, какой он… Я всегда думал только о работе…

– Сын – твое продолжение. Никакая работа не оправдает тебя, если ты не продолжил себя в сыне. Никакая.

– Дай мне жизнь… – Леонид Георгиевич сделал попытку подняться, но руки, на которые он оперся, не держали, и Токарев тяжело упал на камни.

Старик покачал головой.

– Я не вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью.

– Кто же ты тогда… Зачем здесь?

– Никто… Просто хожу, слушаю…

– Ты все знаешь?

– Я мучаюсь…

– Так ты… Я начинаю догадываться…

Старик ничего не ответил. Он вдруг отбросил со лба капюшон, и на Леонида Георгиевича глянули усталые, выцветшие глаза с расширенными зрачками. Где-то он уже видел эти глаза и этот лоб с залысинами и сеточкой морщин.

Старик потянулся к свече, корявыми черными пальцами снял нагар. Только теперь Токарев как следует рассмотрел его одежду. Это было что-то наподобие плаща из домотканого холста, когда-то, очевидно, белого, а сейчас застиранного, в пятнах и пыли. Такую одежду Леонид Георгиевич видел в музеях.

– Ты не стираешь свою рубашку? – Токарев и сам не знал, зачем он задал этот глупый вопрос.

Старик продолжал пристально смотреть на ревизора. Он словно бы делал усилие, чтобы тот узнал его. Но Леонид Георгиевич все отдалял и отдалял неизбежный миг узнавания.

– Ведь здесь есть вода…

– Мне некогда, – сказал Старик.

– Ты приходишь ко всем, кто попадает в Пещеры?

– Почти… – Старик запнулся. – Кто хочет меня видеть.

– Значит, я хотел тебя видеть?

– Да.

– Я же шутил… Я же сказал…

– Выходит, не шутил. Ты давно искал со мной встречи.

Они помолчали. Свеча горела ровно, сильным высоким пламенем, каким никогда не горит наверху даже в комнате; оплывала, но не уменьшалась в размерах, и это почему-то не удивляло Токарева.

– Ты скоро уйдешь? – спросил ревизор.

Старик покачал головой.

– Раз уж я пришел… Я буду с тобой до конца.

– До… какого конца?.. – спросил шепотом Токарев.

– До любого.

Загадочный гость помолчал.

– Я и поседел сегодня.

– Вот как… Так вдруг?..

– Так вдруг. За одну ночь я стал Стариком.

Токарев удивился.

– Я слышал, что ты живешь двести лет.

– Я живу вечно. Рождаюсь и умираю… рождаюсь и умираю.

– Как это так? Не понимаю…

– С кем-нибудь… Рождаюсь с кем-нибудь и умираю с кем-нибудь. Ты уже догадался?

– Еще нет… Подожди… – Токарев разглядывал лицо Старика. – Ты сегодня умер?

– Да.

– И сегодня родился?

– Да.

– Умер пожилым человеком?

– Да.

– И родился Стариком.

– Да. Теперь ты догадался?

– Сейчас догадался.

– И что ты скажешь?

– Я рад. Значит, я буду жить долго.

Старик грустно качнул головой.

– Этого я не знаю.

– Но ведь ты – это я. В старости…

– Да… Но я не знаю… Я могу быть просто тем, кем ты мог стать, но не стал.

– Я стану.

– Не знаю.

Токарев собрался с силами.

– Слушай… Старик… Я не хочу лежать здесь один среди голого камня тысячелетия… Я хочу на кладбище, среди всех… Пусть у дороги, пусть сотрясают МАЗы и пусть Кеша похоронит без белых тапочек. Ты можешь сделать хоть это? Я не прошу у тебя жизни, но хоть это ты сделать можешь?

– Могу, – сказал Старик.

– Да? Ты не шутишь? – встрепенулся Токарев.

– Не шучу. Я дам тебе совет. Советы я могу давать.

– Давай, Старик… Только быстрей… Я теряю последние силы…

– Вставай и иди.

– Ты что? Смеешься? Куда идти?

– Куда-нибудь. У тебя будет цель. А цель – это жизнь.

– Я не могу… Мне не хочется даже шевелиться…

– А ты сосчитай до трех и вставай. Ну?

– Нет, я слишком слаб… Мое тело уже слилось с камнем… Оно стало камнем, оно принадлежит этим катакомбам.

– Раз!

– Шевелятся только пальцы на руках… И губы…

– Вот видишь… Ты можешь шевелиться… Два! Ну, вставай же!

– Кружится голова… Как в первом вальсе, который я танцевал в девятом классе. Тогда так же вертелось… И зал, и оркестр, и толпа, и девочка, с которой я танцевал… Хорошая девочка, с косой и алыми губами…

– Не уходи в воспоминания. Воспоминания – это смерть. Сейчас я скажу «три». Если ты тогда не встанешь, то больше никогда не сможешь.

– Подожди, Старик… Подожди еще немножко… Так хорошо лежать на камне… Мое тело цементируется, делается очень прочным… Как приятно делаться каменным…

– Три!

– Не могу…

– Три!

– Старик, я не хочу! Не хочу двигаться, я хочу покоя. Жизнь моя, и я ею распоряжаюсь, как хочу…

– Коля…

– Что? Что ты сказал?

– Коля…

– Старик, ты что сказал?

– Я сказал – Коля. Твой сын.

– Замолчи, мне больно… Старик, сжалься, перестань галдеть… Ты мне надоел… Я не вынесу этого…

– Коля! Коля! Коля!

– Не мучь, Старик… У сына есть мать, она позаботится о нем… Я устал от напряжения… Ты не знаешь, Старик, как трудно даже согнуть ногу… Надо сначала перелить всю кровь в правую ногу… потом напрячь обескровленное сердце… Старик, ты знаешь, как болит обескровленное сердце? Оно стучит клапанами, оно дымится, скрежещет металлом по металлу… Горят мускулы…

– Коля!!!

– Перестань орать… У меня пустая голова… Ты колотишь своим криком, как палкой по железной бочке… А, Старик! Что же ты молчишь?.. Что же ты замолк? Выдохся? Или видишь, что все бесполезно… Подожди… еще немного… У меня позвоночник стал сухим, как стебель неубранного подсолнечника в зимнем поле… Ты видел, Старик, высохший стебель подсолнечника в зимнем поле? Я видел… Во время войны… Он ломается от удара ногой и катится по земле, как железная трубка…

Токарев медленно пришел в себя. Он стоял на четвереньках на холодном каменном полу катакомб. Вокруг было темно и пусто. И ни звука. Ни шороха. Ни колыхания воздуха. Только звон в ушах да дрожь во всем теле.

 

11. ТАБЛИЦА ПЕЩЕР

Лесник Юра Дымов понимал, что из Пещер вряд ли сумеет выбраться. И найти его в бесконечном лабиринте практически невозможно. Значит, надо достойно встретить смерть. Не кричать, не метаться в холодном поту по подземелью с судорожно бьющимся сердцем, не молить о спасении высшее существо, ему, этому существу, занятому звездными делами, глубоко безразличен тот факт, что в какой-то ничтожной солнечной системе, на крошечной планетке в лабиринте заблудился букашка лесник Юра Дымов.

Поэтому Юра умертвил себя. Он умертвил и посмотрел на себя со стороны в час смерти – цветущий молодой человек лежит на камнях, словно заснул; потом мысленно Дымов пришел на это место через сто лет – белые кости и ухмыляющийся мудрый череп, такой стоял в школе в зоокабинете; и наконец, Юра Дымов глянул на место своей гибели через тысячу лет. Через тысячу лет на камнях ничего не было. Так – пыль, труха. Словно его, Юры Дымова, никогда и не существовало в природе.

Потом Юре Дымову надоело быть мертвым, он встал и потянулся. Хотелось есть, но в остальном все было вроде бы в норме: сердце билось спокойно, кровь послушно и горячо пульсировала там, где ей и положено пульсировать; все системы, как говорят о космических кораблях, функционировали нормально; органы не хотели умирать и жаждали приказа к действию.

И Юра отдал такой приказ. Он пошел в ту сторону, где, как ему казалось, Пещеры тянулись под уклон. Нелепая мысль пришла Дымову: а вдруг он дойдет до моря? А что? Вода будет наверняка встречаться, без пищи человек может жить почти три месяца. Да и не исключена возможность, что подвернется под руку какая-нибудь съедобная тварь, допустим, летучая мышь…

И вот Юра Дымов жарким днем выходит из Пещер где-нибудь в районе Ялты, прямо к пляжу, возле шашлычной. Сначала Юра съест десять порций шашлыка я выпьет три бутылки сладкого шипящего лимонада, а потом пойдет купаться; еще лучше, если он возьмет морской велосипед и станет ездить на нем по волнам. Затем… затем Юра Дымов, наверно, познакомится с девушкой.

Девушка будет очень красивой. Еще красивей Галки. Она увидит слезающего с велосипеда Юру и крикнет: «Эй, скелетик! Откуда ты такой взялся?» – «Из-под земли, – ответит Дымов. – Я прошел три тысячи километров под землей, чтобы встретиться с вами». – «Ты остроумный скелетик», – скажет девушка. «На что спорим?» – спросит Юра. «На поцелуй», – ответит девушка.

И Юра Дымов выигрывает.

А потом они будут гулять по знаменитой Ялтинской набережной. И все начнут оглядываться на Юрину девушку. Да… но и на него тоже, ведь костюм Дымова к тому времени мало чем будет отличаться от костюма Адама.

Прогулка в костюме Адама по Ялтинской набережной разволновала Дымова. Нет, надо во что бы то ни стало постараться сохранить одежду…

Но тут Юра наконец опомнился и усмехнулся. Уж что-что, а одежда его будет в сохранности– по крайней мере лет двести…

Юра шел быстро и смело, не опасаясь колодцев. Колодец не опасность. Колодец – всего лишь один из вариантов его движения вперед. Причем вариант не самый худший. Вспышка света, и все. Юра почему-то был уверен, что будет вспышка света.

Худший вариант – это когда он, выбившись из сил, опустится сначала на четвереньки, потом поползет, потом станет извиваться, как червяк, цепляясь за каждый камень, дергаясь в конвульсиях, лишь бы продвинуться на сантиметр… Потом… потом он останется неподвижно лежать, а мозг, глаза все еще будут продолжать движение…

Юра не хотел извиваться в конвульсиях. Ему казалось это унизительным. Пусть даже в борьбе за жизнь. Юра уверен: Природа не разрешает умирать живому существу без необходимости. Тем более в расцвете сил. Нет, Природа будет драться за Юрину жизнь помимо его воли.

Юра Дымов не дал продолжения. Он еще молод, здоров. По законам Природы Юра Дымов обязан любить, быть любимым и дать жизнь новому живому существу. Юра не дал жизнь живому существу и поэтому не имеет права умирать. Так решила Природа. Выходит, Юра Дымов должен выбраться из Пещер…

Так рассуждал Юра Дымов, удивляясь своим никчемным рассуждениям, двигаясь на ощупь в абсолютной темноте по извилистому узкому ходу, идущему под уклон.

Юра все время касался руками стен: правой рукой – правой стены, левой дотрагивался до левой. Но неожиданно левая рука не ощутила шершавой поверхности камня. Дымов подался на полшага. Ничего. Еще полшага. Пусто. Тогда лесник сделал пять шагов влево. Стены не было. Значит, он находится в пещере…

Юра машинально посмотрел вверх, как будто он там мог что-то увидеть. И вдруг увидел. Он увидел высоко над собой серый свод. Чуть-чуть серый. Очень незаметный, почти черный, как и все вокруг, но все-таки не такой черный, а чуть-чуть серый. Сначала Дымов почти не удивился, ведь он привык, что вверху всегда, даже темной ночью в темной комнате, лежит сероватый отсвет; свет, как тёплый воздух, имеет свойство подниматься вверх.

Но потом Юра испугался. Свет здесь, в Пещерах, глубоко под землей?

Замерев, боясь пошевелиться, словно от неосторожного движения свет мог исчезнуть, Юра смотрел на свод. Свет на своде лежал прочно. Тогда Дымов медленно, очень медленно начал поворачиваться, ища источник света. Источника не было видно. Он скрывался за поворотом, очевидно, Юра стоял в самом начале пещеры. Юра осторожно продвинулся и увидел источник света.

В глубине пещеры стоял человек и светил фонариком на стену. Человек был большой, сильный, уверенный. Юра Дымов почему-то в первое мгновение именно на это обратил внимание: большой, сильный, уверенный. Человек не выглядел заблудившимся, он был здесь хозяином…

Незнакомец стоял к Дымову спиной. Он светил на стену с близкого расстояния, что-то рассматривая; свет, отраженный от серого камня, контуром очерчивал его фигуру: широкие плечи, короткая шея, устойчиво расставленные ноги. На человеке был черный пиджак, спортивные брюки и белая, видно тоже спортивная, обувь.

– Эй! – крикнул Юра.

Юра не хотел кричать, разум подсказывал ему, что надо выждать, получше рассмотреть человека, но разум опоздал, и Юра крикнул «Эй!».

Человек медленно, словно нехотя, оглянулся. Он поворачивал свою толстую шею с трудом, словно это был заржавленный, несмазанный механизм; Дымову даже показалось, что шея скрежещет – за шеей также с трудом повернулись плечи, и незнакомец уставился на лесника. Наверно, ему со света не сразу стала видна внутренность пещеры, а посветить фонариком человек сразу не догадался и какое-то время настороженно, с испугом вглядывался в темноту: но испуг этот не был просто испугом, это был испуг хищного зверя, воинственный испуг. Дымов понял сразу.

В тот же миг мощная струя света ударила Дымова по глазам.

– Я заблудился, – сказал Юра, защищая глаза ладонью. – Я лесник… Пошел в Пещеры и заблудился… Тут еще один человек где-то есть… Алексей Павлович… Большой такой… Не встречали?.. А вы кто сами?

Незнакомец ничего не ответил. Он продолжал держать глаза Дымова под прицелом ослепительного луча. Юра почувствовал, что человек стал пятиться, уходить в сторону, очевидно, за его спиной был ход. Луч задрожал, давление света на глаза стало непостоянным.

И тут Юра Дымов пожалел, что окликнул этого человека. Зря он его окликнул. Этот человек не поможет Дымову. Этот человек – хищный зверь, а хищные звери никогда никому не помогают.

Но было уже поздно. Дымов не мог остановиться. Может быть, Дымов и остановился бы, скрылся в глубине хода, если бы человек направился к нему, но человек не направился к нему, а начал пятиться, и Дымов стал инстинктивно его преследовать.

– Стойте! – закричал Юра. – Кто вы такой? Помогите мне, я заблудился! Нас здесь двое! Где-то еще один! Не знаю фамилии! Зовут Алексеем Павловичем!

Человек молчал. Луч фонарика соскользнул с лица Юры, метнулся по пещере – она оказалась очень большой, свет даже не достал до противоположной стены и бессильно повис во тьме мокрой белой тряпкой, и вдруг превратился в маленькое пятнышко, похожее на солнечный зайчик. Зайчик мелькнул впереди и исчез. Дымов рванулся в ту сторону.

Вскоре зайчик показался снова. Он плясал впереди шагах в двадцати; то скользил по потолку хода, то прыгал по стенам, то на мгновение пропадал совсем – наверно, человек заставлял его бежать у своих ног. Самого преследуемого видно не было, но Дымов хорошо его слышал: человек шел быстро, его грузные шаги, казалось, заполняли весь узкий ход. Иногда незнакомец цеплялся за стены своими широкими плечами, и тогда слышались приглушенные ругательства.

Почувствовав приближение погони, «спортсмен» побежал. Видно, не таким уж он оказался спортсменом, потому что вскоре Дымов услышал хриплое, неровное дыхание. Человек бежал с трудом, видно, не привык бегать; кроме того, ему мешали его широкие плечи: они все время задевали за стены хода. Юра же бежал легко. Мягкий отсвет от фонарика слегка подсвечивал Дымову дорогу, в то время как самому «спортсмену» свет мешал: слепил глаза.

– Эй! – еще раз крикнул Дымов. – Почему вы убегаете? Я лесник Дымов! Меня тут все знают! Я ничего вам не сделаю! Я заблудился!

В ответ лишь топот ног.

Расстояние между «спортсменом» и Юрой быстро сокращалось. Дымов не знал, зачем он гонится за незнакомцем. Какой толк от человека в Пещерах, если этот человек не желает помочь? Но Дымову хотелось догнать незнакомца, хотелось заглянуть ему в лицо… Лабиринт не терпит одиночества… Лесник Юра Дымов, привыкший в лесу к одиночеству, теперь гнался за неизвестным подозрительным человеком, который не хотел его видеть. Вот что значит Лабиринт.

– Эй! Стой!

Что-то понеслось навстречу Дымову, кинулось ему на грудь, задышало в лицо. От неожиданности Юра споткнулся, чуть не упал, ударился головой о стену. Пушистый черный комок скакал возле ног, подпрыгивал, норовя облизать лицо.

– Тамара!

Визг, лай, дикая пляска.

– Тамара! Ты откуда? Тамара! – Дымов поймал собаку, обнял ее за шею, прижался. Между тем незнакомец уходил все дальше и дальше. Пятнышко света почти совсем затерялось в темноте. Тамара вдруг кинулась вслед незнакомцу, отчаянно лая. Через некоторое время послышались визг, проклятия, шум борьбы. Дымов кинулся на помощь другу.

На месте схватки было темно. Незнакомец или случайно выключил фонарик, или сделал это сознательно. Тамара тихо скулила впереди; видно, ей досталось. «Спортсмена» не было слышно. Дымов нерешительно постоял и стал осторожно продвигаться вперед.

– Тамара! Эй, есть тут кто? Человек…

Тихое повизгивание. Больше ничего. Кто-то дышит за спиной. Или это только кажется? Вдруг потянуло чесноком и водочным перегаром. «Откуда здесь может пахнуть чесноком и водочным перегаром?» – успел еще удивиться Юра. Это была последняя мысль лесника Дымова.

* * *

Маленький огонек постепенно разгорался на глазах у Юры Дымова. Огонек был похож на пламя свечи в тумане. Потом туман стал рассеиваться, а свечка разгоралась все больше и больше, пока не превратилась в большое светлое пятно. Юра даже зажмурился, так сделалось вдруг светло.

Свет шел от фонарика. Фонарик лежал рядом с Дымовым и светил на близкую стену хода. Чуть в стороне от фонарика возвышался огромный ботинок с острыми шипами. Вид ботинка с поблескивающими в свете фонарика шипами был неприятен. Лесник хотел отвернуться, но голова не слушалась его. Она не хотела отрываться от камня, словно камень был магнитом, а голова железом, или наоборот.

Юра застонал и пошевелил ногами. Ноги слушались. Слушались и руки.

– Ну что, очухался?

Голос равнодушный. Не злобный, не участливый, а просто равнодушный. Дымов сделал невероятное усилие и повернул голову. Прямо перед собой он увидел толстую небритую физиономию с маленькими глазками, широким приплюснутым носом. Физиономия была знакомая.

– Узнаешь?

Юра кивнул.

– Здорово я тебя двинул?

– Так это вы…

– Я… Голова не разбита?

Дымов ощупал голову. Крови вроде бы не было. Только все плыло перед глазами.

– Нет… не разбита… Кружится все…

– Немножко не рассчитал. В темноте не видно было.

Голос по-прежнему равнодушный, но чуть-чуть как будто с сожалением.

– В каком смысле не рассчитали? – спросил Дымов.

– Перестарался…

– А зачем надо было… стараться?

– Да так уж получилось… Я против тебя зла не имею. Собака все… Твоя, что ли? Привязалась, сука… Лает, мечется, кусать норовит…

– Откуда она взялась?

– Наверно, за тобой побежала в Пещеры. Наткнулась на меня и преследует всю дорогу. Я ее, суку, в колодец кинул. Да колодец, видно, мелкий оказался. Вылезла…

Тамара, словно чувствуя, что разговор о ней, негромко заскулила в темноте, подползла, лизнула руку. Юра погладил ее. Постепенно он совсем пришел в себя. Голова почти перестала кружиться.

Дымов знал сидящего напротив человека. Это был мясник Вася из города. Юра часто покупал у него мясо, и они вроде бы были в неплохих отношениях. Дымов иногда приносил Васе разные лесные деликатесы: грибы, ягоды, орехи – что было, а мясник за это рубил ему кусочки получше.

Случалось, когда покупателей в магазине не было, Юра и мясник Вася беседовали, можно сказать, по душам. В основном говорил Вася. Вася завидовал леснику.

– Жизнь у тебя, как у медведя, – говорил Вася, поглядывая на Дымова маленькими кабаньими глазками. – Живешь в своей берлоге, лапу сосешь, сам себе хозяин. Начальства над тобой нету. Что хочешь, то и делай. А мой каждый шаг на учете. Заведующий следит, милиция следит, народный контроль следит, покупатели следят. Обложили, как волка.

– Давайте меняться, – предлагал Дымов.

– Не… не хочу, – усмехался Вася щербатым ртом. – В лесу не устою. Воровать начну. Я и так удивляюсь, как ты терпишь полную бесконтрольность. Характер, значит, такой попался. Или воля сильная, или просто тюха. Я бы давно пол-леса извел, траву и ягоду там разную на корню бы продал. Поскольку контролю нет. Если контролю нет, я все взять себе могу. Я любую вещь своей считаю. Тушу свиную привезут – я ее своей считаю. Знаю, что государственная, а все равно вроде бы как мне принадлежит. Такой странный характер попался. По улице иду – все, что ни увижу, себе взять хочется. Машина – так машина, дерево – так дерево, дом – так дом…

– Даже дом?

– А что дом…

– Ну и аппетит.

– При чем тут аппетит? Характер такой выпал. И сам не рад, да ничего с собой поделать не могу.

– Да, тяжело вам, – сочувствовал Юра.

– Очень, – вздыхал мясник. – Когда совсем уж жадность допекает, я бегу в милицию, сажусь на крылечко и сижу так час или полтора. Милиция успокаивает нервы. Приятно даже: кого-то привезли, кого-то увезли, а я себе сижу, покуриваю, наслаждаюсь свободой. Как хорошо, думаю, что я еще на свободе. Потом успокоюсь, и дня на два-три меня хватает, а потом снова начинается. Иногда так прижмет… Спасу нет, хочется чего-нибудь украсть. Хоть что-нибудь… Один раз у соседа на огороде коровий навоз украл. Наложил в мешок и побежал прятать к себе в сарай. А потом опомнился и стою дурак дураком, ругаю себя: ну зачем тебе навоз? Сроду не нужен…

Так они беседовали, и Юра Дымов даже сочувствовал мяснику Васе… И вот теперь эта странная встреча в Пещерах…

– Ты уж не обижайся, – сказал Вася. – Ни я, ни ты тут не виноваты, так уж получилось… Вот у меня мяса есть кусок… Копченное по армянскому способу… Хочешь?

Юра Дымов почувствовал возле себя острый, с дымком, запах. Желудок его сократился, оттуда до самого горла зигзагом прошла молния. Тамара придвинулась, торопливо задышала. Юра взял мясо…

Мясо было сырокопченым, обжигало перцем… Оно таяло во рту и само собой, совершенно без всяких усилий исчезало в желудке. Юра пытался хоть ненамного задержать армянское мясо во рту, но безуспешно. Потом он все-таки сделал над собой усилие, зубы перестали рвать кусок, и Юра протянул мясо Тамаре. Тамара осторожно откусила и аккуратно проглотила. Тамара вообще была аккуратной и воспитанной собакой. Юре даже стыдно стало перед ней за себя. Глотал, как зверь…

– Спасибо, – сказал Юра, протягивая остаток куска мяснику Васе.

– Ешь, ешь… когда еще придется, – в голосе мясника была искренняя забота. – У меня еще есть. Да я скоро дома буду.

– Я что-то вас не совсем понимаю, – сказал Юра. – Вы что, собираетесь бросить меня здесь?

– Да.

Юре показалось, что мясник вздохнул.

– Почему?

– Сейчас объясню… Буду говорить откровенно, потому что тебе отсюда уже не выбраться… Все характер мой проклятый… жадность. Продал я тебя, Юра… Стыдно даже говорить… Хоть бы уж цену взял… а то за машину щепы… А зачем мне щепа – и сам не знаю. Шел раз мимо кучи щепы, как раз солнышко светило, щепа так вся и сияет, так и светится, как куски золота… Показалось мне, Юра, что это золото. Знаю, что не золото, что дерьмо, не нужно мне весь век, а все равно не могу с места сдвинуться. И так захотелось мне, Юра, этой щепы… Сил никаких нет. Рублю мясо – в глазах щепа. Жену обнимаю, кажется – щепу беру. Хотя какая уж моя жена щепа – семь пудов будет… Извелся весь… До того, Юра, дошел – стал щепу из этой кучи воровать… Подойду и жду, пока никого не будет, а потом хвать щепку и в карман. Натаскал немного, кучку, да она в той кучке не смотрится. Пошел я тогда к тому человеку, что щепой ведал, рассказал все, как есть. А он мне и говорит: будет тебе, Вася, щепа, если ты одного человека в Пещерах заблукаешь.

– Человека… в Пещерах…

– Да, Юра… Вот оно, какие дела… За кучу щепы – человека в Пещеры…

– И ты согласился?

– Согласился, Юра… А куда денешься? Такой характер… Или щепа… или из ружья себе в лоб. Ну я и согласился…

– Это я?

– Нет, не ты… Ты случайно влип в эту историю.

– Алексей Павлович?

Вася вздохнул, достал из кармана мясо и стал жевать. Опять остро запахло дымом, чесноком, перцем. Тамара не выдержала, заскулила.

– Тот, что со мной был? – опять спросил Юра.

– Какое это теперь имеет значение? – Мясник продолжал равномерно жевать, как корова жвачку. – Для тебя, Юра, теперь все кончено. Вывести тебя отсюда я не могу, поскольку все знаешь, а самому ни за что не выбраться… От той пещеры, Юра, где ты меня увидел, до выхода сто два поворота. И надо знать, куда какой поворот… Каждый поворот, Юра, по-своему поворачивает… Я их наизусть выучил… Таблица есть у меня дома такая… Один человек дал… Он ее сам составил… А может, от стариков досталась. Не могу сказать точно. Кто, Юра, знает таблицу Пещер, тому Дивные не страшны. Я эту таблицу почти каждый день повторяю… Приходится иногда гулять по этим Пещерам… Для разнообразия жизни. И кроме того – клад. Вдруг попадется. Клад Старика, Юра, – это тебе не куча щепы… Обидно, что я потерял уже интерес к этой щепе. Такое со мной впервые. Еще не получил, а потерял интерес. Не то старею? Да нет, стареть вроде бы еще рано… Значит, прогадал я… Прогадал, Юра… Надо было что-нибудь получше щепы просить… Да еще вот ты мне попался… Выходит, двоих за кучу щепы загубил… Двоих за кучу такого барахла много, а, Юра? Как ты считаешь? Ладно… за тебя отдельно надо получить… Уж за того ладно – щепа… Пусть… Договор дороже денег, но за тебя надо отдельно… И что-нибудь поценнее… Ты ведь влип невинно… А за невинных, Юра, надо подороже брать… Не знаю еще что, но большое… Мне давно хочется большого, высокого… И чтобы из трубы дым шел…

– Завод, что ли? – спросил Юра.

– Нет, – покачал головой мясник. – Зачем мне завод? Завод без надобности… Что я с ним буду делать? Не знаю даже, что мне надо… Но обязательно большое, высокое и чтобы дым из трубы шел… Вот раньше локомобили выпускались… Я в кино видел… Молотилки крутили… Вот бы мне, Юра, такой локомобиль… Поставил бы на огороде, любовался. Да и польза практическая. Ворон бы с грядок пугал. Здорово! Пожалуй, я за тебя локомобиль, Юра, попрошу… Пусть достает где хочет… Раз сгубил невинного человека…

– Я еще не сгубленный, – сказал Юра.

Мясник опять покачал головой. На этот раз грустно.

– Сгинешь… обязательно сгинешь, Юра. Кто не знает таблицы Пещер, тот сразу же, как заблудился, считай, мертвец… Ты пойми меня правильно, Юра, я против тебя лично ничего не имею. Ты мне даже нравишься… Я любил с тобой поговорить… Да и сейчас вот с удовольствием говорю, хотя давно пора идти – а то схватятся, не дай бог подозрение может пасть… Ты, Юра, невинная жертва. В жизни так, Юра, бывает. Человек становится жертвой обстоятельств. И никто ему не может помочь, даже если очень хочет… Упадет на землю человек, лежит, плачет, просит его поднять, а все идут мимо, все хотят помочь, а не могут, потому что нельзя останавливаться… В жизни, Юра, если остановишься, тебе сразу же конец. Остановился – смерть. Поэтому все и спешат вперед, Юра. Некоторые даже пробегают по груди этого лежащего человека. Хотят помочь, но все равно пробегают… Вот и я, Юра, пробежал по твоей груди… Честно говоря, я не хотел, чтобы ты узнал, что это именно я пробежал… Поэтому и убегал от тебя сейчас, поэтому и ударил – хотел уйти неузнанным… Но потом мне стало тебя жалко, Юра… И я решил накормить тебя напоследок мясом. Пусть, думаю, поест перед смертью человек. Страшно умирать, Юра, голодным. Голодный человек – очень нервный. А сытый и умирает спокойнее… Я слышал, обычай такой был раньше: хорошо кормить перед смертью. Очень хороший обычай. Ты поешь, Юра, а мне пора идти… Мы с тобой прилично забрались вглубь… Думаю, километров на пять… Да… Вот еще что… Я дам тебе, Юра, маленький шанс… Скажу первую цифру таблицы Пещер… Сейчас прямо, а потом два поворота налево… Вот тебе две цифры… А остальные сто тебе надо угадать… Всего сто два поворота… Хотя… Никакой это, конечно, не шанс, Юра. Никто не может угадать сто цифр… Это я так, чтобы спокойнее на душе было… А у тебя надежда… Прощай…

Мясник Вася поднялся, взял фонарик и протянул широкую, похожую на клешню крупного рака ладонь. Пиджак ему был немного тесен, и рука высунулась почти до локтя. Получилась волосатая клешня… Юра отвернулся.

– Презираешь? – В голосе мясника не было обиды. – Правильно. Так и должно быть… Я бы тоже… Ладно… Все равно…

Мясник Вася немного потоптался возле Дымова, хотел еще что-то сказать, но потом махнул рукой-клешней и пошел, светя себе фонариком под ноги. У поворота он остановился, оглянулся. Свет скользнул по Дымову, смотревшему ему вслед и гладившему по голове Тамару.

– Ну, бывай… Не обижайся на меня… Я не виноват, что ты влип… Тебя бы я не продал… Обстоятельства…

Мясник подождал ответа, но не дождался, шагнул и скрылся за поворотом.

– Это Громов подбил тебя! – крикнул Юра. – Громов… Я уже догадался! Только Громов мог за щепу человека…

* * *

Юра Дымов разговаривал с собакой Тамарой.

– Давай, Тамара, договоримся вот о чем, – говорил Юра, поглаживая собаку по голове. – Сейчас мы с тобой отдохнем немного и пойдем… Чего сидеть, правда? Сколько сможем, будем идти… А потом давай дадим слово… Не есть друг друга… Хорошо, Тамара? Я свое слово сдержу. Я уверен. Дело в тебе. Ты сможешь удержаться? Наверно, сможешь… Ты честная, преданная собака… Ты любишь меня.

Дымов гладил собаку по голове и чувствовал, что Тамара внимательно слушает.

– Мы с тобой поели, Тамара, и у нас есть немного мяса. Мы с тобой долго продержимся… Может быть, мы дойдем до моря… Ты никогда не видела моря? Оно прекрасно. Особенно, когда солнце… и девушки… Море и девушки… Море и девушки неотделимы, Тамара. Надо мне было каждый год ездить на море… Я там всего один раз был. Да, я свалял большого дурака.

Юра Дымов замолчал. Все-таки он был очень слаб. Этот мясник здорово врезал ему. Наверно, он хотел убить Юру Дымова, а потом, когда увидел, что не убил, еще бить уже не решился. Не то чтобы заговорила совесть, а уже не было смысла…

Так долго сидел лесник Юра Дымов, набираясь сил и размышляя: стоит ли вставать и идти или, может быть, остаться сидеть вот так, привалившись к стене, не двигаясь…

Вдруг Тамара насторожилась и зарычала. Опять кто-то идет? Прямо не Пещеры, а проходной двор. Может быть, Старик? Говорят, Старик является перед смертью. А может быть, Громов? Только он знает таблицы Пещер. Это Громов поручил Васе заплутать в Пещерах Алексея Павловича. Чем-то этот человек ему опасен.

В самом деле послышались шаги. Торопливые, почти панические. Кто-то бежал с той стороны, где скрылся мясник, тяжело топая и загнанно дыша. Тамара вскочила, залаяла. Показался свет фонарика. Тени от уступов закишели на стенах хода, как какие-то твари.

Это был мясник Вася!

Мясника было не узнать. Куда делись его самоуверенность, спокойствие, назидательный тон. Весь его вид выражал страх, почти панику. Вася тяжело плюхнулся рядом с Юрой.

– Как хорошо, что ты не ушел! Я так боялся, Юра, что ты уйдешь… Я бежал… Упал… Разбил лоб в кровь… Я заблудился, Юра… Понимаешь, Юра, заблудился! Забыл таблицу Пещер! Первые цифры забыл. Или сначала три влево, пять вправо и два прямо или три вправо, два влево и пять прямо… Дальше-то я помню: один влево, два прямо и шесть влево. И потом все помню. Все девяносто два поворота. А вот первые десять забыл… Представляешь? Какой мне теперь смысл в тех девяноста, если я забыл начало? Теперь конец! Ах, какой я дурак, что не записал. Доверился своей памяти! Ах, я мерзавец!

Мясник Вася катался по полу, стонал, бессильно бил кулаками в камень. Фонарик отлетел в сторону и светил в потолок. Свет его уже стал тусклым.

– Дрянь я, беспечная дрянь! Ну что стоило взять с собой шпаргалку! Ну, гад! Что теперь делать? Подыхать как собаке! За что? За что я должен подыхать как собака? За то, что забыл несколько цифр? Три влево или три вправо… Это все ты! Ты, подлец! Если бы ты не погнался за мной, я бы не забыл!

Мясник с хриплым воем кинулся на Дымова. Тот откатился в сторону, и Вася с тяжелым мягким шлепком ударился о стену узкого хода. Тамара вцепилась в ногу забывшего таблицу Пещер. Вася отбился от собаки и затих.

– Ладно… извини, – сказал он через некоторое время. – Это истерика… Нервы не выдержали… Что же теперь сделаешь, если забыл… Может быть, потом вспомню… А может быть, и не вспомню… Как получится… У меня, Юра, есть предложение… Давай пойдем вместе… Вместе сподручней… У меня мясо есть… А у тебя собака… Собака – зверь. У нее чутье есть… Она правильное направление должна учуять… Я слышал, животные всегда правильное направление чуют… А не учует, так все веселей вдвоем концы отдавать… Я так боялся, что не захвачу тебя, одному придется…

– Нет, – сказал Юра. – Мы с вами не пойдем.

– Почему? – удивился мясник. – Вдвоем лучше. Или ты меня боишься? Так теперь мне нет смысла трогать тебя. Только ты дай слово, что не продашь меня, если выйдем… Я тебе по дороге всю историю расскажу, и ты поймешь, что у меня не было другого выхода. Я уверен, ты простишь меня, Юра…

Дымов с трудом поднялся на ноги. Тамара тоже вскочила и выжидательно уставилась на хозяина.

– Из пещеры четыре выхода, – сказал Дымов. – Выбирайте любой, а мы пойдем в противоположный.

– Все-таки боишься?

– Да, боюсь.

– Но я, честное слово… Да это и не в наших общих интересах…

– Я боюсь, что вы съедите нас с Тамарой.

– Что? Ах, да… Вон оно что… Ну нет… Добровольно я не отпущу… Во-первых, отдай мое мясо…

Вася привстал на колени и угрожающе зашевелил своими бицепсами. Юра швырнул ему оставшийся кусок. Мясник взял и спрятал его в карман.

– Потом ты отдашь мне собаку…

– Тамара, за мной! – неожиданно крикнул Юра и бросился в темноту. Сзади он услышал шум схватки собаки и человека.

«Хоть бы колодец, – думал Юра, задевая плечами за стены. – Я учую колодец, а он не учует… Я должен учуять колодец… Галка, помоги…»

Юра и сам не знал, почему он вспомнил Галку и чем ему бывшая «летняя» жена могла помочь…

 

12. ПОХОРОНЫ

А Костя Минаков не утонул. Когда он всплыл на поверхность после броска вниз головой в пучину, коряга сама подставилась ему под грудь, словно давно поджидала младшего бухгалтера в этом месте. Коряга была мокрая, старая, видно, не один месяц плавала в воде, сама едва держалась на плаву, но это было даже лучше. Если бы подвернулась сухая коряга, она наверняка вывернулась бы из-под Кости и умчалась по течению от усталого минаковского тела.

Они медленно поплыли по течению, поддерживая друг друга: старая, полусдохшая коряга и усталый, загнанный Минаков. Сначала Костя еще видел мельтешившего на берегу милиционера Кобчикова, даже вроде бы слышал выстрелы – на самом деле младший лейтенант стрелять не стал, жалел патроны, а ограничился киданием в воду увесистых булыжников, оставшихся от строительства моста, – потом Кобчиков растаял на фоне звезд, и Костя с корягой остались одни.

Иногда коряга погружалась, и тогда Минаков старался не давить на нее, дать отдохнуть. В свою очередь, коряга, поднабравшись сил, сильнее подпирала снизу младшего бухгалтера.

Берег все время был обрывистый, скользкий, долго нельзя было ни за что ухватиться. Один раз Костю затащило в водоворот и долго кружило у подножья заросшей лесом кручи. Ощущение было, как в вальсе. «Вальс смерти», – еще подумал Костя с какой-то удивившей его усмешкой. (Значит, человек не теряет чувства юмора даже на пороге гибели?)

Потом Минакова и корягу неожиданно вынесло на отмель. Младший бухгалтер встал, но его шатнуло, и пришлось опуститься на колени. Он постоял немного, мотая головой и раскачиваясь: так тело отдыхало почему-то быстрее. Издали Минаков, наверно, был похож на молящегося доисторического язычника. Его вырвало.

Отдохнув, младший бухгалтер встал, дотащился до коряги и выволок ее на песок. Ему не хотелось, чтобы корягу унесла река и чтобы она в конце концов утонула. Спасши корягу, Минаков разделся догола, выжал одежду и пошел вдоль берега, держа одежду на весу, чтобы она быстрей высохла. Из заднего кармана брюк выпали ручка и блокнот – все, что осталось от недавней мирной бухгалтерской жизни. Костя машинально сунул их назад. Дул противный ветерок, предвещавший холодную ночь. Над головой было черное небо с яркими крупными звездами. Тело Кости дрожало мелкой дрожью, какую он видел у собак, долго пробывших в воде. Костя побежал, пытаясь согреться хоть таким способом, но тщетно: видно, слишком мало оставалось тепла в его крови.

Куда бежал и что будет потом, когда он согреется, а одежда высохнет, Минаков не знал. Ясно было одно: ни в милицию, ни вообще людям ему показываться нельзя. Теперь он, Костя Минаков, не только опасный грабитель, но и человек, оказавший сопротивление при задержании, то есть в общественном мнении – потенциальный убийца. Теперь-то уж наверняка поднята вся милиция и его задержание лишь вопрос времени.

Постепенно Костя согрелся, одежда его слегка подсохла на ветру. Он оделся и побежал дальше. Теперь было не так страшно бежать: все-таки бежит одетый человек, а не голяк какой-то, при виде которого любого встречного рыбака может хватить кондрашка.

В общем-то, было три варианта. Первый вариант – плюнуть на все и согласиться, что он матерый преступник. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. То есть надо сесть в товарняк и ехать куда глаза глядят, прятаться от людей, изменить внешность и фамилию – делать то, что делает уголовник из детективных книг и кинофильмов про преступников.

В конце концов – в этом Костя был убежден – он будет пойман и осужден. Доказать потом свою невиновность при таком варианте не удалось бы никому. Костя никогда не читал уголовный кодекс, но догадывался, что мера будет применена самая суровая.

Второй вариант – вторично попытаться этой же ночью сдаться милиции. Тут трудно предположить, как все это будет, но скорее всего Костю убьют. Младший лейтенант озлоблен, вся милиция считает Костю матерым преступником и в случае чего применит оружие не задумываясь. В довершение всего начальник милиции, спокойный, уравновешенный человек, к которому Минаков испытывал симпатию, сегодня выходной. Завтра тоже. Нет, шансов остаться живым при втором варианте было мало.

Оставался еще третий вариант. Надо кому-то рассказать все, как было. И этот человек должен встретиться с начальником милиции и убедить его в невиновности Кости. Тогда все станет на свои места. Но необходимо, чтобы этот человек прежде всего сам безоговорочно поверил во все то, что расскажет Костя, у него не должно остаться ни тени сомнения. Только тогда можно надеяться на успех у начальника милиции. Другими словами, человек, к которому придет ночью младший бухгалтер, должен быть другом. Только друг способен на такое. Друг сделает все.

Дело лишь в том, что у Кости Минакова не было друга. Костя перебрал всех своих сослуживцев, знакомых и пришел к мысли, что никто из них не поверит ему и тем более не захочет вылезать ночью из теплой постели, чтобы идти опять же ночью да еще в выходной день к начальнику милиции и нести ему какую-то околесицу.

Это сделала бы мать. Костя смутно чувствовал, что мать бы сделала, но мать умерла очень давно, не выдержав смерти отца в автомобильной катастрофе, и Костя не помнил даже ее лица, память хранила лишь ласковые теплые прикосновения пахнущих хлебом и молоком рук.

Мать бы сделала. Да. Но больше никто. В общем-то, Минаков со всеми был в хороших отношениях, его даже любили за добрый, спокойный характер, врагов он не имел. Но и друзей тоже. Было, правда, несколько человек, которых он называл друзьями, вместе ходили на танцы, выпивали после получки, ездили в лес с девчонками на вылазки, но… Костя еще раз мысленно пришел к ним ночью домой… никто бы не поверил ему, а значит, эти люди не были друзьями.

А может быть… Неожиданная мысль пришла Косте. Он даже остановился. Может быть, друзей и нет вообще?.. Может быть, деление на друзей и всех остальных условно? Может, никто вообще, считая самых верных друзей, не поверил бы другому при подобных обстоятельствах? Может, дружба существует лишь тогда, когда все хорошо, а когда все плохо, она исчезает? Может, «дружба до гроба» существует, как и многое другое, лишь в книгах и кино? То есть в искусстве. То есть это плод воображения художников, стремление показать людям пример для подражания, убедить самих себя стать лучше?

И все-таки третий вариант был соблазнителен. Очень соблазнителен. Может быть, все-таки попытаться? Самый близкий человек Леночка Перова. Но она уже показала себя… И вдруг младший бухгалтер вспомнил про Ивана Бондаренко из инструментального. Ивана – Железные руки. Ивана Бондаря, который мог подковать блоху, которого все знали, уважали, а многие побаивались за прямой, «жесткий» характер. На собраниях Бондарь рубил сплеча, резал в глаза «правду-матку». Но еще никто не мог сказать, что Бондарь кого-то бросил в беде или отступился от человека в трудную минуту.

Правда, Иван был бесшабашным парнем, любил погулять в хорошей компании, покуражиться. Один раз даже разбил стекло в пивной в отместку за то, что буфетчица закрыла ее раньше времени, и после этого Ивана долго «перевоспитывали», «песочили», «склоняли», пока тот не сказал: «Ну ладно, больше не буду», и тут сразу все от него отстали, потому что свое слово Иван – Железные руки держать умел.

У Кости с Иваном были странноватые отношения. Вроде бы они и не пили-гуляли вместе, на вылазках в лесу сидели в разных компаниях, у них были разные вкусы в отношении девчонок. Более того, Костя не одобрял Ивана и за шумливость, и за нетрезвые выходки, и за «правду-матку», «резавшуюся» по поводу и без повода. А Иван, в свою очередь, публично называл Минакова «ни рыбой, ни мясой», «камбалой одноглазой», «цыплятой-табака недожаренной» и тому подобным.

Но все-таки что-то тянуло их друг к другу, что-то было общее. Чувствовал младший бухгалтер, что слесарь из инструментального вроде бы негласно шефствует над ним, как бы опекает. В спорах вдруг поддержит, на собрании похвалит, да и так, встретившись у пивного ларька и проходя мимо, трепанет его по плечу.

В общем, Иван Бондарь – Железные руки был крепким, надежным, доброжелательно расположенным к Минакову человеком, и сбрасывать его со счетов не стоило. К нему можно было пойти. Даже надо. Может быть, и не поможет, но посоветует наверняка что-нибудь дельное.

Словно огромный груз упал с плеч Кости Минакова. Появился проблеск надежды. Но дома ли сейчас Иван? Может быть, на рыбалке? Наверняка закатился куда-нибудь с друзьями. Разве подобный человек станет в такую погоду сидеть дома? Конечно, нет…

Минаков приуныл. Выход был только один. Поймать Ивана завтра, то есть в ночь с воскресенья на понедельник. В ночь с воскресенья на понедельник все спят дома. Нет такого человека в мире, который бы болтался где-то в ночь с воскресенья на понедельник. Разве что бог провел где-то неправедную ночь с воскресенья на понедельник и у него утром дрожали руки, вот и получился понедельник таким тяжелым днем.

* * *

Всю ночь Костя Минаков провел в беге трусцой, а к утру нашел копну сена, забрался туда и проспал до полудня. Проснулся Костя от дикого голода. Еще никогда в жизни не ощущал он такого зверского голода. То есть это был не голод даже, а какая-то операция в желудке без какого-либо наркоза. Хирург-коновал копался в его внутренностях, резал, отсекал, давил. Костя попытался заглушить боль, пожевав травинки, но стало еще хуже: желудок начал сокращаться, как при рвоте, хотя никакой рвоты не было.

Минаков вылез из копны и побрел наугад по скошенному полю. Часа через два он вышел на железную дорогу, на домик обходчика. Домик был стандартный; кирпичный, с небольшим садиком, огородом, сараем. Костя обрадовался: уж в саду или на огороде найдется что-нибудь съестное, но тут откуда-то из лопухов вынырнула маленькая черная шавка и шаром понеслась на растерявшегося Минакова, явно норовя вцепиться в брюки. Младший бухгалтер припустил от шавки со всех ног – он знал, какие вредные эти маленькие черные создания, намного вреднее, чем серьезные, породистые собаки; очевидно, столь злобными их сделал комплекс собственной неполноценности.

«Закомплексованная» шавка преследовала его очень долго, постоянно сбиваясь на истерический визг и норовя укусить почему-то именно левую щиколотку. Отстала она, лишь наткнувшись на что-то скользкое и противное, может быть, ужа, потому что шавка завизжала, шарахнулась в сторону и рванула домой. Наверно, шавка была женской породы и, как все женщины, боялась мышей, ужей и лягушек.

Лишь к полудню Косте удалось поесть. В осиновом мелколесье он наткнулся на козу. Коза была смирная, добрая, с большими печальными глазами и огромным, чуть ли не волочившимся по земле выменем. Она явно тяготилась своим грузом и смотрела на Костю умоляюще. Минаков лег под козу, взял в рот сосок и принялся жадно сосать, помогая себе руками.

Сосал Костя до тех пор, пока его живот не сделался как хорошо накачанный волейбольный мяч. Они оба остались довольны: облегченная коза и наполненный жирной, сытной жидкостью Костя.

– Спасибо тебе, коза, – сказал Минаков вслух. – Ты доброе животное. Ты самое доброе существо из всех, которых я знал.

Минаков лег под осину и стал смотреть в безоблачное, уже полинявшее небо. Теперь действительность не казалась ему столь мрачной. Веки младшего бухгалтера начали слипаться, и странные мысли появились в мозгу, подстраиваясь каким-то странным способом под шепот встревоженных приближением осени осин и осторожный щебет птиц – под ритм всего дня, может быть, последнего свободного Костиного дня.

А мысли у Кости появились такие. Если нашлась добрая коза, то непременно должен найтись добрый человек, который, словно мановением волшебной палочки, освободит Костю от неимоверного груза бед, свалившихся на его еще не окрепшие канцелярские плечи.

И этим человеком скорее всего окажется Иван Бондарь – Железные руки. У Ивана есть все для этого: и доброе сердце, и сильная воля, и вера в торжество справедливости. Лишь бы Бондарь поверил Косте. А он поверит. Непременно поверит.

Было только одно «но», которое смущало Минакова и не давало векам окончательно сомкнуться, а животу беззаботно отдаться священному, вечному жизненному процессу – процессу пищеварения.

Дело было вот в чем. Как-то недели три назад Костя Минаков стоял возле столярного цеха и, пользуясь минутной передышкой от канцелярского сидения, выпрошенной у Шкафа по личным надобностям, наблюдал, как молодые ребята – грузчики цеха упаковки – грузили на машину пустые ящики. «Личная надобность» была ножкой для стола, которую один из мастеров согласился выточить за две бутылки «Петровской плодово-ягодной».

Поломка стола произошла во время вечеринки по случаю дня рождения одного из жильцов комнаты, где жил Костя. Этот жилец, щуплый парень, вопреки моде любил девушек рубенсовского телосложения. Такую он и пригласил на свой день рождения. Во время танца девушка рубенсовского телосложения споткнулась о ногу сидящего на стуле Минакова и рухнула всей тяжестью на стол. И ранее не хваставшаяся своим здоровьем ножка не выдержала такого удара и сломалась. Наутро комендантша обнаружила поломку и поставила ультиматум: в трехдневный срок или купить новый стол, или починить старый. Конечно, чинить, решила комната. Но кому? После длительной дискуссии было решено, что чинить должен Костя Минаков, так как если бы он не протянул чуть ли не через всю комнату свои длиннющие ноги («Я виноват, что они у меня такие выросли?» – «Не виноват, но держи их при себе»), то рубенсовская девушка не упала бы («Зачем больше центнера привел? И так вся мебель на ладан дышит». – «А где записано, что больше центнера нельзя?»).

Вот почему Костя стоял возле столярного цеха и, чтобы оттянуть момент возвращения в ненавистную бухгалтерию, наблюдал, как грузчики кидают в машину ящики. Работа шла споро. Ребята были молодые, крепкие, на заводе новенькие, наверно, только что демобилизованные.

Тут к Косте подошел Иван Бондаренко и спросил, что здесь делает младший бухгалтер. Костя ответил. Иван даже расстроился.

– За две бутылки?! Простую чурку?! Ах, живодеры! Совсем зажрались в этой столярке, коты деревянные! Пойдем, я тебе эту ножку за пять минут сделаю!

Иван схватил Костю за рукав и потащил в столярку. Костя забормотал, что, дескать, неудобно, что договор дороже денег, но тут оба остановились: с охапкой реек к ним шла упаковщица из цеха отправки, с которой у Кости Минакова была такая нелепая любовь, «пирожковая», как назвал ее потом Костя (самое приятное, что он сохранил от этой любви, было воспоминание о нежных, хрустящих, таящих во рту пирожках).

Хотя их история особого шума не произвела, все же о ней знали все. Знали, но говорить как-то на эту тему было не принято на заводе: и все же при появлении упаковщицы все невольно бросали работу и поглядывали на нее, как на что-то экзотическое, чрезвычайно любопытное. На Костю – нет, на Костю не смотрели. Мужик он и есть мужик, чего с него взять, да еще с холостого. Про Костю, можно сказать, забыли, словно он и не существовал в этой истории вовсе.

Упаковщица шла мимо них, опустив голову – после того случая она всегда ходила с опущенной головой, – и все смотрели на нее. И грузчики возле машины, и шофер, и Иван Бондарь, и даже Костя уставились на женщину. Видимо, и он уже начал считать, что не принимал участия в «пирожковой любви».

Упаковщица шла, пунцовея от устремленных на нее взглядов, и вдруг прозвучало похабное слово. Слово прозвучало громко, звонко, молодым петушиным голосом, с каким-то даже радостным волнением. Это сказал молодой грузчик, видно, самый молодой из всех, уж слишком сорвался у него голос, слишком упоенно выкрикнул он ругательство.

Слово прозвучало и осталось висеть в воздухе. Раздался неуверенный, недружный смех.

Рейки выпали из рук упаковщицы. Она залилась краской, потом побледнела.

– …..! – выкрикнул грузчик, ободренный успехом

у слушателей. Успех всегда окрыляет. Успех всегда хочется закрепить.

Но теперь уже никто не засмеялся.

– Давай работай, а то перерыв скоро, – недовольно сказал шофер.

Грузчики молча возобновили работу.

– ……! Это ведь…… – опять крикнул матерщинник.

Он не понимал, почему все перестали смеяться. Только что смеялись и вдруг перестали. Или он второй раз сказал недостаточно смешно? Грузчик был молод и многого не понимал. Он еще не понимал, что такое мера. Чувству меры люди учатся всю жизнь и часто уходят из нее, так и не научившись. Человек умирает не от болезней. Он умирает от того, что в чем-то не выдержал меры, хватил через край.

Грузчик хватил через край. Может быть, в первый раз ему и сошло бы с рук грязное слово, но после второго, а тем более третьего раза что-то должно было случиться. Всегда что-то случается, когда хватаешь через край.

Грузчик получил по уху. Иван – Железные руки спокойно подошел и врезал грузчику. Иван ударил вполсилы. Наверно, все-таки принял во внимание молодость грузчика. Иначе, может быть, грузчика вообще не стало бы, такой сильный был у Ивана удар. Но Иван ударил вполсилы, и грузчик остался жив. Он лишь перелетел через валявшийся ящик и шмякнулся лицом в грязную лужу. Лужа спасла грузчику лицо. Грязная лужа не всегда портит человеку жизнь, иногда она спасает его.

Грузчик вскочил, вытер лицо рукавом и закричал:

– Ты что, а? Ты что, псих? Да я тебя…

Парень предпринял ложную попытку кинуться на Ивана, но товарищи даже не сделали ни единого движения, чтобы удержать его, такой ложной была эта попытка.

– Пойди умойся, сынок, – сказал Иван почти ласково. – Вон колонка. Женщина никогда не бывает… Понял? А если она чего и делает не так, то у нее есть свои основания. А вот некоторые сосунки бывают… без всяких на то оснований. Разве не так я говорю?

Парень что-то пробормотал невнятное и потащился к колонке, а Иван Бондарь – Железные руки подошел к упаковщице.

– Ты не бойся, – сказал он голосом, какого Костя Минаков у него раньше не слышал. – Больше тебе такое никто никогда не скажет.

И быстро ушел, забыв про свое обещание выточить Косте для стола ножку.

Случай этот Костя Минаков вскоре совсем забыл. Куда важнее события происходили вокруг, да и, говорят, если все держать в памяти, то будешь жить прошлым, а не настоящим и будущим. Костя в то время жил только настоящим и будущим, но больше, конечно, будущим. Как и всем молодым, ему казалось, что все вокруг живут не так. А Костя в то время был молод. Это сейчас он сделался стариком. За несколько часов стал стариком…

Теперь, лежа в траве, переваривая козье сытное молоко, Костя Минаков думал о том, что по морде тому грузчику должен был дать он, а не Иван – Железные руки. Все-таки он, Костя Минаков, был участником «пирожковой любви», а не Иван Бондарь. Но ударил Иван, а не Костя. Ударил обидчика, а женщину успокоил.

Вот как было дело. Вот что детально восстановила память-милиция, до поры до времени все хранившая в своих картотеках.

И еще вспомнил Костя. В тот же вечер муж упаковщицы, сторож колхозного рынка, бабахнул из ружья в Ивана, когда тот пил с друзьями в парке пиво (ружье заряжено было холостым, ибо сторож не доверял себе в подпитии боевой патрон, а в подпитии он был всегда), а потом кинулся драться. Сторожа увели домой спать, тот наутро опохмелился и начисто забыл, почему он хотел застрелить Ивана Бондаря – Железные руки.

И вот теперь, глядя в выцветшее небо, похожее на белый флаг, который выбросило лето перед уже близкой зимой, и, вспомнив все эти факты, Костя Минаков пришел к выводу, что между Иваном и упаковщицей что-то было. А раз так, то они с Иваном соперники.

Так что и Иван Бондарь – Железные руки отпадал. Идти больше было не к кому. Надо догнать козу и попить еще раз молока. Неизвестно, когда придется поесть следующий раз.

Костя Минаков так и сделал.

* * *

Сад был большой и хорошо ухоженный: стволы яблонь побелены, кусты стоят рядами, всюду аккуратные грядки. Костя Минаков перебегал от яблони к яблоне, стараясь не наступать на грядки. Но один раз все-таки наступил, и сразу остро запахло раздавленной зеленой клубникой – осень стояла теплая, и клубника дала в Петровске второй урожай.

Петровск давно спал, он всегда заваливался спать в воскресенье чуть ли не с вечера; чтобы отдохнуть, протрезветь к трудному понедельнику, который бог сотворил трясущимися руками после неправедно проведенной ночи.

И только один дом, к которому пробирался Костя Минаков, ярко светился огнями, как прогулочный корабль в темном море. Это был дом Ивана Бондаря. Все-таки Костя решил попытать счастья у Ивана. После козьего молока младшего бухгалтера прохватил сильнейший понос, живот разболелся, тело лихорадило, а приближающаяся новая ночь внушала страх: где опять спать, что есть? Пусть Иван и не согласится быть посредником между Костей и начальником милиции, но уж покормить-то обязательно покормит и даст поспать до утра.

Вот и дом… К счастью, собаки Иван – Железные руки не имел. Окна открыты, дверь нараспашку, изнутри несся нестройный гул голосов. По всей видимости, в доме Ивана шла гулянка. Это осложняло дело.

Костя решил затаиться в кустах смородины возле крыльца и ждать. Может быть, Иван выйдет. Ничего другого младшему бухгалтеру не оставалось.

Прошло около часа, а из дома никто не выходил. Шум голосов стал сильнее, из окон потянуло сизым дымом горелого мяса – наверно, начали жарить шашлыки. Звенели стаканы… Гулянка нарастала.

От шашлычного дыма у Кости в желудке начались спазмы. Он стал шарить в кустах, нащупывая ягоды, и несколько штук последних, самых спелых попалось. Минаков с жадностью съел их, но от этого чувство голода лишь усилилось.

Наконец послышались шаги, и из темного проема дверей появилась чья-то шатающаяся фигура мужского пола. Фигура немного покачалась на крыльце, неверными движениями пытаясь закурить. Из этого ничего не получилось. Фигура чертыхнулась и стала спускаться с крыльца. На это ушло минут пять. Спустившись вниз, человек утвердился на земле и направился к кустам, где прятался Костя.

Костя вылез из кустов.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Минаков.

– Привет, – не удивился человек.

Минаков подождал, пока человек освободится, и спросил:

– Иван дома?

– А как же, – ответил незнакомец. – Куда ж ему деться? Ты помоги мне лучше закурить, человечище.

Костя помог. Пришелец из светлого вкусного мира оказался стариком с жидкой бородкой, в очках.

– У Ивана свадьба, что ли? – спросил Костя.

– Во дает, человечище, – удивился старик в очках. – Так нарезался, что забыл, зачем пришел.

– А зачем я пришел? – спросил Минаков.

– На похороны ты пришел, человечище.

– На похороны?

– Ну да! Забыл?

– Начисто.

– Во даешь, человечище… Прямо удивляешь меня… Дружка своего Ванька хоронит. Забыл?

– Забыл. Что за дружок такой?

– Откуда мне знать… С завода какой-то… Утоп сегодня… Надоел ты мне, человечище. Пусти, я выпить хочу.

Старик сделал попытку взойти на крыльцо, но не смог.

– А вы через окно, – посоветовал Костя. – И мне подайте, и закусочки заодно.

– Верно, – сказал старик. – А ты парень не дурак. Только пьешь много… Мельтешишься… Пить много вредно. Алкоголь – враг здоровья. Читал?

Старик доплелся до окна и стал кричать неожиданно густым, сильным басом:

– Эй! Братва! Киньте бормотухи и кусок чего-нибудь.

– Пусть Иван сам вынесет, – подсказал Костя. – Мне с ним потолковать надо.

– Вань, а Вань!

Младший бухгалтер боялся, как бы его не увидел кто из заводских, и на всякий случай отступил в тень.

– Вань! Вынеси бормотухи и пожрать чего-нибудь!

Но старика никто не слышал. Из дома несся невнятный гул, который покрывал голос Ивана Бондаря – Железные руки:

– Он был хорошим парнем! Я его любил! Он был не злобным человеком, а кто из нас не злобный? Поднимите руки! Нет? Против? Нет? Воздержавшихся? Нет? Принято единогласно. Все мы злобные, хоть в разной степени, а он был не злобный. Поэтому выпьем не за него, нет, ему это теперь совсем не нужно. А выпьем за нас! Чтобы мы меньше злобились друг на друга!

Кто-то зааплодировал, как на собрании.

– Почитай, что с утра гуляем, – похвастался старик. – Ванька-то как узнал, собрал нас, всех соседей, товарищей своих всех собрал и говорит, человечище, следующее: «Давайте, друзья, проводим этого парня в последний путь по-человечески». Вот, почитай, с утра и поминаем. Хороший он парень, Ванька-то, душевный. И еще учти: не при найденном теле.

– Как это не при найденном теле? – поразился Костя. – Разве так можно?

– В том-то и дело, человечище! – радостно воскликнул старик в очках. – Тело-то нам зачем? Мы душу поминаем, а не тело! Уж и похлопотал наш Ванька-то! И могилу сам сбегал вырыл, и гроб сам сколотил.

– И все без тела?

– Без тела, – с гордостью сказал старик. – Тело-то теперь недели три по дну волочь будет, пока в море не выбросит. А там его, это тело, ищи-свищи. Тело пусть рыбы поминают, а мы – душу. Понял, как Иван решил? Иван – голова.

– А доказательства, что утонул, есть? – спросил Костя.

– Есть. Точные. Барахлишко его нашли. И свидетель есть, как он захлебся. Все, человечище, у нас по путю. Мы по закону гуляем. Имеем мы право в последний путь хорошую душу проводить? Имеем. А тело нам без надобности. Телом пусть милиция занимается. За это они деньги получают. Иван, а Иван!

Старик опять закричал в окно. На этот раз его услышали. Из дома вышел Иван Бондарь с бутылкой, стаканом и куском курицы. Он был прилично пьян.

– Ну, чего ты разорался?

– Взойти на крыльцо не могу, – пожаловался старик, – а душа горит. Опять же человек какой-то привязался. Вылез из кустов и привязался… Вдрезину пьяный…

– Какой еще человек?

Иван вгляделся в Костю.

– Это я… – сказал Костя. – Минаков Константин… из бухгалтерии.

– Минаков! – пробормотал старик. – Минаков из бухгалтерии? Так мы тебя сегодня хороним, человечище!

– Верно, – пробормотал Иван. – Хороним тебя, речи про тебя говорим, а ты тут под окном стоишь.

– То тело его стоит, – сказал старик, беря бутылку из рук Ивана и прикладываясь к ней. – Тело пущай себе стоит, мы душу хороним.

– Это верно… – Иван присел на ступеньку крыльца и тоже выпил из бутылки. – Костю Минакова мы сегодня хороним… Хороший парень был…

– Я и есть Костя Минаков, – пробормотал младший бухгалтер.

– А ты не перебивай, когда с умными людьми говоришь.

– Верно, дед Петро, говоришь, – пробормотал Иван. На свежем воздухе его совсем развезло. – Ты, Минаков, хорошим парнем был. Хотя и тряпкой… Но это потому, что непричесанный… Жизнь тебя не причесала… А в принципе ты хороший парень был… Потому я и не поверил той брехне, что ты бандит… Это тебя кто-то нарочно в петлю сунул… Я еще разберусь кто… Я до него доберусь… От меня он все равно не уйдет… А ты… Ну какой из тебя бандюга?.. Ты бандюгой быть никак не можешь… Я им всем назло поминки по тебе устроил. Понял? Показать, что не верю. Не верю, и все. Это мое личное убеждение. А личное убеждение Ивана Бондаря чего-нибудь да стоит… Ты ошибку, Минаков, совершил… Почему к нам в цех не пошел, когда я тебя звал? А? Мастером бы стал… Мы бы тебя в обиду не дали… У нас в цеху настоящие ребята… Не послушался Ивана, потому и погиб. Давай, дед Петро. За Костю Минакова!

– За Костю Минакова! Стой! А ты чего не пьешь? – воскликнул дед-завистник.

– За себя как-то неприлично.

– Ничего! Можно! Ванька новый обряд придумал. Душу провожать, а не тело. Тело твое нам без интересу… Я тоже вот так уйти хочу. С факелами…

– Верно, Костя, выпей, брат, за себя!

Чтобы отвязаться от пьяных, Костя глотнул какой-то обжигающей жидкости.

– За Костю Минакова, хорошего парня!

– За Костю Минакова, хорошего парня! Ну а ты чего молчишь? – дед сердито замахнулся на Костю.

Костя достал из кармана блокнот, нашел неразмокший листок, шариковую ручку, спасшиеся вместе с ним, и написал:

«Иван! Я жив. Ни в чем не виноват. Помоги мне. Жду в Дивных пещерах, что возле моста. Костя Минаков».

Затем младший бухгалтер вырвал листок и сунул его в карман увлеченному разговором Ивану – Железные руки. Тот ничего не заметил.

– Ну я пошел, – сказал Костя.

Ему никто не ответил. Минаков побрел со двора.

…Уже с бугра, за Петровском Костя увидел, что из города движется цепочка огней по направлению к кладбищу. Это с факелами, по новому обряду, изобретенному Иваном Бондарем, как фараона, хоронили его, Костю Минакова.

 

13. В ПОНЕДЕЛЬНИК, 2 СЕНТЯБРЯ, ВЕЧЕРОМ

В понедельник, 2 сентября, поздно вечером прибыли спасатели. Они доехали на грузовике до входа в Дивные пещеры и при свете фар, не обращая внимания на моросивший дождь, стали сгружать оборудование, разматывать какие-то катушки. Все быстро, споро, со знанием дела. Небольшая толпа самых любопытных жителей Петровска обсуждала их действия.

– Здорово орудуют.

– Еще бы. Специально натренированы.

– Из Суходольска, что ли?

– Ха! Из Суходольска… Где в Суходольске ты видел пещеры? Там одна канализация. Из Крыма специальным самолетом привезли. Пещеролазы называются. Навроде как собаки-ищейки… В темноте и видят, и чуют след.

– Ишь ты…

Толпа замолчала, уважительно разглядывая молчаливых, крепких пещеролазов в брезентовых робах. Потом опять потекли тихие разговоры.

– Не то найдут?

– Обязательно найдут. У них пещерная карта есть, такая специальная. Говорят, еще от царя сохранилась.

– Брехня все это. Пещеры аж до самого моря, и на все карты?

– Говорят…

– А может, у них ультразвук? Сейчас, читал, ультразвуком камни просвечивают, – сказал интеллигентный голос.

– И я читал. Еще лазар есть. Наскрозь камень нижет.

Толпа опять почтительно помолчала, отдавая дань достижениям науки и техники.

– Найти-то найдут, да в каком виде…

– Люди без еды по три месяца живут, а вода в Пещерах есть…

– Сердце не выдержит. Попробуй посиди в темноте один…

– Это верно. Сердце может не выдержать.

– Тут еще от характера зависит, от воли.

– И от бога.

– При чем тут бог?

– При том.

– Каждый в этих делах сам себе бог. Я так считаю: кто захочет жить – тот выживет.

– Кому на роду что написано…

– А мое мнение такое. По полезности. Ежели он полезен человеческому роду, нужен – то выживет, а ежели этот индивидуум не нужен людям – то погибает. Закон эволюции называется. Еще Дарвин открыл, – сказал тот же интеллигентный голос.

– Если бы так…

– Ну насмешил! Тогда бы весь мир из полезных людей состоял. А сколько нечисти вокруг!

– Каждый человек по-своему полезен. Нечисть тоже нужна. Если бы не было нечисти, то не с кем было бы бороться и прекратилась бы эволюция. Опять же по Дарвину, – солидно возразил интеллигентный голос.

– Ну хватанул! Нечисть ему потребовалась!

– Гляди, братва! Милиционер с ними идет!

– Да это наш! Кобчиков!

– Не то Минакова брать?

– Гляди – и пистолет…

– Да… Кому-кому, а уж Минакову лучше бы заблудиться насовсем.

– Минаков же утоп, братцы!

– Не утоп, а смылся в Пещеры. Отстаешь от жизни.

– Я отстаю? Утоп! Это точно! Одежу и деньги нашли!

– А последние данные говорят об обратном! – раздался интеллигентный голос.

– Братцы! Брехло идет! Вот у кого спросим!

К толпе быстрым шагом приближалась Циц.

– Мужики! Что здесь происходит? – Циц врезалась в толпу. – Деточка, убери свою попу. Пропустите, мужики…

– Слушай, Брехло, у нас тут спор вышел. Утоп Минаков, или залез в Пещеры?

– В Пещерах он! В Пещерах! – затарахтела Циц-Брехло. – С деньгами!

– Деньги-то в реке выловили! Как же это – с деньгами?

Женщина, знающая все, что происходило, происходит и будет происходить, заволновалась:

– Ты что, мне не веришь? Раз говорю – с деньгами, значит, с деньгами. В реке выловили незначительную часть. А с основным капиталом он ушел.

– Каким еще основным капиталом?

– Золото, брильянты, деточка, грабил он. Кассы сберегательные грабил, магазины. В Суходольск специально ездил, даже в Москву летал.

– О, господи!

– И еще вам скажу, – продолжала Циц быстро, сама себя перебивая. – Жену Рудакова он убил.

– Ну?!

– Да. За триста тысяч. Рудаков ему триста тысяч уплатил. Махинациями на заводе награбил. И командированного Минаков укокошил.

– Тоже по просьбе Рудакова? – спросил насмешливый интеллигентный голос.

– Нет. Это уже по собственной инициативе. За полюбовницу свою. Ленка Перова была полюбовницей Минакова, а командированный ее соблазнил – вот он и укокошил того командированного, деточка.

– Страсти-то какие! Господи!

– Куда же милиция смотрит?

– Что ему милиция? Он же гипнозом обладает!

– Гипнозом?!

– Ага. Кобчиков в него три обоймы выпустил, да пули голубчика обогнули и ушли в «молоко». Вот оно как, деточка.

– Ко всему прочему он еще и йог, – сказал насмешливый интеллигентный голос.

– Ёг? Какой ёг? Это что на головах стоят? – заволновалась толпа.

– Он самый, – отозвался тот же голос. – По три недели может не пить, не есть, в туалет не ходить и не дышать.

– Так на ево святой крест наложить, – посоветовала какая-то бабка.

– Он десять классов кончил, – возразил интеллигентный голос. – На образованных, бабушка, святой крест не действует.

– Ну, ловкий парень! Всех обвел! – не к месту вдруг восхитился кто-то.

– После такого, что натворил, будешь ловкий… – обиделся почему-то его сосед.

– А вот Бондарь говорит, что здесь что-то не так. Не виноват Минаков. Даже похоронил его душу. – Голос прозвучал робко.

– Виноват, не виноват – милиция разберется. Они за это деньги получают.

– Гляди, братцы, уходят!

Цепочка спасателей, нагруженных снаряжением, медленно двинулась ко входу в Пещеры. Еще не доходя до черного, мрачного отверстия, пещеролазы зажгли мощные фонари, стали их настраивать. Плотные лучи, похожие на длинные белые скалки, заметались по склонам горы, доставали до самого моста, высвечивали ажурное строение, делали его серебристым. Потом цепочка, такая же слаженная в движениях и молчаливая, скрылась в Пещерах. Возле грузовика остался лишь сторож. Шофер, из местных, давно ушел домой.

– Расходись по домам! Нечего глазеть! Теперь неделю шли приветы и жди ответа! – сказал сторож толпе и стал устраиваться на ночлег в кузове грузовика.

Толпа, возбужденная необычным событием, нехотя побрела от Пещер.

– Может, клад найдут…

– Клад Старик бережет. Кровью своей оросил.

– И Старика заарестуют. И кровь не поможет.

– Как же… Старика заарестуешь… Он сам их заблукает.

– В общем, чего-нибудь да найдут.

– Это уж точно. Кости найдут. Костей там, наверно, хватает. Поднакопилось за тыщи лет…

На этом разговор иссяк.

…Спасатели появились в Петровске по двум причинам. Во-первых, исчез при осмотре Пещер ревизор Токарев. Его искали собственными силами, но напасть на след не удалось. Почти следом в Пещерах заблудились член комиссии из центра и лесник Юра. Это уже было серьезно. Трое в Пещерах… В довершение всего под землю скрылся опасный преступник Минаков. Вот почему Москва, почти не споря, сразу же специальным самолетом выслала целую группу спелеологов. Тем более что факты были абсолютно точны. Главный инженер завода Громов рассказал в милиции, что, как он ни отговаривал гостей от осмотра Пещер, те все же настояли на своем. Правда, со вторым пропавшим – членом комиссии пошел не он, а лесник Юра, но лесники обычно хорошо ориентируются в лесу, а не под землей. Все трое наверняка заблудились в Пещерах.

И все же вряд ли так быстро удалось бы выбить целую группу опытных спасателей, если бы не Минаков. В Пещерах скрывался опасный преступник. В любое время он мог выйти наружу и улизнуть на все четыре стороны. Тогда и над районом и над областью повиснет нераскрытое преступление.

Таким образом, Костя Минаков, сам того не ведая, помог ускорить приезд спасателей.

Сведения о том, что Костя Минаков скрывается в Пещерах, принес в милицию Иван Бондарь – Железные руки.

В этот день всегда добродушный начальник милиции капитан Яковлев пришел на работу в пресквернейшем настроении. Во-первых, эти трое в Пещерах постоянно стояли у него перед глазами и даже снились ночью в виде болтающихся на ниточках скелетов. Хорошо хоть деньги удалось найти и вернуть в кассу. Спасибо дружинникам. Выручили, как всегда… Пришлось мобилизовать общественность, и люди почти сутки прочесывали реку. Из области чуть ли не всему Петровску пришла благодарность. Но с деньгами этими история темная. Грабитель Минаков утонул на глазах Кобчикова, и никаких денег при нем не было. Где же они были и как попали в реку?

Вторая причина плохого настроения: врачи категорически посадили Яковлева на строгую диету. Целых два дня капитан мужественно крепился – сидел на твороге и яблоках, а на третий день сорвался и теперь мучился и казнил себя.

И, в-третьих, Яковлева расстроило несерьезное поведение его помощника Кобчикова, который самовольно, в одиночку стал преследовать Минакова и утопил его в реке.

В довершение всего утром домой Яковлеву позвонил из милиции дежурный и доложил, что ночью в городе произошла хулиганская выходка. На кладбище с большими почестями похоронили находящуюся в гробу фотографию Минакова.

И кто же виновник этого невиданного происшествия? Хулиган, пьяница, дебошир? Нет. Фотографию хоронил передовой рабочий, всеми уважаемый человек, активный дружинник – капитан очень ценил его именно как дружинника, своего человека – слесарь инструментального цеха Иван Бондаренко по прозвищу Иван – Железные руки. Вот тебе и Железные руки… Вот тебе и дружинник…

Чем больше капитан Яковлев думал об этом коварном предательстве, тем обиднее ему становилось. Сколько хулиганов доставил в милицию Бондаренко, а сейчас сам сделался хулиганом. Да еще каким!

Часам к одиннадцати капитан Яковлев до того распалил себя, что уже было поднял трубку, чтобы позвонить на завод главному инженеру Громову, замещавшему сейчас директора, рассказать все, как было, и попросить доставить к нему на допрос Ивана Бондаренко, как вдруг сам Железные руки возник у начальника милиции на пороге.

Воцарилось молчание.

– Ну? – спросил Яковлев наконец. – Садись, рассказывай.

Иван Бондаренко сел на стул.

Капитан пододвинул к себе чистый лист бумаги и достал шариковую ручку.

– Рассказывай. Все с самого начала. Как хоронил с почестями фотографию преступника. Как буянил всю ночь. Как жег факелы, что категорически запрещено правилами противопожарной безопасности – сам знаешь, что в городе полно камышовых крыш.

– Не то дело завести хочешь, гражданин начальник? – спросил Иван преувеличенно испуганным голосом.

– Не паясничай, – строго сказал Яковлев. – Рассказывай.

И бывший верный помощник, а ныне возмутитель ночного спокойствия города Петровска стал рассказывать. Иван говорил горячо. Он говорил, что е самого начала не поверил, что Минаков преступник. Что Минакова кто-то ловко подсунул вместо себя. Такой добрый и честный парень, как Костя, не мог совершить ограбление. С этой мыслью он, Иван Бондаренко, ходил к главному инженеру Громову и к младшему лейтенанту Кобчикову (младший лейтенант, который вошел во время разговора, мрачно кивнул, подтверждая слова слесаря). Ходил еще к некоторым. Но ему никто не поверил. Более того – младший лейтенант Кобчиков по собственной инициативе, хотя его никто не уполномочивал, утопил Костю Минакова.

Вот тогда-то назло всем Иван и устроил «похороны души» Минакова. Да, были и факелы, и могила, и песни – кстати, сейчас могила уже раскопана, гроб с фотографией извлечен и место захоронения употреблено по своему прямому назначению – за чем другим, а за этим дело не станет. Иван Бондаренко виноват, что нарушил сон людей и готов понести наказание как мелкий хулиган. Но Костя все же не виноват.

В этом месте Железные руки прервал свою речь и положил перед начальником милиции записку Минакова, которую обнаружил сегодня утром, когда полез в карман за мелочью, чтобы опохмелиться в парке пивом.

Он плохо помнит вчерашние «похороны души», однако смутно припоминает, что вроде бы разговаривал с самим покойным Минаковым. Он помчался к Пещерам, чтобы встретиться там с младшим бухгалтером, но нигде его не обнаружил. Может быть, Костя заблудился ночью в Пещерах?

Вот почему он, Иван Бондаренко, пришел в милицию. Он по-прежнему считает Минакова невиновным, требует немедленно начать поиски в Пещерах и попутно приступить к поимке настоящего грабителя. Если все это не будет принято, то он, Иван Бондаренко, сам предпримет расследование и приволокет настоящего бандита живым или мертвым прямо в областную Суходольскую милицию.

Горячая речь Ивана – Железные руки достигла цели. Оба милиционера переглянулись. Но, наверно, большее впечатление, чем речь, произвела записка, написанная рукой самого Минакова. Значит, младший бухгалтер жив – Кобчиков вздохнул с облегчением и приободрился: теперь нагоняй. за самовольную погоню будет не таким сильным.

Заверив Ивана Бондаренко, что они немедленно начнут поиски Минакова и внимательно разберутся в его деле, капитан Яковлев отпустил Ивана.

– Буду следить за каждым вашим шагом, – сказал на прощание организатор «похорон души».

Едва он вышел, капитан Яковлев спросил своего помощника:

– Ну что скажешь?

– Сначала надо поймать.

– Это правильно.

Капитан потянулся к телефонной трубке.

– Сейчас позвоню в область, потороплю насчет спасателей. Теперь-то уж быстрее дадут. Как-никак не просто человек пропал, а преступник. Ну а вообще-то?..

– Вообще-то… У меня появились какие-то смутные идеи… Давно уже… Пропажа людей в Пещерах, ограбление кассы, исчезновение жены Рудакова, странное поведение Минакова – не связано ли все это? Я даже некоторым образом начал «частное расследование». Так, для себя… не действует ли тут группа?

– Ты начитался детективов, – сердито пропыхтел капитан. – Еще этого нам не хватало…

Но младший лейтенант Кобчиков был молод, горяч и честолюбив. Глаза его уже сверкали, мозг лихорадочно работал. Ему-то как раз этого и не хватало! Уж тогда-то он покажет себя! Но сначала надо найти Минакова, допросить его как следует! Если пропажа людей и ограбление кассы связаны, то Минаков никакой не преступник. Мальчишка не может провернуть такое дело. Значит, рядом затаился настоящий, матерый бандит, из тех, которых младший лейтенант видел лишь в приключенческих фильмах. А возможно, и несколько бандитов.

Вот почему младший лейтенант Кобчиков сам пошел вместе со спасателями. Ему не терпелось раскрыть «ограбление века».

 

14. БЫСТРЫЙ ФОКСТРОТ

Духовой оркестр на Петровском заводе, состоящий в основном из пенсионеров, умел играть только похоронные марши, ибо был создан главным образом для похорон. Впрочем, если похоронный марш играть медленно, то получается вальс, а если в быстром темпе – то фокстрот.

Главного инженера провожали с духовым оркестром. Старички-пенсионеры стояли на перроне вокзала, куда вот-вот должен был подойти скорый поезд Москва – Сочи, и усердно дули в свои огромные, тускло сверкающие в вечернем свете фонарей трубы, извлекая из них то медленный вальс, то быстрый фокстрот. Однако иногда старички забывались, и тогда над перроном неслась унылая траурная мелодия.

Евгений Семенович Громов в кремовом капитанском кителе с золотыми пуговицами, высокий, подтянутый, стоял, улыбаясь, в центре толпы заводчан, просто зевак, сбежавшихся на звуки оркестра, пожимал руки, принимал цветы, складывал их на левую кремовую, великолепную капитанскую руку.

Капитанские кители только-только вошли в моду, в столице их носили лишь самые отчаянные модники, имеющие доступ к ультрадефициту, а Евгений Семенович уже красовался в кителе на перроне в Петровске, радуясь прикосновению к плечам упругой, скользкой заграничной материи, перехватывая с золотых пуговиц горящие глаза молодых женщин и девушек, завистливые – парней, чувствуя себя наконец-то снова баловнем судьбы.

Капитанский китель каким-то чудом выскочил из валютного экспорта, попал в сеть снабжения потребсоюза, сверхъестественным образом миновал, никого не заинтересовав, центральную, затем областную базы снабжения и, наконец, целым и невредимым, прямо в целлофановой упаковке с неповрежденными иностранными заклейками попал в Петровский райпотребсоюз. Тут-то его и выловил сам начальник райпотребсоюза, человек молодой, следящий за модой, а выловив, задумался: кому бы его предложить? Перебрал всех из петровского начальства, и оказалось, что некому, кроме Евгения Семеновича. К тому же райпотребсоюзовский босс был в некотором роде должником главного инженера: тот недавно сложил ему силами завода в доме печь, не печь, а чудо-печь из огнеупорного, доменного, кирпича, способного выдерживать температуру трех тысяч градусов по Цельсию. Правда, такую температуру начальник райпотребсоюза развивать не собирался, но все равно было приятно иметь печь из доменного кирпича, и поэтому начальник райпотребсоюза продал капитанский китель Евгению Семеновичу.

Вот почему в этот чудесный тихий вечер, благоухающий последними маттиолами, запах которых доносился из привокзального сквера, Евгений Семенович был столь наряден и неотразим.

А чуть в стороне, отдельно от толпы стояла одетая хоть и нарядно, но провинциально поникшая Леночка с некрасивым, опухшим от слез лицом, растрепанной прической. Она была на грани истерики. Кассирша кусала губы и давно бы не выдержала, расталкивая толпу, кинулась бы к своему возлюбленному, повисла бы на крепкой, загорелой шее, завыла по-бабьи, как по покойнику, обливая кремовый капитанский китель жгучими слезами, разбрасывая ненавистные цветы, и только стальной взгляд Евгения Семеновича, который он время от времени бросал на любовницу, удерживал Леночку на месте. Прекрасную кассиршу гипнотизировал этот властный, жесткий взгляд. Как теперь она будет без него жить? Как?

В тот вечер, когда утонул Черноусый, Громов встретился с Леночкой на квартире, как и договаривались, в половине десятого. Леночка прибежала запыхавшаяся, пахнущая острыми, с луком, котлетами, которые она дома нажарила – их так любил Евгений Семенович – и которые еще шипели в кастрюльке на дне большой хозяйственной сумки; в этой сумке были, кроме котлет, и лук – только что с грядки, и запеченная в печи картошка, и вареный, обжаренный в масле цыпленок, и еще много кое-чего.

Она прибежала, как всегда, взволнованная свиданием, бросила сумку, кинулась к своему любимому. Тот отстранил ее, криво улыбнулся:

– Деньги утонули в реке. Один твой сообщник тоже пошел в гости к рыбам, другой смылся. Поздравляю тебя.

От таких непонятных, страшных слов, а главное, от этого отстраняющего, ледяного жеста обмерла Леночка, села на стул.

– Что это значит? – прошептала она. – Какой сообщник? Почему утонули деньги?..

– Не придуривайся! Ты прекрасно все знаешь! Ты предала меня!

Евгений Семенович говорил спокойно, даже с некоторым пафосом. Честно говоря, он даже рад был такому обороту дела. Черт с ними, с деньгами. Разве это деньги? Деньги впереди… Зато он избавлялся от этой глупой провинциалки, его участие в ограблении кассы теперь невозможно доказать, а главное, прекрасная кассирша теперь-то уж будет молчать.

– Я не виновата! Я не знаю, о чем ты…

– Прекрасно знаешь. Нам не о чем больше говорить. Тем более наши пути расходятся: меня забирают в Москву.

– Ах, вот в чем дело! – почти радостно закричала кассирша. – Теперь я понимаю! Понимаю бред, который ты несешь! Стала не нужна? Московской захотелось? Не выйдет! Я заявлю на тебя, мерзавец!

– Заявляй. Тебя посадят, а я чист. Я ни о чем не знаю. Ни о каких деньгах.

– Найдут… этого… в Пещере… – тихо сказала Леночка.

Громов пожал плечами.

– Даже если найдут. Он ушел сам. Есть свидетели.

– Подлый, отвратительный, скользкий уж… Но не удастся!

– Кстати, ужи не скользкие. Это все выдумки. Они просто холодные. Ты держала когда-нибудь в руках ужа?

– Да, держала! Тебя!

– Разве я скользкий?

– Мерзкий и скользкий! Мерзкий и скользкий! Мерзкий и скользкий!

С Леночкой сделалась истерика. Евгений Семенович дождался, когда кончится истерика, вежливо напоил водой.

Леночка немного успокоилась. Она сидела на стуле вся в красных пятнах и думала. Громов не мешал ей. Потом кассирша тряхнула растрепанной головой и сказала:

– Ну теперь мне все ясно… Да, у тебя все было продумано заранее… Ты заранее решил сделать меня своей сообщницей и прикинулся влюбленным. И в тот вечер ты специально остался в заводоуправлении – никакого междугородного разговора ты не ждал… Ты ждал Костю Минакова. Ты заранее назначил ему командировку, потом натравил его на меня – подсунул грязное письмо про ревизора… А меня заставил снимать кассу – сказал, что недодала десятку. После скандала ты вошел и без труда уговорил меня ограбить кассу… Ты ведь умный, а я доверчивая, влюбленная дура… Потом ты испугался… Что я проболтаюсь.. И ты стал пугать меня Стариком… У тебя есть сообщник… Не знаю кто… Может быть, твой шофер… Не знаю… Но кто-то есть. Он по твоему заданию позвонил мне в бухгалтерию… Потом перехватил возле аптеки…

Леночка замолчала.

– Давай дальше, – спокойно сказал Евгений Семенович.

– Ты страшный человек… Очень страшный… Ты безжалостен к своим врагам… Даже не к врагам, а к тем, кто тебе мешает… Теперь я понимаю… У вас со Шкафом были какие-то дела… Ты вместе с деньгами взял из сейфа документы, Шкаф стал тебе не нужен, даже опасен, и ты избавился от него. Может быть, ты специально убил его жену, чтобы Рудакова арестовали. Не могу сказать точно… Но то, что подбросил скелет ему в сад – в этом я уверена. Кости-то, как показала экспертиза, трехсотлетней давности оказались… Откуда он взялся? Конечно, из Пещер… Кто таскается туда постоянно? Ты. Ты знаешь там все ходы и выходы, у тебя есть таблица Пещер. Я сама наткнулась на нее в квартире, когда убирала… Трехсотлетний скелет – это же смешно! Но тебе важно было оттянуть время. И вот ты дождался. Теперь тебе никто не мешает. Кроме меня. Теперь пришла моя очередь. Уж не знаю, что там получилось с деньгами… Но ты обрадовался возможности освободиться от меня. И запутать в свои дела еще больше. Сейчас я знаю, почему ты так спокоен, знаю, о чем ты думаешь. Ты обдумываешь, как бы получше убрать меня. Ага, думаешь ты, она все знает, надо ее убрать. Брось зря ломать голову. Ничего не выйдет. Конечно я любила тебя и сейчас люблю… Но не доверяла с самого начала. Оказывается, можно любить и не верить… Так вот… Я веду дневник… Я там все писала… Все сомнения… Насчет тебя… Если что со мной случится… Мама знает, где дневник… Я ее предупреждала… Вот так, Все Знающий Интриган… Оказывается, есть и поумнее тебя. Сейчас я уйду. А ты подумай. Стоит ли расставаться со мной? Не бойся. В милицию я сейчас не заявлю. Можешь не следить. Отдыхай.

Леночка встала и вышла из квартиры. Главный инженер ее не удерживал. Кассирша шла домой, не оглядываясь, но ей всю дорогу слышались сзади осторожные шаги…

Утром, когда стало достоверно известно, что деньги украл Минаков, и что он утонул во время попытки уйти от погони, и что половина награбленной суммы выловлена, высушена, отутюжена и водворена в заводскую кассу, Леночка, вся красная, возбужденная, прибежала к Громову в кабинет.

– Ну?! Теперь ты веришь?

Евгению Семеновичу ничего не оставалось, как сказать:

– Верю.

– Значит, ты берешь меня с собой?

В любую минуту в кабинет мог кто-нибудь войти.

– Приходи вечером. Обсудим, – коротко сказал главный инженер, глядя на дверь.

Они встретились вечером и проговорили почти до утра. В заключение решили: Громов едет в Москву и, как устроится, забирает к себе Леночку. Это было решено вслух. А про себя каждый думал свое.

Кассирша: «Не возьмет – буду шантажировать всю жизнь. Изведу».

Громов: «Прочь из этого вонючего городишки, а там видно будет».

…И вот наконец до прихода московского поезда осталось всего несколько минут, он, Громов, стоит на перроне, улыбается, принимает цветы и одновременно укрощает взглядом находящуюся на грани истерики Леночку.

«Только не приходи провожать», – предупреждал главный инженер. Кассирша пообещала, но все же не выдержала, пришла.

Начались речи. Говорил заместитель Громова. Он говорил, что Евгений Семенович был талантливым организатором, отличным инженером, замечательным человеком. Заместитель произносил слова горячо, искренне. Громов знал, почему он так говорит. Заместитель радовался, что теперь становился главным инженером.

Держал речь и начальник райпотребсоюза, который достал Евгению Семеновичу капитанский китель. У этого проскальзывали печальные нотки. Громов обещал ему для нового дома списанную котельную, и вот теперь котельная горела синим пламенем.

Говорил еще кто-то. Громов слушал вполуха, поглядывая в сторону, откуда должен был появиться поезд. «Как на похоронах. Все фальшиво», – думал Евгений Семенович.

Единственный человек, который, наверно, искренне, бескорыстно жалел, что Громов уезжает из Петровска, был директор завода Иван Иванович Смыслов. Перед отъездом Евгений Семенович зашел к нему в больницу попрощаться. Ивану Ивановичу стало лучше. Он уже ходил по палате и чуть не расплакался, увидав Громова. Они посидели, помолчали.

– На заводе все в порядке, – сказал Евгений Семенович. – Вот только дача новая сгорела. Халатность строителей. Пришлось списать.

– Ну зачем тебе столица, Женя? – Иван Иванович первый раз назвал своего помощника по имени. – Ведь дело не в городе и должности. Лишь бы жилось хорошо. Разве тебе было плохо с нами?

– Хорошо, – ответил Громов, добавив в душе; «Пропади вы все пропадом».

– Эх, Женя, Женя… Все бежим, бежим… А зачем бежим, куда бежим? Все ищем, где лучше. Лучше, как известно, там, где нас нет. Человек должен делать лучше то место, где сам живет, а не бежать в поисках чего-то более соблазнительного.

– Все правильно, – сказал Евгений Семенович. Ему уже надоел визит, и главный инженер украдкой поглядывал на часы. – Только это все теория, а на практике получается…

– Так надо делать теорию практикой.

«Вот ты и наделал себе инфаркт и паралич, старый дурак», – подумал Громов, а вслух сказал:

– Так я пойду, Иван Иванович… Поезд скоро. Рад, что у вас все хорошо…

– Ну иди, только смотри, как бы хуже не было…

– Не будет хуже, – вслух сказал Евгений Семенович («Тьфу, тьфу», – про себя).

– Если что – к нам…

«Скорее под поезд», – мысленно ответил Евгений Семенович. Они поцеловались. Потом Смыслову стало плохо с сердцем, прибежала сестрами Громов торопливо ушел.

«Да, Смыслов – мечтатель, романтик. Такие тянут воз, пока не упадут. Ничего не видят, не понимают в жизни. Умрет старик через пару месяцев», – думал Громов, поглядывая в сторону юга.

– Идет! – заорал кто-то.

Послышался свист, потом стук колес подходящего состава. Духовой оркестр грянул было сгоряча похоронный марш, но потом спохватился и торопливо преобразовал марш в быстрый фокстрот.

Похоронный марш словно ударил Громова. Он повернулся, схватил свой чемодан – все барахло он бросил на квартире, взяв лишь самое необходимое, – и побежал к вагону с номером четырнадцать. Евгений Семенович понимал, что поступает нетактично, невежливо, даже странно, но ничего с собой не мог поделать. Ноги сами несли его – скорее, скорее отсюда!

Толпа побежала за ним. Оркестр сбился с ритма, заиграл растерянно вальс, потом снова фокстрот, сам собой вылез похоронный марш. Дирижер-старичок безнадежно махнул рукой и предоставил своим подопечным играть что хотят.

Пассажиры прибывшего поезда с удивлением высовывались из окон, волновались…

– Что здесь происходит?

– Кого-то хоронят.

– Тело будут грузить? Разве можно мертвое тело грузить в пассажирский поезд?

Громов единым духом вскочил в вагон. Кто-то подал ему чемодан, охапку цветов. Поезд тут же дернулся. Перрон поплыл. Оркестр наконец сориентировался и грянул быстрый фокстрот. Толпа закричала, побежала по перрону.

И вдруг вперед вырвалась Леночка. С побелевшим лицом, сцепив зубы, она бежала рядом с вагоном. Поезд набирал скорость, а она все бежала и бежала, не отрывая глаз от лица Громова.

Потом все-таки отстала. Замелькали знакомые домики, гордо проплыла телебашня. Громов с удовольствием смотрел в окно. Ему нравилось, что наконец-то все это уплывает, проваливается в тартарары.

Кто-то дотронулся до плеча Евгения Семеновича. Он резко обернулся. Это был член комиссии сморчок-очкарик Володя.

– Разве вы еще не уехали? – удивился Громов.

– Как видите. Сидел в гостинице, читал.

– Что же вас задержало? Наверно, влюбились в кого-нибудь, – пошутил Евгений Семенович.

– Представьте себе, не влюбился, несмотря на все ваши усилия… Читал документы. Очень любопытны документы вашего завода.

– Что это значит?

– То и значит. Поговорим в Москве.

Что-то неприятное поползло по позвоночнику Евгения Семеновича, поцарапало душу, будто всхлип похоронного марша.

Громов прошел в свое купе, волоча цветы и чемодан. Сосед по купе, высокий пожилой человек профессорского вида, с любопытными глазами шестилетнего ребенка, вместо приветствия сказал:

– Это вас так чествовали? Здорово. Даже оркестр. Прямо позавидуешь. И цветы. Мне в жизни ни разу не похлопали. А я построил самую высокую в мире водокачку.

– Вот как? Это было трудно?

– Не скажу, чтобы очень, но я к этому шел всю жизнь.

– К водокачке?

– Ну да.

– Чрезвычайно интересно. А зачем?

– Хотелось.

– Очень любопытно. Сейчас вы мне будете рассказывать. И я вам поаплодирую. А для начала по маленькой на сон грядущий. Не возражаете?

– Нисколько.

Евгений Семенович открыл чемодан, вынул коньяк, пакет с домашними деликатесами, которые приготовила ему в дорогу Леночка, сходил за стаканами. Цветы он закинул на верхнюю полку.

– Вы, наверно, артист? – спросил сосед по купе.

– В некотором роде все мы артисты.

– Но не всех так провожают: играют фокстрот и бросают цветы!

– Вы правы. Однако и тем, кому играют, надо торопиться вовремя унести ноги, – вырвалось у Громова. – Однако выпьем за вашу водокачку.

– За водокачку не надо, – попросил профессорского вида мужчина. – А то я заведусь на всю ночь.

– Вам она так дорога?

– Смысл всей жизни.

– Вот как, – удивился Громов, разливая по стаканам коньяк. – Тогда за водокачку в фигуральном смысле.

– Как это понимать?

– У каждого своя водокачка.

– За это можно.

Они выпили и закусили. За окном бежали темные деревья. Поезд прогрохотал по мосту. Выплыла большая белая гора и стала поворачиваться боком, словно давая полюбоваться собой. Громов и строитель самой высокой водокачки в мире молча наблюдали за ней.

– Красивая гора, – сказал строитель.

– Да… Здесь начинаются Дивные пещеры, – сказал Евгений Семенович задумчиво.

– Что за пещеры? – заинтересовался строитель.

– Идут на тысячи километров. До самого моря.

– А почему Дивные?

– Удивительные.

– М-да, – сказал попутчик Громова. – Не хотел бы я в них очутиться. А ведь, может, кто-нибудь там есть и сейчас… Бр-р… Холод… мрак… и неизвестно, где выход. У них есть выходы?

– Конечно, есть. И много.

– Но главное – не знаешь где?

– Вот именно. И куда. И зачем.

Громов налил еще коньяку.

– Как это понимать? Философия? – спросил попутчик, с удовольствием морщась после коньяка.

– Да. Все как в жизни. У каждого свой лабиринт. И каждый думает, что знает, где выход. Вы вот уверены, что ваш выход – водокачка.

– Да, уверен. – Строитель откинулся на спинку дивана.

– Ложный выход. Он никуда не ведет. Подумаешь – водокачка. Лет через двадцать не станет вас, лет через пятьдесят наверняка рухнет ваша водокачка. И все. И пыль.

– Ну, знаете! Так рассуждать – не стоит жить! – с веселой укоризной воскликнул строитель и засмеялся молодым смехом.

– Наоборот. Зная это, именно и стоит жить. Каждую минуту, каждую секунду. Жизнь воткнула нас в лабиринт, где полно ложных выходов. И в этом-то вся прелесть. Тыкаться мордой в ложные выходы, брести наугад, надеясь, что найдешь настоящий выход. А его нет. Вот в чем главная притягательная сила азартной игры, которую мы именуем жизнью.

Строитель водокачки задумался, потом неторопливо принялся обгладывать куриную косточку.

– Нет, – наконец уверенно сказал он. – Никакого лабиринта нет. У каждого относительно ясный и относительно короткий путь. Надо только правильно выбрать его, и тогда жизнь будет не рискованной игрой, а тихой радостью.

Громов вывернул из курицы ножку и стал жадно есть – он проголодался.

– Вы уверены? И всю жизнь вы ясно видели цель и стремились к ней? И достигли ее?

– В основном, конечно.

Громов задумался. А какова цель его жизни? Сможет ли он когда-нибудь вот так же открыто и уверенно сказать любому, чего добился он?.. И почему-то якорем спасения показалась ему Софья Анатольевна, едущая (он знал) в соседнем вагоне. Он посмотрел на строителя с ироническим прищуром.

– А вдруг через минуту в наше купе войдет красивая женщина и скажет: «Можно я буду третьей?» И потом уведет меня. А может быть, вас? И ваша жизнь полетит к черту, и вы наплюете на свою водокачку.

– Ну, во-первых, она не войдет. А во-вторых…

– Можно?

Оба разом обернулись. На пороге купе стояла красивая загорелая стройная женщина в нарядном цветном халате.

– Можно я буду третьей? Здравствуй, дорогой…

Это была Софья Анатольевна. Ее появление было столь неожиданным, и столь ослепительно сияли ее глаза, зубы, волосы, лицо, что строитель водокачки вытаращил белки и откинулся на спинку сиденья.

– Вот, – сказал Громов назидательно. – Я же вам говорил. Сейчас я вас покину. Вроде бы выход, да? Но это ложный выход.

– Мужчины, вы дадите мне выпить?

Оба засуетились, предлагая коньяку, закуску. В купе стало веселее, наряднее, запахло свежестью моря…

Вагон глухо постукивал по рельсам: в этом месте Дивные пещеры особенно близко подходили к земле…