Молодая Советская республика прилагала все силы для того, чтобы залечить раны, нанесенные гражданской войной и интервенцией. Прошло десять лет после пролетарской революции, а капиталистический мир никак не мог смириться с существованием государства, которым правили коммунисты. Предположение, что Советы прекратят свое существование в результате голода и разрухи, не подтвердилось.

1927 год для нашей страны оказался особенно тяжелым. В укреплении могущества СССР империалистические державы видели угрозу для капиталистической системы и готовились развязать новую мировую войну.

28 февраля в Нанкине чанкайшисты захватили пароход Совторгфлота «Память Ленина». 6 апреля отряд вооруженных китайских солдат и полицейских с ведома и согласия глав дипломатических представительств империалистических держав ворвался на территорию советского полпредства в Пекине и устроил разгром, арестовав при этом 15 советских граждан. В этот же день подобные провокационные налеты были совершены в Шанхае и Тяньцзине.

12 мая в Лондоне произошло нападение на помещение Всероссийского кооперативного акционерного общества «Аркос» и торгпредство. Вскоре Англия порвала дипломатические отношения с СССР.

Правящая верхушка Франции не допускала заключения с Советским Союзом договора о ненападении. Германский посол в Токио Шуберт многозначительно заявил японским журналистам, что в случае необходимости Германия пропустит через свою территорию французские войска.

7 июля в Варшаве английский агент белогвардеец Коверда смертельно ранил советского полпреда П. Л. Войкова.

В сентябре белогвардеец Тройкович проник в здание советского полпредства в Польше и пытался убить поверенного в делах, другой террорист совершил покушение на торгового представителя.

13 декабря в Кантоне были арестованы сотрудники советского консульства Хассис, Макаров, Уколов, Иванов, Попов. На другой день их водили по городу со связанными колючей проволокой руками и, подвергнув зверским пыткам, убили на центральной площади.

15 декабря белокитайцы совершили налет на советское консульство в Ханькоу.

Посланник Великобритании в Китае подстрекал милитариста генерала Чжан Цзо-лина на расправу с советскими представителями, обещая всяческую поддержку в случае войны. Генерал старался оправдать доверие.

17 декабря Советское правительство было вынуждено порвать дипломатические отношения с нанкинским правительством.

Не собиралась отказаться от своих агрессивных намерений и Япония. Новый ее премьер-министр барон Танака Гиити заявил в секретном меморандуме, направленном на утверждение императору: «...под предлогом того, что красная Россия готовится к продвижению на юг, мы прежде всего должны усилить наше постепенное продвижение в районы северной Маньчжурии, захватить таким путем богатейшие ресурсы этого района страны... В программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить мечи с Россией на полях южной Маньчжурии для овладения богатствами северной Маньчжурии...»

Серьезную ставку в своей милитаристской политике агрессивные круги капиталистических стран делали на антисоветское подполье и белогвардейщину, выброшенную за пределы СССР. Английская разведка готовила террористические акты против руководителей Красной Армии. Летом в Москве была арестована группа бывших колчаковских офицеров, которой руководил английский дипломат Уэйт. В их задачу входила организация взрыва в Кремле в момент торжественного собрания. 7 июня в Ленинграде был взорван партийный клуб. 30 человек ранено.

К этому времени начал сколачивать антисоветский блок притихший было атаман Семенов. В мае состоялась встреча Семенова с Танака. Премьер Японии заявил:

— Пока вожди русской эмиграции соперничают и хвалятся друг перед другом своими лозунгами, от них будет мало пользы в борьбе с СССР. Объедините все антисоветские организации в единый центр. Возглавьте его. Когда ваш блок станет реальной угрозой красной России, мы активнее поможем вам не только деньгами, но и оружием. Если ваши войска вдруг окажутся в Никольске-Уссурийском, наши будут рядом...

Оживилось антисоветское подполье на территории Дальнего Востока. Шпионско-диверсионные центры, финансируемые империалистами, готовили мятежи, стремясь создать благоприятную почву для вторжения на советскую землю белогвардейских военных формирований, а с ними и иностранных. Китай стал местом сплетения интересов империалистических держав и удобным плацдармом для нападения на советский Дальний Восток.

В условиях обострившейся классовой борьбы Советское правительство предпринимало все, чтобы сохранить мир.

 

Владивосток. Июнь 1927 г.

По пирсу, заложив руки за спину, прохаживался франтоватый шкипер с «Дамира» Мальков. Чисто выбритое лицо его приняло озабоченное выражение. В двух кабельтовых от берега чадил густым дымом японский сухогруз «Кюсю-мару». Мальков посматривал то в его сторону, то в сторону проулка, где под тенистым тополем стоял милиционер.

Кричали голодными голосами чайки, крутились белоснежной метелью над водой. После вчерашнего шторма шла тяжелая зыбь. Вязкая, мазутной черноты волна лениво, без пены и брызг, чмокала, шипела, почти касаясь ног немногочисленных рыбаков, расположившихся с удочками вдоль причальной стенки. «Дамир» вздымался над пирсом, терся о стенку с такой силой, что плаксиво пищали кранцы. Из камбуза шел запах подгорелого оливкового масла и жареной картошки.

Кок Васюк, воровато озираясь, высыпал за борт очистки. Мальков сразу засек его и погрозил кулаком.

...Возле английского консульства молчаливо стояла толпа: дамы с зонтиками от солнца, рабочие парни, старики и дети, два красноармейца, матрос с греческого судна, группа моряков-индусов. Все они с любопытством глазели на англичан. Молодой милиционер в шлеме и белых перчатках пытался отогнать любопытных:

— Гражданы! Поимейте совесть. Невжель не видали, як уходют иностранцы? Расходысь, расходысь... А ну-ка!..

Толпа чуточку подавалась назад, но расходиться не думала. Из двухэтажного особняка несли чемоданы, ящики, баулы, ковры, настольные лампы, этажерки, матрацы, стулья, кровати, связки книг, диваны... Погрузкой занимались сотрудники консульства, не обращая ни малейшего внимания на толпу.

Кто-то крикнул:

— Долой Чемберлена!

Милиционер забегал глазами, но в другой стороне поддержали:

— Буржуи! Вон из Владивостока!

— Товарищи! — закричал в ответ милиционер, приложив руки к груди. — Да не трогайте вы их. Хай уезжають! Вы их дразните, что ли? Вы меня дразните, А ну, осади назад!

В одной из верхних комнат неторопливо беседовали консул Пайтон и представитель Наркоминдела Песчанский. Пайтон держал пузатый портфель из свиной кожи на двух замках и уныло повторял, уперев взгляд под ноги:

— Они все с ума посходили там... Это все твердолобые, уверяю вас. Господин Чемберлен пошел на поводу. Он еще одумается. — Пайтон что-то еще бормотал так же тихо и виновато, но Песчанский не слушал его. Он смотрел в окно на растущую толпу, боясь, как бы кто чего не выкинул. В циркуляре из Наркоминдела говорилось предельно лаконично и откровенно, что персонал консульства должен быть эвакуирован в доброжелательной обстановке, так сказать, в духе взаимного уважения. Обращалось внимание на возможность провокационных действий со стороны антисоветски настроенных элементов или происков белогвардейской и других иностранных разведок.

Неожиданно и резко зазвонил телефон на подоконнике. Пайтон протянул было руку, но Песчанский перехватил трубку: он имел право сделать это, ибо помещение уже не пользовалось правом экстерриториальности.

— Извините, — любезно произнес Песчанский.

Пайтон сконфузился и отступил.

— Простите...

Сквозь шорох и треск откуда-то издалека донеслось: «Сэр Пайтон? Аллоу... Аллоу...» Песчанский искал, что ответить. Пайтон, вытянув шею, вслушивался с тревожным выражением на лице. Песчанский взглянул на него и сразу решился:

— Who is speaking?

— It’s Aleksandr! Listen to me! Apprehend the subversive activity. Do you hear me well? I don’t hear you well.

— Well, well. Go on speaking. I listen to you very carefully.

— There’s going to be the attempt at your life...

Голос в трубке угас и совсем исчез. Остался шум и треск. Песчанский на всякий случай произнес еще раз «аллоу» и положил трубку на аппарат.

— Это, кажется, из ресторана спрашивали, заказывать вам обед как всегда или иначе? — не моргнув выкрутился он, прямо глядя в глаза консулу и лихорадочно соображая, что предпринять. — О! — спохватился он. — Надо предупредить супругу, сегодня я наконец-то буду обедать дома. Чуть не забыл... — с улыбкой произнес Песчанский, чувствуя, как от напряжения начинает бледнеть. Загородив собой телефон, он назвал номер Карпухина и, услышав его, сказал, придав своему голосу елею: — Дорогая, мне кажется, у нас готовится жаркое. Да, да. Чую запах. Ты знаешь, мой нос никогда не ошибается. — Карпухин недоуменно спросил, кто это дурачится, и Песчанский сказал, хихикая: — Это твой муженек. Песчанский.

До Карпухина дошло, и он с тревогой спросил:

— Ты откуда?

— Я сейчас в кабинете у господина Пайтона. Не волнуйся, милая, здесь нет женщин. Мы мирно беседуем.

— Я тебя правильно понял: готовится что-то?

— Ну не кричи так. Вот именно. — Песчанский обернулся и плутовато подмигнул Пайтону, мол, ну что возьмешь с этих женщин. Везде им мерещатся соперницы.

— Понял тебя, Сергей Иванович. Все. Привет.

Песчанский вытер вспотевший лоб и почувствовал, как наступило облегчение. Облегчение, вероятно, почувствовал и консул. Он тоже вытер лицо платком и, вымученно улыбаясь, сказал, подыскивая слова:

— Господин Песчанский, вы... как это... — он пощелкал пальцами, — очшень предупредительный, да-да, — обрадовался удачно подобранному слову, — очшень предупредительный человек.

Песчанский расхохотался. Глядя на него, не сдержался и консул. Это была нервная разрядка.

— Мне очшень жалко уехать из Советская Россия, — со вздохом произнес Пайтон. — Русский народ очшень кароший народ. Я за то, чтобы наши государства дружили. Я думаю, происходит большой недоразумение, и когда наши правительства... это... — он опять пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово, — поймут друг друга, мы с вами будем... э-э... много хохотать.

Песчанский слушал консула с застывшей полуулыбкой, нагнув голову, как бы давая понять, что он — весь внимание.

— Вы правы, господин Пайтон. Нам надо дружить, а не разжигать ненависть друг к другу. Делить нам нечего, так ведь? А насчет того, чтоб нам похохотать, у нас есть пословица: «Смеется тот, кто смеется последним».

— О! — воскликнул Пайтон. — Вы сказал совершенно удачно!

Положив трубку, Карпухин быстро вызвал Хомутова. Через минуту в кабинете начальника ОГПУ находилась группа в количестве четырех человек, собранных со всех отделов.

— Товарищи, — обратился к ним Карпухин, — как вам известно, сейчас идет эвакуация британского консульства. На долгие разговоры времени абсолютно не имеем. Только что стало известно о готовящемся покушении на консула или его сотрудников. Вы понимаете, это рука врага. — Карпухин посмотрел строго. — И представляете, какой будет резонанс в капиталистическом мире, если террористический акт во Владивостоке все же будет совершен. Во что бы то ни стало мы обязаны предотвратить это гнусное дело. Диверсантов надо найти. Сейчас двое наших товарищей, Губанов и Кержаков, ведут негласную охрану консульства. Но этого мало. У меня все. — Карпухин посмотрел на Хомутова.

Последние вещи были брошены на подводу. Из помещения вышли Пайтон и Песчанский. Песчанский поискал глазами милиционера, поманил его пальцем и, когда тот подбежал, придерживая на ходу шашку, негромко сказал:

— Немедленно уберите толпу.

Произнесено это было таким тоном, что милиционер мигом бросился выполнять приказ. Сам Песчанский шел впереди Пайтона, стараясь прикрыть его собой. До автомобиля оставались считанные шаги. Милиционер теснил толпу. Вот Пайтон остановился перед открытой дверцей черного «кадиллака» и принялся что-то говорить. Песчанский не слушал его, а, сжатый, как пружина, ждал выстрела или гранаты. Нервное напряжение достигло предела, сердце гулко бухало на всю улицу.

В затылок Губанову кто-то тяжело задышал. Он обернулся, увидел незнакомого мужчину, спросил:

— Закурить найдется?

Мужчина с неохотой, не отрывая взгляда от англичан, повесил на локоть авоську, достал пачку папирос «Ира».

— Бери. Губанов закурил.

— Бегут буржуи видал как? Вон сколь барахла накопили.

Мужчина ничего не ответил, толкнул в спину, мол, гляди сам и другим дай. В это время передние надавили на задних, толпа колыхнулась, и Губанова и человека с авоськой оттиснули в проулок.

Губанов увидел, что кроме него и Кержакова здесь уже находились Синеоков, Чубис, Клюквин, Грищенко, Гусляров. «С чего бы это?» — подивился он.

Подошел Клюквин, стал рядом.

— Чего вас сюда понабежало? — спросил Губанов, не глядя на Клюквина.

Клюквин также не глядя, тихо, чтоб никто не слышал, сказал:

— В этой толпе террорист. Ты прикрой на всякий случай, а я поговорю вон с тем дядькой. Суетится что-то много.

— Какой?

— Не оборачивайся. Он только что давал тебе папироску.

Губанов видел, как Клюквин подошел к человеку о авоськой, взял его за локоть и что-то сказал на ухо.

Автомобиль с консулом бесшумно покатился вниз по улице, едва его сняли с тормозов. Следом пошли телеги и грузовик. Губанов на несколько секунд отвлекся. Весь караван скрылся за углом, и тут раздался выстрел. Это скорее было похоже на хлопок ладонями. Человек с сеткой навалился на Клюквина, тот придерживал его, не давая упасть, и крутил головой, не понимая еще, что произошло.

У Хомутова в кабинете сидели все из группы охраны, утирали потные лица руками, кепками.

— Давай по порядку. Начинай, Клюквин.

Клюквин вытер мокрый лоб ладошкой, посмотрел на нее, промокнул о колено.

— Да что тут говорить. Подошел. Говорю, отойдем, мол, в сторонку, дело есть. Он не захотел. Я, это... ну... взял его за локоть и осторожненько повел в стороночку, чтоб никто не заметил. Андрей вон, — Клюквин кивнул в сторону Губанова, — смотрел за нами. Ну, отошли мы подальше, он и спрашивает, а сам прямо-таки дергается весь: чего, мол, тебе надо? Я говорю, ничего. Ну и, это, потребовал документы и что, говорю, в сетке. Вижу, он побелел аж. Я за сетку — и тут кто-то выстрелил. Я, собственно, это, даже не слыхал выстрела. Дядька посунулся на меня, я думаю, чего это он? Держу сетку и его, чтоб не упал. Ну, а потом...

Хомутов перебил...

— Грищенко, продолжай.

— Слышу, сухой такой щелчок, — быстро заговорил Грищенко, с нетерпением дожидавшийся своей очереди. — Как-то сразу в голове мелькнуло: выстрел. Из дамского. У меня был такой. Отобрал в прошлом году на базаре у одного урки. Гляжу, Клюквин чего-то там растопырился с каким-то мужиком. Я сразу сообразил, в чем дело...

— Ты ж у нас самый сообразительный, — похвалил Чубис.

Хомутов постучал карандашом по столу и укоризненно произнес:

— Ну-ну...

Востренькое личико Грищенко покраснело так, что белые брови стали четкими и длинными. Он захлопал ресницами, сконфузился своей бойкости и посмотрел на Хомутова. Тот кивнул:

— Продолжай, не обращай внимания.

Грищенко вздохнул, начал спокойно, но снова зачастил как пулемет:

— Хлопок почудился мне слева. Я круть на месте, а перед моим носом — окно книжного магазина. Значит, стреляли оттуда. Я бегом. А он выскочил через черный ход. Я туда-сюда... Продавцы один туда показывает, другой в обратную сторону. Обежал кругом. Как провалился, паразит.

Некоторое время все молчали, поглядывая на Хомутова. Кержаков лез в карман за кисетом.

— Чего тут растарабаривать. Ухайдокали они своего, чтоб не проболтался. Увидели, что дело табак, и хлопнули. Как только Клюквина пожалели еще.

Все посмотрели на Клюквина.

— Пожалел волк кобылу, — усмехнулся Клюквин. — Просто времени не хватило. Стреляли из дамского браунинга, а им, сами знаете, как надо прицеливаться. Жаль, упустили.

— Зато трофей: фунт динамиту и граната, — сказал Губанов.

Японский пароход дал протяжный утробный гудок, винты его заработали, вспенив за кормой воду. И в это время из каюты выскочил с чемоданом в руке шкипер Мальков.

— А, черт побери этих англичан! — кричал он. — Чемодан забыли.

На японце заметили суету, столпились на корме, и кто-то догадливый сбросил трап. Мальков долго хватал воздух руками, пытаясь уцепиться за деревянную подножку. «Дамир» шел впритирку к борту сухогруза. Наконец Мальков ухватился и быстро, по-обезьяньи взобрался на палубу, перевалился через леера и исчез. Корма опустела. «Дамир» все еще шел рядышком. Кто-то закричал, задрав голову:

— Эй там! Мальков! Валяй назад!

Двое стояли, облокотившись о леера, курили душистые папиросы и плевали в воду, в пенный след парохода. Один из них помахал рукой.

— Где там Мальков, эй!

Суденышко стало отставать, а «Кюсю-мару» наддал и быстро уходил.

— Он убежал, — сказал сиплым голосом кок. — вот сволочь, а?

— Как это он мог убежать? — возразил ему моторист.

— А вот так, — зло произнес матрос. — Сука он, а не Мальков. Ежели он действительно убег, значит, заодно с ними.

— И чемодан его, — вспомнил боцман. — Точно, его. Уголок в краске еще.

Его передразнил кок:

— Уголок... Раззявы, мать вашу перемать. Сколь плавали с контрой, а не раскусили.

Все уставились на моториста, единственного партийца на «Дамире». Моторист сидел на кнехте, потрясенный случившимся, молчал, словно онемел; его лысую макушку припекало солнце.

— Чище воздух будет, — сказал кто-то.

Все согласились.

— Оно, конечно, так, да уж больно обидно получается.

Сухогруз уже бойко выходил в горловину Золотого Рога, разматывая за собой блестящую и зыбкую слюдяную дорожку.

Хомутов побывал у Карпухина, доложил о беседе в отделе.

— Надо искать.

— Будем искать, Иван Савельевич.

— Ищите. — Он выбил из трубки пепел в урну. — Главное, предотвратили политическое преступление. А террористов надо искать. Нет никакого сомнения в том, что теракт готовился заранее. Клюквину объявите благодарность.

Хомутов помялся.

— Иван Савельевич, шкипер сбежал с буксира «Дамир». Англичан доставляли к японскому сухогрузу, он воспользовался этим, за чемоданчик — и был таков.

Карпухин вынул трубку изо рта.

— Что он представлял из себя?

— Да так, пустой человек. Занимался мелкой спекуляцией. Все ему тут не нравилось, всем он был недоволен и вот улучил момент. В Харбине у него якобы двоюродный или троюродный брат.

— Ну и черт с ним. Не переживай.

— Я не переживаю. Дурак, чего с него возьмешь. Потом будет кусать локти, да поздно будет. Я что хотел еще... — Губанов нахмурился. — О Клюквине я хотел попросить. Благодарность, конечно, хорошо... Он заслужил ее...

— Яснее говори, чего ты вокруг да около.

— У него отец парализованный. Может, мы чем-нибудь из продуктов поможем?

Карпухин быстро написал что-то в блокноте, вырвал листок и передал Хомутову:

— Пусть сходит на склад. Там пшено завезли, чумизу и еще что-то.

На другой день на вокзальной площади состоялся митинг. Выступал секретарь горкома партии Мартынов. Он стоял на невысокой трибуне, сколоченной из неструганых досок, — длинный, худой, порывистый в движениях. Начинался дождь, но никто не побежал в укрытие. Голос Мартынова стал жестче:

— ...Они не запугают нас провокациями! Мы пуганые. С семнадцатого года нас пугают, а мы строим новую радостную жизнь. Английское правительство порвало с нами дипломатические отношения, товарищи. Но это не значит, что у нас порвались отношения с английским рабочим классом. Рабочий человек понимает истинную причину провокационного шага буржуазии. Империалисты хотят экономической блокадой задушить свободу. Но это им не удастся. Нас не сломать! — Площадь ответила ему гулом одобрения. — Вчера некоторые из вас, вероятно, были свидетелями того, как английское консульство покидало Владивосток. Скатертью дорожка, как говорится, но пусть знают, мы никому не навязываем своей дружбы силой. В наших товарищей за рубежом стреляют из-за угла, предательски, в спину! А мы не боимся! Мы еще теснее сплачиваем свои ряды в монолит. Да здравствует интернационализм! Над площадью прокатилось мощное «ура». Мартынов говорил о том, что империализм готовит новую мировую войну, использует Китай как плацдарм для нападения на советский Дальний Восток, и что в Китае окопались тысячи белобандитов. Белокитайское правительство содержит их в своих войсках, а контрреволюционные центры из них же готовят диверсионные отряды...

Весь аппарат ГПУ присутствовал на митинге. Дождь лил вовсю, но никто не расходился. После Мартынова выступали рабочие и служащие.

Губанов и Кержаков стояли рядом, плечом к плечу, и жадно слушали ораторов, говоривших порой нескладно, но от всего сердца.

 

Шанхай. Июнь 1927 г.

Плотные, низко нависшие облака всю неделю исходили дождем. Всегда спокойная Хуан-Пу вздулась, смыла окрестные деревни, затопила посевы. Крестьяне на берегу шептали молитвы и били поклоны, прося реку успокоиться. Вода в канале Су Чжау небывало поднялась и грозила затопить улицы. Город утонул в промозглой сырости, исчезли краски, все стало серым и безликим.

Андрэ Лескюр и Полынников встретились на конспиративной квартире, которую Лескюр снимал в Чапэе, одном из районов Шанхая. Полынников передал ему письмо от жены, заставив тут же прочитать. Потом забрал его и, извинившись, бросил в камин. Лескюр смотрел на листок бумаги, который корежило, как живое существо. Листок желтел, набирался черноты, сопротивляясь огню, наконец вспыхнул и тут же превратился в прах.

Полынников тронул плечо Лескюра.

— Ладно, — грубовато произнес. — Что я хотел сказать?.. — Он потер висок, припоминая. — Да. Есть решение о выделении тебе квартиры. С удобствами.

Лескюр молчал, не отрывая сосредоточенного взгляда от камина. Сухое большелобое лицо его в отсветах пламени казалось выточенным из меди.

— Ты что, не рад?

Лескюр думал о том, сколько милых строк, полных грусти и нежности, вот так же, как и эти, сожрало пламя, а сколько еще сожрет... Он не расслышал Полынникова и посмотрел на него вопрошающе.

— Я говорю, квартиру выделили тебе со всеми удобствами. На четвертом этаже, с видом на Амур.

— А... ну спасибо.

— Елена уже знает. Довольна.

— Это хорошо... — тихо произнес Лескюр. — Квартира — это хорошо, — повторил он и опять посмотрел на малиновые угли, источавшие коротенькие язычки пламени.

Сегодня ему исполнилось тридцать пять, и почти десять из них он провел за кордоном, вдалеке от Родины. С семьей встречался редко. Он давно отвык от домашнего уюта, свыкся с гостиницами, с постельным бельем, пахнущим хлоркой, и поэтому никак не отреагировал на сообщение Полынникова об удобствах. Просто-напросто не понял его.

Полынников с озабоченным видом стоял у окна, стряхивая пепел в японскую вазочку, смотрел, как неуклюжий буксир прилагал отчаянные усилия вытянуть на середину канала баржу с орудийными установками на палубе.

— Ну и погодка, — пробормотал со вздохом Полынников, — как перед потопом. — Помолчав, добавил: — Им бы дамбу строить, а они поклоны бьют.

— Знаешь, Сергей Константинович, — Лескюр смежил веки, — порой кажется, я никогда отсюда не вырвусь. В детстве мне часто виделся один и тот же сон: плыву в какой-то пещере на лодке, а пещера все уже и уже, свод опускается, а я все равно гребу вперед, почему-то зная, что назад нет ходу. Меня охватывала такая жуть, что я просыпался и бежал к маме под одеяло. Мама говорила, это у меня от малокровия. — Лескюр замолчал, взял щипцы, поворошил угли, смешав с ними то, что осталось от письма. Поставил щипцы на место. — И вот снова сон этот преследует. Опять какая-то сила толкает меня в каменный мешок. От непонятного страха я начинаю кричать. В детстве я не кричал.

— Нервы все. Мамы нет рядом.

— Да. А ты не язви.

— Не обижайся. Это я просто так. Продержись еще с полгодика. Пришлем замену. Обещаю. — Полынников говорил короткими фразами — манера человека, привыкшего отдавать команды. После каждой фразы он поджимал губы. — Потерпи, Андрей Васильевич. Прошу тебя. — Он сел напротив.

— Не надо уговаривать. В восемнадцатом меня уговорили на Лубянке. А теперь чего меня уговаривать?

— Как дела с Заборовым?

— Пока не имею сведений. Бойчев молчит. Если он молчит, значит, нет ясности.

— Надо форсировать. Прошел месяц, а результата нет.

— Это дома можно накрутить хвоста за неоперативность, — возразил Лескюр. — А тут, увы, — он развел руками, — не только от меня зависит...

Заборов... Заборов... До окончания гражданской войны Леонтий Михайлович Заборов занимал должность помощника генерала Подтягина, военного атташе в Японии. Фактически же являлся резидентом разведки царской армии. В 1922 году оказался в Шанхае, где через пару лет его подобрал Семенов и направил в Харбин, в самое гнездо антисоветской эмиграции, исполнять роль своего политического наблюдателя и советника. Центр ориентировал Лескюра на привлечение Заборова к работе на советскую разведку. Этим занялась харбинская группа во главе с известным скульптором и художником Ванчо Бойчевым. Вскоре Бойчев сообщил, что непосредственным исполнителем задания является Артур Артурович Ростов, который знает Заборова еще по Токио. Лескюр не возражал. Ростов был популярен в Харбине как опытный дантист, имел свою небольшую частную клинику и, хотя разменял уже седьмой десяток, оставался энергичным и деятельным.

С Ростовым получилось очень удачно...

Лескюр подошел к окну. Все так же моросил дождь. Наискосок от окна, по другую сторону улицы, стоял серый «бьюик», в котором сидел Ежи Хшановский, незаменимый помощник Лескюра. Красный язычок сигнала поворота над кабиной находился в вертикальном положении. Значит, все нормально.

— И тем не менее, надо поторопиться, Андрей. Время не ждет. Не получится с ним, будем другой путь искать к гадючнику. Но мне кажется, он согласится. Ведь не дурак же. Соображать должен, что к чему. — Полынников поджал губы. — Если хочешь знать, я его понимаю. Многие годы оторван от народа. Кто там воюет и за что — для него темный лес. Вот и оказался в белогвардейском лагере. Возможно, я в чем-то и не прав, но задание это считай первостепенной важности, потому что от него будет зависеть следующее. Как тебе известно, БРП развило бурную деятельность, направленную на объединение в единый блок всех антисоветских организаций, действующих в Маньчжурии и Китае. — Полынников сжал кулак, показал его Лескюру и начал разжимать пальцы: — Русский общевоинский союз, Союз мушкетеров, Русская фашистская партия, Семеновский союз казаков и прочие. Пока у них шла драчка за седло на белом коне, мы в основном наблюдали и принимали к сведению. Теперь же положение меняется. И главное, глава БРП Косьмин и атаман Семенов по требованию японцев нашли общий язык. Хотя Семенов и надеется на казачество, авторитет его уже не тот. Японцам понравилось БРП, несущее в себе идею объединения. В апреле Семенов и Косьмин имели беседу с Танака. Проект создания белой армии находится в военном министерстве. И наша задача: ни в коем случае не дать им претворить свой план в жизнь. Ни в коем. Вот почему нам нужен Заборов. Он в курсе всех дел. И если нам удастся привлечь его, то... сам понимаешь. И потом, Косьмин в то же время просит у Франции ассигнований на вооружение. Имей это в виду. А Семенов пока ничего об этом не знает.

В 1922 году Семенов, помотавшись по Китаю, обратился к Пуанкаре с просьбой разрешить въезд во Францию. Пуанкаре с готовностью отозвался. Семенов выбрал путь через Канаду. В Ванкувере получил приглашение от вашингтонских властей посетить Соединенные Штаты Америки. В Нью-Йорке ему инкриминировали разбой по отношению к американским предпринимателям в Сибири и на Дальнем Востоке. Свидетелем обвинения выступил генерал Гревс, тот самый, что во время интервенции командовал экспедиционным корпусом. Гревс, не стесняясь в выражениях, поведал суду о тех злодеяниях, которые творились по распоряжению Семенова. Он называл бывшего главкома живодером и вешателем, требовал для него самого строгого наказания. Несмотря на выступление Гревса, всем было понятно, что дело вовсе не в зверстве семеновцев и не за это Семенов попал на скамью американского правосудия. Просто американские дельцы, в гражданскую войну рыскавшие в поисках добычи и ограбленные семеновцами, решили свести счеты за нанесенные им обиды. Одним словом, грабители судили грабителя.

Истратившись на адвокатов и подкуп судей, Семенов вышел сухим из воды и уехал. В Париже, посчитал он, без денег делать ему нечего. Но в Японии ему сойти на берег не разрешили. И только по причине сердечного приступа его сняли в Иокогаме и поместили в госпиталь, расположенный в портовом районе города. Отсюда Семенов обратился за помощью к проживавшему в Токио генералу Подтягину. Тот написал доверенность на имя Заборова, и Заборов снял со счета «Токио Спеши Бэнк» триста тысяч иен золотом из тех денег, которые Семенов в 1918 году вывез из Сибири и депонировал на имя Подтягина. Заборов вручил деньги Семенову, и тот вынужден был вернуться в Китай. И снова заметался. Ему везде мерещились агенты ГПУ, Наконец он осел в Дайрене, приобрел особняк, окружил себя телохранителями.

17 апреля 1927 года, то есть всего три месяца назад, премьер-министр Японии Вакацуки вместе со своим кабинетом подал в отставку. Одним из претендентов на высочайший пост оказался генерал Гиити Танака, старый партнер Семенова по интервенции в России. Но конкурирующая группировка раскопала такой факт из деятельности Танака, который не только явился шлагбаумом перед креслом премьера, но и грозил тюремным заключением. Танака обвиняли в том, что он, будучи военным министром, присвоил два миллиона иен, выделенных на вооружение белогвардейской армии. Чтобы обвинение низвести, требовался авторитетный свидетель, подтвердивший бы честность Танака. И Танака обратился к Семенову. Того доставляют в Токио, и после тайного свидания с Танака Семенов под присягой дает суду показания в пользу будущего премьера. 20 апреля Танака уже формирует новый кабинет. Поэтому не удивительно, что у Семенова с новым премьером сложились довольно теплые отношения...

— Пора приступать к активным действиям, — продолжал между тем Полынников, — смотри, что в мире делается. На нас прут со всех сторон. Хватит стесняться. Пора от обороны переходить в наступление. К чему я тут перед тобой митингую? — остановился Полынников. — Придется отправиться в Харбин тебе самому.

— Понятно, Сергей Константинович. Сделаю все, что в моих силах.

Полынников тепло улыбнулся:

— И чуточку больше. Мы ведь двужильные. Подумай, какую можно найти зацепку для выезда в Харбин. Может, помогут твои «друзья» из французского консульства?

— Думаю, помогут, — ответил Лескюр. — Гастона тоже интересует Братство русской правды.

— Ну, тогда лады. — Полынников вдруг засобирался, посмотрел на часы. — Пиши домой свои приветы.

Что передать, что написать после стольких лет разлуки? Разве можно через кого-то передать все, что чувствуешь и чем живешь? И все же Лескюр вырвал из блокнота листок и торопливо написал: «Милая, родная! Люблю тебя. Обними и поцелуй за меня детей». Подумал и приписал: «Скоро встретимся».

— Не снимешь шапку, обрежу ноги, — кричал Нортон.

— Я лучше себе харакири сделаю, нежели позволю издеваться, — хрипел Менаски. Он стоял спиной к макетам газеты, приколотым кнопками к стене, раскинув руки и задрав черную с проседью бороду, в позе распятого Иисуса.

— Ты пойми, дурья твоя башка, — уговаривал Солтисик, — полоса ведь не резиновая. Куда он поставит объявление?

— Не дамся, — упорствовал Менаски. — Вы меня, негодяи, в штопор вгоняете! — В голосе его слышались слезы. Менаски когда-то служил в авиации, откуда его выгнали за увлечение спиртным.

— Пусть стоит! — махнул Солтисик. — Рисуй новый макет.

— Отчего шум? — поинтересовался Лескюр.

— А вон, уперся как баран, — мотнул головой Нортон, — полсотни строк не дает выкинуть из своего шедевра. Тоже мне титан нашелся. Я резал самого Джека Лондона и только спасибо слышал.

— Врешь ты, — нехотя отозвался Менаски, раскуривая трубку, однако не двигаясь с места.

Солтисик промолчал. Посмотрел в угол комнаты, где на маленькой плитке дребезжал крышкой кофейник.

— Кофе проворонили, раззявы, — проворчал он.

— Крис у себя?

— Где ж ему быть, — отозвался Нортон. — Вчера припер ящик виски. Пока не выдует, не вытащишь.

— Хэллоу, Крис! — приветствовал Лескюр Уолтона, входя в, его кабинет. — Ты, говорят, ящик виски получил?

— Кто тебе наболтал? Бандиты эти? — Уолтон ткнул пальцем в сторону двери. Он сидел на стуле, ноги его в оранжевых туфлях покоились на столе, заваленном гранками.

— Твои ребята скандалят.

— А, пошли они все... — И Уолтон добавил крепкое словцо.

— Что будешь пить? — Крис разгреб бумаги, включил вентилятор и выудил из-под стола бутылку виски,

— Ты же знаешь, на ночь я не пью крепкого.

Уолтон поставил бутылку бургундского:

— Сойдет?

— Сойдет.

— Тогда поехали.

От выпитого медно-красное лицо Криса побурело, он направил вентилятор на себя и вцепился зубами в сигару. Лескюр передал ему записку Гастона.

— На север? Ну что ж, валяй в порт. Там стоит «Леди Гамильтон». Сухогруз. Найди Сидли Грэя, это старший помощник, скажи, мол... Нет, я лучше черкну пару слов. — Уолтон быстро что-то нацарапал на клочке бумаги.

— Только этим индейцам ни слова, не то хай подымут.

— Будь спокоен.

 

Владивосток. Июль 1927 г.

— Отпусти меня, Христом богом прошу...

— Не верю я тебе. Не в порту, так на станции люди могут погибнуть из-за тебя. Ты хоть это понимаешь, али не понимаешь?

— Не буду я...

— Будешь.

— Не буду, — канючил подросток прокуренным голосом, вытирая кулаками глаза.

Сердюк снимал с сушеной корюшки тонкую прозрачную кожицу, отламывал от хребтинки желтое от жира просоленное волокно и с удовольствием жевал. На столе перед ним лежало колесико с детскую ладошку величиной, предмет долгого разговора уполномоченного ОГПУ Сердюка с рано познавшим жизнь мальцом. В последнее время в порту одна за одной пошли аварии. То вдруг кран ломается, то трос лебедки лопается там, где ему еще сто лет бы служить, то вагон сойдет с рельсов. Создавалось впечатление, что поломки — не дело случая, а результат планомерных диверсий. Стране нужна была валюта, на которую за рубежом закупались станки, тракторы. А валюту давал лес. Из-за аварии простаивали бригады грузчиков, иностранные торговые компании писали жалобы в облисполком, грозили разорвать контракты, сыпали штрафами.

В связи с создавшимся положением работали многочисленные общественные комиссии, однако число аварий не уменьшалось.

— Тебе сколько лет? — спрашивал Сердюк, грызя редкими зубами рыбу.

— Двенадцать на пасху стукнуло. Отпусти, дядя... Добром не отпустишь, хуже будет.

— А что будет? — полюбопытствовал Сердюк.

— Потом увидишь, — пообещал подросток, глядя на корюшку и глотая слюну.

— Ах ты щенок, — подскочил Сердюк. — Я в твои годы своим горбом на хлеб зарабатывал. Вагонетки на шахте катал, а ты диверсии устраиваешь? Вредишь, как последняя гадина, родному Советскому государству. — Сердюк быстро взял себя в руки. — Ты мне лучше скажи, кто тебя надоумил на это подлое дело? Только не бреши. Меня все одно не проведешь.

— Я сам! Сам я! — закричал подросток истерично, брякнулся на грязный пол и засучил ногами.

— Хватит! — строго прикрикнул Сердюк, стукнув кулаком. У него своих было трое таких же босяков, и он знал, как с ними вести себя. Намеренно звеня пряжкой, вытягивал узкий брючный ремень. — Дурь буду из тебя вышибать, — предупредил. — Ишь, насобачился... Да меня не проведешь!

Мальчишка притих и всхлипнул:

— Сам жрешь, а у меня со вчерашнего дня в брюхе пусто. На хлеб меняю колесы! Пацаны самокаты делают из них.

— Понятно, — остыл Сердюк, вправляя ремешок обратно.

— Отец есть? — взялся за карандаш. — Мать?

— Нету батьки. Убили беляки... А матка умерла. У тетки живу.

Сердюк задумался, как быть с мальчишкой. То ли отпустить, то ли в детдом?

— Рябухин! — крикнул он и стукнул в дощатую перегородку.

Мальчишка навострил уши. Вошел милиционер Рябухин, а следом за ним охранник Матвей Васьковский с каким-то длинным рыжим парнем.

— Михаил Иваныч, вот привел... — начал было докладывать Васьковский, но Сердюк перебил:

— Возьми мальца. Оформи в детприемник. Да гляди чтоб не убег. — Завернул пяток корюшек в газету. — Покорми его. Чего у тебя? — Он посмотрел на Банковского и перевел взгляд на рыжего парня.

— Так что, Михаил Иваныч, дело тут такое, — замялся Васьковский, — американец это или немец, черт его поймет. В общем, вот. — Он поставил перед Сердюком маленький чемоданчик, в который могла войти пара буханок хлеба. Чемоданчик оказался не по размеру тяжелым, — С парохода он. Который вчера пришел из Японии. Как это... «Жорж Вашингтон». Да вы поглядите, что в нем. Садись, — указал Васьковский рыжему на стул, — в ногах правды нету. Сейчас разберутся с тобой по закону.

Сердюк осторожно открыл чемоданчик и вылупил глаза: чемодан был наполнен пачками червонцев, крест-накрест скрепленными полосками бумаги.

— Ни хрена себе... — только и смог вымолвить Сердюк.

Рыжий забеспокоился, вскочил, что-то залопотал, налегая на «р». Васьковский бесцеремонно потянул его за полу куртки.

— Не шебаршись. Сказано, разберутся, так разберутся, что ты из себя за гусь.

— И где ты его изловил?

— А я его не ловил, — заулыбался щербатым ртом Васьковский, — он сам поймался. Стою это я у проходной, как и полагается. Приглядываюсь к тому-сему. А сам, это самое... Приспичило, вытерпу нету, гляжу, куда пристроиться, а народ идет и идет. Пост же.

— Ты короче, — нетерпеливо перебил Сердюк, удивляясь про себя: «Вот тебе и Васьковский! Все считают его за дурачка, а он вон что отчибучил...»

— Ну, идут люди. А потом вот этот, — он доброжелательно поглядел на рыжего, — топает, значит, помахивает чемоданчиком. А я чо-то прилип глазом к нему. Будто нутро чуяло. А он вдруг подскользнулся — и хрясь! Чемоданчик в сторону. А из него как брызнет вот энто добро... Ну, я его за ж... извиняюсь, за шкирку — и к тебе. Вот он, красавец, полюбуйся. — Васьковский опять щербато и добро улыбнулся.

Такого с Сердюком еще не случалось, чтобы вот так сразу — и целая гора денег. И он малость подрастерялся. Рыжий воспользовался паузой, прижав ладони к груди, залопотал:

— Их бин... как это... русськи... мат-ряк.

— Матрос, что ль? — переспросил Сердюк Банковского.

— Наверное, моряк.

— О, есть да! — обрадовался рыжий. — Майн нэйм Ханс Ранке. Их лив Хамбург унд Шанхай. Рот фронт! — неожиданно вскинул кулак.

— Чего это он? — забеспокоился Сердюк. — Ты сбегай поищи, кто балакает по-ихнему. К таможенникам забеги.

Васьковский едва выскочил за дверь, тут же вернулся. Привел переводчика таможни Воротникова.

— Ты спроси у него, кто он и чего ему надо у нас и почему он с такой деньгой.

Воротников увидел гору дензнаков, как-то съежился, побледнел и перевел взгляд на рыжего.

— Ты чего, товарищ Воротников? — обеспокоился его видом Сердюк. — Голова кругом пошла? Вот и у меня тоже.

Инспектор облизал сухие губы.

— Тут закружится. Столько денег.

— Давай спроси, кто он и все прочее.

Воротников спросил.

— Говорит, он немец, матрос с «Джорджа Вашингтона», который зафрахтовали китайцы. Живет в Гамбурге. А откуда деньги? — Повернулся к рыжему. — Говорит, в Дайрене один русский за вознаграждение попросил передать этот чемоданчик для бедного родственника во Владивостоке. Вот и все. Да, говорит, что в чемоданчик не заглядывал и потому не знал, что в нем.

— А кто тот русский?

— Говорит, не знает.

Васьковский слушал с открытым ртом.

— Во дает, а? А еще рот фронт! Контра он международная, вот кто. По морде вижу. Интервент проклятый.

— Переведи ему, Воротников. Да не бойся его. Чего ты дрожишь? Переведи, значитца, так... Мол, он, — указал пальцем на рыжего, — находится в данное время, — Сердюк построжал взглядом, — у уполномоченного ОГПУ. Переводи, переводи. У нас принято говорить только откровенно. Перевел? Дальше. По закону я вынужден задержать его и передать по инстанции. Васьковский, бери бумагу. Составляй протокол.

Рыжий вскочил, быстро начал что-то говорить, обращаясь то к Воротникову, то к Сердюку, беспокойно бегая глазами.

— Пиши, Васьковский, и не слухай его.

— Он говорит, что семья рабочая, бедная. Он очень уважает русскую революцию и не хочет русским зла. Он готов искупить вину, если виноват в чем-то, но не надо его арестовывать. Тогда он лишится работы, и семья помрет с голоду.

— На чувствительность бьет, зараза, — прокомментировал Васьковский, — так и запишем. Вон ряшку какую отъел. Ежели мои голодуют, дак я четвертую дырку в ремне провертел. А не ворую и не вожу деньги за кордон.

Воротников как загипнотизированный смотрел на чемоданчик и утирал пальцем с верхней губы пот. Затем с трудом оторвался от уложенных рядами пачек, метнул взгляд на немца:

— Вы действительно не знаете того человека, кому должны передать деньги?

— Клянусь матерью. Я не знал, что все так обернется. Поверьте мне.

С улицы послышался галдеж. Сердюк выглянул. Возле таможни собралась порядочная толпа матросов с «Вашингтона», все рослые, как на подбор. Они что-то кричали, размахивали кулаками. Кто-то их не пускал в помещение.

— Васьковский, ты позвони Хомутову по два тринадцать. Скажи, мол, так и так, пусть выручают. Тут целая банда собралась.

Сердюк выскочил на крыльцо.

— Чего гвалт подняли? — гаркнул он и поднял руки, призывая к вниманию. — Ранке задержан с контрабандой! Понимай? Контрабанда. Валюта! — разъяснял Сердюк, ломая язык, думая, что так он станет понятнее. — Как разберемся, так и отпустим. Ферштейн? Р-разойдись!

Матросы опять загалдели. Особенно старался коренастый с закатанными по локоть рукавами.

Сердюк, выведенный из себя, крикнул Рябухину:

— Возьми-ка того лупоглазого, — и указал пальцем. Коренастый исчез в толпе, и тут, сигналя клаксоном, подкатил автомобиль, из которого на ходу выскочил Хомутов. Сердюк приложил ладонь к козырьку кепки, коротко изложил суть дела: — Орут, требуют освободить. А рази ж можно?

Хомутов сдвинул на затылок фуражку.

— Ахтунг! Ахтунг! — начал он на немецком. — Ваш товарищ задержан за то, что хотел передать крупную сумму советских денег государственным преступникам. Задержан Ранке по советскому закону. Прошу очистить территорию.

— Интересное дело, — докладывал Хомутов начальнику ОГПУ Карпухину, — того, кому он должен передать чемоданчик, не знает. Вчера утром бросил открытку «до востребования» на имя Петрова. По памяти нарисовал, что на открытке. Вот. — Хомутов положил на стол квадрат ватмана, на котором в сочных тонах изображены пальмы и обезьяны.

— Неплохой художник, а?

— Сегодня в шестнадцать двадцать Ранке должен был стоять у ресторана «Аквариум» и ждать гражданина, который предложит часы с боем. Вот и все.

— Не густо, — подосадовал Карпухин.

— Да ничего вроде. Полмиллиона в казну тоже что-то значит. Думаю, Ранке действительно попался на желании подзаработать. Не знаю, как у него там с происхождением, но на допросе ведет себя, на мой взгляд, чистосердечно. И плачет.

— Все они плачут, как попадутся.

— Консулу сообщать, или подождем?

— Вот что. Пошли кого-нибудь на почтамт, может, на выдаче вспомнят, кто получил открытку. Ранке дай пустой чемоданчик, и пусть топает к «Аквариуму».

— А если попадутся его дружки — скандалисты с «Джорджа»?

Карпухин задумался.

— Не должны. «Аквариум» далеко. Иностранцы там не бывают. На всякий случай возьмите автомобиль и людей, вон Борцов поможет. Если что — ходу назад. А я переговорю с милицией, чтоб подстраховать вас. Поздновато, конечно, но чем черт не шутит. Упускать такую возможность...

— Ничего из этой затеи не выйдет, — усомнился начальник экономического отдела Борцов. — В порту только и разговоров об этом инциденте.

— Получится не получится, — раздраженно перебил Карпухин, — выполняйте. Все использовать надо, У них тоже не семь пядей во лбу.

Главпочтамтом занялся Грищенко. Он выяснил, что открытку с текстом: «Милый Серж, 12 июля я уезжаю. Верни Луковицу. Взамен на старом месте получишь долг. Передаст его «Джордж». Навеки твоя Анна» — получил гражданин Петров по профсоюзному билету. Его приметы: лет сорока, в кепке с клапанами, в зеленом френче и темных очках. Вот и все, что удалось узнать Грищенко.

Немец простоял у «Аквариума» до половины десятого. К нему никто не подошел.

— Ищи теперь ветра в поле, — сказал Клюквин, который был с Ранке. — Петровых в городе пруд пруди. И все члены профсоюза.

Как Карпухин и ожидал, первым позвонил Песчанский. Он сказал, что к нему обратился германский консул фон Рейнлих и требует освободить какого-то Ранке.

Карпухин изложил ему суть дела.

— Передай, как разберемся, так и освободим. Сколько понадобится времени? Не знаю. Не могу сказать.

Второй звонок был из губкома партии. Там тоже уже знали о случае в порту и требовали ясности.

— Рейнлих шум подымает? Ну и пусть подымает. Дайте мне разобраться, в конце концов! Пусть у себя порядок наводит. Читал, что в газетах пишут? Фашисты в Германии пустили под откос экспресс «Берлин — Гамбург». Вот пусть там и наводит порядок, а в наши дела не суется.

Весь следующий день группа во главе с Клюквиным занималась мартышкиным трудом, как выразился самый молодой из оперативных работников. Петровых нашли восемьдесят семь человек, и все они оказались вне подозрений. На этом круг замкнулся, и Карпухин дал команду сообщить фон Рейнлиху о задержании его соотечественника.

На встречу с дипломатом пригласили Карпухина. Рейнлих явился в сопровождении собственного переводчика, когда все уже собрались в кабинете Песчанского. Холодно кивнув напомаженной головой, он начал с того, что заявил протест против произвола ОГПУ по отношению к германскому матросу Ранке,

— Я вынужден поставить свое правительство в известность об этом вопиющем случае. Наши государства дружественны, и случай с господином Ранке ложится черным пятном на наши отношения... Должен напомнить, другие в подобных ситуациях поступают с вами жестче.

Все молча выслушали консула. Из присутствующих Рейнлих знал только Песчанского и потому через монокль смотрел на него. Песчанский взял со стола лист бумаги с собственноручными показаниями Ханса Ранке.

— Господин консул, факт с подданным Германии матросом Ранке очень неприятен не только вам, но и нам. Мы, как вы заявили, являемся дружественными державами и делаем все, чтобы не омрачать наши отношения. Но в данном случае органы ОГПУ поступили в соответствии с советскими законами. Ханс Ранке пытался выполнить поручение антисоветского белогвардейского центра, находящегося в Китае. Ему поручили передать крупную сумму денег в советской валюте некоему гражданину. Это бона фиде подтверждает письменно и сам Ранке. Факт прискорбный, но факт. Можете ознакомиться с его показаниями. — С этими словами Песчанский передал Рейнлиху листок.

Консул долго вчитывался в него.

— Я надеюсь, — обратился он к Песчанскому, — что к господину Ранке не применялись физические меры воздействия.

Песчанский посмотрел на Карпухина, который при этих словах от шеи начал заливаться краской.

— Здесь находится начальник Приморского губернского отдела объединенного Государственного политического управления товарищ Карпухин.

— Мы не мараем свою пролетарскую совесть и честь подлыми приемами, которыми пользуется контрразведка капиталистических стран, — чеканил каждое слово Карпухин, уперев сжатые кулаки в стол. — И ваш вопрос я и мои коллеги считаем бестактным.

Рейнлих смешался.

— Прошу извинить, если я не так выразился.

Ему никто не ответил.

— Я могу встретиться с господином Ранке?

— Такая возможность вам будет предоставлена немедленно, — ответил Карпухин. — Ранке мы больше не задерживаем.

Песчанский и Карпухин стояли у окна и смотрели, как немцы усаживаются в автомобиль. Проводив их взглядом, Песчанский сказал:

— Никуда и никакому правительству он не будет сообщать. Не тот случай. В отчет для МИДа, конечно, вставит. А тебе бы следовало сразу же поставить меня в известность.

Карпухин дрожащими пальцами набивал трубку.

— Не мог я этого сделать. Если начну по каждому случаю трезвонить и перелагать свои обязанности на других, тогда гнать меня надо отсюда.

— Ну ладно, ладно... — сдался Песчанский. — В твои обязанности не вмешиваюсь. Это я к тому, что Рейнлих мог и не поднимать тарарам, если бы знал что к чему.

— Ты слышал, на что он намекал? Мол, другие государства...

— Это он имел в виду разрыв с Англией.

— Да хоть с чертом! Спекулирует, каналья.

Впереди у Карпухина предстояли не менее веселые встречи с консулами Японии и Китая. Сейчас КРО занимался их верноподданными. Одного прихватили в районе военного аэродрома на Второй Речке. Он оказался офицером разведки генштаба. Китаец на фоне военных судов фотографировал военморов. И тоже оказался ни много ни мало — майором. Карпухин хотел было сказать об этом Песчанскому просто так, мол, немцы не первые и не последние, но передумал.

Пятьсот тысяч сдали в Государственный банк. А через сорок минут позвонил заведующий банком и сообщил, что все пятьсот тысяч... фальшивые. Карпухин не поверил и послал в банк Борцова. Вернулся тот скоро и принес с собой одну из злополучных пачек.

— Это на память дали. Говорят, чтоб учились отличать фальшивые от настоящих.

Карпухин долго разглядывал червонцы на свет и через лупу. Потом каким-то бесцветным голосом произнес:

— И не отличишь ведь. Только герб не научились подделывать. Что ж, впредь наука... А я уже Хабаровску сообщил, мол, вернули казне полмиллиона. Ну ладно. — Он собрал купюры и запер в сейф. — Ты думаешь, для чего они?

— Ясное дело, подорвать цену настоящему советскому рублю.

— Вот именно.

 

Харбин. Июль 1927 г.

— «Из Шанхая ожидайте прибытия резидента советской разведки. Соболь». — Зачитав сообщение, начальник разведки БРП Бордухаров перевел взгляд блекло-холодных глаз на стену, где висела скверно написанная маслом картина, изображавшая Николая II среди генералов на русско-германском фронте. Взгляд Бордухарова потяжелел. Он осторожно положил перед собой листок бумаги с машинописным текстом, снял очки и полез в карман за кусочком фланели. Дзасохов ждал, пока генерал протрет стекла, надеясь что-то еще услышать от него. Но Бордухаров молчал, близоруко щуря налившиеся влагой глаза.

— А дальше? — напомнил Дзасохов, быстро моргая и по своей всегдашней неряшливости сбивая ногтем пепел на пол.

— Все. К сожалению, все. — Бордухаров потрогал большой белой рукой бронзового орла на чернильнице.

— Не густо, — разочарованно произнес Дзасохов и опять стряхнул на ковер пепел. — Из Шанхая каждый день народ пачками прибывает. — Щуря от дыма и без того узкие, калмыцкие глаза, он продолжал скептически:— Конечно, Соболю за такую информацию надо посередь Харбина сварганить часовню, но... как же мы будем искать этого резидента? Кто он? Его портрет... Не знаю, не знаю, Вадим Сергеевич... Я, конечно, далек от мысли, что Соболь работает под диктовку своих коллег чекистов, но мог бы чуточку подробнее информировать. А так... Хватать всех подряд и делать свирепые глаза: «Ты р-резидент ЧК?» Увольте, Вадим Сергеевич. Я так не могу, — скрестил на груди руки. — Зацепиться не за что. Да и не в России мы.

Бордухаров досадливо покрутил головой.

— Допустим, из Шанхая прибывает очень мало. Железнодорожной связи нет? Нет. Значит, остается море. А морем Дайрен не миновать. Правильно я мыслю? Значит, в первую очередь свяжитесь с Дайреном. Пусть возьмут под контроль всех новоприбывших и прибывающих пассажиров с юга.

Дзасохов мысленно согласился с ним.

— Может, Бульдога послать?

Бордухаров скорчил гримасу:

— Какого Бульдога?

— Это у Щекова кличка такая.

— Не надо, — категорически отказался Бордухаров. — Опять в какую-нибудь историю попадет. Хватит с меня его самодеятельности. Да и время потеряем. Пока то-се...

— Ну как хотите, Вадим Сергеевич. Щеков как раз пригодился бы там.

— Используйте здесь. Только не приведи бог, чтоб пронюхали японцы или китайцы. Перебегут дорогу. Поняли меня?

— Понял, как не понять, — вздохнул Дзасохов и стряхнул пепел на пол.

— Вы всегда придете вот так, нагадите, — уже раздраженно произнес Бордухаров и поднялся из-за стола, Дзасохов подобрал ноги.

Оба знали, что Щеков не работает ни на японцев, ни на китайцев, а вот не кто иной, как сам Дзасохов, является давним японским агентом. Говоря о Щекове, Бордухаров имел в виду именно Дзасохова. И тот понял намек, но постарался скрыть это.

— Он не дурак, — сказал Дзасохов. — Он знает, когда надо молчать. А представляете, если возьмем советского резидента? Ли Бо лопнет от зависти.

С начальником китайской жандармерии генералом Ли Бо у Бордухарова давно не ладилось. Они тихо ненавидели друг друга и по возможности делали один другому пакости.

— Господь с ним, — отмахнулся Бордухаров и косолапя заходил по комнате. — В мелочах мы грыземся, а в главном едины. Как-никак, а китайцы нам помогают. Что уж тут говорить...

— Да, да, — согласился Дзасохов.

 

Дайрен. Июль 1927 г.

Хшановский уехал утренним поездом. Лескюр взял билет на вечерний. У билетных касс железнодорожного вокзала ему показалось, что за ним наблюдают. За многие годы, проведенные во враждебном лагере, он так и не смог привыкнуть к слежке и постоянно, днем и ночью, где бы ни находился, почти физически — затылком, спиной — ощущал на себе чужой взгляд. И даже когда был уверен, что никто за ним не наблюдает. Ему казалось, что взгляд этот навсегда прилип, ни смыть его, ни отодрать невозможно.

В центре Лескюр сел в трамвай. Потом взял рикшу. Возле здания китайской судоходной компании, занятого под японскую военную миссию, отпустил рикшу и смешался с толпой. И тут окончательно убедился, что его тщательно опекают двое: пожилой китаец в грязной соломенной шляпе и европеец с черными, словно приклеенными усиками.

Лескюр был не столько обеспокоен, сколько озадачен. Он старался найти причины интереса контрразведки к своей персоне. Искал их и не мог найти. Шанхай? Не должно. Может, что с Полынниковым? Но Хшановский проторчал на пристани до отхода судна. Если все же Шанхай, то почему позволили его покинуть, а не взяли там же? Для того, чтобы выявить связи? Тогда почему прицепились в Дайрене, а не ждут в Харбине? И потом, чем объяснить, что слежка началась через несколько часов после прибытия парохода? Хшановский уехал спокойно.

Нет, тут что-то не то. А что, если это кемпетай? У японцев своя тактика в наблюдении. Если они цепляются, то мертвой хваткой, ни на шаг не отпуская жертву. Ходят за ней по пятам, в открытую, давят на психику, гонят, как зайца по кругу. Человек со слабыми нервами начинает метаться, допускает просчеты и в результате окончательно попадается или не выдерживает и является сам.

«Если японцы, — холодно и спокойно соображал Лескюр, — это, конечно, плохо. Они черт-те что могут инкриминировать. Найдут тысячи причин для задержания. Их власть... Если китайцы, тут еще можно повоевать. В крайнем случае обратиться за помощью к тем же японцам. А если белогвардейская контрразведка, то... хуже не придумаешь. Эти могут пойти на всякую пакость». Он мысленно обшарил свои карманы, портфель, в котором, кроме деловых бумаг, ничего не было, выбрался из толпы, поманил рикшу, сел не торопясь. Европеец с усиками тоже взял рикшу. Китаец бежал за Лескюром по проезжей части вдоль тротуара.

В одном Лескюр был уверен: ведут его не китайцы. В Дайрене они не имеют политической полиции. Значит, или японцы, или белогвардейцы. Как узнать? В начале своей работы в разведке, окажись он в аналогичной ситуации, пожалуй, не нашел бы выхода.

В девять вечера начальник военной миссии генерал-лейтенант Тацуэ Камагава выезжал на автомобиле из своей резиденции во дворце Ниншоугун, уменьшенной копии пекинского дворца, и в сопровождении охраны направлялся в парк Судзусий, где стоял памятник японским солдатам, погибшим в войне с китайцами. Там он совершал церемонию памяти и возвращался обратно. Лескюр рассчитывал проскочить цепь пехотинцев, державших в кольце весь путь следования Камагава, и если его преследователи осмелятся увязаться за ним, значит, это японская контрразведка. Если нет, — белогвардейская. Расчет был прост.

Как и предполагал Лескюр, солдаты уже стояли, растянувшись цепочкой, саженей в тридцати друг от друга. Рикша замедлил бег, но Лескюр ткнул его меж лопаток бамбуком, и китаец, зажмурив от страха глаза, ринулся в просвет между охраной. Солдаты растерялись. Лескюр оглянулся. Его преследователи остановились на приличном расстоянии, не решаясь приблизиться к цепи. Следом, придерживая шашку и что-то крича, бежал унтер-офицер. Лескюр сделал знак рикше поворачивать обратно. Теперь он не сомневался, что преследуют его белогвардейцы. Оставалось выяснить: это дело случая или результат какой-то его ошибки?

Лескюр не торопил рикшу. Поза у Лескюра такая, будто он не знает, как убить оставшееся до отъезда время. В славянских рядах торгового центра он велел рикше ждать, хотя вокруг немало жаждущих подзаработать. Лескюру понравился быстроногий, понятливый китаец.

В баре «Кассандра» гремела музыка. Полуголые китаянки, совсем еще девочки, исполняли какой-то ритуальный, с плавными телодвижениями, танец в масках. Проходя через зал, в углу, возле музыкального ящика, Лескюр сразу увидел Арияма Буцуэ, одного из своих японских помощников. Буцуэ держал дымящуюся сигарету и помешивал в стакане коктейль. Свободное место оказалось рядом с пожилым японцем, увлеченным созерцанием танца. Лескюр заказал сладкого вина и закурил. Агент топтался у входа, Лескюр видел его через стеклянную стену. Попытался поймать взгляд Буцуэ, но тот не поднимал головы, и он переключился на китаянок. Их танец напоминал японский культовый харагакари, который Лескюру довелось видеть в одном из храмов префектуры Сидзуока, неподалеку от Токио. Только там его исполняли японки в красочных кимоно и с красными палками в руках.

Наконец взгляды разведчиков скрестились. Глаза Буцуэ вспыхнули, но Лескюр взял из стаканчика бумажную салфетку и трижды промокнул губы. Арияма некоторое время сидел неподвижно, потом поднялся и пошел к выходу. Он задел столик, за которым сидел Лескюр, ваза с цветами упала. Сосед Лескюра зашипел: «Куссэмоно...» В этот же момент Лескюр обнаружил у себя на коленях комочек бумаги и положил на него ладонь. Еще три-четыре минуты наблюдал за кривляющимися танцовщицами, допил вино и вышел. К нему кинулись зазывалы пассажиров, но он, не обращая на них внимания, направился к своему китайцу. Тот бросил горделивый взгляд на неудачливых коллег и с поклоном подал бамбуковый хлыст.

В вагоне Лескюр встретился с английским журналистом Джоном Кимберли, который совершил путешествие из Шанхая и которого Лескюр немного знал по клубу автомобильных гонщиков. Джон подвел его к окну:

— Видите тех джентльменов, что стоят на перроне, уткнув носы в газеты? Они только делают вид, что читают. — Он брезгливо сморщился: — Весь день бегали за мной как собаки.

Лескюр рассмеялся.

— Мы с вами стали жертвами тотальной слежки,

— Боюсь, не только мы с вами, — уточнил Кимберли.

В туалетной комнате Лескюр, с трудом разбирая почерк Буцуэ, прочитал: «24 июля в Токио состоится закрытая конференция дипломатов и генштабистов, на которой будет принят совершенно секретный меморандум: план готовящейся агрессии на страны Азии, СССР, и США. После этого премьер Танака представит меморандум на утверждение императору».

Несмотря на ценную информацию, Лескюр не мор без досады вспоминать сцену в баре. Буцуэ принял сигнал опасности и все же пошел на риск. Такого с ним еще не бывало.

Прочел дальше: «БРП стало известно, что из Шанхая в Харбин прибывает резидент советской разведки». Так вот почему Арияма спешил...

Ой тщательно, на мелкие кусочки, порвал бумагу, растер ее и бросил в унитаз. Для верности смыл водой.

В Дайрене Буцуэ представлял солидную компанию «Хитати коки», производящую оружие, был вхож в кабинеты японских министерств. Информации его можно верить.

 

Харбин. Июль 1927 г.

Хшановский встретил Лескюра на вокзале и повез в отель «Модерн», в котором тот всегда останавливался, когда бывал в Харбине. По дороге Ежи хвалился приобретенным пятиместным автомобилем немецкого производства. Несмотря на неказистый вид, лимузин имел новый фордовский мотор, хорошо брал с места, работал почти бесшумно и развивал неплохую скорость.

— В Дайрене белогвардейцы с ума посходили. Ищут резидента советской разведки, — сказал Лескюр, глядя на знакомые улицы города. Хшановский затормозил на перекрестке, давая дорогу похоронной процессии. — Кого хоронят?

— Парнишку. Сына хозяев нашей гостиницы. Приехал из Парижа, учился там музыке. Как-то ушел и не вернулся домой. А потом отцу прислали письмо: если не даст выкуп в миллион долларов, то убьют сына, Тот заявил в полицию. Искали. Не нашли. В отместку прислали ухо парнишки. В общем, нашла коса на камень. Отец отказался давать выкуп, ну и нашел труп сына. — Хшановский надвинул козырек кепки на глаза, наблюдал за процессией. — Жуткая история. Ну и как, нашли резидента? — напомнил он, включая сцепление.

— Ищут. Они взяли под наблюдение всех, кто прибыл из Шанхая. Думаю, и здесь не оставят в покое. Так что имейте в виду.

В тот же день Лескюр у себя в отеле встретился с председателем БРП Косьминым. Генерал коротко обрисовал положение дел в БРП и сразу завел разговор о деньгах.

— Простите, Александр Иванович, — перебил его Лескюр. — Ваша организация монархическая, как же вы с эсерами ладите? Ярые сторонники монархии — и социал-революционеры... Может, я чего-то не понимаю в русской революции, но чувствую какую-то кашу.

Косьмин снисходительно усмехнулся, тронул согнутым пальцем коротенькую щеточку усов.

— А вам и не понять. Куда уж вам, французам, понять нас, русских. Вы вот до сих пор не разобрались, кто победил в двенадцатом году Наполеона, мороз или стратегия Кутузова? Конечно, нас понять нелегко, особенно когда мы сами себя понимаем с трудом. — Он протяжно вздохнул, как человек, уставший от полуосторожных разговоров. — А тут понимать надо просто. У большевиков лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», вот и у нас такой же лозунг. Только без пролетариев. Хотя, если смотреть правде в глаза, мы сами уже превратились в пролетариев. Вот так-с, мсье Лескюр. Только объединив всех противников большевизма, мы станем действительно силой. А для этого нужны деньги. Голыми словами в наше время никого не убедишь. Вот потому-то я и вынужден был обратиться к вашей стране.

— А японцы?

— Что японцы? Они и без приглашения при желании отхватят от России кусок. А вы красной России боитесь. Вам надо приглашение. Вы народ деликатный. — Косьмин говорил с легкой иронией, зло усмехаясь. — Я понимаю, — продолжал он, — вам хочется иметь гарантии. Скользкое это дело — возвращать власть монарху. Куда проще колонизировать Китай. Тут совсем просто: натравил одного генерала на другого, поставил у берега корабли с пушками — и греби добро лопатой. А сунется кто — по морде, по морде... Гарантий дать не могу, — сказал он вдруг жестко и резко. — И никто вам не даст их, когда вопрос будет касаться России. Возьмем власть — тогда пожалуйста. Будут вам и концессии, будут вам и монополии или еще чего там.

— Понятно. Хотя не совсем. Ну, а в настоящее время на что вы опираетесь?

— На штыки, — коротко ответил Косьмин и сквозь дым посмотрел на собеседника. — На штыки, — повторил. — Хотите, покажу? Как у, нас говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Неподалеку от границы дислоцируется один из наших отрядов, готовый по первому сигналу начать боевые действия. Это я к тому, чтоб вы где надо могли доложить.

Лескюр согласился:

— Если вы нашли общий язык с эсерами, то с генералом Семеновым, как говорится, сам бог велел.

— Видите ли... Семенов — диктатор. Россию он видит во власти военной диктатуры. Это, как вы понимаете, несколько вразрез идет с нашей программой. Он по старинке считает, что удержит власть на казацкой нагайке. А мы говорим: и на монархии. Тут, если подумать, есть некоторая разница.

— Значит, наполовину ваши интересы совпадают. Семенов сейчас на виду у японцев, и этим, надо думать, вы воспользуетесь.

— Относительно японцев я уже говорил, а что касается Григория Михайловича, то с ним у нас, можно сказать, уже налажены добрые отношения, несмотря на разницу в программах. После неудачного путешествия в Париж он начал соображать. Не во всем, правда, но сдвиг уже есть. Не обошлось, конечно, без помощи из-за океана. Японцы давно поняли: пока мы тут будем делить престол, толку не будет. Залог нашего успеха — объединение. Не хотелось бы зависеть от японцев, но коли вы не поможете нам, то придется их брать в партнеры. Я заметил, как вас передернуло, когда я сказал о штыках. Что делать, господин Лескюр... И монархия, и республика, включая вашу, тоже не чураются штыков.

— А метод убеждения?

— Ха-ха...

— В таком случае, как же большевикам удалось поднять против монархии народ?

Косьмин вдавил сигаретку в пепельницу, пробежал пальцами по пуговицам:

— Большевики пошли на величайшую ложь. Она заворожила остальные умы всеобщим благосостоянием в будущем. Так сказать, дали иллюзию счастья. — Косьмин резко подался к Лескюру, крахмальный воротничок белой сорочки врезался в шею, лицо его при этом покраснело. — Вам когда-нибудь приходилось бывать в харбинских опиекурильнях? Зрелище, сказать вам, жуткое. Туда идут за клубком ядовитого, но приносящего иллюзорное счастье дыма. Такое же счастье несет с собой и большевизм. — Он откинулся на спинку дивана. — Величайший обман.

Лескюру расхотелось говорить. Вскоре они распрощались, договорившись о новой встрече, чтобы побывать в приграничном городке Линьсяне, а точнее, на хуторе казака Мамонтова: там формировались белые отряды. Уже у двери Косьмин задержался:

— Внутренне вы критически относитесь к нашей программе. Это оттого, что республиканские идеи впитаны вами, как и всеми французами, с молоком матери. Надеюсь, в другой раз лучше будем понимать друг друга.

Оставшись один, Лескюр мысленно восстановил весь разговор с Косьминым и признался сам себе, что прошел он впустую. Попытки заставить Косьмина сказать что-то конкретное о связи с японцами ни к чему не привели. Косьмин уходил от прямого ответа, выскальзывал из расставленных ловушек с опытностью старой лисы.

Разгоняя саднящую боль в голове, постукивая ребром ладони по затылку, он думал, что в плутнях белогвардейской эмиграции не так-то просто будет разобраться и найти те слабые звенья, по которым надо ударить, чтоб вся цепь рассыпалась. И, конечно, прав Полынников, считая вопрос с Заборовым первостепенным делом. Не исключено, что именно от него и придется плясать.

— Они нас обошли со всех сторон, — пожаловался Хшановский. — С Бойчевым встретиться не удалось.

— Ну, спасибо.

Хшановский обиделся.

Лескюр считал, что если он на пару дней уедет с Косьминым, то за собой потянет и какие-то силы бордухаровской наружки. Значит, Хшановскому станет легче. Ежи на это пожал плечами:

— Если они меня ни во что не ставят. — И с чувством добавил: — Пся крев, Дитерихс приезжает.

— Зачем? — рассеянно спросил Лескюр.

— Вероятно, на случку с местной верхушкой. Газеты пишут.

Он сунул Лескюру экземпляр «Харбинского времени». Почти четверть первой страницы, потеснив рекламы и объявления, занимал портрет Дитерихса десятилетней давности при всех орденах. Лескюр мельком взглянул на него и бросил газету.

Черт с ним, с этим Дитерихсом. Нужна встреча с Бойчевым, чтоб определиться относительно Заборова.

— Попытайся после моего отъезда еще разок. Если что заметишь за собой, то прекрати до возвращения. Потом придумаем что-нибудь.

— Думаю, с вашим отъездом они успокоятся немного. По крайней мере, за мной будет бегать только половина своры.

 

Хутор Мамонтова. Июль 1927 г.

Отряд Лошакова располагался в четырнадцати верстах от провинциального городка Линьсян — на хуторе казака Мамонтова. Со всех сторон — густой лес, рядом — речка с русским именем Просвирка, которую, если хорошо разбежаться, можно перепрыгнуть. Речушка брала начало где-то в долине Сунгари и впадала в Уссури. В осенние дожди она заливала луга, потому Мамонтов расположил свое поместье со всеми дворовыми постройками на бугре у кромки леса, на самом солнцепеке. Казак разводил на продажу овец и занимался контрабандой. Держал трех батраков: Корнея Чухру, Изота Нюхова и китайца Ли Фу.

Корней Чухра, обрусевший татарин, преданный как собака, готов был за хозяина горло любому перегрызть. Изот Нюхов — конокрад и нехристь. Мало кто знал, что он промышлял контрабандой. Изоту уже давно перевалило за пятьдесят, но он не растерял природную силу и резвость. Как-то Мамонтов защитил от хунхузов посевы мака, которые Ли Фу скрывал от чужих глаз в тайге. С тех пор китаец отрабатывал долг. Фанза его находилась за Просвиркой, и каждое утро он шел к Мамонтову вброд, закатав по колено широкие полотняные в заплатах штаны.

Герасим Мамонтов большую часть времени проводил в Линьсяне, где держал магазин, лавку и любовницу Серафиму. В большом доме, крытом цинком, оставалась дочь Мамонтова, глухонемая Нюрка, девица лет двадцати пяти, здоровая, краснощекая, по силе не уступавшая Корнею Чухре. Нюрка свободно закидывала на плечи шестипудового барана, сама свежевала овец и умудрялась, несмотря на убогость слуха и речи, командовать всем парадом на хуторе. Работники побаивались девку, а волонтеры Лошакова дали ей кличку Конь.

Свой лагерь Лошаков поначалу разбил неподалеку от кошар, но голодные овцы всю ночь перед забоем кричали детскими голосами, и капитан Миловидов, начальник штаба и заместитель Лошакова, распорядился перенести лагерь ниже по Просвирке версты на полторы, где речушка делала крутой изгиб к Уссури. Отсюда до границы оставался один дневной переход. Просвирка звенела на камнях и по утрам источала молочный туман, растекавшийся по всей долине.

Лошаков остался в Линьсяне, намереваясь там встречать председателя БРП генерала Косьмина, и всем в лагере заправлял Миловидов. При нем в качестве денщика находился калмыковец Тишка, с нежным девичьим лицом и удивительно голубыми глазами. Тишка целыми днями сидел на скамеечке у палатки Миловидова, вырезая из дерева всякие причудливые фигуры, или собирал цветы и ставил их у изголовья офицерской постели.

Лошаков основательно засел в Линьсяне, и Миловидов терял терпение. Отряд с неохотой обретал воинскую строгость. Были случаи, когда, взяв у Мамонтова коней, волонтеры на ночь убегали в Линьсян и возвращались мертвецки пьяными.

На хуторе Косьмина и Лескюра встретили Миловидов и прибывший заранее Бордухаров, который должен был организовать парадную встречу. На лице Косьмина блуждала гримаса неудовольствия. Лескюр заметил ее.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Бордухаров мотнул головой, так что Лескюр не понял, случилось или не случилось.

За речкой стояли темные, еще не просохшие от ночного дождя палатки с провисшими боками и скопившимися лужицами воды. Бродили нерасседланные кони.

Автомобиль по броду пересек речушку и остановился возле столба, на котором висел флаг с двуглавым орлом. Широкая тень от него трепыхалась и ползала по земле, как что-то живое, будто вырывалась из чьих-то рук. И пока Косьмин и двое красномордых молодцов из бордухаровской контрразведки вылезали из машины, Лескюр смотрел на тень с таким чувством гадливости и омерзения, что тошнотворный комок подкатил к горлу. Пересилив себя, он отвел взгляд, закурил и посмотрел на Бордухарова с Миловидовым.

— Нажрались, что ли? — спрашивал негромко Косьмин, вытирая потный затылок платком.

— Так точно, — громко отвечал Миловидов. — Вторые сутки пьют. На подъеме отцепили от советского эшелона вагон, а там оказался форменным образом спирт. Вот и жрут.

Косьмин в ответ что-то раздраженно забубнил. Миловидов черенком плетки указал в сторону палаток. Весь какой-то угловатый, с беспокойными злыми глазами, в новой щегольской форме, он то и дело бросал на Лескюра неприязненный взгляд. Бордухаров стоял заложив руки за спину и играл густыми черными бровями.

Лескюр выбрался из автомобиля.

— Господа, — сказал Косьмин, — познакомьтесь о главой коммерческой фирмы «Фрэнсис корпорейшен» господином Андрэ Лескюром. Это, — сделал жест рукой в сторону Миловидова, — начальник штаба отряда Арнольд Филиппович Миловидов. А это... — он замолк на мгновение, — моя правая рука по всем военным вопросам.

И Миловидов, и Бордухаров сделали поклоны и щелкнули каблуками.

Бордухарова Лескюру приходилось видеть и раньше. Внешне он был привлекательным: чуть выше среднего роста, осанист, прям, гордо держал крупную с густой сединой голову. Взгляд бледно-голубых глаз тяжеловат, как у всех тех, кто привык повелевать людьми.

Кроме двоих молодцов, все снова сели в автомобиль и подкатили к мамонтовской усадьбе, где уже их ждали, Нюрка с каменным выражением румяно-круглого лица держала на вытянутых руках рушник с хлебным караваем и солонкой. А сам Мамонтов — поднос с рюмками и бутылкой.

После обеда Косьмин пригласил Лескюра в угловую комнату с окнами в сад. Комната была обставлена в городском стиле. Косьмин пояснил:

— Я тут останавливаюсь, когда на охоте бываю. Утка тут хорошая. Озера неподалеку. — Развязал галстук, снял туфли, пиджак. — Прелесть какая. Слышите запах яблонь? Вот о чем мечтаю. Вернуть себе усадьбу, я из-под Саратова, а там — хоть трава не расти. Ружьишко за плечо. Охота — и больше ничего на свете. Вы какую собаку уважаете?

— Сенбернар, — не задумываясь, ответил Лескюр, Он стоял у окна и разминал сигарету.

— А по мне, лучше пойнтера не сыскать. Великолепен под ружьем. И никаких тебе гончих. Другие целые псарни держали, а я пару пойнтеров. Псарня — шуму много, а я люблю тишину.

— Сенбернар не охотничья собака. Она розыскная, скорее, и пастух.

— Я вот все хочу спросить у вас, где вы обучились русскому?

— В России. Мой отец имел винный завод в Крыму.

— А... — с шутовским злорадством протянул Косьмин. — И вас русская революция пощекотала? Понятно.

— Не очень. Отец в тринадцатом распродал акции, и мы вернулись на родину.

Косьмин разлил по бокалам вино.

— Ваше. Бургундское. Солнцем пахнет. Я обещал вам показать свое воинство. Это чтоб вы убедились, что все у нас по-серьезному, мы не в бабки собрались играть. — Желтоватая кожа Косьмина порозовела, он потер острый подбородок в задумчивости. — Вот привез я вас сюда, а самому горько. Как вы думаете, почему мне горько?

— Почему?

— Гордость мучает. Вот почему. Гордые мы, русские. Англичане, например, от своего богатства гордые. А мы... мы от бедности своей. А тут приходится просить, кланяться. Вот так и пускаешь на распыл свое изначальное качество. А потом спохватишься, да поздно. По уши увяз. И назад ходу нету. Вы пейте. Как я — на природу, так тянет пофилософствовать. Когда учился в Петербургском университете, прочили блестящее будущее. Может, и получился бы Ибн-Руста или еще кто. А я в военное училище.

— Ибн-Руста не философ. Географ.

Косьмин, смеясь, отмахнулся:

— А, все равно!

Лескюр вполуха слушал болтовню Косьмина, а сам думал, как повернуть разговор в нужное русло. Председатель БРП не намерен был откровенничать, тем более выкладывать свои планы перед коммерсантом, от которого хотел одного: денег. Воинство Лескюра не интересовало. Воспользовавшись паузой, спросил:

— Получите пятьсот тысяч, и что?

— Миллион.

— Допустим. И дальше? На что вы их употребите?

— Да уж не пропьем. Не на бутылку ханжи просим.

— А мы должны быть уверены в этом. В противном случае нам и говорить не о чем, господин Косьмин. В конце концов, не мы обращаемся к вам, а вы к нам.

— На оружие пойдут деньги.

Лескюр щелчком выбросил окурок в окно и отошел. В это время в саду под чьими-то шагами затрещали сухие ветки.

— Кто там? — спросил Лескюр.

Он вернулся к окошку, выглянул. Бордухаров ходил между деревьев в нижней рубахе и делал энергичные движения руками и корпусом.

— Ваш помощник. — Лескюр посмотрел на Косьмина. — Чего это он?

Косьмин тоже поглядел в окно.

— Гимнастикой занимается. Три раза в день занимается гимнастикой. В Омске, когда у Колчака служил, получил ранение в позвоночник. С тех пор вот и мучается. Вадим Сергеевич! — окликнул Косьмин. Бордухаров повернулся с разведенными руками, готовый присесть. — Зайдите. Дело тут у нас.

Бордухаров сделал с десяток приседаний, постоял на одной ноге, вытянув другую, и после этого подошел к Косьмину, утирая платком взмокшее лицо.

— Что случилось?

— Зайдите. Мы тут с господином Лескюром, как говорят у вас в Одессе, за жизнь говорим.

— Я не из Одессы. Я воронежский.

— Ну, все равно. Это Белоногов из Одессы. Простите великодушно.

— И Белоногов не из Одессы, — возразил Бордухаров, аккуратно складывая платок и пряча его в карман. — Вы, Александр Иванович, все перепутали.

Явился Бордухаров уже одетым, посвежевшим. Увидев бутылку с вином, предупредил, глядя на Лескюра:

— Чур не я. Не употребляю.

— Да будет вам, — проворчал Косьмин, разливая по стаканам. — Это мы так, для бодрости. Сами небось спирт хлещете. — Бордухаров обидчиво подобрал губы. — Мы тут вот о чем говорим. Господин Лескюр спрашивает, что будем делать с деньгами, которые они дадут нам? Я говорю, на оружие.

— На оснащение армии, — поправил Бордухаров, все-таки взяв стакан.

— Какой армии? — не понял Лескюр, сразу уцепившись за реплику. — Что-то не знаю никакой армии.

— Вы еще много чего не знаете, господин Лескюр. Армия существует. — Он поставил стакан, сложил на животе руки. — Есть армия, да. И она нуждается в оружии.

— Если она не вооружена, то это еще не армия, — сказал Лескюр, закуривая новую сигарету. Косьмин шире открыл окно. — Или я чего-то не понимаю.

— В принципе вы правы. Армия без оружия — это не армия. Это было бы понятно в условиях России. А здесь мы не дома. Здесь на нас не работают патронные заводы.

— Понятно. В таком случае у кого вы собираетесь закупать оружие?

— Конечно, не у китайцев. У них самих один наган на роту. А какое это имеет значение?

Лескюр дернул плечом, мол, странный вопрос.

— Значит, какое-то значение есть. Можете, конечно, не отвечать. Я не настаиваю и прошу извинить, если допустил бестактность.

Он не видел, как Косьмин осуждающе покачал головой, глядя на Бордухарова, и тот понял его:

— Допустим, у японцев.

— Если деньги на приобретение оружия даст наша фирма, то с условием: приобретать его вы будете опять же только через нас. Мы коммерсанты, господа...

Бордухаров перебил:

— Практически получается, денег ваших мы не видим, но оружие имеем?

— Вы правильно мыслите...

— Нам бы хотелось, — на этот раз перебил Косьмин, и Лескюр отметил, что им, когда речь идет о деньгах, изменяет выдержка, — чтоб этими деньгами мы сами распорядились.

Лескюр положил в футлярчик пилочку, вытянув перед собой руку, полюбовался ногтями.

— Нам это невыгодно, — мягко улыбнулся. — Вы делаете политику, мы делаем бизнес. Я еще не все сказал. Итак, мы даем вам заем, оформляем сделку, а вы обязуетесь дать нашей фирме самые широкие полномочия на территории России. Так?

— Да, — подтвердил Косьмин.

— Да, — твердо произнес Бордухаров.

— Будем считать, что договорились. Юридически сделку оформим в Харбине.

— Когда будет поставка?

— Назначьте срок.

— Пятнадцатое августа, — сказал Бордухаров.

— Вы мне дайте максимально предельное время, чтоб я мог ориентироваться. К середине августа не получится. Мало времени.

— Тогда к первому сентября.

— А если позже?

— Нет, — вмешался Косьмин. — Первое сентября — предел.

— Предел так предел.

Лескюр понял, что оружие предназначается для мятежников. И мятеж должен начаться в октябре, не раньше. Это уже что-то значило.

Утром Лескюр и Бордухаров собрались на охоту, Мамонтов дал куцехвостого ротвейлера Валета. Вместе с ними увязался Чухра — то ли хозяин послал, то ли Бордухаров взял. Чухра хорошо знал тайгу и был опытным проводником. Веки у него были неестественно опущены, и он все время держал голову откинутой.

Шли к Теплому озеру через болото. Лескюр набрал полные сапоги и сразу натер ногу. Когда выбрались на бережок, опустился на траву, снял сапоги, огляделся.

— Красота-то какая...

Над озером стлался туман, утро стояло тихое, плескалась рыба. Едва слышно шелестел камыш, на водную гладь с шумом плюхались утки. Чухра под раскидистым дубом, на вытоптанном до корней пятачке, разводил костер.

Бордухаров смотрел, как переобувается Лескюр,

С усмешкой заметил:

— Сразу видно, что вы не служили в армии. На умеете наматывать портянки, оттого и натерли ноги.

— Вы наблюдательны.

Бордухаров промолчал, следя за низко летящей утиной стаей. О его ноги терся Валет.

Пока Лескюр сушил над бездымным костром портянки, Бордухаров вычерпывал из плоскодонки тинистую воду. Чухра устроился с удочками у заводи. Закончив с лодкой, Бордухаров зажал две спички:

— Чтоб не обидно. Лодка одна. Кому с головкой, тот и берет лодку.

Лодка досталась Бордухарову, и он тут же, работая шестом, направил ее в камыши.

— Валет вам остается! — крикнул Бордухаров. Валет тявкнул, кинулся к воде, подняв торчком обрубок хвоста. Постоял и понуро вернулся. Лег у ног Лескюра, положив морду на вытянутые лапы. Лескюр подбросил в костер сушняка и сел рядом с Чухрой. В бадейке били хвостами с пяток язей.

— Ого, — удивился Лескюр. — На уху уже есть. — Предложил Чухре сигарету и сам закурил.

— Ничего, берет. Тут, ета, и карпы водятся. На овечий сыр идут, дурачки.

Повело леску второй удочки, и Чухра, открыв рот, выхватил фунтов на пятнадцать карпа.

— Жареха будет, — пробормотал он.

Вверху на косогоре послышались голоса, и Лескюр увидел двоих: высокого сутуловатого мужчину и коренастого бородатого деда. В первом узнал работника Мамонтова. У обоих в руках были карабины.

Валет радостно заурчал. Лескюр взял его за ошейник.

— Кто это?

— С бородой — Нюхов. Конюх. А другой из города.

— Охотятся, что ли?

Чухра хмыкнул, перекосив рот:

— Охотнички, ета. В Расею-матушку ищут тропку.

— А чего они там потеряли? — поинтересовался как бы между прочим Лескюр.

Чухра неторопливо осмотрел его, будто убеждался, тот ли человек перед ним.

— Поскоку вы с Вадим Сергеевичем и Ксандро Иванычем в товарищах, то скажу. Момент стерегут, чтоб перебежать во Владивосток. Ох и заваруха будет... — Ахнул и эхом пронесся выстрел. — Хорошо бьет Вадим Сергеич. Никогда пустым не вертается.

— Кто тебе сказал про заваруху?

— Сам знаю. — Чухра будто испугался, подхватил улов и направился к костру.

Лескюр ждал разговора с Бордухаровым. Недаром ведь Косьмин послал его на охоту. Значит, разговор должен состояться, но о чем? Ясно было одно: Косьмин чего-то хотел.

Лескюр побрел вдоль берега и скоро подстрелил двух селезней.

Бордухаров набил дичью полный ягдташ. Бросил на дно шест, сел. И снова, как утром, начал злиться. Косьмину не давала покоя идея беспроигрышных лотерейных билетов, которые он намеревался распространить во Франции, Германии, Англии, Америке. Каждый билет будет стоить не менее пяти тысяч американских долларов, а всего их должно быть десять тысяч. За каждым билетом выигрыш — земельные участки от Урала до Владивостока. Если билеты реализовать, то в кармане БРП осядет по крайней мере пятьдесят миллионов долларов. И, кроме того, десять тысяч состоятельных лиц окажутся заинтересованными в отторжении Сибири и Дальнего Востока от Советской России. Десять тысяч... Это уже сила. Но для реализации идеи необходим человек, который бы взялся финансировать ее. Лескюр, по мнению Косьмина, подходил для этой затеи. Когда Косьмин выложил свои мысли Бордухарову, тот сказал:

— Ваш коммерсант в списке лиц, среди которых мы ищем резидента ГПУ.

— Вы рехнулись, — взбесился Косьмин. — Лескюр прибыл сюда по моему ходатайству перед правительством Франции. Можете подозревать кого хотите, но к нему не вяжитесь. Иначе вы мне все испортите. Лескюр представляет влиятельную фирму. Гепеу... — передразнил. — Вам это гепеу мерещится за каждым углом. Так нельзя, дорогой Вадим Сергеевич. И не путайте мне карты, прошу вас.

Бордухаров предлагал связаться с графом Вонсяцким, который занимался изготовлением фальшивых советских дензнаков. Вонсяцкий проживал в Германии, был женат на вдове знаменитого владельца вагоностроительных заводов Пульмана. Первая партия фальшивок была отправлена во Владивосток, и операция, кажется, прошла успешно. Но Косьмин не хотел делиться своей идеей с Вонсяцким, которого считал прохвостом, к тому же незаконно присвоившим графский титул. Сперва поделишься идеей, считал Косьмин, а потом придется делить деньги и власть.

По правде сказать, идея с лотерейными билетами принадлежала не Косьмину, а самому премьер-министру Японии Танака. Высказал он ее, когда Косьмин и Семенов находились по его приглашению в конце мая в Токио. Несмотря на заслуги перед ним Семенова, премьер предложил осуществить свою мысль не Семенову, а Косьмину.

Для того чтобы будущие держатели билетов поверили в БРП, надо было во весь голос заявить о себе как о силе, способной подорвать советский строй на Дальнем Востоке. И подтверждением этой силы в первую очередь должен стать мятеж в Приморье. А для мятежа надо иметь оружие. Японцы со дня на день обещали на двух баржах прислать несколько сот карабинов «арисаки», боеприпасы и пулеметы. Но для широко задуманной операции этого было мало. На советы японцы были мастаки, а рисковать деньгами не хотели, не убедившись в боеспособности БРП.

В ближайшие дни из Мукдена должен был прибыть представитель Семенова, и к его приезду Косьмин хотел иметь договоренность с Лескюром, потому он и торопился.

Бордухаров услышал два выстрела дуплетом и повернул лодку к берегу.

Косьмин сидел на крылечке. Опустив ноги в таз с водой, потирал оголенные колени, морщился.

— Ваша цель — встретиться с Полубесовым. А он уже организует переправку в район Тернового. Лялин, конечно, боевой командир, хотя далеко не стратег. Казак. Что с него возьмешь? Но... — Косьмин сделал многозначительную паузу, — он ближе к массам. Его понимают. За ним пойдут. У вас, как у начальника штаба, задача посложнее будет...

На территорию советского Приморья БРП отправляло опытного агента Поленова, бывшего офицера, которому надо было разыскать отряд Лялина, базировавшийся где-то в Черемшанской волости. Поленов должен стать начальником штаба первого повстанческого отряда.

Поленов чертил прутиком в пыли, слушал молча. Задачу свою он знал и без Косьмина. Уже десятки раз о ней переговорено с Бордухаровым. Сейчас для него было главным благополучно перейти границу. Уже которые сутки они с Нюховым ищут безопасную тропинку, но везде натыкаются на секреты советских пограничников.

— ...Ваша задача как начальника штаба претворить в жизнь намеченный план восстания.

— Я знаю, — вяло произнес Поленов.

— К первому октября вы должны быть в боевой готовности. Сигнал к выступлению получите от Полубесова. Мы вас поддержим наступлением с фронта. С оружием и боеприпасами вопрос решен.

— Вот это замечательно.

Косьмин задумался.

Откуда-то выскочил Валет:

— Вадим Сергеевич возвращается с французом.

Косьмин вынул ноги из таза и выплеснул воду.

 

Владивосток. Июль 1927 г.

Носов и Бержецкий чуть не подрались. Из-за сапог.

В начале месяца шли дожди. Дороги развезло до жидкого киселя, и Карпухин распорядился: всем, кто принимает участие в операциях, связанных с выездом за пределы города, выделить яловые сапоги. В свое время целый вагон с обувью обнаружили в одном из железнодорожных тупиков. Сапоги поделили между воинскими подразделениями, немного досталось и аппарату ГПУ, а точнее, Карпухин выпросил их у коменданта. Сапоги были отличными: гладкая кожа, голенища с наколенниками до паха, теплые, — не сапоги, а мечта. Вот из-за них-то и случился скандал между Бержецким и бойцом комендантского взвода Носовым, на время прикомандированным к опергруппе, действовавшей против банды Гайдамаченко.

Бержецкий по записке Карпухина выдал Носову сапоги, а через несколько дней тот вернул вдрызг разбитые обноски без каблуков, словно специально искал их на свалке.

— Эт-то что? — спросил Эдик у Носова, сверля его единственным глазом. — Эт-то ты зачем принес?

Носов сделал удивленную мину и нахально глядел в его пустую глазницу:

— А тебе не все равно, какие принимать?

Изуродованная часть лица Бержецкого будто налилась свекольным соком.

— Чего? — прикидывался дурачком Носов. — Плохие сапоги? Отдашь в ремонт — и за милую душу сойдут.

— Ну и отдай.

— Так я ж тебе принес, — упирался Носов. — Ты и отдай сам.

В это время в каптерку зачем-то заглянул заместитель начальника ЭКО Паперный и сразу оценил обстановку.

— Вы что это, петухи? Сапоги не поделили, что ли?

Носов презрительно скривился:

— Да ну его. Жмот.

— А ты не шкурничай, — отозвался Бержецкий напряженным голосом. — Принес какое-то дерьмо и хочет всучить.

— Тебе какое дело? — закричал Носов. — Сидишь как собака на сене. Сам не гам и людям не дам!

Бержецкий побледнел от обиды. Разве это прихоть его — выдавать и получать по распискам одежду и обувь? Разве киснул бы он в этой проклятой каптерке, если бы не инвалидность? Он остро завидовал своим товарищам, физически здоровым и сильным, и так же остро и болезненно воспринимал свою инвалидность. А тут Носов не преминул уколоть, мол, он только что с переднего края, а ты тряпками распоряжаешься. Эдик двинулся на Носова, вытянув вперед здоровую руку с растопыренными пальцами, но Паперный живо заступил дорогу.

— Вы что, сдурели? Успокойся, Эдик! — Повернулся к Носову: — А ты не хапужничай. Положено сдать, так сымай без разговоров. Ты что, красивее других? — Перевел взгляд на опорки, которые Носов держал в руках, подумал, что сапоги эти Носов подобрал где-то на помойке, и сам разозлился. — Постыдился бы.

— А! — взвизгнул Носов и шмякнул сапогами об пол. — Подавитесь вы ими! — Закрутился на одной ноге, пытаясь стянуть туго сидевший офицерский сапог. — Подавитесь! — Швырнул один, второй, сунул ноги в старые и выскочил в коридор.

Бержецкий трясущейся рукой вытирал вспотевший лоб. Краска медленно сходила с лица, уступая место белым пятнам.

Паперному показалось, что он вот-вот заплачет.

— Ладно тебе, — успокаивающе произнес, — будешь из-за всякого там нервы мотать. Хватит.

Бержецкий сделал глубокий вдох через нос и судорожно выдохнул. Сел на топчан. Паперный сунул ему в рот папиросу, дал огня.

— Ну, все? Отошел?

Бержецкий криво улыбнулся. Раньше у него была красивая, белозубая улыбка, а сейчас, когда он улыбался, лицо искажала пугающая гримаса.

— Шкура, — сказал Эдик. — Надо ж додуматься! Все до себя, как курица. Не нравится он мне. Надо было выгнать его в тот раз.

Говоря это, Бержецкий имел в виду случай, происшедший с Носовым в декабре прошлого года. Тогда Носов еще числился в экономическом отделе. Опергруппа устроила в Корейской слободе засаду на контрабандистов. Их взяли без особого труда, а потом произвели обыск. Были изъяты на большую сумму драгоценности, золото, а также иностранная валюта, в том числе много японских денег. На все это составили акт и передали куда надо. А в конце дня Носов сдал взятый напрокат рабочий костюм, и Бержецкий обнаружил в пистончике бумажку достоинством в десять долларов. Сообщил Карпухину. Носов сознался, что доллары умышленно утаил, чтобы на черном рынке купить детям сестры, которая жила где-то под Рязанью, одежонку. Его чуть не выгнали из ОГПУ. В последний момент Карпухин передумал и перевел Носова в комендантский взвод, бойцы которого сопровождали арестованных на допрос и с допроса. Носов все-таки являлся специалистом по пушнине, знал все ее сорта, мог безошибочно определить цену, а это было важно для ЭКО, так как в функции отдела входила и борьба со спекуляцией.

Пригласили Носова в ГПУ на некоторое время в двадцать пятом году из Торгсина, где он работал экспертом. Его услугами пользовались и раньше. К Носову привыкли, так он и остался при отделе.

Паперный мысленно согласился с Бержецким, хотя считал его, конечно, человеком крайностей. Тому, кто нравился, готов отдать последнее, лезть за него в огонь и воду. Если нет — и пальцем не пошевельнет. Пока получишь обойму патронов, изведет. И не придерешься, все по инструкции. А инструкций этих на каждый шаг у материально-ответственного лица — хоть пруд пруди. Придет такой нелюбимый — «Где заявка?» Принесет. «Где разрешение?» Побежит принесет. «Где подпись начальника отдела?» Бежит за подписью. Подпишут. А тут обед или еще что. В общем, Эдик тоже хорошая штучка, считал Паперный. Но и жалел его. Когда-то Бержецкий был не таким.

Прибыл Бержецкий во Владивосток в двадцать втором, сразу после освобождения Владивостока, в составе группы чекистов из Читы, которые должны были стать ядром будущего Приморского губотдела ГПУ. Попали они, надо сказать, в чрезвычайно трудное положение. Город кишмя кишел контрреволюционными и уголовными элементами, помощи ждать неоткуда, все находилось в стадии организации, поэтому надежда оставалась только на свою сообразительность и собственные ноги. Это уже потом появились добровольные помощники, и наконец губком партии выделил людей, а тогда спали через двое суток. В общем, время было тяжелейшее!

В двадцать четвертом Бержецкий, бывший офицер царской армии, опытный и сильный чекист, направляется в тайгу с заданием внедриться в неуловимую банду монархиста поручика Ковалева. И когда операция по ликвидации банды подходила к концу, один из вновь влившихся в нее, которого Бержецкий когда-то допрашивал в Чите, опознал чекиста. Бержецкого долго пытали, потом за ноги привязали к быку и пустили того вскачь.

Эдика удалось спасти. Ковалева и его головорезов судили. Судебный процесс над монархистами ежедневно освещался в газетах и наделал переполоху в лагере белогвардейцев. А Эдик остался инвалидом на всю жизнь. Его и по сей день называли Эдиком. После госпиталя его как подменили. Многие из первых чекистов уже работали в других областях народного хозяйства, старых товарищей почти не осталось. Неразговорчив стал Бержецкий, угрюм, с новыми людьми сходился трудно. Не мог оправиться от несчастья, не мог смириться со своим увечьем и все надеялся, что еще понадобится для серьезных дел.

Паперный топтался, забыв, зачем зашел в каптерку.

— Ты знаешь, он написал рапорт с просьбой разрешить вернуться в отдел.

— К чему это ты? — непримиримо спросил Бержецкий.

— Да ни к чему. Рапорт у Хомутова. Теперь все зависит от него.

— Ты ведь член партбюро?

— Носов не коммунист.

— И что? Если не коммунист, так и прощать хапугу?

— Да какой он хапуга? Дурак он! Несерьезный человек, вот и все.

— Ну знаешь... В сорок лет о серьезности уже не говорят. Это должно само собой разуметься. А нет — гнать в шею, и весь разговор.

— Я потолкую с ним, ты не шуми. Не совсем пропащий он. И как специалист, к тому же... Нужен нам специалист. Узнает Карпухин о скандале и выгонит. Как пить дать устроит гон. И бегай потом ищи такого. А посторонних в наше дело пускать — сам знаешь, чем может обернуться. А этот у нас весь на ладони. Со всеми недостатками.

Бержецкий с треском затянулся самокруткой.

— Ладно, не уговаривай. Но попомнишь мое слово! Носов еще покажет себя.

 

Харбин. Июль 1927 г.

— Я искал свободы. Справедливости, черт возьми, искал. Вы черствые люди!

Редактор газеты «Харбинское время» Ивакин, привыкший ко всему, не удивлялся напору беженца. У редактора умные глаза, и Мальков читал в них сочувствие.

— Можно подумать, вы с крыши свалились, а не прибежали из советской России. К таким несчастным, как вы, тут давно привыкли. И сострадания уже не вызвать. Вот так-с, господин Мальков. Искать справедливости? Ее не ищут, а завоевывают. Это известно еще со времен Пугачева и Стеньки Разина. Что, не так? — Ивакин говорил медленно и нехотя, поглядывая в окно.

— Простите, господин редактор, но мне совсем не хочется дискутировать, — сказал Мальков тусклым голосом. — И не за этим я осмелился постучать к вам.

Ивакин не обратил внимания на его слова:

— Вот вы говорите, нет справедливости. — Ивакин уже ходил по кабинету, возбужденно жестикулируя. — И глубоко ошибаетесь. И я вам докажу. Во-первых, что вы считаете справедливостью?

Мальков промолчал.

— Можете не отвечать, ваше дело. Ну ладно. Объявление о розыске вашего родственника не взяли без оплаты, и вы уже кричите: нет справедливости. Вы голодны, вы не ухожены, вы давно не принимали ванны.

При упоминании о ванне по телу пошел зуд, и Малькову нестерпимо захотелось почесаться.

— ...И вы пришли к выводу, что с вами поступили несправедливо. Вы бежали от большевиков за справедливостью, вы ожидали объятий, как великомученик. Так? — Ивакин, держа руки в карманах брюк, согнулся перед Мальковым, изображая всем своим видом вопрос. — И ошиблись. — Он резко выпрямился. — Справедливость есть не только в Харбине, но и в большевистской России. Чего? Вот именно, в большевистской России. Вы не ослышались. И более того! Она есть и в племени людоедов. — Мальков хмыкнул, Ивакин энергично выставил перед собой ладонь, призывая не возражать, а слушать дальше. Мальков нахмурился. Он бы давно уже хлопнул дверью, но кресло было мягким и удобным, пахло ванильными пряниками и неостывшим чаем. — Я к чему это? А к тому, что справедливость существует в любом обществе: будь то первобытное, рабовладельческое, феодальное, капиталистическое или совдепы.

Мальков вынужденно вслушивался в монолог редактора, явно соскучившегося по аудитории.

— Простите, но вы несете ахинею. — Он с трудом и неохотой стал подыматься, но Ивакин неожиданно сильно надавил на плечо:

— Как таковой справедливости, которая бы ублаготворила вас, меня, тех, которые избивали вас в тюрьме, или тех, от кого вы бежали сюда, — такой всеобщей справедливости нет. И не бывает. Вот так. Не су-ще-ству-ет! — с крика перешел на свистящий шепот, жилы на его шее набухли. — Такая справедливость существует только в богадельне. И то не в каждой. Так что же тогда справедливость? — спросил себя Ивакин, приседая перед гостем, и сам же ответил: — Закон! Вот что такое справедливость. Действовать по закону — значит, по справедливости. Писаный он или неписаный, как у людоедов, — это неважно. В Маньчжурии какое общество? Капиталистическое. В таком случае по закону этого общества предопределена частная собственность. Я владелец газеты и не желаю принимать бесплатно объявления. Даже в долг. — Видя, что Мальков пытается возразить: — Разве мое желание незаконно? Законно. Вы на меня можете подать в суд? Нет?

— Нет, — согласился Мальков.

— Ну вот вам и справедливость. Я действую по закону.

— Значит, и у большевиков справедливость?

— А как же. Все чин чином.

— Но там ведь не частная собственность. Нету ее там. Отменили.

— Отменили ведь законом. Землю роздали голодранцам тоже законом.

— Декретом, — поправил Мальков.

— А, все равно. Декрет, закон, закон, декрет. Плюнул в морду — получил пару лет принудработ. Сказал против Советской власти что-нибудь нехорошее — к стенке. Кх! — и нет тебя. Незаконно? Но-но. Все по справедливости. Закон несправедливым не бывает.

— По-вашему, получается, как взял власть в руки, так скорее делать законы, так?

— Непременно! Сразу все надо узаконить. Свое правительство. Себя. Не то быстро голову отвинтят. Вот Ленин взял власть и р-раз! — закон о мире. Два! — закон о земле. Вот как надо.

Ивакин надолго замолчал, предавшись раздумьям. Мальков тоже молчал. Потом произнес неуверенно:

— Значит, закон всегда обязан быть справедливым.

Ивакин тряхнул длинными волосами, недовольно произнес:

— Ну, вот-вот... начинай все сначала... Законы принимаются такие, какие нужны правящему классу. Любой бред может стать законом. Вот в Англии в 1523 году принят закон, по которому нельзя на четвереньках пересекать улицу. — Мальков изобразил на лице недоумение. — А китайцы за пустяк секут головы. Вот так-то, искатель справедливости. Вот мне нужен репортаж или, на худой конец, статья беженца о действительности в России. Вы сможете сделать? — Ивакин остановил пытливый взгляд на собеседнике и тут же быстро добавил: — Естественно, не безвозмездно.

Мальков неуверенно произнес:

— Н-не знаю... Никогда не приходилось...

— Ну, это поправимо. Меня тоже не рожали редактором. — Он позвонил в колокольчик и бросил появившемуся старику в офицерской фуражке: — Сарафанова. Вот вам двадцать гоби, — вытащил из ящика стола четыре желтоватые бумажки, — это аванс. На пару дней, если растянуть, хватит. Берите, берите. Не даром даю. А вот и господин Сарафанов, журналист и писатель.

В комнату вошел высокий человек с унылым носом; длинные, по плечи, как и у Ивакина, волосы отливали чистой медью. Из-под распахнутого пиджака выпирало сытенькое брюшко.

— Господин э... Мальков с той стороны. Желает нашей газете оказать услугу. Так что будьте добры...

Мальков потерянно брел за Сарафановым. Тот остановился в коридоре и, глядя близоруко в его лицо, принялся протирать очки.

— Давайте встретимся завтра часа в два на Офицерской набережной Там есть небольшое летнее кафе. Не возражаете?

Виль Сарафанов находился в состоянии очередного творческого запоя. Он долго и отчаянно бился над романом «Агония», выкручивая из себя в редкие минуты вдохновения все до капли. Роман продвигался медленно потому, считал Сарафанов, что сам он никогда не был участником битв с полчищами большевистских армий.

Ивакин поучал: «Читайте классиков, обогащайтесь их мудростью, их словом». Но Виль за всю свою сознательную жизнь, кроме «Муму» Тургенева, не прочитал ни одной книжки и этим гордился, объясняя, что боится влияния на свое творчество других писателей, что иначе они будут висеть над ним как дамоклов меч. У Сарафанова нашлись последователи из молодой творческой интеллигенции, а газета «Наш путь» обозвала это движение «сарафанизмом».

Весь день Мальков провел в одиночестве на усеянном галькой берегу и все размышлял о том, что говорил ему Ивакин.

И уже засыпая, впадая в то блаженное состояние, когда мозг охотно освобождается от впечатлений нерадостного дня, Мальков расслабленно думал: не справедливость должна идти от закона, а закон от справедливости. Он облегченно вздохнул и словно сбросил с плеч непосильную ношу, морщины на истонченной коже лица разгладились, оно приняло выражение умиротворенности. Быстро остывающая вода Сунгари бормотала сонно и ласково.

Мальков спал под четырехвесельной лодкой спортивного клуба «Викинг» и видел себя на мостике парохода, который катал пассажиров вокруг Русского острова.

Свое неудовольствие по поводу вмешательства Ивакина в судьбу Малькова выразил начальник разведки БРП полковник Бордухаров.

— Благодетелем хотите выглядеть? — спросил он, — Вы нам всю партитуру испортили.

Ивакин хмыкнул:

— Будет вам. Ничего мы не испортили. Куда нам до ваших молодцов. По сравнению с вами мы побирушки. Берем то, что вы выбрасываете.

— Никто его не выбрасывал, — досадливо произнес Бордухаров, — это тактический ход.

— А... вон оно что... Ну тогда надо было предупредить. А то получилось, что ваша тактика перехлестнулась с нашей стратегией. — Ивакин язвил. Он давно уже просил Бордухарова информировать о некоторых сторонах своей работы, чтобы информация шла из первоисточника.

— Это все Дзасохов, черт бы его побрал, — проворчал Бордухаров. — Так чего вы хотите от перебежчика?

— Немногого. Статью или интервью.

— Кто с ним будет работать из ваших?

— Сарафанов.

Через двадцать минут начальник контрразведки Дзасохов встретил Сарафанова у кафе «Три медведя», Виль сделал вид, что не заметил его, но тот заступил ему дорогу.

— Как ваш роман? — спросил Дзасохов, посасывая пустую трубку.

— Чего вам от меня надо? — нехотя спросил Виль, давая понять, что не намерен разговаривать.

— Вы меня боитесь, Виль, — сказал Дзасохов с усмешкой. — Набедокурили, не так ли?

Сарафанов с выражением дикой тоски огляделся по сторонам, будто собирался совершить преступление, но вместо этого толкнул контрразведчика на тротуар с проезжей части дороги. Мимо на мягких шинах пронесся фаэтон.

— Я вам жизнью обязан, мой юный друг, — полусерьезно поблагодарил Дзасохов.

— Как вы надоели мне, господин Дзасохов. Если бы я чувствовал за собой какой грех, то не стал бы спасать вашу голову от оглобли рысака.

— И пошутить с вами уж нельзя, Вильямин, — притворно вздохнул Дзасохов.

— Шутки у вас какие-то, как у висельника.

— Ну ладно. Больше не буду. Вы мне нужны. Ивакин сказал, что вам предстоит беседа с беженцем.

— Допустим. И что из того?

— Да ничего. Хотел попросить об одном одолжении. — Дзасохов поддел носком ботинка камешек и снизу вверх посмотрел на долговязого Сарафанова. — Пустяк. Я знаю, вы не болтун и умеете держать язык за зубами. Вам известен Заборов Леонтий Михайлович?

— Это тот, который от Семенова тут?

— Ну.

— И что? — Сарафанов остановился, закурил и опять быстро оглянулся. Он не хотел, чтобы их видели вместе.

— Не имею желания пугать, но дело чрезвычайно важное и щекотливое, хотя от вас требуется минимум участия...

Мальков и Сарафанов сидели в летнем ресторанчике на набережной. Столик напротив заняли пожилой лысый китаец с пораженными трахомой глазами и яркая блондинка лет сорока.

— Что это за обезьяна? — тихо спросил Мальков.

Сарафанов хмыкнул:

— Такой обезьяной и я согласился бы стать. Это господин Фу. Владелец угольных копей в Маньчжурии. Миллионер.

— А это его жена?

— Содержанка. Гертруда Шлиппенбах. То ли немка, то ли австриячка. Пристроилась что надо. Себе бы чего-нибудь такое найти, — Сарафанов усмехнулся, прикрыв рот ладонью.

— Вы его знаете?

— А кто не знает, — глянул в их сторону и тут же поймал взгляд Гертруды. — Ничего бабехен. — Так же тихо спросил: — Вери гуд мадам? То-то.

Они помолчали. Сарафанов думал, как приступить к выполнению просьбы Дзасохова, а Мальков — кто будет платить за розовое шампанское.

— Простите великодушно, но я никак не могу понять мотивы вашего, если можно так выразиться, побега. Ну что вы приобрели, оказавшись в Харбине? Рисковали жизнью. Ведь в вас стреляли при переходе границы?

— Нет. Я пароходом удирал.

— Ну вот, не стреляли, так в тюрьме держали, и даже били, а теперь вы бездомный. Бродяга. Горькая, но правда. Так стоило ли рисковать в ваши-то годы? В России вы имели неплохую работу. Авторитет. Жилье. Семью.

— Семьи нет, — хмуро перебил Мальков.

— Ну ладно. А остались вы у разбитого корыта.

— Возможно. Я, конечно, не ожидал встречи с оркестром. У меня тут двоюродный брат жил...

— Брат ваш выехал из Харбина еще в 1923 году неизвестно куда.

Мальков некоторое время сидел опустив плечи, уперев взгляд перед собой. Наконец через силу произнес:

— Благодарю вас.

Мальков находился в таком состоянии, как будто из-под ног выбили землю и он потерял чувство пространства. В голове ни единой мысли, пустота, и в этой пустоте тонкий, как комариный писк, звон.

— Да... положение аховое. Может, стоит вам вступить в боевой отряд? Это, пожалуй, единственный выход. Работу получить без серьезной протекции, даже билетером устроиться, тут невозможно. — Сарафанов задумался. — Потом будто вспомнил: — А какие мотивы вынудили вас покинуть родину?

— Мотивы? Мотивов никаких. Хотели арестовать за спекуляцию. Добрые люди предупредили. Вот, если хотите, какие мотивы. А в основном глупость, как вам уже стало понятно. Вот так.

Сарафанов увидел Дзасохова и еще двоих незнакомых в соломенных шляпах. Они взяли крайний столик,

— Вы считаете, я должен вступить в банду?

— Да нет. Как вам угодно. Слушайте. Вам ни о чем не говорит такое имя: Заборов Леонтий Михайлович?

Мальков наморщил лоб, но ничего не вспомнил.

— А в чем дело?

— Да так. — Сарафанов положил перед ним стопку бумаги с машинописным текстом. — Поставьте свою подпись. Это интервью с вами. Для газеты. И возьмите эти деньги. У нас тут за услуги платят. — Он положил в его карман сверток.

Мальков взял протянутую авторучку и, не читая, подписал.

По водной глади Сунгари носились легкие моторные катера, в парке оркестр ветеранов-колчаковцев исполнял старинный вальс. Полуденная жара спала, от реки потянуло прохладой, стало легче дышать. Низко кружились стрижи.

— К дождю, — сказал Сарафанов. — Когда стрижи так летают, непременно соберется дождь.

Мальков, щурясь, посмотрел в небо: оно медленно заплывало серыми растрепанными облаками, тянувшимися с юга по всему горизонту.

— Люблю дождь. Только чтоб крупный. И чтоб пузыри по воде. У нас в Сибири дожди всегда с громом, с молнией. Прелесть. Налетит гроза, нашумит, набедокурит — и нет ее. Только ручейки бормочут, и солнце такое мягкое, умытое, а воздух чистый... — Сарафанов вздохнул, покатал в пальцах папиросу. — Россия...

 

Харбин. Июль 1927 г.

В Харбин Лескюр вернулся вместе с Косьминым.

— А вы знаете, — похохатывая, говорил Косьмин в поезде, — Вадим Сергеевич подозревал в вас резидента советской разведки.

— Вероятно, я что-то сделал не так?

— Ничего. Это с ним бывает.

— А теперь как он? Разуверился?

— Представьте себе. Оказывается, вы не умеете наматывать портянки и плохо стреляете.

Лескюр долго смеялся.

— Ничего смешного, — посерьезнел Косьмин. — ОГПУ, как это ни горько признавать, работает великолепно. Я готов шляпу перед ними снять.

Они расстались на привокзальной площади.

Хшановский явился под утро, зашел к Лескюру. На нем был новый китайский халат и шлепанцы на босу ногу.

— Где вас черт носил, Ежи? — проворчал сонно Лескюр. Иногда он был с Ежи на ты, иногда выкал. Это зависело от настроения.

Хшановский уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Спросил позволения курить.

— Курите, — разрешил Лескюр. — Только окно распахните.

Хшановский открыл окно и снова сел с мечтательной улыбкой.

— Может, кофе заказать? — предложил он.

— Заказывайте. — Лескюр накинул халат, сходил в ванную, прополоскал рот. — Так где вы плутали? — спросил Лескюр, растирая перед зеркалом набухшую под глазами кожу.

На вызов явилась молоденькая горничная.

— Пару кофе с сахаром, — сказал Хшановский.

Когда горничная принесла подносик с дымящимся в чашках кофе, Лескюр спросил ее:

— Как вас зовут?

— Катя, — ответила девушка.

— Спасибо, Катя.

Горничная ушла, Лескюр отхлебнул глоток и спросил:

— Что у вас случилось? И где вы надрызгались?

Хшановский подобрал длинные ноги.

— Это я чуть-чуть. Вы знаете, Андрэ, в варьете на Офицерской набережной познакомился с землячкой. Зося Шепетовская. Поет там. Скажу вам, такой девушки я еще не видел.

— А что вы там потеряли?

— Я там ничего не потерял. Мне там Бойчев встречу назначил. Ну, немножко выпили. А Зося... Андрэ, вы должны увидеть ее. Вы знаете, как она поет? С ума можно сойти. И все плачут. Жалкие люди. — Ежи по-молчал, помешивая ложечкой сахар. — Потом я проводил ее... Девчонкой влюбилась в юнкера. Убежала из дому. Под Иркутском его убили. И вот в Харбине оказалась.

— Ну-ну...

— Домой хочет. Что ей делать здесь? Одна. Крутится вокруг нее всякая сволочь. Бывшие офицеры. Авантюристы, денежные старички.

Лескюр смотрел на смущенного Хшановского. Таким он видел его впервые.

— Мы говорили с ней как брат и сестра. Знаете, как она обрадовалась? Звала к себе. Я постеснялся. Потом как-нибудь. У меня ведь в Варшаве сестренка. Такая же. И похожа очень. — Он судорожно вздохнул, потер ладонями лицо. — А что касается встречи с Бойчевым, то все прошло как надо. Ванчо говорит: Ростов имеет полный контакт с Заборовым. Он весь как на ладони у доктора. Ванчо просит с вами встречи. Говорит, надо посоветоваться. Там у них какая-то загвоздка. Он не сказал какая.

— Ну а вы?

— Я сказал, что передам.

— Где встреча?

— На острове. Лодку взять — и туда. Там и встретитесь. А я постерегу.

Ванчо Бойчев работал с Лескюром два года и возглавлял харбинскую группу, имея самостоятельный выход на Владивосток. В Харбине уже лет семь. В Маньчжурию пришел вместе с белыми, через Читу и Ургу. Болгарин по национальности, Бойчев всем сердцем был предан делу революции. Лескюр восхищался его хладнокровием и терпением. Центр ценил Бойчева и полностью доверял ему.

— За собой ничего не заметили?

— Как вы уехали, «хвост» сразу исчез.

— А может...

— Нет, все нормально, Андрэ. Тут я проявил максимум предосторожности. Я для них никто. Это, конечно, обидно, — усмехнулся Ежи. — Но я не гордый.

С утра по Сунгари плыл туман, молочно-белый и густой. Часам к одиннадцати его разогнало, и открылся остров, плоский и весь в зелени. С солнцем на ту сторону ринулись сотни джонок и катеров. Лескюр, переодевшись в полотняный костюм, взял «юли-юли» и переправился на остров. Вскоре за ним последовал Хшановский. Бойчева Лескюр нашел в маленькой рощице. Ванчо сидел на брезентовом стульчике перед этюдником, подставив спину солнцу.

— Здравствуйте, Ванчо, — сказал Лескюр.

Бойчев неторопливо положил кисть, обернулся.

— Андрэ? А я уж заждался вас. — Он вытер руку и крепко стиснул ладонь Лескюра. — Рад вас видеть, Андрэ. — Круглое лицо Бойчева выражало искреннюю радость. — Удобнее места не найдешь. Так что извините. — Он посмотрел через плечо Лескюра на берег.

— Там Хшановский. Если что, даст сигнал.

— Он влюбился в Зосю.

— Я уже знаю.

— Ничего дама. Полячка. Всем дает от ворот поворот.

— Как бы он не влип с этой Зосей, — выразил опасение Лескюр.

— Да нет, она ничего.

Лескюр снял дымчатые очки. Разделся, чтоб не выделяться. Бойчев перетащил этюдник под густой клен, но так, чтобы все пространство вокруг просматривалось. Хшановский валялся на берегу у самой воды.

Бойчев доложил обстановку коротко и сжато. Лескюр слушал и кивал в знак согласия.

— Передайте в Центр, на хуторе Мамонтова готовится переброска некоего Поленова. Вероятно, во Владивосток на связь с подпольем, — сказал Лескюр.

— Я уже знаю.

— От кого?

— Там работает наш человек. Ветеринар Арнаутов. Хутор этот является перевалочной базой. Там и отправляют и принимают. Любопытное место.

— А что представляет из себя этот Арнаутов?

— Наш. Владивостокский товарищ. Мы его недавно внедрили к Мамонтову.

— Молодцы, — похвалил Лескюр.

Бойчев доложил, что в отношении работы с Заборовым появились осложнения. Вызваны они публикацией, в «Харбинском времени» статьи бывшего шкипера из Владивостока Малькова. Он утверждает, что явился свидетелем того, как летом 1924 года семьдесят две семьи офицеров, бежавших за рубеж, вывезли на барже за Русский остров и там утопили вместе с баржой. Среди семидесяти двух и семья Заборова.

— Он поверил?

— Поверил или нет, но пить начал.

— А в действительности где его семья?

Бойчев пожал плечами:

— Была во Владивостоке. Это он так говорит. А сейчас где, неизвестно.

— Это шантаж. Но статья наделала переполоху.

— Его хотят озлобить.

— Есть сведения, что японцы домогаются выкупить список его агентурной сети. Немцы тоже предлагали большие деньги.

— Тогда понятно.

— Мы тут ломали голову, как его убедить в этом. Принялись искать Малькова.

— Его может и не быть вовсе.

— Как будто есть. Ростов ищет.

— А для чего?

— Свести их и уличить во лжи.

— Зачем? Надо запросить Владивосток. Если там нет, то объявить розыск по стране. Передайте доктору, пусть не тратит время попусту.

— Я его только завтра смогу увидеть.

— Ну а сам Ростов как?

— Да ничего. У него ведь внучка шести лет.

— Надо бы домой отправить его. Хватит уж ему. Возраст... Значит, не мы одни интересуемся Заборовым?

— Выходит, так.

Лескюр вынул металлический карандаш:

— Тут информация для Центра. Вам известно, что в Приморье готовится мятеж?

— Известно. На днях по Уссури придут баржи с оружием. Японцы презентовали. Я уже сообщил о них во Владивосток. Пусть перехватят.

— Косьмин, как я понял, из шкуры лезет, хочет доказать, что его БРП является серьезной угрозой для советского Дальнего Востока. И мятеж ему нужен во что бы то ни стало. Иначе он не получит денег. Денег никто ему не даст. Хочет наделать лотерейных билетов. На корню распродает Россию. Мне предложил участвовать в этой авантюре.

— А вы?

— Согласился. Пусть лучше я, чем какой-нибудь фон Митерлинх. А там посмотрим. Бордухаров ищет советского резидента. Ко мне привязались еще в Дайрене.

Со стороны пристани появился моторный катер. Лескюр поднялся.

— Пора уходить. Вы тоже перемените место. В Харбине останусь, пока не решим с Заборовым. Будьте, ради бога, осторожны. А Малькова не надо искать. Это мартышкин труд. Заборова хотят озлобить, только и всего. Он, видно, не очень с ними в ладу. Ну, пока.

 

Владивосток. Июль 1927 г.

В три часа утра Поленов пересек границу и углубился на советскую территорию. Решено было его не трогать. До станции Поленова вели Кержаков и Клюквин. На Владивостокском вокзале их должны были сменить Афонин и Лазебный. Так хорошо начатая операция провалилась из-за пустяка. В седьмом часу утра в вагоне началась проверка документов.

Нервы Поленова не выдержали, и он стал пробираться к выходу. После окрика старшего погранотряда бросился бежать. Задержание произошло так быстро, что ни Кержаков, ни Клюквин не успели сообразить, как помешать пограничникам. Не доезжая Никольск-Уссурийского, чекисты предъявили свои права на арестованного и откровенно высказали свое неудовольствие. Старшина потребовал расписку. Кержаков написал ее и попросил старшину созвониться с Владивостоком, чтобы прислали автомобиль на Вторую Речку. Первые минуты на допросе Поленов молчал как глухонемой и только заметно вздрагивал при каждом движении Хомутова. Обыск, можно сказать, тоже прошел безрезультатно. Никаких шифровок или мандатов. Полторы тысячи совдензнаками, сто сорок китайских долларов, перочинный нож, компас и всякая другая мелочь, не представляющая никакой ценности для КРО. Из всего, что нашли при обыске у задержанного, внимание привлекли наручные часы. Хомутов долго вертел их. Что-то в этих часах ему не понравилось, а что, понять не мог. Обыкновенные часы фирмы «Каэдэ». Плоские, в хромированном корпусе, водозащитные. Хомутов примерил их и тогда понял, что заводная головка их находится не как у всех часов с правой стороны по ходу стрелки, а с левой. Он тут же вызвал Кержакова, и тот подтвердил, что они сняты с правой руки Поленова.

— А какой он ложку держит? — спросил Хомутов.

— Правой, — сказал Кержаков. — Только что своими глазами наблюдал.

— И зачем ему этот кандибобер? — сам себя спросил Хомутов и задумался. — Что бы это значило?

— Может, пароль? — неуверенно произнес Кержаков. — Удивительно редкая вещь. Я таких еще не видел. Для левшей, что ли, их делают?

— Может, пароль, а может, просто опознавательный знак, — согласился Хомутов.

На последующем допросе Поленов вел себя несколько оживленнее. Он снисходительно ухмылялся стараниям Хомутова вызвать его на откровенное признание и твердил одно и то же: убежал из Маньчжурии, дескать, жить стало невмоготу, работы нет, истосковался породной земле.

Хомутов засмеялся, завел часы, приложил их к уху.

— Идут, — произнес удовлетворенно. Поленов подобрался. — Кому вы их должны показать?

— Никому, — быстро ответил Поленов.

— Вы левша?

— А что?

— Не прикидывайтесь. Я ведь и не таких видал. Все равно скажете, к кому шли.

Поленов усмехнулся неуверенно.

— Что, бить будете? Часы-то верните. Или себе в карман?

— У нас и без этого говорят чистую правду. — Хомутов еле сдержался, чтоб не ответить грубо, подержал часы в руке, подбросил на ладони. — Возьмите.

Поленов вздохнул обиженно, взял часы, застегнул ремешок.

— Не верите. Я к вам по-хорошему, а вы...

— Да перестаньте валять ваньку. Ну поставьте себя на мое место. С чего бы мы морочили голову вам и себе? Мы ведь ждали именно вас на тропе. — Хомутов подходил к главному. — Меня интересует, о чем вы беседовали с Косьминым на хуторе Мамонтова. Все эти басни про тоску по родине да безработицу своей теще расскажите, а не мне. Вы там думаете, что тут дурачки работают и раз плюнуть — обвести их вокруг пальца.

У Поленова сразу ухнуло куда-то вниз сердце. Ему стало понятно, что с ним работают не вслепую, им многое известно. Он даже зажмурился.

С Хомутовым Поленов был уже знаком по тем материалам, которые хранились у Бордухарова в тайном сейфе. И чего только не вычитал он в них... Пронзительный взгляд, оловянные глаза и тяжелые кулаки. А напротив сидит вполне интеллигентный человек. Говорит легко и как будто нехотя, но каждой фразой словно раздевает, и некуда деться и нечем прикрыть наготу свою. И только здесь он понял, что метод работы ОГПУ ни с чьим не сравним. Они действуют наверняка, фактами. Вся их сила в фактах, а фактов этих они имеют предостаточно.

И все же Поленов не хотел так просто сдаться. Ему надо было время, чтоб обдумать свое положение, что сказать, а что утаить. И он согласился дать показания письменно. В камере.

В десятом часу вечера Воротников сошел с пригородного поезда на четырнадцатой версте. Прикрываясь от ветра, прикурил, дождался, пока за поворотом не скрылся последний вагон, и, воровато осмотревшись, спрыгнул с деревянного перрона. Минут десять шел по шпалам в противоположную сторону, потом свернул на еле приметную тропинку, ведущую в глубь леса, застроенного дачными домиками. Хлестал не по-летнему холодный дождь с ветром. Воротников останавливался, прислушиваясь к чему-то, и снова, втянув голову в плечи, шел в гору. Продрогший, он приблизился к даче Полубесова. Во дворе громыхнула цепью собака. Почуяв постороннего, она глухо зарычала и, едва Воротников скрипнул калиткой, бросилась, хрипя и задыхаясь в ошейнике.

— Мальва, с-сука... — зашипел Воротников, боком пробираясь к крыльцу. В летней кухне вспыхнул огонек.

— Кто там?

— Игнат! — звонко закричал Воротников. — Забери эту стерву, не то я башку ей проломлю!

— Это вы, вашбродь?

— Я! Кто же еще в такую погоду припрется к вам? У, зараза... — замахнулся Воротников на собаку.

— Ну чего ты, дурочка?.. — Игнат взял Мальву за ошейник, потянул на себя. — Свои это. Перестань. И чего это она так невзлюбила вас?

— А того, — огрызнулся Воротников, рысью добегая к крыльцу.

Воротникова все собаки не любили, и потому он их панически боялся.

В стеклах веранды появилась какая-то тень. Воротников догадался, что это высматривает Полубесов, и сказал негромко, но так, чтоб было слышно ему:

— Это я, Анатолий Петрович!

Загремели запоры. Полубесов впустил гостя, запер дверь. Воротников вошел в тепло.

— Прошу, Юрий Мокиевич. Может, чайку погреть?

Воротникову хотелось не чайку, а чего-нибудь покрепче, но просить он постеснялся и потому сказал дипломатично, надеясь, что хозяин сам поймет:

— На ваше усмотрение, Анатолий Петрович, на ваше...

Полубесов, будто не понял намека, споро раскачал примус, взгромоздил на него чайник.

— Что это вас в такую непогодь принесло? — спросил он, протирая чайную чашку. — Случилось что?

На Полубесове, как на вешалке, висел японский халат, худые тонкие ноги — в мягких пуховых шлепанцах, выглядел он по-домашнему уютно и мирно. Воротников завидовал устроенности своего шефа, его обеспеченности, завидовал тому, чего сам не имел.

— Нашего замели чекисты.

Полубесов медленно повернулся в его сторону:

— Кто вам сказал?

— Соболь. Сам видел. Говорит, в коридоре встретил под конвоем...

— Откуда ему известно, что это наш?

— Ему все известно. Надо что-то предпринимать. Выдаст этот нас с потрохами.

Полубесов сел. Длительное время молчал, и Воротников подумал, что он выбирает решение. Но Полубесов, как всегда в острых ситуациях, долго не мог собраться с мыслями, ему мешал сосредоточиться страх. Стыли ноги, мутилось сознание.

Задребезжала крышка на чайнике. Воротников сам снял его с огня, подул на пальцы.

— Так что делать-то?

— Делать? — переспросил Полубесов и потер кулаком выпуклый с глубокими залысинами лоб. — Делать... Кто он такой?

— Поленов.

Полубесов поставил чашку, налил кипятку. Воротников плеснул заварки, положил кусочек сахару из вазочки, воровато глянул на задумчивого Полубесова и взял еще три. Полубесов хотел налить и себе, но чашка выскользнула из его рук. Воротников подпрыгнул от испуга.

— Как говорят, посуда бьется к счастью, — сказал он.

— Да-да... Вы заметили, Юрий Мокиевич, такую закономерность: чем тяжелее жизнь человека, тем суеверней он становится? — неестественно оживился Полубесов. — И эта вот примета не от хорошей жизни. А как Поленов? Держится?

— Держится, — усмехнулся Воротников. — Пока всего один допрос был. Что он на втором запоет?

— Поленову надо помочь, Юрий Мокиевич. Надо немедленно уговорить Соболя, пусть сделает все, что в его силах.

«Вот гад, — подумал раздраженно Воротников, — ему-то что, у Поленова мой адрес». Вслух сказал:

— А что он может сделать? Выпустить, что ли? Так это не в его власти.

— Пусть придумает что-нибудь, — настаивал Полубесов. — Нам нужен Поленов. Очень нужен.

Неудачи следовали одна за другой. Провалилась операция с фальшивыми дензнаками. Воротников сильно перенервничал. Но больше его испугал Полубесов. Все эти дни проходили в постоянном страхе. Не единожды появлялась мысль бросить все и скрыться. Но что-то удерживало. Скорее всего железное русское «авось пронесет». Не успели оправиться от одного удара, как шарахнул второй. От первого спасла хорошо продуманная конспирация и выдержка Воротникова, но у него, кажется, уже сдают нервы. И все же Поленова надо спасти. Надо рискнуть. Пойти на отчаянный шаг, может, даже чем-то пожертвовать. За последнее время ассигнования из Харбина упали до минимума. А деньги нужны. После настойчивых просьб Бордухаров решил убить двух зайцев сразу: поправить финансовое положение подполья и совершить экономическую диверсию. Но акция эта лопнула.

— Вот что, — решительно произнес Полубесов, — сделаем так...

 

Харбин. Июль 1927 г.

— И никого-то ты, Леонтий Михайлович, не боишься, — ворчал Дзасохов, стягивая мокрый плащ, — и все тебе нипочем.

— А кого мне бояться? Тебя, что ли? — с намеком спросил Заборов.

— А хотя бы, — вызывающе весело ответил Дзасохов. — Все-таки как-никак, а в моих руках вся контрразведка...

— Допустим, не в твоих, а у Бордухарова.

— Это одно и то же. Закордонная у него, а контрразведка у меня.

— На что намекаешь? — уязвленно спросил Заборов.

— Это я просто так, не волнуйся. При таком бандитизме в Харбине ты дверь не запираешь. Входи кто хочет. А меня действительно бояться нечего. Пусть чекисты трепещут, а тебе ничего плохого не сделаю, потому как ты в моих старых товарищах. Ты уж извини, гляжу, свет в окне, дай, думаю, забегу. Дождь как из ведра, черт бы его побрал. Сыро, мерзко. — Дзасохов провел по лысине, потер зябко ладони. Потянул носом. — Кофеек. М-м... Угостишь?

— Проходи, чего уж там.

— А у тебя найдется?.. — щелкнул Дзасохов по горлу. — Понимаешь, дрянная погода — дрянное настроение. Ноги, понимаешь, ломит. Как дождь, так ногам вытерпу нет. Чего ты такой скучный?

— Нездоровится.

— Во-во, оба мы с тобой «здоровяки». Годы идут, да и климат...

Заборов налил водки. Дзасохов выпил, крякнул, от закуски отмахнулся. Глаза его сразу заблестели:

— Слушай, ты знаком с Лескюром?

— С кем, с кем?

— Ну с которым флиртует Косьмин.

— А, наслышан. Интересуешься?

— Есть немного. Сегодня приходит Щеков, так, мол, и так, не нравится он ему.

— Кто кому?

— Лескюр Щекову. Щеков сидит у него на хвосте.

— Мало ли кто кому не нравится. Да и кто такой твой Щеков? Он и мать родную продаст. И тебя, подойдет время, продаст.

Дзасохов насупился:

— Это ты брось. Он еще ни разу не подводил, и нюх у него как у гончей. Заявил, мол, этот Лескюр вероятный резидент советской разведки.

— Вот что, Игорь. Не впутывай ты меня в это дело. Тут я тебе не помощник. Во-первых, Лескюр гражданин Франции. Он с послом в приятельских отношениях. И если захочет, ты только захрустишь у него на зубах. Во-вторых, как тебе известно, французское посольство неравнодушно к нам. И потому Лескюр здесь. Косьмин узнает — выволочку получишь.

— Возможно.

— Так зачем лезешь на стену?

— Я не лезу, это Щеков лезет. Все хочет выслужиться, — согласился Дзасохов. — Ладно, черт с ним, с этим Лескюром. А что ты думаешь о Ростове?

— Что, и у Ростова Щеков на хвосте?

Заборов вспомнил, что не так давно Ростов спрашивал, почему он не бросит все и не уедет в Россию. Мол, грехов особых за ним нет, так чего бояться? Заборов сказал, что большевики уничтожили его семью. Вывезли на плашкоуте в море и утопили. И свидетели есть. Некто Мальков, бывший шкипер, бежавший из Советского Союза. «Бред, — сказал Ростов. — Вы хоть видели сами этого шкипера? Нет?»

Заборов хотел найти его, но боялся. Пока же оставалась малюсенькая надежда, что Верушка и Зиночка с Колей живы и что какой-то Мальков по злобе своей, а может, по недоразумению какому, клеветал.

— Ростов — сверхпорядочный человек. Его весь город знает. И я с ним встречаюсь. Так что из того? Гляжу, вы там свихнулись от безделья. Ваш Щеков подонок, каких свет мало видел. Думаешь, для меня тайна, как он сколачивает состояние?

— Как? — быстро спросил Дзасохов.

— А вот как! — почти кричал Заборов. — Детей ворует, а потом требует выкупа. Он и его банда. Давить надо такую мразь, а ты: Щеков да Щеков!

— Что Ростов бывает в советском консульстве, не один Щеков подтверждает. Кроме того, не так давно он был во Владивостоке.

— И что? Во Владивосток его пригласил, если тебе память не изменила, Табахаси. А он Артура Артуровича знает давно как хорошего переводчика. Лучше не Тронь Ростова. У него ведь сына убили красные. Эх, Дзасохов...

Дзасохов боялся Заборова: как-никак, Леонтий Михайлович являлся глазами и ушами Семенова. Поэтому он пожалел, что вообще затеял этот разговор.

— Ну, спасибо. — Дзасохов поднялся. Заборов не провожал его.

За окном забормотал автомобиль. Одному оставаться было невмоготу, и Заборов направился в ближайший трактир.

Только со стороны могло показаться, что Заборов и Дзасохов друзья. До революции Дзасохов от фирмы «Чурин и К°» проходил стажировку в Токио и был частым гостем семьи Заборова. В одну из вечеринок Вера, изменившись в лице, шепнула мужу, что Игорь роется в столе. Заборов вспыхнул. Он хотел в ту же минуту вышвырнуть «друга семьи», но передумал. Подозрения, что Дзасохов работает на японскую разведку, подтвердились. Японцы очень интересовались агентурной сетью русской разведки. И вот Дзасохов ищет этот список. В двадцать третьем Заборов вынужден был выехать из Токио в Шанхай, потом в Харбин. Дзасохов уже был здесь.

Подняв воротник демисезонного пальто, Ростов в нетерпении прохаживался по тротуару напротив дома Заборова. Время позднее, а он ждал появления Леонтия Михайловича, досадуя на него. Сильные порывы ветра раскачивали висевший на столбе фонарь, и от этого казалось, что все вокруг кружится. В этом проулке даже днем не наблюдалось особого движения, а с наступлением сумерек все замирало.

«И не боится же шляться», — подумал Ростов, мечтая сейчас оказаться перед камином и с чашкой крепко заваренного чая.

За голыми ветками показалась фигура человека.

— Леонтий Михалыч! — осипшим от долгого молчания голосом крикнул Ростов. — Я уж заждался. Целый час торчу тут как проклятый. — Он отвернул рукав, повернулся к фонарю. — Час и семнадцать минут жду.

— Пойдемте ко мне, погреетесь, чашечку кофе выпьете. — Заборов взял под руку Ростова, но тот освободился.

— Дело вот какое. Нашел я того самого Малькова. Если на то будет ваша воля, то, перекрестясь, двинем в Мадягоу.

— Малькова?.. Это... того самого? Вы не ошиблись?

На многолюдной Китайской они быстро нашли извозчика, но тот отказался ехать в Мадягоу. Пришлось сесть в трамвай. Полупустой вагон медленно тащился, поминутно останавливаясь. Под колесами загремел виадук. Внизу перекликались паровозы. Так же бесконечно долго пересекали Новый город, потом поднимались по Вокзальному проспекту к собору. Заборов спросил:

— Как вам удалось его найти?

— Это секрет фирмы, — усмехнулся Ростов.

Они изрядно поблуждали по темным и грязным улочкам. Вышли к обшарпанному низкому помещению, похожему на старую, давно вымершую солдатскую казарму или на забытую конюшню. Прошли по длинному коридору. Впереди двигался Ростов, зажигая спички. Стояла непривычная тишина, и Заборов уже стал сомневаться, туда ли они попали. Ростов чиркнул спичкой еще раз, осветил номер комнаты и, с облегчением вздохнув, постучал.

На стук никто не ответил. Толкнув дверь плечом, Ростов ступил за порог и разочарованно произнес:

— Пусто. Вот дьявольщина.

— Там кто-то есть, — возразил Заборов и зажег спичку. — Вон, на полу, за кроватью.

Они подошли ближе, присели на корточки возле лежащего человека с неестественно повернутой головой.

— Кажется, мы имеем шансы попасть в неприятную историю, — сказал Ростов.

— Похоже, — согласился Заборов, подымаясь.

Ростов присмотрелся к луже крови, потянул носом:

— Только что зарезали. Перед самым нашим приходом. Идемте, Леонтий Михайлович, пока не нарвались на неприятность.

...Ночь стояла беззвездная и тихая. Они быстро зашагали прочь, поминутно оглядываясь.

Настроение у Заборова было такое, словно его переехал грузовик. Всю дорогу он как воды в рот набрал. Ростов смотрел в окно и нервно тряс коленкой. Некоторое время вагон шел рядом с японским автомобилем, в кузове которого на скамейках сидели русские солдаты в китайской форме и пьяно горланили песни.

— Нечаевцы, — кивнул в их сторону Заборов. Помолчал. — Тоскливо что-то мне, Артур Артурович, ей-богу, прямо хоть в петлю лезь.

Ростов присмотрелся к нему:

— Вы нездоровы. Вид у вас... Советую, как врач, калошами не пренебрегать.

— Калоши? Опротивело все. Глаза бы не глядели на белый свет, прости меня, господи. — Высоко над городом в просветах между черными облаками мелькала луна. — Вот гляжу на это светило, и выть хочется. Аж скулы сводит. Вы были сегодня в советском консульстве?

Ростов молчал, как будто решал, признаться или не признаться.

— Вам это интересно? — наконец спросил он.

Заборов смешался. Легонько провел подушечками пальцев по искусной резьбе на набалдашнике трости.

— Извините, это я так. Ко мне сегодня Дзасохов заходил. От него узнал. За вами ведется, наблюдение,

— Меня это не страшит. Пусть себе наблюдают. Они за всеми наблюдают. Надо ведь хлеб оправдывать.

— Они считают вас, — Заборов наклонился к Ростову, — агентом ГПУ.

— Спасибо за откровенность.

— Пустяки, — отмахнулся Заборов.

— Я действительно бываю в советском консульстве. Врачую Павла Константиновича. Это всем известно.

— И все же я бы на вашем месте поостерегся. Шутки с ними плохи.

— У меня нюх. Подождите, я его еще возьму за жабры. — Щеков большеголовый, лысый, белесые, как у теленка, брови и ресницы, челюсть квадратная с оттопыренной нижней губой, короткая шея и узкие плечи. Смотрит не моргая, потому его и прозвали Бульдогом. — Вот однажды, — Щеков сложил на животе руки и поднял взгляд в потолок, — служил один ферт, с тремя звездочками на погонах, в любимцах барона Энгельгардта ходил. Уж кто-кто, а барон понимал толк в людях. Происхождение этого ферта благородное, голубой крови. Вот, значит, промеж них и завязалось уважение друг к другу. И ведь, гад, не раз бывал у красных и сведения добывал такой важности, что другому и не снилось. А потом, как до дела, попадаем впросак. Деникин рвет и мечет. И ведь, стервец, подстроит так, что не он виноват, а генералы. Стал я к нему присматриваться.

Был у барона заместитель, полковник Волосатов, царствие ему небесное, вздернули большевички в Иркутске, доложил я ему свои соображения. Начали наблюдать за фертиком. И что вы думаете? Вывели на чистую воду. Привели к барону. Он и спрашивает: «Чего это ты, братец, подло так поступил со мной?» Спокойненько спрашивает, а сам белее стены. А тот отвечает: «Это не я, а все вы, подлецы, против народа идете». Барон говорит опять же спокойненько: «Мужественный вы человек. А таких людей я очень уважаю, потому дайте ему наган с одним патроном, отведите в пустую комнату».

Я его хотел своими руками придушить, да разве с бароном поспоришь? Отвели его куда надо, дали наган с патроном, — Щеков вперил взгляд в Дзасохова, — так что он, подлец, сделал?

— Что он сделал? — заинтересовался Дзасохов, черкая карандашом квадратики и прямоугольники.

— Выбил окно, застрелил начальника караула Салпанова — и дай бог ноги. Вот что он сделал, подлец.

— Убежал? — удивился Дзасохов.

Щеков подобрал губу, стряхнул пепел под ноги.

— От меня еще никто не бегал. Хотел я его, кроме того, вздернуть на осину, да тут красные нажали. Это я к чему? Меня не проведешь на мякине. Я — стреляный воробей.

— Как фамилия того ферта?

— А черт его знает. Что, он под настоящей работал? Был Русин, а на самом деле не знаю.

«Бульдожья действительно хватка. Авось выйдем на резидента. Чем черт не шутит», подумал Дзасохов.

— Ты вот что, веди его сам. Понял?

— Понял, Игорь Николаевич. Как не понять.

— И чтоб комар носа не подточил. Тут особо внимательным надо быть. Кто Ростов? Доктор. А доктора везде бывают. Возьмем мы его. И что? Задаем вопросик: «Ходишь к консулу?» Скажет: «Хожу. И что? Я врач. В консульстве тоже люди, и они болеют. А своего врача у них нет». И как мы? Вот то-то и оно.

Щеков считал, что к начальству, конечно, надо прислушиваться, на то оно и начальство, чтоб всякие там умные речи говорить. А что до исполнения, тут надо покумекать... А для этого должна иметься своя голова на плечах — не начальническая. Распоряжение Дзасохова он понял по-своему.

Лескюр собрал о Заборове все, что мог, и теперь четко представлял себе человека недюжинного ума и способностей, запутавшегося в жизненных противоречиях, что, в общем-то, в его положении могло произойти очень просто.

Бойчев сообщил в Центр о непредвиденном обстоятельстве и предложил начать розыск. Ответ пришел быстро, неутешительный: Заборова Вера Игнатьевна, 1893 года рождения, не значится проживающей на территории СССР.

— Тут что-то не то, — не сдавался Лескюр при новой встрече с Бойчевым. — Или она выехала за границу, или... А вы знаете, что мне пришло в голову? — живо спросил Лескюр. — Она ведь могла выйти замуж и изменить фамилию. — Он хлопнул себя по лбу. — Ведь, потеряв связь с мужем, не зная, что с ним, она хотя бы ради детей могла пойти на это.

В тот же день Ростов вновь встретился с Заборовым, и после разговора о том о сем спросил о жене. Заборов изменился в лице:

— Ерунда какая. Я вам могу показать ее письма, если хотите. — Он порылся в секретере и положил пачку писем перед Ростовым. Тот замахал руками, однако взглядом уцепился за адрес на конверте: от Сенегиной В. И. Его даже жаром взяло.

— Простите, а почему от Сенегиной?

— Видите ли, Вера урожденная Сенегина. И, выйдя замуж за меня, она не пожелала изменить фамилию, отчасти потому, что была единственным ребенком в семье, и кому-то надо было оставаться продолжателем рода, а отчасти потому, что фамилия моя ей не понравилась. Говорила, что это: Заборова, Подзаборова? Шутя, конечно. И дети, мол, Заборовы да Подзаборовы. Вот какая штуковина. Я, конечно, не сопротивлялся.

В Центр пошла шифровка с просьбой начать розыск Сенегиной Веры Игнатьевны.

Лескюр с нетерпением ждал, что ответит Владивосток. Если Сенегина в Приморье, то найти ее не составит труда. Только бы нашли...

 

Владивосток. Июль 1927 г.

Губанов снимал комнату на Морской, 12, у одноногого пьянчужки Митрохина. Ему давно пора было перейти в общежитие, благо предлагали, но он не мог бросить несчастного Митрохина с пятью пацанами. Привык к ним, как к родным, да и детвора полюбила Губанова. «Пропадут ведь без меня, — порой размышлял Андрей, — а им учиться надо». Ксанке пошел уже семнадцатый, а она совсем как ребенок, худенькая, большеглазая, застенчивая. В прошлом году Андрей отвел ее в медицинскую школу; Мишка ходил в третий класс, Гришка пошел в первый, и только Костя да меньшой Пашка еще пускали пузыри.

— Чегой-то ты седни рано явился, — поинтересовался Митрохин. Он был как всегда под хмельком, возился с чужим валенком: прошивал толстую подошву из резины моченой дратвой.

— Дети где?

— А на улице.

— Уроки хоть поделали?

— А какжеть? — хвастливо произнес Митрохин. — У меня все поделают. Я им...

Ксанка принесла горячие щи и села напротив. Губанов хлебал, заедая гречневой кашей: такая у него была причуда — щи есть с кашей. Ксанка смотрела на него, подперев ладошкой подбородок.

— Молодец, Ксанка, — хвалил Андрей. — Мировецкие щи.

Ксанка заалела, потупилась:

— Да ну вас, Андрей Кириллыч... щи как щи.

— Не скажи, — мычал Андрей с полным ртом. — Никто таких не умеет готовить.

— Слышь, Андрей? — привязывался Митрохин. — Чтой-то ты седни так рано?

— Да отвяжитесь, тятя, — умоляюще попросила Ксанка, — дайте ему поесть.

— А вы почему дома сегодня?

— У меня божье воскресенье. Мы пролетарьят. Имеем право на отдых али как?

— Имеете.

— Эх вы, чакисты... — зудил Митрохин. — Людей побили, в порту все погорело, а вам хоть бы хны.

В прошлом месяце в порту почти дотла сгорел склад зерна, купленного в Америке. Пароход «Нью-Арк» еще не отошел от пирса, когда заполыхало зерно. Поджигателей не нашли.

Ксанка осуждающе поглядела на отца.

— Кушайте, Андрей Кириллыч. И не слухайте его. Это он оттого так, что не напился.

— На базаре народ только и судачит о бандах. Скоро по нужде не выйдешь. Чакисты, мать вашу... Посадить бы вас на мой паек, живо забегали бы.

— Пить надо меньше, — огрызнулся Губанов. — Дети вон босиком. Подумал бы о них. Жить стало легче, а поглядишь на вас, так тошно. Словно при старом режиме. И все из-за водки. И чего она так люба вам, не понимаю.

— Поживешь с мое — поймешь, — пообещал Митрохин. — Молод ишшо укорять. — Шла обычная вялая перепалка, и Губанову до чертиков надоело слушать болтовню вечно недовольного Митрохина.

Андрей отодвинул пустые тарелки.

— Спасибо, Ксанка. — Вынул из кармана коробочку монпансье. — Это тебе за труды. За заботу. А это, — выудил из другого кармана кулек, — детям отдашь.

Ксанка опустила глаза:

— Разве можно так тратиться, Андрей Кириллыч? Вы и так на нас все свои деньги перевели. Спасибо вам. Я лучше детям, а мне на што, мне они — одно баловство.

— А еще это тебе, — Губанов достал маленький сверточек и положил перед Ксанкой.

Девушка испуганно поглядела на него:

— Что это?

— А ты погляди, погляди...

В сверточке оказалась маленькая коробочка. Она неуверенно открыла ее и ахнула: зеленым огнем загорелись камешки маленьких сережек.

— Разве можно так тратиться? — жалобно произнесла Ксанка, но в ее глазах Губанов увидел такую радость, что в груди защемило от острой нежности к ней.

Андрей прокашлялся.

— Это тебе на день ангела. Ты ведь сегодня именинница у нас.

— Ой, спасибочки вам. — Ксанка закрыла узенькими ладошками запылавшее лицо и бросилась вон из кухни.

Митрохин проводил ее взглядом.

— Действительно, Андрей, зазря ты их балуешь. — Вздохнул. — Уся в мать. Та тоже все за других болела, все чтоб лучше было кому-то. И энта вся в нее. А сама что та синица. Одни гляделки. — Быстро заморгал. Митрохин был, как и все алкоголики, слезлив и привязчив. Действительно, если бы не Андрей, что бы он делал о детворой? Если бы Митрохин еще не пропивал зачастую всю свою зарплату, то можно было бы жить. — Эх, чакист... Хорошая у тебя душа.

— Ты, дядь Вань, лучше бы детям на ноги пошил чего. Вон лето на дворе, мокроть какая, а они в лапотках дырявых ходят. Прошлый раз давал деньги на сапожки Ксанке. Где сапожки? — требовательно спросил Губанов, пристукнув кулаком по столу. — Я тебя спрашиваю!

Митрохин засопел, угнул голову.

— Ну что, язык проглотил? Дураков больше нету. Теперь ни копейки не получишь. И как тебе не совестно, а еще красный партизан.

Митрохин швырнул валенок об пол, так что пыль из него брызнула.

— Эх, Андрей Кириллыч... Душа у меня не на месте. Горить душа... — схватил себя Митрохин за грудки и затрясся, выпучив глаза.

— Хватит комедию ломать, дядя Ваня, — решительно рубанул ладонью Губанов. — Все. Доверие ты у меня потерял. — Он поднялся, одернул сатиновую косоворотку. — Побываешь на рынке и купишь хорошие заготовки для Ксанки. А денег не дам. Все.

— И не надо денег, — истово согласился Митрохин. — Так мне и надо, старому дураку. — Он скривился: — Была б жива Клавдия, может, и не пил бы...

Губанов прошел в горенку и застал Ксанку перед зеркалом.

— У Веры Игнатьевны точь-в-точь такие. Она их только по праздникам носит. Память, говорит. А разве если память, то только по праздникам носить?

Губанов не знал, когда носят сережки.

— Это кому какая память досталась. Одних вспоминают только в праздники, других и в будни не забывают. — Веру Игнатьевну он знал. Жила она с двумя детьми неподалеку, у колодца. Андрей частенько брал у нее книги. Книг у нее было множество, аж в глазах рябило от золотых и серебряных корешков. В благодарность Андрей иногда колол ей дрова или носил воду.

— Она ведь хорошая. Жизнь вот только плохая досталась, — говорила задумчиво Ксанка. — Муж у нее знаете кто?

— Кто? — спросил Губанов.

— Офицер.

— У них у всех такая жизнь. Против Советской власти навоюются, а потом плачут, — резко сказал Андрей, собираясь уходить.

— Сенегина не такая. Она... как бы вам сказать...

— Сенегина? — Андрей наморщил лоб, переспросил: — Ты говоришь, Сенегина?..

Через несколько минут Губанов и Ксанка у Веры Игнатьевны Сенегиной пили чай и разглядывали фотографии.

— А это мы в Токио возле храма. Забыла, как он называется. Леонтий Михайлович вообще-то всегда форму носил, а тут вот как американец. А это мы во Владивостоке на даче у папы. Николеньке только три годика исполнилось, а Зиночке два.

Губанов слушал и думал, как ей сказать, что ее разыскивают десятки людей, что на ноги поднят весь аппарат ГПУ, а она тихо-мирно тут с этими фотографиями...

Он не стал ничего говорить. Позже он сказал Ксанке:

— Если б не ты... Если б не ты... — Не находил слов и гладил легонькую Ксанкину ладошку в своей руке.

Веру Игнатьевну пригласили в ГПУ. Ее не просто пригласили, а приехали за ней на автомобиле, извинились даже. Она успокоила детей, и скоро Карпухин принял ее у себя в кабинете. В беседе участвовал и начальник ИНО Виктор Павлович Банурко. Оба они были веселы, улыбались.

Серегина не понимала, для чего ее привезли и почему держатся с ней так предупредительно вежливо. Где-то в подсознании шевелилась мысль, что все это связано с Леонтием... может, он объявился... Сердце ее учащенно колотилось, и дыхания не хватало.

— Прямо-таки со дна морского достали, — радовался Карпухин, усаживая женщину напротив себя за маленьким столиком в углу кабинета. — Заборов Леонтий Михайлович кем доводится вам?

«Значит, Леонтий», — мелькнуло в голове, и Вера Игнатьевна, едва не теряя сознание, прошептала белыми губами:

— Муж.

Карпухин и Банурко переглянулись.

— Где он в настоящее время, вам известно?

Сенегина всхлипнула. Она не в силах была произвести хоть слово.

— Да успокойтесь вы, — улыбнулся ей Карпухин.

Банурко подал воды:

— Выпейте и расскажите о себе.

— А что рассказывать-то? — Она перевела взгляд о одного на другого.

— Биографию, — опять улыбнулся ей Карпухин.

Вера Игнатьевна щелкнула ридикюлем, вынула платочек, вытерла сухие губы.

— Господи, какая тут биография. Родилась во Владивостоке на Тигровой, где и по сей день живу. Папа имел книжный магазин. Жили небогато. Окончила гимназию, на балу в Городском собрании познакомилась с молодым офицером. Поженились. Потом его направили в Японию. В семнадцатом я с детьми вернулась домой. Дочь болела сильно. А потом... — в ее голосе послышались слезы, — закружилось, завертелось. Кругом стреляют, я ничего не понимаю. Одна. Папа умер. Ой, что тут говорить. Намучились. От Леонтия ни слова. Где он, что с ним...

— Значит, ничего не знаете?.. — задумчиво произнес Банурко. — Ну ладно. Жив ваш муж и очень хочет увидеть свою семью. Вот так. Сейчас он в Харбине. Надеемся, что скоро встретитесь. Так, Иван Савельевич?

Карпухин добродушно улыбнулся. Он все время наблюдал за женщиной и, когда Банурко обратился к нему, уточнил:

— Если ничего не помешает.

Домой ее везли опять же на автомобиле, а она, закрыв глаза, все повторяла про себя: «Господи боже ты мой, мать небесная пресвятая богородица, спаси и помилуй...» Кругом бурлила жизнь. По брусчатке, печатая шаг, шла колонна комсомольцев, звучала песня, свежая и бодрая: «Мы кузнецы...» Ей хотелось одиночества, чтоб прочувствовать радость, чтоб поверить в нее.

Автомобиль стал. Шофер облокотился на руль, на лице его блуждала улыбка:

— Смена наша растет. Орлы...

 

Харбин. Июль 1927 г.

Из Благовещенска перелетел военный авиамеханик Прозоров. Умея мало-мальски управлять аэропланом, Прозоров в удобный момент поднял машину в воздух и на бреющем пересек государственную границу. Аэроплан плюхнулся под Цицикаром, поломав шасси и винт. Это был старый, времен гражданской «фарман». Механиком и летательным аппаратом занялась китайская контрразведка. После долгих размышлений китайцы решились устроить пресс-конференцию в кинотеатре «Глобус».

Пропускали по специальным билетам, в зале находилось больше шпиков, чем газетчиков, и тем не менее перед сценой плотной стеной, неведомо от кого защищая, стояла шеренга жандармов, держа руки на маузерах. Прозоров сидел на сцене за столом, несмело улыбаясь, втягивал маленькую голову в плечи, суетливо бегал взглядом по залу, как будто кого искал. От любопытствующих взглядов даже слой пудры не мог скрыть кровоподтеков на его лице. Растягивая слова и немного заикаясь, он отвечал на заранее подготовленные вопросы. С отчаянием обреченного, которому нечего терять, поливал грязью свою бывшую родину. Мимоходом упоминал: происхождением он не какой-то лапотник, а из купцов, что в свое время скрыл от начальства. Многие из приглашенных откровенно улыбались, слушая перебежчика. Кто-то задал незапланированный вопрос, почему, мол, не пригнал новый самолет. Прозоров замялся, сидевший по правую руку русский что-то буркнул, и он сказал, что новые аэропланы хорошо охраняются, чем вызвал оживление в зале.

Лескюр еле дождался конца этого спектакля и сразу ушел в гостиницу. «Ну, теперь попало на язык», — думал он, возвращаясь к себе в номер с вечерней газетой в кармане.

После дождя было душно и влажно. Открыв дверь, он нетерпеливо снял пиджак, стянул прилипшие к телу брюки и стал под душ. Блаженствуя под прохладными водяными струями, услышал звонок. Промокнув себя полотенцем, накинул халат и открыл дверь. Перед ним стояла мрачная личность в потертом костюме цвета хаки и сандалиях на босу ногу. Напоровшись на острый взгляд из глубоких глазниц, Лескюр, сдерживая раздражение, спросил:

— Что вам угодно?

— Найдите для меня десять минут, — попросил гость без тени заискивания.

— Кто вы и что вам надо?

— Десять минут, — упрямо настаивал человек в хаки.

Лескюр стоял насупясь.

— Позвольте войти?

Лескюр пропустил его и захлопнул дверь.

— Мой вид вас не шокирует?

— Нисколько.

— Позвольте сесть?

— Прошу.

— Спасибо. — Он сел в кресло и, как после долгой ходьбы, вытянул ноги. — Меня зовут Гамлет...

«Все понятно, сумасшедший», — успокоился Лескюр. Гамлет что-то прочитал на его лице, косо улыбнулся:

— Гамлет Аскольдович. Дети себе имен не выбирают. У меня еще есть брат. Того зовут Мефистофелем. Моя мать была неплохой актрисой МХАТа и хотела из нас сделать актеров. Оба мы стали актерами. Но не в шекспировской трагедии. У вас курят?

— Пожалуйста. Пепельница перед вами. А где же ваш брат?

— Он за дверью.

— Ах вот как...

— Представьте себе.

Гамлет затянулся скверной сигаретой. Лескюр изучал его. Ему можно было дать лет тридцать, если бы не густая со свинцовым отливом седина.

— Явился я не деньги просить. Вижу, вы обеспокоены именно этим. Минуточку терпения. Вероятно, вам известно, что в Токио состоялась Восточная конференция? — Не получив ответа, Гамлет продолжал: — В ней участвовали дипломаты и весь генштаб. — Пытался проверить, какое произвел впечатление. Лескюр отмолчался. — Документ совершенно секретный. — Гамлет прикурил погасшую сигарету, дунул на спичку. — Между прочим, в нем шла речь об Америке, Советском Союзе и других странах.

— Я не интересуюсь политикой, господин Гамлет Аскольдович. Мы зря тратим время.

— Позвольте вам не поверить. Это русские купцы, кроме мошны, не желали ничего видеть, а французы...

— Допустим, — пробормотал Лескюр, закуривая.

— Я служу доверенным лицом в одной солидной фирме. Нет, не в Харбине. Здесь я проездом. Имею доступ к совершенно секретным документам. У меня фотокопии этого документа с грифом «Гокухи», Вы знаете, что это такое? Это значит «Совершенно секретно». И если простой смертный узнает его содержание, то... секир башка. Приобретя его, вы заработаете колоссальное состояние.

— А говорите, не из той породы.

— Я продаю, а не выпрашиваю.

— А почему вы пришли ко мне?

Гамлет улыбнулся:

— Симпатизирую французам.

— Продайте свое сокровище китайской разведке. На худой случай американцам или русским.

Гамлет усмехнулся:

— Не пойдет. Меня сразу засекут. Достойных американцев в Харбине нет. Русские не поверят. Уж я-то знаю.

— Что-то вы слишком много знаете, — заметил в короткую паузу Лескюр.

— Вы хотите понять, почему я это делаю? Мы с Мефистофелем решили выйти из спектакля. Свои роли в России сыграли блестяще. Довольно аплодисментов. На «бис» не хотим. Короче, чтобы нас на авансцену не выпнули насильно, нужны деньги. Не будет их — не сможем выбраться из этой вонючей ямы.

Похоже, что Гамлет Аскольдович искренен. Хотя черт его знает, может, и удалось маменьке сделать из своего сына незаурядного актера. Конечно, в истории разведок не мало случаев, когда, как говорят, на ловца и зверь бежит. Но Лескюр придерживался железного правила: не пользоваться той информацией, которая сама пришла в руки. И на этот раз он не отступил. Восемьдесят из ста — Гамлет провокатор.

— К сожалению, документ, предлагаемый вами, — говорил Лескюр, рассматривая ногти, — для меня никакой ценности не представляет.

— Значит, не желаете спасти человечество?

— Чем больше желающих спасти человечество, тем хуже человечеству.

— Понял. Вы не Жанна д’Арк. Согласен на пятьдесят тысяч долларов.

— Напрасно время теряем.

— Согласен на тридцать. Двадцать, — упорствовал Гамлет.

Лескюр подошел к телефону, взял трубку. Гамлет поджал ноги. Лескюр набрал первую цифру. Гамлет поднялся.

— Еще движение — и я продырявлю ваш халат, — предупредил он, наставив на Лескюра пистолет. — Положите трубку. Так. А теперь отойдите вон к той стенке. Умница. — Гамлет подошел к столику и с силой рванул телефонный шнур. Смотал его на пальцы и сунул в карман. — Бонжур, мсье. Если соизволите в течение тридцати минут покинуть комнату, жизнь не гарантирую...

В ванной шумела вода, Лескюр поднялся, выключил и заходил по мягкому ковру.

Через тридцать минут вызвал горничную и, кивнув на телефон, сказал:

— Пригласите мастера. Да побыстрее. И бутылку перно со льдом.

Потом Лескюр постучал в стену.

— Вы чем-то удручены? — спросил Ежи, располагаясь с бокалом перно.

Лескюр пересказал событие, минувшее полчаса назад.

— Он или авантюрист, или ни во что нас не ставит. Хамло, пся крев!

Лескюр сморщился.

— Перестаньте грубить.

— Извините, — буркнул Ежи, остывая. Чтоб чего еще не ляпнуть, набрал в рот вина.

Лескюр положил перед Хшановским конверт:

— Передайте Бойчеву.

— Понятно. Что сказать?

— Ничего. Он сам знает. Будьте внимательны, У Ванчо какие-то связи с Ли Бо?

— Он с него скульптуру лепит.

— Все. Идите. — Лескюр посмотрел на часы. — Если что с конвертом случится... а впрочем, идите.

Хшановский с готовностью поднялся.

— Есть, патрон.

 

Владивосток. Июль 1927 г.

Настенные часы в приемной пробили одиннадцать .вечера. Били они долго, с отдыхом, как молотобоец, потерявший силу. Паперный проверил по ним свои. В это время прибежал боец комендантского взвода Синяков и доложил, что Носову плохо. Комната взвода находилась в конце коридора.

Носов сидел на кушетке, подтянув колени к плечам, и мычал, раскачиваясь, Паперный присел рядом, участливо положил руку на его плечо:

— Ты чего, Носов?

Носов не отвечал, все раскачивался, и Паперный видел только реденькую макушку его.

— Давно он так?

Синяков пожал плечами:

— Да нет вроде. Я тут немного вздремнул, слышу, кто-то вроде стонет, подскочил, а он вот так. И молчит, главное.

— Да... — растерянно произнес Паперный. Остановил озабоченный взгляд на Синякове: — Через полчаса арестованного на допрос, а у вас тут...

— Да я знаю. Только вот он чего-то...

Паперный снова сел.

— Слышь, Носов... Ну чего ты? Болит, что ли, где? Чего молчишь? Ежели болит, так скажи, врача вызовем.

Носов только громче замычал.

— Все понятно. Ну что, езжай один. Гляди там внимательней. Наручники чтоб надел. Понял?

Через десять минут приехала карета «скорой помощи», и Носова под руки увели вниз. Паперный записал происшествие в журнал.

А еще через двадцать минут в районе Куперовской пади раздались выстрелы. Паперный посчитал, что это уголовный розыск снова устраивает облаву. На всякий случай позвонил дежурному по горотделу. «А я думал, это вы тарарам подняли», — ответил тот. Паперный забеспокоился. Дорога на Первую Речку возле кладбища была перерыта, и приходилось ездить в объезд, через Куперовскую падь. А выстрелы слышались как раз оттуда. Он тут же связался с дежурным по тюрьме. Синяков с арестованным уже выехал.

Паперный разбудил тревожную группу — Клюквина и Гринько, поднял в конторке Бержецкого для подмоги и всех троих направил выяснить причину перестрелки.

Еще через полчаса вернулся Клюквин и сообщил, что совершено нападение на конвой. Шофер Телицын и боец Синяков убиты, а арестованный Поленов исчез.

О происшествии сообщили Карпухину, тот распорядился к месту происшествия никого не допускать и взять в милиции проводника с розыскной собакой, эксперта. Скоро и сам явился.

— Ну вот, достукались, — сказал он расстроенному Паперному. — Для полного счастья только этого нам не хватало.

В семь сорок утра слушали доклад первого этапа расследования.

Докладывал эксперт Мешков. На автомобиль было совершено нападение в момент, когда Телицын, съезжая с горки, притормозил, чтоб убрать с дороги невесть откуда появившееся бревно. Его убили первым же выстрелом. Синяков, по всей вероятности поняв, что попал в засаду, залег под машиной, но успел сделать всего пару выстрелов. Револьвер валялся рядом с ним.

Карпухин слушал и ходил по кабинету, как будто искал, где сесть. Он был бледен, сутулился больше обычного и все протирал очки платком,

— Почему послали одного конвоира? — задал он вопрос ни на кого не глядя.

Все повернули головы в сторону Паперного. Тот встал и коротко доложил:

— В двадцать три девятнадцать Носова забрала карета «скорой помощи».

— В каком состоянии он сейчас?

— Не знаю. Вероятно, лежит.

— Где?

— В больнице.

— Выясните.

Паперный пошел звонить в приемный покой больницы.

Через пару минут вернулся в растерянности.

— Носова в больнице нет. Врач говорит, что дали ему порошок. Стало легче, и он ушел.

— Куда?

— Врач не знает.

— А вы? — жестко спросил Карпухин и за все время впервые поднял глаза. — Вы знаете?

— Не знаю.

— Разыщите Носова.

Разыскивать Носова не входило в функции Паперного, но поскольку командир комендантского взвода Хоружий отсутствовал, а ЧП произошло в дежурство Паперного, то доводить дело до конца приходилось ему.

— Вы зачем его ко мне привели? — суетясь, шипел Полубесов. — Вы что, угробить меня хотите? — Он оглядывался в сторону двери, за которой находился Поленов, и трусливо втягивал голову.

Воротников, обмякнув всем телом, развалился в кожаном кресле, все еще переживая то, что произошло час назад. Он еще находился там, на неосвещенной улице, скользкой от недавнего дождя. Перед его глазами все еще стоял автомобиль с задранным в темное небо кузовом, он видел брызги стекла после каждого выстрела, слышал звук вспарываемого горячим металлическим дождем железа, ощущал холодный липкий пот от сдерживаемого страха, и острое чувство опасности. Все это осталось где-то в стороне, и теперь Воротников, расслабясь, наслаждался минутой покоя. Горячечная суета Полубесова казалась ему не страшной, а даже забавной.

— А куда мне его, к себе, что ли? — Воротников повел глазами за Полубесовым. — На мне и так висит дай боже.

— Ну ладно, ладно... — Полубесов подрыгал коленкой, сел на диван. — Хорошо, если за собой не приведете чекистов, а если...

Воротников медленно и устало подтянул ноги а грязных ботинках, одной стороной лица выдавил улыбку:

— Боитесь, Анатолий Петрович? Понимаю. А мне что прикажете, геройствовать?

Полубесов потер глаза кулаками, помассировал бледные щеки.

— Располагайтесь у меня и простите. Располагайтесь, мне надо поговорить с ним. Спасибо, что сделали, и простите меня, ради бога. Располагайтесь на диване.

Воротников, как только ушел Полубесов, стянул пиджак и, не снимая обуви, растянулся на диване, блаженно потягиваясь. Потом встал, выключил свет и снова лег.

Полубесов сел напротив Поленова.

— Слава богу, все обошлось благополучно. А то я уж думал... Вас били там?

— Где? — не понял Поленов.

— В ГПУ.

— А, нет. Там меня не били. Удивительно интеллигентные люди. Я, признаться, сам ожидал побоев. — Он трудно сглотнул. — Думал, бить будут. — Преданно и благодарно глядя на Полубесова, сказал: — Не ожидал, что у вас тут такие связи. Даже в ГПУ свой человек. Скажи кому — не поверят.

Утробно завыла Мальва.

— Полнолуние, вот и воет. Что будем делать? Переждете или прямиком в волость?

Поленов хрустел пальцами. Ему очень хотелось где-нибудь переждать несколько дней, пока не уляжется суматоха. До Тернового путь долгий и нелегкий. Пароходом добираться — этот вариант отпадает. Придется поездом, а потом ноги в руки — и через тайгу.

Так он и сказал Полубесову.

— Эдак вы заблудитесь или еще хуже. Лучше будет добраться к Христоне, а он уж проводит. Там вас уже давно ждут.

 

Харбин. Июль 1927 г.

Лескюр связался по телефону с жандармерией и попросил срочно прислать представителя. Минут через десять явился полицейский.

— Я из сыскного, — сказал он, показав жетон.

— Вы русский?

— Да.

— Тут ко мне приходил некий Гамлет. Предлагал совершенно секретный документ. Сказал, фотокопия какого-то меморандума, и требовал за него деньги. Вас такие личности интересуют?

— О да, — ответил сыщик и, не спросясь, вытянул из пачки сигарету. — Его приметы?

Лескюр описал. Сыщик посмотрел на бутылку с вином. Лескюр налил в стакан. Сыщик медленно выпил, поблагодарил.

— Это опасный преступник, мы его давно ищем.

Он снова посмотрел на бутылку. Лескюр налил еще. Сыщик выпил, вытер ладонью губы и удалился.

...Хшановский вышел из подъезда, аккуратно надел соломенную шляпу, сдвинув ее чуть-чуть на правую бровь, помахал шоферу легкового автомобиля, стоящего на противоположной стороне улицы. Автомобиль тотчас подкатил. Усаживаясь удобнее на нагретое солнцем сиденье, Ежи беспечно предупредил шофера:

— За вами, кажется, наблюдают. Вон те двое.

Шофер обернулся, поглядел на молодцов в белых полотняных кепках, нажал на педаль, буркнув что-то.

— Вы что-то сказали? — не понял Хшановский.

— Я говорю, не за мной следят, а за вами.

— Матка боска! Это почему же, позвольте вас спросить?

— Потому что я сам слежу. Куда вас прикажете везти?

— К лодочной станции. За кем же вы следите?

— За вами.

— Не воткнитесь в зад тому раззяве, — сказал Хшановский, имея в виду красный «паккард». — Ну и следите себе на здоровье.

— Я не шучу, — отозвался шофер. Ежи картинно повернул в его сторону голову и несколько секунд высокомерно и презрительно изучал далеко не медальный профиль сыщика.

— И я не шучу.

Шофер посмотрел на него.

— Вы вперед глядите, а не на меня. Я не доверяю шоферам, которые разглядывают пассажиров.

— Мне вы можете доверять.

Хшановский повернулся к нему всем корпусом, сдвинул шляпу на затылок и уже с нескрываемым интересом принялся разглядывать шофера. Он понял, что сел в машину контрразведки, ловко подставленную специально для него.

— Кто вы такой? И что бы это значило, милейший? Я ведь без извинений могу тут же в целях самозащиты проломить вам череп.

— Щеков.

— Это кто такой?

— Да не притворяйтесь, пан Хшановский, — сдержанно посмеялся Щеков. — Знаете вы меня. Меня все знают. Особенно те, у кого рыльце, извините, в пушку.

— Ну и что? Делайте поворот под виадук. А дальше?

— Нам надо поговорить.

— У нас есть общие интересы или друзья? — издевался Хшановский. — Тормозите плавнее, не то я воспользуюсь услугами другого такси.

— Вы зря язвите, пан. У нас есть о чем поговорить.

— Так все-таки, с кем имею честь беседовать?

— Могу повторить. Щеков. Из контрразведки.

— Китайской, что ли?

— Какая разница?

— Допустим, и что из этого следует?

— Как что? Вы у меня в руках.

— А, пся крев! Только не рвите так сцепление. Может случиться авария. И тогда одного из нас не будет.

— Это намек?

— Предостережение.

— Понял вас. Но зачем нам авария? Думаете, мои люди не знают, кого я повез? Вам в первую очередь не поздоровится. Угробили Щекова. Что за меня полагается? Решетка. А кому за нее хочется? Никому. — Щеков улыбнулся. — А вам тем более. — Щеков поглядел круглыми глазами на Хшановского. — Я к чему это? Предлагаю содружество.

— Вот те на! — удивился Ежи, щелкнул зажигалкой. — Вербовка, что ли?

— Да нет.

— Предположим, дал согласие. Что я должен делать?

— Нас интересует ваш патрон,

— Мсье Лескюр, что ли?

Щеков утвердительно кивнул.

— И чем же он заинтересовал вас?

— Об этом разговор особый.

— А если не соглашусь?

— Тогда у вас будут большие неприятности. Знаете, как говорят у нас в России, закон — тайга, медведь — хозяин.

Слева у тротуара собралась большая толпа прохожих. Щеков притормозил, через его плечо Хшановский увидел лежавшего в луже крови человека в сандалиях на босу ногу.

— Вот, — сказал Щеков, — один уже отпрыгался. Артист. Гамлет. Знаете?

— Это который из Шекспира, что ли?

— Почти.

— Это вы его?

Щеков хмыкнул и ничего не сказал.

— Поехали, господин сыщик.

За перекрестком Хшановский положил ему тяжелую ладонь на плечо:

— Стоп, здесь. — Вынул бумажник, отсчитал пять монет. Добавил еще: — Это вам за развлечение. В другой раз, голубчик, не попадайтесь. Ноги повыдергиваю.

Щеков показал широкие зубы.

— Ну глядите. Как бы потом не жалеть.

— Давай, давай, кати.

«Значит, зря Андрэ отшил этого Гамлета, — размышлял Ежи. — А впрочем, за ним следили...» Он пожалел неудавшегося артиста, обладавшего каким-то совершенно секретным документом.

Казалось, весь Харбин вышел на набережную. Сновали разносчики воды со льдом и подогретой рисовой водки, русские девушки продавали цветы, под легкими тентами горели малиновые угли, жаровни распространяли запах чеснока, рыбы, земляного ореха. Ежи спустился на лодочную станцию, чтобы проверить, нет ли слежки. Длинная лестница была удобным местом для этого.

Ростова пытали в каком-то подвале с осклизлыми от плесени стенами. Здесь все было подготовлено, как у инквизиторов: жаровня, угли, щипцы, крестообразная лавка с веревками, железная бочка с дурно пахнущей водой. На табуретке сидел Щеков, теребил четки и домашним голосом спрашивал:

— Говорить-то будешь или как? — Посмотрел на Ростова с сочувствием: — Больно ведь. Я бы не выдержал такого, ей-богу. Хочешь поглядеть на себя? — Он достал из карманчика френча круглое зеркальце, подышал на него, потер о колено. — Глянь, какого красавца мы из тебя сделали. Весь кровью изошел.

— Да че с ним цацкаться, вашбродь. Дайте я еще ему раза, — сказал Гришка, здоровенный детина с тупой физиономией.

— Не тронь. Видишь, человеку плохо. Тебя бы так разделать, небось отца с матерью продал бы... Ты ему раза, а он — дуба. А у него внучка есть. Есть внучка? Ну вот. А у тебя, Григорий, есть детки? Нет у тебя деток. И у меня нет. И жены нет.

— А Зинаида?

— Разве ж то жена? То шлюха. Такие не рожают. А как ты думаешь, почему у нас с тобой нет деток? Или у нас рожи из глины слеплены, или еще чего не так, как у людей?

Гришка гыгыкнул, переступил с ноги на ногу. и вздохнул, как больная лошадь.

— Дык, вашскородие, обратно ж, сифилис...

— Дурак ты Григорий. Учи тебя, учи интеллигентности, все горохом от стены, — оскорбился Щеков. — Ты спроси его, он все знает. Спроси, спроси. Большевики все знают на сто лет вперед. Потому как они очень вумные, на сто лет распределили, кому как надо жить, а кому как не надо.

Гришка нагнулся над Ростовым, стиснул ему железными пальцами скулы:

— Хватит придуриваться, отвечай их благородию, почему у нас с ним нет детей?

— Григорий, мозги твои куриные, — скривился Щеков, — у нас с тобой никак не могут быть дети. Ну, чего там?

— Да он уж посинел, — испугался Гришка.

— Плесни водички, отойдет.

Гришка с готовностью зачерпнул в бочке воды, выплеснул на Ростова половину ведра.

— Помер, кажись... — испуганно распрямился и осенил себя крестом, со страхом не сводя выпуклых глаз с лица Ростова. Медленно вытер руки о штаны.

Щеков нагнулся, поднес зеркальце к губам. Оно сразу же запотело.

— Дышит старик, чего ему сделается. Гляди, какой крепкий. Это потому, что в нем одни жилы. Он еще и нас переживет. Посади и развяжи. Вот так. Продолжай.

— Про че? — не понял Гришка.

Щеков поиграл желваками. Гришка насупился. На его одутловатой физиономии появилась растерянность. Щеков пригладил на затылке слабый пушок.

— Ростов! Мать твою так и перетак! Будешь говорить али задавить тебя тут? — Щеков пружинно поднялся, стал над Ростовым, заложив руки в карманы галифе.

— Что... говорить? — разлепил спекшиеся губы старый доктор и неслышно заплакал,

— Ну вот, еще слез не хватало... Я спрашиваю, для чего тебе понадобился Мальков! Вот и все.

— Нелюди вы... И как вас таких земля носит? — тихо, как про себя, произнес Ростов. Чтобы не упасть, он уперся руками, перевитыми синими венами, в скамейку, голова его тряслась.

— Григорий, дай ему... Да нет, воды дай.

— Счас, вашскородие.

Ростов жадно и гулко глотал тухлую воду, все дальше вытягивая тонкую шею, а Гришка тянул вверх кружку и щерил зубы. Остаток воды выплеснул ему на бороду.

Щеков, опершись о косяк, посасывал тонкую сигаретку.

— Ну чего молчишь, спрашиваю? Понравилось, что ли? И отчего вы такие зануды? Все люди как люди. Две руки, две ноги, голова. Одна. Все как у Гришки. А вот душа не принимает вас. Вот не принимает, и все. — Щеков выпрямился, морщась, потер поясницу. — А отчего это? Оттого, что все вы сволочи. Думаешь, я не хочу жить по-людски? Иметь свой дом, детей, жену. А вы отняли у меня все. Всю жизнь поломали.

Гришка подобрал выплюнутую сигарету, затянулся.

— Может, девчонку привести, а? Пусть поглядит.

— Погоди. Мы и так договоримся. Ведь не хочешь, чтобы внучку твою Григорий прямо на твоих глазах придавил, а? Она ведь тут. За этой стенкой. А какая девочка... Ей бы жить да нарожать кучу детишек, а тебе правнуков нянчить. Ну?

«Неужели и Наденька здесь? — с ужасом подумал Ростов. — Девочка моя... Как же так?..» Он что-то хотел сказать, но мутилось сознание...

В половине пятого она ушла с няней, но прошел час, два, а они не возвращались. Он заметался, собрался идти искать, но явилась какая-то женщина и сказала, что Наденьку сбил автомобиль и надо оказать ей помощь. Ростов взял чемоданчик и поспешил за женщиной. В волнении он не обратил внимания, куда его ведут.

Очнулся в какой-то квартире, где ему скрутили руки... Заткнули рот, толкнули в автомобиль, потом завязали глаза и долго куда-то везли.

Ростов пытался вытолкнуть кляп. Носом пошла кровь, и он чуть не захлебнулся. И вот он в каком-то подвале.

— Господа... Господа... Что это значит? Отдайте мне мою девочку... Что же вы, господа?..

Хшановский нажимает кнопку звонка, перед ним сразу открывается дверь. Пожилая служанка вводит в большую, просторную, почти пустую комнату. Дальше Хшановский идет сам.

Ванчо сидит на высоком вращающемся стуле, руки его в глине, и рукава закатаны. На нем фартук из чертовой кожи.

— А, Ежи! — Ванчо сползает со стула, вытирает руки ветошью и крепко стискивает ладонь Хшановского. — Что случилось? — Он плотнее закрывает дверь и ведет его в глубь мастерской, где стоит широкий диван. Рядом с китайским столиком — маленький бар и ночник. — Хочешь шотландского виски? Или шерри?

— Ничего особенного... Давай шерри, если не жаль.

Ванчо наливает в рюмки вино. Ежи глядит сквозь рюмку на свет, чмокает, будто пробует букет, хотя ему все вина на один вкус. Знает об этом и Ванчо, но спрашивает:

— Ну как?

Ежи показывает большой палец.

Мастерская завалена мокрой глиной, алебастром, мотками проволоки. Просторная комната с широким окном в потоке солнечного света. С третьего этажа открывается прекрасный вид на Сунгари. Хшановский с Интересом рассматривает скульптурные портреты. И хотя он разбирается в ваянии так же, как и в вине, ему кажется, что Ванчо напрасно транжирит свой талант.

Бойчев самолюбиво следит за выражением его лица.

Ежи с рюмкой в руке обходит великолепно вылепленную фигуру женщины, похлопывает ее по слишком округлым ягодицам. Глина еще не просохла, и он вытирает ладонь о влажное покрывало.

— Ничего баба, — говорит.

— Это не баба, а девушка.

— Ты что, с натуры лепишь?

— А то как же.

Ежи еще раз обошел вокруг, отступил, снизу вверх прошелся оценивающим взглядом.

— Н-да... Она что, голая перед тобой?

— Всяко бывает, — уже с неохотой ответил Ванчо.

— Странные вы люди, художники.

— Почему же?

— Вам все сходит с рук. Возьмись я рассматривать голую девицу, посчитают безнравственным. Так?

— Может быть, — соглашается Ванчо.

Хшановский останавливается перед незавершенной работой, щурит глаз.

— Ну как? — спрашивает Ванчо и становится рядом. Тоже щурится. Перед ними глыба глины, из которой торчит по плечи человеческая фигура в генеральских погонах.

— Ноза нет, одно лисо, — бормочет Хшановский.

— Что? — не расслышал Бойчев.

— Да это я так, — говорит Ежи. — Ишь какой важный.

— Они все тут важные.

— Кто это? — как будто не догадывается Ежи.

Бойчев обиженно поджимает губы, садится в плетеное кресло, предварительно сметая с него какой-то мусор:

— Ли Бо. Начальник городской жандармерии.

— Извини, не признал. Для меня все они на одно лицо. А мой портрет слепишь?

— А почему бы и нет? — смеется Ванчо.

— Сколько возьмешь?

— Пять тысяч иен, или тысячу долларов.

— Дороговато, друг мой.

— Нет, — не соглашается Бойчев. — Пять тысяч я готов сам заплатить тебе, чтоб увековечить тебя же. И поставить в Варшаве на самой большой площади.

Ежи растроганно улыбается.

— Этого никогда не будет. Нас не лепят.

— А зря.

— Не знаю. Может, и зря. Вот конверт тебе.

Бойчев прячет конверт.

— Ростова взяли. Передай патрону. И Наденьку его.

— Когда?

— Час назад. Сам видел. — Бойчев садится на подоконник, свесив кисти рук меж колен.

— Кто?

— Щеков.

Хшановский прикидывает в уме: «Если час, то, пока я петлял, Щеков не терял времени даром. Первый шаг уже сделан. Всерьез взялся».

— Они из него жилы вытянут. И девочку жаль, — сказал Бойчев.

— Старик выдержит, — сам себя успокаивает Хшановский.

— Все равно они будут жилы из него тянуть.

— Он выдержит, — повторяет Хшановский. Он вспоминает, как однажды спросил Ростова, привык ли тот к риску и не страшится ли. «Вы знаете, первое время я вздрагивал от каждого паровозного гудка. А теперь ничего». — «Это потому, что вы находитесь в постоянном напряжении и каждое мгновение готовы воспринимать неожиданности», — сказал тогда Ежи. «Выдержит ли?»

— Когда Ли Бо придет позировать? — кивает Хшановский на глиняного идола, уставившегося незрячими глазами в угол.

Бойчев поглядел на часы.

— Через восемнадцать минут.

— Скажи ему, что Ростов исчез, и намекни, что это дело рук Дзасохова. Он знает все их притоны. Они на ножах с Бордухаровым.

— Я сделаю все, Ежи. И ты поберегись.

Хшановский рассказал Ванчо о «милой» беседе со Щековым.

— Вот видишь, они стращают тебя, — волнуется Ванчо. — Начали издалека. Подбираются, чтоб наверняка взять за горло. Но за горло брать не придется. У меня на Щекова есть компроматы. Он работает на японскую разведку. Это точно.

— Тогда другое дело. Тогда мы его возьмем за жабры, — пообещал Хшановский. — А сегодня надо найти и освободить Ростова. Ты лечился у него, Ли Бо — тоже.

— Понял, Ежи, все понял.

Заборов заскочил в трамвай, идущий на вокзал. Через четверть часа он уже жарился на солнце в толпе встречающих. Здесь же присутствовали Косьмин и Бордухаров в сапогах и дымчатых очках. Председатель РФП Покровский стоял в стороне, засунув за борт кителя ладонь, рассматривал носки своих туфель. Вот он поднял голову и встретился взглядом с Заборовым.

— Леонтий Михайлович, что же вы мимо нас-то? — произнес с укоризной, подходя.

Наконец надтреснутый звон станционного колокола известил о приближении экспресса. Вся толпа придвинулась к краю платформы, и только там, где должен был остановиться третий вагон, оказалось свободное место. В это время, запыхавшись, подбежал священник Пономарев. Бордухаров встретил его неодобрительным взглядом. От взмокшего и пыхтящего Пономарева несло жаром.

Он с виноватым видом встал рядом с Заборовым, осенил себя крестным знамением и зачем-то снял шляпу.

Косьмин приготовил помпезную встречу престарелому Дитерихсу не потому, что тот имел какой-то вес в политических кругах, а как бывшему правителю Приморья. Так сказать, дань уважения. И потом, Дитерихс по договоренности должен был на общем сборе выступить за объединение партий и союзов под крылом БРП. К мнению Дитерихса прислушивались.

Пономарев огляделся.

— Чевой-то мало нас тут, — сказал он. — Надо б поболе.

— Это не вашего ума дело, — ответил Бордухаров не оборачиваясь. Он стоял заложив руки за спину и покачиваясь на носках. Косьмин уже стягивал с правой руки перчатку.

Из вагона вышли два широкоплечих молодца и взглядами профессионалов быстро ощупали перрон. Не вынимая рук из карманов, встали по обе стороны выхода.

Показался Дитерихс. Он боязливо нащупал ступеньку, другую. Молодцы поддержали его под руки. Тут же подошел и Косьмин, щелкнув каблуками, открыл рот, готовясь произнести речь, но Дитерихс с какой-то радостью схватил его за руку, бумажка с речью выскочила из пальцев Косьмина, и ветер ее зашвырнул куда-то под вагон. Дитерихс полез целоваться. Косьмин сконфузился.

— Рад вас видеть, голубчик. Очень рад, — тонким голосом чему-то радовался генерал. Покровский стоял в стороне, и Косьмин осторожно потянул Дитерихса:

— Господин Покровский.

— Наслышан о вас, господин Покровский, наслышан, — Шагнул к Матковскому, занимавшему пост чего-то вроде министра иностранных дел у Покровского, и чмокнул в лоб. Вытер губы платочком, посмотрел на Косьмина.

— Отец Евгений... — Косьмин оглянулся, но Пономарев как сквозь землю провалился. Не растерявшись, он взял Дитерихса под руку, намереваясь увести. В стороне волновалась в верноподданнических чувствах группа офицеров. Косьмин был вынужден подвести гостя к ним.

— Здравствуйте, братцы!

— Здравжлаввашприство! — недружно ответили офицеры, окружив плотной стеной генерала.

Заборов шел позади всех. У автомобилей их нагнал Пономарев.

— Где вас черти носят, батюшка? — просипел Бордухаров.

— Где был, тама нету, — огрызнулся Пономарев, энергично пробиваясь к Дитерихсу. По не совсем заправленной рясе отца можно было понять, что только острая нужда заставила его исчезнуть в самый неподходящий момент.

Покровский пригласил в такси, но Леонтий Михайлович поблагодарил и отказался.

Вечером в клубе на Диагональной состоялась встреча Дитерихса с представителями всех партий и союзов.

— Только общими усилиями мы сможем нанести мощный удар по совдепам, — говорил Дитерихс. — Только объединившись мы станем сильны как никогда. И потому наш девиз: «Братство! Братство русских партий, братство единомышленников!»

Кто-то крикнул «ура».

Ванчо задолго до назначенного времени пришел к бару «Морозко», дождался, когда явится Заборов, выждал еще четверть часа, проверяя, не привел ли тот кого за собой, и только после этого сам вошел. Заборов сидел под пальмой в дальнем углу зала. Ванчо сел рядом с ним.

— Извините, задержался, — сказал он.

Заборов хмыкнул. Перед ним стояли две кружка пива.

— Пейте. Это я вам.

— Спасибо. А нельзя перебраться в кабинку?

— Здесь, по крайней мере, хоть не подслушивают.

— Как хотите. Вот вам от Ростова. — Ванчо передал конверт. — Сам он не может прийти.

— С ним случилось что?

— Болен.

Заборов накрыл ладонью конверт.

— Что в нем и почему такая конспирация?

— Вскройте. — Ванчо закурил и огляделся. Небольшой зал заполнен наполовину. Мокрый от пота официант, роняя пену, разносил кружки, вареных раков. Заборов вскрыл конверт. Ванчо поднялся и пересел за стойку, спиной к Заборову, но так, чтобы в поле зрения находился выход. Выбрал бургундское. Он уже выкурил пару сигарет. Обернулся. Заборов сидел встиснув лицо в ладони. Ванчо деликатно кашлянул.

— Простите... — пробормотал Заборов.

— Вам плохо?

— Мне никогда не было так хорошо. Спасибо вам,

— Это не меня — Ростова благодарите.

— Не знаю, как я обязан вам...

— Пустяки. Если что-нибудь захотите сказать, приходите по адресу... — И он назвал свой адрес.

— Да-да...

Ванчо откланялся, видя, что Заборов еще не пришел в себя.

 

Владивосток. Июль 1927 г.

Выстрелы в Куперовской пади застали Носова голым по пояс на больничной кушетке. Доктор давил ему на живот, спрашивал, больно или нет. Он отвечал «больно», а сам думал о том, что наконец-то дошел до такой точки, когда или голову в петлю, или бежать за кордон. Другого не дано. При обсуждении с Воротниковым плана освобождения Поленова все казалось ясным и не вызывало особого сомнения. Внезапная боль в животе, больница. Кто заподозрит Носова в симуляции? А теперь он понял, что возвратиться в отдел не сможет. Если полтора года он играл как на сцене, то сейчас о первого шага выдаст себя. Тем более, что внезапная болезнь и нападение на конвой могут показаться странным совпадением, как ни играй.

Ему дали порошок, он сказал, что чувствует себя лучше, и быстро ушел.

Шагая по ночным улицам, Носов решал, куда идти: домой или к Воротникову?

Он пришел к себе, сжег бумаги, которые могли показаться подозрительными, и свалился на постель...

В пять часов утра поднялся с дикой головной болью, так и не сомкнув глаз. Кобуру от револьвера засунул глубоко в печь, а оружие положил в карман.

В 1924 году Носов работал в Торгсине экспертом по пушнине. В феврале ему довелось побывать в Шанхае на аукционе. Вот там-то он и не совладал с собой. Поначалу все шло как должно. Меха продали выгодно, сделку обмыли в ресторане «Аделаида». Носову в знак признательности вручили втайне от его коллег тысячу долларов. Как с неба свалившиеся деньги вскружили ему голову. Но скоро наступило отрезвление.

Шли последние сутки его пребывания в Шанхае. В гостиницу он вернулся с княгиней Верой Ивановной Моршанцевой. Она снимала номер по соседству. Утром, прихватив смердящие носки, Носов потихоньку перебрался от нее в свою комнату. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво и грубо тряс его. Перед ним стояли двое. Один русский с наглой красной мордой, второй — китаец. Носов долго не мог понять, кто они и чего им надо. А когда дошло, упал духом.

— Ничего я не крал, и отвяжитесь от меня, — защищался он.

Полицейские, не церемонясь, стянули его с постели, обшарили одежду, заглянули под матрац.

— Ваши документы.

Но и документов не оказалось. Вот тогда Носов порядком испугался. Его привели в комнату Веры Ивановны. Княгиня сидела с ногами на постели, полураздетая, в одном чулке, горько плакала, сморкалась в простыню, размазывая краску по щекам.

— Это он, негодяй! — звонко закричала она, вытянув острый палец в сторону Носова. — Это он украл все мои деньги и золотое колье. Негодяй! — И принялась стыдить и требовать вернуть ей деньги и драгоценности.

От ее натиска Носов вконец растерялся.

— Какие деньги, какие драгоценности? Вы чего-то путаете, Вера Ивановна, — пытался он вразумить княгиню. — Ничего я не брал у вас. Побойтесь бога! Меня самого обокрали.

Носова и княгиню посадили в машину и отвезли в жандармское управление.

Его допрашивали, записывали что-то. Он требовал свидания со своими коллегами, с которыми должен был уезжать, но ему отказали. Отказали и во встрече с советским консулом.

— Да кто ты такой? — спрашивали у него. — Документов нет. Совершил ограбление. Ты советский человек? Не ври. Видали мы таких. Да и как ты объяснишь консулу свое поведение? А куда дел документы? Продал?

«А и правда, — ужаснулся Носов, — как объяснить?»

— Ну ладно, встречу организуем, — сдались в полиций. — Но потом будешь локти кусать. Выгонят с работы, да еще и посадят.

Носов призадумался: действительно ведь турнут. Ему дали листок бумаги.

— Подпишись.

Носов прочитал и отказался. Но, увидев на краю стола свои документы, пачку денег, билет на пароход, потянулся к ним. Его легонько ударили по руке.

— Подпиши. И все будет шито-крыто. Мы даем тебе деньги на билет, но за это следует дать расписку. Для отчета. Мы не такие, как нас рисуют в Советском Союзе. Мы хорошие.

— Не буду, — сопротивлялся Носов, — хоть стреляйте. Чего бы я себе петлю на шею надевал?

Тогда его отвели в подвал и показали приемы пыток на китайце. У Носова волосы дыбом встали, и он подписал бумагу, втайне надеясь, что Владивосток от Шанхая далеко, а между ними охраняемая граница.

Через пять месяцев во Владивостоке появился человек и попросил Носова назвать цену, на которую во время торгов пушниной только в крайнем случае может согласиться Торгсин. Носов оскорбился, но ему напомнили о расписке и показали фотокопию. Носов сдался, В последний раз. А потом не выдержал в другой, в третий, получая при этом солидную плату в советских дензнаках и долларах. Когда основательно завяз, ему сказали: «Пора переходить в ГПУ. Там вы нужнее нам». Подвернулся удобный случай, и Носов стал штатным экспертом экономического отдела. Раньше ЭКО не раз пользовался его услугами как специалиста, потому и переход прошел без особых трудностей. Уверовав в свою неуязвимость, Носов потерял осторожность и потому влип с десятидолларовой бумажкой. Ему простили «забывчивость», но перевели в комендантский взвод. Соболь продолжал работать на белогвардейскую разведку.

Увидев Носова, Воротников побледнел. И Носов со злорадством отметил это. На вопрос: «Что случилось?» — Носов, не отвечая, расстегнул гимнастерку, прошел на кухню, включил кран, провел мокрыми ладонями по лицу, постоял в раздумье, упершись в раковину руками. Воротников стоял рядом.

— Уходить надо. И чем быстрее, тем лучше, — сказал он тихо и отрешенно. — Меня подозревают. Пока я был в больнице, пока плелся оттуда, обыск был на квартире.

— Может, не так черт страшен... — начал было Воротников, но Носов закричал приглушенно:

— Страшен! Страшен черт!.. — Выпучив глаза и сжав кулаки, пошел на Воротникова. — Это вы все... сволочи! Запутали, наобещали три короба. А где ваше восстание? Где? — хрипел он в лицо. — Где, я вас спрашиваю?! Два года хожу по краю пропасти! — Воротников пятился, пока не наткнулся на стул, сел. — Если не хотите попасть им в руки, то сматывайте удочки — и ходу отсюда. Ходу!

Носов преднамеренно сгустил краски. Если не напугать Воротникова, то уйти за кордон он не сможет. А Воротников знает «окна», у него есть люди, которые смогут провести через границу.

— Вы не орите! — таким же приглушенным криком прервал его Воротников. — Паникер... Давайте все по порядку.

Носов рассказал придуманную легенду с обыском.

— И вообще, сдается, за мной давно ведется слежка. Все! Хватит.

Воротников долго сидел в распахнутом халате, поджав босые ноги. Потом достал початую бутылку водки, пошарил в глубине стола, извлек сухой кусок хлеба и колбасу.

— Надеюсь, «павлином» вас еще не сделали?

— Не считайте меня за идиота, — огрызнулся Носов. — «Хвост» не привел. Четыре часа колесил.

— Хоть за это спасибо, — с иронией произнес Воротников, разливая водку. Рука его дрожала.

— А вам что, мало? — вновь завелся Носов. — Я не железный.

— Ну будет. Пейте, и, как вы выразились, сматываем удочки. Хотя, признаться, очень жаль, но ничего не поделаешь, придется уходить.

Носов с отвращением выпил. Занюхал хлебом, похрустел луковицей. Воротников одевался.

— Куда мы?

— А куда бы вам хотелось? — спросил Воротников, завязывая галстук перед зеркалом.

— Чем дальше, тем лучше.

— Вот туда и двинем. Харбин устроит?

— Вместе?

— Куда же вы без меня?

Носов наблюдал за торопливыми сборами Воротникова.

— И последнее, — сказал он. — Хомутов, кажется, вышел на человека, которому предназначались фальшивые деньги.

Носов не знал, кому в действительности они предназначались, но ударил наугад и, кажется, попал в точку. Воротников растянул только что тщательно завязанный галстук и медленно обернулся. Носов выдержал его взгляд.

— Сегодня на дежурстве узнал.

— Так, так...

До отхода первого утреннего поезда оставалось сорок две минуты. Воротников поглядел на часы.

В 8.27 дежурный Васильченко принял телефонограмму со станции Угольной: «В пять часов сорок две минуты путевым обходчиком на железнодорожных путях найден труп мужчины. При нем обнаружено удостоверение сотрудника ОГПУ, выписанное 25 мая 1925 года на имя Носова Юрия Павловича.

Передал уполномоченный линейного отдела милиции Черепанов».

 

Харбин. Июль 1927 г.

Щекова и Гришку китайцы поместили в клоповник. Ли Бо при каждом удобном случае давал Бордухарову понять, что тот находится не у себя дома, а значит, подчиняется местной власти. Неприязнь началась еще тогда, когда Ли Бо служил во Владивостоке санитарным инспектором, а Бордухаров являлся начальником военной контрразведки. Китаец был у него одним из многочисленных агентов, и Бордухаров оплачивал его услуги не всегда честно, а иногда санитарного инспектора на Полтавской награждали зуботычинами. Бордухаров не знал, что услужливый агент в то время имел равный с ним воинский чин и руководил шпионской сетью.

— Вы опять сталкиваете нас лбами с Ли Бо? — метался Бордухаров перед невозмутимым Дзасоховым. — Чего вы хотите? — Он согнулся, уперев кулаки в колени, заглядывая в глаза. — Ну, что молчите? Ну помолчите, помолчите. А я больше не пойду выручать этого ублюдка. Да и вас тоже! — выбросил палец пистолетом в Дзасохова.

— Вы на меня не кричите, — огрызнулся Дзасохов. — Я тут не привязан, и в любое время, как говорится, горшок об горшок — и дружба врозь.

— А вы меня не шантажируйте и не спекулируйте на моем добром к вам отношении! И поймите наконец, мы не у себя, где могли все, и революции, и контрреволюции. Это азиаты! От них можно ждать всякой пакости, а вы необдуманно лезете, черт возьми, на рога.

— А я их не боюсь.

— Зато мне ваши выходки могут боком выйти. Я не о себе, — поправился Бордухаров, — а о нашем общем деле.

— Ну, допустим, в данном случае Ли Бо руководствовался не только своим самолюбием, — намекнул Дзасохов.

Бордухаров внимательно посмотрел на него. Он очень жалел, что не может поставить на место этого зазнавшегося капитанишку. БРП зависело не только от китайцев, но и от японцев. А Дзасохов, как известно было Бордухарову, являлся их старым агентом.

— Это не я поднял тарарам, а Щеков, — сказал Дзасохов.

Бордухарову была известна паскудная черта Дзасохова: никогда не признаваться в своих ошибках. Все виноваты, но только не он.

— Щеков ваш подчиненный.

— Не могу же я ему свои мозги вставить. Хоть и недорого вы их цените.

Бордухаров пропустил мимо ушей упрек.

— Вставлять не надо, а вправить следовало бы.

— Вот и пусть вправят китайцы. Должен сказать, Ростов — личность прелюбопытная, и Бульдог недаром заинтересовался им. И меня в данное время волнует не то, что думают о нас китайские жандармы, а кто их навел на Щекова. Кто-то воспользовался неприязнью Ли Бо к вам. И я узнаю кто.

— Дай бог. Дай бог...

Поздно вечером Бордухаров поехал к редактору «Харбинского времени». Ивакин чувствовал себя независимо потому, что Ли Бо являлся неофициальным пайщиком газеты. Благодаря Ли Бо Ивакин получал от китайцев рекламу, чем и жил.

Редакция находилась в полуподвальном помещении, занимала три небольшие комнаты, в одной из которых разместился Ивакин. Он сидел боком за столом и говорил с кем-то по телефону. Увидев Бордухарова, кивнул на стул. Бордухаров понял, что помешал, потому что Ивакин перешел на «да» и «нет». Он завидовал Ивакину, его всегда довольному виду и какому-то спокойному, умиротворенному взгляду. Ивакин неторопливо положил трубку, озабоченно помассировал кончиками пальцев седеющие виски.

— Карахан снова заявил протест Чан Кай-ши по «Памяти Ленина» и его экипажу.

— И это вас беспокоит?

— А ведь пароход-то ваши затопили еще 22 марта при отступлении чжанцзучановцев из Нанкина.

— Пора бы уже говорить не ваши, а наши, Яков Семенович, — упрекнул Бордухаров. — Как-никак, а знамя-то у нас одно. В нынешнее время что эсеры, что монархисты — все мы озабочены одним. Но я не спорить пришел в столь поздний час. Выручи, Ли Бо моих людей посадил в клоповник.

— И чего вас мир не берет? — недовольно проворчал Ивакин. — А Щекова удавить мало. Сын Байкалова — его ведь работа? Какая мерзость. — У Ивакина гадливо опустились уголки губ.

— Это не доказано, — возразил Бордухаров.

Ивакин постучал ладонью по столу:

— Вот тут, милый мой Вадим Сергеевич, все доказательства. Только из-за дружбы с тобой держу, а то бы давно обнародовал, и от твоего Щекова мокрое место осталось бы. Люди бы растерзали его. И не проси, пусть хотя бы помутузят его как следует.

— Спасибо и на этом. — Бордухаров поднялся, пробежал пальцами по пуговицам френча. — Извини тогда. Мне, конечно, наплевать на Щекова, если бы не Дзасохов. Он ведь невесть что наплетет Заборову, а тот Семенову. Семенов японцам пожалуется. В общем, дело примет принципиальный оборот.

Бордухаров знал, на чем играть. Если японская верхушка в Маньчжурии захочет, то Ли Бо слетит со своего поста. А этого Ивакину не хотелось. И он скрепя сердце пообещал. Принесли оттиски полос завтрашнего номера газеты. На первой полосе фотоснимок церемонии встречи Дитерихса и его статья под заголовком «Даешь конфликт на КВЖД!»

— Вы знаете, что советское консульство заявило протест Чжун Юю? Требуют немедленного выдворения Дитерихса из Маньчжурии за пропаганду войны.

— Не знаем, — признался Бордухаров.

— Разогнать вашу шарагу надо, если этого не знаете. Тоже мне, разведка, — зубоскалил Ивакин, явно издеваясь. — Вытурят его. Ли Бо уже получил указания. Они боятся большевиков.

— Дитерихс уехал в Цицикар.

— Вернут. А поскольку у тебя с Ли Бо отношения натянутые, то он постарается использовать свою власть. Так что учти.

— Учту.

Бордухарову было совершенно все равно, выгонят Дитерихса или не выгонят. От престарелого генерала пользы ни на грош. Только и всего, что несколько месяцев посидел на троне дальневосточного монарха. Если выгонят, то даже лучше. Не надо будет заботиться о его охране.

— Черт с ним. Пусть гонят, — сказал Бордухаров.

Ивакин удивился:

— Не поймешь вас, монархистов. То кричите объединяйся, то бежите в кусты.

Бордухаров отмахнулся:

— На это есть Косьмин. Вот пусть у него и болит голова за Дитерихса.

— И Косьмина выпрут.

— Это еще посмотрим.

— Правда, что большевики захватили ваши баржи с оружием?

— Правда.

Бордухарову не хотелось признаваться, но Ивакин в так знал.

— Значит, те денежки, что выделили японцы, песику под хвостик? Ловко гепеу работает. Пока Щеков крадет детей состоятельных родителей, чекисты не дремлют.

— К твоему сведению, Щеков вышел на советского агента, который, по имеющимся у нас сведениям, как раз и сообщил об этих баржах.

— Кто он?

— Только не для печати. Дай слово,

— Можешь быть спокоен.

— Ростов.

Ивакин даже карандаш выронил.

— Ростов? Ростов — чекист? — Какое-то время он смотрел на Бордухарова, потом прикрыл ладонью глаза и весь затрясся от смеха. — Ро-стов — чекист... Да безобиднее его днем с огнем не сыщешь во всей Маньчжурии.

— Зря смеешься, — обиделся Бордухаров. — Китайцы взяли Щекова, а Ростов тут же исчез.

 

Владивосток. Июль 1927 г.

Уполномоченный ОГПУ Чертанов еще спал на деревянном диване, когда к нему с шумом ввалились трое: милиционер Лапшин, младший оперработник Яхно и третий, которого из-за спины Лапшина Чертанов не мог разглядеть. Все они были мокрые и грязные, тяжело дышали. Лапшин вытирал лицо рукавом гимнастерки.

— Во, поймали... — торопливо заговорил он, отступая в сторону. — Ну и зверюка, скажу тебе... Давай его сюда, Яхно.

Яхно подтолкнул связанного по рукам мужчину.

— Не смей! — закричал тот, оскалив острые зубы, пытаясь освободить руки. Лапшин поймал его за воротник и крепко тряхнул.

— Замолкни, зараза. А то как врежу, неделю будут отскребать от стенки. Вон какой фингал Мишке поставил. Покажи, Миша!

Чертанов сбросил ватную телогрейку, минуту смотрел на задержанного, пытаясь вспомнить, где он его видел. Неторопливо намотал портянки, всунул ноги в сапоги, притопнул. Увидел на лице Яхно заплывший глаз и разбитые губы.

— Усадите его.

— Садись и не ерепенься, — приказал злым голосом Лапшин.

Черта нов обошел стол и тоже сел. Глаза его были красными и припухшими. Яхно выложил перед ним всякую мелочь, изъятую при обыске, пистолет системы «Беретта».

— Поленов! — ахнул Чертанов.

— Он самый, — подтвердил Яхно. — В лесу взяли. А потом вздумал удрать.

— По-нят-но... — Чертанов глубоко и облегченно вздохнул. — Вот и попался... А мы тут сбились с ног.

Через минуту Чертанов связался с Владивостоком!

— Поленов у меня! — кричал он в трубку. — Да-да! Вот тут рядом.

Поленов сидел, шевеля посиневшими кистями, пытаясь избавиться от сыромятного ремешка из брюк Яхно, и плакал. Даже после первого ареста он не чувствовал такую безысходность, какую ощущал сейчас. Тогда он был почему-то уверен, что удастся выйти из воды сухим, и интуиция его не подвела. А сейчас понял: это конец. Теперь не выкрутиться. Вспомнился Изот Нюхов, который сопровождал его до «конца», а потом страдальчески-жалостливо смотрел ему в глаза, как будто прощался навек. Тогда, обеспокоенный этим взглядом, Поленов наигранно-бодро спросил: «Ты чего пялишься, как провожаешь на тот свет?» Нюхов ничего не ответил, пожав искривленным плечом. Он не сказал Поленову, что не одного уже ходока переправил на ту сторону, да редко кого приходилось встречать.

А Чертанов смотрел на него радостными, в красных прожилках, глазами и думал, что теперь-то уж можно будет помыться в бане и хорошенько выспаться — не урывками на деревянном диване, а на чистой постели.

Лапшин, склонив голову набок, неторопливо писал огрызком химического карандаша, пристроившись на уголке стола и поглядывал на Поленова, еще не веря, что его удалось изловить.

Яхно, поджав под себя сырые сапоги и привалившись к стене, боролся со сном.

Весь путь до Владивостока Поленов провел в полузабытьи. Помимо воли, как в кинематографе, передним прокручивались ленты прожитой жизни, в которой никак не мог разобраться, где сено, где солома. Кадетский корпус в Екатеринбурге, куда с трудом устроили его небогатые родители. Досрочное, в связи с германской, производство в младший офицерский чин. Сразу же передовая и орден за храбрость, а следом внеочередное звание. Госпиталь. Снова окопы. Его любили солдаты и шли за ним в огонь и воду. Еще один орден, и снова внеочередное звание. Контузия. Но остался в строю. Доверили батальон. В Февральскую стал на сторону революции и сражался до восемнадцатого в Красной гвардии. Попал в плен к колчаковцам, ему простили службу у красных и доверили взвод пулеметчиков. После разгрома Колчака оказался у атамана Семенова и докатился до Харбина, куда стеклась сопротивляющаяся золотопогонная Россия. Что двигало им в дальнейшей яростной борьбе против Советов? Вот тут-то у него получалось то самое сено-солома. Если у Колчака стал служить из желания выжить, а потом уж боялся мести красных, то в Маньчжурии было достаточно времени, чтобы одуматься, во имя чего продолжать драться. Но дальше завтрашнего дня думать страшился, а к мирной жизни не был приучен и ничего не умел делать, и он пошел туда, куда шли тысячи ему подобных и где не надо было думать, где думали за него другие и притом платили кое-какие деньги.

Сообщение, что пойман Поленов, вмиг облетело губотдел. Хомутов укоризненно качал головой:

— Чего ж это вы, Болеслав Ефремович, бегать вздумали от нас? Переполошили всех. Задали, скажу я вам, работенку. Поводили вы нас вокруг пальца...

Поленов язвительно заметил:

— Вам не привыкать.

— Не понял, — признался Хомутов.

— А что тут понимать? Вас столько водили за нос.

— Кто? Ну, милый мой, мы вашей организации не отказываем в изобретательности. Противник серьезный, иначе чего бы столько лет мы с вами валандались. Так ведь?

— Пожалуй, — согласился Поленов.

— Как вам удалось убежать?

— Вы много от меня хотите.

— Мы от вас ничего не хотим. Это вы должны хотеть. Будете финтить — передадим дело в трибунал. А чтобы расстрелять, у нас достаточно оснований. Как вы уже знаете, плетьми у нас не вышибают признаний. Все на добровольных началах.

— Дайте собраться с мыслями.

— Ну что ж, соберитесь. — Хомутов вызвал конвой.

Поленов вдруг вспомнил своего сослуживца у Колчака Лешку Серебрякова, с которым встретился нос к носу на Луговой у ипподрома после скачек, всего два дня назад. Лешка окликнул его. Поленов вздрогнул и, не оборачиваясь, ускорил шаг. А потом, таясь, шел следом за ним, ехал в трамвае до бывшей Зеленой гимназии, взбирался на сопку. А вечером явился к нему. Лешка открыл дверь, щуря со света выпуклые и спокойные глаза, некоторое время смотрел в лицо Поленову, не узнавая или притворяясь. Поленов держал руки в карманах прорезиненного японского плаща и ждал.

— Не узнаешь, что ли? — озлясь, спросил Поленов.

Лешка засуетился, провел его не в комнату, а в кухню, крикнув жене, чтоб не мешала и что к нему пришел товарищ по службе. Налил крепкого чаю. Поленов, продрогнув на дожде, жадно пил и неторопливо озирался.

— А я, понимаешь, гляжу, вроде бы ты, дай, думаю, окликну. Не обернулся. Ну, думаю, ошибся. Ты ведь, говорили, подался к семеновцами в Харбин или еще куда, не знаю. Думаю, чего он здесь делает, если это так? В-вот те на... — Серебряков никогда не страдал многословием, а тут вдруг разговорился, будто прорвало. — Так ты где все-таки? Врут небось? — понизил он голос.

— Врут, — усмехаясь, согласился Поленов. — Ты-то где трудишься, и как тебя ГПУ до сих пор миловало. Или служишь у них?

— Ты все такой же... Служу военруком в школе. Женился. Дети... Двое. Девочка и мальчик. — Большое лицо Серебрякова посветлело. — А что до ГПУ, так я отвоевался. Хватит. Как говорится, повинную голову и меч не сечет. Что было, то быльем поросло. — Между разговором Лешка разлил по стаканам водку: — Давай хряснем за встречу, черт побери. Сколько лет...

Выпили, закусили солеными с укропом огурцами. Лешка намеревался налить еще, но Поленов прикрыл ладонью рюмку.

— Значит, как и я? Я тоже не любитель. Так. Иногда.

— Говоришь, не трогают?.. — раздумчиво произнес согревшийся Поленов, закуривая.

— Так ведь если око за око, то пол-России надо в тюрьмы пересажать и перестрелять. — И вдруг округлил глаза: — Слушай, Славик, а ты, случаем, не...

Поленов снисходительно и жестко усмехнулся:

— А если да, что, побежишь туда?

Серебряков замялся:

— Если это так, то лучше сам иди. — Он как-то сразу поскучнел и принялся зевать. Из глубины комнат доносился детский визг. — Может, переночуешь, или у тебя есть где?

— Спасибо. Есть где. — Поленов встал и только сейчас обнаружил, что сидел в плаще.

— Ты, это... если что, заходи.

В коридоре слышно было, как детский голос монотонно повторял: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам... Как ныне взбирается...»

Как он завидовал тогда Серебрякову... И сейчас, валяясь на тюремных нарах, думал, что надо было послушаться совета Лешки и явиться с повинной. Но тогда он верил еще в свою звезду или хотел верить в то, что скоро закончится эта собачья неопределенность, и он наконец прибьется к своему берегу. Зачем ему этот призрачный берег?

Нестерпимо болела голова, словно ее наполнили раскаленным свинцом. Морщась и сдерживая вот-вот готовый сорваться стон, Поленов сполз с нар, придерживая одной рукой брюки, из которых выдернули ремень, подошел к двери и принялся колотить пяткой. Никто не подходил, и он, упершись лбом в нее, замолотил кулаком:

— Откройте! Да откройте же!

На этот раз допрос Поленова шел в кабинете Карпухина. Присутствовал Хомутов, а за столик, с которого убрали графин с водой, села стенографистка в белой кофточке.

Был задан первый вопрос:

— Как произошел побег?

— Я все изложил на бумаге.

— Я вас спрашиваю.

— Даю вам честное благородное. Все это для меня было неожиданно. Вывели на допрос. Посадили в машину...

— В наручниках?

— Да, в наручниках.

— Опишите того человека, который приезжал за вами.

Поленов с готовностью свел к переносью брови, припоминая.

— Может, в каких-то деталях ошибусь, потому что не приглядывался. Сами понимаете, в моем положении не до этого. — Он помолчал. — Роста невысокого, скорее, среднего. В форме. Все торопил меня. Лицо узкое. И ходит как-то подавшись вперед...

«Синяков, — подумал про себя Хомутов. — Точно подметил, паразит».

— ...Вот, пожалуй, и все.

Карпухин взволнованно ходил по кабинету, много курил. Хомутов встал, открыл форточку, и дым сразу устремился на улицу. В кабинете посвежело.

— Как произошел сам побег? — По всему было видно, что Карпухин недоволен ответом.

— Очень просто. Когда ехали вниз, к базару, что-то на дороге оказалось. Я присмотрелся: бревно. Шофер говорит: «Вот гады, ведь не было же...» Вылез из машины и пошел к бревну. А тот, что сидел со мной рядом, говорит ему: «Ты поживее там». Ну, тут начали стрелять. Я понял, что это значит, и вывалился из машины. Побежал. Меня подхватили, толкнули в фаэтон с поднятым верхом — и за город. Ехали очень долго. Приехали к Анатолию Петровичу Полубесову. Перед этим я был у него. В фаэтоне со мной сидел еще один человек, но он все время молчал. Только у Полубесова я узнал Юрия Мокиевича Воротникова.

— Это кто?

— Наш человек. У меня к нему адрес был. Он на Луговой проживает, где ипподром. Если надо, я покажу.

— Чем он вообще занимается?

— В таможне работает. Переводчиком. А утром я ушел. Надо было пробираться к Лялину...

— Уже что-то есть, — удовлетворенно говорил потом Хомутов Андрею Губанову. — В первую очередь займемся Воротниковым, потом Полубесовым.

— А может, разом?

Хомутов подумал и не согласился.

— Нужна последовательность. Возьмем Воротникова, побеседуем с ним, еще кое-что выяснится, а там и до Полубесова дойдем, но глаз с него не спускать. Мы их потом всех разом будем брать. Всю паутину. Главное, не спугнуть, чтоб не разбежались, как тараканы.

Хомутов никак не мог успокоиться, ему не давал покоя вопрос: кто мог предупредить налетчиков о времени выезда автомобиля? Ведь им стало известно и то, с кем выехал, автомобиль. Воротников действовал наверняка. Кто сообщил ему?

То же самое высказал и Губанов.

— Вот видишь... — задумчиво произнес Хомутов. — Карпухин уверен, что информация пошла от человека, работающего у нас. Только так. И он прав. Страшно даже подумать, что среди нас враг, но это, по всей видимости, так. В общем, давай бери людей и действуй. — Вид у Хомутова был болезненный, он часто прихватывал зубами нижнюю губу и морщился. Губанов знал, что у Хомутова открылась язва желудка. Врач сказал, что это на нервной почве и что надо меньше нервничать. «Попробуй тут не понервничать», — подумал он, выходя от Хомутова.

В квартире Воротникова побывали, но по всему было видно, что хозяин ее уже несколько дней отсутствует. На всякий случай оставили засаду. На службе Воротников тоже не появлялся.

Губанов высказал догадку:

— А не имеет ли Воротников отношение к смерти Носова? Если так, то дело табак. Серьезное дело. Может, Носов и являлся их агентом? Он и предупредил?..

— Давай пока версию эту будем держать, беритесь за Полубесова. Очень осторожно, — сказал Хомутов.

 

Харбин. Июль 1927 г.

«Милый, родной, что случилось, почему ты не возвращаешься? Боже, как мы ждем тебя! Да где же ты там запропал? Коленька уже в десятый класс перешел, а Зиночка закончила четвертый. Мы каждый день тебя ждем. Семь лет прошло, как мы расстались, я уже и лицо твое стала забывать, только глаза помню. Как все мы обрадовались, когда узнали, что ты жив и здоров! Я места себе не нахожу. Возвращайся скорее. Обнимаем и целуем тебя, твоя Вера.

P. S. Высылаем фотографию. Снимались наспех, потому и получились такие потешные. 19.7.27».

Заборов много раз перечитывал письмо жены, подолгу рассматривал фотографию. Ему не верилось, что этот юноша со сведенными к переносице бровями — его сын. А дочка... Ух ты какая... Тоже серьезная. В глазах жены Заборов читал и радость, и тревогу. Она совсем не изменилась. Та же прическа, как у учительницы из гимназии, только морщинки появились в уголках губ и глаз.

...Когда немного поуспокоился, со всей остротой встал вопрос: как быть и что делать? И вместе с тем у него словно пелена спала с глаз. Ему стало понятно, почему и кто распустил слух о гибели семьи и что стало причиной смерти Малькова. Хотелось посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Не с Дзасоховым же или Бордухаровым. Ростов? А что, собственно, с ним случилось? Ведь семья нашлась благодаря его стараниям. И Заборову захотелось увидеться с тем человеком, который передал письмо.

Бойчев встретил его радушной улыбкой.

— Скажите, как отблагодарить вас за ту радость, что вы принесли мне? — начал Заборов еще в прихожей.

— К сожалению, как уже говорил вам, я в этом деле, можно сказать, постороннее лицо. — Бойчев развел руками. — Если благодарить, то Ростова. А я всего лишь выполнил его просьбу.

От внимания Заборова не укрылось, как Бойчев через окно осмотрел улицу.

— Простите за вопрос в лоб. Вы нелегал?

Бойчев вскинул брови.

Заборов покрутил головой.

— Я не жду, что вы ответите утвердительно. Для меня важна ваша реакция.

— Я болгарин. И живу здесь совершенно легально. — Ванчо рассмеялся. — А что, я похож на шпиона?

Заборов отхлебнул глоток ароматного чая. Поставил чашку на блюдце. Он вспомнил, как в 1913 году в Праге ему задали такой же вопрос. Заборов тогда работал на связи с полковником Альфредом Редлем, начальником штаба восьмого корпуса австро-венгерской армии. Редль много лет возглавлял австро-венгерскую разведку, считался отменным специалистом в этой области. В мае полковник почувствовал за собой слежку и застрелился. Заборов ждал инструкций из генштаба, каждую минуту опасаясь ареста. В такое вот время к нему зашел знакомый офицер австрийской контрразведки и за бокалом перно вдруг спросил: «Вы нелегал?» Заборов, в то время еще начинающий разведчик, не понял и наивно спросил: «А что это?» Много позднее он узнал, что незнание терминологии спасло ему жизнь.

— Здесь все похожи на шпионов. Я почему пришел к вам, — продолжал Заборов, — у меня нет слов, чтобы выразить признательность за участие ко мне, но давайте внесем ясность в наши отношения. Чем я могу быть вам полезен?

Ванчо сел на подлокотник кресла, сложил на коленях руки. Лескюр предупреждал его не ускорять события: «Он не дурак, и сам поймет что к чему. И придет к вам. Только не торопитесь. Я наблюдал, с какой брезгливостью он водится со всей этой шантрапой. Его можно спасти, но чтоб первый шаг сделал сам».

— Леонтий Михайлович, простите за откровенность, но я не могу поверить, что вы сознательно стоите на антисоветской позиции. Мне кажется, вы даже не делали попытки рулить, а так, плывете куда вынесет. Вы до сих пор находились в состоянии депрессии. Я не ошибся?

— Вы правы. Я потерялся в самом себе. Но в таком же состоянии находятся и сотни тысяч эмигрантов. И я понимаю их...

— Но не тех, которые потеряли имения и счета в банках.

— Веками формировался уклад русского обывателя, и вдруг разом все как ветром сдуло. Тут озвереешь. Представьте, ваши конюх и кухарка захотели вышвырнуть вас из вашего же дома. По какому праву?

— Не могу представить. Может, потому, что у меня никогда не было ни конюха, ни кухарки. Значит, вы оправдываете гражданскую войну, антисоветское движение? Так я вас понял?

Заборов закурил, пустил струю дыма в пол.

— Я не оправдываю. Но сочувствую.

— Меркулову, что ли, или Семенову с Дитерихсом?

— Ну зачем вы так... Кто-то, ну не Семенов, так другой, станет во главе движения. И не о них речь, воинствующих эмигрантах, а о тех, кто вроде меня, как цыганки говорят, остались при собственном интересе.

— А кто же виноват в этом?

— Вы.

— Мы?

— Да, вы. Большевики. Надо было объяснять им пагубность капиталистического строя...

— И тогда бы они поняли и отдали конюхам и кухаркам свои дворцы? Вы много лет, Леонтий Михайлович, провели за рубежом и практически оторваны от народа. В этом и кроется причина вашего непонимания социалистической революции. Романовы и им подобные никогда бы добровольно не отдали власти. Это противоречит сути капитализма, где превыше всего частная собственность. Меня, например, заботит больше не Семенов и компания, а молодежь, которой легко заморочить голову.

— Вероятно, вы правы. Во всем этом мне надо разобраться. Что с Ростовым?

— Его пытали молодчики Дзасохова. Сперва выкрали внучку, а потом самого. Он в плохом состоянии, и мы вынуждены были его спрятать. Видите, я от вас ничего не скрываю. Надеюсь на вашу порядочность.

Оба помолчали, потом Заборов спросил:

— Я могу вернуться домой?

— А почему бы и нет? Оформите документы и через неделю выедете.

— Они мне не дадут выехать.

— Кто?

— И потом, там ведь меня посадят.

— Какой прок Советской власти держать вас в тюрьме? Лес валить ума не надо, а на свободе вы больше принесете государству пользы.

Заборов свернул за угол парфюмерного магазина, принадлежащего фирме Чурина. Прошел на Новоторговую. Слева показался кирпичный трехэтажный особняк, окруженный металлической изгородью. В нем размещалось советское консульство. Металлические прутья местами погнуты и выломаны, у ворот валялась кукла в красноармейском шлеме. Из ее распоротого брюха высыпались опилки, и сотни ног разнесли их по мостовой.

Вчера сотрудник второго отдела БРП Миловидов предложил Заборову побывать на Новоторговой и посмотреть, как будут потрошить советское консульство,

В одиннадцать утра он и Миловидов стояли на высоком крыльце закрытого гастронома. Миловидов, кривя тонкие губы, цедил:

— Сегодня им пустим юшку... Так пустим... — и в волнении хрустел пальцами.

Глядя на рабочих, тройной стеной застывших перед консульством, Заборов восхищался их спокойствием. Ему импонировали эти парни, пришедшие защищать представительство Советской страны, несмотря на то, что завтра против них начнутся репрессии. Вдоль плотных шеренг уже сновали шпики, китайских же блюстителей порядка не было видно.

Вскоре рысью прибежала колонна студентов в черных гимнастерках с широкими поясами. С четверть часа гремели барабаны, нагнетая атмосферу тревоги. Ставни помещения консульства были наглухо закрыты, а створки ворот стянуты цепью. Особняк, казалось, вымер. Но вот барабанная дробь смолкла, и сразу же раздались дикие вопли, свист, улюлюканье и ругань. Уже пылала набитая опилками кукла. Заборов с первого взгляда мог определить бывших офицеров и солдат, менее суетливых, действовавших продуманно и расчетливо. Шеренги рабочих сжались в тугую пружину, готовые защищаться всерьез и отчаянно. И снова грянули барабаны. Миловидов вцепился в плечо Заборова]

— Т-так их, с-сукиных детей. Бейте красных, братцы!

Заборов оторвал его руку от своей и отступил. Миловидова никто не мог услышать в сплошном гуле ярости, и тогда он, вынув из кармана кастет и как-то скособочившись, выбрасывая в сторону длинные ноги, кинулся в самую гущу. Через несколько минут бушующая толпа выплюнула его уже изрядно помятым, с разбитым лицом. Миловидов упал на тротуар, бормоча: «Я свой! Я свой!» Хотел было резво вскочить, но усатый детина с физиономией унтера не мог проскочить мимо, чтобы не поддать поверженного пинком. Издав утробный звук, Миловидов снова упал на четвереньки. «Дурак», — подумал Заборов. Миловидов всхлипывал:

— Они меня, негодяи, приняли за красного. Я им... позвольте, позвольте, Леонтий Михайлович. Я этого не оставлю!

Заборов ушел один, не досмотрев, чем кончится бой.

...На мостовой до сих пор темнели засохшие пятна крови. Газеты сообщили об инциденте скупо, но можно было догадаться, что белогвардейцы потерпели поражение. Если вчера Заборов смотрел на схватку с досадой, то сегодня его не покидала мысль о тех, кто тройной шеренгой встал на защиту советского консульства.

Город утонул в сырости, тянувшей с Сунгари.

Ноги сами принесли его к бару «Морозко». Вечерами здесь за стаканом водки собирались писатели, поэты, окололитературная публика. Здесь спорили, гадали о будущем, плакались в жилетку и скандалили.

— Осталось немного. Это, господа, почище Октября будет. У-у-у... Бриан так и сказал Чичерину, мол...

— ...Такие, как Борис Каверда, являются движителями истории. Да, да! И не спорьте! Войков не последний. Мы здесь ублюдничаем, а там действуют.

— А кто вам мешает? Гранату в карман — и снова на Новоторговую. Глядишь, и в историю войдешь.

— А вы не ёрничайте! Я только вчера там работал.

— Легче стало?

— А идите вы...

— ...Золя, Золя! Да он и Чехова за пояс заткнет. Осталось дописать одну главу. Так и назвал: «Белые и красные». Талантище! Сто тысяч франков получит!

— ...Кровь стынет в жилах, когда доходишь до этих строк: «И словно к сердцу прикоснулось холодное тело гадюки...»

К Заборову неслышно подошел официант:

— Что закажем?

— Нет, ничего. — Он поднялся и направился к выходу. Захотелось побыть одному, поразмышлять.

 

Шоссе «Харбин — Цицикар», 25-я верста. Июль 1927 г.

У верстового столба по дороге в Чанчунь Лескюр увидел нахохлившуюся фигуру в плаще, с поднятым воротником. Лескюр затормозил и дал задний ход.

— Леонтий Михайлович? — спросил он, вытаскивая губами сигарету из пачки.

Заборов секунду-другую изучал Лескюра, потом решительно обошел автомобиль спереди и сел рядом.

— Господин Бойчев передал, что вы пожелали встретиться со мной. Как вы сюда добрались?

— На поезде.

— Ах да. Тут ведь неподалеку станция.

— Куда мы сейчас?

— Куда хотите.

— Так, значит, вы и есть тот, кого ищет Бордухаров?

— Я не знаю, кого он ищет.

— Резидента советской разведки.

За лесом виднелось полотно железной дороги, круто уходящей на юг. Над железнодорожным составом, медленно ползущим, сверкая остеклением кабины, кружился аэроплан.

— Германского производства техника, — сказал Заборов. — У них тут неподалеку аэродром, где аэропланы собирают. Инструкторы немцы, а летчики китайцы.

Лескюр мельком взглянул в сторону железной дороги.

— Вы действительно француз?

— А разве это меняет дело?

— Вы правы.

Лескюр пытался завести мотор, но безуспешно.

— Правая свеча заплывает.

— Вы что, механик?

— Нет. Просто эта машина моя. Ее купил у меня через Ростова недели две назад молодой поляк.

Лескюр весело рассмеялся. Глядя на него, рассмеялся и Заборов. Он вылез и сам прочистил свечу.

— За лесом военный пост, — предупредил он.

— А мы туда не поедем. Мы свернем в лесок.

Автомобиль запрыгал по неровностям дороги. Остановились на небольшой полянке, густо поросшей ярко-красными лилиями.

— Скажите, вы действительно верите в эту авантюру с лотерейными билетами?

— Вы с первого раза слишком много хотите от меня. Я и так перед вами как на ладони.

— Извините.

— Гамлет — чья работа?

— Это подставка Бордухарова. После этого он отвязался от вас.

— Тогда зачем его убрали?

— Чтоб придать достоверность этой провокации.

— А его брат Мефистофель?

— У него действительно был брат. Но погиб еще в восемнадцатом.

Лескюр снял с баранки руки, стянул перчатки.

— Давайте пройдемся.

Из-за туч выглянуло солнце. Заборов снял плащ и бросил его на сиденье.

— На все идут, негодяи. Вот вам метод их работы. Если вы думаете, как мне сказал Бойчев, что в розыске вашей семьи мы приняли участие для того, чтобы заполучить вашу агентурную сеть в Японии, то ошибаетесь. Мы обратили на вас внимание только потому, что вы близки к антисоветскому центру белой эмиграции. Прежде чем предложить работу на советскую разведку, вас изучали и пришли к выводу, что внутренне вы далеки от Семенова и иже с ним. И продолжаете жить по инерции. Вы тяготитесь своими обязанностями. Разве я не прав?

Заборов нагнулся, сорвал цветок. На вопрос не ответил.

— Немаловажную роль сыграло и то, что вы кадровый разведчик. О вашей трагедии в семье узнали совсем недавно. Мы поняли сразу, кто стоит за этой фальшивкой. Они купили ее у Малькова. Ростов нашел его, и он сознался в лжесвидетельстве. О посещении Ростовым Малькова кому-то стало известно. Сами понимаете кому. Малькова убрали. — Лескюр выдержал паузу. — А затем они взялись за Ростова, боясь, что он, докопавшись до первопричины, предаст гласности всю эту гадкую и омерзительную историю. — Лескюр помолчал, закусив губу. — Вам известно, что Артур Артурович имел сына?

— Да, я знаю.

— И что он погиб?

— Да.

— А ведь сын его служил у Калмыкова, известного палача. Двадцать лет с небольшим парнишке... А отец патриот. Верен остался России. Отец и сын по разные стороны баррикады...

Они долго молчали.

— Я знаю, вы давно знакомы с Артуром Артуровичем.

— Да, — согласился Заборов. — Какое-то время он проживал в Токио. Там и сблизились. Он посольство наше обслуживал и в то же время имел большие связи с японскими военными. Русские дантисты до сих пор в Японии пользуются большой популярностью. Вообще, он прекрасный человек. — Заборов раскурил погасшую папиросу. — После возвращения из Владивостока, это три года назад, его взяли под наблюдение. Вероятно, знаете историю, как японцы пытались вывезти из Владивостока советские дензнаки и драгоценности, полученные при ограблении Госбанка. Им это не удалось. При японской делегации Ростов состоял переводчиком. В общем, мне пришлось приложить определенное усилие, чтоб его не трогали.

Лескюр знал об участии Ростова в операции ГПУ зимой 1924 года, но о том, что Заборов не дал его в обиду, ему известно не было. Он улыбнулся.

— Спасибо вам, Леонтий Михайлович. — Лескюр проводил взглядом появившийся из-за леса аэроплан. — Сами видите, Маньчжурия превращается в плацдарм для развязывания новой мировой войны. Мы не хотим ее. Народ устал от крови, особенно наш. Отбиться от стран Антанты, знаете ли...

— Понимаю... Может, я еще не прочувствовал, но умом понимаю...

— ...Так что если вам, Леонтий Михайлович, не чужды интересы Родины, помогите предотвратить международную бойню.

Заборов согласно склонил голову:

— Если вы пошли на то, чтобы расконспирироваться передо мной, а я понимаю, чем вы рискуете, значит, вы уверены в моем согласии. И вы не ошиблись, господин Лескюр. Я буду служить моей родине и моему народу. Хотя многого я еще не понимаю. Надеюсь, ваши... помогут разобраться. Мне хотелось бы знать, в чем конкретно будет заключаться моя работа.

— Косьмин и его компания создают под крышей БРП кулак из антисоветских организаций, партий и союзов. Пока шла драчка за власть, толку от БРП было мало. Но с созданием блока положение меняется, Это будет для нас уже серьезный противник. На его финансирование пойдут все кому не лень, кто пожелает получить концессии, урвать от России кусок. И в этом плане нам отводится задача не дать слиться им. Пусть дерутся, грызутся, лишь бы не произошло полного и эффективного объединения.

— Понял вас, господин Лескюр.

— Вот, пожалуй, основная ваша задача.

Они долго молча ходили по лесу, каждый думая о своем. Лескюр думал о том, что, согласившись на встречу с Заборовым, поступил правильно, хотя Бойчев и возражал. Заборов волновался. События последних дней потрясли его, и тем не менее он наконец обрел то душевное равновесие, какого не хватало ему все эти долгие и тяжелые годы. Он ощутил жажду жить. Непередаваемое чувство благодарности охватило его к этим людям, которых он считал заклятыми врагами. Горячий комок подкатил к горлу и мешал говорить. Как он заблуждался... Справившись с собой, он сказал, что Бордухаров предлагает ему возглавить отряд и рейдом пройти в район Тернового, где находятся основные силы готовящегося мятежа.

— Соглашайтесь, — посоветовал Лескюр.

Заборов с удивлением и недоверием посмотрел на него.

— Я серьезно. Соглашайтесь. — И пояснил свою мысль: — После перехода границы мы предоставим вам возможность встретиться с семьей. Жена и дети очень ждут вас, Леонтий Михайлович.

 

Харбин. Июль 1927 г.

— Они сядут в Чанчуне или в Чимбао. А может быть, в Ляофу.

— Вы уверены?

— Пожалуй, — согласился Дзасохов и пустил дым в сторону от некурящего Бордухарова. — Если эти дебилы снова не выкинут какой-нибудь финт.

— Вы кого имеете в виду?

— Вестимо кого. Щекова да его дурачка Гришку.

— Ваша выучка.

— Вы необъективны.

— В наше время единственный человек, дающий объективную оценку, — это врач. Ну ладно, что дальше?

— Щеков с этим придурком сядет в Чимбао. Купе забронировано.

— Почему в Чимбао, а не в Харбине?

Дзасохов дольше, чем приличествовало, задержал взгляд на Бордухарове.

— Потому что ОГПУ — есть Объединенное Государственное Политическое Управление. Политическое. А не царская охранка с мякинными головами. Они приучены думать.

— Ну бог с вами. — Бордухаров поморщился. — Валяйте дальше.

— А дальше все. До Пограничной дело будет в шляпе.

— Почему не после Пограничной?

— Почему, почему... — Дзасохов бросил карандаш, которым чертил на салфетке. — Потому что на Пограничной к Ростову, вероятно, подсядут курьеры из тамошнего консульства.

— А если его будут сопровождать до Пограничной? — не сдавался Бордухаров.

Дзасохов, соображая, захрустел пальцами. Бордухаров посмотрел на его белые пальцы и свои, смуглые, покрытые жесткими рыжими волосами.

— Они могут приставить охрану.

— Бульдог сразу поймет.

— Если попадется, пусть сам выкручивается. Я больше не буду за него унижаться. Надо было поручить Миловидову,

— Он же у Лошакова.

— Ну и что?

Дзасохов покрутил завод наручных часов. По его расчету и если верить расписанию, которого китайские железнодорожники не хотели понимать, то поезд подходил к Ляофу, где предположительно должен сесть Ростов.

 

Экспресс «Харбин — Пограничная». Июль 1927 г.

Хшановский завел «остин» с выключенными фарами в гостиный двор, заглушил мягко работающий мотор. Не снимая ладоней с баранки, посмотрел на часы.

— Вот и приехали, — сказал он. — Сто сорок миль накрутили. Еще один бросок — и вы дома. — Он глубоко вздохнул и повернулся к Ростову. — Никого не выпускайте, закройтесь сразу, и ни гугу. В случае чего — стукнете. — Поискал по карманам спички, прикурил. — На Пограничной к вам подсядут наши.

— А как же вы?

— За меня не беспокойтесь. Я буду вашим соседом до Пограничной.

Ростов погладил спящую Наденьку.

— Главное, не волнуйтесь.

Гостиный двор находился в стороне от центра. Звенели цикады, и наперебой горланили лягушки, воздух густой, насыщенный запахом полыни.

Ежи потрогал приклеенные усы и бородку, взял с сиденья шляпу, повертел ее в руке и шутовски нахлобучил на голову. Сходил куда-то минут на пять, вернулся.

— Это я насчет машины. Хозяин спрячет. Идемте. Наденьку я сам понесу. Ишь уморилась как. — Девочка, не просыпаясь, зачмокала губами и задышала Хшановскому в шею. Хшановский прижал ее к себе.

Они вошли в тень слабо освещенной керосиновым фонарем платформы. Фонарь раскачивался под мягкими порывами ветра. Вдалеке показался белый глаз поезда, и через минуту, тяжело отдуваясь, он остановился у перрона. Хшановский передал девочку Ростову, подождал, пока паровоз окутается паром, и вскочил в вагон уже на ходу.

Проводник провел Ростова до купе, толкнул дверь ногой.

— Вот тут и располагайтесь. Чайку не желаете?

Ростов вспомнил предостережение Хшановского и отказался, хотя очень хотел горячего чаю, потому что его тряс мелкий озноб. Закрывшись на защелку, он постоял, прислушиваясь, у двери, затем укрыл байковым, пахнущим хлоркой, одеялом Наденьку. Сел, сложив на коленях руки, прикрыл глаза... «Домой... домой... — билась единственная мысль. — Неужели домой?! Домой... домой...» Он не думал, что будет делать во Владивостоке и как его примут Только бы пересечь границу. Спать не хотелось. Неожиданно проснулась Наденька, позвала:

— Дед!

— Ты чего? Спи.

— Дед, где это мы?

— В поезде.

— А куда мы едем? — Она терла кулачками глаза, зевала.

— Домой едем. — Ростов подсел к ней, легонько надавил на плечи: — Спи. Ночь еще.

— А я уже выспалась. — Посмотрела на Ростова круглыми от темноты глазами: — Включи свет, а то страшно.

— Нельзя включать. В вагонах ночью не включают.

— Я писять хочу...

— О господи, потерпи немножко, — зашептал Ростов. — Хочешь, я тебе про Берендея расскажу?

— Расскажи, — согласилась Наденька.

Ростов пожевал губами:

— Значит, так... Жил-был Берендей...

— У него какие глаза, узкие или как у нас?

— Узкие. Ты лучше зажмурься и спи, а я буду рассказывать.

— Нет, пусть как у нас.

— Ну пусть. Значит, жил-был...

— Дед, я все равно писять хочу...

— И что мне с тобой делать? Ну потерпи. Нельзя нам выходить, Надюш.

— Да, я описяюсь, а ты потом сам накажешь меня за это, я знаю!

— Не накажу.

— Так не бывает.

Ростов осторожно открыл дверь, прислушался и, взяв девочку за руку, неслышными шагами повел ее в конец коридора.

В коридоре стоял запах общественного туалета. Вдруг сзади что-то стукнуло. Он обернулся, но ничего не заметил.

Щеков почти не выходил из купе. Отлежал бока на полке. Остаток дня он проспал, а ночь бодрствовал. Только раз сходил в туалет и снова упал на постель. Гриша стонал во сне, пытался плакать, Щеков, не подымаясь, пнул его. Гриша повернулся на бок и тонко засвистел крупным носом. Щеков остро завидовал Грише, его тупости и бычьему здоровью. Здоровье всегда от тупости, считал он. Тупой живет сегодняшним днем, ему бы пожрать, потом бабу, потом спать. А тут думать до боли в мозгах о будущем. И не столько о себе, сколько о других. То о их жизни, то о их смерти. Грише что, свистит в две дырки, а мозгами шевели дядя.

С Гришей Щеков чувствовал себя спокойнее и увереннее: чего ему не хватало, тот дополнял. И побои Гришка переносил легче. Кожа у него такая дубленая, что ли? Из заднего кармана брюк Гриши под задравшимся пиджаком торчала рукоятка пистолета. Щеков отвернулся. Поезд затормозил на каком-то полустанке. В предутреннем небе растворились потерявшие свой полуночный блеск звезды.

Щеков свесил с полки ноги в дурно пахнущих носках, пошевелил влажными пальцами. Чем ближе подходило время, намеченное для акции, тем больше волновался. Закурил, почувствовал горечь во рту, немного успокоился. Глухо стучали колеса, каждым ударом отсчитывая секунды, минуты. Докурив папиросу так, что запахло горелой бумагой, Щеков зашнуровал ботинки. Уперев горячий лоб в мелко дрожавшее стекло, постоял. Потом растолкал Гришу.

— Что? — подскочил Гриша, хватаясь за пистолет.

— Ничего. Скоро Ляофу.

— А?

— Бэ!

Щеков поднял форточку. В купе ворвался теплый и влажный ветер. Высунув голову, встал на носки. Вдали светился фонарь. Платформа пустовала. Только от паровоза отошел человек с жезлом. «Значит, не здесь, — отметил Щеков. — Неужели в Чимбао?»

Гриша почесывался, сипло зевал.

«Вот нервы... — завидовал Щеков. — Ему убивать, а он рот раздирает».

— Иди поброди немного. Может, чего узнаешь.

Гриша ушел. Щеков вынул из подвесной кобуры пистолет, взвел курок и снова сунул в кобуру. Закурил. Гриша вернулся, тяжело дыша:

— Тута они!

Щеков поднялся.

— В третьем купе. Своими глазами видел. С ним еще эта... Как ее... Ну...

— Девочка, что ли?

— Во-во! Она.

«Значит, в Чимбао сели».

— Пошли, — решительно сказал Щеков, одергивая просторный сюртук.

Хшановский приоткрыл дверь. Мимо промелькнуло платьице Наденьки и тут же раздался полный ужаса ее крик:

— Де-е-еда!.. А-а-а...

Распахнув дверь, Ежи увидел, как с другого конца вагона с девочкой на руках бежит Ростов. Тут же хлопнул выстрел, Ростов запетлял, привалился к стене и медленно опустился. Хшановский отпрянул от нового выстрела. Гришка подхватил Наденьку и, зажав ей рот, пятился.

— Отпусти ребенка, пся крев! — закричал Ежи и не узнал своего голоса. На какое-то мгновение в поле его зрения попало бледное лицо Щекова, и он понял, что не сможет выстрелить в Гришку. Он упал на спину под глухими ударами кольтов, почувствовал острую боль в правом боку. В то же мгновение подбежал Гришка, его оттолкнул Щеков и склонился над Ежи, намереваясь выдернуть пистолет из его руки. Этого Хшановский ожидал: ударом спружиненных ног отшвырнул Гришку и, поймав руку Щекова на излом, повалил его на пол.

Запаленно дыша, Хшановский поднялся.

— Лежать, пся крев... Ну...

Щеков пытался что-то сказать:

— Пан... Пан Хша...

— Лежать!

Из оперативной сводки.

«...Раненый гр. Ростов в бессознательном состоянии и с ним девочка помещены в больницу. В третьем вагоне в купе № 5 обнаружены двое связанных бандитов с кляпами. Проводник Рыжков заявил, что неизвестный гражданин наказал ему, мол, сдай этих гадов пограничникам в России. Один из них Щеков, бандит, другой Гришка, его подручный. Оба они переправлены во Владивосток».

 

Граница. Июль 1927 г.

Гонимый страхом, Воротников на шестые сутки добрался до заимки Христони Корявого — свата Изота Нюхова. Заимка находилась в таежной глухомани, в двадцати немеренных верстах от границы. Шли дожди, и Воротников простуженно бухал, всякий раз закрывая рот ладонью. Он боялся разводить костер, чтоб обогреться и просушить одежду. Восемь лет назад в этих местах ему доводилось гулять с особым офицерским отрядом, выискивать базы партизан, и потому тайга не казалась ему чужой. Отощавший и обросший до неузнаваемости, он, оглохнув от одиночества и тоскливых мыслей, жил единым и острым желанием отоспаться и поесть. Когда увидел избу с банькой в конце огорода, из щелей которой струился дым и низко стлался по земле, в горле вдруг вздулся горячий комок, и Воротников, прижавшись к обросшему мхом старому дубу, не сдержался, заплакал.

Изот неделю бражничал у свата, опух от медовухи и уже собрался возвращаться к Мамонтову, пожелав перед трудным переходом выпарить из себя всю сырость, чтоб в дороге через сопки не потеть. В этот раз он притащил Христоне две штуки китайского шелка с дивными росписями, и потому Христоня предупреждал все желания свата.

Через минуту Воротников, забросив под лавку рюкзак, в кальсонах и нижней рубахе, стоял, прижавшись лопатками к горячей печи, ощущая, как через нагретые камни в него входит тепло; блаженно зажмурив глаза, шептал:

— Господи, благодать-то какая... Благодать-то... Думал, не доберусь. — И тихо, счастливо засмеялся.

Изот молча изучал гостя, а Христоня суетился, собирая угощение.

— Было не признал вас, вашбродь. Гляжу, извиняюсь, рожа как у лешака. Только и признал по голосу. Сколь воды утекло, — тараторил Христоня, присвистывая еще в молодости выбитым зубом... — Велика Расея, ан дорожек-стежек, видать, мало у нас, что люди-то и встречаются. И когда карусель энта кончится, чтоб все как у людей? Чтоб добрых гостей не встречать ружьем. — Христоня чуть не застрелил Воротникова, приняв его через зелень за медведя. — Мы вот со сватом тут маракуем, за что русскому мужику такая планида получилась?

— И за что же? — с интересом спросил Воротников.

Христоня нес к столу жбан медовухи, остановился.

— Дак с нашим умом рази разобраться? На что Дитерихс голова, и тот отступился. Тут мозги из золота нужны, чтоб весь мир поделить так, чтоб каждому не в обиде остаться.

— Оно так, — степенно кивал Изот, не вмешиваясь в болтовню Христони, который еще по молодости в деревне всех удивлял своей ученостью. Приобрел ее Христоня в первом классе церковноприходской школы, из которой «убег» с вислым ухом (поп накрутил за вертлявость), потому и прозвали в деревне Христоню Собачьим Ухом.

— Никогда не будет этого, чтоб всех довольством наделить. А если б случилось такое, то процесс развития человечества замер бы. Пока потребность будет опережать возможность, общество будет двигаться вперед. Таков закон природы. И в этом правда жизни, и за все надо драться.

— Дитерихс тожеть так думал, как ты?

— Дитерихс, конечно, думал. Только не тем местом.

Христоня молчаливо не согласился, так как Дитерихс для него оставался пределом человеческого ума. Весною двадцать первого Христоня оказался во Владивостоке и видел коронацию генерала. Сверкая парчой, в доспехах, «принадлежащих Ермаку», Дитерихс клялся на верность России и, ползая на четвереньках, целовал неровно разбросанную вокруг цирка землю, якобы еще не топтанную интервентами и привезенную откуда-то из-под Никольска-Уссурийского. С того времени генерал покорил воображение Христони.

Отправляясь в баньку, Воротников захватил с собой и рюкзак, а вернувшись, снова задвинул его под лавку.

Уже стемнело, когда Изот и Воротников ушли в сторону границы. Изот шел легко, привычно. Воротников еле поспевал и через час так вымотался, что запросил отдыха. Изот неохотно согласился на привал, умело, без дыма, развел маленький костерок — подсушить онучи. Воротников разулся, протянул к огню мокрые ноги.

— Много еще топать?

Изот косился на рюкзак, который Воротников не выпускал из рук. По опыту он знал, что из России просто так не бегут, а прихватывают на черный день золотишка.

— Не терпится?

— Устал я здесь, — с чувством произнес Воротников. — Волю хочется почувствовать. Чтоб не вздрагивать от тележного скрипа. — Его нет-нет да грызла совесть, что удрал, не предупредив об опасности Полубесова. Но тут же успокаивал себя, мол, побежал бы к Полубесову, а там цап за холку — и в конверт. Раз ГПУ напало на след, тут уж спасайся кто как может. По-настоящему ему надо было уходить еще раньше, после той истории с рыжим немцем и фальшивыми банкнотами. А ведь чуть не влип. Если бы не задержался у проходной с Васьковским, то уже не тут сушил бы портянки. Повезло.

Затоптав костер, Нюхов протянул руку к рюкзаку}

— Давай помогу, задохнешься ишшо.

— Нет-нет. Я сам, — не дал Воротников. — А если напоремся на погранохрану?

— Много будешь трепаться — напоремся. — Изот вскинул на плечо берданку. — Ну, ходи. Отлежался, теперя ноги в руки — и айда.

Воротников потерял счет времени и пройденным верстам. Ему казалось, что крутятся они на одном месте. Перевалили две сопки, спустились в долину, миновали болото. Нюхов каким-то чутьем находил одному ему известную тропинку. Воротников то отставал от него, то, напрягаясь, догонял, обливаясь соленым потом и тяжело дыша. Изот не оборачивался, ступал мягко, как лесная кошка, и Воротников завидовал его выносливости. Время от времени Изот останавливался, как слепой ощупывал кору дерева, смотрел в черное, без единой звездочки небо и опять уверенно шагал. Один раз он с усмешкой бросил:

— Не издох ишшо?

Воротников промолчал. У него просто не хватало дыхания ответить. Под ногами снова зачавкало. Они шли значительно медленнее, уже с трудом вытягивая из трясины ноги. Воротников измотал остатки сил и готов был тут же упасть, лишь бы не двигаться, лишь бы хоть на минуту замереть. И когда Воротников, стиснув зубы, потерял чувство реальности, выдернул ногу из сапога, оставшегося в болоте, ушедший далеко вперед Нюхов ступил на твердую землю и выдохнул:

— Шабаш. Перекур.

От усталости ломило тело, комары слепили глаза. Нюхов сопел, вытирая шею сухим полотенцем.

— Сушиться надо, — кряхтел он, — болотная хворь привяжется. Тут зверье дохнет, не то что людишки.

Воротникову не хотелось ни костра, ни вообще ничего, хотелось вытянуть уставшее тело и замереть хотя бы на четверть часа.

Удивительная тишина стояла вокруг, ни шороха, ни ветерка, только сопение Нюхова. Можно было подумать, что действительно эта болотистая местность убила все живое в округе. Воротников снял рюкзак, положил под голову и мгновенно как в колодец провалился. Нюхов развел маленький костер, высушил портянки и долго сидел, поглядывая на спящего. Потом решительно и мягко встал на колени, потянул за лямки рюкзак. Воротников с трудом поднял тяжелую, как булыжник, голову, увидел в отсверках костра недобрый взгляд проводника и скорее почувствовал, нежели понял, какую опасность представляет для него Изот.

— Ты что... Чего ты так... — А сам, упираясь руками, отодвигался от него и не мог оторвать глаз от перекошенного в бессмысленной улыбке лица Изота.

Воротников опередил взмах берданой и двумя ногами, как когда-то его учили в военной школе, нанес упреждающий удар в низ живота.

...Теперь по-настоящему он чувствовал в себе что-то звериное, и поступь его стала мягче и осторожнее. Он не знал, куда идти, где, в какой стороне заимка Мамонтова, и потому шел на запад, надеясь выйти к людям.

Он вышел к китайской деревне, грязный, заросший. Не доходя окраинных фанз, опустился со сладостным стоном на красноватую вытоптанную землю и понял, что идти больше не сможет.

«Командиру погранзаставы тов. Горячеву, 24 июля сего года в трехстах саженях от линии государственной границы мною и красноармейцем Гвоздухиным обнаружен труп неизвестного. При нем найден вещевой мешок без содержимого. При тщательном осмотре было определено, что человек убит ножом в спину. Предположительно убитый являлся известным контрабандистом Нюховым.

Старший погранотряда  Х о м ч е н о к».

Китайские пограничники взяли Воротникова в тот момент, когда он, вконец обессиленный, устраивался под корнем вывороченного тайфуном дуба. От напряжения тряслись ноги, а рот наполнялся горечью. Хотелось курить, но от папирос осталась грязная кашица.

Двое солдат обыскали его. Пока один из них лазил по карманам и ощупывал одежду, Воротников стоял с поднятыми руками и несмело улыбался. Он не боялся этих солдат, обутых в большие, растоптанные ботинки с обмотками вокруг тощих икр, с неимоверно большими для их роста винтовками с плоскими штыками. Они были похожи друг на друга как близнецы, и это почему-то особенно понравилось ему.

— Чандан? — спросил солдат, отступив на два шага.

Воротников помотал головой.

— Нет-нет... Я белый офицер. Я бежал от чандан. Твоя моя понимай? — Он перевел взгляд с одного на другого. — Мне надо ваш командир. Ваша капитана моя ходи.

Солдаты побормотали о чем-то между собой, и один из них жестом велел опустить руки до уровня плеч, а другой аккуратно застегнул на нем все пуговицы сюртука и ловко просунул длинную палку с одного рукава в другой.

— Вы что это... Вы что... — забеспокоился Воротников, — господа китайцы... Я не большевик. Я офицер! — Он стоял растерянный, похожий на пугало, которое ставят в огородах, и чуть не плакал от обиды.

Потом его посадили на арбу и привезли в какую-то деревушку. Воротников вымученно улыбался. Его окружили китайцы. Чумазая и сопливая детвора пихала его длинными острыми палками.

— Рюська?

— Капитана твоя?

Воротников пытался объяснить:

— Русский я. Офицер. Мне надо Харбин ходи.

— Твоя хунхуз, — желтым пальцем показал на него старик.

Воротников отрицательно покачал головой.

— Твоя хунхуз, — настаивал старик, и все смотрели на него и согласно кивали:

— Твоя пук-пук.

Воротников хотел было подняться, но ему не дали. Солдаты подхватили под руки и потащили к крайней фанзе.

У него отобрали все: пачки советских дензнаков, доллары, фунты, коробочку из-под чая с золотыми монетами. Воротников бил себя в грудь и сиплым голосом уговаривал:

— Свой я. Бежал из красной России, от большевиков...

Пришел старый китаец, худой, с тонкими кривыми ногами, сел на циновку, некоторое время изучал пленника. Унтер сказал что-то, и старик спросил, прижав ладони к груди:

— Э... твая кыто?

— Я бывший офицер! — уже кричал Воротников чуть не плача. — Служил у Колчака в чине поручика. Теперь вот убежал...

Старик кивнул в знак того, что все понял.

— Тывая куда ходи?

— Харбин.

— Тебе кыто еси там?

— Отец там. Ростов Артур Артурович. Он дантист.

Пока старик задавал свои дурацкие вопросы, унтер, слюнявя пальцы, считал реквизированную валюту. Воротников готов был отдать все, лишь бы его отпустили. Унтер сгреб деньги в стол, поднялся и на чистом русском произнес:

— Подойдите сюда. Ну-ну... — поторопил растерявшегося пленника. — Если вы офицер, а не хунхуз или красный лазутчик, то разбираетесь в топографии. Покажите, где перешли границу?

Воротников долго водил пальцем по глянцевой бумаге, густо испещренной иероглифами.

— Тут все надписи на вашем языке, я не понимаю.

Унтер достал другую карту. Карта оказалась старая, истертая, много раз меченная карандашом и склеенная на уголках. Китайцам она попала, видать, в качестве трофея несколько лет назад. Разобрать что-либо на ней, кроме крупных городов, не представлялось возможным, и Воротников, кисло улыбаясь, постучал по ней грязным ногтем:

— Она настолько обветшала, что ничего не прочитаешь.

— Понятно, — сказал унтер, закурил тоненькую папироску и кивнул двум конвоирам у входа. Те вытолкали Воротникова из помещения и повели ко рву, выкопанному у леса для сброса нечистот.

«Тут, кажется, и наступил ему конец, — подумал о себе, как о постороннем, и тут же возразил: — Не бывать этому».

Чем ближе подходили ко рву, тем больше отставали от Воротникова конвоиры. Он тоже замедлил шаг. Солдаты что-то угрожающе закричали. По обе стороны появились стволы карабинов. Воротников ухватился за них и дернул что было силы. Один карабин оказался у него в руках, а другого солдат не выпустил из рук а от неожиданного рывка упал на колени. Ударом приклада Воротников размозжил ему голову. Безоружный солдат, пригнувшись, убегал в деревню, Воротников выстрелом навскидку свалил и его.

...Из лесу он вышел к железной дороге, лег на поросший полынью откос и стал ждать. Когда появился товарный состав, пропустил все вагоны и запрыгнул в последний. По запаху и грязной соломе догадался, что в вагоне возили скот. В темном углу сидел вооруженный до зубов пьяный китаец. Перед ним с пустым звоном катались бутылки темного стекла.

— Рюська? — спросил он. Поднялся и принялся мочиться в щель, болезненно морщась. Сел рядом. От него несло ханшином и потом.

— Базар бурсой, кукуруза много, рюська барысня идет, сыре дай дорога. Рюська баба шанго, китайська баба сапсем плехой. Тута ните нету, тута тозе ните нету. А руськи баба, — он зажмурил узкие глаза, — тута во! Тута тозе во! Осень хоросий рюська баба, — и прищелкнул языком.

Воротников вытянул из-за пояса у пьяного китайца кольт и, не доезжая Харбина, уже в сумерках, спрыгнул на ходу.

 

Дорога на Харбин. Август 1927 г.

До Харбина осталось совсем немного. Хшановский подъезжал к Чипхэ, здесь всегда стоял патруль полевой жандармерии. Сказывалась ночь, проведенная без сна, движения были не так уверенны, как всегда, и глаза как будто ветром надуло. Чтоб не искушать судьбу, он повел автомобиль в объезд по скверной старой дороге, которую на середине пути пересекала речка и которая когда-то, в давние времена вела к угольному карьеру. Уголь давно выбрали, и о дороге знали только те, кому она была нужна. Предстояло сделать большой крюк, зато без лишней тревоги.

Автомобиль жестоко трясло на ухабах. Когда Хшановскому показалось, что еще немного — и он просто физически не выдержит такой пытки, выехал к реке. Раздевшись, поправил мокрую от крови повязку, отыскал брод. Затем на полном газу форсировал реку.

Он благополучно выбрался на трассу в том месте, где к ней прижималось железнодорожное полотно.

Смеркалось. Мимо прогромыхал, зияя дырами в вагонах, товарный поезд. Впереди начинался подъем, мотор завыл на высокой ноте, но тут неожиданно перед самым капотом выросла человеческая фигура. «Матка боска!..» Хшановский едва успел нажать на тормоз, вывернул руль влево и чуть не налетел на верстовой столб.

Несколько мгновений сидел, закрыв глаза. Человек неслышно подошел к машине, заглянул в кабину.

— Пся крев... вам что, жить надоело?

— Довезете? — неуверенно спросил человек.

Разглядеть Хшановский его не мог и потому сказал:

— Садитесь. Нет, не туда, а на переднее сиденье. — Он это сделал, чтоб обезопасить на всякий случай свой затылок.

Мотор забормотал, Ежи прислушался к нему и, выбрав момент, включил скорость.

«В правом кармане оружие, — отметил он, — ишь как перекосило, видать, тяжелое. Не иначе кольт. Бандиты любят иметь нечто маленькое, типа браунинга, которое можно носить при себе совсем незаметно. А может, он полицейский или из русских волонтеров в чжанцзолиновской армии? Тогда почему такой вид, как будто его неделю волочили по кустам, а потом вытерли ноги об него да так и бросили? Будь он жандармом, пистолет носил бы в подвеске. Скорее всего, оружие или где-то подобрал, или отнял».

— Вам куда? — спросил Хшановский, не поворачивая головы.

Пассажир, принеся кучу извинений, попросил закурить. Ежи подал ему пачку папирос.

— Скажите, из города вы давно?

— А вам для чего знать, когда я из города? — На всякий случай Хшановский прижал локтем маленькую кобуру подмышкой. Так было спокойнее.

— На мосту кто стоят, русские или китайцы?

— Охраняют, что ли?

— Да-да. Я хотел знать, кто охраняет мост через Сунгари?

«Значит, нашкодил что-то с китайцами», — подумал Ежи.

— Китайцы стоят. Русских там нет.

— Спасибо. Я очень вам благодарен. — Пассажир докурил папироску и выбросил ее в окно. — Тогда мне остановите вот тут.

Невдалеке горели костры по берегу Сунгари, город уже сверкал вечерними огнями. Хшановский высадил пассажира, а сам, проехав еще немного, свернул с откоса на грунтовую дорогу, которая вела к паромной переправе верстах в двенадцати отсюда. Переправой этой пользовались в основном крестьяне.

 

Харбин. Август 1927 г.

Утром его еле разбудил Лескюр. Хшановский отрыл дверь, раздирая рот в зевоте. Выглядел он не самым лучшим образом.

— Прошу извинить, патрон. Проспал. Я больше не буду.

Лескюр, ничего не говоря, посмотрел на часы и постучал ногтем по циферблату.

Через пятнадцать минут с небольшим Ежи уже стоял перед ним отдохнувший и даже пахнущий одеколоном. Лескюр включил радиоприемник. Хшановский в двух словах доложил о командировке. Потом защелкнул на замок дверь, разделся по пояс и подставил Лескюру плохо забинтованную спину.

— Задел все-таки, гад, — морщась, сказал он.

Лескюр сноровисто обрабатывал рану.

— Лишь бы ребра были целы, а мясо нарастет. Тебе надо бы показаться врачу.

— Ни в коем случае, патрон. Рана пустяковая...

— Ну, смотри, Ежи, как бы потом хуже не стало.

— Не будет. Пластыря побольше наложите.

Ежи надел сорочку, прицепил бабочку и застегивал запонки, Лескюр сказал:

— Мне нужна машина, Ежи. Надеюсь, ты не очень сильно ее побил? А то неприлично будет на ней ездить по городу.

— В лучшем виде, патрон. Даже помыл и духами побрызгал, — посмеялся Хшановский, резко повернулся и ойкнул: — Пся крев.

Они, раскланиваясь со знакомыми, прошли в ресторан, заказали легкий завтрак по-европейски.

...Моросил нудный, мелкий дождь. Сарафанов стоял на виадуке, опершись локтями. Тягостно и тоскливо было на душе. Ивакин начисто забраковал роман. «Выдумка, — сказал он мягко, как больному. — Все у вас выдумано, как говорится, высосано из пальца, коллега. Где вы встречали комиссара с «челюстью гориллы»? «Налитые кровью глаза командира полка Дронова сжигали в пепел пленного князя Нарымского». Вы знаете, Виль, — Ивакин оттопырил губу, — я долго размышлял, сказать вам правду или не сказать, а потом решил сказать. Человек вы крепкий, выдержите. — Он задумался, приставил палец к виску. — Все плохо у вас. Комиссаров вы никогда не видели и плетете эдакое, чтоб пострашней. Лет пять-шесть назад народ еще верил, что у большевиков, как у коровы, растут рога. Сейчас этим не купишь. Вы описываете жуткую сцену, в которой партизаны бросают в огонь людей. Было такое? Я прошел путь от Питера до Харбина. В каких только переплетах не бывал, а вот такого варварства ни сам не видал и ни от кого не слышал. — Он длинно и горько вздохнул. — Вы не думайте, я не тайный большевик и даже не сочувствующий им. Просто наступило время пересмотреть методы нашей пропаганды. Она у нас до сих пор в стиле газеты «Заря», все бабаем пугаем. А чем берут большевики? — оживился Ивакин. — Они правду режут. Они и свои ошибки не скрывают. И нас считают за людей. Только идейно ущербных. А мы, видите ли, преподносим их оборотнями. И мой вам совет, пишите, голубчик, то, что хорошо знаете, что видели своими глазами, пощупали своими руками. А ежели описываете жестокость большевиков, то пишите так, чтоб читатель верил вашему слову... Литература — это величайшее из величайших достижений человеческой мысли и дьявольское орудие обработки человеческого сознания, милый мой Вильямин. Вот природа идет у вас хорошо. Понравилось. — Он улыбчиво посмотрел в лицо увядшему Сарафанову. — «От схваченных врасплох заморозком еще зеленых листьев исходил слабый и жалостный звон ледяных сосулек». Хорошо сказано. Понимаете, настроение дает».

Внизу под виадуком маленький черный паровоз тащил состав изрядно побитых вагонов с углем. «Вуп-вуп!» — кричал он тонко и надсадно. Сарафанов поднял воротник плаща. «Странно, — подумал он вдруг, — мне всегда казалось, что паровоз кричит «ту-ту», а почему сейчас «вуп-вуп»? — Он проводил глазами уходящий состав. — Видно, мы с детства привыкли, чтоб автомобили, пароходы, паровозы кричали «ту-ту», как нам внушали тетки и няньки».

Простой случай с гудком паровоза натолкнул Сарафанова на мысль, что воспроизвести увиденное дано не каждому литератору, и поэтому жизнь в творениях большинства писателей выглядит бесплотной тенью. И велик будет тот, кому удастся показать ее такой, какой она есть на самом деле. От этой мысли Сарафанов оторопел. Все, что говорил Ивакин, воспринималось поначалу как через кирпичную стену. А тут вот... «вуп-вуп»... «Ах ты господи боже мой, — ужаснулся Сарафанов, — да это ж открытие... Писать так, как в жизни. И если она «вуп-вуп», то никак не «ту-ту». На жизнь надо смотреть не чужими глазами, а своими».

В пятом часу утра позвонил Дзасохов со свойственным ему балагурством:

— Вы еще почиваете, Виль?

У Сарафанова появилось желание бросить трубку. С самого раннего утра Дзасохов — это было свыше его сил. Он зевнул так, что заслезились глаза,

— Чего молчите? — напомнил о себе Дзасохов.

— А что вам сказать? Вот однажды один арестант собрался бежать из тюрьмы. Ночью.

Дзасохов перебил:

— Кто ж днем бегает? Понятно, что ночью.

— Вы не перебивайте, коль разбудили ни свет ни заря. Так вот, вздумал он ночью бежать. У порога похрапывает стражник. Он и спрашивает у стражника: «Ты спишь?» — «Спу», — отвечает тот.

Дзасохов посмеялся:

— А зачем он спрашивал, дурак этот?

Сарафанов вздохнул.

— Ну ладно, чего вы хотели от меня?

— Слушайте сюда. Через одиннадцать минут спускайтесь вниз, если хотите сенсацию, а я подъеду на авто. Идет? Это чтоб не дулись на нас, а то Ивакин как-то недовольство высказывал, мол, засекретились, так вас перетак, что информацию и ту получаешь через третьи руки и только через месяц. Ну, привет.

Сарафанов спустился вниз, закурил, морщась от первой порции табачного дыма, прошелся туда-сюда, хотел было вернуться в постель, но послышался автомобильный треск. Дзасохов распахнул дверцу восьмиместного старенького, сильно побитого линкольна.

— Куда вы меня повезете?

— Тут неподалеку. Вам придется только наблюдать.

— Может, скажете, что за сенсация меня ожидает?

Дзасохов сидел рядом с шофером, обернулся.

— Так и быть. Только по секрету. Дантист Ростов — большевистский агент. Мы считали, что он уже пробирается к границе в поезде «Харбин — Пограничная». Щеков кинулся следом, а я установил возле ростовского особняка пост. И вот получаю сообщение: Ростов, оказывается, у себя. — Дзасохов тихо и нехорошо выругался. — Теперь уж мы его, морду, не упустим.

Сарафанов немного знал Артура Артуровича и когда-то учился в гимназии с его сыном Владимиром. В двадцать первом они случайно встретились в публичном доме. Владимир показался тогда Сарафанову озлобленным и вроде бы даже немного не в себе.

Сарафанову сразу расхотелось ехать на сенсацию, он хотел было уже остановить автомобиль, но мысль, что все надо видеть самому, чтоб писать, заставила его оставаться на месте. И в то же время он подумал: «Чепуха какая-то. Ростов, у которого красные убили сына, — агент ГПУ? Чепуха». Он не заметил, как произнес это вслух, и Дзасохов спросил:

— Что?

— Ничего. Это я так.

Сидевшая слева от Сарафанова молчаливая личность заерзала.

Вилю вовсе не хотелось быть свидетелем, как Дзасохов будет брать Ростова.

— Ему дали войти в мышеловку, а потом — хлоп, и ваши не пляшут, — хвалился Дзасохов.

Воротников ходил по пустому особняку, не веря,что он дома, ходит, тихо ступая, боясь потревожить тишину. На столе в столовой стакан с недопитым чаем, коробка с печеньем, на диване — тряпочная кукла с растрепанным бантом. Кому принадлежит эта кукла, и куда ушел отец? Воротников помнил, отца часто подымали среди ночи и он уходил, а возвращался, когда в доме уже просыпались.

Он бродил по комнатам, дотрагивался до полузабытых вещей, и ему хотелось плакать. Столько лет его носило по белу свету... Почему он так поздно вернулся в этот дом? Чего ему не хватало?

Его мучила мысль, что он испугался встречи с отцом тогда, зимой двадцать четвертого во Владивостоке. Испугался потому, что в этот момент особенно остро почувствовал себя чужим не только в этом городе, в этой толпе, но и чужим отцу. И это чувство не смог в себе побороть...

Воротникову казалось, будто кто-то ходит внизу, он замирал, ожидая увидеть отца, потом снова брел из комнаты в комнату. В библиотеке, где знакомо было все до мелочей, он увидел портрет девочки. Портрет величиной с ладонь. Он взял его, напрягая взгляд, задумался. Эта девочка кого-то напоминала ему... Подержав его в вытянутой руке, поставил на место, под абажур настольной лампы.

Уходя из кабинета, еще раз оглянулся.

«Не может быть... — Он замер. — Господи боже мой...» — Как-то робко вернулся к столу, взял снимок, и на лице его заблуждала растерянная и в то же время какая-то болезненная улыбка.

Внизу послышался топот. Воротников вышел и, глянув вниз через перильца в неосвещенную гостиную, увидел двух незнакомых людей. Они стояли и озирались.

— Вам кого? — спросил Воротников.

Они разом подняли головы.

— Спускайтесь вниз, — сказал один. — И побыстрее.

Воротников почувствовал недоброе, сделал шаг назад, вытянул из кармана тяжеленный кольт. Он хорошо был виден им, свет из кабинета бил в спину.

Один остался внизу, другой неуверенно поднимался по ступенькам. Воротников предупредил:

— Стоять на месте!

— Я те стану, морда, — сказал тот, что стоял внизу и, задрав голову, смотрел на Воротникова.

Воротников еще немного отступил, не оглядываясь нашел на стене выключатель и щелкнул им. Стало темно.

Тот, что поднимался по лестнице, крикнул:

— Выходи, не то будем стрелять. И учти, дом окружен.

— Ведь все равно не уйдешь, морда! — добавил другой.

«Ну, все, — подумал Воротников, — теперь мне отсюда действительно не выйти. Быстренько они меня... Хотя чего там быстренько... — Вспомнил, что на допросе назвал себя и даже адрес дал. — С перепугу, ну идиот!.. Конечно, жилы они из меня за своих повыматывают, это уж точно. И, как Калмыкову, башку отрубят и на кол повесят. Не-ет, так вы меня не возьмете».

— Ведь убью, — твердо произнес он в темноту.

И услышал напряженное:

— Только попробуй, только попробуй...

Тот, который стоял внизу, повторил зло и с угрозой:

— Только попробуй, морда!

Воротников ровным голосом сказал:

— А ты заткнись там. Хайло свое заткни.

Он увидел в гостиной вспышку выстрела. Пальцы Воротникова сработали автоматически, и его кольт в ответ выдал две сильные вспышки. За спиной зазвенело стекло, и он почувствовал, будто кто-то дернул его за волосы. В затылке стало нестерпимо горячо.

— Свет дайте кто-нибудь, — раздраженно потребовал Дзасохов. Сарафанов стоял рядом с ним, ему казалось, вот-вот еще что-то должно произойти. Но ничего не произошло.

— Вот морда... — выругался Дзасохов. — Червяков, ты кого убил? — Он перевернул ногой труп на спину.

Сарафанов с отвращением и любопытством вглядывался в неживое, заросшее черной, с густой проседью, щетиной лицо.

— Кого, кого... кого надо, того и убил, — ответил мордастый Червяков, озираясь и засовывая в карман замызганного пиджака тонкоствольный восьмизарядный револьвер.

— Обыщи.

Червяков обыскал труп, ничего не нашел, поднял тяжелый кольт, подбросил его на руке.

— Это не Ростов, — категорично заявил Дзасохов. — Ты хоть раз Ростова видел?

— Видел, — равнодушно ответил Червяков. — Старик. Борода лопаткой... Чего ж не видать? Сколь протопал сапогов за ним.

— А этот?

Червяков пожал плечом.

Сарафанов перевел взгляд с трупа на Червякова, спросил:

— А зачем же вы его убили?

Дзасохов посмотрел на него неприязненно.

— Вот что, господа, надо уходить... Тут нам делать нечего...

В машине он пожаловался, потирая левую сторону груди:

— Сердце что-то... У тебя как, Червяков?

Червяков промычал нечленораздельно. Автомобиль трясся и дребезжал, потом выскочил под яркие фонари и зашипел колесами по увлажненному асфальту.

Все молчали. Подъехали к дому Сарафанова. Вильямин неловко вылез.

Дзасохов схватил его за рукав.

— Слушайте, никакой информации не надо для газеты. Агента упустили. — Он длинно и яростно вздохнул через ноздри. — Но все равно поймаем. Никуда он от нас не удерет.

Сарафанов ушел в подъезд. Дзасохов посмотрел вслед, потом перед собой.

— М-мор-рда... — Вытащил мятую пачку папирос, закурил.

Снова появился Сарафанов:

— Вы знаете, кого убили? Владимира Ростова. Сына Артура Артуровича. Вот кого.

— Да ну?!

 

Владивосток. Август 1927 г.

Начальник особого отдела армии Урюпин и начальник ГПУ обговаривали принципиальную схему операции.

— Они ударят сюда, — Карпухин поднял указку и ее острым концом обвел на карте пронумерованный участок границы и поглядел на Урюпина. — Мы сделаем вид, что застигнуты врасплох, и отступим. Чуть-чуть. Только чтоб втянуть их в «чулок». Так?

Урюпин согласился.

— По зеленой ракете ты заворачиваешь правое и левое крыло, — он растопырил, руки, словно собирался кого-то обнять, — а потом — в лоб! Вот и вся тактика и стратегия, — заключил он.

Урюпин раскурил трубку. Хомутов почтительно стоял в стороне, не вмешиваясь в разговор. Карпухин продолжал:

— Из Харбина пришло сообщение, что банда, возглавляемая полковником Лошаковым, скрытно вышла к границе. Цель: соединиться с бандой Лялина в таежных массивах в районе Тернового. Лялин не раз делал попытку прорваться к границе, но всегда получал хорошую трепку. Тем временем, в двенадцати верстах ниже по течению реки, на участке Селиванова банда Лошакова форсирует по мелководью речку и с ходу штурмует заставу. Тот пропускает ее без серьезного сопротивления, а кавэскадрон Нелюты начинает преследование. Маршрут банды нам известен.

— Его могут изменить.

— Вполне. Я бы на их месте сделал именно так. Для страховки. Дальше твои ребята будут следовать по флангам на почтительном расстоянии, не вступая в бой. В данном случае для нас важно, чтобы банда как можно дальше ушла от границы.

— Две сотни верст устроит? — спросил Урюпин.

— Устроит. Только чтоб они чего не натворили, — подал голос Хомутов. — Их надо все время держать в пустом коридоре.

— Понятно.

— А вот тут, — Карпухин очертил зеленое пятнышко с синей жилкой, — мы и уготовим им, как говорит Хомутов, баньку. Тут что важно, — он зажег от спички погасшую трубку, дал огня Урюпину, затянулся пару раз, — тут мы должны блокировать их со всех сторон, раздробить и взять в плен. Вот такая вводная, — закончил Карпухин. — Над деталями операции пусть поработает КРО с твоими ребятами. Согласен?

Урюпин, сведя к переносью брови, смотрел на карту.

— А почему не разгромить ее сразу же после перехода границы? — Поднял глаза на Карпухина.

— Разгромим, — согласился Карпухин, — так сказать, продемонстрируем свою боеготовность. А они другую пошлют, и туда, где мы не ждем их. Нет уж... — он глянул в сторону Хомутова. — И вообще...

Урюпин перехватил взгляд.

— Загадки все. Ну-ну...

— Ты постой, не разбухай. Никаких тут загадок, — отмахнулся Карпухин. — Ждем человека с той стороны. Появиться должен вместе с бандой.

Операция будет детально разработана, но не все пройдет так гладко и бескровно, как планировалось.

 

Пригород Дайрена. Дача полковника Исида. Август 1927 г.

Корпус Нечаева стоял в одиннадцати верстах от станции Пограничной, казачья дивизия семеновцев разбила лагерь в тридцати верстах севернее озера Ханка, особый «отряд смерти», набранный из гимназистов и студентов вперемешку с уголовниками, выпущенными из китайских тюрем в честь дня рождения генерала Чжана, формировался в Гирине.

И в это время шанхайская газета «Норт Чайна Дейли ньюс» в статье «Кто сядет на белого коня?» засомневалась в полководческих талантах полковника Жадвойна, коему штаб объединенных наступательных сил доверил возглавить прорыв через границу на помощь восставшим. Неизвестный автор в пух и в прах раскритиковал все воинство, собранное с величайшим трудом руководством БРП. Он писал, что, по сути дела, это не войска, а деклассированные элементы и т. д. и т. п. «Для успешного осуществления боевых действий, — говорилось дальше, — необходим талант полководца, такого человека, как генерал-лейтенант Семенов. Ему и вожжи в руки в столь правом и историческом деле. Только Союз казаков во главе с испытанным полководцем атаманом Семеновым сможет до конца и с достоинством выполнить эту миссию». Статья оказалась началом дискуссии, в которую включились газеты Нанкина, Пекина, Мукдена, Дайрена. «Харбинское время» выступило со статьей «Кому это выгодно?», где пыталось разобраться, для чьей пользы этот гвалт, но не удержалось и само ввязалось в полемику. «Вопрос о лидерстве решился само собой. Самой историей предназначено все силы антисоветского движения возглавить БРП. Это единственная организация, способная целеустремленно и последовательно осуществить то, чего не смогли ни Союз казаков, ни Российский общевоинский союз, ни другие партии и союзы».

«Харбинское время» только подлило масла в огонь. Разлад накануне подготовленного мятежа на территории Приморья наносил серьезный и непоправимый ущерб чуть было не завершившемуся объединению.

Раньше назначенного времени на станцию Тянь-цзинь пришли вагоны, на которых мелом по-русски и китайски было написано: «Назн. ст. Тяньцзинь. Отпр. ст. Шанхай. Груз бананы». Вагоны стояли в тупике под охраной. Эксперты из БРП облазили их, взламывали ящики, смотрели на свет стволы винтовок.

Второго сентября снялась дивизия семеновцев и маршевым порядком направилась в Муданьцзян. Вечером того же дня снялся корпус Нечаева, не получавший длительное время денежного довольствия.

Сто двадцать тысяч долларов БРП перечислило в шанхайский банк на счет № 02181138, сто семьдесят тысяч должен был внести Союз казаков из тех средств, которые выделялись Семенову из доходов ЮМЖД. Но Семенов не сделал перевода, и французская фирма отказалась дослать к винтовкам затворы, к гранатам детонаторы, а к пулеметам замки. Косьмин телеграммой обратился к Семенову, но тот молчал.

На чрезвычайном заседании объединенного штаба наступательных сил было принято решение послать Косьмина на переговоры к Семенову. Председатель РОВС Мелетин отказался ставить свою подпись под протоколом и заявил, что его союз сомневается в целесообразности объединения во главе с БРП. Отказался и председатель Союза мушкетеров Гантимуров.

Косьмин вспылил:

— Вы отдаете себе отчет, господа, в том, что делаете? Так поступить, как вы, могут только специально засланные в наши ряды агенты коммунистов.

Представители РОВС закусили удила. Мелетин размахивал парижской газетой «Фигаро», в которой была опубликована статья председателя Российского общевоинского союза генерала Кутепова. Кутепов писал: «Мы сильны единством своего союза, единством мысли и действий, единством духа русского. Только РОВС, насчитывающий в своих рядах более полумиллиона человек, является реальной угрозой Советскому Союзу. С этой силой нельзя не считаться. Это железный кулак, способный пробить брешь в любой броне, которой прикрываются большевики».

Издерганный Косьмин собрался в Дайрен к Семенову. Накануне отъезда у него состоялся разговор с Бордухаровым:

— Нич-чего не понимаю, — в отчаянии Косьмин хлопнул себя по бокам, — какая оса укусила этих кретинов? Восстание вспыхнет, а поддержать будет некому. А наши так называемые единомышленники! Ну, выступил Кутепов. С такой же статьей он выступал в прошлом, позапрошлом году, а что изменилось? Болтуны так и остались болтунами. Ах ты боже мой. На самом решающем этапе поставить такую подножку... Идиоты... Дураки...

Бордухаров молча соглашался, потом сказал:

— Признаться, я никогда не верил в наше единство. Кое-чего мы достигли. Но это оказалось на поверке шито белыми нитками. Каждый тянул в свою сторону. Нас погубит вождизм. Коли Мелетин метит в фюреры, то какое там наступление...

Косьмин крепко стискивал зубы и тряс головой.

— Вы тоже хороши. Не верили... Потому и разваливаемся, что каждый в душе не верил. А верить надо. Без веры в свои силы мы ничего не сделаем. Тут нам следует поучиться у большевиков. Да-да. Не глядите на меня так. Именно у большевиков. Не побоюсь так сказать принародно.

Ночным поездом, с головной болью, Косьмин выехал в Дайрен на встречу с Семеновым. Он надеялся еще спасти положение и вооружить разбежавшихся волонтеров, выпускников юнкерских училищ и школ в Ханьдаохэцзы и в Харбине.

Лежа на полке под байковым одеялом, пахнувшим лекарством, Косьмин продолжал возмущаться и слать проклятия на головы отступников. «Ну Мелетин — ладно. Союз у них серьезный, а Гантимуров... Гантимуров... Он-то чего... со своими сопливыми мушкетерами... Ему-то чего надо? Уж сопел бы в тряпочку, коль приняли как равного... Ах ты боже мой...»

Проводник разносил горячий крепкий чай и ментоловые сигареты.

За Сунгари-2 поезд остановился, послышались невдалеке выстрелы, топот но крыше вагонов. Через четверть часа Косьмин выглянул в коридор. Увидел проводника.

— Что случилось?

— Хунхузы, — ответил тот.

Косьмин выехал к Семенову, который гостил в полусотне верст от Дайрена на даче, принадлежащей начальнику войск гарнизона полковнику Исида. Несколько раз их автомобиль останавливали секретные посты, проверяли документы, сличали лица с фотографиями, задавали разные, на первый взгляд безобидные, вопросы. Адъютант полковника Исида, молодой офицер в штатском, всю дорогу молчал, автомобиль вел осторожно.

13 сентября Семенову исполнилось тридцать семь лет, но выглядел он значительно старше: под глазами отеки, лицо нездорового цвета, и весь он какой-то сонный, оплывший, как будто только что встал с постели и не успел даже ополоснуться. Он шел навстречу Косьмину, сильнее чем обычно припадая на левую ногу, в руке увесистый сучок, отполированный ладонями до блеска. Хромота у Семенова осталась от ранения у польского городка Новое Място. В том бою эскадрон его пленил четыре сотни германских драгун. Семенова за этот бой командование представило к ордену Георгия Победоносца четвертой степени и к георгиевскому оружию.

Они пололи друг другу руки. Озабоченный Косьмин огляделся.

— Прекрасное местечко. Небось и озерко рядышком?

Семенов кивнул:

— Тут неподалечку. Дикое озерцо, и рыбы тьма. — Он тоже огляделся. — Японцы умеют устроить себе быт. Это не мы: костер да палатка.

Косьмин посторонился, пропустил адъютанта с емким портфелем. Когда тот скрылся в особняке, произнес, едва сдерживая раздражение:

— Вам известно, зачем я пожаловал?

— Нет, — ответил Семенов.

Косьмин только крякнул в досаде.

День заканчивался, легли длинные тени. Солнце из белого стало цвета яичного желтка.

Ужинал Косьмин один. За столом прислуживала Катя, давнишняя экономка Семенова, еще молодая уссурийская казачка. Она же сказала, что Григорию Михайловичу нездоровится и ежели к утру почувствует себя лучше, то на зорьке пойдут рыбалить.

В постели Косьмин размышлял о себе, о Семенове, с которым немало пройдено нелегких дорог и перенесено испытаний. «Надо ж, — думал он, — не кому-то, а Гришке Семенову повезло возглавить все белое движение на Дальнем Востоке и Сибири. Потому что пройдоха, проныра и хам. Что он, собственно, представляет из себя?» После окончания оренбургского военного училища в 1911 году вместе со званием хорунжего Семенов получает направление в Ургу и там командует взводом. Но вскоре за самоуправство и лихоимство оборотистого казака в сорок восемь часов выдворяют за пределы Монголии. Сам Семенов на имя командования писал: «...Администрации Дайцзинского банка стало известно о готовящемся китайцами ограблении, и она обратилась ко мне с нижайшей просьбой оградить от бандитов. За это предложила 5000 лан, четыре пуда чаю и десять быков. Отказаться не смел, дабы соблюсти местный обычай...»

В германскую воевал в Польше. Кроме Георгия 4-й степени получил Орден святого великомученика. Как-то в Шанхае Косьмин встретился с Оглоблиным. Разговор зашел о Семенове. «Ему всю жизнь везло, Но он плохо кончит, поверьте моему слову. Мания величия в сочетании с хамством и живодерством еще никому не приносила пользы, — говорил Оглоблин. — Это утверждаю я, бывший командир полка, в котором служил Семенов».

Потом Кишинев, где Семенов временно исполнял обязанности командира полка. Там и застала его революция. Из Кишинева переведен в Уссурийскую дивизию. Отозван в распоряжение генштаба в Петроград. На Мойке, 20, близко сошелся с председателем Всероссийской революционной комиссии по формированию добровольческих армий полковником Муравьевым. За товарищеским ужином Муравьев прощупывал молодого офицера, а тот горячился:

— Надо немедля арестовать фракцию большевиков. Для этого достаточно всего одного училища, и дворец Ксешинской будет наш со всем его содержимым. Совдеп в Тавричанском дворце? И его взять. Всех расстрелять, а Брусилова просить принять власть военного диктатора.

Муравьев соглашался. Офицер ему импонировал, на такого можно было положиться.

— Подождем, пока большевики задушат Керенского, а потом мы их перевешаем.

Муравьев предлагает Семенову отправиться в Сибирь и приступить к формированию частей из иноверцев.

С мандатом военного комиссара Временного правительства есаул Семенов формирует части, вооружает их и подчиняет себе. В Чите ему захотелось уничтожить весь совдеп и провозгласить себя военным диктатором Сибири и Монголии. О заговоре стало известно, и по этому поводу состоялось специальное заседание совдепа. Семенова решено было арестовать и предать революционному трибуналу. Семенов спешно покинул Читу. На станции Маньчжурия разоружил вместе с Унгерном гарнизон в полторы тысячи штыков. Унгерна назначил комендантом Хайлара, выделил ему отряд, а сам отправился в Харбин за оружием. Но командующий войсками на КВЖД генерал Хорват отказал ему. Семенов силой забрал оружие, патроны и вернулся на станцию Маньчжурия.

Мандат Временного правительства действовал безотказно, он быстро собрал внушительный отряд, сам себя назначил атаманом сибирских казаков. Читинское правительство, состоящее из эсеров и меньшевиков, уже не могло с ним не считаться. После назначения Колчака верховным правителем в Омске у Семенова с ним начался разлад. Колчак дал приказ арестовать самозваного атамана и послал в Читу генерала Волкова во главе кавалерийского полка. До кровопролития не дошло. После переговоров с Волковым по телефону Семенов решил помириться с Колчаком. Колчак простил есаула, произвел его в генерал-майоры и назначил командующим Читинским военным округом. В октябре 1919 Семенов уже военный губернатор Забайкальской области и помощник командующего вооруженными силами Иркутского округа генерала Розанова, который имел штаб-квартиру во Владивостоке.

7 февраля 1920 года, как раз в Христов день, был расстрелян Колчак, а незадолго до этого, 4 января, он передал всю власть Семенову, как это утверждал сам Семенов. Против нового верховного начали кампанию генералы Дитерихс, Сукин, Пучков, Сахаров. По настоянию командующего армией генерала Вержбицкого Семенов выехал в Читу, в надежде уладить скандал. Но по дороге узнал, что его хотят арестовать и выдать красным. Путь назад оказался отрезанным. Семенову пришлось высадиться, и он спешно, на неисправном аэроплане, отбыл в Даурию.

К 20 ноября 1920 года, части Красной Армии выгнали Семенова с территории Забайкалья в Маньчжурию.

5 декабря под охраной японцев он прибыл во Владивосток. В тот же день ему нанес визит начальник штаба экспедиционных войск генерал Такаянаги, который сообщил, что на станции Маньчжурия взбунтовались генералы и отказались подчиняться Семенову. Впоследствии Семенов жаловался: «Так моими генералами был сорван план образования национальной государственности. Я ушел в Порт-Артур, чтобы продолжать борьбу против большевизма». Возвращаясь назад, Семенов оставил братьям Меркуловым большие деньги для организация переворота.

...За окном под тяжелыми ботинками поскрипывала щебенка — это бодрствовала охрана. Косьмин поднялся, накинул шелковый, прохладный халат, долго закуривал.

Утром Семенов сам разбудил его. Наскоро перекусив, они направились к озеру. Шли недолго. От Семенова разило водочным перегаром. Он много курил, сплевывая густую мокроту под ноги, и тяжело дышал.

От глади озера, как из кастрюли, поднимался пар, берега его поросли камышом и осокой. Гандошкин уже развел костер, на рогульках висел внушительных размеров казанок с закопченными боками.

— Григорий Михайлович, какую ушицу сварганим? — спрашивал Гандошкин, защищая короткопалой рукой от огня бороду. Семенов выходил из кустов, застегивая штаны.

— Сибирскую, какую же еще?

На раскинутой скатерке стояла закуска, водка. Утренняя стынь отступала. Гандошкин бегал от удочки к удочке, дергал, радовался улову. Придавленный сырым с ночи воздухом, низко стлался синей спиралью дымок. Кипела уха.

— Вот так, значит, и живем, — произнес с какой-то досадой Косьмин, вызывая Семенова на разговор.

Тот облизал с толстых пальцев селедочный жир, вытер руки полотенцем, скомкал его и швырнул от себя.

— Вы зачем приехали?

— Как говорят, расставить точки над «и».

— Ну и расставляйте.

— И расставлю. — Косьмин посопел, как перед дракой. — Почему вы не перечислили деньги на оружие?

— Все?

— Нет. Не все. По чьему распоряжению ушли казаки?

— Не знаю.

— А корпус Нечаева?

— Это его дело. Он состоит на службе у китайцев. Они его, наверно, и отозвали.

— А деньги? Вагоны стоят с винтовками без затворов, с гранатами без запалов. Мы задолжали с жалованьем волонтерам. Они превращаются в грабителей.

— Нет у меня денег, — отрезал Семенов.

— Как же нет, когда есть, — возмутился Косьмин. — Григорий Михайлович, побойтесь бога. Да на вас креста нет сказать такое. Это... Это... — Косьмин в раздражении смял салфетку, — это безобразие. Я вынужден буду жаловаться. Вы нарушаете уговор с господином Танака. Он выделяет деньги на объединенное войско, а не вам лично.

Семенов поднял тяжелый взгляд на Косьмина, взгляд пустой, безжизненный.

— Вы что, думаете, я пропиваю их с бабами в ресторанах, сорю ими направо и налево? Спросите у него, — кивнул в сторону Гандошкина, сидевшего одиноко на берегу. — Он подтвердил. Ботинки не на что купить.

Семенов грешил против истины. Деньги на его имя в банке имелись немалые. Недавно получил от потомка цинских императоров Пу И солидный узелок с драгоценностями. Потомка изгнали из Пекина, и он находился под присмотром французов в Тяньцзине. Семенов сумел убедить его в необходимости собрать армию из сторонников цинской монархии и восстановить Пу И на законно принадлежащем ему троне. Время от времени гонец Семенова возвращался со щедрыми пожертвованиями.

— ...Мы ухлопали столько сил и энергии на создание объединенных сил, и теперь все идет прахом. Так нельзя. Вы посмотрите, что делается в мире. Все страны отворачиваются от Советов. Наступило самое благоприятное время. Если мы упустим его, то нам потомки не простят. Они осудят нас за мелкособственнические интересы. Они плевать будут на нас.

— Не будут, — отрезал Семенов. — Уже потому не будут, что мы не доживем до того времени.

— ...Упускаем возможность заявить о своей силе всему миру, — продолжал Косьмин, пропустив фразу Семенова мимо ушей, — над нами потешались все кому не лень, пока мы не начали работу по объединению. Тьфу ты господи боже мой... Не простит нам этого история, Григорий Михайлович. Не простит... — Лицо его скривилось в плаксивой гримасе.

Семенов отвернулся и глядел, как по воде кругами ходил поплавок, нырял, снова появлялся. Гандошкин то приседал, упирая руки в колени, то поднимался, вытянув морщинистую шею. Потом быстро разделся, полез в воду.

— Тяни за леску, чего рот раззявил, заячья твоя губа! — вскочил Семенов. — Хватай ее за жабры. С хвоста начинай и легонечко к голове...

Гандошкин в чем мать родила стоял по пуп в воде, синий от холода, и шарил руками под корягой.

— Ну чего ты там?

— Кусается, Григорь Михалыч... — хрипел Гандошкин. — Б-о-оль-шущая, стерва...

— За жабры ее, слышь!

— Не могу, прямо тигра какая-то.

Семенов снял сапоги, бриджи. Оставшись в трусах по колено, поежился. Прихрамывая, обежал ярок и, задом наперед, на четвереньках, сполз по глинистому откосу. Расставив руки и вспенивая воду, побрел к Гандошкину.

— Где она тут?

— Во, во она... Ай! — Гандошкин выдернул руку и обхватил губами кровоточащий палец.

— Мать твою так... — Семенов, пыхтя, задрал подбородок и запустил под корягу обе руки. Потом крякнул и рывком выхватил рыбину из воды. Изогнувшись колесом, она сверкнула чешуей и, шлепнувшись на примятую и жухлую осоку, заскакала, изгибаясь жестким и сильным телом.

Гандошкин одевался.

— Налим что... Он суетной зимой, на холоду, под ледком, а летом он спячий. Заберется под корягу, ляжет на дно и пучит глаза. А тут ему наживка...

Косьмин подождал, пока Семенов, отвернувшись, выжимал трусы, а потом развесил перед костром на колышки.

— Халат не взял... — ворчал он. — Сколько говорить тебе, раз идем к воде, так бери халат. Как я теперь буду? Помощнички, едри вашу мать, с чашки ложкой. Все самому надо. Кругом все самому, — распалялся Семенов. Гандошкин, чтоб не слушать в свой адрес матерщину, подался в кусты за хворостом. — Вот всегда так, — жаловался Семенов, — как что, так в кусты. Паразит.

Налим не поместился в казанок, и морда его с разинутой пастью страшно торчала из бурлящего кипятка.

— Так что делать, Григорий Михайлович? Решение ваше каково будет?

Семенов опять надолго замолчал, глядел в костер, нахмурив лоб и прищурив глаза. Гандошкин принес охапку сухого хвороста, подложил в огонь, попробовал уху и принялся разливать ее по глубоким японским чашкам. Уха парила, аппетитно пахло лавровым листом.

— Ладно, — негромко произнес Семенов, разжег в костре прутик, прикурил погасшую папиросу, — как говорится, напрасные хлопоты и никчемный разговор. Несерьезно все это. Не в бирюльки ведь собрались играть, а подчинить себе весь Дальний Восток. Не с того начали...

Косьмин встал, одернул на себе хорошо отутюженный сюртук.

— Хотите начистоту? Откровенно и без всяких там фиглей-миглей?

— Давайте, — согласился Семенов.

Прокашлявшись, Косьмин начал:

— Вас не устраивает вторая роль. Это всем понятно и ясно. И не пытайтесь возражать. Чего там! Но это ведь не наша воля. Хотите командовать парадом — милости прошу. Хоть сию минуту сниму с себя руководящую сбрую и вручу ее вам. Садитесь вы на белого коня. Я не так тщеславен, как это кажется кому-то. Мне, в конце концов, плевать на эту власть. У меня люди рискуют жизнью в тылу красных. Восстание только сигнала ждет, а мы тут все не можем поделить трон. Стыдно подумать даже об этом, а не то что говорить. — Он сломал прутик. — Вы извините, что так откровенно. Но что делать...

— Вы, как пишут в газетах, уже и землей торгуете. По доллару за гектар. — Семенов вытащил из-под себя газету: — Почитайте.

Косьмин сделал независимое лицо, читать не стал.

— А что тут такого? Выпустим облигации. Это ведь сотни миллионов в наш карман. Разве плохо?

Связываться с БРП Семенову не хотелось. Затрут. Оставят на последних ролях. Поделят между собой посты. Нет уж, пусть обходятся без него.

Косьмин выпил три-четыре рюмки. Семенов опорожнил бутылку водки, но сколько ни пил — только бурел лицом. Косьмин прижал ладони к печени, скривился. Ему нельзя было пить, но он пил.

— Заиграла, — произнес он со всхлипом.

— К погоде, — сказал Семенов, глядя на озеро.

— Да я о печени. Режет, стерва, спасу нет.

— А... пить надо меньше.

— С вами запьешь...

— Испокон веков в России желудок правил разумом да немцы. Вот и доправились — дальше некуда. Горлопанить все научились, а как до дела, так хвост поджат. — Семенов стиснул зубы так, что в глазах замельтешило.

— Что с вами, Григорий Михайлович? — испугался Косьмин, видя, как у Семенова от ключиц к ушам побежала бледность.

— А ничего, — огрызнулся Семенов, сорвал травинку и принялся жевать. — Сволочи все. — Семенов злился на всех: на большевиков — за то, что предсказания не сбылись, и красная Россия назло всем живет и не думает гореть в геенне огненной. Упустили время, когда можно было одним жимком удавить, а теперь кусай локти, поди возьми ее. Злился на харбинских воевод, одуревших от безделья и склок. Особенно злился на Дитерихса. Заборов сообщил, что Дитерихс, вместо того чтоб объединять, смуту посеял, перечница старая. — Зря вы сюда приехали...

— Это я уже понял. Прикажите доставить меня в город.

Двенадцатого августа вагоны сгорели. Пропали полторы тысячи винтовок, полмиллиона патронов к ним, двенадцать пулеметов системы «Люис», десять пулеметов системы «Гочкис», тридцать ящиков с гранатами. Пожар начался ночью, тушить было некому, вагоны успели оттащить подальше от станции, и они там горели и рвались, как им хотелось.

Косьмин впал в отчаяние. Харбинская полиция начала вести следствие, выясняя, в чей адрес поступили вагоны, кто является их отправителем. Агенты начальника жандармерии проявили удивительную, не свойственную им расторопность и быстро все это выяснили.

Бордухарову и Косьмину доложили об этом.

«Будет скандал, — констатировал Косьмин, — будет серьезный скандал, если о пожаре станет известно прессе, а значит, и рядовым членам БРП, чьи взносы пошли на уплату за оружие».

Совсем неожиданно Ли Бо был приглашен на ужин к генеральному консулу Франции в Харбине де Бизаню. О чем состоялся разговор, никто не знал, но следствие по делу «бананы» прекратилось. То, что осталось от вагонов и оружия, солдаты Чжан Цзо-лина собрали и увезли куда-то. В левую прессу не просочилось ни строчки. Руководители БРП перевели дух. Но мятеж, намеченный в Приморье на первое октября, был сорван. Отряды Лошакова и Лялина оказались в глубоком тылу на территории СССР, и их надо было спасать. Оставить их на зиму в тайге — значит обречь на голод и смерть. Так долго и тщательно готовившаяся акция сорвалась. Косьмину временами хотелось застрелиться, но удержала мысль: похоронят как пропащую собаку. И не вспомнят даже.

 

Граница. Август 1927 г.

Накануне нападения на соседнюю заставу боец Махоткин привел пожилого китайца, увешанного цинковыми флягами со спиртом. Китайца звали Хо, шел он в Поповку, к кому шел, предстояло еще узнать. Китаец, с трудом подыскивая слова, рассказал, что в верстах семи ниже по течению Матицы сосредоточился большой отряд белогвардейцев и что ночью они собираются напасть на пограничников. Допрашивал китайца командир летучего кавэскадрона ГПУ Николай Нелюта. Селиванову, начальнику заставы, он сказал:

— Не врет. А вот кто возглавляет банду, не говорит.

— Может, не знает?

Оставив Хо с Селивановым, Нелюта вышел на крыльцо, вдохнул глубоко, постоял, широко расставив крепкие ноги в блестящих хромовых сапогах.

У коновязи, отгоняя назойливых слепней, вздрагивала потной, блестящей кожей лошадь начальника комендатуры. Молоденький дневальный, с брезгливым выражением собирал в совок навоз.

Нелюта сел на ступеньку и пригласил рядом с собой дневального.

— Перекурим, что ли?

— Боец Махоткин, — представился пограничник и щелкнул каблуками.

— Садись, Махоткин. Значит, ты поймал китайца?

— А чего его ловить? — быстро отозвался Махоткин. — Обнаружил след и пошел. Потом гляжу: через версту сидит у костра и варит похлебку. Я ему говорю «руки вверх», а он кланяется. Взял и привел сюда.

Пальцы у Махоткина узкие и длинные, над губой желтый пушок. «Музыкант», — подумал Нелюта и спросил:

— На гражданке где работал?

— Закройщиком. Портной я. — И смутился.

— А по дороге он ничего не смог выбросить?

— Не, я за ним очень даже строго следил. — Подумал немного и более уверенно произнес: — Не, ничего не выбросил.

Из комендатуры вышел Селиванов. Постоял, поморщился от солнца.

— Товарищ Нелюта, старик что-то опять забормотал.

Селиванов потел в наглухо застегнутой гимнастерке, под мышками — темные полукружья с белыми обводами соли, лицо распаренное, красное. Китаец ему порядком надоел, и он не скрывал желания поскорее избавиться от него.

Увидев Нелюту, Хо быстро заговорил:

— Моя, господина капита... чиво тибе говори... э... его рука... э... — он показал на свою руку, а потом ткнул себя в морщинистое лицо, — его рука — моя... э... вот, — шлепнул ладонью по щеке. — Понимай?

Нелюта посмотрел на Селиванова, тот пожал плечами, мол, черт его разберет.

— Чего твоя говори — моя не понимай, — сознался Нелюта.

Селиванов улыбнулся.

— Говори яснее, чего надо? — Нелюта тоже устал от допроса.

Под окном стоял Махоткин с совком и голиком и прислушивался. Наконец не выдержал:

— Старик хочет сказать, что у того человека кожа на руках такая же сморщенная, как у него лицо.

— Так? — переспросил Лихачев у старика. И тот радостно закивал.

— Махоткин, — приказал Селиванов, — а ну отведи его в погреб. Да не запирай, а то задохнется. — Селиванов снял фуражку, протер платочком клеенчатый подклад, снова надел и спросил: — Чего теперь мы с ним будем делать?

— Да ничего. Хай живэ. Ты к ночи пост убери. Он должен убежать. Это ж агент их. Послали пронюхать, как мы тут — приготовились к их встрече или нет.

...Всю ночь бойцы прислушивались к шорохам на той стороне. Рядом с Нелютой в секрете находился Махоткин, а чуть поодаль — командир отделения Супряга. От Нелюты к Супряге тянулась тонкая сигнальная бечевка. Темнота стояла кромешная, хоть глаз коли. Махоткин завозился, и Нелюта ткнул его локтем в бок. Перевалило за полночь, наступило то время, когда тяжелеют веки, будто наливаются свинцом, и до смерти хочется ослабить сведенные постоянным напряжением мышцы и хотя бы на пару минут забыться. Где-то над самой головой долбил мягкую кору кедра страдающий бессонницей дятел. Махоткин размеренно сопел, Нелюта подумал, что тот спит, и снова толкнул его.

— Извини, я нечаянно.

— А, — сказал Махоткин и опять ровно засопел.

Нелюте снова показалось, что боец заснул, и это стало его беспокоить. Но тут Супряга дернул бечевку. Махоткин задышал учащеннее. Ничего подозрительного Нелюта не уловил в подумал, что отделенный проверяет их боеготовность. Вверху пронесся порыв ветра, и опять принялся стучать дятел-полуночник.

Перед наступлением утра лесные запахи обостряются. Среди наплыва сладкого, горьковатого, дурманящего великолепия неожиданно почувствовался запах папиросного дыма. Он ощущался еле-еле. Нелюта дернул намотанную на кулак бечевку и почувствовал два ответных рывка, означавших, что Супряга тоже насторожился. Еще не известно было, кто выдал себя: то ли один-два человека, то ли целый отряд.

Нелюта вынул из кобуры револьвер. Махоткин удобнее приладился к винтовке.

Наконец смолк дятел, и на той стороне подала голос выпь, будто только этого и дожидалась.

Махоткин задышал в ухо:

— Тут на все десять верст в округе нету болот.

Нелюта ничего не ответил, целиком превратившись в слух. Через несколько минут его внимание привлек еле различимый шорох, который с каждой минутой становился все отчетливее. Супряга дернул бечевку четыре раза и начал ее сматывать, боясь, как бы нарушители не потянули ее за собой.

Они проползли один за другим настолько близко от Нелюты, что тот почуял запах чеснока.

Прошло еще не менее часа, когда они вернулись той же тропой.

К секрету Нелюты неслышно подобрался Селиванов. Его лицо смутно белело в темени.

— Китаец удрал. Теперь убедились, что твой эскадрон тут. Скоро начнут у Зудова.

Нелюта пожал локоть Селиванову: мол, понял.

Нелюта вышел к коновязи. Часовой тихо окликнул:

— Ну как вы тут?

— Та ничого, товарищ командир. Балакают ребята.

Нелюта отошел в сторону, закурил, пряча папиросу в рукав. Из-за кустов слышалось негромкое «балакание»:

— Как это земля не шар? Вы мне голову не морочьте. Даже попы согласились, а ты «не шар». Даешь! Как это...

— А вот так.

Последовала длинная пауза.

— Чудно́... этого, как его... Бруно Джордано сожгли на костре? Сожгли. А Галилея?

— Его не сжигали.

— Ну пусть не сжигали, — быстро согласился тот, который все не верил, что земля не шар. — А Коперника?

— Того спалили.

— Во! А ты — не шар!

— Балда. Чего с тобой говорить. Я против того, что земля шар? Она не совсем шар, чего тут не понять? Она только в принципе считается круглой, как арбуз, а на самом деле она во, как кулак мой. Видал?

— Во дает, а?

— Да пошел ты...

Нелюта затоптал окурок, подозвал часового:

— Командиров ко мне. Быстро.

И в это мгновение послышались пулеметные очереди, приглушенные расстоянием.

Как Лошаков ни напрягал слух, кругом стояла, если не считать невнятного говорка на перекате, плотная, осязаемая тишина. В любой миг она могла расколоться на тысячи острых и звонких осколков и каждый из них мог впиться в его спружиненное тело. Он лежал на бруствере замаскированного окопа, из которого только что ушли китайские солдаты, оставив после себя запах чеснока, и чувствовал огромную усталость. А впереди предстоял нелегкий бросок, за которым откроется кусочек синей предрассветной России, и Лошакову казалось, ступи он в эту хрусткую синеву, и ему станет легче дышать и мозг начнет работать четче и яснее, и с этим придет способность принимать то единственно правильное решение, которое обеспечит успех всей операции. Никто не рассчитывал на легкий успех, рейд обещал быть необычайно трудным уже потому, что предстояло пройти по тылам полтысячи верст. «Бог простит, — думал Лошаков, сжимаясь от накатывающейся тоски, — не для себя я, а для нашего общего дела».

Рядом зашуршало. Подошел Миловидов.

— Китайцы ханжи просят, — сказал он ворчливо.

От новых его ремней исходил запах скипидара и кожи, он удобно устроился на брезенте, напрягая глаза, всмотрелся в темноту, ничего не увидел и спросил:

— Дать, что ли?

— Как хотите, — отозвался Лошаков, занятый своими мыслями.

— Была б моя воля, я б дал им и выпить и прикурить, — бурчал Миловидов, сползая в окоп.

В блиндаже горела керосиновая лампа, на порожке сидел китаец и курил. Миловидов обошел его, выудил из вещмешка бутылку ханшина.

— На, черт раскосый, и мотай отсюда.

Китаец радостно закивал и тут же исчез. Миловидов посмотрел на Сарафанова, на Заборова.

— Выпить, что ли?

Сарафанов спрятал блокнотик. Заборов оторвался от карты.

— Как вы, Леонтий Михайлович? Может, тяпнем по маленькой для сугрева, а? По махонькой. Чем поят лошадей. — И сам рассмеялся.

— Лаврен Назаровичу может не понравиться, — сказал Сарафанов.

Миловидов сжал губы в тонкую линию, подержал их так и произнес со злобой, четко, но спокойно:

— Чихать я на него хотел.

Однако пить он не стал. Заборов сложил карту, сунул ее в планшетку и вышел. Миловидов посмотрел ему вслед.

Он завидовал Заборову и боялся его. Всегда подтянутый, немногословный, удивительно сдержанный Леонтий Михайлович в горячее время действовал на него отрезвляюще. Его взгляд, движение плечом, поворот головы вводили Миловидова в гипнотическое состояние. Потому Миловидов выходил из себя. Сарафанов знал об этом и молчал, щадя его самолюбие.

— Видал фрукта? — спросил Миловидов.

— Зря вы на него так. Мне Заборов нравится. В нем что-то есть. — Сарафанов вел дневник. Первое время так увлекся им, что исписал все страницы блокнота. Он фиксировал все, что видел, что чувствовал. Он давал характеристики окружающим его людям, делал выводы, рассуждал, обобщал. Особое место в своих записях отводил Заборову. «Кажется, он знает то, чего не только мы не знаем, но и уму нашему недоступно. Он не высокомерен. С нами он общается мало, потому что мы для него не интересны». Так гласила одна из первых записей. Другая: «Он вступил в отряд, дыша гневом против большевиков и Советов, которые уничтожили его семью. Интересно, что бы он сделал со мной, если бы узнал, что в гневе его виноват и я. Боюсь даже представить. Все в отряде трагедию Заборова принимают за чистую монету и сочувствуют ему. И тем не менее, для меня Л. М. загадочная личность»...

— Может, зря, — согласился Миловидов, запихнул ногой мешок под лавку и вышел вслед за Заборовым.

Леонтий Михайлович прошел к Лошакову. Тот сполз с бруствера, отряхнул прилипшую землю, посмотрел на часы, постучал ногтем по стеклышку:

— Однако пора бы... Ежели сигнала не поступит, то уходим в тыл. Придется еще немного выждать. — Помолчал. — Как мучительно все это. Распорядитесь выдать по фляжке водки.

Наискось через все небо капелькой крови покатилась звезда. Заборов хотел загадать, но не успел, она исчезла, ярко вспыхнув над горизонтом. Лошаков вздохнул.

— Успели загадать?

— Нет.

— Я тоже не успел. Вот так и жизнь, — произнес он горько, — вот так чиркнет — и нет ее. Даже следа не останется. Самое большое мое желание — остаться живым. Чтоб не уподобиться вот этой звезде.

Заборов усмехнулся:

— Яркости не хватит. Чтоб так сгореть, нужен сильный огонь.

Лошаков его понял, но переспросил:

— Какой?

— Вестимо — внутренний.

— А я подумал, костер. — Он невесело вздохнул: — О-хо-хо... Надо готовиться к худшему, тогда и свист пули в радость: значит, не в тебя, значит, мимо.

Подошел Сарафанов. Постоял, переминаясь. Решившись, тихо и извинительно спросил:

— Господа, прошу простить за вопрос, возможно, он покажется вам неуместным, но моя профессия обязывает. Что вы сейчас ощущаете перед боем, о чем думаете?

Заборов и Лошаков молчали.

— Мы только что говорили об этом, — сказал Лошаков. — Не хочется повторяться.

— А мне позвольте не отвечать, — оказал Заборов, сделал кивок и протиснулся между Сарафановым и стенкой траншеи. Он думал сейчас о предстоящей встрече с семьей. Радость росла в нем с каждой минутой и жгла своей невероятностью.

Вернулись лазутчики и подтвердили наличие на сопредельной стороне кавалерийской части. Численность ее состава определить не удалось, но коней много. Допрашивал их Миловидов. Потом он подошел к Лошакову:

— Как мы и предполагали, кавчасть на той стороне. Стоит лагерем верстах в трех от реки.

Лошаков посмотрел на часы, поднеся их близко к лицу. И тут же прислушался. Далеко севернее разгорался бой, доносились приглушенные расстоянием выстрелы.

— Хо еще нет, — напомнил Миловидов. — Будем ждать?

Вскоре привели китайца, мокрого и дрожащего от холода.

— Твоя мозина туда ходи. Рюська тама сапсем нету. Все туда бежал, — махнул он по течению реки. — Конь туда бежал.

В сырой балке собрался весь отряд. Лошаков приглушенно и со сдерживаемым волнением говорил не нужные никому слова, и только Сарафанов внимательно его слушал.

— Отныне забудьте, что вы изгои. Вы регулярная красноармейская часть. Все товарищи, а не господа. За нарушение дисциплины — расстрел. По коням. С богом, братцы...

Сарафанов держался Заборова, с ним он чувствовал себя увереннее и защищеннее. Карман его кожаной куртки обвис под тяжестью нагана с восемью похожими на крупные бобы пулями. «Главное, все увидеть своими глазами и прочувствовать», — успокаивал он себя, стараясь заглушить липучий, как смола, страх.

Начальнику Губотдела ОГПУ т. Карпухину

Командир отряда особого назначения  Н е л ю т а.

По имеющимся данным, одиннадцатого августа с. г. со стороны маньчжурской границы, что напротив погранзнака 123, готовился переход через границу белогвардейской банды в количестве 150 человек под руководством бывшего полковника Лошакова. Придерживаясь строго разработанного плана, банда в количестве 121 человека была пропущена нами через границу на нашу территорию, при этом два белобандита были убиты.

Как и предполагалось, бандиты изменили свой первоначальный маршрут и вышли на Яблоневку, которую прошли спешным маршем. В Ясеневке банда остановилась на постой, был созван деревенский сход, и Лошаков выступил от имени повстанческого комитета. Он сказал, что во Владивостоке власть большевиков свергнута, в Москве всех коммунистов перестреляли и что пришла новая власть, подлинно народная, которая отменит совдепы, даст крестьянам землю и угодья. Вторя ему, то же самое говорили Семен Маслов, Ерофей Хоробрых, Левадий Симак, Феоктист Рябошапка, все они известные богатеи и в период гражданской войны — первые пособники белогвардейцев. А у Хоробрых двое сыновей убиты в боях с красными партизанами. Все они призывали вступить в ополчение и идти на волость в Терновый, свергнуть там Советскую власть, а коммунистов, комсомольцев и сочувствующих им перевешать. Но Лошаков перебил и сказал, что никаких кровавых расправ с идейным врагом не будет. Будут честные бои с противником. А расправы он не допустит. Все это, конечно, было враньем. Это он только для прикрытия так говорил.

Бандиты пошли по деревне, лазили по сундукам, воровали, глумились над красным флагом, что на сельсовете. Народ, в основном беднейшее крестьянство, возмущался, стыдил их, веря, что перед ними действительно красноармейцы. Некоторые, в том числе партийцы, быстро скрылись в лес, прихватив с собой охотничье оружие. Они сообразили, что это за «красноармейцы» явились в их деревню.

15 августа, преследуя скрытным способом банду, мы подготовили засаду в лощинке Сладкого ключа. Приказ был первыми не стрелять, потому как и среди бандитов были заблудшие, одурманенные буржуазной пропагандой, и смерть их была бы бессмысленной и даже обидной. На рассвете, когда основная часть бандитов уже не спала, им был предъявлен ультиматум: сдаться на милость победителя. Так они не пожелали сдаваться. В ответ на наше гуманное предложение они принялись кричать нецензурные слова и палить.

Бой длился всего семнадцать минут. Это я точно заметил. В результате убито бандитов двадцать семь штук, в плен взято аж восемьдесят девять штук, остальные разбежались. К горькому нашему сожалению, главарь банды полковник Лошаков успел пустить пулю в рот. Помощники главаря успели удрать. С нашей стороны убит один боец, ранены семеро.

Кроме вышеуказанного мной хочу отметить умелые действия группы из особого отдела армии. Бандитов мы смогли победить только потому, что операцию проводили вместе, тесно взаимодействовали на ее протяжении.

 

Тайга, Сладкий ключ. Август 1927 г.

Прислонившись к дереву, Миловидов загнанно дышал и одной рукой растирал грудь. Другая безвольно висела с наганом. Вокруг него сидели и лежали несколько таких же до предела усталых и мокрых от пота людей.

— Ах так... — шептал пересохшими губами Миловидов, — погодите у меня, — грозил он, устремив неподвижный взгляд в глубину леса, — ну, погодите... гады... Тишка! — истерично выкрикнул он. — Дай чего-нибудь выпить. — Не дождавшись Тишки, он опустился, съехав спиной по шершавой рубчатой коре, сел на голые мосластые корни.

Тишка без ремня и босиком понуро стал перед Миловидовым, поминутно сгибом рукава вытирая мокрое лицо.

— Ну, ничего. Слава богу, удрали. А там поглядим. Мы еще себя покажем. Ну, чего ты?..

Тишка трудно и сухо сглотнул.

— Там все осталось...

Миловидов выругался, сплюнул тягучей слюной, провел по рту ладонью.

— Ну-ка собери этих зас...цев. Всех до одного и тут, передо мной построй. Живо...

Миловидов стоял посреди щебечущего, поющего, пахнущего разнотравьем леса. Вдалеке бухали редкие выстрелы. «Ничего себе, — подумал он с удивлением, — драпанули!»

Бандиты строились с неохотой. Тишка, не стесняясь, пинал особо упрямых, негромко крыл их матом, щипал, таскал за воротники.

Скоро перед Миловидовым выстроились четырнадцать человек. Тишка стал на правом фланге. Миловидов смотрел на них из-под низко опущенного козырька фуражки. «Ну и воинство... Один без штанов совсем, другой босиком, третий без гимнастерки и оружия, четвертый в одном сапоге. И это с ними я собрался воевать. Ах вы, заячьи ваши души...» Он поднялся, морщась. Прошел перед неровным строем припадая на стертую ногу. Остановился напротив высокого с бычьей шеей мужика. Тот стоял босиком, но в обеих руках держал сапоги. На отвисшем ремне висела фляжка без пробки.

«Пустая, — подумал Миловидов, — или вылакал, или выплескал».

— Ты что, сучья твоя морда, удрал? Почему не оборонялся?..

Мужик втянул шею в могучие плечи:

— Так уси ж биглы, вашбродь... Тут стреляють, там стреляють. Уси бегуть, ну и я за имя...

Кто-то передразнил зло:

— «За имя...»! Попереди бёг, как олень! — И еще раз передразнил зло и с обидой: — «За имя...»

— Сапоги чьи? Свои небось там оставил, гад?

Мужик молчал, глядел тупо и безразлично в одну точку, редко моргая сивыми и коротенькими ресницами.

Длинно и угрожающе втянув через зубы воздух, Миловидов подошел к безусому востроносому парню.

— А ты?..

— Что я? — быстро переспросил тот, глядя прямо ему в глаза.

— Ты зачем шел сюда, щ-щенок? Ты чего тут потерял? Тоже бежал впереди?

Вмешался Тишка:

— Вашбродь, он двоих чекистов свалил. Сам видал своими глазами.

— Вот как?

— Так точно! — вытянулся тот.

Еще возле одного остановился Миловидов. Это был коренастый лет пятидесяти мужик в располосованной надвое гимнастерке и в намотанных на босу ногу портянках.

— Ты почему убежал?

— А вы, вашбродь, не рычите. Я окромя вас знаешь сколь перевидел таких? Со звездами на погонах и о лампасами на ж...е. Так что не дери горло-то. Сам чего убежал? Жить хоцца? Мене тоже.

— Колчаковец?

— Пепеляевец.

— Медаль имеешь за ледовый поход?

— Так точно!

— Не ори, не глухой.

Он уже прошел строй и увидел на трухлявом пеньке Сарафанова. Тот сидел уперев голову в кулаки и то ли спал, то ли отрешенно думал о чем-то.

— А этот чего ждет? — спросил у Тишки.

— Они не желают-с. Они интеллигентные-с.

— Вильямин!

Сарафанов поднял взгляд.

— Чего вам?

— И ты жив? — как будто обрадовался Миловидов,

— Как видите.

— Р-разойдись. Приготовиться к походу. Выставить боевое охранение. Пересчитать оружие.

Он подсел к Сарафанову.

— Ну что, вояка?

— Я не вояка. Я репортер.

— Да... Лихо они нас бросили. И стратегия, и тактика, и конспирация — все накрылось. Христово воинство... — Покрутил головой, приглашая поудивляться: — Лошакова видели?

— Убит он. — Сарафанов, как в ознобе, передернул плечами. — Сдаваться не хотели. Ведь предлагали ж как людям. Зачем надо было стрелять? — задал он то ли себе, то ли Миловидову вопрос.

— Как я гляжу, вы того... с бзиком, — Миловидов повертел пальцем у виска. — Сдаваться... Ишь ты... Ну ничего... Я им устрою Варфоломеевскую ночь. Надолго запомнят... А Заборов где?

Сарафанов пожал плечами. Миловидов начал вспоминать: на ночевку они забрались в один шалаш. Когда раздались выстрелы, Миловидов быстро выполз. А Заборов?.. Ага, кажется, и он следом. А вот потом куда делся? Он потер виски, поморщился.

— Может, тоже убили... Как ты думаешь?

Сарафанов снова пожал плечами.

— А жаль. С такого отряда остались рожки да ножки. Всех коней побросали. Эх... — Миловидов через голову снял полевую сумку, расстелил на коленях карту.

Весь день и часть ночи они куда-то брели в затылок один другому, переругивались. Впереди шел Миловидов, иногда он, прячась, с зажженной спичкой склонялся над картой, что-то бубнил. Миловидов шел к деревне упрямо, со злобой.

Привал сделали в полночь. Всего на пару часов.

Отряд переходил вброд речушку.

— Вот вам, — бормотал Миловидов, бредя по колено в воде и оглядываясь на полыхающий хутор, — вот вам...

Раздавались душераздирающие крики. Это заживо горели люди. Рядом с Сарафановым запаленно дышал Тишка, за ним — Миловидов. Следом громко топали еще девять человек. Вспомнил, как целый день сидели в засаде и наблюдали за хутором. Семь изб, колодец с журавлем. Белоголовые дети на лужке гоняются за теленком. Ветряк с широкими и дырявыми лопастями, старики и старухи на завалинках.

И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.

— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?

И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:

— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...

Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.

Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:

— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...

...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.

Подъехали к волисполкому. На крыльцо вышел Нелюта. На ремне в потертой кобуре наган, шашка сбоку.

— Ты кого привез, дед?

Крестьянин сел, утер рукавом глаза, принялся сморкаться, а потом прижал ладони к лицу, и плечи его затряслись.

Сарафанов поднялся с колен.

— Ту-ту, — прогудел он, вытянув сухие, потрескавшиеся губы трубочкой. Тихо засмеялся: — Надо «ту-ту», а я «вуп-вуп»...

Возле волисполкома стали собираться любопытные.

 

Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.

Ввели следующего пленного. На нем была форма командира Красной Армии, но без портупеи, хотя на плече осталась потертость от ремня.

Губанов поднес ствол нагана к носу, длинно потянул ноздрями, но не ощутил характерный запах тухлого яйца, остающийся после сгоревшего пороха.

— Ваше оружие?

— Мое.

— Вы что, не стреляли из него?

— Нет, не стрелял.

— А почему? — продолжал допрашивать Губанов, выдавливая из обоймы желтые намасленные патроны. Он ставил их перед собой донышками на край стола. Выдавил последний, посчитал пальцем: — Раз, два, три.., восемь. Значит, не стреляли?

— Не стрелял. Не желал стрелять, — сказал пленный.

— Офицер?

— Молодой человек, прошу вас сообщить обо мне вашему вышестоящему начальству.

— Кому-кому?

— Товарищу Хомутову. Я Леонтий Михайлович Заборов.

Губанов заулыбался, сгреб патроны в карман, пистолет положил в другой, энергично поднялся, одним махом надел кепку.

— А я уж заждался вас, товарищ Заборов. Уж докладывать собрался, что нет вас среди пленных. Идемте.

Через несколько минут легковой автомобиль уносил их во Владивосток. Губанов сидел впереди, а Заборов с молодым чекистом Грищенко — на заднем сиденье.

— Вы куда меня сейчас? — спросил он, нагнувшись к Губанову.

Тот ответил ободряюще:

— В одно место, неподалеку от города. Там супруга вас ждет. А потом, — он махнул куда-то в сторону, — сами решите.

Заборов почувствовал, как учащенно забилось сердце, сглотнул, с усилием прогоняя тугой комок в. горле, и севшим голосом попросил:

— Дайте закурить, пожалуйста.

Грищенко щедро насыпал в клочок бумаги махорки.

— Знаете, я не робкого десятка, а тут ничего не могу с собой поделать... Вроде как во сне все.

Губанов повернулся, похлопал Заборова по колену:

— Успокойтесь, все будет хорошо.

— Спасибо. Ростова вы, случаем, не знаете?

— Артур Артуровича? Ну как же...

— Что с ним?

— Да ничего. Правда, в госпитале полежал немного. На границе бандиты напали.

— Ранен, что ли?

— Да.

— А внучка где?

— С ним. Куда ж он без нее.

— И я смогу встретиться с ним?

— А почему бы нет? — Губанов пожал плечами. — Чувствует он себя хорошо. Живет в центре города. Можете хоть завтра встретиться.

Заборов надолго умолк. Смотрел в окно машины, думал о чем-то своем. Когда проехали поворот на Артем, спросил:

— Скажите, мои все здоровы? — И напрягшись, ждал ответа.

— Да успокойтесь, Леонтий Михайлович. Все ваши живы и здоровы. Сами увидите через полчаса. Уж немного осталось. Поднажми-ка, браток, — попросил он шофера.

Не доезжая до города, свернули вправо на малонаезженную дорогу, ведущую куда-то через густой лес. Скоро машина въехала во двор двухэтажного деревянного особняка с балкончиками, увитыми плющом и диким виноградом.

— Приехали, — произнес протяжно и весело Губанов.

На втором этаже он предупредительно открыл перед Заборовым дверь большой светлой комнаты.

— Тут они.

Заборов судорожно вздохнул всей грудью и сделал шаг через порог. Несколько мгновений он стоял никого и ничего не видя.

— Леонтий... — услыхал перехваченный волнением громкий шепот. — Леонтий... это ты?.. Господи...

Из тысячи он узнал бы этот голос.

 

Шанхай. Август 1927 г.

Ночью город был похож на огромную пещеру, разукрашенную цветными фонариками. Лескюр вел легкий на ходу и верткий «пежо» но набережной Ванг-Пу, когда обратил внимание, что за ним неотрывно идет мощный «паккард» с заляпанным грязью номером. Такие машины имелись на вооружении политической полиции чанкайшистов, осуществлявшей слежку за иностранцами и лицами, нелояльно относящимися к режиму. Он попробовал оторваться, но «паккард» мгновенно нарастил скорость, и Лескюр отказался от попытки уйти, чтоб не действовать им на нервы.

На скорости двадцать пять миль проскочили мост через Сучжауский канал. По левую сторону Ванг-Пу, самой оживленной улицы даже ночью, высилось серое четырехэтажное здание старинной архитектуры с высокой угловой башней. В этом здании пятого декабря 1924 года было открыто советское консульство. В тот день красный флаг с серпом и молотом развевался на фронтоне здания, оркестр исполнял «Марсельезу» и улицу запрудили тысячи зевак, среди которых было и немало русских... Через два года, после бесчинства китайцев, аппарат советского консульства вынужден был покинуть Шанхай, и здесь под вывеской «Ин корпюре» разместилась белогвардейская организация, занимавшаяся изготовлением брошюр антисоветского содержания.

Лескюр прижался к бордюру напротив фешенебельного отеля «Астор хауз», залитого ярким электрическим светом, втиснул автомобиль между элегантным «ситроеном» и тупорылым японским «хондой». Маневр этот Лескюр проделал так быстро, что «паккард» заюлил, прошел по влажному асфальту юзом, воя тормозами, проскочил метров пятнадцать и замер, недовольно урча. Лескюр неторопливо вылез, взял корзину с бутылками вина и фруктами, запер дверцу на ключ и вошел в подъезд рядом стоявшего заведения мадам Митгофф. Подарив швейцару пачку американских сигарет, через минуту вышел черным ходом на Чапуроуд, сел в «плимут» под номером 22-19 и на большой скорости пошел вдоль обратной стороны «Астор хауз», свернул под прямым углом, выехал снова на Ванг-Пу, прошел мимо «паккарда» с двумя пассажирами на заднем сиденье. Он торопился и посматривал на часы. До встречи оставалось немногим больше четырех минут. Еще раз проверив, нет ли «хвоста», Лескюр сбавил скорость и свернул на улицу Сикхи, освещенную редкими огнями. Возле универсального магазина, принадлежавшего компании «Мак энд Глори», притормозил. В тот же миг хлопнула дверца, заскрипели пружины сиденья под тяжестью тела. Лескюр крутнул баранку, уводя автомобиль в темный проулок.

— Здравствуй, Андрей Васильевич, — послышалось из-за спины. — Я уж думал, что случилось. Испереживался весь.

— Здравствуй, Петр Авксентьевич. Извини, пришлось немного покрутиться.

— «Хвост»?

— Да что-то похожее. Привязались, насилу удрал.

Ты уж извини.

— Ничего, я привык. Тебе привет от Полынникова. А вот от жены, — он подал конверт, и Лескюр, не оборачиваясь, через плечо взял его.

— Спасибо.

— Что для Центра?

— Вот это, — Лескюр передал пакет. — Там сведения о всем, что здесь творится, и мои размышления по поводу переговоров Чан Кай-ши с Японией и США. Думаю, вскоре японцы с позволения супердержав бросятся на Маньчжурию. Наступит великий дележ

Впереди на перекрестке замигал стопсигнал грузовика.

— Ты его не обгоняй. Мне пора. Вот тут притормози. Спасибо. До встречи.

— До встречи. Корзину на всякий случай захвати. Мне она уже не понадобится.

От Лескюра исходил аромат мужских духов, и весь он был сплошная элегантность. Проходя к своему кабинету, он положил секретарше на стол ромашку, получил в ответ обворожительную улыбку. В приемной комнате сидел Хшановский, утонув в мягком кресле.

— Ежи, вы слишком заняты? — спросил Лескюр, отпирая секретным ключом замок.

Ежи убрал ноги со стоящего перед ним стула.

— Патрон, этого человека я видел в Харбине. — Он протянул харбинскую, месячной давности, газету. Лескюр увидел снимок трупа и рядом фотографию этого же человека, но живого.

— Где вы его видели?

— В Харбине. Точнее, на подъезде к Харбину. Я его немного подбросил. До Старой пристани. У него был в кармане по меньшей мере кольт. И весь он такой, словно убежал из тюрьмы. Я тогда так и подумал. А вот теперь оказывается, дзасоховская банда убила своего. Они, патрон, приняли этого человека за Артура Артуровича. А потом это дело раскопали левые китайские газеты. Это оказался сын Артура Артуровича. Откуда он появился, никто не знает, но предполагают, что или с той стороны, или удрал из тюрьмы.

Лескюр припоминал биографию Артура Артуровича. Сын... Хм... По сведениям Бойчева, сын Ростова был офицером и погиб где-то под Владивостоком. Если это так, то получается, что он воскрес и для чего-то явился в Харбин. Откуда? «Надо поручить Бойчеву выяснить и связаться с Владивостоком. Странно», — подумал Лескюр.

Лескюр посмотрел фотоснимки и молча вернул.

— А тут вот ищут Щекова, — Хшановский показал другую полосу. — Они его потеряли. Как все равно зонтик или болонку. Я думаю, они его не найдут.

— Я тоже так думаю, Ежи. Пошли ко мне. Надо о делах поговорить.

 

Граница. Сентябрь 1927 г.

В каменистом ложе мирно бормотала речушка. Солнце перевалило зенит, зелень стала ярче, клены пламенели кострами по сопкам да синими свечами стояли кедры. Заборов опустился на колени, чтобы напиться, но вдруг показалось, будто кто-то смотрит ему в спину. Он оглянулся.

— Эй ты... — послышался хриплый и слабый голос. — Не туда глядишь.

Заборов присмотрелся и увидел за камнями человеческую фигуру.

— Что, не узнаешь? Подойди ближе... Вот так. А теперь стой и не двигайся.

Обросший, изможденный до неузнаваемости, оборванный сидел с наганом в руке Миловидов.

— И все-таки ты не ушел от меня, сволочь. — Говорил он мирно и почти ласково. — Я ведь тебя веду с того места, где ты с чекистами прощался, гад ты такой... Ну чего, язык отнялся? Убью ведь, возьму грех на душу. А не верил. Думал, врут все. Вот ты какой... — Миловидов облизал пересохшие губы. — Все-таки есть бог на свете.

Заборов опустился на валун, подставив правое плечо под наган, вытянул гудящие ноги.

— Вы что плетете, Миловидов? Какие чекисты? Я третью неделю скитаюсь по тайге...

— Да ну? Завел в ловушку — и бежать. За сколько ж ты продался, Заборов? Сколько тебе дали большевики? — Снова облизал сухие, потрескавшиеся губы. Помолчал, часто и неглубоко дыша. — Убью я тебя тут. — Он глядел исподлобья. — Мне не дойти. И тебя убью. Все грехи простятся, как убью тебя.

Рука его с наганом удобно лежала вытянутой в сторону Заборова, ствол мелко дрожал.

— А за что, собственно, вы собираетесь убить меня? Вы ранены? Давайте я перевяжу.

— Стой! Перевязывать меня не надо. Мне тут все равно подыхать. Ты вот скажи мне, почему предал нас? Я все думал, чем они купили тебя?

— Вы меня все равно не поймете, — с горечью произнес Заборов.

— Ну куда нам? Нам не дано вас понимать. — Миловидов передохнул, поерзал за камнями, удобнее устраиваясь, подышал на руку — чувствовал, как наливается холодом тело, спрятал ее под мышку, отогревая.

— Вы слышали, что большевики уничтожили мою семью?

— Вот именно! Детишек под корень, а он...

— Вранье все это. Провокация Бордухарова с семеновской бандой. Никто ее не уничтожал. Живет она во Владивостоке. Вот так-то.

Миловидов надолго замолчал. Заборов полез было в карман, но услыхал:

— Не шевелись. Укокошу. — И столько уверенности было в его голосе, что Заборов понял: укокошит.

Погибать после того, как нашлись дети? Ну нет. Теперь жизнь для него стала не просто существованием, а борьбой. С такими, как Миловидов, Семенов, Бордухаров...

— Врешь ты все, — со слезой в голосе выкрикнул Миловидов. — Врешь, зараза. Врешь!

Заборов не успел отшатнуться — узенький снопик пламени вырвался в его сторону из ствола нагана, и он почувствовал, будто кто-то невидимый и сильный поднял его и швырнул на спину. Второго выстрела он не слышал. На какое-то время отключилось сознание. Он с трудом поднялся, зажимая ладонью рану в плече, поискал взглядом Миловидова. Тот лежал на спине, откинув правую руку, под головой натекла и уже застыла темно-красная лужа.

«Вот и поговорили», — Подумал Леонтий Михайлович, вглядываясь в искаженное гримасой лицо Миловидова. Вспомнился шабаш, устроенный в апреле у здания советского консульства, и Миловидов с железным прутом в руке.

Постояв с закрытыми глазами, Заборов повернулся и, не отнимая руки от раны, побрел к речке, но сил не было, чтоб нагнуться и ополоснуть охваченный пламенем рот. Он перешел речушку уже не таясь, усилием воли заставляя себя идти. Слева на сопке стояла сторожевая вышка — значит, граница рядом...

Он перейдет границу. Он найдет в себе силы преодолеть рубеж света и тени и в полубеспамятстве долго еще будет идти на запад и упадет в четырех верстах от мамонтовского хутора. Там на него и наткнется Чурха. А потом многие дни Заборов проведет в больнице.

Из всей банды Лошакова в Маньчжурию вернутся всего несколько человек и среди них Заборов. День и ночь у его койки будут дежурить агенты атамана Семенова и Бордухарова.

Будучи во Владивостоке, Леонтий Михайлович не предполагал, что многие годы ему придется работать в стане врага и что ждут его такие испытания, которые не каждый из его товарищей по борьбе сможет выдержать. Он знал, на что шел. Он верил в новую жизнь России, и эта вера придавала ему силы, когда становилось особенно тяжело.