Приложение 1

Заколдованная среда новых империй

Интервью А. Дугина В. Мизиано — «Художественный журнал». 2004. Июнь. № 54

«Художественный журнал»: Последнее время интеллектуальный и художественный мир проявляет интерес к теме Империи. Можно сказать, что тема эта стала даже дурной модой. Нам бы хотелось лучше понять ваше понимание этой проблематики. Ведь именно вы первым заговорили на эту тему многие годы тому назад!

Александр Дугин: На мой взгляд, проблематика Империи не может быть понята вне тематики постмодерна. При этом важно иметь в виду, что постмодерн, ставший актуальным с конца 70-х, не исчерпан и до сих пор. И это несмотря на то, что все уже не первый год постмодерн хоронят. Когда некоторые критики объявляют конец постмодерна, они, как мне кажется, не понимают, что, собственно, провозглашают. А провозглашают они ни много ни мало как конец света. Ведь модерн как стиль, как исторический тренд, вобрал в себя всю историю. Модерн явил собой, в том числе и в изобразительном искусстве, некое суммирование всего предшествующего в преодоленном, снятом виде. К 70-м, на мой взгляд, возобладало ощущение, что подразумеваемый модерном историцизм развития цивилизации дошел до своего пика, до своего акме, не предполагая при этом никакой «золотой осени», плавного скольжения вниз, в уютный маразм старости. Процесс постмодерна — это процесс осознания исчерпанности модерна как такового. По сути дела, в момент возникновения модерн провозгласил себя единственным наследником всей истории — за ним (в прошлом) была выжженная земля, так как все ценное было уже в нем самом. Новое время, несмотря на провозглашенный индивидуализм, было универсалистским, и модерн как стиль в полной мере вобрал это в себя. Когда в модерне начался кризис жанра, когда он был десемантизирован как художественный процесс, не было сделано (возможно, и не могло быть сделано) парадигмального выбора в ином направлении. Дискуссия по постмодерну рассыпалась шрапнелью по воробьям. Фундамент смыслового континента, который постмодерн хотел изменить, остался нетронут.

Я полагаю, что в постмодерне существуют два направления. Первое — «гипермодерн» или «ультрамодерн», т. е. продление модерна, остающегося самим собой, к своему собственному пределу, без его преодоления. Гипермодерн принимает формы тотального нигилизма, полной десемантизации содержательного исторического процесса, когда сам человек упраздняется, но не заменяется при этом ничем, становясь отжившей маской упраздненных смыслов.

Второе направление в постмодерне развивает то, что было отброшено на пороге Нового времени, — т. е. перелицованный премодерн. Это наивное, сакральное мировоззрение является подоплекой человеческого существования, его подсознанием, телесностью, в общем — архаикой. В сущности, речь идет о том, что в результате своего рода nettoyage par le vide, «очищения пустотой» (термин Жана Парвулеско), фундамента человеческой культуры начинают проступать фундаментальные архаические черты. Это чревато тем, что может быть названо le retour des Grands Temps (также термин Жана Парвулеско и название его недавнего романа) — «возвращением Великих Времен», т. е. возвратом к премодерну и к ревалоризации всего, что было отброшено на пороге модерна. И тут мы вплотную приближаемся к тематике Империи. Ведь идея Империи была отброшена именно на пороге Нового времени вместе с созданием буржуазных государств-наций (?tats-Nations). Империя сущностно принадлежит к премо-дерну, она задает свой баланс между индивидуальным и универсальным, причем баланс этот основан на довольно архаичном отношении к онтологии, социуму, культуре.

Итак, постмодерн — это процесс, который, с одной стороны, завершает модерн и утверждает его последний аккорд — нигилистический гипермодерн, с другой же стороны, он предполагает вкрапление архаических элементов в область, выжженную модерном, он ставит вопросы, которые на протяжении всего Нового времени оставались за гранью политкорректности. В этом аспекте постмодерн не исчерпан: на новом витке осмысления он подошел к проблеме премодерна с совершенно новым знаком. Если модерн — это процесс десемантизации и дезонтологизации традиционной системы ценностей, то постмодерн — это напряженная, ироничная, пусть двусмысленная, но все же ревалоризация всего забытого на пороге Нового времени, особенно того, что в это Новое время оказалось нелегальным. Это ревалоризация вытесненного, стыдливо убранного, сокрытого…

В этом смысле постмодерн и его наступление есть событие колоссальной важности: он ультранасыщен и повлечет за собой изменения в структурах исчезающих смыслов. Мы стоим на пороге глобальной консервативной революции, на пороге нового человечества, смены самого антропологического кода. Пока этот процесс отображается игровым, хихикающим образом. Но вспомним, что представляли собой первые ячейки коммунистов, социалистов или фашистов, где политика была перемешана с искусством, футуристами, парадоксалистами, поэтами и художниками-декадентами. Брюсов, Стефан Георге, Готфрид Бенн, Маринетти, Маяковский, Хлебников… Да, начиналось это все смешно — вот только кончилось совершенно не смешно. Это очень несмешная, очень серьезная вещь — «возвращение Великих Времен».

Вот почему отнюдь не случаен интерес современных художников к премодерну вообще и к имперскому проекту, в частности. Характер интереса к архаике переходит сейчас от ироничной стадии, свойственной ультрамодерну, к новой серьезности. И мой покойный друг Тимур Новиков хорошо чувствовал эту серьезность. Его Академия является переходным звеном от модерна к новой проблеме постмодерна как новой аватары премодерна.

«ХЖ»: Если мы рассматриваем Империю как производное от редукции к условиям премодерна, то тогда мы связываем с Империей ценности иерархии, подчинения частного целому. Однако Тони Негри, известный теоретик новой Империи, постулировал обратное. Он говорит о современной Империи как о структуре сетевой, как о последней стадии капитализма, лишенной единого центра, основанной на сложном балансе разных центров власти. Протестует против Империи такая же сетевая по своей структуре «множественность» — «multitude». Отсюда, с его точки зрения, и обреченность Империи — она не может подчинить себе множественность, так как сама имеет сетевую структуру.

А. Дугин: Но что такое иерархичность? Фуко, например, вслед за Ницше понимал всю историю человеческого устройства как баланс, игру власти. В то же самое время любой дискурс строится по законам принуждения. Любая фраза, даже «Я сегодня пойду в кино» или «Хотите выпить кофе?» несет в себе иерархию отношений, субъектно-объектное подчинение и т. д. Человеческая природа сама по себе иерархична — у нас два глаза, а не пятнадцать, мы стоим вертикально, а не горизонтально. А человеческое устройство, в свою очередь, отражается во всей человеческой культуре. Что касается делезовской анархической попытки с помощью ризом или сетей деструктурировать общество, то, в конечном итоге, на практике аналогичные стратегии в реальности лишь создают новую иерархическую модель — возникает контрсистема, которая реорганизует систему властных функций. Любая попытка абсолютной свободы всегда приводит к абсолютной иерархии, стремление освободить все и вся кончается ГУЛАГом и приходом новой элиты на место старой. И это явление не только политическое, но и культурное, религиозное и т. д.

Что касается конкретно Негри, то «Империя», которую он описывает, — это мондиальный, однополярный мир, глобалистский, с американской системой ценностей в качестве главенствующей идеологии, с ультракапитализмом как экономико-философской моделью. «Империя» Негри — это акме ультрамодерна, его апофеоз. Теневая сторона «множества» — эта нигилистическая сторона ультрамодерна, его темная основа, а никак не альтернатива. Можно ли сказать то же самое в отношении «коммунизма» Маркса? Не знаю… Не готов однозначно ответить. Мы, реальные постмодернисты, читаем Маркса по-другому, «справа», если хотите: он для нас пророк экстатической Империи золотого века…

У Негри и «Империя», и «революционный класс множества» суть сетевые структуры, продолжающие, каждая на свой лад, тренды обычного модернизма, лишь доведенные до логического предела в двух версиях — в версии порядка (турбокапитализм мирового правительства) и хаоса (пирсинговые трансвеститы-халявщики и полоумные мигранты Тони Негри). И то и другое — последняя агония модерна. Это все еще XX век и попытки спроецировать его в ХХI век и в бесконечность. Империи XXI века будут иными. Они будут более премодернистскими. Возникать они будут в Черной Африке, Латинской Америке, даже в Европе, где хотя бы есть история, в отличие от США — этого лабораторного и ультрамодернистского эксперимента. Возможно, это будет Евразийская империя, с шаманами и церквями, или империя Исламская, или Китайская. Я уверен, что расцвет империй придет после заката «Империи». Империя как попытка создать мировое правительство с критической ассамблеей сетевиков — это судороги ультрамодерна. Эти судороги уже заглядывают в тот мир, где их не будет, и отсюда появляется элемент макабра в виде Бен Ладена, отключения электричества в Нью-Йорке, эстетических хэппенинговых интуиций «нового мирового порядка» вместе с его критической антитезой, которые истошно вибрируют на пороге того, куда они не попадут. За пределом постистории уже брезжит «le retour des Grand Temps», «время новых империй».

А о какой Империи мы вообще думаем, мечтаем? Империя — это специфическое сочетание универсального и частного. Внутри Византийской империи было много различных царств. Мысль об Империи — это относительно универсальная рациональность. Сетевые структуры в новых империях превратятся в этнос, возникший на основе ассамблеи типовых физических и умственных особенностей: например, может возникнуть этнос из байкеров, футболистов, художников или компьютерщиков. Такие новые этносы, наряду со старыми и классическими, будут включаться в состав новых империй по языковому, географическому принципу, как раньше включались по религиозному. И они принесут с собой особый рационализм. Таким образом, в новых империях истинного постмодерна будет много рациональностей — в противоположность монорациональной «Империи» ультрамодерна. Тем самым будет достигнут премодернистический эффект, когда был многополярный мир с разными рациональностями в основах больших цивилизаций. Теперь это не обязательно будет религиозная рациональность — кто-то (если, конечно, захочет) может обожествить Канта, как сейчас в одной из «новых религий» в Бразилии поклоняются Вольтеру и Руссо.

Дыхание премодерна чувствуется уже в самом возвращении термина «империя». Это возвращение премодерна после модерна порождает специфическую иронию, которую наиболее проницательные люди слышат в этой претензии на становление «нового мирового порядка». Что-то иронично-фашистское можно услышать в словах Буша: «The God said me — strike Iraq». Нельзя сказать, чтобы это было позитивным, но уж точно — до боли знакомо из эпох до Нового времени. Да, пока все это еще пародия, прикрывающаяся лозунгами вроде «свободы» и «демократии», в духе extensive empire Джефферсона (о чем пишет Негри), но это уже что-то явно из прошлого. Буш-младший, душка, знаковый персонаж постмодерна, в своем либеральном фанатизме похож на Бен Ладена, в нем есть что-то безумное и симпатичное. Говорят, он идиот и закодированный синяк, дипсоман… Может быть, после своей отставки он даже примкнет к нашему проекту… Я вижу его марширующим в рядах «Евразии», снова в дупель пьяного…

«ХЖ»: Но насколько совместимы «Империя» и империи? Ведь «Империя» всегда предполагает имперскую нацию. Так, Римскую империю населял римский народ — populus romanum. Правящая идеология нашего времени постулирует глобализацию всех процессов, а в художественной среде авторитетно мнение, что современное искусство — это западное изобретение и никакого другого современного искусства не существует.

А. Дугин: Думаю, что «Империя», как глобализм, требует некой универсальности стиля. В той «Империи», что строится сейчас, то есть в западноцентричной мондиалистской Империи, существует ярко выраженная идеология, которая, как продемонстрировал на приеме в Кремле в моем присутствии американский посол в РФ Вершбоу, может быть сформулирована за 60 секунд: «глобальный мир», «все для индивидуальности», «свобода как универсальная ценность», «национальные администрации под слом» и так далее. (Молодец посол Вершбоу, мне это начинает нравится…) Средством построения этой Империи служат не только нефтяные монополии или ВС США, но и MTV, и мондиальная культура в целом. Поэтому до какого-то момента участие русских художников в мировом процессе современного искусства оказывается своего рода сотрудничеством с колониальной администрацией: люди искусства как полицаи… Это помощь оккупантам в деле колонизации, в освоении нашего культурного пространства. Ведь при однополярном мире включение в мировой художественный контекст — это, по сути, процесс подчинения других полюсов, их растворение. А сотрудничество с полицаями бывает разное, не все бегают по лесам с собаками и ловят партизанов — некоторые еще и агитационные плакаты рисуют. И участие, повторяю, именно участие в современном художественном мире — это сотрудничество с оккупантами и предательство собственной идентичности.

Но тут возникает интересный момент. Даниэл Бэлл в одной из своих книг высказывает интересную мысль: в нынешней Империи культура должна отмереть, поскольку, по сути, это проект, альтернативный технологическому развитию. Ведь культура и искусство — это завуалированный премодерн, базирующийся на тех иррациональных сторонах души человека, которые явно не попадают в «список Вершбоу». В Империи есть только «свобода от», т. е. «liberty», но никак не свобода сама по себе, не «свобода для», т. е. «freedom». А в искусстве есть и то, и другое. Свобода как содержательное понятие, то есть «freedom» — ценность премодерна, свобода как отрицательное понятие, то есть «liberty» — это уже концепт модерна. И потому культура, по мнению строителей «Империи», должна быть изжита, как, впрочем, и пол. Не зря же Жан Бодрийяр говорил, что наличие в половом акте двух субъектов — это уже непозволительный архаизм. В стерильном мире глобализма все должны порождаться однополо — простым делением, как клоны, инфузории или раковые клетки. Хотя, конечно, первоначально все было наоборот — свобода нравов была модерном по отношению к традиционной семье. Сегодня половой акт двух существ — тем паче разного пола — это настоящая «консервативная революция», своего рода «черносотенное» действо… Политкорректны лишь асексуальность, овца Долли, белесый инфантильный импотент-миллиардер Билл Гейтс и т. д.

Поэтому вовлечение в мировую художественную среду представителей художественной России — это не только их включение в процесс колонизации. Они могут, если сообразят, что к чему, принять участие и в революционном процессе. Отстаивание иррациональности, эротики, архаики — это и есть путь их возвращения в проект премодерна. Но только для этого художнику надо провести очень сложную процедуру — заглянуть за предел, увидеть что-то там, где — как всем кажется — ничего нет. И на стороне русских художников может встать то обстоятельство, что, включившись в общество ультрамодерна, они все же имеют консервативные корни — и такое сочетание может изменить их и сделать из пособников оккупации и колонизации важными фигурами революционного движения. Но это очень тонкий и сложный процесс, тут нужно учитывать изменение понятий во времени. Если когда-то гетеросексуальный либертинаж был, по сути дела, «левым» процессом, то после всех сексуальных революций он превратился в процесс весьма «правый» и даже «консервативный» в сравнении с однополой любовью и тотальным унисексом. А бывшие непримиримые враги и противоположности — коммунизм и фашизм — после того как модернизм их преодолел, слились. Разницу между ними вычленить сегодня сложно: вот, например, Хаким-Бей, он кто — ультратрадиционалист или радикальный левый анархист? И потому так велик революционный потенциал «возвращения Великих Времен» — туда можно записать очень и очень много «преодоленных модерном» элементов.

«ХЖ»: Как вы себе представляете новое имперское искусство? Имеется в виду не искусство единой «Империи», а искусство противостоящих ей новых империй. Можно ли воссоздать его поэтику? Будут ли они соответствовать традиционным чертам имперского искусства?

А. Дугин: Я думаю, основным принципом будет отсутствие иронии, т. е. новая серьезность. Вместо улыбки — гримаса, вместо смешной шутки — шутка страшная. Фундаментальность появится во всем, хотя фундаментальность не обязательно подразумевает громоздкость. Даже лучше употребить термин «тяжесть», так как традиционная империя (не «Империя» Негри) всегда сопряжена с тяжестью, с бременем. Вместо игры со смыслами появится символистическое включение этих смыслов в возвращенную онтологию. Искусство империй будет сочетать те виды искусства, которые раньше не сочетались или сочетались, но с иронией, например, натюрморт и перформанс. В новых империях будет тотальная эклектика: там найдется место телеграфам, маскам шаманов, скоростным поездам TGV, японскому шумовому террору, минимализму Руссо и горловому пению. Но эклектичность эта не будет смешна, наоборот, она будет ультрасерьезна, в ней будет корениться новый имперский неогностицизм. Причем включение в «новую серьезность» возможно не только у вещей серьезных, но и, казалось бы, таких странных и даже глупых явлений, вроде какой-нибудь программы «Белый Попугай». Новое имперское искусство должно вобрать в себя все, показать свою безальтернативность. Здесь будет иметь место то же переваривание истории, что и в ультрамодерне, но со знаком плюс.

«ХЖ»: В одном из последних номеров «ХЖ» Борис Гройс говорит о последней утопии, которая осталась в неолиберальном мире, — утопии денег. Именно деньги, с его точки зрения, есть последнее универсальное начало — универсальный эквивалент, гарантирующий единство все более распадающемуся на частности современному миру. Возникает вопрос: в какой мере эти «новые империи» смогут вести между собой диалог? На какой основе? Есть ли у них между собой что-то общее, универсальное? Разумеется, кроме общего противостояния единой «Империи».

А. Дугин: Как говорил Гегель, «не будем недооценивать великой силы отрицательности». Отрицая нечто, мы что-то формируем. Поэтому факт противостояния потенциальных «новых империй» нынешней актуальной «Империи» конститутивен: по крайней мере понятно, что они вместе отрицают. А отрицают они ультрамодернистское понимание искусства, отрицают «свободу от» вместо «свободы для» и так далее. Консолидирующим мифом «новых империй» станет именно борьба с неолиберальной «Империей» — так консолидирует христиан для борьбы с грехом миф о дьяволе. Да, отрицание в какой-то момент предполагает и создание альтернативы. Если все будут против рыночной экономики, то в каждой империи обязательно возникнет что-то свое, чтобы рыночные отношения заменить. Причем это будет даже не выдумывание чего-то нового, а ревалоризация того, что у нас уже есть. Допустим, в России деньги сохранятся, но универсальной ценностью вновь станет русский балет.

«ХЖ»: Тогда получается, что «новые империи» лишены собственной идентичности, они питаются лишь негативом, он и гарантирует им конституирующий принцип. По сути, получается, что империи вступили в тайный сговор с «Империей».

А. Дугин: Да… как дьявол у Элиаде тайно симпатизирует Богу…. Причем не какой-то там мелкий бес, а глобальный исторический черт, преодоление которого в каждом конкретном случае вырабатывает свои пути спасения. Вызов общий — ответ частный. Как в свое время соблазнительное строительство Вавилонской башни конституировало возникновение народов. Да, у всех был общий язык — но говорить на нем в какой-то момент стало нечего. Всех разогнали, и вместо языка возникли языки. И когда нынешняя «Империя» в качестве онтологического вызова будет преодолена, она станет фокусом конституирования «новых империй». Но это будет не множество разрозненных «сингулярностей» (откуда Негри взял идею, что индивидуум автоматически тяготеет к «солидарности», идиот!), которое есть сетевая составляющая нынешней «Империи», чей революционный потенциал фиктивен. Это будет локальный рационализм, рациональность, ограниченная конкретным «большим пространством». На территории каждой из «новых империй» будет свой общий язык, но в нем будет множество диалектов.

«ХЖ»: А нет ли тут тайного замысла «Империи»? Ведь «Империя» все 90-е говорила о «политической корректности», о «правах меньшинств», о «принятии другого». И за всем этим стоял тонкий расчет — политэкономия позднего капитализма требовала новых брендов, в том числе и этнических?

А. Дугин: Отчасти это справедливо. На каком-то этапе «Империи» становятся нужны уже не только разные этносы, но и маленькие квази-империи. На определенных условиях «Империя» легко переваривает локальное: на парижских выставках бедуин за стеклом совершает намаз, племянница Усамы бен Ладена — солистка исламской рок-группы.

 

Власть «Империи» не только прагматическая, она еще и идеологизированная, она разлагает любые холистские ансамбли. Поэтому этническое как факт поддерживается, но до определенной степени, как инерция. В определенный момент, рано или поздно, этническое выходит из-под контроля «Империи». Этническое как таковое никогда не может быть включено в «Империю», так как не совпадает с ее рациональностью. Этническое — это «анти-Империя». Судьба русско-советского искусства на Западе — тому прекрасный пример. Первоначально Запад приветствовал бывший нонконфморизм, так как видел в нем «пятую колонну» в СССР, сколок общего «имперского» глобалистского искусства. Но затем включиться на равных в общий культурный обмен русскому искусству дано не было, так как сквозь его универсализированный язык стала просвечивать этничность. И русских художников послали… Где и что они теперь? Ничто! Их функция исчерпана… И они теперь будут в наших рядах, либо они никому не будут нужны…

«ХЖ»: В свое время интерес на Западе к советскому неофициальному искусству совершенно явно был вызван геополитической борьбой «Империи» с СССР. Сейчас мы можем констатировать в Европе симптомы нового интереса, который, похоже, вызван общим противостоянием США со стороны Франции, Германии и России.

А. Дугин: Безусловно. Теперь Европе хочется посмотреть, что же мы из себя представляем в этнокультурном плане. Тут может играть свою роль евразийский элемент — ведь франки пришли из наших степей. И мы воспроизводим им кусок земли, по которому шли их предки из Крыма. Мы можем вернуть им предшествующую стадию их этногенеза, утраченный фундаментал. И настоящее евразийское или консервативное искусство должно родиться среди авангардного направления…

«ХЖ»: Кстати об авангарде. Как вы понимаете связь искусства новой серьезности, т. е. искусства «новых империй» с инновацией? Русский — и не только русский — авангард также апеллировал к этничности, к первородным корням, и при этом был устремлен к новаторскому порыву, к отказу от канона. Имперское же искусство — по определению статичное, традиционалистское.

А. Дугин: А к чему сводится инновация для модерна? Инновация для модерна — это форма преодоления, т. е. это не созидательная вещь. Открытие новых горизонтов — это на самом деле свержение старых авторитетов, преодоление табу. Все проекты модерна — проекты «свободы от». Поэтому от инновации в ультрамодерне перешли к стереотипу. Основной ценностью стало серийное, а не индивидуальное. В отношении высокого модерна нельзя говорить о реальной креативности — это лишь рециклированние нигилистических pattern’ов. Выход в «новую архаику» не может быть инерциально консервативным; он осуществим лишь через осознание нигилистической сущности ультрамодерна. Все консервативное, что не осознало модерна, заражено им изнутри. Вспомните слова Ницше о «выздоравливающем»… Ценен не «здоровый», он просто «еще не больной», ценен «больной», но «выздоравливающий»… «Бывший больной»… Все подвергается десемантизации модерна изнутри. Простой инерциальный консерватизм всегда идет в паре с модернизмом, причем модернизм непременно побеждает — он впереди, по крайней мере в нынешнюю эпоху. В «le retour des Grands Temps» имеют больше шанса пробиться сами модернисты — они ближе к бездне, они знают, что дальше пути нет и надо взлетать. А консерватор всегда уверен, что еще есть твердая почва, и не хочет идти к бездне. Но модернист всегда тащит консерватора к этой бездне, а тот упирается… Потому дело творения искусства «новых империй» — это дело модернистических художников, которые на самом деле аутентично пережили драматический опыт бездны. Здесь очень важно, что в процесс современности вовлечены сейчас японцы, русские, арабы, т. е. этносы, органически принадлежащие к традиционному обществу. Нигилизм должен отмыть все консервативные предрассудки, чтобы обнаружился глобальный, тоталитарный фундаментализм. Мы построим «экстатические империи» — ведь только экстатичностью можно противостоять технократической и бюрократической «Империи». «Новые империи» возникнут только от резкого порыва вперед, но никак не от попыток отстоять что-то по инерции…

«ХЖ»: Искусство «новых империй» — как Вы его описываете, т. е. полное новой серьезности, чурающееся модернистского стереотипа, экстатичное, такое искусство, похоже, не совместимо с массовой продукцией. Экстатический объект должен быть уникальным. Но как тогда это искусство сможет выполнять идеологическую функцию? Как оно сможет повелевать массами?

А. Дугин: Я думаю, что определенный эзотеризм в искусстве был всегда, есть он и сейчас. Причем вне зависимости от того, идет он к массам или нет. Другой вопрос, что формат этих отношений изменится с появлением «новой серьезности». Сейчас художник должен быть пропагандистом, он должен включать зрителя в свой контекст. Потому сейчас нужен герменевт, комментатор, повествователь, объясняющий массам смысл произведения, которое может быть и картиной, и клипом, и песней, и симфонией, и пьесой… Но необходимо делать это серьезно, создавать новую мифологию. Массы должны вовлекаться в «новое имперское сновидение», в премодернистическое-постмодернистическое бытие, почувствовать себя там уверенно. Пока же у нас есть только имитация мысли о культуре — канал «Культура». Но даже она уже заставляет человека задуматься, заинтересоваться этой сферой жизни.

Я думаю, что в процессе модерна происходил сложный диалог художника с материалом, а это весьма непростой процесс. Если помните, Хайдеггер писал об этом: «Когда творец создает мир, он выставляет землю». «Wann der Schoepfer ein Welt aufsteht, stellt er die Erde hervor». У него это было объяснением, почему ботинки на картине Ван Гога в земле. У творца всегда есть материал, с которым он работает. И по ходу движения к современному обществу происходило постепенное расколдовывание — desenchantement — окружающей среды, вплоть до ее полного исчезновения. В «Империи» Негри нет среды — там есть средства коммуникации, деньги, технологии. Здесь нет зрителя, массы — это реципиенты, ничего не стоящие, потому что труд уже давно потерял ценность. Капитализм может существовать и без эксплуатации, и без налогоплательщиков — всегда найдется какой-нибудь Тайвань, где все сделают дешевле и сами потом заплатят дороже за произведенное барахло с наклеенной европейской маркой. Потому нет и подлинного спроса — есть симуляция спроса, «спровоцированная жизнь» («das provozierte Leben» Готфрида Бенна). Зритель (потребитель) уже не нужен. Рейтинги — игра, имитированная капиталом. Население «Империи» с ее тотально-технологическим характером уже по сути отменено. Население лишено онтологии. А нет онтологии — нет и среды. Есть индивидуальное, но нет человеческого. Перформансы 90-х — яркие выразители этого отсутствия среды, так как у художника уже нет ни материала, ни внутреннего мира, а остается только прыгать, визжать, пускать пузыри… Художник тотально одинок (индивидуален), и ему нечего сказать — вот основное содержание художественного мира ультрамодерна, ведь среда уже расколдована, а значит — десемантизирована.

Новому имперскому искусству предстоит найти заново заколдованную среду. Пусть художник и травмирован, но обращаться он будет не к психоаналитику или в общество анонимных алкоголиков, а туда, где он может обрести «околдованную среду». И совсем не обязательно такой средой должна быть природа — это может быть и социальная среда, это может быть другой человек. Новая империя вернет массы, заставит обрести иррационального Другого, новое понимание материи, новую субъектность — пророческую, терапевтическую, герменевтическую. Противостоять технократичной и максимально настроенной на утилитарность «Империи» можно витализмом и кажущейся неутилитарностью, луддизмом. Только луддизм этот должен быть избирательным — он оставит все позитивное. Пусть это будет выглядеть странно — изба с Интернетом, но это будет встроено в среду. А автомобили все сожжем к чертовой матери! И нефти больше не будет! И газа! Только Интернет! И солнце будет работать… И рис расти, и японцы… И китайцы построят нам дома, а турки их раскрасят, а сербы придут и сделают отличную черепицу… Сменится парадигма технического, изменится характер войн — и все из-за изменения отношении к материи. Это не означает возвращения в прошлое, это скорее, по Леви-Стросу, открытие себя Иному. Художники — паладины пустоты должны найти Грааль среды, осознать новую диалектику. И после трех столетий существования в ницшеанской пустыне это уже попадание в оазис. Хотя оазис этот пока все еще нереальный, это мираж, так как для появления настоящего оазиса необходимо осуществить геополитическую революцию.

 

Приложение 2

Ультрамодерн, эпоха империй, закат государств

Интервью А. Дугин а В. Тимошенко — журнал «Бизнес и инвестиции». 2003. Июнь

В. Тимошенко : Александр Гельевич, похоже, что современный мир входит в точку бифуркации, после которой может последовать его развитие, устойчивость, порядок или хаос, неустойчивость, разупорядоченность?

А. Дугин: Я рассматриваю нынешнюю международную ситуацию как предельно логическую и предельно понятную. Точка бифуркации — это открытая возможность протекания процессов становления будущего в двух направлениях. Эти процессы имеют свою логику и прекрасно просчитываются современными математическими методологиями. В самой теории хаоса, полной неопределенности, если есть элемент непредсказуемости, то вместе с ним граничные условия заданы. Теория хаоса — это одна из вполне корректных и научных моделей понимания реальности. В обыденном сознании хаос представляет собой нечто полностью спонтанное и случайное, но с позиции точных наук хаос предсказуем и описываем. Неизвестно лишь, в каком именно из двух возможных направлений пойдет развитие, пройдя точку бифуркации, развилку.

Что же происходит в современном мире, если описывать систему в терминах современной физики? Мир действительно подошел к точке бифуркации. Перед нами два варианта общественного развития мирового сообщества. Старая система миропорядка рухнула, и процесс просто не может протекать и дальше в тех параметрах и в том направлении, в котором он протекал до этого. Выбор пути дальнейшего развития человечества стоит так остро (бифуркационно) именно потому, что инерциальное продолжение прежней траектории развития невозможно.

Развитие двухполюсного мира во второй половине ХХ века предопределяло структуру международных институтов, блоков и групп государств — НАТО, Варшавского договора, ООН и т. д. Ялтинский мировой порядок просуществовал до начала 90-х годов. Затем одна из несущих конструкций этого двухполюсного мира (в лице Советского Союза) развалилась под давлением извне и из-за внутреннего гниения. Эта система стала недееспособной. Она была обречена.

Вторжение американцев в Ирак — это финальный этап распада Ялтинского мира. Сегодня основные международные институты предшествующего миропорядка — ООН, НАТО, ЮНЕСКО, различные региональные организации — перестали быть стабилизирующим фактором мировой политики, утратили свой смысл.

Отныне мир может развиваться по двум равновозможным сценариям.

Первый вариант: однополярный мир с безусловной и неограниченной доминацией США. В таком случае все международные институты превратятся в провайдеров американской мировой гегемонии. Такое развитие приведет к тому, что вся планета превратится в «Соединенные Штаты Мира», а американская система ценностей будет спроецирована на все человечество, несогласные с этим порядком вещей будут подвергаться уничтожению — что мир и увидел в Ираке.

Но есть и другой вариант мирового развития. После прохождения точки бифуркации может возникнуть многополярный мир, где полюсами будут объединенная Европа, Евразия, исламский мир, тихоокеанский японо-китайский кондоминиум и, в перспективе, транссахарская Африка и т. д. Многополярный мир, состоящий из интегрированных «больших пространств» — это вторая возможность развития человечества.

В нынешней мировой системе продолжение сохранения международной системы в «старом духе» исключается. ООН сегодня не может выполнять те функции, которые возложены на нее уставом. Мы стоим на пороге выбора. Старого мира больше нет, но за образ нового, складывающегося на наших глазах мира идет ожесточенная борьба.

Рушится даже не столько Ялтинская система, сколько сама модель государств-наций. Сегодня нет надежды на сохранение суверенных государств — это элемент предшествующего этапа социально-политического развития. В нынешнем мире возможны: либо глобальный мир без государств вообще, либо государства, объединенные в некие большие блоки («большие пространства») в рамках многополярности. С суверенитетом, и всеми политическими атрибутами буржуазной государственности придется расстаться.

Те коллективные политические организмы, которые ранее выступали в истории как суверенные государства, сегодня подлежат существенной трансформации, по большому счету — растворению и исчезновению. В будущем мире, и по первому и по второму сценарию, не будет ни государства Россия, ни государства Франция, ни государства Украина, ни государства Германия. Будут цивилизационные геополитические блоки, основанные на иных принципах, нежели нормы классической государственности (концептуализированные Боденом, Маккиавелли и Монтескье). И именно эти геополитические блоки — империи нового типа — будут носителями суверенитета. Либо будет «единое мировое правительство» в лице американской администрации.

В. Тимошенко : Причины таких гипотетических процессов лежат в объективной плоскости либо предопределяются субъективными началами, где одна воля навязывается другим. «Золотой миллиард» будет определять будущее, заставлять остальной мир работать на себя?

А. Дугин: Логика мировой истории движется от традиционного общества к современному, от религиозного мировосприятия к светскому, материалистическому, точнее, прагматическому. Смена различных формаций, эволюция политических парадигм человечества имеют очевидную векторную направленность, поэтому то, что происходит сегодня, нельзя свести к «злой воле» богатого севера или последствию революционного развития информационных технологий. Глобализация — процесс, логически завершающий путь развития европейского человечества, начиная с Нового времени, с эпохи Просвещения. И нравится ли это кому-то или нет, но США, шире, либеральная демократия, сегодня — это естественный и последовательный результат применения принципов «современного мира», «модерна» к истории. Другое дело, что сам вектор десакрализации и материализации человечества может быть воспринят на «ура», а может быть категорически отвергнут. Глобализм — это такая же идеология, как марксизм или нацизм. В него надо верить, с ним надо морально солидаризироваться. Да, это пик модерна, но и модерну, современности можно сказать категорическое «нет». Сегодня вопрос стоит очень жестко: либо глобализм как самая продвинутая фаза «модерна», либо многополярность, которая, по сути, означает радикальную переоценку ценностей, мировоззренческий переворот, планетарную консервативную революцию, поскольку сторонники многополярного мира, в той или иной степени, оказываются в лагере защитников традиционного общества, религиозной культуры, этнических и национальных традиций перед лицом американского «melting pot», всеобщей унификации и нивелировки.

В. Тимошенко : Ни к заговору сионистов…

А. Дугин: Знаете, я исследовал разные версии конспирологии — «теории заговоров», написал на эту тему монографическое исследование. В конце концов я пришел к выводу, что это не более чем гротескно упрощенная форма объяснения сложных явлений. Штампы конспирологического сознания занятны с точки зрения социологии, гносеологии, часто — психопатологии, но это специальная тема разговора. Объяснение проблемных моментов истории с помощью версии «заговора злодеев», «масонов», «сионистов» или «неофашистов» — это не слишком содержательный способ исторического исследования, хотя, повторяю, весьма занятный для социолога.

Сегодня выбор стоит очень серьезный, и он брошен самой природе человека, его исторической идентификации. Начиная с эпохи Просвещения, европейцы (а за ними неохотно, упираясь, и остальное человечество) инвестировали свое бытие в прогресс, в становление, в развитие. Они порвали с Традицией, осмеяли ее константы, ее метафизику. Человек сказал прогрессу и современности «да». В правильности такого морального выбора в течение нескольких веков у большинства сомнений не было.

Сегодня мы сталкиваемся с доведенными до логического конца последствиями этого выбора: виртуализация пространства, разрушение семьи, глобализация технологий и массовых коммуникаций, пролиферация легитимизированной содомии и транс-гендерной хирургии, вал наркозависимости, экологические катастрофы, генная инженерия и, как логически завершающий аккорд, появление «нового человека», идеального субъекта глобального общества — человеческого клона. Все это воплощено в США, либерализме, атлантизме.

Здесь у многих возникает глубокий вопрос. А так ли уж хороша современность, раз она приводит к такому результату? Так ли хорош отказ от традиций и верований? Обязательно ли человеку избавляться от своих корней, этнической идентичности, языка, культуры? Многие — перед грозным лицом Джорджа Буша-младшего и его автоматических солдат, цинично танцующих на танках рэп перед иракскими детьми, чьих родителей они только что расстреляли, — делают выбор в пользу Традиции. Если мы хотим быть последовательными, то, отвергая глобальную диктатуру США, мы должны пересмотреть наше отношение к «модерну» вообще, а значит, к Новому времени, к его мировоззренческим и философским установкам. То, что мы имеем сегодня, это не извращение прогресса, это его прямое и закономерное следствие.

В. Тимошенко : Но ведь трудно отказаться от этатистских традиций. Государство всегда было высшей ценностью самоорганизации общества. Сегодня существуют огромные государства, которые не пожелают гегемонии одной, даже очень могущественной страны.

А. Дугин: Безусловным символом и флагманом мирового развития является США, которые представляют собой не просто удачливое государство или ловкий народ, а пик развития современного мира, основу «золотого миллиарда». Но огромное количество населения Земли продолжает жить традиционными ценностями. Индусская, исламская, славянская, китайская, евразийская цивилизации — фактически весь мир — не готовы конвертировать свой исторический потенциал в эту систему «ультрамодерна» («ультрасовременности»), которую олицетворяют собой США и их «новый мировой порядок».

Дело даже не в том, кто остается за бортом, а кто попадает в «золотой миллиард». Как только мы начинаем мыслить в таких категориях, мы попадаем в концептуальный капкан. Критерии материального качества жизни, преуспеяния, экономического развития и т. д. заведомо навязаны нам обществом «золотого миллиарда», в этих критериях уже неявно содержится их положительная моральная оценка. Так, рассуждая вроде бы о технических и прагматических вещах, мы подпадаем под гипноз идеологической обработки.

В традиционном обществе «бедные» не хотят всегда оставаться бедными, но они не оценивают богатство как абсолютный нравственный критерий и способны делать выбор между богатством и честью, богатством и верностью, богатством и достоинством. В либерально-капиталистическом обществе «бедность есть порок», а «богатство — святость»; это вытекает из «протестантской этики», как показал Макс Вебер. Эта этика лежит в основе «золотого миллиарда». Тот, кто с этим согласен из традиционных обществ — является «агентом влияния» либерализма и глобализма. Но подавляющее большинство человечества совершенно к этому не готово. Потому мы имели такую жесткую реакцию, в том числе и европейского сообщества, на то, что происходило в Ираке.

Война в Ираке стала окончательным наступлением ультрамодерна, ультрасовременности на остатки традиции. Не ислам, не фундаментализм бросает вызов США, а все традиционное человечество не согласно с теми путями, которыми идут США, или, по меньшей мере, с темпами, которыми они идут.

В. Тимошенко : Может быть, правильнее: не ислам бросает вызов США, а наоборот?

А. Дугин: Я это как раз и подчеркнул. В Ираке не было фундаментального исламизма. Саддам Хусейн обратился ко всем своим союзникам, в том числе и к мусульманам, с лозунгами воевать с США, но не нашел поддержки.

Ситуация сегодня особенно обострилась из-за того, что президент Буш-младший не делает различий между атмосферой внутри американского общества, где у его позиции есть много приверженцев, и мировыми внешнеполитическими процессами. Он очень домашний президент, глобалист локального разлива.

Буш убежден, что насаждение американских ценностей по всему миру — это факт сам собой разумеющийся. В силу специфического техасского идиотизма он не долго думая отождествил американские либеральные ценности с современными общечеловеческими ценностями. По сути он прав, и точно так же думает любой глобалист, но по форме он проводит эту линию столь неуклюже и одиозно, что фактически разоблачает страшный смысл происходящего, срывает фиговые листки глобалистских приличий, проявляет оскал американской гегемонии в неприглядном и откровенном виде. Это есть синдром чрезмерного и даже несколько простодушного «американского мессианства» Буша-младшего.

Буш действовал в Ираке так, как он действовал бы против своей внутренней оппозиции. Например, Билл Клинтон или Альберт Гор действовали бы иначе, хитростью добились бы от ООН определенной поддержки и т. д. Буш не антитеза Клинтону и демократам, он прямолинейно выдает единую сущность американской глобальной политики.

Буш не может вызывать симпатий, но надо признать, что он помогает человечеству разобраться, «в чем дело», он срывает маски, активно дискредитирует либерализм, американизм и глобализм в глазах народов, и это уже хорошо. Буш воплощает в себе откровенность американского зла.

В. Тимошенко : Американскому лидерству никто не может бросить вызов в современном мире?

А. Дугин: В одиночку США сегодня никто вызов бросить не может. Ни Китай отдельно, ни Европа отдельно, ни, тем более, Россия или исламский мир. Если мы предложим гипотетическую биполярность в прежнем, классическом ключе, у нас ничего не получится. Америка использует тогда региональные противоречия. Китай получит конфликт с Индией и Вьетнамом, Европа будет воевать с Россией и с исламским миром. Принцип старый: разделяй и властвуй. Америку может остановить только консолидированная позиция всего человечества, солидарно выступающего за многополярность. Бороться с США можно только всем вместе, любые другие попытки противостоять США будут провалены.

Россия должна сегодня стать активным и последовательным сторонником процессов региональной глобализации. Я приветствую объединение Европы, в первую очередь Франции и Германии, и считаю, что необходимо усилить внимание к СНГ. Государств, в старом понимании, ни в многополярном, ни в однополярном мире просто не будет. Некоторые элементы административного устройства останутся, но национально-государственной администрации не будет. С США можно бороться, только объединившись в цивилизационные блоки. Только так можно локализовать гегемонистские устремления США. Американская цивилизация имеет право на существование, на процветание, на лидирующие позиции в мире, но только наряду с другими цивилизациями. Поэтому сегодня задача локализовать американскую экспансию в рамках атлантического и тихоокеанского пространства, замкнуть США между океанами, вернуть их к доктрине Монро. Это не только наша стратегическая задача, это задача Китая, Европы, исламского мира.

В. Тимошенко : Если американский вектор мирового развития победит и станет определяющим, тогда рухнет система национальных государств, национальных культур, национальных языков?

А. Дугин: Знаете, Америка строилась как страна, в которой не существует национальных культур, либо они не отражены в правовых нормах. США строились на отсутствии коллективной идентичности. Это логика либерализма, естественный результат развития англо-саксонской номиналистской философии, англосаксонского протестантского духа. Эти же тенденции сформировали философию современности, структуру модерна. В этом смысле американцы даже не понимают, что что-то можно разрушать. Они искренне считают, что если кто-то не воспринимает их систему ценностей и правил как высшее благо, тот просто недоразвит. Американцы не воспринимают другое, альтернативное устройство, как нечто существующее, с чем надо спорить, что надо опровергать, критиковать и т. д. Они просто сносят это с лица земли и ставят силой то, что им близко, понятно. Американцы не стоят перед нравственным выбором: нужно ли подавлять, разрушать, уничтожать другое. Другого для них нет, так как нет, по большому счету, и своего. Они говорят: «цивилизовать», «развить», «включить в современный мир», «привнести демократию», «дать свободу информации». Это типичный американский бессознательный расизм. Американцы искреннее считают себя пиком развития человечества, его вершиной. Все остальное человечество — это просто недо-Америка.

При таком мировом порядке возникает угроза не только национальным культурам, языкам, религиям, этносам. Это, прежде всего, угроза человеку. Человек без качеств — не настоящий человек. Житель будущего американского однополярного мира — это человек без подсознания, без культуры, без психики. Он не естественный, но искусственный человек. Отсюда и идея клонирования людей, это технический метод создания «людей без свойств» (Роберт Мюзиль), чей приход и так подразумевается логикой развития ультрамодерна.

Реальным существом без свойств, без подсознания, без совести и исторических корней является клон. Будучи произведенным искусственно, он получает программу поведения целиком извне.

Эта идея не новая. Еще Джон Локк рассматривал сущность человека как «tabula rasa», «чистый лист». Но человеческая «tabula rasa» в реальности постоянно наполняется неконтролируемым спонтанным содержанием — языком, культурой, знаниями, генами. Прервать эту связь со своей культурой, человеческой антропологической матрицей призвана генная инженерия. Американский порядок, по мере его глобализации, потребует в скором времени антропологического скачка, и приход «нового человека» будет неизбежен. «Новый человек» глобального мира, его идеальный субъект — это клон.

За всем американским — милыми безделушками и технологичными приборами, дешевыми окорочками, быстро обслуживаемыми макдональдсами, вездесущим телевидением, технично снятыми боевиками, экстравагантной масс-культурой — проглядывает идея пришествия «искусственного человека», «идеальной машины», клона. Я видел где-то интересную карикатуру: на ней изображен человек с телевизором вместо головы, который смотрит внимательно в другой телевизор.

О конфликте между технологией и культурой прямо говорят многие теоретики постиндустриального общества, например, Даниэл Белл. Он прямо утверждает, что культура, будучи резервуаром иррационального, традиционного, душевного, мешает динамичному развитию технологий. По Бэллу, подлинно технологическое общество возникнет тогда, когда культура, религиозная, национальная и даже светская, будет ликвидирована, подвергнута своего рода «геноциду».

Причем Белл не стремится кого-то напугать такой перспективой, это говорится сухим спокойным тоном, как констатация. Культура нам мешает, мы должны рационализировать общественную жизнь. Начать следует с языков. Многообразие языков затрудняет коммуникации, мешает бизнесу. Давайте отменим языки, и все будем говорить на английском, предлагают глобалисты…

В. Тимошенко : Но единство в многообразии, говорил Аристотель…

А. Дугин: Единство в многообразии — это сегодня революционный лозунг сторонников многополярного мира. Это жестко антиглобалистский и антиамериканский тезис, как и сам Аристотель, которого либерал Карл Поппер давно зачислил в разряд «врагов открытого общества». Для глобалистов место Аристотеля где-то рядом с Бен Ладеном и Саддамом Хусейном.

Человечество должно отстоять себя перед лицом нового мирового порядка и его клонов. Многие наши современники, увы, уже сегодня «протоклоны». Человечеству как единству многообразия брошен серьезнейший вызов. Американская парадигма — это однообразие в единстве, полная административная унификация индивидуальных молекул, людей, сведенных до атомарного уровня. Это и есть единство однообразия.

В. Тимошенко : А как Россия может вписаться в многополярный или монополярный мир? Классически только в рамках государственности общество может самоорганизоваться, а культура — получить развитие.

А. Дугин: Рассматривать Россию вне многополярного и однополярного мира нельзя только потому, что сегодня абсолютно все взаимосвязано. У России нет возможности просто продолжать быть тем, что она есть сейчас. Она должна сделать выбор в нынешней точке бифуркации — тот или иной, но какой-то должна сделать обязательно. Либо мы принимаем американский проект, однополярный глобализм, и безвозвратно исчезаем как национальное государство, особая культура, соцветие этносов и конфессий, либо находим место в многополярном мире как один из суверенных полюсов наряду с другими. В многополярном мире для России есть место, есть степень свободы, есть возможность отстоять свой собственный выбор, но Россия должна стать чем-то большим, чем она сама, Сверх-Россией, Россией-Евразией, ядром демократической Евразийской Империи.

Многополярный мир — это необходимое условие существования и развития России. В однополярном мире (и влиятельнейший идеолог однополярного мира Збигнев Бжезинский это четко показал) для России места нет. С его точки зрения, было бы рациональнее и технологичнее, чтобы России не существовало как единого целого вовсе.

Многополярный мир — это не только вопрос, но и ответ. Отстоять такой мир для нынешней России есть главная задача. На решение этой задачи надо бросить все: ресурсы, идеологию, всю структуру внешней и внутренней политики, социальную стратегию, экономику, партнерские отношения по поставке энергоресурсов и т. д. Многополярный мир — это уже основа стратегии внешнеполитического и внутриполитического развития России. Если мы делаем такой выбор, мы автоматически попадаем в один контекст. Если соглашаемся с однополярностью — в другой. Если откладываем выбор — то ни в какой не попадаем, как сейчас. Мы не можем заниматься ни одной насущной проблемой внутри России — ни реформой административной системы, ни ЖКХ, ни приватизацией РАО ЕЭС, пока не определимся относительно точки бифуркации, о которой мы говорим. От этого фундаментального выбора зависит все: состоится ли у нас альянс с Европой, с Китаем, с США или с Японией; надо ли нам наращивать вооружения или ликвидировать их вовсе, а если наращивать, то какие; на чем следует поставить акцент в развитии политико-партийной системы и что является второстепенным и т. д.

 

Все это напрямую зависит от принципиального выбора. И решив эту задачу тем или иным образом, мы получим граничные условия, в которых придется действовать и жить долгие десятилетия, если не века.

В однополярном мире России просто не будет, но, несмотря на это, в окружении президента, в нашей российской элите многие продолжают настаивать на сближении с США. Эти агенты влияния представляют собой «партию клонов»…

Выбор же многополярности как вектора мирового развития ведет к необходимости, несмотря ни на какие затраты, идти на интеграцию на постсоветском пространстве. Разговор, который Россия начинает вести с позиции силы то с Грузией, то с Украиной, в такой ситуации просто исключен. Россия более всех заинтересована в многополярном мире и должна мирно и по-хорошему объяснить другим молодым странам СНГ, что и им в однополярной системе места не предвидится. Поэтому мы спасемся только все вместе. Однако прежде чем кому-то что-то объяснять, надо вначале понять самим.

В. Тимошенко : Но не имея государств, этносы быстро растворяются, ассимилируются…

А. Дугин: В империях этносы живут веками, тысячелетиями. Примеры — царская, советская империи. Во Франции триста лет назад жило 120 народностей, а сегодня не осталось ни следа от этих этнографических групп. В России же тысячелетиями живут многочисленные этносы. Это национальная политика «больших пространств» и есть свойство империи.

Например, украинцы должны понимать, что интеграционные процессы с Россией — это не русификация, не утрата национальных ценностей, а наоборот. Это единственная возможность сохранить Украину как особенную и специфическую этнокультурную и религиозную общность, как народ, как единое пространство. Это сложно объяснять, но объяснять надо.

В. Тимошенко : Традиционно ядерное оружие сохраняло мировое статус-кво и являлось гарантией мира на земле. Является ли сегодня ядерное оружие инструментом мира?

А. Дугин: Ядерное оружие может сохранить мир, но не само по себе. Ядерное оружие — это лишь средство, лишь продолжение политики. Сущность войны остается незыблемой, как это сформулировал Клаузевиц, — «война есть продолжение политики». Ядерное оружие возникло как продолжение «холодной войны» и так же является продолжением политики того периода. Ядерное оружие и сегодня, по сути, есть инерция политики развалившегося двухполюсного мира.

Сейчас, если мы согласимся на однополярный мир, то ядерное оружие будет только у США, остальные ракеты и ядерные боеприпасы распилят под видом гуманитарной помощи — под веселую музычку Бориса Моисеева — как награда за самоуничтожение. Тогда ядерное оружие будет продолжением политики однополярного мира, мы же на самом деле должны говорить о ядерной многополярности. Ядерному потенциалу США противопоставляется мировой ядерный потенциал.

Следовательно, Россия должна не только сохранять, но и наращивать свою ядерную мощь. России необходимо включиться в процесс пролиферации ядерного оружия в других евразийских странах. Передать российские технологии ядерного оружия Ирану, Индии, арабскому миру, Европе. Залог нашей безопасности — ядерная многополярность — тогда ряд крупных держав или цивилизационных блоков — «больших пространств» — будет обладать ядерным оружием и проводить самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику, сдерживая потенциальную агрессию со стороны США и других ядерных держав собственным потенциалом. Ядерная Европа, ядерная Азия, ядерный Китай, свободная ядерная Япония — вот залог новой мирной политики и ядра системы безопасности многополярного мира. Ядерное оружие является продолжением нашей ценностной и политической системы. Мы отстоим наши духовные, сакральные ценности ядерным средствами или оружием нового поколения. Тот, кто не заботится о своей ядерной безопасности и не тратит на нее средства в критический момент истории, тот будет рабом. Надо уметь себя защитить. Хочешь мира — готовься к войне.

В. Тимошенко : Но новое мышление Горбачева как раз и фиксирует невозможность решать политические проблемы ядерным оружием.

А. Дугин: Горбачев — предатель и отщепенец, он разрушил великое государство. В результате его безответственных высказываний и преступных действий весь мир оказался под пятой американской диктатуры. Горбачев — это антиавторитет в чем бы то ни было, позорный и жалкий тип.

В. Тимошенко : Россия не должна участвовать в глобальных процессах, но присоединиться к антиглобалистам?

А. Дугин: Вокруг нас идет передел мира. Мы должны стать субъектом, а не объектом мировой политики, а то, рано или поздно, нам выставят условия, которые мы не сможем не принять. Россия должна сегодня участвовать в глобальных процессах. Это возможно в рамках многополярного мира. Многополярный мир тоже предполагает глобализацию, но региональную, для нас, например, в рамках СНГ. Повторяю, в многополярном мире нет России, Украины или Белоруссии по отдельности. В многополярном мире есть только Евразийский Союз, единая Европа, объединенная Азия и т. д. Изменения в мире неизбежны. Брутальные, жесткие, жестокие, немедленные и драматические. Я повторяю: неизбежны. России надо принять либо одну модель, либо другую. В многополярном мире мы сохраняем историческую преемственность и сохраняем идентичность в новой евразийской форме, в однополярном мире мы обречены на уничтожение, на геополитическую ликвидацию.

В. Тимошенко : Сколько понадобится социального времени, чтобы в мире произошли те изменения, о которых вы говорите?

А. Дугин: Геополитические циклы долгие. Они прослеживаются в пространстве столетий. То, что для меня как геополитика было вчера, для многих — незапамятная древность. Но сегодня у человечества нет запаса геополитического времени, которое могло бы длиться одно-два десятилетия. События, о которых мы говорили, происходят уже сейчас. Мы это видим, ощущаем на себе. С точки зрения геополитики «сегодня» или «вчера» не играет никакой роли. Когда произошел слом двуполярного мира? В 1989-м — вместе с падением Берлинской стены, в 1991-м — при распаде СССР или в 2003-м — при начале агрессии против Ирака? И тогда, и тогда, и тогда…

С геополитической точки зрения — это одно и то же событие, одно мгновение. Времени у нас в запасе больше нет. Совсем. Чем дальше мы откладываем решение глобального уравнения, тем хуже наше положение. Пришло время выбора.

 

Приложение 3

Новое Средневековье?

Интервью А. Дугин а информационно-аналитическому порталу «OPEC.RU». 08.11.2005

– Александр Гельевич, события последних дней во Франции не могут не беспокоить. Сейчас проблема уже начала распространяться на соседние с Францией страны. Особенно тревожно это выглядит, если учитывать, что в чем-то та социально-этническая структура, которая есть во Франции, свойственна и России. Каков ваш взгляд на проблемы Европы, и возможно ли повторение подобного на российской почве?

А. Дугин: Проблемы Европы имеют множество аспектов.

Во-первых, существует глобально порочное либеральное представление о человеке как об индивидууме. Основная проблема Европы заключается в ее политической антропологии, приравнивающей человека к индивидууму и рассматривающей человека в концепции Локка как чистый лист бумаги, на который все наносится путем социального воспитания. Тем самым полностью игнорируется этническая, религиозная, культурная, расовая и другая идентичность, которая рассматривается, как нечто второстепенное. Соответственно, на этой политической антропологии основана структура общества, и вводится главенствующее понятие «гражданина», которое является политическим выражением этой антропологии.

Гражданин — это индивидуум, получивший ряд бумаг и удостоверений для проживания в той или иной стране, в том или ином обществе. Эта концепция гражданина или гражданского общества, антропологическая концепция, основанная на индивидуализме, рано или поздно дает фундаментальный сбой.

Она дает его сейчас. Именно это происходит во Франции и начинает происходит в других странах Европы. Это абсолютно ложное учение, которое ничего хорошего не несет, и сейчас оно воочию демонстрирует свою несостоятельность и никчемность. Согласно этой модели политической антропологии, любой человек любого цвета кожи, любой культуры, любого языка, попадая в западное общество, становится рядовым элементом этого общества, точно таким же, как и все остальные. И вся законодательная база европейских стран связана с этой политической антропологией. То есть все претензии предъявляются к индивидууму как к гражданину, как к некой атомарной личности, в отрыве от того, что это за гражданин, какую религию он исповедует, к какому этносу принадлежит. Французское представление о национальности — это представление о гражданстве. Африканец, араб, русский, кто угодно — все будут «французы», их nationalit? будет «fran?ais» — в паспорте и в жизни. Таково представление о политической антропологии.

Но это так только для западного общества. А для «незападного» — например, для восточного человека — это не так. В теории получается, что когда представители арабского, африканского, китайского, японского мира попадают в европейские условия, они становятся французскими гражданами, «французами» с юридической точки зрения, безупречными французами, абсолютными французами, которых никак нельзя отличить от других французов, испокон веков живущих во Франции. Между ними нет ни малейшего формального юридического различия — так строится западное общество. Но они, конечно же, никакими «французами» в культурном, историческом, психологическом, ментальном смысле не становятся, они остаются мусульманами или африканцами, китайцами и так далее. И ведут они себя, как мусульмане, африканцы, китайцы и т. д. И живут они по законам своей культурной идентичности, а не по законам общеевропейского гражданского общества, поскольку культурная и религиозная идентичность намного серьезней, фундаментальней и глубже, чем нормативы и коды гражданского общества. Европейское право, основанное на игнорировании этой идентичности, сейчас рушится, подвергается эрозии в своих корнях, поскольку скопилась критическая масса приезжих из других стран, которые никак не интегрируются в европейское общество или интегрируются очень поверхностно. Сохраняя свою культурную идентичность, они оказываются неуправляемыми в этой ситуации. И создают анклавы самобытного существования, которому легко наплевать на все неформальные социальные императивы, отражающие опыт коренных французов. Ведь помимо формального требования всегда существуют неформальные, исторические элементы права, устоев, нравов. Настоящие, коренные французы помимо социальной модели, которая проговорена и описана в формальных кодексах, несут в себе и неформальную сторону, которая гораздо шире. А вот арабы совершенно не несут этой неформальной части, поскольку их исторический опыт, устои — иные. И вот когда критическая масса инокультурных элементов достигает определенного пика, происходит сбой всей системы.

То, что сегодня происходит в Европе, — это фундаментальный сбой всей европейской политической антропологии. Это ее конец. Выйти из этого момента путем простого умиротворения разбушевавшихся арабов невозможно. Произошел сбой на уровне парадигмы. Так же, как у нас в конце 1980 — начале 1990-х годов, в конце советской власти, вдруг стало ясно, что советская парадигма больше не действует, не действует — и все. Ее можно штопать, пытаться сохранить, но ей, по большому счету, пришел конец. Вот так же на наших глазах в сегодняшней Европе приходит конец западноевропейской политической антропологии. На поверхности снова появляются те факторы, которые были запрятаны глубоко и давно. Снова на поверхность всплывает то, что считалось преодоленным, забытым, уничтоженным еще на заре Нового времени — фактор этноса, фактор культуры, фактор религии. В светской Франции этнос и религия могут существовать только как индивидуальное предпочтение гражданина, без какого бы то ни было коллективного и социального измерения. Как социального явления, как коллективной идентичности, религии не существует. И вся французская история последних столетий — это триумф lacite, «светскости».

И вдруг не всплеск своей собственной религии, не католичество и не протестантизм, а именно наличие исламской миграции возвращает Францию к тому состоянию, которое французы уже давно пережили и преодолели, плюнули и забыли, — к фактору религиозной идентичности. Это началось с запрета ношения платков в школе девочкам-мусульманкам. И уже в этом скандале французы поняли, что что-то страшное происходит в их парадигме, потому что большое количество их граждан плюют на ментальность, культурные формы и светские нормы коренных французов и не собираются их соблюдать.

Политическая антропология светской Европы трещит по швам, и, вообще говоря, это ее конец. Соответственно, Европа должна перейти к другим формам, к другой политической антропологии, а к какой — пока непонятно. Потому что в последние десятилетия, за последние полвека, европейская идентичность оттачивалась как раз через критику других форм политической антропологии, в частности этнической, приравнивая ее к печальному опыту национал-социализма. Сейчас та же самая этническая идентичность предъявлена Европе, но уже не на основе своего национализма, а на основании модели поведения иммигрантов, которые не учли опыт «денацификации», которые его не прошли, для них он является чуждым. По сути дела, именно они, иммигранты, могут обвинить европейские государства в «национал-социализме», хотя сами эти государства спят и видят, чтобы избавиться от последних элементов того, что хоть как-то отдаленно напоминает европейский, собственный коренной национализм, который полностью дискредитирован, очернен и осужден в Европе. Теперь же Европа столкнулась с национализмом среди иммигрантов, который не «демонизируется» автоматически обращением к гитлеровскому опыту. Вот тут-то и возникает абсолютный крах европейской парадигмы.

Иными словами, я думаю, что на наших глазах пришел конец Европы, пришел быстрее, чем многие ожидали, и именно той Европы, которую мы знали последние столетия. И какой будет новая Европа и будет ли она вообще, решится теперь заново. На наших глазах будет происходить что-то невероятное. Удар нанесен в центр системы, как в свое время удар по СССР был нанесен по компартии, которая стала от страха жечь свои партбилеты. Точно так же удар сейчас нанесен по основе европейского самосознания. Это святая святых европейской идентичности — и вдруг оказывается, что это нездоровый субъект, что он умирает. Европа сегодня умирает.

А нам это последний знак. Слава Богу, что мы не такая европейская страна, как Франция или Германия. И сейчас наше отставание от Европы — это наше главное преимущество. Безусловно, если мы пойдем по европейскому пути, то мы очень быстро придем к схожей ситуации. Но в том-то и дело, что для России еще не поздно правильно расшифровать этот урок. Надо плюнуть на Запад, надо сказать — «какое счастье, что мы не проделали еще несколько шагов в этом направлении». Надо забыть о кошмарном сне, который называется «западная цивилизация», «глобализация», «политкорректность», «либерализм», «права человека». Надо забыть весь этот страшный бред. Надо строить нашу российскую государственность, надо экзальтировать нашу национальную идентичность, не то чтобы поднимать молодежь на правые марши — надо поднимать всю страну, всю нацию на то, чтобы немедленно укреплять нашу собственную этническую, этнокультурную идентичность, православную и русскую, если мы хотим сохраниться от этой эрозии. Нам необходимо вводить нормы этнокультурной гигиены. Немедленно, исходя именно из опыта Европы, поскольку опыт Европы — это конец Европы.

Это все будет погашено, рано или поздно все это остановится, но для политологов, для людей, которые понимают в вопросах политической философии, — это знак, в котором невозможно ошибиться. Мы пережили кризис советской системы, и тот, кто был в это время в здравом уме, помнит, как это происходило, этот бесценный и страшный опыт падения цивилизации. То, что происходит сейчас в Европе, — это падение цивилизации. И нам нужно немедленно плюнуть на Запад, плюнуть самым серьезным образом, погнать в шею в пригороды Парижа остатки наших атлантистов, правозащитников, либералов и западников, пусть они там рассуждают о «правах человека» и о том, «кому в России наступают на горло». И конечно, надо снять последнее табу на национальное возрождение в России. Немедленно снять табу, поскольку до сих пор перед любым проявлением русского национализма ставятся препоны, происходит его демонизация, раздается вой, писк, визг, лай, смрад, начинается паника в верхах, бьется в истерике пресса. Это видно на примере «Правого марша» 4 ноября, который был очень корректный, тихий и скромный, по сравнению с аналогичными европейскими маршами, с тем, что происходит в Германии или Голландии, когда десятки тысяч людей с перегретым этническим чувством высыпают на улицы и громят все на своем пути.

Поэтому тот визг и тот шок, в которые поверг наш скромный «Правый марш» 4 ноября власти и СМИ — это абсолютно неадекватная реакция на фоне того, что происходит во Франции.

Во Франции соблюдали права человека, заглушали собственную этническую идентичность. Дособлюдались и дозаглушались. То, что происходит во Франции, означает гражданскую войну. Они получили то, что заслуживают. И мы получим то же, если сделаем хотя бы еще один шаг в сторону Европы, в сторону Запада. Это начнется и у нас.

Конечно, тут приложила руку и Америка, которая мстит Европе за ее колеблющуюся позицию в отношении поддержки их авантюр. Америка влияет на это. Но и у нас она будет влиять! Вы что, думаете, наши диаспоры, наши этнические группы, которыми пропитаны наши города и поселки, они что, так уже имунны для влияния американских фондов, НПО и правозащитных групп и грантов? Ничего подобного, они так же подконтрольны им, там давно отлажены механизмы манипуляции.

Поэтому нам все это угрожает в не меньшей степени, и последний звонок для российской государственности раздался: можно скорчить либеральную мину, общедемократическую рожу, мол, все обойдется. Не обойдется. Нам необходимо пересмотреть свое отношение к этнической проблеме в России.

– Но альтернатива западному типу цивилизации, этническое, религиозное самосознание — не есть ли это возвращение в Средневековье?

А. Дугин: Да, есть — и пожалуйста! Кризис современного западного общества, исчерпанность парадигмы Просвещения и есть приглашение к возврату в Средневековье. Да, нам нужно строить новое Средневековье, модерн свою повестку дня исчерпал. Парадигма модерна отходит в прошлое. Безвозратно. А разве не к Средневековью мы возвращаемся после краха советской системы?! Разве не к Средневековью взывает повышение роли церкви в нашем обществе, повышение национальной идеи?! Мы стремительно выходим из парадигмы модерна, но именно парадигма модерна в свое время дала свою пристрастную и чисто негативную оценку Средневековья как «дикости», «варварства», «тьмы», «мрака». Но это было не что иное, как политическая пропаганда, «черный пиар». Средневековье подверглось черному пиару в эпоху Возрождения и особенно в эпоху Просвещения. На самом же деле Средневековье, если смотреть другими глазами, — это блестящий, прекрасный золотой век мировой культуры, это самобытный уникальный расцвет традиционной политической антропологии. Это вера, это подвиг, это сила, это великие люди, это прекрасные дамы, это удивительные приключения. Средневековье — это золотой век человечества. Такой красоты искусства, такого напряжения человеческого духа, такой широты подвигов и действий, такого напряжения человеческой драмы и полноты духа, как в Средневековье, такого расцвета религии и духовной культуры не знала, пожалуй, ни одна другая эпоха. И поэтому возврат в Средневековье — это прекрасно! На самом деле в современном мире будет либо возврат к Средневековью, добровольный, сознательный, и причем к своему Средневековью, либо мы попадем в чужое Средневековье, например в исламское Средневековье. Это очень близко к реальности. Вопрос не в том — к Средневековью или нет (ответ только один — к Средневековью — да, конец модерну — да). Но к какому Средневековью — к своему или к чужому? Именно в этом вопрос для России.

У нас есть свое Средневековье, блистательное Средневековье московского царства Ивана Грозного, опричнины, доктрины Москвы — Третьего Рима, симфонии властей и переноса православной миссии спасения мира от византийской империи на Москву. Это наше Средневековье, к нему и надо возвращаться, иначе мы окажемся где-то на периферии халифата или просто в глобальной помойке, потому что в противном случае нам уготовано место в отбросовых формах Средневековья в качестве порабощенных народов, свалки отходов, полуобитаемых пустынь с одичалыми аборигенами… Либо свое свободное Нео-Средневековье с новой русской империей, либо мы будем просто отбросами чужого Средневековья.

Например, американского Средневековья — потому что Америка тоже строит свое Средневековье, которого, кстати, у этой страны никогда не было, поэтому для них это впервые. Америка возникла уже после Средневековья, а сегодня американцы строят мировую империю, которая вполне напоминает средневековые крестовые походы, о чем и говорит Джордж Буш. Эти ребята строят свое Средневековье, и в нем нам отведена далеко не первая роль. Вообще, альтернативы Средневековью нет, возврат к Средневековью — это и есть смысл постмодерна, это отмена, преодоление и исчерпание парадигмы модерна со всеми ее прелестями. И то, что происходит сегодня во Франции, — это последняя точка в конце модерна. Это не столкновение цивилизаций — это конец одной из цивилизаций, это конец современной западной цивилизации. Ее больше нет, она еще, конечно, агонизирует, но, по-моему, скоро последними носителями химеры этого модерна станут постаревшие сотрудники советских НИИ, которые в юности кипятили чай в колбах и до сих пор голосуют за анахронического петрушку — Явлинского. Это и есть модерн, а больше нет никакого серьезного модерна, все давно уже в Средневековье.

– А то, что сейчас происходит, — это не начало Третьей мировой? Сейчас высказываются и такие мысли.

А. Дугин: Нет, Третья мировая предполагает какие-то субъекты. Ведь это не ислам восстал, не европейский и не мировой, а просто идет эрозия, разложение современной западной цивилизации, стремительное разложение, такое же, как стремительное разложение советской системы. Это не война, здесь нет субъектов. Ислам — не субъект, он просто подхватывает то, что плохо лежит. Это живая, гибкая передаточная среда, по которой могут идти геополитические токи совершенно разной направленности. Он сам не генерирует свой ток, это система, которая в рамках современного мира, пользуясь его слабостью, не разлагается так же быстро, как остальные его модули, и в этой среде могут происходить самые разнообразные, веселые, грустные, жестокие, террористические токи. Но сам по себе ислам не обладает повесткой дня, не является субъектом, не является агрессивной, набирающей рост цивилизацией, хотя разрозненные элементы этого есть. Он интегрирован одной своей частью в этот разлагающийся модерн, но он куда более стойкий, чем этот модерн. Вот и все. Ислам не выдвигает повестку дня, просто через ислам движутся колебания, которые добивают падающую западноевропейскую систему. Я думаю, что Третья мировая война может начаться, и где-то, наверное, она начнется, а может быть, не начнется, но пока этого нет и в помине.

Нельзя называть любой конфликт мировой войной, я против подобных формул. Были две мировые войны в XX веке, и они характерны для ХХ века. Мы живем в XXI веке, в котором уже не будет мировых войн, а будет что-то другое — например, постмировые войны или глобальные гражданские войны, причем с многообразными неопределенными участниками, где отдельные страны будут играть роль повстанческих армий с полевыми командирами, своего рода «князьями войны». Я думаю, что мы закончили ХХ век, закончили модерн. Мировые войны — это свойство модерна. А мы живем в постмодерне, значит, у нас будут поствойны. Поэтому были Первая и Вторая мировые войны, и больше нет и не будет никаких мировых войн, ни третьей, ни пятнадцатой. ХХ век закончился без 3-й мировой — значит, ее и не будет.

Я думаю, что сейчас будет эпоха новых крестовых походов, новых колонизаций, новых пиратов. Обратите внимание: совсем недавно у берегов Кении подвергся нападению пиратов американский круизный корабль. Настоящие пираты с «калашниковыми», обстреливающие американцев с гамбургерами в зубах, — вот оно, Средневековье. В Средневековье не было мировых войн — были крестовые походы, были захваты и развалы империй, были варвары. И то, что происходит в Париже, — это восстание варваров. Это бунты варваров внутри разлагающейся вялой системы. И европейская цивилизация, которая считала себя цивилизацией модерна, оказалась не чем иным, как догнивающей империей. Парадигмы меняются мгновенно, одно моргание глаза — и мы находимся в ином пространстве. То, что сегодня происходит в Европе, — тому подтверждение.