1

Она встретила его в аэропорту в платье, которое он заказал ей по телефону. Конечно, не совсем в таком платье. Он просил, чтобы она надела шелковое макси; это же платье тоже было белым и тоже макси, но покрыто сеточкой розовых прожилок; было похоже, что поверх платья наброшена бледно-розовая марля.

В руках, как он и просил по телефону, она держала алый мак. Наверно, он рисковал, ведя по телефону за две тысячи километров такой странный разговор. Разговор наверняка слышали с десяток телефонисток, и, поскольку его имя было достаточно известно, вполне мог состояться анонимный звонок жене. Впрочем, он точно не знал, существуют ли еще телефонистки, то есть они, конечно, существуют, но слушают ли они разговоры, или связь осуществляется полностью автоматически?

Все-таки, наверно, слушают. Одно время у него была женщина; они вели себя крайне осторожно – встречались лишь в совершенно безопасных местах, при встречах не здоровались, разыгрывая незнакомых людей, лишь изредка звонили друг другу по телефону, уславливаясь о встрече, чаще, когда у кого-нибудь тяжело было на душе.

И все-таки позвонили жене. Впрочем, не обязательно это позвонила телефонистка; кто-нибудь из знакомых просто случайно вклинился в разговор – так иногда бывает, – узнал его по голосу и не мог удержаться, чтобы не позвонить жене. Редко кто удержится. Скорее всего это была женщина, которой он нравился. Он нравился многим женщинам. Нет, он не был высокого мнения о своей внешности, скорее всего женщин гипнотизировало его имя и то, что он повидал почти весь мир и умел рассказывать об увиденном.

Все-таки та женщина, что позвонила, была большой сволочью; хотя мало кто из женщин удержится, чтобы не позвонить, но эта наплела такого, чего он не говорил по телефону. Впрочем, может быть, эта анонимщица не была сволочью, а даже была хорошим человеком, просто ей было обидно, что он не обратил на нее внимание.

Такое случается часто: из-за ревности, а скорее всего от обиды человек совершает очень злые поступки.

Потом ему почти год пришлось налаживать отношения с женой. Самое обидное было не то, что жена весь год упрекала его, плакала и даже оскорбляла. Самое обидное было то, что он лишался свободного времени. То есть он не лишался свободного времени, а просто над его свободным временем возник жесткий контроль. Иначе говоря, каждый вечер, если задерживался, он должен был отчитываться перед женой, где был, что делал, с кем проводил время. Иногда жена проверяла его отчеты, рылась в карманах. И это было очень противно.

Впрочем, через год жена успокоилась. Иначе и не могло быть. Любой человек в любом несчастье рано или поздно успокаивается.

 

2

Она стояла, потирая левой рукой висок, а правой – опущенной вниз – сжимала алый мак.

Ему надоело бояться каких-то телефонисток, неведомых личностей, могущих в любой момент вторгнуться в телефонный разговор, ревнивой жены-следователя, и накануне командировки в эти края он заказал междугородный разговор и сказал открытым текстом, не прибегая к эзопову языку:

– Я прилетаю через три дня. Я хочу, чтобы ты встречала меня в белом платье и с красным маком.

И вот она стояла в белом платье, с красным маком в опущенной руке вдоль худенького, почти детского тела.

Она смотрела в сторону, поверх голов идущих пассажиров, но он знал, что она смотрит на него. Недалеко зеленым пятном среди пожухлой акации выделялся «Жигуленок». Он сразу узнал его. Это была машина ее мужа.

И он тоже смотрел поверх голов, но на самом деле на нее. Никто не должен знать, что они знакомы. Даже если бы кто и знал, что они знакомы, им все равно нельзя было узнать друг друга. Ну были знакомы, но не до такой же степени, чтобы она приехала его встречать, да еще в белом макси с маком в руках. Пусть были слегка знакомы, но прошло ведь два года. Они могли совершенно забыть друг друга, их лица стерлись из памяти – так должен был подумать человек, который знал, что они знакомы.

И все-таки ему хотелось улыбнуться ей. Он совсем решился было улыбнуться, но уже обступали, брали в плен неумолимо-дружеским кольцом встречающие.

Впереди, сияя наивно-щербатой улыбкой и обливаясь потом, с растопыренными для объятий руками наступал один из столпов города Игнат Гордеев. Он был хорошим малым, этот Игнат Гордеев, но слишком уж шумным, слишком огромным, таким огромным, что подавлял своим присутствием все: и людей, и жухлые акации, и новое здание аэровокзала из стекла и бетона, и даже подернутые вдали синей дымкой горы.

– Ярка, гад! Наконец-то! Сто лет, сто зим, а какой красавец.

Сзади Игната Гордеева два скромных человека в длинных полосатых халатах и белых чалмах несли плакат:

ГЕНИЮ XX ВЕКА ЯРОСЛАВУ КРАСИНУ – САЛАМ, САЛАМ, САЛАМ!

Ярослав Петрович улыбнулся и протянул руку Игнату, но тут его чуть не сбила с ног целая толпа мальчишек и девчонок разных возрастов. С криками на нарочито ломаном русском языке: «Папа! Папа приехал!» – они принялись обнимать и целовать Красина.

Это означало, что, мол, бывая в далеком горном краю, Красин занимался не только архитектурными делами.

Все это, конечно, были штучки вечного выдумщика Игната Гордеева.

Собралась толпа, смеялись, аплодировали, и вдруг, подавляя все звуки, ударил духовой оркестр. Оказывается, оркестр таился в зарослях жухлой акации. Теперь же он выступил из редкой тени на солнце и отчаянно дул в сияющие медные трубы и бил в коричневые тугие, очевидно из синтетической кожи, барабаны. Музыканты с длинными вислыми черными усами были одеты в белые кителя с начищенными медными пуговицами. Конечно, пуговицы были не медными, а усы из крашеной пакли, но все-таки оркестр очень походил на старый полковой дореволюционный оркестр.

Неужели Гордеев мобилизовал все силы местных театров?

В город они мчались целой кавалькадой машин. В основном это были белые «Волги». И только на крутых поворотах в самом хвосте колонны мелькал зеленый «Жигуленок». На крутых поворотах Красин, сидящий на переднем сиденье, специально кренился налево, в сторону шофера, чтобы заглянуть в зеркальце водителя. Зеленое пятнышко дрожало в зеркале, не выходя за его пределы. Она хорошо водила машину.

Как прекрасно, думал Красин, мчаться через горы среди гостеприимных людей и знать, что из всех только одна его любит по-настоящему и что, несмотря на разделяющий их целый километр мчащихся по дороге машин, он сидит рядом с ней, в маленьком зеленом «Жигуленке».

И никто об этом не знает.

Горы медленно поворачивались, как в калейдоскопе, и картина менялась каждую минуту. То затянутое дымкой ущелье; то солнечный склон с зеленой травой, на котором паслись стада каких-то издали не различимых животных; то дорога ныряла в заросли горных кустов и деревьев и салон машины заполнялся запахами русского предстепья: сырой земли, сочной травы, далеким дымком деревни, земляники, раздавленной под собственной тяжестью.

Вдруг наперерез вставал неподвижный стеклянный вал водопада, окаймленный яркой радугой. Машина мчалась навстречу валу, тот медленно отступал и с недовольным ворчанием срывался куда-то вниз.

На перевале их накрыл ливень. Стало темно, сыро, тревожно. Исчезли все запахи, кроме запаха тяжелой мутной воды и набухшего камня, готового вот-вот сорваться на дорогу, прямо на крыши машин. Слышно было, как страдал лес. Кроны деревьев склонялись почти до земли, умоляя яростного врага пощадить их, а тот, мрачный, сильный, жестокий, с перекошенным от злобного наслаждения лицом, рвал и рвал лес и траву на части.

И вдруг все кончилось, ни ветерка, деревья стояли неподвижно. Светило жаркое солнце. Дорога парила так сильно, что казалось, мчишься в специально проложенном, простеганном ватой тоннеле.

На повороте Красин заглянул в зеркало. Зеленого пятна сзади не было. Не было его и на следующем повороте. И на следующем. У Ярослава Петровича нервно застучало сердце, то совсем затухая, то вибрируя так часто, что это скорее было похоже не на биение, а на нервную дрожь. У него всегда так бывало во время приступов тоски или страха.

Она могла не удержать руль и улететь в пропасть.

Это мог быть обломок скалы…

Или поток ливня, залепивший внезапно стекло.

Или соскользнуло колесо.

– Шеф, останови, – сказал Красин шоферу, тоже для экзотики одетому в полосатый халат.

Тот понимающе кивнул, машина плавно замедлила ход и скатилась на обочину.

За ней то же самое сделали все машины.

Красин вышел и уже не таясь стал смотреть в хвост колонны.

Дорога была пустынной.

Все почтительно, не выходя из машин, посматривали в его сторону. Ничего удивительного. Архитектурный гений XX века может себе позволить любоваться природой в любом месте. Может, его посетило вдохновение. Может быть, в результате этой остановки и того обстоятельства, что Красин всматривается в ливень на перевале, родится прекрасный архитектурный ансамбль.

«Жигуленка» все не было. Туча закрывала перевал, словно черная лохматая шапка, нахлобученная на вершину горы. Она зловеще выделялась среди залитого солнцем ландшафта.

«Если ее не будет еще пять минут, – подумал Красин, – надо возвращаться».

Сзади задышал, навис горячей глыбой, подавляя собой гору, ливень, остатки светлого неба, Игнат Гордеев.

– Красотища, а, Яр? Что там какая-то Швейцария! Ну ее к бесу! Пусть сами в ней швейцарятся.

– Я забыл в самолете папку с чертежами, – сказал Красин.

– Что?! – вытаращил глаза-маслины Гордеев. – Забыл чертежи! Да ты с ума сошел!

– В самолете… папку с чертежами, – машинально повторил Ярослав Петрович, вглядываясь в клубок черных змей над перевалом. – Надо срочно возвращаться.

– Зачем возвращаться? Мы скоро приедем, звякнем в аэропорт, и все будет тип-топ. Вай, вай, каким ты стал рассеянным, Яр. А вдруг кто в твои чертежи селедку завернул, а? Может, какой невежда в целый микрорайон иваси завернул?

– Надо возвращаться, – сказал Красин.

– Но как мы тут развернемся?

– Как-нибудь.

– Ты с ума сошел, Яр. Ты чокнутый! Мы все улетим в пропасть, и город останется беспризорным.

– Тогда я пойду пешком.

Красин зашагал к перевалу вдоль стоящих на обочине машин.

Несколько секунд Гордеев таращился на своего приятеля так, что казалось, влажные маслины выпадут из глазниц, потом он неожиданно легко рванул свое огромное тело вслед Ярославу Петровичу.

– Стой! Сначала меня убей!

И тут показался «Жигуленок».

Сияя зеленым влажным пламенем, машина промчалась мимо. Женщина сидела прямо, очень прямо и смотрела вперед на дорогу. Белое мокрое платье облепило ее фигуру. Видно, все-таки что-то в дороге случилось.

– Ух ты! – только и сказал Гордеев, мягко поворачивая свое тело вслед за машиной, словно это было не человеческое тело, а глыба железа, притягиваемая мощным магнитом. Столп города был выдающимся бабником.

Она не посмотрела на Красина, даже не покосилась. Она и не могла посмотреть. Разве она могла посмотреть, когда такая скользкая дорога? Конечно, не могла.

Впрочем, она могла посмотреть. Не такая уж скользкая была дорога.

 

3

Устроившись в гостинице – в холле почтительно ждали четверо сопровождающих, словно почетная стража, – Красин отправился на открытие плавательного бассейна, который спроектировал возглавляемый им институт. Специально для него были устроены показательные выступления юных пловцов и пловчих. Посматривая на директорскую ложу, где сидел знаменитый архитектор, спортсмены явно волновались. Одна юная пловчиха так разволновалась, что вместо того, чтобы прыгнуть с вышки вниз головой, прыгнула ногами. Красин попросил привести к нему в ложу расстроенную девушку и вложил в ее мокрые дрожащие, покрытые синими пупырышками руки свою книгу «Задачи современной архитектуры на данном этапе» с дарственной надписью. Книга была издана в этом году почти полумиллионным тиражом и нашла широкий отклик в печати.

На книге Ярослав Петрович начертал: «Милой Наташе, которая делает все наоборот. Так поступают только великие люди». Юная пловчиха вспыхнула от радости и сразу вся высохла. Остальные, которые прыгали вниз головой, смотрели на Наташу с завистью.

Красин думал, что она придет на открытие бассейна, но она не пришла. Впрочем, может быть, она и пришла, но разве можно было отыскать ее лицо среди сотен других лиц. Но все-таки, наверное, она не пришла, иначе он бы почувствовал ее присутствие, он обладал такой способностью – ощущать людей на расстоянии.

Конечно, не пришла – кто бы отпустил ее с работы; это надо отпрашиваться, придумывать какой-то предлог, звонить и врать мужу, а потом могло оказаться так, что они с мужем столкнутся на открытии плавательного бассейна, хотя этого, конечно, никак не могло оказаться, чтобы они столкнулись на открытии плавательного бассейна.

В гостиницу Ярослав Петрович вернулся поздно вечером, почти ночью. Привез его Гордеев. Весь день Игнат таскал друга по каким-то мероприятиям; Красин, у которого еще не исчез из головы шум самолета и который все время думал, как бы незаметно оторваться от всех и позвонить Зое, вместо этого автоматически пожимал руки, улыбался, произносил речи об успехах нашей архитектуры.

Ближе к вечеру характер встречи стал носить менее официальный характер, незаметно встречи трансформировались в банкеты, полуофициальные посещения каких-то выставок, вернисажей, осмотр винного завода, и в заключение они очутились на чьей-то свадьбе. Тонкий белобрысый жених и пышная невеста с длинной черной косой, разинув рты, слушали Ярослава Петровича, на которого вдруг нашло вдохновение и он разразился сорокаминутной речью об истории архитектуры, начиная с пещерного периода, кончая нашим столетием, в частности великим архитектором Корбюзье и его последователями.

Игнат постоянно был рядом, пытался всячески сделать так, чтобы Красину было приятно и непринужденно. Вообще-то он неплохой парень, почти друг, но все-таки за этой дружбой таится коварный расчет: вот я дружу с великим архитектором, вот я какой. Я хороший, сильный, через друга у меня большие связи в столице.

И пригласил он Ярослава Петровича не зря. Наверно, будет что-то клянчить. Наверняка будет клянчить. И при том существенное. Эта хитрая лиса произведет клянченье врасплох, когда Красин и думать забудет о делах, расслабится, у него будет хорошее настроение, жизнь в данный момент покажется ему счастливой и бесконечной, а сам он себе – действительно великим архитектором; вот тогда-то Игнат подсунется со своей просьбой, и отказать ему будет просто невозможно. И невозможно вдвойне, ибо Гордеев – стреляный воробей и если, допустим, речь пойдет о возведении нового микрорайона, то проектировать этот новый микрорайон попросят его, Красина, институт. Со всеми вытекающими отсюда моральными и материальными последствиями.

Вернувшись в гостиницу, Красин первым делом схватился за телефон. Был второй час ночи. Некоторое время Ярослав Петрович колебался – звонить или не звонить, но потом все-таки решился позвонить. Ведь она наверняка ждала его звонка. Она просто не могла не ждать его звонка. Она, наверно, не отходила от телефона весь день. А он, свинья, не позвонил. Нет, он не свинья, он просто не мог позвонить. Его все время окружала толпа. А впрочем, он все равно мог позвонить. Что-нибудь придумать. Всегда можно что-нибудь придумать. Он просто боялся подставить ее под удар.

Хотя… если уж быть честным… Ему было хорошо, когда он забывал про нее. В такие времена жилось спокойнее.

…С Зоей он познакомился два года назад, здесь же. Был какой-то праздник. Что-то открывали или закладывали первый камень – он уже плохо помнил, – за свою сорокапятилетнюю жизнь Ярослав Петрович присутствовал на открытии стольких объектов и закладке стольких первых камней, что, если соединить все это вместе, то из зданий получился бы огромный город, а из первых камней можно было бы вымостить дорогу на Луну, тем более, что многие первые камни остались последними и их можно безболезненно извлечь назад для строительства земных дорог.

По случаю торжества горисполком дал грандиозный, на несколько сот человек банкет а ля-фуршет в огромном ресторане. Красин всегда скучал на грандиозных банкетах. Все куда-то бегут со страшно озабоченными лицами, словно делают какое-то очень важное дело; кто-то лезет с умными разговорами; кто-то пытается изображать рубаху-парня, хотя не имеет ни малейшего представления, что такое рубаха-парень, молодые девушки стараются быть взрослее и содержательнее; женщины в возрасте – легкомысленнее, по крайней мере сбросить лет десять.

Ночь стояла душная. Банкетные залы напоминали предбанники.

Красин вышел на балкон. Балкон представлял собой длинный, в десять метров сад из экзотических деревьев и цветов. Он был пуст, только в самом конце светился огонек сигареты.

Ярослав Петрович и сам не знал, зачем он пошел на этот «огонек». Может быть, его привлекла необычность обстановки: темная зелень и на фоне медленно движется огонек… вверх-вниз, вверх-вниз, словно яркий светлячок ткет черное полотно. Почему-то он сразу понял, что это курит женщина. Красин не мог объяснить, почему он так решил, может быть, мужчина дольше затягивается? Или не опускает так низко сигарету? Или движения его резче и увереннее?

Это действительно оказалась женщина. Она была маленькая, тоненькая, черноволосая, и ее фигура почти затерялась в листьях большой пальмы в кадке.

– У вас закурить не найдется? – спросил Красин, лишь бы что-нибудь спросить. Он никогда не курил. Просто ему было очень одиноко на этом шумном банкете.

– Да.

Голос у нее оказался низким, чуть хрипловатым, очевидно, она много курила. Впрочем, может быть, она простудилась – днем иногда, особенно в полдень, в этих местах с гор, где лежит вечный лед, дует холодный ветер.

– Только у меня дамские. Английские.

Ах, вон оно в чем дело! Вот почему огонек показался ему «женским». Конечно же! Длинные сигареты совершают совсем другую траекторию, нежели короткие, толстые, «мужские». И держат их совсем по-другому, и затягиваются по-другому.

И все-таки дело не в этом. Если курит женщина, то курит женщина. Это сразу видно.

Медленным движением она достала из сумочки, висящей на спинке стула, сигареты, зажигалку. При свете синего язычка пламени он рассмотрел ее. Это была не очень красивая женщина. Впрочем, он не любил красивых женщин. Они всегда казались ему ненастоящими, кукольными. Красивые женщины обычно жеманились, старались казаться еще красивее, если были умны. Глупые же красивые женщины держались надменно.

Он любил не очень красивых женщины, но и, конечно, не безобразных. Красин любил женщин с характерным лицом. Он и сам не знал, что понимал под словом «характерное». Скорее всего – «необычное».

У женщины, которая протянула ему зажигалку, было «характерное» лицо. Нос прямой, с горбинкой, «римский», скорее всего этот нос подходил мужчине, тем более что у женщины было узкое лицо. Глаза широко расставлены, умные. Длинная черная коса, как у девочки. Но это не была девочка. Ей было лет тридцать. Хотя по фигуре можно было сказать, что это девочка.

– Спасибо, – сказал он.

– Пожалуйста, – ответила она ему в тон.

Наступило молчание. Ему не хотелось уходить. Здесь было прохладно. И, кроме того, Ярослав Петрович сквозь тьму чувствовал, что она смотрит на него с интересом и чуть насмешливо. С чего бы это – с интересом и чуть насмешливо?

– С вами рядом можно сесть? – спросил он, немного поколебавшись.

– Ради бога.

Он опустился на узкий дачный стул, который скрипнул под его тяжестью.

– Меня зовут Ярославом Петровичем.

Она немного помолчала и потом сказала, чуть растягивая слова, своим хрипловатым голосом, как ему показалось, опять с иронией:

– Знаю. Ярослав Петрович Красин. Известный архитектор. Член-корреспондент. Женат. Имеет сына двадцати лет, студента третьего курса архитектурного института. Жена – домохозяйка. Что еще? Награжден. Объездил почти весь мир.

Красин был поражен.

– Однако, – промычал он, поперхнувшись дымом. – Вы жена Шерлока Холмса?

– Нет. Все гораздо проще. – С гор прилетел ветерок, отогнал в сторону сигаретный дым. Запахло летним погребом, в котором лежит лед, и холодными цветами. – Я давно слежу за вами.

– За мной? Зачем?

– Просто так. Интересно.

– Развлекаетесь? – Ярослав Петрович попытался тоже перейти на иронический тон.

– Нисколько. Это нужно мне. Помогает жить.

Красин был совсем сбит с толку. Уж не мистификация ли это? Может быть, подстроил Гордеев? От него всего можно ожидать. Однако откуда мог знать Гордеев, что ему, Красину, захочется выйти на балкон и он заинтересуется сигаретным светлячком. Красин вообще мог уехать в гостиницу. В этой суматохе могли бы и не заметить его отсутствия.

– Вот уж не думал, что, сам того не ведая, помогаю кому-то жить, – сказал Ярослав Петрович. Он был заинтригован. – Вы не расскажете подробнее?

– Зачем? – Он почувствовал, как она пожала плечами. – От этого ведь ничего не изменится.

– Вы русская?

– «Вы замужем? – передразнила она его в тон. – Кем вы работаете? У вас есть дети?» Я о вас узнала все сама. Узнайте и вы обо мне. Мне хочется пить.

– Сейчас принесу.

Он быстрым шагом направился в зал, но там уже все было выпито и съедено. Остались только спиртные напитки. Красин налил два фужера шампанского.

Когда Ярослав Петрович вышел на балкон, она как раз прикуривала сигарету, и он опять на несколько секунд смог увидеть ее. Теперь она понравилась ему больше: может быть, по-другому падали тени.

– Шампанское теплое. Не люблю теплое шампанское.

– А кто его любит?

– В самом деле. Можно сейчас пойти в горы, отколоть кусочек вечного ледника и бросить в фужеры, – сказал он шутя и по тому, как она засмеялась отрывисто и тут же подавила смех, почувствовал, что шутка ей понравилась.

– Можно проще, – сказала она. – Сходить на кухню и украсть из холодильника.

– В самом деле! – Красин повернулся, чтобы бежать на кухню, но она удержала его за руку. Рука у нее была сухая и горячая.

– Не стоит. А если вас поймают? Представляете, какой получится скандал? Знаменитый архитектор пойман на кухне с поличным. Завтра об этом будет говорить весь город. У нас любят посплетничать.

– Посплетничать любят везде. Я этого не боюсь.

– О конечно! Великим все равно, что о них говорят. Даже наоборот. Сплетня – фундамент славы.

– А вы довольно умны.

– Это лишь один из моих недостатков. Да вы садитесь.

Он послушно сел.

– Какие же у вас недостатки? – спросил он. – Кстати, как вас зовут?

– Зовите меня просто Зоей. Я еще довольно молода. Это в темноте я кажусь старухой, потому что у меня резкие черты лица. Ночь заполняет впадины, и я кажусь старой ведьмой.

– Разве бывают молодые ведьмы?

– Сколько угодно. Молодых ведьм сейчас больше, чем старых; они коварнее и жесточе своих бабушек.

– Почему?

– Потому что получили образование. А кроме того, утратили некоторые традиции и предрассудки.

– Например?

– Ну… они действуют поодиночке, не слетаются на шабаш.

– Это имеет какое-то значение?

– Да. Раньше на шабаше вырабатывалась общая программа, и поэтому не было особого соперничества. Сейчас же молодые ведьмы работают порознь, у них сильно развит дух соревнования; вот почему нет предела их жестокости и коварства. Кроме того, на шабаше их наказывали за проступки.

– Вы молодая ведьма?

– В каждой из нас сидит немного нечистой силы. Только дай ей волю.

– Вы не даете?

– По мере своих сил и возможностей.

– Однако мы отвлеклись от темы, – сказал Красин и отхлебнул шампанского. – Значит, на солнечном свете вы красивее?

Зоя тоже поднесла к губам бокал.

– Во всяком случае, так все говорят. А когда все начинают говорить одно и то же, невольно поверишь в это и сама.

– Я могу убедиться в вашей теории?

– Нет.

– Почему?

– Вы же улетаете завтра. На рассвете. В это время вся наша долина еще в тени.

– Вы даже знаете, когда я улетаю. Однако вы можете приехать в аэропорт. Там-то хоть будет солнце?

– Там будет. Но зачем мне приезжать? Это не надо ни мне, ни вам.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Но какое вы имеете право это решать за меня?

– Вами движет просто любопытство. Все люди любопытны, и вы, увы, не исключение.

– Хорошо. Я стану исключением. Исключением всегда быть приятно.

Они помолчали. Справа доносился шум банкета, слева – молчание гор. Резко и дурманяще пахли какие-то цветы за их спинами. Она затушила сигарету в стоящей рядом высокой металлической пепельнице и сразу же закурила новую. Запах дыма смешался с запахом орхидей и сразу как-то передал ощущение ото всего сразу: от шумного скопища людей в бетонной коробке; черных гор, о присутствии которых можно было лишь догадываться по отсутствию звезд – звездное небо рваным пологом качалось над долиной; в том месте, где лежали снеговые шапки, звезды дробились на мелкие осколки и были скорее похожи на маленькие искрящиеся костры, чем на звезды. Эта противоестественная смесь запахов объяснила и необычную встречу в тропических зарослях с женщиной, которая знала о нем все; и легкий, ненавязчивый плеск горной речки, протекавшей километрах в двух; и веселую песню, которую нескладно пели участники банкета; и вековой платан, раскинувшийся над верандой, для которого, наверно, эта веранда была лишь мгновением в жизни – возникла дурно пахнущая цементом веранда и скоро исчезнет, а он, платан, будет по-прежнему шелестеть жесткой листвой, соревнуясь в вечности и мудрости лишь с горами; – и никелированную пепельницу, освещенную сразу двумя огнями: светом неоновой лампы из банкетного зала и отблеском звезд. Справа, откуда приходил неоновый свет, пепельница была мутно-желтой, слева, со стороны гор, черно-голубой.

«Завтра мне сорок пять, – подумал Красин. – Для директора института я слишком молод. Если придется уйти, ничего не останется, кроме бетонных типичных коробок. Прожита большая часть жизни, а что сделано? Да ничего особенного. Я как пепельница. Директорство делает меня ярким с одной стороны, другая темна, даже нет ни одной голубой звездной искорки».

– Однако, – сказал Ярослав Петрович, – мы опять отклонились от темы. Какие же у вас еще недостатки? Не хотите говорить. Тогда расскажите о своих достоинствах.

– Я могу достать вам финскую салями.

– Что? – пробормотал Красин.

– Финскую салями. И икру. Любую. И даже копченого леща. В Москве ведь это трудно раздобыть, а завтра у вас день рождения.

– Вы… и это знаете?

– Уж это-то прежде всего. Вы получаете на день рождения кирпич?

– Так это…

– Это я.

Красин уставился на свою собеседницу, пытаясь сквозь тьму уловить выражение ее глаз. Наконец-то загадка была разгадана. Уже несколько лет в день своего рождения Ярослав Петрович получал по почте тщательно упакованный кирпич. Обыкновенный кирпич, правда, не совсем обыкновенный. Кирпич был раскрашен затейливым узором. Каждый раз узор оказывался новым, неизменным было одно: необычное, фантастическое переплетение линий, цветов, геометрических фигур и много неба, очень голубого неба. Первый раз, получив кирпич, он очень удивлялся, показывал всем, даже носил в портфеле, чтобы забавлять друзей и знакомых. Потом привык получать на день рождения кирпичи. Распаковав и полюбовавшись рисунком, складывал их на пол, возле стеллажей с книгами. На кирпичах не было подписи, на упаковке – обратного адреса, лишь штемпель далекого восточного города.

Ярослав Петрович подозревал, что это шуточки его друга Игната Гордеева, но ни разу не намекнул Игнату про эти странные подарки, боясь, что с раскрытием тайны подарки перестанут поступать, а кирпичи ему, честно говоря, нравились. Не то чтобы так уж нравились, у него было полно всякой всячины со всего мира, но они как-то странно волновали и тревожили Красина. Даже слова «волновали» и «тревожили» не совсем точны. Они снимали напряжение. Да, да, он только теперь понял, что они снимали напряжение. Приходя усталым с работы, а особенно в дни неприятностей, он разглядывал эти необычные произведения искусства, и ему становилось легче на душе, сжимающая сердце тоска отступала, даже, как это ни странно, падало давление.

– Но… – пробормотал Красин.

– Не надо. – Она закрыла ему рот ладонью. Ладонь пахла духами, табаком, шампанским, свежей губной помадой. Неужели она, сидя здесь, в темноте, ухитрилась подкрасить губы? Но зачем? – Пойдемте отсюда? Я вам покажу реку ночью. Вы видели нашу реку ночью?

– Нет, – признался Ярослав Петрович.

– Да, да. Конечно. День расписан по минутам, куда уж там реку смотреть ночью.

– Но как же…

– Мой муж? Он забыл про меня до завтрашнего дня. Мой муж – работник торговли и ответственный за этот банкет. Часов до двенадцати он будет все обеспечивать, а потом напьется в кругу своих сподвижников. Так что я практически свободна до утра. А вы?

– Я…

– Красин! – вдруг послышался громовой голос Игната Гордеева. – Кто видел Красина?

– Если они меня обнаружат, – прошептал Красин, – то крышка. Не вырвешься до самолета. Они намекали на какую-то саклю.

Она покачала головой – он почувствовал, как она покачала головой.

– Сакля – дело серьезное. Километров тридцать отсюда по горам. Там небольшой ресторанчик. Наверняка это идея моего мужа. Он очень любит возить туда гостей, а оттуда мчаться прямо в аэропорт.

– Как же быть? – тихо спросил Ярослав Петрович, почти вплотную приблизив свое лицо к ее лицу. И от лица, как и от ладони, пахло пряным дымом, шампанским и свежей губной помадой. Зачем все-таки она накрасилась губной помадой? Какой смысл сидеть в темноте с накрашенными губами?

– Яр! Черт тебя побрал! Кто видел Красина? – Гордеев был сильно выпивши.

– Может быть, он на веранде, – сказал кто-то.

– Пора ехать, а он… затесался куда-то.

Значит, в самом деле предстояло путешествие в саклю. Ярославу Петровичу не хотелось ехать по темным горам с подвыпившей компанией. И опять придется есть, пить, произносить пышные, но на самом деле бессмысленные тосты, делать умный вид, рассуждать об архитектуре. И самое главное – Ярослав Петрович это предчувствовал – именно там, в сакле, Гордеев прижмет его к стенке и будет выжимать проект какой-нибудь необыкновенной бани или велотрека или еще чего-нибудь в этом роде. Он любил строить, его друг Игнат Гордеев, но любил делать это быстро и чтобы на проекте стоял штамп известного института. Ни сам проект, ни качество исполнения Игната не волновали. Штамп. Самое главное – нужен штамп на проекте. Штамп известного института на проекте помогал быстро пробить все инстанции. Вот почему почти весь город был построен по проектам красинского института, что, честно говоря, институт делал довольно охотно, ибо хитрый Игнат почти к каждому сотруднику нашел «индивидуальный» подход.

– Потушите сигарету, – тихо сказал Ярослав Петрович.

Зоя торопливо сунула сигарету в пепельницу и раздавила ее. Запахло горелым табаком, но этот запах быстро заглушили запахи пищи, цветущей магнолии и вечного льда с вершин темных гор.

– Наверняка он на веранде, Игнат Юрьевич. Больше ему негде быть. Ярослав Петрович очень любит свежий воздух, – сказал скороговоркой голос, сказал как-то по-особенному, словно бы с ужимками. Голос шел как бы сразу с двух сторон. И вроде бы у голоса были маленькие черные усики.

Впрочем, голос ничем не отличался от обычного голоса. Просто Красин знал, кому он принадлежал. Голос принадлежал заместителю Ярослава Петровича – Вьюнку. Вьюнок – это в курилке, на «междусобойчиках»; в повседневном общении с близкими людьми – Головушка; на официальной ноге и для посторонних – Головин Андрей Осипович.

Вьюнок был маленьким, с непропорционально большой лысой головой, с маленькими черными усиками. Андрей Осипович не знал ни минуты покоя. Почти никто не видел его статичным. Вьюнок постоянно находился в движении: он бегал по отделам, разговаривал сразу с несколькими людьми – отсюда и казалось, если слушать Головина издали, что голос доносится с двух сторон. Во время разговора Вьюнок наскакивал на собеседника, дергал за пуговицы, поправлял галстук, хлопал по плечу. Рассказывали, что однажды Андрей Осипович даже ухитрился во время разговора причесать собеседника и спрыснуть его одеколоном из вытащенного из кармана пульверизатора. Но это, конечно, был анекдот. Вообще же карманы и ящик письменного стола Головушки постоянно были забиты самыми неожиданными предметами: импортными галстуками, шариковыми фирменными ручками, образцами продукции подшипникового завода, выполненными на экспорт; электронными часами, расческами из китового уса, какими-то юбилейными медалями, ложками из Хохломы, керамическими свистульками и даже – стыдно сказать – японскими особо интимными, в яркой упаковке предметами для мужчин.

Причем, разговаривая, Андрей Осипович норовил всучить собеседнику какой-нибудь предмет. И обычно ему это удавалось, как ни отбивался собеседник. Этими предметами Головин словно гипнотизировал людей, и они, как-то смущенно пряча глаза, подписывали ту или иную бумагу. Выходило вроде бы так, что бумага подписывалась за мелкую взятку. Получалось так, что Вьюнок – мелкий взяткодатель, а подписавшие бумагу – хронические взяточники. Но на самом деле все обстояло иначе. Головушка не был мелким взяткодателем, а тем более те люди – хрониками, просто Головин был каким-то странным гибридом гипнотизера, подхалима, рубахи-парня, бескорыстного стража государственных интересов, придурка, умного, талантливого шута при дворе его величества директора всея института Ярослава Петровича Красина.

Вьюнок работал обычно со средним и мелким начальством. К его манере держать себя и к неожиданным подаркам так привыкли, что если Андрей Осипович болел или выезжал в командировку, то обычно у людей, которые занимались его делами, ничего не получалось.

Может быть, тут играл свою роль элемент игры, риска. Что вытащит из кармана шут, страж государственных интересов, от которого исходил грохот, звон и скрежет, когда Головин мчался по коридорам «обрабатываемого» учреждения? Зажигалку или заморскую штуковину, которая издает неприличный звук, если ее незаметно подсунуть, извините, под зад опускающегося на стул человека (особенно даме! Охо-хо!).

Для пробивания различных бумаг в более высоких сферах у Красина имелся второй зам. Антон Юрьевич Сафонов (подпольных прозвищ никогда не имел).

Те, кто видел Антона Юрьевича первый раз, поражались его сходством с Бальзаком в пору расцвета. Особенно это относилось к людям, видевшим французский многосерийный телефильм про жизнь и творчество великого писателя.

Дородный, седой, с умным лицом, проницательным, чуть усталым взглядом, неторопливой речью, располагающими вальяжными манерами, Сафонов сидел целый день в своем уютном, прохладном кабинете, больше похожем на кабинет известного писателя, и постоянно что-то писал. Вдоль стен кабинета стояли стеклянные шкафы, набитые книгами, некоторые из них отсвечивали на корешках старинным тусклым золотом.

Огромный полированный стол Антона Юрьевича был уставлен аккуратными стопками книг и журналов. Из некоторых торчали цветные закладки.

Попадая впервые в кабинет Сафонова, человек робел и шел к огромному столу униженно, почти на цыпочках, боясь неверным суетливым движением спугнуть мысль архитектора.

Однако ни книги, ни то, что писал Антон Юрьевич, ни его мысли не имели ни малейшего отношения к архитектуре.

Антон Юрьевич не имел даже архитектурного образования. Люди поражались, узнав, что Сафонов имеет всего десять классов; причем это было так давно, что и сам Антон Юрьевич забыл про свое среднее образование.

Второй зам Красина был энциклопедистом, полиглотом, вундеркиндом, эрудитом – всем чем угодно. Он знал практически все. Кроме архитектуры. К ней он питал глубокое отвращение. Впрочем, Антон Юрьевич ко всему питал органическое отвращение. Не то что бы уж отвращение, а просто по каждому вопросу он имел собственное мнение, которое диаметрально расходилось с общепринятым.

И в этом была сила Антона Юрьевича. Красин выпускал его из кабинета в особо сложных случаях, когда надо было подписать бумагу у очень ответственного человека.

И Сафонов подписывал! Да еще как подписывал! Начальник провожал Антона Юрьевича в прихожую, при всех на прощание жал руку. А раз один большой человек сопроводил Сафонова аж до лифта; сначала пожал руку в приемной, потом сопроводил до лифта и там еще пожал, да не один раз, а целых два! Причем жал искренне, заглядывая в глаза; Антон же Юрьевич сопроводил начальственное рукопожатие вежливой улыбкой, можно сказать равнодушной улыбкой.

Каждый ли из нас может похвастаться таким?

И в приемную начальства второй зам проходил вне очереди, даже если очередь была многочисленной и состояла из значительных людей.

Антон Юрьевич пересекал пространство от двери приемной до секретарши каким-то усталым шагом, словно бы нехотя, словно бы он сделал большое одолжение, приехав сюда, словно бы не ему что-то надо было от влиятельного человека, а влиятельный человек попросил приехать Сафонова, чтобы выручить его из беды.

Антон Юрьевич подходил к секретарше и, не обращая внимания на то, что секретарша разговаривала сразу по двум телефонам, а рядом заливалось на разные голоса еще несколько, говорил негромко и сонно:

– Я Сафонов.

И в приемной почему-то сразу устанавливалась тишина, даже смолкали телефоны, во всяком случае они как бы доносились из другой комнаты, а секретарша, кто бы она ни была – убеленная сединами мудрая старушка или молоденькая, издерганная личной жизнью девчонка, говорила в телефоны: «Одну минуточку» – и поднимала на Антона Юрьевича глаза. С полминуты они пристально смотрели друг на друга; секретарша с любопытством, хотя за свою секретарскую жизнь она насмотрелась всякого и ее ничем нельзя было удивить; Антон Юрьевич устало, мудро, словно знал про эту женщину все, даже самые сокровенные мысли.

Страж заветных ворот первой отводила глаза и нажимала клавишу на сложном аппарате, больше похожем на концертный рояль, чем на телефон, и говорила:

– Иван Иванович (или кто там еще), к вам Сафонов.

И столько в ее голосе было уважения, любопытства, почтительности, что глухой, словно из потустороннего мира, голос сразу же отвечал:

– Пусть заходит.

Антон Юрьевич никогда первым не начинал разговор. Он сидел и молча смотрел на начальника до тех пор, пока тот не начинал слегка нервничать.

– Что-нибудь случилось? – спрашивал начальник.

– Да нет, ничего особого не случилось, – отвечал Сафонов. Отвечал таким тоном, словно все, что ни случится в этом мире, – мелочь, ерунда по сравнению с вечностью.

– Тогда чем обязан…

– Лифт вот у вас старомодный, – не слушая собеседника, произносил Сафонов. – Наверно, образца пятьдесят шестого года?

Начальник смущенно пожимал плечами. Чего угодно ожидал услышать он от собеседника, кроме сетования по поводу устаревшего лифта.

– А какие сейчас новые? – машинально спрашивал начальник.

Антон Юрьевич оживлялся. О лифтах он знал все. Историю происхождения, курьезные случаи из истории, новейшие образцы почти во всех странах мира. Но самое главное – он имел собственную точку зрения на то, каким должен быть лифт. Эта точка зрения диаметрально расходилась с точкой зрения корифеев лифтостроения.

Лифт должен быть быстроходным, почти реактивным, вместительным, как аэробус, говорил Сафонов, и привозить посетителей учреждения сразу на крышу здания. Крыша здания учреждения – это вовсе не та крыша, какая существует сейчас – с нелепыми чердаками, трубами, котами. Крыша учреждения – это огромное светлое сооружение с плавательным бассейном, спортивными снарядами, библиотекой, дискотекой, кафетерием, селекторной связью. Лифт-аэробус мгновенно доставляет на крышу-зал порцию посетителей.

Те, кто очень спешит, спускаются вниз по лестнице на нужный им этаж; те же, кто приехал заранее – а таких большинство, – идут к селекторам, записываются на прием и оставшееся до приема время приятно проводят на крыше-зале в зависимости от своих склонностей. Это не только ликвидирует нервный стресс у ждущих очереди в приемных многие часы, но и выгодно экономически: сократится количество лифтов; уменьшится размер приемных; бедный как крыса комендант здания получит доход от платных услуг на крыше.

Конечно, сначала Иван Иванович (или кто там) слушал разинув рот, потом сам незаметно втягивался в идею, развивая ее, дополняя. Бывало, что разговор перебрасывался на другие проблемы, на которые у Антона Юрьевича, конечно же, есть своя точка зрения; проходит много времени, заинтригованная секретарша, подстегиваемая волнующимися посетителями, приносит на подпись явно не срочные документы; и когда наконец Иван Иванович (или кто там) спохватывается, то разговор о проекте или какой-либо другой бумаге кажется настолько нелепым, ничтожным, пустяковым, что начальник небрежно подмахивает его и провожает Антона Юрьевича до приемной, а то и до устаревшего лифта и почтительно, благодарно жмет ему руку.

Конечно, не обязательно разговор начинался с лифта, лифт здесь фигурирует лишь так, для примера. Сафонов был хорошим психологом; он сразу по лицу, по манере поведения, по обстановке кабинета определял характер, склонности собеседника и затрагивал и развивал вопрос, который интересовал нужного ему человека, а поскольку таких вопросов, по которым Антон Юрьевич не имел собственного мнения, практически не существовало, то неизменно завязывался интересный живой разговор, венцом которого была заветная подпись на документе.

Конечно, бывали и проколы, обычно это случалось с равнодушными или глупыми людьми (кстати, даже с ними Антону Юрьевичу иногда удавалось найти общий язык), но проколов по сравнению с победами было так мало, что их можно было и не принимать в расчет вовсе.

Можно сказать, что Антон Юрьевич являлся идеальным заместителем и человеком. Он не пил, не курил, не высокомерничал, несмотря на свою фантастическую эрудицию, не был жаден, со всеми держался ровно и доброжелательно, не заискивал перед начальством.

И все-таки один недостаток у Сафонова был. Если это только можно назвать недостатком. Антон Юрьевич нравился женщинам. Причем женщинам не всем, а определенного возраста и определенных склонностей. В основном это были женщины в диапазоне от сорока до пятидесяти лет, бывшие красавицы. В молодости такие женщины привыкли к поклонению, веселой жизни, баловству со стороны родителей. Милым капризным красавицам искренне кажется, что так будет всегда. Мысль о старости представляется им настолько абсурдной, нелепой, не касающейся их, что на стариков, в том числе и на родителей, они смотрят как на что-то ненужное, надоедливое, жужжащее наподобие мух.

Но вот неизбежное замужество; как ни крути, а он появляется: самый лучший, самый благородный, почти принц из сказки; и капризная красавица становится хранительницей семейного очага. Дети, работа, очереди в магазинах, похороны близких, неприятности. Красота быстро тает, как кусочек тонкого прозрачного льда, брошенного в таз с мутной горячей водой. А тут еще принц оказывается вовсе не принцем, а обыкновенным мужиком, как у всех. Он храпит по ночам, не дурак выпить, случается, приезжает из командировки со следами губной помады на рубашке; когда жена берет трубку телефона, трубка молчит, но в нее кто-то дышит, явно женщина. Он не хочет мыть посуду, а предпочитает бессмысленно часами торчать перед телевизором.

Ссоры, выяснение отношений, бессонные ночи. Нет почтения со стороны детей, у которых своя жизнь, куда они не хотят пускать родителей.

Кто во всем виноват? Конечно, он, бывший принц! Он не смог ее обеспечить материально, не сумел воспитать детей так, как надо (правда, точно не известно, как надо было их воспитывать), не сумел оценить и сохранить ее красоту; не сумел оценить как женщину (никакого ухаживания, наваливается сразу как медведь); не сумел оценить как образцовую хозяйку, не сумел… Короче, он загубил ее жизнь. А вот некоторые… Ах, как она ошиблась в своем выборе! А ведь все могло быть иначе…

Взять хотя бы Антона Юрьевича Сафонова, с которым она случайно познакомилась. Галантен, предупредителен, вежлив. А какой эрудит! С ним всегда интересно, с ним чувствуешь себя по-прежнему красивой девочкой, прозрачной льдинкой, еще не брошенной в мутный горячий таз жизни. С ним чувствуешь себя зрелой, уверенной в своих чарах женщиной. С ним чувствуешь себя кому-то нужной. С ним чувствуешь себя человеком. Он уважает твое мнение, твои мысли не кажутся ему мыслями курицы, как считает муж.

Она начинает следить за своей внешностью, она бегает к нему в кабинет, подкарауливает у двери квартиры, умоляет провести с ней вечер, ночь, утро – все что угодно. Она лжет дома, на работе, самым близким подругам. Во сне она шепчет его имя.

Всегда равнодушный к делам супруги муж начинает проявлять беспокойство, нервничать. Нервозность превращается в ревность. Он принимается следить за женой, роется в сумочке. И наконец опускается до слежки.

Вскоре он устанавливает, что его соперник – похожий на зрелого Бальзака зам. директора института некто Антон Юрьевич Сафонов.

Муж пытается поговорить с Антоном Юрьевичем «по-мужски», но тот лишь пожимает плечами. Муж устраивает сцены жене, даже пытается проучить ее, как учили в старину, – вожжами, но та рыдает и ничего, собственно, не опровергает. Да, она больше не любит бывшего принца; да, она любит «настоящего мужчину». Она выполнила свой долг: вырастила детей, помогла мужу «не опуститься» – без нее он спился бы или «пошел по бабам» и превратился бы в полное ничтожество. Остаток «загубленной жизни» она хочет провести так, как считает нужным. Она бросает его, человека с убогим духовным миром, и уходит к Сафонову. Тем более, что тот холост, имеет хорошую квартиру и материально обеспечен. Дети? Теперь его очередь заниматься ими. Впрочем, она может забрать их с собой. Антон Юрьевич настолько благороден, что наверняка займется чужими детьми вместо так называемого родного отца, лентяя, пьяницы и болтуна.

Перепуганный муж не знает, что делать. Нарушен привычный ход жизни, казалось бы, такой же незыблемый, как ход небесных светил. Мягкие тапочки, телевизор, борщ, газета, кружка пива, банька в воскресенье, приятные приключения в командировках, привычное, как шум Садового кольца, ворчание стареющей жены, вечные неприятности у детей, которые, наверно, и созданы для того, чтобы приносить взрослым неприятности, чтобы взрослые не впали в спячку…

И вдруг взрыв, катаклизм, вспышка сверхновой (вернее, сверхстарой) звезды. Что же делать? И муж совершенно естественно ищет защиты у общества. Он бежит к директору института; кричит, почти плачет в парткоме, в месткоме, комитете комсомола, даже в кассе взаимопомощи.

Собирается экстренное совещание. Антона Юрьевича Сафонова просят дать объяснение. Антон Юрьевич обводит всех сонными мудрыми глазами. А что, собственно, происходит? – удивленно спрашивает он. Жениться? У него и в мыслях не было жениться. Дети? Какие дети? Он и словом не упоминал про них, поскольку их не может терпеть с детства. Ах, любовь… Он никогда не любил и не собирается любить – мура все это. (В этом месте Сафонов пытается изложить мировую историю любви и свою собственную точку зрения на эту болезнь, временно отнимающую разум у человека, но предусмотрительный Красин прерывает Сафонова репликой: «Ближе к делу».)

Пожалуйста. Буду ближе к делу. Да, было несколько встреч. Но он тут ни при чем. Она сама. Что он может сделать? Она стережет его на каждом углу. Не обещал и не собирается. Убежденный холостяк. Выговор? Как вам будет угодно. Только не за что. Я свободен? Прекрасно, благодарю за внимание.

Тем временем бедный, насмерть перепуганный муж: успевает обежать всех подруг и близких знакомых неверной жены. Те собирают срочное женское собрание, куда призывается вспыхнувшая «сверхновая» (или «сверхстарая», как вам будет угодно). Приговор женского трибунала единодушен и жесток: «Побесилась – и хватит. Мы все прошли через это. Бабье лето».

И постаревшая на десять лет жена возвращается к своему потухшему очагу и принимается разжигать его снова, варить, стирать и пылесосить. Муж некоторое время наблюдает за женой, он сама корректность и предупредительность, даже с каждой получки дарит цветы, но потом все постепенно входит в свою колею.

У Антона Юрьевича уже было три выговора за такие штучки, но справедливости ради надо сказать, что Сафонов тут был действительно ни при чем. Он не искал знакомства с женщинами. Они сами находили его. Он не ухаживал, тем более не приставал. Они сами ухаживали, а потом и приставали.

Одно время второй зам даже не ночевал дома, а купил за свои деньги диван и спал на нем в кабинете, но «вспыхнувшие» находили его и там. Получалось еще хуже: спит с чужими женами при исполнении служебных обязанностей. В конце концов на подобные истории махнули рукой. Нельзя же в самом деле ходить человеку с черной чадрой на лице и с кляпом во рту?

В вышеперечисленных качествах первый зам Андрей Осипович Головин (Вьюнок-Головушка) был полной противоположностью Сафонову. Во-первых, он ничего не знал. То есть не то чтобы уж совсем ничего, но по сравнению со знаниями Антона Юрьевича знания Андрея Осиповича можно было смело приравнять к нулю. Конечно, в архитектуре он разбирался, даже выписывал специальные журналы, но не читал их, за новшествами не следил, а твердо придерживался установок, которые в виде отпечатанных на ротапринте кип бумаг поступали из центра. Это было удобно и выгодно в целях экономии времени.

Остальное почти не интересовало Головушку, даже мировая политика – конечно, не в глобальном масштабе, а ее тонкости. Первый зам имел лишь одно хобби: он почему-то собирал книги о китах. Может быть, его раздражала эрудиция коллеги, и хоть в одном вопросе Головин мог прижать к стене энциклопедиста: о китах Головин знал прилично, пожалуй, даже больше, чем самые крупные китологи, или как там они называются.

В отличие от первого зама второй был довольно прижимист в деньгах, охотно интриговал, входя, в зависимости от обстановки, то в одну, то в другую группировку.

Одевался неряшливо, любил соленое словцо (говоря проще, матерился).

И в «женском вопросе» он стоял на совершенно другом полюсе, нежели Антон Юрьевич. Головин был отцом большого семейства (три дочери и один сын), причем Отцом примерным. Он заботился о своем потомстве больше, нежели его жена актриса, которая полностью жила в «потустороннем» мире.

Андрей Осипович сам стирал пеленки, рыскал по магазинам в поисках обновок, прорывался через очереди за продуктами (с криками: «Дорогу заслуженному отцу-одиночке!» При этом в умеренных дозах применял похабщину. И, как это ни странно, обычно железная в таких случаях очередь охотно ему уступала, даже посмеивалась), успевал побывать в яслях, садике, школе, по которым было разбросано его потомство, и везде ухитрялся все сделать.

Успевал он и волочиться за женщинами. Головин любил женщин. Любил всех без разбора: пожилых и молодых, замужних и незамужних, худых и толстых, вялых и нервных, блондинок и брюнеток, гимнасток и обрюзгших лежебок. В вопросах любви Андрей Осипович был абсолютно интернационален, он не отдавал предпочтения ни одной из существующих на земле рас.

Помимо клички Вьюнок первый зам имел еще вторую – Кот (в основном за усы).

Кот-Вьюнок приставал к женщинам всюду: в метро, на улице, в кино, даже на ответственных совещаниях. Да что там совещания! Однажды Головин пристал к даме в президиуме крупного международного совещания, а та возьми да и окажись дочерью одного короля. Было потом дело…

Короче, всегда, как только у Кота оказывалась свободная минутка, он, как истинный рыцарь, дарил ее прекрасному полу.

Карманы его брюк, пиджака, портфель всегда были забиты мятыми клочками бумаги, на которых проступали нацарапанные торопливой рукой цифры телефонов, названия улиц, имена, фамилии.

Самое удивительное – жена не только не делала попыток укротить своего мужа-потаскуна, но даже в какой-то степени и помогала ему в амурных делах: сочувствовала, утешала в неудачах. Довольно хорошая актриса, она совершенно не понимала действительности, она жила в придуманном мире, населенном людьми из пьес, в которых играла. Из всех своих родственников, знакомых, друзей она лепила образы исходя только из собственной фантазии.

Так, например, муж в ее интерпретации был человеком, безумно влюбленным в искусство, в театр. Ради этой великой любви он и женился на ней, Жанне; то есть он женился не на женщине, а на актрисе. Короче говоря, она считала, что Андрей Осипович пожертвовал собой как мужчина во имя благородной цели: чтобы она, Жанна, будила в людях прекрасное. Из-за этого Андрей решил всю жизнь быть рядом с женой-актрисой, ухаживать за ней, за детьми, угадывать малейшие желания, готовить еду, бегать по магазинам. (В действительности же Головину было глубоко наплевать на искусство вообще и на театр в частности. Ему просто нравились хлопоты по дому, возня с детыми.)

Поэтому актриса жалела мужа как жертву. Жалела его тусклую (как ей казалось), светившуюся чужим отраженным светом (ее светом) жизнь. Лишь из-за этого она прощала ему маленькие слабости, которые казались ей вполне естественными. Если она нужна ему лишь как актриса, а не как женщина, то вполне нормально, что муж имеет право немного пофлиртовать. (Ох-хо! Знала бы она подробности этого флирта!)

Поэтому Жанна не только не пресекала донжуанскую деятельность супруга, но и выполняла как бы роль секретаря: «Тебе пять раз звонила какая-то Аня. Такой симпатичный голос. Она была очень расстроена. Ты бы позвонил ей. Сходите в кино. Я не возражаю». (Охо-хо! Кино!)

Иногда Жанна даже плакала, так ей было жалко своего мужа. Случалось это обычно после удачных премьер, когда ее сто раз вызывали на «бис», засыпали цветами, объяснялись в любви. Счастливая, трепещущая от восторга, она возвращалась домой, благоухая косметикой, шурша дорогими платьями, и что же видела? Видела потного, тщедушного Андрея Осиповича, который, нацепив ее фартук, одновременно мыл посуду, пылесосил, стирал пеленки и варил манную кашу.

– Бедненький, – шептала актриса, целуя мужа в соленый лоб. – Ты совсем замотался… Это я виновата… Я никудышняя мать и жена… Я загубила твою жизнь… Прости меня!

Жанна плакала, а Головин промокал ее слезы вафельным полотенцем, пахнущим холостяцким бытом, – такой запах всегда появляется, если на кухне хозяйничает мужчина.

– Ничего, – утешал жену Андрей Осипович, – искусство движется вперед, а это для меня самое главное.

– Ты святой… – шептала Жанна и мазала лицо кефиром, чтобы назавтра со свежими силами двигать вперед искусство.

Андрей Осипович не возражал против святости. Его вообще устраивало положение жертвы. Другие мучились со своими ревнивыми женами, а его чуть ли не силой благоверная отправляла развлекаться. Какой муж может этим похвастаться? Никакой! Хозяйство, дети… Это же хобби! Одно удовольствие. Разрядка после стрессового дня. И как только женщины жалуются на домашнюю работу! Совести в них не осталось. Бог создал женщину для семейного очага, а не для воспитания мира по образу и подобию своему. А они растоптали угли в семейном очаге туфлями модели «коровьи копыта» и с великим рвением принялись воспитывать мужчин. Они захватили все ключевые позиции: торговлю, медицину, школу, сферу обслуживания. Мужчинам остались одни железяки. Но железяками сыт не будешь. Поэтому мужчины постепенно подпали под «коровье копыто».

Жанна не стремилась к захвату власти над мужчинами, искренне считала себя слабым полом, и это очень импонировало Андрею Осиповичу. Он относил себя к разряду мужчин, счастливых в семейной жизни. И по-своему любил жену.

 

4

Красин набрал номер ее телефона. Трубку взяли сразу же. Наверно, человек ждал звонка и находился рядом. А может быть, даже не только находился, но и держал руку на трубке.

– Алло… Алло… – Голос был замедленный, но не сонный. Видно, она устала ждать. Устала сидеть у телефона.

– Привет, – сказал он. – Я тебя разбудил?

Она помолчала, вслушиваясь в его голос.

– Вы ошиблись номером.

– С тобой что-то случилось в горах? Я очень волновался. Ты сейчас не можешь приехать ко мне?

– Какой номер вы набираете?

Конечно, она не может приехать. И не может говорить. Очевидно, муж еще не заснул. Муж страдал бессонницей. Он его видел пару раз. Высокий изможденный человек с глазами измученной лошади – Борис Яковлевич Ягонов страдал язвой. Как несправедливо поступает иногда жизнь: человек, отвечающий за все общественное питание города, имеющий доступ практически к любому деликатесу, сам ничего не может есть, кроме манной каши и всякой протертой муры. Она рассказывала Красину, что Борис Яковлевич хороший человек и честный, насколько можно быть честным на такой работе.

И очень ее любит. И она хорошо к нему относится и даже, может быть, любила, пока не встретился на ее пути он, Красин. И, наверно, муж почувствовал факт появления Красина. Ибо, как рассказывала она, раньше чувство ревности было совсем чуждо мужу, но теперь он ревнует. Причем ревнует тяжело, скрытно, стыдясь своего чувства, и от этого ей еще больней от его ревности. Наверно, он сейчас лежит в кровати и, закрыв глаза, притворяясь спящим, прислушивается к словам жены.

– Слушай, – сказал Красин торопливо. Он испытывал странное чувство, будто каждое его слово проникало в глубь больного и теребило его язву. Красин даже видел, как лицо Ягонова искажала судорога. – Я очень хочу тебя видеть. Завтра у меня день расписан до минуты, но вечером банкет в горах у водопада. Ты знаешь… Там всегда банкеты… Как только стемнеет, я удеру от них. Буду ждать тебя в десять на вершине горы, как раз над водопадом. Хорошо? Если ты придешь, скажи «да». Если нет, то я приду к тебе ночью, побью все стекла, затолкаю тебя в машину и увезу. Будет очень большой скандал. Кроме того, я могу порезаться, когда стану бить стекла. Я очень неловкий. Так да или нет?

– Да, – сказала она. – Вы правильно набираете номер, но это не диспетчерская, а квартира.

– Спокойной ночи, – сказал он, но в трубке уже слышались гудки.

Красин достал из холодильника бутылку чешского пива, – холодильник гостеприимным Гордеевым предусмотрительно был набит всякой всячиной, – лег, не раздевшись, на кровати и, прихлебывая холодный горький напиток, стал думать о Зое, об этой удивительной женщине, которую он знал всего лишь несколько часов, пять лет назад.

Тогда, пять лет назад, им удалось отделаться и от коварного друга – столпа города Гордеева, и зама – Вьюнка-Головушки-Кота. Они просто удрали по лианам, или по чему-то в этом роде, опутывавшим веранду. Она спустилась первой, скользнув вниз бесшумно, как кошка, и ждала его внизу, пока он, пыхтя и отдуваясь, пытался достигнуть земли. Ему даже казалось, что у нее светились глаза зеленоватым светом – то ли от звезд, то ли от люстр банкетного зала.

– Давайте я вам помогу. Не бойтесь, никто не увидит. А я никому не расскажу.

Как ни старался Ярослав Петрович обойтись без ее помощи, но все-таки ему это не удалось. У самой земли он бы сорвался с лианы, но она подхватила его, и он почувствовал, как под его тяжестью напряглось и задрожало Зоино тело. Оно было тонким, упругим, Красину пришло нелепое, даже кощунственное сравнение – как автомобильная рессора.

– Уф, ну и медведище вы!

– Все банкеты, будь они неладны!

– От одного я вас избавлю.

– Вы очень великодушны. Спасибо.

– Не за что.

– Ну так что?

– Ну так что?

– Я имею в виду: какие будут предложения?

– Я то же самое.

Она опять закурила, но старалась держать огонек: сигареты скрытно от веранды.

– Лучше всего пойти ко мне в гостиницу, – сказал Красин. – Там у меня в холодильнике ледяное боржоми и чешское пиво.

– Ух! – сказала она. – Знаете, чем соблазнять в такую духоту бедную женщину. Хорошо, пойдемте, хотя это и безнравственно: замужней женщине идти к женатому мужчине. Но у меня есть на это свои причины.

– Вы агент иностранной разведки?

– Как специалист вы не представляете никакой ценности ни для какой разведки.

Сказано было шутливо, но все же Ярослав Петрович был слегка обижен.

– Ну уж прям-таки…

– Верьте мне.

– Однако тогда зачем… Тогда я никуда не пойду, – решительно заявил Красин.

Зоя рассмеялась.

– Но это же глупо. Согласитесь. Вы отказываетесь от свидания с женщиной, которая вам явно нравится, лишь на том основании, что она не агент иностранной разведки.

– В самом деле, глупо, – согласился Красин. – Но… у вас будут неприятности…

– А мы в окно. Вы же живете на первом этаже.

Ярослав Петрович покачал головой.

– Все-то вы решительно знаете. По дороге вы мне расскажете, что к чему.

– Только лишь за бокалом ледяного боржоми.

Ночь была настолько темной, что они проникли к нему в номер, никем не замеченные. То есть, конечно, он прошел «сквозь дежурную», посвистывая и позвякивая ключом, который никогда не сдавал.

Красин хотел привлечь к себе внимание, чтобы его не искали, куда он запропастился. Зоя же влезла в окно. Теперь помогал ей он. Она оказалась легкой и сильной. Она подпрыгнула, подтянулась на его руках и через несколько секунд оказалась в номере.

– Вы бывшая гимнастка? – спросил он.

– Почему бывшая? Я и сейчас хожу в секцию. Правда, самая старая. Скоро, наверно, выгонят.

– Ну уж, ну уж. Садитесь.

– Да у вас тут царские апартаменты! Вот жук Гордеев! Скорее же давайте воды – умру от жажды, а в предсмертной записке напишу: «Пала от рук великого, но коварного Красина. За что – не знаю». Уж повозятся тогда с вами. Главное, не известны мотивы.

Ярослав налил ей холодного боржоми, и она с жадностью выпила почти всю бутылку.

– Ну а теперь рассказывайте, – сказал Красин. – А то на этот раз умру я. От любопытства. И вас-то уж и подавно затаскают. Скажут: «Угробили великого человека». – В голосе Ярослава Петровича невольно прозвучал сарказм.

Зоя села в кресло напротив приемника, нашла ритмичную мелодию и, вертя в пальцах бокал с боржоми, через некоторое время заговорила своим низким хрипловатым голосом:

– История моей… увлеченности вами банальна до невероятности. Это испытала почти каждая девчонка. Любовь ученицы к учителю. Почти у всех это проходит… А у меня вот не прошло…

– Вы… Вы слушали мои лекции? – удивился Ярослав Петрович.

– Да. – Зоя жадно затянулась сигаретой. – Я сидела в первом ряду.

– Черненькая такая, с косой?

Зоя покачала головой.

– Не пытайтесь угадать. Вы не видели никого, кроме своих проектов. Боже, какие фантастические проекты вы только не изображали мелом на доске! Ваши собственные проекты превосходили все, о чем я только читала. Я была влюблена в вас по уши… Хотя давно и, казалось, навечно любила: своего мужа. Он действительно замечательный… Я знала о вас все… Я писала вам любовные письма… Конечно, вы на них не обращали внимания или они до вас не доходили.

Красин пожал плечами.

– Я часами простаивала под вашими окнами… Несколько раз была на приеме… Я не преследовала никакой цели… Просто я не могла жить без вас… Видите, какие старомодные слова я вам говорю… Как в сентиментальных романах… Потом… мы уехали с мужем в этот город – он получил после защиты, как он считал, заманчивое предложение…

– В самом деле романтическая история, – пробормотал Ярослав Петрович.

– Ну… а затем произошло самое страшное, – продолжала Зоя, не слушая собеседника. – Вы стерли тряпкой на доске все свои чертежи, так красиво нарисованные цветными мелками.

– Но ведь не мог же я заниматься фантазиями, когда многие люди сидят без жилья! – невольно с пафосом, с каким он привык выступать на совещаниях, воскликнул Красин.

– Да… Да… Конечно… Я все понимаю… Не считайте, что я наивная дурочка… Вы прекрасный администратор, вас все любят и побаиваются… Но не обижайтесь, ради бога: как архитектор вы погибли.

Наступило молчание. Ярослав Петрович тяжело, обиженно сопел. Он ожидал легкого, приятного, несколько экзотического приключения, а вместо этого получил оплеуху. Огонек сигареты, казалось, уставился на него хитрым, насмешливым глазом.

– Вы не понимаете всей тонкости должности руководителя института, – начал Красин и тут же уловил в своем голосе оправдывающиеся нотки. Он постарался пресечь их, как умел это делать в нужный момент. – Я обязан прежде всего…

– Прекрасно понимаю, – прервала его странная гостья. – Лучше, чем вы думаете. Мой муж ведь тоже руководитель. Пусть не института, но это, поверьте, не менее сложно. Я о другом. Постепенно, за суетой вы забыли, что вы талантливый человек. Вы обокрали не только себя, но и нас всех. Вы преступник по отношению к человечеству!

Вот чертова баба! Навязалась читать ему мораль! Шизофреничка она, что ли? Стоило отрывать его от «Сакли», чтобы выговаривать гадости!

– Вы только не обижайтесь. – Зоя потушила сигарету в пепельнице. Запахло резко, но приятно. А может быть, это так показалось: играли красивую мелодию, а Красин заметил, что для него хорошая музыка подавляет все неприятное вокруг: и резкие запахи, и громкие звуки, и даже безвкусные цвета. – Вот почему на каждый ваш день рождения я посылаю вам кирпичи… Я долго над ним работаю… Надеюсь, он не даст окончательно затухнуть вашей фантазии…

– Скажите, какая трогательная забота! Ну вот что, милая девушка. Благодарю вас за сегодняшний познавательный вечер. Я очень польщен. Не каждый день услышишь так называемую правду-матку. И не каждый способен ее произнести. Вы мужественный человек. Раз решите пожать вам руку. Вот так. А теперь прощайте, милый профессор. Я ужасно устал и хочу спать.

Во время его монолога она встала и слушала, понуро склонив голову и опустив руки вдоль тела.

– Ну, – сказал он, – я жду. Естественно, я вам помогу. Как вы сами понимаете, единственный путь – через окно. Скоро рассвет, а мне пилить и пилить до Москвы. Кирпичи мне больше не присылайте. У меня пока достаточно своей фантазии и без вашего допинга.

Она шагнула к нему, положила руки на плечи и глубоко, насколько это позволял мерцающий свет приемника, заглянула в глаза.

– Глупый ты, глупый, – сказала она и прижалась к нему щекой.

…Приемник затих. Волна ушла в сторону.

– Яр! – заревел в коридоре Игнат Гордеев так, что в некоторых номерах повскакивали люди, послышалось шлепанье босых ног, тревожные голоса в окнах: в случае опасности люди почему-то инстинктивно бросаются к окнам. – Яр! Гад ты такой! Дед помер от разрыва сердца! «Сакля» сгорела! Шашлык снова в барана превратился! Ты что, хочешь нас хрониками-инфарктниками делать? Раздрыхался! Москва тебе, что ли, здесь! Здесь горы, а горные люди никогда не спят! На выход! Ждем пять минут, а потом ломаем дверь. Я тут вызвал двух одесских биндюжников. Мы с Одессой дружим и обмениваемся людьми. Мы им – долгожителей, а они нам – биндюжников.

Пока Игнат трепался, она быстро оделась, потом, как тогда, положила ему руки на плечи.

– Не забывай меня, ладно? Ты ведь сюда часто приезжаешь. Не забудешь?

– Никогда, – сказал он.

– А хочешь, я к тебе в Москву буду приезжать?

– Это идея, – сказал он.

– Помни, что бы ни случилось, у тебя есть настоящий друг.

Конечно, он ее забыл, а она ни разу не приехала в Москву. То есть, конечно, он не совсем ее забыл; ничто не забывается, а такие вещи тем более. Он вспоминал ее, когда ему было особенно тяжело. Красин вспоминал и эту фантастическую ночь, и ее правду-матку, и особенно фразу «помни, что бы ни случилось, у тебя есть настоящий друг». И когда его особенно «прижимало», Ярослав Петрович с тоской думал: а не бросить ли все к черту, не улететь ли в далекий южный город и не заняться ли там творчеством? Рядом будет верный человек. Много ли мы встречаем за свою жизнь верных людей? Иногда ни одного… Жить в сакле, вести простую, здоровую жизнь: умываться по утрам родниковой водой, завтракать парным молоком и лавашем, испеченным на камне, затем садиться с фломастерами за ватман и работать до обеда, а после – прогулка в горы…

В такие минуты он звонил ей. У них была уже ночь, но она сразу же брала трубку, словно все эти месяцы только и ждала его звонка.

– Алло, кто говорит? – спрашивала Зоя, хотя знала, кто говорит. – Вас слушают… Говорите…

И он говорил, что в Москве идет дождь, что опять вызывали «на ковер», что в семье конфликт из-за «вещизма», что он был полным идиотом, уехав в ту ночь в «Саклю».

– Приезжай, – шептала она.

– На этой неделе приеду, – твердо обещал он. – Я страшно соскучился по вашим места («По тебе»).

– Меня опять подвели. («И никто не заступился. Предали. В жизни так мало верных людей».)

– Я буду ждать… Так ждать…

Конечно, он не приезжал. Все утрясалось. Дождь сменялся солнцем, начальство меняло гнев на милость, жена удовлетворялась норковой шубой, и вопрос «вещизма» временно снимался с повестки дня.

И вдруг эта неожиданная командировка, впрочем, не совсем неожиданная, если честно, он сам «подстроил» ее. Гордееву что-то приспичило со строительством, он, естественно, ринулся в атаку на Красина, а тот осторожно отвел его «горный» напор на вышестоящее начальство, а уж начальство приказало Ярославу Петровичу выехать в гордеевский город.

Просто он не смог больше. Захотелось увидеть туман в горах, яркое солнце, игру света и тени в вечных льдах, а главное, ее. Он почему-то увидел ее в белом макси на фоне черных скал с алым маком в руках.

И вот она пришла в белом макси с алым маком в руках. А они даже не смогли пожать друг другу руки… Завтра непременно надо удрать с банкета. Любым способом, но удрать…

Весь день, как он и предполагал, была карусель. Гордеев показал все, что только мог показать, хотя многое Красин уже видел, но отказаться было невозможно. Когда показывать стало уже решительно нечего, а солнце висело еще очень высоко, Игнат Юрьевич придумал ловить рыбу в арыке. Вода в арыке была мутной, быстрой, тащила камни, траву, и, конечно, ни о какой рыбе там не могло быть и речи, однако Гордеев кидал в арык блесну и то и дело радостно вскрикивал:

– Видал? Повела, повела, сволочь! Ух ты, на пять кило потянет мерзавка. Видал? Видал, Яр? На, тяни, дарю, твоя будет!

Красин добросовестно тянул, но «сволочи», разумеется, не оказывалось – просто крючок зацепился за пучок травы.

– Тащи! Тащи! – мельтешил на берегу Гордеев. – Она в траве, подлюка! Видишь, как бьет хвостом! Разгребай, разгребай эту гадость, а то уйдет! Как рванет, так только ее и видел! Они у нас такие!

Ярослав Петрович копался в траве, его зам Головин (Вьюнок-Головушка-Кот), бренча сувенирами в карманах, изо всех сил помогал своему начальнику, но ничего, кроме камня и ила, разумеется, не обнаружили.

Однако столп города нисколько не огорчался.

– Непрофессионально! – гремел он. – Что это тебе, испанский бык? Это нежная форель! А здесь не коррида, а рыбалка. Пойдем кинем выше по течению.

Головушка, замученный морально (за день не поболтал ни с одной женщиной. Эхе-хе!) и физически (надо доказать шефу, что ты в полной форме), пытался увести компанию в сторону.

– У меня, – говорил он, – есть надувной змей. Голландский надувной змей. Размах крыльев – три метра.

– А разве у змея есть крылья?

– Ну как их там… присоски, что ли… В общем, большущий змеище. Бежишь за ним, как за самолетом. Четыре часа – и Москва.

Но перспектива попасть в столицу, шлепая за надувным змеем, никого не прельщала. Гордеев продолжал гонять публику вдоль арыка, пока не село солнце. Тогда он стал серьезным, небрежно бросил в траву удочку, взглянул на часы и сказал торжественным голосом:

– Пора.

Они сели в машины, дожидавшиеся их тут же, за кустами, и поехали в горы.

Когда добрались до места, на горы уже пала ночь, в ущелья набились клубки белых змей, в небе закачались облачка звездной пыли, словно подул ветерок и поднял пух с небесных одуванчиков. В машине Игнат Юрьевич балагурил, беспрестанно щелкал подаренной ему Головиным зажигалкой и восхвалял жизнь:

– Вот мы сейчас мчимся по горам есть шашлыки и пить коньяк, нюхать травы, а могли бы вообще не родиться или лежать в банках заспиртованными эмбрионами. Как это ужасно!

Суеверный Андрей Осипович тут же всучил Гордееву открытку с подмигивающей японской красавицей, и столп города затих, загипнотизированный вниманием гейши. О деле за весь день так и не было сказано ни единого слова. Красин был уверен, что Игнат возьмется за него вплотную где-то после четвертой-пятой рюмки. После второй рюмки он твердо решил бежать.

Между тем приехали. Место действительно оказалось сказочным. Небольшая зеленая лужайка, вокруг почти отвесные скалы; с одной из скал низвергался небольшой водопад, потом он превращался в спокойный ручей, из которого словно поплавки торчали горлышки бутылок.

Посредине лужайки был расстелен пестрый дастархан, по нему в живописном беспорядке разбросаны алые подушки. Тут же молчаливые люди в национальных халатах стали приносить блюда с мясом, рыбой, птицей, овощами, фруктами. Вкусно пахло шашлыком, растоптанной сочной травой, чистой холодной водой, далекими вечными ледниками, которые пахли, наверно, еще тогда, когда здесь, на поляне, пировала кореньями и фруктами хвостатая компания, отмечая удачный набег на занятые врагом заросли.

Красину дали самую большую подушку, отороченную белым шнуром. Рядом разместились Игнат Гордеев и Вьюнок-Головушка-Кот. (Ни одной женщины! Эхе-хе.)

Пошли здравицы. Однако Ярослав Петрович не рассчитал: Гордеев заговорил о деле сразу же после первой рюмки. Дело оказалось вообще-то пустяковым. Столп города затеял построить большую оранжерею, где были бы собраны представители флоры всего земного шара (Гордеев как-то был на ВДНХ, и тамошняя оранжерея потрясла его, особенно гигантские тропические листья кувшинок, на которых сидели тоже гигантские тропические жабы). Кроме того, оранжерею можно использовать зимой для выращивания овощей. Сборы с туристов плюс доходы от овощей окупят затраты на сооружение оранжереи за два года. Материал местный, строители местные. Оранжерея украсит город, переманит туристов из других городов, где они осматривают лишь одни древние камни. А древних камней везде полно. Древним камнем кинь – в древний камень попадешь. Современная теплица, где собраны растения со всего земного шара и даже есть гигантский тропический лист кувшинки, где сидит, постоянно надувая белые щеки, настоящая гигантская тропическая жаба, которая запросто глотает не только пролетающих мимо мух, но и зазевавшуюся мелкую птицу, например воробья, – вот настоящая экзотика.

Рассказ про жабу, которая запросто глотает мелкую птицу, произвел на всех сильное впечатление.

– Надо поддержать, Ярослав Петрович, – сказал зам Головин. – Идея оригинальная. Сделает честь нашему институту. Можно так все это раскрутить, что и премия обломится. – Андрей Осипович понизил голос. – Не говоря уже о том, что овощи можно круглый год заказывать наложенным платежом. А жаба? На новый год можно попросить у них жабу напрокат, посадить под елку и напоить шампанским. Никогда не видел пьяную жабу. Можно Самого пригласить. Не устоит. Захочется жабу заиметь. Мы ей тогда закусить курочкой дадим, чтобы протрезвела, в тряпочку завернем и сунем ему в портфель. Посмотришь, все наши бумаги с ходу подписывать будет!

– Да, – сказал Красин. – С жабой это здорово… Но надо все обмозговать… Может быть, оранжерею сделать трехэтажной, а на верхнем этаже посадить тигра.

– Тигра! – ахнул Вьюнок. – Ну голова! Слышали? Вот какой у нас шеф!

– Я сейчас… На минутку… – Красин встал. Тут же поднялся человек с полотенцем, кувшином и фонариком, но Ярослав Петрович помахал ему рукой. – Не надо… Мне необходимо обдумать насчет тигра…

– Гений! – заревел Игнат. – Пью за то, чтобы ты прожил сто лет на благо всего человечества.

Ярослав Петрович шагнул в кусты. Голоса сразу стали глухими, словно доносились из-под земли.

– Прогрессивный…

– Любую идею на лету, как та жаба воробья.

– Посмотрите, лауреата отхватит.

– Жена вот только стерва… Из грязи, да в князи.

– А как ее узнаешь? Все девушки – ангелы.

– Хорошую жену найти – все равно что в клубке гремучих змей отыскать ужа.

– Не ценить такого великого человека! Я бы дал ей под зад коленкой!

Дальше Красин не слышал. Чего они взялись за его жену? У самих, что ли, лучше?

Он быстро шел по каменистой тропинке, которая петляла возле водопада, поднимаясь все выше и выше. Ярослав Петрович остановился передохнуть. Место, где он только что был, вдруг оказалось далеко внизу. Машины казались спичечными коробками, костер – колеблющимся под ветром пламенем спички, людей же совсем не было видно: так, мельтешили какие-то тени. Запах пищи исчез, изменился и запах водопада: водяная пыль смешалась с испарениями хвойного леса, с жаром, испускаемым раскаленными за день камнями, с теплым воздухом, поднявшимся из глубоких долин, в основном темных, но кое-где усыпанных яркими угольками, словно раздуваемыми дующим ветром. Но самое главное – отступило дыхание ледников, которое всегда странно тревожило Ярослава Петровича. Красину казалось, что он оставался один на один с вечностью. Он – существо из сети тонких нежных жилок и хрупких хрящиков; достаточно ветра или небольшого камня или ливня, и он перестанет существовать. И рядом Ледник – монолитное образование без жилок и хрящиков, без страданий и радости. Они противостоят друг другу. «Я тебя понимаю, а значит, я совершеннее и лучше», – шепчет Красин. Ледник же молчит. Потому что Вечность всегда молчит. Лишь холодное, необыкновенно чистое дыхание исходит от Ледника. Наверно, так дышала Земля, когда еще ничего не было: ни деревьев, ни трав, ни насекомых, ни животных, ни человека с его верными друзьями-механизмами; все, это наслоение изменило дыхание Ледника, и вот только здесь, у его подножия, можно узнать, что за запах исходит из легких Земли. Надо обязательно подняться на Ледник. Гордеев, конечно, это сможет организовать…

Темно. Камни. Ели. Звезды. Ничего лишнего. Он бы почувствовал, если бы здесь таилось что-нибудь лишнее, противоестественное. У Красина был такой дар – чувствовать, если среди однородного появлялось что-то из иного мира. Поэтому он очень удивился и даже испугался, когда из-за заросшего мхом и мелкими березами выступа появился монах. На монахе был длинный балахон с наброшенным на голову капюшоном. В одной руке монах держал какой-то узел, в другой – посох.

«Монастырь здесь, что ли, рядом? Вроде бы никто не говорил», – с недоумением подумал Красин.

Монах остановился поодаль и молчал.

– Эй, старче, ты из монастыря? Разве здесь есть монастырь? – спросил Ярослав Петрович.

– Ешть, голубчик, ешть, – прошепелявил монах и отбросил капюшон. – Здравствуй, странник. Однако тебе довольно быстро удалось удрать.

Он взял ее лицо в ладони. Лицо было холодным и влажным. На черных волосах бусинками переливались капельки росы, в капельках отражались звезды, и они были похожи на шевелящихся светлячков.

– Ты как сказочная принцесса. Долго ждала?

– Я смотрела, как садилось солнце. Это не скучно. А потом приехали вы. Я сразу узнала тебя. По тому, как они вокруг тебя суетились. Честно говоря, я думала, что ты заведешься и забудешь про меня.

– Ты мудра не по годам, но на этот раз ошиблась.

– Тебе просто захотелось романтического приключения, а то бы ты с великим удовольствием пропьянствовал всю ночь.

– Ну, ну, расфантазировалась. Какие планы?

– Во-первых, оденься. – Зоя развернула узел, и Гордеев увидел такой же балахон, какой был на ней. – Это одежда наших пастухов. Путь предстоит неблизкий.

– Ты хочешь сбросить меня со скалы и разом решить все проблемы?

– Мы пойдем к моему деду. Ему сто три года. Он живет один в сакле, разводит пчел и выращивает виноград.

– Что же я потом скажу своим? Поднимется страшный переполох. Гордеев ужасно инициативный. Он вызовет альпинистов, собак, вертолеты.

Зоя сдержанно рассмеялась.

– Ты все-таки считаешь меня дурой. Я все предусмотрела. К ним подойдет мой верный человек и скажет, что ты пошел гулять, заблудился и попал к пастухам в Змеиное ущелье. Это очень труднодоступный район. Конечно, никто из них туда не потащится и уж конечно не станут тревожить сон вертолетчиков и собак. Они примут самое мудрое решение: пьянствовать до утра. А человеку скажут, чтоб он доставил тебя на рассвете живым или мертвым. Но лучше, конечно, живым. Как ты считаешь, я права?

– Мудро, – не мог не согласиться Красин.

Он надел одежду пастуха, которая оказалась удобной и теплой. Зоя подала ему палку.

– Это я для тебя. Ты же новичок в горах. Будешь отбиваться от горных духов.

– Умница. – Он распахнул ее накидку и обнял. Тело Зои было горячим. Одежда скользкой, белой. – Ты надела то платье? – с изумлением спросил он.

– Конечно. Ты же просил. Я просидела над ним два месяца, а ты даже не смог как следует рассмотреть его.

– Однако… в макси по горам…

– Я подпояшусь… Отвернись…

Они шли по горным тропам около часа. Вернее, она скользила между камней, как белая ящерица, – верхнюю одежду Зоя несла в руках. Он же тяжело топал за ней, спотыкаясь о камни, нащупывая палкой дорогу впереди, так как насмотрелся фильмов об альпинистах и боялся провалиться в расщелину или оступиться и покатиться в туманную пропасть, постепенно превращаясь в мешок, набитый костями и мясом. (Ух! Как же они тогда его будут хоронить? В цинковом гробу? А смотреть через окошко? Довольно мерзкое зрелище. Хоронить его, Красина, надо красиво: в новом финском костюме, немецких разноцветных носках, английских лаковых туфлях: седой, подстриженный, побритый, освеженный французской туалетной водой «Даккар», и все будут шептаться: «Ах, какой молодой, красивый, а умер». – «В горах разбился». – «Чего его туда понесло?» – «На пик восхождение делал». – «Дурак он, что ли? Плохо ему жилось в Москве?» – «Спортсмены, они все чокнутые».)

Размышляя таким образом, Красин действительно споткнулся и чуть не загремел под откос, правда, тот был пологим и зарос густой травой, так что ничего бы не случилось и не пришлось бы лежать в гробу в финском костюме, немецких разноцветных носках, лаковых туфлях, освеженным французской туалетной водой «Даккар».

Он удивился, как испугалась Зоя. Испугалась, но не растерялась. Она шла впереди и сделала лишь одно движение. Неуловимое движение хищного зверя в минуту опасности. Ее холодные цепкие руки скользнули сначала по голове, груди, потом ощупали ноги и руки.

Ярослав Петрович поднялся. Голова слегка кружилась. Видно, он все-таки ударился затылком при падении.

– Жив курилка, – сказал Красин преувеличенна бодрым голосом. – Двинем дальше.

– Ну нет, теперь я тебя понесу на руках. – Она в самом деле попыталась приподнять его от земли, но, конечно, у нее из этого ничего не получилось. Тогда он поднял ее на руки и, прижав к себе, двинулся вверх по тропинке. Палку он зашвырнул в кусты.

– Сумасшедший, – шептала она. – Мы же улетим в пропасть.

– Если вместе – согласен.

Все-таки она нежно, но настойчиво освободилась, и они пошли дальше. Зоя шла впереди, на крутых подъемах протягивала ему руку, однако Красин шутливо притягивал ее к себе, и они некоторое время стояли обнявшись, дыша общим дыханием и слушая далекий шум водопада, редкое осторожное падение шишек, отмерших елочных иголок и странное потрескивание, словно кололи щипцами сахар, – далекие детские воспоминания.

– Что это? – спросил Ярослав Петрович.

– Ледник. Это он так дышит.

– Разве ледник дышит?

– Конечно. Он живой. Как и все вокруг. Вот послушай.

Они замерли. Горы и в самом деле жили. Мягко, но настойчиво их стали обволакивать звуки, которые не имели ничего общего ни с шорохами леса, ни с потрескиванием ледника. Было ли это прикосновение света звезд к камням, или сохранившийся в памяти гор плеск волны Мирового океана, или удары метеоритов, когда Земля еще не имела атмосферы, или до них доносилось сжимание остывающей планеты, еще бывшей обломком звезды.

Во всяком случае это были не здешние звуки, то есть, конечно, они присутствовали тут, вокруг них, но родились они не сейчас, их происхождение не объяснялось сочетанием, из которого обычно создаются звуки: ветра, жары, холода, рождения, смерти растений…

Это были вечные звуки.

«Как хорошо, что я ушел с ней в горы, – подумал Красин. – Хотя бы из-за этого… Ради этих звуков вблизи ледника. Все-таки, наверно, ледник аккумулировал их… Он не мог не аккумулировать. Он единственное здесь живое разумное существо из ТОГО мира; в леднике Земля хранит информацию, которая, возможно, когда-нибудь будет расшифрована… Если она заложена для нас, людей… Я бы никогда не услышал этих звуков, если бы не она, эта удивительная женщина. Одновременно хрупкая и сильная, нежная и грубо-ироничная, мягкая и властная. И очень талантливая». Теперь он по-настоящему понял всю необычность рисунков на кирпичах, которые она присылала ему на день рождения и которые повергали его в такое изумление. Теперь он понял, что подобные узоры и сочетания цветов могли родиться только здесь, в горах, вблизи этого ледника – хранителя памяти Земли.

– Ну, вот мы и пришли, – сказала Зоя, достала расческу, зеркальце и стала приводить себя в порядок при свете звезд и матового свечения залитых туманом расщелин. – Дедушка не любит, когда я прихожу растрепой. Он считает, что красота всегда должна быть ухоженной. Разве я красивая?

– Не кокетничай, – сказал Красин.

– Нет, разве я правда красивая? – Зоя положила черные толстые косы на грудь, начесала на лоб челку и сделала несколько плавных движений, какие делают горянки, прежде чем начать жгучий танец.

Колебания ее рук передавались всему телу, она в упор смотрела на него огромными черными глазами, в которых искорками мелькали и звезды, и ледник, и туманные ущелья; в этот момент она казалась частью всех этих странно перемещавшихся вещей: темных сосен, так стремительно, стройно взбегавших к небу, что они все вместе были похожи на рождественскую свечу; скал, настолько гладких, черных и холодных, что они уничтожали все, что бы к ним ни прикасалось (и свет звезд, и туман, похожий на распущенный в тазу с водой бинт, и идущий издали слабый-преслабый ровный свет, может быть, это был свет находящегося на краю света моря или даже океана).

Хрипло дышащего ледника, словно это дышал страдающий астмой старец, уставший от долгой-долгой жизни, но понимающий, что он обязан жить; и он живет, лишь неровным дыханием, которое старается скрыть от гор и звезд, выдавая, как ему тяжело и как все это надоело.

И густых, испускающих зеленый свет, видный даже ночью, лужаек, похожих на покрытые тиной и осокой озерца в средней русской полосе.

И неба, почему-то с большими немигающими звездами, словно это были не звезды, а планеты: может быть, горы не дают ночью испарений, а, наоборот, впитывают в себя влагу?

Мелькнул огонек. В первозданном хаосе он почему-то не казался инородным вкраплением. Его даже, показалось Красину, не хватало в этом необычном, немного жутковатом мире. Даже не тепла, света – нет, а символа, чего-то наподобие свечи, поставленной Человечеством: вот, дескать, и мы, маленькие существа из нежных мышц, хрупких костей, с несколькими литрами крови и двадцатью пятью тысячами болезней, с которыми борются эти нежные мышцы, хрупкие кости и странная жидкость, называемая кровью, мы рядом с вами, исполинами. Мы не знаем, зачем мы и зачем вы, но мы рядом, и мы не враги. Хотя бывают между нами некоторые недоразумения, но мы не враги… Мы будем стоять вместе до конца, каким бы он ни был.

Сакля прилепилась к скале, то есть у нее были три стены, функцию четвертой стены несла скала. Крышей служили плоские камни, уложенные так, как обычно укладывают черепицу. Невысокий дувал из глины и щебня, сарайчик, где кто-то тяжко вздыхал, наверно, корова, а может быть, лошадь, так как во дворе стояла телега. Двор был вымощен тоже плоским, как и на крыше, камнем. При свете огня, падающего из небольшого окошка, было видно, что камень разноцветный: зеленый, белый, красный, синий, будто это кафель в квартире эстета.

Зоя быстро перебежала дворик и стукнула в окошко три раза. Дверь почти сразу же распахнулась; наверно, она не была заперта и их ждали. На пороге возник Зоин дед. Красин ожидал увидеть столетнего горца, такого, как на снимках в газетах и журналах: бодрый высохший старец с мудрым лицом, выцветшими глазами опирается на посох. Или тот же старец, но уже без посоха, в национальном халате, мчится куда-то на коне на фоне седых гор.

Перед Ярославом Петровичем же стоял полный жизнерадостный человек без посоха и даже без национального халата. На нем был синий потертый спортивный костюм, которые так любят брать командированные в дорогу; на ногах – светлые сапоги, очевидно, самодельные; сначала Красин подумал, что у старца на голове лохматая баранья шапка, но, подойдя ближе, увидел, что это не шапка, а седая спутанная шевелюра. Борода у Зонного деда была редкой и черной.

– Самиг, – представился он, протягивая руку. – Привет тебе. Ага.

Рука оказалась настолько крепкой, что Красин, занимавшийся пружинными гантелями и прозванный в институте Крепкой Рукой, невольно поморщился от рукопожатия столетнего старца. Впрочем, если бы кто другой, кроме Зои, сказал Ярославу Петровичу, что стоящему на пороге человеку сто с лишним лет, он бы просто рассмеялся. Старцу можно было бы дать от силы шестьдесят. Лицо хоть и черное, обветренное, но живое и энергичное, под вылинявшим спортивным костюмом чувствовалось крепкое тело.

Внучка и дед поздоровались сдержанно, лишь кивком головы, но за этой сдержанностью чувствовались нежность и любовь.

– Входи, Яр. Я буду тебя так звать. Возраст позволяет. Старому больше позволено, чем молодому. Ага.

Самиг говорил почти без акцента. Короткими фразами, которые не спрашивали, а утверждали.

Он пропустил их в саклю. Красин читал, что горцу обычно сопутствует простота быта, но увиденное поразило. В комнате, кроме небольшого стола, длинной скамьи, ничего не было. Если не считать еще печки с прокопченной дырой да небольшого возвышения, устланного бараньими шкурами. Еще на стене висела шкура барса, а на ней древнее оружие: сабли, кинжалы и длинное тяжелое ружье – очевидно, это была кремневая пищаль. Каменный пол покрывал толстый слой сухого, дурманяще пахнущего сена.

– Ох, дед! Да как же у тебя здорово!

Зоя сняла пастуший плащ и бросилась на пол, зарываясь лицом в сено. В желтом свете стоящей на подоконнике керосиновой лампы это было странное зрелище. Ярослав Петрович представил картину со стороны: нагромождение гор, безлюдная чаща лесов, вечный ледник, сакля из дикого камня, а внутри тепло, желтый свет, и на сухих цветах, раскинув руки, лежит женщина в белом макси-платье. Если бы он был художником – какой замечательный сюжет! Впрочем, никто бы не поверил, что так бывает, и его причислили бы к какой-нибудь заумной, а может быть, даже зловредной школе.

Двое мужчин смотрели на это необычное зрелище. Женщина поднялась, отряхнула платье.

– Дед, – сказала Зоя спокойно, словно ничего не было и они только что вошли, – дед, я очень голодна. Это Ярослав напитался, как удав. Он только что с пира.

– Я успел съесть только один огурец, – сказал Красин деланно обиженным голосом.

– А выпил? – спросил Самиг.

– Одну пиалку.

– Ага. Тогда хорошо. Пошли.

Самиг толкнул плечом стену возле печки, и дверь, которая была абсолютно незаметна, неслышно отошла внутрь скалы. Красин думал, что Зоин дед пропустит их как гостей вперед себя, но старец шагнул первым и, когда они вошли, закрыл дверь на огромный кованый засов. Это древний обычай, ставший рефлексом, догадался Красин: хозяин идет первым, чтобы доказать, что у нет злого умысла.

Ярослав Петрович ожидал увидеть что-то наподобие кухни или кладовки, где они поужинают, и в первый момент от того, что увидел, растерялся. В довольно просторном помещении с закопченным сводчатым потолком за длинным столом сидели человек десять стариков. Они полностью соответствовали образу столетних старцев, сложившемуся у Ярослава Петровича под влиянием газет, кино и телевидения. Они были высохшие, как мумии, с желтыми застывшими лицами, выцветшими глазами без всякого выражения, которые уже ничто не может удивить.

Перед стариками, одетыми в самую разнообразную одежду – от национальных халатов до военной формы времен гражданской войны, стояли глиняные кувшины, очевидно, с вином, рога из темного серебра; лежали сыр, овощи, фрукты, блюдо с дымящейся бараниной. Между кувшинами и блюдами горели толстые цветные свечи разной формы, но в основном витые. Их было много, и пещера хорошо освещалась.

Пещера вовсе не походила на пещеру. Ее стены были облицованы плитами с узорами, некоторые Красин узнал: он их видел на получаемых ко дню рождения кирпичах. Такой же плиткой был устлан пол, но здесь рисунок отличался: он был более спокойным, теплым, напоминал отцветающий луг, уже приготовившийся к сенокосу, покорный, седой, по которому хочется идти босиком, полежать, слыша, как ветер шуршит над головой седым ковылем, и чувствуя, как тревожно пахнет уже загустевшим, едва текущим по жилам травы соком…

Самиг взял за локти Зою и Красина, подвел к столу, посадил рядом на тяжелые черные табуретки напротив стариков. Сам тяжело опустился рядом с внучкой.

Аксакалы молча наполнили рога. Самиг то же самое сделал для себя и гостей. Ярослав Петрович ожидал, как это принято на востоке, длинных и цветистых тостов, но старики лишь молча кивнули и выпили до дна, выставив вверх седые бороды. Самиг и Зоя тоже выпили молча. Красину показалось неудобным поступить подобным образом, и он «вякнул» что-то вроде «со свиданьицем». Улыбнулась ему лишь Зоя, старики же смотрели на него без всякого выражения, словно они знали о нем все, что было, и что есть, и что будет. Но в том, как сидели, как поднимали рога, как ели потом, он чувствовал, что присутствует при каком-то торжественном моменте и что этот момент некоторым образом касается его, Красина, притом вроде бы он, Красин, чуть ли не виновник торжества.

Так они сидели и молча пировали около часа. Аксакалы жевали фрукты, Ярослав Петрович и Зоя навалились на баранье мясо. Мясо было молодым, сочным, посыпанным какими-то острыми травами, и они мигом опустошили миску величиной почти с таз.

После этого все, в том числе и Зоя, закурили длинные трубки. Красину трубку не дали: очевидно, уже знали, что он некурящий. Пока курился фимиам по случаю какого-то пока не ясного Ярославу Петровичу торжества, архитектор разглядывал кувшины и свечи. Теперь он не сомневался, что и кувшины, и свечи, и плиты на стенах и во дворе сделаны и расписаны Зоей. И снова в который уже раз поразился тонкости ее вкуса, умению вызвать у человека всю гамму чувств: от легкой грусти до радостного возбуждения в зависимости от того, на что человек смотрел.

Это, конечно, врожденный дар, думал Красин, ему нельзя научиться, перенять у кого-то. Этот дар мог зародиться только здесь, среди не тронутых цивилизацией гор, вблизи прерывистого дыхания и стонов уставшего от вечности ледника.

И ей никуда нельзя уезжать отсюда. Иначе талант погибнет. Ее необыкновенный дар должен питаться из этого источника, как ручеек, вытекающий из озерца. Высохнет озерцо – иссякнет и ручеек.

Ему, Красину, просто повезло, что он встретил ее. Ведь ничего могло и не быть. Только что это за обряд?

– Пора. Ага, – сказал Самиг, отложил в сторону рог, пригладил свои кудри-шапку рукой и поднялся. Рядом, словно по команде, встали старцы. Если бы не разная одежда, их можно было бы принять за близнецов, может быть, из-за одинакового роста и одинаково бесстрастного выражения лица. Их было девять. Самиг – десятый. По внешнему виду казалось, что он им годится в сыновья, но на самом деле чувствовалось, что он старше их тут всех и вообще самый главный.

И опять по тому же древнему обычаю, ставшему рефлексом, Самиг вышел первым, за ним старцы, а уж потом Зоя и Ярослав Петрович. Все взяли зажженные свечи, дали свечу и Красину, Зоя подала всем одежду пастухов. На улице старцы накинули на головы капюшоны и стали очень похожи на монахов-буддистов, хотя Красин никогда не видел монахов-буддистов, но, наверно, они выглядели именно так.

Процессия двинулась гуськом в горы. Впереди Самиг, замыкал шествие один из старцев. По-прежнему не было сказано ни слова. Ярославу Петровичу очень хотелось узнать, что все это значит, но он не решался.

Шли не очень долго. Гора постепенно поворачивалась к ним правым боком, и вдруг открылась большая долина. К этому времени взошла полная яркая луна и залила долину дымчатым призрачным светом. Мешаясь с туманом, свет не походил ни на лунный, ни на какой-либо другой. Подобное свечение Ярослав Петрович видел лишь на крайнем Севере, за несколько часов до начала полярного дня.

Посредине долины возвышался холм, который увенчивался мощным дубом, таким мощным, таким крепким и развесистым, что казалось, он хотел соперничать с горами; но, конечно, до гор ему было далеко, сколько бы он ни пыжился. Однако это был без дураков мощный дуб, ничего подобного Ярослав Петрович еще не видел.

Все остановились возле дуба, а Самиг подошел к дереву и отмерил от основания дерева пять шагов строго по тени, которую отбрасывал ствол в свете луны, сбросил верхнюю одежду и принялся копать саперной лопаткой. Красин и не заметил, когда Зоин дед успел спрятать под одеждой лопатку.

Он копал, а все стояли вокруг и смотрели. Скоро послышался скрежет. Самиг встал на колени и осторожно извлек наружу небольшой глиняный кувшин. Кувшин был черным от старости и заляпан глиной. Дед так же осторожно и ловко поддел пробку вынутым из ножен кинжалом – Красин узнал кинжал, который висел на стене, – и сделал из горлышка небольшой глоток.

– Хорошо, – сказал он. – Ага.

Послышался слабый шелест – это аксакалы выражали свое одобрение.

Потом все положили плащи на землю и сели вокруг Самига. Зоя жестом пригласила сесть Красина, и тот опустился рядом с нею на колени, так как не умел сидеть, как сидели они все: поджав под себя ноги.

– Этому вину сто три года, – сказал Самиг, обращаясь преимущественно к Ярославу Петровичу, так как все, очевидно, знали эту историю. – Его зарыл мой отец, когда я родился. Место, где оно зарыто, показал мне он сам перед смертью. Ага. – Самиг помолчал. – Я могу его выпить, лишь когда соблюду несколько, как говорите вы, молодежь, условий. Первое. Незадолго до смерти. Это самое простое. На следующий год я умру.

– Ну что ты, дед! – запротестовала Зоя. – Ты проживешь еще сто лет.

Дед пропустил ее слова мимо ушей.

– Ага. Простое условие. Потом, если я вырасту не дерьмом. Ребята, я не дерьмо? – «Ребята» отрицательно покачали головами. – Ага. Вроде бы я хорошему человеку зла не сделал. И всю жизнь работал. Я пас скот, собирал мед, косил траву, тесал камни для города, воевал в три войны против врагов нашего отечества. Ага… Вырастил десять детей, сорок шесть внуков и уже не помню сколько правнуков. Значит, не дал угаснуть роду… Ага… Так, ребята?

– Так, Самиг… Так… – ответил один за всех, однорукий, самый крепкий на вид и с самым бесстрастным лицом. Наверно, он возглавит клан стариков после смерти Самига.

– Спасибо, Артур, на добром слове. Хотя я и сам знаю, что это так… И третье. Я должен выпить это вино в честь самого достойного из детей или внуков. У меня все достойные наследники, но самая достойная из них моя внучка Зоечка. Она крепка, как скала, когда дело касается врагов, нежна, как луговой цветок, когда дело касается друзей. Она справедлива, как столетний мудрец. И она дала новую грань нашему роду: она умеет рисовать звуки, запахи и цвета. Ага… Так, Артур?

– Так, Самиг. Так.

– Так, ребята?

– Так, Самиг. Так.

Старец помолчал.

– Последнее. Самое главное. Самое страшное для меня. Я уж боялся, что не выпью этого вина. Кто-то из моих детей или внуков должен сказать сам. Слышите? Сам, без вопросов. Ага… Должен сказать: «Я счастлив».

– И вот вчера мне Зоечка сказала: «Я так счастлива, дед Самиг, как никто еще не был счастлив». Так, девочка?

– Так, дед Самиг.

– Ага… У вас есть сомнения, ребята?

– Нет, Самиг.

– Значит, я могу выпить вино?

– Можешь! – Впервые все «ребята» сказали громко и твердо.

Старец наполнил вынутый из кармана галифе времен первой империалистической войны черный, не серебряный и не из какого-то другого металла, а натуральный рог и наполнил его из кувшина до краев.

– Ага… Я пью за внучку. Будь счастлива и дальше, внучка Зоя.

– Постараюсь, дед Самиг.

Старец выпил рог, несколько минут посидел молча, очевидно следя за тем, как растекается по телу столетнее вино. Все смотрели на него. Даже у старцев впервые появилось на лицах что-то наподобие любопытства. Наверно, из них еще никто не пил такого древнего напитка.

Самиг еще раз наполнил рог, сделал знак старикам, и те достали из карманов такие же, как у Самига, рога, подставили под кувшин. Зое и Красину старец не налил.

– Ага… Я пью, – сказал Самиг, – за сидящих рядом моих друзей. Я пью за дружбу. Дружба, которой тридцать лет, хорошая дружба. Дружба, которой пятьдесят лет, прекрасная дружба. Ага… – Старец по молчал. – Дружбе, которой сто лет, нет названия. Это… Это… – Самиг задумался, подбирая название столетней дружбе. – Это… много деревьев, которые срослись в одно… Ага… Эти люди, – сказал Зоин дед, обращаясь к Ярославу Петровичу. – Они… Чего только не было за столько лет… Один, – Самиг кивнул в сторону Артура, – подставил руку под саблю над моей головой… Да что там… Я – это они, а они – я. О себе же говорить много нельзя… Ага… Выпьем.

Старцы выпили и так же, как Самиг, посидели, ожидая, пока их жилы не заполнит напиток, изготовленный солнцем и дозревавший в земле сто три года. Их морщинистые коричневые лица разгладились и посветлели.

– Хорошая… жидкость, Самиг, – сказал Артур. Вино было таким необычным, что старик не решился назвать его вином.

– Ага… неплохая…

Самиг наполнил снова рога, теперь уже Зое и Красину. Сосуды для них были припасены.

– А теперь я пью за человека, который сделал мою внучку счастливой. Я вижу его первый раз, но за свои годы я знал много людей и могу сказать сразу, кто он… Ага… У Яра хороший взгляд, доброе лицо, он скромен, а самое главное – его любит Зоя. Моя девочка может полюбить только хорошего человека. За тебя, Яр!

– Спасибо, Самиг.

Вино не обожгло, не оглушило, как ожидал Красин. Оно мягко, незаметно влилось в кровь, разнеслось по всему телу. И ночь стала днем, и луна опустилась и встало солнце, и горы исчезли и у ног заплескался океан, и над головой зацвели огромные, пахнущие сладким ядом цветы, и на поляну из первобытного папоротника вышел и уставился на Красина смешной, добрый, похожий на Винни-пуха зверь.

Потом он услышал голос Самига:

– После выпьем еще. Каждый скажет тост. А сейчас, пока мы не захмелели, я обязан исполнить обряд. На этом месте я должен закопать кувшин с молодым вином. В честь следующего счастливого человека. Я не знаю, кто он будет: сын, дочь, внук, правнук, но кто-нибудь обязательно будет. Если в роду окажется счастливый человек – значит, род будет существовать вечно. А значит, и Земля никуда не денется.

– Куда она может деться? – спросил еще не совсем пришедший в себя Красин.

Никто ему не ответил.

– Зоя покажет тогда этому человеку место и сама выроет кувшин. – Самиг помолчал. – Если Зоя не доживет… Пусть перед смертью передаст секрет места, где зарыт кувшин, самому умному и честному в роду. Давайте…

В руках у Зонного деда вдруг оказались большой глиняный кувшин и лопатка. Старец осторожно опустил его в яму, закопал, разровнял место. Сделал он это все легко и быстро, словно не имел за плечами груза ста трех лет.

– Ну а теперь продолжим, – Самиг опять наполнил рог. – Первый тост – гостю.

Ярослав Петрович не ожидал, растерялся и сказал первое, что пришло на ум и что ему часто приходилось произносить на банкетах:

– За мир во всем мире!

Он постарался придать голосу оттенок шутливости, элемент актерства: дескать, простите, тост надо обдумать, времени же нет и я вынужден сказать то, что привык произносить.

Но никто не обратил внимания ни на оттенок шутливости, ни на элемент актерства.

Старцы одобрительно закивали седыми бородами.

– Хороший тост, – сказал Самиг. – Лучше не скажешь…

И опять началось колдовство: опрокинулось небо и луна стала так близка, что ее можно было погладить рукой. Но на самом деле это была не луна, а лицо Зои. Они лежали в доме Самига, на сухом сене, покрытом шкурами. Пахло засушливым летом, чистой овцой, только что вымытой в горной речке, молоком и медом. И чуть-чуть хорошим табаком. Наверно, Зоя сделала всего несколько затяжек, но полностью выкурить сигарету не решалась, боясь разбудить. Ярослава Петровича запахом. В окна с трудом пробивался рассвет.

Он поцеловал ее. Губы пахли молоком. Видно, чтобы отбить запах, она выпила молока.

– А где Самиг?

– Они с Артуром уже давно угнали колхозную отару в горы.

– Так рано?

– Успеть до солнца. Под солнцем очень жарко идти. Они передают тебе привет.

– Неужели Самиг до сих пор работает?

– Еще как. Да вдобавок выращивает свой скот. У него десять овец и корова. Кстати, ты хочешь есть? На столе молоко, мед и лаваш.

– А ты?

– Я первой спросила.

– Я хочу.

– И я.

Они сели за стол. Она набросила платье, он – как был, в плавках. Молоко пахло теплым хлевом, мед – майскими луговыми цветами, лепешки – горячим камнем. Она поливала кусок лаваша медом из стеклянной банки – мед походил на расплавленный незамутненный янтарь – и кормила его из своих рук, словно ребенка. Мед тек по ее пальцам.

– По усам текло, а в рот попало.

– Пей молоко, не хитри. Ишь, сладкоежка.

Красин послушно пил густое теплое молоко. Подбородок и губы у него были испачканы медом. Он поискал глазами полотенце, чтобы вытереться, но Зоя наклонилась к нему и быстро, как кошка, облизала и губы, и небритый подбородок.

– Ну что ты… – смутился Ярослав Петрович.

– Это называется «целовать в сахарные уста». Ничего, не смущайся, потерпи. Нашей идиллии остался час – не больше. Как только твои приятели протрут глаза – сразу же пошлют за тобой вертолет. Он будет лететь вдоль тропы, и ты должен отойти от сакли до развилки, чтобы они подумали, что ты возвращаешься от пастухов. Это километра два. Так что осталось не много… Слушай, у меня есть к тебе серьезный разговор.

– Деловой?

– Да.

– У нас так мало времени. Решим все вопросы потом. Из Москвы. По телефону.

– Этот вопрос по телефону не решишь. Слушай, давай поженимся, а?

Красин молчал. Вообще-то рано или поздно он ожидал нечто в этом роде. В конце концов связь с женщиной, которая полюбила, обязательно проходит через эту стадию. Конечно, не все женщины, которые его любили, но все-таки большинство из них предлагали бросить все привычное, обыденное и начать новую жизнь, где будут взаимопонимание, красота и гармония, не говоря уже, конечно, о вечной любви. Они согласны оставить детей, квартиру, наряды, побрякушки, уехать из Москвы хоть куда: на север к оленеводам и жить в чуме, на юг к кочевникам и жить в юрте.

Конечно, потом все это проходило, и оставались тайные свидания, рассчитанные по минутам, в чужих квартирах приятелей или приятельниц, на чужих диванах и кроватях, пахнущих чужими запахами. И вместо вечной любви были суетливость, страх и ощущение, чтобы скорей все кончилось… Оно и кончалось. Любовь, основанная на страхе, не может существовать долго.

– Как ты все это представляешь? – спросил Красин, хотя уже знал, что она скажет.

– Мы бросим все и поселимся здесь, у деда Самига.

– А дальше? Что же мы будем делать?

– Как все… Работать, творить… У меня есть деньги, я продам драгоценности бабушки… Можно что-нибудь делать в колхозе… рабочих рук там не хватает. Но самое главное – мы будем строить свой дом. Ты же архитектор. Ты создашь гениальный проект дома, которого еще не существовало на земле. Ты используешь все, что здесь есть: горы, лес, луга, водопады, ледник, туман, солнце, звезды… Я буду у тебя дизайнером. Я украшу этот наш дом. Мы освободим плодородные земли, занятые поселками и городами, мы дадим людям возможность жить не среди каменных, дышащих чадом джунглей в комнатах – спичечных коробочках, а здесь, где человек почувствует себя единым целым с природой. Основа домов уже существует. Это горы. Вместо того чтобы возводить домостроительные комбинаты, лепить непрочные блоки, соединять их, делать еще тысячу сложнейших дел, можно ведь просто углубляться внутрь гор. Почему мы забыли про горы? Ты помнишь, ведь человечество начинало строительство именно с гор. Оно растеряло естественные пещеры. Ну, соглашайся, Ярочка! Ты же умный и талантливый! Если мы этого не сделаем, то кто тогда? Ну что тебя держит? Положение, место? Жена, которую ты не любишь и которой нужен не ты, а деньги? Сын, который тоже расценивает тебя как источник «тугриков» и у которого уже своя жизнь? Что? Ответь, что? Или тебе не нравится моя идея?

Он погладил ее по черным блестящим, чуть влажным волосам. (Неужели она уже успела искупаться в ручье?)

– Милая фантазерка. Думаешь, ты первая, кто хотел вырваться из действительности и создать нечто не обыкновенное? Таких было много. Их втягивала назад повседневность.

– Но ведь были которые и вырывались!

– Были, конечно. Циолковский, например, современный Икар. Но даже он не увидел то, о чем мечтал.

– Тебя пугает только это? Ведь для творца важен сам процесс работы. Ты же сам учил нас этому на лекциях.

– Да. Это верно…

– Пусть за наши жизни мы не успеем даже начать строить. Но мы создадим все это на бумаге. Ведь после нас, Ярочка, останутся чертежи. Останутся ученики. Да и потом… Гордеев – твой друг. Он любит всякие необычные штучки… Он тебе поможет. У тебя останутся связи в Москве. Возможно, мы успеем сделать экспериментальный дом…

Красин посмотрел на часы, опять нежно провел ладонью по черной головке.

– Пора…

Зоя послушно встала и принялась убирать со стола.

– Гордеев… – одеваясь, говорил Ярослав Петрович. – Игнату нужен сиюминутный успех. Шум, статьи, кинохроника, симпозиумы, конференции, гром оркестров. Ошеломить – основная его задача. Вот теплица – оранжерея – зверинец. Это дело! Во-первых, поражает сама оригинальность идеи. Во-вторых, легко «пробивается» и строится. И в-третьих, много лет можно пожинать лавры славы, пока не взбредет еще какая-нибудь идея… Связи в Москве… Они держатся на моей должности. Как только я уйду из института, все связи оборвутся.

– Разве у тебя нет друзей?

– Конечно, есть. Но это все так называемые «деловые друзья».

– И для души – деловые? Но это же страшно… так жить…

– У меня нет времени. Весь мой день расписан по минутам. Я даже в выходной день не могу побродить просто так, бесцельно…

– Я спасу тебя! – воскликнула Зоя страстно. – Теперь-то уж я уверена, что должна это сделать. Твой талант не погибнет! Я буду рядом, когда тебе это потребуется. Я уйду – насколько ты захочешь, если тебе захочется побыть одному. Я даже не буду возражать против ухаживаний за другими женщинами. Но тебе не захочется за ними ухаживать…

Они уже шли по тропинке. Туман в ущельях медленно рассеивался. Отдохнувшие за ночь от жары и ветра горы дышали свежо, радостно, легко молодыми чистыми легкими, и у Красина, когда он делал глубокий вдох, слегка кружилась голова. Озябшие в росных деревьях, одурманенные хмельным воздухом птицы пищали, прыгали по веткам, пытаясь согреться и поскорее добраться до верхушек деревьев, куда, как они знали по опыту, раньше всего приходило солнце.

Было сумрачно, прохладно, однако среди камней, деревьев, травы, воды, казалось, солнце никогда не встанет и никогда не появится на бесконечной тропинке ни зверь, ни человек. Красина охватило чувство, которое он раньше никогда не испытывал, будто он присутствует при сумерках Земли, когда Солнце уже почти остыло и сквозь атмосферу стал просвечиваться космический холод.

Плащи они оставили в сакле, Зоя немного мерзла, и они шли рядом, он обнял ее за плечи, идти было неудобно, так как тропинка то и дело суживалась; тогда он пропускал ее вперед и согревал лишь ладонями холодные локти. Подол белого макси-платья, которое он заказал по телефону и которое она надела ради него сюда, в горы, цеплялся за траву и кусты, стал мокрым от росы, и он чувствовал, как холодно ее ногам.

– Я представляю наш дом так, – быстро говорила Зоя, очевидно боясь, что вот-вот послышится шум вертолета и она не успеет убедить его. – Все жилые помещения, необходимые учреждения: почта, медпункт, киоски, магазины, гаражи – внутри скал. Каждая квартира имеет выход на склон. Здесь можно сделать нечто вроде нашей лоджии, но, конечно, больших размеров; с садом, ручьем, бассейном, спортивными сооружениями, кусочком естественного ландшафта. Можно учитывать вкусы человека: у подножия горы жарче, растительность богаче; ближе к вершине – холоднее, природа суровее, недалеко Ледник…

О Леднике Зоя сказала особым голосом, видно, лично она хотела иметь квартиру на вершине горы, вблизи Ледника.

– Между горами, долинами – система канатных дорог, как грузовых, так и пассажирских. Отпадает надобность в строительстве обычных коммуникаций, исчезнет пыль, грязь, загазованность. Внутри – эскалаторы, лифты. В одной из долин – аэродром… Ярик, родненький, ну соглашайся… Это же так интересно… А пока мы будем жить у Самига… и пить парное молоко, и собирать виноград, и пасти стадо… А корда на тебя нападет хандра… Она нападает рано или поздно на каждого… Москва… Это же три часа лета…

За горой послышался стрекот. Все-таки Зоя оказалась права: они послали за ним вертолет и тот летел вдоль тропинки, чтобы не разминуться.

– Мне нельзя… чтобы нас видели… пока ты не решил… Я не тороплю тебя… Я знаю… Бросить такую должность… Все: семью, привычки, друзей, пусть хоть и деловых… Но ты подумай. Ведь больше такого случая не будет… Нам уже немало лет, а жизнь, к сожалению, дается один раз…

Зоя прижалась к нему мокрой от росы, холодной щекой. Он хотел поцеловать ее, но она отстранилась.

– Дурная примета.

– Одно я тебе могу обещать твердо, – сказал Красин, он жадно гладил ее плечи под скользким платьем. – У меня отпуск в сентябре. Уедем в Прибалтику. На остров, в дюны… У меня там хороший знакомый… Начальник маяка…

Он все же поцеловал ее в губы. Губы был солеными. Все-таки это была не роса. Наверно, рассказывая ему о доме, она потихоньку плакала и размазывала пальцами слезы по лицу, чтобы он ничего не заметил.

– Смотри, смотри! – воскликнула Зоя. Он оглянулся по направлению ее взгляда. Вершина горы у Ледника быстро затягивалась черной тучей. Между тучей и местом, где кончалась растительность и начинались языки Ледника, колыхалась светло-синяя пелена. Донесся сначала шум, а потом запах ливня.

Туча пришла так быстро, что застала врасплох высоко парящую в небе ласточку. Возможно, ласточка забралась так далеко, чтобы первой встретить солнце. Она летела в голубом небе, вся золотая от солнечных лучей, как вдруг на нее упал тяжелый шквал воды, и под этим невыносимо тяжелым шквалом ей надо было добраться до земли, чтобы спрятаться под сенью спасительных вековых деревьев. Но для этого нельзя складывать крылья. Если бы ласточка сложила крылья, ливень подхватил бы ее, начал кидать из стороны в сторону, а потом, обессиленную, одуревшую от ударов, бросил бы вниз, со всей силы шмякнул о камни…

Но ласточка боролась. Она летела медленно, тяжела шевеля крыльями, на которые давил и давил дождь, используя каждое движение воздуха, чтобы приблизиться к земле. Она летела, и было видно, как от ударов воды изгибается, дрожит, ломается, снова распрямляется ее маленькое тельце. Зоя и Ярослав следили за ней. Туча приблизилась к ним и скрыла ласточку, Ледник, гору, лес. Ливень стал скатываться в сторону, к долине, где еще в сумерках поблескивал огнями город.

– Она доберется, – сказала Зоя. – Я уверена, что доберется. Давай наш дом назовем «Ласточка с дождем на крыльях», а? Ведь все необычное должно иметь и необычные названия. Как ты считаешь?

– Тебе пора. Иди.

– Я пошла.

Но она не уходила. Стрекот вертолета стал совсем близким.

– Ты позвони сразу же. Ладно? Просто так. Ладно?

– Я позвоню.

Она ушла не оглядываясь.

Едва Зоя свернула в сторону, на еле заметную тропинку, ведущую в заросшие мелкими березами валуны, как показался вертолет. Ликующе взвыла сирена, радостно замигали фары. Красина заметили. Вертолет заложил вираж, резко пошел вниз и завис прямо над Ярославом Петровичем. Тропинка была очень узкой, сесть вертолет не мог, и сверху выбросили веревочную лестницу.

Из люка высовывалась красная, опухшая после бессонной ночи рожа Игната Гордеева.

– Слава аллаху! Нашелся! Ну бабник! Это он в аул сбежал! Клянусь, ни у каких пастухов этот бродяга не был! По отвесным скалам карабкался в аул Красный! Самые красивые девушки в мире! Ну дает! Ну бабник!

Они в самом деле были рады, что все закончилось так благополучно. Гордеев и Андрей Осипович затащили архитектора в вертолет, и «стрекоза» помчалась в город на полной скорости: до отлета самолета в Москву осталось мало времени.

На полу был расстелен пестрый дастархан. На нем дребезжали пиалки, чайники с национальным орнаментом, подскакивали овощи, фрукты, ползала по большому металлическому блюду холодная баранина.

– Все могу простить! Все! – между тем грохотал столп города. – Могу простить наплевательство на друзей, которые собрались ради него, и пренебрежение к артисткам балета – хо! Да еще каким артисткам! – которые ради него бросили своих возлюбленных и поставили ночью на поляне при свете луны «Майскую ночь»! Могу, хотя и с большим трудом, забыть неуважение к заслуженному и любимому в республике дружному коллективу чайханы «Сакля», который до утра не резал барашка, чтобы потчевать дорогого гостя ароматным животным. («Как же, станете вы ждать до утра, черти», – подумал Красин.) И еще много, много разных обид многих-многих людей, которые хотели лишь одним глазом посмотреть на знаменитого во всем мире человека, а может быть, даже пожать руку, которая начертала на бумаге половину нашего города, а теперь эти люди живут в этих нарисованных домах. (Увы, Красин лишь подписывал сделанные другими проекты.) А могу простить лишь потому, что понимаю: девушки аула Красного есть девушки аула Красного, к этим словам мне добавить нечего. Я сам ценитель всего прекрасного и понимаю, как трудно устоять перед девушками аула Красного. Я бы тоже не устоял в данной ситуации, хотя мне ох как трудно с моим животом карабкаться по отвесным скалам. Да и никто бы не устоял. Да что я говорю за всех? Какое я имею моральное право говорить в присутствии большого специалиста в этих вопросах, можно сказать, профессора… профессора новой науки и в то же время старой, как мир, науки, – женщинокрасивологии. Что вы на это скажете, профессор Головин?

Андрей Осипович скромно потупился, откашлялся:

– Мне, к великому сожалению, не довелось видеть девушек аула Красного, но всецело доверяюсь вкусу моего коллеги… академика… по женщинокраси… по женщинокраволо… тьфу! Академика по женщинам товарища Гордеева. Ладно, ребята, хватит трепаться. Тяпнем. Голова трещит.

– Я не могу простить лишь одного, – продолжал Игнат, не обратив внимания на жалобный, сопровождаемый стонами призыв красинского зама. – Я не могу простить, чтобы в нашем гостеприимном городе кто-то ночью ушел от друзей трезвый и вернулся к друзьям трезвым. Никогда не прощу… если срочно не исправится.

– Хватит, Игнат, замучил своей болтовней, – опять простонал Вьюнок-Головушка-Кот. – Хочешь, чтобы у меня башка треснула, как ваш полосатый арбуз?

– Прошу у всех прощения. Готов искупить свою вину, – сказал Ярослав Петрович, хотя после молока и меда пить спиртное ему не хотелось.

Игнат Гордеев разлил из расписного чайника по пиалкам коньяк. Все смеялись, хрустели свежей редиской, обнимали так легко нашедшегося Красина. Все-таки они любили его.

Через два часа Красин и Головин уже летели на ИЛ-62 в Москву. Самолет плавно огибал горы. Он еще не набрал полной высоты, и хорошо были видны город, дороги с машинами-жучками, река, искрящийся под солнцем Ледник и тропинка к нему от города. Красину даже показалось, что он заметил на тропинке что-то белое. Он приник к иллюминатору. Да, белое пятнышко посредине темной зелени. И как будто это пятнышко движется за самолетом, словно стараясь привлечь к себе внимание.

Впрочем, конечно, это чепуха. На таком расстоянии нельзя различить человека. Просто это игра света и тени от облаков. Она, конечно, уже давно дома и варит мужу, измученному визитом москвичей, манную кашу.