В небольшой светлой, крашенной белой масляной краской комнате, называемой предоперационной, Бойцов снова увидел Кленова. Николай Николаевич стоял у крана и не спеша, тщательно мыл руки до самых локтей. Он делал это с таким серьезным видом, как будто в мытье рук и состояла основная цель его жизни. Услышав шаги, он обернулся и, увидев Бойцова, приветливо пошевелил бровями:
— Решили посмотреть?
— Да, если разрешите.
— Прошу, дорогой товарищ, прошу.
Бойцов заметил, что настроение у хирурга изменилось Николай Николаевич оживился, стал разговорчив, снова нарочно старался отвлечься, не думать о том серьезно и опасном деле, которое ему предстояло выполнять.
Кстати, дорогой товарищ, это может быть примером к вашему выступлению на последнем партийном собрании, — проговорил Николай Николаевич, оттирая маленькой щеткой кончики толстых пальцев. — Вот вы сравнивали авиацию с медициной. Неправильно сравнили. В авиации, насколько я понимаю, конструктор с помощью многих людей создает новый самолет. Сперва это делается на бумаге, затем испытывается множество раз, выверяется, и только потом, после десятков испытаний, исправлений, уточнений, дается наконец заключение: машина годна в производство. — Он энергично смывал мыло, и клочья пены отлетали на пол. — В медицине, дорогой товарищ, испытывать не всегда есть время, тем более — исправлять. Привезли «острый живот» — вот и решай, что делать; причем самолет можно разобрать, заглянуть внутрь без опасений. А у нас черта с два, не так-то это просто. — Он подошел к белому эмалированному тазику, наполненному какой-то жидкостью, и снова принялся энергично намывать руки. — Самолет все переносит, не жалуется, и температура у него не поднимается. А конструктор — вот это другое дело. Бывает, конечно, что и мы «даем козла». Не знаем, что у больного, и делаем так называемую пробную лапаротомию — вскрываем живот и смотрим.
Николай Николаевич придвинулся ко второму тазику, взял щеточку и начал тереть ею порозовевшие руки.
«Как ему не надоест? Как у него кожа терпит? — И вдруг Бойцов подумал, что эти руки будут оперировать Сухачева, прикасаться к его сердцу. — Тогда мойте их чище, не жалейте!»
— Всякое бывает, — продолжал Николай Николаевич дребезжащим, хрипловатым баритоном. — Иногда вскроешь живот и ничего не найдешь. А то найдешь такой рачище, что его и оперировать нельзя. Вздохнешь и зашьешь. — Не меняя интонации, он выпрямился, позвал: — Мария Игнатьевна!
Вошла операционная сестра. Бойцов в первый момент не узнал ее. Она была в длинном халате и поэтому казалась выше своего роста, на голове косынка, на лице до самой переносицы марлевая маска, на ногах белые чулки.
«Как запечатанная», — подумал Бойцов, поддаваясь чувству уважения ко всему, что делали хирурги.
Мария Игнатьевна подошла к столику в углу, открыла круглую коробку и большими блестящими щипцами, похожими на ножницы, подала Николаю Николаевичу марлевую салфетку. Николай Николаевич вытирал руки длинными, необычными, плавными движениями — от кистей к локтю. Сестра протянула ему стерильный халат. Николай Николаевич развернул его на весу, надел, но не завязал, а, повернувшись спиной к сестре, поднял пояс так, чтобы концы висели, и подошедшая санитарка, не задевая его халата, подхватила эти концы и завязала сзади.
«Асептика и антисептика», — вспомнил Бойцов.
Николай Николаевич надел маску, поправил ее перед зеркалом.
— Одевайтесь, — официальным тоном сказал он Бойцову, давая понять, что разговор окончен, высоко поднял голову и, неся перед собой руки, неторопливо, широко шагая, вошел в раскрытую для него дверь операционной.
В большой и светлой операционной было много свободного места, воздуха и мало предметов: всего несколько столов и под ними эмалированные тазики.
Сухачев лежал на столе. Над ним склонились доктора. Они были все одинаковые — в белых халатах, шапочках и масках.
Приглядевшись, Бойцов стал узнавать врачей. Спиной к нему стояли майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов; за ними, вполоборота к Бойцову, — высокий, прямой, с белыми лохматыми бровями Песков; по другую сторону стола — Голубев, Николай Николаевич, второй хирург. А это кто? Бойцов увидел из-под халата широкие красные лампасы. Начальник госпиталя. И он здесь.
Сухачев застонал:
— Так… тяжело… так… плохо…
— Поднимите выше подголовник, — распорядился Николай Николаевич. — Потерпите, потерпите. Это недолго.
Бойцов вновь увидел его глаза, как бы говорившие: «Я знаю, что так должно быть, но все-таки мне больно».
Сухачева укрыли белыми простынями, отгородив лицо, оставляя открытым лишь небольшой участок груди с синими карандашными отметками. Когда Сухачева укрывали, кто-то из врачей взялся за его ноги. Бойцов заметил, что после этого на ногах так и остались отпечатки пальцев — неглубокие ямочки.
— Понимаешь? Отеки. Сердечная недостаточность, — зашептал майор Дин-Мамедов.
Бойцов не ответил. Ему вспомнился тысяча девятьсот сорок второй год. Его привезли из-под Пулкова с тяжелым ранением в живот. Страшно хотелось пить. Во рту горело. Язык распух, стал тяжелым и непослушным. Прямо из машины Бойцова пронесли в перевязочную. Дальше память сохранила только одну картину: закутанные в белое люди накрывали его чем-то белым. Сейчас, наблюдая за происходящим в операционной, Бойцов представил себя на этом столе.
Так вот как это было!
Открытый участок груди Сухачева смазали йодом. Запахло лекарствами.
Все отступили в сторону, давая место хирургам. Голубев встал к изголовью, положил руку на лоб Сухачева.
Было слышно, как потрескивали зажимы, которыми второй хирург обкалывал простыни вокруг предполагаемого разреза.
Николай Николаевич, не оборачиваясь, поднял руку, я тотчас в ней оказался шприц. Он набрал из белого стаканчика новокаин, пустил вверх пробную струйку, предупредил больного:
— Уколю.
«Это, кажется, местная анестезия», — вспомнил Бойцов. Было тихо. Слышалось тупое постукивание шприца о стаканчик.
— Скальпель.
Бойцов взглянул на врачей. Глаза всех были устремлены на кончик блестящего скальпеля.
Николай Николаевич уверенным легким движением сделал разрез.
Бойцов стоял позади врача и не видел крови, но заметил, как на белом чистом халате Николая Николаевича появились разной величины красные пятнышки.
Николай Николаевич отрывисто произнес что-то. Операционная сестра подала ему блестящие изогнутые ножницы.
Что-то захрустело. Сухачев застонал.
Бойцов приподнялся на носки и из-за головы майора Дин-Мамедова разглядел красное пятно между белыми простынями.
Второй хирург промокнул рану марлевыми тампонами, расширил ее металлическими крючками. Бойцов снова привстал на носки и увидел сердце.
Живое сердце Сухачева!
Бойцов подался вперед, наваливаясь грудью на плечо майора Дин-Мамедова.
Сердце не билось — оно слегка вздрагивало.
Николай Николаевич осторожным, скользящим движением подвел руку под сердце и, вероятно, хотел вытянуть его из груди.
Но сердце не далось — выскользнуло.
— Что вы делаете? — крикнул Сухачев.
По тому, как побледнел Голубев, Бойцов понял: случилось что-то страшное. «А я что говорил?» — можно было прочесть во взгляде Пескова. Но затем его глаза беспокойно забегали.
— Потерял сознание, — сказал Голубев глухим голосом, — дыхание остановилось.
— И пульса нет, — оказал майор Дин-Мамедов, тщетно стараясь отыскать пульс.
Бойцову показалось, что и сердце Сухачева на мгновение остановилось, перестало вздрагивать.
Николай Николаевич прикрыл рану марлевой салфеткой и еще не успел проговорить ни слова, как Голубев подскочил к блестящей коробке, схватил шприц, уже наполненный желтоватой жидкостью, надел иглу и сделал укол в руку больного.
Все замерли. Второй хирург хотел поправить простыню, задел скальпель, он упал и долго подпрыгивал, позванивая, на каменном полу.
Бойцов стиснул зубы, ему казалось, что звенит у него в голове.
Прошло несколько секунд. Сухачев порывисто вздохнул — простыня у него на груди колыхнулась.
Голубев взял подушку с кислородом, приложил черную маску ко рту больного. Раздалось легкое шипение. Сухачев вздохнул еще, еще раз.
Тогда Николай Николаевич снял с его сердца марлевую салфетку.
Сердце все так же вздрагивало.
Николай Николаевич поднес скальпель, помедлил.
«Ну!» — чуть было не выкрикнул Бойцов, невольно сжимая кулаки.
Он не уловил, что произошло дальше.
Сухачев охнул, из сердца полилась густая, зеленоватая масса.
— Лоток. Так… Теперь пенициллин будем вводить, — сказал Николай Николаевич. — И вытрите меня, сестрица. — Он обернулся. Лоб и брови его были покрыты крупными каплями пота.
А сердце Сухачева лежало на большой руке Николая Николаевича и уже не вздрагивало, а билось. Билось с каждым ударом все сильнее, все энергичнее, все веселее!