Экипаж

Дунский Юлий

Фрид Валерий

Митев Александр

Уриновский Борис

 

ЛЮДИ С КРЫЛЬЯМИ - НЕ АНГЕЛЫ

Командир экипажа — Андрей Васильевич Тимчен­ко — негромко сказал в микрофон:

—  Круг! Высоту четыреста по давлению семьсот сорок занял. Разрешите третий разворот.

—  Третий разрешаю, — ответил в динамике голос диспетчера.

Над дверью салона горело табло: «Застегнуть при­вязные ремни, не курить».

Самолет шел низко над полями и рощами. Пасса­жиры с ленивым любопытством смотрели на землю, то встающую дыбом, то косо сползающую вниз.

...На земле за приближением самолета неотрывно следил локатор. Ажурные лопасти медленно и чутко поворачивались — так поворачивается лицо слепого на слышный ему одному звук.

А на экране локатора самолет Тимченко был всего лишь светлой точкой, крохотной звездочкой в созвез­дии других таких же. Прохаживался по кругу светящийся радиус, внимательно смотрел на экран дис­петчер.

—  Мы на курсе, на глиссаде, — сказал штурман командиру.

И земля подтвердила:

—  Высота четыреста, удаление восемь километров. Полоса свободна.

В любом современном лайнере — будь то «Ил-62», «Ту-154», «Дс-10» или огромный «Боинг-747» — ка­бины невелики, даже тесноваты. Наверно, размер ка­бины продиктован конструктивными соображениями. Но со стороны кажется, что в этом есть и другой, более глубокий смысл. Члены экипажа почти каса­ются друг друга плечами и потому быстрее понимают друг друга, точнее взаимодействуют — как соприка­сающиеся друг с другом шестеренки одного механиз­ма. Но они не механизм! Они живой мозг, который одухотворяет, подчиняет своей воле летучую громаду металла...

—  На курсе, на глиссаде, — сказал Андрей Ва­сильевич. — Разрешите посадку.

—   Посадку разрешаю, — ответил новый голос: диспетчеры передают друг другу самолет, будто с ла­дони на ладонь, чтобы в конце бережно опустить его на бетон посадочной полосы.

Андрей Васильевич приподнял нос машины, выдер­жал его над полосой на метровой высоте — и вот колеса осторожно коснулись земли.

— Включить реверс!

Руки Тимченко двигали штурвал вперед и на себя, одновременно поворачивая его то влево, то вправо, чтобы парировать порывы ветра, удержать самолет на оси полосы.

Постепенно замедляя ход, «Ту-154» катился по бе­тону. Рейс был окончен, они прилетели домой.

Безостановочной суетой, непрерывной и многооб­разной деятельностью Шереметьево, как и всякий большой аэропорт, напоминает муравейник: в беспо­рядочном на первый взгляд движении не вдруг уга­дываешь железную, раз и навсегда установленную, никем не нарушаемую систему.

С разной скоростью и в разных направлениях пе­ремещаются по своим незыблемым маршрутам само­леты, ползут самоходные трапы, движутся автобусы, электрокары, пестрые пикапчики иностранных авиа­компаний. А между ними снуют люди: летчики, бор­тпроводницы, техники, пограничники...

По своему привычному маршруту, от стоянки к диспетчерской, шел и Андрей Васильевич Тимченко в сопровождении второго пилота и штурмана.

Серая «Волга» Андрея Васильевича отъехала от стоянки, где ставят свои машины шереметьевские летчики. Рядом с Тимченко сидела его жена — вы­сокая и спокойная, под стать мужу.

—  Как слетали? — спросила Анна Максимовна.

—  Нормально.

—  Тридцать лет слышу это «нормально». Тимченко пожал плечами:

— Так правда же, нормально. Тебя не устраивает?.. Расскажи лучше, как жила без меня.

—  Нормально, — ответила она и замолчала. Но не выдержала и стала рассказывать свои небогатые новости: — Звонили из Комитета ветеранов... Егор заходил, интересовался, .когда вернешься...

—  А как Наташка?

—  Ну как Наташка... Наташка есть Наташка. — Анна Максимовна вздохнула и переменила разго­вор. — Ко мне девочку положили с зеркальным рас­положением.

—  С чем? — не понял Андрей Васильевич.

—  Сердце справа... Такая здоровенькая, спокойная девочка...

Бортинженер Игорь Скворцов, молодой, уверенный в себе, разыскал среди других машин своего красного «жигуленка», сел и отъехал, но недалеко. Остановив­шись в сторонке от диспетчерской, он повернул зер­кальце так, чтобы видеть выходящих. Когда появи­лась та, которую он ждал — хорошенькая блондин­ка, — Игорь открыл дверцу и жестом предложил подвезти в город. Девушка уселась в машину.

Перед аэровокзалом прогуливался со своей семьей еще один герой нашего фильма — летчик Валентин Ненароков. Семья была невелика: жена Аля и сын Алик четырех лет.

Муж и жена шли держа мальчика за руки. А он, пользуясь этим, баловался: то поднимал ноги, чтобы родители его несли, то, наоборот, повисал на роди­тельских руках и волочил ножки по земле. Но мать и отец не замечали этого, занятые своим разговором. Издали казалось: какая симпатичная дружная семья! Но так казалось только издали.

—  Не нравится? Пожалуйста — давай разойдем­ся! — задыхаясь от злости, говорила жена.

—  Ну, Аля, ну что ты в самом деле. Это ж не разговор.

—  Именно разговор! Ты мне весь отпуск испортил! Чтобы я в жизни еще с тобой поехала!

—  Я бы то же самое мог сказать, но я же молчу!

—  Интересно! Значит, опять я виновата?

В этот момент возле них резко затормозила крас­ная машина, приветственно посигналила и из нее вы­скочил бортинженер Игорь Скворцов.

—  Здорово, Валентин! Вот уж не думал! Ненароков расплылся в счастливой улыбке, расце­ловался с Игорем и повернулся к Але:

—  Алечка! Это мой старый товарищ, летали вме­сте... Игорь, знакомься, моя жена.

—  Алевтина Федоровна, — представилась Аля.

Поклонившись, Скворцов быстро и внимательно ог­лядел ее: красивая была жена у Ненарокова, ничего не скажешь...

—  А ты тоже? — Ненароков показал глазами на пассажирку «Жигулей».

—  Что ты! Ты смотри не накаркай... Это так... А ты опять в Москве? Перевелся?

—  Нет, я там же. На Алтае.- Слушай, а как Ва-сильич? Все серчает на меня?

—  Нет, — сочувственно сказал Скворцов. — Сна­чала ругался, а теперь просто молчит. Не вспоминает.

—  М-да... Ну все равно ты передай привет. Ладно? Скворцов кивнул, а Ненароков продолжал:

—  А мы в отпуск ездили... Показывал им Ленин­град. А теперь по Москве хотим погулять.

—  Так садись, покатаю вас, — после секундного колебания сказал Скворцов. — Нет проблем.

—  Спасибо, не получится, — с сожалением отка­зался Ненароков. — Еще билеты надо оформить, ба­гаж...

—  Ну смотри...

Мальчик все это время молчал, только застенчиво улыбался. Молчала и Аля. Скворцов уселся в машину, включил магнитофон со специальными автомобильны­ми колонками и уехал, увозя с собой громкую музыку.

—  Да, летали вместе. На «Ил-18-м». Отличный парень, — растроганно сказал Ненароков. А жена заметила неодобрительно:

—  Кобель высшей марки. Сразу видно.

— А командир отряда тогда был Тимченко Андрей Васильевич, — продолжал вспоминать Ненароков. — Замечательный человек.

Аля передернула плечами: эти лирические воспо­минания ее только раздражали.

Ненароковы сидели в стеклянном кафе и ели мо­роженое. Валентин переложил шарик из своей вазоч­ки к Алику.

—  Сиба, — с некоторым усилием сказал мальчик. Ненароков улыбнулся, спросил:

—  Ку?

—  Ку... Шо! — кивнул Алик. Мать в раздражении бросила в вазочку ложку, так что обрызгала и себя и мужа.

—  Да перестаньте вы на птичьем языке разгова­ривать! Словно как нерусские!.. Губишь ведь ребенка, губишь!

—   Ну ты чего, Аля? Я уверен: ему так лучше, удобнее. И не надо заставлять насильно... Вот ты при нем...

—  Завел, завел шарманку.» Кто бы знал, до чего мне тошно!

Игорь Скворцов и девушка, которую он подвез из аэропорта, пили кофе и слушали музыку. Комната у Скворцова была ухоженная, чистенькая и немножкопижонская: светильниками служили африканские маски с лампочками в глазницах и во рту, на сте­нах — какие-то панели из матового стекла, цент­ральное же место занимала «система» — магнитофон «Тандберг» с проигрывателем и разведенными по уг­лам стереоколонками.

Не вставая, Игорь повернул тумблер на сложном, чем-то похожем на его стол с приборами в кабине самолета пульте, и по стенам, вернее по панелям, забегали разноцветные блики, волны, радуги.

Игорь покрутил ручку, и музыка сменилась. За­звучал концерт Чайковского, а на потолке, вытесняя друг друга, стали появляться слайды с видами рус­ской природы: березовые голые рощи, скованные льдом реки, старые усадьбы среди сосен.

—  Потрясающе! — сказала девушка. Игорь улыбнулся.

—  Все сам. Вот этими руками.

—  Только почему на потолке? Шею сломаешь.

—  Я обычно лежа смотрю, — серьезно объяснил Игорь. — Лежа очень удобно.

Андрей Васильевич Тимченко тоже был дома: смот­рел рассеянно телевизор и разговаривал с дочкой.

—  Два зачета досрочно сдала, — рассказывала она. — Языкознание и фонетику.

— Замуж еще не вышла? — пошутил отец. — Все-таки три дня не виделись.

—  Пока что нет.

— А когда выйдешь, нам с матерью хоть сообщишь? Наташа улыбнулась, но как-то не очень весело.

—  Конечно, сообщу. Если рядом телефон будет. Отцу такой юмор не понравился, но он промолчал:

сам ведь завел разговор.

Вошла с кухни Анна Максимовна со стаканом мор­ковного сока в руках.

—  О чем беседовали? — спросила она с беспокой­ством.

—  Так... О жизни вообще. — Наташа встала. — Я пошла учиться.

Она взяла книгу, заложенную тетрадкой, и ушла к себе в комнату. Анна Максимовна поставила мор­ковный сок перед мужем.

—  А ну его к лешему, — взмолился Тимченко.

—  Надо. Это сплошной каротин. Очень хорошо для глаз... Ведь знаешь.

—  Каротин, карантин, — пробормотал Андрей Ва­сильевич, но сок выпил. А жена уже достала из-под журнального столика прибор, которым измеряют дав­ление, и стала оборачивать руку мужа повязкой.

—  Зачем? — вяло протестовал Тимченко. — Это-то зачем?.. Только смотреть мешаешь... Ну, сколько там настукало?

Жена улыбнулась: знала, что обязательно спросит.

—  Идеально. Сто двадцать на восемьдесят... Вот тебе Распутин, «Живи и помни». Это надо прочесть. Я очками заложила, где начинается.

.В спальне у Тимченко стояли рядышком две со­лидные, отсвечивающие полировкой кровати. Андрей Васильевич закрыл однотомник Распутина и потушил ночник.

— Андрюша, — сказала вдруг жена. Оказывается, она не спала — просто лежала с закрытыми глаза­ми. — Тебе Наталья что-нибудь говорила?

—  Вроде нет... А что? — встрепенулся Тимченко.

—  Наверное, лучше, чтоб она сама сказала... Но все равно... Только отнесись спокойно. Она у нас бе­ременна.

Тимченко сел на постели, зажег свет.

—  Постой, это ерунда какая-то получается... Я ее сегодня, буквально сегодня спросил: замуж не вышла? Она говорит: пока не собираюсь... Весело так говорила!

Жена только вздохнула. Андрей Васильевич понял, что сказал глупость.

—  А кто... этот?

—  Какой-то Костя. Она говорит, он у нас бывал... Я что-то не помню.

Тимченко встал и, как был в трусах, вышел из комнаты.

—  Ты куда?.. Ее нету.

Он не ответил. Хлопнула входная дверь.

...Когда он вернулся и сел на кровать, жена не выдержала, спросила:

—  Куда ходил?

—  Я ей сабо привез, на день рождения.

—  Ну?

—  Ну, пошел и в мусоропровод кинул!...

—  Ты мог простудиться. Они помолчали.

—  Как тебе не стыдно? Чего ты злишься? — не очень уверенно сказала Анна Максимовна. — Надо радоваться!

—  Чему? Чему радоваться?

—  Тому, что Наталья разумная девка. Не стала ничего делать, хочет рожать... Что будет внук... Что мы с тобой еще не старые — неужели не вырастим? Деньги есть, дача есть... Ну, чего ты молчишь?

—  Радуюсь.

Низко над водой шел вертолет. Из воды торчали верхушки деревьев, телеграфные столбы, а кое-где и крыши домов. Половодье. «Ми-4» летел неторопливо, отражаясь в спокойной воде.

В кабине сидели Валентин Ненароков, медсестра в белом халате и второй пилот. Второй внимательно следил за землей, а Ненароков, сидя за штурвалом, рассказывал медсестре:

—  Я с ним специально в Москву заезжал после отпуска. Хотели к логопеду попасть, да не успели.

—  Неужели так сильно заикается? — спросила сестра сочувственно.

—  Сильно... Но он хитрый, придумал выход. Слово целиком сказать трудно, так он говорит кусочек. Вме­сто «хочу» — «чу», вместо «хорошо» — «шо», вместо «вкусно» — «ку». В общем, целый язык сочинил.

— Интересно, — сказал второй, продолжая наблю­дать за землей.

— И я с ним так же разговариваю, — рассказывал Ненароков. — Вроде балуюсь, а ему так легче, весе­лей. Он меньше стесняется... А вот жена наоборот. Кричит на него, требует, чтоб говорил правильно. А он только больше заикается...

— Твоя Аля вообще язва хорошая, — заметил вто­рой.

Ненароков не обиделся, но огорчился:

—  Это ты зря... Просто у нее нервы.

—  И у тебя нервы, и у меня нервы, но мы ж на людей не кидаемся.

—  Знаешь что, Серега... — начал Ненароков сер­дито, но тут второй пилот перебил его:

—  Вижу людей.

И правда, впереди, на крыше затопленного дома, махал белой рубахой человек. Рядом сидел другой, поменьше, наверно ребенок. А на плоской крыше при­стройки стоял зеркальный шкаф...

В маленькой московской квартире играл магнито­фон. Под его музыку танцевала пара: молодой человек в джинсах и девушка — по виду десятиклассница. Еще один паренек сидел в углу, листая книгу.

Приоткрылась дверь, и пожилая женщина, наверно соседка, сказала:

—  Костя, к тебе.

В комнату вошел Тимченко. Не здороваясь, он ска­зал парню с книгой:

—  Выйди на минутку. — А девушке велел: — Ты останься. Тебе полезно будет послушать.

Костя посмотрел на него с удивлением и тревогой.

—  Что ж ты наделал? — спросил Андрей Василь­евич, перекрывая голосом музыку. — Наташка бере­менна, а ты в кусты?

Своей тяжелой рукой он сгреб парня за рубашку и хорошенько тряхнул.

—  А ты отплясываешь? Другой дуре мозги кру­тишь?

—  Это сестра моя! — жалобно закричал парень. Тимченко смутился:

— Да?.. Ну, все равно. Так люди не поступают. Иди и женись, а то я из тебя...

—  Да вы не поняли, я с удовольствием, — сказал парень еще жалобней. Он пошел выключить магнито­фон и снова вернулся к Тимченко. — Я только об этом и прошу. Звоню, звоню, две телеграммы дал!

—  Что ты ему объясняешь? Не унижайся, — сер­дито сказала сестра. — Она мизинца твоего не сто­ит!..

— Отстань!.. Андрей Васильевич, я ее люблю. А она не хочет. Категорически.

Дома совершенно сбитый с толку Тимченко допы­тывался у дочери:

— Но почему? Почему? Можешь ты мне объяснить?.. Парень как парень...

—  Ну... Он не личность. Не нужен он мне. И вам с мамой не нужен. Только лишние хлопоты... Все равно не сможем мы с ним жить.

Андрей Васильевич помолчал, потом сказал горько:

—  Ну давай, жди свою личность... Ребенка сде­лать — личность, а пожениться как люди — не лич­ность... Ты хоть понимаешь, что жизнь себе искале­чила?

Наташа вдруг озлилась.

— А ты хоть понимаешь, что ничего не понимаешь?.. Буду! Буду, буду рожать! И нечего за меня беспоко­иться. За себя беспокойся! Тебя спишут вот-вот, ты же отлетал почти!.. А на земле что тебе делать? Вот и будешь внука воспитывать!

—  Наталья, замолчи сейчас же! — сердито крик­нула мать.

Тимченко встал, хотел что-то сказать дочери, но передумал и вышел из комнаты.

—  Бух! Бух! — гремело над болотом. В резиновых ботфортах, в старой кожаной куртке, Тимченко брел по хлюпающей земле с двустволкой в руках. Охота — это был его любимый отдых. Но сегодня даже охота не могла исправить настроения.

—  Бух! Бух! — И, хлопая крыльями, упала на землю утка...

...Тимченко вышел к костру, который развел на сухом месте другой охотник. Этот охотник, одетый точно так же, как Андрей Васильевич, был старше лет на десять. Рядом с ним у костра сидела красивая угрюмая девушка в брюках, резиновых сапожках и нейлоновой куртке.

—  Андрюша! — весело закричал сидевший у кос­тра. — Вот нечаянная радость!.. Томочка, это мой друг, высочайшего класса летчик!

—  Тамара! — без улыбки представилась девушка. Тимченко присел к костру, кивнул девушке.

—  Это внучка моя, царица Тамара, — с гордостью сказал старый летчик. — А ты чего невеселый?

—  По разным причинам, — буркнул Тимченко.

—   Ничего, это мы исправим. Томочка, принеси, пожалуйста.

Девушка встала, спустилась к берегу озера. Там остужалась в воде бутылка водки, привязанная за горлышко к коряге.

Пока Тамара выуживала бутылку, старый летчик говорил, помешивая в греющемся над костром котел­ке:

— Вот, понимаешь, выросла... Красивая девчонка, хотела артисткой стать, но не потянула. По конкурсу

не прошла... А теперь считает, дуреха, что жизнь про­пала, конец!..

Тимченко слушал не перебивая.

—  Но вообще-то она толковая. Английскую школу кончила, и вообще, — заторопился, чтобы скорее пе­рейти к сути, Тамарин дед. — Я ее устроил бортп­роводницей. Уже год летает. И у меня просьба: возьми ее под свое, как говорится, покровительство.

— Георгий Степанович, о чем ты говоришь? — уди­вился Тимченко. — Все сделаю, что в моей власти...

Тамара вернулась с бутылкой. Разливая водку по пластмассовым стаканчикам, Георгий Степанович продолжал рекламировать внучку:

—  Она по-английски знаешь как чешет? И поет, и разговаривает?

—   Ну, петь-то у нас вряд ли придется. А вот разговаривать... Ду ю риалли спик гуд инглиш?

Тамара пожала плечами и на хорошем — гораздо лучше, чем у Андрея Васильевича, — языке отвечала, что да, действительно, хорошо говорит по-английски и любит читать английские книги.

—  А где летала?

—  По Союзу. А сейчас перевели в Шереметьево. Тимченко подумал, что бы еще спросить, и ничего

интересного не придумал: вообще он не очень понимал, чем может быть полезен Тамаре.

—  Профессия бортпроводницы нравится?

—  Нет, — спокойно ответила девушка. — Если честно, совсем не об этом мечтала.

Она держалась независимо и даже чуть-чуть вы­сокомерно.

—  А что вам нравится? На уток охотиться? — спросил Тимченко, обидевшийся за авиацию. Тамара усмехнулась:

—  Это дед Егор затащил меня. Развлекает. Тамара отошла поискать сухих веток для костра.

Тимченко спросил у Егора:

—  Замужем?

Тот отрицательно покачал головой. Тимченко по­низил голос еще больше:

—  Мать-одиночка?

—  С чего ты взял? — испугался Георгий Степа­нович.

—  Да нет, это я так... Сам не знаю...

Тимченко и экипаж снова были в кабине «Ту-154». Впереди, за стеклом, белели в синем небе легкие об­лака. Ничто не предвещало неприятностей. И вдруг бортинженер Скворцов и штурман крикнули почти одновременно:

—  Пожар!.. Пожар!..

—  Вижу и слышу. — Тимченко инстинктивно по­тянулся к тумблеру, но рука его повисла в воздухе. — Дым откуда-то... Похоже, что-то горит — в кабине или под полом.

На приборной доске бортинженера мигало табло. Игорь прочитал вслух:

—  Пожар в первом пассажирском салоне.

—  Пилотировать второму! — распорядился Тим­ченко. — Всем остальным надеть маски!

—  Готов! — доложил Игорь. Он был уже в маске, гофрированный шланг которой тянулся к панели с надписью: «Кислород».

—  Готов! — доложил и штурман.

—  Надеть маску второму. Управление беру на се­бя, — сказал Андрей Васильевич. На нем тоже была маска. — Двигателям малый газ! Экстренное сниже­ние до безопасной высоты!

—  Понял, — кивнул штурман. В масках со шлан­гами, с наушниками, все они теперь были похожи на космонавтов.

—  Инженер! Возьми баллон и иди проверь сало­ны. — Микрофон, вмонтированный в маску, плотно прилегал к губам, и голос Тимченко звучал из дина­мика непривычно глухо.

—  Беру баллон, бегу в салон! — весело продекла­мировал Игорь.

А командир продолжал:

—  Уменьшаю скорость до четырехсот километров в час. Закрыть кран поддува гермокабины! Произве­сти разгерметизацию!

—    Автомат регулятора давления включен на сброс! — доложил второй.

—  Мы на курсе, на глиссаде, — сказал штурман.

—  Хорошо. — Тимченко повернулся к Скворцо-ву. — Почему не доложил об источнике дыма?

—  Думаю, что где-то у нас под полом.

—  «Где-то»! А конкретно можешь?

Игорь нагнулся и показал на щель под своим сто­ликом:

—  Вот он сочится... Разбирать пол?

—  Ладно, не надо. Пока хватит.

—  А садиться? — спросил штурман.

—  Сегодня садиться не будем. Завтра.

Тимченко щелкнул тумблером над головой, и в ка­бине зажегся свет. Летчики не спеша сняли наушни­ки, маски. Андрей Васильевич вынул платок из кар­мана и тщательно вытер лоб. За стеклами кабины не было уже ни неба, ни облаков — скучная серая пе­лена.

Открылась дверь. За ней стала видна большая ком­ната с пультом управления и креслами вдоль стен. В них сидел, ожидая своей очереди, еще один экипаж, пришедший на тренажер.

—  Выходите, — деловито сказал инструктор... ...Когда они шли по коридору, Тимченко недовольно

сказал Скворцову:

—  Игорь, надо относиться посерьезней. Конечно, это только репетиция, а спектакль, я надеюсь, не состоится никогда... И все-таки, не будь умнее всех!

На подмосковном водохранилище, неподалеку от моста, плавает обрубок фюзеляжа «Ил-18». На борту у него написано: «Волна». Здесь экипажи самолетов отрабатывают спасение при посадке на воду.

Вместе с экипажем Тимченко тренировалась груп­па бортпроводниц, в их числе и Тамара. В конце мая вода уже теплая — барахтаться в ней было весело. Игорь Скворцов сразу взял Тамару под свое покро­вительство: учил ее спускать на воду канаты и по­могать «пассажирам».

...Вместе они плыли на ярком надувном плоту с шалашиком. Игорь, видимо, рассказывал ей что-то забавное: Тамара, против своего обыкновения, улыба­лась. А с борта «Волны» на Скворцова неодобрительно смотрел их командир, Андрей Васильевич Тимченко: как-никак Тамара считалась его подопечной.

Вздохнув, Тимченко поднял руку и, как полагалось по плану тренировки, выпустил в воздух сигнальную ракету.

Вечером Тамара была в гостях у Игоря. По стенам, в матовых панелях, переливались огненные сполохи цветомузыки. Тамара сидела в акустических науш­никах и, закрыв глаза, слушала музыку, которая иг­рала для нее одной: колонки были отключены. А Игорь в это время разговаривал но телефону:

— Папа! А что у Сашки?.. Не обращай внимания, потом  сам  жалеть будет... У тети Марины  доктор

был?.. Ага.... Нет проблем, достанем. Повтори, как на­зывается: «мире» или «мере»?

Прижав трубку плечом, Игорь записал на кален­даре: «Миредин» — и, увидев, что Тамара на секунду открыла глаза, приветственно помахал ей и извинил­ся улыбкой. Потом закончил разговор:

—  А был случай, чтоб ты забыл? То-то же!.. Маму поцелуй.

Нажав на рычажок, он тут же набрал другой но­мер.

—  Сергей? Привет!.. Бери карандаш, записывай: Михаил, Иван, Раиса, Евтушенко... Миредин. Индий­ское лекарство... Ты когда летишь в Индию?.. Очень хорошо. В среду я тебя встречу...

Разговаривая, Игорь время от времени включал и выключал кнопку звучания магнитофона и передви­гал ручку регулятора. А когда положил телефонную трубку, включил колонки на нормальную громкость и сказал Тамаре:

—  Резковато звучало, высоких много.. Сейчас по­лучше?

И вдруг увидел с удивлением, что по щекам де­вушки медленно ползут слезы. Игорь подошел, осто­рожно снял с нее наушники. Тамара открыла глаза, виновато улыбнулась.

—  Вы так чувствуете музыку? — спросил Игорь с уважением. Тамара покачала головой.

—  Нет. Люблю, конечно, ну, как все... Просто у меня с этой музыкой связано одно воспоминание.

—  Любовь?

—   Если бы!.. Я под эту музыку провалилась с треском. В Щукинском училище. Я сидела, ждала своей очереди, а за стенкой все время играли это. Это откуда?

—  Рок-опера. «Французская революция».

— Я даже не знала. Но там все время ее повторяли. Наверно, студенты этюд готовили под нее или что... И во время экзамена, когда я им басню читала, тоже было тихонечко слышно. И потом, когда я в коридоре плакала, опять ее играли.

Она стала искать платок. Игорь достал свой, кон­чиком вытер ей слезы и пошел переключил музыку. Потом сел рядом с Тамарой и обнял ее за плечи:

—  Это, как говорит мой отец, «дело былое»... Но вообще-то, если человек не вспоминает о своих неу­дачах, не переживает — значит, бесчувственная ско­тина. Так что плачь на здоровье — теперь-то у тебя все в порядке.

—  Теперь все в порядке, — грустно подтвердила Тамара.

Вечером четырехэтажный поселковый дом светился разноцветными прямоугольниками окон. За одними виднелись обтянутые оранжевым шелком абажуры, каких в большом городе уже не встретишь, за дру-

гими — современные светильники, за третьими — го­лые лампочки.

...У себя на кухне Аля защипывала пельмени. Ей помогала подруга, такая же молодая и почти такая же красивая.

—  Смотри, Алька, доиграешься, — говорила по­друга. — Не сходи с ума! Тебе такой золотой муж достался.

Аля не ответила. Подруга отнесла в холодильник доску с готовыми пельменями, вернулась и высказала новую мысль:

—  Ну, заведи себе кого-нибудь. Может, тогда бе­ситься перестанешь.

—  При живом-то муже? — презрительно сказала Аля. — Нет, это уж пускай другие. А я не такой человек.

—  Тогда терпи. Аля поджала губы.

—  А я что делаю? Только и терплю. Уже пять лет терплю.

.„Не остывший еще от рабочего азарта, Ненароков ходил по комнате, а сын Алик, крепко обхватив его правую ногу и поставив ножки на отцовский ботинок, путешествовал вместе с ним.

—  Пятый день, а вода держится, — рассказывал Ненароков ясене. — Кое-где аж до крыш доходит... Мы зависли над дымом, смотрю — на дереве скворечник. Низко-низко над водой... И представляешь: прямо как птичка, сидит на полочке мышь!

—  Ме... мы!.. — потребовал Алик.

—  Тебе мышку? — Отец поднял его на руки. — Нельзя. Ее и не достать... Уйдет вода — она слезет, побежит искать своих деток...

—  Мужчины! Садитесь кушать... Я вам пельменей наготовила! — позвала Аля. Подруга вынесла из кух­ни большое блюдо пельменей.

...Они ужинали. На столе стояла бутылка красного вина, салат. Алина мать, седенькая и тихая, следила, чтоб ни у кого в тарелке не было пусто. Аля ела с аппетитом и при этом весело болтала:

—  Ну эта Машенька Филатова, я просто не могу! Такая крохотулечка, такая пупочка — и скочет, и скочет, и скочет!.. У меня в классе три девочки тоже занимаются, но они как медвежатки...

—  Угу... Угу, — поддакивал с полным ртом Нена-роков. Алик ничего не ел: возил ложкой по тарелке и канючил:

—  Чу ча... Чу ча... Чу ча!.. Мать рассердилась:

—  Опять «чу ча»! Что это еще за «чу ча»? Скажи: «Хочу чаю»! По-русски скажи, а не по-китайски. А то не получишь ничего!

Алик хотел что-то ответить, но слова совсем не получались. Тогда он заплакал — прерывисто, как будто и плакал заикаясь.

Ненароков заступился за сына:

—  Ну что ты, Аля? Раз не хочет человек... Не надо было шоколадку давать.

— Значит, я виновата? — сразу бросилась в атаку Аля. — Ты знаешь, как воспитывать, а я нет?.. По­пробовал бы отказать, когда ребенок плачет!..

—  Ой! Мне ведь к Жанне еще надо! — вспомнила вдруг Алина приятельница и поспешно встала из-за стола. — Всем спасибо, до свиданья!

Аля и не заметила ее ухода. Глядя горящими гла­зами на мужа, она кричала:

—  Носишься неизвестно где! А потом приезжаешь и учишь!

Теща вздохнула и накрыла пельмени миской, а сверху полотенцем: знала, что теперь не скоро к ним вернутся.

—  Почему «носишься»?.. — слабо отбивался Нена­роков. — Я работаю...

—  А я не знаю, работаешь или не работаешь! Мо­жет, нашел какую-нибудь и к ней летаешь!

Ненароков не удивился дикой несправедливости этого обвинения, давно уже привык. Он сказал только:

—  Аля, Аля... Что ты плетешь?

Взял сигареты, спички и пошел на крыльцо курить.

...Он курил, глядя на прозрачный кружок луны в еще не потемневшем небе и вспоминал, как пять лет назад он приехал сюда, в этот городок, чтобы предложить Але руку и сердце. Нашел он ее на танцах, в клубе...

Аля увлеченно танцевала, подняв над головой кра­сивые плавные руки, и не сразу заметила, что Ва­лентин машет ей фуражкой. А когда заметила, бро­сила партнера, старшего лейтенанта, и побежала к Ненарокову. Ее провожали внимательные мужские взгляды, а старший лейтенант, не разобравшись в ситуации, даже пошел следом, чтобы вернуть Алю. Но увидел ошалелые от любви глаза Ненарокова, увидел, как Аля протянула ему навстречу руки, и свернул с курса.

—  В отпуск? Или командировку? — растерянно и радостно спросила девушка.

—  Приехал предложить руку и сердце, — ответил Валентин сияя. — Алечка! Завтра подаем заявление!

—  Ты что придумал? Я же не могу уехать, — испугалась Аля. — Сто раз тебе объясняла: я целевая студентка, меня только через два года отпустят...

—  Да не надо никуда уезжать! — продолжал ра­доваться Валентин. — Я сам к тебе приехал. Насов­сем!

—   А комната московская? Забронировался? — спросила с надеждой мать.

Разговор продолжался дома у Али, в той самой квартире, где они жили и теперь.

—  Нет! Выписался с концами!

Только сейчас Валентин заметил Алино смятение, даже испуг. И счастливое опьянение, в котором он пребывал всю дорогу от Москвы, начало улетучивать­ся.

—  Ну, подождали бы два года... Я бы к тебе при­ехала. Все-таки Москва, — неуверенно сказала Аля.

—  Да не хочу я ждать! Не собираюсь!.. Мало ли что может случиться за два года? Верно, Евдокия Петровна?

Алина мать ничего не ответила, только вздохнула. И Валентин продолжал, словно уже оправдываясь:

—  Алечка у вас красавица, умница. И характер золотой... От женихов, я это точно знаю, отбоя нет. Найдется какой-нибудь гусар и уведет!

—  Гусар еще какой-то... Совсем с ума сошел, — сказала Аля и заплакала.

—  Ничего подобного. Самое разумное решение... Я тебя люблю, ты меня любишь, мама у тебя хорошая, добрая... Прекрасно будем жить: стану работать в малой авиации... Не всем же на «Илах» летать!

Продолжая всхлипывать, Аля улыбалась ему и ки­вала головой.

Когда Ненароков вернулся в комнату, теща сидела и смотрела телевизор, боясь обернуться: не любила скандалов. А жена, вывалив на стол из вьетнамской шкатулки семейный архив, яростно рылась в фото­карточках. Все фотографии, на которых Аля  была снята вместе с мужем, она рвала на мелкие кусочки. Весь пол был уже усеян серыми клочками.

—  Ну чего ты творишь? — сказал Ненароков ус­тало. — Ведь завтра жалеть будешь.

—  Я об одном жалею! — закричала Аля. — Что дура была, что позволила тебе мою жизнь испортить!

Разбуженный криком, захныкал в соседней комна­те Алик. Ненароков пошел утешать, но Аля опередила его, первая подбежала к детской кроватке.

— Не плачь, солнышко, не плачь! Ты мое солнышко, ты моя радость!.. Ведь ты мое солнышко? Ты моя радость?

Она стала совать сонному Алику какое-то печенье. Ненароков с неудовольствием смотрел, как падают в постель жесткие крошки.

—  И не нужен мне больше никто! — сказала Аля, повернувшись к мужу. — Не нравится тебе с нами — уходи! Подавай на развод, пожалуйста. Хоть завтра!

—  Ну что ты, Аля! Ну зачем нервничать?.. Я ж тебе, по-моему, ничего обидного не сказал.

Все ссоры кончались у них одинаково...

В комнате Скворцова было темно. Играла тихая музыка. Игорь с Тамарой лежали в постели. Она при­ткнулась щекой к его плечу, а он, глядя в потолок, говорил убежденно:

—  Бывают мужчины, которые женятся. На здо­ровье! Дай им бог счастья... А есть, которые не же-

нятся до конца жизни. Вот я как раз из таких. Не буду врать, я влюблялся — и не один раз, и очень серьезно... Но никогда, ни одной я не давал никаких обещаний. Потому что знал: семейная жизнь — это мимо... Без меня. Ничего не обещал и никого не об­манул!

—  Это мне в тебе и понравилось: независимость и откровенность... Ну, не только это, но это тоже, — сказала Тамара и поцеловала его в плечо. Он обхва­тил ее голову, крепко прижался губами к губам. Но тут зазвонил телефон.

Игорь дотянулся до трубки, недовольно сказал:

—  Да!.. Привет... Нормально... Нет, это не получит­ся... Утром улетаю. В командировку. Да, надолго. На полгода... Угу...

Когда он положил трубку, Тамара спросила не­брежно:

—  Почему на полгода? Считаешь, у нас с тобой только на полгода?

—  Ну... Я ж не могу сказать, уезжаю в команди­ровку на всю жизнь!.. А ты, старуха, уже ревнуешь?

—  Никогда и ни за что! — запротестовала Тама­ра. — Ревнуют те, у кого комплекс неполноценности... А у меня другие комплексы...

Игорь поднялся, переменил пластинку на проигры­вателе. Потом присел на постель и снова заговорил:

—  Но мы с тобой толковали о серьезных вещах... Женщины у нас уравнены в правах с мужчинами. Но

заметь, как редко вы пользуетесь равноправием в отношениях с нами! У всех какое-то атавистическое, бессмысленное, даже унизительное желание выско­чить замуж.

—  Да, ты прав. Прав абсолютно, — с готовностью согласилась Тамара. А Игорь продолжал:

—  Раньше, когда женщина полностью зависела от мужчины, это было естественно. Надо было прице­питься, прилепиться, чтобы выжить. А теперь?.. Она кандидат наук, обеспечена лучше любого мужика — потому что не пьет... А держится обеими руками за какое-нибудь ничтожество. Муж, не кто-нибудь! Семья!.. Ну не бред?

—  Конечно бред. Я буквально то же самое говорю девчонкам... Просто интересно, как мы с тобой оди­наково думаем!

Тимченко ужинал с женой и дочерью. Он чистил себе яблоко, а жена говорила:

—  Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все ви­тамины.

Тимченко не ответил. Его раздражало присутствие дочери. Он старался не глядеть на нее, а когда она встала из-за стола, даже отвернулся, чтобы не видеть ее слегка округлившегося живота.

С опаской поглядев на мужа, Анна Максимовна сказала:

—  Наташенька, ты бы вышла погулять. Подыши воздухом.

—  Я лучше почитаю.

—  Ну хоть окно открой.

Когда за Наташей закрылась дверь, Андрей Ва­сильевич напустился на жену:

—  Воркуете, как две подружки: ля-ля, ля-ля! На­талья кругом виновата, и нечего с ней либеральни­чать!.. Пускай чувствует.

Вздохнув, Анна Максимовна пододвинула к мужу морковный сок.

—  Ты с ней не разговариваешь, и я не должна?.. А к твоему сведению, у девочки температура. В ее положении всякая инфекция...

—  В ее положении! — буркнул Тимченко. — Бачили очи, шо купували.

Экипаж Андрея Васильевича Тимченко готовился к полету.

Сначала все побывали у врача. Каждому провери­ли пульс. Все в порядке, врач поставил штамп в полетном задании.

...Потом разделились: бортинженер со своим чемо­данчиком пошел на поле к самолету, а командир и второй — к диспетчерам «за погодой»...

...Тимченко поговорил с командиром отряда. Они были старые приятели.

—  Андрей, — сказал командир. — Трошкин шел из Алжира, так у них там грозы, вторые сутки фронт стоит... Ты в курсе?

—  Угу.

—  Ну и как планируешь?

—  Думаю, на одиннадцати тысячах пройду. Вес к этому времени у нас будет малый. Пройду.

...Бортинженер Игорь Скворцов был уже в кабинете «Ту-154». Он осмотрел доски с приборами — панель штурмана и свое рабочее место по правому борту. Пощелкал тумблерами, проверяя количество топлива, а потом отправился осматривать салоны. Он прошел между рядами пустых кресел в самый хвост, убедил­ся, что пожарные баллоны на месте, заглянул в ту­алет и неторопливо отправился назад. Тамара рас­кладывала пледы для пассажиров.

—  С питанием задержки не будет? — спросил он деловито.

Тамара обернулась.

—  Ждем... Игорь, как я рада, что мы вместе ле­тим, — сказала она, понизив голос. — А ты?

— Что я, глупее тебя? Тоже рад, очень рад. — Он поцеловал ее в уголок рта, чтобы не смазать пома­ду. — Только, Томкин, я хочу тебя предупредить: на­ши отношения остаются на земле и дожидаются, пока мы вернемся. В воздухе у тебя и у меня есть только работа и ответственность... Не обижайся, это закон.

Тамара неуверенно улыбнулась.

—  Какой ты, оказывается, законник... А может, ты просто Василича боишься?

Игорь пожал плечами.

—  Ты меня еще мало знаешь. Я не боюсь ничего, а в частности, никого.

...В штурманской — большой комнате, в центре ко­торой стоит макет аэропорта, а на стенах висят кар­ты и схемы заводов на посадку в разных портах мира, — готовились к полету члены нашего экипажа. Командир рассматривал карту погоды, штурман за­писывал в журнал курсы для предстоящего рейса, второй, нахмурившись, колдовал над центровочным графиком — схемой распределения грузов в самолете.

...И вот все трое — командир, второй и штурман — идут по бетонным плитам к своему самолету; каждый с чемоданом или портфелем.

Одна из бортпроводниц наблюдала за погрузкой багажа, стояли у трапа молчаливые внимательные пограничники. Предъявив паспорта, экипаж поднялся в кабину.

Только Тимченко остался на земле. К нему спу­стился Игорь. Командир вместе с бортинженером обошли напоследок самолет и, не обнаружив непо­рядка, тоже поднялись наверх.

...Подъехали автобусы с пассажирами, началась посадка.

...В салонах пассажиры обживались на новом месте. Привычно закидывали на полки плащи и шляпы, до­ставали книжки; матери устраивали поудобнее детей.

...Теперь предстояло зачитать последние четыре пункта «карты». Это, собственно, не карта, а пласти­ковая дощечка с десятью подвижными табло. Штур­ман начал переводить табло слева направо, открывая надписи. Каждую он зачитывал вслух:

—  Генераторы!

—  Включены, — ответил бортинженер.

—  Давление!

— Давление семьсот пятьдесят выставлено, высота ноль, — ответили по очереди второй и командир.

—  Рули!

—  Проверены и свободны, — сказал командир. Покончив с картой предполетной проверки, штур­ман сказал полагающееся:

—  Карта выполнена, все графы зашторены. Тимченко снова связался с землей.

—  Разрешите занять исполнительный.

«Ту-154» вырулил на белые полосы исполнитель­ного старта. Впереди лежала просторная бетонная дорога — ВПП.

—   Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста пятьдесят один, — сказал командир. — Рули опро­бованы, к взлету готов.

—  Взлет разрешаю, — послышался ответ диспет­чера.

—  Двигатели на взлетном! — ответил бортинже­нер, передвинув рукоятки.

—  Экипаж, взлетаем. Рубеж двести шестьдесят.

Андрей Васильевич надавил кнопку часов и пере­двинул секторы газа вперед. Штурман вслух называл скорость:

—  Сто пятьдесят...

Все ускоряя ход, огромная машина бежала по взлетной полосе.

—  Сто восемьдесят... — говорил штурман. — Ско­рость принятия решения! Скорость подъема! Скорость отрыва!

Андрей Васильевич взял штурвал на себя, тряска сразу прекратилась, и колеса «Ту-154» оторвались от бетона. В стомиллионный раз произошло чудо, кото­рому в наши дни удивляются только маленькие дети. Целый дом с двумя сотнями жильцов, с кухней, лиф­том, кладовыми, уборными вдруг покинул землю и улетел в небо...

Напряжение и даже некоторая торжественность взлетного ритуала давно сменилась в кабине буднич­ной атмосферой полета. Тимченко сказал в микрофон:

—  Девушки, принесите-ка нам кофейку.

—  Все на кофеек нажимаем, — заметил второй пилот. — А между прочим, скоро медкомиссия. Не боитесь за сердечко?

—  Это вам, ветеранам, надо бояться, — благодуш­но отозвался Игорь Скворцов. — А я, например, сер­дце не чувствую. Есть даже такое мнение, что его у меня вообще нет.

—  Бойся не бойся, а найдут что-нибудь — все равно спишут, — сказал штурман, тихий лысоватый человек. — Раньше, правда, я этих комиссий опасал­ся, а теперь перестал... Так и так пора менять спе­циальность.

—  Давно не слышали, — усмехнулся второй. А штурман продолжал свое:

—  Отмирает же профессия! На «Иле-86-м» штур­манов вообще не будет. Не предусмотрено...

— Извините, Владимир Павлович, но я не понял, ■— поинтересовался Игорь. — Вы, может быть, до ста лет собираетесь летать? Так это маловероятно... А лет на двадцать работы для штурманов хватит.

—  Ну, завели панихиду! — сказал Андрей Василь­евич с неожиданным раздражением. Он был старше всех по возрасту, и разговор о медкомиссии тревожил его всерьез. — До ста, не до ста!.. Меняйте, ребята, пластинку.

Вошла бортпроводница, принесла всем кофе.

«Ту-154» приземлился в одном из самых больших аэропортов Европы. На здании аэровокзала было на­писано «ФРАНКФУРТ-МАЙН».

Тамара шла по огромному, как город, аэровокза­лу — мимо киосков, магазинов, баров, составляющих целые улицы; мимо маленьких телевизоров перед креслами в зале ожидания (опусти монетку и смотри, коротая время); мимо бесчисленных стоек — их там больше восьмисот — с названиями и эмблемами всех авиалиний мира.

Возле стойки Аэрофлота она задержалась и спро­сила у немки-сотрудницы:

—  Улли, Скворцов у вас?

Немка покачала головой, и Тамара пошла дальше.

...Возле пожарного депо, где пожарники проверяли готовность водяных пушек — вооружение огромной, похожей на красный троллейбус машины, — ей по­встречался Тимченко.

—  Тома, я тебе хочу испортить настроение. Я наблюдал, как ты работаешь с пассажирами, и мне не нравится.

—  А что именно, Андрей Васильевич?

—  Выражение лица, вот что! Пассажиры тебе не­приятны, работа эта для тебя низкая: ты ее делаешь словно одолжение... Я уже давно заметил: прихожу в магазин, в ресторан, там красивая девчонка — офи­циантка или продавщица. И на лице прямо напеча­тано: я бы могла артисткой выступать, а должна вам колбасу резать. При моей-то красоте!..

Тамара слушала эту нотацию, украдкой погляды­вая по сторонам. А Андрей Васильевич продолжал поучать ее:

— Все хотят в артистки. Но ведь всем нельзя! Если вы все пойдете в артистки, кто же вас смотреть-то будет! Короче говоря, Тамара, надо менять стиль ра­боты... Ну пойми, ты в авиации, ты летаешь! Что в жизни может быть лучше этого?.. Лично я не знаю.

Рейс продолжался. Часть пассажиров сошла во Франкфурте, а несколько человек сели. В салоне пер­вого класса летел теперь молодой африканец в свет­лом костюме и непонятной парчовой шапочке. Рядом и сзади сидели еще двое в таких же шапочках — плечистые, настороженно молчаливые. Когда Тамара предложила им коньяк, спросив по-английски: «Сам брэнди, джентлмен?» — эти двое отказались, мрачно помотав головами, а молодой взял, улыбнулся Тамаре и поблагодарил по-русски:

—  Спасибо.

Вспомнив поучения командира, Тамара вежливо улыбнулась в ответ.

Аэропорт в этой маленькой африканской стране был новенький, современный, но очень скромный. Аф­риканца, улыбнувшегося Тамаре, ждал прямо у трапа белый лимузин.

Пожав на прощание руку Андрею Васильевичу, мо­лодой африканец пригласил его вместе с экипажем в гости:

—  Ай хоуп ту си ю эт май плэйс тунайт, кэптэн. Ю энд ер кру, — сказал он по-английски и по-русски добавил: — На чашка чайка.

Он сел в белый автомобиль и уехал вместе со сво­ими телохранителями.

—  В гости зовет. Как думаешь, надо пойти? — спросил Тимченко у встречавшего самолет предста­вителя Аэрофлота.

Представитель, загорелый энергичный человек, не колебался ни секунды.

—   Считаю, отказываться не надо. Этот парень здесь знаешь кто? Министр авиации... Учился в Мос­кве. К нашим относится очень хорошо.

И представитель побежал в свою контору оформ­лять какие-то документы.

Подтянутые, сдержанные, как дипломаты, летчики вылезли из белой машины, которую прислал за ними министр, и направились к дому. По дороге Андрей Васильевич инструктировал Тамару:

—  Я тебя взял, потому что ты лучше всех по-ан­глийски говоришь. Вот и разговаривай, поддержи марку.

—  Да нас и пригласили-то из-за Тамары, — ска­зал второй. — Он на нее глаз положил.

Андрей Васильевич не позволил себе улыбнуться:

—  Будем считать, что нас пригласили как пред­ставителей дружественной державы... И еще, Тома: предложат выпить — не отказывайся. Налей чуть-чуть, добавь доверху тоник или содовую и с одним стаканом ходи весь вечер... Они ведь пьют по-своему, не как у нас.

...Во внутреннем дворике большого одноэтажного дома стоял стол, а на нем полно бутылок. Летчики добавили к ним московскую с винтом, маленький по­дарок хозяину.

Тот очень обрадовался присутствию Тамары, но поздоровался со всеми одинаково сердечно:

— Добри ден, добри ден!.. Глэд ту си ю, май френдз. Летчики   налили   себе   по-заграничному:   на   два

пальца виски, на четыре пальца содовой. А молодой министр открыл московскую, налил себе стаканчик, сказал: «Поехали» — и выпил залпом. Тамара ехидно посмотрела на Андрея Васильевича, но тот спокойно прихлебывал свою слабенькую смесь.

...Потом включили музыку и министр танцевал с Тамарой. Сверху, с черного неба, светила луна, с бо­ков — подвесные фонарики. Затем Тамару перехва­тил Игорь — он немножко ревновал ее к хозяину, а она, единственная дама в мужской компании, радо­валась музыке, теплому ночному воздуху, тому, что Игорь рядом с ней и что он ревнует...

Утром, прогуливаясь под пальмами возле аэровок­зала, Тимченко опять читал Тамаре нотацию. Вернее, это было предостережение:

—  Имей в виду, Скворцов — человек для семьи совершенно неподходящий. Механик он первокласс­ный, этого не отнимешь, но с женщинами... Поэтому советую: если он начнет к тебе клеиться, гони его ко всем чертям!

—  Спасибо, я так и сделаю. А если не начнет?

— Да ты не улыбайся. Вы все так. Каждая думает: «Пускай он с другими плохой, а я такая красавица, такая умница, что со мной он будет очень хороший...» А после плакать придется!

Тамара слушала и смотрела вбок, на губастого старика, который демонстрировал желающим дресси­рованную обезьянку. Обезьянка кувыркалась на ас­фальте, и Тамаре очень хотелось подойти и посмот­реть. Но прерывать командира было неудобно.

—  А знаете, кого я сегодня вез? — говорил Ва­лентин Ненароков, стягивая свитер.

— Изюбра и нут­рий для заповедника. Они у меня...

—  Мама! — громко перебила Аля. — Гляди, веник весь обтерхался. Неужели нельзя новый купить?

Мать промолчала, чтобы не мешать рассказу Ва­лентина. Но Аля хотела именно мешать: она была не в духе и, как всегда, вымещала это на муже.

— Да... Так вот, еле их довез. Они у меня... — снова начал Ненароков, но жена опять перебила:

—  Ты за квартиру заплатил?

—  Заплатил... Я ж тебе говорил.

—  А за свет?

—  И за свет. И за телефон. Ты нарочно перебива­ешь? Так я Алику буду рассказывать, раз тебе неин­тересно... Алик, изюбр — это знаешь кто? такой олень. У него рога, как... Как...

Найти сравнение Ненароков не успел.

—  Алик, иди стричься! — скомандовала Аля. — Мама, его надо подстричь.

—  Прямо сейчас? — робко спросила Евдокия Пет­ровна: она понимала, что Аля добивается ссоры, и заранее жалела зятя.

—  А когда? Когда у ребенка колтун собьется?.. Алик, иди сюда! Кому сказано?

Алик уперся, хныкал. Мать шлепнула его по попке, тогда он заплакал всерьез.

—  Ну что ты делаешь? — с досадой сказал Не­нароков. — На меня злишься, а его бьешь... Не плачь, сынка. Смотри, чего я тебе привез.

Он пошел в коридор и вернулся с картонной ко­робкой. В ней сидел детеныш нутрии, покрытый гру­бым пухом, с перепончатыми, как у утки, лапками, но не красными, а черными.

—  Мы!.. Мы! — обрадовался Алик.

—  Ну, не мышка, но вроде. Нутрия. Мне в питом­нике подарили.

Аля только этого и ждала.

—   Ты чего на стол крысу ставишь? Убери сию минуту!

—  Правда, Валечка. Уж на стол-то не надо бы, — сказала и Евдокия Петровна. А дочь уже перешла на крик:

—  В помойку ее! В ведерке утопить гадость эда­кую... Это он нарочно, мама, чтоб на нервах моих поиграть!

Ненароков слушал, слушал — и наконец не вы­держал:

—  Да ты замолчишь когда-нибудь? Ну что это за жизнь такая?!

—  Тебе не нравится? Так уходи — никто не за­плачет! Разведемся, и дело с концом!

—  Вот опять ты, Аля... Зачем глупости говоришь? И Ненароков отступил в привычном направлении:

на крыльцо.

...Он сидел с незажженной сигаретой и вспоминал разговор, который часто приходил ему на память за эти пять лет.

Командир отряда — это был Андрей Васильевич Тимченко — никак не хотел отпускать Ненарокова из Москвы.

—  Время летнее, перевозок много, и вот на тебе... Хороший летчик вдруг бросает все и уходит. И куда? В малую авиацию!

Андрей Васильевич — всегда рассудительный, спо­койный, даже флегматичный — сейчас нервничал: ходил по комнате, говорил сердито:

— Разве это дело по тебе? По твоим способностям?.. Тебя учили, выучили, а ты?.. И ребят подводишь и меня.

—  Личные обстоятельства, Андрей Васильевич, — многозначительно напомнил Ненароков.

—  Да знаю я твои обстоятельства!.. Стоишь передо мной и гордишься: ради своей великой любви всем пожертвовал, ничего не пожалел!.. Любовь, конечно, серьезное дело, но есть дела и поважнее...

—  Какие, Андрей Васильевич? — искренне уди­вился Ненароков.

—  А, что с тобой толковать... Пожалеешь, Вален­тин, пожалеешь, да поздно будет!.. Ведь назад попро­сишься, а я тебя взять не смогу.

—   Нет, Андрей Васильевич. — Ненароков сиял счастливыми глазами. — Не попрошусь...

Валентин встал, постоял немножко и пошел с крыльца в дом. Аля выкричалась и была уже в другом настроении. Улыбнулась мужу, спросила почти весело:

—  Кушать будешь? Холодец очень вкусный.

—   Знаешь, Аля, ты правильно говоришь. Давай разводиться.

Аля не поверила, даже засмеялась.

—  Да ты что?.. Из-за крысы разводиться?

—  При чем тут крыса...

...Оставаться дома Ненарокову не хотелось. А пойти было не к кому. Он вернулся на аэродром.

— Валя, подежуришь, пока я поем? — обрадовался ему приятель-вертолетчик. Валентин молча кивнул. Он забрался в пустой вертолет, сел за штурвал и стал глядеть в окно кабины. Ничего там не было интересного: поле, а на нем три самолета и один вертолет «Ми-4», За полем лес, на который он чаще смотрел с воздуха, чем с земли. Все было знакомо, все было понятно — на душе постепенно становилось лег­че, легче. Валентин сам не заметил, как заснул, сидя на своем привычном месте... Тимченко один подъехал к дому на своей «Волге»:

на этот раз жена не встретила его в аэропорту. Ан­дрей Васильевич взял с заднего сиденья чемодан, пор­тфель и пошел к подъезду. Краем глаза он заметил во дворе неотложку, но не придал этому значения... Правда, когда он увидел сбегающую ему навстречу по ступенькам молодую врачиху, что-то заставило его ускорить шаги...

Он открыл дверь, шагнул в прихожую и с облег­чением увидел, что жена на ногах.

—   Фу ты черт,  а я уж подумал, не к  нам  ли неотложка,

—  К нам, к нам. — Анна Максимовна торопливо поцеловала мужа.

— Наталье плохо, прямо беда.

Отец встревожился, хотя постарался не показать виду.

—  А что такое?

—  У нее грипп был, помнишь?

—  Ну помню. Грипп.

— Он дал осложнения, и теперь у Наташки жуткие боли и бог знает что!

Тимченко снял плащ, сел.

—  Такая уж боль, что нельзя терпеть? — недо­верчиво спросил он.

—  Именно что нельзя! А она терпит. И хочет даль­ше терпеть... Болеутоляющие исключены: это может повредить ребенку. А на характере терпеть — это свыше сил человеческих, ты мне поверь!..

—  Какой же выход? — после долгой паузы спро­сил Тимченко.

—  Я советовалась с Лещинским. Он говорит: не надо мучиться, надо прервать беременность. Но ты же ее знаешь... Кушать будешь?

—  Нет.

—  А чаю?

—  Нет... Я к ней пойду.

—  Я тебя умоляю! — встревожилась Анна Макси­мовна.

— Мы с профессором не уговорили, а ты уго­воришь? Только поругаетесь еще хуже... Да она за­снула, наверно. Не буди!

Из Наташиной комнаты послышался жалобный, почти детский вскрик. Анна Максимовна кинулась к

дверям. Но Наташа сама вышла в большую комнату, похудевшая, некрасивая, в стареньком махровом ха­лате.

—  Опять? — спросила Анна Максимовна.

—  Мама, я больше не могу! Не могу я! — выкрик­нула Наташа и сжалась, скрючилась от боли. — Я согласна в больницу! Поедем сейчас, можно?

Мать подхватила ее, увела обратно, уложила в постель.

—  Сейчас ночь, деточка... Ты столько терпела — потерпи уж до утра... А утром папа отвезет нас.

—  Он приехал? — занятая своей болью, Наташа даже не заметила отца.

...В большой комнате Тимченко ходил из угла в угол. С грелкой в руках пробежала на кухню Анна Максимовна. Из-за Наташиной двери не доносилось ни звука. Андрей Васильевич постучал тихонько и вошел к дочери.

Наташа сидела на кровати, перегнувшись вперед, и безостановочно покачивалась. Она исподлобья гля­нула на отца, но ничего не сказала.

—  Наташа, ты же хотела ребенка.

—  Я уже сказала, что не хочу, — жалобно про­говорила она. — Что тебе еще надо?

—   Обожди... Это ты сама или доктора за тебя решают? Или это твоя боль за тебя решила?.. Сейчас здорово больно?

—  Сейчас терпимо.

—  Вот и поговорим, пока можно... Наташа заговорила раздраженно и сбивчиво:

—  Я не соглашалась, я не хотела его терять, ни за что не соглашалась — мама тебе скажет. Терпела, терпела, терпела, но настал мой предел. Больше не могу.

—  Тогда я тебе так скажу. Ты все делаешь по-своему, со мной не считаешься и сейчас поступишь по-своему. Но только запомни: если человек сделал не как хотел, а поддался боли; или страху, или еще

какому-нибудь на него давлению — после и жалко и стыдно будет, а уже не переделаешь... А между прочим, человек — это такой прочный механизм, что может вытерпеть бесконечно много. Больно, а ты тер­пи. И придет вроде второго дыхания — легче станет!

В комнату заглянула Анна Максимовна и, обрадо­вавшись, что разговор идет мирный, вышла: не хотела мешать.

— А я думала, ты, наоборот, рад будешь, — горько сказала Наташа. Тимченко поглядел на нее и ничего не ответил. Она смутилась, неуверенно улыбнулась отцу.

Красный «жигуленок» шел в потоке машин по Са­довому кольцу. Сидя рядом с Игорем, Тамара гово­рила:

—  В Токио, конечно, очень интересно. Совершенно ни на что не похоже. Но я жутко устала. Жутко... Может, оттого, что не с тобой летала.

—  Маловероятно, но все равно спасибо. Тамара помолчала, потом ни с того ни с сего спро­сила:

—  А вот скажи, Тимченко — он тупенький?

—  То есть?

—  Ну... Не просекает. Он меня опять против тебя предупреждал!.. Говорил: если будет к тебе клеиться, гони его в шею.

—  Ну и что в этом глупого?

—  Нет, серьезно.

—  А серьезно вот что: в своем деле он академик. А вообще-то я ангелов не люблю... Не врет, не пьет, жене не изменяет... А для меня однозначно: если му­жик не изменяет жене, значит, уже отстрелялся. Или

жена такое гестапо, что от нее не побегаешь... Так что это не заслуга... Но мы отклонились. Я его не люблю, но глубоко уважаю. Именно за ум. В воздухе умнее его человека нет... Там он и дипломат, и орга­низатор, и психолог. И не потому, что прочел сто книжек по психологии — он их вообще не читает. А просто прирожденный лидер.

—  Ну, это не ум. Это что-то другое.

—  Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные — и все по-разному... Поэтому на Та­ганку ходи со мной и насчет Бермудского треуголь­ника — тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.

Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали про­бираться сквозь вежливую толпу ко входу.

Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.

—  Не спи! Не смей спать! — требовала она.

— Сейчас буду рисовать твой портрет.

— И она пальцем стала обводить контур его лица.

— Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает... Нос хрящеватый, хитрый...

От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.

—  Рот у тебя слабый и жадный... Но не злой.

—  И на том спасибо, — пробормотал Игорь.

—  Не нравится? Пожалуйста... Зачеркнем и нари­суем снова.

Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.

—  Лоб широкий, ясный... Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый...

Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижав­шись лицом к его лицу.

Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:

—  Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все ви­тамины.

Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.

В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцело­вала мать.

—  Спокойной ночи, родители.

Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.

Тимченко машинально протянул руку, давая изме­рить себе давление, и вдруг объявил:

—  Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая мед­комиссия.

Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грущу прибора.

—  Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.

—  Ну раньше бы сказал — какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо... Отдохну месяц... И нет причин волноваться.

—  Да, да... Как будто ты не волнуешься. — Анна Максимовна уже взяла себя в руки. — На меня на­шумел ни за что ни про что. А между прочим, вол­новаться тебе нечего. Ты в прекрасной форме — го­ворю как врач.

Андрей Васильевич помолчал, потом сказал груст­но:

— Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше... Это только коньяк от возраста становится лучше.

Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одно­временно.

Летчикам проверяли зрение... Слух... Брали кровь на анализ — из пальца, из вены...

Усеянные датчиками, сидели они в белых строгих кабинетах, среди приборов и циферблатов... Стояли на рентгене, лежали на электрокардиограмме. Крутили педали велосипеда, поднятого над по­лом, — это проверялась работа сердца под нагруз­кой...

Вечерами смотрели телевизор... Играли в домино, в шахматы, читали... А утром опять разбредались по кабинетам.

...И вот пришел последний день. Андрей Васильевич стоял в кабинете главврача и спрашивал с улыбкой:

—  Ну как, товарищ профессор, не пора еще по­дковы сдирать?

То есть? — не понял профессор.

—  А это когда коняга старый отработает свое, пора  на  живодерку,  так  с  него  подковы  сдирают,

чтобы не пропадало добро.

А-а... Нет, до этого еще не дошло... Летайте.

—  А велосипед?

—  Велосипед вы крутили так себе. Хуже, чем в прошлый раз.

—  Так я ж не велосипедист, — улыбнулся Тим ченко. — Я летчик.

Он вышел в коридор и увидел своего второго пи­лота — расстроенного и бледного. С лица Андрея Ва­сильевича сползла улыбка.

—  Что такое?

—  Списали... Отлетался... Андрей Васильевич, что же это получается? Я ж тебя моложе на восемь лет!

Бессознательный эгоизм этих слов не обидел Тим­ченко. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в душе второго.

— Миша, ну что тебе сказать? Это как у Пушкина: «Сегодня ты, а завтра я». — Он говорил, а сам чув­ствовал, как неубедительно звучат его утешения. — И потом, на земле тоже работа. Все равно ты в ави­ации. Найдут тебе должность, и вообще... А, вались оно все! Пойдем выпьем.

Снова «Ту-154» летел в Африку. В кабине шел спокойный веселый разговор.

—  Мой Вовка, — рассказывал штурман, — в со­чинении написал: «Бывали в моей жизни невзгоды, но бывали и взгоды...»

—  Как-как? — не понял Тимченко.

—  Взгоды, — повторил штурман. А Игорь Сквор­цов похвалил:

—   Логично! Раз есть невзгоды, должны быть и взгоды. Слово-творец... Сколько ему поставили?

—  Трояк.

Второй пилот — он был новенький и в обсуждении Вовкиных дел участия не принимал — спросил у ко­мандира:

—  Андрей Васильевич, а кому вы самовар везете?

—  У нас там кореш появился, — объяснил штур­ман. — Не какой-нибудь, а министр авиации.

—  Хороший мужик, — кивнул Тимченко. А штур­ман с преувеличенным сожалением посмотрел на Иго­ря.

—  Да... Наверно, встречать придет, а Тамары-то и нет.

...Самолет, скользя по невидимому склону, прибли­жался  к посадочной  полосе... Пилот приподнял нос

- машины, выдержал ее над полосой — и вот колеса мягко, неслышно соединились с землей. Только дым от сгоревшей резины улетел назад, и громадная ма­шина покатила, успокаиваясь, по своей бетонной до­роге.

...Когда летчики вышли из кабины, у трапа их ждал представитель Аэрофлота, огорченный и встре­воженный.

— Андрей Васильевич, — сказал он. — В стране волнения. Что именно происходит, пока непонятно, но очень похоже, что это начали мятеж правые...

А Тимченко и без его объяснений видел, что аэро­порт заняли военные. Перегородив перрон, стояли ше­ренгой автоматчики, ехал по взлетному полю броне­транспортер с тяжелым зенитным пулеметом, а изда­лека, из города, доносился знакомый с войны гул — там шла стрельба.

Бронетранспортер стал боком, загородив дорогу го­товой к выруливанию бело-красной «Сессне».

Летчики, у ног которых стояла коробка с элект­рическим самоваром — подарок министру авиа­ции, — смотрели молча, как министра выволокли из кабины «Сессны», как застрелили в упор одного из его телохранителей, как министра потащили, подго­няя прикладами автоматических винтовок, как за­толкали в бронетранспортер. Белый костюм молодого африканца был уже в крови, парчовая шапочка сле­тела.

— Товарищи, в город ни в коем случае, — говорил представитель Аэрофлота. — Аэропорт пока что не закрыт, вылетите обратным рейсом по расписанию...

В креслах с высокими спинками сидели две жен­щины, народные заседательницы, а между ними муж­чина — судья.

—  Слушается дело по иску Ненарокова Валентина Георгиевича к Ненароковой Алевтине Федоровне об отобрании ребенка... Секретарь, доложите явку в су­дебное заседание...

—  Истец явился, ответчица явилась, — торопливо ответила девушка-секретарь. — Свидетель Мишако-ва явилась, представитель роно явился...

Истец Ненароков и ответчица Аля сидели неловко и напряженно поодаль друг от друга. Одета она была небрежно, выглядела плохо — с покрасневшими, злы­ми глазами и решительно сжатым ртом, — но все равно Ненарокову она казалась такой красивой, та­кой желанной!

На коленях Аля держала Алика, крепко прижимая его к себе, как бы показывала этим, что никому его не отдаст.

—   А ребенок зачем? — неодобрительно сказал судья. — Нечего ему тут делать. Ребенка уберите.

...В коридоре свидетельница Мишакова — Алина мать — кормила Алика бутербродами с колбасой и тихонько плакала от стыда.

...А в зале судья спрашивал:

—  Ответчица, вы имеете отводы?

—  Имею, — запальчиво сказала Аля. — У меня отвод его адвокату. Я без адвоката, и пускай он без адвоката!

— Ответчица, — терпеливо объяснил судья. — За­кон не предусматривает права отвода адвоката про­тивной стороны... Вы тоже имеете возможность при­гласить адвоката...

—  Зачем это? Обойдусь и так... Я мать, и никто не может отнять у меня ребенка! — Аля с вызовом поглядела на молодого, но уже лысого ненароковского адвоката.

Судья пропустил это мимо ушей и спросил как полагается:

—  Какие ходатайства к суду есть у сторон?

—  Прошу оставить мне ребенка! — опять выско­чила Аля. — Мой бывший муж не может его воспи­тать. Он...

—  Вам еще будет предоставлена возможность вы­сказать свои; возражения по существу иска, — пре­рвал ее судья. Ответчица ему определенно не нрави-лась. — А сейчас я спрашиваю: имеются ли у вас какие-нибудь ходатайства процессуального характе­ра...

...В коридоре Алик с грохотом катал по полу крас­ную пожарную машину. А бабка, сидя на деревянном

диванчике, рассказывала что-то вполголоса пожилой соседке, и та горестно кивала головой.

...Заседание продолжалось. Аля говорила спокойно и печально:

—  Я понимаю, что без отца ребенку плохо. Но без матери, мне кажется, еще хуже... Я даже не знаю, на что Валентин Георгиевич надеется. Он летчик, рабо тает в разное время, часто задерживается: ну, когда посевная или какие-нибудь случаи... Как же он будет заниматься ребенком?.. Всегда на работе.

—  А вы разве не работаете? — деланно удивился адвокат.

— Работаю. — Аля снисходительно улыбнулась. — Но у меня мама на пенсии. И еще полная сил.

—  Скажите, а вам известно, что у Валентина Ге­оргиевича тоже есть мать-пенсионерка и незамужняя сестра? — продолжал допытываться адвокат. — Жи вут в собственном доме в Краснодарском крае, куда ваш бывший муж легко может перевестись.

—  Это же совершенно чужие люди Алику! — на­чала горячиться Аля. — А моя мама его с пеленок вырастила!

—  Мама вырастила? — тут же прицепился адво­кат. — А вы что же, не принимали в этом участия?

—  Вы не меня разбирайте, вы его разберите, что он за человек! —= Алю уже трясло от возмущения. Впрочем, адвокат этого и добивался.

—  Хороший человек. В характеристике так и ска­зано: пользуется уважением коллектива, морально ус тойчив, заботливый отец...

И тут Аля сорвалась.

—  Вот это уже для меня новость. Пожалуйста, я могу рассказать, какой он был отец! И про «морально устойчив» тоже расскажу... Дома не ночевал и по два, по три дня!.. А отец так и вовсе никакой... Не давал сыну настоящего воспитания и не мог, конечно... Я педагог начальных классов, а он кто? Он сына только ругал. Даже бил, такую крошку!.. Алик от этого за­икаться стал...

Ненароков слушал и, странное дело, видел не эту враждебную лживую женщину, а ту невиданную кра­савицу, в которую влюбился пять лет назад и которая стала его женой. Он вспоминал с мучительной отчет­ливостью: вот они с Алей в подъезде, еще до женить­бы. Он расстегнул ей воротник блузки и целует, це­лует худенькие ключицы. Заскрипела чья-то дверь, и влюбленные в веселой панике выскочили на улицу... А вот Аля в постели. Она уже заснула, а он ходит с полугодовалым Аликом на руках, качает его и смот­рит на нее, не может налюбоваться... А вот они с Алей купаются в Черном море, под скалами., Ночь, кругом никого, и Аля без купальника...

—  Просто даже удивительно, как такого человека держат в нашей авиации, — говорила судье Аля. — Он  часто  уходил  в  полет  пьяный,  мог погубить  и машину и людей... Как ему доверить ребенка? И во­обще, у Ненарокова были такие высказывания, что просто стыдно слушать. Он, например, серебряные крылья на своем кителе называл «курицей». День, когда давали зарплату, называл «днем авиации»... В этом месте судья сердито перебил Алю:

—  Ну, это суду неинтересно. Вы покороче... Адвокат написал Валентину записку. «Он за вас.

Перестаралась Алевтина Федоровна».

...Дошла очередь и до Алиной матери. Стараясь не глядеть на Валентина, Евдокия Петровна говорила:

—  Алевтина все правильно рассказывала. Как она говорила, так оно и есть.

—  А откуда вы знаете, что именно она рассказы­вала? — жестко спросил судья.

—  Ну... Она же неправды не скажет... А как было, я знаю: все на моих глазах вертелось... Нельзя ребенка от матери забирать.

—  У меня вопрос к свидетельнице, — сказал ад вокат. — Евдокия Петровна, вы говорите — на ва­ших глазах... На ваших глазах ребенка били?

— Били?! Что вы, как можно!.. Ну, иногда, конечно, Алечка щелканет по затылку, но это же так, любя, от нервов только...

—  Понятно, понятно. Еще вопрос: вы своего быв­шего зятя часто видели пьяным?

—  А ни разу не видела, — растерянно сказала Евдокия Петровна. Адвокат преувеличенно удивился:

— Как же так? Пил, пил и не напивался?

—  Да не пил он. Если выпьет грамм сто на праз­дник, так это и не питье...

Аля глядела на мать злыми, прямо прожигающими глазами. И Евдокия Петровна смешалась, закончила скороговоркой:

—  А вообще-то я, может, чего и, путаю... Вы у Алечки спросите, она лучше помнит.

—  У меня все, — сказал адвокат и чуть заметно улыбнулся Валентину.

...Алик спал на диванчике в коридоре, положив голову на колени старушке соседке. Кругом ходили невеселые озабоченные люди — веселых в суде не увидишь.

...Судья стоя объявил:

—  Оглашается решение... Именем Российской Со­ветской Федеративной Социалистической Республики народный суд в составе председательствующего Де­мидова, народных заседателей Ларионовой и Крячко, рассмотрев в открытом судебном заседании дело по иску Ненарокова к Ненароковой об отобрании ребен­ка Алексея четырех лет, установил: ответчица, про­живающая вместе со своей матерью, бабушкой ребен­ка, материально обеспечена и не стеснена жилой пло­щадью. Оснований для отобрания у нее ребенка нет... Руководствуясь статьей двести третьей ГПК РСФСР и на основании статьи пятьдесят пятой КОБС РСФСР,

суд решил: в иске Ненарокову Валентину Георгиевичу отказать...

В опустевшей комнате адвокат утешал Ненароко ва:

— А я вас предупреждал... Закон-то предусматри­вает равные права обоих родителей. Но на практике... Вы летчик, вы ж действительно не можете сидеть с ним весь день... А допустим, женитесь. Какая гаран­тия, Что новая жена будет к нему хорошо относить­ся?.. А там мать, бабушка. Конечно, мать стерва, но все-таки... Вот то, что она вам свиданий с сыном не хочет давать, — это, разумеется...

Он замолчал, заметив вдруг, что Ненароков его не слушает: сидит с совершенно серым больным лицом, бессмысленно складывая и снова разворачивая судеб­ную повестку.

Аля нарочно ждала, пока Валентин выйдет из зда­ния суда. Ей хотелось, чтоб он видел, как она увезет Алика. Дождавшись своего бывшего мужа, Аля с сы­ном на руках медленно пошла к автобусу. Мальчик, одетый в самое нарядное, не понимал, конечно, что происходит.

—  Па! Па! — кричал он и махал рукой отцу. Ненароков не обернулся. Наоборот, ускорил шаги,

почти побежал, чтобы не броситься к сыну, не сделать какую-нибудь непоправимую глупость...

 

СПАСИТЕ ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ

Игорь. Скворцов сидел у себя в комнате и, оттопы­рив губы, паял какую-то схему маленьким паяльни­ком. Раздался звонок, Игорь побежал открывать.

Но за дверью стояла не Тамара, а хрупкая и очень хорошенькая женщина с легким чемоданом. Лицо у Игоря вытянулось.

— Ты откуда взялась? — сказал он вместо «здрав­ствуй».

—  Из Ленинграда, естественно. Но ты мне, кажет­ся, не рад?

—  Почему не рад? Рад.

— Ну так не скрывай свою радость, возьми у меня чемодан.

...Приезжая, скинув сапоги и забравшись с ногами в кресло, рассказывала:

—  Я без звонка, потому что проездом. Три часа до поезда... Но не зайти я просто не могла... Тебе-то, конечно, все равно, за три года одна открытка, а я не так устроена. Я решила: хотя бы между вокзалами, но я его увижу...

— А ты не опоздаешь? — заботливо спросил Игорь.

— Я же тебе сказала: до поезда три часа... Обожди. Что вообще происходит? К тебе должны прийти?

—- Да... То есть нет, но может быть... Понимаешь, Нонка, кое-что действительно происходит.

—, У тебя завелась возлюбленная? — спросила Нонна дрогнувшим голосом. Игорь хрустнул костяш­ками пальцев.

—   Заводятся тараканы, а возлюбленная... Но в общем да.

Тогда Нонна тихо заплакала.

—  Не обращай внимания. Я сейчас умоюсь и пой­ду...

Игорю стало ее жалко. Он сел рядом, обнял ее за плечи, поцеловал.

—  Ну брось. Ну хватит... Не надо... Кофе выпьешь?

—  Скажи, ты правда хочешь, чтоб я осталась?

—   Правда, правда. Но только, Нонна, я честно говорю: это будет наше прощание... — Он пошел на кухню. — Если будут звонить, не бери трубку...

...Дверной звонок звонил настойчиво и угрожающе.

Игорь на цыпочках подкрался к дверному глазку, глянул. Конечно, перед его дверью стояла Тамара. Игорь затаился в маленькой прихожей, боялся даже вздохнуть... И вдруг из комнаты грянула громчайшая музыка.  Игорь' подпрыгнул  на  месте,  как   заяц  от выстрела...  Делать  было  нечего,  пришлось  открыть дверь.

--- Ты спал? — спросила, улыбаясь, Тамара.

—  Нет.

—  Что-нибудь случилось?

—  Да.

Когда они вошли в комнату, Тамара сразу поняла, что именно случилось: на тахте сидела Нонна с рас­пущенными волосами и притопывала ногой в такт музыке.

—  Зачем вы надели мои тапочки? — спросила Та­мара у Нонны ледяным голосом.

—  Пожалуйста, возьмите, — отвечала Нонна. — Они мне на три размера велики... Игорь, я пойду. Мне здесь больше делать нечего.

—  Ну правильно, — хмуро отозвался Игорь. — Все, что могла, ты уже сделала.

Пока соперница торопливо запихивала в сумку свое имущество — пудреницу, расческу, зажигал­ку, — Тамара стояла, не трогаясь с места. Но как только за Нонной захлопнулась дверь, Тамара тоже пошла из комнаты. Игорь загородил ей дорогу.

—  Ты куда?

—  Куда? А тебе непонятно?

И тут девушка не выдержала. Она размахнулась, чтобы влепить Игорю пощечину, но он легко перехва­тил ее руку.

—  Постой, я объясню...

—   Сволочь! Сволочь! Какая ты сволочь... Пусти немедленно!

—  Но мы же договорились! — жалобно закричал он. — Никаких обязательств, полная независимость.

а»

Ты ж сама говорила: я все понимаю, я тоже так думаю, я современная женщина!

—  Дурак! Идиот! Я тогда все, что угодно, сказала бы... Я говорила то, что ты хотел слышать! Мне так хотелось тебе понравиться... Эх ты, у тебя столько женщин было, и все равно ты ничего не понял. Что бы мы ни говорили, внутри все мы одинаковые: все хотим замуж, хотим детей, хотим чтобы рядом был -один, только один — и был навсегда!.. Да на что мне независимость, на что мне современность? Я-то ведь тебе изменять не собиралась!

— Пришла случайно старая знакомая, за пластин­кой, — вставил наконец свое слово Игорь. — А ты подняла скандал, как истеричка, как базарная баба!

— А я и есть истеричка. Потому что я тебя люблю. Это тебе легко быть спокойным — тебе ведь все рав­но, есть я, нет меня... Ну ладно, я даже рада. Лучше вовремя оторвать, пока не приросла всей кожей, мя­сом...

—  А уж как я рад, ты себе и представить не можешь, — сказал Игорь сдавленным голосом.

Не глядя на него, Тамара вышла из комнаты. А Игорь лег на диван и нарочно громко запустил му­зыку.

Ненароков сидел в гостях у своей бывшей жены. То есть Али в комнате, собственно, не было — Ва­лентин разговаривал со своей бывшей тещей.

—  Усть-Каменогорск? — удивилась Евдокия Пет­ровна. — Это где ж такое?

— Северный Казахстан... Работа как работа. Почти как здесь... Вот отгулы накопились, я и приехал. Так захотелось посмотреть на него — сказать не могу.

— А он ведь в садике? Только к шести вернется, — виновато сказала Евдокия Петровна. Валентин огор­чился:

—  Зачем же вы его в садик:                         Вздохнув, теща позвала:

—  Алечка! Может, выйдешь все-таки?

—  У меня голова болит, — ответил злой голос из другой комнаты. Валентин встал, прошелся из угла в угол.                        

—  Евдокия Петровна, как же вы-то не повлияли? Нельзя ему в садике... Он заикается, ему там очень плохо будет.

Тут из-за двери появилась Аля.

—  Хуже, чем с тобой, ему нигде не будет, — ска­зала она едко. — И нет у меня возможности его дома держать. Ты нас бросил, а мама болеет.

Ненароков подумал вдруг, что время вернулось на­зад: вот он в своей комнате, рядом жена, он с ней ругается — все по-старому. Но комната была уже другая: не его, а какая-то женская, и Аля давно перестала быть его женой, и ругалась она с ним теперь иначе: холодно и надменно, как с чужим.

—  Ладно. Раз уж приехал, то увидишь Алика. Но только на полчаса и в нашем с мамой присутствии...

У Ненарокова даже тубы затряслись от обиды.

—  Но почему полчаса? Почему при вас? Я ведь не в колонию приехал к преступнику малолетнему?

—  А чтоб ты его против нас не настраивал!

Валентин видел через забор, как гуляют во дворе дети. Кто копал снег лопаткой, кто лепил из снежных комьев бабу. Был тут и Алик. Он стоял в" сторонке от всех, тепло укутанный, замотанный еще сверху Алиным шарфом, с надвинутой на глаза шапкой и оттопыренными, как у пингвина, руками в рукавич­ках. Сердце в Ненарокова сжалось от любви и жа­лости.

...Когда дети построились парами и вышли на ули­цу, Алик поплелся сзади всех. Детишки смеялись, кричали, только Алик молчал и ни с кем не вступал в разговор. Валентин шел поодаль и смотрел на сына. Вдруг Алик остановился: шапка, которая была ему велика, совсем сползла на нос, так что он ничего уже не видел. А пестрая веселая вереница детсадовцев с воспитательницей во главе двигалась дальше. Никто не заметил этого маленького ЧП.

Тогда Валентин подошел, поправил Алику шапку. Тот не удивился, а только обрадовался, узнав отца. И вдруг Ненароков, сам не понимая почему, поднял сына на руки и зашагал с ним назад, потом за угол, потом в какие-то ворота. И остановился там.

Очень скоро на улице послышался шум, голоса: «Ненароков! Ты куда девался? Ненароков! А ну вы­ходи сейчас же!» — слышался крик воспитательни­цы. Валентин вздрогнул и даже шагнул непроизволь­но вперед, но потом сообразил, что это кричат не ему, а Алику.

Валентин прижал палец к губам, показывая, что откликаться не надо, и Алик понял, кивнул головой.

До областного города они добрались на рейсовом автобусе. Алик устал. Он хныкал, капризничал, про­сился к матери:

— Ма... Ма... Де ма?

А Ненароков на каждой остановке с тревогой гля­дел на дверь: не догнала ли их погоня, не войдет ли сейчас в автобус Аля.        

В аэропорту, в зале ожидания, Алик спал на ска­мейке, а Валентин ел у буфетной стойки пирожок.

И вдруг он увидел Алю. Она шла к нему от дверей, раскрасневшаяся от волнения, решительная, а за ней шагал милиционер.

—  Куда дел ребенка? — закричала Аля еще из­дали.

—  Ну что ты кричишь? Вон он, спит, — устало ответил Валентин. Он с самого начала понимал, что ничем хорошим его бессмысленная затея кончиться не может.

—  Здравствуйте, Валентин Георгиевич, — неловко сказал милиционер. Но Алю такое мирное начало раз­говора не устраивало.

—   Слышали, товарищ лейтенант?.. Я прошу его привлечь!

—   Зачем же привлекать. — Милиционер давно знал Валентина и симпатизировал ему. — Дело се­мейное, я думаю, сами договоритесь... Верно, Валентин Георгиевич?

И он отошел. Аля подумала, поглядела на спящего Алика и сказала совсем другим, нормальным тоном.

—  Спит, как зайчик. Даже будить жалко...

—  Ты голодная? — спросил Валентин.

—  Не знаю... Вообще-то съела бы чего-нибудь. ...Они стояли у высокого круглого столика, ели пи рожки и пили какао,

—  Милиционер-то зачем? Зачем комедию разыгра­ла? — спросил вдруг Валентин. — Нарочно? Чтобы побольнее?.. И вообще, почему ты меня все время му­чила? Что я тебе сделал?!

Аля долго молчала, прежде ,чем ответить.

— А ты до сих пор не понял? — сказала она почти грустно. — Я тебя не люблю. И никогда не любила:

Ненароков не поверил ее словам.

—  Уж и никогда?.. А зачем замуж выходила? Я ж тебя силком не тянул?

—  Именно что тянул... Приехал, все бросил — ра­боту бросил из-за меня, Москву... Как я могла отка­заться? Я все-таки не бессердечная... А надо было не идти.

Ненароков продолжал  цепляться за  то, чего  не было:

—   Это ты назло говоришь... Как же так?.. Ведь ночи напролет ходили, целовались, наговориться не могли.

—  Ну что такое — целовались?.. Молодая девчон­ка. А ты москвич, летчик. И я же видела, влюблен до смерти... Нет, я тебе точно говорю: пожалела тебя и пошла.

За стеклянной, помутневшей от изморози стеной аэровокзала передвигались самолеты — медленно и тихо, словно круглобокие рыбы в аквариуме.

—  Несчастный ты человек, Аля, — сказал Вален­тин. — Один раз в жизни поступила красиво, бла­городно — и не могла мне этого простить. Пять лет вымещала... А думаешь, я не жалел о своей работе? Еще как жалел, только тебе не показал ни разу. Большие самолеты — это не работа, это жизнь моя!.. Я ведь в другом небе летал, совсем в другом! Я и теперь как вижу ночью проблесковые огни, услышу: лайнер идет, — у меня кляп в горле. Ведь я классный пилот. Я бы сейчас «Ил-62-й» водил.

—  Ну конечно! — сказала она прежним злым го­лосом и дернула плечами. — Ты всегда хороший, я всегда плохая. Ты не попрекнул, а я вымещала... А то, что ты меня с ребенком бросил, — это тоже хо­рошо? Кому я теперь нужна?

Она повернулась и пошла к скамейке.

— Алик, деточка! Проснись! Мамочка за тобой при­ехала!

Снова Игорь сидел в своей красной машине непо­далеку от диспетчерской, снова глядел в зеркальце заднего обзора, повернув его так, чтобы видеть вы­ходящих оттуда. Шел редкий крупный снег, пухом ложился на землю. Из диспетчерской вышла Тамара — не одна, с дву мя подружками. Смеясь, она что-то им рассказывала, надувала щеки и округляла глаза, изображая кого-то.

Игорь коротко гуднул. Тамара обернулась, сколь­знула равнодушным взглядом по красным «Жигулям», по Игорю и пошла дальше. А Игорь остался сидеть за баранкой. Лицо у него было злое и растерянное.

Игорь сидел у себя в комнате, листая какой-то толстенный   справочник.   Зазвонил   телефон.   Игорь

коршуном бросился к трубке, послушал, потом сказал равнодушно:

—  А, это ты... Нет, Галка, ничего не получится. Уезжаю в командировку. Да, надолго. На всю жизнь.

Стучал по асфальту прозрачный весенний дождь. Из диспетчерской выбежали стайкой бортпроводни­цы, и среди них Тамара. Чтобы не испортить приче­ску, девушки напялили на волосы пестрые пластико­вые пакеты и неслись в них, будто в карнавальных папахах, к рейсовому автобусу.

Дорогу Тамаре преградил Игорь. Над головой он держал раскрытый черный зонтик.

—  Не беги, — сказал он Тамаре. - Пойдем под крышу, поговорим.

—  А о чем нам говорить?.. Пусти, меня ждут.

—  Хорошо, можно здесь. Нет проблемы. — Он пе­редвинул зонтик так, чтобы прикрыть от дождя Та­мару. Его синий плащ сразу намок, стал черным. — Хватит тебе дурить... Мне без тебя плохо. Тебе без меня еще хуже.

—  Мне? Мне очень хорошо. Очень!.. Поэтому ты и бегаешь за мной. А если бы я плакала, звонила тебе по ночам, ты бы и не посмотрел в мою сторону.

— А я уверен, ты плачешь! И звонить тебе хочется... Но ты же актриса, ты играешь — нарочно, чтобы я помучился.

—  С чего это ты взял?

—  А... Жизненный опыт.

Не ответив, Тамара побежала к автобусу. Но Игорь догнал ее. Он бежал рядом, держа над ней зонтик, и торопливо говорил:

—  Ну обожди... Ну погоди. Ну ладно. Раз ты такая идиотка, пожалуйста, делаю тебе предложение. Давай поженимся!

—  И я тебе делаю предложение, — презрительно ответила Тамара. — Отстань и никогда ко мне не подходи.

Вертолет Ненарокова, груженный бумажными мешками с цементом, шел над полями, оставляя с севера далекий синий лес.

—  «Ми-2»! — раздался в наушниках Ненарокова далекий голос девушки-диспетчера. — Переходите на частоту «Ясеня», работайте с ним.

—  «Нива», я — двадцать четыреста восемь. Вас понял, — ответил Валентин. — А в чем дело? Они не сказали?

—  В нашу зону вошел спускаемый аппарат. Ты передаешься группе поиска...

Ненароков поглядел на своего второго. Тот кив­нул — слышал.

...«Ми-2» летел над излучиной реки. Вдруг Нена роков встрепенулся и показал второму пилоту рукой.

—  Гляди, они!

На границе песчаной отмели и зеленого луга ле­жало, вздрагивая под ветром, огромное полотнище. А рядом был обгорелый малиновый шар.

Валентин заорал в микрофон:

— «Ясень!» Вижу космонавтов! Снижаюсь!.. Будьте на связи!

Не успел вертолет приземлиться, как воздух на­полнился гулом моторов. С юго-запада, из-за невы­соких гор, показалась шеренга зеленых вертолетов. А выше их и, конечно, на большей скорости шли три самолета. Они уже заложили вираж: курс им был известен.                                                      -

Только по чистой случайности Ненароков опередил группу поиска на какую-то минуту... Винт еще вра­щался, а Валентин уже бежал к малиновому шару. Там, на обрезе люка, сидел космонавт, устало улы­бался и махал Ненарокову шерстяной шапочкой.

Вертолеты поиска сели на песчаную отмель, а са­молеты развернулись, покачали приветственно крыль­ями и ушли, убедившись что человек, временно от­лучившийся от своей планеты, благополучно вернулся домой.

Космонавт неловко спустился на землю и осторож­но, как выздоравливающий,  как моряк после долгой качки, пошел навстречу Ненарокову. А подбежавшие корреспонденты (они прилетели на одном из военных вертолетов) мигали вспышками, стрекотали кинока­мерами, снимая эту встречу. Тем временем из люка

показался второй космонавт — и сразу попал в объ­ятия встречающих.

Внучке Андрея Васильевича было уже пять меся­цев. Мать и бабка нянчились с девочкой, а Тимченко разговаривал с пришедшим в гости бывшим вторым пилотом. Вдвоем они сидели на веранде дачи и ели раннюю клубнику.

—  Я же тебе говорил, хотя и на земле, а как был летчик, так и остался, — не очень искренне убеждал гостя Андрей Васильевич. — Только что крылья. Бы­ли тут, а стали — тут. (У тех, кто летает, крылатая эмблема на груди, а у наземных — на рукаве.)

—   Андрей Васильевич, крылья были за плечами, — улыбнулся бывший второй. И Тимченко не стал спорить. Чтобы переменить разговор, он взял со стола газету.

—  Миша, видел?

На первой странице внизу была фотография: кос­монавт обнимает Ненарокова.

-- Я Вальку сразу узнал, — оживился второй. — Отличный  был  пилот.  Такую  глупость  сделал,  что

ушел.                              

—  Зато любовь, — язвительно сказал Тимченко. Миша покачала головой.

—  Если бы. В семейной жизни у него полная ка тастрофа...   Поганая   оказалась   бабенка.   Развелись,

так она ему с сыном не дает видеться... Строчит вся­кие кляузы, аж министру...

—  А я и понятия не имел, — огорчился Андрей Васильевич. — Ты-то откуда знаешь?

—  От Скворцова, Валька ему пишет. — Он встал, взял фуражку. — Анна Максимовна, спасибо за уго­щение...

Тимченко проводил его до калитки и с интересом отметил, что Миша, проходя мимо мальчишек, играв­ших на улице  в футбол,  очень лихо поддал ногой подкатившийся  к нему мяч. Вернувшись комнату, Андрей Васильевич похвалил его:

—  Молодец, не унывает. Я бы так не смог... Мне воздух нужен как... как воздух. Когда меня забраку­ют, я, наверное...

—  Прекрати, — перебила Анна Максимовна. — Ты в отличной форме. Только надо есть побольше редиски, салата, пользоваться весенними витаминами.

Андрей Васильевич подошел к радиоприемнику, включил, но сразу выключил.             

—  Андрюша, перестань расстраиваться, — попро­сила жена.

—  Да нет... Я совсем про другое думаю. Ты Ненарокова помнишь?.. Может, теперь, когда он на виду, есть шанс перетащить его обратно в Москву? К нам?

—  С пропиской будет трудно, — сказала практич­ная Наташа.

Но отец уже загорелся этой идеей:

—  А я попробую. Попытка не пытка... Позвоню Ивану Семенычу по старой дружбе.

Тимченко сидел в кабинете у Ивана Семеновича и хмуро позвякивал связкой ключей. Начальник тоже был недоволен:

—  Андрей Васильевич, зря ты приехал. По-моему, мы по телефону обо всем договорились.

—   Не договорились, — упрямо сказал Тимчен­ко. — Мы с тобой двадцать лет знакомы. Я за себя когда-нибудь просил?

—  За себя не просил, так за других все время просишь. Какая мне разница?.. Твой Ненароков сам ушел, никто его не гнал. А теперь назад... Несерьезно как-то!..

—  Но пойми, это летчик! — продолжал напирать Тимченко. — Летчик с большой буквы!

—  У нас все летчики с большой буквы. С большой буквы «А», с большой буквы «Б» — и до конца ал­фавита.— Иван Семенович показал на ящики с кар­тотекой. — И все ждут очереди.

Он раскрыл личное дело Ненарокова и на всякий случай перелистал еще раз.

—  Благодарность... Благодарность. Еще благодар­ность... Ну правильно, хороший летчик. Я ж не говорю, что плохой. А по-твоему, в народном хозяйстве дол­жны плохие работать?

Тимченко протянул Ивану Семёновичу газету с фо­тографией: Ненароков обнимается с космонавтом.

— Смотри: инициативный, внимательный. Вот, кос­монавта первым увидел — раньше поисковой группы.

Начальник вздохнул и положил газету в личное дело.

—  Ладно, я доложу. Но не ручаюсь.

— Ты не просто доложи, — неловко попросил Тим­ченко. — Ты уж освети поподробнее...

В другом кабинете Иван Семенович разговаривал с другим начальником, повыше.

—  Так он же сам ушел из отряда, — говорил начальник.

—  Были обстоятельства.

—  А чем он лучше других?

—  Тимченко очень просит.

—  А-а... То-то он на прием записался. — Он об­ратил внимание на газету. — А это что?

—   Это Ненароков первым космонавта заметил. Внимательный.

—  Ну да. Без него пропал бы космонавт, — хмык­нул начальник. — Ладно, переведем. — И сказал в селектор: — Пригласите Тимченко.

Подняв воротник плаща — был уже октябрь, — Ненароков шел по незнакомому городу. Рыжие кле­новые листья ползли по тротуару, подгоняемые ветром. Сверяясь с адресом на конверте, Валентин нашел нужный ему дом, поднялся на третий этаж.

Дверь ему открыла Аля, чуть располневшая и еще красивее, чем была. Она кивнула бывшему мужу поч

ти дружелюбно:

—Приехал? Ну проходи. Алик сейчас придет. Он у соседей.

Квартира была хорошая, трехкомнатная. В столо­вой сидел с газетой грузный широкоплечий летчик.

—  Познакомься, мой муж, — с гордостью сказала Аля. Летчик встал, улыбнулся и так тряхнул руку Ненарокова, что чуть не вывихнул.

—  Анатолий! — назвался он. — Раздевайся и са­дись. Сейчас нам Алена чего-нибудь сочинит!.. Да са­дись ты, будь как дома!

Аля безропотно пошла на кухню, а новый муж стал ее нахваливать:

—  Хозяйка исключительная!.. И умная ведь, и ха­рактер золотой!

—  Да действительно, — сказал Ненароков, чтобы не обижать Анатолия. А тот засмеялся счастливым смехом и хлопнул Валентина по плечу.

—Я тебе просто удивляюсь: как ты упустил такую женщину? Лопух ты, лопух!.. И пацан тоже очень хороший. Меня папой зовет. Знаешь, он уже меньше заикается — к логопеду ходит.

Вошла Аля, стала накрывать на стол.

—  Спасибо, я кушать не буду, — решительно ска­зал Валентин. — Только поел.

Анатолий очень огорчился:

—  Где это ты ел? Зачем?.. Садись!

—  Нет. Честно не хочу.

—  Эх ты!.. Но рюмочку-то за знакомство можно?

—  Рюмочку можно.

Аля поставила на стол графинчик, мимоходом по­гладила здоровенную руку мужа, и они выпили.

...Прибежал Алик, приласкался к матери и робко улыбнулся Ненарокову.

— Валентин, тебе ж с ним интересно, не с нами; — сказал добродушно Толя. — Давай мы с мамочкой в кино пойдем, а вы оставайтесь».

—  Мы бы лучше погуляли, чем дома... Алик, до? гу?

—  П-пойдем гу-гулять. — Алик заикался теперь совсем немножко, и Ненарокову стало стыдно за не­уместный уже их старый язык.

...Они шли по улице. Алик прилипал носом к вит­ринам, читал, запинаясь, вывески:

—  Ка-фе... Пи-во... Буб-бу-лочная... Потом попросил:

—Дядя, пойдём на пруд. Там лебедь живет.

—   Какой я тебе дядя? — возмутился Ненаро ков. — Ты что, забыл меня совсем?

—  Н-не забыл... У меня теперь папа Толя. А два папы у ребенка- не бывает. П-правда?.. Ты не папа, а дядя.

—  Это тебе мама объяснила? — грустно спросил Валентин.

—  Ага.

...Они кормили грязного лебедя печеньем... Сами по­ели на улице мороженое. И пошли домой. ...Аля ждала на улице у подъезда.

—  Нагулялись? Вот и хорошо... Валентин, ты бы хоть о себе рассказал. Как живешь-то?

Валентин неохотно сообщил свои новости:

—  Ну как... Прошел в Москве медкомиссию, пере­подготовку прошел. Буду летать на «Ту-154».

—  Значит, ты в порядке, — задумчиво сказала Аля. — А как личная жизнь? Нашел кого-нибудь?

Ненароков отрицательно покачал головой. Тогда Аля, понизив голос, спросила:       .

— Слушай... А если бы взять и все начать сначала? Чтобы все как раньше — ты, я и Алик... Ты бы со­гласился?

У Ненарокова вся кровь прилила к лицу — и сразу отхлынула. С трудом разомкнув одеревеневшие губы, он ответил:

—  Я бы согласился.

—  А я бы не согласилась! — весело и громко ска­зала Аля. — Ни за что! Я теперь только и поняла, что значит жить. Засыпаю счастливая и просыпаюсь счастливая... Это я просто проверяла: ты такой же остался или нет.

Валентин помолчал, потом сказал, через силу усмехнувшись:

—   Да... Я остался такой же... И ты такая же осталась, как была.

—  Алик, — позвала Аля, — пойдем домой, папа ждет.

Алик, который все это время играл сам с собой в «классы» — детям неинтересны разговоры взрос­лых, — послушно пошел за ней. Уже из подъезда он обернулся к Ненарокову.

—  До свиданья!.. Д-дядя, я т-тебя люблю!..

Андрея Васильевича вызвал к себе командир от­ряда.

—  Тебе придется полетать в Бидри, — говорил он. — Без пассажиров. Повезешь продовольствие и медикаменты... Пострадавшим от землетрясения. Красный Крест посылает... Ты туда летал?

— Летал когда-то. Аэропорт маленький, но полоса вполне приличная.

—  Была приличная, — поправил командир отря­да. — До землетрясения... Они ремонтируют сейчас, но все равно, посадка может оказаться сложной.

—  Знаю, читал подшивку. У них РД вышла из строя.

—   Возьмешь оттуда пассажиров, — продолжал командир отряда. — В основном женщин и детей. Учти, там есть с травмами...

Когда Тимченко пошел к двери, командир вспомнил еще одну вещь:

—  Да! Я вчера из Киланги прилетел. Там опять переворот. Правых погнали, прежний президент вер­нулся.

—  А наш приятель? — поинтересовался Тимчен­ко. — Помнишь, я рассказывал, министр авиации?

— Расстреляли. Успели, сволочи... А теперь его пор­треты всюду висят. В аэропорту тоже.

В этот рейс с Тимченко летел вторым пилотом Валентин Ненароков. Собранный, серьезный, вместе с бортпроводницей он следил за погрузкой: ящики были разнокалиберные и неудобные.

А в бригаде бортпроводниц оказалась на этот раз Тамара. По ее поводу у Андрея Васильевича еще на перроне произошел крайне неприятный разговор с бортинженером Скворцовым.

—  У тебя были отношения с Тамарой? — хмуро спросил он Игоря. Тот сразу напрягся, набычился:

—  Андрей Васильевич, а это вас касается?

—  Касается. Если человек плачет, если ему жизнь поломали, это всех касается...

—  Ну точно, я так и думал, —- пробормотал Игорь. Тимченко разозлился еще больше:

— А меня особенно касается. Потому что она внуч­ка летчика, старого моего товарища... Я долго терпел твои номера, а больше — хватит! Имей в виду, ты со мной летишь в последний раз... Прямо тебе говорю, чтобы потом не удивлялся.

—  Андрей Васильевич! Это непедагогично — пор­тить настроение перед полетом. Напугали до смерти... Вдруг я теперь ошибку допущу?

Так с командиром не разговаривают. Но Игорю было необходимо выплеснуть свое раздражение. Тим­ченко внимательно посмотрел на бортинженера.

— Таким, как ты, настроение не испортишь. Такие, как ты, другим портят настроение. И разговаривай повежливее. Смотри, из отряда вылетишь!

...Когда Скворцов проверял перед полетом салоны, он столкнулся в проходе с Тамарой. Не глядя на него, она хотела пройти мимо, но он загородил путь.

—  Нажаловалась дяденьке?.. Ну радуйся. Обещает из отряда погнать...

«Ту-154» шел на юго-восток. Ненароков в своем кресле справа от командира просматривал сборник с данными аэропортов по трассе.

Тимченко сухо попросил Скворцова:

—  Прибавь температуру в кабине.

       Перед креслом бортинженера находится его пульт. Игорь молча нажал нужные кнопки.

Тогда Андрей Васильевич отъехал в своем кресле назад (все кресла в кабине на рельсиках), вытянул ноги и задал своему второму пилоту неуставной и не требующий ответа вопрос:

—  Что, Валентин, летим? Валентин широко улыбнулся:

—  Летим Андрей Васильевич...

Аэропорт в Бидри был расположен неудобно для летчиков: чуть ли не от грани летного поля начина­лись холмы и переходили в отроги неприветливых бурых гор. Горы эти со всех сторон окружали впади-

ну, в которой лежал город и аэропорт. Последствия землетрясения были заметны еще с воздуха: над го­родом стоял дым, кое-где понималось кверху пламя непотушенных пожаров.

На летном поле работали краны, бульдозеры, кат­ки. Приводили в порядок бетонные плиты, ремонти­ровали асфальт перрона.

...Когда Тимченко сошел с трапа, к нему поспешил представитель Аэрофлота, усталый, с красными от недосыпа глазами.

—  Ночью опять был толчок, — рассказывал он. — Обратный вылет через час: чем скорее улетите, тем лучше... Наши строители в большинстве остаются — участвовать в восстановительных работах. А жены, дети и больные уже здесь, ждут посадки...

Представитель отошел, чтобы посмотреть, как идет разгрузка.

А Тимченко подозвал Тамару.

—  Тома, беги поторопи их с набором питания. Сам же Андрей Васильевич отправился в диспет­черскую...

...Тамара уже шла назад к самолету, когда вдруг случилось что-то непонятное: будто кто-то выдернул у нее из-под ног землю. Девушка упала, попробовала вскочить, но тут же снова села на бетон. Откуда-то — не сверху, не сбоку, а снизу, из самой земли, донесся тяжелый нарастающий гул.

В испуге и удивлении Тамара смотрела, как сып лются с фасада аэровокзала гигантские буквы, со- ставляющие слово «Бидри».

Тяжело вздохнув, земля расступилась. По взлетно­му полю побежала извилистая черная расщелина. Она пересекла взлетную полосу, не посередине, а ближе к концу, и зацепила краем МРД — магистральную ру­лежную дорожку.

Кричали, метались люди — смуглолицые местные жители, летчики, аэродромовская обслуга.

Со скрежетом стукнулись боками бульдозер и яр­ко-желтый «джип». На Тамариных глазах огромный «Боинг», стоявший на перроне, качнулся, беззвучно тронулся с места и медленно покатился к аэровок­залу. Заскрежетали алюминиевые конструкции, за­звенела, рухнула стеклянная стена — «Боинг» про­таранил ее своей лобастой головой, обрушил лестни­цы, ведущие на второй этаж, и только тогда остано­вился. С лестниц посыпались люди. В уши Тамаре ударили крики, вопли, стоны.

Прямо на девушку мчался черно-желтый клетча­тый автомобильчик с надписью «Фоллоу ми» («Следуй за мной»). Тамара зажмурилась от страха. Но маши­на, не доехав двух шагов, затормозила. Из нее вы­скочил Игорь Скворцов — это он был за рулем.

—  Ты чего тут расселась? — закричал он с явным облегчением, увидев, что Тамара цела и невредима.

— Я тебя ищу, ищу!

...Они ехали вдвоем, и автомобиль подпрыгивал на покореженных плитах, как лодка на волнах. Тамара упрямо не глядела на своего спасителя, даже «спа­сибо» не сказала.

Когда они подъехали к самолету, у трапа уже толпились люди: женщины с детьми и десяток муж­чин — большинство в бинтах. Некоторых принесли на носилках.

Тимченко и не глянул на выскочивших из машины Тамару и Скворцова: он был занят разговором с пред­ставителем Аэрофлота и седым загорелым мужчиной, который лежал на носилках, поставленных на землю.

—  Даже не знаю, какое принять решение, — го­ворил мужчина, судя по всему начальник. — Взле­тать сейчас рискованно... Как считаете?

—   Обстановка сложная, — сдержанно сказал Тимченко.

—  Может быть, эвакуировать людей на юг? Авто­бусы еще... — Но лежащий на носилках не успел докончить фразу. Раздался такой гул, такой грохот, что, кроме него, ничего не стало слышно. На горизонте рванулся в небо столб пара и дыма — и сразу ок­расился в багровый цвет. Это заработал потревожен­ный землетрясением вулкан.

Люди, собравшиеся у самолета, смотрели молча, не в силах оторвать глаз, как вулкан заволокло густым белым туманом. В нем, будто молнии, мелькали про­блески огня, разлетались во все стороны красные ис­кры. Конечно, только отсюда, издали, они казались искрами: это были вулканические бомбы — глыбы раскаленной породы.

Грохот стих, и в наступившей тишине представи­тель Аэрофлота сказал почти весело:

—  Во... Только этого нам и не хватало.

Теперь стало видно, что белая пелена тумана бы­стро опускается вниз по склону горы, направляясь к аэродрому.

—  Это сель, грязевой поток, — констатировал ле­жащий на носилках. — Быстро, негодяй, бежит...

Из форточки с левой стороны кабины высунулся Ненароков.

—  Андрей Васильевич! Башня передала: с гор на нас идет поток — грязь и раскаленная лава. Скоро­сть большая, уже перерезана автострада...

Видимо, это сообщение получили одновременно и другие самолеты: вокруг них забегали, засуетились техники.

—  До нас дойдет? — спросил Тимченко у лежа щего на носилках. Тот пожал плечами.

—  Раз на раз не приходится... В двадцать седьмом году полгорода снесло... Надо срочно эвакуироваться.

— На чем? — раздраженно сказал представитель Аэрофлота. — Транспорта нет... И не будет.

Андрей Васильевич секунду подумал. Потом ска­зал:

—  Значит, так. Взлетать рискованно, оставаться невозможно. Отсюда вывод: будем взлетать... Всем на борт. Выруливаем и взлетаем! Остальное обсудим в Москве.

...Тамара с бортпроводником помогали подняться по трапу больным, раненым, женщинам с маленькими детьми. Внесли на носилках и начальника строителей. Чемоданы и тяжелые коробки остались на земле, в электрокаре.

Увидев, что идет посадка, к самолету со всех сто­рон побежали люди — пассажиры с разных рейсов. Испуганные, растерянные, они сгрудились у трапа. Большинство молча ожидало решения своей судьбы. Только трое самых нервных, перебивая друг друга, объясняли бортпроводнице на разных языках, что их надо, обязательно надо взять на борт.

Тимченко подсчитал глазами: иностранцев собра­лось человек двадцать. Был среди них и раненый. Чтобы он не упал, его поддерживали под руки.

—   Я их возьму. Не возражаешь? — спросил он представителя Аэрофлота. Тот кивнул головой.

—  Возьми, конечно.

—  А тебя не зову. Ведь не полетишь?

Представитель только усмехнулся в ответ. Они об­нялись на прощание, потом Тимченко снял фуражку, неторопливо вытер внутри платком, снова надел на голову и поднялся по первому трапу.

...Четыре самолета — японский, скандинавский и два немецких — одновременно, чуть не в хвост друг другу, стали выруливать с перрона.

Вдруг совсем рядом раздался оглушительный взрыв, и над топливохранилищем взметнулось пламя: может, пробила крышу долетевшая сюда вулканиче­ская бомба, а может, замкнулись потревоженные зем­летрясением провода. Взрывной волной скандинав­ский самолет кинуло на немецкий — так, что они сцепились крыльями и, изувеченные, остановились оба.

Советские летчики видели это из окна своей ка­бины. В их сторону двигалась огненная река: горящее топливо разлилось по полю.

— Что делается, что делается, — покачал головой штурман. А Тимченко невозмутимо сказал:

—  Продолжаем читку карты. Штурман щелкнул передвижным табло:

—Генераторы!

—  Включены! — отозвался. Игорь.

—  Давление!

— Давление семьсот сорок пять выставлено, высо­та ноль, — отвечали Ненароков и Тимченко.

—  Рули!                                   

—  Проверены и свободны...

...Японский самолет — он был заметно меньше ос­тальных — уже бежал по взлетной полосе. Когда до расщелины, пересекавшей полосу, оставалось каких-нибудь сто метров, он оторвался от земли и стал набирать высоту. В ту же секунду с исполнительного старта начала разбег машина «Люфтганзы». Это был громадный «Дуглас», и Тимченко, следивший за ним из окна кабины, сокрушенно вздохнул.

—  Не успеет? — полуутвердительно спросил Не нароков.

И действительно, «Дугласу» не хватило полосы. Передняя его нога попала в расщелину, и огромный самолет встал на попа, перевернулся на спину и за­горелся.

Откуда-то вывернулась пестрая машина руководи­теля полетов. Из нее выскочил человек в шлемофоне и замахал жезлом, запрещая советскому самолету вы­руливать на исполнительный.

—  Вот чудак, — добродушно сказал Тимченко. — Неужели ж мы туда полезем?.. Будем взлетать по рулежной. Да, Валя?

Валентин кивнул, а штурман за его спиной уди­вился вслух:

—  По рулежной?

МРД — Магистральная рулежная дорожка — не приспособлена для взлета. Она много уже ВПП — взлетно-посадочной полосы. Но выбора сейчас не было: на взлетной догорал «Дуглас», а МРД была сво­бодна, и расщелина пересекала ее в самом конце.

Тимченко по-английски запросил у диспетчера разрешения взлететь с МРД.

...В башне, где не осталось в окнах ни одного целого стекла, сидели три диспетчера, потные, взлохмачен­ные. Отсюда видно было поле с искалеченными само­летами, с целым озером пылающего топлива. И отчет­ливо виден был надвигающийся на аэропорт сель. Вал из грязи, камней и лавы шел, сметая на пути деревья, стесывая скалы, глотая одноэтажные дома и склады на подступах к взлетному полю. Три раза голос Тим­ченко просил разрешения на взлет, прежде чем дис­петчер — тоже по-английски — неуверенно ответил:

—  Взлет с МРД на ваше усмотрение. Тимченко положил тяжелые спокойные руки на

рога штурвала.

—  Двигателям взлетный! — приказал он. Игорь ответил, передвинув рукоятки:

—  Двигатели на взлетном!

Обоим приходилось кричать, чтобы перекрыть бы­стро нарастающий гул селя.

— Экипаж, взлетаем! — Тимченко передвинул сек­торы газа от себя.

Машина уже набирала скорость, когда очередной толчок шатнул землю. Покачнулась и начала медлен­но заваливаться тридцатиметровая мачта с прожек­торами, стоявшая сбоку от МРД.

Оставшийся на перроне представитель Аэрофлота смотрел, оцепенев, как сближаются самолет и пада­ющая металлическая махина.

«Ту-154» почти успел пройти, однако мачта, рухнув и размозжив мимоходом бульдозер, слегка зацепила все-таки хвост самолета. Пика громоотвода на вер­хушке мачты царапнула по фюзеляжу, забарабанили по обшивке сорвавшиеся прожектора.

Но машина бежала вперед: останавливаться было уже нельзя.

—  Сто восемьдесят! — выкликал скорость штур­ман. — Двести!.. Скорость принятия решения!

И, убежав от надвигающегося каменного потока, обманув подстерегающую впереди расщелину, «Ту-154» взлетел над пылающим полем в небо, где для него не было опасностей... Так, во всяком случае, ду­мали в ту минуту летчики.

Когда самолет вошел в левый разворот, набирая высоту, Тамара увидела в окно повернутую землю. И вдруг, словно не сумев удержаться на этом косогоре, маленький далекий аэровокзал с башенкой развалил­ся на куски. Это был последний толчок большого землетрясения в Бидри.

Тамара зажмурилась и отшатнулась от окна.

...Тимченко докладывал Москве:

—  Я восемьдесят пять четыреста шестьдесят во­семь. Взлет произвел, высота тысяча двести... Самолет

плохо слушается руля высоты. Предполагаем повреж­дение посторонним предметом на взлете...

Самолет шел в спокойном вечернем небе. Через про­светы между облаками виднелись внизу морщинистые горные кряжи. В салоне пассажиры громко и нестрой­но пели вечную «Катюшу» — радовались тому, что страхи остались позади, что летят домой. Иностранцы не пели, но улыбались и даже притопывали в такт: они чувствовали себя гостями и хотели быть приятны хозяевам. Те из раненых, которые не могли сидеть, лежали — каждый на трех креслах с откинутыми подлокотниками.

В первый салон вошел Игорь и стал торопливо скатывать ковровую дорожку в проходе между крес­лами. Поющие понемногу замолкли. Люди с удивле­нием и тревогой смотрели, как Игорь вскрыл первый люк — ближний к кабине — и спустился под пол, в багажное помещение.

Фонариком он осветил зеленые с черными кольца­ми трубы — тяги рулевой. Осторожно потянул в одну сторону, в другую. Тяги руля поворота ходили легко, а тяги руля высоты почти не двигались.

По СПУ — самолетному переговорному устройст­ву — бортинженер доложил командиру:

— Тяги руля высоты почти не ходят... Внешних повреждений нет. Перехожу в следующий отсек.

А около буфета два ряда кресел были вообще сня­ты. Там устроили импровизированный госпиталь. На

разостланной простыне лежал пожилой англичанин с открытым переломом голени, это его поддерживали под руки у трапа. Врач закрутил жгут, чтобы оста­новить кровотечение, и наложил лубки. Следующий пациент уже ждал своей очереди. Рот у него был широко открыл и сдвинут на сторону.

—  Челюсть сломал, — объяснили доктору. Тот бегло ощупал лицо больного и уточнил:

—  Не сломал, а вывихнул.

Одной рукой он придержал больного за затылок, другую сунул ему в рот, ухватил за зубы и быстрым беспощадным движением рванул вниз и назад. Па­циент охнул, пошевелил челюстью и сказал удивленно:

—  И все дела?.. Спасибо.

— Не за что, — отмахнулся доктор. — Самая трудная часть операции — убрать вовремя руку, что­бы пальцы не откусили.

Доктор, как и все, был в приподнятом настроении.

А в кабине атмосфера была совсем другая.

—  Москва, центр! — вышел на связь Тимченко. — Я — восемьдесят пять четыреста шестьдесят восемь. Перелетел государственную границу СССР, пройду траверз Ленкорани в двадцать три десять.

В кабину вошла встревоженная Тамара.

—  Что такое? — спросил Ненароков.

—  Во втором салоне какой-то свист. И темпера­тура понизилась.

Игорь поднялся с кресла:

—  Я пойду посмотрю. Разрешите? Тимченко кивнул.

...Заложив руки в карманы, Игорь стоял в хвосто­вой части самолета и смотрел вверх, на потолок са­лона. В одном месте обивка была разодрана, и в эту дыру со свистом уходил воздух.

Бортинженер рванул обивку, раздвинул теплоизо­ляцию и увидел трещину в дюралевой обшивке само­лета. Трещину шириной в два пальца. В нее медленно уползал, втягивался поролон теплоизоляции.

Игорь был человеком храбрым до отчаянности, но это зрелище заставило его измениться в лице и не­вольно отступить на шаг.

...Когда Игорь, осмотрев хвостовую часть, возвра­щался назад, пассажиры уже не пели. Женщин с детьми перевели в первый салон: там было немного теплее. Бортпроводницы раздали пледы, помогали укутать детишек. Игорь прошел в кабину...

...Тимченко докладывал Москве:

—  Снижаюсь до трех тысяч: самолет разгермети­зирован... в обшивке, в хвостовой части, обнаружена трещина. Размеры уточняем.

К зданию Министерства гражданской авиации на Ленинградском проспекте подъезжали одна за другой черные «Волги». Люди, приехавшие на них, торопливо здоровались друг с другом, торопливо входили в стек­лянные двери.

...Наверху, в просторной приемной, их встречал ре­ферент. Всем он говорил одну и ту же фразу:

—  Проходите, пожалуйста, ждет.

В кабинете уже собралось человек десять. Шторки большой настенной карты были раздвинуты. Озабо­ченный человек в летной форме, стоя возле карты, докладывал хозяину кабинета ситуацию:

—  На конечном этапе разбега, в момент отрыва от земли, имел место еще один подземный толчок. При этом самолет получил повреждение: вышел из строя руль высоты и в хвостовой части фюзеляжа образовалась трещина, размеры которой уточняются.

Из селектора раздался металлический голос:

—  Самолет прошел треверз Ленкорани в двадцать три тринадцать... Высота три тысячи, скорость пять­сот...

—  Да... Ситуация, — сказал хозяин кабинета. — Надо к ним послать кого-нибудь. Пускай пристроится с хвоста, произведет осмотр наружных повреждений...

Один из сидящих за столом сейчас же отозвался:

—  Рейсом Баку — Ашхабад идёт «Ил-18». Может, его?

В кабине Тимченко слушал сообщение Москвы:

—  «Ил-18», следовавший рейсом Баку — Ашхабад, получил указание изменить курс, пристроиться к вам с хвоста и произвести осмотр повреждений...

Опять прибежала Тамара.                       

—  Андрей Васильевич, пассажиры волнуются: не­которым дышать трудно... Что мне делать?

—  Что делать? — задумчиво сказал Тимченко. — Сделай вот что. Принеси-ка нам, Тамарочка, кофейку.

—  Что? — Тамара подумала, что ослышалась.

—  Кофейку, кофейку... И вообще, поменьше волнуйся. Не бегай по салонам, а ходи спокойно... Мы снижаемся, дышать станет легче... И распорядись, чтоб достали чемоданы из багажного: пусть оденутся потеплее.

...Через вскрытый Игорем второй люк бортпровод­ник и двое строителей выгружали из багажного от­деления чемоданы. Их раскрывали тут же, в проходе, и пассажиры одевались кто во что. Особо теплых вещей ни у кого не было: летели из южной страны.

...Когда появился «Ил-18», было уже совсем темно. Пристроившись в хвост самолету Тимченко, «Ил» за­жег посадочные фары и сообщил по радио результаты осмотра:                                

—  «Ту-154», вы меня слышите?.. Вижу вас хорошо. Руль высоты внешних повреждений не имеет, но в носовой его части виден какой-то посторонний пред­мет... На воздухозаборнике среднего двигателя вижу вмятину... Под ним, в верхней части фюзеляжа, тре­щина длиной около метра и загнут лист обшивки — встречным потоком.

—  Спасибо, — поблагодарил Тимченко и повер­нулся к своим. — Ну, мастера, слышали?.. Что делать будем?

Наступила пауза. Все выжидательно смотрели на Скворцова. Помедлив, он сказал:

—  С такими повреждениями мы далеко не улетим. А сесть без руля высоты не можем... Поэтому предла­гаю: прорубить гермошпангоут, выйти в хвостовой от­сек и проникнуть в канал воздухозаборника. Через него добраться до трещины и попробовать вернуть на место задравшуюся обшивку. Это должно приостано­вить развитие трещины... Задача рискованная, но, считаю, выполнимая.

Скворцов говорил громко, сухими четкими форму­лировками — будто сдавал экзамен нелюбимому пре­подавателю.

—  Наконец, самое для нас важное и самое труд­ное — обследовать руль высоты и попытаться устра­нить неисправность... Этим займусь после трещины...

Тимченко задумался. Потом, приняв, видимо, реше­ние, спросил все же Ненарокова:

—  Твое мнение?

Ненароков тоже помолчал, прежде чем ответить:

— Теоретически возможно. Практически, по-моему, никто этого никогда не делал... Но у нас, Андрей Васильевич, другого выхода нет. Надо пробовать.

Тимченко удовлетворенно кивнул.

—  Согласен. Попробуй, Валя...

Скворцов просто задохнулся от злости.

—  Почему он?! Это моя идея, и, в конце концов, это мои обязанности. Я инженер! .

—   Приступай, Валентин, — спокойно повторил Тимченко.

Чтобы Ненарокову выйти из кабины, Игорь должен был отодвинуться вместе с креслом. Но он этого не сделал, не тронулся с места.

—  Андрей Васильевич! Его сдует — вы будете от­вечать!  Игорь выкрикивал все, что ему диктовала обида. — Он не знает как. А я знаю"! И я должен!.. Андрей Васильевич, я буду жаловаться. Вы из-за личных счетов...

—   Ты где находишься? Ты с кем разговарива­ешь? — Тимченко был из тех людей, которые, не по­вышая голоса, умеют придать ему такой напор, что устоять трудно. Не устоял и Скворцов. Он откатился в кресле, пропуская Валентина. А Тимченко продол­жал:

—   Да, Нелароков мне больше нравится. У него больше опыта, больше хладнокровия. Он и будет вы­полнять. А ты пойдешь с ним — помогать ему снизу.

Скворцов и Ненароков рубили заднюю стену туа­лета пожарными топориками. Заглянувший в дверь пассажир смотрел с тревогой и удивлением, как на месте зеркала возникает безобразная дыра.

...Тамара ходила по салону, обаятельно улыбалась и спрашивала по-русски и по-английски:

—  Уважаемые пассажиры! Не найдется ли у ко­го-нибудь лишний свитер, теплая куртка. Очень нуж­но для экипажа.

Кто-то неохотно расстался с теплой кофтой (в са­лоне было одиннадцать градусов), кто-то отдал пончо:

— Не знаю, подойдет ли...

А рослая блондинка, наверно норвежка, сняла и отдала Тамаре надетый поверх костюма красный спортивный комбинезон:

—  Вилл ит ду?

В Министерстве гражданской авиации хозяин про­сторного кабинета и все, кого он вызвал к себе, слу­шали теперь лысоватого инженера в очках. Повесив рядом с картой схему самолета «Ту-154», инженер рассказывал и для ясности помечал фломастером по­лученные самолетом повреждения, а также путь, ко­торый предстояло проделать Ненарокову. ,

—  Они хотят пройти вот здесь... Подняться сюда и добраться до трещины... И попробуют залатать.

—  Садиться им надо, а не фокусы показывать! — сказал, повернувшись к хозяину кабинета, импозан­тный седой мужчина. — Садиться, и чем скорей...

Инженер сердито блеснул очками.

—   Да не могут они сесть! У них руль еле-еле ходит!.. В  воздухе им и половины руля хватит. Но

при подходе к земле, при посадке надо иметь полный ход штурвала. Это ребенку понятно!.

Хозяин кабинета поморщился: не стоило инженеру разговаривать в таком тоне.

—  Рискованное дело, рискованное, — дипломатич­но сказал хозяин. — Но раз Тимченко принял реше­ние, видимо, другого выхода нет.

Он нагнулся к селектору.

— Дополнительно запросите состояние раненых. Не нужна ли медицинская консультация...

Раздевшись до трусов, Валентин торопливо обла­чался во все теплое, что добыла Тамара: шерстяное белье, тренировочный костюм, свитер, пончо и крас­ный женский комбинезон. Вид у него был довольно смешной, но Тамара — здесь, где ее не видели пас­сажиры, — не улыбалась. Она знала, что предстоит Ненарокову. А тот посмеивался:

—  Космонавт Ненароков к выходу в космос готов. Мрачный и молчаливый Игорь повесил ему через

плечо джинсовую, вышитую букетиками сумку. Там был инструмент. Он помог Ненарокову надеть науш­ники, для надежности примотал их к голове бинтом а на лбу тем же бинтом закрепил электрический фонарик. Потом обвязал Валентина вокруг пояса спа­сательным канатом и конец каната дал ему в руки:

—  Держи.

Шлепнув Игоря на прощание перчаткой, Валентин протиснулся сквозь дыру в негерметичный отсек. А Скворцов остался у шпангоута. Не выдержав, Тамара сказала ему:

—  Он полез, а ты здесь?

—  Точно. Он полез, а я на подхвате, — со злобой ответил Игорь. — Умею устроиться. — И он надел наушники.

...Ненароков осматривался в полутемном закутке, скошенном, как каморка под лестницей. Потолком ка­морки был изгиб воздухозаборника, куда предстояло проникнуть Валентину. (Канал воздухозаборника — это широкая труба, через которую всасывается воздух для двигателя.)

—   Ну как ты? — раздался в наушниках голос Тимченко.

—  Пока нормально... Стою в хвостовом отсеке под двигателем.

...Штурман напряженно следил за курсом и высо­той, ведь всего в ста метрах находился сопровожда­ющий их «Ил-18». А Тимченко, ведя самолет, разго­варивал с Ненароковым.

—  Закрепи фал именно здесь, — советовал Тим­ченко. — Чтобы можно было втащить тебя обратно.

—  Да не беспокойтесь, Андрей Васильевич, — от­ветил голос Ненарокова. Андрей Васильевич нахму­рился.

—  Повтори, как понял?

—  Закрепить фал... Завязываю двойным узлом за такелажное ухо.

—   Средний движок я выключил... Не торопись. Двигайся осторожно... Я буду и дальше уменьшать скорость, но меньше четырехсот не смогу. Так что ветер тебя потреплет, не обижайся.

...У гермошпангоута их разговор хмуро слушал Игорь Скворцов.

—  Скворцов тебе не нужен? — спрашивал голос Тимченко.

—  Пока нет...

...Светя себе фонариком, закреплённым на лбу, Ва­лентин открыл замки люка воздухозаборника. Открыл все четыре, сообщил об этом в кабину и медленно, с трудом протиснулся в лючок.

И сразу ударил в лицо, завыл ледяной ветер. Ва­лентин лежал в трубе с совершенно гладкими стен­ками. А надо было ползти по ней вперед и вверх.  .

С трудом достав из сумки отвертку и молоток, Валентин пробил в стене трубы две дырочки и продел сквозь них кусок проволоки. Получилась петля. В наушниках раздался голос командира:

—  Валя! Почему молчишь? Что делаешь?

—  Стремена делаю. Иначе не долезть. Скользко... Штук шесть придется делать.

—  Только ты не молчи, дорогой. Говори каждое свое движение... И ты будешь лучше осмысливать, и мне спокойней...

...В салоне, среди пассажиров, нарастало беспокой­ство. К начальнику строителей, который лежал по­перек трех кресел укрытый пледами и решал кросс­ворд в старом «Огоньке», явилась целая делегация — две женщины и мужчина. Мужчина начал:

—  Сергей Николаевич! Почему нас не кормят?. И вообще, почему ничего не объясняют? Мы имеем право знать!

—  Объяснят, когда можно будет, — пожал плеча­ми Сергей Николаевич. Лицо у него было серое, губы посинели от недостатка кислорода. — А пока я на­шел себе занятие: мне после .инфаркта нельзя волно­ваться. И вам не советую... Карты у вас есть? Взяли бы и сыграли.

— При чем тут карты?! — возмутился мужчина. — Ведь явно же происходит что-то! А от нас скрывают, как от маленьких! Чего они боятся? Я войну прошел... Чем так сидеть, мы могли бы помочь.

Сергей Николаевич усмехнулся.

—  Да все равно они нам правды не скажут. Ус­покоят: маленькая неисправность, ничего серьезного... Вот давайте так и считать.

...С помощью проволочных стремян Ненароков за­брался по воздухозаборнику наверх, почти к самому входу. Встречный поток трепал его, пихал обратно. То и дело Валентин ударялся подбородком или пле­чом о ледяной металл.

Вход в воздухозаборник круглый. Но сейчас его частично загораживал дюралевый лист — края за­дравшейся обшивки фюзеляжа.

Онемевшими от холода пальцами Валентин схва­тился за угол обшивки — и охнул от боли, выругался вполголоса.

—  Что у тебя? — послышался встревоженный го­лос Тимченко.

—  Ерунда. Руку поцарапал... Игорь, давай прово­локу!

...Изнутри самолета, из салона, Игорь с. помощью пассажира — того, который возмущался, почему им не говорят, что случилось, — пропихнул в дыру на потолке два длинных куска толстой прочной прово­локи...

...В клочья изрезав перчатки о рваные края метал ла, Ненароков зацепил загнутый крючком конец вы­лезшей снизу проволоки за дырочку в листе дюраля. Затем подтянул к себе вторую проволоку и стал про­совывать ее в другую дырочку от вылетевшей заклеп­ки. Он снова резал руки о металл, но они так зако­ченели, что он уже не чувствовал боли. Шарф, при­крывавший его рот, заиндевел, стал белым и пуши­стым.

Зацепив проволоку покрепче, Ненароков покачал ее вверх и вниз, подавая Игорю сигнал тянуть. И сам стал изо всех сил толкать от себя задравшийся лист , обшивки.

...А внизу, в салоне, Игорь и двое пассажиров по­могали ему: налегая всем весом, тянули проволоку к себе.

...Поддавшись этому двойному усилию, лист обшив­ки медленно разогнулся, лег на место, прикрыл тре­щину в фюзеляже.

...Впервые с начала рейса в салоне стало тихо. Прекратился зловещий свист. С помощью металличе­ской перекладины от вешалки два пассажира закру­чивали проволоку потуже, чтобы подтянуть, зафик­сировать возвращенный на место лист обшивки.

—  Дай помаду, — попросил Игорь у подошедшей бортпроводницы. И обвел трещину по периметру яр­ко-красной линией, чтобы заметно было, если начнет увеличиваться.

....Валентин Ненароков, закрепившись при помощи крюка — чтобы не сдуло ветром обратно в трубу, — высунулся по плечи в открытое пространство. По фю­зеляжу гуляли блики от фар «Ила»: он по-прежнему сопровождал их, светя сверху на хвост «Ту-154». А кругом было черное небо, и на нем развешаны звез­ды — крупные, белые, как спелые антоновские ябло­ки.

...В кабине Тимченко говорил в микрофон:

—  Валя, ты молодец, ну просто молодец!.. Что сей­час делаешь? Почему молчишь?.. Валя!

Не сразу послышался голос Ненарокова:

—  Микрофон за шею развернуло. А руки заняты... Андрей Васильевич, ночь какая красивая, звездная.

—  Что-что? — опешил не привыкший к лирике Тимченко. — Ты не поморозился?

—  Ничего... Хочу посмотреть отсюда на руль высо­ты. Может, пойму что-нибудь.

—   Все. Хватит! — твердо сказал Тимченко. — Спускайся, отдохни, отогрейся... Слышишь? Повтори, как понял.

...Ненароков, усталый бесконечно, лежал на полу в хвостовой части. Игорь растирал его, мял коленями и руками, а Тамара осторожно стаскивала липкие клочья — все, что осталось от перчаток. Когда она увидела его руки — все в крови, искромсанные ост­рым металлом, — то не выдержала и заплакала.

— Чего ты воешь? — грубо сказал Игорь. — Тащи доктора... Руки ерунда, он мог глаза потерять.

...Командир экипажа докладывал Москве:

—  Трещина в фюзеляже пока не увеличивается — задравшийся лист отогнули на место и закрепили.

—  Консультация по рулю высоты нужна? — спро­сила Москва. — Тут у нас все специалисты собрались,

—  Спасибо, пускай рядом побудут.

—  Понял... Запасные вам подготовили: Минводы, Киев...

—  Садиться не буду, пока не разберемся с рулем. Сейчас им займемся.

Вошел Игорь. С каким-то даже торжеством он объ­явил:

—  Ненароков руки до кости изрезал. И обморо зился, кроме того. Он не может снова лезть... Придется вам, Андрей Васильевич, послать меня!

—  Врач около него? Скворцов кивнул.

—  Так-так, — сказал Тимченко. — Шлет царь второго сына... Иди, Игорь, готовься. Лицо жиром на­мажь.

...Теперь к путешествию готовился Игорь. Он надел тот же изодранный красный комбинезон, который был на Ненарокове, повесил за спину ту же джинсовую сумку. Фельдшерица густо намазала ему лицо каким-то кремом.

...А Тимченко тем временем докладывал Москве:

—  Приступаем к ремонту руля высоты. Бортинже­нер проникнет в носок киля, поднимется по нему до самого верха, прорубится наружу и попробует извлечь застрявший в руле высоты посторонний предмет...

В Министерстве гражданской авиации лысоватый инженер в очках отмечал на схеме «Ту-154» маршрут, о котором говорил Тимченко:

—   Вот здесь ему придется прорубать нервюру, здесь — вторую... Вообще-то не разгуляешься: тесно очень. — Он прочертил красным фломастером вертикальную линию внутри носка киля. — Тут и тяги, и труба противообледенения...

—  А реально это? — спросил кто-то из сидевших за столом. Инженер только пожал плечами.

Игорь, стиснутый с трех сторон металлическими стенками, рубил топором нервюру. Нервюра — это перфорированная тонкая переборка из дюраля. И прорубить ее было бы нетрудно, если б не теснота. Ни размахнуться, ни ударить как следует. По лицу Игоря катился пот.

—  Что у тебя? — спросил голос Тимченко.

—  Все то же. Рублю.

...В кабину вошел и сел в свое кресло второго пи­лота Валентин Ненароков. Руки у него были забин­тованы, на лбу и на щеках проявились обмороженные места — красные пятна, которым предстояло стать черными. Тимченко улыбнулся ему и даже похлопал рукой по колену, продолжая слушать Игоря. Голос бортинженера докладывал:

—  Первая нервюра готова. Лезу выше, рубить вторую.

—  Устал? — поинтересовался командир.

—  Ничего. Ломать — не строить.

.„И снова Игорь, мотая головой, чтобы пот не за­ливал глаза, рубил топором неподатливый дюраль... Дорубил и полез выше, протискиваясь между трубой и тягами. Одежда на нем уже висела лохмотьями. А фонарик, укрепленный на лбу, показывал своим све­том, что лезть еще долго и пространства наверху еще меньше: носок киля кверху сужается. ...В кабине Тимченко спрашивал:

—  Ты уже наверху?

—  Да, — отвечал голос Игоря. — Тут блок радио­станции.

—  Смотри не замкни электрику... Сам убьешься и пожар устроишь.

—  В случае пожара звоните «01», — непочтитель­но ответил Игорь. — Я больше не буду рубиться. Тут люк. Попробую выломать замки и отогнуть крышку.

— А не сорвет ее потоком?

— Ну и сорвет. Зачем она вам? -Тимченко покрутил головой и усмехнулся. ...«Ту-154» летел в темноте над невидимой черной

землей. Только хвост самолета был ярко освещен фа­рами сопровождающего «Ила».

На верхушке киля, над плоскостью стабилизатора, распахнулся лючок. И сразу же крышку сорвало встречным потоком воздуха и унесло. Из отверстия, как танкист из люка, высунул голову Игорь. Но, ос­лепленный светом фар, он тут же спрятался обратно.

—  Андрей, Васильевич, — попросил он в микро­фон. — Скажите ему, чтоб чуть поджал фары или пускай переместится так, чтобы на меня падала тень от руля!

«Ил-18», по-прежнему висевший над самолетом Тимченко, погасил одну фару.

Игорь снова вылез до половины и, неудобно вы­крутив шею, поглядел вдоль стабилизатора на руль высоты.

—  Вижу! — сообщил он командиру. — Там за­стряла какая-то деталь.

—  Не наша?

— Нет. Какой-то обруч, по-моему... Попробую его зацепить и вытащить.

—  Рассказывай,- что делаешь, — потребовал ко­мандир.

—  Достаю «кошку»... — Он вынул из сумки ма­ленький остролапый якорек на толстой леске. — Бу­ду понемногу стравливать.

Неторопливо, будто за борт лодки, Игорь стал вы­пускать наружу леску с «кошкой» на конце. Как он и ожидал, встречный поток воздуха подхватил яко­рек, прижал к стабилизатору и поволок назад. Но до руля высоты «кошка» не доползла — потоком ее от­бросило вправо.

   Игорь попробовал еще раз, но опять безрезультатно.

—  Ну как там? — обеспокоенно спрашивал Тим­ченко.

—  Пока никак... Надо парашют делать.

—  Какой парашют-?! — не понял Андрей Василь­евич.

—  Для «кошки». Из рукава.

Он потерся плечом об острый край люка. Ткань комбинезона затрещала. Изловчившись, Игорь сорвал с левой руки рукав и один конец его прицепил к леске у основания якорька. Потом опять пустил по ветру «кошку», снабженную самодельным парашютом. И снова ее отнесло в сторону.

В Министерстве авиации по-прежнему следили за каждым действием экипажа Тимченко. Молодой бо­родатый инженер говорил:

— Вот эта идея, чтобы зацепить и вытащить «кош­кой» на веревке...

—  На фале... — машинально поправил хозяин ка­бинета.

— Да, на фале... Идея зацепить «кошкой» на фале мне решительно не нравится. Во-первых, «кошка» са­ма может застрять в руле высоты и еще усугубить положение...

Хозяин кабинета сказал с некоторым раздражени­ем:

—  Ну не ставить же этот вопрос на голосование!.. Они же действуют!.. Вы, по-моему, других идей им не подсказали?

В соседней комнате был накрыт стол. Проголодав­шиеся за ночь участники совещания наспех подкреп­лялись чаем с бутербродами, слушая через открытую дверь, о чем говорят в кабинете.

—  Смените полностью состав дежурных диспетче­ров, — приказал в селектор хозяин кабинета. — Пу­скай заступят свежие люди, неуставшие.

Игорь, измученный, продрогший, снова выпустил якорек наружу. На этот раз ветер, наполнивший «па­рашют», потянул «кошку» куда следовало. Стравив метра два лески, Скворцов потянул к себе, опять отпустил, опять потянул... На четвертый или пятый раз «кошка» не пошла назад, зацепилась за что-то. Игорь с трудом высунулся и заворочал головой, светя фонариком. Точно: одна лапка ухватилась за обруч.

—  Поймал рыбку! — крикнул он в микрофон, ныр­нул обратно в отсекатель стабилизатора и потащил что было силы. Обруч не поддавался. А у Игоря уже сил не осталось: он закоченел на тридцатиградусном морозе, на ветру.

—  Держится, сволочь, — доложил он команди­ру. — Попробую по-другому.

—  Особо не мудри, — встревожился Тимченко. Но Игорь не ответил. Он весь сжался, убрал ногу с упора и повис на какое-то мгновение, держась только за леску.

Его семьдесят килограммов сделали свое дело: об­руч, заклинивший руль высоты, выскочил, и Игорь полетел вниз по крутому наклону внутри носка киля. Острые края прорубленных им нервюр раздирали на нем одежду, кожу. Он тяжело, так что хрустнуло в груди, ударился о качалку тяги руля и остался ле­жать неподвижно.

—  Что случилось?.. Игорь! Что с тобой? — спра­шивал голос командира.

—  Все нормально... — выдавил из себя Сквор­цов. — Проверьте руль высоты.

—  Сейчас попробую... Полный порядок!

...Когда Игорь с трудом выбрался из негерметичного отсека через дыру в шпангоуте, к нему бросилась Тамара.

—  Игоречек, хороший мой, как ты?

Она обхватила его, повела к ближайшему креслу.

—  Я хорошо... Только не обнимай меня, пожалуй­ста. Я, по-моему, ребро сломал.

Он закашлялся и согнулся от боли.

...В кабине Тимченко говорил с Москвой:

—  Я восемьдесят пять четыреста шестьдесят во­семь. Курс двести сорок. Высота три тысячи. Скорость пятьсот». Руль высоты исправили, экипаж здоров.

—   Инженеру и второму передайте благодар­ность, — сказала Москва.

—  Передам с удовольствием... «Ил-18» можете от­пустить. Спасибо им, здорово помогли.

—  Уже отпустили. К вам идут сверху два истре­бителя ПВО. Для сопровождения... Будьте на связи. В Киеве гроза, фронт двести километров. Сдвигается на север... Готовим другие запасные варианты.

...Игорь Скворцов стоял в буфете, раздетый до по­яса. Приподняв руки, он медленно поворачивался, а доктор туго обматывал его грудь длинным купальным полотенцем.

—  Два ребра, — беззаботно говорил доктор. — Но это вам повезло. Я всем советую: если ломать, так именно ребра.- Очень хорошо срастаются...

Тамара с жалостью и нежностью смотрела на Иго­ря. Лицо у него было ободрано и поморожено еще сильней, чем у Ненарокова, — некрасивое лицо. Но Тамаре так не казалось.

«Ту-154» шел в ночном небе. В обычных рейсах ночью гасят свет, но на этот раз окна салона ярко светились. А в кабине свет не горел: чтобы летчикам лучше были видны светящиеся красным приборы.

Теперь вместо «Ила» самолет Тимченко сопровож­дали истребители. Один из них встал на крыло и прошел совсем низко над «Ту-154». Свет его фары выхватил из темноты хвостовую часть фюзеляжа. По­том фара погасла.

В кабине Тимченко слушал сообщение пилота с истребителя.

—  Трещина в прежнем состоянии, не видно, чтобы росла...

Связавшись с Москвой, Андрей Васильевич объя­вил свое решение:

—  Трещина, считаю, не будет увеличиваться, пока не возрастут нагрузки при снижении и посадке. По-

этому летим до Москвы и посадку произведем в Ше­реметьево. В своем порту... Какие прогнозы по грозе? Не хотелось бы с нашим хвостом попасть в болтанку.

—  Москва готова принять вас, — послышалось в ответ. — Но гроза движется быстрей, чем давали по прогнозу. Указания получили Рига и Ленинград.

Тимченко покачал головой.

—  У меня топлива не хватит. Ни до Риги, ни до Ленинграда...

...В салонах пассажиры, утомленные тревогами и волнениями этого рейса, спали. Бормотали, разгова­ривали во сне детишки. А те, кто не мог заснуть, молчали — только тихо постанывал человек со сло­манной ногой. Не спал и Сергей Николаевич. Доктор делал ему инъекцию.

А в Москве готовились к встрече раненого самоле­та. К взлетной полосе потянулись могучие пожарные машины. Целый караван машин «Скорой помощи» вы­строился у левой галереи.

На всякий случай подогнали сюда и технику: тя­гачи, краны, спецавтобусы.

...А по ночному шоссе торопились из Москвы в Ше­реметьево большие черные автомобили с желтыми фа­рами: это ехали к месту возможного происшествия участники совещания в Министерстве гражданской авиации.

Тот, кто вел совещание, говорил в трубку радио­телефона:

—  Ну что там у Тимченко?

Послушал немного и сказал соседу, генералу ПВО:

—  Пока ничего. Трещина не увеличилась.

По ветровому стеклу вдруг ударили крупные кап­ли, дождь забарабанил по крыше «Чайки». Асфальт впереди стал черным и блестящим: налетела гроза. Генерал сердито крякнул:

—  Ну вот, пожалуйста.

В другой машине, «Волге», ехали два инженера, бородатый и лысый в очках. Лысый объяснял:

—  В их положении садиться на мокрую полосу — это страшное дело!

Вереница черных машин обогнала колонну зеленых грузовиков с прожекторами.

Кабина теперь была похожа на госпиталь: и Не нароков и Скворцов сидели в своих креслах перебин­тованные, облепленные пластырем, с черными обморо­женными лицами. Тимченко повернулся к Валентину:

—  В Шереметьеве льет. Полоса мокрая. Слой три сантиметра... А реверс включать не хочется. Попробуем так сесть...

«Ту-154», по-прежнему в сопровождении двух истребителей, шел на снижение. Бортпроводницы пере­вели всех пассажиров в первый салон, проверили, хорошо ли застегнуты у каждого привязные ремни, отобрали и сложили в пластиковые пакеты все лич­ные вещи, которые могли бы поранить владельца при сложной посадке: очки, трубки, спицы для вязания и даже вставные челюсти.

Во втором салоне сидела только Тамара в науш­никах и с микрофоном: ей было поручено наблюдать за трещиной — не станет ли увеличиваться. Серьез­ная, как часовой, она сидела неподвижно и не отры­вала глаз от опасного места.

В кабине было почти тихо: бортинженер уменьшал режим работы двигателей. Мерцали слева сполохи молний. Стеклоочистители разгоняли мутную пелену дождя. Буднично, спокойно, как тысячи раз до этого, командир переговаривался с Землей:

—  Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста ше­стьдесят восемь... Засветки слева. Ливень, болтанка... Высоту тысяча двести занял. Давление семьсот сорок два выставлено, курс двести пятьдесят четыре... Раз­решите снижение до пятисот...

—  Снижение до пятисот разрешаю. До свиданья... По внутренней связи Тамара сказала испуганно:

—  По-моему, увеличивается... Она увеличивается! Летчики переглянулись. Тимченко ответил своим

обычным ровным голосом:

—  Не паникуй. Все хорошо. — И снова вышел на связь с землей. — Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста шестьдесят восемь. Трещина в фюзеляже увеличивается. Продолжаю снижение. Ливень, болтанка.

...К Тамаре подбежал Игорь, глянул на трещину. Она заметно выросла, и опять резал уши свист.

—  Томка! Иди в первый салон.

—  Мне велели здесь.

—   Иди, говорят тебе! Командир приказал. — Игорь поднял ее с кресла и вдруг поцеловал долгим нежным поцелуем. Тамара поняла и спросила безна­дежным шепотом:

—  Мы разобьемся?

Не отвечая, Игорь потащил ее в первый салон.

На вышке в Шереметьево собрались почти все уча­стники совещания в министерстве. К ним присоеди­нились генеральный конструктор и два генерала ПВО.

Лысоватый инженер в очках втолковывал седому импозантному мужчине:

—  При посадке пилот всегда включает реверс. То есть потоку газов, выходящему из двигателей, дает обратное направление. Понимаете? Для торможения... Но им этого делать нельзя из-за трещины. Может напрочь оторвать хвост.

—  Даже так? — поднял брови седой. — А сядут они без реверса?

—  На сухую полосу сели бы. А на мокрой пробег длиннее. Не хватит полосы, и тогда...

—   Хватит и на мокрой, — вступил в разговор пожилой летчик. — Если воды не больше трех сан­тиметров.

Генеральный конструктор встал, подошел к стеклу, за которым виден был перрон, а за ним летное поле Шереметьева. По стеклу толстыми струями бил ли­вень, а вдали мерцали под дождем огни ВПП и их отражения на мокром бетоне.

—  Что решили с реверсом? — громко спросил тот, кто вел совещание. Генеральный конструктор ответил:

—  Не включать.

Тогда спросивший нагнулся к микрофону:

—   Передайте Тимченко: реверс при посадке не включать!

Самолет продолжал снижение. Совсем уже отчет­ливо были видны они Шереметьева, ярко освещенная посадочная полоса.

—   Мы на курсе, на глиссаде, —- сказал Андрей Васильевич штурману. И земля подтвердила:

—  Высота четыреста, удаление восемь. Вы на кур­се, на глиссаде... Счастливой посадки!

Поднялись в небо лучи мощных прожекторов. Сза­ди, чтобы не слепить летчиков, они подхватили са­молет и повели его. В их ярком свете «Ту-154» блестел, как большая рыбина.

А на земле, по обе стороны посадочной полосы, выстроились елочкой машины: пожарные, «скорая по-

мощь», реанимация, прожектора... Они расположились тремя отрядами — в начале полосы, в середине и в конце, — готовые сразу прийти на помощь самолету Тимченко.

...Игорь снова сидел в своем кресле в кабине и слушал, как Андрей Васильевич переговаривался с землей.

—  Посадка! Восемьдесят пять четыреста шестьде­сят восемь в глиссаде, шасси выпущено, к посадке готов.

Секунду помолчав, диспетчер ответил:

—  Посадку разрешаю.

Промелькнули огни порога. Командир взял штур­вал на себя. Полоса — в синих посадочных огнях, белых осевых, освещенная дополнительно мощными армейскими прожекторами — будто ушла вниз.

—  Скорость двести шестьдесят! — доложил штур­ман.

—  Касаемся, — сказал Тимченко.

...Самолет мягко дотронулся до бетона, помчался, разбрызгивая воду, по ВПП.

—  Скорость не уменьшается, — встревоженно до­ложил штурман.

—  Много воды... Глиссируем, очевидно. — Тимчен­ко напряженно смотрел вперед.

—  Тормоза, — напомнил Ненароков.

—  Половина полосы! — Штурман даже охрип от волнения. — Скорость двести!

—  Тормоза! — спокойно приказал Тимченко.

—  Двести! — опять сказал штурман. — Не тор­мозимся. Юз!

Впереди, уже совсем близко, возникли огни, отме­чающие конец полосы.

—  Реверс! — распорядился Тимченко. Игорь при­встал с места, крикнул:

—  Андрей Васильевич! Хвост оторвет!

—  И хрен с ним! Выполнять!

—  Реверс включен! — отозвался Игорь.

Колеса коснулись земли — и сразу же раздался треск, грохот.

—   Отказ всех двигателей и рулей! — крикнул Скворцов.

Машину качнуло так, что только своим огромным опытом и хладнокровием Тимченко сумел удержать ее на полосе.

А тем, кто наблюдал за посадкой с земли, пред­ставилось удивительное и страшное зрелище. От са­молета отделился хвост, грохнулся на бетон и, заго­ревшись от трения, некоторое время еще гнался за обрубленным самолетом, но не догнал. «Ту-154» бежал дальше... Потом бег его замедлился, и самолет встал у самых огней, отмечающих конец полосы.

—  Приехали, — сказал Тимченко и откинулся на спинку кресла.

Свирепые струи воды, фонтаны пены обрушились на огонь и в минуту потушили его. Бетон стал белым, словно вдруг намело сугробы.

Через дыру, зияющую на том месте, где был хвост, виднелись пустые кресла второго салона. А из первого салона пассажиров высаживали как обычно: успели подъехать трапы.

Тимченко вошел в салон, чтобы посмотреть, все ли целы. Все были целы и почти невредимы, если не считать нескольких синяков. Все, кроме одного чело­века. Сергей Николаевич, начальник строителей, так и остался лежать поперек кресла.

—  Умер, — объяснил доктор. — Сердечная недо­статочность...

А Тимченко уже окружили пассажиры — смея­лись, плакали, жали ему руки. Высокая норвежка, отдавшая летчикам красный комбинезон, крепко его расцеловала...

Тамара плакала в буфете, закрыв лицо руками. Подошел Игорь, засмеялся.

—  Тома, Тома... У тебя обратные рефлексы. Раньше надо было плакать. А теперь радуйся!

Он взял ее за плечи, осторожно потянул к себе. Но Тамара сбросила его руки, вырвалась и закричала сквозь слезы:

—  Уйди! И не трогай меня никогда! Я тебя нена­вижу!

—  Ты что? — опешил Игорь. —Успокойся. Это у тебя шок, от всего.

—  У меня шок от тебя! На всю жизнь... Врала, притворялась, подлизывалась, только чтобы с тобой... А ты меня предал!

Игорь растерялся окончательно.

— Но постой... Ты же меня... Все было по-другому — буквально час назад!

—  Тогда я думала, что мы погибнем... А теперь все как было.

— Ну, извини меня за то, что я не погиб, — сказал Игорь сдавленным от смертельной обиды голосом, по­вернулся и ушел.

„В свете прожекторов и светильников метались, шумели, никак не могли усиокоиться вернувшиеся на твердую землю люди. А сверху из круглого пролома в фюзеляже, стоя у самого края, смотрел на них задумчиво Андрей Ва­сильевич Тимченко.

Уже под утро Тимченко появился дома. Жена жда­ла его, не спала. Повела мужа на кухню, накрыла на стол.

—  А я уж начала волноваться, — сказала Анна Максимовна и соврала: волновалась она очень дав­но. — Почему задержались?

—  Там погода была неважная, в Бидри.

—  А как летели?

—  Нормально...

Он поглядел на обязательный стакан морковного сока, который пододвинула ему жена, взял его, но пить не стал. Вылил сок в раковину, ополоснул ста­кан и попросил:

—  Анюта, налей-ка мне сюда коньяку...

Кажется, совсем недавно была ежегодная медко­миссия, а вот уже снова проходить ее, ложиться в госпиталь.                           

Снова Андрею Васильевичу проверяли зрение и слух...

Брали кровь на анализ...

Заставляли крутить педали велосипеда...

В свободное от врачей время летчики играли в домино, в шахматы, смотрели в холле телевизор. В один из вечеров показали, между прочим, самого Ан­дрея Васильевича. Рассказали о его трудовых успе­хах, показывали старые военные фотографии, помя­нули и землетрясение в Бидри. Андрей Васильевич смотрел на себя с веселым любопытством.

В последние годы Тимченко опасался медкомиссий, нервничал. Но в этот раз чувствовал себя уверенно. В последний день, как всегда, он спросил главврача:

—  Как, товарищ профессор? Не пора еще подковы сдирать?

Спросил — и был уверен, что нет, конечно, не пора. А профессор сказал сочувственно, но твердо:

—  Андрей Васильевич, летать вы пока не будете. Кардиограмма показала — не выдерживает сердце перегрузок...

...Дома Андрей Васильевич дал волю своему гневу. Всегда спокойный, даже медлительный, он стучал ку­лаком по столу и выкрикивал:

—  Я этого так не оставлю! Я на этих коновалов найду управу! Я к министру пойду, там меня поймут. Пускай назначают министерскую комиссию! Человек здоров как бык, а его хоронят заживо.

—  Ну почему хоронят? — пыталась возразить же­на. — Тебе дадут интересную работу — любую, ка­кую ты захочешь... И на земле люди живут...

—  Ай, брось, Анюта! Брось! Я сам это говорил сколько раз — другим!.. Любую работу... Мне не нужно любую, мне нужно летать!

Стукнув дверью, он ушел в другую комнату. Анна Максимовна подождала немного, потом по­шла за ним.

— Успокоился? Теперь послушай меня... Я и раньше знала, просто не хотела говорить. Обязана была как врач, а молчала! Сердце тебя не тревожит, но оно уже давно в таком состоянии, что каждую минуту может случиться спазм. Представляешь, вдруг обмо­рок — на взлете или на посадке?

—  А ты представляешь — вдруг на тебя сейчас потолок упадет? Или пол?

—   Ну что ты равняешь?.. Я тебе каждый день давление мерила, витаминами пичкала. Думаешь, просто так? Вот и сейчас — ты злишься, и лицо побледнело, и дыхание частое... Перестань, миленький.

И она ласково взяла его запястья обеими руками, Андрей Васильевич вырвался, закричал с несправед­ливой злобой:

—  Отстань! Думаешь, я не понимаю: ты же мне пульс щупаешь!.. Ты детский врач, вот и лечи детей! А ко мне не лезь!

Андрей Васильевич — веселый, довольный — сто­ял, приветственно раскинув руки, у входа в главный корпус санатория. А по мраморным ступенькам по­днимались к нему, тоже улыбаясь, Ненароков, Игорь под руку с Тамарой и штурман.

—  Привет, привет, привет! — Тимченко поцеловал Тамару в щеку, а с остальными обнялся, каждого похлопал по спине.

...Они гуляли по аллеям бывшего барского парка, под их ногами поскрипывал молодой снег, снежок лежал на голых плечах статуй.

Наташа (она приехала к отцу еще раньше) катила колясочку — пустую, потому что годовалую Анечку нес на руках Ненароков. Он подбрасывал тепло уку­танного ребенка в воздух и уверенно ловил. Анечка хохотала, а Наташа пугалась:

—  Не надо, Валя! Уроните.

—  Пускай привыкает. Все-таки внучка летчика. Тимченко оглядывался на них с интересом, даже

с некоторой надеждой. На ходу он рассказывал:

—  Да нет, теперь уже ничего. Не то, что сначала... Привыкаю помаленьку... Я вот как рассудил: кричать, бегать, требовать особого отношения — это глупость и эгоизм... Получше меня были летчики — и уходили... Верно?.. Не я первый, не я последний... Кончилась цыганская жизнь, пора осесть на землю...

Друзья слушали, удивленные и обрадованные тем, что к их командиру так быстро вернулись уравнове­шенность и здравый смысл.

— А работать где, в управлении? — спросил штур­ман.

—  Нет. Работать буду в Шереметьеве — к вам поближе...

Они сидели на парковой скамье. Медленно про­ходили мимо отдыхающие.

—  А у меня новости, — говорил Игорь. — Завтра в загс. Иду сдаваться... Но, конечно, пока только за­явление! Еще могу передумать, время будет. — Он взял руку Тамары, поцеловал ладонь.

—  Передумаешь — ее счастье. Мы ей жениха по­чище найдем, — сказал Андрей Васильевич полушу­тя-полусерьезно. И повернулся к Тамаре. — Такие, как он, лет в сорок успокаиваются. Так что учти, тебе еще десять лет мучиться.

—  Помучаюсь, — сказала Тамара весело: как вся­кая женщина, она думала, что знает свое будущее лучше, чем посторонние наблюдатели. Она прижалась лицом к плечу Игоря и не увидела поэтому, как про­бежала мимо хорошенькая медсестра и как Игорь — конечно, непроизвольно — проводил ее прищуренным, словно прицеливающимся глазом.

—  Значит, женимся, — подытожил штурман. И выступил с предложением: — По этому случаю надо бы. Я принес. — Он достал из портфеля бутылку отличного греческого коньяка «Метакса». — А, ко­мандир?

—  Можно, — согласился Тимченко. — Пошли. Я знаю одно место... Там закуска — за уши не оттянешь.

— Да зачем закуска-то? — пожал плечами Игорь.

—  Пошли-пошли. — Тимченко протянул Тамаре ключ. — А ты беги ко мне, принеси емкости.  

...Под предводительством Андрея Васильевича они вышли на снежную полянку. Кругом стояли озябшие березы, а посередине поляны росла невысокая рябина. Листья на ней почернели, съежились, а ягоды были красные-красные и очень большие.

—  Вот, — сказал Тимченко с удовольствием. — Самая охотничья закуска.

Разлили по рюмкам, принесенным Тамарой.

—  Валя! А когда тебя женить-то будем? — серь­езно спросил Тимченко. Ненароков отшутился:

—  Подождем пока... Вот Анечка подрастет, тогда посмотрим... — Он поднял рюмку. — Андрей Василь­евич! За вас, за все хорошее!.. И чтоб у вас все было как хочется.

Выпили, закусили сочными горькими ягодами пря­мо с дерева. Тимченко пить не стал, только пригубил. Но тоже пожевал ягодку. У всех стало тепло на ду­ше — от коньяка, от симпатии друг к другу, от на­рядного деревца, вокруг которого они стояли. Не­сколько тяжелых красных ягод упало на снег.

—  Словно капельки крови, — отметила Тамара. А Андрей Васильевич сказал:

—  Прилетят снегири — склюют.

Тимченко спал у себя в комнате — простор­ной, комфортабельной, как и все остальное в этом санатории. Вдруг зазвонил телефон. Анд­рей Васильевич сел на кровати, взял трубку, спросил густым от сна голосом:

— Анюта, ты?

Энергичный тенорок в трубке сказал тороп­ливо:

— Тимченко! Здоров. Не узнаешь?. Дерябин я. Вспомнил?

—  Дерябин? — обрадовался Тимченко. — Помню, конечно.

—  Слушай, тут срочное дело. Я тебя еле разыскал... Слетать можешь? Надо перебазиро­вать отряд на Волгу.

— Ты что? — упавшим голосом сказал Тим­ченко. — Не знаешь, что ли! Я уже не летаю, списан — Да знаю я, знаю, — торопился в трубке Дерябин. — Я договорился обо всем, получил на тебя разрешение. Надо срочно шесть «Яков» перегнать, а людей у меня нету- Неужели не выручишь?

Андрей Васильевич поглядел на светящийся циферблат часов.

— К четырем тридцати буду у тебя.

...Андрей Васильевич ехал в своей машине по совершенно пустой Москве... Мчался по пустому шоссе... Приехал в безлюдный тихий аэропорт. И погнал по пустой полосе в дальний конец: там стояли гуськом «Як-40», камуфлирован­ные как в войну. Почему-то Тимченко нисколь­ко не удивился этому.

Дерябин встретил его возле самолетов. Он был в летном комбинезоне и выглядел не стар­ше двадцати-двадцати двух лет. Этому Анд­рей Васильевич тоже не удивился.

— Давай скорей, — заторопил он. — Ждут.

— Спасибо тебе, Дерябин» Просто огромное спасибо. Я уж думал, не сяду больше за штур­вал... давно мы с тобой не виделись, а?

— С самой войны...

— А ты и не постарел совсем, — завистливо сказал Тимченко. На это Дерябин не ответил, повторил только:

— Давай скорей. За мной пойдешь. «Як-40» бежал по взлетной полосе, мча­лись ему навстречу белые и синие огни. Весь экипаж был Андрею Васильевичу не­знаком — молоденькие молчаливые ребята. Штурман говорил отчетливо:

— Сто шестьдесят. Сто восемьдесят. Скоро­сть принятия решения!- Скорость подъема!. Скорость отрыва!.

Самолет плавно оторвался от земли. Он летел над облаками, под звездами, ров­но и мощно гудя двигателями.

Андрей Васильевич обернулся и увидел, что в кабине никого нет. Но он и этому не удивился: во сне не удивляются ничему. Положив тяже­лые ладони на рога штурвала, Тимченко сидел и думал о своей жизни...

Экипаж   Ненарокова   —   сам   Валентин,   Игорь Скворцов, новенький второй и штурман — вышли из

диспетчерской на перрон Шереметьева. Вышли и как по команде зажмурились: такой был яркий солнечный день. Под морозным синим небом сияли белизной спи­ны самолетов, даже серый бетон казался голубым. Торопились по своим строго упорядоченным орбитам автобусы, электрокары, машины иностранных марок.

Промелькнула мимо летчиков стайка японских стюардесс. Красные подкладки темных накидок де­лали японочек похожими на снегирей.

Летчики шли по звонкому зимнему бетону к своему «Ту-154». А навстречу им торопилась, почти бежала Наташа, дочка Андрея Васильевича. Валентин нахму­рился: что-то случилось. А Наташа вцепилась ему в рукав и, задыхаясь от бега и от слез, сказала:

—  Папа умер...

— Ты что, Наташа? Мы же вчера у него... — начал штурман и осекся. А Наташа продолжала.

—  Спазм сердца... Сегодня ночью, во сне... Лег и не проснулся. Я хотела сама... сама хотела вам...

Валентин взял Наташины руки в свои, долго дер­жал их, потом отпустил со вздохом, так ничего и не сказав.

—  Ночью, во сне, — тихо повторил Игорь. — Хоть легкая смерть...

Они еще постояли, не зная, что сказать, да и не желая ничего говорить, Потом Игорь поцеловал На­ташу в щеку, второй и штурман попрощались с ней за  руку,  и  летчики  двинулись  дальше:  надо  было

лететь. А девушка, сгорбившись, медленно пошла к перрону.

...«Ту» разбежался по полосе, взмыл в воздух. Из кабины видно было все летное поле. А потом стала видна и Москва, на широкую ладонь которой сюда, в Шереметьево, слетались, как птицы, самолеты со всех концов земли.