Рес очнулся неожиданно, без перехода. Только что был равнинником Квирасом, смотрел на проезжающую по дороге конницу, и вот уже побережник Рес, смотрит на почти прогоревший костер. И почувствовал огромное облегчение.

— Ну что? — напряженно спросила Леск.

— Ну что… получилось. Я и вправду в чужую душу влез… если это можно назвать душой.

Леск перепугалась:

— Ты вселился в животное?! Или в демона?!

— Лучше бы в животное… В равнинника я вселился.

— И… что?

— Да теперь от самого себя тошнит. Квирас этот… тупой, ленивый, жадный, трусливый, злой. Только и надо ему, что пожрать да выпить. В последнее время только выпить, даже женщины ему не нужны. Раз в жизни сходил к шлюхе, да потом денег жалел, что не пропил их.

— Но он же равнинник!

— Ты больше слушай, что равнинники про себя врут. У них принято хвастать, что легко женщин соблазняют. Как у наших про рыбу.

— Все равно. Хотя, безусловно, южные горцы лучше равнинников и как любовники, и как соблазнители.

— А ты откуда знаешь?!

— Читала. В любом случае, по одному равниннику нельзя правильно судить о всем его народе.

— А по сотне можно? Нет, представь, если бы где на юге или в Дельте, или на островах человек свою семью вырезал, а потом и себя?

— Такое случилось в Дельте лет сорок назад. Нож был в руке мужчины, но никто не поверил. Стражники все побережье обыскали, но и без них люди заподозрили контрабандистов. Там все были с контрабандой связаны, и все разом с ними порвали. Перестали покупать и продавать мимо таможни. И даже доносили на контрабандистов стражникам.

— Дельтовики?!

— Хотя у них не принято доносить, но всему есть предел.

— Да… Вот, видишь. А эти хуторяне, можно сказать, точно знали, кто семью с детьми вырезал, и знаешь, что сделали? Ничего. А началось с того, что этого Тобрала Куницу… которого потом зарезали — так вот, его всем обществом заставили написать жалобу дворянину на скупщиков зерна. Спрятались за его спиной… А потом стонут, что их дворяне притесняют.

— Зато их никогда не переселят на Песчаный полуостров. Такие подданные нужны Императору. Ты узнал что-то полезное для нас?

— О-ох… обдумать надо. Понимаешь, этот Квирас много чего видел, а не задумывался, теперь мне вместо него придется… Он не знал даже, что «соколиные крылья» и «сосновые иголки» это названия степняцких клинков, не знал, что «Священная звезда» это самый большой корабль на свете. Да, пожалуй, придется мне с самого начала рассказывать, с детства его. А смысл — даже и не знаю, есть ли он.

— Нет, лучше о том, что происходило недавно.

— Ага… Ну, что конные латники и другие служивые получше, отправились воевать куда-то в иные миры, мы знаем уже. И что дороги сейчас охраняет кто попало, тоже… Ага, вот: Квирас стоял в заставе ночью… Он прислужником в армию нанялся, а сейчас в дорожной страже оказался. Так через их заставу прошел отряд степняков при легком оружии. Три тысячи бойцов со сменными конями. И у них была подорожная на всех.

— Да, это важно, — рассеяно отметила Леск. — Ты знаешь, заклинание еще действует. Можно тебя еще в кого-то вселить.

— Что, опять в Квираса?!

— Даже не знаю… трудно прицелиться.

— Тогда давай. Может, перебьет этого Квираса, а то меня и самого уже на выпивку тянет.

— Это не от Квираса, твоя душа и твоя тень не изменились. Это от расстройства. Тебе не нравится, что есть на свете такие, как Квирас.

— Я и так знал, что они есть, чего же не спился? И чего меня в него вселило — я же в Ринка хотел.

Немного подумав, Леск пожала плечами:

— Ты, наверное, был зол на Ринка, что он от нас спрятался, и потому попал в того, кто тебя особенно злит.

— Сложно все…

— Да, мир очень сложен.

— Ну да ладно. Давай попробуем еще кого-то.

* * *

Панх смотрел, как одевается Фупа. Хороша. Зубы кривые, ноги короткие, сама костлявая, как мальчишка. Поставить ее рядом с остальными женщинами, что были у Панха, так могут и за самую худшую признать, а все равно хороша. Особенно в постели — такое устраивает, что потом Панх весь день сонный и раскорякой ходит. Да просто нравилось слушать ее голос, смотреть, как она двигается. А еще Фупа нравом веселая, готовить умеет. Жениться, что ли? Пожалуй, пора. Хватит женщин перебирать, все равно не найдешь самую лучшую.

Любопытно, отец порадуется за сына, что тот наконец-то решил остепениться, или опечалится, что тот из успешного торговца драгоценными камнями превратился в полунищего беглеца? Порадуется. Уже хотя бы тому, что сын жив.

Повезло тогда Панху, что задержался у одной стареющей красавицы-дворянки — не могли друг от друга оторваться, — да и опоздал к обозу, с которым собирался ехать в Камышовый Затон. Поехал с селянами на телеге, запряженной тяжеловозом. Вовсе медленно, в дороге ночевать пришлось. В город въехали почему-то с запада. Панх и вспомнил, что тут недалеко живет одна вдовушка-равнинница. Стерва, но в меру, а до любви жадная. Как не зайти? Так что еще на ночь задержался. Кормить его с утра вдовушка и не подумала, зашел в обжорную лавку лепешку с мясом съесть. Туда же заглянул приятель и нашептал, что торговцев драгоценностями стража хватает — что-то там старшины цеха накрутили с налогами. Панх знал, что ни в чем не виноват, но приятель предположил: «Может, не в налогах дело. Может, кто-то из ваших у мытаря женщину увел». А запросто, у Панха было столько подружек на одну ночь, что не перечесть, и любая могла оказаться женой мытаря. Или дочерью. Или матерью. Потому к цеху Панх шел с оглядкой, а когда стражники впереди переглянулись и навстречу двинулись — свернул в переулок и бегом. Погнались и гнали до самой реки. Со свистом, чтобы других стражников подозвать. Панх, как выскочил на берег, то глянул в одну сторону, в другую и прыгнул в воду. В Камышовом Затоне река Тихая не оправдывает свое название — стремительно течет. Понесла, едва не утоп. А еще преследователи бежали вдоль берега и стреляли из луков. Стрел Панх не слишком боялся — обычный городской стражник не попадет по движущейся цели, особенно на бегу. Зря не боялся — когда выплыл к другому берегу, одна стрела вонзилась-таки в ногу, в икру. Больно было, жуть. Выдернул стрелу, а наконечник-то остался — он съемный был и с заусенцем. Забыл Панх, что стрелы надо не выдергивать, а проталкивать. Укрывшись в кустах, залил рану мочой, кое-как перевязал обрывком рубахи. И похромал, неизвестно на что надеясь. Все же повезло: дождь пошел, наверное поэтому никто не гнался — сначала не хотели мокнуть, а потом следы смыло.

А сам он заблудился. Не представлял до сих пор, что леса Приморских Равнин такие дикие. Уже на следующий день и следов человеческих не было, а Панх все хромал, ждал, что начнется лихорадка от наконечника — рана-то глубокая. Но жара не было, только нога болела. Аж повеселел немного, уже надеялся встретить охотничью заимку или лесной хутор, лишь бы с гостеприимными хозяевами. Лучше всего, чтобы одинокая женщина попалась, тогда Панх точно не пропал бы. А в лесу с раненой ногой… нет, не выжить. Хорошо, что после дождя часто попадались грибы, так бы голодал. А еще не хватало фляги: забрел в совсем непролазный подлесок, да к тому же сухой, и аж два дня воды не пил, жаждой мучился. Потом нашел-таки лужу — ничего вкуснее этой затхлой, считай болотной, воды в жизни не пробовал.

Потом, уже сбившись со счета дням, нашел дорогу, точнее — давно нехоженую широкую тропу. На запад вела, ну и побрел по ней, лишь бы в зарослях не путаться.

И неожиданно увидел посреди тропы человека — парня не старше двадцати пяти лет. Тонкокостный, но видно, что не хлипкий, а жилистый и сухой, волосы черные, глаза светлые, на поясе жуткого вида тесак. Побережник. Стало быть — жди коварства. Вот почему он не тянет руку к оружию? Умеет быстро выхватывать из любого положения? У него метательный нож в рукаве? А может он колдун и, если что, атакует волшебством? Впрочем, жди коварства, не жди, все равно будет неожиданным, иначе не коварство это.

Сошлись, поздоровались. Побережник назвался Синтом из рода хранителей янтаря стальной дороги и напрямую спросил, с кем имеет счастье встретиться в диких лесах. Панх честно ответил, что удирает от имперской стражи — побережники во вранье хорошо разбираются, чуют его. Этот пожал плечами и сказал кому-то за спиной у Панха:

— Не врет.

Панх быстро обернулся и увидел, как из кустов выходят двое побережников с луками. Да уж, коварство.

— Пойдем в стан, — немедленно предложил Синт. — Ты, я вижу, ранен.

Мелькнула мысль отказаться — Панх побаивался людей побережья. Они едят много рыбы, потому умные, перехитрить их почти невозможно, а уж когда сами начнут хитрить, или, не допусти небо, подличать, то не спасешься никак. Впрочем, берегут свое коварство, как змеи яд. Умные же.

По дороге Синт рассказал, что побережники — беженцы. Как-то прознали, что Император решил переселить весь их народ на Песчаный полуостров, и предпочли удрать. Умные, а против Императора идут, спастись надеются.

В стане собралось десятка три побережников — сидели вокруг костров, негромко переговаривались. Даже дети играли тихо.

Седой, но крепкий старик заговорил с Синтом на своем языке, который Панх можно считать, что не знал — так, слышал на нем несколько хороших песен, запомнил, просил перевести. Однако сейчас разобрал ответ Синта: «Такой же беглец, как и мы». Стало быть, беглецы. Куда бегут-то из самой середины Империи? Следовало расспросить, но побережники первым делом занялись раной. Шиск, женщина непонятного возраста — лицо и даже шея молодые, а руки и глаза старые, — приказала Палху снимать штаны. Казалось бы, не впервой раздеваться перед женщиной, а тут вдруг застыдился, только штанину задрал. Шиск хмыкнула и разрезала повязки.

Когда Панх увидел, что в ране копошатся черви, то понял: это конец. А побережница довольно кивнула:

— Повезло тебе. Черви гниль из раны выедают, потому гниль в кровь не пошла, и лихорадки не было. Так бы помер давно.

Потом она протерла запястья Панха крепким белым вином — «Чтобы гниль в кровь не занести», — воткнула в них по иголке, объяснила, что это, чтобы боли не чувствовал. И действительно, когда вытаскивала наконечник, было почти не больно. Вытащив, вручила:

— Будешь перед девками хвастать.

А в рану залила пахучий бальзам и наложила чистую повязку. Не забыла и пошептать — Панх узнал целительское заклинание. Удивился:

— Неужели действует?

— Даже на тех, кто не верит. В последнее время.

Еще и накормили — дали половинку лепешки и пустую миску, а из котла с похлебкой сам набирай, сколько хочешь. Панх из предгорников, по обычаям его народа, если пускают к котлу, значит, принимают в семью или ватагу. Но, видимо, побережники не знают этого обычая — чего бы им принимать чужака, к тому же хромого, который будет задерживать беженцев? Не возьмут с собой, смысла нет. Панх выяснил, что места здесь и вправду дикие, ближайшее селение — Камышовый Затон. Обдумывал, как бы выпросить у беженцев одеяло, флягу, котелок. Может быть, удастся осла купить. Серебра маловато, придется потратить зашитый в поясе сапфир. Настоящая цена у него, конечно, такая, что стадо ослов купить можно, но вдруг получится выпросить разницу золотом или серебром?

Однако с утра никто и разговаривать не стал — освободили от поклажи осла, чтобы Панх на нем ехал. Среди беженцев верхом передвигались только беременные женщины, остальные пешком шли.

— Зачем я вам нужен? — удивился Панх.

— Но ты же пропадешь в лесу, а к людям тебе нельзя, — удивились в ответ побережники. — А у нас нет причин, чтобы желать тебе зла.

Панх не стал спорить.

Он оказался не единственным иноплеменником в обозе — жена одного из побережников была из народа дельты. Все время сдерживалась, чтобы не плакать, и тихо причитала на родном языке, какой же хороший у них был дом в Звонких Перекатах. Муж ее успокаивал: дом и дом, чего о нем жалеть? Не развалился же, стоит, как и стоял. Обещал новый построить, еще лучше, но женщина не унималась, вздыхала, что ее семья жила в этом доме несколько поколений.

— А-а, — протянул ближайший побережник, который до сих пор поглядывал на дельтовичку с непониманием, — так дом был семейной ценностью? Семейные ценности должны быть такие, чтобы можно было унести их с собой. У нашей семьи стеклянная посуда была, старинная, большое зеркало. Пришлось оставить — тяжелое все.

Дельтовичка завздыхала еще горестнее. И шедшая впереди молодая побережница холодно посоветовала:

— Оставайся в империи в своем доме. Ты же не из наших, тебя не переселяют.

— Но у меня муж! — возмутилась дельтовичка.

— Найдешь нового. А этого мне оставь — он хороший, умеет строить дома.

Дельтовичка испуганно прижалась к мужу. Неужели побережники не понимают, насколько для людей дельты важны супруги? Скорее всего, наоборот понимают, нарочно дразнят, чтобы больше не причитала. Да и муж ее пробормотал что-то недовольное на своем языке — видимо, защищал жену.

Другие разговоры тоже велись на языке побережников, да еще тихо, Панх мало что понимал. И все же нашел, чему удивиться: беженцы выглядели затравленными и напуганными, но не обездоленными. Боялись имперских стражников, стремились выбраться, но не жалели о брошенном имуществе. Конечно, с их умом немного трудолюбия, и скоро новых домов настроят, однако все равно слишком легко отнеслись к потерям. Ведь не одно поколение прожили на Тихой, многие из них были огородниками, от дальних предков землю получили в наследство. Не выдержав, Панх спросил у предводителя беглецов Шкелса: как же так, все потеряли, а не жалеют. Тот лишь пожал плечами:

— Иногда приходится бросать поклажу.

Даже не умно — мудро. Аж сам Панх перестал жалеть о прошлом благополучии. Ведь повезло ему, что сумел удрать, что беженцев встретил, с червями в ране опять-таки. Могло и гораздо хуже обернутся. Гнил бы уже в имперских рудниках или вообще погиб.

Кроме того, обнаружилось, что побережники очень чувствительны, зрение, слух и нюх у них гораздо острее, чем у других народов. Раз в пять, а то и в десять. Случайно выяснилось: Панх, желая быть полезным, попросился в ночную стражу, а Шкелс усмехнулся:

— Ты полагаешь, что будешь хорошим стражником?

— Да уж не засну, — самоуверенно заявил Панх.

— А ну скажи, где мышь пищит.

Панх никаких писков не слышал и растерялся. Шкелс перевел взгляд на ближайших соплеменников, и они все разом указали в одном направлении. Стало понятно, почему побережники между собой разговаривают тихо — им громко без надобности. Кроме того, они и видели лучше — прошлогодние следы различали, трюфеля под землей находили, — и нюх острее был. В лесу не пропали бы — за день пути набирали грибов, кореньев, орехов, добывали зайцев и птиц. Достаточно, чтобы сытно поужинать и позавтракать, притом очень вкусно. Вроде и не до пиров должно быть беглецам, а все равно старались, посмеиваясь: «На Песчаном полуострове белые грибы не растут». Глушили тревогу весельем.

Глядя на беженцев, Панх уже почти не сомневался, что выберутся. Хорошо держатся, несмотря на страх, друг другу помогают. Если и начнут переругиваться, старейшина Шкелс оборвет ссору одним кивком — власть у него настоящая, покрепче, чем у иных дворян или старейшин, притом основанная на доверии, а не страхе. Можно быть спокойным, что обоз не разбредется и между собой беженцы не перегрызутся до кровопролития. Гораздо хуже, если встретят имперский патруль или лесных разбойников, но и в этом случае есть чем откупиться. Или отбиться — побережники не для красоты с тесаками и палками ходят, а среди этих беженцев еще и половина огородники, они спасаются от зимней скуки кулачным боем, борьбой и упражнениями с оружием. Купцы нередко нанимали их, чтобы защищать обозы от разбойников по пути на зимние ярмарки.

Тревога отступила, снадобья и целительское колдовство Шиск подействовали хорошо — рана затянулась, и можно было идти наравне со здоровыми. Нога побаливала, но терпимо. Панх повеселел, стал к женщинам присматриваться. Хороши побережницы: стройные, гибкие, с тонкими чертами, пышными черными волосами и гладкой кожей, светлые глаза завораживают. Но неприступные, что имперские крепости. Ни улыбки от них не дождешься, ни взгляда обещающего. Даже молодая вдова лишь ухмыльнулась, когда Панх завел с ней посторонний разговор. Слыхал Панх раньше о несговорчивости женщин побережья, да не верил, а ты смотри, правда.

Обоз прошел Приморские Равнины благополучно — патрули или разбойники не встретились, никто не заболел и не отбился. Больше двигались лесами или болотами, несколько раз проходили мимо хуторов или небольших селений. Жители провожали хмурыми взглядами — чужаков в здешних глухоманях не любят и не приветствуют. Однако Шкелс был уверен, что страже доносить не побегут, еще не знают, что побережники вне закона. И то верно — даже если императорские гонцы развезли указ по всем городам, до дальних хуторов еще месяц будут вести добираться. А даже если знают селяне с хуторянами, у дельтовиков доносить не принято.

Так и вышли к Великой Дельте, к северной части, где тысячи мелких протоков изрезали сушу на тысячи островков. Побережники издалека почуяли воду и прибавили шагу, Шкелс почти несуществующей тропкой вывел всех к небольшому заливчику. Туда, куда надо — в зарослях нашлись укрытые травой лодки. Быстро погрузились и отчалили. А ослов отпустили — равнодушие этого народа к имуществу уже не удивляло Панха, а пугало.

Плыли недолго — нашли укрытый песчаный бережок и разбрелись купаться да рыбу ловить. Панх сам с удовольствием вымылся. Беженцы успокоились, расслабились — Дельта такое особенное место, что спасаться здесь много легче, чем ловить, целые флоты прятались, а три десятка беженцев укроются запросто. Но Панху казалось, есть еще что-то, будто речная вода придает побережникам силы и уверенности.

Отдохнули, наелись свежей рыбы и, даже не переночевав, налегли на весла — сменных гребцов хватало, так что гнали лодки и день, и ночь. Людей не встречали, лишь невдалеке от моря попался ял речного патруля. Панх испугался, было, но служивые пристали к ближайшему островку и, кажется, вовсе не смотрели на беглецов.

— С ними уже расплатились, — объяснил Шкелс.

А в море ждал корабль — надежный и быстроходный охотничий двухмачтовик «Серый уж» с командой из десятка побережников и двух морян. Панх удивился, что лодки втянули на борт, а не оставили болтаться в воде. С другой стороны, лодки еще могут пригодиться, чего их бросать, если можно взять с собой?

Побережники окончательно успокоились и развеселились. Панх еще сильнее удивился: ведь не сбежали окончательно, на беженцев наверняка будет охотиться имперский флот. И, что страшнее, морские разбойники: имперцы в самом худшем случае просто убъют, а разбойники в лучшем. Но побережники лишь отмахивались:

— В море отобьемся.

А Панха само по себе море пугало еще как, к тому же начало мутить от качки. Признаваться постыдился, но и так разглядели, Шиск наложила ему на живот холодную примочку, и все прошло.

«Серый уж» распустил паруса и повернул в море. Не слишком резво — ветер неподходящий, приходилось вилять. Бортовых огней на ночь не зажигали, зато видели чужие — и зеленые, и красные. По кривым усмешечкам беженцев Панх догадался: это имперские военные суда.

Свернули к юго-западу. Беженцы веселились, перекидывались шуточками — довольно солеными, насколько Панх успел выучить язык побережников. Уж на что он человек не суеверный, а все равно казалось, что зря так рано радуются. Не спаслись еще.

И пожалуйста: проснулся под утро от неожиданной суеты, выбрался из трюма на палубу. Беженцы всматривались во тьму слева за кормой. Панх тоже, аж глаза болели. Было там что-то, видна в сумерках неровность на небокрае. А побережники уверенно заявляли, что это судно, причем разбойничье. Натягивали луки, пересчитывали стрелы, загоняли детей под перевернутые лодки. Моряки расчехлили два тяжелых самострела. Вооружались и мужчины, и женщины, Панху тоже вручили лук — непривычный, странно изогнутый, пристрелять бы его, но некогда. Все спокойны, будто каждый день с разбойниками сражаются в абордажах. Если и боятся, то не показывают. Огородники вовсе веселы. Странно, люди-то не боевые, обыкновенные земледельцы, ремесленники, рыбаки. Не выдержав, Панх спросил у Шкелса:

— Почему вы не боитесь разбойников?

— Потому что это наше море.

Собственно, Панх и сам видел, что в море или у реки побережники словно бы дома, словно силой их какой-то подпитывает. Или помогает что-то потустороннее, как будто у народа побережья есть общий для всех дух-охранитель.

И все-таки спать не ложились, а когда посветлело, принялись рассматривать разбойничье судно. Жевали зеленые лимоны для остроты зрения, потом на «Сером уже» обнаружилась новинка — подзорная труба. За нее взялся Шкелс, рассказывал шкиперу:

— Надписей на парусах все же нет. И разбойничьих знаков, видимо, паруса запасные. Судно новое… Главный у них морянин, лет сорока пяти. Вооружен обычными тесаками… и кинжал с зеленым камушком.

— А на лицо? — быстро переспросил морянин из команды.

— На лицо… широкое, нос острый, губы тонкие, волосы очень светлые, как будто седые. И глаза очень светлые. Уши маленькие, прижатые. Сам приземистый. Вот: выколото на руке восходящее солнце.

— Заходящее, — поправил морянин. — Это Харнуг из рода буревестников. У них у всех такие наколки.

— Но в роду буревестников хорошие моряки, — удивился Шкелс.

Морянин смутился:

— Они больше лодочники. А среди разбойников главными становятся не хорошие моряки, а… не это для их вожаков самое важное.

Панх внимательно прислушивался к разговору и спросил у другого моряка:

— Разбойники делают что-то не так?

— С головами у них не так! Не готовы к повороту, будто товар везут, а не за добычей гонятся. И парусов много выставили, случится порыв, так могут без мачт остаться. А порыв может быть запросто — тут суша недалеко, безымянные острова.

— Но они нас догоняют…

— Да, прямо за нами идут, чуть не в кильватере, а надо на ветер заходить, раз круто к ветру идем. Давно уже надо, чем раньше, тем лучше. Если и дальше так гнаться будет, мы и ветер украсть можем, и стрелы по ним пустить.

Панх, как человек совершенно сухопутный, мало что понял.

Разбойники настигали, а на «Сером уже» спокойно ждали. Все чаще с презрительными усмешечками, Панх и сам почти перестал бояться. Выпустил пару стрел в днище от бочки, не промахнулся и почувствовал себя увереннее.

Но, когда до разбойничьего судна было уже шагов пятьсот, и раздалась команда шкипера: «Пора», — у Панха похолодело в животе.

Беженцы с луками собрались у правого борта, моряки завозились с веревками. То есть, это на суше они веревки, а здесь — фалы, шкоты и что-то еще.

Шкелс наложил стрелу, прищурился, что-то прикидывая. Тихо приказал, куда целиться:

— Две ладони выше, четыре пальца правее.

Панх удивился: левее понятно, зачем — старейшина учел ветер, — но по высоте маловато, недолет будет. Но не спорить же.

Задрожали канаты, заскрипел рангоут. Паруса заполоскали, и «Серый уж» резко убавил ход. Тут же раздалась команда: «Стреляй!» Панх отпустил тетиву, другие тоже. Стрелы взвились растянутым облачком и по красивой пологой дуге устремились к разбойничьему кораблю. Пожалуй, накрыли бы его, но у разбойников оказался хороший рулевой — их корабль рыскнул, и стрелы бесславно упали в воду. И тут же раздалось два очень громких щелчка, к разбойникам полетели еще две стрелы — тяжелые стальные болты с крюками вместо оперения и наконечниками из широких лезвий. Ударили в раздутые паруса, треск ткани услышал даже Панх. В одном разбойничьем парусе образовалась громадная прореха, другой вовсе разорвало пополам. Хитро: лучники пугнули разбойников, а настоящим оружием были самострелы.

«Серый уж» снова наполнил паруса ветром и разогнался. Беженцы и команда весело перешучивались, однако оружие убирать не спешили — не нравилась им суета у разбойников. Кто-то даже расслышал крики с разбойничьего судна: там собирались менять паруса. И даже успели раньше, чем скрылись за небокраем, снова погнались.

— Надо ж какие настырные, — качал головой шкипер, — все равно же не успеют до Безрыбного пролива.

— А если и там за нами погонятся? — спросил Шкелс.

— Тогда посадим их на мель.

Шкелс удовлетворенно кивнул.

Разбойники действительно продолжили погоню и снова настигали. Но медленнее — изменился ветер.

Впереди показались две точки, разрослись до невысоких гор — это те самые безымянные острова. Зато у пролива между ними есть имя — Безрыбный. Не потому что рыба здесь вообще не водятся, а потому что рыбаки заходить боятся — дно очень изменчивое, много блуждающих мелей. Некоторые и Панх видел по бурунам, другие удавалось разглядеть только побережникам.

«Серый уж» свернул раз, другой. Шкелс спросил у шкипера:

— Мачты выдержат?

— И не такое выдерживали.

Что они задумали? Есть какая-то хитрость, раз поглядывают с прищуром на преследователей.

— Всем держаться! — приказал шкипер. Панх вцепился в какую-то прибитую к палубе морскую штуковину вроде лебедки — видел, что все вокруг напуганы.

Знал бы, что будет, сильнее всех испугался бы — судно вдруг так резко качнулось, что легло на бок, не держись Панх, вылетел бы в море. Затрещали мачты и не только они — из-под палубы тоже шел треск с дрожью. Закричали женщины, дети и — громче всех — Панх.

Однако «Серый уж» не перевернулся и не развалился. Благополучно выровнялся, только носом уже не на юго-запад, а на север. Моряки завозились с обвисшими парусами, беженцы сноровисто им помогали. А Панх все не мог отпустить лебедку. Очень хотелось на берег — люди сухопутные существа, не предназначены для моря. Побережники думают иначе, но они ошибаются.

Все поглядывали в одну сторону, Панх тоже посмотрел. Увидел разбойничий корабль, который быстро приближался, можно было разглядеть на носу разбойников — аж через борт свешивались. Поблескивали на солнце клинки.

— Никому не улыбаться! — крикнул шкипер. — И все к оружию!

Панх отпустил, наконец, лебедку и снял с плеча лук. Остальные тоже накладывали стрелы, хотя видно, что радуются. Было чему: не прошло и пяти шагов Аситы, как разбойничий корабль сперва замедлился, а там и вовсе остановился, перекошенный. На мель сел. Даже Панх слышал треск дерева и снастей, отчаянные крики и ругань. А побережники радостно засвистели, завыли, огородники слаженно выкрикнули: «Мы выпьем вашу кровь!» — это их древний боевой клич.

— Зайдем с наветра и стрел накидаем? — весело предложил морянин. Побережники возразили, что с наветра от разбойников тоже мели.

Дельтовичка не понимала, что происходит, муж ей объяснил:

— Мы между мелями виляли, вывернули так, чтобы между нами и разбойниками самая незаметная мель была. Ну и завернули резко, что чуть не перевернулись, будто только сейчас мель перед носом увидели. И чтобы ветер потерять. Разбойники увидели, решили, что настигнуть могут, тем более оба тяжелых самострела не с их борта. И пошли напрямую.

— А если бы они оказались… умнее? Пошли нашим кильватером?

— Были бы умнее, зарабатывали бы чем другим, а не разбоем. А нашим кильватером — это опять к нам под ветер, мы бы им снова паруса порвали.

Паруса наполнились, и «Серый уж» вышел из пролива. Побережники даже не посчитали нужным напоследок поиздеваться над разбойниками. Те пустились в погоню за беженцами на четырех лодках, но быстро отстали.

Больше никого, кроме чаек, в море не встретилось. «Серый уж» благополучно достиг острова Затупленный Серп — вылизанные ветром скалы, крохотное пресное озеро, не слишком удобная бухта. И рыбацкая деревенька, дворов пятнадцать — мазанки с травяными крышами и тростниковые сараи. Бедно, но чистенько.

Моряки не стали бросать якорь, только высадили беженцев на лодках и увели корабль обратно — еще побережников из Империи вывозить.

Большинство местных рыбаков оказались сами побережниками — из рода режущей травы высокой дороги, еще были две семьи островян. Встретили хорошо — накормили вареной рыбой, жадно расспрашивали, охали и прицокивали языками. Беременных женщин пригласили в свои жилища. Кроме того, уже было настроено достаточно шалашей — от других беженцев-побережников остались, которые раньше приплыли и уже уплыли. Это обеспокоило Шкелса:

— Нас здесь мало. Разбойники могут решиться и напасть на селение.

— Они совсем дураки? — удивился местный клинный — главный человек в селении. — И откуда они знают, что вы здесь? Никто, кроме наших, в море не появлялся.

— Они очень ловко перехватили нас ночью, как будто знали, где мы будем проходить. Значит, знали, куда идем. А раз им хватило глупости погнаться за «Серым ужом», то могут и сюда нагрянуть. Если узнают, что здесь мало бойцов, то могут.

— Это где мало бойцов? — спокойно возмутился какой-то огородник.

Остальные тоже не верили, что разбойники решатся напасть. На всякий случай стражу выставили, а сами веселились — костры, песни, потешные бои. Много рыбы — подавали ее сырой с какими-то острыми приправами. Побережники и островяне пришли в восторг, а Панх ужаснулся, что придется едва ли не еще живое есть. Мало того, местные и беженцы с удовольствием ели вареных креветок — это вроде тараканов, только морские. Но особо для Панха испекли несколько кусков рыбы на углях.

Он поддался общему веселью — наелся, выпил вина, потанцевал. Пробовал бороться, но у побережников своя борьба, рыбацкая — не маслом обмазанными, а наоборот в одеже из грубой ткани. И подсечки разрешены.

Пошептался с бойкой островянкой, уговорились встретиться вечерком на другой стороне бухты, а то в селении совсем негде уединиться.

Пришел Панх в условленное место, цветочков каких-то нарвал, сидит, ждет. Как донеслись крики и свист, думал, что это веселье продолжается, выглянуть догадался только, когда все стихло. И увидел, как в бухту медленно входят два корабля. На парусах — разбойничьи знаки и названия знаменитые. «Коршун» и «Белый червь» — суда того самого вожака Дониса, про жестокость и дерзость которого аж до Холодной Степи слухи доходят.

А в селении пусто, попрятались все. Панх и сам перепугался и бросился бежать. Петлял в каких-то камнях, порвал рубаху колючками, выскочил к морю — остров же, не сбежишь отсюда пешком. Затаился в кустах. Еще и нож потерял, только ножны пустые остались.

Так и сидел на холодной земле всю ночь. И высовываться было страшно, и неизвестность пугала еще как. Несколько раз засыпал и просыпался в испуге от шелеста ветра.

Однако когда донесся отчаянный и злой женский крик, Панх не выдержал, схватил в одну руку камень, в другую горсть земли и рванулся выручать. Боялся до дрожи, но остановиться не мог.

Скоро увидел: трое смуглокожих мужиков в пестрой, но грязной одежде навалились на побережницу. Один держит за руки, второй за ноги, третий рубаху с нее срывает. У Панха аж в глазах потемнело — с разгону метнул камень и попал точнехонько в затылок третьему. Разбойник обмяк. Второй, тот, что женщину за ноги держал, подхватился с ножом в руке. От брошенной в глаза земли легко уклонился и сразу молниеносно атаковал обманным выпадом. Мог убить, но, должно быть, за своего принял — Панх-то не побережник и на островянина не похож. Так что разбойник всего лишь полоснул по лбу, чтобы кровь глаза залила. Прав был отец Панха, когда говорил, отправляя сына учиться борьбе: «Нельзя любить драться, но надо уметь драться», — пригодилась наука, хоть как быстр был разбойник, Панх успел поймать его за плечо, навалился, сбил подсечкой. Оседлал и врезал сцепленными руками по голове.

Глянул на третьего, а тот уже в предсмертных судорогах, и между ног расплывается в пыли лужа ярко-красной крови — побережница резанула по внутренней стороне бедра припрятанным лезвием. И собиралась на Панха кинуться с разбойничьим ножом, но, встретившись взглядом, передумала. Только попыталась запахнуть разорванную одежу, когда Панх отвернулся, чтобы не смущать. Его вообще-то мутило от крови и смерти. Отдал женщине свою рубаху прикрыться, она ловко перевязала ему голову. Сняла с убитого плохонькую заколку — посеребрянную, но истертую так, что на гранях проступила бронза, и с фальшивым самоцветом. Панх только потом узнал, что у ее народа принято брать трофеи с убитых врагов.

Отправились куда-то вглубь острова, женщина вела — знала, где здешние прячутся. Прихрамывала. Наконец-то представились, ее звали Эйка. Из рода зимней грозы огненной дороги. Тоже беженка, но приплыла не на «Сером уже», а на лодке — отбилась от своего обоза, пришлось так выбираться, в одиночку. А Панх еще удивлялся, что не может ее припомнить среди беженцев, хотя одета в имперскую ткань, то есть не из здешних побережниц. И ведь выбралась же!

На остров приплыла ночью — сперва причалила, и только потом увидела, что тут разбойники хозяйничают. Пробралась на другой конец острова, но наткнулась на тех троих. Спряталась, ее нашли. Отбивалась, конечно, тесаком, да разве одолеет простая переписчица опытных бойцов. Пока один наседал, второй зашел сбоку и сбил ударом в колено, потому она и хромает теперь.

— А что здесь делает предгорник? — весело спросила Эйка.

— Сам не знает. Но сдается ему, что небо его сюда послало, чтобы одну переписчицу спасти.

Они пробирались россыпями глыб — нарочно там, куда разбойники без приказа не полезут. Панх с легкостью с камня на камень перескакивал, с Предгорья еще сноровка осталась, а Эйка слишком медленно. Непривычная, да и нога у нее болела после схватки. Так что Панх посадил Эйку себе на спину и понес. Легонькая была, как птичка. Приходилось внимательнее смотреть, куда ступаешь — давненько к женщине не прикасался даже сквозь одежду, потому отвлекался все время.

Вышли к отвесной скале. Не успел Панх полюбопытствовать, куда дальше, как сверху бросили веревку с узлами — издалека земетили.

Пока Панх лез, обнаружил, что боится высоты, но управился.

А наверху было укрепление, вроде небольшой крепости — частокол по краю скалы, даже деревянная башенка. Причем все обмазано глиной — издалека кажется, что все та же скала. Давно построенно, однако недавно поправлено. На взгляд Панха можно было не стараться — на скалу все равно ведет только узенькая козья тропка.

Здесь уже собрались все беженцы и вся деревня — устраивались, сооружали навесы от солнца, переругивались из-за тесноты. Дети плакали.

Ясно, что рыбаки и беженцы не по козьей тропинке пришли, и можно догадаться, что ведет сюда еще и какой-то ход внутри скалы. И колодец тоже явно был — сновали люди с ведрами и кувшинами, к середине скалы с пустыми, оттуда уже с тяжелыми от воды. Панху не говорили, где ход и где колодец, и не стоило спрашивать — чужие тайны безопаснее не знать.

Особое недовольство вызвали островяне — они узлы с добром сюда притащили, теперь не знали, где их приткнуть. Повторяли на разные лады, что дешевле было от разбойников откупиться, а теперь они разрушат деревню, а то и, не допусти Небо, сожгут лодки. Им возражали, что от Дониса не откупишься, и что платить разбойникам вообще не стоит. Все говорили о какой-то помощи, которая должна вскоре прийти, и все равно готовились обороняться — стрелы пересчитывали, клинки точили, камни складывали так, чтобы под рукой, когда понадобятся во врагов бросать. Панхом занялась целительница — снова воткнула иголки в запястья, чтобы не больно было, и зашила порез на лбу. Не нитью, а сушеными бараньими кишками, которые сами потом рассосались. Успокоила, что шрам останется небольшой, и будет вовсе незаметным, когда Панх разживется морщинами поглубже.

Потом обступили огородники, взялись расспрашивать, что там, внизу происходит. Недовольны были Панхом — мало видел, мало запомнил. И за любую подробность цеплялись, требовали больше. Панху удалось точно описать сапоги убитого Эйкой разбойника — врезались в память, — и огородники тут же заявили: сапоги южанские, с острова Желтый Лист, недавно там Донис побывал и грабил селения южан.

Потом все отвлеклись на Эйку, расспрашивали ее, что там в империи. А Панх уснул. Чувствовал себя в безопасности — ну что могут сделать разбойники? На штурм полезут, так их камнями закидают, на этой скале можно в одиночку от армии отбиться. Осады тоже не выйдет — нельзя разбойникам подолгу задерживаться. Еще они могут обстрелять укрепление из каких-нибудь дальнобойных самострелов, но на скале хватает укрытий.

Проспал Панх с полдня, а потом растормошили:

— Разбойники пришли.

Снизу доносился уверенный низкий голос:

— Нам не нужно ни ваше барахло, ни сети, ни лодки! И жены ваши тощие не нужны! Нам камешки нужны! И от золота не откажемся!

— А на серебро согласитесь?! — крикнул Шкелс. — Двух колец хватит?! Или, может быть, медью возьмете?!

— Торговаться на рынке будешь! Мы-то знаем, что у вас камешки в поясе зашиты!

Панх на мгновение удивился — это ж у него сапфир в поясе, откуда разбойник знает, не колдовство ли? Однако слишком легко догадаться, что побережники не нищими из империи сбежали.

Пока Шкелс перекрикивался с разбойником, остальные на скале тихо суетились — разбирали оружие, занимали места у частокола. Панху в этот раз лука не досталось, только куцая пика. Зато место занял хорошее — с той стороны, где шли переговоры. Поначалу ничего особого не увидел — разбойник, опасаясь стрел, укрылся за валуном, и оттуда пытался торговаться:

— Нам все ваши богатства не нужны, половины хватит. Просто заплатите, и мы уйдем.

А Шкелс торговаться и не думал:

— Мы вам не верим! И не просто не верим, мы знаем, что вы обманете, сколько бы мы вам не дали, вы захотите все остальное!

— И на что же вы надеетесь?! Что мы так просто уйдем?!

— Нет, мы ждем помощи!

Неизвестно, что там для себя решил разбойник, но высунулся — из-за валуна показалась голова в островерхом железном шлеме. Хотел, было, что-то сказать, но уже свистели на лету с десяток стрел. Парочка прошли мимо, несколько ударили в шлем, а две попали в левый глаз, еще одна точно в рот. Голова дернулась и скрылась. Кто-то там, за камнями, равнодушно ругнулся, донеслось позвякивание и шуршание — видать, мертвеца раздевали. Огородники заговорили про вылазку, но Шкелс решил:

— Не время.

Здешние принялись расспрашивать Шкелса, правда ли, что идет какая-то помощь. Он нетерпеливо отмахнулся: конечно правда, зачем бы врать? То есть, получается, он уже про помощь рассказывал, а сейчас осажденные усомнились, потому что рассказал и разбойнику. Так и спросили:

— Ты зачем им все выдал? Они же теперь настороже будут!

Ответил не Шкелс, а здешний клинный:

— Наоборот. Донис никому не верит, будет уверен, что никто нам на помощь не придет.

А Панху было страшно. Не разбойников боялся, а осажденных: мирные люди — рыбаки, ремесленники, земледельцы, — а с каким равнодушным хладнокровием убили. И сразу же забыли, будто сами ничуть не лучше разбойников. Будто не они подобрали в лесу раненого беглеца. Однако присмотревшись, понял, что хладнокровны только огородники и Шкелс, остальные подавлены, как и Панх.

Какой-то островянин замямлил, было, что надо заплатить разбойникам, раз предлагают, но его свои же подняли на смех. Огородники рвались устроить вылазку, Шкелс не позволял. Панх и сам решился высказать мнение:

— Они же могут засаду устроить. Могли найти по следам, где начинается ход, которым вы сюда попали, поставить там стражу…

— Не могли, — хитро усмехнулся Шкелс. Панх сразу заподозрил, что никакого подземного хода нет, а на самом деле что-то другое. Колдовство, например.

А на ужин была свежая морская рыба. И креветки. Панх от удивления их даже попробовал, и ему даже понравилось. Хочешь, не хочешь, а пришлось спрашивать, откуда все это, чтобы не выглядеть подозрительно нелюбопытным. Ответили, что под островом целая путаница ходов, иные выводят прямо в море. Панх больше не расспрашивал. Соврали, нет — не важно, тем более, что не разберешь. Это побережники с их тонким слухом различают вранье — когда врешь, то, как ни старайся, а голос, хоть чуть, но дрогнет. Трудно представить, как они умудряются жить вообще без лжи. Человеку-то хочется знать правду, если кому удается распознать вранье, сразу подозрения возникают: «А чего это они не хотят мне честно все рассказать? Не замышляют ли чего против меня?» А на самом-то деле соврать могут всего лишь потому, что лень объяснять. Или не хотят по пустякам расстраивать. А побережники, насколько успел разобраться Панх, научились прощать двуличие, вернее — уважать чужие тайны. Зато сами врут мастерски, если записать, что рассказывают, то явно видна ложь, а послушаешь — верится. Договоры нарушают редко, так ведь как раз потому, что с самого начала выторговывают себе больше выгоды, чем другие могли бы. Совсем уж грабительских условий не навязывают, и все равно получили славу подлого народа. Пожалуй, не только за это: сейчас они те еще подлости обсуждали, хоть и против разбойников придуманные. Отравленное вино подсунуть — еще невинная, а то предлагали вызвать на поединок Дониса и убить самым коварным способом, вроде отравленной иголкой плюнуть в упор. Другие тоже не прочь сподличать на войне, те же разбойники, но им ума не хватит, чтобы устроить все, как следует.

Собрались, было, ночью на вылазку — пострелять по разбойникам издали, ведь побережники и в темноте хорошо видят. А погонятся разбойники, заманить их в какую-то теснину и камнями закидать. Однако уже под вечер что-то услышали или унюхали, и решили пока не рисковать бойцами.

А ночью Панха опять растолкали, теперь суета поднялась из-за зарева на севере.

— Селение горит?! — испугался Панх.

— Нет, оно западнее! — успокоил ближайший островянин. — И нечему там так гореть. Это разбойничий корабль.

Панх удивился:

— Наши подожгли? Но никто не отлучался…

— Это наемники ваши подоспели! То есть, не ваши, побережников…

Понятно — та самая помощь, про которую Панх не собрался спросить. Все побережники из круга наемников тоже бежали из империи, и нашлась им работа — защищать беженцев от разбойников. Быстро добрались, видимо недалеко были. А вызвали их сюда колдовством, больше нечем.

Потом побережники еще свист расслышали какой-то особенный, огородники сразу же ушли все вместе. Панх так и не понял, куда — днем по укреплению прошелся, никаких входов под землю не нашел. Неужели таки колдовство? Другие побережники, кто помоложе, тоже хотели в бой, но Шкелс их решительно остановил, сказал, что скалу нельзя оставлять без защиты. Смотрел, почему-то, на Панха, хотя тот лучше всех понимал, что много не навоюет по неопытности. И без того страшно было.

На скале установилась тишина, только ветер свистел — все прислушивались. Панх и островяне ничего и не слышали, кроме ветра, а побережники улавливали крики, топот множества ног, щелчки тетивы, иногда звон клинков. И радовались, по всему выходило, что разбойники проигрывают. Закончился бой быстро — снизу прокричали пока не спускаться, потому что надо остров прочесать при дневном свете, вдруг не всех разбойников переловили. И на скале все улеглись спать.

На рассвете спустились. Панх — по тропке, вместе с несколькими парнями. Позвали, и пошел, так и не узнал, подземный ход вел на скалу, колдовство или что-то еще.

Селение в основном уцелело, разбойники только в огородах потоптались, да в некоторых домах все перевернули — ценности искали. Не нашли, потому как селяне все ценное унесли с собой.

В остальном подтвердилось: прибыли ночью побережники из круга наемников на трех кораблях, напали внезапно, пользуясь тем, что хорошо видят в темноте. «Коршуна» сожгли, «Белого червя» захватили, перебив команду, там же и самого Дониса пристрелили. Те разбойники, кто на берегу, пытались уйти вглубь острова, за ними гнались и расстреливали из луков. Еще и огородники подсобили, так что совсем разбежались разбойники. Пленных в этом бою не брали — если захватывали какого-то разбойника живым, тут же рубили ему руки. Жестоко, хоть и слишком много черных дел числится за Донисом. Панх очень живо представил себя на месте пленного — ведь сам недавно в кустах прятался. Даже у Эйки спросил, не слишком ли сурово с пленными обходятся. Она вздохнула, покачала головой:

— По древним обычаям нашего народа так наказывают за убийство. Все, как в древности…

Действительно, как в те времена, когда побережники жили только в нижнем течении реки Горькой и на морском берегу недалеко от ее устья: тогда война была разбоем, в чужую землю отправлялись грабить, а не захватывать. И если у какого-то селения побережников появлялись враги, то жители уходили, оставляли дома — скрывались в лесах, горах, море, подземельях, укреплениях. В первую очередь стремились уберечь детей, а не добро. А потом, когда груженые добычей враги возвращались домой, их нагоняли или перехватывали отряды бойцов, собранные в других селениях. И не было случая, чтобы кто-то вернулся с добычей из набега на побережников. Хотя набежников-морян иногда отпускали, отобрав все, что можно, даже обувь и запасные весла на кораблях. Во-первых, расчет: если убить морянина, то его родственники будут мстить, хоть бы в чем он провинился, а если морянин отправился грабить и вернулся ограбленным, то всего лишь посмеются над ним. И другие не решались идти в набег, чтобы не позориться. Во-вторых, был закон у народа побережья, по которому за воровство полагалось возместить украденное в полтора раза. За изнасилование кастрировали, за убийство рубили руки, как сегодня. А вот горцев живыми не отпускали никогда — они за опозоренных родственников мстили еще злее, чем за убитых.

Потому немногие решались воевать с людьми побережья. Моряне сразу поняли, что торговать гораздо выгоднее, горцы раз в пять-семь лет набегали — ошибочно надеялись, что побережники воевать разучатся. Как и морские разбойники Дониса сегодня. Которых ничто не спасло, даже обещания показать, где спрятана разбойничья добыча.

А дальше, что дальше… Беженцы и наемники помогли селянам прибраться после разбойников и уплыли на остров Виноградный. Панх с ними. Там и распрощался с побережниками. С облегчением — неплохие они люди, но слишком чуждые, странные. И рыба поднадоела, хотя побережники готовят ее хорошо и всегда по-разному. Жаль только было с Эйкой расставаться — приглянулась она Панху, может и вышло бы чего. Даже жениться не против был бы. Но на разных кораблях оказались, а там вовсе разошлись — Эйка куда-то дальше направилась.

Напоследок Панх хотел отдать Шкелсу сапфир — расплатиться за спасение и все остальное. Но старейшина отказался:

— Оплата у нас обычная.

Это значило, что Панх теперь тоже должен кого-то спасти. Очень древний обычай, еще с времен, когда люди расплодиться не успели, и самый никчемушный человек был ценнее самого крупного сапфира.

А камень Шкелс купил. И цену дал справедливую, хотя торговался самозабвенно.

На берегу Панх первым делом съел жареного гуся, потом пару свиных ножек. Заночевал по сходной цене у нестарой еще вдовушки. С утра вышел в городок осмотреться и услышал случайно о южанке, которую держат в подвале здешнего укрепления. Писец из здешней управы рассказывал: затонул недалеко от острова корабль, девушка выплыла, уцепившись за обломок. А на берегу ее стража схватила просто за то, что чужачка, нездешняя. Наврала, будто из богатой семьи — наверное, боялась, что изнасилуют — и ее в подвал посадили якобы за кражу, выкуп требуют. Написала она семье письмо, писец его увидел и точно может сказать по почерку, что девушка из крестьян, небогатая у нее семья. Панх решил, что самое время расплачиваться, как договорился с побережниками, пошел, да и выкупил девушку. Еще и проводил до здешней южанской общины. Девушка вправду из крестьянской бедноты была, достаточно на руки ее глянуть. И не могла поверить, что за нее просто так заступаются, ничего взамен не просят, все подозревала чего-то. Когда Панх сказал: «Оплата обычная», — здорово удивилась:

— Разве ты побережник?!

Панху даже обидно стало за всех остальных, кто не побережники. Будто и не люди они, неспособны просто так помочь. Пришлось рассказывать, как из империи бежал. Тогда поверила.

Денег, правда, почти не осталось, но все равно их навечно не хватило бы, так или иначе где-то надо зарабатывать. Сперва пошел на виноградники наняться. С сомнением, знал от побережников, что нравы здесь не имперские — могут батрака выпороть за то, что хозяину в глаза посмотрел. Но это может быть и в порядке вещей, раз местные не бунтуют. Однако сказал Панх приказчику, что за янтарным виноградом надо ухаживать не так, как за медовым — просто сказал, без насмешки или превосходства какого — а приказчик в крик да за хлыст схватился. Плюнул Панх ему под ноги, развернулся и ушел. Примкнул к ватаге портовых грузчиков. Работа похуже, чем на винограднике, уж тем более не драгоценностями торговать. И о спокойной жизни лучше не задумываться — Панху в первый же день два раза пригодились борцовские умения. Зато у портового отребья своя гордость есть и независимость, а это чего-нибудь да стоит. Заработок небольшой, но на жизнь хватит, а если пить в меру, то холостяку и накопить можно, за год-другой наберется, чтобы виноградник завести. Склоны тут хорошие, солнца много, а виноградари гораздо хуже, чем в имперском Предгорье. Кроме того, Панху неожиданно пригодилось знание языков — был для ватаги вроде толмача в переговорах с разными купцами или шкиперами. За это небольшую приплату себе выторговал.

А сделанное южанке добро вдруг вернулось — зашел ее проведать, так мало того, что южане накормили, еще и Фупу встретил. Чем-то она была похожа на Эйку, смелостью, что ли. А может — спокойствием. В общем, глянулась. Неделю ее обхаживал, а закончилось тем, что живут вместе.

Все-таки, Панх удивительно везучий человек. Должно быть, небо на его стороне.