1

Микрорайон, днем ревущий и грохочущий, в этот полночный час был глух и пустынен. И если высвечивались кое-где в заселенных домах одинокие окна, то они не только не меняли общей картины, но, напротив, как бы подчеркивали неуместность появления здесь полуночного прохожего.

«Прохожий!..» Нет, так он не мог теперь себя называть… Что-то случайное, необязательное слышалось в подобном обозначении идущего куда-то человека, а Редозубов был уверен, что всякое его присутствие где бы то ни было и когда бы то ни было — не случайно и обязательно. Это странное новое качество, которое он вдруг обнаружил в себе, явилось само, без какого-либо усилия с его стороны, и уж во всяком случае не было следствием самомнения или хотя бы самоуверенности. По ночной улице он старался передвигаться по возможности без шума, как бы боясь разбудить уставших за трудовой день людей.

Мертвую громаду роторного экскаватора он вначале не увидел, а как бы почувствовал. Железный холод, сковывавший плотную тьму вокруг безмолвной машины, достиг Редозубова, и в тот момент, когда он понял, что перед ним экскаватор, раздался отвратительный и особенно громкий в ночной тишине скрежет, гулкий удар захлопнувшейся металлической дверцы и вслед за тем — тяжелые, чавкающие по грязи и сразу же начавшие удаляться шаги. Недолго думая, Редозубов вскочил на гусеницу, рывком, с тем же ржавым скрежетом, распахнул дверцу (человек, покинувший кабину, выскочил, по-видимому, с другой стороны) и вздрогнул.

Из угла кабины, забившись с ногами на сиденье, в упор на Редозубова смотрела девушка. Луч фонаря слепил ее, но она не отворачивалась и не делала попытки закрыться рукой. Растерявшись, Редозубов сумел все же отметить, что девушка успела захлопнуть дверцу за тем, кто ушел в темноту, и теперь сидела, прикрывая спиной дверную ручку.

Редозубов скользнул лучом вниз, и девушка, торопливо зашуршав болоньевой тканью, попыталась натянуть полуплаща на блестевшие в капроне колени; затем вдруг произнесла спокойно и устало, лишь слегка дрогнувшим голосом:

— Господи. Даже здесь от вас покою нет.

— Что?.. — сказал Редозубов. Кого она подразумевала под словом в а с, он не понял, но голос девушки показался ему знакомым. — Что вы здесь делаете… в экскаваторе?..

Рассчитывая застать мальчишек, снимающих приборную доску или отвинчивающих пусковой движок, или — что еще хуже, так как могло привести к пожару, — балующихся с аккумуляторной батареей, Редозубов ощутил неловкость от своего вторжения. Чтобы собраться с мыслями и как-нибудь покончить с этой историей, Редозубов обвел лучом кабину и, найдя все, как и следовало ожидать, в удовлетворительном состоянии, если не считать крайней запущенности, грязи, мусора и даже консервных банок и захватанных мазутными пальцами стаканов на полке, выключил фонарик и в темноте повернулся к девушке. Было совершенно ясно, что и стаканы, и пустая бутылка из-под какого-то дешевого вина к девушке и к тому, кто только что ушел, никакого отношения не имели. Поскольку девушка молчала и, как видно, не собиралась отвечать на вопрос о том, что она делает в кабине экскаватора, он решил как можно вежливее откланяться, и если понадобится, то и проводить по ночному поселку, но она вновь сказала спокойно и устало, с тою же легкой дрожью в голосе:

— Господи. Ну что вам от меня нужно?..

— Мне… от вас?.. Ничего, — ответил Редозубов. — Но… вы плачете?

— Вот еще! Я уж давно забыла, как плачут!

И опять Редозубову показалось, что где-то он уже слышал этот голос.

— Закурить… есть? — отрывисто спросила девушка.

— Да, есть… — ответил Редозубов, торопливо извлекая пачку. — Только у меня «Беломор».

Она нащупала в темноте протянутую пачку, взяла папиросу; он чиркнул спичкой. Девушка глубоко, несколько раз подряд затянулась, стараясь как можно дольше задержать в легких дым. «Где же я ее видел?..»

— A-а… кто тут еще был? — осторожно спросил он.

— Не ваше дело! Не ваше дело, понятно?! — Она почти задыхалась — от табачного дыма, от ярости, и Редозубов понял, что не кричит она только потому, что боится, как бы не услышал и не вернулся тот, кто был здесь с ней. — Что вам от меня нужно?!

— Вы где живете-то? — спросил Редозубов.

Девушка нервно рассмеялась, смяла и швырнула окурок в угол кабины, потом спросила:

— Ну что, все?

— Что… все?

— Я могу идти?

— Да, конечно… Вам в какую сторону?

— Вы что, издеваетесь? — сказала девушка. — Сами не знаете, да?

— Я? — удивился Редозубов.

— Ну, я пошла, — сказала девушка. — Или нельзя? — Редозубов окончательно растерялся, не зная — как отвечать. — Пошла, — повторила она, не предпринимая, однако, и малейшей попытки двинуться с места. — До свидания! — добавила она с вызовом.

— Всего хорошего, — пробормотал Редозубов.

Девушка вновь нервно рассмеялась, затем энергично налегла на дверцу, которая отошла с тем же гулким скрежетом, и, сбросив ноги с сиденья, выскользнула из кабины.

Редозубов достал папиросу, закурил, прислушался к удалявшимся, чавкающим шагам и, взглянув на светящиеся стрелки, обнаружил, что уже половина второго. Он выбрался на гусеницу с той стороны, где вышла девушка, и, включив фонарик, спрыгнул в грязь.

Думая об этой девушке, он поднялся по склону лога до автобусной остановки Просека, перешел улицу и, держась бетонки, миновал еще три квартала выстроенных ровными рядами двухэтажных домов. Через несколько минут он был уже перед длинным, обшитым серым шифером двенадцатиквартирным зданием; стараясь не скрипнуть дверью, вошел в подъезд, едва освещенный маломощной лампочкой. На верхней площадке света вообще не было. Осторожно переставляя ноги в тяжелых броднях, поднялся на второй этаж и, шагнув к двери, заглянул в замочную скважину. В прихожей горел свет. Редозубов выпрямился и трижды коротко стукнул в филенку. Сразу послышались легкие шаги. «Кто?» — подумал он. Между дверью и Редозубовым было не более десяти сантиметров, слышен был каждый шорох, и он понял, что в прихожей тоже остановились и прислушались. Он поднял руку и стукнул еще раз.

— Кто там?

— Открывайте, — негромко произнес Редозубов. — Уголовный розыск.

— Ну слава богу, — сказала мама, щелкая замком. — Наконец-то явился!

И тут он вспомнил, где видел эту девушку.

 

2

— Здравствуйте, товарищи, — раздался густой, сотрясающий мембрану селекторной установки так, что она жалобно верещала в конце каждого слова, голос начальника райотдела капитана Волохина. — Начинаем оперативное совещание. Начальники служб, доложите о наличии личного состава.

Шабалин высоко вскинул руку, высвобождая ее из рукава плотно сидящего в плечах мундира, прижал указательным пальцем кнопку и, неторопливо обводя взглядом пустые стулья, доложил:

— Лейтенант Шабалин. В уголовном розыске: Комаров, Пицуха — на сессии, Алибаев, Лыткин — в отпуске, Мирюгин, Федорец, Омельченко — в командировке, Косинцев в конвое, Седых дежурит, Костик на происшествии, Савина болеет, остальные на месте.

Он отпустил кнопку селектора, откинулся на спинку стула, сжал пальцы в кулак и, слегка постукивая им на вытянутой руке по столу (этот жест он перенял от бывшего начальника ОУР Собко, ушедшего полгода назад на пенсию), посмотрел на одиноко сидящего в углу у окна стажера уголовного розыска Редозубова, который и представлял собой «остальных».

С тех пор, как участковых перевели в уголовный розыск, в отделении (вместе с инспектором детской комнаты Савиной) числилось двенадцать человек, вернее, теперь уже, считая Редозубова, тринадцать — чертова дюжина, однако одновременно прибавилось столько дел и требований (в основном по линии профилактики), что увеличения штата как бы не ощущалось. К тому же сотрудников постоянно дергали для исполнения непрямых обязанностей.

«Дожились! — подумал Шабалин. — Участковых стали в конвой отправлять!»

Он неприязненно взглянул на угол стола, где лежал ворох неисполненных заявлении, запросов, требований, розыскных заданий и отдельных поручений, затем придвинул к себе высокую стопу прекращенных дел административного надзора и стал не спеша перебирать бумажные папки.

Доклад начальников служб между тем закончился, и из динамика шел монотонный голос дежурного:

— За истекшие сутки… по району зарегистрировано… происшествий… Помещалось в медицинский вытрезвитель… В КПЗ содержится… из них осужденных… следственных… задержанных в порядке статьи сто двадцать второй…

Шабалин извлек из стопы одно дело, повернулся к селектору, убавил регулятором громкость и, жестом подозвав Редозубова, спросил, указывая на фотографию, наклеенную на обложке:

— Эта?

— Да, — сразу ответил Редозубов.

— Уверен?

— Да.

— На, глянь, — сказал Шабалин, отдавая папку и отодвигая на край стола всю стопу.

Дежурный тем временем продолжал докладывать:

— На лесовозной дороге… 38-й километр… опрокинулся автомобиль КрАЗ-255Л с роспуском TM3-803… груженный хлыстами… Водитель… 1950 года рождения… доставлен в хирургическое отделение… Обстоятельства… выясняются…

Редозубов вскинул голову.

— Знакомый? — спросил Шабалин. Стажер кивнул и вздохнул. — Ну смотри, смотри… Можешь не слушать, — махнул на селектор. — Сегодня с БХСС будут стружку снимать… Нас не касается. Нам в среду докладывать. — И в подтверждение своих слов убавил еще громкость. — Нам в сре-е-ду… — пропел он, зевая.

Редозубов вернулся на свое место у окна и раскрыл бумажную папку. К первому же листу — постановлению «об установлении административного надзора» — была прикреплена скрепкой еще одна фотография, побольше (шесть на девять), и Редозубов внимательно рассмотрел ее. Это была фотография девушки лет двадцати — двадцати двух (впрочем, на следующем листе дела, в «Сведениях о поднадзорном», точно указывался год рождения), в строгом темном платье с узким кружевным воротничком, плотно охватывающим шею. Этот скромный наряд делал ее похожей на школьницу старших классов. Во всяком случае, ни ее платье, ни короткая элегантная прическа, ни весь ее привлекательный и немного даже таинственный облик никак не вязались с теми сведениями о ней (две судимости за кражи и третья — за недонесение), которые имелись в деле и которые с безразличной безжалостностью объясняли даже ее пристрастие к глухой одежде. Еще более поразила Редозубова кличка, вписанная аккуратным почерком инспектора профилактики между заранее проставленными типографским способом кавычками: «Лепесток». Эта кличка, в общем-то безыскусная, образованная просто от фамилии, но удивительно подходившая ей, была выколота, как указывалось в графе «Особые приметы», «…на боковой поверхности четвертого пальца левой руки со стороны третьего межпальцевого промежутка», далее делалась оговорка, что «при сжатых пальцах татуировка не видна».

Следующим подшитым в дело листом было годичной давности письмо начальника ИТУ председателю райисполкома (вернее, в деле была копия начальнику РОВД). Редозубов бегло просмотрел его: «…по отбытии срока наказания… подлежит освобождению… Лепесткова Лидия Степановна… осужденная по ст. 190 УК… До ареста проживала в вашем поселке по улице Безноскова, 49… В период отбывания… работала швеей-мотористкой, контролером ОТК… имеет квалификацию мастера по пошиву дамского платья… Мероприятия политико-воспитательного характера посещает и правильно на них реагирует… После освобождения… изъявляет желание выехать на прежнее место жительства… Прошу решить вопрос о трудовом и бытовом устройстве… и о принятом решении уведомить… Начальник учреждения… майор Андросенко».

Далее была подшита копия ответа, который чрезвычайно удивил Редозубова:

«На Ваш запрос… сообщаю… небольшая швейная мастерская… мест трудоустройства нет и не предвидится… исключительные сложности с жильем… Решить вопрос о трудовом и бытовом устройстве Лепестковой Л. С. не можем… Начальник РОВД Ахматшин, исп. Шабалин».

Редозубов еще раз взглянул на дату ответа. Да, именно в то время в поселке открылась новая, значительно расширенная пошивочная мастерская КБО, занявшая здание, в котором раньше помещался весь комбинат, и в местной газете изо дня в день в течение полутора месяцев публиковалось объявление: требуются мастера, закройщики, ученики… одиноким предоставляется общежитие…

Бывшего начальника РОВД Ахматшина Редозубов не знал, но исполнивший в свое время запрос Шабалин сидел в трех шагах, и у него можно было узнать причину столь странного ответа, однако тому было сейчас не до разъяснений. Прибавив опять громкости и склонившись к селектору, Шабалин с любопытством прислушивался к сбивчивым оправданиям старшего инспектора ОБХСС Титова.

— Что? — спросил Шабалин, заметив устремленный на него взгляд стажера. — За следствие зацепились, — объяснил он свой интерес к селектору. — Сейчас им тоже дадут копоти… Что ты хотел?

— Да нет, потом… Я тут смотрю…

— Ну-ну, смотри, — одобрил Шабалин. — Позже потолкуем на данную тему.

Редозубов кивнул и вновь углубился в папку. Перелистав с десяток стандартных рапортов участкового, в которых однообразно сообщалось, что «поднадзорная нарушений установленных ограничений не допускает… в быту ведет себя правильно… квартирной хозяйкой и соседями характеризуется положительно…», он остановился на характеристике с места работы: «план по пошиву платья по индивидуальным заказам постоянно перевыполняет… за истекший месяц выполнение составило 102,5 %… Жалоб и рекламаций от клиентов не поступало… Воспитательную работу со стороны закрепленного за ней шефа Маркеловой А. Н. воспринимает и делает правильные выводы… с товарищами по работе взаимоотношения нормальные… политинформации посещает…».

И — последний лист — постановление о прекращении дела административного надзора: «Ввиду того, что поднадзорная Лепесткова Л. С. нарушений не допускала… на производстве и в быту характеризуется положительно… и в связи с истечением срока адмнадзора… дело… прекратить и сдать в архив…»

Редозубов захлопнул папку и, положив ее рядом с собой на пустой стул, посмотрел на Шабалина. Может быть, все эти рапорты, сообщения, характеристики и писались формально, одними и теми же словами, из них все же можно было понять, что особых хлопот поднадзорная не доставляла. Почему же Шабалин не хотел, чтобы она приехала сюда после освобождения? И можно ли вообще посылать ответы, не соответствующие действительности? Если даже и были какие-то неведомые Редозубову оперативные соображения, то все равно: можно ли?..

— Что? — вновь спросил Шабалин, заметив взгляд Редозубова.

— Мне кажется, она… — нерешительно начал стажер. — Ну, как бы это сказать… Она…

— Ангел! — с сарказмом подсказал Шабалин. — Да она и не таких, как мы, вокруг пальца обводила.

— Нет, не ангел, конечно, но…

— Стоп, — быстро проговорил Шабалин, склоняясь к селектору и прибавляя еще громкости. — Кажется, за нас зацепились…

Он не ошибся.

— Александр Николаевич! — тут же загрохотал, заполняя небольшой кабинет, голос начальника райотдела. — Как получилось, что квартирную кражу по улице Карла Маркса отдали целиком на откуп товарищу Редозубову? Редозубов составляет протокол осмотра, не зная еще, как это делается, Редозубов допрашивает свидетелей и потерпевших, Редозубов выносит постановление о производстве дактилоскопической экспертизы — все Редозубов! Я ничего не имею против товарища Редозубова, но разве можно неопытного, даже еще не аттестованного сотрудника, не прошедшего первоначальной подготовки, оставлять один на один с таким делом? И вообще, почему уголовный розыск выполняет работу следователей? Слушаю вас, товарищ Шабалин.

Шабалин прижал кнопку селектора и твердо, без малейшей запинки ответил:

— Товарищ капитан, почему мы выполняем работу следователей, об этом лучше спросить у них. Редозубов ездил на кражу один. Дежурного следователя не оказалось. Почему— не знаю. — Он помолчал. — Что касается самой этой кражи, то она раскрыта.

— Когда?

— Вчера вечером. «Телефункен» у меня в кабинете.

— Преступники задержаны?

— Нет… Несовершеннолетние. Передадим дело в прокуратуру, пусть они решают. Мы вчера взяли с них объяснения и отпустили.

Володин помолчал, затем спросил:

— Кто раскрыл?

Шабалин ждал этого вопроса. С силой прижав кнопку, он с явным удовольствием, но в то же время как бы небрежно ответил:

— Редозубов.

Установилось молчание. Редозубов подался вперед со стула, но Шабалин резко выбросил руку: «Сиди!», — затем с вызовом уставился на слегка потрескивающую коробку селекторной установки. Начальник отдела молчал.

— Вот так! — удовлетворенно сказал Шабалин и откинулся на спинку стула. — А ты, — взглянул на Редозубова, — не имей моды встревать, когда старшие разговаривают!

Из динамика вдруг раздался спокойный голос замполита:

— Капитан Проводников. Разрешите, Владимир Афанасьевич?

Шабалин насторожился.

— Да, пожалуйста, Валерий Романович, — прогрохотал голос начальника.

— Товарищ Шабалин, — сказал замполит. — Вы, конечно, эффектно сейчас выступили, но ушли от вопроса, который был вам задан. Вас спросили: почему молодой сотрудник предоставлен самому себе. Почему с ним не занимается его наставник — товарищ Костик? Впрочем, это в порядке замечания. Я прошу вас, Александр Николаевич, зайти ко мне после оперативного совещания. У меня все, товарищ капитан.

— Товарищ Редозубов, — прогрохотал начальник райотдела. — Рад поздравить вас с первым успехом. Благодарю за службу. На этом оперативное совещание заканчиваю. Всем желаю хорошего трудового дня.

 

3

Уклониться от разговора с замполитом — по крайней мере, сегодня, сейчас — Шабалин вполне мог. Однако он и сам не хотел откладывать, понимал, что рано или поздно разговор все равно состоится, и, более того, чувствовал, что именно сегодня, сейчас, как никогда, готов к нему. Шабалин ощущал свою правоту даже в том, что теперь, когда необходимо заняться очень важным, не терпящим отлагательства делом, он вынужден идти объясняться по поводу неизвестно чего, и это как бы заранее, с самого начала, ставило его в выгодную позицию по отношению к замполиту.

Но прежде чем идти, Шабалин снял трубку и набрал номер.

— Сейчас поедешь, — бросил он Редозубову, прислушиваясь к длинным гудкам. — Липатий Львович, ты?.. Приветствую. Шабалин. Как здоровьишко?.. Да так оно, так, — решительно перебил собеседника на полуслове. — Как говорится, старость не радость, молодость не жизнь. Слушай, Лепесткова сейчас на работе?.. Да нет, пока ничего… Что?.. — Он нетерпеливо, постукивая кулаком по столу, слушал некоторое время. — Ну, и ты ее подозреваешь, что ли?.. Ладно, мы тут разберемся. Мой инспектор за ней заскочит. Ей пока ни слова, понял?.. Ну все, бывай здоров.

Шабалин обладал поразительной способностью быть на «ты» почти со всеми, кто проживал в девяти леспромхозовских поселках, обслуживаемых райотделом. Во всяком случае, за те полтора месяца, что Редозубов прослужил в милиции, он твердо уяснил, что при нем Шабалин обращался на «вы» только к прокурору, к начальнику райотдела и к замполиту. Была, правда, еще переходная прослойка людей, с которыми Шабалин, в зависимости от обстоятельств, разговаривал то на «вы», то на «ты», более склоняясь, однако, к последнему варианту.

Липатия Львовича Ветцеля, заведующего пошивочной мастерской КБО, с которым Шабалин только что разговаривал по телефону, знал весь район, и не столько за его золотые руки, ибо он давно уже, за редкими исключениями, никому не шил, сколько за его ставшую притчей во языцех, доходящую, по мнению многих, до абсурда вежливость. Ветцель (и Редозубов был тому свидетелем) говорил «вы» не только юным ученицам своей мастерской, но и пяти-семилетним мальчикам и девочкам, которых приводили заказчики-родители. Кажется, в лексиконе этого человека вообще не было слова «ты». Соответственно, трудно было предположить, чтобы нашелся в районе человек, который решился бы сказать «ты» этому благообразному, всегда аккуратно одетому седому старику, которого раз пять уже провожали на пенсию и столько же раз просили вернуться обратно… Положив трубку, Шабалин с минуту, как бы впервые, разглядывал висевшую на стене напротив его стола контрольную карту, пестрящую множеством разноцветных пластиковых прямоугольничков на магнитных присосках, затем, коротко вздохнув, посмотрел на стажера. Тот встал, ожидая указании. Но в это время открылась дверь, и в кабинет вошли двое.

— Ага! — сказал Шабалин. — Как раз кстати! Сядь пока, — предложил Редозубову. — А то бьемся тут вдвоем, как рыба об лед!

Один из вошедших, невысокий, крепко сбитый молодой человек, с пышущими румянцем щеками, в новенькой, отглаженной, топорщившейся еще на нем форме, грохнув сапогами, шагнул к столу и, вскинув руку к козырьку и четко приставив ногу, доложил:

— Товарищ лейтенант! Участковый инспектор младший лейтенант Федорец прибыл из командировки! Задание…

— Здорово! — перебил Шабалин, вставая из-за стола и протягивая участковому руку. — Все нормально?

— Так точно! Разрешите доложить…

— Потом, потом доложишь, — сказал Шабалин. — Ну, что там? — тут же обратился к другому вошедшему, тоже невысокому, но, в отличие от первого, худощавому, даже щуплому старшему лейтенанту по фамилии Костик. — Кража?

— Да нет, — ответил тот. — Ничего там и не было, на том складе… ящики пустые… Мальчишки, видать, доску выломали.

— Чей склад?

— Да не склад, сарай просто… ремстройуправления. Окурков гора внутри. Ясно, что пацаны. Надо пожарной охране сказать, пусть уберут, что ли, этот сарай, раз им никто не пользуется. Загорится еще.

— Можно и пожарной охране, — согласился Шабалин. — Но надо и самим там поработать. Неблагополучно в том кутке. Там, по-видимому, группа создалась. Пока шалят, а дождемся краж! Это Косинцева зона?

— Его. Надо детской комнате заняться.

— На детскую комнату надейся, — сказал Шабалин, — а сам не плошай! Косинцев из конвоя вернется, пусть поработает… Так. — Шабалин помолчал, обвел взглядом присутствующих и, обращаясь к участковому, приказал:

— Ты вот что, поднимись к Але, там у тебя заявлений скопилось, разберись. По командировке после обеда отчитаешься, мне сейчас некогда. Ясно?

— Так точно. Разрешите идти?

— Давай.

Младший лейтенант вышел.

— Хороший парень, — сказал Костик.

— Да, неплохой, — безразлично подтвердил Шабалин. — Ну, а ты, Николай Михайлович, сходи-ка сейчас к бабке, потолкуй.

Костик вздохнул, взял со стула дело, которое положил туда Редозубов, раскрыл, внимательно всмотрелся в фотографию и, как бы рассуждая сам с собою, ни к кому не адресуясь, произнес:

— А стоит ли?

— Стоит, — убежденно сказал Шабалин. — Я бы сам к ней сходил, — подчеркнул он важность мероприятия, — но мне сейчас к замполиту. Вызывал. — Он помолчал, ожидая, что Костик поинтересуется причиной вызова. Но Костик ничего не спросил. — А с бабкой потолковать надо.

Никого другого из подчиненных Шабалин не стал бы просить, чтобы тот куда-то сходил и что-то сделал, и уж тем более никому другому не стал бы объяснять, почему он сам не может туда сходить. Но со старшим инспектором уголовного розыска Костиком у Шабалина были свои, особые отношения. Даже и не потому, что Костик старше по возрасту, по стажу службы, по званию (ему вот-вот должны были присвоить капитана). С этим Шабалин не особенно считался. Все было гораздо сложнее.

Когда полгода назад начальник ОУР майор Собко уходил на пенсию, никто в отделе не сомневался, что на его место назначат Костика. В крайнем случае, полагали некоторые, пришлют начальника со стороны. Шабалина же, бывшего в то время даже и не старшим, а просто инспектором, никто в расчет не брал. Однако произошло следующее. В то время, когда Собко сдавал дела, Костик сдавал государственные экзамены в Омской школе милиции. Дела временно принял Шабалин. В отсутствие Костика, исполняя обязанности начальника отделения, Шабалин раскрыл как-то сразу ряд серьезных преступлений, причем три из них «висели» с прошлого года, а одно— убийство — вообще было пятилетней давности. Что еще более важно — все это отнюдь не выглядело случайностью: и до этого Шабалин два последних года выдавал стопроцентную раскрываемость на обслуживаемой территории.

Но было другое немаловажное обстоятельство: по убийству, раскрытому Шабалиным, ранее работал Костик. И уже мало кого интересовал тот факт, что раскрытие, в сущности, подготовил именно он, что лишь задержка с исполнением одного поручения помешала Костику довести дело. Да если б кто-то и обратил внимание на этот факт, он все равно потонул бы в массе других, не вызывавших сомнения, примеров бурной и, главное, результативной деятельности Шабалина.

Таким образом, по приезде Костика с дипломом об окончании высшей школы перед руководством отдела встала альтернатива: либо оставить начальником ОУР уже показавшего себя (за короткий срок!) в новой должности Шабалина, либо назначить предположительно намечавшегося на эту должность Костика. Выбор осложнялся тем, что голоса двух заместителей резко разделились: зам. по оперативной работе капитан Чиладзе со всей кавказской горячностью ратовал за Шабалина; замполит столь же решительно был настроен в пользу Костика.

Что же касается начальника райотдела капитана Волохина, то он, будучи новым человеком в РОВД, решил не торопить события. Распорядившись пока оставить все как было, он в то же время не спешил с представлением в УВД об утверждении Шабалина в новой должности. Шабалин оставался исполняющим обязанности начальника ОУР, а Костик — по-прежнему старшим инспектором. Припять такое решение Волохину было тем легче, что не был еще окончательно согласован вопрос о том, не пригласить ли вообще на эту должность «человека со стороны». По опыту Волохин знал, что порой именно такой вариант является наилучшим разрешением проблемы.

Волохин не ошибся. Ожидаемого некоторыми (в частности, Чиладзе) межвластия в отделении уголовного розыска не произошло. Шабалин твердой рукой держал бразды правления. Воли и самообладания ему было не занимать. Костик же продолжал проявлять себя в должности старшего инспектора с лучшей стороны. Однако, несмотря на то, что Волохин не торопил события, бесконечно такое продолжаться не могло. Все понимали, что рано или поздно утверждение начальника ОУР состоится. В силу этих обстоятельств и сложились особые отношения между исполняющим обязанности начальника ОУР Шабалиным и старшим инспектором уголовного розыска Костиком.

— Ну что же, — после некоторого раздумья сказал Костик и положил обратно на стул дело адмнадзора, — надо так надо… Только… может, начальству вначале доложим?

— О чем доложим? — спросил Шабалин. — Надо проверить, а потом докладывать. Доложить никогда не поздно. Костик пожал плечами и молча вышел.

 

4

С той минуты, когда Шабалин заявил во всеуслышание, на весь отдел, что квартирную кражу по улице Карла Маркса раскрыл стажер уголовного розыска, Редозубова не покидало чувство неловкости. И сейчас, сидя рядом с шофером в желтом милицейском «газике», Редозубов невольно возвращался мыслями к этой краже, стараясь понять и объективно оценить свой вклад в раскрытие этого преступления.

В тот день Редозубов (опять же впервые) был назначен дежурным инспектором ОУР в составе оперативной группы, однако, как это случается в сравнительно небольших отделах, «группы» как таковой не существовало: вписанный в Книгу нарядов следователь Андреев находился в соседнем, леспромхозовском поселке, работая по одному из своих дел, по которому, как выражаются следователи, «горели сроки»; единственный эксперт-криминалист Шлыков лежал дома после операции; обслуживавший эту улицу младший лейтенант Мирюгин изучал современные проблемы профилактики на окружном совещании участковых инспекторов; Люшков со своим Джульбарсом выступал в области на каких-то собачьих соревнованиях.

Таким образом, когда около семи вечера поступило сообщение о краже, на происшествие смогли выехать лишь Редозубов и задержавшийся в отделе заместитель начальника по оперативной работе капитан Чиладзе.

Восьмиквартирный деревянный двухэтажный дом, к которому они подъехали на дежурной машине, стоял за железнодорожным переездом, последним в ряду таких же домов, почти вплотную примыкая к лесу. Именно со стороны леса, очевидно, еще днем, когда все жильцы (в большинстве своем летчики и работники наземных служб аэропорта) были на службе, преступник (или преступники) выставил стекло и проник в двухкомнатную квартиру на первом этаже.

Потерпевшие — далеко не старый, но начинающий уже полнеть и лысеть вертолетчик, сдержанно и толково отвечавший на вопросы, и его жена, выглядевшая значительно старше своих тридцати пяти из-за чрезмерной косметики, видимо, искренне желали помочь милиции, но сказать самого главного: что же пропало, кроме немецкого магнитофона фирмы «Телефункен», не могли.

Понять их было нетрудно: в квартире царил такой разгром, что нечего было и пытаться немедленно перечислить все, что исчезло. Впрочем, как вскоре выяснилось, преступники к погрому никакого отношения не имели. Сдержанный вертолетчик вскользь заметил, что подобное состояние жилья для него не является чем-то необычным, так что, если бы не выставленное стекло и не пропажа стоявшего на видном месте «Телефункена», он бы вообще не догадался, что в квартире кто-то побывал.

Его жена, категорически возражавшая против такой оценки ее хозяйских способностей, в спешке заявила, что пропали ее водительские права и ключи от «Волги».

Однако то и другое вскоре нашлось на одном из вращающихся кресел под грудой смятого белья.

— Может, у Игоря что-нибудь?.. — нерешительно произнес сдержанный вертолетчик, кивнув на дверь в комнату сына, который, как не без гордости пояснила жена, отдыхал в Артеке.

Редозубов шагнул в дверь и, пораженный, остановился. Вся комната была завалена книгами, моделями самолетов и вертолетов всех систем, частью еще недостроенных, различными режущими, сверлящими, паяющими инструментами, радиодеталями, трансформаторами, лампами, катушками, — и огромным количеством разбросанных поверх всего этого долгоиграющих дисков.

— У Игоря всегда так! — безнадежно сказала жена вертолетчика, окончательно отчаявшись найти хотя бы еще одну вещь, ставшую добычей воров.

— A-а… где проигрыватель? — спросил Редозубов и оглянулся на Чиладзе. Тот одобрительно кивнул: вопрос правильный.

Вертолетчик, деловито насупившись, прошел в комнату сына, окинул ее взглядом, приподнял край ковра в дальнем углу, под которым что-то лежало (там оказался ящик со слесарными инструментами), заглянул под стол, за шкаф и, наконец, сообщил:

— Проигрывателя нет.

Но Редозубов его сообщением не удовлетворился. Встав на колени, он заглянул под кровать и, протянув руку, извлек покрытый пылью и паутиной стереофонический проигрыватель. Там же оказались колонка, усилитель, футбольный мяч, хоккейная перчатка и пылесос «Буран».

— Ах! — воскликнула жена вертолетчика. — Да я его неделю уже ищу!

— Послушайте, дорогие! — сказал Чиладзе. — Может, у вас и «Телефункен» где-нибудь тут… затолкан?..

— Вообще-то магнитофоном пользуется наш сын, — сказала жена вертолетчика, — но позавчера мы его случайно нашли на кухне… и перенесли в комнату. Я хотела с воспитательной целью послушать записи сына.

— Послушали? — полюбопытствовал Чиладзе.

— Видите ли…

— Нет… — отвел глаза вертолетчик. — Шнур не могли найти.

— А от батарей он работает? — спросил Редозубов.

— Да, работает и от батарей, но они давно сели.

Тщательные поиски, в которых приняли участие все четверо, положительного результата не дали. Магнитофона действительно не было. Не было и шнура, который Чиладзе предложил найти во что бы то ни стало. Район наиболее вероятного нахождения шнура — комнату сына — он взял на себя. Когда же окончательно выяснилось, что шнура нет, Чиладзе, не скрывая иронии, произнес:

— Интересно получается! Вы искали — не могли найти, а воры нашли?

Вертолетчик промолчал, тяжело отдуваясь.

— Значит, ничего больше не пропало? — спросил Редозубов.

— Н-нет… кажется, нет… — неуверенно ответила жена вертолетчика.

Создавалось впечатление, что в квартиру проникли исключительно ради магнитофона.

Чиладзе спросил:

— Кто знал о том, что у вас есть «Телефункен»?

— Ну… многие знали, — ответил вертолетчик. — У меня на работе почти все…

— Никто не просил его у вас? Продать или обменять?

— Просили… командир отряда просил! — вспомнил вертолетчик, но тут же, поняв мысль капитана, добавил: — Но он, конечно, вряд ли…

— А у сына… были друзья, которые… которым, скажем так, нравился этот…

— Игорь дружит только с Сережей Соколовым и Олегом Агаповым! — перебила жена вертолетчика. — Это, как вы сами понимаете, очень приличные ребята, тоже отличники, и…

Чиладзе кивнул. Сережа Соколов — сын главного врача железнодорожной больницы, а Олега Агапова — сына второго секретаря райкома партии, действительно, очень хорошего мальчика, Чиладзе знал лично, поскольку его собственный сын Вахтанг учился с ним в одном классе.

— Погодите-ка, — сказал Чиладзе. — Ваш сын учится во второй школе?

— Ах! — воскликнула жена вертолетчика. — Так ведь это же вы! Как же я раньше не догадалась! Этот очаровательный Вахтанг!.. Он два или три раза заходил к нам! И вы знаете, я так жалею, что он почти перестал бывать у нас! Он очень положительно влиял на Игоря! Его несколько шокировал беспорядок в комнате Игоря! Игорь умный мальчик, но очень неорганизованный! Он, вероятно, будет ученым, они ведь всегда такие рассеянные!.. А ваша жена! Мы постоянно встречаемся с ней на родительских собраниях! Это такая очаровательная женщина!..

— Черт побери! — неожиданно взревел вертолетчик. — Да по такому случаю!..

Вот уж чего ему не пришлось долго искать, так это бутылки коньяка; вертолетчик уверенным движением открыл створку серванта, не глядя, сунул внутрь руку и мгновенно выхватил бутылку «Шота Руставели». Чиладзе взял ее, взвесил в ладони, взглянул на этикетку, посмотрел на свет.

— Коньяк замечательный. Говорю как знаток. Но — в другой раз…

* * *

…«Газик» свернул с бетонки на широкую грязную улицу, с трудом выкарабкиваясь из глубоких рытвин, оставшихся после буксовавших тяжелых машин. По обеим сторонам стояли потемневшие одноэтажные бараки — вчерашний день поселка, некоторые уже полуразрушенные, покинутые жильцами, переехавшими в новые дома.

— Хорошо, — сказал Редозубов водителю. — Дальше не надо. Развернитесь и ждите меня здесь.

 

5

Заместитель начальника РОВД по политико-воспитательной работе капитан Проводников, вызвав к себе Шабалина, понял, что поторопился. Он был не готов к этому разговору. Будучи в течение шести лет хорошим следователем, он сознавал значение подготовки к допросу, но, вступив два года назад в должность замполита, далеко не сразу понял, что если подготовка к допросу являлась частью его прямой работы как следователя, то теперь подготовка к беседе с подчиненным является частью его прямой работы как замполита. Кажущееся неправомерным, на первый взгляд, сравнение как раз и мешало на первых порах правильно понять и оценить то действительно общее, что заключалось в этих разных занятиях. Общим этим было: работа.

Что касается Шабалина, то для него этот разговор работой не являлся. Стало быть, Шабалин, как бы ни повел себя, ошибки совершить не мог. Ошибиться мог только замполит.

Зазвонил внутренний телефон.

Проводников снял трубку и услышал голос помощника дежурного сержанта Дашина:

— Товарищ капитан, тут к вам посетитель…

— Я занят, — сказал Проводников.

— Товарищ капитан, говорит, что буквально на одну минуту. Плачет.

— Плачет?

— Так точно.

— Кто?

— Корепанова. Из ОРСа леспромхоза.

Проводников помолчал.

— Хорошо. Пусть войдет.

Он положил трубку и вздохнул. Конечно, он не обязан был принимать сейчас эту женщину, продавщицу леспромхозовского магазина, но, зная, что она не уйдет, будет ждать хоть до вечера, на что-то надеясь, — считал себя не вправе держать ее в коридоре, чтобы сообщить в конце концов, что помочь не в состоянии.

В дверь робко постучали.

— Войдите.

Женщине, несмело вошедшей в кабинет и остановившейся у порога, было лет двадцать пять, но выглядела она значительно старше. Все ее нехитрые попытки прихорошиться: яркая помада, свалявшийся шиньон, резко отличающийся по цвету от собственных волос, — старили ее и придавали жалкий вид. Грязно-бордовое, плохо сшитое пальто с воротником из облезлой ондатры, застиранная паутинка, с трудом держащаяся на шиньоне, белые, заляпанные грязью и явно не из этого ансамбля, сапоги-чулки свидетельствовали не о хорошей жизни, гораздо хуже той, которую могла бы себе позволить продавщица крупнейшей в районе торговой организации.

— Здравствуйте, — захлебываясь слезами, произнесла женщина.

— Здравствуйте, — ответил Проводников. — Садитесь, пожалуйста.

Продавщица с трудом добрела до стула и неуверенно опустилась на краешек.

— Слушаю вас, — сказал Проводников.

— Простите меня, товарищ начальник! — выкрикнула женщина. — Ради бога, простите!

— При чем же здесь прощение? — возразил Проводников — Если бы дело касалось только меня и вас, вам не о чем было бы беспокоиться.

— Товарищ начальник!..

— Но речь идет о том, что вы нарушили закон. Понимаете? Так что ничем помочь не могу. Может быть, штраф научит вас…

— Я бы согласна, согласна на штраф! — перебила женщина. — Но я… меня… меня уже штрафовали! Меня теперь права в торговле работать лишат!..

— Ах вот оно что! Это у вас не первый случай. Да. Вот видите, что получается? Вас уже наказали однажды, но выводов вы для себя не сделали. Ну, так тем более, что же я могу для вас сделать?

— Товарищ начальник, но как же я теперь? У меня ребенок! Я бабке плачу, чтобы она с ним сидела… от себя отрываю… Видите, как я одета? А ведь я… я еще молодая… Мне место в садике пообещали, новый леспромхозовский к Новому году сдается… А теперь… теперь как?.. Мужа нет…

— А был муж? — спросил Проводников.

— Был, — всхлипнула женщина.

— И где же он?

— Ушла я. Пил сильно… издевался… — снова всхлипнула женщина. — Мать одиночка я… Пожалейте, товарищ начальник!..

— Пожалеть? — жестко переспросил Проводников. — А почему же вы тех женщин не пожалели, чьим мужьям водку отпускали в семь утра? Решили и их матерями-одиночками сделать?

Женщина плакала теперь уже навзрыд, не заботясь о подведенных глазах, размазывая комочком носового платка краску на щеках. В это время дверь приоткрылась.

— Разрешите?

— Да-да, пожалуйста, Александр Николаевич. Мы закончили.

Шабалин широким шагом вошел в кабинет, с любопытством всмотрелся в плачущую женщину и, узнав ее, произнес:

— А! Это ты!

Женщина мельком взглянула на Шабалина, с трудом поднялась со стула и, не переставая плакать, пошла к двери. У порога она обернулась и умоляюще посмотрела на замполита.

— Что, дело возбудили? — поинтересовался Шабалин.

— Да нет, пока не возбудили, — ответил Проводников, — но, видимо, придется Второй раз, оказывается…

— Второй? — хмыкнул Шабалин. — Сто второй, Валерий Романович. Не ловили просто! Устроили там кабак, в этой «Ярославне», с утра со всего поселка алкаши собираются. Так что не реви! — повернулся он к женщине. — Давно пора вас пошерстить!

Женщина вышла.

Шабалин, проводив ее взглядом, достал папиросы, спички, но вдруг спохватился:

— Извините, Валерий Романович. Совсем забыл.

— Ничего, курите, — сказал Проводников, доставая из ящика стола пепельницу. — Разговор у нас будет… серьезный.

— Что ж, — согласился Шабалин, не торопясь закуривая.

 

6

Редозубов свернул в узкий, грязный переулок.

Переулок был тупиковый, длиной метров в двести; в конце его стоял, когда-то, очевидно, казавшийся дворцом, а ныне очень старый, обшитый голубыми плашками в виде «елочки», покосившийся двухэтажный дом с заколоченными горбылем лоджиями.

Еще два года назад здесь помещался весь комбинат бытового обслуживания, и дом, как бы понимая важность своего существования, крепился из последних сил, напрягая свои балки и стропила, цепко, по-стариковски, удерживая срубленные в лапу с зубом венцы. Но с тех пор, как комбинат перебрался в новое кирпичное здание в центре поселка, дом сразу обмяк, расслабился, коробясь и осыпаясь изнутри штукатуркой, сильнее покосился на одну сторону и, казалось, устав от бесчисленной вереницы контор и учреждений, в разное время занимавших его, ждал только одного: когда же уволят от этой последней, выпавшей на его долю службы — представлять пошивочную мастерскую КБО, — и дадут спокойно рассыпаться в прах.

Редозубов взбежал на крыльцо и потянул дверь. Длинный коридор, в который он вступил, после улицы показался особенно темным. Отворилась одна из дверей в глубине коридора, и раздался пронзительный женский голос:

— Закрыто! Прием заказов с одиннадцати часов!

Женщина повернулась к проему двери, из которой вышла, и закричала кому-то — Людмила, ну сколько можно говорить, чтоб дверь закрывала!

— Извините, — сказал, подходя, Редозубов, — мне нужно видеть Липатия Львовича.

— Его нету!

— А где он?

— Ушел!

— Куда?

— Он нам не докладывает!

Женщина отвечала с каким-то непонятным Редозубову злорадством, довольная почему-то тем, что не может дать ответа, который устроил бы посетителя.

Редозубов прислушался к стрекоту машинок, стуку мелков и ножниц и отрывочным женским голосам. Затем, желая заглянуть внутрь, сделал шаг в сторону, чтобы обойти стоявшую на пути женщину, но та, разгадав его маневр, моментально захлопнула дверь и с вызовом уставилась на Редозубова.

— Ладно, — сказал он, — тогда позовите мне, пожалуйста, Лепесткову Лидию.

— А вы кто ей будете? — с язвительной улыбкой осведомилась женщина.

— Я из милиции, — начал терять терпение Редозубов.

Он ожидал любой обычной в таких случаях реакции: удивления, вопросов, требования предъявить документ (у Редозубова было временное, отпечатанное на машинке удостоверение с фотографией, печатью и подписью начальника РОВД), но то, что произошло, предусмотреть было нельзя. Женщина, нимало не смутившись, не выразив удивления, без всякого перехода мгновенно повернулась к двери и, распахнув ее, закричала:

— Лепесткова! На выход!! Тут за тобой милиция!!!

— Тише вы… — Редозубов схватил женщину за локоть, но было поздно.

— Милиция! Лепесткова!! За тобой!!! — вырывая локоть, истерично кричала женщина.

— Да замолчите вы! — вконец оглушенный этим криком, гаркнул Редозубов.

В наступившей тишине испуганно стукнул в последний раз мелок, затем послышался шелест болоньи, и на пороге возникла девушка, которую он видел ночью в кабине роторного экскаватора, а до этого встречал в одном из кабинетов уголовного розыска, когда она приходила на отметку по делу административного надзора. На ходу повязывая белый в крапинку платочек, она, не взглянув на Редозубова, молча прошла мимо него к выходу.

Редозубов, круто развернувшись и уже не видя высунувшихся из рабочего помещения еще трех любопытных женских лиц, последовал за девушкой, крайне досадуя на себя— за то, что не смог предотвратить шума, на Ветцеля, не оказавшегося на месте, хотя и предупрежденного о том, что приедут из милиции, и более всего — на женщину, устроившую этот шум. «Чтоб ты провалилась, старая карга!»— в сердцах подумал он.

…К машине она подошла первой, дрожащей рукой открыла заднюю дверцу и, высоко подняв юбку, влезла внутрь. Редозубов хотел влезть следом, но увидав, с какой нескрываемой ненавистью смотрит на него девушка, вцепившись одной рукой в решетку, отделяющую кузов от кабины водителя, а другой пытаясь прикрыть голые колени, молча захлопнул дверцу и сел рядом с шофером.

 

7

Волохин не зря возмущался на оперативном совещании: с протоколом осмотра в той краже действительно вышла неувязка…

Чиладзе, сдвинув к стене кубло из пледа, простыней и подушек, присел на тахту и, пристроив на коленях телефон, отыскавшийся на полу под грудой одежды, позвонил в отдел. Дежурный следователь из Таежного еще не вернулся. Двое других были в командировках. Еще один — в отпуске. Безуспешным оказался и розыск начальника следственного отделения майора Балашова: того не было ни на работе, ни дома, и никто не мог сказать, где он находится. Чиладзе положил трубку на рычаг. По лицу его было видно, что, не будь тут потерпевших, он нашел бы нужные слова, чтобы охарактеризовать следователей и их начальника. «Где уж нам преступников искать, — казалось, говорил его взгляд, — своих сотрудников найти не можем!»

— Позовите понятых, — сказал Чиладзе, обращаясь к вертолетчику. — Ну, соседей, что ли… Двух человек. А ты, — протянул Редозубову чистый бланк, — составляй протокол осмотра. Потом разберемся… — добавил капитан вполголоса. Разбираться он, видимо, предполагал с дежурным следователем и начальником следственного отделения. Подумав, Чиладзе отдал Редозубову и всю папку с бланками и чистой бумагой, захваченную им на всякий случай из дежурной машины. Редозубов кивнул, не считая удобным спрашивать при жене вертолетчика, как составляется протокол осмотра. — А я пока обойду тут вокруг, — сказал Чиладзе. — Приступай. — Он стремительно поднялся с тахты и вышел, столкнувшись в дверях с входившими уже понятыми.

Лишь теперь, когда ушел Чиладзе, Редозубов понял, какой тяжкий груз на него свалился. Нельзя сказать, чтобы он совершенно не имел представления об осмотре места происшествия — на одних он присутствовал, протоколы других читал, — но одно дело слышать и видеть и даже участвовать под чьим-то руководством, — и совсем другое — впервые, не имея подготовки, самостоятельно произвести осмотр и составить об этом грамотный протокол.

Он прекрасно сознавал, что тут мало чем мог пригодиться его опыт по составлению актов и заключений, с которыми он имел дело, когда работал контрольным механиком в гараже леспромхоза и участвовал в разного рода комиссиях и группах народного контроля. Уже одно то, что те акты и заключения начинались словами: «Мы, нижеподписавшиеся…», а здесь следовало начинать: «Я, инспектор ОУР Редозубов…», говорило о многом, и, прежде всего, о той огромной ответственности, которую он раньше делил с другими, а ныне целиком и полностью брал на себя.

Однако приказ капитана Чиладзе надо было выполнять. Он вписал в протокол понятых: молоденького пилота из квартиры на втором этаже и его жену, вовсе девчонку в линялых польских джинсах и в такой короткой рубашке, что, когда она поднимала руки, чтобы поправить волосы, обнажалась полоска загорелой кожи на талии. Девчонка с интересом смотрела на Редозубова, что, кажется, не совсем нравилось ее мужу, хотя он всячески старался этого не показывать.

Стажер даже посочувствовал ему, хотя если кто и нуждался здесь в истинном сочувствии, так это сам Редозубов, который очень скоро перестал интересоваться и понятыми, и потерпевшими, и уж тем более их взаимными отношениями, окончательно углубившись в дебри первоначального и неотложного следственного действия, которое зовется осмотром места происшествия.

Уже одна из первых вводных, отпечатанная типографским способом на бланке протокола: «…руководствуясь ст. 178 УПК РСФСР…» — привела его в тупик. Редозубов не мог руководствоваться этой статьей уголовно-процессуального кодекса республики хотя бы потому, что не имел о ней ни малейшего представления. Он догадывался, конечно, что статья, скорее всего, либо определяет основания для производства осмотра, либо, что еще важнее, строго регламентирует порядок его проведения; во всяком случае содержит какие-то требования, которых он не знает. Между тем особенность процессуальных документов заключается именно в том, что любая несоблюденная формальность при их составлении чревата серьезными последствиями: утерей доказательственного значения даже установленных фактов, неполнотой расследования, а отсюда — порой и нераскрытием преступления или и прямым нарушением законности. Редозубов мучительно старался припомнить хотя бы начальные фразы прочитанных или слышанных им ранее протоколов, но в голове вертелась лишь та, которой следовало кончать: «От понятых замечаний не поступило».

Понятые и потерпевшие, пристроясь кто где сумел, рассматривая с прежним интересом Редозубова, ждали от него каких-то специальных милицейских действий, результатом которых явилось бы раскрытие кражи магнитофона западногерманской фирмы «Телефункен».

— Что ж, приступим, — тяжело вздохнув, произнес Редозубов и еще раз с глубокой тоской оглядел погром.

— Может быть, я вначале приберу немного? — робко предложила жена вертолетчика.

«Раньше надо было прибрать!» — раздраженно подумал Редозубов, но вслух лишь сухо сказал:

— Нет, прибирать ничего не нужно.

Затем взял ручку и, притулившись на углу полированного стола, принялся быстро писать. «Дом № 43 по ул. Карла Маркса расположен метрах в 50–55 от дороги, ведущей в аэропорт, но с дороги не просматривается, так как скрыт от нее подлеском. С северо-востока к дому прилегает сосновый бор; расстояние от стены до ближайшего ствола дерева составляет»… Понятые и потерпевшие, оживленно обсуждавшие до этого обстоятельства кражи, почтительно примолкли, прислушиваясь к скрипу автоматической ручки. Подробно описав расположение дома, квартиры, устройство оконного переплета, расположение осколков стекла на полу (на двух из них были отпечатки пальцев, и Чиладзе распорядился их изъять), указав, что на подоконнике рассыпано несколько хвойных иголок, «видимо, занесенных ногами преступников» (подобные предположения, как позже выяснилось, в протоколе осмотра фиксироваться не должны), — Редозубов приступил к ближайшему от окна углу, заваленному одеждой, керамическими изделиями и другими предметами, непонятно почему оставленными преступниками без внимания. Так, под грудой одежды оказались: кинокамера «Кварц», транзисторный приемник «Ленинград-002», два кримпленовых отреза и многое другое, да и сама одежда представляла немалую ценность.

Когда Редозубов покончил, наконец, с углом и взглянул на часы, выяснилось, что с момента прихода понятых прошло два часа. Графа «Результаты осмотра» разрослась до шести страниц, а ведь это было лишь начало! Двигаясь такими темпами, нечего было и надеяться закончить осмотр хотя бы к утру. «А нужно ли все это?» — подумал вдруг Редозубов. Конечно, погром в квартире представляет собой обстановку места происшествия и, возможно, имеет значение для дела. Он вспомнил, с каким тщанием описывал следователь Андреев беспорядок в орсовском киоске, но ведь там беспорядок был делом рук преступников, а здесь?.. «Разгильдяйка!» — подумал он, невольно взглянув на жену вертолетчика. Та кротко улыбнулась.

— Устали? — сочувственно спросила она. — Может быть, чашечку кофе?

— Тамара Михайловна, можно — я сварю? — спросила жена молоденького пилота.

— Сделайте одолжение, милочка, я знаю, вы мастерица.

Жена молоденького пилота вскочила с ковра и, вскинув руки, отчего рубашка ее задралась чуть ли не до подмышек, выбежала из комнаты. Молоденький пилот, слегка побледнев, направился следом.

— Молодежь, — понимающе произнесла жена вертолетчика. — Друг от дружки ни на шаг…

Но тут на кухне раздался какой-то грохот, звон посуды, а затем последовал возглас сдержанного вертолетчика:

— Да где же эта мельница, черт бы ее побрал.?!

— Извините, — сказала жена вертолетчика. — Везде приходится самой. Мужчины так беспомощны, когда дело касается домашнего хозяйства!

Оставшись один, Редозубов устало опустился на колени возле непочатого еще угла и задумался. Было совершенно ясно, что если описывать все остальное так же подробно, то к полуночи он не выберется даже из этого угла. О комнате Игоря он старался вообще не вспоминать. Что же делать? Перенести осмотр на завтра? Но положено ли это? Может, ст. 178 УПК РСФСР и запрещает как раз строго-настрого прерывать осмотр, не доведя его до конца? Ограничиться общей характеристикой? «Все остальное находится в таком же беспорядке…» Но это, помимо того, что отдавало явной профанацией, насмешкой над серьезным процессуальным документом, ставило его, Редозубова, в неловкое положение перед понятыми и потерпевшими: те ведь прекрасно видели, как тщательно он описывал один угол, и пренебрежение к другому могут истолковать как недобросовестное отношение сотрудника милиции к своим обязанностям. Он вдруг вспомнил, что необходимо еще, кажется, составить схемы расположения дома, квартиры, комнат, мебели, окон… упаковать и опечатать вещественные доказательства (какие? как? чем?)… Весь этот объем не совсем к тому же ясной для него работы ставил в безвыходное положение. А Чиладзе канул как в воду.

Редозубов сел на ковер, привалившись спиной к обоям, и полез в карман за папиросами, одновременно разыскивая глазами блюдце, которое предложила вместо пепельницы хозяйка дома. Блюдце с окурками стояло возле тахты на полу, рядом с телефоном; и тут Редозубова осенило. Не тратя времени даже на то, чтобы встать, он на четвереньках добрался до тахты и, схватив трубку, как свое последнее спасение, радуясь, что в комнате, кроме него, никого нет, лихорадочно набрал номер домашнего телефона Шабалина.

— Александр Николаевич! — быстро заговорил он, едва Шабалин снял трубку. — Я хочу спросить насчет протокола происшествия места кражи!.. То есть происшествия места протокола!.. То есть происшествия про… вернее, кра…

— Редозубов, ты? — строго перебил Шабалин. — Ты что, машину по лотерее выиграл?

— Я? Нет! — возразил Редозубов. — Я просто хотел…

— Ты откуда звонишь? — снова перебил Шабалин.

— Я? С места происшествия… с кражи по улице Карла Маркса!

— Что ты там делаешь?

— Я? Тут магнитофон «Телефункен» заявляют…

— Это я знаю, мне дежурный сообщил. Я спрашиваю: что ты там делаешь?

— Пишу протокол осмотра.

— Протокол осмотра? — удивился Шабалин. — А с какой стати ты его пишешь? Где следователь?

— Следователя нет. Он в Таежном.

— Так, — подумав, сказал Шабалин. — Немедленно прекращай писать и ищи магнитофон! Протокол осмотра писать не наше дело! Мы — уголовный розыск. Еще не хватало, чтобы при наличии следственного отделения мы писали протоколы, а следователи лежали бы на печке и плевали в потолок! Не многого ли хотят!..

— Мне Чиладзе велел.

— Чиладзе? — Шабалин помолчал, видимо, размышляя. — Ладно. Чиладзе я сам потом объясню. А ты в любом случае закругляйся и занимайся делом! Ищи магнитофон! Организуй розыск по горячим следам! Вот наша работа! Я сейчас еду в Нюринь, завтра к обеду постараюсь вернуться, и будем разбираться со следователями. Пора, наконец, прекратить это безобразие! А ты пока ищи! Ищи активно!

«Значит, закругляться… Ну что ж…». Редозубов взял ручку, но тут опять нахлынули сомнения. Шабалину хорошо говорить: закругляйся!.. А как? Просто сунуть исписанные листы в папку и сказать «до свиданья»? Но для чего тогда приглашали понятых? Дать им протокол на подпись? Но ведь он не закончен!.. Что же делать?..

С кухни донесся громкий голос жены молоденького пилота:

— Нет-нет, вы сидите, Тамара Михайловна! Я сама варила, сама и отнесу! Что вы будете за меня краснеть: вдруг не получилось? А милиция в кофе разбирается! В кино видали? Когда преступников ловят, литрами кофе пьют!..

Вслед за тем дверь отворилась, и в комнату быстрым шагом вошла она сама, держа перед собой чашку с дымящимся кофе; ничуть не удивившись тому, что Редозубов сидит на полу возле телефона, держа на коленях листы протокола, она поставила чашку рядом с ним на ковер, затем, подогнув колени, присела слева от Редозубова и, привалившись к нему плечом, спросила:

— Можно взглянуть, о чем вы тут пишете, товарищ следователь?

— Я не следователь, — угрюмо ответил Редозубов.

— А кто же вы? — удивилась она.

— Инспектор.

— О! — воскликнула она. — Это еще интереснее! Вы знаете, в этом есть нечто… французское!.. Вот, например, Сименон. Или, вернее, Мегрэ!..

— Да, — пробормотал Редозубов. — И обстановка тут, — он устало обвел взглядом комнату, — как в лучших домах Парижа…

Девчонка засмеялась.

— Да вы не обращайте внимания, — сказала она, — у них всегда такой ералаш! Что же вы кофе не пьете? Выпейте чашечку, инспектор! — Должно быть, само это последнее слово, вернее, то, что она может его так запросто употребить— и не в игре, не в воображаемой ситуации, а в реальной жизни, — доставляло ей огромное удовольствие. — Пожалуйста, инспектор! — Почувствовав что-то неладное, она отодвинулась от Редозубова и оглянулась.

На пороге, скрестив на груди руки, с хмуро-ироническим выражением на лице, стоял молоденький пилот. Девчонка тоже нахмурилась.

— Прошу прощения, — обращаясь к Редозубову, высокопарно произнес молоденький пилот. — Нэлл! — с легким упреком заметил он жене (ее звали Нелли). — Как-то неудобно получается: ты вдруг оставляешь хозяев…

— Ты совершенно забываешь, дорогой, — невозмутимо и чуть даже надменно возразила девчонка, — что мы здесь не в гостях, а присутствуем… на месте преступления в качестве понятых!.. И наш гражданский долг состоит не в том, чтобы развлекать хозяев, а в том, чтобы помочь инспектору!

Молоденький пилот вытаращил глаза, видимо, и не подозревая в своей супруге-девчонке столь сильно развитого чувства гражданского долга. Неизвестно, сколько еще времени продолжался бы этот изысканный диалог молодоженов, но в прихожей раздался звон колокольчиков, и через несколько секунд в комнату в сопровождении хозяев стремительно вошел капитан Чиладзе.

— Готово? — спросил он у Редозубова и, не дожидаясь ответа, поднял с пола телефон, поставил на тахту и, склонившись, набрал номер. — Кто?.. Пришли за нами машину на Карла Маркса, мы закончили… Подписали? — спросил он, кладя трубку и кивая на протокол. — Стекла где?

Редозубов, покраснев, не спеша разложил листы и сказал, запинаясь от волнения:

— Я сейчас зачитаю… может быть… будут замечания…

— Можете быть уверены, — тотчас заверил молоденький пилот, — что с моей стороны никаких замечаний не последует!

— Да, что тут зачитывать? — поддержал вертолетчик.

— Что мы в этом понимаем? — пожала плечами его жена.

Понятые подписали протокол. Таким он и ушел в дело и, естественно, вызвал затем нарекания прокурора и начальника отдела. Однако тогда, сидя в машине, присланной дежурным, и осторожно держа за края осколки стекол, Редозубов откровенно радовался, что отделался так легко.

* * *

…— Въезжайте во двор, — сказал Редозубов пожилому сержанту-водителю, когда за углом выросло двухэтажное здание райотдела с выделявшимися свежим брусом стенами пристроя, где теперь размещались паспортный стол, учебный класс и заново отделанная ленинская комната.

Шофер кивнул. Машина подкатила к черному ходу и, пискнув тормозными колодками, остановилась.

Редозубов выбрался из кабины и, обойдя автомобиль, открыл заднюю дверцу — изнутри она не открывалась. Девушка, не замечая предложенной руки, спрыгнула на землю и быстро поднялась на крыльцо, первой скользнула в сумрак коридора, каблучки ее уверенно и четко процокали до кабинета начальника уголовного розыска; здесь она остановилась, ожидая, когда стажер откроет дверь.

— Проходите, присаживайтесь, — сказал Редозубов, пропуская ее вперед.

Девушка опустилась на стул, окинула взглядом кабинет и, очевидно, не найдя в нем ничего нового, уставилась в окно. Судя по ее поведению, она не собиралась спрашивать, кому и зачем так спешно понадобилась.

— Хотите закурить?

Она с нескрываемой ненавистью взглянула на стажера и отвернулась.

— Он сейчас придет, — сказал Редозубов. И то, что она не спросила, кто придет и зачем и чего им вообще от нее нужно, убедило стажера в том, что Шабалин прав: девушка все знает, по говорить не собирается.

…Шабалин с любопытством, словно бы впервые, разглядывал небольшой, но светлый, с продуманным расположением мебели, кабинет Проводникова. Даже теперь, в преддверии праздников, когда помещение замполита неизбежно загромождалось агитационными материалами: шелковыми флагами союзных республик, чеканными гербами, рулонами ватмана, штуками кумача, белилами и кистями, плакатами, транспарантами, — даже теперь кабинет воплощал в себе продуманность и порядок. В одном из углов были аккуратно сложены широкомензурные духовые инструменты: альты, тенора, баритоны, бас-геликон; стоял турецкий барабан с колотушкой. Медный духовой оркестр— гордость замполита — привлек особое внимание Шабалина. Взгляд его как бы говорил: «Валерий Романович! Ну есть же у вас работа: оркестр, женсовет, политзанятия, плакаты, милицейский хор… праздник ведь на носу!.. Что же мы тут сидим и переливаем из пустого в порожнее?» И в это время в кабинет с криком «Разрешите, товарищ капитан!» ворвался доморощенный художник — начальник вытрезвителя лейтенант Петрикеев и, размахивая кистью, стал требовать недостающей ему жженой охры.

Проводников едва успел выпроводить лейтенанта, как явились с молотками в руках два сержанта и невозмутимо доложили, что потерялась лестница.

— Найдите где хотите! — поморщившись, приказал Проводников. — Чтобы плакаты до обеда были приколочены!

Шабалин сочувственно посмотрел на замполита. «Мне бы ваши заботы, Валерий Романович!» — говорил его взгляд.

— Что у вас произошло с Савиной? — спросил Проводников.

— С Савиной? — Шабалин пожал плечами. — Мое отношение к Савиной вам известно, Валерий Романович. Я ни от кого его не скрываю. Считаю, что Савина не способна работать с подростками. Я имею в виду — с нашими подростками. В школе она, возможно, и справлялась, а здесь…

— Но пять лет она успешно работала и с нашими!

— Совершенно верно, — согласился Шабалин. — Работала. Но… Я уже не в первый раз сталкиваюсь с подобными историями. Есть такой сорт людей… да вы не хуже меня знаете, Валерий Романович… Вначале они берутся — с желанием, с огоньком, с азартом, день и ночь на службе, хватаются за все… даже за что их не просят… И вроде бы и получается у них, и результаты, кажется, неплохие, а потом… наступает какой-то спад. То ли интерес у них пропадает, то ли черная работа не нравится, то ли выдыхаются просто… не знаю. Но это уже необратимый процесс, Валерий Романович! Мне кажется, единственный разумный выход для них в этой ситуации — уйти. Честно сказать себе: не могу! И уйти. И никто не осудит.

— Вот тут я с вами совершенно не согласен, Александр Николаевич! — Проводников помолчал. — Мы исходим из того, что становление преступной личности — процесс обратимый. Исходим из того, что деградация личности алкоголика— процесс обратимый. Если бы мы не исходили из этого, наша работа потеряла бы всякий смысл. Так о каком же необратимом процессе может идти речь по отношению к нашему сотруднику! Вы правы, люди, о которых вы говорили, действительно, встречаются в органах. И легче всего указать им на дверь. Гораздо труднее, но и важнее помочь им выработать иммунитет к профессиональной деформации, вернуть их службе. И вы, Александр Николаевич, как начальник отделения, как воспитатель своих подчиненных, должны быть заинтересованы в этом не меньше меня. Вы согласны со мной?

Проводников с досадой сознавал, что убедить Шабалина ему не удалось. Все, что он говорил, было важно и правильно, но, пожалуй, слишком общо и, пожалуй, даже слишком правильно, как бы в расчете на идеал. Он поставил Шабалина в безвыходное положение: не согласиться с тем, что говорил замполит, было равносильно тому, как не согласиться с тем, что Земля круглая. И Шабалин ответил:

— В общем, да. Согласен, Валерий Романович.

Проводников встал из-за стола и, чрезвычайно недовольный собой, подошел к окну. Со стороны военкомата, зажав под мышками лестницу, шли, как римские легионеры на штурм, два сержанта. Проводников невольно усмехнулся.

— Ну, а коли согласен, — сказал Проводников, оборачиваясь от окна, — то давайте с этой позиции и подойдем к Савиной.

— Да с Савиной, Валерий Романович, мне кажется, дело обстоит еще проще…

— То есть?

— Работала, пока была незамужняя. А потом — дом, семья, ребенок… Вот в этом году давайте посчитаем: была в декрете, затем месяц брала без содержания, потом то ребенок заболеет, то сама… Объяснить, конечно, можно: мать, забота государства и так далее… Но кто же будет работать, Валерий Романович? Ведь у нас всего один инспектор детской комнаты по штату! Пусть она переходит на другую работу, где ее отсутствие не так будет ощутимо. А то что же получается: у меня Алибаев числится инспектором уголовного розыска, а фактически тянет и за всю детскую комнату! А что я могу с него спросить, если парень и так на износ работает, ночует, можно сказать, в отделе!

— Александр Николаевич, — Проводников секунду помедлил, — то, о чем вы говорите, руководству отдела известно. Хотя вы несколько сгущаете краски, но меры мы, конечно, соответствующие примем. Однако мы несколько отвлеклись. — Он вновь помолчал. Шабалин упорно уводил разговор в сторону, причем делал это таким образом, что казалось, то, о чем он говорит, представляется гораздо более важным, чем то, о чем хотел побеседовать с ним замполит. — Мы отвлеклись, — повторил Проводников. — Речь у нас шла не о Савиной, а прежде всего о вас.

— Обо мне? — искренне удивился Шабалин.

— Да. Именно о вас. О Савиной я упомянул лишь в связи с тем инцидентом, который у вас с ней произошел.

Шабалин поджал губы.

— Что ж, — сказал он, подумав. — Я готов исчерпать и этот инцидент, Валерий Романович!

 

8

Наутро после памятного осмотра в квартире вертолетчика Редозубов заполнил постановление о возбуждении уголовного дела, подколол к нему заявление потерпевших, свой злосчастный протокол и с этими бумагами явился к Чиладзе.

— А! — сказал тот, — Начало есть? Давай сюда! — Он утвердил постановление, размашисто расписавшись в верхнем левом углу листа, просмотрел еще раз заявление, перелистал, не читая, протокол осмотра и, возвращая бумаги, спросил: — Вопросы есть?

Редозубов пожал плечами.

— Тогда слушай сюда, — сказал Чиладзе. — Я там вчера кое-что поразведал… С другой стороны от портовской дороги дом строится, видал? Строит его бригада ПМК-17… Ну так вот, у них вчера сразу после обеденного перерыва исчез плотник. Они говорят, что, видно, где-то запил. Меня это объяснение не удовлетворяет. Нужно его найти! Дома он ни вечером, ни ночью не появлялся: дежурная часть ездила проверяла. Поезжай на стройку, опроси бригаду, может, кто подскажет, где его искать. А найдешь — нужно будет по минутам проверить, где он был и что делал после того, как исчез со стройки. Короче, установить алиби.

…Алиби!.. Откройте любой толковый словарь и найдите это слово. В латинском языке слово алиби имеет несколько значений, но в нашем существует лишь как специально-юридический термин, имеющий одно-единственное значение: отсутствие подозреваемого на месте преступления в момент его совершения как доказательство его невиновности. Несмотря на узость применения, слово это достаточно известно. Однако человек, не имеющий отношения к юриспруденции, никогда не произнесет его вскользь, без какой-либо внутренней подготовки, хотя бы и не заметной на первый взгляд ни окружающим, ни ему самому. Объясняется это тем, что в значении слова алиби всегда присутствует другое слово: преступление. И то, что Чиладзе именно вскользь, без всякой подготовки, совершенно буднично приказал: «Установить алиби!» — заставило Редозубова задуматься о многом. Оказывается, он, Редозубов, уже не принадлежит к тем людям, для которых употребление слова алиби является отвлеченным понятием и ни к чему не обязывает; для него это — рабочее понятие, точно так же, как горькие и — для большинства людей — далекие, связанные с великими бедствиями слова пропал без вести являются рабочим понятием для инспектора Комарова, специализирующегося на розыске преступников и пропавших без вести.

* * *

Добираясь с попутным самосвалом до строящегося дома, Редозубов прикидывал, с чего начать разговор с бригадой. Однако никаких ухищрений не понадобилось. Не успел он выпрыгнуть из кабины, как один из рабочих, оказавшийся бригадиром, вытер ладони о брезентовые штаны и подошел к Редозубову:

— Вы из милиции?.. Нашелся наш гусь. Сипягин! — крикнул он, оборотясь к рабочим, готовившим раствор. — Иди-ка сюда!

Один из них оставил лопату и неохотно подошел к бригадиру.

— Здравствуйте, — пробормотал он, коротко взглянув на незнакомого человека.

— Вот, рекомендую! — продолжал бригадир, веселый дюжий парень лет двадцати пяти. — Плотник-бетонщик Михаил Иванович Сипягин. Имеет строительное образование— техникум. Был на должности инженера. Ныне — бич. В нашей бригаде на перевоспитании. Но — скажу прямо— с задачей пока не справляемся! Видно, злодейка с наклейкой ему милее, чем наш коллектив. Вчера вот ушел на обед — и с концами. Ждать-пождать — нету. Сегодня является — глядеть на него муторно. Посмотрите, что он за работник: лопата из рук валится! Да главное не пойму: на что пьет? Зарплату уж третий месяц жена за него получает— по решению административной комиссии. В долг давно никто не дает. Воруешь, что ли, Михаил Иваныч?.. — Бригадир замолчал, вынул из нагрудного кармана брезентухи пачку «Беломора», предложил Редозубову, бичу, едва ухватившему папиросу дрожащими пальцами, и закурил сам, презрительно сплюнув в сторону.

На подошедшего действительно было жалко смотреть. Заляпанный раствором светло-полосатый пиджак под брезентовой робой, рваные, заправленные в окаменевшие кирзовые сапоги кримпленовые брюки, давно потерявшая свой первоначальный цвет рубашка с лавсаном, — весь наряд выдавал в нем именно кого-то бывшего, оторванного от прежней жизни и не пытающегося в нее вернуться. Он не испытывал ни стыда, ни угрызений совести, не возражал и не оправдывался, равнодушно отнесся даже к предположению бригадира о том, что пьет на ворованное, — лютая похмельная тоска глушила в нем все нормальные человеческие чувства.

Бригадир меж тем докурил, швырнул в ближайшую лужу окурок и, строго поглядев на бича, сказал:

— Ну я пойду, пожалуй, если больше не нужен…

— Да, пожалуйста, — ответил Редозубов. — Спасибо.

Оставшись один на один, стажер-сыщик и бич с неустановленным алиби помолчали.

— Ну, что будем делать, Сипягин? — неожиданно вырвались у Редозубова слова, явно отдающие интонацией и тоном Шабалина. — Где вы были вчера вечером?

— Дома, — не моргнув глазом, ответствовал бич.

Редозубов обмер. Эта ничем не прикрытая ложь убеждала его в правильности выдвинутой версии. Было совершенно ясно, что если этот человек причастен к краже «Телефункена», то вор он не только неопытный, но и просто случайный, совершивший преступление под влиянием момента, при стечении благоприятных обстоятельств, да и вряд ли, действительно, человек, столь опустившийся, имеющий в жизни одно-единственное желание — выпить, — пройдет мимо стоящего на подоконнике и хорошо заметного с улицы магнитофона.

«Что же теперь делать? — лихорадочно соображал Редозубов. — Сразу его разоблачить? Сказать, что дома его не было? Или немедленно отвести в отдел, снять отпечатки пальцев, сверить с теми, что остались на стеклах… и тогда уж…»

— Вообще-то, — прервал его размышления бич, — вы уж наверно проверили, что дома меня не было…

— Да… — осторожно подтвердил Редозубов.

— Да чего уж, — перебил Сипягин. — Лучше уж сразу во всем сознаться…

— Конечно! Ведь это для вашей же пользы!..

— Так и так вы дознаетесь, — неторопливо продолжал Сипягин.

— Вот именно! — горячо поддержал Редозубов, волнуясь и глядя на алкоголика с возрастающей симпатией. — Вам же самому будет легче!..

— Ладно! — решительно произнес Сипягин. — Я взял эти мешки!

— Какие мешки? — опешил Редозубов, ничего еще не понимая, но чувствуя, что алкоголик на сей раз говорит правду, одну только правду, и ничего, кроме правды, и версия рассыпается, словно карточный домик. — Какие мешки?!

Сипягин удивленно взглянул на него и ответил:

— С цементом.

— С каким цементом?!

Спившийся инженер пожал плечами и пояснил:

— С портландским-пятьсот.

* * *

…Украденные им со стройки мешки с цементом при дальнейшей проверке благополучно нашлись в рубленом сарае пенсионера-домовладельца, хитрого и прижимистого старика в помятом, с заплатами, костюме; он долго разглядывал через щель временное удостоверение Редозубова, прежде чем согласился, наконец, унять пса и отворить тяжелые ворота. Там же, в сарае, лежали две пустые бутылки из-под дешевого вина, пошедшего в уплату за цемент. Взрослые дети старика были на работе.

— Как же вам не стыдно на старости лет такими делами заниматься? — сказал Редозубов, разглядывая крепкий пятистенок под шифером, стайку, из которой доносилось сытое похрюкивание двух, а то и трех боровков, обитый листовым железом гараж с видневшимся сквозь приоткрытую дверь «Запорожцем», крашеную собачью будку. — Взяли государственное имущество. Споили человека… С ним бьются — отучить не могут, а вы спаиваете. Как же так?

— Уж войдите в положение, товарищ начальник! — скулил старик, с сожалением помогая хрипевшему с похмелья Сипягину грузить в ручную тележку мешки с цементом. — Ребятишки одолели, язви их!..

— Какие еще ребятишки? — спросил Редозубов, взглянув на широкое крыльцо, по которому ползал в меховом комбинезоне коротыш лет трех.

— Да хулиганье! Второй раз в погреб залазиют! В первый раз две банки моченой брусники унесли, а в энтот — опенков две банки и варенье, старуха внучкам варила… Я и хотел окошко-то помене сделать, цементом подзалить… Их тут вся улица знает!.. Энтот — Хайма ли, как ли его кличут? И с им канпания, ворюги несчастные! Родителева пьют, а имям че!..

 

9

В то время, когда Шабалин находился у замполита, а Редозубов с Лепестковой в кабинете начальника ОУР старший инспектор уголовного розыска старший лейтенант Костик подходил к дому 49 по улице Безноскова.

Глядя на живо вышагивавшего по ветхому тротуару Костика, незнакомому человеку трудно было бы предположить, что перед ним — один из лучших оперативников области, занесенный на доску Почета УВД, инспектор, раскрывший за десять лет работы в милиции десятки преступлений и еще больше предотвративший, кадровый офицер органов внутренних дел, не раз и не два бросавшийся навстречу хулиганскому топору и браконьерскому выстрелу, без пяти минут капитан, кандидат на должность начальника уголовного розыска, депутат районного Совета.

Всем своим видом Костик напоминал сейчас беспечного обывателя, не знающего, куда убить время, и вырядившегося, на всякий случай, во все лучшее, что у него есть Красно-желтые туфли на платформе, сработанные вятскими обувщиками «под импорт», синий кримпленовый костюм с блестками, кремовая рубашка с наимоднейшим воротником «заячьи уши», широкий парчовый галстук, кофейного цвета плащ с деревянными пуговицами — в таком наряде шествовал низкорослый, щуплый Костик по грязной улице Безлоскова. И наряд этот отнюдь не был каким-то оперативным прикрытием или бутафорией: Костик одевался так всегда. Большой любитель модно одеться, он совершенно не обладал вкусом.

Шедшая ему навстречу молодая женщина с ребенком, который упирался всеми своими слабыми силами, то ли желая, чтобы его взяли на руки, то ли не желая следовать за матерью вообще, потеряв терпение, закричала:

— Вот сейчас дяденьке скажу, он тебя в милицию заберет!

— Маму! — сказал Костик, доставая из кармана плаща конфету «Гулливер», сразу приковавшую взгляд малыша. — Ну-ка, держи!

— Что? — растерялась женщина.

— Маму заберет, — строго повторил Костик, — если будет еще пугать милицией!

Малыш, не ожидавший, по-видимому, такого поворота событий, широко открытыми глазами смотрел на Костика. Костик подмигнул ему и, пройдя еще немного, обернулся. Малыш, размахивая большой конфетой и часто оглядываясь, безропотно следовал за матерью.

Костик перешел липкую от грязи улицу и остановился перед вросшей почти до наличников в землю избой. Потопав о тротуар, чтобы стряхнуть налипшую грязь, осторожно открыл державшуюся на одной петле калитку, вошел во двор, обогнул аккуратную поленницу золотистых сосновых дров и, встав перед крыльцом, крикнул:

— Хозяйка! Отзовись!

Входить в грязной обуви на выскобленные дожелта доски крыльца он не решился. Вообще-то дом этот по Безноскова, 49, был запущен: не заменены снизу два-три подгнивших венца, не заделана прореха в крыше, не поправлен покосившийся палисад. Мужчин в этом доме не было. Что же касается работы, которую могли осилить женские руки, то она была сделана: все в маленьком дворе было прибрано, подметено и подчищено; выскоблены не только крыльцо и пол в сенках, но и две досточки, проложенные от калитки к крыльцу.

— Здорово, бабуся! — закричал Костик, едва в дверях показалась сгорбленная фигурка в поношенном шерстяном, явно с чужого плеча, платье, с заштопанной во многих местах пуховой шалью на усохших плечах. «Сильно сдала старуха, — подумал Костик, — а еще два-три года назад какая была боевая…» — Ну, как жизнь молодая? — громко продолжал он. — Давненько мы с тобой в шашки не играли!..

Три года назад в этой избе брали особо опасного рецидивиста. Костик был здесь в засаде и, чтоб скоротать время и не заснуть (сидели около трех суток), а более всего— из некоторых оперативных соображений, играл со старухой в шашки. Тогда она еще неплохо видела.

— Чего орешь-то? — недовольно сказала старуха. — Не глухая. — Она смотрела на Костика серыми, словно выцветшими зрачками пораженных старческой катарактой глаз, и если и видела сейчас что-либо, то лишь расплывчатые, смутные контуры, позволяющие предположить, что перед ней человек, а не корова. — Чтой-то я тебя не признаю… Ты чей хоть будешь-то?

— Как не признаешь? — удивился Костик. — Костик я, Костик Николай! Из милиции!

— Ишь чё, — пробормотала старуха. — Вовсе уж слепая стала. Я уж, грешным делом, погрезила: не Васька ли? Дак рановато бы…

— Ваське да, рановато, — согласился Костик. — Ваське бы еще сидеть да сидеть.

Старуха неуверенными, замедленными движениями поправила на плечах шаль и, обдумывая сказанное Костиком, продолжая глядеть на него невидящими серыми зрачками, спросила:

— Уж не убег ли?

Костик вздохнул.

— Убег, — просто ответил он. — Убег, бабуся, и собаки не гавкнули.

— Ишь чё, — сказала старуха и надолго задумалась, будто заснула стоя. Костик не мешал ей. Старуха соображала трудно, но, должно быть, теперь уже окончательно поняла, зачем пришел Костик Николай из милиции. — Ишь чё, — повторила она. — Дак чё бы ему прямо-то не сказаться…

— Кому — ему?!

Ответить старуха не успела: сверху послышался какой-то шум. Костик поднял голову и растерянно заморгал короткими ресницами: в проеме чердачной двери, ярко освещенный желтым осенним солнцем, весь усыпанный пылью и опутанный вековой паутиной, стоял заведующий пошивочной мастерской КБО Липатий Львович Ветцель.

— В-вы?! — изумился Костик.

— Он, — бесстрастно подтвердила старуха. — С обыском пришел.

— С каким обыском?! — вскричал Костик. — Кто с обыском?!

— Я, — дребезжащим голосом сознался Ветцель и покачав белой, в свалявшейся паутине, головой. Затем медленно стал спускаться по лестнице. — Что же… старый я дурак. Последняя сволочь. Проклятый гад… — Костику казалось, что эти слова произносит кто-то третий: Ветцель так ругаться не мог. — Подлец высшей марки. Чтоб меня на том свете черти в гробу крючьями так ворочали, как я тут…

— Ишь чё, — удивилась старуха.

Ветцель сказал:

— Добрая вы женщина. — И разрыдался окончательно.

Костик сел на выскобленную дожелта ступеньку крыльца.

 

10

Магнитофон фирмы «Телефункен» канул как в воду. Алиби спившегося инженера Сипягина было установлено: осуществить почти одновременно кражу нескольких мешков цемента и магнитофона он вряд ли сумел бы и, главное, вряд ли пошел бы на это. Дактилоскопическая экспертиза, как и следовало ожидать, ничего не дала.

Повторные допросы потерпевших — вертолетчика и его жены — с настоятельными и многократными предложениями вспомнить, что еще похищено из квартиры, также не принесли положительного результата. Жена вертолетчика выразила даже удивление по поводу «мелочности» Редозубова, решительно заявив, что если даже что-то еще и похищено, то ей ничего не нужно, кроме магнитофона, так как исчезновение именно этого последнего чрезвычайно огорчило их мальчика, недавно вернувшегося из Артека.

Между тем знай Редозубов с самого начала, что кроме магнитофона похищены две многоцветные шариковые ручки, сломанная зажигалка в виде пистолета, коробка из-под монпансье с рыболовными крючками и несколько оловянных солдатиков, — знай он это с самого начала, розыск вряд ли затянулся бы на полторы недели. Все эти мелкие, не имеющие практически ценности предметы (по сравнению с нетронутыми вещами в квартире вертолетчика) неопровержимо указали бы на то, что кражу совершили малолетние. Но, к сожалению, выяснилось это лишь после того, как их обнаружили.

Чиладзе на третий день после кражи вылетел в область на совещание в УУР, Костик ездил по району; Шабалин же, замученный отчетами по итогам девяти месяцев, обратил внимание на кражу лишь тогда, когда, подбивая процент раскрываемости, просматривал нераскрытые дела и прикидывал, что еще можно раскрыть в ближайшие два-три дня, с тем, чтобы проделанная работа вошла в отчет. Выслушав соображения Редозубова по поводу спившегося инженера, просмотрев короткие справки о беседах с жителями близлежащих домов, Шабалин, перелистывая тоненькое дело по «Телефункену», спросил:

— Всё? А это что тут у тебя в плане еще записано… проверить подростков… Хайма?..

Редозубов смешался. Совсем недавно он был свидетелем того, как Шабалин отчитывал лейтенанта Комарова, просматривая составленный им план оперативно-розыскных мероприятий: «Версии должны быть дельные, достоверные, реальные! А у тебя что? Дым! Дунул — и нету! Для счета! Для создания видимости, что ты чем-то занимаешься!» Редозубов не без основания полагал, что версия с мальчишками, записанная им на всякий случай, вызовет подобную же реакцию начальника ОУР. Однако случилось обратное. Едва уяснив, в чем дело, Шабалин заявил:

— Хайма? Это интересно! Его старик называл? Этим деятелем надо заняться немедленно!

Еще более неожиданными для стажера были дальнейшие действия Шабалина. Сняв трубку и набрав номер, начальник розыска вступил в странные переговоры с инспектором детской комнаты Савиной:

— Валентина Александровна? Я вас приветствую. Шабалин. Вы не могли бы сейчас подойти на минутку?

Уже одно то, что он назвал инспектора ДКМ на «вы», говорило о многом. Редозубов понял, что невольно оказался вовлеченным в какие-то особые, возникшие не вчера и не позавчера отношения начальника ОУР и инспектора детской комнаты. Выслушав пространные объяснения Савиной, доказывавшей, по-видимому, почему она не сможет явиться в отдел даже на минутку, Шабалин с глубоким вздохом продолжал:

— Болеете? Ах, какая жалость… Да нет, ничего особенного, Валентина Александровна. Так, пустяковая кражонка… Да, кажется, ваших деток работа… Да нет, мелочь… — Он прикрыл ладонью микрофон и быстро спросил: — Сколько маг стоит?

— Пятьсот пятьдесят, — ответил Редозубов.

— Мелочь, — повторил в трубку Шабалин. — Пятьсот пятьдесят… Да, конечно, рублей — не тысяч… Для детской комнаты это не кража, я понимаю. Не стоит внимания, Валентина Александровна. Ну, извините, что побеспокоил! — Он положил трубку и, довольный произведенным эффектом (после сообщения о размере кражи на той стороне связи воцарилось подавленное молчание), сказал: — Вот так всегда! Детки квартиры чистят, а детская комната — болеет!

Быстро уложив в сейф дела, прошнурованную черновую тетрадь и тоненькую папку по «Телефункену», он встал из-за стола, взглянул на часы — время шло к обеду — и, махнув рукой, словно говоря этим, что ничего не поделаешь, придется и сегодня без обеда, произнес:

— Поехали!

Они направились в дежурную часть. Желтого «газика» на месте не оказалось: его забрал уехавший по вызову на семейный скандал оперативный дежурный. Помощник дежурного предложил Шабалину обшарпанный, с помятым кузовом, грязно-голубой автозак. Редозубов открыл боковую дверцу кузова, забрался в темное прокуренное нутро и, подстелив купленный утром и не разрезанный еще «Футбол-хоккей», устроился на лавке для конвоя. Шабалин захлопнул за ним дверцу и сел в кабину.

Сидя в гулко громыхающем железными решетками закрытом кузове, Редозубов пытался взять себя в руки и ни о чем не думать, но вместо этого чувствовал, что глубокие сомнения и горькая тоска захватывают его все сильнее.

Он спрашивал себя и не находил ответа, не мог понять: как оказался он в этом пыльном грохочущем нутре добитого автозака, мчащегося по ухабам неизвестно куда, а главное — непонятно зачем? Неужели в том и состояло его, Редозубова, жизненное предназначение, чтобы вот так, сорвавшись с места, даже не пообедав, ехать за каким-то «Телефункеном», чтобы успокоить какого-то Игоря, вернувшегося из Артека и не нашедшего одной из своих игрушек? Для чего же он закончил автомобильный техникум, потратил столько бессонных ночей, изучая уравнения критической устойчивости, вычерчивая графики динамических систем и нагрузочных режимов, вникая в структурные формулы крекинг-бензинов и дистиллятных масел? Для чего провел столько напряженных часов и дней у стендов технической диагностики и в смотровых канавах? Неужели все это нужно было только для того, чтобы теперь, забыв про все, мчаться сломя голову за каким-то Хаймой?

Редозубов вдруг понял, что всегда, во все важные, переломные моменты своей жизни он, оказывается, шел на поводу у каких-то посторонних людей, руководствовавшихся исключительно личными или, вернее, ведомственными соображениями, нимало не интересовавшихся мнением самого Редозубова и, уж конечно, менее всего заботившихся о его судьбе.

За примерами далеко ходить не приходилось. Так, мечтая попасть в автомобильные войска и имея, казалось бы, для осуществления своей мечты все основания, он без возражений принял предложение капитана-пограничника только потому, что тот заявил, будто такие парни, как Редозубов, позарез нужны на границе. И когда на другой день у Редозубова спросили, где он хотел бы служить, капитан-пограничник, не дав сказать и слова, заявил, что вопрос, по его мнению, следует считать решенным: парень желает служить на границе, и он, капитан, может это только приветствовать. Самое же обидное заключалось в том, что, встретив Редозубова незадолго перед демобилизацией, капитан пограничник (вернее, он стал к тому времени уже майором), кивая на знаки воинской доблести и на две медали, украшавшие грудь Редозубова, воскликнул:

— Богатырь! И служил на заставе богатырской! Вот видишь!.. А помнишь, ты хотел в какие-то там автомобильные войска? — Он хлопнул Редозубова по сержантскому погону и, довольный собой, захохотал, давая понять, насколько несерьезным было желание Редозубова. — Скажи спасибо, что я тебя сразу разглядел!..

Да, так было всегда: добросовестность, с которою он приступал к любой порученной работе, всюду понимали так, будто это конкретное дело и есть его истинное призвание. Но то была армия. Каждый мужчина в нашей стране — солдат, и на каком бы посту ни застала его армейская служба, всюду он обязан приложить максимум стараний и способностей и выполнить свой долг. Так рассуждал Редозубов-старший, закончивший войну в звании капитана и в должности командира автобата. И Редозубов-младший, ушедший в армию через два года после смерти отца, свой долг выполнил.

Но милиция!.. Почему милиция?.. Почему он здесь не нашел в себе силы отказаться? К милицейской службе он не чувствовал ни тяги, ни призвания. И добро бы еще в ГАИ, куда первоначально направил его райком комсомола: как автомобилист, в ГАИ он чувствовал бы себя более или менее уверенно… Но уголовный розыск?!

Он мысленно окинул взглядом свои полтора месяца службы в милиции и пришел в отчаяние. Что же он сделал за этот немалый срок? Раскрыл кражу пятирублевого поролонового коврика и электрической бритвы, за которыми бегал три дня по всему поселку? Еще два-три таких же «дела»? И это за полтора месяца! Водитель лесовозного автомобиля вывозит за этот срок пять тысяч кубометров леса!.. «Да, я безвольный человек, — с горечью думал Редозубов, подпрыгивая на жесткой лавке для конвоя. — Разве нельзя было отказаться? Ведь каждый понял бы, что в гараже от меня куда больше толку…».

Автозак затормозил между тем у старого, с оборванными наличниками, восьмиквартирного дома по Краснопартизанскому переулку. Это был один из первых домов-ветеранов, выстроенных в поселке, когда еще только образовывался леспромхоз. Редозубов дождался, пока Шабалин вылез из кабины и выпустил его на свободу. Яркое солнце ослепило после пребывания в полутьме. Двор являл собой крайнюю степень бесхозяйственности и беспорядка и, что самое огорчительное, равнодушия населявших его обитателей, с которыми не могли пока сладить ни участковый, ни санэпидстанция, ни даже поселковый Совет.

Обойдя полуразрушенную поленницу почерневших осиновых дров и кучу мусора напротив крыльца, Шабалин и Редозубов вошли в темный коридор и постучались в одну из квартир. Ответа не последовало. Шабалин постучался еще раз, открыл дверь.

На стоявшей у противоположной от входа стены двуспальной кровати, застланной грязным матрацем и свалявшимися, еще более грязными простынями, спала, раскинув полные руки, женщина в засаленной, залитой красным вином шелковой комбинации. Рядом с ней храпел небритый парень лет двадцати пяти, с опухшей от пьянки физиономией, едва прикрытый до пояса ватным одеялом. Еще один, такого же, приблизительно, возраста, спал на полу, в полуметре от кровати, подстелив полушубок.

А в углу, за столом, заставленным множеством бутылок из-под водки и крепленого вина, заваленным объедками, сидел худой тщедушный парнишка лет двенадцати, зажав в кулачках кусок хлеба и хвост сушеной рыбы. Он без удивления смотрел на вошедших — подобные визиты ему были, видно, не в диковинку.

Это и был известный в поселке вор по кличке Хайма.

 

11

Во всяком ремесле, понимаемом широко, есть мастера, работы которых несравнимы с работами других представителей той же профессии. И когда заходит речь о тайнах ремесла, следует со всей определенностью признать, что лишь они, эти мастера, действительно владеют тайнами; все остальные овладевают лишь навыками. Конечно, подобных мастеров не может быть сотни, сколь бы массовой ни была профессия; вряд ли могут исчисляться они также и десятками; их всегда единицы, и явление таких мастеров не обусловливается порой ни временем, ни местом, ни даже потребностью в них общества.

Вряд ли таежному северному району, славящемуся своими мастерами по заготовке и разделке древесины, транспортировке газа и леса, мастерами погрузки и разгрузки, вождения различных летательных аппаратов и тяжелых плетевозов, — вряд ли такому району был катастрофически необходим также и выдающийся мастер дамского платья. И, однако, такой мастер — в лице Липатия Львовича Ветцеля — здесь существовал. Как ни странно, об этом мало кто знал. Все считали его просто хорошим портным, что, конечно, и так было немало. Гораздо большей известностью пользовались, как уже говорилось, исключительные, переходящие, по мнению многих, всякие границы вежливость и предупредительность Липатия Львовича, без малейшей, однако, тени подобострастия или угодливости перед кем бы то ни было.

Еще большее удивление вызвало однажды появление Ветцеля в леспромхозовском клубе на вечере, посвященном 30-летию Победы, с четырьмя наградами на груди, среди которых была редкая в этих местах, никогда не бывших под оккупацией, потемневшая латунная медаль «Партизану Отечественной войны» 2-й степени.

Ветцель был старожилом района: он приехал сюда после войны и с тех пор его не покидал. Поразительная расположенность Липатия Львовича ко всем людям без исключения и без какого-либо деления на плохих и хороших, невзирая ни на какие их слабости и недостатки, воспринималась некоторыми как естественное следствие тихой и размеренной, не отягощаемой даже семейными заботами одинокой жизни; иным же казалось, что этот аккуратный благообразный старичок, с белой как лунь головой, себе на уме и не желает, в ущерб собственному здоровью и спокойствию, не только раздражаться, но и просто расстраиваться или волноваться из-за каких-то неурядиц. Кто бы мог подумать, что такой человек награжден партизанской медалью!

И уж тем более никто бы никогда не подумал, что в душе этого скромного человека с вечной доброжелательной улыбкой заложен заряд такой смертельной ненависти, какой хватило бы и более темпераментному человеку на три жизни.

Ветцель был одинок не по своей воле. Его престарелую бабушку, мать, отца и младшего брата-подростка расстреляли бандиты из эйнзатцкоманды «4-а», проходившей маршем через Чернигов. Беременную жену Липатия затоптал коваными сапогами унтерштурмфюрер СС Вальтер Штеймле. Двух старших сестер замучили пьяные полицаи 399-й черниговской оберфельдкомендатуры.

Поседевшего в двадцать восемь лет Липатия Ветцеля, бывшего уже в те годы известным портным, спрятала у себя дома семья русского сапожника; в ту же ночь Ветцель ушел из города и сумел прибиться к партизанам.

В отряде, где комиссаром оказался ответственный партийный работник, жене которого Ветцель сшил до войны коверкотовый, английского покроя костюм, Липатия, по его настоятельной просьбе, зачислили в группу подрывников, и он усердно изучал принцип действия колесных замыкателей и способы изготовления кумулятивных зарядов, а в остальное время латал партизанам старую одежду или перешивал из трофейного тряпья новую. Здесь, в отряде, он почувствовал себя рожденным заново.

Незадолго перед выходом на первое самостоятельное задание на базу привели для допроса эсэсовского офицера. Едва увидав перед собой фашиста, Ветцель вскочил с пня и, размахивая большими портновскими ножницами, с диким нечеловеческим воплем бросился на врага. Командир отряда, возблагодарив судьбу за то, что под рукой у Ветцеля не оказалось другого оружия, кроме ножниц, иначе не видать бы в живых добытого с таким трудом эсэсовца, немедленно приказал отчислить «храброго портняжку» (как прозвали Ветцеля в отряде) из подрывников и окончательно определить в хозвзвод. Комиссар к тому времени погиб, и вступиться за Липатия было некому.

Впрочем, и находясь в хозвзводе, Ветцель вполне заслужил свою партизанскую медаль. Освоив дополнительно шорное и сапожное ремесло, он ни минуты не сидел без дела; портняжничал, начиная от телогреек и маскхалатов и кончая подгонкой для разведчиков немецкого обмундирования; в то время и в тех условиях он делал то, что в полной мере могут оценить лишь партизаны.

В конце сентября 1943 года, войдя вместе со своей частью в освобожденный Чернигов, Ветцель бросился искать семью сапожника, которая спасла его от фашистов.

И тут он узнал такое, от чего впору было выть волком. Оказалось, что семью сапожника выдал провокатор. Сапожник и его жена скончались в страшных муках на допросах в комендатуре, а их четверых малолетних детей живьем сбросили в колодец. Имя провокатора осталось неизвестным. Во вновь организованном Черниговском управлении КГБ, куда обратился Ветцель, ничем помочь не могли, но заверили, что ни один изменник от возмездия не уйдет.

Однако имени провокатора не удалось установить и при последующих расследованиях дел гитлеровских пособников Возможно, предатель успел бежать с немцами, вполне также возможно, был разоблачен и расстрелян за другие преступления, но не исключалась также и возможность, что он сумел замести следы, жив и ходит где-то рядом. Сознание того, что предатель не установлен и, быть может, злорадствует над его, Липатия, горем и горем других людей, было невыносимо для Ветцеля. Он должен был найти провокатора во что бы то ни стало.

Заподозрив как-то одного из переживших оккупацию черниговцев, Липатий прибежал в управление госбезопасности с требованием немедля арестовать фашистского прихвостня. Выяснилось, однако, что человек, которого заподозрил Ветцель, был подпольщиком и за свою работу в тылу врага награжден орденом Ленина. Этот случай совершенно убил Ветцеля, теперь уже не потому, что не удалось найти предателя, а потому, что он заподозрил героя. Ветцель с ужасом вдруг обнаружил, что, бродя по разрушенным кварталам города, он всматривается с подозрением в каждого, кто встречается ему на пути. И тогда он понял, что, оставаясь в Чернигове, непременно сойдет с ума, подозревая всех и каждого и бросая тень на невинных людей.

Оказавшись в Западной Сибири, Ветцель почувствовал себя рожденным в третий раз. В этом лесном заболоченном районе, живо напоминавшем ему партизанский край, жили отважные работящие люди, удалью похожие на партизан. Так же, как партизаны, они длительное время проводили в лесу, выполняя тяжелую и ответственную работу; так же, как партизаны, они возвращались из лесу усталые и заросшие, но с чувством гордости за порученное им важное для народа дело; так же, как партизаны, они умели широко, бесшабашно отметить трудовую победу.

Ветцель, живя в молодежном общежитии, никогда не отказывался ни от одной компании, если его приглашали. Приглашали же его часто. И не только потому, что большинству этих парней в разное время требовалось, согласно моде, то ушить, сузить брюки, то, напротив, расклешить до невозможных размеров; невестам этих ребят нужны были свадебные платья, а женам — красивые наряды, — было и это, но потом его стали приглашать просто так, просто потому, что привыкли к этому доброму старику (Ветцель в тридцать лет выглядел уже стариком). Сам никогда в жизни не выпивший ни одной рюмки водки и не выкуривший ни одной папиросы, Ветцель часами высиживал в дымном чаду, радостно улыбаясь и веселясь вместе со всеми.

Но если, находясь на работе или в компании шумных лесорубов, он испытывал чувство радости и даже умиления от общения с людьми, то, возвращаясь в свое жилище, Липатий Львович попадал совсем в другой мир.

Стены двух его комнат были заняты высокими — до потолка— стеллажами, на которых стояли книги, альбомы, папки с вырезками из газет и журналов, общие тетради с выписками… Здесь были мемуары Гудериана и дневники Гальдера, воспоминания узников Равенсбрюка и Хорольской ямы, издания документов Нюрнбергского процесса и Международной конференции по вопросам преследования нацистских преступников, «Дневник Анны Франк» и «Путеводитель по Освенциму», фотографии мемориала Хатыни и репродукции «Молодогвардейцев на допросе» и «Герники», «Песня фашистских бомбардировщиков» Эйса Крите и «Репортаж с петлей на шее» Юлиуса Фучика, «Дневные звезды» Ольги Берггольц и портрет депутата Верховного Совета СССР, дважды Героя Социалистического Труда, украинской колхозницы Степаниды Демидовны Виштак, угнанной фашистами в 1942 году в Германию, где она работала на кирпичном заводе в Лейпциге…

Вновь и вновь перебирая эти человеческие документы, Липатий Львович поражался чудовищному равнодушию мира к фашистским проявлениям.

…Как-то раз Липатия Львовича поразила совершенно неожиданно пришедшая в голову мысль: если человека, укравшего кошелек с деньгами, называют преступником, то как в таком случае назвать палача, руки которого обагрены кровью тысяч невинных жертв?..

Поскольку, пользуясь такой постановкой вопроса, Ветцель ответа не находил, ибо именно так — преступниками— назвал главарей третьего рейха Международный Военный Трибунал, — мысль трансформировалась в следующую формулу: если палача, на совести которого тысячи, а то и миллионы загубленных душ, можно назвать преступником, то можно ли точно так же — преступником — назвать и вора, укравшего кошелек?

Ветцель не задумывался над тем, что вор, укравший кошелек, мог украсть и продовольственную карточку в блокадном Ленинграде и тем самым обречь кого-то на голодную смерть; не выводил отсюда никакой теории всепрощения и даже в душе не пытался осудить суровость уголовного кодекса, — все это просто не приходило ему в голову. Но его личное отношение к тем, кого закон безоговорочно (и, конечно, не без оснований) называл преступниками, коренным образом изменилось, — он не мог называть этих людей преступниками уже только за то, что они не фашисты.

Именно в это время, то есть приблизительно за год до описываемых в этой книге событий, когда Костик был старшим инспектором ОУР, а Шабалин просто инспектором, когда работал еще майор Собко, а Редозубов и не помышлял о милицейской службе, — Ветцеля пригласили к телефону. Звонил Костик. Ветцель поначалу не мог понять, о чем речь. Наконец, уяснил, что Костик просит его принять на работу девушку, которую он, Костик, рекомендует.

— Да в чем же дело? — сказал Липатий Львович, недоумевая, почему такую простую просьбу старший лейтенант излагает столь туманно и длинно. — Конечно, присылайте! Она уже работала в нашей области? Впрочем, неважно! Если даже ничего не умеет, я возьму ее ученицей.

— Да нет, работать-то работала, — ответил Костик и снова замялся. — Но… как бы это вам объяснить… в довольно специфических условиях… Она недавно возвратилась из мест лишения.

— Лишения? Какого лишения?

— Лишения свободы.

— Господи! — сказал Ветцель.

— Ну вот видите, — вздохнул Костик. — Кому ни позвоню— люди нужны всем, а как скажу — откуда…

— Да вы что! — закричал Ветцель. — Немедленно присылайте ее ко мне!..

— Видите ли, — осторожно перебил задыхавшегося Ветцеля Костик. — Дело в том, что она сидела за кражу. Два года.

— Господи! — разволновался еще более Липатий Львович. — Что же она такого могла украсть, что ее на целых два года?..

— Да так, кое-что по мелочи, — ответил Костик. — Ну, в общем, квартирная кража. Но она была не главная. Просто пособница… Так что я думаю…

— Да о чем вы думаете! — вновь закричал Ветцель. — Присылайте ее ко мне! И притом немедленно!..

 

12

— Ну, вроде вся гвардия в сборе! — сказал Шабалин и повернулся к Редозубову, сидевшему рядом с ним сбоку от стола. — Гляди и запоминай! Витя Рябкин по кличке Хайма. Ворует, сколько себя помнит. Во всяком случае, как ползать научился, так сразу пришлось и на учет брать. Далее. Серега Загваздин Совершенно исключительная личность: ни дня без кражи. Следующий. Женя Данилов. Тоже, думаю, далеко пойдет. Если тюрьма не остановит. Так, Женька? Ну, тут особый случай. Потом поговорим. Ну, и наконец — Мишка Азаренок. Кликуха — Боцман. Вон у него на руке — видишь? — якорек выколот. Да ты не прячь, покажи! Этот уже сидел в колонии. В личном зачете — штук пятнадцать лодочных моторов. Последний подвиг— угон портовского полуглиссера из-под носа у военизированной охраны. Представь: утром пилоты приходят, а самолет отбуксировать нечем. Во ситуация, а?

Шабалин помолчал, еще раз медленно оглядел всех четверых и, постукивая тяжелым кулаком по столу, закончил:

— Вот, так сказать, будущая надежда нашего районного уголовного мира.

Четверо, сидевшие на расставленных вдоль стены стульях, на речь начальника ОУР реагировали по-разному. Маленький, щуплый Хайма тер грязными кулачонками заплаканные глаза. Нескладный, худой, в огромном, явно с чужого плеча, твидовом пиджаке, «исключительная личность» Загваздин безразлично смотрел в окно на стоявший во дворе автозак. Женя Данилов, аккуратно причесанный, хорошо одетый, резко выделяющийся из этой компании мальчик, сжавшись от страха, с тревогой, с мольбой смотрел на Шабалина. Последний — Мишка Азаренок — рослый, крепкого сложения и на вид добродушный парень, в тельняшке, в потертой речной тужурке, в резиновых броднях, — слушал Шабалина с ухмылкой.

Шабалин перевел взгляд на стоявший на углу стола магнитофон «Телефункен», повертел в пальцах изящную, чуть толще карандаша, серебряную трубочку — микрофон и, обращаясь ко всем, сказал:

— Ну что скажете, герои?

— Да что тут скажешь, — степенно, баском, отозвался Азаренок. — Ясное дело: Хайма раскололся. Или Жека. Так я и думал.

— Что — так ты и думал? — рассеянно переспросил Шабалин, просматривая какие-то бумаги.

— Ну что они сразу расколются. Это уж как водится…

— Зачем же ты их брал… на такое дело? — не выдержав, вмешался Редозубов. — Коли уж наперед все знал.

Азаренок вздохнул:

— А куда от них денешься? Лезут, черти… Да вы сами посудите, — обратился он к Редозубову, видя, что Шабалин мало интересуется его объяснениями. — Вот у этого, у Хаймы, матуха пьет, гуляет, как мужиков приведет — из дому гонит. Куда ему податься? А Жеку взять, у того — наоборот, шагу ступить не дадут… А чё там! Ну-ка, встань! — приказал он дрожавшему от страха Данилову. Тот вскочил со стула. — Повернись задницей к столу. — Мальчик послушно повернулся. — Спусти штаны. — Мальчик заколебался. — Ну! — прикрикнул Боцман. Данилов, смущаясь, спустил штанишки, и Редозубов отчетливо увидел недавно зарубцевавшиеся на ягодицах следы побоев. — Вот видите, — сказал Азаренок. — А все за то, что какую-то стекляшку кокнул.

— И не стекляшку вовсе, а хрустальный фужер! — горячо поправил, натягивая штанишки, Женя Данилов. — За стекляшку бы так не стали.

— Вот и приходится, — сказал Азаренок. — Возьмешь на свою голову… Да им-то что, ничего не будет, по четырнадцать еще нету, а мне-то опять сидеть за этот магнитофон. Дядя Саня! — неожиданно обратился он к Шабалину. — Дай-ка закурить, с утра бычка во рту не держал.

Шабалин нахмурился, секунду помедлил, затем молча выдвинул ящик стола, достал пачку «Беломора».

— Спички есть, — сказал Азаренок. — Вот спасибо, а то матуха ни копья на курево не кидает. Правда, у ней и у самой не густо, как братана посадили… Ты меня прямо щас в КПЗ заткнешь, дядя Саня?

— Да нет, — ответил Шабалин. — Передам, — кивнул на «Телефункен», — в прокуратуру, пусть они решают.

— Тогда ладно, — сказал Боцман, — я за эти дни, может, матухе дров успею напилить.

В это время дверь распахнулась, и в кабинет вбежала инспектор детской комнаты лейтенант Савина. Ее короткие белые кудряшки растрепались, брючный костюм был не совсем хорошо отглажен — собиралась она, видно, наспех. Запыхавшись, Валентина Александровна остановилась у стола, стараясь перевести дух.

Азаренок выхватил изо рта папиросу и спрятал за спину. Но было поздно.

— Куришь?! — вскричала Валентина Александровна, тряхнув кудряшками. Боцман отрицательно мотнул головой. — Как нет?! А это что?! Дай сюда! — бросилась она к Азаренку. — Кому говорю, дай сюда руку! А ты знаешь, как губительно действует никотин на молодой организм?! Я тебе разве не говорила?! Дай, говорю, папиросу!..

— Да нету ее у меня, — басил Боцман, вставая со стула, в то время как Валентина Александровна проводила тщательный розыск: заглянула под стул, заставила Азаренка вывернуть карманы — все было напрасно. Папиросы нигде не было. Боцман же недоуменно пожимал плечами. — Говорю же вам, нету…

— А-а! — еще более поразилась Валентина Александровна, взглянув на Хайму. — Ты в помещении в шапке сидишь?! — вскричала она в сильнейшем волнении. Рябкин торопливо сдернул кепчонку — Сколько раз тебя учить, что в помещении головной убор необходимо снимать?! Ты же этим себя не уважаешь! Тем, что сидишь в головном уборе!! Этим ты не уважаешь прежде всего себя!!!

— Я больше не бу-у-уду… — жалобно тянул Хайма. — Я в последний ра-а-аз…

Валентина Александровна захлебывалась от возмущения, и тут вдруг, сообразив все до конца, округлив глаза, повернулась к Шабалину:

— И это все при вас?! В вашем присутствии?!!

Она в изнеможении опустилась на стул, хватая ртом воздух. Редозубов торопливо налил из графина воды и подал ей. Она отпила глоток, стуча зубами о край стакана.

Шабалин поморщился.

— Валентина Александровна, — сказал он. — Вы же сказали, что болеете. Зачем же так себя волновать? Зачем вы вообще пришли?

— Да, я болею, — гордо ответила та. — Но я не могу смотреть равнодушно, как… как… Я должна была прийти сюда и поговорить с ними! А вот вы…

— А вот мы, — Шабалин встал и взглянул на Редозубова, как бы делая заявление и от его имени, — считаем, что вам нужно было разговаривать с ними раньше. А теперь с ними будем говорить мы! Вот так, Валентина Александровна!

 

13

— Вот так, Валерии Романович, было дело, — сказал Шабалин и придавил в пепельнице окурок. — Никто не собирался и не собирается ее дискредитировать, — продолжал Шабалин. — Она сама себя дискредитирует перед подростками. Так работать нельзя! — произнес он знаменитую фразу бывшего начальника ОУР Собко. — Надо Рябкину родительских прав лишить, — материал не собран!.. А Савина учит шапку снимать в помещении! Или взять того же Азаренка: отец сидит, брат сидит, сам полтора года провел в ВТК, мать уборщицей еле тянет, а Савина трагедию видит в том, что он закурил! Да я сам, Валерий Романович, если хотите знать, с тринадцати лет курю! Хвалиться, конечно, печем, но уж так получилось. А в пятнадцать уже на заводе вкалывал, слесарил. И, как видите, не стал ни вором, ни хулиганом, даже, кажется, наоборот.

— Да и я в школе потягивал, — неожиданно вспомнил Проводников, и тут же крайняя досада на себя охватила его. Ему никак не удавалось повернуть разговор в нужное русло. Вновь и вновь выходило, что то, о чем говорил Шабалин, является гораздо более важным, чем то, о чем собирался побеседовать замполит. — Александр Николаевич, — решительно произнес Проводников. — Вот мы с вами люди одного поколения, даже одногодки. Даже социальное происхождение, если уж на то пошло, как будто одинаковое. Служим одному делу. И тем не менее никак не можем понять друг друга. Скажу больше…

В дверь коротко, но громко постучали, вслед за тем она отворилась, и на пороге возникла стройная, хорошо одетая женщина лет тридцати пяти или чуть постарше.

— Я занят! — строго сказал Проводников, ожидая, что дверь закроется, но этого не произошло. — Я занят! — повторил Проводников. — Зайдите, пожалуйста, попозже…

— Я — Данилова! — коротко бросила женщина, проходя, как хозяйка, в кабинет. — К сожалению, вашего начальника я не застала, он где-то в райисполкоме, Чиладзе тоже, приходится обращаться к вам. — Она обошла стоявшую у нее на пути раструбом вниз трубу, села в кресло напротив Шабалина, поставила черную кожаную сумочку на стол, предварительно сдвинув передвижной календарь, и, поправляя юбку, сказала: — Надолго вас не задержу.

— Вы… мать Жени Данилова? — осведомился Шабалин.

— Я — невестка Георгия Михеевича Данилова, — не удостоив Шабалина взглядом, ответила женщина. — Вы, надеюсь, в курсе? — обратилась она к замполиту.

— В курсе, — сухо сказал Проводников. — Что ж, слушаю вас.

— A-а… лейтенант?.. — женщина небрежно кивнула в сторону Шабалина.

— Лейтенант тоже в курсе, — ответил Проводников, хотя прекрасно понял, что женщина спрашивала, не будет ли Шабалин лишним. — Слушаю вас.

Женщина еще раз поправила юбку и сказала:

— Я слышала, что для трудных детей существуют какие-то спецшколы, где их…

— Ах вот вы о чем! — вмешался Шабалин. — Да, такие школы есть. Но вы можете быть спокойны: вашему сыну она пока не грозит. Он, в обшем-то, в этой краже участия не принимал… да хотя бы и принимал: для спецшколы этого мало.

Женщина, взглянув на Шабалина как на посторонний предмет, прикоснулась пальцами к сложной прическе и продолжала:

— Вы не можете вообразить, капитан, что это за ребенок! Постоянно что-то ломает, крушит! Во что ни одень, все превратит в лохмотья! Вчера залил гуашью индийский ковер! Это какой-то тяжелый кошмар! — В глазах у нее появились слезы. — Уже просто не знаю, что мне с ним делать!..

Шабалин потянулся было за папиросой, но, взглянув на женщину, передумал и откинулся опять на спинку кресла.

— У вас один ребенок? — спросил он. Женщина не удостоила его ответом. — Конечно, приятного в этом мало, — тем не менее продолжал Шабалин, — но… не принимайте так близко к сердцу. Смотрите на эти вещи проще. Кто из нас в детстве не драл штанов и чего-нибудь не ломал!..

Едва Шабалин произнес слово вещи, женщина больше не слушала его. Выпрямившись в кресле и осторожно сжав кулачки так, чтобы не поломать длинные ногти, она гневно закричала:

— Вам, может быть, ваши вещи достались задаром, легко, а я своим цену знаю! Я этот ковер, который он варварски угробил, вот этими ногами выбегала! Вы, может, свои ковры получили в наследство, а я…

— Погодите, — сказал Шабалин, никогда в своей жизни не имевший никакого ковра, — я что-то не совсем вас понимаю…

— А вам незачем и понимать! Кто вы вообще такой?!

— То есть… как? — растерялся Шабалин.

— Это начальник уголовного розыска, — мрачнея, сказал Проводников. — Но… я тоже не совсем понимаю…

— Ах, вот оно что! Значит, начальник уголовного розыска считает, что если этот бандит разбил хрустальный фужер, поцарапал финскую стенку, залил гуашью ковер, — всего этого мало?! Для того, чтобы отправить ребенка в спецшколу, нужно, чтобы он зарезал собственную мать?! Да еще он, оказывается, и вор! И всего этого мало?!

— Извините, — сказал Проводников. — Я… мы… — взглянул на Шабалина, — не совсем понимаем… Вы что же… так сказать… просите отправить вашего сына в спецшколу?..

— Не прошу, а требую! И притом немедленно! Пока он окончательно дом не своротил!

Наступило тягостное молчание. Ни Шабалин, ни Проводников, немало повидавшие за годы службы, все еще не могли свыкнуться с тем, о чем говорила эта стройная, раз-наряженная женщина с правильными, даже миловидными чертами лица.

Наконец, Шабалин, допуская, что они с замполитом не так ее поняли или она не так их поняла, осторожно произнес:

— Вы, может быть, не совсем представляете себе, что такое специальная школа? Это ведь… не суворовское училище…. и не… пионерский лагерь. Это… как бы вам получше объяснить… это тюрьма! — внезапно раздражаясь, поскольку женщина сидела с каменным лицом, воскликнул Шабалин. — Тюрьма для малолетних преступников, понимаете?!

Женщина, плотно сжав губы, молчала.

— Нет, не тюрьма, конечно, — поспешно сказал Проводников, — но, действительно, своего рода воспитательное учреждение. И-и… довольно-таки строгое… Туда уж берут… действительно, как говорится, отпетых… Притом… если нет родителей или если они не заслуживают этого звания… лишены родительских прав… А у вас, насколько я знаю, приличная семья, муж порядочный человек, не пьяница и не дебошир. Александр Иванович, конечно, погорячился… так сказать, для доступности… тюрьма не тюрьма, но…

— Если тюрьма, то туда ему и дорога!

— Не вам судить! — рявкнул вдруг Шабалин, окончательно выходя из себя. — Эти вопросы решает комиссия по делам несовершеннолетних! И если вы…

Проводников жестом остановил его.

— Кроме того, — продолжал он, волнуясь не меньше Шабалина, — кроме того… отец вашего мужа… дед вашего мальчика… старый большевик, заслуженный человек… Скажу больше: у меня сейчас ни секунды свободного времени… и я… принял вас исключительно потому, что ваш свекор… из уважения к его заслугам…

— Ах, не говорите вы мне про свекра! — взорвалась женщина. — Это какое-то сплошное недоразумение! У него совершенно нет интереса к жизни! Выспится, поест и хватается за книжку! Да хоть бы художественное что-нибудь доставал, а то так, ерунду всякую!.. Что он может дать мальчику? Если он родному сыну несчастного ковра достать не может! На машину третий год в очереди стоим! Старый большевик, называется! Ну, ладно, пусть его паралич разбил, я согласна! Но язык-то у него не отсох? Что он, не может позвонить куда следует? Он же здесь Советскую власть устанавливал! Здоровье потерял на этом проклятом Севере’ Так нет! Что я выбегаю, то и мое!..

Проводников молча взял лежавшую на столе перед Шабалиным пачку «Беломора», вытряхнул папиросу и рассеянно поискал глазами спички. Достав из кармана коробок, Шабалин зажег спичку и, когда Проводников раскурил папиросу, произнес:

— Да, Валерий Романович. Вот они, проблемы-то.

Замполит с непривычки поперхнулся дымом и закашлялся.

 

14

Девушка, которую прислал Костик, сразу пришлась Ветцелю по душе. Миленькая, на вид очень хрупкая, в светло-коричневом платьице с кружевным воротничком, в легких — несмотря на раннюю в тот год осень и грязь — поношенных туфельках, она удивительно походила на школьницу. «И эта бедная девочка — подумать только! — два года провела… в местах лишения свободы!» — с острой, непреходящей жалостью думал Ветцель. Когда она вошла, он даже не сразу сообразил, что это она, решив, — по явилась заказчица; когда же девушка объявила, что ее прислал Костик, Липатий Львович вскочил, засуетился, торопливо кинулся усаживать, смахнув со стула потрепанную стопку журналов мод, и, страшно взволнованный, не сразу нашел что сказать.

— Вас, простите, как величать прикажете? — робко спросил он, наконец. — Я, признаться, позабыл спросить Николая Михайловича…

— Лида.

— Да-да, Лидия!.. А по батюшке?..

Девушка недоуменно взглянула на него и ответила:

— Степановна.

— Лидия Степановна? Прекрасно! — умиленно подхватил Ветцель. — Превосходное имя! Просто чудесное! Очень приятно! Ну, а меня Липатий Львович Вет… впрочем, это неважно!.. Как я понял из беседы с Николаем Михайловичем, вы в нашем деле далеко не новичок, не так ли?..

Девушка равнодушно пожала плечами.

— Да-да! — едва не захлебываясь, торопливо продолжал Липатий Львович. — Мне об этом определенно сказал Николай Михайлович!..

— Костик, что ли?

— Да-да, именно Николай Михайлович Костик! — восторженно подтвердил Липатий Львович. — Вы уже работали швеей, не так ли?

— Работала, — просто сказала девушка. — В зоне.

— Да-да!.. Где, простите?.. — встрепенулся Ветцель.

— В зоне, — четко повторила она. — Ну, в колонии.

— Ах, да! Это прекрасно! То есть я хочу сказать, что это очень плохо, что вы… то есть что вам пришлось… Вернее, я совсем не в том смысле!.. — Ветцель окончательно смешался, сбился и покраснел. — Лидия Степановна, поймите меня правильно!..

Она вздохнула, встала со стула и одернула платьице.

— Не берете, что ли? Так так бы прямо и сказали.

— Да помилуйте! — вскричал Ветцель. — Сядьте! Сядьте, ради бога, я вас очень прошу!..

Липатий Львович был совершенно обескуражен. Он никак не мог взять в толк, почему его приветливость была истолкована столь чудовищным образом. «Да-да, это понятно, — решил он, наконец. — Девочка столько перенесла… Это вполне объяснимо!» Подтвердилась его догадка и на следующий день, когда он лично принес ей крой и, раскладывая детали платья, принялся объяснять:

— Вот, изволите видеть, Лидия Степановна, наряд-заказ. Материал заказчика, подклад и фурнитура наша… Вот, пожалуйста, спинка, воротничок, полочка… вот юбка… здесь даем широкую строчку… Ну, а это подрез… подрез возвращаем заказчику… — Липатий Львович развернул лоскутки и принялся перекладывать их с места на место, лишь бы не молчать и не бездействовать. — Видите, тут еще приличные лоскутки из подреза… Вот этот вполне годится на отделку. Вот этот по косой тоже…

— Вы что, считаете их, что ли? — неожиданно спросила девушка. — Не бойтесь, не украду.

Липатий Львович ужасно смутился и поспешил уйти Именно такой была ее реакция на все проявления доброжелательства. Девушка, очевидно, не могла свыкнуться с мыслью, что с ней могут быть приветливы без камня за пазухой или без иного злого умысла.

Со всеми остальными окружавшими ее людьми она держалась достаточно независимо и свободно, но с появлением Ветцеля сжималась и уходила в себя. Все остальные и не пытались расположить ее к себе, а порой даже и намекали на ее прошлое, во всяком случае, относились к ней настороженно, не выказывая особого доверия, и это было ей, видимо, понятно и не вызывало удивления. Ветцеля же она понять не могла.

Липатий Львович испытывал тяжкие душевные муки. Как-то раз, месяца через два, он подошел к ней и, запинаясь и краснея, робко предложил:

— Лидия Степановна, я хочу вот… тут кое-что… вот, видите ли… я купил билет… сегодня в семь тридцать… как раз успеете после работы… в Доме культуры… артисты из Москвы… лауреат международного конкурса… говорят, поет замечательно… сам, к сожалению… меня приглашали на… в… Словом, не угодно ли?.. — Он осторожно положил на столик машинки билет.

Девушка взглянула на него и сказала:

— Вы что, издеваетесь, да? Я под надзором. Мне в восемь нужно быть дома.

Липатий Львович похолодел и тут только вспомнил о бумаге, присланной из милиции и лежавшей у него в столе: «Сообщаем… на Вашем предприятии трудится… ранее неоднократно судимая за различные преступления… Лепесткова Лидия Степановна, которая в настоящее время… находится… под административным надзором милиции… запрещен выезд за пределы поселка… в том числе в командировки без предварительного разрешения… ограничен выход из дома с 20 до 6 часов… запрещено посещение ресторанов, вокзалов, танцевальных площадок… Просим Вас как руководителя предприятия… создать условия… оказывать положительное влияние… привлечь к общественной работе коллектива…»

— И-и… что же вам будет… если вы не явитесь в восемь часов?.. Если хоть на десять минут опоздаете?.. Или вот… танцы?

Она усмехнулась:

— В первый раз оштрафуют, а потом… посадят на два года…

— Ку… куда?..

— В колонию. Вам этого хочется, да?

— Как?! — вне себя вскричал Ветцель. — За то, что вы пойдете на танцы, вас… на два года… в колонию?!

…Прошел почти год. Все усилия Ветцеля хоть как-то приблизить девушку были напрасны. В его присутствии девушка замыкалась; угрюмо, а то и раздраженно отвечала на вопросы. Липатий Львович затосковал.

В довершение ко всему в мастерской стали происходить странные события. Однажды утром к Ветцелю вошла пожилая закройщица и конфиденциально сообщила, что стали пропадать куски материи. Липатий Львович предложил поискать, может, куда завалились, но закройщица объявила, что перерыли все, нигде нет. Немного позже явился инспектор ОБХСС, обслуживавший КБО, и потребовал копии наряд-заказов, регистрационные книги, накладные и другие документы. На следующий день Ветцеля пригласил к себе начальник отделения БХСС капитан Ряжских и, поговорив на довольно-таки отвлеченные темы, отпустил, как показалось Липатию Львовичу, с самым загадочным видом.

И, наконец, раздался до крайности странный звонок Шабалина:

— Липатий Львович, ты?.. Слушай, Лепесткова сейчас на работе?

— Господи, что случилось? — испугался окончательно Ветцель.

— Да нет, пока ничего…

— Тут какое-то недоразумение! — залепетал Липатий Львович. — Я вам сейчас все объясню! Мне действительно сказали, что стали пропадать куски материи…

— Ну, и ты ее подозреваешь, что ли? — перебил Шабалин.

— Послушайте, — заторопился Ветцель, — я ни минуты не сомневаюсь, что она… то есть, я хотел сказать, Лидия Степановна…

— Ладно, — решительно перебил и на этот раз Шабалин. — Мы тут разберемся. Мой инспектор за ней заскочит. Ей пока ни слова, понял?

— Погодите! — закричал Ветцель, но Шабалин уже бросил трубку. — Господи, да что же это…

Липатий Львович ничего не понимал. Если мастерской вдруг заинтересовался ОБХСС, то почему звонит начальник уголовного розыска?.. Неужели?.. Ветцель вдруг вспомнил, что не так давно посылал девушку на дом к одной заказчице, жене знаменитого водителя лесовоза; той требовалось срочно подправить платье, и она попросила прислать мастера к ней. В то время почти все мастера были в разъезде, обслуживая расположенные в районе леспромхозы, и Ветцель отправил Лидию Степановну (он называл ее так и мысленно). Неужели девушке понравилась какая-нибудь безделушка и она ее… взяла?.. Ветцель бросился к телефону и торопливо набрал номер. Жена водителя, к счастью, была дома.

— Ах, это вы, Липатий Львович? Представьте, какое чудное совпадение! Я только что собиралась звонить к вам! Представьте, мне только что привезли совершенно потрясающий японский шелк! Представьте: пепельное поле…

— Ольга Николаевна! — отважился ввиду чрезвычайных обстоятельств перебить Ветцель. — Японский шелк невозможно описать по телефону, его нужно увидеть. Я непременно… сегодня же!.. нет, простите… завтра же!., зайду к вам и посмотрю…

— Ах, это было бы чудно! Я пришлю за вами мужа на машине…

— Ольга Николаевна, я хотел спросить у вас… вот та девушка, я к вам присылал… я бы хотел узнать…

— Ах, Липатий Львович, это чудная девушка! У нее золотые руки! Представьте, я до сих пор еще ношу это платье…

Огромный груз свалился с плеч Ветцеля. Однако тут же стали одолевать новые сомнения. А что, если девочка… что, если ей понравился… ну, какой-нибудь лоскуток… на отделку… ну… два… ведь это же так понятно в ее возрасте… И она… она… взяла его… Почему Шабалин предупредил: ей пока ни слова? Это же совершенно ясно: ее хотят захватить врасплох! И если за то, что она пойдет на танцы, ей грозит два года… лишения свободы… то что же будет, если у нее обнаружат какую-нибудь несчастную тряпку?! Липатий Львовнч побледнел и попросил девушку зайти к нему.

Она остановилась в дверях, равнодушно ожидая, что он скажет.

— Лидия Степановна! Заклинаю вас господом-богом! Если у вас где-нибудь… завалялась какая-нибудь тряпка… лоскуток… принесите ее… и положите так, чтобы ни я… ни кто другой… не видел… Лидия Степановна!

Она в упор посмотрела на заведующего.

— Змея вы подколодная, — сказала она звенящим голосом. — Перевидала я вас таких на своем веку. Но такую, как вы, сволочь в первый раз вижу. Я ненавижу вас. Я хочу, чтобы ваших детей так же презирали, как вы меня.

* * *

Большего для себя несчастья Липатий Львович не ждал. Примерно такое же чувство горького стыда и отчаяния испытал он тогда, в сорок пятом, когда в Черниговском управлении госбезопасности ему разъяснили, что человек, которого он заподозрил в пособничестве оккупантам, на самом деле — герой подполья.

Однако если тогда можно было ограничиться стыдом и отчаянием, то теперь необходимо было действовать самым решительным образом. Ветцель не мог, не имел права допустить, чтобы девушка, которую доверил ему старший лейтенант Костик, вновь попала туда, откуда лишь недавно вернулась. Поскольку за ней вот-вот должна была приехать милиция и предотвратить ничего было нельзя, Липатий Львович решился на отчаянный шаг. Он бросил все, добрался до дома 49 по улице Безноскова, где жила девушка, и на глазах у бабки, которой это следственное действие было не в диковинку, произвел обыск… Найти! Во что бы то ни стало найти все до единого лоскутка! Успеть до того, как приедет милиция!..

За этим занятием его и застал Костик.

 

15

Шабалин возвращался от замполита в прекрасном расположении духа. Само появление этой вздорной, пекущейся лишь о тряпках женщины, готовой променять на них родного сына, с беспощадной ясностью, как показалось Шабалину, говорило о том, что существуют куда более реальные и живые проблемы, нежели те, о коих печется замполит. Не все ли ему равно, кто раскрыл кражу: Шабалин или Редозубов? Важнее всего то, что она раскрыта! А стажеру — наука.

— А! Уже здесь! — сказал Шабалин, прикрывая за собой дверь и доставая из кармана пачку «Беломора». — Ну что, Лидочка, красавица моя, догадываешься, зачем мы тебя потревожили? Закуривай! — Он протянул ей «Бело-мор». Она взяла папиросу, прикурила от зажженной Редозубовым спички и так же, как тогда, в экскаваторе, жадно затянулась несколько раз подряд. — Вот такие пироги, — радушно продолжал Шабалин. — Ну, так догадываешься?

— Да, — ответила она. — Ветцель на меня накапал. Будто я тряпки ворую.

Шабалин усмехнулся, откинулся на спинку стула, слегка постукивая кулаком по столу.

— Да-а, у-умница… — протянул он. — Ничего не скажешь… Но со мной такие номера не проходят. И ты, Лепесточек, — повысил он голос, — это отлично знаешь!

Девушка судорожно ткнула окурок в пепельницу и, задохнувшись на середине фразы, спросила:

— Чего вы… от меня хотите?

Шабалин медленно, всей грудью навалился на стол и, продолжая постукивать перед собой кулаком, тихо, но отчетливо спросил:

— Где Лидер?

Она вздрогнула. Точно так же вчера Шабалин, не вдаваясь в околичности, прямо спросил у Хаймы: «Где магнитофон?» Тот сжался, задрожал, как эта девушка, даже заплакал, но через минуту, сквозь слезы, признался: «Где Трезор…» Действительно, магнитофон отыскался в собачьей будке возле дома Азаренка.

Девушка, в отличие от Хаймы, молчала.

Шабалин закурил и обратился к Редозубову:

— Меня сегодня после обеда не будет, — совещание у начальника, а за ним, — указал папиросой на «Телефункен», стоявший сверху на сейфе, — хозяева должны подойти. Отдашь под расписку.

Редозубов кивнул.

— Не знаю я, где Лидер, — сказала девушка. — Не знаю. В последний раз на суде виделись…

— Просто пусть напишут, что мы, такие-то и такие-то, — не обращая на нее внимания, продолжал Шабалин, — получили от инспектора уголовного розыска Редозубова магнитофон марки такой-то, стоимостью столько-то рублей, в исправном состоянии…

— Слышите?! Не знаю!

Шабалин вздохнул и тем же равнодушным тоном, с каким говорил со стажером, поинтересовался:

— А кто же тогда бежал из трактора? Или… как его там… экскаватора?

— Не ваше дело!

Шабалин грохнул по столу кулаком.

— А чье же это дело, когда ты укрываешь особо опасного рецидивиста, объявленного во всесоюзный розыск?

— Он не рецидивист!

— Кто? — удивился Шабалин. — Лидер? Впрочем, можешь считать его хоть ангелом. Нас это не касается. Нас интересует другое: где он сейчас?

— Не знаю.

— Но в тракторе-то был он?

— Нет!

— Лидочка, — мягко сказал Шабалин, — но если это был не Лидер, почему ты не хочешь его назвать?

Она не ответила.

— Ну ладно, — сказал Шабалин. — Уговаривать мы тебя больше не будем. Дело твое. Лидера мы все равно возьмем. Никуда не денется. Но предупреждаю: потом пеняй на себя!..

 

16

Положительно — женщины в этот день атаковали замполита со всех сторон.

Сразу после ухода Шабалина вновь позвонил помощник дежурного сержант Дашин и предупредил, что к нему, Проводникову, направляется жена начальника районной инспекции Госпожнадзора старшего лейтенанта Казанцева, — именно не спросил замполита, не занят ли он и сможет ли принять, а лишь предупредил, что идет. Остановить эту своенравную блондинку вряд ли было по силам не только помощнику дежурного, но всему дежурному наряду, включая опергруппу.

На сей раз поводом для визита к Проводникову стало появление в поселке молодой незамужней женщины-архитектора, приехавшей сюда со своим восьмилетним сыном по приглашению райисполкома. Сегодня утром жене начальника пожарной инспекции стало известно, что не далее как вчера ее муж, старший лейтенант внутренней службы Казанцев, подвез на своей машине эту архитекторшу после того, как они вместе, в составе государственной комиссии, приняли жилой дом но улице Мичурина. Сразу по получении этого известия жена начальника инспекции лично навестила принятый дом и, как и предполагала, обнаружила вопиющие факты пожарной безопасности, на которые, под влиянием коварной архитекторши, закрыл глаза сам Казанцев.

Так, в первом подъезде не установлен на вводе рубильник электрозащиты; провода в распределительной коробке соединены холодной скруткой, а не пайкой, не опрессовкой или под винт, как положено; по чердаку, выполненному из сгораемых материалов, проложены провода с алюминиевыми жилами, что категорически запрещено; более того, она, Казанцева, ничуть не удивится, если при проверке (что она настоятельно рекомендовала сделать замполиту) в проектно-сметной документации вообще не окажется акта замера сопротивления изоляции проводов.

Медсестра по профессии, жена начальника пожарной инспекции довольно толково и обстоятельно разъяснила замполиту и иные нарушения, касающиеся противопожарного состояния упомянутого объекта, и сделала отсюда вывод, что, как видно, архитекторше показалось недостаточным лишь соблазнить ее слабовольного и слабохарактерного мужа; заставив его поступиться своими принципами и подписать акт приемочной комиссии, она прямиком ведет его в тюрьму, так как дом, принятый с такими беспрецедентными нарушениями, не сегодня-завтра сгорит синим пламенем.

На основании изложенного посетительница требовала от замполита самых решительных действий — и как минимум: предать старшего лейтенанта Казанцева, как нарушившего супружескую верность, суду офицерской чести; поставить перед райисполкомом вопрос о выселении архитекторши, как разрушительницы семейного очага, за пределы района и области.

Сознавая, что разубедить сейчас жену начальника пожарной инспекции, пришедшую сюда по горячим следам якобы совершенной измены, вряд ли удастся, Проводников заверил ее, что приложит все силы к установлению истины и, лишь только это будет сделано, немедленно сообщит о принятом решении по телефону.

Едва посетительница, удовлетворившись этим заверением, удалилась, вошла Юлия Георгиевна Филатова, начальник паспортного стола и секретарь партийной организации отдела, мама Юля, как называли ее молодые сослуживцы. Капитану Филатовой в июне исполнилось пятьдесят, тридцать три из них она прослужила в органах.

Бодрая, жизнерадостная, вдова погибшего на посту участкового уполномоченного, мать слушателя высшей школы милиции, Юлия Георгиевна славилась своей справедливостью и большими успехами в розыске беглых алиментщиков.

Сейчас она пришла к замполиту по весьма важному поводу: на пенсию уходил один из ветеранов отдела старшина Воронов, и Юлия Георгиевна пришла посоветоваться, как лучше оформить его проводы. Замполит предложил Филатовой стул и надолго задумался. Уход ветеранов он всегда воспринимал с грустью, старшина же Воронов был одним из лучших… Ветераны милиции! Притом не генералы и не полковники, а такие вот старшины и капитаны, фронтовики или начавшие службу в НКВД рядовыми милиционерами и оперуполномоченными в глубоком тылу, когда каждое преступление — убийство, разбой… да и «просто» кража или растрата — особенно тяжело воспринималось народом, и без того изнуренным войной. Ветераны… Это им, тогда безусым юношам в милицейской форме, приходилось смотреть в глаза обезумевшей от горя женщины, получившей с фронта две похоронки на мужа и сына и стоявшей здесь, в глубоком тылу, над трупом изнасилованной и убитой дочери. Кто может теперь понять застывшую в душе горечь, если такое преступление оставалось нераскрытым?..

Обговорив с Юлией Георгиевной организационные вопросы, Проводников взглянул на часы, нахмурился, с трудом попадая в рукава плаща, торопливо оделся. Затем закрыл на два оборота сейф и, на ходу поправляя фуражку и проверяя на ощупь, все ли пуговицы застегнуты, направился к двери. Она, однако, открылась до того, как он успел прикоснуться к ручке.

— Ах, Валерий Романович, какая удача! — На пороге стояла чуть, может, излишне полноватая, по обаятельная, элегантная, со сложенным японским зонтиком в руке, в синем плаще, с повязанной на шее яркой косынкой, жгучая брюнетка — Тамара Ивановна Дворяшина, начальник леспромхозовского ОРСа и жена заведующего торговым отделом райисполкома. — Боже мой, какая удача! Вас совершенно нигде не видно! Господи, как вы помолодели в ваших капитанских погонах! В последний раз я видела вас еще старшим лейтенантом! Я абсолютно без ума! Так и передайте вашей жене, пусть вас получше стережет!

— Прошу, — пробормотал Проводников под напором этих излияний.

Она прошла в глубь кабинета и легко, как птичка, присела на краешек кресла:

— Валерий Романович, голубчик, что же вы так обидели сегодня мою продавщицу? Ну войдите, я вас прошу, в положение одинокой женщины с ребенком, простите ее!

— Это невозможно, — глядя в пол, ответил Проводников. — Дело в том, что…

— Валерий Романович, для кого-то другого, может, и невозможно, я готова поверить, но для такого мужчины, как вы, нет и не может быть невозможных вещей! Я в этом совершенно убеждена! — Она одарила мельком глянувшего на нее замполита — вот уж действительно — невозможной улыбкой. — Я не могу поверить, что вы…

— Тамара Ивановна, но…

— Ах, милый, но поймите: у меня абсолютно не осталось продавцов! Тут подряд лихорадили эти недостачи, вы знаете… Наконец, кажется, все утряслось — и вдруг!.. Но главное, почему я вас прошу, эта женщина, что к вам приходила, честнейший человек! Я не могу бросаться такими людьми. Я вынуждена ими дорожить!

Проводников, не в силах вынести улыбки посетительницы. перевел взгляд на окно.

— Тамара Ивановна, вы знаете, как называют вашу столовую?

— Вы имеете в виду «Ярославну»?

— Да, так написано на вывеске. А женщины называют ее «Плач Ярославны». Потому что рядом, буквально за стенкой, магазин со спиртным. И ни один обед не обходится…

— Валерий Романович… — Она сделала паузу и, когда Проводников посмотрел на нее, продолжала: — Ну неужели вы для меня этого не сделаете?..

Он в замешательстве хотел что-то ответить, по поперхнулся. Женщина медленно наклонилась в его сторону и, глубоко дыша, как бы сама волнуясь, предложила:

— Валерий Романович, ну хотите… благородную сделку?.. Как бывает между порядочными людьми?.. Которые очень дорого стоят… Ни с кем другим я бы, конечно… но вы…

— Но я…

— Но с вами, милый, я могу позволить себе все! — Она опустила глаза, но затем вдруг вспорхнула с кресла и, подойдя почти вплотную к замполиту, снизив голос до полушепота, глядя ему в глаза снизу вверх, произнесла: — Ну, хотите?.. Вы рвете этот ваш протокол, а я… — задержала ома дыхание и как бы на мгновение задохнулась: — А я… в течение недели убираю из «Ярославны» этот треклятый магазин!..

…Она ушла, а в кабинете все еще витал запах изумительных французских духов. Однако более изумительным было то, как легко обвели замполита вокруг пальца. Дело в том, что вопрос о выносе магазина со спиртным из «Ярославны» был решен на райисполкоме; начальница же ОРСа со своей чарующей улыбкой представила дело так, будто делает это исключительно в обмен на любезность со стороны замполита…

Он уже выходил из кабинета, когда по селектору раздался густой бас начальника отдела:

— Валерий Романович!

— Слушаю! — рявкнул Проводников.

— Ты уже пришел с обеда? Вот хорошо! Зайди ко мне, потолковать надо.

 

17

Во двор вкатила белая ГАЗ-24 «Волга» и, объехав, словно кучу металлолома, старенький «Москвич» ГАИ, затормозила у крыльца, плавно покачнувшись корпусом. Из машины вышли: вертолетчик и его жена в сером осеннем костюме; но еще раньше открылась задняя левая дверца— и на щербатый бетон выпрыгнула, к удивлению Редозубова, жена молоденького пилота в тех же, вероятно, польских джинсах и в грубом свитере; следом с недовольным лицом вылез и сам молоденький пилот. Он и вертолетчик были в форме. Редозубов отошел от окна, сел за шабалинский стол и, открыв наугад одну из папок адмнадзора, углубился в чтение копии какого-то приговора.

Первой, как и следовало ожидать, влетела жена молоденького пилота. Быстро взглянув на стоявший на белом сейфе «Телефункен», она перевела откровенно восхищенный взгляд на Редозубова. Муж, вряд ли разделявший ее восхищение, тем не менее поздоровался с Редозубовым достаточно уважительно, ибо, как всякий порядочный человек, не мог не ценить специалиста, каким, судя по найденному магнитофону, несомненно представлялся стажер.

Что же касается сдержанного вертолетчика и его жены, то они смотрели на Редозубова с такой благодарностью, что он поверил в эту минуту, будто действительно сам, без чьей-либо помощи нашел «Телефункен».

Есть все-таки в милицейской службе такие вот минуты… Притом, что более всего льстило Редозубову, вертолетчик и его жена были благодарны ему не только и даже не столько за магнитофон (вряд ли «Телефункен» сам по себе представлял для них такую уж большую ценность), сколько за то, что он, Редозубов, лишний раз подтвердил: общество, в котором они живут, добропорядочно и духовно здорово — уж если милиция нашла время для поисков какого-то магнитофона, то тем более сумеет оградить от куда более неприятных ситуаций.

— И-и… кто же это, если не секрет? — осторожно поинтересовался вертолетчик.

— Подростки.

— Господи! — воскликнула жена вертолетчика. — Надеюсь, бедным детям ничего за это не будет?..

— А скажите, инспектор, — продолжая взирать На Редозубова с неподдельным восхищением, спросила жена молоденького пилота, — вам приходилось расследовать убийства?

— Нэлл, ну что ты пристаешь к людям с разной чепухой? — недовольно вмешался муж.

— Давайте посмотрим: работает ли? — предложил Редозубов, не отвечая на вопрос, так что у жены молоденького пилота не осталось никаких сомнений: «Разумеется, расследовал, да, пожалуй, и не одно!»

…Выходя вслед за мужем из кабинета, жена молоденького пилота обернулась и, многозначительно взглянув на стажера, сказала:

— Чао, инспектор!

 

18

— …ни на что не похоже!.. Мы готовим реализацию, не сегодня-завтра возбуждаем дело — и вдруг это вторжение!.. Александр Николаевич, ну надо же было хоть немного подумать! Кроме того, я абсолютно не понимаю!..

Этой фразой — «Я абсолютно не понимаю!» — хотя бы все было совершенно понятно, начальник отделения БХСС капитан Ряжских заканчивал все свои критические выступления, подобно тому, как Катон Старший в конце каждой своей речи произносил: «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен», хотя бы говорил до этого о ремонте римского водопровода.

Проводников невольно усмехнулся пришедшему на ум сравнению, тем более, что Ряжских и внешне, если представить его не в милицейском мундире, а в тоге, напоминал какого-то оратора из истории древнего мира: плотный, основательный, с красивой седеющей головой на короткой бычьей шее Краем глаза уловив усмешку замполита и поняв ее, очевидно, как-то по-своему, Ряжских повернулся к Проводникову, но — как бы демонстрируя свою дисциплинированность — ничем не возразил на усмешку, а лишь повторил:

— Я абсолютно не понимаю!

— Я тоже не понимаю, — отозвался Шабалин, — с какой стати я должен знать про ваши реализации. У меня своих дел по горло…

— Погоди, Саша, — вмешался Чиладзе. — Ты, конечно, не обязан знать дела БХСС, но я обязан и знаю. А тебе, прежде чем что-либо предпринимать, нужно было посоветоваться со мной. Вообще ты в данном случае сработал в лоб. Это оперативника не красит.

— Хотел как лучше, — буркнул Шабалин.

— Хотел — может быть, — недовольно заметил Чиладзе. — Но что получилось?..

— Именно! — воскликнул Ряжских, но повернулся не к Чиладзе, а к начальнику райотдела, как бы ища поддержки своим претензиям к уголовному розыску с его стороны. На поддержку со стороны Чиладзе Ряжских особенно не рассчитывал, хотя тот своим замечанием Шабалину вроде бы доказал объективность подхода к оценке действий обеих служб. Чиладзе курировал работу ОУР, и Ряжских интуитивно понимал, что замечание начальнику уголовного розыска есть какая-то сложная форма защиты Шабалина.

Волохин же курировал работу ОБХСС и, на взгляд Рижских, должен был более заинтересованно отнестись именно к этой службе. Что же касается замполита, то он, по мнению Рижских, будучи куратором следователей, вряд ли станет сейчас вообще вникать в детали. — Речь идет о конкретном случае! — воскликнул Ряжских, обращаясь к начальнику райотдела. — И я абсолютно не понимаю!..

Начальник отдела и не думал, однако, вмешиваться в разговор, и вообще, казалось, ничто из того, о чем говорили подчиненные, его не интересовало. Подтянутый, молодцеватый, с безразличной улыбкой на губах, Волохин производил порой впечатление человека не только глубоко равнодушного, но даже и безвольного. Но сидящие за полированным столом офицеры хорошо знали, сколь обманчиво внешнее спокойствие Волохина; воли же и властности в его характере с лихвой хватило бы не на одного и более ответственного руководителя.

Волохин справедливо полагал, что гораздо лучше, когда подчиненные выясняют отношения здесь, у него в кабинете, а не где-то там, по углам. Во-первых, такие нелицеприятные разговоры помогают быстро и с достаточной полнотой выявить нерешенные проблемы и недостатки; во-вторых, что еще важнее, такие разговоры в присутствии начальника показывают степень доверия к нему со стороны подчиненных. Но, едва увидев, что разговор исчерпывается по существу и выступающие начинают попросту толочь воду в ступе, Волохин немедленно вмешивался и прерывал буквально на полуслове. Так случилось и на сей раз. Он молчал, пока Ряжских излагал суть дела. Но едва начальник отделения воскликнул: «Вот еще одна иллюстрация того…», — Волохин поднял от стола руку, словно школьник, желающий ответить урок. Этот жест знали все. Воцарилось молчание.

— Товарищ Ряжских, — негромким густым басом, мало шедшим к его моложавому лицу, сказал Волохин. — Я полагаю, что иллюстраций достаточно. Товарищ Шабалин, ответьте на мой вопрос: для чего вы вытащили эту девушку?

Шабалин, шумно отодвинув стул, поднялся и твердо произнес:

— Я подозреваю, что в районе появился Лидер.

Ожидаемого эффекта не последовало. Не только потому, что имя (или кличка) вора-рецидивиста мало что говорило начальнику отдела, новому человеку в районе, но, главным образом, потому, что Волохин был твердо убежден: вряд ли в нашей стране и в наше время существует преступник, при одном упоминании о котором начальник милиции должен бросать все свои дела и заниматься исключительно им. Быть может, раньше такие деятели уголовного мира и существовали, вроде тех, что описаны у Шейнина (впрочем, в литературе они благополучно здравствуют и по сей день), но сейчас, в конце семидесятых годов— не в Токио и не в Чикаго, а у нас, в Советском Союзе, — их роль, а тем более значение, которое им порой придают, по меньшей мере… сомнительны…

Исходя из этого убеждения, Волохин весьма скептически относился к таким выражениям, применительно к современным блюстителям порядка, как «один на один с бандитом», «поединок с преступником», «в единоборстве с хулиганом» и т. д. Поединок предполагает нечто равное: борющиеся стороны должны находиться в равных условиях — быть действительно один на один. Но неужели современный следователь, инспектор, начальник милиции, на чьей стороне правда, закон, поддержка и одобрение народа, наконец, весь строй нашей жизни, — неужели они находятся в равных условиях с вором, взломавшим продуктовый киоск и не знающим, куда бежать от возмездия?..

Если уж говорить о поединке, то, пожалуй, гораздо более подходит к этому определению недавний разговор замполита с директором Нюриньского леспромхоза, упорно не желавшим выделить помещение для опорного пункта. Вот это было сражение, судя даже по сдержанному докладу Проводникова, да и награда победителю велика: трехкомнатная квартира в новом доме!..

Конечно, бывают исключительные обстоятельства, чрезвычайные происшествия, когда гибнут люди, в том числе и обученные, вооруженные сотрудники милиции, но они, эти обстоятельства и происшествия, в силу своей исключительности и чрезвычайности, лишь подтверждают, как известно, общее правило.

Что же касается упомянутого Шабалиным Лидера, то тут, но мнению начальника райотдела, исключительностью и не пахло.

Весной в район приезжал лейтенант из УИТУ по поводу бежавшего из следственного изолятора (одновременно служившего и этапно-пересыльным пунктом) особо опасного рецидивиста, которого, по отбытии срока в тюрьме, переводили в колонию. Бежать из следственного изолятора при отсутствии какого-либо стихийного бедствия (пожара, наводнения, землетрясения) практически невозможно. Разумеется — и при отсутствии халатности со стороны соответствующих служб. Здесь же, даже со слов лейтенанта из УИТУ, невольно старавшегося затушевать ошибки и попустительство коллег, вырисовывалась возмутительная, на взгляд Волохина, картина.

Во-первых, Лидера и десяток других осужденных повели в баню на территории СИЗО, где, в нарушение всех инструкций, дали возможность встретиться с мывшимися в то же время следственными арестованными. Следственные приодели Лидера в приличный костюм, дали новые туфли и хорошее демисезонное пальто. Далее — по знаку того же Лидера — устроили драку в одном из углов, чем привлекли внимание конвоиров; Лидер, воспользовавшись суматохой, выскользнул за дверь и выскочил на дорожку, где примкнул к группе следователей, выходивших из СИЗО.

Дальше — больше. Сержант, обязанный проверять пропуска у покидавших изолятор следователей, выпустил всех на веру, тем более, что двое из них, как он потом пояснил, были в милицейской форме, а что касается Лидера, то сержант добавил, что этого «следователя» он запомнил особенно хорошо по белой кроличьей шапке, когда тот «входил». Кроличью шапку, как выяснилось, Лидер стянул с вешалки возле дежурной части; шапка действительно принадлежала следователю из областной прокуратуры, зашедшему без всякой надобности, как оказалось, к ДПНСИ.

Так Лидер оказался за воротами следственного изолятора. Достойным завершением всех этих событий было то, что комплекс оперативно-розыскных мероприятий привели в действие с промедлением: видно, хотели быстро и без шума поймать рецидивиста и тем самым укрыть факт побега.

Результат же разгильдяйства сказаться не замедлил: Лидер ушел и вот уже который месяц числился в бегах.

Волохин был убежден, что любой побег — результат халатности со стороны лиц, обязанных не допустить его; поэтому сообщение Шабалина о том, что в районе объявился Лидер (как бы в расчете на исключительность преступника), особого впечатления на начальника отдела не произвело.

— А что из себя представляет эта девушка? — спросил он.

— Его подельница, — ответил Шабалин. — Она прошла по делу как укрыватель, но на самом деле участвовала в краже. Доказать не смогли.

— Товарищ Ряжских, она проходит по реализации в КБО?

— Нет, — ответил начальник ОБХСС. — Хищения, по нашим данным, совершают два закройщика и кладовщик.

— А завмастерской?

— Ветцель? Исключено. Правда… есть какая-то странность… Я недавно с ним беседовал. Он ни в коем случае не подозревает, вернее, даже не допускает, что у него в мастерской хищения. Считает недоразумением… «казусом», как он говорит… В самом крайнем случае допускает недостачу. Так сказать, без злого умысла… Как бы там ни было, — вновь не удержался Ряжских, — Шабалин своими действиями создал нам значительные трудности в реализации дела!..

Установилось молчание.

— Разрешите мне, Владимир Афанасьевич? — негромко спросил не подававший до сих пор голоса начальник следственного отделения майор Балашов, невысокий, располневший человек лет пятидесяти, для большинства собравшихся здесь, несомненно, «старик», как его и называли. — С одной стороны, у Александра Николаевича и есть вроде бы основания для подозрений. С другой же, я не думаю, что Лидер пойдет сюда после побега. Он далеко не дурак. Я вел по нему два дела, хорошо помню и последнее… впрочем, это неважно. Я хотел напомнить, что Лидер за нами не числится, и быть может, напрасно Александр Николаевич в ущерб нашим собственным делам уделяет столько внимания…

— Что-то вы не то говорите, Олег Викторович! — резко прервал Чиладзе. — За нами не числится, так теперь и трава не расти, так, что ли? Не ожидал от вас таких рассуждений!

Балашов смешался и замолчал. Проводникову стало жаль «старика», всегда хотевшего всех примирить и говорившего подчас даже то, что противоречило его убеждениям и принципам; причем для оправдания своих собственных действий он никогда бы не решился на это.

Проводников начинал работать следователем под руководством Балашова, бывшего уже и тогда майором, начальником отделения и «стариком». У Балашова был своеобразный критерий оценки работы следователей. Не по количеству и качеству дел, находящихся в их производстве или вернувшихся на доследование, а по… качеству исполнения отдельных поручений. Он говорил: «Ну, что вы мне про ваши собственные дела! Вы их не можете вести спустя рукава, иначе вас просто снимут с работы! А вот добросовестно исполнить поручение следователя, находящегося от вас за тысячу километров, в другой республике, по делу, которое непосредственно вас не касается и не пойдет вам в зачет, — вот это есть проявление высшей добросовестности, истинный показатель гражданского и служебного долга следователя!» И тот же самый Балашов — из благих, разумеется, побуждений — мог неосторожно сказать такое, что человек, не знающий его длительное время, легко принимал «старика» в лучшем случае за узковедомственного патриота.

Впрочем, Волохин не вмешался и на этот раз. Выслушав Балашова и Чиладзе, он вновь, как школьник, поднял руку и сказал, обращаясь к заместителю по оперативной работе:

— Все-таки надо поинтересоваться, кто сбежал из экскаватора. Поручите это товарищу Костику.

Чиладзе хмуро кивнул.

* * *

Шабалин возвращался к себе мрачнее тучи. Главной неприятностью было не обвинение Ряжских, а равнодушие начальника райотдела и эта реплика: «Поручите товарищу Костику», обращенное к Чиладзе, словно его, Шабалина, и нет на совещании.

Он вошел в полутемный уже кабинет, но света включать не стал. Посидев в раздумье за столом, снял трубку и набрал помер; послышались длинные гудки. Прошла минута, другая; Шабалин терпеливо ждал. Наконец раздался щелчок — трубку на том конце сняли, однако отклика не последовало — Шабалин уловил лишь знакомое сопение.

— Приветствую, Иван Лаврентьевич, — сказал он. Трубка засопела сильнее. — Слушай, тут такое дело, — неторопливо продолжал Шабалин. — У меня есть подозрение, что объявился Лидер. — Сопение в трубке еще усилилось. — В общем, ты подскочи сейчас, — закончил Шабалин. — Я тебе покажу кое-что, посоветоваться надо.

Не дожидаясь ответа, Шабалин положил трубку и, подперев голову тяжелым кулаком, уставился в окно, за которым сгущались сумерки. В этой позе он просидел до того времени, когда во двор неуклюже въехал старенький «Запорожец» — «портсигар», как называл его сам Собко. Неловко подрулив к «Москвичу» ГАИ, «Запорожец» судорожно затормозил, и из него с большим трудом вылез, казалось, чудом там помещавшийся, непомерно грузный, неловкий, как и его машина, водитель в темном костюме покроя пятидесятых годов и в фетровой шляпе. Несколько раз оглушительно хлопнув дверцей, отчего она, наконец, закрылась (в дежурной части, прислушавшись к этому грохоту, лейтенант Сухов сказал своему помощнику: «Собко прикатил…»), водитель, переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, взошел на крыльцо. По коридору протопали неровные слоновьи шаги, дверь отворилась, и Иван Лаврентьевич Собко вошел в кабинет. Шабалин встал из-за стола. Молча сунув для приветствия руку, Собко протиснулся к столу, опустился, кряхтя и сопя, на стул и привычным движением выдвинул правый верхний ящик. Не глядя, сунул туда руку, достал пачку «Беломора», прикурил и, хрипя, затянулся. Затем вопросительно взглянул на нынешнего начальника ОУР. Шабалин включил свет и сел на один из стульев под картой.

Выслушав Шабалина и перелистав несколько дел, осмотрев знакомый до мельчайших деталей кабинет, мрачноватый и неуютный, но, очевидно, вызывавший самые светлые воспоминания протекшей жизни, Собко, не произнесший во время рассказа Шабалина ни слова, помолчал еще две-три минуты, что-то ворочая в тяжелом мозгу, и, наконец, опустив на стол огромный пухлый кулак, хрипло сказал:

— Это не Лидер.