Командир экипажа — Андрей Васильевич Тимчен­ко — негромко сказал в микрофон:

—  Круг! Высоту четыреста по давлению семьсот сорок занял. Разрешите третий разворот.

—  Третий разрешаю, — ответил в динамике голос диспетчера.

Над дверью салона горело табло: «Застегнуть при­вязные ремни, не курить».

Самолет шел низко над полями и рощами. Пасса­жиры с ленивым любопытством смотрели на землю, то встающую дыбом, то косо сползающую вниз.

...На земле за приближением самолета неотрывно следил локатор. Ажурные лопасти медленно и чутко поворачивались — так поворачивается лицо слепого на слышный ему одному звук.

А на экране локатора самолет Тимченко был всего лишь светлой точкой, крохотной звездочкой в созвез­дии других таких же. Прохаживался по кругу светящийся радиус, внимательно смотрел на экран дис­петчер.

—  Мы на курсе, на глиссаде, — сказал штурман командиру.

И земля подтвердила:

—  Высота четыреста, удаление восемь километров. Полоса свободна.

В любом современном лайнере — будь то «Ил-62», «Ту-154», «Дс-10» или огромный «Боинг-747» — ка­бины невелики, даже тесноваты. Наверно, размер ка­бины продиктован конструктивными соображениями. Но со стороны кажется, что в этом есть и другой, более глубокий смысл. Члены экипажа почти каса­ются друг друга плечами и потому быстрее понимают друг друга, точнее взаимодействуют — как соприка­сающиеся друг с другом шестеренки одного механиз­ма. Но они не механизм! Они живой мозг, который одухотворяет, подчиняет своей воле летучую громаду металла...

—  На курсе, на глиссаде, — сказал Андрей Ва­сильевич. — Разрешите посадку.

—   Посадку разрешаю, — ответил новый голос: диспетчеры передают друг другу самолет, будто с ла­дони на ладонь, чтобы в конце бережно опустить его на бетон посадочной полосы.

Андрей Васильевич приподнял нос машины, выдер­жал его над полосой на метровой высоте — и вот колеса осторожно коснулись земли.

— Включить реверс!

Руки Тимченко двигали штурвал вперед и на себя, одновременно поворачивая его то влево, то вправо, чтобы парировать порывы ветра, удержать самолет на оси полосы.

Постепенно замедляя ход, «Ту-154» катился по бе­тону. Рейс был окончен, они прилетели домой.

Безостановочной суетой, непрерывной и многооб­разной деятельностью Шереметьево, как и всякий большой аэропорт, напоминает муравейник: в беспо­рядочном на первый взгляд движении не вдруг уга­дываешь железную, раз и навсегда установленную, никем не нарушаемую систему.

С разной скоростью и в разных направлениях пе­ремещаются по своим незыблемым маршрутам само­леты, ползут самоходные трапы, движутся автобусы, электрокары, пестрые пикапчики иностранных авиа­компаний. А между ними снуют люди: летчики, бор­тпроводницы, техники, пограничники...

По своему привычному маршруту, от стоянки к диспетчерской, шел и Андрей Васильевич Тимченко в сопровождении второго пилота и штурмана.

Серая «Волга» Андрея Васильевича отъехала от стоянки, где ставят свои машины шереметьевские летчики. Рядом с Тимченко сидела его жена — вы­сокая и спокойная, под стать мужу.

—  Как слетали? — спросила Анна Максимовна.

—  Нормально.

—  Тридцать лет слышу это «нормально». Тимченко пожал плечами:

— Так правда же, нормально. Тебя не устраивает?.. Расскажи лучше, как жила без меня.

—  Нормально, — ответила она и замолчала. Но не выдержала и стала рассказывать свои небогатые новости: — Звонили из Комитета ветеранов... Егор заходил, интересовался, .когда вернешься...

—  А как Наташка?

—  Ну как Наташка... Наташка есть Наташка. — Анна Максимовна вздохнула и переменила разго­вор. — Ко мне девочку положили с зеркальным рас­положением.

—  С чем? — не понял Андрей Васильевич.

—  Сердце справа... Такая здоровенькая, спокойная девочка...

Бортинженер Игорь Скворцов, молодой, уверенный в себе, разыскал среди других машин своего красного «жигуленка», сел и отъехал, но недалеко. Остановив­шись в сторонке от диспетчерской, он повернул зер­кальце так, чтобы видеть выходящих. Когда появи­лась та, которую он ждал — хорошенькая блондин­ка, — Игорь открыл дверцу и жестом предложил подвезти в город. Девушка уселась в машину.

Перед аэровокзалом прогуливался со своей семьей еще один герой нашего фильма — летчик Валентин Ненароков. Семья была невелика: жена Аля и сын Алик четырех лет.

Муж и жена шли держа мальчика за руки. А он, пользуясь этим, баловался: то поднимал ноги, чтобы родители его несли, то, наоборот, повисал на роди­тельских руках и волочил ножки по земле. Но мать и отец не замечали этого, занятые своим разговором. Издали казалось: какая симпатичная дружная семья! Но так казалось только издали.

—  Не нравится? Пожалуйста — давай разойдем­ся! — задыхаясь от злости, говорила жена.

—  Ну, Аля, ну что ты в самом деле. Это ж не разговор.

—  Именно разговор! Ты мне весь отпуск испортил! Чтобы я в жизни еще с тобой поехала!

—  Я бы то же самое мог сказать, но я же молчу!

—  Интересно! Значит, опять я виновата?

В этот момент возле них резко затормозила крас­ная машина, приветственно посигналила и из нее вы­скочил бортинженер Игорь Скворцов.

—  Здорово, Валентин! Вот уж не думал! Ненароков расплылся в счастливой улыбке, расце­ловался с Игорем и повернулся к Але:

—  Алечка! Это мой старый товарищ, летали вме­сте... Игорь, знакомься, моя жена.

—  Алевтина Федоровна, — представилась Аля.

Поклонившись, Скворцов быстро и внимательно ог­лядел ее: красивая была жена у Ненарокова, ничего не скажешь...

—  А ты тоже? — Ненароков показал глазами на пассажирку «Жигулей».

—  Что ты! Ты смотри не накаркай... Это так... А ты опять в Москве? Перевелся?

—  Нет, я там же. На Алтае.- Слушай, а как Ва-сильич? Все серчает на меня?

—  Нет, — сочувственно сказал Скворцов. — Сна­чала ругался, а теперь просто молчит. Не вспоминает.

—  М-да... Ну все равно ты передай привет. Ладно? Скворцов кивнул, а Ненароков продолжал:

—  А мы в отпуск ездили... Показывал им Ленин­град. А теперь по Москве хотим погулять.

—  Так садись, покатаю вас, — после секундного колебания сказал Скворцов. — Нет проблем.

—  Спасибо, не получится, — с сожалением отка­зался Ненароков. — Еще билеты надо оформить, ба­гаж...

—  Ну смотри...

Мальчик все это время молчал, только застенчиво улыбался. Молчала и Аля. Скворцов уселся в машину, включил магнитофон со специальными автомобильны­ми колонками и уехал, увозя с собой громкую музыку.

—  Да, летали вместе. На «Ил-18-м». Отличный парень, — растроганно сказал Ненароков. А жена заметила неодобрительно:

—  Кобель высшей марки. Сразу видно.

— А командир отряда тогда был Тимченко Андрей Васильевич, — продолжал вспоминать Ненароков. — Замечательный человек.

Аля передернула плечами: эти лирические воспо­минания ее только раздражали.

Ненароковы сидели в стеклянном кафе и ели мо­роженое. Валентин переложил шарик из своей вазоч­ки к Алику.

—  Сиба, — с некоторым усилием сказал мальчик. Ненароков улыбнулся, спросил:

—  Ку?

—  Ку... Шо! — кивнул Алик. Мать в раздражении бросила в вазочку ложку, так что обрызгала и себя и мужа.

—  Да перестаньте вы на птичьем языке разгова­ривать! Словно как нерусские!.. Губишь ведь ребенка, губишь!

—   Ну ты чего, Аля? Я уверен: ему так лучше, удобнее. И не надо заставлять насильно... Вот ты при нем...

—  Завел, завел шарманку.» Кто бы знал, до чего мне тошно!

Игорь Скворцов и девушка, которую он подвез из аэропорта, пили кофе и слушали музыку. Комната у Скворцова была ухоженная, чистенькая и немножкопижонская: светильниками служили африканские маски с лампочками в глазницах и во рту, на сте­нах — какие-то панели из матового стекла, цент­ральное же место занимала «система» — магнитофон «Тандберг» с проигрывателем и разведенными по уг­лам стереоколонками.

Не вставая, Игорь повернул тумблер на сложном, чем-то похожем на его стол с приборами в кабине самолета пульте, и по стенам, вернее по панелям, забегали разноцветные блики, волны, радуги.

Игорь покрутил ручку, и музыка сменилась. За­звучал концерт Чайковского, а на потолке, вытесняя друг друга, стали появляться слайды с видами рус­ской природы: березовые голые рощи, скованные льдом реки, старые усадьбы среди сосен.

—  Потрясающе! — сказала девушка. Игорь улыбнулся.

—  Все сам. Вот этими руками.

—  Только почему на потолке? Шею сломаешь.

—  Я обычно лежа смотрю, — серьезно объяснил Игорь. — Лежа очень удобно.

Андрей Васильевич Тимченко тоже был дома: смот­рел рассеянно телевизор и разговаривал с дочкой.

—  Два зачета досрочно сдала, — рассказывала она. — Языкознание и фонетику.

— Замуж еще не вышла? — пошутил отец. — Все-таки три дня не виделись.

—  Пока что нет.

— А когда выйдешь, нам с матерью хоть сообщишь? Наташа улыбнулась, но как-то не очень весело.

—  Конечно, сообщу. Если рядом телефон будет. Отцу такой юмор не понравился, но он промолчал:

сам ведь завел разговор.

Вошла с кухни Анна Максимовна со стаканом мор­ковного сока в руках.

—  О чем беседовали? — спросила она с беспокой­ством.

—  Так... О жизни вообще. — Наташа встала. — Я пошла учиться.

Она взяла книгу, заложенную тетрадкой, и ушла к себе в комнату. Анна Максимовна поставила мор­ковный сок перед мужем.

—  А ну его к лешему, — взмолился Тимченко.

—  Надо. Это сплошной каротин. Очень хорошо для глаз... Ведь знаешь.

—  Каротин, карантин, — пробормотал Андрей Ва­сильевич, но сок выпил. А жена уже достала из-под журнального столика прибор, которым измеряют дав­ление, и стала оборачивать руку мужа повязкой.

—  Зачем? — вяло протестовал Тимченко. — Это-то зачем?.. Только смотреть мешаешь... Ну, сколько там настукало?

Жена улыбнулась: знала, что обязательно спросит.

—  Идеально. Сто двадцать на восемьдесят... Вот тебе Распутин, «Живи и помни». Это надо прочесть. Я очками заложила, где начинается.

.В спальне у Тимченко стояли рядышком две со­лидные, отсвечивающие полировкой кровати. Андрей Васильевич закрыл однотомник Распутина и потушил ночник.

— Андрюша, — сказала вдруг жена. Оказывается, она не спала — просто лежала с закрытыми глаза­ми. — Тебе Наталья что-нибудь говорила?

—  Вроде нет... А что? — встрепенулся Тимченко.

—  Наверное, лучше, чтоб она сама сказала... Но все равно... Только отнесись спокойно. Она у нас бе­ременна.

Тимченко сел на постели, зажег свет.

—  Постой, это ерунда какая-то получается... Я ее сегодня, буквально сегодня спросил: замуж не вышла? Она говорит: пока не собираюсь... Весело так говорила!

Жена только вздохнула. Андрей Васильевич понял, что сказал глупость.

—  А кто... этот?

—  Какой-то Костя. Она говорит, он у нас бывал... Я что-то не помню.

Тимченко встал и, как был в трусах, вышел из комнаты.

—  Ты куда?.. Ее нету.

Он не ответил. Хлопнула входная дверь.

...Когда он вернулся и сел на кровать, жена не выдержала, спросила:

—  Куда ходил?

—  Я ей сабо привез, на день рождения.

—  Ну?

—  Ну, пошел и в мусоропровод кинул!...

—  Ты мог простудиться. Они помолчали.

—  Как тебе не стыдно? Чего ты злишься? — не очень уверенно сказала Анна Максимовна. — Надо радоваться!

—  Чему? Чему радоваться?

—  Тому, что Наталья разумная девка. Не стала ничего делать, хочет рожать... Что будет внук... Что мы с тобой еще не старые — неужели не вырастим? Деньги есть, дача есть... Ну, чего ты молчишь?

—  Радуюсь.

Низко над водой шел вертолет. Из воды торчали верхушки деревьев, телеграфные столбы, а кое-где и крыши домов. Половодье. «Ми-4» летел неторопливо, отражаясь в спокойной воде.

В кабине сидели Валентин Ненароков, медсестра в белом халате и второй пилот. Второй внимательно следил за землей, а Ненароков, сидя за штурвалом, рассказывал медсестре:

—  Я с ним специально в Москву заезжал после отпуска. Хотели к логопеду попасть, да не успели.

—  Неужели так сильно заикается? — спросила сестра сочувственно.

—  Сильно... Но он хитрый, придумал выход. Слово целиком сказать трудно, так он говорит кусочек. Вме­сто «хочу» — «чу», вместо «хорошо» — «шо», вместо «вкусно» — «ку». В общем, целый язык сочинил.

— Интересно, — сказал второй, продолжая наблю­дать за землей.

— И я с ним так же разговариваю, — рассказывал Ненароков. — Вроде балуюсь, а ему так легче, весе­лей. Он меньше стесняется... А вот жена наоборот. Кричит на него, требует, чтоб говорил правильно. А он только больше заикается...

— Твоя Аля вообще язва хорошая, — заметил вто­рой.

Ненароков не обиделся, но огорчился:

—  Это ты зря... Просто у нее нервы.

—  И у тебя нервы, и у меня нервы, но мы ж на людей не кидаемся.

—  Знаешь что, Серега... — начал Ненароков сер­дито, но тут второй пилот перебил его:

—  Вижу людей.

И правда, впереди, на крыше затопленного дома, махал белой рубахой человек. Рядом сидел другой, поменьше, наверно ребенок. А на плоской крыше при­стройки стоял зеркальный шкаф...

В маленькой московской квартире играл магнито­фон. Под его музыку танцевала пара: молодой человек в джинсах и девушка — по виду десятиклассница. Еще один паренек сидел в углу, листая книгу.

Приоткрылась дверь, и пожилая женщина, наверно соседка, сказала:

—  Костя, к тебе.

В комнату вошел Тимченко. Не здороваясь, он ска­зал парню с книгой:

—  Выйди на минутку. — А девушке велел: — Ты останься. Тебе полезно будет послушать.

Костя посмотрел на него с удивлением и тревогой.

—  Что ж ты наделал? — спросил Андрей Василь­евич, перекрывая голосом музыку. — Наташка бере­менна, а ты в кусты?

Своей тяжелой рукой он сгреб парня за рубашку и хорошенько тряхнул.

—  А ты отплясываешь? Другой дуре мозги кру­тишь?

—  Это сестра моя! — жалобно закричал парень. Тимченко смутился:

— Да?.. Ну, все равно. Так люди не поступают. Иди и женись, а то я из тебя...

—  Да вы не поняли, я с удовольствием, — сказал парень еще жалобней. Он пошел выключить магнито­фон и снова вернулся к Тимченко. — Я только об этом и прошу. Звоню, звоню, две телеграммы дал!

—  Что ты ему объясняешь? Не унижайся, — сер­дито сказала сестра. — Она мизинца твоего не сто­ит!..

— Отстань!.. Андрей Васильевич, я ее люблю. А она не хочет. Категорически.

Дома совершенно сбитый с толку Тимченко допы­тывался у дочери:

— Но почему? Почему? Можешь ты мне объяснить?.. Парень как парень...

—  Ну... Он не личность. Не нужен он мне. И вам с мамой не нужен. Только лишние хлопоты... Все равно не сможем мы с ним жить.

Андрей Васильевич помолчал, потом сказал горько:

—  Ну давай, жди свою личность... Ребенка сде­лать — личность, а пожениться как люди — не лич­ность... Ты хоть понимаешь, что жизнь себе искале­чила?

Наташа вдруг озлилась.

— А ты хоть понимаешь, что ничего не понимаешь?.. Буду! Буду, буду рожать! И нечего за меня беспоко­иться. За себя беспокойся! Тебя спишут вот-вот, ты же отлетал почти!.. А на земле что тебе делать? Вот и будешь внука воспитывать!

—  Наталья, замолчи сейчас же! — сердито крик­нула мать.

Тимченко встал, хотел что-то сказать дочери, но передумал и вышел из комнаты.

—  Бух! Бух! — гремело над болотом. В резиновых ботфортах, в старой кожаной куртке, Тимченко брел по хлюпающей земле с двустволкой в руках. Охота — это был его любимый отдых. Но сегодня даже охота не могла исправить настроения.

—  Бух! Бух! — И, хлопая крыльями, упала на землю утка...

...Тимченко вышел к костру, который развел на сухом месте другой охотник. Этот охотник, одетый точно так же, как Андрей Васильевич, был старше лет на десять. Рядом с ним у костра сидела красивая угрюмая девушка в брюках, резиновых сапожках и нейлоновой куртке.

—  Андрюша! — весело закричал сидевший у кос­тра. — Вот нечаянная радость!.. Томочка, это мой друг, высочайшего класса летчик!

—  Тамара! — без улыбки представилась девушка. Тимченко присел к костру, кивнул девушке.

—  Это внучка моя, царица Тамара, — с гордостью сказал старый летчик. — А ты чего невеселый?

—  По разным причинам, — буркнул Тимченко.

—   Ничего, это мы исправим. Томочка, принеси, пожалуйста.

Девушка встала, спустилась к берегу озера. Там остужалась в воде бутылка водки, привязанная за горлышко к коряге.

Пока Тамара выуживала бутылку, старый летчик говорил, помешивая в греющемся над костром котел­ке:

— Вот, понимаешь, выросла... Красивая девчонка, хотела артисткой стать, но не потянула. По конкурсу

не прошла... А теперь считает, дуреха, что жизнь про­пала, конец!..

Тимченко слушал не перебивая.

—  Но вообще-то она толковая. Английскую школу кончила, и вообще, — заторопился, чтобы скорее пе­рейти к сути, Тамарин дед. — Я ее устроил бортп­роводницей. Уже год летает. И у меня просьба: возьми ее под свое, как говорится, покровительство.

— Георгий Степанович, о чем ты говоришь? — уди­вился Тимченко. — Все сделаю, что в моей власти...

Тамара вернулась с бутылкой. Разливая водку по пластмассовым стаканчикам, Георгий Степанович продолжал рекламировать внучку:

—  Она по-английски знаешь как чешет? И поет, и разговаривает?

—   Ну, петь-то у нас вряд ли придется. А вот разговаривать... Ду ю риалли спик гуд инглиш?

Тамара пожала плечами и на хорошем — гораздо лучше, чем у Андрея Васильевича, — языке отвечала, что да, действительно, хорошо говорит по-английски и любит читать английские книги.

—  А где летала?

—  По Союзу. А сейчас перевели в Шереметьево. Тимченко подумал, что бы еще спросить, и ничего

интересного не придумал: вообще он не очень понимал, чем может быть полезен Тамаре.

—  Профессия бортпроводницы нравится?

—  Нет, — спокойно ответила девушка. — Если честно, совсем не об этом мечтала.

Она держалась независимо и даже чуть-чуть вы­сокомерно.

—  А что вам нравится? На уток охотиться? — спросил Тимченко, обидевшийся за авиацию. Тамара усмехнулась:

—  Это дед Егор затащил меня. Развлекает. Тамара отошла поискать сухих веток для костра.

Тимченко спросил у Егора:

—  Замужем?

Тот отрицательно покачал головой. Тимченко по­низил голос еще больше:

—  Мать-одиночка?

—  С чего ты взял? — испугался Георгий Степа­нович.

—  Да нет, это я так... Сам не знаю...

Тимченко и экипаж снова были в кабине «Ту-154». Впереди, за стеклом, белели в синем небе легкие об­лака. Ничто не предвещало неприятностей. И вдруг бортинженер Скворцов и штурман крикнули почти одновременно:

—  Пожар!.. Пожар!..

—  Вижу и слышу. — Тимченко инстинктивно по­тянулся к тумблеру, но рука его повисла в воздухе. — Дым откуда-то... Похоже, что-то горит — в кабине или под полом.

На приборной доске бортинженера мигало табло. Игорь прочитал вслух:

—  Пожар в первом пассажирском салоне.

—  Пилотировать второму! — распорядился Тим­ченко. — Всем остальным надеть маски!

—  Готов! — доложил Игорь. Он был уже в маске, гофрированный шланг которой тянулся к панели с надписью: «Кислород».

—  Готов! — доложил и штурман.

—  Надеть маску второму. Управление беру на се­бя, — сказал Андрей Васильевич. На нем тоже была маска. — Двигателям малый газ! Экстренное сниже­ние до безопасной высоты!

—  Понял, — кивнул штурман. В масках со шлан­гами, с наушниками, все они теперь были похожи на космонавтов.

—  Инженер! Возьми баллон и иди проверь сало­ны. — Микрофон, вмонтированный в маску, плотно прилегал к губам, и голос Тимченко звучал из дина­мика непривычно глухо.

—  Беру баллон, бегу в салон! — весело продекла­мировал Игорь.

А командир продолжал:

—  Уменьшаю скорость до четырехсот километров в час. Закрыть кран поддува гермокабины! Произве­сти разгерметизацию!

—    Автомат регулятора давления включен на сброс! — доложил второй.

—  Мы на курсе, на глиссаде, — сказал штурман.

—  Хорошо. — Тимченко повернулся к Скворцо-ву. — Почему не доложил об источнике дыма?

—  Думаю, что где-то у нас под полом.

—  «Где-то»! А конкретно можешь?

Игорь нагнулся и показал на щель под своим сто­ликом:

—  Вот он сочится... Разбирать пол?

—  Ладно, не надо. Пока хватит.

—  А садиться? — спросил штурман.

—  Сегодня садиться не будем. Завтра.

Тимченко щелкнул тумблером над головой, и в ка­бине зажегся свет. Летчики не спеша сняли наушни­ки, маски. Андрей Васильевич вынул платок из кар­мана и тщательно вытер лоб. За стеклами кабины не было уже ни неба, ни облаков — скучная серая пе­лена.

Открылась дверь. За ней стала видна большая ком­ната с пультом управления и креслами вдоль стен. В них сидел, ожидая своей очереди, еще один экипаж, пришедший на тренажер.

—  Выходите, — деловито сказал инструктор... ...Когда они шли по коридору, Тимченко недовольно

сказал Скворцову:

—  Игорь, надо относиться посерьезней. Конечно, это только репетиция, а спектакль, я надеюсь, не состоится никогда... И все-таки, не будь умнее всех!

На подмосковном водохранилище, неподалеку от моста, плавает обрубок фюзеляжа «Ил-18». На борту у него написано: «Волна». Здесь экипажи самолетов отрабатывают спасение при посадке на воду.

Вместе с экипажем Тимченко тренировалась груп­па бортпроводниц, в их числе и Тамара. В конце мая вода уже теплая — барахтаться в ней было весело. Игорь Скворцов сразу взял Тамару под свое покро­вительство: учил ее спускать на воду канаты и по­могать «пассажирам».

...Вместе они плыли на ярком надувном плоту с шалашиком. Игорь, видимо, рассказывал ей что-то забавное: Тамара, против своего обыкновения, улыба­лась. А с борта «Волны» на Скворцова неодобрительно смотрел их командир, Андрей Васильевич Тимченко: как-никак Тамара считалась его подопечной.

Вздохнув, Тимченко поднял руку и, как полагалось по плану тренировки, выпустил в воздух сигнальную ракету.

Вечером Тамара была в гостях у Игоря. По стенам, в матовых панелях, переливались огненные сполохи цветомузыки. Тамара сидела в акустических науш­никах и, закрыв глаза, слушала музыку, которая иг­рала для нее одной: колонки были отключены. А Игорь в это время разговаривал но телефону:

— Папа! А что у Сашки?.. Не обращай внимания, потом  сам  жалеть будет... У тети Марины  доктор

был?.. Ага.... Нет проблем, достанем. Повтори, как на­зывается: «мире» или «мере»?

Прижав трубку плечом, Игорь записал на кален­даре: «Миредин» — и, увидев, что Тамара на секунду открыла глаза, приветственно помахал ей и извинил­ся улыбкой. Потом закончил разговор:

—  А был случай, чтоб ты забыл? То-то же!.. Маму поцелуй.

Нажав на рычажок, он тут же набрал другой но­мер.

—  Сергей? Привет!.. Бери карандаш, записывай: Михаил, Иван, Раиса, Евтушенко... Миредин. Индий­ское лекарство... Ты когда летишь в Индию?.. Очень хорошо. В среду я тебя встречу...

Разговаривая, Игорь время от времени включал и выключал кнопку звучания магнитофона и передви­гал ручку регулятора. А когда положил телефонную трубку, включил колонки на нормальную громкость и сказал Тамаре:

—  Резковато звучало, высоких много.. Сейчас по­лучше?

И вдруг увидел с удивлением, что по щекам де­вушки медленно ползут слезы. Игорь подошел, осто­рожно снял с нее наушники. Тамара открыла глаза, виновато улыбнулась.

—  Вы так чувствуете музыку? — спросил Игорь с уважением. Тамара покачала головой.

—  Нет. Люблю, конечно, ну, как все... Просто у меня с этой музыкой связано одно воспоминание.

—  Любовь?

—   Если бы!.. Я под эту музыку провалилась с треском. В Щукинском училище. Я сидела, ждала своей очереди, а за стенкой все время играли это. Это откуда?

—  Рок-опера. «Французская революция».

— Я даже не знала. Но там все время ее повторяли. Наверно, студенты этюд готовили под нее или что... И во время экзамена, когда я им басню читала, тоже было тихонечко слышно. И потом, когда я в коридоре плакала, опять ее играли.

Она стала искать платок. Игорь достал свой, кон­чиком вытер ей слезы и пошел переключил музыку. Потом сел рядом с Тамарой и обнял ее за плечи:

—  Это, как говорит мой отец, «дело былое»... Но вообще-то, если человек не вспоминает о своих неу­дачах, не переживает — значит, бесчувственная ско­тина. Так что плачь на здоровье — теперь-то у тебя все в порядке.

—  Теперь все в порядке, — грустно подтвердила Тамара.

Вечером четырехэтажный поселковый дом светился разноцветными прямоугольниками окон. За одними виднелись обтянутые оранжевым шелком абажуры, каких в большом городе уже не встретишь, за дру-

гими — современные светильники, за третьими — го­лые лампочки.

...У себя на кухне Аля защипывала пельмени. Ей помогала подруга, такая же молодая и почти такая же красивая.

—  Смотри, Алька, доиграешься, — говорила по­друга. — Не сходи с ума! Тебе такой золотой муж достался.

Аля не ответила. Подруга отнесла в холодильник доску с готовыми пельменями, вернулась и высказала новую мысль:

—  Ну, заведи себе кого-нибудь. Может, тогда бе­ситься перестанешь.

—  При живом-то муже? — презрительно сказала Аля. — Нет, это уж пускай другие. А я не такой человек.

—  Тогда терпи. Аля поджала губы.

—  А я что делаю? Только и терплю. Уже пять лет терплю.

.„Не остывший еще от рабочего азарта, Ненароков ходил по комнате, а сын Алик, крепко обхватив его правую ногу и поставив ножки на отцовский ботинок, путешествовал вместе с ним.

—  Пятый день, а вода держится, — рассказывал Ненароков ясене. — Кое-где аж до крыш доходит... Мы зависли над дымом, смотрю — на дереве скворечник. Низко-низко над водой... И представляешь: прямо как птичка, сидит на полочке мышь!

—  Ме... мы!.. — потребовал Алик.

—  Тебе мышку? — Отец поднял его на руки. — Нельзя. Ее и не достать... Уйдет вода — она слезет, побежит искать своих деток...

—  Мужчины! Садитесь кушать... Я вам пельменей наготовила! — позвала Аля. Подруга вынесла из кух­ни большое блюдо пельменей.

...Они ужинали. На столе стояла бутылка красного вина, салат. Алина мать, седенькая и тихая, следила, чтоб ни у кого в тарелке не было пусто. Аля ела с аппетитом и при этом весело болтала:

—  Ну эта Машенька Филатова, я просто не могу! Такая крохотулечка, такая пупочка — и скочет, и скочет, и скочет!.. У меня в классе три девочки тоже занимаются, но они как медвежатки...

—  Угу... Угу, — поддакивал с полным ртом Нена-роков. Алик ничего не ел: возил ложкой по тарелке и канючил:

—  Чу ча... Чу ча... Чу ча!.. Мать рассердилась:

—  Опять «чу ча»! Что это еще за «чу ча»? Скажи: «Хочу чаю»! По-русски скажи, а не по-китайски. А то не получишь ничего!

Алик хотел что-то ответить, но слова совсем не получались. Тогда он заплакал — прерывисто, как будто и плакал заикаясь.

Ненароков заступился за сына:

—  Ну что ты, Аля? Раз не хочет человек... Не надо было шоколадку давать.

— Значит, я виновата? — сразу бросилась в атаку Аля. — Ты знаешь, как воспитывать, а я нет?.. По­пробовал бы отказать, когда ребенок плачет!..

—  Ой! Мне ведь к Жанне еще надо! — вспомнила вдруг Алина приятельница и поспешно встала из-за стола. — Всем спасибо, до свиданья!

Аля и не заметила ее ухода. Глядя горящими гла­зами на мужа, она кричала:

—  Носишься неизвестно где! А потом приезжаешь и учишь!

Теща вздохнула и накрыла пельмени миской, а сверху полотенцем: знала, что теперь не скоро к ним вернутся.

—  Почему «носишься»?.. — слабо отбивался Нена­роков. — Я работаю...

—  А я не знаю, работаешь или не работаешь! Мо­жет, нашел какую-нибудь и к ней летаешь!

Ненароков не удивился дикой несправедливости этого обвинения, давно уже привык. Он сказал только:

—  Аля, Аля... Что ты плетешь?

Взял сигареты, спички и пошел на крыльцо курить.

...Он курил, глядя на прозрачный кружок луны в еще не потемневшем небе и вспоминал, как пять лет назад он приехал сюда, в этот городок, чтобы предложить Але руку и сердце. Нашел он ее на танцах, в клубе...

Аля увлеченно танцевала, подняв над головой кра­сивые плавные руки, и не сразу заметила, что Ва­лентин машет ей фуражкой. А когда заметила, бро­сила партнера, старшего лейтенанта, и побежала к Ненарокову. Ее провожали внимательные мужские взгляды, а старший лейтенант, не разобравшись в ситуации, даже пошел следом, чтобы вернуть Алю. Но увидел ошалелые от любви глаза Ненарокова, увидел, как Аля протянула ему навстречу руки, и свернул с курса.

—  В отпуск? Или командировку? — растерянно и радостно спросила девушка.

—  Приехал предложить руку и сердце, — ответил Валентин сияя. — Алечка! Завтра подаем заявление!

—  Ты что придумал? Я же не могу уехать, — испугалась Аля. — Сто раз тебе объясняла: я целевая студентка, меня только через два года отпустят...

—  Да не надо никуда уезжать! — продолжал ра­доваться Валентин. — Я сам к тебе приехал. Насов­сем!

—   А комната московская? Забронировался? — спросила с надеждой мать.

Разговор продолжался дома у Али, в той самой квартире, где они жили и теперь.

—  Нет! Выписался с концами!

Только сейчас Валентин заметил Алино смятение, даже испуг. И счастливое опьянение, в котором он пребывал всю дорогу от Москвы, начало улетучивать­ся.

—  Ну, подождали бы два года... Я бы к тебе при­ехала. Все-таки Москва, — неуверенно сказала Аля.

—  Да не хочу я ждать! Не собираюсь!.. Мало ли что может случиться за два года? Верно, Евдокия Петровна?

Алина мать ничего не ответила, только вздохнула. И Валентин продолжал, словно уже оправдываясь:

—  Алечка у вас красавица, умница. И характер золотой... От женихов, я это точно знаю, отбоя нет. Найдется какой-нибудь гусар и уведет!

—  Гусар еще какой-то... Совсем с ума сошел, — сказала Аля и заплакала.

—  Ничего подобного. Самое разумное решение... Я тебя люблю, ты меня любишь, мама у тебя хорошая, добрая... Прекрасно будем жить: стану работать в малой авиации... Не всем же на «Илах» летать!

Продолжая всхлипывать, Аля улыбалась ему и ки­вала головой.

Когда Ненароков вернулся в комнату, теща сидела и смотрела телевизор, боясь обернуться: не любила скандалов. А жена, вывалив на стол из вьетнамской шкатулки семейный архив, яростно рылась в фото­карточках. Все фотографии, на которых Аля  была снята вместе с мужем, она рвала на мелкие кусочки. Весь пол был уже усеян серыми клочками.

—  Ну чего ты творишь? — сказал Ненароков ус­тало. — Ведь завтра жалеть будешь.

—  Я об одном жалею! — закричала Аля. — Что дура была, что позволила тебе мою жизнь испортить!

Разбуженный криком, захныкал в соседней комна­те Алик. Ненароков пошел утешать, но Аля опередила его, первая подбежала к детской кроватке.

— Не плачь, солнышко, не плачь! Ты мое солнышко, ты моя радость!.. Ведь ты мое солнышко? Ты моя радость?

Она стала совать сонному Алику какое-то печенье. Ненароков с неудовольствием смотрел, как падают в постель жесткие крошки.

—  И не нужен мне больше никто! — сказала Аля, повернувшись к мужу. — Не нравится тебе с нами — уходи! Подавай на развод, пожалуйста. Хоть завтра!

—  Ну что ты, Аля! Ну зачем нервничать?.. Я ж тебе, по-моему, ничего обидного не сказал.

Все ссоры кончались у них одинаково...

В комнате Скворцова было темно. Играла тихая музыка. Игорь с Тамарой лежали в постели. Она при­ткнулась щекой к его плечу, а он, глядя в потолок, говорил убежденно:

—  Бывают мужчины, которые женятся. На здо­ровье! Дай им бог счастья... А есть, которые не же-

нятся до конца жизни. Вот я как раз из таких. Не буду врать, я влюблялся — и не один раз, и очень серьезно... Но никогда, ни одной я не давал никаких обещаний. Потому что знал: семейная жизнь — это мимо... Без меня. Ничего не обещал и никого не об­манул!

—  Это мне в тебе и понравилось: независимость и откровенность... Ну, не только это, но это тоже, — сказала Тамара и поцеловала его в плечо. Он обхва­тил ее голову, крепко прижался губами к губам. Но тут зазвонил телефон.

Игорь дотянулся до трубки, недовольно сказал:

—  Да!.. Привет... Нормально... Нет, это не получит­ся... Утром улетаю. В командировку. Да, надолго. На полгода... Угу...

Когда он положил трубку, Тамара спросила не­брежно:

—  Почему на полгода? Считаешь, у нас с тобой только на полгода?

—  Ну... Я ж не могу сказать, уезжаю в команди­ровку на всю жизнь!.. А ты, старуха, уже ревнуешь?

—  Никогда и ни за что! — запротестовала Тама­ра. — Ревнуют те, у кого комплекс неполноценности... А у меня другие комплексы...

Игорь поднялся, переменил пластинку на проигры­вателе. Потом присел на постель и снова заговорил:

—  Но мы с тобой толковали о серьезных вещах... Женщины у нас уравнены в правах с мужчинами. Но

заметь, как редко вы пользуетесь равноправием в отношениях с нами! У всех какое-то атавистическое, бессмысленное, даже унизительное желание выско­чить замуж.

—  Да, ты прав. Прав абсолютно, — с готовностью согласилась Тамара. А Игорь продолжал:

—  Раньше, когда женщина полностью зависела от мужчины, это было естественно. Надо было прице­питься, прилепиться, чтобы выжить. А теперь?.. Она кандидат наук, обеспечена лучше любого мужика — потому что не пьет... А держится обеими руками за какое-нибудь ничтожество. Муж, не кто-нибудь! Семья!.. Ну не бред?

—  Конечно бред. Я буквально то же самое говорю девчонкам... Просто интересно, как мы с тобой оди­наково думаем!

Тимченко ужинал с женой и дочерью. Он чистил себе яблоко, а жена говорила:

—  Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все ви­тамины.

Тимченко не ответил. Его раздражало присутствие дочери. Он старался не глядеть на нее, а когда она встала из-за стола, даже отвернулся, чтобы не видеть ее слегка округлившегося живота.

С опаской поглядев на мужа, Анна Максимовна сказала:

—  Наташенька, ты бы вышла погулять. Подыши воздухом.

—  Я лучше почитаю.

—  Ну хоть окно открой.

Когда за Наташей закрылась дверь, Андрей Ва­сильевич напустился на жену:

—  Воркуете, как две подружки: ля-ля, ля-ля! На­талья кругом виновата, и нечего с ней либеральни­чать!.. Пускай чувствует.

Вздохнув, Анна Максимовна пододвинула к мужу морковный сок.

—  Ты с ней не разговариваешь, и я не должна?.. А к твоему сведению, у девочки температура. В ее положении всякая инфекция...

—  В ее положении! — буркнул Тимченко. — Бачили очи, шо купували.

Экипаж Андрея Васильевича Тимченко готовился к полету.

Сначала все побывали у врача. Каждому провери­ли пульс. Все в порядке, врач поставил штамп в полетном задании.

...Потом разделились: бортинженер со своим чемо­данчиком пошел на поле к самолету, а командир и второй — к диспетчерам «за погодой»...

...Тимченко поговорил с командиром отряда. Они были старые приятели.

—  Андрей, — сказал командир. — Трошкин шел из Алжира, так у них там грозы, вторые сутки фронт стоит... Ты в курсе?

—  Угу.

—  Ну и как планируешь?

—  Думаю, на одиннадцати тысячах пройду. Вес к этому времени у нас будет малый. Пройду.

...Бортинженер Игорь Скворцов был уже в кабинете «Ту-154». Он осмотрел доски с приборами — панель штурмана и свое рабочее место по правому борту. Пощелкал тумблерами, проверяя количество топлива, а потом отправился осматривать салоны. Он прошел между рядами пустых кресел в самый хвост, убедил­ся, что пожарные баллоны на месте, заглянул в ту­алет и неторопливо отправился назад. Тамара рас­кладывала пледы для пассажиров.

—  С питанием задержки не будет? — спросил он деловито.

Тамара обернулась.

—  Ждем... Игорь, как я рада, что мы вместе ле­тим, — сказала она, понизив голос. — А ты?

— Что я, глупее тебя? Тоже рад, очень рад. — Он поцеловал ее в уголок рта, чтобы не смазать пома­ду. — Только, Томкин, я хочу тебя предупредить: на­ши отношения остаются на земле и дожидаются, пока мы вернемся. В воздухе у тебя и у меня есть только работа и ответственность... Не обижайся, это закон.

Тамара неуверенно улыбнулась.

—  Какой ты, оказывается, законник... А может, ты просто Василича боишься?

Игорь пожал плечами.

—  Ты меня еще мало знаешь. Я не боюсь ничего, а в частности, никого.

...В штурманской — большой комнате, в центре ко­торой стоит макет аэропорта, а на стенах висят кар­ты и схемы заводов на посадку в разных портах мира, — готовились к полету члены нашего экипажа. Командир рассматривал карту погоды, штурман за­писывал в журнал курсы для предстоящего рейса, второй, нахмурившись, колдовал над центровочным графиком — схемой распределения грузов в самолете.

...И вот все трое — командир, второй и штурман — идут по бетонным плитам к своему самолету; каждый с чемоданом или портфелем.

Одна из бортпроводниц наблюдала за погрузкой багажа, стояли у трапа молчаливые внимательные пограничники. Предъявив паспорта, экипаж поднялся в кабину.

Только Тимченко остался на земле. К нему спу­стился Игорь. Командир вместе с бортинженером обошли напоследок самолет и, не обнаружив непо­рядка, тоже поднялись наверх.

...Подъехали автобусы с пассажирами, началась посадка.

...В салонах пассажиры обживались на новом месте. Привычно закидывали на полки плащи и шляпы, до­ставали книжки; матери устраивали поудобнее детей.

...Теперь предстояло зачитать последние четыре пункта «карты». Это, собственно, не карта, а пласти­ковая дощечка с десятью подвижными табло. Штур­ман начал переводить табло слева направо, открывая надписи. Каждую он зачитывал вслух:

—  Генераторы!

—  Включены, — ответил бортинженер.

—  Давление!

— Давление семьсот пятьдесят выставлено, высота ноль, — ответили по очереди второй и командир.

—  Рули!

—  Проверены и свободны, — сказал командир. Покончив с картой предполетной проверки, штур­ман сказал полагающееся:

—  Карта выполнена, все графы зашторены. Тимченко снова связался с землей.

—  Разрешите занять исполнительный.

«Ту-154» вырулил на белые полосы исполнитель­ного старта. Впереди лежала просторная бетонная дорога — ВПП.

—   Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста пятьдесят один, — сказал командир. — Рули опро­бованы, к взлету готов.

—  Взлет разрешаю, — послышался ответ диспет­чера.

—  Двигатели на взлетном! — ответил бортинже­нер, передвинув рукоятки.

—  Экипаж, взлетаем. Рубеж двести шестьдесят.

Андрей Васильевич надавил кнопку часов и пере­двинул секторы газа вперед. Штурман вслух называл скорость:

—  Сто пятьдесят...

Все ускоряя ход, огромная машина бежала по взлетной полосе.

—  Сто восемьдесят... — говорил штурман. — Ско­рость принятия решения! Скорость подъема! Скорость отрыва!

Андрей Васильевич взял штурвал на себя, тряска сразу прекратилась, и колеса «Ту-154» оторвались от бетона. В стомиллионный раз произошло чудо, кото­рому в наши дни удивляются только маленькие дети. Целый дом с двумя сотнями жильцов, с кухней, лиф­том, кладовыми, уборными вдруг покинул землю и улетел в небо...

Напряжение и даже некоторая торжественность взлетного ритуала давно сменилась в кабине буднич­ной атмосферой полета. Тимченко сказал в микрофон:

—  Девушки, принесите-ка нам кофейку.

—  Все на кофеек нажимаем, — заметил второй пилот. — А между прочим, скоро медкомиссия. Не боитесь за сердечко?

—  Это вам, ветеранам, надо бояться, — благодуш­но отозвался Игорь Скворцов. — А я, например, сер­дце не чувствую. Есть даже такое мнение, что его у меня вообще нет.

—  Бойся не бойся, а найдут что-нибудь — все равно спишут, — сказал штурман, тихий лысоватый человек. — Раньше, правда, я этих комиссий опасал­ся, а теперь перестал... Так и так пора менять спе­циальность.

—  Давно не слышали, — усмехнулся второй. А штурман продолжал свое:

—  Отмирает же профессия! На «Иле-86-м» штур­манов вообще не будет. Не предусмотрено...

— Извините, Владимир Павлович, но я не понял, ■— поинтересовался Игорь. — Вы, может быть, до ста лет собираетесь летать? Так это маловероятно... А лет на двадцать работы для штурманов хватит.

—  Ну, завели панихиду! — сказал Андрей Василь­евич с неожиданным раздражением. Он был старше всех по возрасту, и разговор о медкомиссии тревожил его всерьез. — До ста, не до ста!.. Меняйте, ребята, пластинку.

Вошла бортпроводница, принесла всем кофе.

«Ту-154» приземлился в одном из самых больших аэропортов Европы. На здании аэровокзала было на­писано «ФРАНКФУРТ-МАЙН».

Тамара шла по огромному, как город, аэровокза­лу — мимо киосков, магазинов, баров, составляющих целые улицы; мимо маленьких телевизоров перед креслами в зале ожидания (опусти монетку и смотри, коротая время); мимо бесчисленных стоек — их там больше восьмисот — с названиями и эмблемами всех авиалиний мира.

Возле стойки Аэрофлота она задержалась и спро­сила у немки-сотрудницы:

—  Улли, Скворцов у вас?

Немка покачала головой, и Тамара пошла дальше.

...Возле пожарного депо, где пожарники проверяли готовность водяных пушек — вооружение огромной, похожей на красный троллейбус машины, — ей по­встречался Тимченко.

—  Тома, я тебе хочу испортить настроение. Я наблюдал, как ты работаешь с пассажирами, и мне не нравится.

—  А что именно, Андрей Васильевич?

—  Выражение лица, вот что! Пассажиры тебе не­приятны, работа эта для тебя низкая: ты ее делаешь словно одолжение... Я уже давно заметил: прихожу в магазин, в ресторан, там красивая девчонка — офи­циантка или продавщица. И на лице прямо напеча­тано: я бы могла артисткой выступать, а должна вам колбасу резать. При моей-то красоте!..

Тамара слушала эту нотацию, украдкой погляды­вая по сторонам. А Андрей Васильевич продолжал поучать ее:

— Все хотят в артистки. Но ведь всем нельзя! Если вы все пойдете в артистки, кто же вас смотреть-то будет! Короче говоря, Тамара, надо менять стиль ра­боты... Ну пойми, ты в авиации, ты летаешь! Что в жизни может быть лучше этого?.. Лично я не знаю.

Рейс продолжался. Часть пассажиров сошла во Франкфурте, а несколько человек сели. В салоне пер­вого класса летел теперь молодой африканец в свет­лом костюме и непонятной парчовой шапочке. Рядом и сзади сидели еще двое в таких же шапочках — плечистые, настороженно молчаливые. Когда Тамара предложила им коньяк, спросив по-английски: «Сам брэнди, джентлмен?» — эти двое отказались, мрачно помотав головами, а молодой взял, улыбнулся Тамаре и поблагодарил по-русски:

—  Спасибо.

Вспомнив поучения командира, Тамара вежливо улыбнулась в ответ.

Аэропорт в этой маленькой африканской стране был новенький, современный, но очень скромный. Аф­риканца, улыбнувшегося Тамаре, ждал прямо у трапа белый лимузин.

Пожав на прощание руку Андрею Васильевичу, мо­лодой африканец пригласил его вместе с экипажем в гости:

—  Ай хоуп ту си ю эт май плэйс тунайт, кэптэн. Ю энд ер кру, — сказал он по-английски и по-русски добавил: — На чашка чайка.

Он сел в белый автомобиль и уехал вместе со сво­ими телохранителями.

—  В гости зовет. Как думаешь, надо пойти? — спросил Тимченко у встречавшего самолет предста­вителя Аэрофлота.

Представитель, загорелый энергичный человек, не колебался ни секунды.

—   Считаю, отказываться не надо. Этот парень здесь знаешь кто? Министр авиации... Учился в Мос­кве. К нашим относится очень хорошо.

И представитель побежал в свою контору оформ­лять какие-то документы.

Подтянутые, сдержанные, как дипломаты, летчики вылезли из белой машины, которую прислал за ними министр, и направились к дому. По дороге Андрей Васильевич инструктировал Тамару:

—  Я тебя взял, потому что ты лучше всех по-ан­глийски говоришь. Вот и разговаривай, поддержи марку.

—  Да нас и пригласили-то из-за Тамары, — ска­зал второй. — Он на нее глаз положил.

Андрей Васильевич не позволил себе улыбнуться:

—  Будем считать, что нас пригласили как пред­ставителей дружественной державы... И еще, Тома: предложат выпить — не отказывайся. Налей чуть-чуть, добавь доверху тоник или содовую и с одним стаканом ходи весь вечер... Они ведь пьют по-своему, не как у нас.

...Во внутреннем дворике большого одноэтажного дома стоял стол, а на нем полно бутылок. Летчики добавили к ним московскую с винтом, маленький по­дарок хозяину.

Тот очень обрадовался присутствию Тамары, но поздоровался со всеми одинаково сердечно:

— Добри ден, добри ден!.. Глэд ту си ю, май френдз. Летчики   налили   себе   по-заграничному:   на   два

пальца виски, на четыре пальца содовой. А молодой министр открыл московскую, налил себе стаканчик, сказал: «Поехали» — и выпил залпом. Тамара ехидно посмотрела на Андрея Васильевича, но тот спокойно прихлебывал свою слабенькую смесь.

...Потом включили музыку и министр танцевал с Тамарой. Сверху, с черного неба, светила луна, с бо­ков — подвесные фонарики. Затем Тамару перехва­тил Игорь — он немножко ревновал ее к хозяину, а она, единственная дама в мужской компании, радо­валась музыке, теплому ночному воздуху, тому, что Игорь рядом с ней и что он ревнует...

Утром, прогуливаясь под пальмами возле аэровок­зала, Тимченко опять читал Тамаре нотацию. Вернее, это было предостережение:

—  Имей в виду, Скворцов — человек для семьи совершенно неподходящий. Механик он первокласс­ный, этого не отнимешь, но с женщинами... Поэтому советую: если он начнет к тебе клеиться, гони его ко всем чертям!

—  Спасибо, я так и сделаю. А если не начнет?

— Да ты не улыбайся. Вы все так. Каждая думает: «Пускай он с другими плохой, а я такая красавица, такая умница, что со мной он будет очень хороший...» А после плакать придется!

Тамара слушала и смотрела вбок, на губастого старика, который демонстрировал желающим дресси­рованную обезьянку. Обезьянка кувыркалась на ас­фальте, и Тамаре очень хотелось подойти и посмот­реть. Но прерывать командира было неудобно.

—  А знаете, кого я сегодня вез? — говорил Ва­лентин Ненароков, стягивая свитер.

— Изюбра и нут­рий для заповедника. Они у меня...

—  Мама! — громко перебила Аля. — Гляди, веник весь обтерхался. Неужели нельзя новый купить?

Мать промолчала, чтобы не мешать рассказу Ва­лентина. Но Аля хотела именно мешать: она была не в духе и, как всегда, вымещала это на муже.

— Да... Так вот, еле их довез. Они у меня... — снова начал Ненароков, но жена опять перебила:

—  Ты за квартиру заплатил?

—  Заплатил... Я ж тебе говорил.

—  А за свет?

—  И за свет. И за телефон. Ты нарочно перебива­ешь? Так я Алику буду рассказывать, раз тебе неин­тересно... Алик, изюбр — это знаешь кто? такой олень. У него рога, как... Как...

Найти сравнение Ненароков не успел.

—  Алик, иди стричься! — скомандовала Аля. — Мама, его надо подстричь.

—  Прямо сейчас? — робко спросила Евдокия Пет­ровна: она понимала, что Аля добивается ссоры, и заранее жалела зятя.

—  А когда? Когда у ребенка колтун собьется?.. Алик, иди сюда! Кому сказано?

Алик уперся, хныкал. Мать шлепнула его по попке, тогда он заплакал всерьез.

—  Ну что ты делаешь? — с досадой сказал Не­нароков. — На меня злишься, а его бьешь... Не плачь, сынка. Смотри, чего я тебе привез.

Он пошел в коридор и вернулся с картонной ко­робкой. В ней сидел детеныш нутрии, покрытый гру­бым пухом, с перепончатыми, как у утки, лапками, но не красными, а черными.

—  Мы!.. Мы! — обрадовался Алик.

—  Ну, не мышка, но вроде. Нутрия. Мне в питом­нике подарили.

Аля только этого и ждала.

—   Ты чего на стол крысу ставишь? Убери сию минуту!

—  Правда, Валечка. Уж на стол-то не надо бы, — сказала и Евдокия Петровна. А дочь уже перешла на крик:

—  В помойку ее! В ведерке утопить гадость эда­кую... Это он нарочно, мама, чтоб на нервах моих поиграть!

Ненароков слушал, слушал — и наконец не вы­держал:

—  Да ты замолчишь когда-нибудь? Ну что это за жизнь такая?!

—  Тебе не нравится? Так уходи — никто не за­плачет! Разведемся, и дело с концом!

—  Вот опять ты, Аля... Зачем глупости говоришь? И Ненароков отступил в привычном направлении:

на крыльцо.

...Он сидел с незажженной сигаретой и вспоминал разговор, который часто приходил ему на память за эти пять лет.

Командир отряда — это был Андрей Васильевич Тимченко — никак не хотел отпускать Ненарокова из Москвы.

—  Время летнее, перевозок много, и вот на тебе... Хороший летчик вдруг бросает все и уходит. И куда? В малую авиацию!

Андрей Васильевич — всегда рассудительный, спо­койный, даже флегматичный — сейчас нервничал: ходил по комнате, говорил сердито:

— Разве это дело по тебе? По твоим способностям?.. Тебя учили, выучили, а ты?.. И ребят подводишь и меня.

—  Личные обстоятельства, Андрей Васильевич, — многозначительно напомнил Ненароков.

—  Да знаю я твои обстоятельства!.. Стоишь передо мной и гордишься: ради своей великой любви всем пожертвовал, ничего не пожалел!.. Любовь, конечно, серьезное дело, но есть дела и поважнее...

—  Какие, Андрей Васильевич? — искренне уди­вился Ненароков.

—  А, что с тобой толковать... Пожалеешь, Вален­тин, пожалеешь, да поздно будет!.. Ведь назад попро­сишься, а я тебя взять не смогу.

—   Нет, Андрей Васильевич. — Ненароков сиял счастливыми глазами. — Не попрошусь...

Валентин встал, постоял немножко и пошел с крыльца в дом. Аля выкричалась и была уже в другом настроении. Улыбнулась мужу, спросила почти весело:

—  Кушать будешь? Холодец очень вкусный.

—   Знаешь, Аля, ты правильно говоришь. Давай разводиться.

Аля не поверила, даже засмеялась.

—  Да ты что?.. Из-за крысы разводиться?

—  При чем тут крыса...

...Оставаться дома Ненарокову не хотелось. А пойти было не к кому. Он вернулся на аэродром.

— Валя, подежуришь, пока я поем? — обрадовался ему приятель-вертолетчик. Валентин молча кивнул. Он забрался в пустой вертолет, сел за штурвал и стал глядеть в окно кабины. Ничего там не было интересного: поле, а на нем три самолета и один вертолет «Ми-4», За полем лес, на который он чаще смотрел с воздуха, чем с земли. Все было знакомо, все было понятно — на душе постепенно становилось лег­че, легче. Валентин сам не заметил, как заснул, сидя на своем привычном месте... Тимченко один подъехал к дому на своей «Волге»:

на этот раз жена не встретила его в аэропорту. Ан­дрей Васильевич взял с заднего сиденья чемодан, пор­тфель и пошел к подъезду. Краем глаза он заметил во дворе неотложку, но не придал этому значения... Правда, когда он увидел сбегающую ему навстречу по ступенькам молодую врачиху, что-то заставило его ускорить шаги...

Он открыл дверь, шагнул в прихожую и с облег­чением увидел, что жена на ногах.

—   Фу ты черт,  а я уж подумал, не к  нам  ли неотложка,

—  К нам, к нам. — Анна Максимовна торопливо поцеловала мужа.

— Наталье плохо, прямо беда.

Отец встревожился, хотя постарался не показать виду.

—  А что такое?

—  У нее грипп был, помнишь?

—  Ну помню. Грипп.

— Он дал осложнения, и теперь у Наташки жуткие боли и бог знает что!

Тимченко снял плащ, сел.

—  Такая уж боль, что нельзя терпеть? — недо­верчиво спросил он.

—  Именно что нельзя! А она терпит. И хочет даль­ше терпеть... Болеутоляющие исключены: это может повредить ребенку. А на характере терпеть — это свыше сил человеческих, ты мне поверь!..

—  Какой же выход? — после долгой паузы спро­сил Тимченко.

—  Я советовалась с Лещинским. Он говорит: не надо мучиться, надо прервать беременность. Но ты же ее знаешь... Кушать будешь?

—  Нет.

—  А чаю?

—  Нет... Я к ней пойду.

—  Я тебя умоляю! — встревожилась Анна Макси­мовна.

— Мы с профессором не уговорили, а ты уго­воришь? Только поругаетесь еще хуже... Да она за­снула, наверно. Не буди!

Из Наташиной комнаты послышался жалобный, почти детский вскрик. Анна Максимовна кинулась к

дверям. Но Наташа сама вышла в большую комнату, похудевшая, некрасивая, в стареньком махровом ха­лате.

—  Опять? — спросила Анна Максимовна.

—  Мама, я больше не могу! Не могу я! — выкрик­нула Наташа и сжалась, скрючилась от боли. — Я согласна в больницу! Поедем сейчас, можно?

Мать подхватила ее, увела обратно, уложила в постель.

—  Сейчас ночь, деточка... Ты столько терпела — потерпи уж до утра... А утром папа отвезет нас.

—  Он приехал? — занятая своей болью, Наташа даже не заметила отца.

...В большой комнате Тимченко ходил из угла в угол. С грелкой в руках пробежала на кухню Анна Максимовна. Из-за Наташиной двери не доносилось ни звука. Андрей Васильевич постучал тихонько и вошел к дочери.

Наташа сидела на кровати, перегнувшись вперед, и безостановочно покачивалась. Она исподлобья гля­нула на отца, но ничего не сказала.

—  Наташа, ты же хотела ребенка.

—  Я уже сказала, что не хочу, — жалобно про­говорила она. — Что тебе еще надо?

—   Обожди... Это ты сама или доктора за тебя решают? Или это твоя боль за тебя решила?.. Сейчас здорово больно?

—  Сейчас терпимо.

—  Вот и поговорим, пока можно... Наташа заговорила раздраженно и сбивчиво:

—  Я не соглашалась, я не хотела его терять, ни за что не соглашалась — мама тебе скажет. Терпела, терпела, терпела, но настал мой предел. Больше не могу.

—  Тогда я тебе так скажу. Ты все делаешь по-своему, со мной не считаешься и сейчас поступишь по-своему. Но только запомни: если человек сделал не как хотел, а поддался боли; или страху, или еще

какому-нибудь на него давлению — после и жалко и стыдно будет, а уже не переделаешь... А между прочим, человек — это такой прочный механизм, что может вытерпеть бесконечно много. Больно, а ты тер­пи. И придет вроде второго дыхания — легче станет!

В комнату заглянула Анна Максимовна и, обрадо­вавшись, что разговор идет мирный, вышла: не хотела мешать.

— А я думала, ты, наоборот, рад будешь, — горько сказала Наташа. Тимченко поглядел на нее и ничего не ответил. Она смутилась, неуверенно улыбнулась отцу.

Красный «жигуленок» шел в потоке машин по Са­довому кольцу. Сидя рядом с Игорем, Тамара гово­рила:

—  В Токио, конечно, очень интересно. Совершенно ни на что не похоже. Но я жутко устала. Жутко... Может, оттого, что не с тобой летала.

—  Маловероятно, но все равно спасибо. Тамара помолчала, потом ни с того ни с сего спро­сила:

—  А вот скажи, Тимченко — он тупенький?

—  То есть?

—  Ну... Не просекает. Он меня опять против тебя предупреждал!.. Говорил: если будет к тебе клеиться, гони его в шею.

—  Ну и что в этом глупого?

—  Нет, серьезно.

—  А серьезно вот что: в своем деле он академик. А вообще-то я ангелов не люблю... Не врет, не пьет, жене не изменяет... А для меня однозначно: если му­жик не изменяет жене, значит, уже отстрелялся. Или

жена такое гестапо, что от нее не побегаешь... Так что это не заслуга... Но мы отклонились. Я его не люблю, но глубоко уважаю. Именно за ум. В воздухе умнее его человека нет... Там он и дипломат, и орга­низатор, и психолог. И не потому, что прочел сто книжек по психологии — он их вообще не читает. А просто прирожденный лидер.

—  Ну, это не ум. Это что-то другое.

—  Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные — и все по-разному... Поэтому на Та­ганку ходи со мной и насчет Бермудского треуголь­ника — тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.

Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали про­бираться сквозь вежливую толпу ко входу.

Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.

—  Не спи! Не смей спать! — требовала она.

— Сейчас буду рисовать твой портрет.

— И она пальцем стала обводить контур его лица.

— Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает... Нос хрящеватый, хитрый...

От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.

—  Рот у тебя слабый и жадный... Но не злой.

—  И на том спасибо, — пробормотал Игорь.

—  Не нравится? Пожалуйста... Зачеркнем и нари­суем снова.

Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.

—  Лоб широкий, ясный... Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый...

Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижав­шись лицом к его лицу.

Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:

—  Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все ви­тамины.

Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.

В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцело­вала мать.

—  Спокойной ночи, родители.

Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.

Тимченко машинально протянул руку, давая изме­рить себе давление, и вдруг объявил:

—  Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая мед­комиссия.

Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грущу прибора.

—  Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.

—  Ну раньше бы сказал — какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо... Отдохну месяц... И нет причин волноваться.

—  Да, да... Как будто ты не волнуешься. — Анна Максимовна уже взяла себя в руки. — На меня на­шумел ни за что ни про что. А между прочим, вол­новаться тебе нечего. Ты в прекрасной форме — го­ворю как врач.

Андрей Васильевич помолчал, потом сказал груст­но:

— Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше... Это только коньяк от возраста становится лучше.

Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одно­временно.

Летчикам проверяли зрение... Слух... Брали кровь на анализ — из пальца, из вены...

Усеянные датчиками, сидели они в белых строгих кабинетах, среди приборов и циферблатов... Стояли на рентгене, лежали на электрокардиограмме. Крутили педали велосипеда, поднятого над по­лом, — это проверялась работа сердца под нагруз­кой...

Вечерами смотрели телевизор... Играли в домино, в шахматы, читали... А утром опять разбредались по кабинетам.

...И вот пришел последний день. Андрей Васильевич стоял в кабинете главврача и спрашивал с улыбкой:

—  Ну как, товарищ профессор, не пора еще по­дковы сдирать?

То есть? — не понял профессор.

—  А это когда коняга старый отработает свое, пора  на  живодерку,  так  с  него  подковы  сдирают,

чтобы не пропадало добро.

А-а... Нет, до этого еще не дошло... Летайте.

—  А велосипед?

—  Велосипед вы крутили так себе. Хуже, чем в прошлый раз.

—  Так я ж не велосипедист, — улыбнулся Тим ченко. — Я летчик.

Он вышел в коридор и увидел своего второго пи­лота — расстроенного и бледного. С лица Андрея Ва­сильевича сползла улыбка.

—  Что такое?

—  Списали... Отлетался... Андрей Васильевич, что же это получается? Я ж тебя моложе на восемь лет!

Бессознательный эгоизм этих слов не обидел Тим­ченко. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в душе второго.

— Миша, ну что тебе сказать? Это как у Пушкина: «Сегодня ты, а завтра я». — Он говорил, а сам чув­ствовал, как неубедительно звучат его утешения. — И потом, на земле тоже работа. Все равно ты в ави­ации. Найдут тебе должность, и вообще... А, вались оно все! Пойдем выпьем.

Снова «Ту-154» летел в Африку. В кабине шел спокойный веселый разговор.

—  Мой Вовка, — рассказывал штурман, — в со­чинении написал: «Бывали в моей жизни невзгоды, но бывали и взгоды...»

—  Как-как? — не понял Тимченко.

—  Взгоды, — повторил штурман. А Игорь Сквор­цов похвалил:

—   Логично! Раз есть невзгоды, должны быть и взгоды. Слово-творец... Сколько ему поставили?

—  Трояк.

Второй пилот — он был новенький и в обсуждении Вовкиных дел участия не принимал — спросил у ко­мандира:

—  Андрей Васильевич, а кому вы самовар везете?

—  У нас там кореш появился, — объяснил штур­ман. — Не какой-нибудь, а министр авиации.

—  Хороший мужик, — кивнул Тимченко. А штур­ман с преувеличенным сожалением посмотрел на Иго­ря.

—  Да... Наверно, встречать придет, а Тамары-то и нет.

...Самолет, скользя по невидимому склону, прибли­жался  к посадочной  полосе... Пилот приподнял нос

- машины, выдержал ее над полосой — и вот колеса мягко, неслышно соединились с землей. Только дым от сгоревшей резины улетел назад, и громадная ма­шина покатила, успокаиваясь, по своей бетонной до­роге.

...Когда летчики вышли из кабины, у трапа их ждал представитель Аэрофлота, огорченный и встре­воженный.

— Андрей Васильевич, — сказал он. — В стране волнения. Что именно происходит, пока непонятно, но очень похоже, что это начали мятеж правые...

А Тимченко и без его объяснений видел, что аэро­порт заняли военные. Перегородив перрон, стояли ше­ренгой автоматчики, ехал по взлетному полю броне­транспортер с тяжелым зенитным пулеметом, а изда­лека, из города, доносился знакомый с войны гул — там шла стрельба.

Бронетранспортер стал боком, загородив дорогу го­товой к выруливанию бело-красной «Сессне».

Летчики, у ног которых стояла коробка с элект­рическим самоваром — подарок министру авиа­ции, — смотрели молча, как министра выволокли из кабины «Сессны», как застрелили в упор одного из его телохранителей, как министра потащили, подго­няя прикладами автоматических винтовок, как за­толкали в бронетранспортер. Белый костюм молодого африканца был уже в крови, парчовая шапочка сле­тела.

— Товарищи, в город ни в коем случае, — говорил представитель Аэрофлота. — Аэропорт пока что не закрыт, вылетите обратным рейсом по расписанию...

В креслах с высокими спинками сидели две жен­щины, народные заседательницы, а между ними муж­чина — судья.

—  Слушается дело по иску Ненарокова Валентина Георгиевича к Ненароковой Алевтине Федоровне об отобрании ребенка... Секретарь, доложите явку в су­дебное заседание...

—  Истец явился, ответчица явилась, — торопливо ответила девушка-секретарь. — Свидетель Мишако-ва явилась, представитель роно явился...

Истец Ненароков и ответчица Аля сидели неловко и напряженно поодаль друг от друга. Одета она была небрежно, выглядела плохо — с покрасневшими, злы­ми глазами и решительно сжатым ртом, — но все равно Ненарокову она казалась такой красивой, та­кой желанной!

На коленях Аля держала Алика, крепко прижимая его к себе, как бы показывала этим, что никому его не отдаст.

—   А ребенок зачем? — неодобрительно сказал судья. — Нечего ему тут делать. Ребенка уберите.

...В коридоре свидетельница Мишакова — Алина мать — кормила Алика бутербродами с колбасой и тихонько плакала от стыда.

...А в зале судья спрашивал:

—  Ответчица, вы имеете отводы?

—  Имею, — запальчиво сказала Аля. — У меня отвод его адвокату. Я без адвоката, и пускай он без адвоката!

— Ответчица, — терпеливо объяснил судья. — За­кон не предусматривает права отвода адвоката про­тивной стороны... Вы тоже имеете возможность при­гласить адвоката...

—  Зачем это? Обойдусь и так... Я мать, и никто не может отнять у меня ребенка! — Аля с вызовом поглядела на молодого, но уже лысого ненароковского адвоката.

Судья пропустил это мимо ушей и спросил как полагается:

—  Какие ходатайства к суду есть у сторон?

—  Прошу оставить мне ребенка! — опять выско­чила Аля. — Мой бывший муж не может его воспи­тать. Он...

—  Вам еще будет предоставлена возможность вы­сказать свои; возражения по существу иска, — пре­рвал ее судья. Ответчица ему определенно не нрави-лась. — А сейчас я спрашиваю: имеются ли у вас какие-нибудь ходатайства процессуального характе­ра...

...В коридоре Алик с грохотом катал по полу крас­ную пожарную машину. А бабка, сидя на деревянном

диванчике, рассказывала что-то вполголоса пожилой соседке, и та горестно кивала головой.

...Заседание продолжалось. Аля говорила спокойно и печально:

—  Я понимаю, что без отца ребенку плохо. Но без матери, мне кажется, еще хуже... Я даже не знаю, на что Валентин Георгиевич надеется. Он летчик, рабо тает в разное время, часто задерживается: ну, когда посевная или какие-нибудь случаи... Как же он будет заниматься ребенком?.. Всегда на работе.

—  А вы разве не работаете? — деланно удивился адвокат.

— Работаю. — Аля снисходительно улыбнулась. — Но у меня мама на пенсии. И еще полная сил.

—  Скажите, а вам известно, что у Валентина Ге­оргиевича тоже есть мать-пенсионерка и незамужняя сестра? — продолжал допытываться адвокат. — Жи вут в собственном доме в Краснодарском крае, куда ваш бывший муж легко может перевестись.

—  Это же совершенно чужие люди Алику! — на­чала горячиться Аля. — А моя мама его с пеленок вырастила!

—  Мама вырастила? — тут же прицепился адво­кат. — А вы что же, не принимали в этом участия?

—  Вы не меня разбирайте, вы его разберите, что он за человек! —= Алю уже трясло от возмущения. Впрочем, адвокат этого и добивался.

—  Хороший человек. В характеристике так и ска­зано: пользуется уважением коллектива, морально ус тойчив, заботливый отец...

И тут Аля сорвалась.

—  Вот это уже для меня новость. Пожалуйста, я могу рассказать, какой он был отец! И про «морально устойчив» тоже расскажу... Дома не ночевал и по два, по три дня!.. А отец так и вовсе никакой... Не давал сыну настоящего воспитания и не мог, конечно... Я педагог начальных классов, а он кто? Он сына только ругал. Даже бил, такую крошку!.. Алик от этого за­икаться стал...

Ненароков слушал и, странное дело, видел не эту враждебную лживую женщину, а ту невиданную кра­савицу, в которую влюбился пять лет назад и которая стала его женой. Он вспоминал с мучительной отчет­ливостью: вот они с Алей в подъезде, еще до женить­бы. Он расстегнул ей воротник блузки и целует, це­лует худенькие ключицы. Заскрипела чья-то дверь, и влюбленные в веселой панике выскочили на улицу... А вот Аля в постели. Она уже заснула, а он ходит с полугодовалым Аликом на руках, качает его и смот­рит на нее, не может налюбоваться... А вот они с Алей купаются в Черном море, под скалами., Ночь, кругом никого, и Аля без купальника...

—  Просто даже удивительно, как такого человека держат в нашей авиации, — говорила судье Аля. — Он  часто  уходил  в  полет  пьяный,  мог погубить  и машину и людей... Как ему доверить ребенка? И во­обще, у Ненарокова были такие высказывания, что просто стыдно слушать. Он, например, серебряные крылья на своем кителе называл «курицей». День, когда давали зарплату, называл «днем авиации»... В этом месте судья сердито перебил Алю:

—  Ну, это суду неинтересно. Вы покороче... Адвокат написал Валентину записку. «Он за вас.

Перестаралась Алевтина Федоровна».

...Дошла очередь и до Алиной матери. Стараясь не глядеть на Валентина, Евдокия Петровна говорила:

—  Алевтина все правильно рассказывала. Как она говорила, так оно и есть.

—  А откуда вы знаете, что именно она рассказы­вала? — жестко спросил судья.

—  Ну... Она же неправды не скажет... А как было, я знаю: все на моих глазах вертелось... Нельзя ребенка от матери забирать.

—  У меня вопрос к свидетельнице, — сказал ад вокат. — Евдокия Петровна, вы говорите — на ва­ших глазах... На ваших глазах ребенка били?

— Били?! Что вы, как можно!.. Ну, иногда, конечно, Алечка щелканет по затылку, но это же так, любя, от нервов только...

—  Понятно, понятно. Еще вопрос: вы своего быв­шего зятя часто видели пьяным?

—  А ни разу не видела, — растерянно сказала Евдокия Петровна. Адвокат преувеличенно удивился:

— Как же так? Пил, пил и не напивался?

—  Да не пил он. Если выпьет грамм сто на праз­дник, так это и не питье...

Аля глядела на мать злыми, прямо прожигающими глазами. И Евдокия Петровна смешалась, закончила скороговоркой:

—  А вообще-то я, может, чего и, путаю... Вы у Алечки спросите, она лучше помнит.

—  У меня все, — сказал адвокат и чуть заметно улыбнулся Валентину.

...Алик спал на диванчике в коридоре, положив голову на колени старушке соседке. Кругом ходили невеселые озабоченные люди — веселых в суде не увидишь.

...Судья стоя объявил:

—  Оглашается решение... Именем Российской Со­ветской Федеративной Социалистической Республики народный суд в составе председательствующего Де­мидова, народных заседателей Ларионовой и Крячко, рассмотрев в открытом судебном заседании дело по иску Ненарокова к Ненароковой об отобрании ребен­ка Алексея четырех лет, установил: ответчица, про­живающая вместе со своей матерью, бабушкой ребен­ка, материально обеспечена и не стеснена жилой пло­щадью. Оснований для отобрания у нее ребенка нет... Руководствуясь статьей двести третьей ГПК РСФСР и на основании статьи пятьдесят пятой КОБС РСФСР,

суд решил: в иске Ненарокову Валентину Георгиевичу отказать...

В опустевшей комнате адвокат утешал Ненароко ва:

— А я вас предупреждал... Закон-то предусматри­вает равные права обоих родителей. Но на практике... Вы летчик, вы ж действительно не можете сидеть с ним весь день... А допустим, женитесь. Какая гаран­тия, Что новая жена будет к нему хорошо относить­ся?.. А там мать, бабушка. Конечно, мать стерва, но все-таки... Вот то, что она вам свиданий с сыном не хочет давать, — это, разумеется...

Он замолчал, заметив вдруг, что Ненароков его не слушает: сидит с совершенно серым больным лицом, бессмысленно складывая и снова разворачивая судеб­ную повестку.

Аля нарочно ждала, пока Валентин выйдет из зда­ния суда. Ей хотелось, чтоб он видел, как она увезет Алика. Дождавшись своего бывшего мужа, Аля с сы­ном на руках медленно пошла к автобусу. Мальчик, одетый в самое нарядное, не понимал, конечно, что происходит.

—  Па! Па! — кричал он и махал рукой отцу. Ненароков не обернулся. Наоборот, ускорил шаги,

почти побежал, чтобы не броситься к сыну, не сделать какую-нибудь непоправимую глупость...