Если бы Пашка и Джамал знали, что разъярённый, как тигр перед дракой, Володька рыщет по всему городу, разыскивая их, поклявшись дать им такого звону, что под этот звон запросто можно будет пускать крестный ход или собирать Новгородское вече, они бы, конечно, не разгуливали так беспечно.
Но, видно, хранила их в этот день судьба от Володькиных музыкальных упражнений.
Несколько раз они чуть не столкнулись нос к носу, но в последний миг расходились в разные стороны.
Обнявшись, Пашка и Джамал неторопливо брели по узким зелёным улочкам, глазели по сторонам, зубоскалили, с грохотом поддавали ногами по очереди пустую консервную банку и вообще всячески наслаждались жизнью.
В коротеньком переулке, носящем гордое название улицы Горького, они до того развеселились, что от хохота в изнеможении сели прямо на травяной тротуар — какой-то человек с чемоданом спросил у шустрой старушки, восседающей на лавочке перед домом и с удивительной скоростью лузгающей подсолнухи:
— Бабушка, не скажешь, где тут Косой переулок будет?
На что бабка с гордостью ответила:
— Э, милый, это мы раньше Косые были, а нонче Горькие мы.
А когда мальчишки начали хохотать, так стремительно подскочила к ним, что те не успели удрать, и она пребольно вытянула Джамала хворостиной.
Но и это маленькое происшествие не испортило друзьям настроения.
Они гуляли уже довольно долго, когда что-то неуловимо и грозно изменилось вокруг.
Сначала они ничего не поняли и только почувствовали какое-то странное беспокойство.
Потом, присмотревшись, догадались, откуда оно — люди двигались в одну сторону, многие бежали, а вдалеке слышался приглушённый шум голосов.
И, наконец, они явственно почуяли запах гари и в ту же секунду услышали короткое и грозное слово — пожар.
И тогда Пашка и Джамал со всех ног бросились вперёд.
То, что они увидели, было так страшно, что в первый миг мальчишки невольно попятились.
Пылал большой деревянный дом. Это была добротная старинной кладки изба, сложенная из толстенных брёвен, построенная по сибирскому обычаю — и дом, и двор, и сараи с хлевом были под одной крышей за высоченным забором.
Забор народ и пожарные уже растащили, но к дому было не подступиться — он полыхал багровым дымным пламенем, ветер гнал пламя и дым прямо на людей, и струя из брандспойта и полные вёдра, которые передавали из рук в руки и плескали в огонь, казалось, были наполнены не водой, а бензином, потому что пламя ни капли не утихало, а только дымило ещё больше.
Пашка впервые своими глазами видел пожар. Он читал о пожарах, глазел на них в кино, но никогда он и представить не мог, что это так жутко.
Пламя гудело, подвывало, как злобный зверюга, и жрало, жрало всё на пути.
Дом был уже объят почти целиком, к двери было не подступиться — ступени превратились в малиновые жаркие угли.
Но к пристройкам ход ещё был, и туда несколько раз кидался закопчённый, страшный, в обгорелой рубахе мужчина. Волосы его стояли дыбом — опалённые, закурчавившиеся от огня.
Он казался безумным. С выкаченными красными глазами он бросался к двери одной из пристроек, неистово рвал её, дёргал и, не выдержав жара близкого огня, отскакивал назад.
Дверь не поддавалась. Это была даже не дверь, а массивные из толстых плах, обитые кованым железом ворота. Из разговоров мальчишки поняли, что они закрыты изнутри на крюк — туда был ещё один вход: через жилой дом, но через дом попасть было уже невозможно.
В пристройке находились овцы.
Слышно было, как они душераздирающе кричат.
Это совсем не походило на блеяние, это вообще ни на что не походило — простой ужасный крик чего-то живого, которому очень больно и страшно.
Крик этот людям невозможно было слушать, непереносимо.
Женщины плакали в голос, мужчины затыкали уши руками и отворачивались. А хозяин всё бросался и бросался к двери, колотил её ломом и тоже плакал и проклинал себя за то, что закрыл изнутри.
А овцы всё кричали. Они очень громко кричали. Они просили помощи у людей.
Пашка метался вместе со всеми и кусал губы. Он не мог слышать этого живого крика. У Джамала текли по измазанному сажей лицу слёзы.
Вдруг к Пашке подбежала тощая, тоненькая, как карандаш, тоже вся измазанная девчонка. Подол платья у неё был прожжён в нескольких местах, а волосы торчали во все стороны, как солома, — такие же жёлтые и жёсткие.
Она схватила Пашку за плечи, затрясла и стала что-то кричать.
Сперва он подумал, что она сумасшедшая, и даже не удивился, потому что все здесь казались немного сумасшедшими.
Он попробовал вырваться, но она не отпускала. Она вцепилась в него мёртвой хваткой и заорала прямо в ухо:
— Стой ты, дурак! Слушай! Там сзади есть дыра! В хлеву! Для воздуха дыра, понял? Узкая, взрослому не пролезть, понял?
Пашка понял. Он взглянул на дом, на двор, поглядел на занявшуюся огнём крышу пристройки и отчаянно махнул рукой.
— Бежим! — крикнул он и ухватил за руку Джамала.
Ничего не спрашивая, Джамал молча побежал с ними.
Они обогнули угол дома.
Там было безлюдно и не так страшно.
Может, потому, что не было суеты, беготни, паники и обезумевших лиц.
С этой стороны дом и пристройки стояли глухой стеной.
Горело и здесь, но не так сильно ветер гнал огонь к фасаду.
Но овечьи ужасные крики слышались здесь ещё сильнее.
Под самой крышей пристройки виднелся узкий длинный лаз.
«Для вентиляции, правильно сказала, умница», — подумал Пашка.
Пристройка была гораздо ниже дома, но всё равно ни Пашка, ни Джамал достать до лаза не могли.
Все трое волчками закрутились на месте, оглядываясь, ища, что бы можно приставить к стене, на что бы стать.
Но ничего подходящего не было.
Ни-че-го!
От бессилия и злости Пашка чуть не разревелся.
— У, дьявол! Как нарочно… Как нарочно… — бормотал он.
Вдруг Джамал схватил его за куртку, потащил к стене.
— Становись крепче! — крикнул он. — Я к тебе на плечи! Достану…
Пашка рванулся к нему, встретился с горячими узкими глазами. Глаза были смелые и отчаянные.
Раньше Пашке и в голову не приходило целовать своих приятелей, но тут он почувствовал, что ему очень хочется поцеловать Джамала.
Они секунду смотрели друг другу в глаза.
— Да скорее вы! Скорее! Дураки! — девчонка подпрыгивала рядом, как коза, и толкала мальчишек острыми кулачками.
— Нет, — сказал Пашка, — я у́же тебя, ты застрянешь. Я сам полезу. Становись.
Он сказал это таким голосом, что Джамал только нахмурился, но спорить не стал. Понимал: спорить некогда, всё это уже не игра, это всерьёз.
Он упёрся лбом в стену, сцепил за спиной руки, подставил их Пашке.
Девчонка с неожиданной силой подсадила Пашку, и он встал на плечи Джамалу.
Щель была на уровне его плеч. Изнутри пахнуло густым едким дымом и ещё чем-то — живым и горячим.
Пашка подтянулся на руках, закинул в щель ногу, осторожно протиснул туда плечи и голову и на мгновение застыл, лёжа на животе, в щели.
Спину ему заметно припекало. Внутри было темно, Пашке вдруг показалось, что из этой темноты кто-то дотронулся до него большой мягкой лапой.
Внезапно ужас накатил на Пашку.
Никогда в жизни не было ему так страшно.
Ему показалось, что крыша сейчас рухнет, упадёт ему на спину раскалёнными малиновыми углями, сожжёт, изжарит его живьём.
На миг он весь напрягся от страха до боли в мышцах, и вдруг забился в узкой щели, как рыба на песке. Ему показалось, что он задыхается.
Ещё секунда — и он бы перевалился обратно, туда, где воздух, где небо, где деревья. И тут он снова услыхал рёв животных. Казалось, они почуяли его присутствие и завопили все разом, одновременно, невыносимым умоляющим хором.
И Пашка, оглушённый, не успев ни о чём больше подумать, рванулся и рухнул вниз.
Он упал на что-то живое, мягкое, мохнатое и тотчас же вскочил.
Но его сразу сбили с ног. К нему бросились, сдавили, стиснули со всех сторон ошалевшие от ужаса овцы. Ещё два раза он подымался, и оба раза его снова сшибали, как игрушечную кеглю. И тут Пашка ужасно разозлился. Он нашарил на полу какую-то палку и стал лупить ею изо всех сил, по чему попало, в разные стороны.
— У, бараны, проклятые! Чтоб вы подохли, — орал он, — я вас спасаю, а вы так! Вот вам! Вот! Нате!
Овцы на миг отхлынули и даже притихли, как ни удивительно, свирепые Пашкины удары и крики успокоили их.
Видно, они решили: раз человек лупит их и орёт, значит, всё в порядке, это им было привычно и понятно.
Хлев был полон едкого густого дыма, и Пашка задыхался уже всерьёз, а не от страха.
На шею ему упал уголёк, Пашка вскрикнул и ринулся вперёд.
Он разглядел узкую полоску дымного света у самого пола и понял, что это ворота.
Но он поспешил, споткнулся об овцу, снова упал, но сразу же вскочил. «Хоть падать-то мягко, и то хорошо», — успел подумать Пашка и сам удивился этой своей нелепой мысли.
Крюк он нащупал сразу, толстый, массивный крюк, но открыть его не смог — овцы всем скопом навалились на ворота и крюк не поддавался.
Вот когда Пашка снова перепугался по-настоящему, перепугался насмерть, без паники, с холодной головой. Он чувствовал, что ещё немножко — и совсем обессилит.
Голова кружилась, грудь раздирал сухой едкий кашель, колени были мягкие и противно дрожали.
«Упаду — всё! Конец тогда», — подумал он и снова с остервенением заколотил палкой по этим глупым, дурацким овцам, которые всеми силами мешали себя спасать, мешали, мешали, мешали! Он знал, что вот сейчас, сию минуту упадёт. И из последних сил, чувствуя, как в глазах всё быстрей и быстрей начинают вертеться разноцветные — красные, жёлтые, синие круги, Пашка рванул проклятый этот обжигающий руки крюк и откинул его.
В тот же миг бросившиеся вперёд овцы с грохотом распахнули ворота, снова сбили вконец ослабевшего Пашку, протащили его на себе несколько метров и разбежались.
К Пашке кинулись сразу несколько человек, подхватили его, вылили на голову ведро воды и понесли.
Но ничего этого Пашка уже не чувствовал. Очнулся он довольно скоро и тут же подскочил как ужаленный, потому что под нос ему сунули флакон нашатырного спирта. Он сидел на вытащенном из горящего дома полосатом матраце в тени, под деревом и ошалело хлопал глазами.
Вокруг стояли люди, множество людей и молча глядели на него, а рядом хлопотала пожилая женщина в белом докторском халате и торопливо смазывала чем-то его царапины и волдырь от уголька на шее. Волдырь лопнул, пока он кувыркался с овцами, и изрядно болел. Саднило обожжённые крюком руки.
К Пашке подошёл тот самый человек, который все бросался к воротам хлева — хозяин, сел рядом и так обнял его, что у Пашки кости затрещали.
— Ну, парень, ну, парень, век тебя не забуду… сколько буду жить, клянусь, не забуду!
Он плакал и прижимался лицом к Пашкиному плечу, и плечо сразу стало мокрое.
— Думаешь, от жадности я? Тьфу! Руки есть, значит, и дом будет, главное — руки. От радости! Я б себе вовек не простил, если б животина живьём бы… в огне. А ты!.. Ох, парень!
Он вдруг вскочил, метнулся куда-то в сторону и сразу же вернулся с маленьким, абсолютно белым, прелестным козлёнком. Козлёнок был не больше комнатной собачки и такой красивый, такой трогательный, что все, глядя на него, заулыбались.
— Это тебе! — сказал погорелец.
— Да что вы, что вы! — забормотал Пашка.
Он хотел сказать, что ему некуда девать козлика, что он нездешний и скоро уедет, что он…
Но все вдруг заорали, замахали руками, затопали, стали гладить Пашку по голове, хлопать по плечам и говорить, что он не имеет права отказываться, что это от чистого сердца подарок и отказываться никак не полагается, а то будет всем ужасная обида.
И Пашка взял козлёнка.
А тот, тёплый, живой, мягкий, доверчиво прижался к нему и спрятал нежную свою мордаху Пашке под мышку.
И это было так приятно, что Пашка счастливо засмеялся.
— Ты посиди тут! Гляди не уходи только, отдохни! — крикнул хозяин и снова побежал на пожар.
И все вокруг тоже побежали туда снова, потому что пожар полыхал вовсю и люди боялись, как бы не загорелись соседние дома, а то и вся улица.
Людям надо было бороться, и они убежали.
С Пашкой остался один Джамал. Он глядел на Пашку и улыбался так, что сразу было видно — этот человек замечательный, верный друг и он ни капельки не завидует Пашкиной огромной славе, а только рад за него и даже горд.
Прибежала, запыхавшись, тощая деловитая девчонка. Спросила:
— Тебя как звать-то?
— Пашка. А тебя?
— Милаха. Ну, я побежала тушить! Эх, здорово!
— Коза ты глупая, — сказал Джамал.
— Сами дураки! — крикнула Милаха издали и показала длиннющий синий язык.
Вот и весь разговор. Хорошая была девчонка. Не она бы — пропали бы овцы, как пить дать.
Так решили Пашка с Джамалом и тут увидели, что уже настал вечер, начало темнеть.
Тогда они подхватили козлика и пошли к великой реке Иртыш, которую когда-то завоевал Ермак Тимофеевич.
Они пошли, потому что у них были свои важные дела и ещё потому, что честно считали: на пожаре их помощь больше не требуется, сделали они всё, что могли, а путаться под ногами у взрослых — занятие глупое и совсем невесёлое: несмотря на свои героические подвиги, запросто можно схлопотать по шее в таком диком переполохе. Они пошли, теперь уже втроём, туда, где спокойно и равнодушно ко всем пожарам на свете, равнодушно ко всяческой человечьей суете текла великая река Иртыш.