Проселочная дорога виляла между полями. Дымилась под солнышком сырая весенняя земля. Самое бы время пахать — да некому. По полям бродили грачи, удивлялись: почему земля не перевернута червяками кверху?

По проселку неторопливо скрипела телега. Возница, небритый, насупленный, как еж, молчал, думал о своем житье. Седок тоже молчал, тоже думал. Седок этот был Амелин — похудевший, побледневший за тот год, что мы его не видели.

Молодой грач нашел в земле винтовочную гильзу, клюнул разок и отвернулся. В ту весну только война перепахивала поля, сеяла в земле свинец да железо.

Возница, не оборачиваясь, ткнул кнутовищем вперед. Там, вдалеке, толпились на пригорке серые домики — старый деревянный городок Маламыш. Туда и ехал Амелин.

…У крыльца купеческого, на каменном фундаменте особнячка толклись военные. Спрыгнув с телеги, Амелин показал часовому свои бумаги и прошел внутрь.

Большая комната была сплошь, как обоями, оклеена плакатами и воззваниями. За «ундервудом» сидел усатый красноармеец и печатал одним пальцем.

Согнутый этот палец коршуном кружил над клавишами, выбирал нужную букву и падал на нее с высоты. Другой красноармеец диктовал:

— Несмотря на героизм бойцов второй и третьей армий, врагу удалось прорвать… Тебе кого, товарищ? — спросил он у вошедшего Амелина.

— Начальника политотдела.

— Садись, ожидай. — И красноармеец снова стал диктовать: — Врагу удалось прорвать наш фронт…

Амелин не стал садиться. Он разглядывал плакаты — картинки и надписи: «Вперед, на защиту Урала!», «Победа или смерть! Но мы победим!»

— Сибирская армия белых занята Ижевск, Сарапул, Воткинск, — медленно вычитывал красноармеец.

«Братья — рабочие Германии, Англии и Франции! Поднимайтесь, восстаньте против капитала!» — призывали плакаты. «Смерть Колчаку! Близок его конец!»

— Сломив упорное сопротивление пятой армии, колчаковцы заняли Уфу…

В комнату выходили три двери. На одной была табличка «Наштабарм», на другой — «Оперод», на третьей «Нач. политотдела армии». Эта дверь отворилась, и из нее вышел посетитель — военный с кривой кавказской шашкой и в пенсне. Амелин прошел к начальнику политотдела.

— За последнюю неделю, — продолжал диктовать красноармеец, — белые заняли Чистополь, Бугульму, Белебей, Стерлитамак, Бугруслан…

…Начполитотдела был местный, уральский, — с широким медвежьим переносьем и внимательными глазками. Этими глазками он буравил Амелина и допрашивал:

— А где ж твоя фронтовая путевка? Где мандат от Всероссийского бюро?

— Кроме военной книжки, ничего не имею. Я восемь месяцев по госпиталям…

— Ранение?

— Нет. Сперва малярия, потом сыпняк.

— Понятно, — сказал начполитотдела и с неудовольствием отодвинул от себя военную книжку Амелина. — Значит, не долечился, убег от врачей и сам себя определил на фронт?.. В теории это, конечно, геройство, а на практике…

Тут в распахнутое окошко заглянул со двора конопатый веселый ординарец.

— Герасим Иваныч! Обед… Щец горяченьких!

Он передал начальству круглый котелок со щами.

Начполитотдела аппетитно облизнулся, но, доставая хлеб и ложку, продолжал неприятный разговор:

— На практике одна морока и огорчение!.. Покушай со мной. Ложка есть?.. Нету?.. Ну вот, я и говорю — только морока с вами.

Он достал из ящика стола еще одну ложку — деревянную.

— Нам хворых не надо. Нам нужны здоровые. Тут тебе не лазарет. Ты кушай, чего ждёшь?..

Начполитотдела отломил гостю хлебца. Некоторое время они ели из котелка молча. Потом хозяин сказал:

— И вообще, откуда я знаю, что ты за человек? Может, ты проходим какой-нибудь… Может, тебя вообще Колчак подослал… Да ты кушай, кушай.

Но Амелин посмотрел на него неприязненно и отложил ложку.

— Не серчай, — вздохнул начполитотдела. — В теории, конечно, коммунист, особенно руководящий, никого не должен напрасно обижать. В теории. Но на практике мы тоже люди… Сейчас, знаешь, какие нервы нужны? Сыромятные!.. У меня таких нету. — Он тоже положил ложку. — Мы письмо перехватили от Деникина Колчаку. Они, варнаки, о чем торгуются: кто первый в Москву войдет!.. А нас с тобой они и в расчет не берут. Считают, Красная Армия вполне разбита… Но это, конечно, в теории. А на практике мы еще посмотрим… Ты вот что, ты мою ложку не заиграй! Давай-ка сюда…

Начполитотдела полистал красноармейскую книжку Амелина.

— У тебя перед Советской властью заслуги, хоть малые, имеются?

— Нет, — подумав, сказал Амелин. — Заслугу меня нету.

— М-да… Куда ж мне тебя приткнуть?.. Библиотекарем пойдешь?

— Нет. Не пойду.

Дверь комнаты приоткрылась, и показалась рука с красным шевроном пониже локтя. Рука легла на дверной косяк, но ее хозяии медлил входить, доспаривая с кем-то знакомым неприятным голосом:

— У меня, милочка моя, дивизия, а не веселый дом!

Амелин вскочил. И действительно, в комнату вошел Кутасов.

Был он в полном командирском облачении: гимнастерка с бранденбурами (по-тогдашнему — «разговорами»), парабеллум, сабля, планшет и на груди бинокль.

— Николай Павлович? — сказал Амелин недоверчиво и радостно.

— Дима!.. Дима!.. Дима!

Гремя своей амуницией, Кутасов кинулся обнимать Амелина.

Возле штаба дожидался Кутасова длинный, как щука, «даймлер». Шофер, одетый под авиатора — в перчатках с крагами, в кожаном шлеме и в очках-консервах, — сидел на подножке, точил лясы с порученцами.

— А ну, гони их всех от авто! — закричал Кутасов еще с крыльца. И объяснил Амелину: — Они горючее пьют… Честное слово! Бензину нет, ездим на чистом спирту. Вот они и липнут как мухи на мед…

Шофер уже крутил заводную ручку.

— Петин! — сказал Кутасов, садясь в машину. — Знакомься. Это наш дивизионный комиссар… Орел, а?

Петин оглядел худую обтрепанную фигуру и с сомнением сказал:

— Так точно.

Кутасовская дивизия стояла далеко от Маламыша. Трясясь по плохим дорогам, «даймлер» вез начдива мимо полей, лугов, перелесков. Солнце сначала прыгало над головой, потом съехало вбок, потом вовсе укатилось с неба. А друзья безостановочно разговаривали:

— Чего ж ты тогда так упирался?.. Свои» русские, не пойду…

— Дурак был. А потом стал умный… Пришел, дали мне батальон, через месяц полк, теперь дивизию. А комиссар у меня…

(Это они ехали вверх по косогору… А когда «даймлер» катился по трескучему, как ксилофон, мостику, разговор был совсем другой.)

— …что Клаузевиц в гробу вертится. Где у нас тыл? Сегодня сзади, завтра спереди… Где фланги? А бог их ведает!.. Но в этом есть своя прелесть. Сейчас я тебе…

(Недовольно фырча, «даймлер» выбирался из оврага. Уже темнело, стало свежо. От холодного ветра Кутасов оделся буркой, другую, запасную, отдал комиссару.)

— …и с тех пор его не видел. Николай Павлыч, а ты кого-либо из наших гренадеров встречал?..

— Никого. Абсолютно никого.

(Совсем уже было темно. «Даймлер» шел медленно, светя карбидными фонарями.)

— …все время хотелось, просто меня сверлило — чтобы об этом знал один человек. Знаешь кто, Дима? Ты!.. На остальных плевать, а ты чтобы знал: Кутасов вернулся, служит верой и правдой.

— Почему именно я?

— Не знаю. Ты.

Автомобиль остановился посреди поля.

— Товарищ начдив, — сказал Петин жалостно. — Мы вроде как бы фактически заблудились… По случаю темноты. Там деревенька маячится — заехать, спросить?

— Шляпа ты, шляпа, — не рассердился Кутасов. — Ладно, заедем. Может, молочка напьемся.

Вдалеке брехали собаки, горели желтые искорки окон. Петин погнал автомобиль к этим огонькам прямиком через поле.

…Возле первой большой избы «даймлер» затормозил. Кутасов, а с ним для разминки и Амелин вылезли из авто и пошли в избу спрашивать.

Стукаясь о какие-то кадки, они пробрались через темные сени.

— Эй, хозяева! Кто живой? — весело спросил Кутасов, толкнул дверь и оторопел.

В горнице было полно погон — колчаковских, синих с белым кантом. Там расположились кавалеристы. Настлали на пол соломы и отдыхали — кто сидя, кто лежа.

Вот тут-то Кутасов и показал комиссару, что такое быстрая сметка военного человека. Он мгновенно сдернул с себя фуражку, зажав большим пальцем звезду над козырьком, и перекрестился на закопченного Николая Угодника в углу горницы.

Амелин тоже проворно скинул фуражку, чтобы не светить красной звездочкой.

— Накурили, надышали, насмердели тут… дегтем каким-то, — капризно сказал Кутасов. — Хороши!.. А почему охранения нет? Почему разлеглись, как коровы? И вообще — почему бордель?! Небось дезертиры?

— Никак нет, — отвечал босой кривоногий вахмистр. Остальные стояли по стойке «смирно» и тоскливо ждали, когда уйдут начальственные бурки. Но Кутасов уходить не собирался.

— Какой части?

— Третий эскадрон отдельного кавполка, ваше… — вахмистр запнулся, не зная, как величать офицера в бурке — благородием, превосходительством?

— А сюда как попали? — продолжал напирать Кутасов.

— Так что делали рекогносцировку. (У вахмистра получалось «рикинисировку».) Пришлось тута заночевать…

— А не врешь?.. Ну-ка быстро: где стоит ваш полк?

— В Покровском стоим…

— Сколько орудий?

— Четыре полевых батареи. По штату.

— Ха!.. Допустим. — Кутасов взял со стола крынку с молоком, обтер венчик ладонью, попил и передал Амелину. Потом продолжил допрос: — А кто сосед справа?

— Сибирская артбригада.

— Кто сосед слева?

— Бессмертный офицерский полк.

— Вот тут я тебя и поймал! Сколько у них броневиков?

— Не могу знать! — Вахмистр переминался на своих кавалерийских, ухватом, ногах. — Наверное, с дюжину будет.

— Ошибся, но не очень… Ну, вольно… Пойдем, Дима.

Он вышел из горницы. Амелин за ним. В темных сенях Кутасов вдруг выругался:

— А, черт!.. Самое-то главное я забыл!

И он пошел назад к колчаковцам. Амелин тоже.

Опять солдаты нехотя встали, опять вахмистр скомандовал «смирно».

— Вот ты говоришь, делал рекогносцировку, — сказал Кутасов, на этот раз добродушно. — Так где же, по-твоему, краснопузики? Где их позиции?.. У меня авто, не наскочить бы в темноте.

— Это, васкородь, очень просто, — заторопился вахмистр. — Только по большаку не ехайте, а то как раз угодите… Ихо царство за лесочком начинается.

…Шофер Петин клевал носом над рулем.

— Иван Сусанин! Проснись! — тряхнул его за плечо Кутасов.

Усаживаясь на мягкое кожаное сиденье, Амелин спросил:

— Николай Павлович, ты боялся?

— Я боюсь только мышей и бормашины.

— А я опять боялся… Каждый раз одно и то же. Трясется сердце как овечий хвост… Я смерти очень боюсь, — признался Амелин. Ему было стыдно говорить об этом, но умолчать показалось еще стыдней.

«Даймлер», как назло, не заводился. Только деликатно, по-кошачьи чихал: в баке-то был спирт, а не бензин. Лязгая заводной ручкой, Петин беззвучно ругался. Нетерпеливый Кутасов распахнул дверцу, хотел уже вылезти, помочь шоферу. Но в это время послышалось чмоканье копыт и чей-то удивленный голос:

— Кутасов? Колька?!

Начдив резко обернулся. У избы спешивались трое: два солдата и молодой ротмистр. Это он окликнул Кутасова.

Начдив растерялся только на малую долю секунды.

— Фортунатов? А я тебя ищу, ищу. Садись, едем!

— Куда?

— Все узнаешь. Давай быстро!

Мотор наконец завелся, и Петин занял свое место за рулем.

— А говорили, ты у красных служишь? — сказал ротмистр неуверенно.

— Кто говорил? Назовите! — нашелся Амелин.

— Я не помню…

— Не помните, так нечего болтать! Вы, милочка моя, офицер, а не баба базарная! — И Амелин отвернулся от ротмистра. — А ну садитесь. Некогда мне.

Фортунатов неохотно влез в автомобиль.

— Познакомьтесь, — усмехнулся Кутасов. — Капитан Амелин. Из контрразведки.

— У меня неприятности? — понизив голос, спросил Фортунатов.

— Да нет, ерунда. Через полчаса вернешься.

«Даймлер» мчался галопом по ухабистому большаку. Кутасов и Амелин угрюмо молчали.

— Куда мы все-таки едем? — не вытерпел Фортунатов. Кутасов вздохнул:

— Ладно, сейчас объясню… Видишь ли, я действительно служу у красных.

— Ну вот, всегда ты, — поморщился ротмистр. — Брось дурака валять…

Вместо ответа Кутасов распахнул бурку. На ротмистра глянули бранденбуры и овальный нагрудный знак командира Красной Армии.

Фортунатов дернул из кобуры наган. Но Амелин успел схватить ротмистра за кисть, крутанул что было силы — и револьвер со стуком упал на дно автомобиля. Охнув, Фортунатов стиснул между коленками поврежденное запястье.

— Понял? — назидательно сказал Кутасов. — Это тебе не ваша контрразведка. Это железная рука пролетариата… Познакомься — дивизионный комиссар Амелин. Впрочем, я вас уже знакомил.

— Сволочь!

— Сиди тихо и слушай. Ты в плену… И мой тебе совет — переходи к нам. Большевикам нужны специалисты. Сразу получишь эскадрон, а там видно будет… — Кутасов повернулся к Амелину. — Мы с ним вместе юнкерское кончали. Толковый офицер — я за него поручусь.

— Чем поручишься? Честью? — с невыразимой ненавистью сказал Фортунатов. — Так нет же у тебя ни чести, ни совести. Искариот!.. Ты Родине присягал и предал, продал ее, мразь человеческая!

— Заткнись, Фортунатов. Ты договоришься! — предупредил начдив прыгающим от злобы голосом.

— Вези в чека, ногти рви. Жилы мотай на шомпол! — точно таким же голосом отвечал Фортунатов. — Вот там я буду молчать. Я тебе сейчас скажу… Ты свои тридцать сребреников пропить не успеешь. Военспец! Проститутка!.. Чуть что не так, чуть поскользнешься, они ж тебя шлепнут. Сколько вас таких постреляли на Юге?.. Но я, покуда жив, буду молиться за тебя. Чтоб Господь Бог не дал тебе этой легкой смерти!.. Чтоб ты дожил до нашей победы! Чтоб тебя повесили на одном суку с твоим жидом-комиссаром!..

— Петин! Останови! — рявкнул начдив.

— Вашей собачьей жизни осталось десять дней! — гремел ротмистр, как гром, как протопоп Аввакум. — Гнусь! Мерзавцы! Растрипросукины…

Но Кутасов уже распахнул дверцу «даймлера».

— Вылезай!

Ротмистр выбрался из автомобиля. Он стоял на дороге, под белой луной и орал:

— Стрелять? Стреляй в лоб!.. Не побегу, не надейся!

— Иди к чертовой матери, — сказал в ответ Кутасов. — Петин, поехали.

Удивленный Фортунатов остался на обочине, а «даймлер» поехал дальше.

— А не зря? — спросил комиссар у начдива. Кутасов виновато вздохнул:

— Ну его к монаху… Все равно на допросе ничего не скажет. Ты же видел… Тьфу! Только настроение испортил. А ведь такой хороший был вечер… — Вдруг его осенило: — Петин, тормози!

Автомобиль снова остановился.

— Нацеди-ка нам из бака… Выпьем по стаканчику для успокоения души.

По утренней деревенской улочке, распугивая кур, бежала вприпрыжку Наташа Кутасова. От хорошего настроения она декламировала сама себе:

— «Что ты спишь, мужичок, уж весна на дворе! Все соседи твои уже пашут давно!»

С этими словами она взбежала на крыльцо, постучала и, не дожидаясь ответа, толкнула дверь.

В чистой комнатке — это был дом местного богатея — сидел Амелин в рубахе с подоткнутым внутрь воротом и брился.

— Это я! — сказала Наташа радостно, подбежала и чмокнула его в щеку. От поцелуя у Наташи на носу получилась мыльная нашлепка. Амелин тихо засмеялся.

— Я ведь загадал… если спрошу, тут вы или нет, — вас не будет. А сдержусь, никого не спрошу — тогда, может, и увижу…

— Наколдовал, наколдовал!.. Так вы, Димочка, суеверный?. А я думала, что все про вас знаю.

Амелин наконец решился и неловкими пальцами снял мыльную пену с Наташиного носа.

— Наталья Владимировна…

— Я сейчас заплачу от этой Натальи Владимировны. Наташа я! Наташа!

— Наташа… почему вы всю жизнь приходите, когда я в самом безобразном виде? Больной или небритый?

— Ну, кому это важно, солнышко вы мое!.. Да, да, Дима, вы мое солнышко. Я это особенно поняла, когда вы уехали. Как сказал бы матрос Володя — исчезли с горизонта моей жизни.

Наташа и шутила и не шутила. Амелину до смерти захотелось поцеловать ее. Поэтому он отодвинулся подальше и сказал, чтобы напомнить себе и ей:

— А где Николай Павлович?

Наташа поняла, почему он так спросил, и немножко обиделась.

— Уже соскучились?.. Уехал ваш Николай Павлович. Его опять командарм вызвал…

За окном послышалась солдатская песня:

Пели где-то далеко, и слова не сразу дошли до сознания комиссара. А когда дошли, Амелин не смог не улыбнуться.

— И этих он научил?

— Каких «этих»? Это не эти, а те. Бывший 38-й гренадерский.

— А он сказал, что никого из наших не видел.

— Что вы, не знаете Кольку?.. Тут они, все тут. Он вам нарочно, чтобы вышел сюрприз… Только теперь они называются Беспощадный пролетарский полк.

К стене амбара был криво приколочен самодельный плакат:

«Одну прививку получив,

Тебе брюшной не страшен тиф!»

Под этим плакатом стоял накрытый белой простынкой стол. Вокруг стола хлопотали две медсестрички и старый небритый фельдшер — кипятили шприцы, выкладывали из коробок ампулы. А напротив амбара выстроился в ожидании Беспощадный пролетарский полк. Подойти первым никто не решался.

— Ну что это, ей-богу! — привычно сердился фельдшер. — Прямо как детвора какая-то… Ничего тут нет страшного. Никакого вреда, кроме пользы!..

Поскольку ряды Беспощадного полка не дрогнули, фельдшер продолжал:

— Не слышите? Уши заложило?.. Тогда попрошу персонально командиров. Товарищ комполка! Покажите бойцам пример.

Вперед выступил Камышов — такой же, как был, только с наганом на боку.

— Я один не буду, — мрачно пробасил он и поискал глазами надежных людей. — Карпушонок! Партс! Два шага вперед!

К нему шагнули эстонец Уно и Карпушонок, сменивший драную шинель на новенький английский френч.

— Мне прививка не потребна, — враждебно глядя на медсестер, сказал Карпушонок. — Ну ее к ляху. От ней чахотка бывает.

— Товарищ Карпушонок! — устало возмутился фельдшер. — Вы же культурный человек…

Уно и Камышов уже спускали штаны — безропотно, как дети перед поркой. Карпушонок вздохнул и тоже стал расстегивать ремень. И вдруг щеки его разъехались в улыбке, глаза радостно выпучились.

— Ён! Ён!.. Комиссар!

Действительно, к амбару шел быстрым веселым шагом комиссар Амелин. Карпушонок кинулся к нему навстречу. За белорусом, придерживая штаны, трусцой побежали к Амелину Уно и Камышов. А за ними, поломав строй, — добрая половина полка. Чем-то это было похоже на самую первую их встречу, когда солдаты бежали по перрону, чтобы убить комиссара за то, что угнал паровоз.

Карпушонок первым добежал до Амелина и вцепился трясти руку. При этом он причитал:

— А и худой! А и лядащий!.. Але куды ж ты такой годишься?!

Его оттер плечом Камышов. Этот жал комиссарскую руку степенно и бережно.

— Дмитрий Сергеич! — гудел он. — Воротился?.. Вот это радость без краев… Это сердечко маслицем помазали.

Амелин озирался, искал глазами матроса.

— А где ж наш анархист?

— Володя-то? — улыбался Камышов. — Здесь он. Большой начальник стал.

— И я здесь, и я! — высунулся обжора Мясоедов. — Товарищ комиссар, провиант у нас очень недостаточный…

Уно, не добежав до комиссара шага три, остановился. Глядя куда-то вбок, мимо Амелина, он стал неторопливо закуривать трубку. Тогда тот сам подошел к эстонцу — вернее, не подошел, а пролез сквозь плетень протянутых рук.

— Уно, товарищ! Ты, что ли, не узнал меня?

— Сразу узнал, — спокойно сказал Уно, трамбуя желтым ногтем табак. — Но зачем прыгать, как молодой коза? Я уже старый коза…

Солнце припекало совсем по-летнему. Наташа с Амелиным сидели на завалинке, лениво и приятно беседовали.

— Какое солнышко хорошее, — говорила Наташа, подставив лицо под плывущее с неба тепло. — Кстати, Дима… Я неправильно сказала, что вы мое солнышко. Это я ваше солнышко! Где я, туда вы поворачиваетесь — прямо весь, как подсолнечник.

Наташины глаза были зажмурены, и поэтому комиссар смотрел на нее не боясь.

— Я вам нужна Я вам необходима. Что, не так?.. А это самое-самое главное — знать, что ты нужна… За это я вас и люблю…

Она вдруг раскрыла глаза, и Амелин сразу опустил свои.

Возле его сапог суетились рябые длинноногие курчата Комиссар стал разглядывать их с вниманием, какого они не заслуживали.

— Кыш! — закричала Наташа, и курчата шарахнулись врассыпную. — Ну чего вы молчите?.. Кого вы боитесь? Меня? Колю?.. Или комиссарам вообще не велят разговаривать с дамами?

— Вас действительно боюсь, — без улыбки ответил Амелин.

— Не бойтесь… Я пошутила. Ничего я вас не люблю.

…Кутасов ехал по деревенской улочке на своем жеребце Мячике и вел на поводу второго коня, по имени Фабрикант. Мячик — тонконогий, нервный — от волнения все время приплясывал. А Фабрикант был смирный и пузатый. У амелннского дома начдив остановился. Наташа и Амелин сидели молча, не глядя друг на друга.

— Садись, комиссар! Поехали кататься, — сказал начдив с седла. — Познакомься — это твой боевой конь. Имя ему — Фабрикант.

— Я с вами, — оживилась Наташа. — Мне серого Прошу заседлают.

— Брысь.

— Я серьезно!

— И я серьезно. Брысь под лавку. — Кутасов был весел, решителен, как-то по-боевому подобран. Наташа внимательно поглядела на мужа поняла, что ее не возьмут, что прогулка эта непростая. Отойдя в сторонку, она стала смотреть, как Амелин (с завалинки, а не с земли) садится на Фабриканта, а Фабрикант старается укусить его за коленку.

Когда они отъехали, Кутасов сказал своему комиссару:

— Если опять станет кусаться, не убирай ногу. Бей его коленкой в нос… И еще одно. Я заметил, тебя коробит, что я грубо говорю с Наташкой. Но поверь — я к ней отношусь… В общем, я знаю, как я к ней отношусь. А вот она этого знать не должна… Если жена начинает понимать, что она тебе нужна, что ты без нее не можешь — тогда конец, всему конец. Она сразу теряет к тебе интерес!.. Как видишь, я стратег не только на войне…

Амелину этот разговор был неприятен. Чтобы переломить его, он спросил:

— Зачем тебя командарм вызывал?

— Расскажу. Только сначала подъедем к штабу…

…Штаб дивизии размещался в поповском доме. Все окна были открыты настежь. Возле одного Кутасов осадил коня.

В окне виднелась склоненная над бумагами голова с симпатичным мальчишеским завитком на макушке.

— Борис Николаевич, ознакомились? — сказал завитку Кутасов. Борис. Николаевич поднял голову.

— Ознакомился и готов доложить.

— Это позже.

Отъехав, начдив объяснил Амелину:

— Я тебе нарочно показал. Аленцев Борис Николаевич. Большая сволочь… Знаешь, он кто? Шпион.

— Шутишь?

— Ничуть. Настоящий колчаковский шпион. К нему с того берега каждую среду рыбак приезжает… Но мы терпим.

— Зачем?

— В хорошем хозяйстве и шпион пригодится. Даже чужой… Ладно, поехали…

Весенняя мутная река плыла между двумя непохожими берегами. Наш, лесистый, высокий, где стоял стенкой, где спускался к реке укосом. А неприятельский берег был совсем низкий, луга, простроченные линией окопов, подходили там к самой воде.

Выехав к обрыву, Кутасов и Амелин на секунду задержались. Потом начдив показал прутиком дорогу вниз, и они наискось съехали по песчаному склону.

Из рыхлой стены обрыва драконом лез наружу черный многолапый корень. На спину этому корню и уселись начдив с комиссаром.

— А теперь поговорим о делах важных и секретных… И очень радостных, — сказал Кутасов. — Итак, зачем меня вызывали? Вот зачем. В ближайшие дни начнется наступление. Настоящее, решительное и целью имеющее ликвидацию фронта — полный разгром Колчака… И знаешь, кто нанесет первый удар?

— Ты? — угадал Амелии.

— Да… Мы с тобой. Наша дивизия. Я рад, Дима. Честно сказать, я об этом прямо мечтал. Дело в том, что у меня есть план операции — очень хороший!.. Смотри.

В песке у их ног проклюнул себе дорогу и бежал, торопился к большой воде тоненький апрельский ручеек.

— Представь себе, что это река, — велел Кутасов и показал своим прутиком: — Наш берег… Их берег… Мы с тобой сидим вот тут… А вот здесь, верстах в двадцати, — железнодорожный мост.

Начдив поднял с земли щепку и перекинул ее через ручеек.

— Вот он, мост… Он у белых, и они за него держатся руками и зубами. Он им нужен для наступления… А мы отберем у них мост и сами начнем наступление на том участке… План у меня такой. Дивизии придан бронепоезд — им, кстати, командует наш общий друг, матрос Володя… К бронепоезду прицепим десяток платформ и посадим на них десант — самый надежный полк. Беспощадный пролетарский. Они ударяют по белому плацдарму, захватывают мост. — Кутасов рассказывал и чертил прутиком по песку направление ударов. — Переправляются на тот берег и там занимают оборону Их задача — удержать мост. По нему в прорыв пойдет вся дивизия, а за нами — соседние соединения… Ну? Что скажешь?

Амелин по своей привычке ответил не сразу.

— Николай Павлович, ты не сердись… Я, может быть, чего-то не уразумел… Значит, вся надежда на этот мост? По нему пойдет наше наступление?

— Именно так.

— Начало мне понятно. Мост ребята захватят, закрепятся на той стороне… Но представь, что белые все-таки умудрятся, разрушат мост. Дальнобойной артиллерией или аэроплан с бомбами пошлют, или там катера со взрывчаткой по реке… Что тогда? Захлебнется ведь наступление. Основные силы переправиться не могут, а весь авангард отрезан на том берегу…

Кутасов слушал своего комиссара с большим интересом. А когда Амелин кончил, начдив даже рассмеялся от удовольствия.

— Дима, пять с плюсом, — сказал он и взъерошил твердыми пальцами комиссарский ежик. — Не зря я тебя обучал военной науке!.. Сомнения твои вполне резонны. Но фокус в том, что никакие основные силы в прорыв за бронепоездом не пойдут. Настоящее наступление будет совсем в другом месте.

Носком сапога начдив пренебрежительно откинул щепочку, изображавшую железнодорожный мост. Потом встал.

— Вот где будем наступать. Здесь, где мы с тобой беседуем… Беляки думают, что тут они в полной безопасности — река широкая, мостов нет, даже окопы вырыты… На этом я их и поймаю. Ударю именно здесь.

— Это план хороший, — медленно сказал Амелин. — А что будет с бронепоездом? С Беспощадным полком?

— Я ж тебе объясняю: это блеф, обманка… Выражаясь по-ученому, демонстративный отвлекающий маневр. Они захватят мост, прорвутся на тот берег. Белые, безусловно, поверят, что там заварилась крупная наступательная операция — в этом нам поможет и господин Аленцев… Помнишь? Шпиончик… А раз поверят, то перебросят туда силы с соседних участков, в том числе с этого. Что и требовалось доказать.

— Это я понял. — Комиссар пристально поглядел на Кутасова. — Ну, а с ребятами-то что будет?

Начдив нахмурился.

— Будут держаться, сколько сумеют.

— А потом?

— Ну что ты заладил — потом, потом!.. Потом суп с котом, — грубо сказал Кутасов. — Это война!..

И будто в подтверждение слов начдива, с белого берега затрещали далекие выстрелы. Привязанные к закорючке корня лошади обеспокоились — стали фыркать, переступать с ноги на ногу.

— Поехали отсюда. А то еще подстрелит какой-нибудь дурак, — буркнул Кутасов. — Хотя, конечно, шансов мало.

Назад комиссар и начдив ехали по лесной дорожке, то и дело наклоняясь, чтобы не хлестнула по глазам ветка. Вдруг Амелин резко осадил своего Фабриканта.

— Выходит, всех своих спокойно посылаем на смерть?.. Володю, Карпушонка, Уно — на верную смерть?

— Не их, так других. Я тебе уже сказал: это война.

Окна штаба были закрыты ставнями — рабочий день кончился. Кивнув часовому, Наташа прошла внутрь.

В прихожей она задержалась, прислушалась, но ничего не услышала. Тогда, осторожно сняв туфли, она на цыпочках подошла к двери с надписью «Начальник дивизии». Оттуда доносился какой-то сердитый шум, однако понять его было невозможно. Стараясь не лязгнуть ключом, Наташа отомкнула соседнюю дверь.

Это была их комната: Кутасовы жили прямо в штабе. Наташа встала на кровать и шпилькой из прически ловко — видно, не в первый раз — вынула сучок, неплотно сидевший в дощатой стенке. Потом прилипла ухом к дырочке и стала слушать.

…Начдив и комиссар продолжали спор в кутасовском кабинете.

— Значит, так нельзя? — тихо и яростно спрашивал Кутасов. — А как можно?.. Давай, предлагай свой план. Чтобы все были живы, все были здоровы — и чтоб еще Колчака разбить.

— Нет у меня плана. Но и твой не годится! — так же яростно отвечал Амелин. — Ну как тебе объяснить?! Был бы здесь товарищ Ленин, он бы меня понял!..

— Ленин и меня бы понял… А ты не хочешь понять! Да, посылаю на смерть… Но я при этом сам рискую жизнью. Я — гражданин военспец. Если что не так, если мой план сорвется, меня тут же расстреляют — перед строем!.. Я это знаю и все равно делаю, как считаю нужным!

— Коля, ну конечно же, ты не боишься… Но я совсем не про это. Ты понимаешь — мы в самом начале всего. Нельзя нам с тобой делать жестокость, несправедливость! Как от нас поведется, так оно и будет потом… Это как стенку кладут… в нижнем ряду кирпичи кривые — и вся стена криво пойдет, завалится!

— Я с тобой согласен. Сто раз согласен!.. Но только ты скажи, как мне быть именно в этом случае? У них пятнадцать тысяч, у меня — пять. А я должен, победить!.. Научи — как?

Наступило молчание.

(У себя в комнате Наташа вслушивалась, хотела понять, о чем идет спор.)

— Не знаю, — сказал Амелин. — Но все равно, обманывать людей нельзя. Надо им объяснить и сказать честно, на что они идут… Увидишь, никто не струсит.

— Объяснить? Сказать?.. Ты, милочка моя, в своем уме?

Давно уже Амелин не слыхал этого неприятного носового голоса. Вздохнув, он упрямо мотнул головой:

— Тогда я сам скажу.

— А я тебя арестую! Я тебя расстреляю своей рукой! — В эту минуту Кутасов верил, что так он и сделает. — Это же военная тайна!.. А если среди них найдется предатель? Даже не предатель, просто слабая душа… Перебежит с испугу к Колчаку, расскажет — и конец! Наступление сорвано!..

Снова в комнате наступила тишина.

На стене висела — памятью от прежнего домовладельца — большая литография с подписью «Явление Христа народу». Перед словом «народу» было для смеха вписано от руки «трудовому». Амелин спросил рассеянно:

— Ты придумал?

— Я.

Некоторое время они молчали.

— Хорошо, — устало сказал комиссар. — Пусть будет по-твоему. Но есть одна вещь, которую ты мне запретить не можешь… Я пойду с ними.

У начдива кровь отхлынула от лица. Конечно, ему не были безразличны ни матрос Володя, ни Камышов, ни Уно Партс. Но вот этого человека, который глядел на него сейчас непримиримыми, враждебными глазами, — его он по-настоящему любил. За тихую твердость, за прозрачную чистоту сердца.

— Не пущу, — выдохнул Кутасов, когда смог разжать губы. — Дима, не смей….

Амелин мстительно улыбнулся.

— Пустишь… А то не подпишу приказ о наступлении… Без подписи комиссара приказ недействителен, ты порядок знаешь.

(Наташа села на кровать, застланную солдатским одеялом, зажала ладонями щеки и беззвучно, чтоб не услышали за стенкой, заплакала.)

Кутасов и Амелин стояли по обе стороны стола и глядели друг на друга. Потом начдив сказал с горечью, но без злобы:

— Вот ты и доказал, насколько ты лучше меня. Пойдешь, отдашь свою жизнь… А мое ремесло — отдавать чужие жизни. Тысячи чужих жизней… И ты, наверное, думаешь, что это легче.

Кутасов сел к столу, раскрыл планшет и достал бумагу — писать приказ.

…День был не дождливый, а какой-то слезливый, склонный к дождю. Кутасовский «даймлер» ожидал перед штабом. На заднем сиденье расположились начдив и его жена. Кутасов — молчаливый, злой — сидел, сцепив зубы, как бульдог.

С крыльца штаба быстро сбежал Аленцев — в офицерских бриджах, в чистенькой солдатской гимнастерке.

— Слушаю вас, Николай Павлович, — улыбнулся он Кутасову.

Начдив достал из планшета конверт.

— Вот приказ… Вы знаете о чем. Ознакомьте с ним всех, кого надлежит… Кстати. Командовать авангардом я поручил дивизионному комиссару.

Аленцев округлил глаза.

— Даже так?

— Даже так. Мы придаем этой операции огромное значение.

На железнодорожной ветке стоял под парами бронепоезд. Похожий на утюг, весь закованный в железо паровоз дышал черным дымом. В затылок ему пристроились два вагона — блиндированные, с орудийными башнями. Впереди паровоза имелась, как полагается, платформа с балластом, шпалами и рельсами, а к хвосту бронепоезда была прицеплена дюжина гондол — товарных вагонов без крыши. В них должен был разместиться десант.

Комиссар Амелин стоял на подножке. Рядом с ним на стальной стенке вагона было выведено название бронепоезда: «Красный Варяг». Комиссар проводил беседу: отвечал на вопросы Беспощадного пролетарского полка.

— А правда, что в Америке тоже революция загорелась?

— Нет, товарищи, в Америке пока нет… А вот в Венгрии точно — советская власть. И у немцев в Баварии — тоже.

— Товарищ комиссар, — спросил знакомый Амелину тщедушный красноармеец Шамарин, — как там товарищ Ленин? Как он сам себя чувствует? Пульки-то, которые в него стреляли, были не простые, а отравные.

— Я тоже слыхал. Но точно сказать не могу. А здоровье у товарища Ленина хорошее. Это я видел своими глазами.

— А про нас он не поминал? Мы ведь с ним знакомцы, — сказал Камышов и сам смутился. — Я, конечно, понимаю, не до нас ему. Но, может, ненароком, шутейно: как, мол, они там, щучьи дети? Присягу исполняют?

— Нет. Про это разговора не было, — ответил Амелин серьезно.

Подъехал «даймлер», остановился поодаль. Из него выбралась Наташа и пошла к бронепоезду. Комиссар заторопился:

— Товарищи, еще вопросы есть?.. Нет? Тогда все. Он спрыгнул с подножки и стал протискиваться через толпу навстречу Наташе. Она шла к нему с потерянным, отчаянным лицом. Амелин протянул обе руки и стиснул ее ладошки, холодные, как две льдинки. Они отошли в сторону, к тоненьким вербам.

(Кутасов сидел в «даймлере», оперев подбородок на эфес сабли, и пристально смотрел на комиссара и свою жену.)

Опомнившись, Амелин выпустил Наташины руки.

— Это что такое? — сказал он, как мог бодро. — Почему похоронный вид?

— А чему мне радоваться? — с трудом выговорила Наташа.

От бронепоезда к ним подходил матрос Володя — ничуть не изменившийся за год. Так же аккуратно были подстрижены усики, с одного боку болтался, кортик, с другого — низко, по-флотски, подвешенный наган. С Наташей матрос поздоровался дружелюбным кивком, а Амелину сухо сказал:

— Товарищ комиссар, можно тебя на короткий момент?.. Осталось восемь минут. Я гружу десант. Разрешаешь?

— Конечно.

— И еще. Ты теперь мой начальник. Я это понимаю. Конечно, мы с тобой думаем по-разному, но у нас обоих мысли высокие… Прошу тебя об одном: внутри бронепоезда я хозяин. Я там завел ослепительный флотский порядок. Бьют склянки, ребята стоят вахту… И ты мне в этом не мешай.

— Согласен, — пожал плечами Амелин и не удержался, спросил: — А как же анархия при такой дисциплинке?

Матрос обиделся совершенно по-детски:

— Я для пользы дела временно отшагнул от своих принципов. Для пользы твоего большевистского дела!.. А ты сумел меня этим укорить. Как это глупо тебя характеризует!..

И он отошел. А Наташа, теребя веточку вербы, сказала:

— О чем вы говорите… Господи, как вы можете сейчас о пустяках…

— Наташа, кончайте панику, — приказал Амелин, силясь улыбнуться. — Будто на год расстаемся… Ну, хотите, открою военную тайну? Мы начнем наступление, а вы нас догоните. Только давайте поскорей, а то соскучусь…

— Да?.. Ну, хорошо… Тогда хорошо, — повторяла Наташа, а сама глядела не на Амелина, а на вербу, на пушистые жемчужно-серые шарики, облепившие ветку.

— Когда я была маленькая, — ни с того ни с сего сказала она и осторожно тронула пальцем пушистый комочек, — я их обрывала и в коробок… Это были мои кролики. Я их… я им… травку стригла…

И вдруг Наташа заплакала, никого не стесняясь, громко и пронзительно.

Грузившиеся в гондолы красноармейцы оборачивали головы — поглядеть. Амелин стоял, не зная, что сказать: самому хотелось плакать.

(А Кутасов по-прежнему сидел в автомобиле, опершись на свою саблю, покусывал кожаный темляк и не смотрел в ту сторону, откуда доносился Наташин плач.)

…«Красный Варяг» тронулся в путь. Стонали рельсы под тяжестью бронированной махины; над бортами гондол торчали головы и прощально машущие руки.

Наташа медленно шла к «даймлеру». Раза два она оглянулась на бронепоезд: не видать ли Амелина. Но его не было. На подножке первого вагона стоял матрос Володя и картинно махал бескозыркой.

Муж ожидал Наташу, придерживая распахнутую дверцу автомобиля. Наташа заговорила — сначала тихо, потом все громче и быстрее:

— Они все уже мертвые… Никто не вернется. Ни один человек… Ни один человек из них не вернется!..

— Замолчи! — Начдив с грохотом захлопнул дверку. — Петин, езжай! Мы пешком…

«Даймлер» испуганно рванулся вперед. Наташа и Кутасов остались одни.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? — сдавленным голосом спрашивал Кутасов. — Кто тебе рассказал?

А Наташа, не слушая, говорила:

— Я с тобой не пойду… Я с тобой одного дня не останусь. Мне даже смотреть на тебя страшно!..

Начдив дернулся, словно его ударили по лицу.

— Наташа, не надо сейчас… Я тебя прошу! Пойдем домой, успокойся, отдохни… Ну, хочешь — я тебя умоляю! Пойдем, ты успокоишься, тогда поговорим.

— Как ты все знаешь наперед, — сказала Наташа глухо. — Поплачу, успокоюсь и забуду… Не надейся, не забуду! Никогда!.. А то, что он мертвый, — пускай. Мертвых любят еще больше, чем живых…

Огромным напряжением гордости и воли Кутасов пересилил себя. И сказал своим всегдашним неприятно ровным голосом:

— Дело твое. Хочешь уйти — уйди. Хочешь плакать — плачь… А я плакать не буду.

Покачиваясь, неторопливо пересчитывая, шпалы, бронепоезд шел мимо сосен и молодых елочек.

В одной из гондол бойцы десанта слушали граммофон. Ребята сидели, привалившись к мешкам с песком. Этими мешками для неуязвимости были обложены изнутри борта гондол. За бортами плыли назад зеленые волны хвои; колыхалось над головой тяжелое небо. Из граммофонной трубы сиплые мужественные голоса пели:

Камышов, наклонившись к уху Амелина, объяснил:

— Уральский полк за эту машинку три пулемета давал. Но Володя, молодец, не отдал.

— Все вымпелы вьются и цепи гремят…

— Володя! Может, хватит ее? — попросили красноармейцы. — Ставь бимбомчиков!

Матрос презрительно дернул плечом.

— Это искусство. Но вам интересней предаваться пошлости… Пожалуйста.

Из ящика в граммофоне он вытянул другую пластинку.

Эстонец Уно хлопнул комиссара по коленке:

— Сейчас будем посмеяться!.. Комиссар, не грусти! Это очень хорошо, что вместе едем… Я им всегда говорил: вы, ребята, твердый, как железо. Один комиссар мягкий, как подушка… Но пуля железо пробьет, а подушку — нет!

Граммофон зашипел, потом закаркал, потом заговорил с дурацким акцентом:

— Здрасти, Бим!

— Добри ден, Бом!

Бойцы заранее благодарно засмеялись.

— Слюшай, Бим! Я посадил у себя под окно три фрюкты: диня, тиква и арбюз!

Хохот усилился. Смеялся, будто кудахтал, Уно с трубочкой во рту Улыбался в бороду Камышов.

— Ну, артисты! Ну, лайдаки! — счастливо всплескивал руками Карпушонок.

Матрос Володя тронул Амелина за плечо:

— Пошли, комиссар.

Они выбрались из гондолы по железной лесенке. Вдогонку им неслось:

— И знаешь, кто первый взошель?.. Взошель околодочный надзиратель и сказаль: убрать все к чертям!..

…Матрос с комиссаром прошли по коридорчику блиндированного вагона, стукаясь о пупырчатые стальные переборки, и оказались в отсеке, где жил Володя. Там была узкая, как пенал, койка, столик величиной с ладонь, а на стенке телефон и полочка с книгами.

Комиссар вытащил одну наугад. Морис Метерлинк, «Пелеас и Мелиссанда»… Взял другую. «Земский суд в России».

— Находишь время?

— Время — это бельгийская красная резина. Его можно растянуть, чтобы хватило на все. Была бы сила!.. У меня есть время и на мысли, и на чтение, и на войну. — Володя самодовольно улыбнулся. — А между прочим, я раньше был вполне заурядная личность, не выше прочей матросни… Напитки, мордобой, продажная любовь. Отдал дань увлечения этой моде… Но для революции нужно совсем другое. Человек доложен быть чистый, твердый и неделимый, словно кристалл. Я это понял и преломил себя, как тростинку…

Он аккуратно вернул на полочку вытянутые комиссаром книги.

— Я поставил перед собой точное расписание жизни. Когда кончим войну, первые пять лет читаю книги. Вторые пять лет изучаю основы наук… Только основы, но зато всех наук… Лишь после этого я стану считать себя достойным новой жизни. И будет мне тогда… — Он прикинул в уме. — Тридцать четыре года… По-моему, еще живой возраст. Или ты считаешь, тридцать четыре — это уже упадок? Дряхлость души и организма?

Амелин слушал его и думал о том, как странно они похожи с этим парнем. Вздохнув, комиссар вытащил из кармана толстые часы вороненой стали и поглядел время.

— Пора останавливать… А то лес кончится — в чистом поле не спрячешься.

Матрос покрутил ручку телефона, похожего на кофейную мельницу.

— Машинное? — крикнул он в трубку капитанским голосом. — Стоп машина!

Потом повернулся к комиссару:

— Есть. Будем ждать… А кого пошлешь снять часовых?

— Уно и Карпушонка.

— Ты им вбей в сознание: если только беляки успеют взорвать мост…

— Им объяснять не надо.

Бронепоезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, немного не доехав до края леса.

В серый предрассветный час, когда всех неспящих — даже часовых на посту — гнет к земле сон, на охраняемый белыми мост въехала ручная дрезина-качалка. В ней сидели двое в замасленных робах, в путейских фуражках.

Часовой загородил дрезине путь.

— Кто такие? — спросил он, зевая. — Без пропуска не положено!

— Один из путейцев (с нерусской трубочкой во рту) протянул колчаковцу сложенную вчетверо бумажку. И пока тот разворачивал ее, второй путеец со всего маху ударил часового по виску железнодорожным молотком на длинной полуторааршинной ручке.

Дрезина спокойно покатилась дальше.

…Второй часовой, на втором конце моста, лежал возле своей будочки, недоуменно раскинув руки. Рядом валялась не пригодившаяся ему винтовка.

Уно и Карпушонок торопливо шарили лучом фонарика «Бычий глаз» по балкам, по укосинам моста.

— Вот она, — сказал Уно тихо. Серой змейкой вился по настилу бикфордов шнур.

Этот шнур привел их к пакету пироксилиновых шашек. Пакет был прикручен проволокой к железной балке. Карпушонок достал из-за пояса германский саперный штык, зубчатый, как пила, и стал кромсать проволоку. Пироксилиновые плюхнул вниз, в воду. Уно смотал бикфордов шнур и отправил вслед за взрывчаткой.

Потом белорус приладил к перилам моста фальшфейер, Уно поджег его, и над мостом поднялся пучок белого огня.

По этому сигналу вылезла из-за леса черная громада бронепоезда. Проснулись колчаковцы, пулеметы предмостных укреплений затараторили наперебой — но бронепоезд невозмутимо полз вперед, к мосту, и никакая сила не могла его задержать.

Предмостные укрепления белых были разворочены, как сусличьи норы, до которым прошелся плуг. В окопах остались только убитые: живые разбежались кто куда.

А «Красный Варяг», переехав мост, шел уже по колчаковской территории, Впереди, бронепоезда бежала дрезина — как собачка впереди хозяина.

Отойдя от моста на полверсты, «Варяг» остановился. И сразу же через борта гондол посыпались красноармейцы.

На подножке вагона стояли Амелин и матрос Володя.

— Давай, комиссар… Скажи ребятам речь.

— Не хочу.

Володя удивился, но и обрадовался.

— Да?.. Тогда я скажу. — Он вскинул руку с бескозыркой. — Товарищи!.. Нам досталась особенная честь: мы с вами — ключ, который открыл тугую дверь к победе… Слышите — рельсы звенят и гудит почва земли! Это идут за нами в сделанный нами прорыв родные красные войска!..

Комиссар слушал с неподвижным лицом.

— Идут худые на жирных! Идут голодные на сытых, справедливые на негодяев!.. А наша задача благородная и простая. Каждый из вас понимает ее: оборонять мост, по которому сейчас на Колчака пойдет красная лавина, огненная лава наступления!..

Матрос утер бескозыркой взмокший от волнения лоб и поглядел на комиссара.

— Приказываю занять оборону, — четким голосом сказал Амелин.

…Бойцы рыли окопчики, таскали из вагона мешки с песком — выкладывать брустверы и пулеметные гнезда.

— Дай трубочку потягнуть, — приставал Карпушонок к своему напарнику Уно.

— Трубка, лошадь и жену не дам никому.

— Чухна белоглазая!

— Бульба дробненький!

— И что ж это за местность — Эстония? — бурчал Карпушонок. — Нема такой местности. Никто не слыхал.

— Не слыхал только глухой!.. Это правда, у эстонца колыбель маленький — его Эстония. Зато могила большой — весь мир… Нас повсюду есть.

Над головами у них вдруг засвистела, заныла шрапнель. Ее догнал гул далекого пушечного выстрела.

— Началось, — сказал Уно и вытащил кисет. — На, закури.

На карте-трехверстке чернилами был обозначен мост. Возле него торчал красный флажок, а против этого одинокого флажка — четыре трехцветных. Карта лежала на столе в штабе Кутасова.

Один из штабных докладывал начдиву обстановку:

— Завязали бой… Белые подтягивают отовсюду мобильные части…

Кутасов — серый, осунувшийся — слушал, прикрыв глаза веками.

Двое конвоиров провели через комнату Аленцева Он шел, испуганно улыбаясь, руки держа, как полагается арестованному, за спиной.

Начдив даже не обернулся, поглядеть на него. К столу подошел молодой военный.

— Офицерский полк туда идет! — сказал он весело, нагнулся над картой и прибавил к четырем колчаковским флажкам пятый.

Возле моста шел свирепый бой. Белые батареи палили издалека по бронепоезду. Он отстреливался своими четырьмя орудиями.

Три колчаковских броневика с черепами и костями на боках (эмблема Бессмертного офицерского полка) пытались подобраться к нашим окопам. Их встречал пулеметный огонь, ручные фанаты.

Комиссар и матрос торопливо разговаривали у подножки Володиного вагона.

— Как у тебя со снарядами? — спрашивал Амелин.

— Фугасок хватит, а шрапнель кончается… Ты лучше скажи — почему подкреплений нет? Ну чего они тянут?.. Твоему Кутасову за это голову сорвать!..

Теперь на кутасовской карте флажки тесной толпой обступили наш бронепоезд.

— Николай Павлович, не пора начинать? — обеспокоенно спросил кто-то из командиров. Начдив покачал головой:

— Подождем… Они еще долго будут держаться. Я этот полк знаю.

Молодой военный оторвался от телефона и с удовольствием доложил:

— Товарищ начдив! Беляки туда артбригаду двинули. Все четыре дивизиона!

— Это хорошо, мрачно сказал Кутасов. — Это отлично.

Окопы Беспощадного пролетарского полка стали похожи на незасыпанные могилы — убитых было куда больше, чем живых.

Лежал, уткнувшись смятой бородой в мешок с песком, комполка Камышов, рядом смотрел в небо мертвыми глазами тщедушный боец Шамарин.

Молчали покореженные пулеметы. Дым и пыль черным туманом висели над землей. Колчаковские пушки, осмелев, били по бронепоезду прямой наводкой.

В командирском отсеке сидели Володя и Амелин. Стальные стены дрожали, гудели от ударов: сыпались на пол зеленые чешуйки краски.

— Второе орудие заклинило, — сказал Володя и бросил телефонную трубку.

— У меня людей осталось не больше сотни. — Амелин тяжело двигал запекшимися губами. — Я их переброшу к тебе в бронепоезд.

— Есть, — согласился Володя. Комиссар встал и пошел из отсека.

— А я ведь понял, — вдруг сказал в затылок ему матрос. — Не придут подкрепления. И не должны были прийти… Так или не так?

Амелин обернулся, посмотрел в требующие ответа Володины глаза и кивнул.

— Ну, Кутасов… Ну, волкодав, — протянул матрос с неприязненным уважением. — Хитромудрый Кутасов. Сейчас наступает где-нибудь, чешет их в хвост и гриву… А все-таки обидно. Мог бы честно сказать… Да нет, не мог. Вот тебе круговорот жизни и войны.

— Я пойду, — угрюмо сказал Амелин. Но матрос попросил непривычно мягко:

— Обожди, Амелин… Скажи, ты ведь с самого начала знал эту процедуру?

Комиссар не ответил.

— Знал и поэтому поехал с нами?

— Я пойду, — повторил Амелин.

Он прошел по коридорчику, спрыгнул с подножки вагона, и тут, будто нарочно дожидалось его, ударило рядом желтое пламя взрыва. Комиссар повалился на землю.

Эстонец Уно и Володя подбежали к нему почти одновременно.

— Кровь нет… Сердце бьет, — сказал Уно, ощупывая Амелина. — Контузия.

Матрос скрипнул зубами.

— Эх, в Бога, в душу, в трех святителей… Уно! Бери дрезину, вези его к нашим. Как хочешь — но спаси!.. Такой человек обязан жить!

Кутасов отвернулся от карты.

— Пора. Едем.

Он пошел к двери, а за ним его молодой адъютант и двое штабных.

У крыльца их ждали кони. Начдив привычно махнул в седло и тронул поводья.

Дрезина торопилась к мосту. Шум боя остался позади. Уно и Карпушонок отчаянно — как помпу на пожаре — качали рычаг В ногах у них, поперек железной тележки, лежал контуженный, ничего не чувствующий Амелин.

А сзади дрезину нагоняли шибкой рысью трое кавалеристов. Над лошадиными гривами крутились, взблескивали шашки.

Уно оглянулся раз, другой. Потом выпустил рукоятку рычага и осторожно пересел лицом к кавалеристам. Раскинув ноги циркулем, с потухшей трубочкой в зубах, он поднял свою винтовку-драгуночку и выстрелил три раза.

Двое всадников вылетели из седел, а третий повернулся и, петляя, поскакал назад. Эстонец достал его четвертым выстрелом.

…Уно и Карпушонок согласно качали рычаг. Дрезина уже въезжала на мост. Карпушонок поднял голову и увидел над собой колчаковский аэроплан. Летчик заходил на цель. Под брюхом «ньюпора», будто вымя у козы, болтались две бомбы.

— Ён за нами! — с испугом и злобой крикнул Карпушонок.

— Хуже, — ответил эстонец. — Он будет разбивать мост. Жми скорей!

Летчик уронил бомбы точно на полотно моста.

К этому времени дрезина уже почти добежала до нашего берега. Но бомбы разломили мост пополам, и та половина его, на которой была дрезина, накренилась, пошла вниз, повисла над водой отлогим скатом.

Дрезина попятилась назад по этому скату медленномедленно. Карпушонок и Уно изо всех сил налегли на рычаг, пытаясь погнать ее вперед. Капли пота, крупные, как горох, катились по их лицам.

А комиссар лежал по-прежнему спокойно, ничего не зная, ничего не боясь.

Из уважения к усилиям людей дрезина секунду постояла на месте, но потом все-таки заскользила вниз, набирая скорость, словно салазки с ледяной горки. Она доехала до зазубренного обрыва и рухнула в воду с десятиаршинной высоты…

А бронепоезд продолжал воевать. Искалеченный, с заклиненными башнями, полуслепой — он все равно поливал врага огнем.

Два колчаковских броневика чернели в поле грудами обгорелого железа. Третий носился с пулеметным лаем вдоль бронепоезда, не решаясь приблизиться к раненому, но еще опасному зверю.

Матрос Володя стоял в тесной башенке и бил по этому броневику из пулемета. Он сосредоточенно садил очередь за очередью. И когда бронеавтомобиль вдруг скособочился, закрутился на месте, закопченное Володино лицо осветила короткая улыбка.

Но у колчаковцев имелось в запасе еще одно средство, чтобы одолеть упрямый бронепоезд. С белой стороны по рельсам выбежал на «Варяга» товарный паровоз. Когда между ними осталось саженей двести, колчаковский машинист вылез на подножку, прыгнул, перекрестившись, и кубарем покатился по земле.

С пугающим протяжным воем — гудок специально был закреплен намертво — локомотив врезался в бронепоезд. Взорвались паровозные котлы, в небо ударили два белых столба пара. Полезли друг на друга вагоны, гондолы — и все, что могло гореть, забушевало пламенем.

Матроса Володю зажало в башне погнувшейся бронеплитой. Он попробовал выбраться, но только застонал от боли: ноги его крепко стиснул железный капкан.

Володя потянулся к пулемету — и не смог, не достал рукояток всего на вершок…

Молчали орудия «Варяга». Горела черным пламенем масляная краска на броне. Со всех сторон сбегались к пожарищу осмелевшие колчаковцы.

Так погиб матрос Володя и с ним весь экипаж «Красного Варяга».

На высоком лесистом берегу — там, где три дня назад начдив с комиссаром вели разговор о наступлении, — теперь съехались пять конных: Кутасов на своем Мячике и еще четыре командира.

Рядом, прямо на земле, сидели связисты с полевыми телефонами. Никто не говорил ни слова, и кругом все было тихо. Тихо текла река, беззвучно стригли воздух ласточки-береговушки.

И вдруг началось.

Затрещали заранее подрубленные деревья, повалились ничком, и стали видны спрятанные за ними трехдюймовки. Ударил первый залп, из пулеметных гнезд открыли огонь через реку «максимы», «льюисы», «кольты». Весь наш берег ожил, сплошь покрылся фигурками в буденовках и серых шинелях.

Бойцы выкатывали из рощи широкие плоскодонные лодки-шитики, спускали их по жердям-покатям к воде и сами на ходу кувыркались через борта в эти лодки.

Делая стая плоскодонок поплыла от нашего берега к чужому. Появились и катера, до поры таившиеся под бурозелеными маскировочными сетями. Конвоируя десант, они били по колчаковцам из палубных пулеметов.

Кутасов, по-прежнему в седле, наблюдал за ходом операции со своей высотки. Отсюда было похоже, будто на реке идут веселые лодочные гонки. Только взметывались время от времени над водой белые фонтаны, и пробитая осколками лодка переворачивалась, всплывала кверху брюхом, как мертвая рыбина.

Но все равно — первые шитики уже ткнулись тупыми носами в песок. И бойцы, поднимая над головами винтовки, с нестройным радостным «ура» полезли на вражеский берег.

Белые окусывались, как могли. Свистели над рекой пули, жужжали осколки. Кутасовскому коню это не нравилось. Он морщил горбатый нос, перебирал ногами.

Поглаживая твердую теплую шею Мячика, начдив смотрел, как наш авангард закрепляется на белой стороне.

Пустые плоскодонки — это было придумано и разучено заранее — выстроились шеренгой поперек реки. Саперы, торопясь, укладывали поверх шитиков брусья — делали настил понтонного моста.

…И вот уже по этому мосту двинулись с нашего берега орудия, броневики.

В висках у начдива стучали барабаны, в сердце пели звонкие военные трубы, кипела, клокотала радость полной удачи. Вот для таких минут — редких и неповторимых — живет полководец. В них награда за все — за риск, за жестокие решения, за многие вины перед собой и другими людьми.

Его армия шла вперед, его армия громила врага — и больше не надо было Кутасову ничего на свете…

В деревню, где был штаб кутасовской дивизии, канонада докатывалась неясным гулом, как дальняя гроза. Толпа красноармейцев, крестьян, ребятишек собралась перед избой, где квартировал Амелин!

На крыльце сидел Карпушонок — босой, в чужой шинельке, с исцарапанным и страшным лицом. Он рассказывал громко и сбивчиво, видно, не в первый раз:

— Гэтый кружит, кружит.» А мы качаем, качаем… Раптом мост, як соломина, переломился… И мы — плюсь в реку! И дрезина, и мы разом с ней…

На крыльцо рядом с белорусом кто-то постелил полотенчико, поставил котелок каши, положил хлеб. Но Карпушонок даже не глядел в ту сторону.

— Вытягнул я комиссара. Але як вытягнул — сам не ведаю… А Уно, чухонец, золотой мой друг — той в реке утоп…

…Комиссар лежал на своей койке поверх одеяла. Около него хлопотали старик фельдшер и Наташа.

— Я тут останусь, — волнуясь, говорила Наташа. — Я буду с тобой… Я все время буду. Можно?

Амелин глядел на нее внимательными спокойными глазами и ничего не отвечал.

— Дима, почему ты молчишь? Ну почему? — спрашивала Наташа, чуть не плача.

Фельдшер не выдержал, вмешался:

— Да не слышит он! Глухой от контузии — неужели непонятно?

— Господи боже мой…

— Ерунда! Через недельку пройдет.

…А Карпушонок на крыльце рассказывал:

— Вода стюденая-стюденая… Але я выплыл. И его вытягнул…

Подошел Мясоедов, покосился на котелок с кашей.

— Кушай, Климка. Без соли, без хлеба какая беседа?

Карпушонок помотал головой.

— Не хочешь? — заторопился Мясоедов. — Может, я бы скушал?

И он вынул из-за обмотки ложку.

— А Уно, дружок мой золотой, он там остался… — продолжал свой несвязный рассказ Карпушонок.

Мясоедов — уже с полным ртом каши — обвел всех радостными глазами и сказал:

— А меня доктор не пустил… Кишки болели… А то и меня бы убило… Это ж какое могло быть несчастье!.. Это ж какое могло приключиться бедствие!

Он снова принялся за кашу, очень довольный своей удачливостью и справедливостью судьбы.

Во дворе штаба дивизии Амелин подписывал какие-то, документы, положив их на планшет. Наташа стояла сбоку, смотрела на него и говорила сосредоточенно, как заклинание:

— Ты самый хороший… Лучше тебя никого нет… Ты мой самый любимый.

Амелин заметил, что губы ее шевелятся, и спросил ненужно громко (он ведь не слышал себя):

— Что, Наташа? Говори громче!

Наташа засмеялась.

— Не скажу, никогда, ни за что! — прокричала она прямо ему в ухо.

С крыльца сбежал, придерживая саблю, Кутасов. Увидев рядом с комиссаром Наташу, он остановился — будто на стенку наткнулся. Но сразу же взял себя в руки и подошел к ним обычным уверенным шагом.

— Ты умеешь с ним разговаривать… Скажи или напиши… В общем, растолкуй, — горько и размеренно сказал Кутасов, — что мы через полчаса должны ехать. Он и я… Наступление продолжается.

Начдив хмуро усмехнулся.

— Выходит, и правда — линия жизни у нас одинаковая. Никуда от этого не уйдешь.

Комиссар напряженно смотрел, стараясь понять, о чем идет разговор.

— И еще скажи ему, если хочешь, что я его беспредельно уважаю… И ничего против него не таю…

— А против меня? — спросила Наташа и попробовала улыбнуться.

Лицо у Кутасова перекосилось, под скулами выперли желваки. Он хотел сказать что-то очень жестокое и обидное — но опять совладал с собой. Молча повернулся и пошел в штаб.

В стороне от тракта был невысокий курган. С этого кургана смотрели на идущие по дороге войска начдив и комиссар. Кони под ними стояли не шелохнувшись — только ветер трепал гривы.

Шли мимо кургана пехота и кавалерия, катились обозные подводы, тачанки с пулеметами, полевые кухни. Армия двигалась на восток — бить Колчака.

На сказочном, сером в яблоках коне подскакал к кургану молодой трубач. Отвороты буденовки, как два крылышка, бились над его плечами.

Не спросившись, даже не поглядев на Кутасова с Амелиным, он поднял ввысь золотую воронку трубы — словно хотел через нее напиться небесной сини — и затрубил атаку.

По этому сигналу поле вдруг покрылось белым снегом, побежали вперед красноармейские цепи — но это наступала уже не дивизия Кутасова, а бойцы Особой Дальневосточной. Они шли громить белокитайских генералов… Это был 1929 год — но с невысокого кургана смотрели на них Кутасов и Амелин, трубил атаку трубач.

…Через желтую завесу степной азиатской пыли шли на японцев наши танки… Это было под Халкин-Голом. А с кургана глядели два неподвижных всадника, пела труба.

…«Катюши» хлестали воздух огненными плетями, низко над землей неслись краснозвездные штурмовики. Гнали фашистов бойцы Советской Армии.

С кургана по-прежнему смотрели на них начдив и комиссар — беспощадный мозг армии и ее благородное сердце. А молодой трубач трубил атаку, трубил славу, трубил победу…

Когда идет на Красной площади парад, дрожит земля от рыка моторов. Едут через площадь могучие боевые машины, и с трибун смотрят на них военачальники — маршалы, генералы… Приглядимся внимательней к одному из них, высокому, морщинистому и совсем седому. Да, это Стасов, А где Амелин?

Он тоже тут, на Красной площади. Черная мраморная доска, золотые буквы: «Амелин Дмитрий Сергеевич. 1895–1921». Совсем молодым погиб он за свою молодую республику, и прах его покоится в кремлевской стене…

Движутся мимо Мавзолея бронетранспортеры, тянутся ракеты. Идет через главную площадь страны самая могучая армия в мире.