Рождественский фейерверк! Что может быть заманчивее? Хлеба и зрелищ толпа алкала всегда, во все времена, в любые царствования и эпохи. Тем паче такого зрелища – императорского, когда земные правители, набравшись смелости, стараются подражать небожителям прошедших времен.
Новогодний фейерверк новой столицы Империи был великолепен. На большом щите между двух колонн помещался двуглавый орел, над ним – вензель нынешней Императрицы и надпись «Свет твой во спасение». Малый щит был изукрашен портретом богоподобной со словами «управи стопи моя».
«Вишь с богами на «ты»», —раздраженно подумал Сухоруков, проезжая мимо в крытом возке. – Дрянь белоглазая! Свет во спасение. Все спасает, берегиня!».
Ему вспомнились слова Князя, обращенные к Императрице: «Горлинка белая». Почти что угадал, паршивец, конюх, пирожник! Но узнать окончательно Князю не дано…
Иллюминации, фейерверки на льду, перед окнами дворца.
Россия справляла Рождество, надежду на возрождение из Тьмы…
Во дворце тоже царило веселье, костюмированный бал. Маски были хитроумными, но Императрица всегда безошибочно распознавала тех, кто старался укрыть свое истинное лицо. Но звездочет земли полунощной? Нет, не узнать его, не узнать… Что-то вспоминается, далекое, холодное, да вот что? Волосы белые.
Императрица сжала странный серебряный медальон с испещренным какими-то линиями опалом. Эх, жаль, не видно глаз высокорослого звездочета за маской. Глаза-то бы ей все сказали! Черные, соболиные брови хмурились, желтые глаза потемнели. Звездочет раззадорил, раздразнил Императрицу. Светлейший Князь, чутко ловивший перепады ее настроений, силой предложил сдернуть маску с гостя. Она взглянула холодно:
– Зачем же ломать кулаком там, где можно вскрыть острием мысли?
А звездочет уверенно подошел к Императрице, склонился в почтительном поклоне, зашептал что-то в точеное ушко. Брови государыни поползли вверх. А незнакомец резко, без всякого почтения к императорской особе, вручил руками в белых перчатках огромную книгу в деревянном переплете, поклонился и торопливо зашагал к выходу из дворца.
Долгое, томительное мгновение стояла Императрица, гордо выпрямившись во весь рост, закусив чувственную, чуть капризную губку, а затем спохватилась, бросила придворным:
– Остановить сего незнакомца!
Но звездочет канул, словно во тьме растворился.
Прижимая к груди книгу, Императрица направилась во внутренние покои. Князь торопился следом.
Она была взволнованна, в глазах плескалась, готовая пролиться слезами, необъяснимая тоска. Князь схватил ее за белые, точеные плечи.
– Что, Марта, что?
Она попыталась усмехнуться, вышло криво, отвела глаза, тряхнула головой, рассыпав по плечам белые волосы, которые многие приняли за седое покрывало зрелости, когда отказалась она от маскировки – париков жгуче-черных.
– Ничего, солдат, ничего. Тоскливо мне очень…
– Это я вижу, а что за книжицу-то к груди прижала? Она открыла ее осторожно.
– То «Книга историография початия имени, славы и расширения народа славянского». Писано Мавроурбином неким.
– Ну, и о чем сие сочинение? – Князь, верный поклонник старины, заинтересовался искренно, пылко.
– О делах всех народов, бывших языка славенского и единого отечества, хотя ныне во многих царствиях розселился чрез многие войны, кои имели в Европе, во Азии и во Африке. – Императрицины глаза впитывали в себя блеск свечей, посверкивали золотом. – Ни един другой народ во вселенной не был в пример славянскому. Прочие народы, которые зело были ниже его, ныне вельми себя прославляют. Много истинного сей Мавроурбин написал, почти ни в чем не ошибся.
Князь все обнимал Императрицу за точеные плечи.
– Говоришь так, словно уж книгу прочла.
– Словно видела… – императрица прижала к лицу фолиант. – Запах-то какой древний, чуешь? – Она с наслаждением вдохнула его.
– Кто же был сей звездочет?
– Он назвался… Япетом. – В ее голосе вновь зазвенела тревожная печаль. – Да токмо ложь сие, морок сплошной… Узнала я его.
– Кто же он, горлинка белая?
На бледных щеках Императрицы проступили пятна румянца.
– Покину я тебя скоро… – прошептала она.
– Марта!..
Сухоруков вскочил в возок, радостно отодрал бороду звездочета.
Дело сделано! С ее смертью погибнет Питербурх, во тьме потонет. Ибо так гласят провидцы мрачные…
– Что Марта? Я не сказала – умру, я сказала – покину. То мое последнее Рождество. Последнее Рождество Екатерины. Глубокий ледяной поток ждет, пора освободить имя сие…
…Весна подступала к новой столице. Мир расцветал, пробивалась первая листва жизни, а Государыня тосковала и чахла. Точила грусть красивую высокую грудь, хмурились соболиные брови, затухали огоньки в глазах. Все чаще руки – руки мраморной богини с нервными, ломкими пальцами – прижимались к груди, удержать стремились кровяной настойчивый кашель, что нес с собой уход в глубокую ледяную пучину. Она думала об уходе, постигая абсолютную мудрость, тоска ее не имела пределов.
В том пределе, до которого дошла она, радость и скорбь, любовь людей и ненависть их представали как одно и то же.
– Слава есть последнее из обольщений, – сказала она как-то Князю, отворотясь от окна, в которое смотрела непрестанно. – И как она, однако, ничтожна! Слава, мой милый, просто декорация, что приходит и уходит в мусор. Актеры Славы меняются, но бессмыслие игры все то же.
Князь не понял, заволновался, расстроился, потемнев синими глазами. Приникший к замочной скважине, Сухоруков недобро усмехнулся. «Гope власти, коя, после излишеств безумной юности, вдруг становится добродетельной и человечной! Это признаки быстрой смерти».
– Ну что, что ты говоришь такое, матушка-лапушка, помилосердствуй!
Чувственные губы были бескровно-бледны, но все же сложились в ласковую, все понимающую улыбку.
– Друг мой, ты все поймешь. Очень скоро постигнешь, что тело человеческое, из разных элементов составленное, само собою стремится к тлению; его душа – вихрь; его участь – неразрешимая загадка. Все, что касается тела, есть река текущая; все, что касается души – сновидение и дым. Ежели для самих элементов нет никакого зла в постоянных превращениях, зачем же взирать с печалью на изменение? Эти изменения соответствуют законам природы, и нет зла ни в чем, что согласно с природой.
Князь лишь руками всплеснул в отчаянии.
– Марта! Борись, Марта!
Она нежно прижала к щеке его руку.
– Я и так, милый, победила смерть. Я знавала ее юной девочкой. А старухой с косой вызывает она во мне улыбку – смерть уже не имеет для меня значения…
…Она уходила ранней майской ночью, пронзительно светлой, манящей поскорее окунуться в глубокий ледяной поток.
Государыня не отрывала глаз от окна.
– Душа моя, душа! Скажи, как скорее освободить тебя от имен чужих, песком времени и упрямой волей людей нанесенных? Когда вкусишь ты радость свободы? Когда престанешь ты нуждаться во времени, в пространстве земном? Когда успокоишься, когда убедишься, что обладаешь уж всем, что должна иметь в юдоли сей? Когда закончится поток ледяной?
Душа рвалась, торопилась вперед неудержимой белой волчицей. В последний раз оглянулась она на вжавшееся в золоченое кресло тело.
– Не проклинай смерти, будь к ней приветливо, ибо не последний это рубеж испытаний. Встреть смерть мнимую благосклонно.
Белая волчица бесшумно проскользнула в соседние с царской опочивальней покои. Здесь дремал Князь, окончательно перебравшийся во дворец, снедала его тревога.
Захотелось завыть тоскливо, прощально. Не навеки ли прощаемся?
Нежное дуновение слов коснулось постаревшего лица Князя, поцелуем легло на его губы, скорбно поджатые, словно уже похоронил, словно уже расстался:
– Только не оцезаривайся, мой милый, не полиняй…
Белая волчица тенью выскользнула из дворца, ей необходимо успеть еще в одно место.
…Или мир только хаос, последовательное сцепление и разложение? Или он есть единство, порядок, провидение? Если первое, как оставаться в такой клоаке?.. Разложение меня настигнет. Если второе, я поклоняюсь, отдыхаю, верю ледяному потоку…
Варвара Михайловна сидела у зеркала, не в силах отвести взгляда от открывающегося ей уродства.
И вдруг зеркало затуманилось, а затем в тот же миг прояснилось, и на нее глянули ненавистно-знакомые, магически притягательные золотые глаза.
– Ты думала погубить меня? Глупая… Ты погубила не меня, Тьма надолго опустится на близких твоих, затопит ложью и клеветой ненавистников дом Князя, пожрет забвением и обманом…
Варвара Михайловна взвизгнула, нервно обернулась. Ужас сковал ее – в светелке стояла белая волчица. Как предвестница надвигающегося несчастья.
Сухоруков жадно вслушивался в слова «Протокола Верховного Тайного Совета по делу князя А. Д. Меншикова», писанного четвертого апреля тысяча семьсот двадцать восьмого года.
– «Варвару Арсеньеву послать в Белозерский уезд в Горский девичь монастырь и тамо ее постричь при унтер-офицере, который ее повезет в тот монастырь; … и велеть ей тамо потому ж быть неисходной. И игуменье смотреть над нею, чтоб никто ни к ней, ни от нее не ходил, и писем она не писала».
Анатолий Лукич не жалел о потере «любезной своей горбушки» – чего жалеть о бабах-то! И дату сего «Протокола», подтверждающего окончательное падение Князя, считал знаковой. Завтра, пятого апреля, день рождения Белой Волчицы, вновь ускользнувшей из его рук. Вот ведь досада – даже смерть была на ее стороне, помогла ей уйти. Ну, да ничего, он терпеливый.