Спустя неделю после моего чудесного исцеления к нам во двор зашел Илларион. Он прилег на траву под грушевым деревом, закурил самокрутку и, сладко потягиваясь, спросил:
— Ну, что, собачник, перенес операцию?
— Вам всем, конечно, начхать, а я чуть было не погиб!
— Скажи, пожалуйста! «Погиб»! А какая тебе грозила опасность? Ну, вскрыли бы твой паршивый череп и тут же бы и захлопнули. Чего копаться-то в пустоте?
— Ладно, ладно… «В пустоте»… Зато ты да твой дружок Илико — ума палата!
Помолчали.
— Что это твоей собаки не видать? — спросил Илларион, и в тот же миг, словно в ответ на его слова, раздался отчаянный собачий визг.
— Убью скотину, убью! Пропади ты пропадом, Зурукела-негодник, вместе со своей собакой! И где ты ее откопал. эту безродную тварь?! Слыханное ли дело! сперва таскала яйца из-под наседки, а теперь принялась за цыплят! По тропинке между изгородями, громко голося и размахивая палкой, ковыляла соседка Ефросинэ. Перед ней, жалобно скуля и волоча заднюю ногу, бежал мой бедный Мурада.
— Держи его! — вопил из своего двора муж Ефросинэ. — Да что ты раскричалась, баба! Что случилось?! выскочила из дома бабушка. — Это кто же, по-твоему, безродная тварь? Наш Мурада? Да он, если хочешь знать, породистее твоего мужа и всей вашей родни!… Проваливай лучше, пока не поздно! Безродный… Да я за него с двух доек сыр отдала мельнику Симону!
Ефросинэ, которая больше всего на свете боялась бабушки, тотчас же повернула обратно, а Мурада с видом оскорбленного достоинства прилег у моих ног. Не сводя глаз с удалявшейся Ефросинэ, он жалобно повизгивал. Как только женщина скрылась за поворотом, собака умолкла.
— Здравствуй, Мурада! — поздоровался с собакой Илларион.
«Здравствуй!» — ответил про себя Мурада и приветливо вильнул хвостом.
— Ах ты, лисья порода! — улыбнулся Илларион, доставая изо рта собаки цыплячий пух. — За что тебя пробрали?
«А бог их знает, — проговорил про себя Мурада, — оставляют без присмотра цыплят на улице, а потом еще обижаются…»
— Крепко досталось тебе?
«Порядком», — ответил про себя Мурада и взглянул на ушибленную ногу.
— Не огорчайся, пройдет…
«Да не так уж и больно, как хотелось бы Ефросинэ», — улыбнулся Мурада, тряхнул ушами и стал лизать Иллариону руку.
— Что с его мордой? — спросил меня Илларион.
— Обжегся, дурак. Вчера вздумалось ему стащить со сковороды мчади, вот и угодил носом в огонь…
— Это правда, Мурада?
«Эх, на сей раз не повезло, поторопился малость», — вздохнул Мурада и облизнулся.
— Да ты, брат, не собака, а настоящее сокровище! — произнес с уважением Илларион. — Вот этот собачник, гляди, какой верзила вымахал, а все на бабушкиной шее сидит, а ты уже сам о себе заботишься. Молодец! Однако воровать все же нельзя, это ты учти! Краденый кусок впрок не идет. Вот хоть возьми нашего завскладом Датико, — близок его смертный час. А какой ненасытный был, все ему мало. Теперь вот валяется в постели, как списанный товар. Слышишь?
«Слышать-то слышу, да что с того? Все воруют, а я что, божий агнец В конце концов я обыкновенный пес», — возразил про себя Мурада.
— Ладно, иди к себе и не вздумай убегать со двора, не то поколочу, сукин ты сын! — сказал я и легонько пнул собаку ногой. «He ругайся!» — огрызнулся Мурада и, поджав хвост, побрел восвояси.
Илларион скрутил самокрутку, затянулся и сказал:
— Утром обошел я колхозные поля, побеги сои сплошь обглоданы, не иначе, как зайцы шалят… Следы видел… Не мешало бы пройтись завтра утром с ружьем…
— Знаю я твоих зайцев! Прошлый раз ты тоже потащил меня, а заячьи следы оказались козьими.
— А сейчас, говорю тебе, — заячьи! Кроме того, помет заячий!
— Ну ладно, пойдем. Смотри только, как бы заячий помет тоже не оказался козьим!
— Не учи меня, сопляк! Приготовь-ка к утру ружье да захвати своего глупого пса, авось пригодится… — сказал Илларион, нахлобучил мне по самый нос фуражку и ушел.
На другое утро, чуть свет, мы пробирались сквозь высокую — по колено — росистую траву. Впереди шагал Илларион, за ним — я, за мной трусил весь мокрый, облепленный репьем Мурада.
— Вот это собака! — насмехался Илларион. — Никак за зайцев нас принимает — по следу идет. Скажи ей, пусть бежит вперед!
— Марш вперед! — приказал я собаке.
Мурада послушно сел.
— Устал пес. Может, и нам отдохнуть и перекусить чero-нибудь, а? — спросил Илларион и опустился на землю.
— Что ж, отдохнем, — согласился я и уселся рядом.
Илларион извлек из сумки вареную курицу, мчади,,молодой сыр, бутылку виноградной водки и разложил все это на большом круглом камне. Я, со своей стороны, прибавил к столу пхали (блюдо из травы с острой приправой) из крапивы, лобио, вареную картошку, соль. И пиршество началось.
— Смотри, Илларион, не чавкай громко, зайцев распутаешь! — предупредил я.
— Ты над кем смеешься, урод? Зайцев здесь хоть пруд пруди, только искать их нужно с головой! — рассердился Илларион.
Он наполнил стакан водкой и, произнеся обычное «будем здоровы», осушил его.
— Будем здоровы! — сказал я и тоже выпил.
— Закуси чем-нибудь, сгоришь!
— Подумаешь! Не видал я сивухи!
— Мерзавец! Сивуху поищи у своей бабушки!.. Ну, давай по второй!
— Давай! — охотно согласился я, выпил и вдруг развеселился. Ну и пробирает! Бьет прямо в почки!
— Еще бы — чистая чача (по-грузински и «почка» и «виноградная водка».)!
— Выпьем по третьей, — предложил я.
— Выпьем!
Илларион быстро опрокинул в рот стакан и достал кисет с табаком.
— На вот, возьми мой кисет, табак у меня знатный: стамбульский! — сказал я, протягивая полный кисет.
Илларион взял кисет, понюхал табак, подозрительно взглянул на меня, но все же скрутил козью ножку, зажег, затянулся и… опрокинулся на спину.
— Что с тобой, Илларион?! — кинулся я к нему.
Илларион лежал побледневший, с закатившимися мазами и молчал,
— Мурада, скорей воды! — крикнул я.
Илларион отрицательно покачал головой, медленно приподнялся, долго смотрел на меня покрасневшими глазами, потом глубоко вздохнул и спросил голосом приговоренного:
— Откуда у тебя этот табак?
— Илико подарил. А что?
Илларион наполнил стакан, смахнул слезу, потом простер руку к небу и медленно, торжественно произнес:
— Боже всесильный, покарай всех жуликов и подлецов на свете! Ниспошли на Илико Чигогидзе кару, чтобы корчился он в адских муках и некому было бы подать ему руку помощи, кроме меня! Аминь!
— В чем дело, дядя Илларион?!
— К табаку примешан перец!
— Ну, тогда выпьем по четвертой, и пусть бог накажет Илико! — сказал я, выпил, и вдруг мне захотелось поцеловать длинный нос Иллариона.
— Дядюшка Илларион, дорогой мой, ты лучше всех на свете! Если б ты знал, как я тебя люблю! У тебя длинный нос и доброе сердце. Если бы не ты, мне б вообще незачем жить на этом свете. Поверь мне, дядюшка Илларион! Дай-ка я тебя поцелую!
— Ну, говоря откровенно, Зурико, дорогой, другого такого мальчика, как ты, и свет не рожал! Это пустяки, что я старше тебя на тридцать лет! Был я твоим ровесником! Был. Будешь ты моим ровесником! Будешь. Спрашивается, какая между нами разница? Никакой. Разве имеет значение, у кого больше волос на голове? Не имеет. Мы друзья! А потому — выпьем…
…Средь друзей хожу печальный, Я, Симона, эх, Долидзе… затянул я песню.
— Как это — «печальный»? Что тебя печалит, дорогой? В школе обижают, да? Так вот, запомни мое слово — спалю я вашу проклятую школу! Или, может, враг у тебя завелся? Ты только скажи мне, кто он!
И Илларион потряс ружьем.
— Давай, пли, Илларион! Пусть узнает весь мир, арго мы — это мы! Ау-у-у!..
Илларион спустил оба курка, ружье громыхнуло. эхо, словно пташка в клетке, долго бросалось от горы к горе, потом, найдя выход, выпорхнуло и умчалось куда-то…
…Я проснулся от холода, протер глаза и огляделся. По-видимому, Мурада давно закончил завтрак, убрал все со стола и куда-то ушел…
Я разбудил Иллариона.
— Не стой над головой, точно стражник! — огрызнулся он. — И убери, ради бога, ружье, еще выстрелишь, чего доброго, тогда берегись, расквашу твой дурацкий нос!
— Пройдусь немного, может, зайца встречу…
— Иди, иди… будешь стрелять — не забудь закрыть левый глаз! — крикнул мне вдогонку Илларион.
Не успел я сделать и десятка шагов, как услышал отчаянную ругань Иллариона:
— Вай, чтоб ты околела, паршивая! Дерьмо ты, а не собака! Лаять, что ли, тебе лень, ублюдок несчастный?!
— Что случилось, Илларион? — подбежал я с ружьем наготове.
— Вот, полюбуйся, пожалуйста, — сказал он, протягивая ладонь. На ней чернело несколько зернышек заячьего помета.
— Совсем еще теплые, понимаешь? — простонал Илларион и стал яростно давить пальцем зернышки. — Заяц только что был здесь, а твой проклятый пес и не учуял его!
— Где ты их подобрал?
— Да говорю же тебе, вот тут, рядом, в двух шагах! Ну-ка, живо, заходи сверху, а я подкараулю здесь! Заяц не мог уйти далеко!
Я взвел курок и медленно двинулся вверх по косоropy. Bcкope я увидел общипанные побеги сои и заячьи середы. Они вели к большому кусту орешника. Я несколько раз обошел куст, потом сильно пнул его ногой. Вдруг из куста выскочил заяц — настоящий заяц длинноухий, косой, с белой полоской на спине.
— Держи! — взвизгнул я, словно ошпаренный, и выстрелил.
Заяц, смешно пригнув уши, стрелой помчался вниз.
— Илларион, не упускай его! — орал я.
— Я здесь, не бойся!
На минуту воцарилась гробовая тишина. Затем я услышал щелканье курка, потом Илларион громко сплюнул, потом что-то плюхнулось, раздались проклятия, стоны, вздохи и потом вдруг:
— Держи, держи, Зурикела, он бежит к тебе!
Я присел и вскинул ружье… Неожиданно где-то внизу бабахнул выстрел, другой, и в тот же миг раздался душераздирающий собачий визг. В глазах у меня потемнело, ноги подкосились, и я без звука опустился на землю…
— Мурада, дорогой, взгляни на меня! — Я поцеловал своего верного пса и горько зарыдал.
— Не плачь, сынок, возьми себя в руки, — сказал Илларион, смахивая слезу.
Мурада приоткрыл глаза и взглянул на нас. Плакали все трое — я, Илларион и Мурада.
— Тебе больно, Мурада?
«Очень», — вздохнул бедный пес.
— Эх, почему у меня не отсохнут руки и не ослепнут глаза! — воскликнул Илларион.
«Ладно уж, Илларион, не убивайся… Не нарочно ведь — спьяна… Кроме того, знаю же я нрав твоего ружья — из него выстрелишь во врага, угодишь в друга… Помнишь, точно так же ты подстрелил свою собаку… Так что не стоит сокрушаться… Я на тебя не в обиде… Одно досадно: Ефросинэ будет рада! А впрочем, бог с ней, пусть радуется…» Сказав все это про себя, Мурада ласково потерся мордой о колено Иллариона.
— И он должен псом называться, а Илико — человеком! Где же тут справедливость~! — вздохнул Илларион.
— Мурада, крепись, дружище! Потерпи немного! — нагнулся я к Мураде.
«Ну, нет, брат, плохи мои дела… Как это у вас говорится? „Заживет, как на собаке“! А я вот умираю… Умираю, Зурикела…»
— Крепись, крепись, Мурада. Будь до конца мужественной собакой, — упрашивал Илларион.
«Вам, людям, горя мало: умрете — похоронят, оплачут. A кто нас хоронит? Никто. Если и зароют нашего брата, опять-таки потому, чтобы трупы наши не воняли…» По телу Мурады пробежала дрожь.
— Илларион, на помощь, Мурада умирает! — закричал я.
«Прощайте…» — Мурада в последний раз взглянул на меня, закрыл глаза и застыл.
— Кончился, чтоб отсохли мои руки, — тихо произнес Илларион и вытер рукавом слезы…
…Вопли и причитания бабушки всполошили все село. Примчались перепуганные соседи. Узнав, в чем дело, они возмутились:
— Вы что, люди, с ума посходили? Слыханное ли дело — поднимать такой шум из-за дохлого пса?! Что за ненормальная семья!
И разошлись…
Илларион весь день ходил, словно убийца перед казнью. Под вечер он подозвал меня и сказал:
— Должны похоронить. Вон там, под чинарой!
Вдвоем мы выкопали яму и торжественно предали земле останки нашего погибшего друга. Потом я выпросил у бабушки кувшин вина, и мы справили на могиле Мурады поминки. Первый тост произнес Илларион
— Зурико, сынок мой, — начал он, — безутешное горе привело нас сегодня сюда, к этой могиле, Из наших рядов ушел наш любимый друг и товарищ Мурада. Он всегда был верен нам, как собака, и если на том свете существует собачий рай, то врата его открыты для Мурады. Светлая память о нем всегда будет жить в наших сердцах. За упокой души Мурады! Выпьем!
— Благодарю тебя, Илларион… Выпьем!
— Вторым стаканом я хочу выпить за здоровье близких и родственников покойного. Желаю тебе счастья, благополучия, и чтобы это горе было последним в твоей семье!
— Спасибо, Илларион!
Во двор воровато прокралась черная собака. Она несколько раз обошла могилку Мурады, потом уселась поодаль и жалобно завыла.
— Плакальщики пришли, — сказал Илларион.
— Это собака Симона-мельника, мать Мурады, — сказал я.
— Господи помилуй! Поди сюда, собака!
Собака приблизилась к Иллариону. Он бросил ей кусочек мяса. Собака отвернулась и легла на землю.
— Собака, а ведь тоже чувствует! — сказал я.
— За родителей Мурады! Будь здорова, собака!
Это я, окаянный, взял грех на душу! — сказал Илларион и выпил. Выпил и я. Во двор по очереди, одна за другой, вошли еще четыре собаки.
— Гляди, вот собака Асало… Эта — Датико… Вон та — Деспинэ… Эта — Маки… А где же головастый пес Матрены? Почему он не пришел? — спросил Илларион.
— Он был в ссоре с Мурадой. В прошлом году я стравил их, и Мурада больно его искусал, — ответил я.
— И он решил сейчас свести счеты? Плевал я на такую собаку! Нет у нее ни чести, ни совести! Тьфу!
— Хозяин! — послышалось у калитки.
— Кто там?
— Можно к вам?
— Пожалуйста!
Во двор вошел семилетний мальчуган — сын Махаре Гогичайшвили.
— В чем дело, сынок? — спросил Илларион.
— Телеграмма на ваше имя!
— Покажи!
Мальчик протянул телеграмму. Илларион не спеша достал из кармана очки, тщательно протер их платком, водрузил на нос и начал читать.
"Молния. Зурикеле-собачнику и Иллариону Носатому. Примите мое глубокое соболезнование по поводу трагической гибели дорогого Мурады. Вместе с вами горько оплакиваю эту утрату. Горе мое безгранично, не знаю, переживу ли. Скорблю, что не могу присутствовать лично. Не знаю, как утешить вас. Будь вы неладны оба, горе-охотники, олухи царя небесного! Когда еще раз соберетесь устроить охоту на собак, непременно захватите меня с собой. Целую обоих в лоб.
Ваш скорбящий друг".
— Без подписи! — сказал Илларион. — От кого бы это, а? Поди сюда, сынок, — обратился он к Мальчику. — Иди, иди, не бойся! Мальчик подошел. Илларион так схватил его за ухо, что мальчишка завопил, как гудок чайной фабрики.
— Говори, кто дал телеграмму?
— Не скажу, убьет!
— Не скажешь? Тогда я убью тебя! Выбирай! — сказал Илларион, и гудок завыл с новой силой.
— Илико Чигогидзе дал три рубля, велел отнести телеграмму и молчать, не то язык вырвет.
— Илико, говоришь?
— Илико.
Илларион отпустил мальчика и кулаком ударил себя в грудь:
— Ну, погоди же, кривой черт! Ты у меня еще попляшешь!..
Мне искренне стало жаль Илико.
Наступила ночь, обыкновенная сельская ночь. И все вокруг было мирно и спокойно, словно в тот день никто в нашей семье не умирал…