Вещи не ревнуют друг к другу и не кичатся своим происхождением. Они могут мирно сосуществовать рядом при разнице в возрасте в две тысячи лет и не замечать этого. Могут относиться к разным эпохам, цивилизациям и не обращать на это никакого внимания. Им все это до лампочки, потому что они свидетели прошлого, свидетели истории, которая, как известно, сослагательного наклонения не имеет.

Вот у меня на книжной полке хранится в маленькой рамочке экслибрис – книжный знак. На нем изображен государственный герб Российской империи – двуглавый орел и текст: «Библиотека Его Императорского Величества. Зимний дворец». Как у меня появился этот знак, даже вспомнить не могу. Но это уже вековая история.

А рядом с этой рамочкой лежит кусок колючей проволоки. Это уже новейшая история: память о событиях 1991 года у Белого дома в Москве.

В ту памятную ночь я не мог оставаться дома и посчитал своим долгом гражданина быть на Краснопресненской набережной со всеми теми, кто пришел туда защищать свою честь, свое достоинство.

Я долго бродил среди толп людей, среди которых было много молодежи, женщин с детьми. И вдруг слышу, кто-то меня зовет:

– Лева, иди сюда!

Я обернулся и увидел какого-то рыжего бородача в камуфляжной форме, да еще, вроде, в парадной. Лицо его мне показалось знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел. Подошел к нему. Оказалось, что я попал к представителям штаба внешней охраны Белого дома. Этот бородач очень лихо всем распоряжался и все время уговаривал ребят не пускать в дело «дурь» – бутылки с зажигательной смесью.

Он послал навстречу войскам ребят с листовками и просил их:

– Ребята, разговаривайте с солдатиками культурно, интеллигентно. Они же сами не знают, куда идут. Они выполняют приказ. Они же военные люди. Будьте с ними деликатными.

Потом к этому бородачу подошел какой-то парень и говорит:

– Ты что, командир, не видишь вон того в голубой куртке? Подозрительный тип…

– Вижу, – сказал бородач. – Давно за ним наблюдаю. Давайте его сюда.

Привели этого типа в голубой куртке. Бородач спрашиваете

– На кого работаешь?

– Не понимаю…

И тогда бородач одни резким движением сорвал с него куртку, и мы увидели под ней рацию. Тот сразу как-то завял, а бородач приказал своим:

– Ведите его в штаб. Там разберутся.

И его увели в Белый дом.

Я спросил:

– А в чем дело?

– Да я давно уже за ним слежу. Он все время передает кому-то, что происходит вокруг Белого дома.

Потом уже стали говорить, что все это было несерьезно и чуть ли не шутка. Да нет, это было очень серьезно. Если бы тогда «Альфа» не отказалась штурмовать Белый дом, то было бы Бог знает что. Недаром кто-то из Белого дома через громкоговоритель все время повторял:

– Я профессиональный военный. Женщины и дети, я вас умоляю уйти отсюда, потому что, если начнется здесь, вы в мышеловке. Вы сами заперли себя баррикадами и не представляете, что здесь будет твориться. Умоляю вас, уйдите отсюда!

Через некоторое время опять:

– Я вижу, вы здесь остаетесь. Прошу вас, как только начнется стрельба, ложитесь на набережной под парапет.

Но как он ни уговаривал, никто так и не ушел.

Возвращался я домой под утро, промокший насквозь. Видел эти ромбики, сделанные из досок. В них лежали кровавые сгустки. И уже кем-то были положены цветочки…

Видел какую-то элегантно одетую женщину с депутатским значком, которая выводила из трагического тоннеля бронетранспортеры. Смотрел на солдатиков, которые сидели на броне с потухшими глазами и серыми лицами. На них было страшно смотреть. Уже на некоторых танках висели трехцветные флаги.

Врезалась в память незабываемая сцена. Возле танка сидит капитан – усталый до изнеможения, черный. Но очень красивый офицер. А перед ним прыгает какой-то тип с депутатским значком и кричит:

– Снимите этот флаг! Этот красный флажок со своего танка! Укрепите вот этот! Вы что, пришли сюда убивать?

И капитан, устало:

– Да перестаньте вы прыгать!.. Никого я не собираюсь убивать. А флагу я присягал вот этому, красному. Вот когда сменят присягу, тогда я присягну этому флагу. А если, кстати, хотите, меняйте сами, а меня оставьте в покое.

А депутат все продолжал прыгать. И тогда я не выдержал, взял его за грудки и сказал:

– Оставь его! Ты что, не видишь, что он не в себе? Что он, сам не понимает, что выполняет противоестественный приказ? А ты еще перед ним прыгаешь!

И этот господин со значком отскочил и скрылся в толпе. Капитан поднял глаза и сказал:

– Спасибо тебе, – потом рассмотрел меня. – А-а, артист Дуров?

– Да, – говорю.

– Вот видишь, какая история…

– Отдыхай, капитан. Я пошел.

А уже перед тем, как покинуть площадь, меня остановили, откусили кусачками кусок проволоки от заграждения и вручили без всяких торжественных слов. Просто сказали:

– Возьми, Дуров, на память.

А потом я решил узнать о рыжем бородаче, который стоял в охране Белого дома. Помог случай. Как-то на улице меня окликнули, и я увидел перед собой того самого командира. Оказалось, что это писатель Виктор Доценко, который пишет детективы, и что мы живем с ним в одном доме. Поэтому мне и показалось тогда его лицо знакомым, – значит когда-нибудь встречались взглядами или в лифте, или в подъезде.

Живем рядом, а встретиться и поговорить все как-то недосуг. И только этот кусок колючей проволоки напоминает мне о той тревожной ночи.

А вот эта красивая вещица называется волчанка. С ней охотятся на волков. Садятся джигиты на коней и мчатся по степи за волками. Догоняет такой охотник волка и с седла бьет его этой волчанкой. Считай, что волка нет.

Выглядит же эта волчанка очень даже изящно: этакая искусно оплетенная палочка, вроде дубинок у наших милиционеров. Но только по форме. В полметра длиной и сантиметра два в диаметре. Судя по весу, оплетен или свинцовый, или стальной стержень.

Подарил мне ее мой большой друг Мухтарбек из знаменитой цирковой династии осетинских наездников-джигитов Кантемировых. А создал группу с ее великолепным красочным номером поразительной джигитовки Алибек Кантемиров еще в 1924 году.

Мухтарбек обладает необыкновенной физической силой, владеет карате и всеми видами оружия, причем предпочитает холодное оружие. Все, что он ни бросит, у него втыкается.

Мы с ним попадали в разные ситуации, и он никогда не использовал ни свою физическую силу, ни спортивное умение. Это один из добрейших людей, которые мне встречались за всю мою жизнь. Он просто не может обидеть человека – это противно его характеру.

Он начинал выступать в цирковой группе Кантемирова, а потом создал свой театр лошадей. Стал изумительным актером, каскадером. Мне довелось сниматься с Мухтарбеком в одном кино, и я получил от общения с ним огромное удовольствие.

Нужно только видеть, как Мухтарбек скачет на лошади. Потрясающее впечатление! Невозможно понять, где лошадь, а где наездник. Кажется, что они сливаются в одно единое существо.

А следует заметить, что лошадь очень умное и коварное животное. Человек еще к ней подходит, а она уже понимает, умеет он ездить верхом или нет. И если видит, что имеет дело с новичком, тут же начинает проявлять свой коварный характер. Когда на ней затягивают подпругу, она надувает живот. А стоит выскочить на манеж, как тут же выпускает из себя воздух, и неопытный наездник под веселый хохот зрителей вместе с седлом оказывается у нее под брюхом.

А бывает и так. Когда такой горе-наездник начинает ее седлать, она просто наступает ему на ногу. Боль жуткая! Тот орет, а она ни с места. Но тут, как обычно, на вопли выбегает конюх: «Ты что? А ну-ка!» И тогда она сойдет с ноги, потому что знает: за окриком последует наказание и больно будет уже ей.

Когда Мухтарбек идет к лошади, он начинает говорить ей ласковые слова:

– Куколка, бабочка, красавица…

И вот уже даже колхозные одры начинают мелко-мелко дрожать в нетерпении. Это тоже нужно видеть.

Так вот этот прекрасный человек и подарил мне такую изумительную вещицу – волчанку.

Кинул я зачем-то этот драгоценный подарок в «бардачок» своей машины и вроде бы даже забыл про него. В Москве, как известно, волки по улицам не бегают, а прохожих я бить не собирался. Я уже был известным артистом, и меня узнавали в лицо. О хулиганском периоде своей жизни я вроде бы уж и забыл. И не только не шутил над прохожими, но даже научился быть с ними вежливым и предупредительным.

И вот как-то еду я, куда-то тороплюсь, а меня подрезает шикарный «мерс», в котором сидят два амбала. Они притормаживают, одна бандитская морда высовывается в окошечко и начинает хамить.

– Да пошел ты!.. – огрызаюсь я на ходу, потому что мне некогда было с ними базарить, и еду дальше.

Останавливаюсь на минуту у магазина, чтобы купить кока-колу. И они останавливаются. Вылазят два шкафа с глазами, видно, бывшие борцы, и в лицо меня не узнают. Значит, думаю, «новые русские» телек не смотрят – у них другие забавы. И один из них спрашивает:

– Ты действительно послал нас?..

– А чего, – спрашиваю тоже, – вы плохо слышите?

И тогда один другому говорит:

– Убей его.

– Ребята, – возражаю я, – вас двое, а я один. Схожу за приятелем.

– Иди, – говорят.

Я взял из «бардачка» эту волчанку и иду навстречу амбалу, который уже принял боевую стойку. Тут я ему этим прибором и врезал в грудь. Он рухнул на колени и – лбом об асфальт.

Второй ничего не понял и спрашивает:

– Ты чего?

– Сам не знаю, – отвечаю, потому как не ожидал такого эффекта.

Наконец тот, который лбом об асфальт, очухался и первым делом спрашивает:

– Чего это было?

– Сам не знаю, – опять говорю им честно и прошу: – Вы, ребята, подождите, я сейчас кока-колы принесу, а то его, может, тошнить будет.

Купил кока-колу, дал ему попить, а он никак еще в себя не придет и все интересуется:

– Чего это было?

– Да друган тебе расскажет, а я поехал. Пока!

Приезжаю домой и сразу звоню Мухтарбеку.

– Послушай, – говорю, – что ты мне подарил? Я тут чуть человека не убил – попал ему в грудь.

– Он отключился? – спрашивает.

– Конечно!

– Правильно. Он и должен был отключиться. Но это, – говорит, – скоро проходит: обычный шок.

– Нашел, – говорю, – кому дарить: я ж лефортовский. Как говорят блатные, вынул нож – так бей!

А тут еще один дружок – Ваня из Японии, Ваня-сан – привез мне два японских сувенирных меча. Шикарные мечи! Но что мне с ними делать? Пусть лежат, не в «бардачок» же их класть. А то попадутся еще в дороге крутые ребята, и что мне тогда прикажете – обнажать их? Вот то-то и оно! Волчанка хорошо, а мечи-то лучше…

Есть у меня еще иконы. Но я их специально не собирал: они достались мне по наследству от мамы. Когда я смотрю на эти древние лики, то ощущаю себя причастным не только к православию, но и к своему древнему роду, который никогда не изменял вере русской, а уж пострадал за нее достаточно.

Мне рассказывали, как в древнем русском городе Старица, известном с ХIII века, где был основан в ХVI веке Успенский монастырь, а всего там было семь монастырей-крепостей, так вот в этих монастырях во время гонений на церковь при Советской власти сдирали иконостасы и либо уничтожали на месте, либо грузили на машины и вывозили неизвестно куда.

А теперь появились коллекционеры, у которых все стены в иконах! Это что – почитание святынь? Да ничего подобного! Люди, считающие себя верующими, превратили предметы православного культа в некое подобие преходящей моды, вроде моды на кассеты с записями эстрадных звезд.

Как-то меня спросили: «А не думаете ли вы, что эти „коллекционеры“ охраняют свои сокровища от разграбления?» Нет, не думаю. Охрана исторических ценностей нации – обязанность государства. Так, господа коллекционеры, отдайте их под охрану государства!

Не отдадут!

Но вот, поразмыслив еще, меня взяло сомнение: а может, и правы коллекционеры? Какого государства? У которого размыты не только внешние границы, но и внутренние законы?

Довериться Храму? Но его уже однажды взрывали, и кто поручится за то, что его не взорвут еще?

Видно, все-таки эти коллекционеры и правы: пусть уж держат эти «культовые предметы» в своих сусеках.

А вот это уже пошли древности.

…Глиняный кувшинчик странной формы: то ли это лотос, то ли символическая фигурка женщины.

Мне его подарил артист Турабов. Мы снимались с ним в Азербайджане в картине Юлия Гусмана «Не бойся, я с тобой». Я очень полюбил этого артиста и как-то, выступая на телевидении, сказал, что он мог бы украсить труппу любого европейского театра. И, видно, мои слова до того его тронули, что он решил сделать мне памятный подарок. И передавая мне этот кувшинчик, сказал, что ему две тысячи лет, а найден он в древних захоронениях.

Не знаю, сколько ему лет на самом деле, но кувшинчик очень красивый.

…Маленький глиняный конус. Может быть, носик от какого-нибудь сосуда. Его я нашел сам. В Крыму я плавал с маской и как-то увидел на дне целое кладбище разбитых амфор, лежащих здесь, наверное, еще с древнегреческих времен. Вот эту античную вещицу я и достал со дна моря на память о Крыме.

…Еще одно глиняное изделие, напоминающее по форме наш русский чугунок. Его я нашел в Бахчисарае, где вообще случилось несколько замечательных историй.

Мы там снимали фильм «Христос приземлился в Гродно». Место, где мы снимались, называлось Оползневое. Вокруг него не было ни одного селения, и это показалось поначалу странным. Но потом нам объяснили, что здесь постоянно дует сильный ветер, дует без перерывов с одной и той же скоростью, и это влияет на психику человека. Более получаса на нем невозможно выстоять. Начинаешь нервничать, дергаться, появляются сильные головные боли.

У нас была большая массовка, наверное, человек двести или триста. И вот как-то в группе появился маленький человек, который представился Василием Рыбкой. Сказал, что занимается раскопками и сейчас здесь, наверху, раскапывает древний курган. И предложил: если кто хочет покопаться, может присоединиться к нему.

Кто-то из любопытства пошел. Через несколько минут Вася кричит:

– Нашел!

И показывает нам медный наконечник от стрелы. Все, конечно, схватили лопатки, бросились наверх и стали крушить этот курган. Ничего интересного не нашли, но азарт поиска уже захватил людей, и на следующий день наша массовка сильно поредела.

– Нашел! – кричал Рыбка и показывал всем стеклянный сосуд. – Это для благовоний, – объяснял он, – у меня такой уже есть, теперь будет второй.

На третьи сутки наша массовка раскурочила весь этот курган, но находил почему-то только Вася Рыбка: то монетку, то кусок древней керамики, то еще что-то. А еще через несколько дней подошел ко мне и говорит:

– Константиныч, понимаешь, у меня денег нет на раскопки, а как заинтересовать людей? Вот я из дома приношу эти древние вещицы и подкладываю. И вот видишь – массовка раскопала целое городище.

А потом этот Рыбка стал главным егерем Крыма. И стреляли в него браконьеры, и чуть ли не капканы на него ставили – всякое было. Интересный человек. Он писал стихи, статьи и очерки о истории Крыма, о древних племенах, которые населяли его.

Мы ездили с ним собирать травы на альпийские луга – ведь там весь набор лечебных трав. А однажды он мне сказал:

– Константиныч, знаешь чего? Ты должен принять императорские ванны.

– А что это такое? – спрашиваю.

– Сам увидишь.

Он привез меня на окраину Ялты в какую-то небольшую хибарку на берегу моря, рядом с санаторием. Вокруг хибарки – садик, и в нем, как полагается, сливы, персики, груши, гранаты, виноград. А посреди дворика стоит ванна на кирпичных столбиках.

Какие-то люди мне говорят:

– Раздевайтесь, сейчас будете принимать императорские ванны.

И стали в эту ванну таскать какие-то венички, свежескошенную траву, а потом разожгли под ней костер. Когда вода закипела, мне сказали:

– Залезайте!

– Вы что, обалдели? – взмолился я. – В кипяток меня суете!

– Вот-вот, – говорят. – Вы не трусьте, не обожжетесь. Горячо будет, но вкрутую ваше хозяйство не сварится.

Я залез и чувствую, что, действительно, терпимо.

– А вот ветки, – говорят, – под себя подкладывайте.

Я подложил. Жутко горячо, но я терплю. А вокруг меня все булькает, и не поймешь, в чем варишься – то ли в борще, то ли в щах. А они еще приходят с какими-то флакончиками с благовониями и подливают вроде приправы. Ужас какой-то!

Вот так варился, варился я, не знаю сколько, может быть полчаса, может больше. И, наконец, мне сказали:

– Вылезай.

Я вылез, а меня качает.

– Это естественно, – говорят. – Это травы так действуют.

И повели меня под руки к морю.

– Давайте поплавайте немного.

Я поплавал, вылез на берег, а они меня опять в этот кипяток.

– Эти ванны, – говорят, – омолаживают. Лет на десять будете моложе.

На этот раз меня поменьше поварили: минут десять. И опять в море. А после этого дали какую-то черную настоечку – маленькую рюмочку. Оказывается настоечка была на зеленых грецких орехах. Ну я выпил и упал как подкошенный. Проснулся, а они спрашивают:

– Ну как вам – хорошо?

– Да, – говорю.

– Вы помолодели лет на десять.

Я посмотрел на себя в зеркало: да нет, особенно я не помолодел, но то, что приобщился к римским императорским ваннам – это точно. Правда, я этими благовониями пах около месяца, никак не мог от этого запаха отмыться.

Вот такой замечательный человек Василий Рыбка. Мы потом с ним долго переписывались. Ну, а со временем связь прекратилась, и теперь я даже не знаю, чем он занимается.

…А вот стоит самовар. Мне его подарил мой друг Толя Заболоцкий после съемок картины «Калина красная», когда мы были в Белозерске.

Толя Заболоцкий – оператор, друг Василия Макаровича Шукшина. Он снимал почти все его картины. Еще у него была картина про Дагестан, которую запретили к прокату. И хроникальный фильм «Покос» – про то, как косит крестьянин. Там был совершенно грандиозный план, который начинался с сухой рубашки, в которой человек только вышел на покос. Толя снимал его со спины. Шел, шел за ним, а рубашка темнела, темнела, темнела, потом проступали капли и начинали литься ручьи пота. Это была поэзия настоящего крестьянского труда – поэма о труде. Замечательная картина!

А вообще он много снимал художественных фильмов и в Москве, и в Ленинграде. А после смерти Макарыча с кино порвал и стал заниматься художественной фотографией. Фотографии он делает совершенно невероятные. У него уже было несколько персональных выставок. Кроме того, он иллюстрирует книги. Вот у меня стоит юбилейное издание «Слова о полку Игореве», которую оформлял Заболоцкий. Иллюстрировал он и книги Виктора Астафьева.

Несколько лет назад финны ему заказали календарь «Русский женский портрет». Он ходил по всем музеям, израсходовал километры пленки, потратил все свои деньги, но календарь сделал шикарный. Он подарил мне экземпляр. Я заказал рамки, застеклил и повесил на даче: 24 женских портрета! Изумительные лица – и Юсупова, и Ланская – Наталья Гончарова, которая после смерти Пушкина стала женой генерала Ланского… И все это на отличной бумаге, которая выдерживает всю патину подлинника. Изумительные портреты.

Толя сам по себе удивительный человек. Абсолютный бессребреник, дважды заслуженный деятель искусств – России и Белоруссии, где он проработал много лет. Человек с неожиданными проявлениями.

Однажды он звонит мне и говорит:

– Лева, выручай. Я вчера в милицию попал. Все документы отобрали.

– А в чем дело?

– Да потом, – говорит, – я тебе расскажу. Плохая история со мной приключилась.

Я спросил у него, какое отделение милиции, и поехал. Прихожу к начальству.

– Ну вот! – говорит начальник. – Дуров заступаться приехал! Мы его сажать будем!

– Здравствуйте, – говорю, – в чем дело?

– А вот пожалуйста – протоколы, показания милиционеров, которые его привели к нам.

– Так в чем все-таки дело?

– Видишь ли, – объясняет начальник, – он поехал домой на такси. А улица Алексея Толстого – она ж правительственная, и она закрыта. Ему пришлось вылезти из машины и пойти пешком. Он шел, шел и неожиданно лег посреди улицы. Подходят милиционеры: «Ты что здесь разлегся? Вставай, это правительственная улица». А он и говорит: «Потому и лежу, что с этим вашим правительством по одной земле ходить не хочу». Они настаивают: «Вставай!» А он им: «И с вами заодно тоже не хочу ходить по одной земле, потому и лежу». Ну они его подняли и повели. А он все и рассказал по дороге, что он думает и о партии, и о правительстве, и о милиции. Вот мы и отобрали у него все документы и сказали, что будем сажать.

Я говорю:

– Начальник, скажи, пожалуйста, вот ты читаешь все эти показания, а я выйду сейчас из отделения и напишу на тебя телегу твоему министру, что, мол, разговаривал я с тобой, а ты ругал Политбюро и все на свете. Отбрешешься?

– Никогда!

– Так чего ты эти протокольчики собираешь? Мало ли чего могли там твои нагородить!

– Действительно… Пусть он ко мне зайдет.

Заболоцкий зашел. А потом мне этот начальник звонит:

– Дуров, слушай, да какой же этот Заболоцкий замечательный человек! Мы тут так побеседовали, что я его вообще отпускать не хотел. Вот с ним бы вместе в камеру сел и год бы просидел – очень интересный человек!

– Ну, вот видишь, – говорю. – А то сразу: сажать!

Посмеялись, и на этом вся эпопея закончилась. А потом, когда я приехал на съемки в Бахчисарай, мне говорят:

– Толя Заболоцкий болен. Лежит в гостинице.

– Что с ним?

– Простудился и подхватил ангину.

А жара градусов тридцать пять! Захожу я к нему в номер, а он лежит весь багровый.

– Открой рот, – говорю. – Хочу посмотреть.

Он открывает рот, и я гляжу, что у него там висят ангинные лохмотья. И тут мне ударяет в голову глупость. Не знаю, что со мной случилось, но мне очень хотелось помочь товарищу, и я побежал в аптеку. Покупаю там пузырек таблеток пенициллина. Захожу в номер.

– Открывай рот, – говорю.

Обжег я чайную ложку и стал соскребать у него с нёба все эти лохмотья. До того доскреб, что даже кровь пошла.

– А теперь, – говорю, – прими таблетку пенициллина.

Пока я мыл ложечку, слышу: хрум-хрум-хрум. Оборачиваюсь:

– Что ты делаешь?!

А он высыпал все таблетки в рот, разгрыз их и запил водой.

– Все нормально, – говорит. – Я уже чувствую, что мне лучше. Только завтра пусть отведут меня в баню, и все будет отлично.

Я испугался, что он отравится таким количеством пенициллина. А он утром проснулся и – хоть бы что.

Повели его в баню, он там попарился, а на второй день стал снимать. А я понял, что могу еще и врачевать.

Он вообще любил париться, а с Шукшиным – особенно. А мне с ними не везло.

Однажды мы сидели в парилке втроем: Толя, я и Василий Макарович. Сидели мы в рядок, чин-чином. И тут кто-то плеснул ковшик на камни. Им хоть бы что, а меня обварили с ног до головы этим паром. Так что к баням я отношусь очень осторожно.

И вот, глядя на этот самовар, вспоминается еще история. Сидим мы в Белозерске в перерыве между съемками, опять же втроем, в какой-то столовке. И нам подали рагу: это такие макароны в большой палец толщиной серого цвета и, как будто ворона пролетела над тарелкой, это самое рагу. И огромный, сморщенный, желтый, как дыня, огурец.

Василий Макарович смотрит на этот огурец пристально-пристально и вилкой по жижице водит, водит, водит… И неожиданно бросает вилку и говорит:

– Вот сволочи! Огурец по бочкам замучили…

Встал и ушел. Мы с Толей переглянулись, а у меня даже сердце сжалось. Думаю: если у него такая боль за этот огурец, то уж за людей-то… Видно, представил Макарыч этот огурец на грядке – молодой, зелененький, красивый. И вот во что его превратили люди.

У Макарыча всегда желваки так и ходили на лице, будто он постоянно на что-то сердился.

И еще вспоминаю. Ехали мы вместе со студии Горького в «рафике». Шукшин сидел такой сумрачный-сумрачный. Вдруг снял с себя шапку, пересел на пол и сидит. Все молчат. Едем. Водитель притормаживает и говорит:

– Василий Макарович, вам лучше здесь выйти.

Шукшин сжимает в руках шапку и вдруг говорит:

– Пусть он только на меня крикнет – я ему крикну… – И выходит.

Потом выяснилось, что его вызывал министр кинематографии, чтобы обсудить начало «Калины красной». А надо сказать, что Шукшина часто предавали. Даже его друзья. В глаза хвалили, а за глаза шептали тому же министру: «Зачем нам нужна картина о бунтаре? Не нужна нам такая картина!»

И вот в кабинете долго-долго говорили, министр вилял-вилял и, подводя черту под разговором, сказал:

– Ну, знаете, Василий Макарович, давайте так: я начальство, мне и решать!

И Шукшин неожиданно спросил:

– Слушай, начальство, когда у тебя рабочий день кончается?

– Ну, в семнадцать часов.

– А в семнадцать часов одну минуту я тебя пошлю знаешь куда? – И Шукшин пояснил куда.

Не знаю, пошел туда министр, куда его Макарыч послал, или не пошел. Но, говорят, он сидел после этого в кабинете, не вылезая, три часа – видно, обдумывал, что ему делать.

А в день смерти Макарыча… Наверное, такое только у нас бывает… Вот как это считать: кощунство – не кощунство? Не знаю. В день его смерти на одной из дверей «Мосфильма» прибили табличку: «Калина красная». Василий Шукшин». А что же при жизни-то?

Многие не хотели, чтобы снималась эта картина. Ему даже в группе вставляли палки в колеса.

Помню, из Белозерска надо было вывезти на профилактику аппаратуру и прихватить отснятый материал. Из свободных людей были только я да парнишка – ассистент оператора. И Шукшин попросил меня:

– Помоги парню. Одному ему не справиться.

Понятное дело: огромные кофры с аппаратурой, пленки – там и вдвоем-то намаешься.

– Приедете в Вологду, – успокаивает Шукшин, – там вас встретят, помогут сесть на самолет. Прилетите в Москву, вас там тоже встретят и отвезут со всем хозяйством на «Мосфильм».

Приехали в Вологду – никто нас не встретил. Взяли мы машину, загрузили с этим парнем и поехали в аэропорт. Приезжаем и узнаем, что такого рейса, который нам назвали, вообще нет и в помине. Мы назад, на вокзал. Приехали. Оказалось, что билетов нет, и в Москву уехать никак невозможно.

Выгрузили мы эту груду коробок и ящиков на привокзальной площади и стали по очереди охранять ее – цена этой аппаратуры была фантастической. А пленки? Это же весь материал, отснятый в экспедиции! И пошел я к начальнику вокзала.

– Никак не можем уехать, – говорю.

– Никто не может уехать, – отвечает. – Вы видите, у меня здесь, как во время войны.

– Понимаете, – продолжаю, – у нас дорогостоящая аппаратура.

– У всех аппаратура.

– Да это картина «Калина красная»! Шукшин снимает!

Он сразу замер.

– Кто? – переспрашивает.

– Шукшин, – говорю. – С Белозерска привезли.

– Шукшин? Новую картину? Какую?

Я ему вкратце рассказал сюжет фильма, и начальник загорелся.

– Ребята, да вы что! Первым же поездом! Сейчас телегу притащим!

Притащили огромную телегу для багажа, мы в нее все сложили и подкатили к тому месту, где, как сказал начальник, остановится наш вагон. Наконец сели. Приезжаем в Москву, и здесь нас никто не встречает. Погрузили свой багаж в такси и привезли ко мне домой. Я тут же позвонил на «Мосфильм» и сказал, что вся аппаратура и пленка «Калины красной» у меня дома.

Все это забрали у меня только через неделю.

Очень многие хотели, чтобы не было этой картины. Картины под названием «Калина красная»…

Вот сколько веселых и грустных историй напомнил мне обычный русский самовар, который подарил мне Толя Заболоцкий.

А это уже опять из мира спорта: две хоккейные шайбы. На одной написано: «Владислав Третьяк. На память». А на другой – эмблема чемпионата мира, который состоялся в Западной Германии.

Я поехал туда в составе группы поддержки. Нас было в этой группе три человека: певец Иосиф Кобзон, пародист Саша Иванов и я. Мы выехали по туристическим путевкам за символическую плату.

Но перед тем как выехать, в Москве появился мой друг Фима Нухимзон. Он когда-то руководил симферопольским Клубом веселых и находчивых. Остроумнейший человек. Он вручил мне набор красивых нагрудных значков и сказал:

– Будешь вручать эти значки лучшему игроку после каждого матча.

Я стал рассматривать эти значки и пришел в ужас. На одних было написано: «Ребята, канадцам – конец!» Только слово «конец» заменили другим, более емким русским словом. На других: «Ребята, чехам – мгм!», «Ребята, американцам – мгм!», «Ребята, немцам – мгм!» Только на одном была приличная надпись: «Ребята, отыграем клёво, и рядом с вами Дуров Лёва!»

Показал я эти сувениры друзьям, и они в один голос стали меня отговаривать:

– Ни в коем случае не вези ты эти подарки! Тебя на таможне сразу завернут.

Но все обошлось, и я благополучно пересек с этим товаром государственную границу. А потом действительно после каждого матча вручал лучшему игроку значок. Ох, и похохотали же наши ребята!

А я сам ходил все время с одним значком. И вот с ним-то и нарвался однажды на одну любительницу сувениров. Она подошла ко мне и с восторгом сказала на ломаном русском:

– Боже мой, Боже мой! Какой изумительный у вас значок! Я из Америки. Любительница сувениров. Продайте мне, пожалуйста, этот замечательный сувенир!

А на нем как раз было написано: «Ребята, американцам – мгм!»

Я покраснел и говорю:

– Знаете, я не могу его продать, я должен вручить его Третьяку.

– Тем более!

– А во-вторых, – говорю, – я вам ни за что бы не продал, а просто подарил. Но не могу же оставить Вячеслава Третьяка без этого значка.

А она не отступает и умоляет:

– Ну я прошу вас. Взамен я куплю вам все сувениры, которые продаются на стадионе.

А там чего только не продавали: каски, рубахи со всеми номерами, клюшки, шайбы – все, что угодно.

– Нет, – говорю, – ни за что!

Она очень расстроилась и наконец-то отвязалась от меня. А я был рад, что не уступил ее мольбам, потому что после матча торжественно вручил значок Третьяку, который, как всегда, блистательно отстоял эту игру.

Вообще говоря, Владислав пользовался на чемпионате огромной популярностью. Сидим мы как-то с ним возле стадиона на лавочке, и вижу – появляются две молодые женщины, очень красивые высокие блондинки. На их красных майках написано: «СССР». А когда одна из них повернулась, чтобы что-то сказать подруге, я увидел надпись и на спине: «Третьяк».

– Смотри, – говорю, – Владислав, в твоих майках ходят.

А он:

– О-о! Мои курочки. Сейчас они подойдут, возьмут автограф и уйдут. Эти девушки из Швеции. Они ездят за мной по всему миру. Никаких претензий у них ко мне нет. Просто вот такие поклонницы: приезжают во все страны, где я играю, берут автограф именно в этой стране и уезжают. Из-за меня им пришлось выучить русский язык.

И действительно, они подошли, и одна из них с очень сильным акцентом сказала:

– О, Слава, здравствуйте! Как вы замечательно играли! И мы так рады видеть вас здесь. Распишитесь, пожалуйста.

Они дали ему его же фотографии, и он расписался. Девушки одарили его ослепительными улыбками и ушли.

И еще мне запомнился один случай на этом чемпионате. Вообще посторонним не полагается заходить в так называемый бункер. Но поскольку и Тихонов, и Юрзинов хорошо ко мне относились, они разрешали мне посещать эту святая святых. Но я этим правом не злоупотреблял.

Первый период с чехами наши выиграли со счетом 2:0. И вот сидят ребята, отдыхают: Крутов, Ларионов, Фетисов – ну, все наши звезды. Вдруг входит Тихонов и начинает их распекать:

– Вы что, думаете, что выиграли первый период? Да вы его проиграли! Я смотреть на вас не могу! Что это за игра?

Я слушаю и ничего не понимаю: ведь они же блистательно играли!

Он их распекает, а они сидят и головки свесили, как дети в детском саду, которых воспитательница распекает за то, что они кубики разбросали. На это странно было смотреть. Долго он их распекал. А потом они встали и молча пошли на поле. Несмотря на то, что чехи были самыми тяжелыми противниками и играли жестко и коварно, наши закончили игру просто блистательно.

А после матча я опять зашел в бункер. Вижу, Фетисова колют новокаиновой блокадой, потому что у него весь бок синий. У многих кровоподтеки, ссадины… Тяжело досталась нашим победа.

Однажды я наблюдал сцену, которая меня как актера просто поразила. Иду я вдоль борта на стадионе и смотрю, как разминается наша команда. А Владислав в воротах делает шпагаты, мечется от штанги к штанге. Прохожу мимо и кричу:

– Слава, здравствуй!

Он даже головы не повернул в мою сторону. Я еще громче:

– Слава, здравствуй!

Никакой реакции. Кричу еще громче и думаю: ведь не может же он меня не слышать? И снова – ноль внимания. А после тренировки я его спрашиваю:

– Слава, ты что, не слышал, как я тебе кричал?

– Да слышал! Но нам нельзя отвлекаться. Когда я выхожу на лед, я уже в игре, весь собран, уже ловлю, несмотря на то, что никто еще на меня не бежит. Я даже жену прошу всегда сесть так на трибуне, чтобы она, не дай Бог, не попалась мне на глаза. Это меня сильно выбивает из игры.

Мне это очень понравилось. Мы, артисты, часто треплемся до самого выхода на сцену. Думаю, что пример Третьяка пошел бы нам только на пользу.

Как-то к нашей группе подошли местные ребята, немцы, и поинтересовались, что это мы там кричим: «Шайбу, шайбу! Мо-лод-цы!» Мы им, как могли, объяснили, и им это понравилось. А потом они стали болеть за нашу команду. Правда, в определенных ситуациях они начинали вести себя агрессивно. Мы ведь, как и полагается, всегда ходили с нашим советским флагом. И он их, видимо, очень раздражал. И вот стоят они как-то толпой, а мы проходим мимо. Они начинают что-то кричать, улюлюкать и показывать большим пальцем вниз. Я вышел вперед и сказал им на чистом русском языке:

– Ребята, не так все это делается, а вот как!

И показал им наш замечательный русский жест. По-моему, они сразу все поняли, потому что начали ржать, а на следующий день снова сидели рядом с нами и орали:

– Шайбу, шайбу!

Мы это первенство мира выиграли, и поэтому возвращение на Родину было особенно радостным. С поражением вообще возвращаться страшно, что с чемпионатов мира, что с гастролей. А когда привозишь с собой победу, то и жить веселей, и хочется делать свое дело еще лучше.

Что там еще на моей барахолке? Ага, вот: деревянное распятие в человеческий рост, по крайней мере – с мой. Оно из картины «Христос приземлился в Гродно», но снимали его мало. Мне его принесли, завернутое в сукно, прямо к вагону, когда я уезжал из Минска. Сказали:

– Это старинное распятие тебе в подарок.

В купе оно не уместилось, и мы его поставили в тамбуре. И вот только поезд тронулся, в дверь раздается стук и входит милиционер.

– Это вы везете то, что стоит в тамбуре? – спрашивает.

– Да, – говорю, – я.

– А что это такое – скульптура?

– Скульптура.

А он:

– Я сначала испугался, потом постучал, постучал, смотрю – твердое.

Я ему опять:

– Скульптура, скульптура.

– А кто это? – интересуется.

– Ленин.

– Точно! – подтверждает милиционер. – Я сразу догадался. Так пощупал лицо и вижу – борода.

Да простит меня Христос. Я был вынужден выдать его за Ленина, чтобы избежать осложнений с милицией.

А милиционер снова интересуется:

– Это вы куда – на выставку?

– Да нет, – говорю, – я его дома поставлю.

– Как «дома»?

– А что, – спрашиваю, – вы так относитесь к Ленину?

– Да нет, нет! Я вообще говорю… – Он выскочил из купе и больше я его не видел.

Я не считаю кощунством иметь дома распятие. Помню, была среди реквизита огромная крашеная скульптура святого. Очень роскошная скульптура. Так вот начальство решило сжечь ее, чтобы не распространять религиозную пропаганду. Потом я достал из пепелища маленького ангела. Он тоже стоит на моей полке…

А вот эта вещица у меня со студийных лет. Неказистая на вид, она тем не менее очень дорога для меня. Называется она балберка. Это такой толстый кусок пробки с дыркой посередине. И служит она всего-навсего поплавком на рыбачьих сетях.

Тогда я еще ухаживал за своей будущей женой, с которой мы учились в Школе-студии МХАТа. Но за ней ухаживали и другие. Предлагали и руку и сердце. Но она всем своим поклонникам всегда задавала один и тот же вопросы:

– А у тебя балберка есть?

– А что это такое – балберка? – в свою очередь спрашивали ее.

– Вот вы сначала спросите у Дурова, что такое балберка,–отвечала она, – а потом уж навязывайте мне свое внимание.

Ко мне подходили и спрашивали:

– Лева, что такое балберка?

– Это, ребята, – говорил я им, – очень сложно объяснить. Наверное, я не смогу.

– Ну скажи! Вон Кириченко говорит, что у нас никого нет, только у тебя у одного есть балберка.

– Так, значит, – говорю, – пусть эта тайна и останется между нами. Вот когда у вас будут свои балберки, тогда и будете пользоваться вниманием у дам.

Всего-то кусок пробки. Казалось бы, ну что в нем? А это как посмотреть…

В своей замечательной книге «Былое без дум» мой друг Александр Ширвиндт со свойственным ему неистребимым остроумием описывает рожденный его беспредельным воображением «музей-квартиру Дурова».

У меня был очередной юбилей, и Ширвиндт с Адоскиным придумали такую форму поздравления, которая выглядела как закадровый голос к фильму, якобы снятому в честь юбиляра:

«Широкоформатная, стереофоническая лента, посвященная Льву Дурову, в двух сериях.

Первая серия – «Белая птица с черной отметиной».

Вторая серия – «Не велика фигура, но Дуров».

Сценарий Михаила Шатрова при участии закрытых архивов и открытого доступа к ним.

Постановка Никиты, Андрона и Сергея Михалковых. Монтаж Антониони.

Перевод с французского песни «Русское поле» Яна Френкеля.

Действующие лица и исполнители:

Лев Дуров – Ролан Быков

Маленький Левчик – Донатас Банионис

Левин папа – Вячеслав Невинный

Левина мама – Рина Зеленая

Левины жены – выпускницы циркового училища им. Щепкина

Левины друзья – Георгий Вицин, Евгений Моргунов и Юрий Никулин

Веселый прохожий с системой за пазухой – Олег Ефремов

Эфрос в театре – Марчелло Мастроянни

Эфрос дома – Альберто Сорди

Эфрос в жизни – Борис Равенских

Москва! Колыбель Дурова… Калининский проспект – улица Горького – и, наконец, старая Москва. Марьина роща – центр культурной жизни Дурова… Вот они, его университеты – проходной двор между домами 4 и 5а, подворотня Старокаменного переулка, свалка у Миус… Движемся дальше… Лесная, Сущевский вал, Бутырская тюрьма – здесь каждый камень знает Дурова. Заглядываем за угол и натыкаемся на огромный особняк – музей-квартира Дурова… Входим в прихожую – все веет левизной: слева вешалка, слева дверь в узел, слева кабинет, в кабинете слева стол, на нем переписка – квитанции ломбарда, счета, домашние уроки – везде написано слева направо… В скромном уголке Дурова большой портрет Эфроса…

Дуров сегодня – совсем не то, что Дуров вчера, об этом говорят экспонаты… Рядом с вчерашней кепкой – велюровая шляпа, рядом со старой финкой и алюминиевой фиксой – фрак с почти свежим крахмалом. Отдельный стенд – печень трески.

– Откуда? – спрашиваем мы у смотрителя музея, она же жена и няня Дурова. – Откуда это, Ирочка?

– Прислали почитатели таланта, – ответила нам она, привычно прослезившись, – рыбаки Каспия, у них недавно давали…

Дурова всегда тянуло к звездам. Вот портрет: Дуров на диване с чигиренком в руке тянется к Евстигнееву, стоящему на соседней крыше у своей голубятни.

На стене висит фрагмент татуировки с груди Дурова, выполненный со вкусом и тактом: на фоне лиры объемный барельеф Шах-Азизова и надпись: «Не забуду мать родную».

Конечно, ни на груди, ни сзади, пониже спины, никаких татуировок у меня нет. Это может подтвердить каждый, кто парился со мной в бане. Но это так, к слову. Я все о ней же – о балберке. Как Саша мог пропустить ее и не уделить ей хотя бы несколько веселых слов!

А я вот сейчас еще раз посмотрел на этот кусок пробки, и мне на память пришел весельчак и балагур Ходжа Насреддин.

Как известно, Насреддин был бедным человеком. Но когда он расставался с очередной возлюбленной, ему очень хотелось подарить ей что-нибудь на память. И тогда он брал с дороги обычный камешек и говорил:

– Лунноликая, ты знаешь, у меня ничего нет. Так пусть этот камешек напоминает тебе обо мне.

И лунноликая клала этот камешек в ларец и хранила его как самое большое сокровище. А когда ей было очень уж тоскливо, она открывала ларец и, глядя на этот камушек, вспоминала о своем возлюбленном.

Вещи ценны не своей стоимостью, выраженной в рублях или долларах. Они дороги нам как память о людях, живых и ушедших, о встречах с ними и о событиях, свидетелем или участником которых был и ты сам.

С вещами можно беседовать. Смотреть на них и молча с ними разговаривать. Они о многом могут напомнить. Даже о том, о чем ты и сам, казалось бы, успел забыть…