Она ухватилась за край стола, чтобы не упасть.

— Его соседка обнаружила, Дана. И вызвала полицию.

— Нет, — сказала она. — Я говорила с ним вечером. — Она запнулась. Ее охватила дрожь. — Говорила. Мы собирались вместе пообедать. Мне пришлось отменить.

— Дана, Дана!..

— Вчера. Я говорила с ним вечером…

Ноги больше не держали. Она рухнула в кресло, уронив телефон на пол.

— Дана? Ты меня слышишь? Дана?

В ушах — гулкий звон. Предметы в комнате завертелись, странные, незнакомые. Стены кабинета стали теснить ее, наплывать, как в кино, рушиться на нее. Стало трудно дышать. Она почувствовала, как трясется пол, и с этим ощущением вернулась к жестокой реальности. Дверь в ее кабинет широко распахнулась. Вошел Крокет, чтобы устроить ей хорошую взбучку.

— Ты что, считаешь, что можно продолжать без тебя? Это очень и очень отразится на наших делах, ведь…

Она глядела на болтавшийся на проводе телефонный аппарат. Джеймс умер.

Язвительный голос Крокета все лез и лез к ней в уши, и она ненавидела его в этот момент больше, чем когда бы то ни было. Ненавидела, потому что Марвин Крокет воплощал реальность. Это не было кошмарным сном. Ей не суждено очнуться. Это правда. Боль, сдавившая ее грудь, взорвалась, вздыбилась ураганной волной. Как в тумане, она вскочила, накренив стол, — легко, как будто он был сделан из картона. Книги, бумаги, компьютерное оборудование — все поползло вниз и с грохотом рухнуло на пол.

Через несколько часов после того, как она выскочила из кабинета, смутно сознавая происходящее, не в силах поверить в него, в горе и отчаянии, она уже сидела в Медицинском центре Харбор-Вью, глядя, как отражается свет флуоресцентной лампы на глянце крытого линолеумом пола. Рядом с ней сидела женщина-полицейский. Несмотря на уже знакомую ей жестокую реальность окружающего — этой режущей глаза белизны, — какой-то частью сознания она все еще цеплялась за призрачную надежду, что Джеймс жив, что произошла какая-то чудовищная путаница, вопиющая ошибка, которая будет исправлена с пространными извинениями. Но она знала, что в этом ей будет отказано, потому что уже сидела здесь однажды, на той же самой скамье перед кабинетом судебно-медицинской экспертизы в полиции графства Кинг, ожидая, что ей надо будет опознать тело отца.

Ошибки не было. Все было правдой. Ее брат умер.

— Мисс Хилл?

Она подняла глаза. Перед ней стоял хорошо одетый мужчина в сшитом на заказ синем костюме, белой рубашке и галстуке с ромбовидным узором. Похож на адвоката.

— Я детектив Майкл Логан, — представился он.

Она даже не дала себе труда встать.

— Сочувствую вашей утрате. Может быть, хотите чашечку кофе или выпить?

На глаз росту в нем было футов шесть, широкоплечий, лицо молодое, с россыпью веснушек на носу и щеках. Рыжие волосы слегка вились — возможно, от дождя.

— Вы узнали что-нибудь еще?

Он присел рядом с ней на скамейку.

— Очень приблизительно. Мы думаем, что ваш брат вернулся домой примерно в одиннадцать часов и застал в доме грабителя. Видимо, входя, он говорил по телефону, говорил с вами.

Рука Даны поползла ото рта вниз.

— Со мной?

— Ваш номер последним записан на его аппарате. Он позвонил вам в десять минут двенадцатого. И это номер вашего домашнего телефона.

Она опустила взгляд, глядя в глянцевый пол, она припоминала. Она была вымотана и нервничала после посещения доктора и того, что наговорил ей Крокет. А после перепалки с Грантом она совсем обессилела и, закутавшись в одеяло, уснула. Звонок Джеймса разбудил ее.

— Да, — сказала она.

— Вы помните этот звонок? — спросил Логан.

Она кивнула.

— Так, значит, он со мной разговаривал… — Слезы потекли по ее щекам, когда она поняла, что последнее, что успел сделать ее брат, это позвонить ей, чтобы узнать, как она, и заверить ее в своей любви. Детектив Логан подождал минуту, давая ей время взять себя в руки.

— Припомните, о чем вы говорили с братом. Она сделала глубокий вдох:

— Он позвонил мне еще днем. А я забыла перезвонить. Он справлялся о моем здоровье. Утром я была у доктора… — Детектив внимательно глядел на нее, и глаза его были красными. — Он сказал, что у него осложнения. Еще днем сказал.

— Какие осложнения?

Она покачала головой.

— Этого он не сказал. — На секунду она запнулась. — Я не могла говорить, потому что пришел доктор. Брат хотел пообедать со мной, но я не могла. Мы собирались пообедать сегодня.

— А больше он ничего не сказал?

— Нет. Он только… Он не хотел говорить об этом по телефону. — Она взглянула на Логана. — Сказал, что разговор не телефонный.

— И вы не догадываетесь, о чем он собирался говорить?

— Нет. Никаких осложнений у Джеймса никогда не было.

— Никогда? — В тоне, каким это было сказано, она уловила скептическую нотку.

— Никогда, — твердо сказала она.

— Значит, если он позвонил вам, чтобы поговорить с глазу на глаз, это могло означать что-то серьезное.

— Не знаю, — устало сказала она. — Наверное.

— А не могло это быть нечто и приведшее к тому, что произошло?

— Что вы имеете в виду?

— Простите, что я вынужден вас об этом спрашивать, мисс Хилл, но не водились ли за вашим братом какие-либо грешки — страсть к наркотикам, азартным играм, что-нибудь способное спровоцировать ситуацию, когда кто-то вознамерился убить его?

— Вы сказали, что это было ограбление, что Джеймс застал в доме грабителей.

— Сказал. Я лишь делаю вывод из ваших собственных слов о том, что брат позвонил вам и сообщил, что у него осложнения.

Она покачала головой.

— Нет. — Запнулась и повторила уже более решительно: — Нет. Наркотиками Джеймс не баловался. Он был вегетарианцем и очень следил за собой, за тем, что ел и пил. И я никогда не слышала, чтобы он играл во что-нибудь, разве что на работе в тотализатор — ставил на ту или иную из студенческих баскетбольных команд. Мой брат был очень хорошим человеком, детектив. Джеймса все любили. Я не встречала никого, кому бы не нравился Джеймс. — От волнения и гнева ее голос стал хриплым. — Это просто нелепость какая-то. Нелепость, и больше ничего!

Логан кивнул:

— Нелепые проявления жестокости очень трудно объяснить и, боюсь, еще труднее смириться с ними. Наши офицеры опрашивают соседей вашего брата, выясняют, не заметил ли кто-нибудь из них чего-то подозрительного, необычного — незнакомых людей, бродивших вокруг дома, чужих автомобилей. Нашими служащими в доме найдены отпечатки пальцев, а за задней дверью — следы ботинок. Мы проверим, не зафиксировано ли в этом районе в последнее время каких-либо ограблений. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы выяснить, что произошло, и постараемся во всем разобраться.

— Мисс Хилл? — Дана повернулась на звук нового голоса. В коридор вышел мужчина в синем больничном комбинезоне и белом халате. — Теперь можете пройти. — Дана встала, но мужчина смотрел куда-то мимо нее. — Вас кто-нибудь сопровождает?

— Нет, — тихо сказала она. — Я одна.

Логан поднялся со скамьи.

— Я пойду с вами, — сказал он.

Дом Хиллов в Медине имел пять спален и был окружен участком величиной в акр — ухоженная лужайка, живые изгороди, кусты рододендронов, россыпи тюльпанов. На заднем дворе — бассейн и от него — мягкий спуск по покатому склону к самой кромке озера Вашингтон. Дана поставила машину перед трехместным гаражом слева от дома, так, чтобы из окон ее не было видно. Так она и сидела незамеченная, мечтая о том, чтобы сидеть так как можно дольше. Но это, конечно, было невозможно. Невозможно было и разрыдаться, впасть в истерику, лишиться чувств от мучительной боли, как если бы кто-то придавил ее к земле, наступив на грудь обеими ногами. Надо было сделать работу. Ей предстояло принести дурную весть, сделать это вновь. Это стало ее участью, ее работой — приносить дурные вести. Когда умер отец, матери об этом сообщила она. Джеймс был в отъезде. Она сказала им обоим то, что умолил ее сказать партнер отца по бизнесу, совладелец их адвокатской конторы, что отцу стало плохо, когда он играл в рэкетбол в Вашингтонском спортивном клубе, и что он умер по дороге в больницу. То, что на самом деле произошло это на квартире у секретарши отца после изрядной выпивки и во время полового акта с ней, посчитали несущественным, неуместной подробностью, способной только больно ранить мать.

Лицо брата — изуродованное ударами лицо — стояло у нее перед глазами, и было понятно, что вид этого лица будет преследовать ее еще много лет. Доктора постарались привести его в порядок. Лучше не думать, как выглядел он до этого. Лицо брата — распухшее и в синяках — было странного лиловато-бордового цвета. Глаза заплыли и были как щелочки, словно он еще не протер их после глубокого сна. Лицо это показалось Дане таким чужим, что у нее даже мелькнула надежда, что это все-таки может оказаться не он, но надежда эта быстро улетучилась.

— Мне надо посмотреть на его руку, — сказала она.

— Которую? — осведомился медэксперт.

— Левую.

Она обошла рабочий, с жестяным покрытием стол и встала слева от тела. На мизинце, на самом его кончике, была странной формы родинка. Точно такая же родинка и у нее на левом мизинце. Родинка была похожа на планету Сатурн с одним из его колец. В детстве они с Джеймсом, клянясь сохранить что-то в тайне, соединяли кончики мизинцев — родинка к родинке. Вот она — родинка Джеймса. Ее родинка. Их общая родинка.

Ошибки нет.

— Это Джеймс, — сказала она.

Дальше по улице залаял бигль Макмилланов — залаял невесело, как лают старые, усталые псы. Дана помнила его щенком. Что скажет она матери на этот раз? Чем смягчит горестное известие? И что можно сказать, кроме: «Мама, Джеймс умер. Его убили. Не знаю почему, да это и не важно. Он умер».

— О боже… — Она зажала рукой рот. По щекам заструились слезы. Кажется, опять она расклеилась. Она вцепилась в руль, стараясь удержаться от рыданий. О боже, боже милостивый…

А потом, окончательно сдавшись, она разрыдалась и плакала долго и горестно.

Утро прошло, серую пелену прорезала синева, и по синему небу поплыли белые облака. Но утренний холодок все еще пробирал — весна никак не могла побороть упрямую зиму. Дана шла по вымощенной камнем дорожке среди искрящихся на солнце теней, падавших от сосен и кизиловых деревьев, слегка раскачивающихся на легком ветру. Она прошла мимо железной дверцы, ведшую в кладовку при кухне. В детстве они с Джеймсом входили в дом лишь через эту дверцу. Но теперь дом этот был не ее, и уже давно как не ее. Воспользоваться ею сейчас было бы неуместно.

В глубине души она очень хотела, чтобы матери не оказалось дома. Но конечно, она будет дома. Где же ей еще быть? Мать никогда не работала, не работала ни единого дня в своей жизни. В этом не было необходимости с мужем, зарабатывавшим тысячи долларов в год и оставившим ей если не друзей, то порядочное состояние. После его смерти мать сохранила мало кого из светских знакомых, бросила и светские развлечения. Партнеры отца по бизнесу и их жены, так дружившие с Хиллами, когда Джеймс Хилл-старший загребал деньги для их адвокатской конторы, так стойко державшие язык за зубами и покрывавшие все эти годы его многочисленные измены, вдруг как в воду канули. Мать прекратила членство их семьи в загородном гольф-клубе Оверлейка — расхотелось ей таскать тележку с клюшками по полю одной — и продала их яхту. Маленький скутер она все же оставила — не для себя, а для внуков, которых, как она надеялась, в их семье будет много. Время она чаще всего проводила дома за вязанием, вышиванием, а также просмотром мыльных опер и всяческих ток-шоу по телевизору.

Дана остановилась перед дверью в высоком, укрепленном колоннами цоколе и секунду помедлила, чтобы справиться с волнением. Потом подняла дверной молоток в форме лошадиной головы и трижды стукнула в дверь. Спустя мгновение дверь распахнулась, и перед ней оказалась мама в желтых резиновых перчатках и с почерневшей губкой в руке; от губки пахло каким-то мощным очистительным средством. Мать растерянно улыбнулась.

— Дана. Какая приятная неожиданность! А почему ты не вошла через боковую дверь? Разве у тебя нет ключа?

Они коснулись друг друга щеками, и мать постаралась не испачкать Дану сажей. На заднем плане верещал телевизор. Если растрепанный вид Даны и ее вспухшие глаза и говорили сами за себя, мать на это никак не отреагировала. Впрочем, Хиллы никогда не были большими мастерами замечать очевидное, что доказывалось примером двадцатилетней связи ее отца с секретаршей — связи вполне очевидной.

Дана прошла вслед за матерью через нарядную гостиную в кухню. В раздвижные стеклянные двери был виден дворик за домом. Фонтанчик воды из бассейна со змеиным шипением орошал цветы.

— Тебе следовало бы позвонить. — Мать положила губку в раковину, сняла резиновые перчатки и тыльной стороной руки отвела с лица прядь волос, выбившуюся из пучка на затылке. Дверца духовки была открыта, вытащенные конфорки отмокали в раковине. В помещении пахло нашатырем и сильно подгорелыми тостами. — Я как раз плиту чищу, — сказала она.

— Там есть автоматическая чистка, мама, — сказала Дана. Подойдя к стеклянным дверям, она открыла их. Ветерок тронул занавески. — Здесь надо проветрить.

— Ты что, по делам здесь? — Медина находилась на другом берегу озера Вашингтон, всего в пяти милях от центра Сиэтла в восточном направлении, и доехать до нее было легче легкого по одному или другому из двух мостов, но мать всегда говорила об этом как о чрезвычайно утомительном и трудном путешествии.

— Как Молли? Как мой милый ангелочек? — Мать явно нервничала из-за того, что привычное течение дня было нарушено.

— Молли — прекрасно, мама.

Мать распахнула холодильник:

— Дай я тебя чем-нибудь угощу. Стаканчик лимонаду хочешь? У меня индейка есть. А можно разморозить курицу. Я могла бы…

— Мама…

Мать замолчала.

— Я приехала специально, мама.

Мать захлопнула дверцу холодильника.

— Что такое? Что случилось?

— Ты сядь.

Мать нерешительно двинулась к круглому кухонному столу с вазой в самом его центре, полной только что срезанных в саду роз. Она выдвинула стул и села на самый краешек.

— Я с дурной вестью, — сказала Дана и по выражению лица матери поняла, что та услышала в этих словах эхо пятилетней давности — то же самое, что слышала и она, Дана.

— Ты не больна, нет? А Молли?

— Нет, мама. Молли здорова. Это Джеймс, мама… — Слова застревали в горле. По щекам ее покатились слезы. — Он погиб, мама. Джеймс погиб!

На лбу матери обозначились морщины. Глаза стали влажными.

— Погиб? — переспросила она потрясенно, как может спросить только мать, узнав о гибели своего ребенка. Ее тело сгорбилось, осело под тяжестью невыносимой муки.

— Он умер, мама. Джеймс умер, — сказала Дана, понимая, что эхо и этих ее слов ей предстоит слышать долгие-долгие годы.