Несколько позже он повернулся спиной к толкущимся по дорожкам людям и отправился на удалённую, висевшую над морем террасу. Здесь можно было в тишине полюбоваться закатом — его последним на Непенте закатом.

Он стоял, облокотившись о парапет, ощущая — в который раз — странное, сердечное дружелюбие моря. Глаза его скользили по рябоватой поверхности воды, на которой кое-где проступали то ромбовидные участки длинной травы, то обломки рухнувших скал, то белёсые полоски песка; он вдыхал едковатый аромат выброшенных на берег водорослей, слушал дыхание волн. Они мягко плескались о круглые валуны, разбредшиеся по берегу, будто стадо склонивших головы бегемотов. Он вспомнил, как приходил на восходе к морю, вспомнил о не выражаемом словами доверии к солнечной стихии, чьей дружеской ласке он отдавал своё тело. Как спокойна она в этом вечернем свете. Где-то совсем рядом находилась гулкая пещера, что-то напевавшая с влажной умиротворённостью. Тени удлинялись, рыбачьи лодки уходили в море на ночную работу, тёмными силуэтами скользя по лежащей у его ног светозарной реке. Самоцветные оттенки синего и зелёного, которыми вода переливалась по утрам, теперь выцвели, утёсы южного берега, его выступы, заливало яростное сияние. Бастионы огня…

Ему показалось, что воздух вдруг стал необычайно прохладным, бодрящим.

Здесь же, на террасе, одиноко сидел на скамье граф Каловеглиа. Епископ присел рядом, они обменялись несколькими словами. Итальянец, обычно такой разговорчивый, думал о чём-то своём и не выказывал склонности к беседе.

Мистер Херд вспомнил, как он познакомился с этим стариком — с «Солью Юга», как назвал его Кит. Это было на представлении в Муниципалитете. Тогда граф тоже был на удивление молчалив; опершись подбородком о ладонь, он сосредоточенно следил за спектаклем, поглощённый страстной грацией юных актёров.

Эта встреча состоялась всего две недели назад. Меньше двух недель. Двенадцать дней. Как много в них всего поместилось!

Подобие развесёлого ночного кошмара. То и дело что-нибудь да случается. Что-то яркое, дьявольское присутствует в настроении этих мест, что-то калейдоскопичное — проказливая порочность. При всём при том прочищающая душу. Сметающая паутину. Дающая меру, мерку, посредством которой можно будет отныне исчислять земные дела. Вот и ещё одна веха пройдена, ещё один верстовой столб на пути к просветлению. Период сомнений закончился. Его ценности сами собою выправились. Он выковал новые, крепкие; теперь у него есть работающая, пригодная для современности теория жизни. Он в хорошей форме. Печень — он и забыл, что у него когда-то была печень. Что ни возьми, Непенте во всём пошёл ему только на пользу. И теперь он точно знает, чего хочет. Скажем, о возвращении в Церковь нечего и говорить. Его симпатии переросли идеалы, исповедуемые этой организацией. Волна пантеистической благожелательности смыла её самодовольные мелкие наставления. Англиканская церковь! На что она ныне годится? Быть может, только на то, чтобы стать ступенью для перехода к чему-то более положительному и человечному, предостережением всем, кого это касается, о том, как глупо обращать в идолов давно умерших людей вместе с их заблуждениями. Церковь? Собрание призраков!

Мысли его обратились к Англии. В Африке он часто вздыхал о её дремотном зелёном изобилии — о ручьях, окаймлённых ивами, о пасущихся стадах, запахе сена, цветущих лужайках, о грачином грае в сонных ильмах; часто думал об одной деревушке, стоящей на вершине холма, о серой её колокольне. Что ж, через несколько дней он всё это увидит. И какой представится Англия в сравнении с трепетной реальностью Непенте? Пожалуй, ограниченной, серенькой: серой на сером, приглушённый свет вверху — сумеречные чувства внизу. Всё такое огнеупорное, постоянно готовое пуститься в плавание. Благодушные мысли, выражаемые посредством безопасных в их неизменности формул. Бесхитростный народ. Корабли бороздят море, умы крепко стоят на якорях общих мест. Обильно питаемое тело; дух на строгой диете. Однообразие нации, старательно уважающей законы и обычаи. Ужас перед всем отклоняющимся, крайним, необщепринятым. Боже, храни Короля.

Тем лучше. Этот из души исходящий культ традиции, стремление держаться, как за надёжный якорь, за очевидность и благовоспитанность ещё в зародыше уничтожали присущую низкому небу и холодным зимним просторам способность плодить чудовищ. Бажакулов. Мистера Херда вдруг поразила мысль что само провидение послало на Непенте русских — ему в назидание и поучение. Хорошо, что он увидел этих существ, в Англии немыслимых. Абсурд с тремя миллионами последователей! Достаточно было взглянуть в пустое лицо Мессии, в его глаза, слезящиеся от благочестия и пьянства, чтобы приобрести широкое гуманитарное образование. А Белые Коровки! Химеры, порождение гиперборейских туманов.

Граф Каловеглиа по-прежнему молчал. Он смотрел на солнце, чей диск уже подкатил к самому краешку горизонта. Солнце медленно тонуло, обращая воду в расплавленное золото. Всё затихло. Краски покинули землю, улетев на небо. Там они рассеялись меж облаков. Наверху началось совершение колдовского обряда.

В конце концов старик заметил:

— Думаю, поэтому я и не живописец. Поэтому я и преклоняюсь перед неодолимой строгостью формы. Мы, люди Юга, купаемся в изменчивой красоте, мистер Херд… И всё-таки устать от этого зрелища невозможно! Это то, что вы называете романтическим ореолом, интерлюдией волхования. Природа трепещет, полная чудес. Она манит нас, призывая исследовать удивительные, невиданные места. Она говорит: Пройди вот здесь, мой друг, и здесь — пройди там, где ты ещё не проходил! Престарелый мудрец отрекается от разума и вновь становится юношей. Дух его детских снов снова приходит к нему. Он вглядывается в неведомый мир. Смотри! Повсюду толпятся приключения и открытия. Эти красочные облака, их летящие по ветру флаги, их цитадели, таинственные мысы, неуследимо возникающие в этот час посреди пейзажа, островки, словно бронзовые чешуйки, рождающиеся из закатного блеска — здесь, перед тобой все чудеса «Одиссеи»!

Он говорил из вежливости и вскоре опять примолк. Мысли его блуждали далеко отсюда.

То были мысли, соизмеримые с окружающим великолепием.

Живописцем граф Каловеглиа не был. Он был скульптором, готовым с минуты на минуту пожать плоды своих трудов. Этой ночью чек уже будет у него в кармане. Триста пятьдесят тысяч франков — или около того. Вот что делало его не то чтобы угрюмым, но сдержанным. Крайности в проявлении радости, как и иные крайности, — люди их видеть не должны. Любые крайности непристойны. Ничего лишнего. Мера во всём.

Даже в фальсификации эллинских шедевров. Он создал один из них («Деметра» не в счёт) и тем удовлетворил своё скромное честолюбие. «Фавн» был его первой подделкой — и последней. Он воспользовался странным даром, ниспосланным ему Богом, чтобы восстановить состояние семьи. Отныне он будет только художником. Даже мысль о том, чтобы стать оптовым производителем античных реликвий, заставляла его ёжиться от омерзения.

Триста пятьдесят тысяч франков. Вполне достаточно. Думая об этих цифрах, он начинал удовлетворённо улыбаться. Улыбаться — не более. И пока он размышлял о заключённой сделке, в глазах его неприметно возникло выражение почтительного благоговения; в этой сумме была торжественность, размах, совершенство очертаний, по-своему напоминавшее графу пропорции одного чудесного древнего дорического храма. Примись он продавать бронзы своей собственной выделки, ему за всю жизнь не скопить бы так много. Конечно, бюст или статую работы графа Каловеглиа несомненно удалось бы продать за определённую скромную сумму; но что представляла собой репутация, рыночная ценность даже самых прославленных современных художников в сравнении с репутацией и ценностью безымянного, но совершенного мастера из Локри?

Граф видел вещи в истинном свете. Ни малейшее облачко неуважения не омрачило внутреннего отношения графа к сэру Герберту Стриту и его американскому хозяину; на самом деле, к ван Коппену он питал чувства, граничащие с обожанием. Он уловил в хитроумном американце то, чего не смог уловить никто другой — черты детской свежести и простоты. По всей видимости далёкий от миллионера, как далеки два дерева, роняющие листья на разных краях дремучего леса, граф тем не менее ощущал, что корни их переплетаются глубоко под землёй, живя общей жизнью, питаясь соками и симпатиями древней, тучной почвы человеческих устремлений. И достигнутым он ни в малой мере не кичился. Своё превосходство над экспертом-искусствоведом граф также воспринимал как подарок богов. Тщеславие было противно его натуре. Он не гордился, но испытывал довольство — тем, что смог вернуть себе прежнее положение в обществе; и ещё более тем, что смог выковать цепь, связующую его с прошлым — ключ, открывающий ему вход в содружество Лисиппа и иных, чьи царственные тени, как он полагал, давно уже с улыбкой следили за ним. Он создал «Локрийского фавна» собственными руками. Он тоже, как сказал он когда-то Денису, «имел право на хороший обед». И намеревался теперь этим правом воспользоваться. Одним мастерским ходом он восстановил своё состояние. Ничего лишнего. Граф Каловеглиа знал историю Поликрата, человека слишком удачливого. Он знал, кто поджидает самонадеянного смертного, переступающего границу достоинства и честности. Немезида!

Триста пятьдесят тысяч франков. Матильда получит хорошее приданное. А сам он вновь отдастся своей юношеской страсти, теперь он вправе позволить себе снова стать скульптором и даже, если возникнет желание, собирателем — хоть и не совсем таким, как его восхитительный друг Корнелиус ван Коппен.

— Столкновение между Депутатом и местным судьёй было весьма поучительным, вы не находите?

Как и в первый раз, он нарушил молчание только из вежливости.

— Чрезвычайно поучительным, — согласился мистер Херд. — Два мерзавца, так я их для себя определил.

Епископ, подобно прочим жителям острова, с большим удовольствием вникал в мельчайшие подробности этого возмутительного процесса. Очень было похоже, что сама судьба всё так устроила, чтобы позволить ему разобраться в особенностях отправления местного правосудия, дав возможность понять, какая участь ожидала кузину, если бы она попыталась искать защиты от преследований Мулена у его близкого друга синьора Малипиццо. Ни на какую справедливость ей нечего было и рассчитывать — во всяком случае с этой стороны. Вероятней всего Судья запретил бы вывозить ребёнка из пределов его юрисдикции вплоть до завершения судебного процесса, которого пришлось бы дожидаться целую вечность. Да и английский суд, обременённый давным-давно устаревшими постановлениями, вряд ли счёл бы Мулена кем-то иным помимо её законного мужа, а ребёнка, рождённого в более позднем союзе, постановил бы считать плодом незаконного сожительства. Незаконнорождённый: пятно на всю жизнь! Как правильно она поступила, отказавшись следовать букве злостного закона, защитив своё дитя и семью так, как того требовал непреложный человеческий инстинкт!

Непентинский судья показал, на что он способен, поступив совершенно по-скотски с полоумным мальчишкой и с тихими русскими сумасшедшими — первый спасся лишь благодаря вмешательству головореза-политикана, а те… вообще говоря, епископ не знал точно, каким образом московитам удалось выйти на свободу, но всякому, кто слышал рассказ Кита о мисс Уилберфорс, о её периодических отсидках и периодических выкупах, не потребовалось бы особенно напрягаться, чтобы заподозрить, что этот джентльмен негласно принял определённые меры, а подстрекнула его, по-видимому, очаровательная госпожа Стейнлин. Пародия на правосудие, олицетворяемая синьором Малипиццо, — какой непривлекательной выглядит она в сравнении с более чем удовлетворительным, прямым и деловым подходом, продемонстрированным его кузиной в незамысловатом деле Мулена!

Невозможно сомневаться в том, что ей пришлось пережить немалые страдания. Епископ вспомнил, как она выглядела, как звучал её голос во время их первой встречи на вилле «Мон-Репо», и подумал, что если бы не муж и ребёнок, она скорее всего лишила бы себя жизни, чтобы избавиться от этого негодяя. Невозможно сомневаться и в том, что она как следует всё взвесила. Разумные люди не предпринимают столь серьёзных шагов, не обдумав возможные последствия. Должно быть, она по мере сил старалась уговорить Мулена, прежде чем прийти к заключению, что с ним ничего поделать нельзя. Она хорошо его знала — и хорошо знала себя. Она лучше чем кто бы то ни было понимала, что её ждёт, окажись она во власти Мулена. Семейная жизнь её будет разрушена, ребёнок станет незаконнорождённым, а саму её и Мидоуза изгонят из общества — в итоге, три сломанных жизни. Ясно, что мисс Мидоуз подобное будущее не привлекало. Она не понимала, почему её жизнь должна быть разбита — лишь потому, что некий постыдный параграф Свода законов поддерживает какого-то прохвоста? Мулен был надоедливым насекомым. Его следовало смахнуть в сторону. Видеть в таком поступке трагедию просто смешно!

Он задумался о незначительности человеческой жизни. Тысячи достойных, честных людей сметает водный поток… И это никого не волнует! Одним отвратительным шантажистом больше, одним меньше: кому какая разница?

Загадка? Никакой загадки в его кузине не было. Кит назвал её тигрицей. Правильно назвал. Не каждый родитель сделал бы то, что сделала она. Правда, не каждый и встаёт перед такой необходимостью. Не каждому хватает мужества. Если бы все так же сражались за своих детей, наша раса стала бы сильнее и лучше. Размышляя об этом, он не просто всё понял. Он одобрил мисс Мидоуз, спасшую свою семью. Она была лучшей среди ей подобных.

Внезапно он вспомнил ещё одну мать — с пассажирского судна, которое доставило его на Непенте, некрасивую крестьянку в чёрном, со шрамом поперёк щеки, вспомнил, как она пыталась утешить страдающее дитя. Что сказал тогда Мулен? «Бросить его в воду! Нередко это единственный способ избавиться от помехи.» В воду. Сам так сказал, слово в слово. Он стал помехой, вот его в воду и бросили. Неприятно, наверное, было лететь, вращаясь в воздухе, всё-таки восемьсот футов. Но люди, на странный манер Мулена внушающие к себе нелюбовь, заслуживают всего, что они получают. Разумная женщина с таким нелепым положением никогда мириться не станет, если, конечно, отыщет средства положить ему конец.

Есть же у человека обязательства перед самим собой, n'est-ce pas?

Определённо есть.

Всё это ясно, как Божий день. И мистер Херд решил, что достаточно возился с Муленом, — на земле и без него так много интересного. Ничтожный маленький эпизод! Он решил, что его следует отнести к разряду незначительных событий. Хорошо, что эта история осталась на втором, так сказать, плане его непентинских впечатлений. Там ей и место. И всё-таки странно, что наиболее уважаемая на острове женщина должна была оказаться убийцей.

«Подумать только! — размышлял он. — До чего же всё странно. Я как-то эти вещи никогда под таким углом не рассматривал. Это показывает, насколько следует быть осторожным… К тому же ещё моя родственница. Гм. Кое-кто, если бы прознал об этой истории, назвал бы её компрометирующей. Ну и ладно, а я вот начинаю думать, что она, пожалуй, делает честь нашей семье. Побольше бы таких женщин. Всем матерям следует быть тигрицами.»

— Вы не замечаете, граф, что воздух сегодня как будто искрится? Что в нём появилось нечто прозрачное, освежающее?

— Как не заметить, — откликнулся граф. — Я даже могу назвать вам причину. Сирокко на время стих. Ветер сменился на северный. От этого всё вокруг выглядит ярче. И человек начинает видеть вещи в истинном свете, не правда ли?

— В точности то, что я чувствую, — сказал мистер Херд.