Эвелина спрашивает меня: «Кто твой мужчина, кто он, как с ним, какой он?».

Ей всё время звонит астроном Пайков. Он ей говорит о том, как любит поэзию, поэтов и меня. Эвелина сидит в своём скучном итальянском аду, и её радуют эти многоречивые монологи на русском языке абсолютно незнакомого ей человека. Он ткёт и ткёт некую свою ирреальность, ткёт своё идеалистическое полотно, где всё сделано по его разумению и его хотению, где всё структурировано с теми пимпочками и горками, впадинками и затушеваниями, какие ему угодны. Эвелина сидит, полуслепая после операции на своих синих глазах в своей маленькой итальянской студии, в душистом, пахнущем итальянской пиной и эвкалиптом дворике, зажав старомодную телефонную трубку в своей немолодой белой руке с накрашенными розовым ногтями, она сидит и слушает, слушает горячий рокот Пайкова, льющийся за тысячи километров от Милана, из почти позабытого ею холодного сизого Петербурга, ещё более холодного от тёмно блистающих вод каналов…

Пайков врёт и врёт. Врёт и врёт. Пайков мощно вгрызается в цифровые соотношения вселенной, он с карандашиком в руках всё более могуче и тонко прорабатывает разные соотношения, которые как-то иначе представляют то, как сцеплены звёзды там, в глубях чёрных, непредставимых человеческому разуму. Когда Пайков устаёт от исчислений и размышлений, от манипуляций с уравнениями, значками невиданной красоты и сладости звука, ему хочется на землю, ему хочется земной теплоты. Он вспоминает о своём земном тельце, о своём необласканном, неотсосанном тельце, в котором бурлят гормоны и жидкости. Бурлящее физическое тельце Пайкова напоминает довольно грубо о своём существовании, о своих надобностях, о своих удовольствиях, о которых Пайков почти позабыл.

Много лет он живёт без жены, которая от него ушла. Пайков сближался с разными женщинами по зову телес, но разочаровывался душой, душевной теплоты не было, тельце удовлетворялось, но сердцу было так холодно после соитий, когда дама начинала говорить о своём, о переживаемом. Дамы были очень унылые и мелочные, мелкохозяйственные и копошащиеся в бытовушских дербеденьках, или же напротив, чересчур абстрактно духовные, под большим полётом их духовности царил у них неприятный неуютный заплюзганный быт. Раздражала одежда какая-то дамская дорогая, но очень мрачная и солидная, или напротив, серая такая бедная одежонка бедных позабывших о себе интеллектуалок. Обои на стенах с блестящей соплёй пугали, безупречные ламинаты, на которые не взбрызни, не пролей, или, напротив, тараканьи такие лет 40 не ремонтировавшиеся халупы с запахом таким старушачьим, плесневелым, с вещами неухоженными и затёртыми, потерявшими всякий задор. И губы, увядшие губы, вечно читающие нравоучения и поучения, вечно нудящие о грядущей рухляди и смерти, о болячках и болезнях, о давлении, очищении и оздоровительных процедурах, о правильном питании, о посте и молитвах.

Увидев меня, Пайков ожил, его глаз почуял энергию в сочетаниях фиолетового и золотого, рыжего и зелёного, в брючках в цветочек и в лице моём, не знающем косметики. Он решил, что это ему подходит, это уж намного веселее, чем все его дамы, удовлетворявшие его возбуждающееся по вечерам тельце в бежевых волосках, разбросанных бедно повсюду. Но он всё-всё врал. Языком трепать — это не девок топтать.

((((((((

Когда я прискакала домой на костылях с гипсовой ногой своей, в перенаселённую халупу свою с домочадцами своими с верным котом во главе, с тяжёлыми, разнопёрыми, непростыми домочадцами своими, которых — ну куда ж их девать, некуда их девать, надо их вскармливать телом своим, среди них находить лазейки в пространстве и времени, и как-то тянуть свою трель, хотя с гипсовой ногой — какая там трель, ещё обездвиженней, ещё тяжеловесней, и Пайков, и Влад — оба они узнали о дате моего костыльного припрыгивания домой, а плечо мне подставлял чужой муж Вампир, милый приятель Вампир, крепкий высокий Вампирушко с острыми садомазохистскими зубами, и маленькая его жена Вера сидела за рулём машины, на которой Вампир меня с вокзала до хаты моей довёз, и я с большим изумлением училась скакать на костылях вверх по лестнице четыре этажа, и совсем уже крепко обнимала шею Вампира, так как в гипсе нога страшно ныла, прыгать было страшно наверх, главное — ноги не перепутать, костыли вверх, на них упор, прыжок здоровой, гипсовую ногу подтягиваем, упор на здоровую — костыли ступенькой выше, прыжок здоровой, гипсовую тянем. И т. д. Главное, не перепутать алгоритм… Ни Пайков, ни Влад, женихи милые, они на вокзал не пришли, доверили меня чужому мужу Вампиру и его терпеливой жене Вере, привыкшей всякие чудачества претерпевать, и не такие…

Дома бабка выползла из норы с довольным величественным видом — воот, кара то небесная свершилась то, вот наказание то тебе прохвостка, вот не будешь по Москве то скакать то, детушек оставлять, и т. д. и т. п. Детушки вылезли посмотреть на отяжелевшую маменьку с окаменевшей ногой и костылями, подивились, младшенький потрогал гипс с опаской, но ничего особо интересного не нашёл в нём, оба убежали в свою комнату монстров по компьютеру гонять, очень интересное, захватывающее занятие. Мне это было приятно, что не надо их пугать своей ногой и костылями, что у них своя здоровая и весёлая жизнь.

Вампир поцеловал меня и ушёл к жене. Я, устав, легла на диван, на ложе страдалищ моих, выложив ногу на подушку повыше. Нога внутри гипса, растревоженная, зверски ныла. В комнате моей был страшный хлад, весенний такой пронзительный апрельский белый холод, морозный ветр дул в щели, выдувая всё живое и тёплое в комнате. Сердце сжалось от тоски. В Москве среди не родственников мне было теплее. Гипс проморозился и всё тело вверг в пучину холода. Мороз через камень гипса меня доконать хотел. Я накрылась двумя одеялами, шубой из шкафа. Костыли противно упали. Куда их не поставь, всюду они скользили по полу и падали, пугая кота, который попытался ко мне подойти, помурлыкать нежно, говоря, что помнит меня, любит, за свою держит, хотя странная я стала, лапа вот у меня какая-то стала неприятная, каменная, холодная, а так всё по старому.

Одеяло и шуба не спасали, я впала в заледенелый сон, нос у меня заледенел и заострился, руки побелели и были холодные и застылые, ногу непонятно было, как держать, она ныла по всякому. Когда я открыла глаза от некоего шума и передвижений по квартире, передо мной стоял Владик. Стильный, красивый, в алой кофте, в синих джинсах. Вид у него был виноватый. По Питеру ползали слухи, что Влад мне ногу поломал. Он сказал, что сейчас, сейчас придёт, сходит на рынок за зеленью и свиными рёбрышками. Мне стало теплее от алой кофты Влада и от свиных смешных ребрышек.

Потом мы с ним вышли-пропрыгали на кухню, Влад в большущей кастрюле стал варить рёбрышки, набросал туда зелени. Потом мы с ним ели этот отвар, и уже ночь настала, и Влад не уходил, и у бабки слов быстрого реагирования не было, так как вот больная с гипсом, а тут лекарь пришёл, супчики варит. Влад сверкнул глазами, защёлкнул задвижку, сглотнул слюнку. Дети в детской уже спать легли, засыпали они быстро и спали крепко, а бабка шипела в своей пятиметровой за шкафом, да и пусть шипит. Я смотрела на Влада виновато так, стыдливо, ну что вот за фигня приключилась — хряп, нога в гипсе от пятки до лобка. Влад сказал: «Ну-ка, сними с себя всё!». Мне было холодно, снимать сто одёжек, в которые я закрутилась, было сложно. Влад тянул меня то за рукав кофточки, то за ворот футболки. Распаковал. «И трусы сними!». С трусами было сложнее, Влад сильно их натянул, но удалось и их содрать. «А теперь возьми — ка костыли!». «Чего?». Влад уже таким знакомым; по-особому тихим голосом: «Ну да. Вот. На. Возьми-ка в руки, на, бери. Ну да… А теперь… Попрыгай-ка передо мной на костылях по комнате! В голом виде. Туда и обратно…».

Я, голая, стыдливая, с закрученной в белый камень ногой от пятки до середины ляжки, послушно упёрлась подмышками на коричневые бородки костылей, сделала несколько прыжков до окна, потом обратно, приподымая тяжкую каменную ногу свою. «Да-да, вот так, очень хорошо! Очень хорошо!», — сказал Влад, быстро скидывая с себя всю-всю свою одежду…

(((((((((

Так у меня началась новая жизнь на моём раскладном диване. Влад приносил с рынка поросячьи рёбрышки и зелень, творог и всякую всячину, ногу в каменной ступе мы приспособились забрасывать на пол, чтобы она не мешала, правда, при этом, она порой начинала ритмично довольно громко стучать, пугая кота.

Гулять было сложно, на гипс я натягивала разрезанный красивый вязаный носок, сверху наматывала полиэтилен. Потом соседка-художница Наташа принесла краски и кисти, а также розовый мех-пух. Она покрасила мне костыли в золотой цвет, а к перекладинкам, которые больные обычно обматывают серой ветошью, чтоб не натирало мозоли в подкрыльях-подмышках, к ним она приклеила роскошный длинный розовый мех. Я нашла в шкафу старые свои розовые легинсы для аэробики, они были из роскошного нестареющего эластика, и я натягивала легинсы на две ноги, включая гипсовую тумбу, и получилось, что я стала такая вся стильная и красивая, златовласая, в чёрной кофте и розовых легинсах, и с золотым костылём, опушённым розовыми перьями и пухом. И так я стала по городу прыгать, и Влад помогал мне пропрыгивать вниз по лестнице, так как оказалось, что вверх проще, а вниз труднее. И Таня ко мне приходила, Влад принёс «Ночной позор» в переводе Гоблина, там была хорошая музыка, смешные тексты и стихи, и мы с Таней раз 6 кассету гоняли, я сидела на диване, задрав ногу на стул, иногда засыпая, а Таня рядом хохотала, а вечно воняющий спиртом из пива «Охота» Влад приходил, и чудил, варил свиные хрящики, потом запирал комнату изнутри на защёлку, скидывал всё с себя, с меня стягивал, и грел меня свои горячим влажным телом, и опять стучал гипс по полу ритмично, и я придумала свитер подкладывать, чтоб стук не будил детей, хотя они и так дрыхли крепко без задних ног и ничего их в моей жизни за стеной не интересовало.

((((

Тане, одинокой девушке, живущей одной в четырёхкомнатной хрущёвке, ей нравилось у меня. Особенно она зачастила, когда я оказалась приколотой костылями к дивану.

— Как тесно у тебя, Гуля! — говорила Таня с восторгом. — Тесно, но уютно. Вот я одна в 4-х комнатной квартире живу, и так неуютно, величина пространства на меня давит. Мне нравятся крошечные квартирки. Теснота. Чтобы несколько поколений кучковались: прадедушка, бабушка, родители, внуки, деды, дети, кошки, собаки, хомяки… Чтобы всё жизнью было заполнено, каждый сантиметр кубический. Есть даже такая теория, что полезно людям в тесноте кучковаться, что когда несколько поколений друг о друга трутся, то от этого энергии больше и дольше живут.

— Таня! О чём ты? Это ужасно! Это ад и невидимые миру слёзы. Как мне хотелось бы жить с Владом полноценной семьёй в большой, нормальной квартире, жить как взрослые люди, среди моих ровесников, без давления со стороны могучих предков. Знаешь ли ты, Таня, что такое главенствующая территориальная самка в норе, и что такое с этой самкой тереться на крошечной кухне полушариями ягодиц? Гадость неимоверная, скажу я тебе… Как мне хотелось бы не продавать пианино, а чтоб Митя на нём играл бы! Да и я бы иной раз играла бы… И чтобы не говорить шёпотом, не ходить по струнке, не испытывать чувства вины, в которой ты не виноват… Так хотелось бы исхитриться, чтобы снимать большую квартиру минимум трёхкомнатную… Чтобы туда перебраться с Владом и детьми, и хоть чуть-чуть пожить бюргерской стабильной жизнью, без старшего поколения гнетущего, без Мегер Фёдоровичей всяких… Члены расправить свои. Перья распушить. Быть самим собой, а не плюгавцем подкаблучным…

— Проще маманю твою отселить в однокомнатную…

— Увы. Она отсюда не сдвинется. Это кремень человек.

— Вампирка она у тебя.

— Что делать… Родителей не выбирают. На них живут и умирают. В условиях квартирного дефицита.

— А, кстати, у твоего Влада есть друзья?

— Есть.

— А неженатые есть?

— Полным полно. Все неженатые. Миша Взоркин. Красавец, любитель артхаузного кинематографа. Добрый, щедрый, заботливый. Днями и ночами работает на компьютере.

— А что, мне нравятся трудолюбивые мужчины… Главное — непьющие. Алкашей вот я совсем не понимаю, типа Владика твоего пролетарского простонародного. Лярвы сосут его и всех алкашей… Сосут… Сосут. Мозги, печень, разум, волю, деньги, силы. Ох, как сосут. (Таня автоматически сосёт банку «Отвёртки», заметно пьянея.).

— Особенно противно, что элита нации отсасывается в другие страны. Ведь только тонкий слой научной и художественной интеллигенции делает нацию, это её соль и теин в чаю. Мозги — это и есть теин и соль, и они вместе с редкоземельными металлами высасываются…

— Знаешь, тут передача была, как немецкий художник заказал для себя русских дешёвых мозгов для своих инсталляций. И реально ему в Сибири по моргам надрали целый вагон человечьих мозгов от беспризорных трупов. А на таможне вагон открыли и чуть не умерли. Шум пошёл. Это лярвы, лярвы, это всё они… Души умерших некрещеных пьяниц. Принципиально ненасыщаемые, они не попали ни в ад, ни в рай. И их полно всюду. Я думаю, это они сосут нашу кровь и нашу нефть из недр. Мозги наших физиков и генетиков. Газы сосут. По трубам. Деньги, деньги…

— Йес. Йевроньес. Все высосали из карманов. Именно как в трубу всё улетает! Работаешь на унитаз буквально. Ничего не остаётся от трудовых доходов.

— А потом всё высосут и отринут, как пустую оболочку. Вот так. (Таня, пьяненькая, отбрасывает высосанную банку)

— О’кей! Змеям ядовитым смерть! А у Влада есть друг, который реально змеёныша вырастил на своей груди! Теперь два метра уже. Женатый, правда.

— Змей?

— Нет, мужик. Сантехник питерский.

Вот так мы с Таней беседовали. И тут обычно появлялась мать моя, старушка с ядовитым взором. Таня здоровалась с ней, а та сквозь зубы бросала ядовитое «Здравствуйте», цепко осматривая Таню, кухонный стол, а потом нутро холодильника, явно подозревая, что мы съели её продукты. Обычно мать моя, ядовитая старушка, не стеснялась демонстративно вынимать из холодильника сосиски, масло, сыр, уносить всё к себе в комнату, припрятывать. Невзирая на мою сломанную ногу в гипсе. Добрая, любящая меня женщина-мать!

((((((

Я вдруг решила нарисовать картину. Хорошая такая большая монументальная картина на бумаге получилась, солдат сидит в зелёной форме, и свинью розовую весёлую на коленях держит. Что я хотела сказать этой картиной? Не знаю. Наверное, что солдат — пушечное мясо и свинка для тушёнки — это одно дружественное целое. И оба они — это не цель, а средство. Или ещё что. Хрен разберёшь. Постмодернизм…

Вечер настал. Влад приехал. И как только добрался! Пьянущий. Вонючий. Только дыхнул в маленькую комнату мою, как я почувствовала, что пьянею, будто сама напилась. Влад не просто пьяный, а качается и хрюкает, и пытается влезть на мою половинку дивана. Если влезет, то мне труба — мне негде спать будет. Я его подтолкнула, он легко завалился на пол, прямо головой у картины моей «Солдат со свиньёй», упал на ковёр, что там подстелен, и тут же уснул богатырским рыцарским сном, каким рыцари и богатыри, а также гладиаторы и наёмные солдаты спят. Упал, ручонку положил под голову, и захрапел зверски и под солдатом, и под свиньёй, сам как солдат и свинья в едином флаконе.

Митя вбежал покачаться на спортивной лесенке, увидел Влада вонючего, завалившегося под лесенку и качельки. Тут же что-то смекнул, убежал в туалет, вернулся с ароматизатором воздуха «Душистая сирень», густыми струями Владика и воздух над ним опрыскал.

Я, чтоб заглушить ужасающий храп с улюлюканьями Влада, включила ящик, программы какие-то ночные. Владик храпел так, что картина на стене колыхалась. Вонь из Влада была жуткая. Я костыликом форточку приоткрыла, чтоб от вони не умереть. На Владика свой халат зелёный накинула, зелёный в чёрный горох, как олицетворение тоски зелёной домашней.

Когда заснула, вдруг Влад ожил, скинул со своего розового тела одежды свои, и как-то вытянулся вдоль меня и моего гипса, как змей, и мордой стал храпеть и дышать прямо мне в лицо. Я рассвирепела. Ну что за гад такой! Разбудить его невозможно, так тогда я решила его заморозить. Сдёрнула с Влада одеяло, пусть голый спит. Под форточкой морозной, которую я костылём своим золотым открыла. Влад очнулся заледенелый, удивлённый, что вот часть тела у него ужасно промёрзла, в 6 утра встал и ушёл.

Исчез. Появился через две недели. Оказалось, что получил воспаление лёгких. Блин, я его чуть не убила! Мне стало стыдно…

((((((((

Пайков периодически звонил и долго разглагольстовал о том, что мне нужен зачем-то калий, который есть в бананах. «Хочешь, я тебе бананов привезу!». «Ну, хочу!», — говорила я без всякого энтузиазма. Меня ужасно утомило моё насильственное сидение взаперти. Хотелось почаще выходить на улицу, хотелось съездить на Невский, посидеть в кафе с приятелями. Машин ни у кого из богемной братии не было, Вампир впал в запой, Вера работала за двоих. Чтобы выбраться в центр города, надо было допрыгать до трассы, поймать тачку, махая призывно золотым костылём с розовым пухом, заплатить рублей 200… Таня, раз 10 посмотрев «Ночной позор», увлеклась чем-то своим, заходить перестала. У Пайкова всё время были какие-то дела, он тяжко долго обсасывал, во сколько и когда приехать, но всё никак не мог. За два месяца, что я была в гипсе, Пайков навестил меня всего один раз. Привёз килограмм бананов. Посидел полчаса, уехал. Бананы тут же съели дети.

(((((((

Я выезжаю в центр города на костылях, выпрыгиваю на шоссе, ловлю машину. Познакомилась с таксистом Пашей, звоню ему на мобилу, он подъезжает через 20 минут, очень удобно, и денег берёт меньше, чем остальные. Прыгала по Невскому на своём золотом костыле, встретила революционера Богданова в оранжевом шарфике и старика в шипах и металлических украшениях, с белой бородой и белой гривой, диджея Вспышкина. Стали гулять по Невскому втроём. Богданов меня угощает в кафе, я всюду с ним прыгаю на золотом костыле, монстрю потихоньку, выводя обывателей из снов розовых. Таксист Паша помогает мне допрыгать до четвёртого этажа на костыле моём золотом с розовым пухом. При этом пару раз пытался меня прямо на лестнице изнасиловать, сдёрнуть с моей костяной ноги розовые мои легинсы… Тьфу ты зараза, как плохо быть беззащитной женщиной!

((((((

Наступил июнь, мой день рождения. Детей бабушка забрала на дачу. Какой там день рождения! В магазин не сходить, гостей не позовёшь! Раздался звонок. Это были Наташа и Женя с жёлтыми цветами, винцом и печеньем. Мы попили винца. Раздался ещё звонок. Наташа пошла открыть дверь, вернулась с изумлённым видом. «Там 5 мужчин, все красивые, с белыми розами, в белых брюках!». Я решила, что это глюк. «Нет-нет, правда, они к тебе! Это не глюк!». Это был кинорежиссёр Костик и его друзья из Германии, с ними были коньяк и закуска. И огромный роскошный букет белых роз.

Потом опять раздался звонок.

Это был красномордый от пива «Охота» Влад, с ним были красные и оранжевые надутые шарики, красные розы, а также пузырь красного вина. Стало тут не просто празднично, а по сумасшедшему празднично. Влад всех очаровал, потом он зачем-то достал свой огромный чёрный нож, схватил за горло самого маленького мужчину кинорежиссёра Костика и стал показывать, как нужно перерезать горло ментам, неприятно водя ножом перед Костиковым носом. Костику это не понравилось, и красивые мужчины в белых брюках ушли. Мне было стыдно, что у меня такой придурковатый экзальтированный друг. Женя, более терпимый к выходкам демонстрирующего своё бешенство Владика, с Наташей остались. Мы выпили все напитки, ребята ушли, я осталась с красномордым пьяным Владиком среди красных и оранжевых шариков и роз. Я злилась на Влада, что он распугал всю компанию, всё испортил, всех прогнал.

Ночью я подумала, что вот что лучше — пять красивых мужчин в белых брюках с розами, которые поздравили бы меня и ушли в свою жизнь, оставив меня одну на диване, или же свой собственный красномордый Владик под боком, голый, горячий и влажный, и присасывающийся ко мне с моей каменной ногой, и женственно пищащий от удовольствия. Я вдруг подумала, что второй вариант всё же намного лучше. Лучше голый Владик рядом в ночи, чем пять красивых успешных мужчин днём, уходящих на ночь в свою жизнь в свои норы к своим женщинам.

(((((((

Пришла пора снимать гипс. Я так привыкла к гипсу, мне было так страшно увидеть свою помертвелую ногу, которая не мылась три месяца. Ещё я боялась, а вдруг нога не срослась! Было так дико представить, что надо же — те кости, которые так противно треснули, хряснули, наехали друг на друга, которые так противно торчали под кожей, натягивая её, почти что прорывая её, и вдруг — сами по себе вдруг раз и срослись. Влад помог допрыгать мне до травмпункта. Там была страшная очередь, аж скамеек не хватало. Стоять уныло в коридоре среди травмированных, поломанных, порезанных, к тому же коридор почему то пах обезьянником — это было слишком мучительно. Нервный Владик всё время покидал меня, он курил на свежие берёзы у входа. Я заглянула в пустой гипсовочный кабинет, мне стало плохо от ужаса. Там стояла юдоль страданий, топчан депрессивный с клеёнкой, таз с гипсом, на стене висели ужасные молотки, ножницы, клещи какие-то с удлинённой одной клешнёй. Я сказала: «Влад, пошли-ка погуляем по парку!».

На самом деле я ужасно нервничала, я боялась, что вот чужой мужик, врач, будет долбать мне по гипсу молотком, я ж с ума сойду. Ещё опытные люди пугали волосками. Что, бывало, волоски прицеплялись к гипсу, и потом гипс отдирали с волосками. Я сказала Владу: «Достань-ка тот твой чёрный нож, который ты любишь всем моим друзьям демонстрировать. Давай-ка ты сам мне сейчас расковыряешь гипс. Ну их, этих врачей». Владик, который всегда был абсурдистом, своевольным хулиганом, не признающим общепринятых правил, тут неожиданно проявил упорство и волю. Он наотрез отказался взрезывать мне гипс, он убеждал, что это должен делать врач, только врач. Я умоляла Влада поковырять гипс, он говорил «Не-не-не-не-не!», не боясь показаться трусом. Я пыталась даже улизнуть, я искала лазейки: «Очередь огромная, до ночи тут стоять надо, давай домой пойдём, в другой раз приду!». «Не-не-не-не-не!», — отшучивался Владик, — Сказали сегодня, значит сегодня!».

От ужасного страха, что вот придётся скоро остаться без гипса, с которым я так сроднилась, что скоро придётся увидеть свою ногу, которая будет, как глист, болтаться с мягкой косточкой посередине, от этого у меня началась настоящая медвежья болезнь. Когда стало совсем невмоготу, я скатилась вместе с костылями в какую-то мусорную яму, поросшую сверху молодым лопухом, там я сделала своё дело, утираясь лопухами. Владик сверху сторожил меня. Гипс доктор не бил молотком, а чем-то взрезал типа клещей. Нога была в чешуйках, смешная, не страшная. Кость прицепилась на место. Я натянула легинсы уже на свою чешуйчатую ногу, и мы попрыгали домой, увы, с костылями. Мечта, что вот костыли отброшу в разные стороны, как взлетающая в небо ракета отбрасывает свои ступени какие-то, она не осуществилась. С костылями не рекомендовалось расставаться ещё какое-то время. Нога в чешуйках закостенела и была сама как гипс. Дома Владик сфотографировал мою освобождённую ногу и сладострастно отдирал чешуйки. Мы с ним едва не подрались за чешуйки, почему-то это оказалось очень увлекательным занятием.

(((((((

Влад пытается устроиться на работу. Он отлично делает ремонты любой сложности. У него безупречный вострый глазомер. Он может выровнять стены, сделать арки, просверлить входы, он может настлать ламинаты, сделать проводку и подсветку, навесные потолки и установить унитаз. Он может сделать принудительную вентиляцию. Он может построить на даче вам бассейн. Он может сделать светомузыку на дискотеке в сельском клубе. Он умеет крепко и ровно выложить плиткой кухню. Он может привесить вам сверхпрочные полки. Влад читает всякие строительные журналы, он всё знает, все новые материалы, новые изобретения и технологии. Влад знает толк в хороших инструментах: какие только снаружи красивые, а какие добрые и прочные внутри. От лучезарной улыбки Влада и его яркого громкого голоса поднимается настроение.

Влад приходит ко мне и перестилает мне полы, вешает мне полочки. На наши то дряблые хрущёвские стены, из которых все шурупы вываливаются вместе с кусками цемента, в которые хрущёвские строители чего-то всё же не доложили. Влад какими то особыми чёрными шурупами пронзает стены, вешает полки так, что для доказательства сам на них подвешивается, и они не падают! Он превращает депрессивную кухонку с провалившимся полом и отвалившимися плитками в хорошенькое розовое гнёздышко.

Я жарю Владику печень на сковородке в свежей светлой радостной кухне. Мебель вся убрана, кухня пуста, только газовая плита посередине. Я бросаю кусок кровоточащей печени на сковороду, но что-то я заболталась и перегрела сковородку, или ещё что-то неясное происходит. На сковородке вдруг возжигается столпом подсолнечное масло, а кусок печени почему то на языке пламени подлетает залпом вверх и приклеивается к свежевыкрашенному в сиреневые тона потолку! Мы с Владом с изумлением взираем на это чудо. Масло мгновенно выгорает и огонь на сковороде потухает. Я броском выключаю газ. Но печень висит на потолке. Высокий Влад подпрыгивает и сшибает печёнку, которая падает прямо обратно в сковороду. Цирк! Самое удивительное — печёнка не сгорела и не обгорела. Я её дожариваю. Жирное пятно на потолке почему то легко и без следов смывается тряпкой. Это было типа салюта кухонных духов приятному обновлению и ремонту этих старых сорокалетних стен?

((((((

Влад даёт объявления в газеты, позитивно настраиваясь. Но что-то изменилось в воздухе. Всюду ремонтные работы делают какие-то бригады. Я видела такую бригаду — как моей подружке Нине «бригада» похабнейше криво и косо поклеила обои по капиталистическим расценкам. Когда я ей предлагала взять на работу Влада, она стала ехидничать и от его услуг отказалась. «В ЖЭКе то работают профессионалы, а твой Влад самопальщик!». Ну вот «профессионалы», плохо говорящие по-русски, ей обои поклеили вкривь и вкось, даже удивительно, как так плохо можно поклеить. И гипсокартонные стены у неё колышутся, если дверь хлопаешь! Ха! Профессионалы!

Владу предлагают какой-то испытательный срок на полставки при 8-часовом рабочем дне. Я ему говорю: «Ищи халтуру. Подавай объявление как единичный мастер!». Влад со скрипом нашёл халтуру. Он очень дорого, по высшей планке ценит свой труд. Впрочем, он прав. Он реально мастер на все руки и знаток всех технологий и инструментов. Влад не хочет идти на уступки и на экономию барских денег.

По сути, иногда Влад выглядит так, как будто он не хочет работать, а хочет склочничать. Как будто специально зацепляет клиента за его нужду, а потом такие гадкие подковыки выставляет, такие болезненные, дорогущие, такие странные требования — типа купить ему циркулярную пилу для резки плитки, что клиенты разбегаются в ужасе. Идут к «бригадам», к гастарбайтерам, к каким-то левым продюсерам строительных шоу. Влад бы сделал лучше, крепче, красивее, профессиональнее. Но люди будто сошли с ума. Все жадничают. Никто справедливость Владиковых заковык не признаёт. Все хотят подешевле, или чтоб разговоры вести с «Профессионалом», с прорабом, с бригадиром, с менеджером или с перекупщиком рабочей силы. Всюду все как-то встали раком перед менеджерами и перепродавцами, пиарщиками и оптовиками. Это непонятно. А где конкуренция? Где здравый смысл и осторожность? Да, на пару тысяч дешевле, но в два раза хуже и в три раза быстрей развалится… Мне искренне жаль Владика, что вот он такой вроде как обаятельный, но такой непристойно нахрапистый и чудаковатый, клоунский такой.

((((((((

Мне Нина дарит две рубашки мужские — огненно-пламенно-терракотовую и ярко розовую. Первая турецкая какая-то нарядная для дискотек. Вторая древняя мальчиковая, для советского юноши-подростка, вьетнамская, из неснашиваемого хлопка. Владик радостно начинает носить эти дикие смешные рубашки. Подлецу всё к лицу. Идёт Владик в ярко розовой рубашке и чёрном комбинезоне с лямками, стройный такой и стильный, и рукава засучены, как положено крепкому мускулистому пролетарию. И ходит он по городу по объявлениям. И всюду в виде боссов какие-то бычины и бандитские ряшки сидят, и по-мясному взирают на пришедшую рабсилу. А стройный высокий и крепкий Владик уж больно хорош и огнен. И говорят бычины: «Мы б, мужик, тебя б на работу бы взяли б. Нам и охранники нужны, и рабочие… Но ты того… Больно ты чудной какой-то. Чего-то мы понять не можем тебя, в розовой этой рубашечке. Вроде как того, а вроде как не того… Не, парень, иди отсюда. Странный ты какой-то!».

Я говорю Владику: «Одень чего-нибудь другое!». Но он говорит: «Зачем? Мне нравится!». И мне дико нравится. Так странно и оригинально никто так не одевается. Особенно хорош мускулинный Владик с повышенным содержанием тестостерона в ярко розовом, явственно невинном и пылающе инфантильном… Ну не одеваться же ему в серые китайские бомберы с катышками! Ну не носить же ему что-нибудь зелёное и коричневое, красивое по гамме и сдержанное, как это делают бедные, но со вкусом интеллигенты и художники. Ну не ходить же ему в пиджаках и костюмах, тогда точно за бандита примут, слишком красивый будет.

Хотя как хочется Владика в белой рубашке с изящным галстуком, в стильном приталенном пиджаке! Мне порой хочется рыдать, так я хочу Владика в белой рубашке и стильном костюме из хорошей ткани. В узких дорогих кожаных ботинках высшего качества с манерными неброскими деталями, отличающими подделку от истинного качества. Владика, меняющего галстуки. Ему пойдут тёмно-голубые, серебристые, кожаный узкий пойдёт. А ещё лучше в золотом пиджаке со стразами и в расклешённых серебряных штанах со стеклярусом. Как мне хочется рыдать! Красота Владика тревожит меня, будто он бедная неодетая девушка в сером платьишки, а я мужик, влюблённый в неё. Ситуация неразрешима. Ни у меня, ни у Влада денег чего-то нет, только на еду и хватает, как ни бейся. Донашиваем старьё какое-то, блин, два талантливых человека в расцвете рабочей силы.

((((((((

Владика опять не взяли на работу. До этого ему дала одна буржуйская дама покуражиться над полом. Чтоб сделал с подогревом. Он стал пилить брусья, точно, до миллиметра всё отмеряя. В комнате возникли дюны из опилок. Дама пришла с веником и мокрой тряпкой, наработанную за день пыль прибрать. Владик рассвирепел. Он любит чтобы сначала зверски напылить, нагреметь, навалить, а потом, когда последний этап работы — тогда уж и убрать всё как следует. Владик не любит суеты и лишних телодвижений, промежуточных уборок. Они почему то его раздражают. Хотя с точки зрения гигиены дама права. Дышать легче. Владик приходит злой и ужасный. У него рыжая пыль набилась в брови и в волосы в ноздрях. «Влад! Она права! Побереги лёгкие! Смотри, что ты на ноздрях принёс! Что ты там вдыхаешь! Тебе нужен респиратор!». Влад лихо высасывает полуторалитровую бутыль пива «Охота». «Мне всё по фигу. Я чрезвычайно крепкий джентльмен! Мне не нужен никакой респиратор! Алкоголь восстанавливает и прочищает все органы! Я даже своим дыханием оживляю лазерную иглу!». «Как это?». «А вот есть у тебя дивидишник или сидишник?». «Есть. Но он не работает!». «Это то, что мне надо! Поднеси мне его. Открой. Вот так. Да, не работает. А сейчас я на него дыхну! Увидишь, что будет!».

Это удивительно, но сидишник в магнитоле заработал. После этого Влад дыхнул на всю замершую технику в доме, и всё заработало. Я сижу на стуле, выпучив глаза. Это круто!

(((((((

Владик делал ремонт в своей собственной родной школе. Вот так карта легла. С бригадой весёлых маляров. Поставили леса, чтобы высоченный потолок покрасить. Протянули верёвочку и повесили бумажку, на которой написали «Не ходить! Идут ремонтные работы! Опасно!». Влад в комбинезоне своём живописном стоял на верхней полке с огромным ведром краски. Вдруг вышла откуда ни возьмись завуч, боже мой, всё та же родная завуч детства, которая Влада из школы выгоняла… Вот так карта легла. И стала она за малярами следить пристально и въедливо. Ишь, не оставила своей зловредной привычки следить за всеми, всех в чём то дурном подозревать! Бегает вокруг лесов, за верёвку заходит. А там работы во всю идут. Влад и его напарник кистями широкими уже вовсю шуруют. Завуч подняла глаза и узнала! Узнала ученика хулигана, который уроки прогуливал, экзамены сдал экстерном на пятёрки, нагадив в душу пристальным и бдительным учителям, которые боролись за дисциплину и вредных учеников изничтожали разными способами. Влада папа отмазал от злых фурий, как-то он их ублажил, аттестат Влад получил после множества разборок. Узнала любимого Влада немолодая завуч, всё в таком же костюме джерси, теперь уже явно белорусского производства, всё с той же причёской — волосы в пучок намотаны сверху… Влад с ней приветливо поздоровался, приподняв раз десять быстро брови и сверкнув раз десять глазками, а также типа сделав лёгкий воздушный поцелуй и воскликнув: «Мария Степановна! Не узнаёте? Это я, Влад волосатик!». Завуч зарделась, поздоровалась, сделав высказывания по поводу оригинальной Владиковской причёски, типа, что вот всё у вас крайности — то с волосами чрезмерными ходили, уж да, боролись тогда мы с вами, чтобы причёска была как у всех, а теперь вот напротив, вообще побрились!

Наконец она ушла, но опять вскоре вернулась. Ей чудилось, что нехороший Влад сопрёт, сопрёт непременно краску! Влад краску пока ещё не спёр, хотя как не спереть краску, это же святое!

Завуч вместо уроков раз двадцать выскакивала и пристально следила за работой маляров. Опять заскочила за верёвку. Напарник Влада, крупный дядька, вдруг поскользнулся, воскликнул: «Аааааа!!!! Чёрт!», нога его взбрыкнулась, будто реально чёрт её за штанину дёргал, и огромное ведро с хорошо размешенной краской опрокинулось, и краска розовая школьная выплеснулась, и прямо на завуча, на милую, милую Марию Степановну!

Последнее, что успела женщина сделать, это понять, что Влад здесь точно ни при чём. Он стоял далеко, на другом конце дощатого настила под потолком, это точно не он краску вылил.

Влад быстро слез, потребовал много-много газет, их из библиотеки с охами и ахами принесли, сдерживая смех, так как полагалось плакать. Влад Марию Степановну обвернул газетами, промокал газетами, краска влипла в волосы, и Марии Степановне тут явно светила в этом месте такая же причёска, как у Влада. Кто-то принёс из школьной столовой подсолнечное масло, оттирать кожу лица и рук. Волосы были прекрасны — розовый такой колтун, стоящий дыбом! Ноги спасли колготки с добавлением хлопка. Костюм явно уже требовал немедленной отправки в мусорный бак. И вообще ученики умирали от попытки сдержать неприличное ржание, завуч была как из мультика «Футурама», розовая и весёлая. Влад вывел розового завуча на улицу и стал ловить тачку. Никто брать такое не хотел. Наконец, Марию Степановну, обклеенную газетами, обёрнутую Владиковой рубашкой, которую он галантно ей пожертвовал, усадив женщину на сидение, всё проложенное ворохом газет, отправили домой — раздеваться, отчищаться подсолнечным маслом и брить налысо голову…

((((((((

У Владика как у крупного самца бешеная энергия. Он оббегал весь город и пригороды, он заглянул в бесчисленное количество жопных дыр. Где-то он успел по пол дня или по одному дню поработать. Всюду деньги брал вперёд. Где-то что-то делал, но всегда непослушно и своевольно, не вписываясь в групповой труд или в привычки хозяина. Отовсюду Влада за его игровой и чудной нрав выгоняли. Так как это и ежу ясно — Влад работать не хочет. Он и денег то особо не хочет. Он хочет заострить глупое тупое пространство, шокировать и встревожить обывателя, пощекотать его жабры и мозги, ослепить его огненной своей переливающейся рубашкой, обманув предварительно своим чёрным рабочим комбинезоном с множеством карманчиков.

— Влад, да ты же актёр! Владик, тебе надо идти в кино, в диджеи. Тебе надо быть телеведущим, или вести на радио передачу о музыке. Влад, тебе никогда не устроиться на работу. Ты лезешь не в свою ячейку. Твоя ячейка выше. Никогда тебя ниже, чем ты заслуживаешь, не пустят. А чтобы полезть в свою ячейку, тебе надо проявить мужество, храбрость, собрать волю в кулак, преодолеть комплексы, кислятину и неуверенность в себе, надо поработать над собой, кой-где надо себя пообтесать, прислушаться к советам извне, выстроить себя в струну.

Влад идёт в диджеи. Ему предлагают смешную мальчиковую зарплату. Можно подумать, что Влад получает больше в целом по итогам месяца! У Влада просыпается мужское гавно в его жадной глупой необработанной душе. Владик взъерепенился и от работы красивым лысым диджеем отказался.

Потом выяснилось, что всё не совсем так было. Влад поставил для посетителей ту музыку, которую любит на сегодняшний день. Это странная, супер новая музыка, она опережает моду на год или два. Но посетители возмущены, они хотят других ритмов и мелодий. Влад, сияющий, шёл в люди и получил больно по морде. Он не из тех, кто пойдёт вперёд, обтеревшись.

Влад опять бегает по каким-то чудовищным дырам.

(((((

Однажды Влад куда-то бежит, и я с ним. Пробегаем мимо заведения, торгующего «суши». Противное слово, сухое земляное слово, а означает мокрую сырую рыбу. Лживое слово, неправильное. Влад притормаживает свой бег.

— Знаешь, а здесь раньше пивбар был… Здесь я с друзьями всё время проводил. Тут аквариум такой стоял большой, один из первых аквариумов в Питере времён перестройки, с золотыми рыбками. И вот тогда одноклассник мой Никита Спиридохин пришёл с деньжищами, гордый такой, что бабла много заработал в своём кооперативе по шитью варёных джинсов. И вот он нас всех поил, поил, а потом потребовал три литра водки у барменов. Непременно в одной таре. Мы все не поняли, зачем это ему. Думали, он будет рекорд ставить по питию алкогольных напитков, типа как для книги рекордов Гиннеса. Бармены забегали, нашли вазу для цветов, туда водку слили. А он взял и все три литра выбухнул в аквариум! Все мы изумились, думали, что вот гад, золотых рыбок убил по пьяни! Стали вопрошать его: «Ты чего, мол, такое сотворил, отвечай!». А он говорит: «Хочу, чтобы и рыбки золотые выпили вместе со мной, чтобы они тоже отпраздновали со мной первую прибыль моего кооператива!». Мы все тогда носами прилипли к стеклу аквариума, стали на рыбок смотреть…

— Ну и чего? — волнуюсь я искренне за бедных рыбок в руках пьяных чудовищ.

— И знаешь, им ничего не было! Вообще ничего! Они совершенно не пострадали! Только глаза у них ярче засверкали, плавать стали чуть резвее… И через день с ними ничего не произошло, и через месяц.

— Это удивительно…

— О, да тут много чего удивительного происходило… А про глистогонный чай я тебе рассказывал?

— А у тебя чего, глисты были, да?

— Во-во, тогда все такой вопрос задавали… Тогда Никита Спиридохин закупку в Китае сделал, целый контейнер каких-то пакетиков с целебными травами завёз. И они плохо продавались. И мы опыты ставили над пакетиками ихними. Всё ж трава… Как то попробовали на вкус чай глистогонный, вкус у него такой странный был, интересный. И вот если сразу 4 пакетика заварить, так шоркало по мозгам, круче водки! Потом курить пробовали — не тот эффект. И тогда стали всех друзей угощать чаем этим глистогонным. В баре этом тогда всю партию распродали. Тогда прикольно было. Люди в бар заходят, ничего не понимают. Никто пиво водку не пьёт, все чай пьют какой-то, и вид у всех забалдевший…

— Да, весёлый чел был тот твой одноклассник…

— Никита Спиридохин? Почему был? Вот 10 лет отсидит, скоро уже на свободу выйдет… Время быстро идёт…

(((((((

— А чего ты, собственно, Владик, хочешь? У тебя мечта есть? Сформулируй! — говорю я Владику, с трудом отобрав у него одну из трёх подушек. Владик даже и во сне грабитель и захватчик. Он даже в бессознательном состоянии забирает всё сверх всякой меры. Вот сколько есть подушек, все себе заберёт. Одеяло стянет и обмотается, как гусеница листовёртка. Не сон, а вечная битва за кусок, хотя бы маленький, своего одеяла и своей подушечки.

— Я чего хочу?

— Ну да, помечтай!

— Ну, я хотел бы жить в огромном доме на природе, только не в деревне.

— Типа поместье своё иметь, да?

— Ну да. Вот дом на горе на берегу залива, там, в Карелии. Или лучше вообще у фиников.

— Нет, там холодно и депрессивно.

— Нет, чем северней, тем люди меньше испорчены.

— Да блин холодно там, не искупаться в воде.

— Ты чего, к хохлам хочешь, да? В Хохляндию, да? А я решительно не люблю Хохландию, я Финляндию люблю!

— Да ладно, чего ты завёлся, это ж только про мечту. Давай, мечтай дальше. Ну дом большой — это я согласна.

— Да, и чтоб народу никого рядом, чтоб дикий лес.

— Ладно, сойдёт.

— И вот я этот дом набью техникой всякой, компьютерами, синтезаторами, всякой светомузыкой, и вот буду я сочинять музыку и громко-громко её врубать, чтоб сосны вокруг тряслись и чтоб снег с них, белки всякие и рыси бы падали, оглохшие.

— Тьфу на тебя, что за мечта о белках глухих, они то чем тебе надоели? Я вот по — другому хочу. Хочу зверей всяких, собак борзых, коней, корову любимую, петушков, фазанов, страусов, лося, скворца дрессированного… Правда блин кто за ними ухаживать будет. Корову блин надо кормить и доить, ужасный это геморрой… Да, а дом большой, несколько этажей, с пристройками — это отлично. Я бы там рисовала и делала бы объекты. Ваяла бы из камня. Во мне орёт монументалист. Ты не представляешь, как я мечтаю о красках, о масштабах, о больших светлых залах, чтоб окна во всю стену… И твоя музыка бы не помешала бы. Правда, топить всё время надо, с холодом бороться круглый год. Хотя всё это можно решить, был бы кусок земли. Руки то и фантазия есть… Я же тоже всё умею делать. Мне кажется, я бы своими руками бы печь бы сделала, брёвна бы сложила как надо…

— Неа. Ничего не выйдет. Нужно 100 тысяч долларов минимум.

— Да иди ты в баню. Где их взять? Нужно как предки славяне — кусок земли с лесом. Лес вырубаешь, вырываешь озеро. На грунте из озера, на горе такой — дом из брёвен строишь. И ничего не надо. Там стёкла всякие только и чуток гвоздей и железок… Ну, кирпич на печи, черепицу на крышу. Можно, конечно, и дранкой выстлать… Или дощечками, как предки славяне.

— Неа. Ничего не выйдет! Ничего не выйдет! Нужны доски, брусья, инструмент, электричество, нужно много-много денег. Если не будет стройматериалов тысяч на 30 долларов, я ничего делать не буду.

— Ты не друид. Ты не герой. Ты современный слюнтяй и присоска к глобализму, к его мерзким наёПкам и наёПистым хилым материалам. Ну тебя! Ты просто ничего делать не хочешь! Тьфу! Лежи на своём сраном диване ещё тридцать лет и три года!

((((((((

Владик и у себя сделал ремонт. Ободрал зелёные обои свои с потёртой позолотой, до самого основания ободрал. Зашпаклевал. Покрасил всю комнату и потолок в яркий розовый цвет. Теперь нора его выкрашена инфантильным розовым цветом изнутри, будто Владик — девочка, или он сидит в розовой нежной девичьей вагине инфантильной, в плоти поросёнковой сидит, в коже розовой здоровенькой сидит, пропитанной хорошим кислородом и гемоглобином. На самом деле Владик живёт и выглядит как труп. Он быстро новую нору свою прокурил, по нескольку пачек в день — это серьёзно.

Перед Новым годом я делаю маски свиней, мы их красим в розовый цвет и в таком виде собираемся идти в маломерную художественную галерею, которая располагается во дворе. У меня есть ещё маски с собой. Влад выбирает страшную такую серую харю с дырками для глаз и с дыркой в губах. Он вставляет туда сигарету, закуривает, на голову одевает фуражку советского мента, которую стырил с пьяного милиционера ещё отец Владика, когда был жив, много пил и любил похулиганить.

В таком виде мы идём в галерею. Вокруг Влада-мента с серой харей тут же начинают виться обольстительницы, вокруг меня — седобородые художники — сатиры.

Выпили водки, прыгали в своих тяжёлых зимних сапогах и свитерах до самого потолка, некоторые падали на пол и портили свои новогодние маски — всякие морды хрюшек и белок. Я сплясала зажигательный свинячий рок-н-ролл. Нина вместе со мной подпрыгивала весело. Правда свинячий рок-н-ролл не всем нравился, кто-то всё время убирал мою любимую запись и ставил более банальную. Влад же быстро от тусовки устал. Одна из шаловниц стянула маску с Влада, его живое лицо оказалось бледным и грустным, растерянным. Он шепнул мне, что устал и уходит в свою нору, и чтоб я не задерживалась долго и шла к нему на совокупление.

Тьфу, какой он одичавший и не светский человек оказался! А мне было так весело, я ещё долго плясала в этом уютнейшем подвале.

((((((((

Владик со мной не гуляет. Может, ему мой имидж не нравится? Самая большая мука — моё лицо. Их у меня слишком много. На всех фотографиях получались разные лица, надо было забить одно из них, и с ним работать, но жаль было другие лица и возможности. Вот и Владик со мной по городу не гуляет, так как лица на мне нет. Он и сам себя потерял, своё яркое, фантастически яркое лицо, рядом с вялым моим лицом. Ему бы подошла женщина-рокерша, этакая стерва в кожаных штанах и с красным крашеным петухом на голове, в чёрных очках. Я пыталась ходить в чёрных очках. Блин, я в них ничего не вижу. Иду, неловко вскидывая ноги вперёд, боясь упасть, с паребриков конкретно падаю, в метро вообще труба, можно навернуться больно-больно с эскалатора. К тому же куда девать свою античность. Античная я, всегда была и остаюсь, у меня задница Венерская, а рожа жёсткая.

Недавно пришла к Владу, сделав себе накладное лицо косметикой. Глаза нарисовала, ресницы, веки серебром подвела. Губы алые. Влад испугался. Говорит: «Ты чего? Я сам не красавец, да ещё и ты такая швабра будешь!». Я помылась у него в ванной, и у нас опять вечер прошёл душа в душу, ночью спали как два котёнка.

Утром Влад сказал в полусне: «Вот только я придурок и раздолбай, и ничего не могу дать тебе»…

((((((

Влад исчез на месяц. Работает в области. Делает московскому человечку бассейн. Приехал на одну ночь в город — покупал какие-то дивные фонари. Долго-долго мылся, брился, скрёбся в ванной. На голове у него какие-то мерзкие корочки. Герпесовая сыпь. Всю ночь дивно трахались перед телевизором в ногах. Влад сказал, что герпес на голове не заразен.

— Ну, ты всё же расскажи, как ты там работаешь, что делаешь?

— Москвич этот богатейский буржуйский затеял бассейн под открытым небом. Это в нашем то климате! Ну, бабло есть, так сделаем. Правда всё будет страшно энергозатратно, нужно всё время, чтоб было подключено к электричеству. А сети плохие. Тут хоть обосрись, а у всего района сети плохие, изношенные. От линии электропередач надо всё менять, но и это не спасёт. В любой момент может что случиться — гроза, снег, или все у себя электроприборы включат… Плохая идея. Мы ему объясняли, а он стоит на своём. К тому же — технологии! Нужно, чтоб после одного цикла работ была передышка, чтобы всё просело, сцепилось, затвердело. А он гонит и гонит, плевал на технологии. Хозяин — барин. Ну, сделали бассейн с подогревом под открытым небом. Тут морозы стояли — так такой пар идёт! Сосульки с сосен свисают! Я ему фонарики разноцветные под прозрачную плитку провел. Под водой — скамья. Сидишь в изумрудной светящейся воде — и фонарики под задницей светятся! Но всё хрупкое. Главное — не дай бог электричество отключат, так вода заледенеет, бассейн раздавит льдом… Вообще это всё ужасно. Там целая бригада гастарбайтеров из Молдавии. Дикие люди. Антисанитария. Живём в бывшем пионерском лагере, воды горячей нет. У одного была сыпь какая-то. Когда его обследовали, выяснилось, что это какие-то крошечные такие букашки, которые живут на коже под кудрями у овец, и он как-то умудрился их подцепить. Потом на шоссе бандитики кого-то своего завалили. Милиция приезжала, всех к стенке ставила. Уехала, хозяин откупился…

((((((

Приехал Влад через два дня, очень злой и свирепый. Ругается, зубами лязгает. В комнате его стоит сизый густой дым, лежат горы хабариков. Я Влада таким злым не видела ещё. Всё время грозится кого-то убить. Ужасно злой и перевозбуждённый.

— Что стряслось?

— Сука, не заплатил! Никому не заплатил! Исчез! Нагрел всех! Я ему что, крестьянский сын, что ли? Это молдаване безропотные, так и ушли с котомками к своим сраным овцам с прыщиками под кудрями, им всё по фигу, над ними можно измываться как угодно, всё стерпят. Я никому не позволю себя кидать! Я барон Литопурк!

— Да вроде ты ж брал аванс.

— Ну, брал. Но он мне ещё 5 тысяч должен!

(((((((

— Я отомстил ему.

— Кому?

— Работодателю.

— Я ж сказал, что я никому ничего не спускаю. Я злопамятный. Злой, и память у меня хорошая.

— И как ты ему отмстил?

Владик затягивается. Я рукой отмахиваю дым у лица, чтобы лучше видеть. Влад тоже отмахивает уж совсем непроходимый дым от своего лица.

— Я его убил по сути.

— Ты чего? — душа моя ухает вниз, всё становится таким ненужным. — Как ты его убил? Расчленил и в землю закапал, да? — я пытаюсь шутить.

— Да зачем. Я проще сделал. Я пошёл к Попу, взял у него кровь его спидоносную, в шприц накачал. Он мне дал. Потом зашёл к работодателю. Я ещё раз ему сказал: «Отдай деньги, это небольшие деньги. Но тут дело в принципе. Что я заработал, то моё. Я знаю, что это твой принцип — надувать рабочих, что ты уже со многими так. А со мной это не выйдет. Я потомок барона Литопурка, со мной так нельзя! А ты крестьянский сын, смерд по сути. Да ещё и жадный, и деньги не отдаёшь, даже какие-то сраные 5 тысяч. Что такое пять тысяч для тебя? Тьфу, плевок один. И ты даже такую мелочь не отдаёшь! А это дело чести. Таких как ты смердов надо убивать!». Он мне сказал, что не отдаст. Просто так не отдаст. Вот просто потому, что не хочет. Не потому что жадный. Так он мне сказал. Тогда я потыкал его Поповским шприцом. Тот не понял, что я делаю. Я ему сказал. Он побледнел, затрясся как баба, я думал, что он сошёл с ума. К нему охранники подбежали, они ничего не поняли, а он им ничего не смог объяснить.

Я сама как баба трясусь от рассказа Владика. Может он врёт?

— А СПИД то, он того. Говорят, не живёт долго. Ты вряд ли его заразил.

— Да не, точно заразил. Поп рядом за забором стоял. Вирус не успел сдохнуть.

Я смотрю на Владика! Это не мужик! Это какой-то ящер! Динозавр героический и преступный! Как ужасны мужики!

— Владик, зря ты человека убил за 5 тысяч.

— Это не человек и был. Если он за 5 тысяч готов жизнью рисковать. Он многих кинул. Это его стиль работы такой. Нанимает, потом кидает. Строит себе на халяву. А денег него куры не клюют. Миллионер, бандит московский. Рабочих за людей не считает. Не нужен такой человек. Это будет ему наказание, чтоб одумался.

— Владик! Ты, ты прав! То есть что я говорю, конечно не прав, ох как не прав. Не ты его рожал, не тебе его убивать… Что ты наделал!

(((((((

Утром я ушла от Владика. Всходило солнце. Мне захотелось куда-то идти и идти, и я шла и шла под ледяными золотыми лучами солнца, и я оказалась незаметно сама не знаю где, и я посмотрела наверх, туда, где на вершинах каменных глыб-домов играли розово-золотые лучи утреннего петербургского солнца…

И я увидела их лица! Я увидела выражения этих лиц, услышала их голоса, прониклась их мыслями! Одни хохотали, другие шептали в обмороке, третьи лукаво смеялись надо мной, четвёртые тяжко вздыхали, некоторые бранились, некоторые хотели сказать что-то важное. Барельефы и скульптуры, бесконечные ряды маскаронов, овеянные романтической хандрой лица, ужасные гримасы порочных и артистических злодеев.

О, да это было полноценное население, включая представителей всех возрастов — от новорожденных младенцев до старцев! Тут были маленькие карапузы, пухлые мальчуганы, девушки-нимфетки и девушки зрелых лет, мужчины и юноши, мужья и жёны, мужи и матроны! Были старцы с присохшими к старым костям мышцами, были старицы с сардоническими улыбками, только поверх присохшей к костяку увядшей мускулатуры у них ещё были усталые груди, намекавшие на их пол. Вместо собак и кошек это каменное население Питера окружало себя львами и драконами, грифонами и опять львами. Иногда вклинивались бараны и козлы с инфернальными рожами.

А так полным полно в том небесном городе было чертей. Ужас, какие черти! Под эркером морда чёрта просто была как в геенне огненной, так как над ней поржавело какое-то железо. Над одним из домов смотрели на меня мальчики с отрубленными головами. Головы у них отпали, потом головы эти приставили, не заделав шеи раствором, и вот мальчуганы эти с нежными губками, с решительными своими характерами смотрели на меня как жертвы маньяков. Меня потряс ряд Панночек. На старом жёлтом доме их было много: простых маскаронов простых девушек с пышными волосами, сделанными в виде струй, с маленькими носиками и небольшими глазами. Но от потёков из сломанных водосточных труб, от каких-то неведомых ударов судьбы они стали все разными, эти 10 сестёр близнецов. Одна девушка смотрела так, будто унюхала меня своими зелёными в плесни ноздрями. Вторая была с расколотым лицом. У третьей струйки чего-то чёрного спускались из уголков губ, будто крови напилась. Четвёртая смотрела на меня в упор, глаза у неё были как у ведьмы. Пятая как бы обмерла, лицо у неё покрылось трупными пятнами… Она словно требовала возмездия и крови своего мучителя! Я убежала от этих маскаронов дальше, дальше.

С крыши на меня смотрел олень, между рог у него сидела девочка Герда. Мальчики-монтёры, жирные белые карапузы, сидели на карнизе, свесив толстые ножки, и как бы наматывали мотки провода, которые свисали у них под носом. У дев кариатид, расположенных красивыми парами, отпали локти, остались плечи отдельные ладони, которые поддерживали приоконные колонны. Одна из девушек смотрела с невыразимой печалью в светлое питерское небо, она словно потерялась во времени и тосковала о тех временах, когда дамы внизу носили сложные шляпки, а кавалеры покрывали головы лоснящимися цилиндрами. Среди этих кавалеров был её возлюбленный, лживый и коварный.

Красивые мужчины в расцвете лет показывали свои могучие грудные клетки и свои завитки бородок, их явно лепили с конюхов и прислуги, с крепкого крестьянского парня, недавно попавшего в Питер на услужение к барину, и ещё не забывшему что такое косить луга. А там мужикам из камня советские руки приделали на головы жестяные чепчики, чтобы макароны не портились. Спасибо вам за заботу! Львы блевали прямо в водосточные трубы, а в одном месте лицо маскарона, девушка упёртая какая-то, она упёрлась прямо в трубу и раскололась. Так кончается борьба красоты и пользы, искусства и техники в пользу последних! На Фонтанку смотрел циничный хитрый пьющий мужик, Свидригайлов. В другом месте явно на стене смеялась Ксения Блаженная, или какая-нибудь Настасья Филипповна на грани белой горячки. Иудейские лица смотрели на меня с невыразимой магией, на шапочках у них красовались звёзды Давида. Там мальчик показывал свою пипку, тут лев глядел и словно плакал, и струйки невидимых слёз прожгли у него длинные бороздки в подглазьях вдоль носа. Одна из дев лукаво гляделась в фонарь подсветки, другая дева отвернулась от антенны-тарелки.

Каменные лица были ужасно грязные, на них были буквально следы времени и буквально пыльца веков. Наверное, навозная пыль на дне потом сменялась гарью взрывов войны и выхлопными свинцовыми газами машин нашего времени. У многих ангелочков были фингалы под глазами от пыли, на церкви херувимы лезли друг к другу ужасно грязными щеками, рожицы у них стали ужасно похотливыми и слащавыми. Поражали пьяные младенцы, изображавшие на барельефах пир Дионисия.

На одном из домов на меня смотрели мальчик и девочка лет четырнадцати, они сидели обнажённые, с повязками на чреслах, у девочки было яблоко в руках. Такие вот Адам и Ева. Их было три пары. На одной у мальчика не было лица — лицо было буквально стёрто. На третьем фронтоне над окном у девочки отсутствовала голова. Безголовая девочка тянула мальчику своё яблоко. Ещё удивил барельеф с двумя одинокими мамами. Они сидели симметрично, под их ногами играли их младенцы, папы отсутствовали. Все формы петербургской жизни присутствовали в жизни небесной маскаронистой.

В одном месте барельеф изображал мужчину, затыкавшего себе уши чем-то вроде наушников. Золотые маскароны львов на Зимнем дворце — о, да это попросту портреты Петра Первого, только вместо усов человеческих у них усы львиные, высовывающиеся из звериных нащёчных подушечек с дырочками! Наверняка какой-нибудь мастер повеселился над царём. А там вообще красноармейцы. Как вот так вот мистически скульпторы безымянные предсказали будущее Зимнего Дворца, что придут сюда не воины небесные и аллегорические в шлемах, а молодые циники, взбудораженные большевиками? Аполлоны и Артемиды часто превращались в Меркуриев с крылышками, покровителей торговли. Между крыльями над головой вдруг прорастали морды сатиров, к ним прицеплялись ослиные уши, и вот уже эти сатиры теряли остроту носа и подбородка, их лица расплющивались, носы становились картошкой, и вообще это уже было лицо Пана, или не Пана, а некоего друида, Шишка, прорастающего из завитков листвы.

Весь этот град небесный, или град верхний, всё это каменное, окаменевшее, изъеденное временем, дождями и свинцовой пылью население Петербурга сидело рядом с нами по стенам, молчало, не подавая знаков, поближе к небу, подобно летучим мышам.

Ну, понятно, барокко, классицизм, эклектика, арт деко и арт нуво. Проросшее буйство зёрен античности, засыпанных в болота ручищей пропагандиста Западной цивилизации Петра. Ну, понятно, всемирная отзывчивость русского духа и привлекательные условия для работы архитекторов. И ещё город старый сохранился, сохранился ещё, дома стоят ещё, невыразимо прекрасный антиквариат под солнцем и газами…

Я шла, задрав голову, и думала, с какой хорошенькой мещаночки, белошвейки, горничной или продажной Камелии скульптор ваял маску, откуда, с какого спившегося актёра императорского театра он лепил своего безвольно хохочущего сатира. Думала о том, как влияли эти каменные лица на беременных петербурженок, как невольное ежедневное созерцание «наружной рекламы» 18–19 веков влияло на прихотливое сцепление генов и белковых тел. Все мои знакомые алкоголики с артистическими неразвитыми способностями ужасно похожи на этих каменных сатиров, будто духи и демоны резанного камня влились в пустотные души слабых петербуржцев. И все эти юные герои-пионеры, школьники-скрипачи, маленькие питерские вундеркинды, безусловно, все они насыщены гениями одухотворённых каменных детей на фронтонах!

В одном месте я увидела Владика. Это было его лицо, его нос, его глаза, только всё это было окутано кудрями декоративными, а на лоб спускался шлем. Но рот был приоткрыт как у разгильдяя Влада, будто уста этого маскарона верещали что-то циничное и насмехались над окружающим беспределом.

Я отныне теперь ходила по городу, высоко здрав голову. Однажды так шла, шла, а там было какое-то сумасшедшее кафе, вынесшее свои столики на панель, а под столиками они ещё сделали помост. Я так шла, шла, задрав голову, нога моя наступила на паребрик помоста, и я ужасно смешно упала, задрав высоко ноги. Хорошо, что ничего себе не сломала.

(((((((

Наступает день Святого Валентина. Я утром нахожу в шкафу лоскут розового бархата и крою из него две подушечки в виде сердечек — одну для Владика, другую для Вспышкина. Я сшиваю подушечки, набиваю их синтепоном. Блин, я набиваю и набиваю, а подушечки всё ещё тощие. Я израсходовала большой мешок с обрезками синтепона, и подушки, наконец-то, надулись и стали пухлыми и объёмными. Блин, они стали огромными! Я то думала, что выйдут два маленьких сердечка из розового бархата, а вышли спальные подушки в виде огромных сердец! Как я это понесу! Я то думала, что засуну подушечки в сумку, выну их и подарю, а тут нужно два больших полиэтиленовых мешка! Ну, блин… Я встречаюсь с диджеем Вспышкиным.

Мы договорились с ним встретиться у метро Василеостровская в кафе «Белочка». В голове белочка, и кафе «Белочка». Дырочка в «Белочку» закрыта, дверной проём забит стальным листом. Хотя, может, я ошибаюсь. Я давно здесь не была. Дорогу перегородили бронзовые кони в натуральную величину, за ними вагон конки. Новый «подарок городу» в стиле бескрылого натурализма. Крылья совкам поотрывали, доверие к наивному материализму оставили. Лошади и лошади, вагончик за собой тащат. Думать тут особенно не о чем. Лошади перегородили прямой взгляд на «Белочку». Вспышкина тоже не видно. Может быть, это кафе было чуть поодаль? Я опоздала на 20 минут, он, наверное, ушёл. Мимо идут две девочки лет одиннадцати. «Ты видела, а? Там Вспышкин стоит!». У девочки круглые глаза и вид такой, как будто её пронзило током. «Такой весь седооой! Лохмаааатый! Страаашный! Ужас! Видела?». Девочка рассказывает своей подруге об увиденном Вспышкине с тайным ужасом глубоко неосознанной эротики. Может быть Вспышкин — это её первый ослепительный удар стрелы Эроса, постыдный, пугающий и манящий, вскрывающий в маленьком нерасцветшем тельце огненный океан неизведанной и не имеющей слов для выражения сладости и ужаса. Я ловлю девчонок за косички. «Так, милые мои, ну-ка, а где вы Вспышкина видели, покажите-ка мне это место!». Девочки робко машут крылышками: «Воооон там!». Я не вижу Вспышкина, но иду в указанном направлении. Он выскакивает, как молния, с тем, чтобы погрузиться со мной в подземелье «белочкиного» дупла.

Вспышкин прекрасен! Нестерпимо яркий, маленький, в ярком комбинезоне, сшитым из голубой, жёлтой и розовой ткани. Посередине стройного туловища он перехвачен широким ремнём с металлическими шипами. На голове у него нежная мужская шапочка из красного мохера. Под красной шапочкой во все стороны торчит седая пышная растительность. Такая вот у нас петербургская Красная Шапочка — девочка, волк, бабушка и дровосек в одном флаконе. Гениально!

На Вспышкина налетает стая юношей и девушек. Они словно озаряются ударами молний, высекаемых из их сердец от встречи с мегазвездой многотысячных дискотек. Я прямо чувствую сама эти тёплые толчки из сердца, от которых икрится в глазах. Я смотрю, как Вспышкин работает. Это работа у него такая — сверкать, искрить, позировать перед случайно взятыми с собой цифровичками, мобильниками со встроенными фотокамерами, писать автографы…

Мы сидим в маленьком бедном кафе, посетителями которого является впавшая в нищету университетская интеллигенция. Мужчины в строгих, несколько старомодных пальто, солидные дамы, одетые со вкусом, но с подчёркиванием непреодолимой дистанции между их уровнем научных и жизненных достижений и уровнем желторотого студенчества. Все они пьют фантастически дешёвый по нынешним временам, но качественный заварной кофе, едят по старомодному кремосодержащие эклеры и буше. Это островок социалистического прошлого. Даже буфетчица здесь особенная. Немолодая, пышная и румяная, как булочка, очень расторопная и чёткая в расчётах буфетчица. В ней чувствуется старая закалка, любовь к порядку и дисциплине труда, уважение к своим тихим и сдержанным, но заслуженным посетителям. В этот чинный мирок порядка и скрытого сластолюбия и плотоядности (имеется в виду сласть и плоть пирожных) врывается со своей маргинальной вспышкой мсьё Вспышкин. Дамы и господа впадают в лёгкий шок, смотрят на него с опаской и осуждением. «Как можно сударь, вы, в вашем и нашем солидном и даже преклонном возрасте, и такое вытворять, такое себе позволять!». Но, приглядевшись, они пытаются успокоить свои всколыхнутые со дна чувства. Муть шока оседает.

Вспышкин угощает меня кофе и корзиночкой с орешками, дарит мне розочку, а я достаю из своего непристойного мешка своё огроменное розовое бархатное сердце, на котором можно кувыркаться. Вспышкин вспыхивает от смущения, я тоже. Но что делать, что так вышло! Вспышкин говорит мне: «Мне никто такого не дарил ещё! Я поражён!». Да и я поражена, что такое вот огромное непристойное сердце розовое у меня получилось.

Я дарю Владу второе подушечное сердце. Влад как-то скучно относится к нему. Я говорю: «Может оно тебе не нужно?». Влад скучный какой-то, он говорит, что не знает. Я забираю сердце себе домой и сплю на нём сама.

Ещё я очень смешно фотографирую Владика в мастерской у художника Семечкина. Влад мне подмигнул одним глазом, и я этот момент поймала. Влад фотографию вставляет в овальную рамочку, увитую розами. Получается ужасно смешно, обхохочешься. Унылый чел уныло так подмигивает, будто зазывает Туда. Прости господи, но рамочка напоминает что-то надмогильное. Нет, не нравится мне эта шутка…

(((((((

Тишина в доме. Странная тишина, когда, редкий случай, наиредчайший случай, я остаюсь одна. За окном сыпет метель, утренняя мартовская запоздалая метель и минус 10. Ось времён года сместилась, давно сместилась. А если отнять тринадцать дней, то по староправославному — сейчас ещё февраль. Это февральская метель сыпет, и синицы звенят светло и радостно, весну чувствуют, и им плевать на снега заметающие. Вчера ехали из Всеволожска на машине — над гигантскими остяками мёртвых борщевиков летали стаи чёрных грачей и галок. Грачи то уже прилетели! А шубы снега так и не было. Грачи то прилетели по-мартовски, а метель и холод — по-февральски.

Где-то пищат и стонут маленькие собачки. Такой вот странный звук. Иногда воркуют влюблённые голуби прямо над головой — это они в низменных чердаках хрущовок поселяются, чердаки есть в хрущовках для голубей, при Хрущове стал популярен голубь мира, и хрущовки сделали для мелких, малорослых, непритязательных, объячеенных людей и стай голубей. Когда голуби воркуют — это понятно. Но почему регулярно, ежедневно, хотя и в разное время вдруг начинаются взвизги и пение маленьких тонкоголосых собачек — это загадка. Над нами живут большие чёрные собаки, они так не визжат. В соседнем подъезде живёт старая злая догиха, она, когда хочет пописать, а её не выпускают вовремя, от мочи бесится, выскакивает свирепая, бросается на меня, однажды прикусила мне ляжку через намордник. Как-то так исхитрилась свой неправильный прикус сквозь ремешки вынуть. Потом посикает и успокаивается, добреет. Но вот свора маленьких тонкоголосых комнатных собачонок — у кого они живут, почему на улице их не видел никто и никогда? Маленькие узницы хрущовок…

Ещё один знаменитый звук — это в соседнем доме мужик кашляет. Как он зверски и хулигански кашляет! Сначала, когда он начал кашлять, я думала вот умирающий, выхаркивает свои лёгкие с желудком, кишками, ливером и требухой, он кашлял, буквально выхаркивая всё из себя, методично, подолгу. Хотелось подойти к нему и дать лекарств или усыпляющего. Но он так кашляет уже года три, понятно, что не помрёт, что хулиган и бандит, и это бронхит курильщика называется, или просто гнусное хамство. Весёлый такой дядя. Потом уже и дислокацию его определили. Живёт в соседнем бараке-хрущовке, кашляет, высунувшись в открытое окно второго этажа, окна он открывает в любое время года, покуривает и кашляет: гкха-гкха-угкха-брыкгха-ха-ха! И т. д.

Ещё чайки-бакланы иногда кричат. Так круто! Понимаешь, что это убожество из бараков вокруг — оно всё на берегу моря, морской у нас город. Можно на берегу моря построить дома с морскими девами, с округлыми арками, с мансардами и окнами в завитках. А можно угадить бараками серого цвета. Вчера утро началось с чайки-баклана. Снег шёл небольшой, в белом небе белый баклан, ещё белоснежней, чем снег, крылья горбатые раскинул, громко, во все лёгкие прокричал женским меццо-сопрано что-то своё, наверное, о власти над помойкой. У птиц свои разборки, вороны с чайками часто устраивают войны, кто кого, устраивают красивые воздушные планомерные бои, с стратегией и тактикой воздушного боя. Чёрные против белых, белые против чёрных. Европеиды и афронегры.

Вот и ворона закракала. Голос у неё сахарный какой-то, низкий, удовлетворённый. Иногда свиристели прилетают, совершают налёт на рябины и ясень. Однажды ястреб жрал голубя прямо у подъезда. Останки не сдающегося натурлиха. Бараки каменных хрущовок стоят среди выросшего леса, среди самозасада берёз, клёнов, кустов всяких. Это скрашивает жизнь и примиряет людей с жизнью в неэстетичных бетонных коробках. Вот пичуга какая-то небанальная запела и зазвенькала жизнерадостно, по-бианковски. Птицы на работу не ходят, у них своя гармония с днём и с ночью. Дворник скрежещет лопатой, теперь, с этого года, это женщина интеллигентного вида из Средней Азии. Опять ворона — это она поёт, она каркает раз 30 подряд, типа как трель у соловья, но у неё это череда однообразных «кар-кар-кар». Ей другая ворона отвечает могучим пением, она кричит «кра-кра-кра». Это у них любовь весенняя намечается, или они договариваются о войне с бакланами.

Что-то давно не видела свою подругу, ворону с чрезвычайно длинными загнутым верхним клювом. Я сначала думала, что это у неё к верхней части клюва прицепилась палочка сантиметра в 4. Потом встретила её опять — опять с палочкой на клюве. Потом поняла, что это нос такой крючком, поняла и ужаснулась, как вот с таким прикусом она живёт неправильным, как она ест и глотает, не мешает ли ей этот Сирано Де Бержерак на носу? Чернобыльская ворона-мутантка! Я сфотографировала её, увеличила на экране, клюв чтоб получше рассмотреть её феноменальный, как у клеста, это у клестов для шишек клюв как перекошенные щипчики. Нижняя часть клюва у вороны обычная, а верхняя нависает, как у клеста. Наверное, это клёст с вороной скрестился. Потом я про ворону всё узнала. Она ворует помидоры у тётеньки, торгующей овощами. Для этого у неё замечательный клюв, как крючок — она им зацепляет из ящика, пока продавщица отвернётся, потом уносит на лужок и там ест. В Москве я увидела однажды много таких ворон, диаспора крючконосых ворон, типа как иудеи…

Вообще вороны удивительные твари. Недавно видела, как они охотятся на крыс. Из многочисленных дыр у домов выскочила крыса, побежала в сторону помойки, тут две молодые крепкие вороны радостно закракали и на крысу налетели, они пытались её подцепить за хвост. Крыса забежала под стоящую машину. Вороны приземлились и стали бегать вокруг машины, заглядывая под неё. Но пролезть туда они не могут. Крыса же тоже тварь умная, я наклонилась, заглянула под машину — крыса сидит, высунуться не решается. Вороны с двух сторон вокруг машины ходят, караулят, смертельная игра в прятки и догонялки. Крыса могла бы победить, если б у неё хватило бы терпения так под машиной сидеть. Или если б хозяин машины пришёл, и их игрища бы распугал.

Потом я шла во время оттепели, смотрю, в грязной луже что-то хрустит под ногами, много каких-то штучек в грязи лежит, в луже копошатся носами несколько ворон. Одна из них что-то из лужи вынула. Смотрю — это дохлая крыса, уже почти скелет крысы с отвалившимся мяском. Ворона её размачивает в луже, потом выклёвывает. Тут другая ворона летит — с засушенной дохлой крысой в клюве и в лужу её кладёт размачивать. Я пригляделась, вся лужа наполнена скелетиками крыс. Это у ворон такой свой мясокомбинат, цех по вялению и копчению крыс, консервная фабрика такая.

Крыс кругом много. Кошек бродячих нет, их как-то давно, лет 10 назад всех перетравили и уничтожили. С тех пор тут живут одни крысы. Я увидела на помойке хороший стол деревянный письменный, изящный, небольшой, с ящичком выдвижным, сделан в 50-е годы, сталинский стиль. Стол не то, что современные гробы из ДСП, тяжёлые, рыхлые, неприятные. Стол из просушенного лёгкого дерева натурального. Стала мечтать, как бы этот стол принести в свою конуру, покрасить в какие-нибудь цвета весёлые, может красные лакированные ножки сделать, столешницу из стекла… Пока так мечтала, из дыры у ножек стола выглянула весёлая крыса. Я посмотрела ей в глаза, она весело махнула длинным хвостом и юркнула в соседнюю дыру. Тут из первой дыры выглянула ещё одна крыса, лоснящаяся, рыженькая. Юркнула во вторую дыру. Я впала в ступор. Следом из первой дыры выглянула ещё весёлая крыса, уже чернявая. Обана. Я насчитала 17 крыс, они выглядывали, наталкивались на мой взгляд, и ныряли в соседнюю дырку. Я почувствовала, что мне дурно, дурно оттого, что вот тут рядом, такие маленькие карлики живут хвостатые, так весело и слаженно живут, и со строительством и с питанием у них так всё разумно налажено, лучше, чем у людей. Так как дырки крысиные были прямо под столом письменным сталинским, к столу я вдруг почувствовала стойкое отвращение. Я подняла глаза к небу. Глаза мои наткнулись на древний гараж, единственный сохранённый в округе привилегированный чей-то гараж, некоего ветерана-инвалида, который в гараже держит старый свой москвичок антикварный. Гараж был выкрашен радостной голубой краской лет пять назад, подржавел, пообтёк, но был весёлым живописным пятном посреди серятины и мокрятины окружающей. На крыше гаража, на крыше в виде широко расставившей ножки буквы «Л», сидела толстая смышленая крыса. Она внимательно на меня смотрела, с задорным любопытством. Я плюнула и ушла. Крысы меня победили, столик я не взяла. Пусть гибнет в геенне огненной.

(((((((

— Влад! Давай всё же займёмся искусством! Ты же рукастый, а я головастая.

— Я рукастый и головастый, а у тебя мозгов вообще нет, Черепахин! У женщин вообще мозгов нет.

— Эх, Беломлины рядом нет, она бы тебя за эту фразу бы растерзала б! А заняться надо вот чем. Давай сделаем проект «Разбивание Двуглавого орла». Ты же ненавидишь государство и несчастную мать Россию. Слишком она жестока к своему народушке. Вот ты выйдешь голый, с молотом в руках. А я сделаю из гипса статую высокую Двуглавого Орла. И вот ты молотком — хрясь, хрясь, — разобьёшь гипс. И оттуда вывалится жестяная банка. А там будет сырая печень. И ты сожрёшь эту печень, и кровь будет течь по твоему белому от гипсовой пыли лицу. А то чего ты задаром печень жрёшь, а так люди насладятся твоей удалью молодецкой.

— И что это значит?

— Я и сама не знаю.

— Я согласен, давай сделаем! А сначала я поставлю Орла на тележку и буду возить за собой. А потом съем печень его. Я же анархист. Это будет поругание власти.

(((((((((

Влад теперь меня зовёт Одноногой черепахой или просто говорит мне: «Привет, Черепахин!». Потому что нога восстанавливается медленно, меня мучает страх, хожу я медленно и осторожно. Я дарю Владику крошечную, в сантиметр высотой фарфоровую весёлую черепашку с розовыми и золотыми узорчиками. Владик говорит, что сделает на стене крошечную полочку, и там черепашка будет стоять. Мне Владик тоже подарок сделал. Он приносит мне в коробке черепаху тоже из какой-то глины, покрытой лаком. У черепахи шевелятся и трясутся ножки. А на спине у неё сидит скорпион. Владик говорит: «Ха-ха! А скорпион то всё равно сверху! Она бежит, а он её трахает! Черепаха пытается убежать, а скорпион крепко держит её!». Тогда я дарю Владику брелок из зелёного прозрачного стекла, в который как-то запаян настоящий скорпион.

((((((((

На Елагином острове проходит фестиваль перформансов. Мы с Владом должны встретиться в среду, сделать гипсового орла. Влад исчезает. Мобильник и домашний телефон отключены. Гипс у Влада. Что делать?

Я звоню подруге-художнице Наташе. Она говорит: «Не волнуйся! Встретимся завтра в 11 утра, мой сын привезёт штук 30 картонных коробок, мы с тобой сделаем Двуглавого орла из картона, потом сожжём его. Будет эффектно!

В 11 утра я стою у метро, Наташи и её сына нет, телефоны у них не работают. Я встречаю Вспышкина в шипах и говорю ему о том, как все странно куда-то исчезли, а через три часа должен быть наш перформанс.

Вспышкин говорит: «Я тебе помогу!». Мы покупаем много скотча, собираем по помойкам картонные коробки, на стадионе я скрепляю фигуру орла. Должно получиться похоже, как высокие ворота! И оттуда выскочит Вспышкин в костюме супер-героя, и он подожжёт орла.

Я собираю собранные детали, получилось! Но вдруг, откуда ни возьмись, налетает лёгкий ветер, пустые коробки надуваются, швы со скотчем расходятся. Попался какой-то бракованный скотч. Он легко отстаёт, он какой-то не липкий, сухой. Коробки распадаются. Я смотрю на часы. Опять слепляю грандиозного орла из кубиков — коробок. Опять ветер, и опять колосс падает. Я повторяю работу третий, четвёртый раз. Уже скотч подходит к концу. Не клеит, хоть плачь.

Прибегает куратор, требует перформанса. Я сижу у коробок испуганная и униженная. Тогда ко мне подходит Вспышкин и просит, чтобы я помогла ему прицепить накладные бицепсы и засунуть в эластичные колготки накладной член. Я стягиваю на спине его всякие верёвочки, потом помогаю надеть браслеты с шипами. Вспышкин готов.

Он выбегает в костюме супер-героя, в синих колготках, алом плаще, алых сапожках и с золотым ремнём. Он легко взбегает на верхние ступени стадиона и оттуда всех приветствует. По стадиону бегут в этот миг человек двадцать стариков и старушек, их процессию возглавляет хитрый мужик помоложе, лет пятидесяти пяти. Он ведёт своё стадо к здоровью и долголетию, старики одеты в дешёвую спортивную одежонку, в трусы обвислые, ну чтоб для себя, для здоровья, без выпендрёжа. Старики одни в путанице старых вен, в обвислых жилах, другие одутловаты и с плюшками жира, на них серые майки и растянутые футболки, кеды, сделанные ещё на заводе «Скороход». Они похожи на потерянных во времени пионеров под руководством более мудрого пионервожатого. Их вождь кричит: «А теперь остановимся и займёмся дыханием! Повернёмся к солнцу! Так, поднимем руки! Это снизит холестерин и соль! Солнце! Приветствуем тебя! Снизь нам холестерин и соль!». Группка останавливается и начинает вздымать руки к небу и пыхтеть. Вдруг, при воздевании рук, группа здоровья видит на вершине сияющего в лучах солнца Вспышкина с белой бородой, седой белоснежной гривой, в синих колготках, синем комбидрессе, алом плаще и с золотым поясом. Вспышкин приветствует их смешным мечом с светящимся внутри стержнем. Потом включается драм-энд-бейс, Вспышкин начинает танцевать и всех призывать танцевать и двигаться. Он так привык делать на многотысячных дискотеках, заводя своим телом и голосом многотысячную молодёжь.

Группа здоровья и её предводитель с ужасом смотрят на Вспышкина, он им ломает всю систему эгоистического платного оздоровления под управлением кряхтуна-гуру. Чтобы быть молодым, надо идти к молодым, надо быть молодым душой, надо быть открытым миру и всему новому, надо одевать красные колготки и золотые пояса…

Орёл лежит у забора в виде кубиков-коробок и кучек скрученного и скомканного скотча.

((((((((

Лето, утро, солнце уже во всю ласкает тополя во дворе, небо бирюзовое от надвигающейся жары, и золотые головки тополя в нём висят и дышат. Если смотреть на эти разморенные тополя и на небо, то можно почувствовать себя счастливым. Можно вообразить прекрасные земли под этим небом и тополями, прекрасную жизнь в прекрасном лете. Что это за прекрасная жизнь? Бог его знает… Ну, красивые дома, не оскорбляющие глаз… Ну, лужайки и рощи, фонтанчики и скульптурки между домами. Ну, не знаю уже даже что и вообразить.

Но когда смотришь на эти золотые, лоснящиеся жирные тополя, душа трепещет аки птичка, будто ты ласточка и летаешь над красивыми землями под кудрявыми облаками. Глаза ниже опускать не рекомендуется. Есть ли там жизнь? Безусловно, жизнь есть, и часто очень даже интересные люди могут в хрущобах таится, но как к ним выйти, как их познать? Так легко плюнуть в окно и угрюмо отвернуться к стене, и сказать — там нет НИКОГО. Отмахнуться как от назойливых мух, скинуть людишек с глаз своих, отказать им в реальности их существования. Нечего ТУДА пялиться. Нет там НИКОГО. Скука одна. Обыватели, мещане, дяденьки скучные, их жёны, копошащиеся на кухнях, старички совсем уж бесцветные. Друга там не найдёшь. И чтоб потрындеть с кем — тоже не найдёшь, всё не те люди то. И пробовать нечего. И мечтать нечего. Никого там нет.

Поспорим? Ну ладно, опиши, кто живёт в твоей хрущовке. Люди ли они, либо ты им отказываешь в существовании? Хорошо, отлично, сейчас опишу. Но я уверена, это не люди, это какие-то полулюди, которые слегка вмякиваются в твой мозг, они как-бы реальны, но они полуживые. Ибо человек с человеком должен не только через глаза соприкасаться. Надо чтоб хоть раз было действие совместное, или раскрытие души, ну вот когда друг с другом рядом, и глаза в глаза глядя, человек говорит проникновенным голосом о себе, а ты его выслушиваешь. А так шелушение одно, общение через скорлупки отшелушенные, внешнюю пыльцу, знание внешних обстоятельств, которые наружу как-то вылезают, что не скрыть это.

И люди как тени, как тени, и если б не было любопытных кумушек, пронырливых зорких домохозяек, домоуправительниц, любящих посплетничать краснобаек, если б не было бы этих презренных сорок, этих устрашающих человекоглаз, этих шпионов бытовых, любопытствующих бессмысленно, то люди бы совсем развалились бы в ячейках своего проживания, они бы совсем как тени были бы. Но, я давно об этом думаю, человеки ходят под ангелами, этими мизерными муравьями, где бы они бы не были, управляют сверху духи небесные, а снизу духи подземные, и человеки как марионетки управляемы снаружи и изнутри, изнутри моторчиками воли, а снаружи моторчиками судьбы, и нет никакой такой сверхсилы, чтобы человек на своей лестнице по месту проживания был бы совсем уж невидимкою, всё равно кто-то, кому положено, узрит, кто-то заметит, проникнется, всё-всё поймёт…

Я ни с кем не общалась, въехала в этот дом с дерьмом мамашиным и с мамашей. Потом много чего узнала…

Этаж первый. Грузин с женой украинкой, трое детей. Дети выросли на глазах. Были мелкие и очень, очень гадкие. Папа грузин зарабатывал деньги где-то, как зарабатывал? А хрен его знает. Наверное, на рынке, или в странной конторе национальной, что-то перепродавал. Мама разжирела и распухла от детей. Пока дети были мелкие, она всё время сидела дома и что-то делала в квартирке, копошилась как-то, стирала, гладила, готовила, мыла полы. В-общем, трудно представить, как можно убивать всё своё человеческое время на эту скукотень убогую. Но факт: дети одни бродили как кролики по двору перед окнами первого этажа. Были они одеты средне, средне чисты, средне развиты, копошились в земле и песке, обкаканном собаками, площадки детской под окнами нет, горка раздолбана, но их было трое — две девочки и мальчик, и они придумывали, как время разукрасить своё. Мальчик Гога ломал кусты и бил кирпичом по машинам, стоящим во дворе. Девочки тоже в куклы не играли, а бессмысленно по чему-то стучали и что-то ковыряли, таскали на лестницу камни какие-то, палки. Животное восточное детство на свободе и без давления со стороны взрослых. Потом мама неожиданно стала начальницей подросткового клуба, грузин стал тоже каким-то начальником, диаспора как-то наверное расширялась и стала помогущественней, и уже добрались до руководящих структур, и уже РОНО было схвачено, и паспортный стол, и ментовка. И жена стала главным педагогом микрорайона, и руководила всем досугом. Это так странно было, такая непедагогичная женщина, так мало умевшая организовать культурный досуг своих собственных детей, и вдруг — всеми руководит. В её подбородке появилось что-то царственное, двойное. Клуб функционировал нормально, много кружков, энтузиастов-педагогов, а танцевальный коллектив получал призы и ездил на международные конкурсы. Но это как-то всё само собой делалось, на энтузиазме педагогов. Правда, во дворе подросткового клуба что-то не то происходило, там какие-то грузины сделали себе гараж на первом этаже, там у них стоял москвич старый, и возле этого москвича всё время копошилось человек пять грузинских мужиков чёрных и страшных. Они типа всё время рылись в капоте машины, типа бесконечная починка, сутки напролёт. При этом они внимательно посматривали по сторонам, к ним подъезжал другой грузин на непривлекательной машине, одна из машин загонялась в гараж, двери закрывались, у входа опять кто-то чинил капот. И так всё время текла интересная жизнь под боком у развивающих свои таланты детишек. Я думаю, там был подпольный завод в подвалах, может, там был целый город вырыт под землёй, и вход был из гаража этого странного. Тут же в двух шагах, был пункт милиции. Но главный милиционер был тоже хачик. В-общем, эти люди чем-то интересным занимались, может, водку палёную делали, наркоту раскладывали по пакетикам, может, шили трусы, может там пятьдесят рабов в зиндане сидели, прикованные к стенам. Хрен его знает, но что-то там было пугающее, прибыльное и подпольное.

Мальчик Гога стал моим учеником. Однажды ко мне подошла эта директриса Галя с первого этажа, и попросила, чтобы я позанималась с её беспризорным сыном, ну музыкой, или рисованием. Я пришла в подростковый клуб, ко мне пришли трое детей Гали, им уже было от 5 до 7 лет, я дала им краски и бумагу, чтобы они нарисовали цветы и машинку. Гога гениально нарисовал машинку, это была мощная экспрессия и отличный цвет, в Гоге явно погиб великий художник. Но тут Гога вскочил, порвал рисунки сестёр, поругался матом, и, как обезьяна, влез по полкам на шкаф, при этом шкаф из ДСП стал опасно крениться и падать, и едва не убил девочек-двойняшек, я тело подставила под шкаф, Гога больно прыгнул на меня, перевернул банки с гуашью на пол, она оттуда вытекла жирными пятнами. Я тоже выматерилась, я, невнятная тётя, невнятный безвольный бессмысленный человек, я долго оттирала пол и Гогу, мама пришла Гогина, и мы молча решили, что больше уроки я давать не буду, не моё это. Потом Гога и девочки подросли, стати вежливыми, цивилизованными и красивыми, дикость их куда-то исчезла, Гога стал учиться на юриста в техникуме, одну девочку сбила машина во дворе и она долго лечилась, мама толстела и седела на глазах, её сестра, красивая украинка, приезжала к сестре на шикарном джипе, она стала какой-то начальницей крутой и богачкой, или мужчину нашла себе, но детей у неё так и не было, а только племянники, и так мы и живём соседями.

Потом как-то к этой семье приехали родители отца-грузина, чудесные деревенские грузинские старики, как из кино, они ходили гулять по хрущобским дворам вместе, поддерживая друг друга, седые, с зоркими внимательными удивляющимися всему глазами, всё время хотелось поздороваться с ними, они вызывали уважение. Курящая соседка из соседнего подъезда хулиганисто вскрикнула: «Хоппа! Это что за рухлядь нафталиновая тут завелась? Кто это?». Мне так странно было слышать её, старики то были чудесные, чистые такие, прожившие в грузинской деревне вместе и вместе состарившиеся, и родители за детей и внуков не отвечают, родители жили то как горные орлы, а их внуки как городские мышки, и кто в этом виноват. Потом старики уехали на Кавказ и умерли там.

Ну ладно, про этих людей ты рассказала. А остальные?

Квартира номер два. Прекрасная дворничиха с мужем и двумя детьми. Старшему было 20 лет, когда родился младший. Он родился за тем, чтобы дворничиха получила свои 29 метров, трёхкомнатную. Речь шла о том, чтобы всегда работать дворником, или же стать двухдетной матерью, и тогда служебные метры станут их кровными метрами. Муж отрастил бородку, с претензией на интеллигентность. Старший сын женился, и вот в 29 метрах уже жило человек 7, а потом ещё какие-то родственники туда набились. Оттуда всегда шёл табачный дым, горячий запах множества людей, затоптанная весёлая прихожая выглядывала, набитая обувью. Потом дворничиха растолстела, а муж сбрил бороду, купил машину, теперь он по ночам извозничает, как и все мужчины в хрущобе, другой работы нет, все мужики по ночам уезжают и на рассвете возвращаются. Иногда муж дворничихи бывшей выходит на лестницу и курит на ломанном стуле. Страшный такой стул с оторванной спинкой, с затёртым тряпичным сидением. К батарее со следами сварки муж дворничихи прицепил банку из-под консервов, и курит по вечерам, сидя в халате на страшном стуле. Дым идёт по всей лестнице, идёшь на 4 этаж и задыхаешься. Однажды на этом стуле трахалось четыре парня. Я вошла на лестницу, услышала возню. Три паренька лет 15–17, не наши, стояли, взбудораженные, отвернувшись к окну, растрёпанные. Один парень, почему-то голый весь, с рубашкой, которой он прикрывал причинные места, сидел на этом стуле. Я сделала вид, что слепая, глухая и немая, и даже типа старый инвалид, и проползла мимо них с мёртвым безглазым лицом наверх.

Ну и гавно же ты вспомнила! Да-да! А что мне ещё вспоминать про эту лестницу, про эту затоптанную лестницу, про эту частицу жизни, которую не убрать никуда, про все её приключения, про надписи на стенах, про облезлый потолок. Надписи. Однажды там была странная надпись: «Нету лучшего влагалища, чем жопа пьяного товарища». Потом её закрасили. Вообще, десять квартир вокруг лестницы. Всех соседей знаем в лицо, и кой-какие факты биографии, которые в воздухе витают, с некоторыми здороваемся, с некоторыми умудряемся не здороваться.

Сириец живёт красивый и рослый с женой и с двумя рослыми красивыми сыновьями. Торгует с женой на рынке — где-то на оптовой базе покупает продукты, перевозит их на легковушке своей жене на точку, и она перепродаёт с наценкой. А оба когда-то учились на восточном факультете университета, там и познакомились. Почему красивый породистый сириец-востоковед предпочитает в этой тесноте жить и убогости, а не в роскошной Сирии? Не знаю. Вроде как в Сирии ему было бы ещё хуже… Почему эти люди, знающие несколько иностранных языков, так и не нашли работы? Не знаю. Грустно это и больно. Я часто встречаю сирийца, гуляющего по Невскому проспекту. Он всегда гуляет один, без жены, сыновей и друзей, просто идёт по Невскому, грустно глядя на красивые дома, или летом сидит в летнем кафе с чашкой кофе и смотрит на красивую молодёжь безнадёжно грустно…

И ещё сумасшедшая художница у нас живёт, в белом плаще ходит, с лицом набелённым, с губами кроваво крашеными, с бровями насурьмлёнными. Она разрисовывала посуду на фарфоровом заводе, потом началась Перестройка, и она сошла с ума над тарелочками своими, сын вырос в интернате, она походит по двору в белом плаще с чёрными бровями, и опять в дурку ложится. Сын стал наркоманом, живёт не понятно как, зельем приторговывает. И ещё немолодой алкоголик живёт с подругой, красавицей блондинкой замученной. Живут бедно, она торговала яйцами, потом на рынок перешла торговать. Алкоголик этот с высшим образованием, инженер… Ещё женщина одна живёт лет сорока пяти, одна в четырёхкомнатной, нежная интеллигентная иссушенная женщина с вылинявшим лицом, но однажды летом она с красивым мужчиной каталась на велосипедах по дворам…

Такая жизнь тут, такая тайная жизнь, в таких странных формах!

((((((((

Все куда-то исчезли. Телефоны у всех молчат. Я ничего не понимаю, но понимаю, что это была мистика. Нельзя было руки на Двуглавого Орла поднимать. Нельзя… Наташа появляется через неделю. Она упала, потеряла сознание и неделю лежала в постели с неясными симптомами, вроде как здоровая, а встать не может. Сын её тогда перепутал станции метро и у него мобильник разрядился. К тому же он повредил ногу, и Наташа взяла у меня костыли для сына, слава богу, на неделю. Надо всё же костыли в Москву вернуть. Тем более недавно звонил Амелин из Москвы и сказал, что костыли его бабушки, которые он мне дал, сейчас весьма в Москве нужны. Много кто чего себе поломал в последнее время.

Владик тоже монументально исчез. Телефон молчит, мобила отвечает «Вне зоны доступа». Мне как-то не по себе после его подмигивающего овального портрета в розочках. К тому же он взял у меня фотоаппарат, который мне очень нужен.

У меня ключ от Владиковой квартиры, чтобы я в любой момент могла к нему придти. Но обычно мы созваниваемся. Но тут что-то не так. Мысли, что Владик что-то с фотоаппаратом сделал, и теперь забздел, на дно ушёл — эти мысли я прогоняю. Я знаю хищного Владика. Он ничего не теряет и не ломает из нужных вещей, только если очень пьян. А тут вроде как не в штопоре. Странно всё это.

Дети мне говорят: «Владик, наверное, сдох. Лежит лицом на нашем фотоаппарате, и трупная жижа из него на объектив вытекла. Вещь то испортится! Пропадёт! Сходи к Владику! У тебя ж есть ключи!».

Но мне страшно. Тут звонит фотограф Сладкий. Владик у Сладкого взял несколько очень редких дисков. Сладкий тоже разыскивает Владика. Он тоже рвёт и мечет. Владик, в принципе, вещи обычно отдаёт. Странно его немотивированное исчезновение. Двуглавый Орёл его до смерти, что ли, заклевал?

Мы встречаемся со Сладким у метро и с решительным видом идём на Шпалерную. Мне страшно. Если Владик сдох, то я этого не вынесу. Не вынесу его мёртвого вида и его отсутствия как живого тела в моей жизни. Я привыкла к этому никчёмному человеку. Ну да, с Владиком суп не сваришь. Никогда дом он не построит и дерево не вырастит. Музыку, может, напишет свою. И похоронит её с собой, так как на пиар и продвижение сил у него не хватит. Зато Владик всегда меня радует новой музыкой, новыми фильмами, всякими своими дурацкими приключениями, самим собой меня радует очень-очень сильно, незаменимо радует. Других таких, как он, нет.

Вот люди живут, даже и талантливые, но ничего с ними не приключается интересного. Живут как серые тени на серой стене, ни поступков, ни деяний. Ну, обыватели деньги копят. В Турцию ездят. Спросишь, что нового: «В Турцию ездили!». Ну и что? А ничего. Ну, про цены расскажут. Про еду и про условия. А приключений никаких… Даже если подруга про любовь рассказывает, так сразу выставляет счётчик. Сколько он на неё потратил. Сколько проели в ресторане. За сколько подарил колечко. Какой дорогой подарок подарил на Новый год. Я типа от этих разговоров должна позеленеть от зависти. Типа как дорого стоит та женщина! Как мужчина надрывается, чтобы доказать свою любовь! Ценность чувств и ценность тела в виде конкретных ценников и цифр!

Но я не зеленею. Я не чувствую себя обделённой, когда валяюсь на засаленном зелёном диване у красавчика Влада, и пялюсь вместе с ним в ящик, по которому он для меня прокручивает только что где-то им отрытую чешскую диссидентскую комедию 60-х, про которую мало кто знает. Он мне радостно говорит: «А смотри-ка, чем я сейчас тебя попотчую!». Я владею Владиком, самым красивым и фриковским Владиком на свете, фриком города Питера. И мне это нравится.

((((((((

Подходим к дому. Я открываю первую дверь с домофоном. Вторую — на этаже. Дверь в комнату не открывается! Она заперта изнутри! Мы с фотографом Сладким с ужасом смотрим друг на друга. Я непроизвольно не столько пытаюсь заглянуть в замочную скважину, сколько нюхаю — не пахнет ли разложившимся трупом. Но там, за дверью, что-то шевелится! Типа как тот зимний удав за шкафом.

Фотограф Сладкий громким добрым голосом говорит: «Владик! Открой! Это мы с Гуленькой пришли!».

За дверью опять какой-то шорох. Может, Владика убили бандиты? Отомстили за заражённого СПИДом босса? Может, там бандиты в засаде? У нас со Сладким расширяются глазища наши. Дверь нехотя открывается.

За дверью Владик. Но боже, что с ним! Он исхудал и из него вроде как вынули скелет. Он отпрыгивает от нас и прячется в угол, сжимаясь там и прикрывая голову руками. На столе стоит мой фотоаппарат целый и невредимый, диски Сладкинские лежат.

— Ты чего, заболел, да? Ты извини, что без звонка… Но телефоны твои молчат. Мы тут случайно вот со Сладким встретились, решили так, на всякий случай зайти, проведать, вдруг ты дома…

Владик сжался как зверок, говорит он каким-то пискливым, бабьим голоском, будто это и не он. Но вроде как он. Просто сломленный, будто его измочалили или унизили.

— Что с тобой? Ты чего скрывался? — не выдерживаю я дипломатической игры и задаю вопрос в лоб. Тут звонит телефон. Влад подпрыгивает, как ужаленный, с ужасом вжимается в стену. Телефон звонит и звонит. Мы со Сладким вопросительно смотрим. Телефон после 10 настойчивых звонков замолкает.

— Не надо спрашивать! Бывает, что человек хочет побыть один! Хочет побыть в одиночестве, ни с кем не общаться! А они звонят и звонят, звонят и звонят…, — говорит Влад нервно бабьим странным голоском, чуть ли не плача. Я Влада таким никогда не видела ещё!

Мы со Сладким говорим:

— Можно у тебя чаю то попить?

Влад смягчается. Вроде и не изменился. Он ставит чайник, мы достаём клубничный рулет «Данкекс», дешёвый такой ватный и пухлый рулет, который Владик очень любит.

— О! Плюшка! — вдруг радуется Влад, и голос у него становится более нормальным. Я вблизи смотрю на Влада. У него чёрная десна. Ему, наверное, первый раз в жизни чинили зуб. Или вырвали на хрен. И он, наверное, сильно экзистенциально переживает это расставание с костяными кусками своего родного тела. Бедняга! Он думал, что вечно молодой и бессмертный, но это не так. Пошло на хрен оно, это тело. Тоже мне, нашёл из-за чего переживать! Всё равно в труху превратится.

Мы пьём чай, слушаем музыку. Влад оживает, Сладкий расцветает. Очень мило так всё проходит. Сладкий меломан и коллекционер, очень милые беседы крутых знатоков музыки я слушаю и слушаю, раскрыв рот. Сладкий уходит, я остаюсь. Владик ничего не объясняет о своём исчезновении. Да и ладно…

(((((((((

Владик опять исчез на несколько дней. Опять сидел в подвалах ментовских за хулиганство. Оказывается, купил себе огромную рогатку профессиональную, стреляющую свинцовыми шариками так, что динозавру череп можно навылет пробить. И вот зашёл в какую-то загородную контору, куда на работу его не взяли в очередной раз. А там, в кафешке, сидело штук 10 молдаван и казахов, которых на рабских условиях на работу взяли. Штук 10 пришлецов, у которых на родине ещё хуже, чем у нас. Летуны, блин, которые свою землю возделывать не хотят и прилетели к нам купоны стричь. Лучше б своих олигархов бы покоцали б и организовали бы на своей земле достойную жизнь!

И вот они там сидели, шаверму ели. И ещё по телевизору вдруг высуналаст наша власть, и что-то она трындела тупое и невнятное, к реальности отношения не имеющее. Какую-то пафосную ложь о повышении ВВП, о повышении жизненного уровня населения, о процветании в великом государстве, в котором 90 процентов населения живёт за чертой бедности, 1 процент зверски непристойно космически жирует, ну и 9 процентов средний класс типа. Какое там процветание, когда заводы поросли бурьяном, а народ занимается перепродажами иноземных продуктов с оптовых рынков. И больше заняться в этой стране нечем.

И тогда Влад заорал на молдаван, казахов и айзеров: «На колени, овцы! А то я вас сейчас из рогатки своей перестреляю!». И молдаване испугались и поползли на коленях как овцы под пластиковые столы, и тогда Владик стрельнул из рогатки в лик власти, голубевший в телевизоре, и телевизор разбил. Влада посадили за хулиганство, но дело замяли.

((((((((

Собрались с Митей в Гатчину. Пока ждали электричку, купили за 5 рублей у старушки жареных семечек. Стали кормить жирных лупоглазых голубей. У них между ног сновали мелкие вороватые воробьи. Жирные голуби, переваливаясь жиром и радужными грудками, не спеша, семенили к семечкам. Воробьи выхватывали из-под их больных ног семечки и упархивали в сторону. Один голубь был красив — с белой головой и серой родинкой на лысине.

Мы с Митей тоже поели этих семечек. В электричке сначала к нам подошёл необычайно жирный, тучный контролёр с безобразным лицом жадного грешника, у которого совесть не чиста. Он отобрал у нас 40 рублей, хотя раньше всегда брали 20, а часто и 10. Квитанцию он не дал, по его бегающим глазкам и истекающей потом и жиром роже было видно, что это не контролёр, а бандит. У него не было ни формы, ни бляхи, ни фирменной папки с квитанциями, и бежал он по вагону вдвоём с другим странным мужиком. Но был он так огромен, жирён и страшён, что хотелось отдать ему деньги побыстрей, чтобы побыстрей не стыдиться за него, за его преступную опасную деятельность. Митя вдруг сказал — «Мама, не могу, мне срочно, очень срочно надо в туалет!». Пришлось выйти на ближайшей станции. Это оказались «Скачки», — ужасное, богом забытое плюгавое место, где когда-то природой был задуман симпатичный пейзаж — холм, ручьи, лес, поле. Митя поднялся на холм, обнаружил там помойку, сел на небольшую пустую бочку как на горшок и покакал туда. Такая вот грустная сюрреалистическая картина — ребёнок, какающий в небольшую ржавую бочку на вершине живописного унылого холма. Ибо туалетов здесь нет.

Я предложила пойти по склизской дороге на поле. Но там было так скучно и неуютно. Внизу торчали скучные домики, некоторые дряхлые, некоторые типа потуга на коттедж. Но сама загаженная, помоечная, мелко и беспонтово нарезанная заборами местность была так убога, что даже просторные трёхэтажные кирпичные пузаны казались мелкой чванливой победой над окружающей нищетой и убогостью. Так обидно за людей, которые имеют деньги и могут построить Свой Дом, но не имеют достойной земли, достойной окрестности и достойной инфраструктуры. Всё утопает в отходах, среди глупо почиканных и не прибранных трупов деревьев, гадких заборов. Глаза выпучиваются от горести и обиды за такие бессмысленные и чрезмерные усилия «жить по человечески». Эстетика безобразия рушит любой капитал. Я не видела ни одного места в России близ больших городов, где хотелось бы построить Свой Дом.

На платформе «Скачки», где когда то был ипподром и где когда то сломала хребет красивая Фру-Фру, и Вронский плакал, а Анна Каренина волновалась в своей ажурной шляпке — судя по всему, именно здесь был царский ипподром, описанный Львом Толстым в «Анне Карениной», — именно здесь мы и были, но следов царского ипподрома не нашли. На платформе нет кассы, расписание поездов сорвано местными варварами, нет ни скамеек, ни козырька на случай дождя. В глубине платформы мы увидели старушку и трёх собак.

Когда подошли ближе, вместо двух собак увидели двух аборигенов, беседовавших на рельсах, их головы торчали над асфальтом перрона как две собаки — белая и серая. Вместо старушки с белой лохматой собакой мы увидели старушку с белым пушистым козликом по имени Тутанхамон. Словоохотливая старушка всё рассказала за 5 минут и про себя и про домашнего питомца. Козлик был фантастически хорош — с кудрявым чубом, нежный, послушный, с красивыми закруглёнными рогами, но его нечем было кормить. Старушка работает уборщицей у военных, она их ругает, что очень они мусорят. И зарплата маленькая, и сена не запасла. Старушка козу свою добрую кормит и доит, а козлятушек распродала, вот и этого везёт в Лигово продавать. Скорее всего, его купят кавказцы, которые обожают молодых козликов. Хотя, может, кто захочет такого красавца оставить на племя. Жестокие будни деревенской идиллии. Захотелось стать вегетарианцем и поедателем сои.

Мы ушли на шоссе ловить маршрутку или автобус, ибо электрички в «Скачках» бывают не часто. Неожиданно автобус, на который мы сели, через 5 минут езды намертво застрял в колоссальной пробке где то посреди унылого пустыря, на котором строители воздвигали гигантскую пирамиду из черной грязи — посреди искусственных гор из песка. Вместо египетских рабов были игрушечно раскрашенные трактора с ковшами, грузовики, самосвалы и т. п., всё это работало над созиданием кольцевой дороги очень сложной конфигурации в местах развилок и разъездов. Рядом в какой-то гигантской луже восседала огромная стая белоснежных бакланов с белыми носами. Они были похожи на каких-то привидений — эти гигантские морские птицы, уныло отдыхающие на чёрных кочках гнилой помойной земли посреди гнилой чёрной воды. Аристократы по пояс в гавне.

В пробке мы уныло простояли минут 40. Еле-еле доползли до огромного монстра — магазина «Лента». Это была не лента, а петля на нервах у водителей. Транспортные гигантские пробки из доверчивых потребителей, рванувших в субботний день за дешёвыми продуктами в загородный супермаркет, выстроились по обе стороны от этого центра новой культуры потребления. Всё по-русски, всё по-свински. Супермаркет построили, а дорогу расширить, сделать хорошие подъездные пути забыли. Мелкотравчатый новый российский средний класс, этакие новые купчики, менялы, обдиралы, водилы и менеджеры на своих средней роскоши автомобильчиках выстроились послушно в длинную очередь, унижающую человеческое достоинство. Так им в дышло мать ити — этим новым прихвостням нового скушного капитализма. Не хрен подражать бессмысленно глупому обществу потреблятства.

Потом мы наконец попали на проспект Ветеранов, где я когда то в юности бессмысленно, мрачно, одиноко и гадко жила в однокомнатной квартере со своей мрачной и всё более впадающей в унылую лютость и асоциальность мамашей, вся в чрезмерных надеждах на то, что смогу выбраться из своей девичьей тюрьмы в свободный усиливающий мои силы брак. Кроме меня там жило ещё несколько таких противоестественных пар — мамаши пенсионного возраста со своими половозрелыми, пышущими гормонами молодыми дочерьми невестами. Самое ужасное, одна такая жирная девушка так там и живёт со своей матерью в однокомнатной квартире, без брака и детей. А была она такая жирная, вкусная, пышная, красиво певшая эстрадные песни. Ужас, ужас, жопа а не жизнь. Сколько гормонов и генов даром зарыто в землю и не разверзнулось!

Там всё застроили большими домами из розового и красного кирпича, речку забросали новым пластиковым мусором, более фундаментальным, чем мусор конца 80-х. Жители были всё те же — многочисленные, активные, все с какими-то скучными круглыми лицами, одетые добротно, но во всё серое и чёрное. Чтобы жить на такой окраине — 7 остановок до метро, нужно иметь энергии в 2 раза больше, чем жителям центра.

((((((((

Всё лето Влад ужасно пил, так некрасиво, вонюче и ужасно, что осенью я зашла в церковь, купила самую толстую свечу и поставила её перед иконой «Неупиваемая чаша».

Я сказала: «Пресвятая Богородица! Матерь Божья! Пусть Владик некрещёный и неверующий. Пусть он гадости говорит про религию, пусть про попов говорит, что мода у них какая-то, как от Версачи или Армани, всё в золоте, в блёстках, в кружавчиках каких-то… Прости господи, но очень смешно Владик про одежду священников говорит. Дурак паршивый! Мда. Свят, свят. Но душа то у Владика то есть! Как же без души то! Если он родился человеком, значит, у него есть душа, и душа эта страждет. Даже внешне видно, как страждет его душа. Он, когда напивается, будто не сам говорит, а через его нутро и носоглотку бесы говорят. Лярвы. Да-да, мне рассказала Танька, что души некрещеных людей, которые пили и грешили, не могут попасть ни в ад, ни в рай, и они становятся лярвами, они вселяются в подходящие тела слабых духом людей, и через них инфернально и не насыщаясь пьют, ибо пустоту насытить невозможно. Я вижу этих лярв, пьющих через глотку Владика, я слышу их голоса! Пусть «Неупиваемая чаша» твоя спасёт Владика! Пусть совершаю я нехороший грех, ставя свечку за некрещеного и неверующего человека. Но помоги ему! Пусть упьётся и насытится наконец-то душа его, святый дух пусть жадность и жажду его насытит, дыру и бездну заткнёт его мерзкую жадную!». Так сказала я и возожгла толстущую свечу перед иконой, самую большую, какая в продаже имелась. На дверях посмотрела, выходя из церкви — то был день Покрова Богородицы…

Вечером позвонил Влад.

— Ты знаешь, я сегодня шёл мимо наркологического диспансера. И я зашёл к врачугам. И я сказал им, что не хочу больше пить. Что у меня нет денег на лечение, но я хочу бросить пить, без спиралей там всяких и кодирований, так как всё это на меня решительно не действует. Я хочу поменять химизм своего тела! И они сказали мне: «Парень, тебе повезло. У нас грант американский, мы ищем пациентов. Ты будешь принимать те пилюльки, которые мы тебе скажем, очень строго будешь принимать. И будешь подробно описывать свои ощущения. Иногда будешь рассказывать о них на собраниях медперсонала. В-общем, будешь подопытным кроликом». И я согласился на подопытного говорящего и пишущего кролика. Мне сказали, что это лечение стоит 10 000 долларов, но мне повезло, я буду кроликом бесплатным, всё-всё буду им рассказывать про свои ощущения!

— Отлично! — обрадовалась я, и изумилась точности совпадения своего посещения «Неупиваемой чаши» и Владикового посещения диспансера.

— Такие пилюльки у меня замечательные — красненькие, зелёненькие! Вот сейчас я 6 штук по схеме ихней приму! — сказал Владик бодрым, воодушевлённым голосом.

(((((((

Владик принимает чудесные пилюли. Они удивительно на него действуют! Он принимает розовую пилюлю, и ровно через 15 минут на него нисходит сладостный глубокий оздоравливающий сон. Владик сворачивается калачиком, ложится на бок, глазки его смыкаются, и вот он уже сопит сладко своим несколько раз в период пьянства сломанным носопыром. Утром ровно в 7.00 он встаёт. Никакого совизма и жаворонства! Период ночного сна сменяется периодом дневного активного бодрствования. Влад принимает волшебную утреннюю пилюлю зелёного цвета, у него появляется бодрое желание работать, куда-то бежать, к чему-то стремиться. Он несётся по каким-то делам, он даже напевает. Днём он ест ещё специальные пилюли. Никакой депрессии, никакой ломки. Всё очень чётко продумано. Волшебство!

Если б на такие пилюли всю страну подсадить! Правда, перед этим продумать работу. Дать рабочие места. Чтобы все с утра бодро шли строить дороги, мосты, тоннели, жилые дома с высокими потолками, Дворцы культуры. Потому что от дворцов торговли мутит. Блевать от них тянет. Понастроили рынков, понимаешь ли, а на чердачке кинотеатрик с глупенькими фильмецами для детей лет одиннадцати и недоумками постарше. Ну их в баню.

((((((

С Митей в ларьке газетном на краю города увидели одеколон «Шипр» и одеколон «Красная Москва». Я изумилась, оказалось, завезли в ларёк одеколон из подмосковного завода, который возродил всё — и рецептуру, и внешнее оформление. Я купила пару флаконов для прикольных подарков всяким колдырям знакомым. Мы шли с Митей вдоль зловонного грязного шоссе, изничтожающего кислород и чистоту, и нюхали одеколоны. Особенно меня изумил запах «Красной Москвы». Такой родной восхитительный запах из самого дальнего детства. В деревне у бабушек был комод, там, в нижнем ящичке всякие старые ленты, лоскутки, платки, открытки лежали. Там так пахло. Очень простой, грубый, очень солнечный и радостный запах! Как только его смогли изобрести! Мы с Митькой нюхали этот едкий счастливый запах, и вдруг стали хихикать непроизвольно. Машины почему то уже не чувствовались, даже когда они обдавали нас прямо в лицо своей душной вонью. И вообще настроение повысилось. Всё казалось смешным и радостным. В одном месте старинную ограду из гранита завалили, а рядом на почве были кучи какие-то высокие. Много странных куч из коричневой почвы. Я поняла, что это гигантские кроты-мутанты нарыли, больше некому было. Мы дико хохотали, мне вдруг ужасно захотелось выпить водки чуть-чуть.

Я вдруг поняла, на чём держалась та советская цивилизация. Вот на этом сильном запахе искусственного счастья. Надо же такое изобрели! Что-то туда добавляли, может кокаин? Дома я дыхнула в чашку с молоком и почувствовала, что в ноздрячих волосках запах «Красной Москвы» так и не выветрился. Какой стойкий!

((((((

Владик говорит мне:

— Я тут бабосиков заработал. Пошли в ЗАГС.

Я говорю:

— А давай необычное что-нибудь устроим! Давай сошьём себе костюмы в полоску жёлто-коричневую, как бешеные шмели. Чтоб вся туса питерская сошла с ума.

— Лучше давай в день свадьбы прыгнем с Литейного моста в Неву.

— Как это?

— В годы моего пьянствования я очень любил это проделывать. Мало кто знает — там течение сильное. Прыгаешь с крайнего пролёта, и течение тебя за 20 минут выносит прямо к пляжу Петропавловской крепости, даже руками грести не надо.

— Круто! А вода не грязная?

— Плевать. Грязь ко мне не пристаёт!

(((((

Владик назначает мне встречу возле ЗАГСа. Мы сидим в какой то постыдной дурацкой очереди. За зарешёченными окнами сумерки. Унылые синие сумерки, и с неба сыпется то ли дождь, то ли мокрый снег. Мы попадаем к тёте-регистраторше. Она очень злобно что-то на нас смотрит. Бритоголовый роскошный Влад в синих джинсах, со своими суровыми бультерьерскими ушками. Понятно, не жених, а хулиган. Брачующиеся в очереди — молодёжь какая-то мягкотелая раскисшая, такие обыватели какие-то неприкольные, мужчины с усиками с робкими и подлыми ухмылками, женщины с масляными взорами. Мы какие-то из другого мира. Дама бракосводительница, поджав губы и презрительно на нас глядя, указывает нам на анкеты, которые необходимо заполнить. Влад достаёт ручку с красной пастой. Он говорит: «Я хочу, чтобы это было записано красными чернилами! Концептуально! Не чёрными же!». Я удивляюсь, что разгильдяй Влад предусмотрел такую мелочь и взял с собой красную ручку. Хотя это на него похоже. Он иногда поражает своим рационализмом и предусмотрительностью до мелочей…

Мы долго пишем, высунув языки от лукавства. Несём исписанные нашим согласием листки даме. Она вдруг рычит на нас: «Нельзя! Тут написано в анкете: «Заполняется чёрными или синими чернилами»! Перепишите анкеты!». «Ну что за бред!», — мы возмущаемся. Переписываем.

— А теперь дайте мне ваши паспорта! — говорит до глубины души возмущённая нашей парой дама. И чего мы ей не нравимся, чего она с таким отвращением смотрит на Влада и на меня! Тут такие фрукты-овощи в брак вступают, такие мезальянсы, такие белыми нитками шитые связи, замешанные явно не на любви. Ну чего ей от нас надо!

— Ой, молодой человек! Чего это такое вы мне суёте!

— Это мой паспорт.

— Я вам русским языком сказала — ваш паспорт! — совсем по-хамски уже как-то говорит дама.

— Это и есть мой паспорт. У меня нет обычного паспорта.

— Да, у него необычный паспорт. Но он действительный, по нему можно делать всё — только в армию и в депутаты нельзя, а так всё те же права, — что-то этакое говорю я.

— А прописка где? А? Где вы живёте? Из какой вы страны?

— Я петербуржец в шестом поколении! Я потомок баронов Литопурков! Вот, вот тут, на этой странице — видите? Вот, написано, Петербург, Шпалерная улица! Вот видите?

Дама зовёт секретаршу. Они обе изучают с брезгливостью вымоченный в Фонтанке и в Неве документ Владика.

— А смотрите! Да, тут адрес. Да.

— Нет, молодой человек. Всё же нет ли у вас другого документа? По этому документу я не могу зарегистрировать ваш брак! И вы, девушка. Вас не смущает его удостоверение?

— Нет. Я знаю всю эту эпопею. Он — гражданин мира!

— Нет, нет. Сделайте нормальный паспорт как у всех, а потом приходите в ЗАКС. Это государственное учреждение. Мы не можем…

— Что вы не можете? Что вам не нравится? Да вы просто безграмотны! Вы должны знать законы. Можете в милицию позвонить, вот по этому телефону! Вам скажут, что я имею все права по этому документу!

— А почему он подмоченный, а?

— Да потому что в Неве купался.

— И печать размыта!

— Нет, не размыта. Читается, Людмила Сергеевна!

— Нет-нет, я не могу брать на себя такую ответственность. Если хотите вступить в брак, делайте нормальный паспорт! Сколько лет я тут работаю, такого я ещё не видела!

— А я не буду делать паспорт! Я до Горбачёва дошёл, чтобы у меня не было вашего долбанного паспорта как у всех! Я гражданин мира, и я хочу жениться!

— Что вы хамите! Вы где находитесь, молодой человек! То красными чернилами он понимаете ли пишет, то какую-то книжонку суёт непонятную.

— Если вы не знаете законов, это ваша проблема! Ну-ка, фотография есть, да? Это я, правда? А, о, у, э — правда это я? И печать есть. И прописка. И графа о семейном положении. Что я свободен. Тут всё есть, а?

— Уйдите, не суйте мне в нос эту непристойную тряпочку! Вы довели до безобразного состояния её! Так не обращаются с документами!

— Если это не документ, то я его сейчас на ваших глазах порву!

— Ой!

— Ай!

— Хулиган! Да как вы смеете! При мне, при представителе власти? Милиция! Ксения Фёдоровна, милицию надо позвать! Тут у нас хулиган пришёл жениться! Паспорт порвал!

— Ага? Паспорт всё-таки? Всё-таки признала, что паспорт?

— Вон, выйдите вон! Ксения! Быстрей, звоните, вызывайте! Ой!

Мы с Владом выскочили из ЗАГСа с красными мордами. Влад был взбешён. И ещё мне показалось, ему было стыдно за свой психоз и оторванную страничку. Мне было стыдно, что вот бывают возделанные социальностью люди. Нормальные такие. Умеющие держать удар. Умеющие терпеть бесконечно и по скотски всякие тупые требования государственной идиотской махины. А вот слабонервный, тонкопальцый, бесконечно свободолюбивый Влад этого терпеть не может. И выглядит не как герой, а как животное из леса, пришедшее в городские джунгли со своими законами и правилами. Тьфу, какой слабый чувак. Тьфу, как всё это нехорошо. Я трепетала как овечка. Мы поцеловались сухими губками как хомячки и разбежались.

(((((((

Мы идём с Владом по Невскому. Мне ещё хочется с ним идти рядом. У метро Влад говорит: «Ну, пока!». Я ему говорю: «Ну, пока!». Мы с ним целуемся сухими губками, как два хомячка. Влад поворачивает свои копытники куда-то вбок, в сторону своей сумрачной грязной Шпалерки. Мне чего-то не хочется отпускать Влада, вроде ещё как рано, вроде пусть лучше ко мне поедет. «Ну ладно, пока!», — говорю я ему. Влад говорит: «Приду домой, позвоню тебе!». Влад исчезает.

12 ночи. Звонка нет. Я ему звоню сама. Трубку никто не снимает на том конце. Наверное, спит. Но что-то сердце у меня неприятно сжимается. Я почему то безгранично Владику верю, что он не потаскун. Нетворческий человек, трус, закопавший свои таланты в землю. Но не потаскун. Он простак, как и я, лучезарный такой простак, который всегда говорит правду. Я тоже всегда говорю правду, ничего кроме правды. Самые парадоксальные вещи — это всегда правда. Зачем врать? Правда всегда интереснее, искромётнее, ошеломительнее любой лжи. Врать решительно невозможно, врать трудно, надо сводить концы с концами для правдоподобия, врать скучно. Хотя про того чела, которого Влад поповым шприцом кольнул — может, всё-таки наврал? Хотя вряд ли.

Я звоню Владу утром. Никого на Шпалерке нет. Мобильник отключён. Я звоню Владу вечером, ночью. Через сутки позвонил его друг и сказал, что Владика как бритого зверообразного скинхеда, наверно, забрали в кутузку, что перед Саммитом всех неприличных ловят и засовывают туда, «чистят» город.

Я звоню ему три дня. Сдох он, что ли? На четвёртый день, когда я уже не знаю, что делать, хотя я уже привыкла к тому, что Влад исчезает и прячется в нору, что характер у него такой, на четвертый день на том конце Влад снимает трубку. «Я ослеп!», — говорит Влад. Я не знаю, плакать или смеяться. Всё же жив. К тому же он уже слеп один раз от абсента.

((((((((((

— Как ослеп? — я всё же думаю, что это он ослеп фигурально выражаясь. Типа «слепой я был, тебя не видел, не замечал, не понимал!». Или ослеп не сильно, а слегка. Типа за грехи. За злодейское заражение СПИДом жадного бандита-хозяина.

— Да ничего не вижу я!

— Где ты ослеп? Как ты ослеп? Ты же домой пошёл!

— Я тогда не домой пошёл, я зашёл к другу, который в Мариинском работает осветителем. Там у них установили лазерную пушку. Я полюбопытствовал, как эта штуковина работает. Наклонился, прямо в жерло посмотрел. А кто-то рубильник включил. Мне прямо по глазам лазером.

— Ну и что дальше?

— Дальше… Ужасная боль, даже сознание потерял. На «скорой» в больницу отвезли. Открыл глаза — сначала всё было в негативе, потом понял, что вообще ничего не вижу.

— Как? Это… Это насовсем?

— Да нет, сказали, что пройдёт… Мне сказали: «Ты, мужик, не первый глазики под лазерный фонарь сунул, из Мариинки уже четверых в госпиталь к нам привозили слепеньких!». Ожог роговицы, но должно пройти. Я уже дома!

— И как ты, слепенький Владик?

— Да вот жру сижу.

— Как?

— Ну я же в своей комнате всё наизусть знаю. Что где лежит, что где стоит. Чай вот себе сделал. В холодильнике сосиски нашёл. Холодные ем.

— Давай к тебе приеду!

— Приезжай!

Я вхожу в вечно тёмную днём Владикову нору. Влад в углу сидит, курит. Спина прямая. На звук двери повернул голову. Но выражение лица беспомощное такое, даже виноватое и с напряжённым любопытством, усилием понять, что происходит, когда глаза ничего не различают. Такие глаза я однажды видела у Тимура Новикова, когда он от СПИДа ослеп, за год до его смерти. Мы тогда с Наташей пришли на выставку на Пушкинскую-10, и там, в зале у входа с билетиками и брошюрками сидел поросший бородой не старый ещё чел. Он так посмотрел на нас, то есть голову поднял на наши голоса. Мы спросили, сколько заплатить за билетик, он сказал, что ничего не видит, чтоб мы денежку в коробку бросили, билетик сами оторвали и шли смотреть. Наташка чего-то у него про буклет спросила. Я запомнила лицо Тимура Новикова. Он жадно так задвигал ноздрями. Я поняла, что он ничего не видит, но что ему страшно интересно понять, что там во тьме происходит, что за тёлки молодые пришли, кто они, как они выглядят. И он ужасно вслушивался в наши голоса и внюхивался в наши запахи…

(((((((

— Влад! Ку-ку! Это я! Ты видишь мои руки?

— Нет. Вижу только очень светлое и тёмное. Ты вот против окна встань, тогда я силуэт различу. Врачи сказали, что пройдёт постепенно. Может, за неделю восстановится.

— А как тебя из больницы отпустили? Тебя лечили?

— Меня накололи чем-то, чтоб я спал, чтоб боли не чувствовал. Я три дня проспал у них. Потом встал и ушёл домой.

— Как ты ушёл домой слепой?

— Да очень просто. Я же попал в больницу, которая за Литейным мостом. Я тут всё знаю, каждый камень.

— А как же дорогу переходил?

— Ну, я до перекрёстка дошёл, слышу, что машины одна за другой. У первого перехода попросил людей перевести меня. Потом шёл, цепляясь за ограду моста. Потом был второй перекрёсток, на котором не было людей. Я увидел шевелящееся желтоё пятно — это был пуленепробиваемый фартук постового милиционера. Я понял, что это мент в переднике таком стоит светящемся зелёном. Я подошёл к нему, ощупал его, чувствую, что вот у него и палочка есть.

— И он дал тебе себя ощупать?

— Ну, он удивился, наверное. Но я у него спросил: «Вы мент?». И он мне ответил: «Ну да, я мент. А ты чего, не видишь, да? Вот я сейчас тебя палкой отдубасю — то! Чего тебе надо?». «Я ослеп. Не вижу ничего. Переведи меня, пожалуйста, через дорогу!». И он взял меня за руку и перевёл меня через дорогу. Спросил, может до дому меня довести. Но там то я уж сам справился, сам дошёл…

(((((

Я взяла слепого Влада к себе на диван, пока он не восстановит свои зрачки.

Вместо дня рожденья пришлось весь день писать тексты, потом сидеть в ложе на спектакле 4 часа. Ох уж эти «Три сестры»!

Слепенький Владик отхрюкивался на моём диванчике, мне очень хотелось гостей, подарков, наликёриться и накушаться сластей. А я сидела трезвая, одинокая, во тьме хладной ложи, с хладной своей рожей, передо мной на сцене прыгали хорошенькие три сестры, но с ними нельзя было попрыгать по сцене.

Эти «три сестры» и сватья их Наталья так крутились на сцене, будто из моей души выпрыгнули три грации и сестра их муза Талия, вынулись из души и выпорхнули на сцену, оставив меня опустошённой и скучной в тёмном углу. Вообще сёстры Кутеповы — очень очаровательны, у них такие русские народные красивые лица, беленькие они такие, пушистоволосые, деревенские красавицы с флёром романтизма и городской одухотворённости. Такие хорошенькие женские типы рождаются где-то там, в волжских полях, среди цветущего льна и колышущихся колосьев, такие лица в Питере не бывают.

Театр — это странный вид искусства. На сцену лезут те, кому хочется патологически, чтобы их любило больше человек, чем положено. И вот они красуются и так и сяк, выставляют напоказ свои тела и души, пытаются ухватить за жабры, уцепить, соблазнить, очаровать, обездвижить. Агрессивное искусство. Оно мне так нравилось в подростковом возрасте, в юности! Как пример виртуозного владения своим телом, с которым в том возрасте не знаешь, что делать. Погреться у чужого камелька, подышать чужим жаром и шармом. Но сейчас, в 21 веке — это странно всё. Этот физический контакт, эти живые, не виртуальные белковые тела, которые перед тобой в реальном времени переживают какие-то телесно проявляющиеся страсти. Это очень странно и неловко, стыдно, что они так выкладываются. Это анахронизм какой-то, это цирк со зверями и гладиаторами. Такое искусство должно стоить очень дорого. Оно, кстати, круче, чем балет или опера, так как в опере или балете можно спрятаться за отработанные движения и приёмы. Театр же возможен, только если актёр жаром делится всерьёз, иначе получится пошлость.

В-общем, я заснула на спектакле. Рефлексы сработали. Темно, тепло, мягко, душно и уютно. Я заснула в своей ложе так, что даже захрапела. Я понимала порой, что сплю и всхрапываю, но ничего не могла с собой сделать. Сквозь приподымаемые чудовищным усилием веки я видела хорошеньких Кутеповых как сказочный сон. Я уже стала вытягиваться и искать подушку головой, а ногами нащупывать спинку дивана. Один раз я так сильно захрапела, что сама же себя и пробудила. Словно молния прыснула мне в мозг, я строго посмотрела вокруг себя. Сзади на меня с ужасом смотрела тринадцатилетняя девочка, пришедшая в театр с мамой и увлечённая сценой. Я скрючилась, зажала голову руками, как бы в глубоком сопереживании трём долбанным сёстрам.

В конце гром аплодисментов стряхнул с меня сонный морок, я помчалась домой.

(((((((

Пока меня не было, Влад вдруг почувствовал, что уже стал различать побольше световых пятен и пошёл за сиренью для меня. Когда вернулся — в руках у него были огромные куски оторванных цветущих деревьев — сирень, акация, рябина. Он ползал за железной дорогой, где цветы на кустах — определял по запаху, обращался к местным аборигенам за помощью, чтобы они указали, где есть цветы на ветках. Его «веник», как он его назвал, пришлось поставить в огромное ведро с водой. Кстати, хорошо стоит — цветы распускаются по очереди. Супер! Такого мне ещё никто не дарил!