Эксконвенто де Хурбуско, Койоакан, Мехико

Мигель Ибарон упер резиновый наконечник своей трости с золотым набалдашником в неровные и потрескавшиеся камни и с трудом сделал еще один шаг. Лицо его ничем не выразило привычной боли, распространившейся вверх — от щиколоток к коленям и спине, пронзившей его костяк, как электрический заряд. Избавиться от болей, которые несли с собой опухоли, не удавалось — некогда сильное и мускулистое его тело теперь сохло и увядало, как цветок на солнцепеке, но он мог сдерживать свои чувства и терпеть боль молча.

Рак убавил его рост на несколько дюймов — иссушил тело, превратил густую гриву темных волос в тусклые серые патлы, но больше с почтенным сановником он ничего сделать не мог. Высокий, белокожий, возможно из-за текшей в его жилах испанской крови предков, Ибарон сохранил стать, хотя высокая, более шести футов в высоту, широкоплечая его фигура, некогда легко несшая 210 фунтов собственного веса, теперь насилу справлялась со 175 фунтами.

Женщина при входе в музей приветствовала его улыбкой и отказалась взять с него деньги.

— No sirve aqui, — сказала она. — Мне брать с вас деньги было бы позором. Приходя сюда, вы оказываете нам честь.

Такой прием приличествовал человеку, вся жизнь которого была отдана Мексике и ее народу. С самого своего вступления в ИРП — Partido Revolucionario Institutional — Ибарон был знаменем партии и образцовым ее членом. За тридцать лет своей деятельности на благо Мексики он побывал и diputado в нижней палате конгресса, и senador в верхней его палате. Дважды он назначался одним из tapados, то есть «теневых», кандидатур, отобранных партией в качестве возможных преемников президента, правда, в обоих случаях звания verdadero tapado, «действительного теневого», он не удостаивался.

Субботним днем Ибарон проковылял по всем семнадцати залам музея, и глиняный пол уходил из-под его ног. Как и большинство зданий в Мехико и его окрестностях, музей с каждым годом опускался на несколько миллиметров глубже в землю — это было результатом постепенного выкачивания воды из почвы двадцатью пятью миллионами жителей города, раскинувшегося на мягком грунте бывшего озера Лаго де Текскоко.

Эксконвенто де Хурбуско располагался в достославном месте, но хранил свидетельства национального позора. Сооруженное примерно там, где некогда ацтеки приносили в жертву своему богу войны Вицлипуцли — Колибри-левше, дабы умилостивить его, еще бьющиеся человеческие сердца, здание монастыря было потом крепостью, откуда мексиканские воины вели яростные бои, отражая атаки армии США, наступавшей от Вера-Крус к Мехико в 1847 году. Солдаты, державшие оборону против войск американского генерала Дэвида Твиггса, израсходовали все патроны. Когда Твиггс все-таки вступил в крепость и потребовал от генерала Педро Анайя сдать оставшиеся боеприпасы, Анайя ответил: «Si hubiera cualquiera, usted no estaria aqui».

И вот в этом-то памятнике мексиканской чести и достоинству разместился музей национального позора и унижения. На оштукатуренных стенах и в крытых красной плиткой коридорах были развешаны выцветшие фотографии, пожелтевшие документы, выставлены в витринах незабываемые свидетельства иностранного вторжения — начиная с французов и кончая США.

Ибарон остановился перед застекленной витриной с «доктриной Монро». К нему немедленно подошел человек, в правой руке которого была свернутая газета. «Высокомерие этих республиканцев не позволяет им видеть в нас ровню, они считают нас низшей кастой», — произнес мужчина, цитируя Хосе Мануэля Зозайю, первого посла Мексики в Вашингтоне.

«Со временем они станут нашими заклятыми врагами», — отозвался Ибарон, тем самым закончив цитату; оба дали знать собеседнику, что говорить можно свободно.

Начальник мексиканской разведывательной службы Лопес Руис поправил ворот пиджака и подергал галстук — из-за этой привычки казалось, что клочок материи на шее постоянно его душит. Мускулистый и крепкий Руис ростом был не выше пяти футов, но плечи его были твердыми, как наковальни, а грудная клетка широкой и развитой благодаря работе в юные годы в отцовских каменоломнях. Он лысел, что пытался скрыть длинными волосами и зачесом. Занятия боксом оставили свой след, расплющив ему нос, и сейчас лицо его было плоско, с грубой, как выделанный башмак, кожей. Недостаток роста и благообразия Руис компенсировал энергией, стойкостью и упрямством. Эти качества способствовали его быстрому восхождению на политический Олимп, чему в немалой степени помог и Мигель Ибарон.

Руис пригладил зачес в тщетной попытке прикрыть лысеющую макушку.

— Мне звонили из аппарата шефа Центрального разведывательного управления. С согласия ФПП и начальства меня попросили сделать подробный анализ моих данных, — сказал он, имея в виду Федеральную превентивную полицию и главу Директората, то есть две организации, крышующие службы мексиканской разведки. Они вели неусыпную слежку за деятельностью активистов Сопротивления и групп революционеров — они интересовались Народной революционной армией, сапатистами, Армией народной революции и Фронтом освобождения Мексики.

Ибарон кивнул, внешне ничем не выказав своих эмоций.

— Единственное, что мне было сказано, — продолжал Руис, — это что информация должна быть максимально полной. Я осведомлялся у самых надежных источников. Никто не знает цели этого запроса, Мигель. Вето ничего не знает, Тоньо — также, — сказал он, называя этими прозвищами Альберто Кастаньеду и Антонио Мартинеса, министра полиции.

У Ибарона информация эта вызвала чувств не больше, чем выцветший клочок бумаги за стеклом.

— Кто запрашивал аппарат шефа ЦРУ? — лишь спросил он.

— Американец из Вашингтона, Джозеф Браник.

— Ты знаешь почему?

— Нет, но мне известно, что человек этот мертв.

Ибарон повернул голову.

— Мертв?

— Так сообщают американские газеты.

Ибарон прошелся вдоль витрины, где была выставлена фотография, на которой генерал Антонио Лопес де Санта Анна подписывал договор о так называемой «Гадсеновской покупке», в соответствии с которым Мексика была вынуждена продать территории, составляющие теперь Южную Аризону и Нью-Мексико.

— А что мы о нем знаем?

— О Джозефе Бранике? — Руис покачал головой. — Ничего. И кажется, причины подозревать что-нибудь особенное у нас не имеется.

— Отчего он умер?

— Покончил самоубийством. Выстрелил себе в голову.

Ибарон искоса бросил взгляд на Руиса, но никакой другой реакции не последовало.

— И ты не видишь ничего особенного в самоубийстве друга президента? — С сообщениями газет он тоже был знаком. — Разве президент не отменил совещание здесь на этой неделе ради того, чтобы присутствовать на похоронах?

— Нас заверили, что это не повлияет на ход переговоров.

— Рисковать мы не можем, — сказал Ибарон. — Выясни все, что можно, о Джо Бранике.

— Ну а как насчет переговоров?

— Если Роберт Пик не прибудет к нам, мы сами к нему прибудем. — И не сказав больше ни слова, Ибарон повернулся, чтобы взять у служительницы при входе свою светлую соломенную шляпу, и покинул здание, оставив Руиса в одиночестве.

Выйдя, он надел шляпу, защищаясь от жаркого летнего солнца. Воздух был влажным и тяжелым, но не от смога, висевшего над долиной и душащего Мехико и его обитателей во время летней сырости.

Ибарон чувствовал надвигающуюся грозу.