Коса жнеца

 

 

1

Игнац фон Мартиниц не знал, должен ли он чувствовать себя польщенным или раздосадованным. Мысли его текли медленнее чем обычно. Он приписал это странной вибрации, наполнявшей его мозг с тех пор, как он приехал в Пернштейн. То, что от него потребовали покинуть Прагу – от него, с которого в любой момент можно было лепить образ идеального пражанина, от него, дитя уголков, переулков и мостовых как Малой Страны, так и Старого Места, от него, некоронованного короля площадей самого красивого города в мире (по меньшей мере в том, что касалось его собственной оценки), – было уже само по себе изрядным нахальством. Но то, что это было связано с длительнымпутешествием по стране, в которой в такое время года даже самые жадные до барышей торговцы не решались пуститься в путь, делало требование еще более дерзким. И то, что путешествие следовало предпринять в Моравию, о которой все знали, что край света если и не находится прямо там, то во всяком случае оттуда его можно разглядеть, довершало все дело. Старый замок. не произвел на него никакого впечатления. Если уж на то пошло, он был рад, что ему не приходится здесь жить.

Но почему-то ему было трудно противостоять приглашению, исходившему прямо из дома рейхсканцлера, да к тому же написанному нежной рукой прекраснейшей женщины Богемии – Поликсены фон Лобкович. Игнац был в достаточной степени эстетом, чтобы ценить женскую красоту, а супруга рейхсканцлера, несмотря на то что по возрасту она годилась ему в матери, была весьма щедро наделена красотой. Кроме того, никогда не повредит иметь связь со вторым по могуществу человеком в Богемии (ну ладно, с третьим, потому что между кайзером и всеми остальными по-прежнему находился старый кардинал Хлесль). И прежде всего совсем не мешало бы упасть на хвост одному из денежных мешков, наполненных выплатами по долговым обязательствам. К тому же у него не возникало никаких сомнений, что требование было необоснованным. Разве он, Игнац, рвался посетить бордель с этим простофилей? Ничего подобного, его пригласили! И Игнац совершенно четко помнил: речь шла о том, что платить по счету будет пригласившая сторона.

Разумеется, ему стало ясно, что знакомство с этим толстосумом произошло вовсе не благодаря его природному обаянию, а скорее тому обстоятельству, что его дядя, граф Ярослав, был одним из королевских наместников. Но это больше не мешало Игнацу. Человеку с его вкусом и стилем жизни явно не будет хватать апанажа, который его дядя благоволил выплачивать рано осиротевшему Игнацу. Если человеку не остается ничего другого, кроме как восполнять недостающие суммы в годовом балансе с помощью приглашений, банкетов и проданных с их помощью положительных замечаний и нашептываний в ухо королевскому наместнику, то следует радоваться этому в полной мере. А поскольку ухо дяди Игнаца было чрезвычайно восприимчивым, приглашения заканчиваться не желали. Кто-то другой на месте Игнаца, возможно, задался бы вопросом, не зиждутся ли столь тесные отношения Дяди и племянника на том факте, что Игнац обладал поразительным физиономическим сходством с графом Ярославом, хотя Ярослав и его брат совершенно не были похожи друг на друга. Но Игнац решил, что и из данного факта нужно извлечь максимум пользы, дабы наслаждаться его следствием.

В любом случае просьба торговца сопроводить его в бордель… сначала Игнац заподозрил, что любезный купец собирается использовать его лишь как средство открыть для себя дверь в аристократическое общество, поскольку данное заведение обслуживало исключительно представителей Церкви и дворян, немного возгордился данным фактом. Однако новый знакомец Игнаца был встречен с такой сердечностью, будто он какой-то прелат. Игнац же, чьи финансы позволяли посещать данное заведение лишь в очень редких случаях, твердо решил воспользоваться подвернувшейся возможностью. Очень скоро он заприметил нежное создание, с которым возжелал уединиться для более близкого знакомства. К сожалению, ситуация оказалась трудно прогнозируемой, и много разбитого движимого имущества и расквашенных носов появилось, прежде чем его, Игнаца вытащили из-под ушата и опознали в нем зачинщика драки Игнацу следовало бы покинуть заведение, вместо того чтобы прятаться под ушатом. Но сначала ему показалось, что лучше спрятаться, чем бежать, проталкиваясь сквозь толпу колотящих друг друга посетителей борделя и вышибал, которые будут таращиться на него. Человек крепок задним умом, и особенно это касается тех случаев, когда – задним же умом – понимаешь, что нежное создание вовсе не принадлежит к выставленному ассортименту борделя, а является ближайшим родственником богатого торговца из Прессбурга, пытавшимся свою первую деловую поездку в Прагу использовать во всех отношениях. Как бы там ни было, вследствие того, что движимое имущество, оконные стекла, посуда, бочонок чертовски дорогого токайского были разбиты, прозвучали ненавистные слова «возмещение ущерба». Пригласивший Игнаца человек, услышав о размере нанесенного убытка, неожиданно потерял интерес к тому, чтобы завести хорошие отношения с семейством королевского наместника, и стал заботиться о том, чтобы деньги заплатил кто-то другой, предпочтительно тот, кто его и причинил. Игнаца это весьма позабавило. В результате толстосум все же признал за собой факт приглашения и оплатил все, а его угрозы вытащить из Игнаца всю зря потраченную сумму летели тому в спину, когда он, смеясь, убегал прочь по улице.

Впрочем, ситуация была не такой уж и забавной. Два года назад дядя оказал Игнацу большую любезность, связанную с ужасающей по своим размерам взяткой", и Игнац боялся, что потеряет расположение старика, если речь снова зайдет о чем-что, возможно, погубит восстановленную репутацию графа. Молодой человек принял приглашение Поликсены Лобкович не без задней мысли о том, что ему, дай-то бог, удастся извлечь какую-нибудь пользу из подобного интереса к собственной персоне и что тогда он будет в состоянии удовлетворить все более настойчивые притязания торговца.

Когда по прибытии слуга отворил ему дверь в помещение, куда его пригласили, и повел по коридорам замка, Игнац нацепил на лицо свою самую обольстительную улыбку. Он знал, что женщины всегда готовы помочь такому мужчине, как он.

Общество, ожидавшее молодого человека в одной из комнат, расположенной в конце центрального коридора, сначала потрясло его. До этого момента он видел Поликсену Лобкович лишь издали. Он был морально готов и к ее тонкой талии, и к светлым волосам, но не к выбеленному лицу. Когда Игнац вошел, женщина повернулась к нему, – и за считанные секунды сфера его чувств сузилась до стесненного дыхания, вызванного восторгом и очарованием, которые он испытал, увидев ее профиль и пронзительные зеленые глаза, направленные на него. Но одновременно он почувствовал отвращение к кроваво-красному рту, казавшемуся вызывающе непристойным на белом лице. Рядом с аналоем, на котором лежала закрытая книга, стояли два человека, выглядевшие как телохранители хозяйки дома, только одеты они были в грубую крестьянскую одежду. Пожалуй, едва ли не более странными, чем женщина с выбеленным лицом и молчаливые мужчины, были закутанные в сутаны монахи, стоявшие на коленях за аналоем. Головы их были опущены, лица скрывались под глубоко надвинутыми капюшонами. Они казались неестественно маленькими, но затем мозг подсказал ему, что такими они кажутся на фоне громадного аналоя и крупных фигур обоих охранников. Бросив на них еще один взгляд, он понял, что монахи на самом деле кажутся ему чрезвычайно тощими. Слова приветствия, заранее приготовленные Игнацем, лились одно за другим, однако неожиданно превратились в полную бессмыслицу и в результате заблокировали дальнейший мыслительный процесс подобно тому как перевернувшаяся телега блокирует проезд транспорта через ворота. Головная боль, вызванная странной вибрацией, мгновенно усилилась.

– Подойдите ближе, друг мой, – произнесла женщина в белом.

Игнац моргнул. При звуках ее голоса красный цвет губ неожиданно перестал быть таким отталкивающим. Ничто не могло быть отталкивающим, если из него изливались подобные звуки.

– Э… – выдавил он. – Э… – Воспитанность приняла на себя командование телом и заставила его снять шляпу и изобразить глубокий, изысканно-утонченный поклон, так что и шляпа, и зад оказались высоко задранными. – Игнац фон Мартиниц, к вашим услугам, – представился он.

Она сунула ему прямо под нос руку с необычным кольцом. Он поцеловал кольцо и тут же спросил себя, почему так поступил. Обычно целовали перстни епископов, кардиналов и Папы. Тем не менее подобный жест вовсе не показался ему ошибочным.

– Хорошо, что вы сумели отыскать дорогу сюда, – произнесла она после того, как молодой человек выпрямился и постарался стать так, чтобы показать ей свою атлетическую фигуру в выгодном свете. Он заранее позаботился о том, чтобы пониже спустить отвороты сапог, дабы можно было разглядеть его хорошо развитые мышцы икр и красные ленточки, обхватывающие его широкие штаны под коленями. – Давайте перейдем к делу.

– Э… с удовольствием, – пробормотал Игнац.

– У вас сейчас трудности, – сказала женщина.

Он озадаченно спросил себя, откуда ей это известно. Однако он никак не мог понять, следует ли ему испытывать облегчение обиду или вообще восторг. Облегчение – потому что подобная информированность избавляла его от необходимости изобретать лестную для себя версию приключения в борделе, если он начнет просить у нее в долг, обиду – потому что эта женщина, будучи уже в курсе, наверняка знает, как там все происходило на самом деле; а восторг – потому что она ему, похоже, добровольно хотела помочь выбраться из дерьма. Иначе, черт побери, зачем она позвала его сюда?

Тут она снова заговорила, и из хаотического смешения чувств наконец выкристаллизовалось одно: смертельный ужас.

– Два года назад пражская стража застала вас в тот момент, когда вы вместе с дьяконом Маттиасом из церкви Святого Фомы совершали под каким-то мостом акт содомии. Вас обоих арестовали. Ваш дядя, граф Мартиниц, уладил эту проблему и позаботился о том, чтобы неприятности в результате возникли у стражи.

– Но… – услышал он свой запинающийся голос.

– Вам повезло, что стража не пришла на четверть часа раньше, потому что тогда они бы застали вас с дьяконом в тот момент, когда вы вместе с двумя уличными мальчишками…

– Зачем вы так поступаете со мной? – каркнул он, побелев от ужаса.

– Не говоря уже о том, что это были вовсе не уличные мальчишки, а мальчик-певчий и причетник из церкви Святого Фомы, не так ли?

Игнац снова попытался что-то сказать, но не смог издать и звука. Такой неожиданный переход от самодовольного восторга до невыразимого ужаса, который охватил его теперь, любого лишил бы дара речи.

– А не повезло вам в том, что ваш друг Маттиас – или, наверное, нужно сказать «ваш сутенер Маттиас», который тоже был выкуплен вашим дядей, – в дальнейшем не имел возможности получать средства на пропитание в качестве дьякона Церкви Святого Фомы. Пастор этой церкви последние несколько лет пристально наблюдал за ним; он на самом деле никогда не верил, что стражи оклеветали вас двоих просто потому, что вы якобы недостаточно быстро выполнили их распоряжение. Итак, дьякон больше не мог противостоять своим наклонностям и снова попытался соблазнить причетника. Мальчик обратился к пастору – и дьякон сидит теперь в темнице. Ходят слухи, что он предложил назвать имена своих соучастников если его не станут подвергать пыткам, но прежде всего – если его не приговорят к казни по обвинению в содомии.

Рот Игнаца зашевелился, как у рыбы, вытащенной из воды. Его шатало.

– Надеюсь, вы не подумали, что я вам все это рассказываю, чтобы угрожать вам, друг мой? Вы ведь наверняка избегали всяческих контактов с развращенным дьяконом Маттиасом с той самой несчастливой встречи со стражами.

Как кролик, загипнотизированный удавом, смотрел Игнац на это лицо под слоем белил. Зеленые глаза были безжалостны. Он почувствовал, что качает головой.

– Откуда вам все это известно? – после довольно продолжительной паузы произнес он.

Она улыбнулась. Это была бы невиннейшая улыбка, если бы она не появилась на огненно-красных губах, контрастирующих с белизной лица, и если бы в глазах не горело холодное изумрудное пламя.

– Я хочу кое-что показать вам.

Игнац, утративший волю и охваченный страхом, подчинился ее знаку. Когда женщина отошла в сторону, открыв его взгляду доступ к книге на аналое, ему показалось, что вибрация обрушилась на него подобно нежданной волне. Веки Игнаца вздрогнули. Она подвела его к аналою. Только сейчас он осознал, насколько велика лежащая на нем книга. Казалось, своей величиной она доминировала надо всем, что ее окружало, и превращала каждую перспективу в неестественную. Стоило оказаться рядом с ней, и ты понимал, что не можешь сориентироваться. От вибрации у него гудело в голове, а все тело сотрясалось от дрожи. Он смутно видел, как тонкая рука медленно миновала его, прикоснулась к книге и открыла ее на отмеченной странице.

К нему потянулась лапа дьявола.

Он только тогда заметил, что шлепнулся на задницу прямо на пол, когда один из мужчин возле аналоя нагнулся и поставил его на ноги. Игнац прикрыл лицо рукой, чтобы больше не смотреть на дьявольское изображение. Когда он согнул указательный палец и мизинец правой руки, чтобы отвести от себя зло, то почувствовал, как кто-то схватил его за руку. Окосев от ужаса, Игнац уставился в зеленые глаза хозяйки дома.

– Не надо, – прошептала она. – Подождите, узнайте сначала, что может предложить вам единственная настоящая сила. – Она сжала его руку, и у, него не хватило сил воспротивиться ей.

Вибрация отдавалась у него в диафрагме. Игнац испугался, что в любую минуту его может стошнить. Страх его не знал границ. Неожиданно он услышал голос своей кормилицы, говорящей, что всех злых мальчишек заберет дьявол и целую вечность будет подвергать их неслыханным пыткам. Каждый раз, когда она говорила это, маленький Игнац дрожал от страха. Теперь же страх мальчика, съевшего без спросу лакомство и слушавшего угрозы о вечном проклятии, перескочил через прошедшие двадцать лет и вцепился в его душу.

– Помогите мне, – выдавил он.

Она приблизила к нему свое лицо, и он смог разглядеть какие-то пятна под белилами. Красота любого другого лица благодаря таким вот мелким недостаткам стала бы человечнее; ее же лицо, напротив, стало лишь таинственнее, еще отрешеннее, еще холоднее. Он судорожно сглотнул. Если она его поцелует, то он непременно вырвет, как пить дать. И тогда она его раздавит, как блоху. Наконец женщина отвернулась от него, и он испытал такое облегчение, как будто у него гора с плеч упала.

– Существует два первоначала, – сказала она. – Одним интересуемся мы, называя его Богом. А второе – церковники называют его дьяволом – интересуется нами.

Игнац покосился на изображение. В этот раз оно не показалось ему таким шокирующим – портрет нечистого, с ухмылкой рвущегося со страницы в реальный мир.

– Я вовсе не должна помогать вам, – прошептала женщина в белом. – Наоборот, это я нуждаюсь в вашей помощи И у меня для вас два подарка.

– В моей помощи? – Слабый внутренний голосок, еще недостаточно оправившийся от потрясения, чтобы заявить о себе в полную силу, спросил: «Подарки? Деньги?»

– Прежде всего – первый подарок.

Один из мужчин возле аналоя вышел вперед и порылся в маленьком кожаном мешочке. Когда он его перевернул, Игнац невольно подставил руку. Из мешочка выпал какой-то легкий предмет. Он был прохладным. Игнац присмотрелся к нему. У него на ладони матово поблескивал правильной формы кусочек золота, размером с ноготь.

– О боже! – Молодой человек отдернул руку, будто обжегшись. Кусочек золота, подпрыгивая, покатился по полу. – Это ведь…

– Дьякон Маттиас пользовался им вместо левого верхнего клыка, – кивнув, произнесла хозяйка замка. – По крайней мере, мне так объяснили. Вы обратили внимание, что я сказала пользовался!

Игнац дрожал и никак не мог взять себя в руки. При этом тонкий голосок, спрашивавший о подарке, начал робко выражать свою радость.

– Вы хотели спросить меня, что же случилось, – продолжала она.

Игнац что-то пробормотал.

Она вздохнула.

– Похоже, что дьякон в темнице начал приставать к кому-то кто счел его приставания оскорбительными. Когда рукопашная схватка окончилась, дьякон лежал на полу со сломанной шеей.

– А… – пролепетал Игнац и почувствовал, что кивает. Он бы и в том случае кивнул, если бы она сказала ему, что из отхожего места вылез дракон и утащил дьякона в свое логово, расположенное на самой высокой горе в мире.

– Вы хотели сказать «спасибо».

– Спасибо, – послушно повторил он. Вновь и вновь Игнац пытался подавить охвативший его ужас и вернуть себе самообладание, чтобы не выглядеть таким беспомощным. Но когда он встретился с ледяным взглядом хозяйки замка, то не смог его выдержать. Игнац начал догадываться, чего она потребует от него. – И как я могу помочь вам?

– Очень скоро я вам расскажу об этом. Но сейчас… второй подарок!

Оба мужчины покинули свое место у аналоя и зашли за спины стоящим на коленях монахам. Одновременным движением они сорвали капюшоны с их голов и опустили сутаны до самого пупка. У Игнаца глаза на лоб полезли.

– Выбирайте, – прошептал ангельский голос дьявольские слова ему на ухо. – Первый подарок – от меня. А второй – от него, – Ему не было нужды отводить глаза от монахов, чтобы понять: женщина указывает на Книгу.

Монахи вовсе не были монахами. Слева от него стояла на коленях молодая женщина с обнаженной грудью и распущенными волосами. Лицо ее было бледным. Она легонько покачнулась от обнажившего ее рывка. Казалось, что она пьяна или находится в трансе. У фальшивого монаха справа тоже была нежное, белое, безволосое тело, но на его плоской груди вы ступали мускулы, накачанные ежедневным физическим трудом. Игнац пристально посмотрел на раздувающиеся ноздри дрожащие губы молодого человека. Он тоже, казалось, не совсем принадлежал этому миру.

– Выбирайте, – повторила она.

Внутренний голосок Игнаца, успевший набраться сил, громко спросил:

– Я должен выбирать?

Она рассмеялась.

– Угощайтесь.

– Сейчас?

– Этот момент не повторится.

– Здесь?

– Такое возможно только здесь.

– А вы и оба ваши телохранителя отсюда не…

– Нет, – мягко ответила она.

Это должно было бы вызвать у него отвращение. Однако вибрация, которую Игнац ощущал все это время, внезапно приобрела ритмичность и словно скатилась из его грудной клетки в нижнюю часть живота. Вибрация, потрясавшая ранее сердце молодого человека, теперь начала волновать его чресла. Он стал между двумя слабо покачивающимися, стоящими на коленях фигурами и занялся своими штанами. Когда они были расстегнуты и упали, накрыв отвернутые манжеты сапог, он запустил пальцы в две копны волос и притянул к себе головы.

Пока Игнац, постанывая, почти не дыша и дрожа всем телом, получал удовольствие, она шептала ему на ухо – неустанно, щекотно, горячо, возбужденно, так что у него в мозгу, казалось, подергивался змеиный язык. Он слушал объяснения, рекомендации, умозаключения. Пока его член пылал в двуязычном пламени и ему приходилось держать колени сведенными вместе, чтобы они не подкосились, он внимал ее словам. Они были четкими. Они были логичными. Они были правдивыми. И все это время у него перед глазами стояла картинка с рогатым, ухмыляющимся, запускающим лапу в этот мир, уверенным в победе, и она становилась все больше и больше, пока не заняла весь обзор, а затем и весь его мир. И шепот теперь вырывался не из ее, а из его рта, и когда Игнац потерял контроль над собой и начал, тяжело дыша, вздрагивать, он уже принадлежал ей… и ему.

Растерянно моргая, мокрый от пота, Игнац сделал над собой усилие и остался на ногах. Ему захотелось нагнуться, чтобы поцеловать распухшие рты стоящих перед ним на коленях людей, но тут его резко развернули. Лицо телохранителя, отдавшего ему золотой зуб дьякона Маттиаса, нависло над ним, и он с трудом осознал, что штаны по-прежнему болтаются у него вокруг щиколоток.

Навстречу ему метнулся кулак. Мир, в который Игнац еще не совсем вернулся, раскололся на куски от боли.

 

2

Александра, широко раскрыв глаза, огляделась.

– Здесь я еще никогда не была, – сказала она. Когда девушка говорила, вокруг ее лица появлялось небольшое облачко.

Генрих улыбнулся.

– Здесь уже почти целое поколение никого не было. Возможно, и пробегал кто-нибудь по коридору для слуг. Но так, чтобы по-настоящему быть здесь, чтобы восхититься всей этой красотой… – Он покачал головой.

Александра Хлесль еще раз покружилась, запрокинув голову. За многие годы смены жары и холода фрески и расписные деревянные потолки заметно пострадали, толстый слой многолетней пыли покрывал подоконники и декоративные стенные панели. Окна были слепыми; несмотря на январский холод, воздух в помещении оставался затхлым. Если, и звучало еще эхо прославленных торжеств, имевших место в зале Владислава в королевском дворце Града, Генрих его не слышал. Тем не менее он был полон решимости заставить его звучать – для Александры.

Обычно Генрих, чтобы сделать женщину уступчивой, применял совершенно другой подход: шла ли речь о горничной или дворянке, контраст между его ангельским обличьем и его свирепостью ослеплял всех. Его взгляд, казалось, излучал обещание исполнить любое, самое потаенное сладострастное желание, и это покоряло большинство из них – и служанок и аристократок, – причем последних несравненно сильнее. За ослеплением следовало извращение. С тех пор как Диана рассказала ему о его удивительном и внушающем опасение даре, Генрих наблюдал за ним в действии, экспериментировал, – но не пользовался им. После того как он чуть было не забил до смерти темноволосую шлюху, Генрих больше не осмеливался соблазнять женщин вне борделя: у него не было уверенности в том, что ему удастся контролировать свои чувства. Одно дело, когда тебя вышвыривают на улицу из борделя, потому что ты сломал нос и выбил парочку зубов какой-то красотке. Но столкнуться с подобными обвинениями во дворце – не важно, жалуется на него хозяйка дома или служанка, на лице которой остались совершенно определенные следы, – это уже совсем другое. Тут вряд ли отделаешься запретом переступать порог этого дома. Так можно и в тюрьму попасть, что, в свою очередь, приведет к тому, что он станет абсолютно бесполезным для Дианы и ее планов и сам подпишет себе приговор. Генрих допускал, что она лично наблюдала бы за тем, как подкупленный тюремщик будет душить его. Возможно, она даже села бы на него сверху и воспользовалась бы эрекцией, возникающей у мужчин при удушении, что для Генриха могло бы стать самым желанным смертным часом, если сравнивать его с беспомощным желанием, которое он испытывал к ней. Однако страх Генриха перед смертью, тем более смертью в ее присутствии, был сильнее. Знать о безжалостности Дианы и, несмотря на это, при каждой мысли о ней ощущать в себе огонь желание наслаждаться тем, что полностью находишься в ее власти, было весьма необычным видом извращения. Генрих, испробовавший почти все, всякий раз, думая об этой женщине, чувствовал, как его тело охватывает жаркий трепет.

Впрочем, что его раздражало, так это чувства, которые он испытывал по отношению к Александре Хлесль. В ее присутствии он вел себя весьма уверенно – и вместе с тем так, как будто оказался на совершенно незнакомой территории.

Уверенно, потому что в первую очередь Генрих испытывал удовольствие от мысли, что путь, к которому он вел Александру, должен был закончиться полным ее порабощением и тем, что тело девушки скоро будет до такой же степени принадлежать ему, как уже теперь принадлежала часть ее сердца. К тому же не осталось почти ни одной тайны об Александре, которая бы не была ему известна. Все, что знала приемная мать Изольды и что она выдала, было теперь известно и ему. Он с легкостью изумлял Александру исполнением ее маленьких, совершенно невинных желаний, поскольку знал их все. Так же легко Генрих заставил ее считать, что он ангел, посланный на землю Господом, чтобы подарить ей счастье и жить лишь для того, чтобы настраивать эту юную особу на веселый и счастливый Лад. Если бы его интерес в процессе завоевания женщины лежал в сфере преодоления трудностей на пути к ее сердцу, а не в задаче унизить ее и услышать мольбы о пощаде, как только он впервые овладеет ею, то все это, скорее всего, давно бы ему наскучило.

И все же… И все же каждый шаг на их общем пути вызывал у него ощущение, что он движется в совершенно незнакомом для себя направлении. Генрих с изумлением узнал, что у него возникало теплое чувство при виде ее удивления и восторга, когда он в очередной раз доставлял ей радость. Он был потрясен, когда понял, что его, хотя он и мечтал о том, как увидит ее обнаженной, привязанной к кровати и причинит ей боль, бросает в жар каждый раз, когда их руки случайно соприкасаются. Если он позволял своим фантазиям зайти достаточно далеко, он представлял, как они с Дианой вместе утоляют свой голод, истязая Александру, – точно так же, как они делали в первый день их знакомства с дешевой шлюхой. Однако в этих фантазиях Генрих неожиданно для себя думал о том, как он вмешается, чтобы не дать Диане жестоко расправиться с девушкой.

Это сбивало его с толку. Шлюхи в борделях у городской стены могли бы спеть песню (гнусавую, беззубую песню) о том, куда ведет растерянность Генриха фон Валленштейн-Добровича. Но Александра не присоединилась бы к этому хору.

Она подошла к окну и потерла стекло, чтобы посмотреть в него. Генрих знал, что вид Праги с этой стороны Града захватывает дух. Прозрачный вечерний свет, поднимающиеся вертикально вверх, в синее небо, столбы дыма, мозаика на черных стенах и белоснежные крыши домов заставляли город сверкать перед ее глазами. Внезапно она отшатнулась, будто ужаленная, и посмотрела на руку. Генрих тут же подскочил к ней.

– Заноза, – сказала Александра и показала ему пальчик. Рана была просто смехотворная, но он увидел каплю крови и почувствовал, как по его жилам расплавленным свинцом потекло возбуждение. Не задумываясь, он взял ее руку в свою и слизнул кровь с ее пальца. Затем поднял глаза. Взгляды их встретились. Он увидел, как ее лицо вспыхнуло румянцем. Девушка забрала у него свою руку, но помедлила, прежде чем сделать это.

– Прошу прощения, – сказал он.

Александра откашлялась. Генрих не ожидал, что она сделает ему выговор, и все равно обрадовался, когда девушка промолчала в ответ.

– Занозу непременно нужно вытащить, – заметил он.

– Моя горничная очень ловко управляется с иголкой и пинцетом, – ответила она. Голос ее дрожал.

– Несомненно.

Они по-прежнему стояли рядом у окна. Генрих почувствовал, что напряжение слишком возросло: все в нем требовало воспользоваться замешательством и поцеловать Александру. Однако он понимал, что было еще слишком рано. Она неминуемо будет принадлежать ему! И каждая секунда, на которую он откладывал это событие, делала его победу еще дороже, еще весомее и тем больше удостоверяла ее порабощение. Он отступил на шаг и почувствовал ее разочарование, о котором сама она, скорее всего, вряд ли подозревала.

– Вы только представьте себе, – произнес Генрих и обвел помещение широким жестом, – все здесь блестит и сверкает. Золотая фурнитура отполирована, фрески переливаются богатыми свежими красками. На стенах висят гобелены, с потолочных балок свисают флаги с гербами провинций, и самый большой среди них – флаг короля Богемии. Вон там расположен подиум, на котором играют музыканты. Перед окнами расставлены столы с яствами, в толпе бегают карлики, держа серебряные блюда на голове, чтобы гостям, присутствующим на празднике, было удобно брать с них угощение. Пол пахнет толстым слоем сена, травы и цветов, к нему примешивается резкий запах лошадей…

– Лошадей? – потрясенно перебила его Александра.

– В этом зале устраивались турниры, – пояснил Генрих. – За двустворчатой дверью пандус спускается до уровня внутреннего двора. Его установили, чтобы коней можно было завести в зал.

– Дядя однажды брал меня с собой в Град, когда кайзер Рудольф еще был жив, – призналась она. – С тех пор я мечтала о том, чтобы снова прийти сюда хотя бы разочек, но у моих родителей никогда не находилось времени для этого.

«Я знаю, – подумал Генрих, – я знаю. А почему у них никогда не находилось на это времени? Потому что они ничего не знали об этом твоем желании. Потому что ты не высказываешь желаний, потому что глубоко-глубоко в душе ты уверена, что твое окружение способно читать все твои желания у тебя на лбу. Но этого не умеет никто – кроме одного человека, а именно меня».

Ему было трудно превратить самоуверенную ухмылку победителя в ласковую улыбку. «Ты принадлежишь мне», – сказал он про себя и снова поразился току, что эта убежденность вызвала в нем картину не извивающегося, истязаемого тела а открытого, мокрого от пота лица, прижимающегося к его плечу и просящего его снова сотворить чудо. Он беспокойно пошевелился, потому что гульфик опять стал ему маловат.

– Только скажите мне, куда вы хотите сходить, и я проведу вас туда.

– А вам это можно?

Генрих широко улыбнулся.

– Нет, – ответил он.

– Ах!

Он раскрыл объятия.

– Я ваш рыцарь, фройляйн Хлесль, или вы не знали? Где крест, на котором меня нужно распять, если это поможет вам? Где дракон, которого я должен победить, чтобы спасти вас? – Он закрыл глаза, медленно повернулся вокруг своей оси и продолжил произносить речь подобно комедианту. Она звонко рассмеялась. – Где враг, на копье которого я должен напороться, чтобы впечат…

– Что это вы, черт возьми, здесь делаете? – внезапно раздался чей-то голос. Пораженный неожиданным вторжением, Генрих замер посреди очередного пируэта и бросил взгляд на дверь.

Мужчину сопровождали двое спутников, на первый взгляд похожих на писарей; сам он был высоким и крупным. Голова его вырастала из кружевного воротника, начинаясь с коротко остриженных бакенбард и пышной завитой бородки и заканчиваясь высоким лбом со смехотворным чубом. Генрих упер руки в бока.

– А кто, черт возьми, хочет это знать? – спросил он в ответ бросил на Александру косой взгляд. Лоб ее был нахмурен, как будто девушка пыталась рассмотреть кого-то из стоявших в дальнем конце темного зала людей, пришедших сюда. Ему оказалось, что она узнала одного из них.

– Я – Вильгельм Славата, судья Богемии, бургграф Карлштайна и наместник короля Фердинанда, – ответил мужчина с чубом. – А вы кто такой?

– А я дух кайзера Рудольфа, – насмешливо заявил Генрих, краем глаза заметив, как Александра быстро повернула к нему голову. – Есть ли у вас цепь для меня, чтобы я погремел ею?

Несмотря на расстояние, он увидел, как у Славаты отвисла челюсть. В ту же секунду Генрих бросился к Александре, схватил ее за руку и они побежали к другому выходу из зала. Проскочив мимо базилики Святого Георгия, молодые люди промчались по спускающемуся вниз переулку и, хихикая, как сумасшедшие, свернули налево у Восточных ворот. Затем, спотыкаясь, бросились к монастырю Святого Георгия и, спрятавшись за угол, оказались вне поля зрения старого королевского дворца. Александра, задыхаясь и смеясь, остановилась.

– По-моему, у нас теперь неприятности? – спросила она, как только ей удалось восстановить дыхание.

Генрих отрицательно покачал головой.

– Разве можно предъявить претензии духу старого кайзера?

Она снова рассмеялась. Генрих поразился, как легко было смеяться вместе с ней.

– Нет ли еще чего-нибудь в Граде, что вам хотелось бы посмотреть и что я еще не успел вам показать?

– Дядя рассказывал мне о сокровищнице кайзера Рудольфа…

На мгновение перед мысленным взором Генриха предстал темный подвал, повеяло запахом спирта, разлагающихся законсервированных человеческих тел и мумий, всплыла картина резни карликов, вспомнилась пришедшая почти в последний момент идея сунуть в сундук тела двух уродов вместо камней, которыми он запасся заранее. Неожиданно Генрих понял, что это то самое место, где он сделает последний шаг и получит полную власть над Александрой. Кунсткамера была заперта уже почти целый год. Кайзер Маттиас пренебрегал ею, однако был в курсе, ценности все еще остающихся в ней экспонатов и потому рассматривал ее как некую резервную сокровищницу, которой он сможет воспользоваться, когда придет время Король Фердинанд уже пообещал подарить часть коллекции своему младшему брату Леопольду. Именно Леопольд, которому предстояло стать наместником Тироля после смерти Маттиаса, задумал расширить унаследованное от эрцгерцога Фердинанда II, ставшего притчей во языцех из-за брака с дочерью купца из Аугсбурга, собрание ценностей в замке Амбрас, что под Инсбруком. Оба приказали тщательно охранять остатки коллекции диковинок, и теперь доступ в здание был строго ограничен. Генрих тоже с тех самых пор ни разу не заглядывал сюда, но ключ у него все еще оставался.

Александра положила руку ему на предплечье.

– Простите, – сказала она. – Я поставила вас в затруднительное положение.

Генрих накрыл ее руку своей.

– Ничто не может поставить дух кайзера Рудольфа в затруднительное положение! – отчеканил он. Александра рас-. смеялась, но уже через пару секунд смех ее затих, и она задумчиво посмотрела на его руку. Он поколебался мгновение и убрал ее, и точно так же нерешительно она убрала свою. Девушка снова откашлялась.

– А я и не знал, что вы знакомы со Славатой, – заметил Генрих после продолжительной паузы, во время которой он пытался не дать ее изучающему взгляду проникнуть в его душу и одновременно наслаждался молчаливым зрительным контактом.

– Я с ним незнакома.

– А по вам и не скажешь.

– От вас ничего не скроешь, верно?

Он улыбнулся.

– Я ни с кем из них незнакома, – добавила Александра. – Мне показалось, что я знаю одного из его сопровождающих, но, – она небрежно махнула рукой, – эти двое – всего лишь писари.

 

3

– Ты здесь новичок, малыш, так что тебе нужно все объяснить.

Вацлав кивнул. Ему было нелегко сосредоточиться на словах Филиппа Фабрициуса, первого писаря графа Мартиница. Могло ли так случиться, что это действительно была Александра, что это ее он видел вчера в зале Владислава, что это она, смеясь, убежала прочь вместе с молодым человеком? Создавалось впечатление, будто то, что они без позволения проникли в старый королевский дворец, всего лишь веселая шутка. Нет, это невозможно. Но длинные вьющиеся волосы, тонкий профиль, то, как она двигалась… Он видел ее только на фоне окна, а затем со спины, да и одета она была в длинный плащ с капюшоном. Это могла быть бог знает какая девушка с такими же длинными волосами, которые она ничем не покрывает. И все же он точно знал, что это была именно Александра. Он узнал бы ее из тысячи, даже в тумане и темноте. Почти всю ночь Вацлав провел без сна, размышляя о том, что означает его открытие. Она тоже узнала его, вне всякого сомнения, но сделала вид, что они незнакомы. Что это должно было означать, не требовало таких уж долгих раздумий; скорее ему понадобилось больше усилий чтобы подавить понимание.

– И где ты был до этого, малыш?

Вацлав поднял глаза.

– Гм!..

– Я спросил, где ты успел уже поработать. – Между бровей Филиппа Фабрициуса появилась вертикальная морщина.

– Меня зовут Вацлав, – ответил юноша, который был по меньшей мере на голову выше первого писаря. – Я работал в фирме «Хлесль и Лангенфель». Мой отец – один из партнеров фирмы.

– И тебя выставили на улицу, потому что ты целый день мечтал о чем-то?

– Прошу прощения?… – недоуменно произнес Вацлав.

– Так почему тебя выставили на улицу, малыш?

– Никто меня на улицу не выставлял! – Неожиданно мотивы его поведения самому Вацлаву показались нелепыми. – Я не хотел сидеть под крылом отца, – ответил он, хотя, признаться, он этого «крыла» совсем не ощущал. Между ними всегда была молчаливая договоренность о том, что Вацлав, работая в конторе фирмы, будет вести себя точно так же, как и все остальные, как Киприан и Андрей. Те, например, несмотря на свою дружбу, дважды в год садились рядом и проводили весьма будничный анализ положения, в котором находится фирма, кто какой вклад сделал и каких ошибок следует избегать в будущем. Однако не было никакой причины признаваться краснолицему Филиппу Фабрициусу, что на самом деле Вацлав ушел из фирмы из-за Александры. Он не мог достаточно долгое время выносить ее постоянное присутствие. Было достаточно того, что он влюбился и не смел надеяться на взаимность; если же объект его страсти постоянно будет у него перед глазами, это превратится в настоящую пытку, которую он просто не выдержит.

– Ты хоть раз вел протокол?

– Во время деловых переговоров… да.

– Здесь речь идет о делах государственной важности, малыш!

– Вацлав. И я полагаю, во время обсуждения дел государственной важности протоколист тоже записывает все, что говорят участники переговоров.

Фабрициус улыбнулся. Это был крупный мужчина, выглядевший лет на десять старше, чем ему было на самом деле; под глазами у него набухли заметные мешки, а толстые щеки покрывали лопнувшие капилляры, образуя красную дельту. Фабрициус явно гордился своей должностью старшего писаря. Еще больше он воображал из-за своей способности пить не пьянея и гордился своим успехом у женщин. Иногда он засыпал посреди рабочего дня. От других писарей Вацлав уже узнал, что во время ведения протокола заседаний никто ему и в подметки не годился. Казалось, что он заканчивал писать предложение до того, как выступавший успевал договорить его. Если же, испытывая недоверие к нему, докладчик желал прочитать написанное, выяснялось, что именно это он и хотел сказать. Филипп Фабрициус мог бы напиться до невменяемого состояния и приползти в Град на четвереньках, но даже тогда получил бы всего лишь выговор. Что же касается его работы, то Филипп был гением, и тот факт, что он не хвастался направо и налево, доказывал, что писарь знал это, как знал и то, что его талант здесь, вообще-то, пропадает зря. Вацлаву еще ни разу не приходилось встречаться с пьяницей, у которого не было бы серьезной причины пить.

– Прежде всего тебе следует знать, что все нужно записывать на латыни.

– Что? Но мне об этом никто…

– Ты что, латыни не знаешь?

– Ну… почему же… по меньшей мере…

– Сложность состоит в том, – произнес Фабрициус и, чтобы подчеркнуть важность момента, поднял палец к носу, – что во время встречи никто на латыни не говорит. Так что тебе следует все переводить, когда записываешь.

– Святые угодники…

– Так-то, малыш. Нам здесь писари нужны, а не бумагомаратели.

– Я это умею, – смело заявил Вацлав, хотя в душе почти отчаялся.

– Хорошо! – просиял Фабрициус. – А сейчас я открою тебе парочку секретов, чтобы ты не казался совсем уж зеленым, когда будешь выполнять свое первое поручение.

– А что вообще обсуждают на этих встречах?

– Понятия не имею. Ты узнаешь об этом, когда прочитаешь свой протокол.

– А кто в них участвует?

– Апостольский нунций? Король? Дух рыцаря Далибора?…

– Достаточно, достаточно. Так, значит, если я прочитаю свой протокол…

– Именно, – подтвердил Филипп.

Вацлав попытался истолковать его взгляд. Он был почти уверен, что старший писарь солгал ему.

– На что еще мне следует обратить внимание? – вздохнув, спросил юноша.

– Свежий пергамент твердый, – бросился объяснять Филипп, явно довольный, что новичок нуждается в его советах. – Пергамент только тогда становится хорошим, когда тебе удается достать такой, который пролежал глубоко в сундуке сотню лет и с которого твои предшественники уже пару раз соскребывали написанное. Так вот, его нужно поскрести в третий раз, и тогда то, что будет лежать перед тобой на столе, начнет мягко и гибко ложиться под перо, как дырка – под язык, если ее достаточно долго лизать. – Он пристально посмотрел на Вацлава. – Ты уже знаешь, о чем это я, малыш?

– В том, что касается пергамента, – нет, – язвительно ответил Вацлав. В том, что касалось второй части сравнения, он тоже совершенно не разбирался, но скорее откусил бы себе язык, чем дал бы понять, что все интимные контакты с женщинами, бывшими у него на данный момент, сводились к перемигиваниям и, если очень сильно повезет, к торопливым совокуплениям в каком-нибудь укромном уголке. Эти встречи, совершенно лишенные изысканности, сводились к древнему как мир «туда-сюда, туда-сюда». Того факта, что во время этих актов он думал лишь об Александре и ужасно стыдился себя, Вацлав и на смертном одре никому бы не открыл.

Филипп улыбнулся и, казалось, понял все то, о чем Вацлав лишь подумал. Будь Вацлав более опытным, то бишь стреляным воробьем, он бы догадался, что старший писарь почувствовал неожиданную недоверчивость своего юного собеседника и направил его мысли на тот путь, на котором он не мог ни о чем другом думать.

– Пергамент, которым мы здесь пользуемся, – продолжил Филипп, – совершенно новый. Отвратительно новый, должен признаться. Перо по нему скользит, чернила текут и не высыхают целую тысячу лет, а каждое движение пера вызывает писк и скрежет, пока все присутствующие не начинают думать лишь о том, как бы половчее придушить тебя.

– И что же я должен делать?

– Нужно на пергамент плюнуть. Так, знаешь ли, от всей души… Вот так… – Филипп откашлялся, собрал во рту воображаемый комок слизи и сделал вид, что хочет сплюнуть прямо на стол. Вацлава передернуло. – Потом растираешь мокроту… Вот так… – Филипп натянул рукав на кисть и стал делать круговые движения, будто втирая что-то в столешницу. – Это помогает.

– О господи, – произнес Вацлав и попытался удержать завтрак в желудке. Перед его внутренним взором появились тысячи пергаментов, которые он держал во время своей работы на фирме «Хлесль и Лангенфель». Многие из них были совсем новенькими. Ладони у него зачесались, и ему показалось, что они неожиданно стали липкими.

– Если бы ты был один, я бы посоветовал помочиться на него, но думаю, сегодня у тебя с этим ничего не выйдет. – Казалось, Филипп был искренне огорчен.

– И слава богу, – слабым голосом произнес Вацлав.

– Что касается пера, то нужно откусить кусочек от его ствола и сплюнуть его на пол.

– Что это за суеверие такое?

– Такое, в какое верит граф Мартиниц, – поучительно сказал Филипп. – Иначе, когда начнешь писать, перо будет плохо лежать у тебя в руке.

Вацлав повесил голову. Он чувствовал себя так, будто ему только что сделали выговор.

– Хорошо, – ответил он.

– Что еще? – пробормотал Филипп и поднял взгляд к потолку. – Дай-ка поду… Да, точно, большинство говорят быстро, слова их льются подобно водопаду, и скоро они начинают забывать, о чем уже сказали. И им очень помогает, если после каждого законченного предложения громко говорить: «Точка!»

– Это правда?

– Что ты имеешь в виду?

– Прошу прощения, Филипп, – буркнул Вацлав. У него было такое ощущение, что он приближается к ревущему водовороту, и единственное, чем он может грести, это соломинка.

Филипп Фабрициус похлопал Вацлава по плечу.

– Ты справишься, малыш.

– Вацлав, – поправил его юноша.

– Ну что, ты все запомнил? Переводи на латынь, втирай плевок, кричи «Точка!». Повтори.

Вацлав повторил все наставления, пока Филипп подталкивал его к двери кабинета, куда его позвали.

– И там будут присутствовать только граф и господин Славата?

– Возможно, не только они, но еще и их секретари. Не наделай в штаны, малыш. Ах да, Славате нравится, когда писари проводят некий ритуал, прежде чем сесть за стол.

– Ритуал? – пролепетал Вацлав, из последних сил стараясь вернуть себе самообладание.

– Он его подсмотрел у какого-то поэта. Как ты относишься к ритуалам, малыш?

– Я не хочу никаких ритуалов. Замени меня, Филипп.

– Та-та-та! У всех все бывает в первый раз. Идем, можешь воспользоваться моим ритуалом, пока своего не придумаешь. Мой мне всегда удачу приносит.

– Спасибо.

– В общем, так: ты садишься, потом опять встаешь, обходишь табурет кругом, показываешь на пергамент, суешь палец в рот, двигаешь им туда-сюда, снова садишься, потираешь перо между ладонями и громко говоришь: «Можем мы наконец начать, ради Аполлона?»

– Ни за что, – отрезал Вацлав.

– Каждый человек – кузнец своего счастья. – Филипп пожал плечами.

– И там действительно будут только граф и господин Славата? – снова спросил Вацлав.

– И их секретари!

– Ну ладно.

– Ты покажешь им класс! – Филипп открыл дверь и втолкнул юношу внутрь. – Ни пуха ни пера, малыш.

– Вацлав, – в очередной раз поправил его Вацлав и оказался перед второй дверью, которая вела прямо в кабинет. Задержав дыхание, он вошел.

Неужели еще минуту назад он думал, что это подобно тому, что попасть в водоворот, имея при себе лишь соломинку вместо весел?

Все было намного хуже.

– Что-то ты задержался, – неласково произнес граф Мартиниц. Волосы у него были взъерошены, и казалось, что еще немного – ион взорвется. После такого приветствия граф внимательно посмотрел на Вацлава и воскликнул: – Батюшки, новенький!

– Он уже человек опытный, – вмешался Вильгельм Славата. – Не так ли, Владислав?

– Вацлав, – прошептал Вацлав. Ему было плохо.

В маленьком кабинете вокруг стола сидели пятеро мужчин. Двоих он знал – это были граф Мартиниц и Вильгельм Славата. Секретарями здесь даже не пахло. Третьим был рейхсканцлер Лобкович, а четвертым – король Фердинанд. Вацлав рухнул на колени и безуспешно попытался потерять сознание.

– Ваше величество, – запинаясь, произнес юноша.

– Обойдемся без формальностей, – ответил король, но прозвучало это так, будто он сказал: «Повесить его, кретина эдакого!».

Взгляд Вацлава остановился на мужчине в сутане.

– Это патриарх Асканио Гесуальдо, апостольский нунций Папы Павла V, – пояснил Вильгельм Славата. – Не волнуйся, юноша. Просто садись и выполняй свои обязанности.

В ушах Вацлава звенели колокола, когда он занимал свое место на противоположном конце стола. В голове у него была пустота, и в этой зловещей пустоте болталась одна-единственная мысль о том, что Филипп просто подшутил над ним, но из-за охватившей его паники мысль никак не могла укорениться. Повинуясь инстинкту самосохранения, Вацлав потянулся к ближайшей соломинке, то есть советам Филиппа Фабрициуса, о которых он с благодарностью вспомнил.

Итак, Вацлав сел, встал, обошел вокруг своего места, вытянул один палец в направлении пергамента, а вторым громко помогал по губам, снова сел и пискнул: «Можем мы наконец начать, ради Зевса?» Взгляд его – взгляд кролика, неожиданно оказавшегося перед пятью змеями сразу, – метался вокруг стола.

Молчание было ледяным. Граф Мартиниц побагровел. Король выдвинул вперед нижнюю челюсть, как осадную башню. Папский посланник пристально рассматривал свои ногти. Вацлав страстно желал умереть. Если раньше у него был один шанс на то, чтобы развить собственные мысли по поводу ведения протокола в присутствии высших сановников государства, то теперь и он исчез.

– Ваше досточтимое превосходительство, мы все согласны с тем, – произнес в наступившей тишине Вильгельм Славата, – что приказ разрушить протестантскую церковь в Клостерграбе был не только правомочен, но и исходил от самого Папы. – На лбу у него блестели капельки пота.

– Святой отец не был поставлен в известность об этом, – возразил Асканио Гесуальдо.

– Нет, был, – буркнул Мартиниц.

– Да, но, к сожалению, задним числом.

– Мы отправили трех почтовых голубей…

– Господь, должно быть, возжелал, чтобы всех трех сожрали соколы.

– Но мы получили ответ, в котором было папское благословение.

– По всей вероятности, произошло какое-то недоразумение. – Эти слова не произвели на нунция ни малейшего впечатления.

– Когда же ты наконец начнешь вести протокол, парень? – спросил граф Мартиниц.

В совершеннейшем ужасе Вацлав уставился на лежащий перед ним листок пергамента. Это был новый пергамент, он еще пах дубильней и мертвой плотью; поверхность его матово блестела. У Вацлава возникло подозрение, что после первого же росчерка пера чернила побегут по нему и скатятся на стол, как капли воды по воску. Но ведь не могут абсолютно все советы Филиппо быть только злой шуткой!

– Ваше величество, господа, положение однозначно… – начал Гесуальдо. Его прервало отчаянное харканье Вацлава. – Если святой отец занял совершенно четкую позицию… – «Тьфу!» Глаза Гесуальдо расширились, голос его затих.

Пять пар глаз впились в кругообразные движения, которые делал Вацлав, втирая в пергамент смачный плевок. Раздавался ритмичный скрип. Вацлав злобно посмотрел на собственную руку, но тут до него дошло, что надо что-то сказать.

– Пергамент слишком гладкий! – пробормотал он и попытался найти в себе достаточно мужества, чтобы поднять глаза. Когда ему это удалось, он встретился взглядом с королем. У Фердинанда был такой вид, будто он в любую секунду мог отдать приказ о казни нового писаря.

Теперь уже помятый пергамент лежал на столе. Вацлав макнул перо в чернила и вывел на пергаменте первую букву. Но подсознание напомнило ему о следующем совете.

– Ты уже закончил? – В голосе графа Мартиница слышался треск разбитого стекла и звон ножей.

Вацлав вонзил зубы в перо и попробовал оторвать от него пару пушистых отростков. Но они сидели на удивление прочно. Он рванул сильнее. Свеженабранные чернила полетели во все стороны. Нунций Гесуальдо осмотрел свою сутану и промокнул пятно пальцами. Кончики его пальцев тут же почернели. Гесуальдо беспомощно посмотрел на них. Вацлав сидел не шелохнувшись, забыв вынуть кусочки пера изо рта. Затем он повернул голову и сплюнул. С пера, которое он сжимал в бесчувственной руке, слетела капля чернил и приземлилась на стол, на расстоянии волоса от пергамента.

– Вот теперь я закончил, – прошептал Вацлав и поспешно накрыл чернильное пятно рукавом. Юноша почувствовал, как жидкость пропитывает ткань, и в его голове мелькнула смутная мысль о том, что сегодня он надел свое лучшее платье. Затем Вацлав увидел, что на лице короля Фердинанда появились несколько черных точек, однако он, похоже, ничего не заметил. В самый последний момент Вацлаву удалось сдержаться и не обратить на это высочайшее внимание. «Господи, позволь мне умереть, – мысленно молился юноша, – дай мне умереть прямо на этом месте, пожалуйста…»

– В прошлом у Святого престола не возникало никаких трудностей с тем, чтобы отстаивать свою позицию, – произнес король Фердинанд. – Например, когда сожгли этого Джордано Бруно.

– Ах да, ваше величество… так это было еще во времена Папы Климента. – Гесуальдо кашлянул. – Вспомните, ваше величество, у этого монаха всего и было-то, что пара сумасшедших приверженцев. Кроме того, с тех пор прошло уже почти двадцать лет. Времена изменились.

– И когда Святой престол выступил против гуситов, у него тоже не возникало сомнений. А ведь гуситы имели очень много приверженцев.

– Вашему величеству достаточно просто заглянуть в хроники, чтобы узнать, как опустошила страну гуситская война.

– Опустошила? – Граф Мартиниц неожиданно поднялся, как дрожжевое тесто. – Да страна уже сейчас переживает опустошение! Я не хотел говорить об этом, но в моем доме лежит молодой человек, мой любимый племянник! На него напали протестанты – прямо здесь, в Праге! У нас под носом! На наших улицах! Его избили, а затем, полумертвого, бросили в канаву. Ему сломали челюсть и выбили зубы, не имея на то никакой причины, кроме той, что он принадлежит к католической вере. Или вы хотите выжидать до тех пор, пока первый католический священник не окажется, истекая кровью, избитый, на берегу Влтавы, ваше превосходительство? А я говорю: никакой пощады сепаратистам, бунтовщикам, еретикам и убийцам!

– К черту, – в холодной ярости произнес король Фердинанд. – Мы провели переговоры с Нашим возлюбленным дядей Максимилианом Баварским и с каждым членом Католической лиги в отдельности – с епископами Кельна, Майнца, Трира, Вюрцбурга! Мы лично присутствовали при этих переговорах. Без Нас Контрреформация в последние годы не продвинулась бы ни на шаг, а возможно, вся Богемия была бы уже протестантской. И какова награда? Семьи Наших наместников в столице Богемии подвергаются нападениям! Передайте святому отцу, что Мы вспомним о том, как мало он поддержал Нас в Нашем великом деле, как только Мы станем кайзером… Ради всех святых, парень, что это за движения ртом? Ты что, рыба? Давай уже, говори, что там у тебя!

– Т…точка! – произнес Вацлав с закрытыми глазами и в абсолютной уверенности, что только что добился для себя смертного приговора.

В этот момент снаружи раздался приглушенный крик и послышался топот бегущих ног, обутых в тяжелые сапоги. Затем обе половинки двери почти одновременно распахнулись и мешанина из рук и ног вкатилась в кабинет. Мужчины повскакивали со своих мест. Столешница подпрыгнула, чернильница Вацлава перевернулась и пролила черное озеро на торопливо накарябанные строчки на пергаменте. Куча на полу разными голосами исторгала ругательства, пытаясь разделиться. Король Фердинанд достал рапиру из ножен. Вацлав разглядел солдатские сапоги, широкополую шляпу и массивный ремень с пустыми ножнами, а также легкий пестрый жакет, широкие штаны и большие сверкающие ботинки. Солдат поднялся на ноги, пнул мужчину, с которым они вместе ввалились в комнату, и сразу же упал на колено перед королем. Фердинанд крепко сжимал рапиру и был так бледен, что Вацлаву стало ясно: король решил, что на него совершается покушение. И с еще большим изумлением юноша понял, что второй мужчина – Филипп Фабрициус.

– Сообщение вашему величеству, – выдохнул солдат и поднял вверх депешу. От него пахло потом и лошадьми, он был покрыт пылью, от его перчаток шел пар, сапоги были сырые, а под колесиками шпор виднелся медленно тающий снес Стало очевидно, что именно произошло. Посланник ворвался с докладом в приемную, когда Филипп стоял у двери и подслушивал. Вместо того чтобы отойти в сторону, писарь неожиданно кинулся под ноги солдату, и они оба в виде клубка из переплетенных конечностей ввалились в кабинет. Главный писарь медленно поднялся, и Вацлав увидел, что его красное лицо приобрело почти фиолетовый оттенок.

Король Фердинанд вырвал депешу из рук солдата. Он сломал печать, удостоверился в том, что документ предназначался ему, и без лишних церемоний положил его на стол. Развернув бумагу, король стал читать.

– Но здесь же все на латыни! – рассерженно воскликнул он. – Разве Мы не запретили давным-давно составлять важные документы на латыни? – Затем он с трудом продолжил читать, и лицо его стало жестким.

– Отвечать будете, ваше величество? – спросил солдат, не поднимая глаз.

– Нет, – медленно, низким от едва сдерживаемой ярости голосом произнес Фердинанд. – Нет. Благодарю тебя, сын мой.

Солдат вскочил, ударил себя кулаком в грудь напротив сердца, молодцевато развернулся кругом, не забыл, выходя, отпихнуть Филиппа и исчез. Но запах его оставался в комнате. Вацлав и Филипп переглянулись. Филипп опустил голову и снова покраснел.

– Что случилось, ваше величество? – спросил рейхсканцлер Лобкович.

– Открытое восстание в Браунау, – ответил король. – Аббат Вольфганг попытался закрыть протестантскую церковь. Восставшие осадили монастырь, им помогают регулярные войска.

– Вот оно, началось, – прошептал Лобкович.

Вацлав переводил взгляд с одного мужчины на другого. На лицах Мартиница и Славаты можно было прочитать растерянность, лицо короля Фердинанда потемнело от ярости, Асканио Гесуальдо по неизвестной причине казался самодовольным, и только Зденек фон Лобкович, похоже, был действительно потрясен.

– Нам нужно собрать совет, – сказал после паузы король. – Мы должны немедленно остановить их, иначе вся земля восстанет. Пошли вон! – Он указал на Филиппа и Вацлава. – Никаких протоколов!

Вацлав и Филипп поспешно поклонились и спиной вперед выскользнули из кабинета. Очутившись за дверью, за пределами кабинета, Филипп предусмотрительно закрыл внешнюю дверь, развернулся, прислонился к стене, провел рукавом по лбу и одним махом выпустил из легких весь скопившийся там воздух. Вацлав стоял посреди приемной и не знал, следует ли ему схватить первого писаря за горло или просто упасть на пол и разрыдаться. Филипп неожиданно ухмыльнулся, затем захихикал и, наконец, рассмеялся. Вацлав тупо уставился на него.

– Ты лучше всех! – хохотал Филипп. – Надо же, сделал абсолютно все! Каково? Даже «Точка!» и то промямлил. Парень, такого ученика у меня еще никогда не было! Ты точно лучше всех, малыш!

– Вацлав, – сквозь зубы процедил юноша.

Филипп ударил ладонью по коленке. Он так сильно смеялся, что начал медленно сползать по стене на пол. Неожиданно дверь распахнулась и из кабинета вышел Вильгельм Славата. Он нагнулся и, не раздумывая ни секунды, крепко схватил Филиппа за ухо. Лицо писаря скривилось, когда королевский наместник поднял его на ноги.

– Ой… ой-ой… Ваше превосходительство, пожалуйста… ой!

– Каждый год к нам приходит новый писарь, – прошипел Славата, – и каждый раз, когда он приступает к выполнению своих обязанностей, я вынужден смотреть, как зеленый от страха парень пищит что-то вроде «Вы там уже готовы наконец?». Затем новичок плюет на пергамент или еще какую глупость учиняет, которая нормальному человеку и в голову никогда бы не пришла.

– Ой… снова пискнул Филипп, став на цыпочки и наклонив голову набок, чтобы немного ослабить боль, причиняемую пальцами безжалостного Славаты.

– Неужели, Филипп Фабрициус ты до сих пор не понял, что я давным-давно догадался, кто стоит за этими проделками?

– Ой-ой, ваше превосходительство!

– Ты меня что, идиотом считаешь?

– Нет, ваше превосходительство! – Голос Филиппа взлетел на невообразимую высоту. Славата почти полностью выпрямил руку, и теперь со стороны казалось, что Филипп висит в воздухе, подвешенный за ухо.

– И что же нам следует сделать, Филипп Фабрициус?

– Уй-уй… я больше…никогда, ваше превосходительство!

– Ответ неверен!

– Так точно, ваше превосходительство… а-а-а!

– И что же нам следует сделать, Филипп Фабрициус? – повторил королевский наместник.

– По… понятия не имею, ваше превосходительство!

– Нам следует придумать что-нибудь новенькое! – гаркнул Славата. – Шутке с пергаментом, покусанным пером и всей прочей глупостью уже сто лет в обед! В свое время так шутили надо мной, когда я, будучи зеленым юнцом, приступил к выполнению служебных обязанностей писаря, а я уже старик!

– А-а-а-а, так точно, ваше превосходительство!

Славата выпустил ухо Филиппа, и первый писарь перестал тянуться вверх. Ухо его горело. Славата широко улыбнулся и повернулся к Вацлаву.

– Впрочем, мне еще не доводилось видеть, чтобы новичок выполнил всю эту чушь до самого конца. Всем остальным удавалось взять себя в руки раньше.

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – прошептал Вацлав.

– Ладно, забыли. – Славата снова перешел на деловой тон: – Фабрициус, королю все-таки нужен протоколист! Граф Мартиниц жаждет крови из-за нападения на племянника и король на его стороне.

– Как прикажете, – слабым голосом произнес Филипп.

– Чтоб через минуту был в кабинете с пером и всеми принадлежностями! Пошел!

Филипп пулей вылетел из приемной. Он бросил косой взгляд на Вацлава, и тому показалось, что в нем, по крайней мере, была благодарность за то, что новичок держал рот на замке и не ухудшил и без того плохую для первого писаря ситуацию.

Славата улыбнулся Вацлаву.

– Ты вовсе не впал в немилость, не бойся. Все мы когда-то были молоды, кроме разве что папского нунция – тот уже таким на свет народился. – И королевский наместник подмигнул ему. Затем лицо его вновь стало серьезным. – Для того, что сейчас будет обсуждаться, нужен очень опытный протоколист. Конечно, Фабрициус ребячлив, но дело свое знает. А ты заслужил перерыв. «Т… точка!» – Славата покачал головой. – Иди домой, Владислав.

– Вацлав, – поправил его Вацлав, но сказал это уже в спину королевского наместника.

 

4

Киприан устал, промерз до костей и проголодался. А еще он был раздражен. Причиной первых трех пунктов были непрестанные поиски знаков, которые могли бы подсказать, куда же исчезла, копия библии дьявола из кунсткамеры, а четвертого – тот факт, что поиски до сих пор не увенчались успехом. Похоже, на этот раз дядя Мельхиор самого себя вокруг пальца обвел. Разумеется, они проверили все следы, и частично им в этом помогли оставшиеся у Андрея ценные связи при дворе, возникшие еще в те времена, когда он занимал должность первого рассказчика. Старый кардинал после долгих совещаний неохотно согласился играть настолько пассивную роль, насколько это возможно. Он с большим трудом примирился с тем, что у него больше нет свободы передвижения, которой он наслаждался, будучи еще епископом Нового города Вены. То, чем активно интересуется кардинал и министр кайзера – а тем более настолько непопулярный, как несгибаемый Мельхиор Хлесль, – явно вызовет куда больший интерес окружающих, чем расспросы какого-то никому не известного епископа. Впрочем, расследование их ни к чему не привело. Все, что им оставалось, – это обратиться напрямую к обоим мужчинам, которым в свое время частично доверился дядя Мельхиор, а именно к Зденеку фон Лобковичу и Яну Логелиусу. Но Киприан отговорил друзей от этого. Ведь если эти двое были замешаны в жуткой подмене, то в случае подобного шага министр со товарищи лишались преимущества, заключавшегося в том, что противная сторона не знала, раскрыт ли их обман.

Киприан предположил, что решение загадки связано с тем фактом, что в сундук положили не первые попавшиеся трупы, а двух придворных карликов кайзера Рудольфа, явно умерших неестественной смертью. Но и этот след никуда не привел. Впрочем, все указывало на то, что несчастные карлики после смерти кайзера попытались нажиться в его кунсткамере и во время мародерства поубивали друг друга, а последний, Себастьян де Мора, покончил жизнь самоубийством. На вопрос, мог ли Себастьян самостоятельно совершить подлог, оставался открытым, и нить, связывающая его с сообщниками, пока никуда не вела. Нить могла бы стать путеводной, если бы два карлика оставались пропавшими без вести, однако она оборвалась, как только было совершено ужасное открытие в подвале под развалинами фирмы «Вигант и Вилфинг». Кто-то явно сыграл здесь свою роль, кто-то, умудрявшийся все эти годы оставаться незамеченным. Именно этот «кто-то» достал Кодекс из сундука и положил на его место двух убитых карликов, кто-то, у кого оказался ключ, которого быть не должно. Киприан уже много раз ловил себя на мысли о том, что двадцать лет назад они вступили в схватку с самим дьяволом, а не с кругом заговорщиков, хотевших воспользоваться могуществом ада себе во благо. Тем не менее у него превалировало ощущение, что этот таинственный некто, находившийся в самом центре всей истории, был ближе к нему и его жизни, чем предполагали все остальные. Частично его раздражительность основывалась на том, что в последнее время он все чаще ловил себя на желании обернуться. Это было настолько несвойственно такому человеку, как Киприан Хлесль, что он и сам уже начал беспокоиться по данному поводу.

Праздник Рождества Христова практически прошел для него незаметно – так нечетко он воспринимал окружающее. Киприан вынужден был признаться самому себе в том, что отношения Александры и ее матери, которые становились все более напряженными, никогда бы не привлекли его внимания, если бы Агнесс однажды ночью сама не поделилась с ним своим беспокойством. Жена расплакалась и во всем обвинила себя. Ее собственная мать в свое время так долго относилась к ней с ненавистью и презрением, что Агнесс была убеждена в том, что эти чувства отразились на ней и что она – самая плохая мать, какую только можно придумать. Ему с большим трудом удалось успокоить жену. После этого случая Киприан отвел Александру в сторону и… все испортил, потому что наорал на дочь, проявившую упрямство и своеволие, когда он начал расспрашивать ее. Она ответила ему тем же и выскочила из зала, хлопнув напоследок дверью, и оставила Киприана размышлять – как и Агнесс – о его отношениях с собственным отцом и задаваться вопросом, можно ли вообще разорвать цепи своего прошлого.

Киприан приказал слуге стянуть с себя узкие, промокшие от снега сапоги и удивленно поднял глаза, как только понял, что Агнесс уже продолжительное время стоит в дверях Он улыбнулся. Она не ответила на его улыбку.

– Идем со мной, – сказала Агнесс.

Он последовал за ней прямо как был, стягивая на ходу шерстяные носки, которые не очень-то согревали его. Агнесс по-прежнему шла впереди мужа, и, когда стала подниматься по лестнице, он едва сдержался, чтобы не упрекнуть ее за отрывистую речь. Он понял, что поступил правильно, как только Агнесс остановилась на лестничной площадке и повернулась к нему. Лицо ее было бледным. Стараясь не разрыдаться, она беззвучно плакала. Киприан обнял жену и стал ее баюкать. Его сердце сжалось от страха.

– Скажи, что же я сделала не так, – прошептала Агнесс. Киприан крепко взял ее за плечи и посмотрел ей в глаза.

Она смахнула слезы и уставилась в пол.

– Скажи мне, – еле слышно повторила она.

– Я не знаю, – ответил он. Лицо его был мрачным и озабоченным.

– Я тоже не знаю. – Агнесс безнадежно покачала головой. – Я тоже…

– Что случилось?

Вместо ответа она повернулась, взяла его за руку и подвела к двери. Холод пополз по его спине, когда он понял, что они подошли к спальне Александры. Он нервно сглотнул. Агнесс отворила дверь и втянула его внутрь.

На краю кровати, ссутулившись и сцепив руки в замок, сидела девушка с распущенными волосами. Киприан прищурился Платье было смято, но он распознал в нем то, которое недавно подарил Александре. Девушка подняла голову, и он увидел красное, опухшее от слез лицо. Это была горничная Александры.

– Расскажи еще раз! – велела Агнесс. Девушка вздрогнула и опустила голову.

– Я-ад и-не мо-огу-у, – тихо провыла она. – Пощадите, господин, поща-ади-ите.

– Что случилось? – снова спросил Киприан. Его напугал звук собственного голоса, а горничная снова вздрогнула и закрыла лицо руками.

– Прошу вас, прошу, прошу-у-у!

В два прыжка Агнесс очутилась возле кровати и вцепилась горничной в волосы. Словно во сне, Киприан протянул руку и схватил жену за запястье. Он не знал, как сильно сдавил ей сустав, но она ахнула и разжала пальцы. Горничная ревела белугой. Взгляды Агнесс и Киприана встретились. От ярости, горевшей в глазах жены, Киприан едва не задохнулся. Когда-то я частенько видел подобное неистовство в других глазах – в глазах Терезии Вигант, матери Агнесс. Иногда это случалось, когда она смотрела на него, Киприана, и думала, что никто этого не замечает; но в большинстве случаев подобными взглядами она награждала свою дочь. Он почувствовал, как к горлу подкатила тошнота, и рефлекторно сглотнул. Затем медленно покачал головой, не отводя взгляда от жены. Гнев Агнесс сменился испугом, а затем – печалью, чуть было не заставившей теперь уже его расплакаться. Он выпустил запястье Агнесс, присел на корточки возле горничной, взял ее руки в свои и не отпускал, пока девушка не успокоилась и не смогла посмотреть на него. Он молчал и даже заставил себя изобразить на лице подобие улыбки.

– Она сказала мне, что я не должна никому рассказывать! – всхлипнула горничная.

– Я отменяю это распоряжение, – заявил Киприан.

– Но…

– Я отменяю это распоряжение, – повторил он. – Что касается тебя, то ты не могла поступить иначе и не подчиниться, ведь Александра твоя хозяйка.

– Ей следовало сразу же сообщить нам… – прошипела Агнесс, но Киприан бросил на нее быстрый взгляд, надеясь, что она поймет, о чем он хотел сказать. Взгляд ее затуманился, обратившись в прошлое, и он, присоединившись к ней, снова увидел, как карабкается по узкой крутой лестнице к воротам Кэртнертор в Вене, на верхнем укреплении которых его ждала Агнесс. Он увидел у подножия лестницы горничную Агнесс, Леону, делавшую вид, что она не замечает его и не знает, что влюбленный приближается ко второй половине своей души.

– Но это же совсем другое дело! – возразила Агнесс.

Киприан покачал головой. Он по-прежнему смотрел на Агнесс. Жена недовольно засопела и стиснула зубы, чтобы снова не расплакаться.

– Мне бы это и в голову не пришло, – после паузы сказала Агнесс. – Александра вырядила ее в свое платье, а затем приказала лечь в постель, спиной к двери, и прикинуться спящей.

– Я действительно заснула, – всхлипнула девушка. – О, фройляйн Хлесль, простите меня, я и правда уснула!

– Это у нас ты должна просить прощения! – заявила Агнесс, но в ее голосе уже не было резкости – вместо нее звучала боль матери, чей ребенок придумал изощренный план, чтобы ввести родителей в заблуждение. – ~ Она захрапела. Александра никогда не храпит. Неожиданно мне стало ясно, что это вовсе не наша дочь, хотя платье и ее. Я подошла к кровати и… – Агнесс развела руками.

– И как часто тебе приходится здесь спать? – спросил Киприан.

Горничная снова расплакалась. Киприан терпеливо ждал, хотя больше всего ему хотелось вскочить, выбежать из дома и помчаться куда глаза глядят. Как только девушка поняла, что он не станет впадать в неистовство, она собралась с духом.

– Это уже в пятый раз, – прошептала она.

– С каких пор?

– С последнего Адвента.

– Куда она ходит?

– Я не знаю, господин Хлесль. Я правда не знаю.

– С кем она встречается? – задала вопрос Агнесс.

Горничная отчаянно закусила губу. Киприан снова покосился на жену. Она, похоже, почти полностью оправилась.

– Не все молодые люди такие порядочные, каким был ты, дорогой, – заметила она, и на ее губах появилась слабая улыбка.

– Но твоя мать меня таковым не считала.

– Да, – согласилась Агнесс, и ее улыбка погасла.

– Он один из этих, из придворных, – решилась горничная. – Его зовут Генрих фон Валленштейн-Добрович.

Агнесс пожала плечами. Затем она задумчиво прищурилась.

– Кажется, она как-то раз упомянула это имя. Спросила меня, не знаю ли я его. Я тогда ничего такого не подумала. К сожалению, я ее практически не слушала… Проклятие!

Киприан задумался.

– Есть один Альбрехт фон Валленштейн… настоящий дворянин, из Моравии, верный католик, преданный королю Фердинанду. Если, конечно, это тот, о ком я слышал. В прошлом году он помог королю Фердинанду солдатами и деньгами, когда тот впутался в войну с Венецией, – единственный из всех королевских вассалов. Возможно, речь идет об одном его дальнем родственнике.

У Агнесс засверкали глаза.

– Наверняка этот тип считает, что ему все позволено лишь потому, что его родич, который ему седьмая вода на киселе, имеет кучу золота и добился расположения короля…

– Он настоящий дворянин! – воскликнула горничная, Александры.

– Ты его знаешь?

Девушка покраснела.

– Я его разочек видела.

– Что он за человек?

– Он красив, он… ангельски красив, – стыдливо произнесла она.

Агнесс недоуменно подняла одну бровь.

– Значит, он хотя бы в этом меня превосходит, – заметил Киприан. Агнесс изумленно обернулась к нему. Киприан натянуто улыбнулся. – Я просто хотел успеть сказать это раньше тебя.

– Киприан, что же нам делать?

– Наша дочь влюбилась.

– Она обманула нас!

– Это у нее наследственное, разве нет?

– В нашем случае все было несколько иначе!

– Сколько ни повторяй эту фразу, правдивой она не станет.

Агнесс сжала кулаки, но затем плечи ее поникли.

– Я не могу относиться к этому с легкостью. – Она внимательно посмотрела на мужа. – Но ведь ты тоже вовсе не так легко к этому относишься, верно?

Он развел руками.

– Вовсе нет!

– Лучше бы ты солгал, Киприан.

– Меня тоже не очень-то радует, что Александра не открылась нам, – пробормотал он. – Но мы не в том положении, чтобы осуждать ее за это, не правда ли?

Агнесс продолжала смотреть на него. Ему пришлось приложить усилия, чтобы выдержать ее взгляд. Наконец она отвернулась. Он понял, что лишь наполовину убедил жену в бесхитростности своих мыслей.

– Фрау Хлесль! – раздался дрожащий голос горничной, по-прежнему сидящей на кровати. – Вы теперь выставите меня на улицу? – Она снова стала всхлипывать.

Киприан взглянул на Агнесс и понял, что в мозгу жены промелькнуло воспоминание о том, как ее мать выставила на улицу ее самую первую, любимую няню, Агнесс села рядом с рыдающей девушкой на кровать и обняла ее.

– Наказывать следует хозяйку, а не служанку, – раздосадованно произнесла она и погладила плачущую горничную по~ спине, пытаясь утешить ее. Киприан выпрямился и посмотрел на жену сверху вниз. Он снова почувствовал, как сильно любит эту женщину.

– Она четырежды возвращалась домой целой и невредимой, – сказал он. – И в пятый раз вернется. Но сегодня же вечером нужно с ней поговорить.

– Нужно подыскать ей кандидата в мужья, – ответила Агнесс с ноткой горечи в голосе. – Мы слишком долго позволяли дочери делать все, что ей вздумается. Вацлав составил бы ей идеальную партию, и если бы они…

– До тех пор пока Андрей не найдет в себе мужество раскрыть Вацлаву глаза на его прошлое, ничего из этого не выйдет, – возразил Киприан. – Вацлав считает, что они с Александрой двоюродные брат и сестра, а он слишком щепетилен, чтобы не обращать внимания на этот факт. Кроме того, я никогда не стану предлагать Александре никаких кандидатов в мужья, да и тебе тоже не следует этого делать, даже если бы у нас на примете был такой же зять, как Вацлав фон Лангенфель, желанный и достойный Александры. Вспомни только, сколько горя принесло нам то, что твой отец захотел обручить тебя с Себастьяном Вилфингом.

– Я помню, – прошептала Агнесс. – Я помню. Я просто беспокоюсь за нее.

– Тот факт, что она тайно встречается с этим Генрихом фон Валленштейном, вовсе не означает, что они делают что-то дурное. Я хочу как можно скорее познакомиться с молодым человеком лично, Тогда-то мы узнаем об их отношениях побольше. А пока придется положиться на разумность Александры. Она ведь наша дочь!

– В таком случае вряд ли она унаследовала достаточную разумность, – возразила Агнесс, но губы ее сложились в улыбку.

– Бедолага, – ухмыльнулся Киприан.

– А что ты намерен делать сейчас?

Он нагнулся за сырым шерстяным носком, который бросил у кровати.

– Пойду разомну ноги. Может, повстречаю на пути нашу влюбленную парочку.

– И это все, Киприан?

– Все. А что?

Агнесс впилась в него взглядом. Он улыбнулся и пожал плечами, а затем послал ей воздушный поцелуй.

– Я люблю тебя, – сказал он.

Она кивнула.

– Я люблю тебя, Киприан Хлесль.

Ожидая, пока слуга снова натянет ему на ноги узкие сапоги, Киприан размышлял о том, как нелегко ввести в заблуждение женщину, с которой провел столько лет совместной жизни. Агнесс показалось, что его что-то насторожило. И действительно… «Он красив, он… ангельски красив», – сказала горничная о том человеке, которому, очевидно, Александра подарила свое сердце. Возможно, девушка не осознавала этого, но на самом деле фраза прозвучала так, как будто она сначала хотела сказать: «Он дьявольски красив». На этот счет у Киприана было особое мнение: он полагал, что каждому человеку присущ некий инстинкт, который куда полезнее человеческого сознания, ибо он способен распознать то, что мозг никогда не может принять как реальность. Киприан несколько pas стукнул каблуком о пол, чтобы сапоги лучше пришлись по ноге. Разве последние несколько недель он не испытывал потребности бросить взгляд через плечо, так как боялся, что дьявол уже наступает ему и его близким на пятки? Может, он просто не туда смотрел? Может, ему следовало заглянуть в самое сердце своей семьи, чтобы понять: дьявол уже объявился в ней? Он почувствовал легкий укол, заставивший его сильнее стиснуть зубы. «Это все суеверия, – сказал себе Киприан, – ты хуже старой сплетницы!» И тут же спросил себя, не следует ли считать суеверием то, что последние слова Агнесс прозвучали для него как прощание?

Испытывая чувство подавленности, пока еще не ставшее частым гостем в его жизни, он открыл дверь.

Перед ним стоял Мельхиор Хлесль. Кардинал поднял руку, собираясь постучать в дверь. Вид у него был такой, будто он увидел ходячий труп.

 

5

У кардинала Мельхиора возникло ощущение, что обстоятельства, происходящие вокруг него, текут полноводной рекой, и он пытается зацепиться за утес и не дать воде сорвать себя с него.

– Я уже сообщил Андрею! – выдохнул он.

– Я думал, ты сейчас в Вене, празднуешь заключение мира с Венецией.

Мельхиор схватил Киприана за грудки.

– Нельзя терять ни минуты!

– Ты даже шляпу не надел, – заметил Киприан. – Еще простудишься, заболеешь и умрешь.

– Плевать я хотел на смерть, – отрезал Мельхиор. – Есть вещи куда хуже ее. И плевать я хотел на мир с Венецией – он ничего не будет стоить, если мы оплошаем.

Киприан промолчал. Мельхиор выдержал взгляд холодных голубых глаз; сердце его стало биться ровнее. Он неожиданно понял, что все еще держит Киприана за плащ, и отпустил его. Толстая ткань была заметно помята. Мельхиор расправил ее и предпринял робкую попытку разгладить. И тут же понял, что вынужден смотреть на племянника снизу вверх.

– Когда мы в прошлый раз вступили в бой с библией дьявола, мне было столько лет, сколько тебе сейчас, – невольно вырвалось у него.

– Да, – согласился Киприан. – И сейчас я чувствую себя на столько же лет, на сколько ты тогда выглядел.

– Не хотел я снова тянуть все тот же жребий. Если бы я мог предусмотреть…

– Мы всегда знали, что выиграли лишь одну битву, а не всю войну разом. Войну со злом выиграть нельзя. Можно просто постоянно бороться, не более того.

– Киприан, мы теперь стражи библии дьявола. Неужели ты этого еще не понял? С тех самых пор как Вольфганг отказался восстанавливать орден семи Хранителей, эта обязанность лежит на нас!

По лицу Киприана Мельхиор понял, что племянник только сейчас осознал этот факт, а раньше он особо не задумывался над тем, что произошло. Для него самого, Мельхиора Хлесля, осознание этого стало горой изо льда, погрузившейся в его душу, когда они отправились в путь несколько недель назад, намереваясь добраться до Браунау. Он тогда ничего не сказал двум своим спутникам; он надеялся, что им не придется брать на себя роль стражей и что вопреки всему надежно спрятанная библия дьявола будет лежать себе в подвалах монастыря Браунау. Или, по крайней мере, так ему казалось.

– Дядя Мельхиор, войди в дом, обогрейся. Я пробегусь немного и присоединюсь к тебе.

– Киприан, у нас нет ни минуты!

Киприан отвел глаза. Мельхиор проследил за его взглядом и увидел парочку. Молодые люди держались за руки, пытаясь сохранить равновесие на обледенелой дороге. Они шли в направлении дома Киприана. Мельхиор услышал звонкий женский смех и заметил, как напряглось лицо племянника. Казалось, Киприан хотел заглянуть под капюшон женщины. Молодые люди, скользя по застывшему снежному месиву, прошли мимо них и дальше по переулку, прочь, пока не скрылись в ранних сумерках. Мельхиор внимательно наблюдал за племянником.

– Кого ты высматриваешь?

– Александру.

Мельхиор кивнул.

– Она стала взрослой, сын мой. Вспомни о вас с Агнесс, были на пару лет моложе ее…

– Войди в дом и объясни это Агнесс, – предложил ему Киприан и натянуто улыбнулся. – Возможно, она поверит мудрости матери-церкви и отца-кардинала.

Мельхиор затаил дыхание.

– Все настолько серьезно?

– Я ни в чем не уверен. Но что-то серьезное в этом есть верно?

– Киприан, вам с Андреем нужно срочно отправляться в Браунау.

Киприан наконец перестал смотреть в ту сторону, куда ушла молодая пара. Молчание его заставило Мельхиора снова заговорить.

– Я могу дать вам в спутники полдюжины надежных людей. Они уже собираются в дорогу. Через два часа вы могли бы уехать.

– Через час стемнеет, дядя, – заметил Киприан тем же самым тоном, которым он мог спросить: «Не хотите ли еще бокал вина?» – А потом закроют ворота.

Мельхиор огляделся. Неожиданно он почувствовал себя дураком. Он только сейчас понял, что его редкие седые волосы треплет холодный ветер, портит ему прическу и вызывает головную боль; что он надел слишком тонкий плащ, что сапоги его промокли и ноги потихоньку начинают леденеть; что он, добрый час тому назад получив сообщение, словно беспокойная наседка, вылетел из своего дворца и помчался к Андрею, после чего, по-прежнему с непокрытой головой, поспешил сюда – задыхаясь и прихрамывая. Не слишком ли сильно он поддался панике, учитывая свой возраст? Кардинал сглотнул и сделал глубокий вдох.

– Давай войдем в дом. Я все тебе объясню, – не отступал он.

Киприан покачал головой.

– Я немного задержусь.

– Но Андрей в любой момент…

– Андрей и. сам в состоянии войти в дом. Садитесь у огня и не забудьте передать моей жене, что в скором времени я к вам присоединюсь.

– Я так понимаю, что сегодня уже ничего больше не произойдет, но вы должны выехать завтра, прямо с утра, как только откроют ворота!

– Хорошо, до этого момента мы успеем поговорить. Только не прямо сейчас.

Мельхиор почувствовал, как Киприан пожал ему руку. Племянник отвернулся. Кардинал схватил его за полу плаща.

– Киприан, она больше не в безопасности, – прошептал он. Киприан невольно обернулся.

– А она когда-нибудь была в безопасности?

– Вольфганга и монахов больше нет в Браунау. Я получил письмо с голубиной почтой. При дворе еще ничего об этом не знают; они считают, что аббата держат в осаде. Но он больше не мог удерживать монастырь. Сегодня утром он покинул его стены. Возможно, монастырь уже разграбили.

– Что с Кодексом?

– Надеюсь, он взял его с собой.

– Проклятие! – выругался Киприан.

– Теперь-то ты присоединишься ко мне?

– Позже, – ответил Киприан. Мельхиор видел, что он разрывается на части. Киприан уже давно не был тем, кем старый кардинал привык его считать, поскольку теперь он не осмеливался принимать решение в одну секунду за всю семью.

– Я открою самое дорогое вино, которое найду у тебя в погребе, – пригрозил Мельхиор. Ему было достаточно тяжело придать своему голосу легкомысленный тон.

– Смотри, не проглоти пробку, – предупредил его Киприан и тяжело двинулся по улице.

Мельхиор Хлесль смотрел вслед своему племяннику. Он вовсе не радовался тому, что снова вынужден был надавить на него. Уже в который раз кардинал задумался о том, насколько правдива поговорка, что, когда начинаешь иметь дело с дьяволом, сам становишься на него похожим – даже если делаешь все возможное, чтобы победить его.

Киприан завернул за угол. Этот широкоплечий, одетый в темное мужчина никогда не поймет до конца, что он излучает правдивость, проявляющуюся тем сильнее, чем больше спокойствия он на себя напускает, и что, в сущности, к нему всегда тянуло тех, кто ценит искренность, безопасность и преданность. Старый кардинал невольно поднял руку и помахал на прощание своему племяннику.

Он больше никогда не увидит его в живых.

 

6

– Сегодня я должна вернуться не позже трех часов пополудни, – задыхаясь, произнесла Александра. Увидев непонимающий взгляд Геника, она начала мысленно считать. – Значит, по богемскому солнечному времени… Солнце вчера зашло в пятом часу пополудни… значит, в ноль часов по солнечному времени… После этого солнце взошло в четырнадцатом часу по солнечному времени… сейчас полдень, то есть девятнадцатый час по солнечному времени… значит, вернуться надо к двадцать второму часу!

Она увидела, что Геник качает головой и улыбается.

– Наш дом торгует с таким количеством стран, что отец решил вести отсчет по среднему времени. Он считает, что тогда наше время можно сопоставлять со временем наших партнеров по всей империи. Удобство состоит в том, что обед всегда происходит в двенадцать, а не в пятнадцать или девятнадцать часов, то есть мы отсчитываем от того момента, когда накануне зашло солнце, вне зависимости от времени года.

– Жаль, что я недостаточно умен для того, чтобы вести жизнь купца, – заметил Геник. Александра подумала, не является ли подобное замечание насмешкой над ней и ее семьей, но затем отбросила эту мысль. Ведь Геник – самый настоящий дворянин, а кроме того – она была на сто процентов уверена, и у нее от одной только мысли об этом сладко ныло где-то внутри, – он влюблен в нее по уши. Он ни за что не стал бы насмехаться над ней.

Похоже, она каким-то образом дала ему знать о крохотном приступе недоверия, кольнувшем ее сердце, потому что Геник скорчил рожицу, как это делали братья Александры, когда их спрашивали о чем-то, а они не имели об этом ни малейшего представления, но не хотели выслушивать излишних наставлений. Потянувшись к нему, она невольно коснулась ладонью его щеки, но тут же испуганно отдернула руку. Она заметила, как заалело его лицо. Он взял ее руку и сжал, но тоже быстро отпустил. Оба посмотрели по сторонам.

Сейчас, ближе к полудню, восточные ворота замка были почти безлюдны, а стражники, пытавшиеся размять ноги, старались посильнее ударить каблуками по мостовой. Наверняка они думали, что как ни считай, а времени до смены караула остается еще слишком много, и потому не обратили на парочку особого внимания. Ворота все светлое время суток стояли открытыми, если не наблюдалось никакой вероятной угрозы, и каждый желающий мог пройти в них, не боясь быть задержанным. Такое положение дел должно было в скором времени измениться. Однако на тот момент ни король, ни рейхсканцлер, ни бургграфы еще не догадывались, что большой пожар, которому суждено бесповоротно закончить их эпоху, уже разгорелся.

– Вы хотели побывать в сокровищнице кайзера Рудольфа, – напомнил ей Геник после тщательно продуманной паузы, во время которой их взгляды позволили себе то, на что тела еще не решались – погрузиться друг в друга.

Александра кивнула.

Геник улыбнулся.

– Мне пришлось зарубить одного дракона и подвергнуты пыткам пятерых великанов, чтобы раздобыть ключ, – но мне это все-таки удалось.

Александра не была уверена в том, что должна воспринимать его случайные реплики по поводу великанов как шутку. Он всегда произносил их легкомысленно, с юмором или даже с нежностью, и свои сомнения она объясняла тем, что у мужчин чувство юмора грубее, чем у женщин. С другой стороны, Александра никогда не слышала, чтобы отец или дядя шутили подобным образом. Причина, вероятно, состояла в том, что дворяне, к которым принадлежал Геник и которые в тяжелые времена сражались на войне, служа отечеству, мыслили более грубо, чем такие мужчины, как Киприан Хлесль или Андрей фон Лангенфель, чьим самым значительным рыцарским подвигом было получение большей прибыли, чем ожидалось. И все же ей было тяжело смеяться над подобными шутками. Картина неудачной казни в Вене и крики измученной болью жертвы в Брюне каждый раз всплывали в ее сознании, вызывая озноб.

– К чему такая спешка? – поинтересовался Геник, когда Александра последовала за ним по тихой улочке по направлению к кафедральному собору. Он предложил ей руку, и она приняла ее. Жест показался ей достаточно безобидным, и никто не смог бы заметить, что она сжимает руку молодого человека крепче, чем это было необходимо, и что локоть его вовсе не отставлен далеко в сторону, так что плечи их и бедра постоянно касались при ходьбе, Александра напряженно размышляла о том, на что она сегодня решилась, и в ее груди поднимался страх, смешиваясь с восторгом и сбивая ей дыхание. Путь показался ей безлюднее, чем обычно, и гораздо длиннее.

– Родители раскусили мой трюк с горничной.

– Ах!

– Да. Вообще-то, сегодня мне не разрешали покидать дом, но маму пригласил в гости кардинал Мельхиор, и вернется она не раньше трех часов, так что я просто сбежала. – Она бросила на него быстрый взгляд. – Отец сказал, что с удовольствием познакомился бы с вами, прежде чем разрешить нам встречаться дальше. Вы уверены, что правильно поняли кардинала Мельхиора?

– Дорогая Александра, я стоял прямо возле него. – Она услышала, как он вздохнул, и в следующий миг шагнула таким образом, чтобы тела их соприкоснулись еще сильнее, чем раньше. Геник повесил голову. – Ваш отец просто не хотел оттолкнуть вас от себя, только и всего. На самом же деле он давно уже все решил, и я в его планы не вписываюсь. Кардинал совершенно четко сказал епископу Логелиусу, что ваша свадьба состоится в течение года, как только ваш отец найдет подходящего кандидата в мужья среди своих деловых партнеров. И что, разумеется, никакой «разорившийся дворянин, не имеющий ничего, кроме грандиозных планов и смазливого личика, из тех, которые десятками наводнили двор», не может быть принят во внимание. – Геник пожал плечами и взял ее руку в свою. Рука его была горячей, хотя мороз стоял трескучий, а он был без перчаток. Казалось, что он постоянно горит изнутри и что у него достаточно жара, чтобы согреть их обоих. – Возможно, кардинал промолчал бы, если бы догадался, что рядом с ним стоит дворянин, не имеющий ничего, кроме грандиозных планов и сердца, целиком и полностью принадлежащего женщине, о которой он говорит. Впрочем, такие люди, как он, никогда не замечают столь незначительных личностей, как я.

– Вы вовсе не незначительны! Для меня вы самый важный человек на свете!

Он ласково погладил ее руку и отвернулся, Александра предположила, что он просто не хотел, чтобы она видела, как лицо его исказилось от обиды и отчаяния. Она думала, что боль от признания, которое Геник в прошлый раз, колеблясь и, очевидно, против своей воли, сделал ей, теперь станет легче, но, похоже, все только ухудшилось. Вчера, разговаривая с отцом, она была вынуждена собрать в кулак всю свою волю чтобы сдержаться и не бросить ему в лицо: «Лжец!», ведь он ни словом не обмолвился о своих планах относительно собственной дочери.

Оставшуюся часть пути они проделали в молчании. Сладкое волнение, которое Александра почувствовала, все явственнее сменялось беспокойством. Постепенно проявляющаяся осторожность не только дала о себе знать, но и стала бороться с возбуждением, которое испытывала Александра. Действительно ли она этого хочет? Честно говоря, у нее не было никаких сомнений насчет того, что совершить это она хочет именно с ним. Но прямо здесь? Таким образом? Частично из мести по отношению к родителям? Александра невольно спрашивала себя, почему она свернула на этот путь? Казалось, еще совсем недавно мать была для нее образцом ее будущей жизни, а отец воплощал в себе черты мужчины, за которого ей однажды захочется выйти замуж. Что же так сильно отдалило ее от них?

Однако на этот вопрос Александра ответила с легкостью: их нечестность. Она была убеждена в том, что Геник скорее откусил бы себе язык, чем раскрыл ей свои тайны, если бы с самого начала знал, куда это приведет Александру. Но она же сама сказала ему, что нет ничего такого, что могло бы стать между ними, и потому, хотя и очень неохотно, он выдал эти тайны – одну за другой. Оказывается, мать больше всего хотела отправить дочь навсегда в Вену, так как считала, что жизнь в Праге ей не по плечу. А кардинал Хлесль вот уже много лет держит для Александры место в монастыре Святой Агнессы, поскольку, по его мнению, девушка чересчур строптива и, только оставаясь в стенах монастыря, она не обесчестит свою семью. Что касается ее отца, то он иногда бывал откровенно огорчен тем, что его первым ребенком стала девочка, а не мальчик. Александре было крайне неприятно осознавать, что до сего момента она не имела ни малейшего представления о том, что в ней так сильно сомневаются. Как можно быть такими двуличными? И как можно считать этих людей близкими и ничего не замечать?

Голос, звучавший отчасти как голос той Александры Хлесль, которой она была еще пару недель назад, снова дал о себе знать и спросил ее, каким образом данное открытие соотносится с тем фактом, что она считает достаточно близким человеком Геника – Генриха фон Валленштейн-Добровича? Но она заставила этот голос замолчать.

Вход в сокровищницу кайзера Рудольфа, уже через шесть лет после своей смерти превратившегося в героя зловещих легенд, вызывал одновременно благоговение и разочарование. Они оказались в помещении с высоким сводом, в котором громким эхом отдавались их шаги, где было холодно, как в склепе, и почти совершенно темно. Изо рта Александры вылетали маленькие облачка пара, мерцавшие в свете фонаря, который держал Геник. Слабый луч света метался между колоннами и отбрасывал бледные тени в темноту высокого потолка. Поеживаясь от холода и недобрых предчувствий, девушка поняла, что холод никак не способствует ее намерениям открыть несколько тайн мужчине своего сердца. Геник, обернувшись к ней, улыбнулся.

– Только не пугайтесь, – предупредил он. – Это всего лишь передняя.

Александра задержала дыхание, пока это помещение не осталось позади. В полумраке поднимались ряды деревянных полок. Они были пусты, но свет фонаря наполнял их, словно по волшебству, мерцанием жизни. Из утла донесся шорох убегающих крыс. В нескольких местах у стены лежали маленькие кучки потрескавшихся брусьев, приобретавших истинные пропорции лишь с близкого расстояния и превращавшихся из брусьев в разломанные на кусочки рамы картин.

– Вот здесь и начиналась империя кайзера Рудольфа, – прошептал Геник. – Переступив порог этой комнаты, человек попадал в мир, где обитал самый сумасбродный дух нашего времени. Только представьте себе, что все эти полки были заставлены одновременно поразительными и ужасными предметами: мумифицированными частями трупов, законсервированными сказочными существами, удивительной формы орехами. И о них до сего дня никому не известно, то ли они были настоящими, то ли просто ловкими подделками. – Генрих снова улыбнулся Александре, и ей показалось, что следующую фразу он заранее тщательно продумал. Ее взгляд побуждал его продолжать свой рассказ. – Говорят даже, что некоторые были похожи на части тела.

Она стояла вплотную к нему и чувствовала жар, который исходил от него.

– Руки? – спросила она и тут же поняла, что не угадала. – Ноги?

Глаза его мерцали. Губы его все еще были приоткрыты в легкой улыбке, и Александра попробовала послать ему мысль: «Поцелуй меня! Поцелуй меня!»

– Нет, – прошептал Геник. Свободной рукой он очертил в воздухе неопределенный контур. – Нет.

Губы девушки затрепетали. Неожиданно она заметила, как близко они стоят друг к другу. Она подняла руку и погладила верхнюю часть его плаща. Услышав, как он резко втянул воздух, Александра закрыла глаза и приблизила к нему лицо. К ее изумлению, он отвернулся.

– Идемте дальше, – хриплым голосом предложил Геник. На какое-то мгновение Александра застыла, почувствовав разочарование, но затем снова открыла глаза и, увидев его взгляд и покрасневшие щеки, подумала: «Он хочет продолжить игру? Хорошо. Но я сделаю так, что ему нелегко будет тянуть с решением!»

На них подул теплый ветерок, когда они углубились в кунсткамер. Воздух здесь был уже не таким холодным, но более спертым; к тому же, как ей показалось, он был пропитан причудливой смесью запахов спирта, лекарственных трав и ароматами большой кухни.

– Стены раньше были сплошь увешаны картинами, – говорил Геник. – Кайзер Маттиас приказал их все снять и часть продал, часть раздарил дружественным князьям: работы Арчимбольдо, Микеланджело, Рафаэля… Кайзер Рудольф в свое время приказал вставить полотна в потрясающие рамы из слоновой кости, капа или кости. После его смерти картины просто вырезали из рам, а сами рамы поломали и бросили здесь. Полки были уставлены зубами диковинных животных и деревянными фигурками, покрытыми искусной резьбой, причудливыми вещицами, оправленными в золото и украшенными драгоценными камнями. В первые месяцы царствования кайзера Маттиаса все, что не имело материальной ценности, было выброшено в Олений прикоп. – Луч фонаря скользил по покрытым пылью артефактам, о бывшем великолепии которых можно было лишь догадываться, по сундукам и шкатулкам, вырывал из темноты резные маски, побитые молью чучела животных… В отдельных секциях лежали сотни подобных предметов. Александра не колеблясь представила себе, как должна была выглядеть кунсткамера, когда ею еще дорожили. Ей виделись украшения из драгоценных металлов, бросавшие блики на стены, золото, мерцавшее в тени, и стоящие повсюду горящие свечи и плошки с жиром, ковры, пестрые гобелены, матовый блеск полотен на стенах, а среди всего этого великолепия – хромой, гротескный, восторгающийся своими сокровищами Голем, в которого превратился кайзер Рудольф в последние годы своей жизни. Девушка сглотнула, зачарованная, вдавленная, затаившая дыхание и напуганная одновременно Она знала: это одно из тех мгновений, которое они с Геником будут переживать снова и снова. Они будут смотреть друг на друга, и он скажет: «А знаешь ли ты, как мне тогда удалось украсть ключ от кунсткамеры, чтобы показать тебе ее?» А она ответит ему: «А знаешь ли ты, как я тогда отдала тебе совсем Другой ключ, ключ от моего сердца? Но тебе не было необходимости пользоваться им, потому что мое сердце было открыто для тебя с той самой минуты, как я тебя увидела». А их дети спросят: «О чем это вы говорите?» И они молча покажут им на предмет, который они сегодня – этот план возник у Александры в перерыве между двумя ударами сердца – тайком вынесут из кунсткамеры, первый предмет их будущего домашнего обихода. И пока дети станут разглядывать артефакт, ее и его взгляды сольются и они молча произнесут обещание, которое исполнят ночью.

Александра моргнула. Ее руки и ноги больше не чувствовали холода. Геник прошел через последнюю из трех комнат, которые они пересекли, и осветил все, что, с его точки зрения, того стоило.

– Почему здесь так тепло? – спросила Александра.

– Как раз под кунсткамерой находится замковая кухня. Кайзер большую часть дня проводил именно здесь. Думаю, замерзнуть ему не хотелось.

Геник снова якобы случайно подошел к ней. Улыбка его явно требовала отклика.

– Вам здесь нравится?

– Эта комната уже последняя?

Он склонил голову набок и внимательно посмотрел на нее. Глаза его сузились, и сердце девушки учащенно забилось. Казалось, самый воздух между ними задрожал.

– Возможно, это именно тот день, когда раскрываются тайны? – спросил он.

Александра ответила на его взгляд и медленно кивнула. Что касается ее, то эта двусмысленная фраза имела только одно значение.

– Есть и еще одна, дальняя, комната – тайная лаборатория кайзера Рудольфа. Кроме него, туда имели доступ не больше десяти человек. Давайте… – Генрих снова окинул ее внимательным взглядом, – давайте сломаем потайную печать?

Сейчас он стоял прямо перед ней. Она сделала один шаг, сократив еще больше то ничтожное расстояние, которое отделяло их друг от друга, и вместо ответа поцеловала его в губы. «Позволь нам сломать эту печать, – подумала Александра. – Позволь мне сделать тебе подарок, который я больше не смогу и не захочу сделать ни одному мужчине». Она почувствовала, как Геник замер, но знала, что это не от отвращения, а оттого что он больше не в состоянии контролировать собственное тело. У нее возникла та же проблема. Возможно, воздух в комнате нагрелся от близости кухни, но огонь, полыхавший в них, был жарче любого внешнего огня, и он сжигал их. Она хотела чувствовать его руки на своем теле и представляла, как он прижмет ее к себе. Она хотела чувствовать его целиком, несмотря на толстый слой одежды… А затем ей захотелось пробраться под весь этот ворох ткани и прикоснуться к его гладкой коже… По ее телу прокатилась волна дрожи, и она почувствовала, как его губы раскрылись под ее поцелуем. Он отстранился. Глаза его сияли.

– Иди за мной, – почти неслышно произнес Геник.

Он нагнулся и отодвинул в сторону часть ковра, который своей скромностью столь явно выбивался из общего великолепия, что его, подумалось Александре, принесли сюда после смерти кайзера Рудольфа. В полу виднелись очертания люка. Когда Геник выпрямился, Александра уже стояла вплотную к нему. Он еще дальше отодвинул ковер, и что-то, издав металлический звук, упало по ту сторону светового круга. Это была маленькая шкатулка с большим количеством колесиков и рычажков.

– Куранты, – произнес Геник.

– Вацлав как-то раз нашел подобную вещицу в Оленьем приколе, в год смерти кайзера Рудольфа, – невольно заметила Александра.

– Кто такой Вацлав? – поинтересовался он, и выражение его лица заставило ее улыбнуться.

– Никто, – ответила она.

Геник поднял одну бровь. Она снова поцеловала его. На этот раз он ответил на ее поцелуй. Александра, как почти все девушки ее эпохи, обменялась своим первым поцелуем с горничной, как только та поделилась с ней новинкой общения с мужчинами, и Александре стало ясно, что для нее не представит никаких трудностей поцеловаться с каким-нибудь слугой в сарае. Выход из этой ситуации был весьма прост: позволить горничной показать ей, как это происходит, а после, испытывая едва пробудившееся возбуждение, спросить, из-за чего, собственно, во всем мире поднимают такую шумиху вокруг поцелуев? И задуматься, почему ее родители, сидя вечером у камина, иногда по полминуты тратят на один-единственный поцелуй? Поцелуи горничной обычно были торопливыми. Поцелуй же Геника был долгим и глубоким. Ее язык невольно подстроился под ритм его языка, и во время их сладкого танца мир для нее исчез, а все чувства сконцентрировались в двух точках ее тела – кончике языка и лоне, казалось, распустившемся, как роза, за считанные мгновения. Когда ей пришлось прерваться, чтобы сделать вдох, она открыла глаза и поняла, что все это время он не сводил с нее взгляда. У Александры кружилась голова, и она была на полпути к наивысшей точке блаженства. Она подозревала, что прошла бы по этому пути до конца, если бы он продолжил свой поцелуй. Чувствуя дрожь во всем теле, Александра потянулась к нему, желая, чтобы он одновременно касался ее во многих местах, но Геник ничего не предпринял в этом отношении – он просто оставил её пылать.

– Механизм, который нашел Вацлав, – хрипло произнесла Александра, едва ли осознавая, что возбуждение ищет пути к выходу, – изображал мужчину и женщину. Они были обнажены. У мужчины был огромный фаллос. Он вошел в женщину и любил ее. – Возбуждение снова охватило ее тело. Подобных слов она еще не говорила ни одному мужчине. Что он подумает о ней? Александра надеялась, что Геник думает именно о том, что чувствует она, ведь она принадлежит ему каждой клеточкой своего тела и хочет, чтобы он взял ее, как золотой мужчина из механизма Вацлава взял свою подругу. В какой-то момент Александра неожиданно поняла: ей не хочется, чтобы, это произошло прямо здесь. Нет ничего, что в их любви было бы неправильным. Мать еще два часа не вернется домой. Геник и Александра пойдут к ней домой, она пошлет горничную на рынок с каким-нибудь поручением, а вместе с ней – младших братьев и няню. А потом в своей комнате, под крышей своего дома, в своей постели она будет отдаваться ему, пока оба не умрут от наслаждения или уже при жизни не вознесутся в рай.

– Слишком опасно, – пробормотал Геник, и она поняла, что произнесла свои мысли вслух.

– Нет, – ответила Александра и снова утонула в поцелуе, – нет. Я же сказала, дома никого нет.

– Твоей матери нет. А твоего отца?

– Мой отец… Поцелуй меня, Геник… – Ей пришлось взять себя в руки, чтобы наконец произнести: – Мой отец сегодня утром уехал вместе с дядей Андреем.

– Как неожиданно.

– Да. К нам вчера заходил кардинал Мельхиор. Они даже взяли лошадей, а не карету, хотя мой отец и ненавидит ездить верхом.

У нее возникло ощущение, что поцелуй его вдруг перестал быть жарким. Ей не хотелось говорить об отце или еще о кому-нибудь из членов своей семьи, если вместо этого она могла целоваться с ним. Александра покрепче прижалась к нему и почувствовала, как его бедро прижалось к ее венериному холму. Прикосновение было ослаблено тысячами слоев одежды, но все равно оказалось более возбуждающим, чем поцелуи.

– Куда поехал твой отец?

– В какой-то город в северной Богемии. Я забыла, как он называется. Что случилось, Геник?

– В Браунау?

– Да… Что с тобой, Геник? Что там такое, в этом Браунау?

Он перевел дух и снова поцеловал ее, и поцелуй чуть было не заставил ее позабыть, о чем они говорили последние несколько минут.

– В Браунау находится величайшее сокровище мира, – ответил он и улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ. – И твой отец хочет заполучить его.

Геник подшучивал над ней. Его улыбающееся лицо сказало все. Александра хотела возмутиться, но вместо этого прыснула со смеху. Глаза его странно сияли, совершенно определенно не от веселья, но она задвинула поглубже эту мысль, как только он присоединился к ее смеху.

– Заполучи его ты, – попросила она, смеясь. – Для меня.

– Как пожелаешь, – согласился он. На долю секунды она испугалась, поскольку его голос показался той части Александры, которая осталась такой же, какой была в ноябре прошлого года, угрожающим. Но и это ощущение исчезло. Любовь оказалась сильнее всех других чувств. – Прямо сейчас и отправлюсь.

Потрясенная, она поняла, что по крайней мере сейчас Генрих не шутит, и растерянно наблюдала за тем, как он снова прикрывал ковром то место в полу, где находился люк.

– Но… я думала…

Он бросил на нее взгляд через плечо, поправляя ковер. В глазах его горел дикий огонь.

– Ты что же, думаешь, я этого не хочу? – хрипло спросил он. – Как ты считаешь, о чем я думаю, когда лежу ночью один в постели? Как ты считаешь, кого я обнимаю в мечтах, когда укрываюсь одеялом? Я хочу тебя, Александра, я хочу вкушать твои поцелуи и пробовать на вкус каждую клеточку твоего тела. Я мечтаю о том, чтобы позволить себе погрузиться в тебя и стать с тобой единым целым, а потом порхать с тобой, как бабочка во время бури, и сгорать в солнечных лучах. Откровенность за откровенность, любимая: я хочу быть тем механическим мужчиной, а ты должна стать моей золотой подругой, и я хочу пропасть в тебе. – Он встал и схватил ее за плечи.

Александра дрожала от возбуждения и разочарования одновременно, так как ей не составило особого труда прочитать на его лице, что то, о чем он только что так горячо и такими поэтическими словами сказал, сегодня не произойдет. Дыхание его было учащенным, щеки горели. Удивительная раздвоенность, которую она ощущала последние несколько минут, ушла. Теперь обе разъединенные части ее души сошлись во мнении: ему понадобилось все его самообладание, которое у него только было, чтобы прямо здесь и сейчас не притянуть ее к себе, положить на пол и не завершить их слияние в водовороте пыли, сорванных одежд и мигающего фонаря. Что же касается ее самой, то она бы отдалась ему, задыхаясь от страсти, если бы он решился на это.

– Но не так, – выдавил Геник. – Не здесь, не в этом мавзолее рассыпавшихся прахом планов, и не в доме твоих родителей, украдкой и дрожа от страха перед неожиданным возвращением кого-нибудь из твоей семьи. Любовь – это обед из многих перемен блюд, и их следует не глотать впопыхах, а тщательно вкушать, вкушать до изнеможения, и я хочу вкусить его с тобой перед лицом всех святых и старых языческих богов, которые об этом знают куда больше, чем любой из отцов Церкви!

Словно пребывая в трансе, Александра встретилась с ним глазами. Казалось, в глубине души девушка понимала, что ее любовь навсегда приобрела бы привкус вульгарности и звериного совокупления, если бы она позволила себе идти по тому пути, которого хотела. Александра не ожидала, что он – он, а не она, он, которому она предложила себя с потрохами и без единого условия! – откажется, вместо того чтобы воспользоваться ее предложением, да еще и приведет такой возбуждающий аргумент… Подозрительная, недоверчивая Александра в ее душе утонула в потоке чувств и в конце концов перестала о себе напоминать. Она почувствовала, что глаза ее наполнились слезами.

– Ты говорила, что твой отец хочет познакомиться со мной? Так и будет, любимая, Я возьму тебя с собой в путь к высотам блаженства, но сделаю это лишь после того, как поговорю с твоим отцом и раскрою ему всю правду о моих чувствах к тебе.

– Геник… – прошептала девушка, совершенно растерявшись. Он заставил ее замолчать и во время этого молчания поцеловал ее. Поцелуй был почти болезненным. Она прижала губы к его губам и испытала наслаждение от боли, которую вызвал поцелуй.

– Я отведу тебя домой, – сказал Геник. – Не хочу терять ни минуты. Я поеду за твоим отцом, а когда вернусь, с его стороны ко мне не будет больше недоверия, которое могло бы стать между нами.

– Я люблю тебя, – опьяневшая от нахлынувших чувств, прошептала она. – Я принадлежу тебе.

– Да, – ответил он и прижал ее к себе, – клянусь Богом, да!

 

7

Филиппо не имел представления о том, что произошло за последние несколько дней, так как он наблюдал только конечный результат. А он состоял в том, что толпы орущих, потрясающих кулаками, ругающихся мужчин собирались в переулках и начинали еще громче орать и еще яростнее потрясать кулаками. Затем они расходились, чтобы вновь образовать несколько групп и продолжить вопить, размахивая кулаками, будто все они хотели выиграть конкурс на самый громкий крик и самый грозный жест. Если бы Филиппо не знал, откуда берет начало этот всплеск возмущения, все это его бы даже позабавило. Рассерженные мужчины, насколько он понимал, были протестантами. Постороннему наблюдателю они бы показались похожими на жаб, которые весной вторгались в болота Рима и образовывали озлобленно квакающие гроздья, вращавшиеся в воде или падавшие с береговых склонов, – и все это в поисках самки. Здесь же – и в этом заключалась причина того, почему Филиппо не мог смеяться, – они искали повод учинить расправу, и можно было ожидать, что рано или поздно они его найдут. Те, кто придерживался католической веры и имел отношение к Градчанам, где в основном и происходили демонстрации жаждущих крови ревнителей веры, напротив, начинали искать повод для того, чтобы больше этого отношения не иметь.

Будь Филиппо жителем Праги, он бы знал, почему страсти протестантов кипели непосредственно рядом с Градом. Во-первых, это объяснялось тем, что именно здесь проживали представители исключительно католического правительства. Во-вторых, следовало учитывать, что замковый холм поднимался прямо над Малой Страной, а обитатели этой части Праги еще не забыли, как в свое время их на несколько дней оросили на растерзание ландскнехтам Пассау. Кто-то вроде Филиппо Каффарелли, знай он это, непременно обратил бы внимание на то, что тогда местные войска, состоящие из протестантов, даже не оказали им никакого сопротивления, не предприняли ни единой попытки освободить Малу Страну от банды мародерствующих ландскнехтов и защищали только лишь Старое Место. Однако кто-то вроде Филиппо не опустился бы до того, чтобы болтаться в переулках, пробивать кулаками дыры в воздухе и орать «Папу на мыло!», вместо того чтобы сначала подумать, а потом уже делать.

Данный момент он думал о том, поможет ли ему толпа, собравшаяся в переулке перед дворцом рейхсканцлера, наконец подучить туда доступ. Во время его предыдущих попыток его каждый раз отсылали прочь, сообщая, что рейхсканцлер находится в отъезде, в Вене, а его супруги сейчас нет дома.

Он вышел из тени парадного подъезда какого-то здания, откуда наблюдал за происходящим, и направился к дворцу Лобковичей, будто в том, что католический священник в своей изодранной сутане спокойно подходит к протестантскому сброду, нет ничего неестественного. Ведь Филиппо Каффарелли, оказавшись в Праге, уже больше не был тем человеком, который отправился в путь из Рима. Или, лучше сказать, во время долгого путешествия из него постепенно вылупился человек, до того времени скрывавшийся в глубинах истерзанной души, а дурак, в которого его превратили отец и старший братец, испарился или смешался с дорожной пылью.

– Вы только гляньте!

– Вот это наглость!

– Прямо по-настоящему верный пес!

– Эй, я к тебе обращаюсь! Хотя бы обернись, когда с тобой говорят!

Филиппо сжал кулак и замолотил им по парадной двери во дворец. Затем он обернулся и пристально посмотрел на людей, подошедших ближе. Он с достоинством кивнул собравшимся. Движение толпы после его жеста притормозилось.

– Вы просто жалкий сброд, – произнес Филиппо на латыни. Он понял не все из того, что ему кричали, но чтобы понять смысл этих выкриков, не нужно было быть полиглотом.

Они снова стали выкрикивать в его адрес оскорбления. Филиппо поднял руку – он колебался одну секунду, прежде чем решить использовать святой жест как провокацию, но потом его осенило, что он теперь расстрига и что больше грехов, чем у него уже есть, вряд ли можно получить, – и благословил собравшихся. Возмущение их достигло предела. Один из них нагнулся в поисках метательного снаряда и нашел его. Камень, не причинив никакого вреда Филиппо, ударился о стену здания довольно далеко от его головы.

– Целиться вы тоже не умеете! – крикнул Филиппо, снова на латыни и с таким выражением на лице, будто на самом деле сказал: «Спасибо, у меня тоже все хорошо!»

Дверь отворилась, и Филиппо увидел лакея, которого до этого здесь не встречал. Лицо у мужчины было зеленого цвета, и он опасливо косился на уличных крикунов. Толпа, похоже, пришла в восторг от его появления и принялась на все лады сравнивать предков лакея с разными животными, причем сравнения оказывались явно в пользу животных. Филиппо увидел, как на лбу лакея выступили крупные капли пота.

– Это самое большое змеиное гнездо во всей Праге!

– Рейхсканцлер ест с рук у Папы!

– Нет, он лижет ему ноги!

– Эй, лакей! Хижина твоего господина уже полностью принадлежит Ватикану?

– Я бы хотел видеть рейхсканцлера Лобковича, – вежливо произнес Филиппо на ломаном богемском наречии, которое кое-как уже выучил.

– Заходите же, ваше преподобие, заходите же, – пробормотал лакей и потянул его за рукав в открытую дверь. – Это ведь убийцы! – Понять остальное Филиппо помешало ужасное знание языка. Взволнованный успехом своей маленькой авантюры, Филиппо на секунду пожалел, что не задержался, чтобы показать кулак воинствующей орде, прежде чем скользнуть внутрь.

Впустивший его слуга перекрестился и сказал:

– Такие же, как эти, в Браунау перебили всех монахов-бенедиктинцев и подожгли монастырь, А аббата, бедолагу, распяли. Пусть земля ему будет пухом. – Слуга снова перекрестился. – Не прошло и пяти часов с тех пор, как мы вернулись, и вот вам, пожалуйста, какие ужасные новости.

– Простите, рейхсканцлер Лобкович уже вернулся? – Коверкая слова, спросил Филиппо.

– Нет-нет, господин еще не приехал. Фрау Поликсена… – Слуга внимательно осмотрел его. – Фрау Поликсена из-за этих ужасных событий в Браунау послала сообщение его преподобию Логелиусу. Я думал, вы пришли от него.

– Логелиус, – повторил Филиппо, для которого речь слуги была слишком быстрой, поэтому он понял только это имя. Он кивнул и показал на себя. Лакей недоверчиво посмотрел на него. Похоже, он лишь сейчас обратил внимание на жалкое состояние одежды Филиппо.

– Вы говорите на богемском наречии, ваше преподобие?

– Совсем немного.

– Мне очень жаль, – ответил лакей и сделал шаг по направлению к двери. – Господ сегодня нет дома. – Он взялся за ручку двери, но потом вспомнил, что творится на улице, и нерешительно замер. В конце концов он оставил дверь в покое и снова внимательно посмотрел на Филиппо. – Что вам угодно, ваше преподобие?

– Если бы в том, чтобы объяснять это тебе, сын мой, был смысл, то мне не нужно было бы обращаться к твоим хозяевам, – вздохнув, произнес Филиппо на латыни.

К его безмерному удивлению, нежный хрипловатый голос за его спиной ответил ему, и тоже на латыни:

– Тогда объясните это мне лично, ваше преподобие. Я невольно подслушала.

Филиппо обернулся. Он не слышал, чтобы кто-то спускался по лестнице, и, тем не менее, увидел стоявшее на последней ступени прекрасное видение в белом платье с белыми длинными рукавами с прорезями по испанской моде, такими белыми, что они казались крыльями ангела. Красные рукава нижнего платья, видимые от локтя до кисти, и маленький треугольник красной материи под жабо настолько не соответствовали ему, что почти шокировали. На шее красовалось ожерелье из золотых роз, и такие же золотые розы были вышиты на корсаже верхнего платья, следуя элегантным изгибам ее тела вплоть до узкой талии и дальше по юбке, образуя единую непрерывную линию до самого низа. Ожерелье матово поблескивало на белоснежной ткани. Волосы были забраны высоко вверх и ничем не украшены, кроме единственной свежей розы, казавшейся сейчас, в январе, настоящим волшебством. Лицо ее было бледным, глаза излучали какой-то слабый свет. Филиппо, лишь несколько раз нарушавший обет целомудрия, неожиданно представил себе, каково бы это было, если бы женщина распустила волосы и позволила их благоуханным волнам накрыть его, если бы она расстегнула корсет своего платья и позволила своему телу распуститься. Его мысли спутались, и тут неожиданно в памяти всплыл сонет, который он когда-то слышал: «Вдыхая аромат ее шагов, / Я онемел, я умереть готов – / Весь в благорастворении шелков…» После довольно продолжительной паузы он поклонился.

– Salve, domina, – сказал он.

– Откуда вы идете, ваше преподобие?

Он подумал, что ей лучше не знать, из каких именно мест ноги привели его сюда.

– Из Рима.

– Из Рима – и прямо в наш дом? – Улыбка, растянувшая ее губы, не отразилась на лице.

– Не прямо.

– А как же?

– Окольными путями.

Вы всегда отвечаете в двух словах?

– Нет, госпожа.

Губы ее слегка дрогнули.

– Если вы хотите дождаться, когда толпа разойдется, то добро пожаловать.

– На толпу, – возразил Филиппе – ищущему совершенно не стоит обращать внимания.

– Ищущему? Чего же вы ищете?

Филиппо знал, что в данном случае правда окажется самым могучим средством.

– Веру, – ответил он.

– И вы надеетесь найти ее здесь?

– Здесь я надеюсь найти ответ.

– Ответ, в котором тоже всего два слова?

– Возможно, – согласился Филиппо. – Как насчет такого: «Кодекс Гигас»?

Она так долго молчала, что Филиппо решил уже, что пошел по ложному пути. Но затем он заметил, что атмосфера в доме неожиданно изменилась. Ее изящная высокая фигура теперь, казалось, излучала холод, которого раньше не было. Он потрясенно понял, что холод этот направлен на него.

– Следуйте за мной, – приказала женщина и молча пошла вверх по лестнице.

 

8

Вольфганг Зелендер, спотыкаясь, брел вперед. Аббат подозревал, что состояние оцепенения, в которое было погружено его тело, не было бы таким серьезным, если бы он попытался получше разобраться в ситуации. Но, к сожалению, это было невозможно. Принять тот факт, что он и его монахи действительно вынуждены были бежать – именно бежать, а не отступать по заранее намеченному плану или совершать частичную эвакуацию монастыря, – для него было просто-напросто чересчур. Вольфганг чувствовал себя так, будто находился в ночном кошмаре, и то, что он с трудом переставлял ноги, что холод сковывал его движения, а пение монахов, заглушаемое сырым и холодным, дующим резкими порывами ветром, превращалось в еле слышные причитания, еще больше усиливало ощущение потерянности.

Время от времени у него в черепе возникала какая-нибудь трезвая мысль и внутренний голос укоризненно говорил ему, что он повел себя не так, как надлежало поступить пастырю своего стада. И тогда он смутно чувствовал стыд и отшатывался от картины, на которой беспомощный аббат Вольфганг молился у себя в келье, в то время как смотритель винного погреба и привратник (да-да, именно он!) почти хладнокровно организовывали побег, совершенно не нуждаясь в его помощи. Вольфганг вспомнил, как его взяли под руки и вывели из кельи, и перед глазами мелькнуло помещение, так долго служившее центром его деятельности. Аббат вспомнил надпись «Vade retro, satanas!» (он сам нацарапал ее ногтем по сырой штукатурке), которую приказал оставить, а рядом с ней еще один отчаянный крик: «Eli, eli, lama sabachthani?»

Раньше он презирал аббата Мартина, своего предшественника, за то, что тот не смог противостоять безумию. Однако разве «Изыди, сатана!» не энергичнее, чем жалобный плач, который он сам написал рядом: «Отче, зачем Ты меня оставил?»

Они шли вереницей, противясь напору ветра и сгибаясь под тяжестью ноши, которую по очереди взваливали на плечи. Им удалось спасти большую часть сокровищ монастыря: дароносицы, золотые чаши, украшения из драгоценных металлов, обычные золотые монеты, но книги, все до единой, остались в монастыре. Однако эта, самая драгоценная, покоилась в своем сундуке, в сложном подвесном устройстве между двух ослов.

Они смогли покинуть монастырь через выход, расположенный под мостом, идущий от фруктового сада до Мельничных ворот. Глубокий ров, через который был перекинут мост, отвесно поднимался от нижней части города до скалистого плато, где располагалась другая часть города. Здесь, наверху, мост можно было охранять, используя для этой цели всего пару монастырских слуг. Монахи спустились в ров, прошли мимо бани и карцера и сразу же повернули на север. Через час поспешного марша никаких преследователей не было видно и даже слуги успели беспрепятственно присоединиться к ним Все свидетельствовало о том, что побег удался. Может, Бог все-таки держит десницу над аббатом и его паствой? Что произошло с монастырем, оставленным безо всякой защиты на растерзание бунтовщикам, – это уже совсем другая история Вольфганг долгое время боялся, что неожиданно увидит красное зарево горящего здания над занесенным снегом ландшафтом; он мог бы подобрать подходящие краски для этого кошмара. Однако небо было темным, а снег оставался голубым в тусклом свете сгущающихся сумерек. Сугробы, тающие с наветренной и замерзающие с подветренной стороны, напоминали распахнутые пасти, которые пытались сомкнуться у ног путников. Надежда на то, что Бог, несмотря ни на что, все равно на их стороне, с каждым часом становилась слабее. В душе аббата Вольфганга, в которой еще недавно жила уверенность в могуществе Божьем, сейчас зияла пустота.

Ко времени дневной молитвы они достигли деревни Гейнцендорф. Дома, растянувшиеся вдоль дороги и как будто не имевшие друг к другу никакого отношения, втиснулись в ставшую узкой долину реки между горными цепями Штайнеррюкен, Гейдельгебирге и Калеркоппе. Первый день побега заканчивался здесь. Братья просто не могли идти дальше, да и сам Вольфганг в своем оцепенении понял, что больше не чувствует пальцев ног и должен отогреться, если не хочет замерзнуть до смерти. Они нашли убежище в относительно большом крестьянском доме, сдаваемом внаем, чей нынешний обитатель сначала смущенно жался в углу. Однако через какое-то время у него, похоже, созрела мысль, что монахи – представители католической церкви, а значит, долг любого человека состоит в том, чтобы принести необходимую жертву, – тем более что именно Церковь владела здесь землей. На стол тут же были выставлены копченое мясо и хлеб. Кто-то дал понять хозяину дома, кто из монахов аббат, и он торжественно опустился перед Вольфгангом на колени, а затем приволок кувшин пива, с которого сначала со всей почтительностью снял верхний слой перебродившей пенящейся жидкости. Пиво на вкус оказалось таким же дерьмовым, как и результат робких попыток заняться пивоварением, которые Вольфганг предпринимал еще на Ионе, но зато он окончательно понял, что все происходящее реально: ни в каком кошмаре ему не довелось бы ощутить столь отвратительный вкус.

Двух монастырских слуг отправили к священнику деревни Рупперсдорф, который заботился и о жителях Гейнцендорфа. Вольфганг вздохнул с облегчением, когда тот вошел в дом и, осознав весь ужас происходящего, вынужден был сесть, чтобы не упасть от потрясения. Его ошеломленность показала аббату, что восстание ограничилось Браунау и никакой охоты на всех католиков в близлежащих городах не организовывалось. Однако таково было положение дел сегодня; завтра все могло обернуться иначе. В душе, медленно возвращавшейся к реальности, Вольфганг понял, что не таким уж неправдоподобным было бы то, что жители Браунау стали бы преследовать его вместе с его отрядом, как только они несколько охладили свою жажду мести на камнях монастыря. Когда братья осторожно приблизились к тому месту у очага, где на единственном в доме стуле сидел, сгорбившись, Вольфганг, он сделал им знак и пригласил также священника из Рупперсдорфа приблизиться к нему.

– Мы не можем оставаться здесь, – объявил аббат, и сам испугался, услышав, как сухо прозвучал его голос. – Мы Должны исходить из того, что за нами может быть погоня.

– Святая Дева Мария, Матерь Божья, наступает конец света, – простонал священник.

– Уже темно, преподобный отче. Сегодня мы не можем никуда идти, – возразил келарь.

– Нет. Но это не имеет никакого значения. Сегодня мы здесь в. безопасности. Если охота и начнется, то только завтра.

– А что потом?

– У нас преимущество в один день, – сурово заявил привратник, в котором, похоже, серьезность их положения открыла новые стороны.

– В половину дня, если учитывать скорость передвижения всадников. Если они собираются схватить нас, то пойдут за нами не на своих двоих.

– Святая Мария, Матерь Божья!

Аббат Вольфганг раздраженно повернулся к священнику из Рупперсдорфа.

– Барон Гертвиг еще является хозяином Штаркштадта?

Священник кивнул.

– Он немолод, но еще держится, – запинаясь, произнес он.

– Представители рода Жегушицких всегда были верными католиками, – пробормотал смотритель винного погреба.

Вольфганг кивнул.

– А Штаркштадт – укрепленный город, даже с собственным судопроизводством. Жители этого города ничего не должны монастырю в Браунау, но и конкуренции там нет. Барон Гертвиг сразу же даст нам приют, и вместе с ним мы продумаем план возвращения в Браунау.

– Нам поможет кардинал, – предположил привратник. – Мы отправили почтового голубя, прежде чем покинули монастырь сегодня утром. В голубятне еще оставалось несколько его голубей, и…

– Кардинал Хлесль? – переспросил Вольфганг.

Остальные монахи переглянулись. Сначала растерянность аббата приобрела такие масштабы, что ничего другого он и не чувствовал. Неужели они возлагают надежды на кардинала, зная, что между ним и их аббатом существует вражда? Он переводил взгляд с одного монаха на другого, и те опускали головы. Только священник из Рупперсдорфа и хозяин дома не прятали глаз. И неудивительно – они ведь не знали, о чем идет речь. В лице хозяина дома можно было прочитать слепую веру в то, что Бог все исправит, и даже больше: что его дом, будучи благословен посещением монахов, находится теперь под защитой самого Господа. Веру его не могло пошатнуть даже то обстоятельство, что всем были известны истории нападений на монастыри, осуществляемые то турками, то вражеской христианской армией, то бандами разбойников – нападений, после которых монахи и их слуги миряне лежали бок о бок убитые. К тому же Господь Бог допустил, чтобы отрава протестантской ереси нахлынула на эту землю. И как после всего этого можно было верить? Вольфганг не знал, он только догадывался, что раньше и сам верил бы даже в том случае, если бы толпа протестантов ввалилась в их деревню и опустошила ее. Что поддерживало их веру? Аббат все еще чувствовал образовавшуюся в его душе дыру – на том месте, где раньше он черпал силу своей веры. Без силы, которую дарует Господь, человек – ничто, а он, Вольфганг, теперь был лишен ее. Ему стало ясно, что он опоздал, что сомнение надо было вырвать раньше. Монахи начали терять доверие к нему. Он всегда старался делать все, что мог, и в этом случае тоже. Но тогда почему в этот раз его усилия оказались недостаточны? Вот если бы не было этого кардинала с его проклятой книгой, которая столь много для него значила! Она запятнала Вольфганга. Возможно, она всю страну запятнала, ведь кто еще, кроме Дьявола, мог извлечь выгоду из ереси и падения веры? Господь отвернулся от них – и от людей, и от их страны, и прежде всего от аббата Вольфганга, неудачливого пастыря.

– Кардинал Хлесль? – повторил Вольфганг. Его голос прощупал довольно громко.

Смотритель винного погреба положил руку ему на плечо. Вольфганг сбросил ее.

– Ты был погружен в молитву, преподобный отче, – дипломатично объяснил смотритель погреба. – И мы не могли спросить у тебя совета. Если бы мы не отправили голубя, внешний мир не получил бы никакого сообщения о постигшей нас участи.

– Нельзя ли на некоторое время оставить здесь сокровища монастыря? – осведомился привратник. – Без груза мы бы передвигались гораздо быстрее. А наш брат здесь мог бы спрятать все ценности где-нибудь у себя в церкви…

– Святая Дева Мария, я не могу взять на себя такую ответственность!

– Тогда прекрати поминать имя Царицы Небесной всуе! – рявкнул аббат. Священник из Рупперсдорфа испуганно отпрянул. – Об этом и речи быть не может. То, что мы спасли, это сердце нашей общины. Мы его не оставим.

Смотритель погреба почти вплотную приблизил губы к уху Вольфганга.

– А как насчет Книги? – тихо прошептал он. – Это самое тяжелое бремя для всех нас…

Вольфганг промолчал. Если бы все зависело от него, он бы прямо здесь и сейчас швырнул Кодекс в огонь. Целое мгновение мысль эта казалась ему непреодолимо привлекательной. Возможно, это именно то, чего от него ждут монахи, – решение, способное изменить весь ход вещей. И все же в нем поднялась гордость. Его наделили ответственностью за Кодекс, и он будет нести ее как должно, какой бы сильной ни была его ненависть к кардиналу Хлеслю и всему, что с этим связано. Аббат уставился на сундук, безобидно стоявший в углу комнаты, и покачал головой.

На второй день аббат окончательно и бесповоротно осознал всю серьезность сложившейся ситуации. Чтобы сэкономить время, они пошли в Штаркштадт по плохой дороге, протянувшейся между Фридштоком и Кирхбергом, между двумя холмами, которые летом показались бы путешественнику небольшими пригорками, но зимой для тяжело нагруженных монахов путь через них был непосилен. Более длинная, проторенная дорога через Адерсбах, пожалуй, была бы не такой тяжелой, но она не только заняла бы больше времени, а еще и повела бы их через город в скалах. Аббату Вольфгангу совершенно не хотелось вверять своих монахов этому мрачному извилистому пути среди скальных гигантов. К тому же по нему он бы добрался в лучшем случае до деревни Векельсдорф, представлявшей собой не более чем ярмарку для близлежащих земель, состоявшей из пары сараев и деревянного замка семейства фон Шмиден. Хозяин замка посещал его не чаще одного раза в год. Так что некоторую безопасность им мог обеспечить только своевольный, но верный католик Штаркштадт.

Ветер швырял снег им в глаза и под ноги, и во время восхождения на подветренную сторону холма они должны были постоянно останавливаться и высылать монастырских слуг, чтобы те отыскали исчезающую дорогу. По небу тянулись свинцово-серые тучи; время от времени земля меняла серый цвет хвойного леса на цвет кости, который приобретала чисто выметенная ветром глинистая почва, или тонула в белизне снега. Это был Via Dolorosa, [28]Крестный путь (лат.).
ступить на который монахов вынудила исключительно дерзость жителей Браунау! Иисус Христос взвалил все грехи мира себе на плечи; монахи же и их аббат несли зло в самом центре процессии, чтобы оно не вырвалось в мир, и мир был им за это так же мало благодарен, как и Спасителю за его жертвенный путь. Вольфганг обернулся. Вереница монахов в обтрепанной одежде, казалось, маршировала через Ничто, будто у них не было никакой цели, а лишь бесконечное путешествие, которое они однажды затеяли.

Заснеженная местность неожиданно стала выглядеть как кожаный переплет библии дьявола, и Вольфгангу пришлось моргнуть, когда его охватило ощущение, что они не более и крошечные насекомые, ползущие по гигантской книге и не подозревающие, что этот путь не позволит им убежать от Зла. На аббата накатилась волна такого отчаяния, что у него перехватило дыхание. Отче, зачем ты меня оставил?

Когда прошло время полуденной мессы, стало очевидно что сегодня, невзирая на все их усилия, им тоже не удастся достичь цели.

– Нужно сделать остановку в Векельсдорфе! – проревел смотритель погреба, стараясь перекричать ветер.

Аббат Вольфганг внимательно посмотрел на него, прищурив глаза. Горькая обида поднялась у него в горле, и он почувствовал вкус желчи. Ни слова не говоря, он отвернулся и, спотыкаясь, побрел к ослам, между которыми висел сундук. Он встал прямо перед животными.

– Чего ты хочешь? – прошептал он. – Может, ты – именно то, что не дает нам обрести покой? Или ты ведешь нас через страну так, будто мы давно уже духи? Может, ты чувствуешь, что свободна от сковывающих тебя цепей и хочешь намекнуть, что их нужно снова наложить на тебя?

Он огляделся. Монахи сгрудились вокруг него. Десятки пар глаз не сводили с Вольфганга пристального взгляда. Смотритель погреба, последовавший за аббатом, сейчас стоял между ним и его паствой. И аббат Вольфганг неожиданно понял, что он вовсе не шептал. Горло у него саднило. Он снова повернулся к сундуку.

– Чего ты хочешь? – закричал он, унесенный неистовой яростью в другое время и другое место. Будь у него топор, он бы стал бить им по сундуку. – Может, лежа там, в своем сундуке, ты сумела отравить наши сердца? Это ты подняла на восстание дьяволов в Браунау! Ты заставила нас распустит наше собственное общество! ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?

– Преподобный отче… – произнес смотритель погреба. В какой-то момент он едва не положил аббату руку на плечо, но в конце концов передумал.

Аббат Вольфганг развернулся и пошел прочь, снова становясь во главе своего жалкого обоза. Ярость все еще кипела в нем. После нескольких неудачных попыток ему все же удалось запеть так, чтобы заглушить завывание ветра. Он не вспомнил, что уже прибегал к этому псалму в отчаянной ситуации, похожей на эту: «Sed et si ambulavero in voue mentis non timebo malum quoniam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me!» В тот раз он выкрикивал эти слова; сейчас ветер срывал их у него с губ и разносил по этой покрытой струпьями земле. Присоединились ли монахи к его пению, он не слышал. Он твердо шагал вперед – человек, все еще хотевший верить, что сможет вернуть себе божественную силу с помощью псалмов, и одновременно сражавшийся с пониманием того, что уже потерял все, что для него когда-то было важным.

Утром третьего дня они увидели вдалеке столбы дыма, поднимающиеся из труб Штаркштадта. Вольфганг услышал, как смотритель погреба выдохнул: «Хвала Господу!», и увидел, как среди монахов распространилось слабое ликование. С того самого момента как они вышли из Гейнцендорфа, он никому не уступал своего места во главе отряда и только сейчас обернулся к монахам.

Именно в это мгновение он заметил всадников, появившихся на дороге за их спинами и приближавшихся к ним лихим галопом.

 

9

Когда Киприан увидел, как один из сбившихся в кучу монахов неожиданно вырвался вперед, сбежал с дороги и, размахивая руками, помчался по прилегающему к ней полю, ему стало ясно, что бенедиктинцы восприняли их чуть ли не как всадников Апокалипсиса. Он приказал своему отряду остановиться и с одним только Андреем медленно направился к монахам. Заметив сундук, привязанный между двух ослов, Киприан. почувствовал слабое облегчение – а также, впервые после поспешного отъезда из Праги, и собственное тело. Последние два дня они почти не спали и, не теряя зря времени, сначала поехали в Браунау, чтобы проверить, все ли там в порядке. То что они еще вчера не догнали паству аббата Вольфганга, удивило его. Он не знал, что их встреча не состоялась раньше по той причине, что монахи выбрали более короткий путь – через Фридшток и Кирхберг.

– Он не захочет и слышать, что монастырь полностью разграбили, – заметил Андрей.

Киприан покачал головой. Аббат также не захочет слышать, что двух протестантов убили, когда из одного дома раздался мушкетный выстрел по толпе, как только ворота монастыря сняли с петель. И еще меньше ему захочется слышать, что юного стрелка вытащили из дома и на глазах у его семьи повесили на арке внутренних ворот.

– Я становлюсь слишком старым для всего этого, – пробурчал он, наблюдая за тем, как сбежавший монах, увидев, что его братьев не изрубили на куски, устыдился, поднялся с земли и рысью бросился обратно к маленькой армии.

Аббат вышел вперед и стал перед своей паствой. Ветер сорвал капюшон у него с головы. Киприан, прищурившись, окинул его взглядом. Если и доводилось ему видеть человека, пожираемого собственными чувствами, то это был аббат Вольфганг Зелендер. В свое время его вызвали в Браунау, чтобы охранять библию дьявола, противиться все возрастающему движению протестантизма и превратить монастырь в оплот католической веры в охваченной ересью стране. Он не справился ни с одним из своих заданий, и тот факт, что в этом не было его вины, никак не влиял на ситуацию. Киприан подумал, что, пожалуй, в состоянии понять и этого человека, и его неистовую ярость.

Киприан откинул назад отороченный мехом капюшон плаща, подумал о том, что двадцать лет назад он мог бы приехать сюда из самой Праги в одной рубахе и не замерзнуть, и кивнул аббату.

Как только Вольфганг узнал Киприана, он широко раскрыл глаза.

– Потрудитесь убраться отсюда! – прокаркал он.

Андрей наклонился к Киприану.

– Должно быть, это замечание относится только к тебе, – заметил он. – Мне, вообще-то, везде рады, куда бы меня ни занесло.

– Ехать в Штаркштадт не имеет никакого смысла, – произнес Киприан.

– Какое вам и вашим товарищам до этого дело?

– Вот видишь, – усмехнулся Киприан, – ты ему тоже не нравишься.

Андрей пожал плечами.

– Вот что случается, когда отправляешься в путешествие в дурной компании.

Киприан бросил Андрею поводья и сошел с лошади. Все его суставы болели, и, когда он ступил на твердую землю одеревеневшими ногами, у него едва не подкосились колени. Он пошел к аббату и монахам походкой человека, в сапогах которого полно битого стекла.

– Известно ли вам, почему барон Гертвиг по-прежнему находится у власти, хотя у него уже ни одного зуба не осталось, а от подагры так сильно распухли колени, что они толще его собственной головы?

Аббат Вольфганг с горечью наблюдал за ним. Монахи одновременно сделали шаг назад.

– Да, Штаркштадт – это город, но в общей сложности в нем проживает столько же человек, сколько в Браунау мужчин, способных носить оружие и придерживающихся протест с кой веры. Барон Гертвиг вышлет и вас, и ваших друзей только того потребует прибывшая из Браунау делегация.

– Вы уже обнаружили за нами погоню?

Наверное, лучше всего было бы перевести гнев аббата что-нибудь другое.

– Еще нет, – ответил Киприан. – До вчерашнего вечера все были чересчур заняты тем, что учиняли разгром в стенах вашего монастыря.

В группе монахов раздался вопль ужаса; многие братья стали креститься.

– Вы приехали сюда затем, чтобы полюбоваться мной? – с горечью в голосе осведомился аббат. – Вас послал кардинал?

Киприан отвернулся. Андрей подъехал к нему и стал рядом. По нему нельзя было сказать, что длительная поездка верхом сильно утомила его.

– Преподобный отче, – вздохнул Андрей, – вам следует радоваться, что вы не слышите, о чем говорите. Поверьте, вы бы непременно пришли в ужас от того идиотизма, который хотите совершить.

На лице толстого монаха, стоявшего поблизости от аббата, мелькнула короткая усмешка, но сразу же погасла. От гнева аббат Вольфганг закрыл глаза и заставил себя глубоко дышать, чтобы успокоиться.

– Сундук пуст? – поинтересовался Киприан.

– Это все, что вас интересует, – сдавленно пробормотал аббат, не открывая глаз. – Вы назначили меня на это место, чтобы защищать веру, но при этом ничего, кроме сундука, вас не волнует. Кодекс. Завет сатаны для вас важнее, чем вера в Бога. Вы так же прокляты, как и еретики в Браунау.

– Он пуст? – повторил Киприан.

Аббат открыл глаза и наградил его убийственным взглядом.

– Разумеется, нет.

Киприан посмотрел на Андрея. Тот кивнул. Лицо его было серьезно.

– Ослы чересчур спокойны.

Киприан протянул руку.

– Дайте мне ключ.

– Идите к черту!

– Все мы там будем. Дайте мне ключ.

Аббат покачал головой. Киприан сделал глубокий вдох.

– Хорошо, – сказал он. – Будем вести себя как взрослые люди. Отойдемте немного в сторону. Для начала вы пару минут нас послушаете и, надеюсь, забудете, что хотели свалить вину на моего дядю за все то, что в последние годы шло в вашей жизни не так. – Киприан почувствовал на себе взгляд Андрея и чуть не выругался. – Пожалуйста, – добавил он после небольшой заминки.

Толстый монах подошел к аббату и попытался шепнуть ему что-то на ухо. Аббат оттолкнул его. Киприан по-прежнему не сводил с него взгляда.

– Какую службу вы несете в монастыре?

– Я смотритель погреба.

– Вам известно, что хранится в данном сундуке?

– Это известно всем, кто несет службу в монастыре, – ответил смотритель погреба и перекрестился.

– Преподобный отче, мы сейчас поговорим с вашим смотрителем погреба, – сказал Киприан. – Буду совершенно честен: мне абсолютно все равно, примете ли вы участие в нашем разговоре или нет. И мне так же все равно, придется ли заставить вас танцевать на снегу, чтобы забрать ключ. Я бы с радостью уладил все, как подобает разумным людям. Однако мой друг и я, сопровождаемые половиной личной охраны кардинала Хлесля, не для того прискакали сюда, чтобы вы нам палки в колеса вставляли. Мы мчались так, будто нас преследовали все фурии, вместе взятые, и вот теперь…

– Киприан, – прервал его Андрей.

– Черт бы побрал и вас, и вашего дядю, и всех ваших друзей!

– А я отвечу: да защитит Господь всех нас и всех вас. Ну что, мы квиты?

Аббат дал знак двум монахам подойти. Киприан вспомнил; что видел одного из них во время своего последнего визита в Браунау. Это был тот самый нервный привратник. Казалось, сейчас он уже не нервничал. Другой представился как наставник послушников. Они отошли в сторону на пару шагов.

– У кардинала Хлесля и Андрея фон Лангенфеля… – начал Киприан, и Андрей коротко поклонился, – есть одно предположение. Оно состоит в том, что во время беспорядков после смерти кайзера Рудольфа библию дьявола украли.

– Но вы же видели… – перебил его аббат.

– Подождите. Вам известно, что существует два экземпляра Кодекса – оригинал из монастыря в Подлажице и копия, изготовить которую приказал кайзер Филипп II фон Гогенштауфен? И что кайзер Рудольф, забирая Кодекс из монастыря Браунау почти двадцать пять лет тому назад, на самом деле получил копию? И в этой копии не хватает ключа к коду, с помощью которого была составлена библия дьявола?

Аббат Вольфганг кивнул. Трое других монахов широко раскрыли глаза. Похоже, преподобный отец посвятил их не во все детали. Мужчины оказались достаточно сообразительны, чтобы слушать молча, не выдавая своего беспокойства. Киприан спиной чувствовал на себе взгляды остальных монахов, которые подобно пальцам бегали вверх-вниз по его позвоночнику, а также их боязливое любопытство. Он еще сильнее приглушил голос:

– Сразу же после смерти кайзера Рудольфа мой дядя договорился вынести этот экземпляр из сокровищницы. Никто не сомневался, что Маттиас фон Габсбург получит корону империи после своего брата, а антипатия Маттиаса к кунсткамере Рудольфа была общеизвестна. Появилась слишком серьезная опасность того, что кто-то может заполучить библию дьявола и выяснить, что ему достался вовсе не оригинал – тогда охота за Кодексом начнется с новой силой.

– Хранители защитили оригинал ценой собственной жизни, – возразил аббат Вольфганг.

– Кардиналу Хлеслю помогали рейхсканцлер Зденек фон Лобкович и магистр ордена розенкрейцеров Ян Логелиус, который сейчас является архиепископом Праги. Они хорошо спрятали копию библии дьявола.

– Когда в конце прошлого года мы возвращались домой после визита в ваш монастырь, мы проверили тайник, – продолжил Андрей. – Сундук был на месте, однако копии Кодекса в нем не оказалось. Мы полагаем, что вас ввели в заблуждение, подстроив якобы неудавшуюся кражу, преподобный отче. Экземпляры поменяли местами. Тот, кто похитил копию из кунсткамеры в Праге, привез ее в Браунау и обставил все таким образом, будто попытка выкрасть оригинал ему не удалась. На самом же деле вы по сей день стережете всего лишь копию библии дьявола.

– Возможно, кто-то просто обнаружил тайник кардинала Хлесля в Праге и забрал из него копию, – вставил свое слово смотритель погреба.

Киприан пожал плечами.

– И сундук, и запоры повреждены не были. А то, что мы обнаружили внутри сундука, подтверждает, что копию выкрали в тот самый день, когда кардинал Хлесль распорядился забрать ее из кунсткамеры.

– Что по этому поводу говорят рейхсканцлер и архиепископ?

– Рейхсканцлер фон Лобкович находится в Вене. Архиепископ Логелиус вспомнил лишь то, что для этой миссии рейхсканцлер нанял людей, достойных доверия. Мой дядя ему верит.

– Ваше предположение – полный бред! – прошипел аббат Вольфганг. Он указал на сундук. – Библия дьявола находится там, внутри, и хорошо охраняется. Вы хотите обвинить меня в том, что я и мои собратья не выполнили задачу по охране этой дряни?

– Известна ли вам история об ослах, которые во время транспортировки библии дьявола из Подлажице в Браунау чуть не обезумели от страха перед содержимым сундука? – Киприан указал на ослов, которые под порывами ледяного ветра опустили уши, но в остальном вели себя совершенно спокойно. – Оригинал библии дьявола – средоточие зла,: и животные это чувствуют. Будь оригинал здесь, вы бы это заметили. В сундуке находится безобидная копия кайзера Фридриха II.

– И вы полагаете, что сможете определить разницу?

– Мне вовсе не нужно ее определять. Если ослы не беснуются, то либо сундук пуст, либо в нем находится копия. Так что дайте мне ключ, чтобы я мог это проверить.

Аббат покачал головой.

– Учитывая всю ту ярость, которая сжигает вас, – неожиданно вмешался Андрей, – разве вы не должны были бы слышать, как отзывается в вашей душе библия дьявола? Ее чувствуют все, кто поддается ненависти. Вы ее чувствуете?

– Я вовсе не поддался ненависти, – сдавленно прошептал аббат. Киприан заметил, что три монаха задумчиво рассматривают своего пастыря.

– А знаю, о чем говорю, – возразил Андрей.

– Эти люди хотят нам помочь, преподобный отче, – обратился к аббату смотритель погреба.

– Если бы они хотели выкрасть библию дьявола, им достаточно было бы просто изрубить нас на куски, – добавил привратник.

Аббат Вольфганг резко повернулся к ним.

– Я знаю, что они не хотят ее выкрасть! – выкрикнул он. – Хватит чушь молоть!

Привратник развел руками.

– Тогда почему ты не разрешаешь ему посмотреть, преподобный отче?

Аббат уставился на трех своих заместителей. Они не отвели взгляда.

– Грешники, – неожиданно произнес он. Его голос был еле слышен. – Вы нарушили пятое правило святого Бенедикта.

Смотритель погреба бросил на Киприана многозначительный взгляд. Киприан понял его. Они с Андреем отошли на пару шагов, за пределы слышимости. Когда четверо монахов приблизили друг к другу головы, было видно, что аббат делает это против своей воли. Киприан знал, что именно они собрались обсудить. Правила святого Бенедикта гласили, что для решения всех важных вопросов аббат должен созвать совет братьев, хотя в любом случае последнее слово оставалось за ним. Братьям не следовало упорствовать в своем мнении, но с другой стороны, их долгом также было открыто это мнение высказывать. Если в монастыре случались разногласия, их ни в коем случае не следовало выносить за его стены. То же самое происходило и сейчас: пока Киприан и Андрей оставались вне зоны слышимости, спор происходил исключительно между монахами. Киприан ударил сапогом по сугробу и проклял монахов и их дурацкое упорство. О каких правилах может идти речь в столь опасной ситуации!

– Мы опережаем их по меньшей мере на день, – заметил Андрей, как всегда прочитав мысли Киприана. – Если те, кто устроил этот подлог, боятся, что их действия могут быть раскрыты сейчас, когда монахи бросились в бега, и уже направляются к нам, мы столкнемся с ними не раньше завтрашнего дня.

– Я только тогда успокоюсь, когда эта проклятая штука Действительно окажется в тайнике в старых развалинах. А до Праги нам еще ехать и ехать.

– Да, но с нами едут солдаты, и это увеличивает наши шансы.

– А ты считаешь, что те, другие, будут без охраны?

– Кто такие эти другие, Киприан?

– Если ты знаешь, то скажи мне.

Они переглянулись, скорчив недовольные мины.

Монахи закончили совещаться. Аббат Вольфганг стоял опустив голову. Трое старших братьев сочувственно смотрели на него. Когда смотритель погреба пошевелился, аббат развернулся и, тяжело ступая, направился к Киприану и Андрею. Ни слова не говоря, он протянул Киприану ключ, и тот так же безмолвно принял его. Подойдя к сундуку, Киприан повернул ключ в замке, убрал цепи и поднял крышку. Затем заглянул внутрь. Некоторое время спустя он снова захлопнул крышку, обмотал сундук цепями, запер замок и вернул ключ аббату. Он почувствовал на себе взгляд Андрея и кивнул.

– Разве могло быть иначе? – вздохнув, произнес Андрей.

– Мы проводим вас и вашу паству до Праги, – заявил Киприан. – Существует только одно по-настоящему безопасное место, которое мы можем предоставить вам, и находится оно под надзором кардинала Хлесля.

 

10

Генрих фон Валленштейн-Добрович осторожно вылез из своего укрытия под облепленным снегом деревом и снова углубился в лес, окаймлявший холм. Он только бросил последний взгляд на кучку игрушечных фигурок внизу, у дороги, и увидел, как одна из них захлопнула крышку игрушечного сундука. Он бы даже с еще большего расстояния разглядел, что этой игрушечной фигуркой был Киприан Хлесль, хотя из-за веток деревьев нельзя было хорошенько рассмотреть, что происходит на дороге.

Через пару шагов Генрих оказался среди десятков хорошо вооруженных мужчин, которых он привел с собой. Седло сильно натерло некоторые части его тела, вплоть до ран, но боль от них не шла ни в какое сравнение с дрожью возбуждения, которую он ощущал. Она была даже сильнее, чем в заброшенной кунсткамере кайзера Рудольфа, когда они с Александрой говорили о его намерении встретиться с ее отцом. Каждое произнесенное им тогда слово было абсолютной правдой: он непременно откроет свои истинные чувства Киприану Хлеслю, и после их встречи уже ничто не будет стоять между ним и Александрой. Разумеется, она не уловила двусмысленности его слов.

– Хлесль в курсе, – заявил он. – Всем понятно, что должно произойти?

Мужчины кивнули.

– Хлесль – мой, – уточнил Генрих. – Когда я буду мочиться на труп этого человека, в его сердце будет сидеть пуля из моего пистолета.

Мужчины снова кивнули.

– Как только они доедут до узкого места у ручья, приготовьтесь.

Мужчины кивнули в третий раз. Генрих вскочил на коня, и они почти бесшумно двинулись через лес – невидимое, смертельно опасное сопровождение уставшего обоза монахов, который тоже тронулся в путь. Монастырские братья, поверившие, что им удалось избежать опасности, даже не подозревали, что вскоре их постигнет горькое разочарование на сей счет. Возможно, Киприан Хлесль со своими людьми казался им ангелом-хранителем, но ангел-хранитель ехал навстречу собственной смерти, и некоторые из них должны были последовать за ним.

 

11

– Как ты оцениваешь ситуацию? – спросил Андрей.

Киприан молча указал вперед. Желоб между двумя холмами становился все уже. Справа от них бурлил узкий поток: Меттау, летом представлявший собой сонный луговой ручей сейчас, благодаря влажному теплому ветру, превратился в быстро несущийся бурный поток. Он снова и снова вспенивался над берегами, образуя в низинах покрытые кашицей из подтаявшего снега болотистые места, которые им приходилось огибать по широкой дуге.

– Когда мы проедем это место, до Штаркштадта будет уже рукой подать.

– Тогда мы, по крайней мере, на некоторое время оказались бы в безопасности.

Киприан кивнул. Андрей щелкнул поводьями.

– Я, пожалуй, проеду немного вперед и осмотрюсь.

Проезжая мимо одного из конных солдат Мельхиора Хлесля, он хлопнул его по плечу. Солдат последовал за Андреем, а тот уже галопом понесся вперед. Киприан придержал коня у ослов, везущих страшный груз, и чутко прислушался к своим ощущениям. Ему еще никогда не доводилось ощущать вибрацию библии дьявола, и сейчас, в непосредственной близости от ее безобидной копии, он опять ничего не почувствовал. Вместо этого Киприан почувствовал давящий страх перед тем, что он не справится и не сумеет довести эту миссию до конца. Честно говоря, он сам не переставал удивлялся. Не в его характере было слишком уж сомневаться в себе, но эти новые ощущения поколебали его уверенность. Даже когда Киприан сидел в темнице в Вене и не мог предпринять ничего, чтобы не дать родителям Агнесс забрать ее с собой в Прагу, он не чувствовал себя таким беспомощным – и таким убежденным в том, что делает что-то не то. Неожиданно его переполнило такое горячее сожаление о том, что он лишь наскоро попрощался с оставшейся в Праге семьей, что ему стало больно. Он боялся, что никогда больше не увидит их.

– Не хотите ли рассказать мне об этом? – неожиданно раздался чей-то голос. Он с удивлением обнаружил, что рядом с ним пробирается по снегу смотритель винного погреба монастыря. Киприан невольно потянул за узду, чтобы конь отошел в сторону и дал возможность бенедиктинцу обойти глубокие сугробы с краю дороги. – Я имею в виду библию дьявола. Вы ведь тот самый Киприан Хлесль, не так ли? А вашего друга зовут Андрей фон Лангенфель. О вас двоих ходит столько легенд!

– И определенно все в них преувеличено, – заметил Киприан, безуспешно пытаясь заставить себя сконцентрироваться на словах монаха. – Мы с Андреем были всего лишь пешками в той партии, которую разыгрывали между собой Бог и дьявол.

– Такими, как Иов? – уточнил смотритель погреба.

Киприан задумался. Как Иов… Бог забрал у этого человека все, однако он, несмотря ни на что, не потерял веры. Замечание смотрителя погреба, казалось, настолько совпало с переживаниями Киприана, что он с силой стиснул зубы. Он так долго жил в мире с реальностью, что с трудом мог принять мысль о том, что сейчас пришла пора платить по счетам. Кто-то забрал себе настоящую библию дьявола, и тот факт, что пока еще никакой катастрофы не случилось, вовсе не означает, что она не может произойти уже завтра. А возможно, ненависть между католиками и протестантами, все время разгорающаяся и превращающаяся в большой пожар, и есть признак этой катастрофы? У дьявола достаточно времени, чтобы работать не спеша. Шесть лет, прошедшие с момента смерти кайзера Рудольфа и открытия, что монахи в Браунау охраняют не имеющую особой ценности копию, для него ничто.

– Нет, – ответил он. – В случае с Иовом всегда было ясно, что Бог по крайней мере на его стороне.

Смотритель погреба смущенно опустил взор. Неожиданно Киприан совершенно ясно понял, что допустил смертельную ошибку. Он не должен был участвовать в этой миссии; он не должен был позволять себе бросить Агнесс с детьми одну в Праге. С большим трудом подавив выросшую в нем панику, он увидел себя у теплой постели, в которой, свернувшись калачиком, спала Агнесс. Неужели с тех пор прошло всего лишь два дня? Ему уже казалось, что между ним и любимой пролегли целые недели. Он вспомнил, как выскользнул из постели, оделся, но перед уходом снова вернулся в спальню. Ему еще никогда не было так тяжело расставаться, как в тот раз. Он тогда развернулся и хотел уже осторожно уйти, держа сапоги в руках но Агнесс проснулась и тихо позвала его. Он замер у двери и встретился с ней взглядом. Короткий разговор, состоявшийся между ними, представлялся ему интимнее и нежнее, чем акт любви, которому они посвятили большую часть ночи.

«Давай, залезай обратно», – сказала тогда Агнесс.

Он любил ее. Он никогда не любил никого, кроме нее. Для него всегда на первом месте была семья. Да, он любил своего дядю Мельхиора Хлесля, он любил Андрея, он любил своих детей – однако самое большое место в его сердце всегда было занято Агнесс. Из-за нее он попал в тюрьму, из-за нее ворвался в охваченный пламенем дом, из-за нее практически в одиночку штурмовал монастырь, бывший настоящим укреплением, в котором в единое целое переплелись завет дьявола и паранойя аббата. Киприан не мог представить себе, что однажды наступит время, когда он Не будет просыпаться рядом с ней и рассматривать ее в ожидании, когда она откроет глаза и подарит ему поцелуй. А затем он просунет руку под одеяло, чтобы удостовериться в том, что и этим утром его любовь к ней получила весьма наглядное физическое подтверждение. Не то чтобы воспоминания о постели определяли его образ мыслей. На самом деле его мыслями овладевали воспоминания о тех моментах, когда они лежали друг возле друга, мокрые от пота и тяжело дышащие, донельзя уставшие, но одновременно парящие где-то высоко. Именно в эти драгоценные минуты у них не было никаких тайн друг от друга и никаких разногласий и казалось, что в мире не осталось ни одного человека – кроме них двоих.

«Давай, залезай обратно…»

Киприан ответил ей так же, как отвечал всегда: «Не беспокойся, я всегда буду возвращаться к тебе».

Куда он вернется, когда приедет в Прагу через пару дней? Может, снова будет гореть дом, только на этот раз рядом не случится никакого Киприана Хлесля, чтобы защитить его обитателей? Возможно, на этот раз развалины похоронят то, что он любит больше всего на свете? Честно говоря, Киприану так и не удалось понять, как Андрей смог продолжать жить после смерти возлюбленной. Он подозревал, что ему этот фокус ни за что бы не удался.

Киприан поднял взгляд, будто его ушей достигло неслышное сообщение, и увидел, что Андрей и его спутник галопом несутся обратно по дуге, которую описывала дорога.

– Неужели и правда из-за библии дьявола над всеми нами тяготеет рок? – спросил смотритель погреба, но Киприан отмахнулся от него. Что там прокричал Андрей? Недолго думая, он пришпорил коня, намереваясь помчаться навстречу несущимся во весь опор мужчинам, и животное рванулось вперед.

Обе картины он увидел почти одновременно. Смотритель погреба, неожиданно повисший в воздухе, будто его сбили с ног мощным ударом, свободно парил в окутавшем его клубе пыли, крови и обрывков одежды. Когда же Киприан повернул голову, он заметил солдата рядом с Андреем, будто вросшего в седло. Обе картины замерли. Он услышал хлопок первого выстрела, похожего на долго рокочущий гром, который бесконечно гремел у него в мозгу. Смотритель погреба выпучил глаза, словно все еще не мог осознать, что же с ним приключилось. Киприан понял, что если бы он не пришпорил коня, то оказался бы на месте монаха. Смотритель погреба медленно превращался в розовое облако, которым обернулось его взорвавшееся тело. Всадник впереди все увеличивался в размерах, будто собирался исполнить цирковой номер на лошади.

В этот момент звук второго выстрела достиг ушей Киприана, и происходящее снова вернуло себе нормальную скорость. Смотритель погреба тяжело рухнул в снег и остался лежать под сундуком. Всадник рядом с Андреем вылетел из седла и покатился по земле, как сверток с одеждой. Монахи закричали. Лошадь Киприана сделала полный оборот вокруг своей оси. Снег взлетел в непосредственной близости от аббата, и с обычной задержкой прогремел третий выстрел. Монахи бежали назад по дороге – плотная, охваченная паникой кучка, похожая на отару испуганных овец. Даже солдат из личной охраны кардинала Мельхиора будто парализовало, и они пялились на оставшуюся без всадника лошадь своего товарища, которая бежала, повернув голову в сторону, рядом с Андреем.

– Разойдись! – заорал Андрей. – Разойдись! Поодиночке им трудно будет в нас попасть!

Он пронесся мимо Киприана и монахов, и первые из них выскочили из толпы и побежали в разные стороны. В куче серых сутан мгновенно исчезла одна голова, одно тело упало на землю, и монахи попадали друг на друга. Четвертого выстрела Киприан уже не слышал. Он дернул за поводья и заставил свою лошадь помчаться вверх по склону холма, с которого раздавались выстрелы. В тот же миг он увидел большой отряд всадников, выскочивших из леса, в котором засели стрелки. Их предводителем был длинноволосый человек в дорогой одежде, размахивающий дымящимся мушкетом.

Киприан услышал, как Андрей попытался созвать пятерых оставшихся в живых охранников. Он вспомнил, что они не взяли с собой никакого огнестрельного оружия. Вооружение их состояло исключительно из арбалетов, нескольких ножей и одной пики. Он помчался к мужчинам так, будто на пятки ему наступала целая армия. Нападающие растянулись широкой дугой – классический маневр, чтобы взять соперника в клещи. Их предводитель издал крик и направил коня на Киприана. На скользком склоне конь споткнулся.

Они встретились подобно рыцарям во время турнира. Длинноволосый мужчина размахивал мушкетом, как дубиной, но Киприан нагнулся и тем самым избежал удара. Он выдвинул ногу, чтобы выбить противника из седла, но тот оказался на удивление ловок. Лошади промчались мимо друг друга. Киприан резко развернул свою лошадь. Его противник продолжал мчаться вниз по склону, в сторону монахов, суетливо бегавших и кричавших, как стайка маленьких детей. Из зарослей деревьев снова прогремел выстрел, однако на этот раз никто не пострадал. Киприан увидел, как один из нападавших бросился к монахам, изготовив к стрельбе свой длинноствольный седельный пистолет. Монахи кинулись в разные стороны, и стрелявший промахнулся. Нападавший дернул за поводья, достал топор из седельной сумки и, быстро размахнувшись, швырнул его в одного из монахов. Тот сделал обманное движение, и топор упал в снег. Всадник заставил коня встать на дыбы и попытался подставить монаха под убийственные удары копыт. Каким-то чудом бенедиктинцу удалось остаться в живых и на этот раз, хотя он упал на землю и покатился, в панике выставив руки и пытаясь отразить удары. Конь снова встал на дыбы. Внезапно промелькнула какая-то тень. Киприан увидел, как из тени вылетела фигура, а тень превратилась в Андрея, вращающего разряженным арбалетом. Нападавший вылетел из седла, рухнул на землю и замер; лошадь его убежала, делая дикие и неловкие прыжки. Монах поднялся на ноги и побежал дальше.

Все это произошло за считанные мгновения. Лошадь Киприана, приплясывая, встала на ноги. Он направил ее вниз по склону, вслед за предводителем нападавших, который уже врезался в группу монахов и растолкал их, как кукол. Снег вокруг начал окрашиваться кровью.

Андрей во главе оставшихся двух солдат скакал вверх по склону. Между деревьями снова прозвучал выстрел, и одна из лошадей высоко подпрыгнула и с громким ржанием принялась брыкаться. Всадник ее вылетел из седла. Андрей и второй солдат ворвались в лес, прогремел еще один выстрел, затем из укрытия выскочили двое, отбросив в сторону дымящееся оружие. Андрей и второй солдат сбили их с ног. Андрей соскочил с лошади, забрал один из мушкетов, сорвал с упавшего пороховницу и торопливо зарядил ружье.

Киприан направил коня к ослу с сундуком. Какой-то человек поднялся из снега; это был один из солдат Мельхиора. Его лицо было залито кровью. Он протянул Киприану древко обломанной пики, Киприан взял его и разок крутанул, не останавливаясь. Он увидел аббата, который повис на переднем осле, и тот волок его по снегу; увидел одного из нападавших, мчавшегося к упряжке, высоко подняв над головой клинок. Киприан охнул и резко припал к шее коня, и тот перескочил через упряжку с сундуком, пролетел между обоими ослами и приземлился на лед с другой стороны. Киприан потерял равновесие и лег спиной на круп коня, чуть не вылетев из седла. Клинок противника просвистел над ним, не причинив ему вреда, но Киприан почувствовал рывок, который чуть не сломал ему запястье. Резко обернувшись, он заметил, как противник, словно мешок с тряпками, вылетел из седла. Обломок пики в руке Киприана оказался в два раза короче, чем был, и он понял, что, должно быть, инстинктивно ударил им с такой силой, что сломал твердое как сталь древко.

Впрочем, ему это не очень помогло. Другой нападавший соскочил со своего мчащегося коня, схватил аббата, швырнул его в сторону и бросился к переднему из двух ослов. У животного подкосились ноги. Человек неожиданно упал навзничь. Наверху, на гребне холма, Андрей, встав на ноги, опять зарядил ружье. Прогремел выстрел. Нападавший лежал без движения в центре поразительно быстро увеличивающегося ковра из окровавленного снега. Аббат Вольфганг с трудом поднялся и вновь упал на колени. Прижатый к земле осел пронзительно кричал, сундук косо висел в упряжи. Еще один нападавший подскочил к нему и принялся дергать за кожаные ремни, удерживающие груз. От сундука отскочили искры, – видимо, Андрей не успел хорошенько прицелиться. Нападавший опять схватился за узлы.

Киприан резко развернул свою тяжело дышащую лошадь. Она заметно хромала.

– ЭЙ, ХЛЕСЛЬ! – прокатился по ущелью оглушительный крик.

Предводитель нападавших остановил своего коня. Несмотря на отделявшее их расстояние, Киприан заглянул ему в глаза, смотревшие прямо на него над поднятым стволом оружия. Красивое лицо мужчины было искажено ненавистью. Совершенно неожиданно Киприан, подумал, что, должно быть, именно так выглядел Люцифер, когда Господь изгнал его с небес. Киприан напрягся, готовясь выскочить из седла, но шансов у него не было. Он увидел искру, которую произвел колесцовый замок, и облачко дыма, вспучившееся возле дула. Пуля долетела до него одновременно с громом выстрела и приподняла его над спиной лошади. Он почувствовал, как тело его деревенеет. Лошадь с диким ржанием закрутилась вокруг своей оси. Киприан выпустил из рук поводья и схватился за гриву. Он еще раз увидел зрелище, которое проносилось мимо него в диком танце лошади: оставшиеся в живых монахи, убегающие небольшими группками и преследуемые одним или двумя всадниками; ослы с сундуком, возле которых уже возились два человека; широко раскрытые рты охранников, заметивших, как в него попала пуля.

Тут лошадь, сделав прыжок, бешеным галопом помчалась к реке, попала на болотистое место, упала мордой вперед, и Киприан, вылетев из седла, окунулся в ледяные объятия, от которых у него перехватило дыхание. Он перекатился на спину и закричал от боли. А затем, встав на колени, понял, что не может подняться. Он потрясенно смотрел, как снежная кашица вокруг него начинает окрашиваться в розовый цвет.

Это было удивительно. Все внезапно стало понятным. Смерть поджидала вовсе не семью, а его самого. Так было правильно. Если он мог защитить родных, только умерев, то жизнь его вовсе не была неудачей. Взгляд Киприана прояснился, и он смог дотянуться им аж до склона, на котором стоял Андрей с приподнятым мушкетом, замерев на месте и широко раскрыв глаза. Тело Киприана начал охватывать холод. Река бурлила в двух шагах от него; лошадь чуть было не сбросила его прямо в ее темные воды. «Мне повезло», – подумал он и услышал, как глубоко внутри него кто-то разочарованно засмеялся. Вот уж точно, повезло. Вопли монахов и ржание лошадей впереди на дороге теперь казались ему чем-то несущественным.

Фырканье лошади заставило Киприана поднять глаза. Над ним в своем седле возвышался длинноволосый мужчина. Он медленно поднял пистолет и прицелился! Примерно на расстоянии в два человеческих роста от него вспенились фонтаны снега и грязи. Никто не обращал на них внимания. Киприан повернул голову – ему пришлось приложить такое усилие, будто он двигал мельничный жернов, – и увидел, как вниз по склону несется Андрей, одновременно пытаясь зарядить ружье и остаться на ногах. Слишком далеко, подумал Киприан и, глядя на своего друга, почувствовал разочарование. Слишком далеко… Он снова отвел взгляд и посмотрел прямо в три уставившихся на него глаза – синие глаза длинноволосого и черный глаз дула.

– Я Генрих фон Валленштейн-Добрович, – заявил тот, и онемение, охватившее Киприана, стало медленно сменяться холодом. – Я пообещал твоей дочери, что с этого момента ничто не будет стоять между нею и мной. Она будет принадлежать мне, Хлесль, мне и моей богине, но ты до этого уже не доживешь. Однако утешься: ты очень скоро встретишься с ней на небесах.

Киприан попытался что-то сказать. В горле у него заклокотало. Ужас, завладевший им, был безграничен. Он поднял руку, будто собираясь умолять о пощаде мужчину на лошади.

– Ты ведь на небеса попадешь, а, Хлесль? Твоя дочь тоже окажется там, в этом у меня нет ни малейшего сомнения. Когда я с ней закончу, ни в чистилище, ни в аду не будет ничего более страшного, чем ее смерть.

Генрих фон Валленштейн-Добрович поднял пистолет.

– Будь здоров, Киприан Хлесль. Как жаль, что все оказалось слишком просто.

 

12

Появления Агнесс в конторе фирмы «Вигант, Хлесль и Лангенфель» боялись не потому, что она вела себя как своенравная владычица, но из-за ее зловещей способности находить ошибки в бухгалтерских записях. Это еще можно было бы вытерпеть, если бы она отдавала себе отчет в своей способности и указывала бы обвиняющим перстом в то место, где обнаружила ошибку. Но обычно разговор с ней (и, как правило, с еще неопытным, новым бухгалтером) шел следующим образом:

Агнесс: Почему здесь стоит большее число, чем вон там?

Бухгалтер: Это сальдо, госпожа Хлесль.

Агнесс: Я знаю, но почему число здесь больше, чем вон там, на предыдущей странице?

Бухгалтер: Э… эти две страницы называются «дебет» и «кредит». В дебет заносятся все наши приходы, а в кредит – все наши расходы. Когда мы закрываем счет, то сравниваем сумму на обеих страницах; и разница между ними называется «сальдо». Если разница приходится на страницу кредита, то на странице кредита число больше, и это означает, что мы получили прибыль. И тогда мы переносим эту прибыль со страницы кредита коммерческого счета на страницу дебета нашего расчетного счета, где она попадает в записи книги, в которых учитываются прибыли. Если же все наоборот, то… э… то здесь тоже все происходит наоборот… э… госпожа Хлесль.

Агнесс: Хорошо, но все же… я, собственно, просто хочу знать, почему число вот здесь больше, чем вон там.

И пока бухгалтер размышлял, пойдет ли на пользу его пребыванию на фирме, если он закатит глаза, намекнет на свое знание предмета разговора и пошлет неугомонную дамочку заниматься своими делами, и уже начинал задаваться вопросом, почему это коллеги с такой удивительной старательностью сгибаются над своими реестрами, его взор натыкался на незаметную ошибку, закравшуюся в совершенно другой счет Именно эта ошибка, следуя загадочными путями двойной бухгалтерии, в результате привела к тому, что в привлекшем внимание хозяйки счете вышло неверное сальдо.

Бухгалтер: Э…

Агнесс разбиралась в бухгалтерии в той степени, чтобы весьма приблизительно понимать, что происходит. У нее не было специальных знаний, чтобы целенаправленно обнаружить хотя бы одну-единственную ошибку. Однако, казалось, она была наделена неким даром чувствовать просчеты, и поэтому, несмотря на то что вопросы ее в основном касались совершенно другой части записей и, с точки зрения специалиста, демонстрировали полную неосведомленность хозяйки, их, тем не менее, стоило принимать всерьез. Если бы для бухгалтера было возможным вести конфиденциальный разговор со своим начальством, он бы узнал, что этот талант Агнесс проявлялся и в других сферах жизни и уже давно вынудил ее супруга смириться и терпеливо выслушивать разглагольствования жены.

Сегодня это самое беспокойство заставило ее спуститься в контору. С самого утра, как только она проснулась, ощущение только усиливалось, угнетало ее, незаметно росло подобно реке, которая медленно выходит из берегов. Именно это ощущение вытащило ее из постели, затем – из спальни и, наконец, заставило спуститься с верхнего этажа дома на нижний. Впрочем, нервозность ее после этого не уменьшилась. Она попыталась вспомнить, не был ли причиной всему этому полузабытый кошмар, но напрасно. Агнесс знала, что сообщение от Киприана могло бы ей помочь, но надеяться уже сейчас получить от него хоть пару строк – а тем более надеяться на возвращение его и Андрея – она не могла, ибо это было исключено. Но чем больше проходило времени, тем больше она убеждалась в том, что ее угнетенность связана с Киприаном. И когда Агнесс, поднимая бокал, заметила, как сильно дрожат у нее руки, она уже не могла побороть свое беспокойство иначе, чем начав действовать.

Контора фирмы представляла собой большой светлый зал в передней части здания. В отличие от большинства деловых конкурентов, Агнесс и Киприан с самого начала придерживались того мнения, что место, где следует управлять деньгами с прибылью, ничем не должно напоминать их предыдущую контору, похожую на темницу. Контора переехала под зал и комнату Киприана и Агнесс, расположенных на верхнем этаже, что давало вполне очевидное преимущество: спальня подогревалась огнем камина, находящегося в служебном помещении. Когда Агнесс услышала над собой стук сапог, она в изумлении подняла глаза.

Она бы где угодно узнала поступь Киприана. Он умел двигаться тихо, как кошка, но когда ноги его были обуты в тяжелые сапоги, предписываемые зимней погодой, а также появившейся в последние годы модой на все дикое и суровое, то и само привидение гремело бы, как тяжело вооруженный ландскнехт. Агнесс не сводила взгляда с потолка.

Кто-то прошел из зала в спальню и снова вернулся в зал.

Агнесс поняла, что все на нее смотрят. И только теперь ей стало ясно, что давящий страх исказил ее лицо.

Она выбежала из конторы и побежала вверх по лестнице на второй этаж, перепрыгивая через ступеньку. Ей неожиданно стало очень холодно. Она ворвалась в зал. Маленький Мельхиор и Андреас, которые, оседлав деревянных лошадок и командуя своими игрушечными солдатиками, веди Третью Пуническую войну друг с другом, испуганно вздрогнули. Их няня взглянула на Агнесс.

– Здесь был кто-нибудь? – запыхавшись, спросила Агнесс.

Няня отрицательно покачала головой.

– Когда папа вернется? – спросил маленький Мельхиор. Агнесс уставилась на сына. Мальчики постоянно спрашивали ее о Киприане, когда он долго отсутствовал, и все же на этот раз вопрос напугал ее. Она не могла ответить. Отчасти ее страх передался мальчику. Личико его сморщилось, и нижняя губа задрожала. Сдерживая волнение, она погладила его по голове, затем выбежала из зала и влетела в спальню.

Там тоже было пусто. Агнесс почувствовала, как ледяной холод все сильнее сковывает ее. Она никак не решалась осмотреть комнату, боясь увидеть нечто такое, чего бы ей не хотелось видеть. Наконец она все же огляделась по сторонам.

В спальне был выделен красный угол. Агнесс увидела голое пятно на стене. Взгляд ее пополз вниз. Распятие лежало на полу. Фигура Христа отвалилась от креста и лежала, придавленная, под ним.

– Киприан?

Она поняла, что здесь его не было. Он не мог так рано вернуться.

Он больше никогда не вернется.

Она посмотрела на дверь. В проеме стояла Александра, лицо ее было белее мела. Что бы ни передалось ей, оно привело ее сюда.

– Мама?

Силы покинули Агнесс. Она упала на кровать, объятая слишком сильным ужасом, чтобы выдавить из себя хотя бы один звук. Александра бросилась к ней.

– Мама!

Агнесс покачала головой. Она снова услышала слова Киприана: «Я всегда буду возвращаться к тебе».

– Лжец, – прошептала она, и сознание покинуло ее.

 

13

Андрей на бегу прижал оружие к щеке и прицелился. Отдача была такой сильной, что он зашатался, а облако порохового дыма на некоторое время ослепило его. Человек на лошади, перед которым стоял на коленях Киприан, круто повернулся. Лошадь, пританцовывая, обернулась вокруг своей оси. Андрей увидел, как мужчина дернулся и прижал руку к плечу. Пистолет выскользнул из его пальцев. Сам того не зная, Андрей издал победный клич. Он отбросил оружие в сторону и снова пустился бежать, делая огромные скачки. Он не заметил, как два нападавших уже освободили сундук от упряжи и стали привязывать к нему длинные ремни с петлями, свисающие с их седел, как безуспешно пытался добраться до сундука отчаявшийся аббат Вольфганг. Он не заметил и того, что последний солдат, удержавшийся в седле, полетел кувырком в снег, когда в его лошадь попала пуля. Он видел только Киприана Хлесля, который стоял на коленях, свесив голову, и его палача на лошади… И словно сквозь слой воды он увидел, как дымящийся пистолет, отскочивший от седла раненого, перевернулся и почти грациозно проплыл по воздуху.

Киприан повалился на бок.

Оба мужчины, возившиеся у сундука, вскочили на лошадей, громко свистнули, и животные бросились вперед, рванув за собой привязанный длинными ремнями сундук. Тот подпрыгнул и, натыкаясь на колдобины, полетел за ними, по пути отбросив в сторону аббата и пропахав просеку в группке монахов. А мужчины мчались галопом прочь, на юг, изо всей силы дергая свой дико пляшущий груз.

Они, должно быть, выстрелили одновременно – Андрей и мужчина на лошади. Судьба часто вершится за доли секунды.

Киприан упал в реку и исчез в серых волнах.

Кто-то загородил Андрею дорогу и замахнулся рапирой. Он поднырнул под нее, не задумываясь ни на секунду, затем рывком поднял своего противника высоко в воздух, швырнул его себе за спину, и тот тяжело рухнул на землю. Рапира мгновенно оказалась в руке Андрея. Нападавшие оставили свою добычу и поскакали вслед за своими товарищами, захватившими сундук. С полдесятка фигур неподвижно лежали на снегу, разбросанные на сцене битвы; не все они были монахами или телохранителями кардинала. Хуже всего пришлось лошадям: многие вставали на дыбы, громко ржали и били копытами, получив пулю, или извивались в снегу, поскользнувшись на льду и сломав себе ногу.

Андрей услышал, как кто-то закричал:

– ТЫ УМЕР!

Его горло, казалось, горело огнем. Ему стало ясно, что кричит не кто иной, как он сам. Длинноволосый мужчина на лошади вздрогнул; он как в трансе смотрел на реку. Андрей в неистовстве стал размахивать рапирой. Мужчина бросил на него затуманенный взгляд и отпустил плечо. Андрей заметил, что его одежда в этом месте изорвана в клочья, но почти не увидел крови и понял, что Бог не только позволил им обоим выстрелить одновременно, но и разрешил пуле Андрея всего лишь задеть свою цель. Лошадь мужчины увеличивалась в размерах, но расстояние между ними все еще составляло двадцать человеческих ростов. У Андрея перехватило дыхание, однако он не собирался сбавлять скорость.

Мужчина на лошади поднял правую руку и, сложив из большого и указательного пальцев «пистолет», прицелился в Андрея. Потом он резко опустил большой палец, самодовольно улыбнулся и, круто развернув лошадь, галопом помчался за товарищами, издавая громкий воинственный клич.

Андрей споткнулся и упал на колени. Он брел вслепую, проваливаясь в разжиженную снежную кашицу, затем потерял почву под ногами и упал, оказавшись наполовину в воде. Его тут же обдало ледяным холодом, который он даже не мог себе представить. Вода потащила его за собой, и он в одно мгновение насквозь промок. Отплевываясь, Андрей с трудом выбрался на относительно твердую почву. Место, на которое он упал, окрасилось в красный цвет. Андрей встал на ноги и снова вошел в реку. Холод был таким пронизывающим, что у него сперло дыхание, а тело заболело, как от ударов бича. Ему показалось, что гораздо ниже по течению он увидел в воде неожиданно перевернувшееся тело и мелькнувшее светлым пятном лицо, которое он узнал бы и на расстоянии в тысячу шагов, – но потом окончательно ушло под воду. Андрей пополз назад, а затем побежал. Он не останавливался, пока не решил, что достиг того самого места, но там был только снег, и густая кашица, и торопливый серый поток реки. Тем не менее он, спотыкаясь и падая, опять вошел в реку и нырнул, потерял почву под ногами, почувствовал, как кто-то схватил его и потащил назад, на безопасный берег.

Андрей дрожал от холода и никак не мог остановиться. Ноги больше не держали его. Он выскользнул из рук вытащившего его монаха, тяжело опустился на снег и зарыдал.

Киприан Хлесль был мертв.

 

14

Когда в тот раз родители забрали Агнесс в Прагу против ее воли, чтобы разлучить с Киприаном, она не собиралась отказываться от надежды. Она ожидала, что он приедет за ней в последнюю минуту и спасет ее. Она ждала его, когда уже сидела в карете. Она попыталась и дальше поддерживать в себе эту уверенность, но ей это не удалось. Разница состояла в следующем: в тот раз она еще не успела узнать из собственного опыта, что даже Киприан Хлесль может капитулировать перед судьбой, что даже он может не сдержать обещание. Агнесс выпрямилась и придала своему лицу приличествующее ситуации выражение, но в глубине ее души с каждой утекающей секундой вырастал убийственный страх. Когда-нибудь сюда должен прибыть гонец с сообщением – или же сам Киприан. Она страшилась этого момента, и потому ожидать его было так же тяжело, как и представлять себе их встречу. Что она должна будет сделать, если внизу появится незнакомец, станет мять в руках шляпу и сообщит ей, что… А за его спиной на мостовой будет стоять карета с единственным грузом – бездыханным телом… В то же время она невольно думала обо всем, что ей хотелось обсудить с Киприаном, узнать, какого мнения он будет придерживаться по тем или иным вопросам, и за эти несколько секунд ее охватили противоречивые эмоции, мечущиеся между чудовищной болью, вызванной осознанием, что его больше не будет, и дикой надеждой на то, что она просто все себе напридумывала.

– Но мы ведь еще не получили никаких сведений, – заметила Александра, лицо которой побледнело, заострилось и от страха выглядело лет на десять моложе.

Агнесс сидела за столом, неподвижная, как манекен. Ее избегали все – даже мальчики. Она казалась призраком, тенью живого существа, чья душа грозила разорваться.

– Мы получили одно сообщение, – прошептала Агнесс.

– Но его слышала только ты, и никто больше.

– Ты его тоже слышала.

– Ничего я не слышала, – возразила Александра. У Агнесс не было сил изобличать дочь во лжи.

– Александра, когда папа вернется?

Агнесс будто ножом по сердцу провели, когда она увидела, как маленький Мельхиор вцепился в руку сестры. Девушка сглотнула.

– Скоро, – ответила она. – Очень скоро.

– Клянешься?

Александра ничего не ответила. Ее взгляд впился в глаза Агнесс. «Скажи им! – молча кричал он. – Скажи им, что отец скоро вернется, ибо твой долг – успокоить их. Скажи это, чтобы и я тоже услышала». Агнесс прекрасно поняла дочь и все же не отреагировала на ее сигнал.

Кто-то выругался, заходя в зал. Агнесс уловила приглушенные пререкания. Она мгновенно поняла, что настал тот самый момент, второго она одновременно так ждала и боялась. Она вцепилась я юбку своего платья. Каждой клеточкой своего существа она надеялась, что в зал вошел слуга, который сейчас объявит, что хозяин дома изволили прибыть. Мгновение превратилось в вечность. Она подняла глаза, когда Александра стала рядом с ней.

– Мама, кто-то привез нам сообщение, – Голос Александры звучал слабо, как у больной. Агнесс охватила нервная дрожь. – Мне…

Что-то поднялось в Агнесс и заявило, что принимать подобные сообщения – вовсе не дело ее дочери. Она выпрямилась. Слуга, вошедший в зал, невольно отступил назад. Страх ее приобрел новые масштабы, когда она поняла, что. вновь прибывший не может быть Андреем, потому что Андрей сразу же поднялся бы наверх. А если это то самое сообщение, которого Агнесс так страшилась, но она получит его не от своего брата?«Значит, с Андреем тоже что-то случилось…

– Внизу? – спросила Агнесс. Каждый звук мучительно прорывался сквозь сдавленное горло. Она увидела, что это вовсе не слуга, а один из писарей.

– В конторе, госпожа Хлесль.

– Уже иду, – ответила она.

Писарь кивнул и исчез. Агнесс удалось ответить на взгляд Александры. В нем она увидела страх человека, стоящего вплотную к тому, чтобы быть вынужденным отказаться от столь тщательно поддерживаемой иллюзии. Она протянула руку, и дочь сжала ее.

– Папа вернулся? – спросил маленький Мельхиор.

Александра закрыла глаза. Из-под ее века выкатилась слезинка.

– Оставайтесь здесь, наверху, – приказала Агнесс. Она пошла к двери, и вряд ли кто-то, идущий на эшафот, мог испытывать более сильный страх, чем тот, который охватил ее. Достигнув подножия лестницы, она услышала быстрые шаги, следовавшие за ней. Она обернулась.

– Я же велела вам оставаться наверху.

– Мальчики остаются наверху, – ответила Александра. – А я иду с тобой.

Агнесс была не в состоянии возражать ей. Александра схватила мать за руку, и они вместе вошли в контору, где вот уже целых два дня царила неестественная тишина, а служащие осмеливались поглядывать на обеих женщин только из-под прикрытых век. Никто не объявлял, что хозяйка дома убеждена в том, что хозяин дома умер, никто за последние два дня даже вскользь не упоминал Киприана, и, тем не менее, все знали, что чувствовали Агнесс и Александра. Адам Августин, главный бухгалтер, понял, что ему придется сделать паузу и не вносить записи в книги, так как перо слишком сильно дрожит у него в руке, а под каплей, неожиданно упавшей на лист, итог продажи тюка английской шерсти расплылся черным пятном.

На скамье возле входа сидела плотно укутанная фигура. Создавалось впечатление, что она в течение нескольких дней пробиралась сквозь снежные заносы. Рядом с ней стояла миска нетронутого дымящегося супа. Агнесс скользнула вперед и стала прямо перед фигурой, которая, казалось, уснула от изнеможения. Она была старой и согбенной. Ни с того ни с сего Агнесс подумала о кардинале Мельхиоре. Она никогда до конца ему не доверяла, но они в свое время заключили между собой мир. Она знала, как сильно этот безжалостный старик был привязан к Киприану, хотя без колебаний использовал их взаимную симпатию. Кардинал Мельхиор не выдержал бы, если бы Киприан… Неожиданно Агнесс осознала, что если с Киприаном что-то случилось, то лишь потому, что он выполнял очередное задание кардинала.

– Я Агнесс Хлесль, – онемевшими губами произнесла она и тяжело вздохнула. Внезапно ей показалось, что она больше не может дышать.

Фигура медленно пошевелилась. Голова ее поднялась, с нее соскользнул капюшон и несколько слоев шерстяных платков. Обнажившееся лицо в первое мгновение показалось Агнесс совершенно незнакомым, но затем фигура выпрямилась и, обняв ее, начала отчаянно рыдать.

– Ох, детка… – всхлипывала фигура, – ох, детка…

«Ну почему именно я?» – подумала Агнесс и, не чувствуя под собой ног, стала медленно оседать на пол под смехотворной тяжестью пришедшего. Александра выпустила руку матери, в недоумении уставившись на странную посетительницу.

«Откуда она знает?» Агнесс судорожно обняла сверток из плаща и шерсти, который, уткнувшись головой ей в плечо, сотрясался от рыданий. Ей снова стало не хватать воздуха. Вокруг, казалось, сверкали черные молнии.

Затем она почувствовала, как в ней вновь просыпается нечто, засыпанное двадцатью годами спокойной жизни: не утешение – но постепенное осознание; передача – но не силы, а понимания того, что нужно стойко переносить удары судьбы; просветление – но не из-за веры в Бога, а веры в то, что жизнь просто продолжается. Это была связь, подобная той, что бывает между матерью и ребенком. Это была связь, которой у Агнесс никогда не было с ее собственной матерью и о которой она всегда знала: то, чего нет у нее самой, ей не передать Александре. Страх за Киприана на какое-то мгновение отступил перед скорбью, вызванной пониманием того, что жестокосердие ее матери расправлялось теперь с ее дочерью, и ей бы хотелось поплакать об Александре, если бы у нее еще оставались силы на слезы.

– Леона, – чуть слышно прошептала Агнесс и прижала к себе рыдающую от отчаяния бывшую горничную.

Леоне понадобилось слишком много времени, чтобы успокоиться. Главный бухгалтер, не выдержав, подошел и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь. Агнесс молча покачала головой, а Александра послала ему призрачную улыбку. Вместе с дочерью Агнесс все же удалось снова усадить старушку на скамью. В конторе было достаточно тепло, чтобы писари могли работать с бумагами, не надевая перчаток. Агнесс размотала многочисленные слои одежды на Леоне и испугалась, увидев связку тонких палочек, в которую с возрастом превратилась ее горничная. От ее худого тела исходил жар, который Агнесс уловила еще на расстоянии. Она положила ладонь на лоб Леоны. Старушка пылала от жара.

Прошло немало времени, прежде чем Агнесс поняла, что Леона пришла к ней не по причине каких-то сверхъестественных предчувствий и не для того, чтобы утешить ее.

– Детка, – всхлипнула она. – Мне нужна твоя помощь. Твоя и твоего мужа!

Какое-то время тому назад, сейчас казавшееся тысячелетней давностью, Леона сообщила Агнесс, что, возможно, за всю жизнь у Агнесс и Киприана будет один-единственный час, в течение которого они будут вместе, и что такой час может поддерживать человека всю его жизнь. А затем она заставила Агнесс получить этот час. Леона никогда не сомневалась в том, что Киприан всегда поступает как должно и всегда готов спасать девушек из лап драконов.

Александра набрала в легкие воздуха, чтобы ответить старушке, но Агнесс предупредительно покачала головой.

– Что произошло?

– Мой ребенок… моя Изольда… Они забрали у меня моего ребенка!

– Что?!

– Она ведь совсем ничего не понимает. О, Господи, защити моего ребенка! Ах, Агнесс, помоги мне, помоги мне…

Агнесс сглотнула и стала гладить мокрое от слез и покрасневшее от мороза морщинистое лицо. Жар, исходящий от кожи, просто пугал ее. Ей казалось, что невозможно так гореть и оставаться в живых. Агнесс пристально посмотрела на обмотанные платками ноги Леоны. Она что, бежала сюда, в Прагу, из самого Брюна? Расстояние по меньшей мере шести-семи дней пути покрыла пешком? По такой-то погоде?!

– Мы отведем тебя наверх, – мягко предложила она. Леона вцепилась в нее.

– Где Киприан?

– Он уехал, – приложив сверхчеловеческое усилие, ответила Агнесс.

Леона обмякла.

– Леона, расскажи мне, что произошло. С Изольдой что-то случилось?

Сначала нерешительно, бессвязно, но затем все торопливее и жарче Леона поведала Агнесс историю, которая на несколько минут заставила ее позабыть о своем мучительном страхе за Киприана. Это был рассказ о такой подлости, какую может выдумать только жизнь, и Агнесс сразу же ей поверила. Ей прекрасно было известно, на что способен человек: нет такой человеческой фантазии, которую бы реальность не превзошла играючи. По мере того как рассказывала Леона, перед внутренним взором Агнесс вставали все подробности происшедшего.

Она видела себя на месте Леоны, когда та пришла домой после похода на рынок. Крошечный домик поблизости городских стен, в котором они обитали с Изольдой, был пуст. Изольде было строго-настрого запрещено выходить из дому без сопровождения Леоны. Леона всегда боялась, что красота девушки вкупе с наивностью остановившегося в развитии пятилетнего ребенка могут вовлечь ее в беду, если рядом не будет никого, кто мог бы следить за ней. Правило это Изольда вовсе не считала ограничением, в этом Леона была совершенно уверена, насколько вообще можно быть уверенной в чувствах Изольды, всегда оставлявших место неизвестности. Но Леона была убеждена, что речь идет только о благе девушки. У Изольды была одна причуда: она любила сидеть у окна и смотреть на улицу. Если рассказать ей, что однажды к ней придут гости, или если на улице происходило нечто интересное, она с радостью соглашалась посидеть у окна и подождать Леону. Она могла целые дни проводить вот так и получала от этого огромное удовольствие. Ожидание прихода обещанного события, казалось, все время сидело в ней, а предвкушение этого полностью заменяло девушке настоящие происшествия.

Но Изольды не было ни у окна в комнате на первом этаже, ни в их общей спальне на втором. Она исчезла. Ее также не оказалось ни в одном месте города, куда они ходили вместе, не говоря уже о приюте, из которого Леона ее в свое время забрала. Соседи ничего не заметили. День был базарный, и если они и оставались у себя дома, то занимались тем, что пополняли запасы или готовили. Похоже, ясным было лишь одно: Изольда должна была уйти по собственной воле. Конечно, членораздельно говорить она не умела, но могла закричать, если что-то шло наперекор ее обычно спокойному нраву. А уж если она кричала что было сил, то стражи наверху, у городских ворот, начинали высматривать, откуда же приближаются орды татар.

Три дня Леона не получала никаких известий. Она попыталась обратиться к городскому судье, а затем к главе правительства земли, но оба и слушать ее не стали. На третий день в ее дом неожиданно ввалились трое мужчин. Повинуясь инстинкту, Леона попыталась спастись бегством, но какой-то человек, стороживший черный ход, загнал ее обратно в дом. Тем временем к мужчинам присоединилась важная дама с закрытым вуалью лицом. Посетители принесли с собой одно из грошовых украшений Изольды, чтобы доказать, что девушка находится в их власти.

– Ты должна ненавидеть меня, детка, – прошептала Леона, При этом она так сильно дрожала, что было слышно, как у нее стучат зубы.

Агнесс прижала старушку к себе.

– Конечно же, не должна. С чего бы это?

Несколько раз Леона пыталась снова заговорить, и наконец ей это удалось.

– Потому что я предала тебя, – выдавила она.

Агнесс и Александра обменялись обеспокоенными взглядами.

– Эта дама сказала мне, что с Изольдой ничего дурного не случится. Она, мол, всего лишь гарантия моего… моего сотрудничества.

– В чем?

– Женщина стала расспрашивать меня о Праге. О том времени, когда я жила здесь. Затем они ушли. Дама пообещала, что они вернутся и приведут с собой Изольду, – в том случае, если я им все рассказала.

– Все? В каком это смысле?

– Через пару недель они снова пришли, как раз когда я уже сума сходить стала от беспокойства. Я снова была вынуждена отвечать на их вопросы.

– И снова о Праге?

– Нет, о… о… кардинале!

– И когда это все началось? – вмешалась в разговор Александра.

– Почти год назад, – всхлипнула Леона. – Снег как раз начинал таять.

– Что? Целый год? Но почему ты пришла к нам только сейчас?

– Так они ж говорили мне, что сделают что-нибудь с Изольдой, если я их выдам. И они… и они…

– Ну что еще?

Глаза Леоны расширились.

– Однажды они положили передо мной платок. В него было что-то завернуто. Меня заставили развернуть его. Я увидела засохшую кровь… а потом… там лежал палец, о святая Дева Мария, отрезанный палец!

У Александры перехватило горло. Леона сделала нервный жест рукой.

– Нет, это не… Изольды, но они мне сказали, что, если я только посмею раскрыть их тайну, палец уже будет ее, и я… я… и я все время думала, кому же он принадлежал раньше… Он был такой маленький, такой худенький… как у девочки.

На этот раз глаза Агнесс и Александры, которые снова переглянулись, горели от гнева. Леона громко всхлипнула.

– О боже, о боже, все это время я только и делала, что думала, кому бы мог принадлежать этот палец!

– Но почему ты не отправила послание с Андреем? Он ведь навестил тебя, когда заезжал в Брюн?

Леона отчаянно замотала головой.

– Я не осмелилась. Я притворилась, что меня нет дома, когда он постучал ко мне в дверь.

– Леона, – позвала ее Агнесс, – Леона, посмотри на меня. Как ты думаешь, кто эти люди?

– Я не знаю. Сначала я думала, что они связаны с протестантами, потому что они расспрашивали меня о кардинале, В Моравии католики и протестанты не так открыто враждуют, как в Богемии, но они все равно ненавидят друг друга.

– А почему ты так больше не считаешь? – не отставала от нее Агнесс.

В тот же момент вопрос задала и Александра:

– Что же вынудило тебя прийти теперь к нам?

Мать и дочь переглянулись. Агнесс увидела в Александре ту твердость, которую дочь могла унаследовать только от своего отца. Киприан всегда умудрялся своими вопросами подходить к самой сути. Сочувствие, которое Агнесс испытывала к Леоне, заменившей ей мать, было слишком сильным, чтобы позволить ей мыслить ясно. И тогда она вновь содрогнулась от ужаса, ибо подумала о Киприане. Ответ Леоны прорвался сквозь ураган чувств, бушующих у нее в душе.

– Потому что они… они… они в конце стали расспрашивать меня о вас. Они хотели знать все. Прости меня, детка, прости меня. Я всех вас предала!

– Что? – чуть слышно спросила Агнесс.

– Я так боялась за Изольду!

– О нас? – протяжно переспросила Александра. – Они расспрашивали тебя о нас?!

– О тебе, малышка Александра… и о мальчиках… и об Агнесс… Киприане… Андрее…

– Бог ты мой! – воскликнула Агнесс, еще до конца не осознав, что могут означать слова Леоны. Она лишь ощутила, как давно охвативший ее холод после этого признания усилился. – Бог ты мой!

– Ты из-за этого пришла к нам? Чтобы сказать, что они расспрашивали тебя о нас? – Интонации Александры заставили Леону вздрогнуть, и на какое-то мгновение Агнесс захотелось защитить свою старую горничную от собственной дочери.

– Нет, – бессильно ответила Леона. – Я пришла, потому что с самого начала осени ничего не слышала о даме в вуали и ее охране и потому что на Рождество в лесах к северу от Брюна снова нашли убитую девушку, и… – Ее опять сотрясли беззвучные, полные глубокого отчаяния всхлипывания. – Я испугалась, что это убийство и таинственная дама могут быть как-то связаны… и что Изольда… что Изольда… что я им больше не нужна, а значит, она им тоже больше уже не нужна… – Старушка повернулась к Агнесс и вцепилась в нее: – Помоги мне, детка, помоги мне! Киприан должен найти мою Изольду!

Почти невесомое тело в руках Агнесс немного отяжелело. Она уставилась в морщинистое лицо. Глаза запали, губы посинели. Она попыталась заставить Леону сесть, но вялое тело выскользнуло из ее рук. Подобно Пьете Агнесс смотрела на старую горничную, которая потеряла сознание.

– Леона! – позвала Агнесс и потрясла неподвижное тело.

В тот же момент она почувствовала: что-то изменилось. Оставив свои попытки привести старушку в чувство, Агнесс посмотрела на Александру, все это время стоявшую рядом с ней и Леоной. Взгляд Александры был устремлен на дверь в контору. По коже Агнесс пробежали мурашки. Даже писари и бухгалтеры, до сих пор притворявшиеся, будто поглощены работой, и те не сводили глаз с двери. Агнесс осторожно уложила Леону на пол, выпрямилась, подошла к дочери и уже хотела приказать кому-нибудь отнести потерявшую сознание женщину наверх.

А затем она совершенно позабыла о Леоне, об Александре, обо всех окружавших ее людях. Она выглянула на улицу и поняла, что все закончилось, – все, ради чего она до сих пор жила. И больше рассудок не в силах был объяснить ей эту боль, и осознание того, что все проходит, не могло ослабить ее страданий, и никакая вера в то, что жизнь продолжается, не могла помочь ей жить, как прежде.

В дверях стоял забрызганный дорожной грязью мужчина в разодранной одежде и со спутанными волосами. Это был Андрей; слезы бежали по его щекам, и он был один.

 

15

Оттепель и сразу же воцарившийся после нее период морозов задержали Генриха и чуть было не свели его с ума. Он сгорал от желания и нетерпения побыстрее добраться до Пернштейна и сообщить о своей добыче, но вместо этого прочно засел в каком-то захолустье к востоку от Праги, поскольку немногие идущие на юг дороги стали совершенно непроходимыми. На запад, в Прагу, он мог бы ехать в любой момент – все дороги вели в Прагу, по крайней мере из этого района, – но цель вела его в Моравию, а кому сейчас нужно в Моравию? Многие дни он провел в крестьянской лачуге, мечась взад-вперед, как запертый в клетке зверь. Обитателей домика, реквизированного им без долгих разговоров, просто вытолкали взашей. В лачуге воняло крестьянским скарбом и животными, которых содержали в задней части постройки. Не в силах повлиять на сложившуюся ситуацию, он беспомощно наблюдал, как переполнявшее его чувство триумфа постепенно превращается в нервозность, которая усиливалась по мере того, как отъезд откладывался. Он ведь победил! Он убрал Киприана Хлесля – можно сказать, простым щелчком! Конечно, второе ничтожество, Андрей фон Лангенфель, спасся бегством, но кому до него какое дело? Не говорила ли однажды Диана, что если они схлестнутся, то она скорее поставит на Киприана? Ну вот, пожалуйста.

Разве глаза Дианы не блеснули, когда он заявил, что принесет ей голову Киприана Хлесля? Он собирался непременно напомнить ей об этом. Она сделала вид, будто ей все равно, но на самом деле эта мысль возбудила женщину. Если Диана была такого высокого мнения о Киприане, то как она будет увлечена мужчиной, который уложил его наповал? Совершенно определенно, что и она почувствует: празднование победы уже началось. В последнее время она держалась с ним отстраненно, но он по-прежнему ощущал ее прикосновение, будто это случилось несколько минут назад. Ее рука в его штанах и то, как она сдавливала его член, терла, массировала. Он жалел, что не дал себе волю в тот раз и не кончил ей в руку, но на самом деле она слишком быстро убрала ее. Она точно знала, какой длины должна быть веревка, чтобы подвесить его, но при этом не дать ей оборваться. Однако как поведет себя Диана теперь, когда он вернется в Пернштейн победителем? Он и она – а в придачу…

Сначала Генрих подумал об одном из тех наивных юных созданий, которые сами прибежали в пасть зверя, стоило только Диане в деревнях между Пернштейном и Брюном распространить слух о том, что в ее замок требуется служанка. Но нет! Все было намного проще – и намного более возбуждающе! Он представил себе белое грешное тело Дианы, прижимающееся к нему, Девственное тело Александры перед ним на постели… и раскаленную жаровню… ее безумные взгляды, впивающиеся в его глаза, и улыбку, которую он пошлет ей…

Возбуждение, которое он только что чувствовал, неожиданно заледенело. Мысли его унеслись в смакование послевкусия прощального поцелуя, подаренного ему Александрой Поцелуй был так сладок, что на несколько мгновений у него появилось достаточно мужества для того, чтобы поставить под вопрос воспоминание о прикосновениях Дианы, о ее руке в его штанах. Оба чувства находились в странном равновесии и в этот краткий промежуток времени – в течение изумленного движения век Генриха – появилась мысль об ином пути, который уводил его с высот дикой похоти и болезненной радости, спускаясь к повседневным чувствам. Конечно, он мог пойти по этому пути, – но лишь заплатив определенную цену, а именно: цену ежедневной борьбы с соблазнительным зовом собственной извращенности. В эти мгновения Генриху казалось возможным одержать победу в нелегкой борьбе, если Александра останется рядом с ним до конца. Но затем он напомнил себе о том, что причинил ей и ее семье, и спасительная мысль исчезла, поскольку он знал: у него нет больше ни единого шанса вступить на этот путь. Воспоминание о поцелуе Александры испарилось, но, тем не менее, ему удалось заставить поблекнуть и воспоминание о Диане, и надежду на возобновление их двустороннего соглашения.

Первое, что заметит Диана, когда он вернется, это то, что идея выкрасть копию Кодекса, которую он сам шесть лет тому назад положил в сундук в монастыре Браунау, утратила свой блеск в связи с тем, что Андрей выжил. Если бы все пошло так, как планировал Генрих, то не осталось бы никакого указания на то, что помимо оригинала существует еще один экземпляр проклятой книги или что кто-то устроил обмен раритетами. Однако Андрей фон Лангенфель выжил, и если Киприан догадался о том, что произошло, то его друг тоже был в курсе происшедшего. Из чего следует, что об этом уже знает и кардинал Мельхиор Хлесль, единственный противник, которого боялась Диана. Если говорить по существу, он провалил миссию.

Нет, не провалил! Ведь оставалась еще Александра. Даже если старый кардинал правильно интерпретировал события после смерти императора Рудольфа и в конце концов натолкнулся на него, Генриха фон Валленштейн-Добровича, который всегда был готов выполнять для рейхсканцлера и викарного епископа откровенно грязную работу, то у них с Дианой оставалась подвластная им Александра, что помогло бы держать Мельхиора Хлесля под контролем. При этом достаточно было бы того, чтобы старый кардинал верил: Александра все еще жива и в опасности. Не имелось причины, из-за которой он должен был бы узнать ее настоящую судьбу. При нынешнем положении пел старик ничего не стал бы предпринимать, если бы это подвергло опасности еще одного члена его семьи. Утраты Киприана было достаточно. Он вполне справлялся с ситуацией.

Только вот Диана вряд ли увидела бы это в таком свете. И каждый день, проведенный в захолустье, усиливал ощущение, что он, собственно говоря, ничего не достиг.

Глаза Генриха сузились от ярости.

– Заставите ли вы, наконец, скотину замолчать? – проревел он через плечо.

– Козы хотят, чтобы их подоили, – проворчал один из парней, которых он привел сюда из Праги. Парни лежали на соломе, скучали и, как и Генрих, давно уже пришли в себя от радости, вызванной осознанием того, что теперь, когда многие из их отряда при нападении на монахов остались лежать в снегу, им, оставшимся в живых, была гарантирована большая доля в вознаграждении/До сих пор единственным подвигом, который они совершили с тех пор, как очутились здесь, была смерть маленького котенка, обнаруженного ими в застеленной овечьей шерстью корзинке, а потом забитого камнями. Они положили окровавленный комочек на место – пусть крестьянские шкуры сами обнаружат, что скотина приказала долго жить.

– Ты можешь подоить их? – спросил Генрих.

– Не-а.

– Тогда убей их, черт возьми. Я больше не могу слушать это блеянье.

Мужчина неуверенно поднялся.

– Всех трех?

– Или подои, или убей их. Пей молоко или жри сегодня вечером жаркое. Выбирай сам. НО РЕШАЙ ПОБЫСТРЕЕ!

Они посмотрели на него, и Генрих понял, что было бы лучше, если бы он не давал им так отчетливо почувствовать его нервозность. Все это время он строил из себя превосходящего их, насмешливо ухмыляющегося, спокойного и уверенного вожака. С таким им сталкиваться не приходилось, и они повиновались ему. Будучи самым отъявленным сбродом, эти парни не должны почувствовать его слабость, ибо тогда они начнут спрашивать себя, не достаточно ли велика эта слабость, чтобы одолеть его. Генрих быстро отошел от окна, вытащил рапиру из ножен и решительно направился к загону, в котором содержались козы.

– Э… что ты собираешься делать?

– Я собираюсь перерезать этот зверинец, так как ты, похоже, слишком туп для этого.

Генрих хотел перелезть через перегородку, которая разделяла помещение на две части: отведенную для животных и для людей. Козы неосторожно подошли к ней в надежде, что сейчас их подоят. Генрих сверкнул на них глазами.

– Ладно, я это сделаю, – сказал мужчина и откашлялся. – Я подою их. Я уже несколько лет не пил свежего козьего молока. Было бы жаль упустить такой шанс, а? – Он посмотрел на Генриха, ожидая разрешения.

Генрих убрал ногу с перегородки и вернул рапиру в ножны.

– Заставь их замолчать! Мне все равно, как ты это сделаешь, – с тихой злостью произнес он.

Внезапно дверь хижины распахнулась, и один из двух мужчин, которые охраняли сундук с книгой, нагнувшись, вошел внутрь. К хижине был пристроен свинарник. Животные, кажется, пали жертвой праздника прошлой осенью, и Генрих решил разместить там свою добычу, чтобы не возбуждать жадность среди товарищей.

– Ты должен взглянуть на это, – сказал Генриху вошедший.

Между другими лачугами маленькой деревушки на холоде стояли закутанные фигуры и пристально смотрели на свое жилье.

– Кто это?

– Крестьяне. Вероятно, они сыты по горло тем, что семья, которую мы выбросили, объедает их.

Генрих изумленно взглянул на мужчину рядом с собой.

– Ты думаешь, они набросятся на нас?

– Кто его знает, что думают эти скоты-крестьяне.

– Иди назад, к свинарнику. Я все улажу.

– Они же не опасны, Геник.

– Уж я об этом позабочусь.

Бог – или скорее дьявол – послал ему этих глупцов, подумал Генрих, заряжая два мушкета и высовывая дуло первого в одно из окошек. Кто бы из них ни сделал это, у него хватило ума правильно выбрать время. Мужчины в хижине смотрели на него с любопытством. Позади, в загоне, тот, кто хотел доить коз, тяжело топтался, изрыгая ругательства.

Крестьяне все так же безмолвно стояли на холоде и посматривали на хижину, занятую чужаками. Теперь их было не меньше дюжины. То, что собирались сделать эти люди, не вызывало сомнений: они пытались найти в себе мужество, чтобы отправить одного из них к Генриху и просить о возврате хижины. Естественно, крестьяне не смогли бы предложить ничего другого, кроме слез и причитаний о том, что все они положили зубы на полку, что дети совершенно закоченели на морозе и что господа, ради всего святого, должны проявить к ним сострадание… Генрих тщательно прицелился и направил ствол мушкета на переднюю линию закутанных фигур, стоящих на расстоянии примерно в пятьдесят человеческих ростов. Он сосредоточенно смотрел в прорезь, стараясь не отвлекаться от мушки на стволе оружия. Казалось, он обладал зоркостью хищной птицы, ибо так хорошо видел лица, наполовину спрятанные за шерстяными платками или под капюшонами, как будто люди находились в двух шагах от него. Морщинистые, старые, измученные трудом лица. Даже у детей лица были усталыми и старыми. От взрослых их можно было отличать разве что по росту. Ствол проехал мимо этих лиц машинально наклонился к одной из фигур поменьше и после этого снова поднялся, к другой голове, а затем замер и повернул назад. Генрих увидел серьезное лицо, веснушки, которые казались почти синими на бледной коже, тусклые глаза. Он улыбнулся. Возбуждение снова начинало пульсировать в его члене.

– Voilà! – тихо произнес он.

Отдача была сильной; он, наверное, положил многовато пороха. Облако белого едкого порохового дыма окутало его. Выстрел все еще гремел у него в ушах. Когда дым немного рассеялся, фигуры снаружи уже бежали под защиту соседней хижины. Там, где они еще недавно стояли, неподвижно лежала одна из них, словно маленькая кучка тряпья. Генрих целился в голову. Ему стало жаль, что он не видел, как пуля разорвала ее. Он положил оружие на землю и, взяв другое, снова прицелился. Если он правильно оценил весь этот сброд…

– Попал в кого-нибудь? – спросил один из его товарищей, присел на корточки рядом и попробовал выглянуть в окно.

Возле хижины, в которой крестьяне искали убежища, что-то двигалось. Генрих прицелился. Один из чертовых глупцов, пригнувшись, выскочил наружу и пытался затащить труп в хижину.

– Ему это уже не поможет, папочка, – вполголоса проворчал Генрих. – Но если ты хочешь быть рядом со своим детенышем, я тебя к нему пошлю.

Прогремел выстрел. Мужчина, сидевший рядом с Генрихом, дернул головой и закрыл ладонью левое ухо.

– Ах, проклятие! – выдавил он. – Предупреждать же надо.

Он закашлялся, вдохнув едкий пороховой дым.

Фигура в лохмотьях подскочила вверх и снова принялась возиться с трупом. Генрих не поверил своим глазам, когда понял, что промахнулся. Тяжело дыша от ярости, он схватился за перевязь, чтобы взять горсть пороха. Большим пальцем он поддел крышку – пусто. Он выругался. Безликая, суетливая фигура снаружи упала в снег и снова встала на ноги. Генрих схватил следующую порцию пороха. Кожаный ремень, на котором висела бутылочка с порохом, оборвался, но все же, по крайней мере, она была полна. Генрих насыпал порох на полку ружья и швырнул пустую бутылочку в угол, после чего поспешно перезарядил мушкет. Крестьянин со своим мертвым ребенком почти достиг входа в хижину. Генрих не стал тратить время на прицеливание. Он сразу же нажал на курок. Отражаясь эхом, в деревне прогремел третий выстрел.

Генрих отложил мушкет. Какое-то мгновение он пристально смотрел в окно, потом, как будто бы ничего не произошло, встал, открыл дверь и вышел. Холодный воздух оказался приятен. Смрад от обоих выстрелов, уже давно наполнивший домишко, не давал дышать полной грудью, превращая каждый вдох и выдох в настоящее мучение. Генрих глубоко вдохнул. Он бросил взгляд на сарай и увидел, как из приоткрытой двери выглянули два бородатых лица и потрясенно кивнули ему. Он услышал возню в хижине у себя за спиной – это его товарищи отпихивали друг друга, чтобы посмотреть в окно. Генрих задрал голову. На западе облака чуть-чуть разошлись, и их края стали розоветь. Возле крестьянских домов больше не было слышно никакого движения; теперь уже две кучки коричневых лохмотьев тихо лежали бок о бок перед входом в хижину. Он почувствовал смесь ужаса и восхищения, которые парни испытывали к нему, – как будто теплый ветерок прошел у него по спине.

– Завтра мы можем продолжать путь, – сказал Генрих, плюнул в снег и потер застывшие руки. – Наконец-то!

 

16

В жизни есть много тяжелых событий, й одно из тяжелейших – когда приходится навеки прощаться с любимым человеком, которого ты потерял. Но потерять любимого человека и не иметь возможности проститься – еще хуже. Это как рана которая никогда не заживает, как отвязавшийся конец жизни который постоянно порхает на ветру судьбы. Андрею пришлось еще раз съездить верхом в северную Богемию, до самого Йермера, где Меттау впадает в Эльбу, и на всем пути он расспрашивал, не всплыл ли где-нибудь мертвец. Ему объяснили, что если уж труп попал в Эльбу, то с такой же легкостью он попадет и в море. У Агнесс постоянно стояла перед глазами картина того, как ее брат блуждает в маленьком городе у слияния рек Аупа, Меттау и Эльба, – похожий на привидение из-за своей худобы, которая стала еще заметнее в течение последних недель, – и как люди уступают ему дорогу, покачивая головами. Вероятно, он казался им потерянной душой, которая только по какой-то случайности не стоит в полночь на перекрестке дорог и не сетует на судьбу. Если чему-то и удавалось проникнуть сквозь глухую скорбь, окутавшую ее саваном, то это было понимание той скорби, которую испытывал Андрей.

Она искоса посмотрела на него. Он стоял рядом с ней, выше ее на полголовы, со спутанными волосами, частично закрывающими его лицо. Правая рука Андрея вцепилась в ее левую руку. Это было так странно: находить в себе силу, потому что она, эта сила, требовалась ему.

Мальчики беспокойно шевелились и пытались наперегонки выдыхать облачка пара в холодный неф.

– Ш-ш-ш! – тихо приказала им Агнесс, и они повиновались, опустили головы. Агнесс завидовала им: их скорбь по поводу смерти Киприана казалась смутной. Агнесс догадывалась, что факт смерти отца, хотя она и пыталась объяснить им это, не стал для них понятен и что они по-прежнему ждали возвращения Киприана. «Я всегда буду возвращаться к тебе* – и все снова будет так, как раньше. Когда же наконец они поймут, что уже ничего не будет так, как раньше, хотя время и заберет у боли ее самое грозное жало.

В течение первых дней после сообщения о гибели Киприана она кричала, плакала, неистовствовала, колотила кулаками по кровати и до крови царапала ногтями лицо. В результате у нее не осталось никаких сил на то, чтобы делать что-нибудь, и она просто сидела, как тюк одежды. Только глубоко внутри ее смертельно раненное существо билось, и кричало, и проклинало свою судьбу. Теперь она была должна пережить этот день и не упасть без сил. Она была должна это сделать ради всех этих людей, которые пришли, чтобы поддержать иллюзию прощания с Киприаном Хлеслем.

– Они идут, – прошептала Александра осипшим голосом. Она стояла по другую руку от Андрея, между ним и Вацлавом. Молодой человек был бледен. Агнесс никогда не удавалось разгадать, что он думал о Киприане, который был, согласно всему, что знал Вацлав, его дядей, о непринужденном, громко смеющемся к ужасу робкого племянника, иногда просто заключающем его в свои объятия Киприане. Она допускала, что Вацлав боялся его. Когда юноша пришел к ним в дом, чтобы предложить ей и Агнесс свою помощь, он расплакался, и ей пришлось утешать его. Но с собственными слезами к ней пришло понимание того, что Киприан разбудил любовь и расположение даже в этом замкнутом, неуверенном сердце;

Господь Бог призывает к себе самых лучших раньше других, так как ему нравится их присутствие, думала она. Она почувствовала горечь, от которой у нее перехватило горло.

Некоторое время тому назад служки разделили собравшихся и создали что-то вроде центрального коридора. Агнесс не отдавала распоряжений на этот счет, но теперь она понял откуда взялось это указание: от кардинала Мельхиора. Через этот коридор в нормальных обстоятельствах тело пронесли бы на поминальной доске, по предпоследней дороге из его дома и до приходской церкви. Однако тела не было. Агнесс поняла, что старый кардинал так же, как и она, не мог свыкнуться с мыслью о том, что это прощание без прощания.

Она не подняла взгляда, когда услышала приближающиеся шаги и звон цепей навикул. Аромат ладана должен был бы действовать успокаивающе, однако он не помог. Она хватала ртом воздух и чувствовала, как Андрей все сильнее сжимает ей руку, чтобы сдержать ее давление. Агнесс попыталась расслабиться. Кардинал, который выпросил себе разрешение читать мессу самостоятельно, а также дьяконы, причетники и служки приближались к ним, бормоча молитвы.

Requiem aeternam dona eis, Domine.

Агнесс опустила голову. «Киприан, – подумала она в отчаянии, – Киприан, слышишь ли ты меня? Находишься ли ты где-нибудь рядом, видишь ли мою скорбь и слышишь ли, как разбивается мое сердце? Я никого так не любила, как тебя. Ты был моей второй половиной, ты был моим лучшим «я», ты был спутником моей души. Я пытаюсь дотянуться до тебя, но я больше не чувствую тебя».

Вообще-то, все было наоборот: это он всегда искал путь к ней, если она попадала в неприятности. Сегодня она стояла перед самым худшим переживанием в своей жизни, ибо понимала, что вынуждена идти остаток своего пути без него и он не мог поддержать ее.

«Как ты можешь быть мертв, – думала она, – если ты жив в моем сердце?»

Агнесс начала дрожать, слезы потекли у нее по лицу. Она почувствовала, как Андрей накрыл ее руку своей. Она покачала головой. Боль была слишком сильной. Никто не мог выдержать эту боль, и все же она продолжала стоять.

В церкви воцарилась давящая тишина. Краем глаза Агнесс заметила мерцание одежд служек, серебра, золота и блеск шелка. Она подняла взгляд. Процессия остановилась, и кардинал Мельхиор пристально посмотрел на нее. Последний раз Агнесс видела его несколько дней назад. Ее охватил озноб, когда она поняла, как сильно он постарел с той последней встречи. Кожа теперь так плотно обтягивала его лицо, что под ней можно было разглядеть череп мертвеца. Губы его шевелились. В церкви зашептались. Глаза кардинала были полны слез. Внезапно у нее мелькнула мысль, что она должна была бы выйти из ряда скорбящих и протянуть ему руку. Агнесс знала, что он винит себя в смерти Киприана, да и как иначе – она тоже винила его в этом.

Но она не смогла; она не смогла поступить так перед лицом всех собравшихся, не смогла показать, что когда-нибудь будет готова простить его. Андрей ослабил давление пальцев, и Агнесс стала молча наблюдать, как мужчины пожали друг другу руки и как кардинал после этого протянул руку Вацлаву и Александре. Мальчики, шаркая ногами, прошли мимо нее и робко остановились перед кардиналом. Мельхиор Хлесль улыбнулся обоим сквозь слезы, а затем его взгляд снова остановился на ней. Она не могла выдержать его, как и не могла подойти к нему. Сложив руки внизу живота, Агнесс опустила голову.

Requiem aeternam dona eis, Domine.

Агнесс, прислушавшись к шепоту, который пошел по церкви, в изнеможении подумала: «Вы – лицемерные создания, вас возмущают ваши собственные ошибки». Андрей снова взял ее за руку, и она выпрямилась. Шепот постепенно стих. Процессия продолжила свой путь к алтарю. Кардинал шел склонившись, как будто клубы дыма ладана были достаточно тяжелы, чтобы согнуть его. Она видела, что ему приходится приложить усилия, чтобы взобраться на несколько ступеней, ведущих наверх, от нефа к алтарю. Этот старик потерял единственного человека которому полностью принадлежало его сердце. Она должна была бы простить его. Киприан хотел бы, чтобы она его простила. Он бы и сам простил дяде свою смерть. Пустым взглядом она смотрела на великолепную процессию в роскошных одеждах, проходившую мимо нее.

Наконец последнее белое мерцание стихаря миновало ее и Агнесс посмотрела на людей, стоявших по другую сторону центрального коридора. Некоторые поглядывали на нее с любопытством и сразу же отводили глаза, когда замечали, что она поймала их взгляд, но большинство из них наблюдали за проходящими мимо клириками. Только одно лицо оставалось обращенным к ней, расплывчатое светлое пятно на темном фоне тяжелых плащей. Уставший взгляд Агнесс с трудом сфокусировался на этом лице – и медленно, как биение сердца, по ее телу разлилось потрясение: она узнала его.

Мужчина скорчил сострадательную мину, одновременно пытаясь ободряюще улыбнуться ей; черты его лица застыли в маске, напоминающей лицо плаксивой старухи. Он, кажется, заранее отрепетировал приличествующее случаю выражение лица. Он неспешно кивнул ей, а затем с величественным видом отвернулся, чтобы тоже посмотреть вперед, на алтарь. Прошедшие годы положительно сказались на нем в том смысле, что за это время на его лице и теле наросло довольно много мяса. Агнесс потрясенно уставилась в пол. Неожиданно ее скорбь пронзил укол страха.

Она была состоятельной вдовой, и хищники уже собирались на ее личном горизонте.

Мужчина в толпе скорбящих был одет с расточительной роскошью и, судя по его виду, не мог прибыть в город несколько часов назад, а должен был находиться в Праге по меньшей мере два-три дня. Он ни разу не нанес ей визита; он рассчитывал на впечатление, которое произведет на Агнесс, если она впервые заметит его здесь, в церкви. И он не ошибся. Ей неожиданно стало трудно дышать.

Этим мужчиной был Себастьян Вилфинг.

Реквием для Киприана Хлесля звучал медленно и мучительно: introitus, kyrie, graduate. Кардинал Хлесль, похоже, обрел в нем ту уверенность, которую Агнесс черпала из присутствия Андрея. Он ни разу не посмотрел на нее. Агнесс же, напротив, заметила, что ее взгляд постоянно отклоняется от центрального коридора и ищет Себастьяна Вилфинга. Однако тот опустил голову и вел себя так, будто углубился в молитву. Агнесс невольно задалась вопросом, по собственной ли инициативе он нашел мужество, чтобы явиться сюда. Во всяком случае она в этом сомневалась. Агнесс казалось, что в этом поступке прослеживается почерк ее матери. Терезия и Никлас Вигант, ее родители, в силу своего возраста не могли отправиться в Прагу, но в том, что Терезия вызвала к себе бывшего желанного зятя и порекомендовала ему навестить Агнесс в Праге, не было ничего странного. Возможно, она даже прошептала ему в ухо: «Мельницы Бога мелют медленно, но если ты поведешь себя с умом, они перемелют все твое зерно. Господь сделал Агнесс вдовой». Агнесс содрогнулась; маленькая искра страха исчезла и превратилась в куда более мощную искру гнева.

Торжественное пение tractus не трогало ее сердца. Как и во все дни покаяния и молитвы, во все дни траура, он заменял «Аллилуйя», которая в остальных случаях исполнялась перед приготовлением даров. Она знала, что последует по его окончании: гимн Страшного суда. Пораженная, Агнесс поняла, что тоскует по его запеву, и все же догадывалась, что Dies Irae дал бы гневу, который она начинала чувствовать, новую пищу. Именно гневом она смогла бы вооружиться, когда в конце Церемонии все стали бы подходить к ней и выражать сочувствие, а с ними и Себастьян Вилфинг, снова нацепивший плаксивую маску. Она распрямила плечи. Гнев – чувство горячее а для нее ничто не было желаннее, чем хоть немного жара в этом бездонном холоде, который заполнил ее душу.

Dies irae, dies ilia – день мести, день прегрешений.

Агнесс заметила, что в монотонное пение вплелся быстрый топот сапог и что посетители мессы стали оборачиваться. Вокруг снова зашептались. Она услышала медленный шорох с которым снова закрылись двери церкви, и раскатившийся по нефу грохот, последовавший за ним.

Агнесс вместе со всеми повернула голову, чтобы посмотреть, кто там пришел.

Она подумала, что зрение подвело ее.

 

17

Филиппо провел несколько дней во дворце Лобковичей, Но не видел никого, кроме слуги, который приносил ему еду. Он должен был бы испытывать сомнения по поводу правильности своего поступка, но в действительности его переполняла горячая уверенность. Он не мог объяснить, из-за чего это происходит. Возможно, таким образом душа сообщала ему, что он уже почти достиг осуществления своих желаний.

Наконец в маленькое помещение, в котором пребывал Филиппо, вошел какой-то мужчина с толстым свертком под мышкой. На нем был дорожный плащ, покрытый чем-то вроде желтой грязи, которая только наполовину высохла. Мужчина кивнул ему и спросил:

– Вы умеете ездить верхом, ваше преподобие?

Филиппо пожал плечами. Мужчина бросил ему сверток. В него был завернут еще один дорожный плащ из тяжелой ткани.

От попутчика Филиппо сильно несло лошадьми, потом и долгой поездкой. Филиппо предположил, что он не очень долго отдыхал, прежде чем посетил его и настойчиво попросил присоединиться к нему.

Позже, когда они уже добрались до того места, где была желтая грязь, Филиппо подсчитал в уме время, затраченное на поездку. Оказалось, что мужчина вообще не отдыхал. Он прибыл в Прагу, отправился во дворец Лобковичей и сразу же пустился вместе с ним в обратный путь. Обе лошади выглядели такими же неухоженными и грязными, как и всадник. Мужчина ехал на них обеих попеременно и, вероятно, отдыхал только ночью, да и то недолго. Если и существовал образец преданности, послушания или просто страха перед более высокой властью, то именно им и был этот крупный, широкоплечий мужчина. Глядя на него, можно было предположить, что он ничего на свете не боится, кроме разве что дьявола, и, скорее всего, именно этот страх и двигал им. Филиппо, признаться, был под впечатлением.

– Куда мы едем?

– В Пернштейн, фамильное поместье моей госпожи.

– Где оно находится?

Последние несколько дней Филиппо использовал для того, чтобы улучшить свое знание богемского наречия. Объяснялся он по-прежнему отнюдь не гладко, и ему все еще приходилось подыскивать многие слова, но, по крайней мере, понимал, о чем говорят вокруг, и то, что он хотел сообщить другим, по большей части было понятно.

– Знаете ли вы, где находится Брюн, ваше преподобие?

Филиппо покачал головой и, в свою очередь, спросил попутчика:

– Почему мы не остались в Праге? Ведь твоя хозяйка именно там меня и приняла.

На этот вопрос мужчина ничего не ответил, и они продолжали ехать вперед преимущественно молча. Повсюду уже было видно, что зиме конец. Дороги были либо покрыты грязью, либо совершенно непроходимы, а что касалось полей, на которых начали работать крестьяне, то они были лишь немного суше болот. Селяне стояли в них по колено в грязи, в результате чего начинали походить на эти поля и цветом, и видом и смрадом. Филиппо невольно пришла на ум легенда о Големе, человеке из глины, которую он услышал в Праге. Евреи сотворили его, чтобы он помог им. Крестьяне же были своими собственными Големами и выглядели почти так, как будто бы их произвела земля, только создала их не из глины, а из почвы: рожденные из грязи, они однажды снова погрузятся в нее. Достаточно было посмотреть на них и при этом вспомнить легенду о том, что Бог якобы создал человека по своему образу и подобию, дабы понять, что никакого Бога быть не может. При этом вовсе не нужно было становиться свидетелем того, как одно из этих порождений грязи, внезапно застонав, падает на колени и выдавливает из себя нечто, а потом это прикрытое лохмотьями нечто, пища и извиваясь, лежит в ярко-красной луже в борозде и либо сразу же после вхождения в жизнь посвящается смерти, либо вступает в бытие, которого Бог не мог хотеть для существа, так похожего на Него.

Не было необходимости посещать поля сражений, или тюрьмы, или камеры пыток, или присутствовать на казни. Достаточно было увидеть этих всеми презираемых созданий, без убийственной ежедневной работы которых никому из заносчивых господ не было бы что есть и из сословия которых когда-то произошли их прапрадеды, чтобы понять: вера во всемогущество Добра и в то, что некая невидимая власть рано или поздно все исправит, есть не что иное, как совершеннейший вздор. В течение последних пятидесяти лет крестьяне почти всюду в империи стали крепостными, потеряли право на общинное использование земли, а также на общие луга и леса. Они были обременены феодальными повинностями, как пятьсот лет назад, и больше не имели собственной юрисдикции. Тот, кто не мог зарабатывать себе на жизнь, работая на земле, работал под нею, в истощенных серебряных рудниках, существованию которых угрожало дешевое серебро из Нового Света. Тот, кто думал, что в городах есть свобода и защита цехов, испытывал на себе, как эксплуатируют поденщиков мастера, работал более девяноста часов в неделю и начинал свой рабочий день в четыре часа утра, заканчивая его не раньше девятнадцати часов вечера – по принятому в Богемии времяисчислению.

Голем попытайся стряхнуть с себя ярмо слуги; в результате творцы уничтожили его. Также и крестьяне уже неоднократно пытались сбросить господство тех, кто кормился за их счет, в то время как рабочие выступали против машин, которые отбирали у них хлеб. Месть господ оказалась для них хуже, чем нападение вражеской армии для солдат. Аналогия с Големом была действительно гнетущей.

Вид Пернштейна вызвал у Филиппо целую бурю чувств. Сначала он был немного шокирован. Замок поднимался из лесов, возвышаясь над верхушками деревьев примерно так же, как Сант-Анджело в Риме – над шпилями и крышами зданий. Филиппо ощутил подавленность, когда ему на ум пришло это сравнение. Внезапно он увидел себя тем, кем был: мятежником, предателем, дезертиром. Тем, кто нарушил, все торжественные обещания, выбросил за борт все клятвы, предал Господа; кто ступил на дорогу, ведущую во тьму. Однако упрямая часть его разума, обычно говорившая голосом Виттории, заметила, что он – если Пернштейн походил на Сант-Анджело и будил в нем те же самые чувства – поступил правильно, придя сюда, что Пернштейн был его целью с тех самых пор, когда Сципионе сидел в своем убежище и подвергал испытанию на прочность душу своего маленького брата. Если Сант-Анджело был крепостью выдохшейся остывшей в себе самой веры, за которой никто больше не мог следовать, то, по всей видимости, Пернштейн был монументом новой веры. Ведь все на свете нуждается в своей противоположности. Если это правда, то у Города ангелов должна быть антитеза – город дьявола, и если она находится здесь, в Моравии, и зовет Филиппе то его путь близится к концу. По сравнению с тем, что Филиппо узнал о католической вере, ее противоположность могла быть весьма привлекательна.

Он потрясенно рассматривал крутые валы, мозаику скатов крыш, башни и эркеры, превращавшие стены в грубые лица великанов; отдельную, стоящую несколько в стороне от других главную крепостную башню, связанную с центральным зданием только посредством деревянного моста. Это был своего рода мемориал, нечто, выдвигающееся навстречу путешественнику, требующее от него доказать свое мужество и прекрасно знающее при этом, что он потерпит неудачу.

Кое-что из увиденного Филиппо не понравилось. Сюда входили крестьяне и арендаторы, которых он встретил в окрестностях замка. Они были молчаливы и бледны, работали не поднимая глаз, и если кто-то из них бросал взгляд через плечо на замок, который угрожающе высился за его спиной, то Филиппо казалось, будто взгляд этот отмечен страхом и смиренным подчинением. Но тут снова объявилась Виттория и сказала, что чиновникам и слугам во дворце Латеран жилось не лучше, что там тоже повсюду сновали склоненные фигуры, испытывавшие страх – страх перед властью священников, кардиналов, секретарей Папы, который ни о чем не заботился, кроме как о том, как бы увеличить богатство своей семьи и увековечить собственную славу в новом каменном фасаде для старой церкви, а не в любви к ближнему и крайне необходимых реформах веры. Возможно, что в Пернштейне и началось господство дьявола, однако если рассматривать его исключительно с внешней стороны, то оно едва ли отличалось от господства Бога в Риме.

Филиппо разместили на среднем этаже главной башни крепости. В комнате, в которую его привели, он обнаружил глубокую миску с водой, равным образом предназначенной для питья и для мытья; что касается продуктов, то их здесь не имелось. В животе урчало, и Филиппо удовлетворился глотком воды, а затем помыл лицо и руки. Сутана была так изорвана и испачкана, что он бы предпочел снять ее и сжечь, но никто не предоставил в его распоряжение никакой другой одежды, и потому ему пришлось остаться в ней. В тот момент, когда Филиппо спросил себя, заставят ли его провести примерно столько же времени в ожидании, как и во дворце Лобковичей в Праге, дверь отворилась и его пригласили пройти.

Сопровождающий провел Филиппо по мосту в основную часть замка и дальше, по бесконечным коридорам, которые, хотя и были пусты, немного напоминали Филиппо подвалы в Риме, заполненные, на первый взгляд, бесполезными артефактами, среди которых он в свое время надеялся найти библию дьявола. Наконец он прибыл в помещение, вероятно раньше служившее капеллой замка. Там находились два человека, и Филиппо испытал еще одно потрясение.

Это были молодой человек и женщина. У мужчины были длинные волосы, опрятно подстриженная борода и красивое лицо, которое можно было назвать ангельским. Хотя мужчина и скорчил оскорбленную мину, его красота должна была бы освещать комнату, но в сравнении с блеском фигуры, стоящей рядом с ним, он был в лучшем случае тусклой тенью, которая бросала серое пятно на светящийся белый цвет.

В Праге у Филиппо было достаточно времени на то, чтобы изучить профиль Поликсены фон Лобкович. Ее красота захватила его, так же как и холод, который исходил от нее. Здесь, в Пернштейне, она выбелила лицо так, что оно сияло. У Филиппо перехватило дыхание, когда она обратилась к нему. У него возникло чувство, что земля разверзлась под его ногами и он падает в глубокую пропасть.

– Филиппо Каффарелли, – произнесла она, – вы считаете, что достигли своей цели?

Только ради этого голоса даже куда более целомудренный мужчина, чем Филиппо, начал бы подумывать о том, чтобы покинуть лоно Церкви и броситься к ногам этой женщины. Во время их первой встречи в Праге ее чувственная красота задела какую-то струну в его сердце. Та же грань ее личности которую она показала ему здесь, проникла в его тело, отодвинула в сторону душу и совесть и схватила его там, где далее в мужчине, который еще ребенком был посвящен в сан священника, сидел зверь и широко открытыми ноздрями вдыхал аромат страсти. Филиппо не подозревал, что с ним, в принципе, все происходило так же, как и с молодым человеком, стоящим рядом с белым видением и мрачно рассматривающим его. Между ними было лишь одно различие: там, где в Генрихе фон Валленштейн-Добровиче шевелилось чудовище, которое хотело причинить как можно более сильную боль другим, в Филиппо Каффарелли трепетало нечто, хотевшее разорвать самое себя из-за той бесполезной жизни, которую он до сих пор вел.

– Я не знаю, – солгал Филиппо.

– О, скептик, – произнес молодой человек и рассмеялся. Прозвучало это фальшиво. Женщина с выбеленным лицом проигнорировала его.

– Она здесь? – спросил Филиппо.

Женщина сделала шаг в сторону, и Филиппо увидел аналой, на котором лежала огромная раскрытая книга. Филиппо почувствовал, как его тело начало дрожать, будто поблизости кто-то бил в огромный барабан. Он подошел ближе.

Молодой человек загородил ему путь.

– Могу ли я знать, зачем здесь нужен священник? – спросил он, не спуская глаз с Филиппо.

Филиппо прочитал в глазах мужчины неудержимую ярость, и хотя его мысли начали путаться из-за постоянного грохота, звучавшего в голове, он все же понял, что основная часть ярости направлена не против него, а против женщины в белом. Филиппо не знал, какое положение занимал этот мужчина с лицом ангела; он говорил на богемском наречии, но заметно отличался от всех служивших у хозяйки Пернштейна людей, с которыми он успел познакомиться.

– У каждого есть собственное место в новой эре, у истоков которой мы находимся, – мягко пояснила она. – Даже у священника. Даже у такого человека, как вы, друг мой.

– Я доказал свою полезность, и не единожды!

– Тем, что совершили самовольное нападение на обоз монахов и притащили сюда абсолютно бесполезную книгу?

– Диана! – воскликнул молодой человек, и в его голосе, наполненном гневом и болью, Филиппо услышал нотки мольбы. – Если бы я согласовывал свои поступки с вами, монахи исчезли бы, и тогда поминай, как звали. Я должен был действовать быстро. Все, что я делал, было исключительно в ваших интересах!

– Откуда вы можете знать, дорогой Геник, каковы мои интересы?

– Но мы ведь партнеры! Ваши интересы – это и мои интересы!

– Иногда, – возразила она. – В тех случаях, когда это особенно важно для вас. – Она улыбнулась. Филиппо проследил за ее взглядом и увидел, что он был направлен в пах молодого человека. У него во рту неожиданно пересохло. Геник сначала побледнел, а затем покраснел. Наблюдая за реакцией молодого человека, Филиппо теперь имел собственное представление о том, какие отношения связывают этих двоих, и убедился в том, что Геник играл в них подчиненную роль. Страсть которую он излучал, и чувственность, которую разбудило в нем, Филиппо, ее приветствие, соединились и сделали его сутану, несмотря на окружающий его холод, невыносимо жаркой и тесной. С помощью инстинкта, который он приобрел благодаря многолетней работе священником, Филиппо начал превращать мучительное чувство в глубокую, острую как нож концентрацию. Вибрация, исходившая от библии дьявола, задавала ему ритм – более медленный, глубокий и более потрясающий, чем биение сердца. Это была концентрация, которая иногда позволяла думать служителю Бога, что он мог бы вступить в контакт с самим Создателем. Однако Филиппо не стал бы использовать эту силу, чтобы общаться с Богом. Бог был мертв. Гул клеток в его теле показал ему единственную силу, которая еще существовала, и книга на аналое служила порталом к ней.

– Вы подчинялись лишь своим ничтожным желаниям, когда искали конфронтации с Киприаном Хлеслем, – заявила она. Услышав известное ему имя, Филиппо прислушался.

– И я победил! – воскликнул Геник. – Вы не хотели ставить на меня и ломаного гроша, если бы Киприан и я когда-нибудь столкнулись, – а теперь посмотрите, кто из нас проиграл!

– Если бы я была свидетельницей этой победы, – заметила она, – то тогда, возможно, и подтвердила бы ее.

Лицо молодого человека окаменело. Он так сильно сглотнул, что кадык его задергался вверх-вниз. Взгляд, который он затем бросил на Филиппо, был убийственен. Филиппо понял, что в этом нет ничего личного, – просто он был единственным присутствующим, на кого Геник решился бросить свой испепеляющий взгляд, что, кстати, делало угрозу смерти, исходившую от него, только убедительнее. Филиппо догадался, что не один человек нашел смерть от рук этого красивого молодого мужчины, – и только потому, что он был не в силах обратить ярость на настоящий объект своей ненависти. Если бы сила библии дьявола не господствовала в помещении, то, вероятно, именно чувства между ним и женщиной заставили бы воздух в капелле вибрировать.

– Помните, что я именно тот, благодаря кому кардинал Хлесль не сможет причинить вам вред. Если бы не я, то Александра…

– Кардинал Хлесль, – перебила Геника хозяйка Пернштейна и посмотрела на него как на насекомое, – больше не представляет опасности. – И она отвернулась, переключив внимание на Филиппо.

– Как прикажете это понимать?

Женщина в белом снова проигнорировала Геника. Она сделала приглашающий жест рукой.

– Подойдите ближе, – сказала она, обращаясь к Филиппо. – Подойдите и посмотрите на то, что вы искали все эти годы.

Библия дьявола была раскрыта на страницах, тесно усеянных письменами. В начале главы стояла раскрашенная заглавная буква: синий, красный и зеленый цвет, маленькое художественное произведение, заключенное в форму одной-единственной буквы Филиппо ожидал увидеть украшенные золотом и серебром буквицы, которые бы блистали во всем своем великолепии на девственно-чистом листе, и блеск этот отбрасывал бы отражения на противоположные стены. На самом деле буквица была относительно скромна. Шрифт, мелкий, тесный и равномерный, тянулся на обоих листах, которые он рассматривал, располагаясь в четырех симметричных блоках из взлетов и спадов и уплотненных кривых старого унициального шрифта. Он догадался, что правый лист был перевернут только что: рядом с переплетом образовалась выпуклость, которая прямо-таки приглашала просунуть палец под страницу, перевернуть ее назад и посмотреть, что откроется взору на следующих двух листах. Филиппо, диафрагма которого дрожала, а глаза были не в состоянии сфокусироваться, словно в трансе смотрел на письмена. В следующее мгновение он в ужасе отшатнулся и натолкнулся при этом на Геника, который шагнул за ним и, кажется, подглядывал через плечо Филиппо почти вопреки своей воле. Невольно правая рука Филиппо поднялась ко лбу, чтобы перекреститься, но он вовремя спохватился: здесь для этого было неподходящее место.

– Каким будет ваш взнос? – услышал он голос Геника.

Филиппо выпрямился. Он почувствовал, что не может отвести взгляд от изображения дьявола. Какое-то мгновение ему казалось, что высоко поднятые когти вот-вот вырвутся из бумаги, схватят его и утащат в Книгу. Сердце его бешено стучало.

– Вы смогли расшифровать код? – спросил он срывающимся голосом.

Поскольку ответа не последовало, он обернулся. Ему с трудом удалось оторвать взгляд от Книги и блистающего на раскрытой странице князя тьмы. Геник криво ухмылялся. Женщина в белом смотрела на Филиппо с улыбкой. Но она не отвечала.

– Я прочитал об этой книге все, что только смог найти в Ватикане, – признался Филиппо. – Папа Урбан исследовал ее, и я нашел почти все его записи.

– Дальше, – только и сказала она.

– Думаю, я могу расшифровать код.

Ее улыбка не изменилась. Не сводя глаз с Филиппо, она спросила:

– Удовлетворит ли вас такой взнос… партнер?

– Черт бы побрал этого священника! – прорычал Геник.

Филиппо снова повернулся к Кодексу. Он осторожно провел рукой по странице с изображением дьявола. У него возникло ощущение, что пергамент противится этому. Прикосновение, к нему было неприятно, но в то же время действовало возбуждающе. Внезапно у Филиппо возникло видение. Он представил, себя возле церкви Санта-Мария-ин-Пальмис перед воротами Рима. Он был один. Воздух на улице дрожал от жары, в складках почвы блестели лужи из отраженного солнечного света и притворялись водой, небо было почти белым. Почти незаметно дрожащий воздух стал принимать некую форму, сгустился тенью, которая порывисто, будто в танце приближалась к нему, пока неожиданно он смог разглядеть в ней человеческие черты. Филиппо сглотнул и выпрямился. В нем поднялась болезненная уверенность в том, что теперь ему придется оправдываться. К его изумлению, приблизившееся видение оказалось его любимой сестрой Витторией. Она окинула Филиппо невыразительным взглядом. Он медленно протянул к ней руку – и почувствовал, как кто-то схватил его за запястье. Филиппо моргнул и вновь вернулся в прохладную старую капеллу Пернштейна. Прямо перед своим лицом он увидел синие глаза Геника, которые, кажется, пытались прочитать его мысли.

– Не обещай слишком много, попик, – тихо произнес молодой человек. – В этом месте за несдержанные обещания расплачиваются кровью.

Филиппо его почти не слышал. Его взгляд искал Поликсену фон Лобкович, но он был один на один с Геником и Книгой. Он не слышал, как она вышла из помещения.

– Это не тот человек, с которым я познакомился в Праге, – прошептал Филиппо. – У этой женщины две души.

Напряженные черты лица Геника немного смягчились. Он отпустил запястье Филиппо.

– Действительно? – удивился он. – А я-то был уверен, что у нее нет ни одной.

Филиппо пристально посмотрел на него. Через мгновение Геник похлопал его по плечу и повернулся, тоже собравшись уйти.

– Удачи тебе, попик, – сказал он. – Ты не первый, кто пробует себя в этом. Я с удовольствием скормлю твой труп свиньям. – Уже у двери он резко обернулся и добавил: – Но возможно, ты тоже сдерживаешь свои обещания, не так ли?

Филиппо не обратил на него внимания. То, что ему привиделось, заставило его сердце биться учащеннее. В последний момент, прежде чем Геник прогнал фантом, лицо Виттории превратилось в лицо Поликсены, и она открыла рот, как если бы хотела задать ему вопрос. Он мог представить, как звучал этот вопрос: Quo vadis, domine?

 

18

Это походило на движение волн. Впереди, у входа в церковь, первые ряды присутствующих упали на колени, за ними последовали другие, и с небольшой задержкой волна подкатилась к сапогам, цокающим в задних рядах, у самого алтаря. Агнесс растерянно смотрела на новоприбывшего.

Это был король Фердинанд.

Никогда в жизни она бы не подумала, что король Богемии (а в скором времени – император Священной Римской империи, если верить последним известиям) явится на отпевание Киприана. Никогда в жизни она бы не подумала, что король догадывается, что есть еще кто-то с такой фамилией, помимо старого кардинала. И вот теперь Габсбург прибыл к мессе.

Король уже почти подошел к Агнесс, когда проснувшийся инстинкт приказал ей выйти на шаг из ряда, в котором она стояла. Она увидела невысокого, округлого человечка с плотно прилегающими к черепу волосами и выступающей нижней челюстью, который направлялся к ней, и склонилась перед ним в книксене. Она нерешительно попыталась обрести контроль над своим голосом, чтобы поприветствовать его.

Король Фердинанд оторопел, неловко обогнул склоненную фигуру и направился к алтарю. В нефе церкви раздался бурный шепот. Агнесс повернулась и проследила за ним взглядом; у нее не было сил подняться. Хор умолк, и Dies Irae закончилось невнятным бормотанием. Кардинал Хлесль был слишком озадачен, чтобы хотя бы наклонить голову в приветствии. Король остановился перед алтарем. Оба мужчины старались не смотреть друг на друга. Затем король точно так же угловато повернулся и поднял обе руки. Шепот, который становился все громче, затих.

– Именем императора Священной Римской империи, – провозгласил Фердинанд фон Габсбург, – и именем короны Богемии, носителем которой Мы являемся, а также именем святой католической церкви заявляю: этот человек арестован.

Он с нарочитой театральностью указал на кардинала Хлесля.

В церкви стало так тихо, что можно было услышать, как шелестит одежда. Оглушенная этим заявлением, Агнесс по-прежнему приседала в книксене. У нее было такое чувство, будто теперь она окончательно оказалась в кошмарном сне. Кто-то просунул руку под ее плечо и поднял ее. Она неуклюже, как старуха, выпрямилась. Андрей по-прежнему стоял рядом с ней и крепко держал ее за руку. Агнесс хотела сказать, что может стоять сама, без поддержки, но губы не повиновались, ей. Краем глаза она заметила присутствие еще одного человека, по другую руку от себя, почувствовала запах духов, щедро распределенных по немытым частям тела. Конечно, она узнала круглое лицо, по которому снова блуждала лживая сострадательная улыбка. Она с огромным удовольствием ударила бы Себастьяна, но у нее совершенно не осталось сил. – Король Фердинанд выпятил нижнюю челюсть и сверкнул глазами на толпу. В церкви по-прежнему царило молчание. – Этот человек, – произнес король в тишине, – вредит всей империи и нашему любимому императору. Он противится всем усилиям способствовать изгнанию протестантской ереси, в том числе и силой. Он угрожает жизни императора Маттиаса, но при этом не вмешивается в процесс вербовки солдат, который организован в протестантских землях Богемии. Он мешает вооружению императорской армии, удерживая денежные средства, в которых нуждается император, чтобы самому набирать солдат. – Никто из присутствующих не издал и звука одобрения. Король был бледен от ярости. Если Фердинанд ожидал поддержки, то он ее не получил и был разочарован. Агнесс напрасно пыталась понять, в чем Габсбург упрекает кардинала, так как все его высказывания соответствовали действительности, – только вот она и люди, которых она знала, одобряли стратегию Мельхиора, поскольку его действия предотвращали войну. То, что король Фердинанд теперь порицал кардинала за эту стратегию, было настолько очевидно, что присутствующие невольно начинали думать, что неверно поняли его высказывания. Что же касается денежных средств, которые якобы удерживал Мельхиор, то, вообще-то, это были его собственные средства. Не император Маттиас, а король Фердинанд и эрцгерцог Максимилиан неоднократно брали у него в долг, и все деньги словно уходили в песок.

– Этот человек, – провозгласил король в конце концов, – обвиняется в государственной измене!

Двери церкви распахнулись, и снова раздался звук шагов; Агнесс услышала еще более громкий топот – это был топот тяжелых солдатских сапог. Она покачнулась и увидела, что к ним приближаются два офицера. Прежде чем двери снова закрылись, снаружи блеснула сталь вооруженного маленького отряда ландскнехтов. Себастьян воспользовался моментом и взял ее под свободную руку. Его прикосновение показалось ей прикосновением раскаленного тавро.

– Сдайте одежду священника и следуйте за господами Дампьером и Коллальто, – отрывисто приказал король.

– Я заявляю протест, – спокойно произнес кардинал Мельхиор, но его было слышно вплоть до последнего ряда скамей в церкви. – Именем императора и Папы…

– Закрой пасть! – прошипел полковник, к которому король обратился как к Дампьеру. Агнесс вздрогнула, как от удара. – Если вы еще раз откроете рот в присутствии короля, подлый змей, то мы выведем вас пинками из этой церкви, которую вы пачкаете своим присутствием. – Он бросил на алтарь что-то темное. – Наденьте это! – Тяжелый солдатский плащ опрокинул чашу с вином и блюдо для облаток. Вино потекло по синему сукну на алтаре, облатки попадали, рассыпавшись на грязном полу. Кардинал Хлесль неожиданно оказался в одиночестве за столом с дарами – дьяконы и причетники отшатнулись от него, как от прокаженного.

Агнесс заметила, что сила вернулась к ней. Она поняла это по тому, что Андрею по одну руку и Себастьяну по другую приходилось крепко держать ее, чтобы не дать ей рвануться к алтарю и стать рядом со старым кардиналом.

– Пустите меня! – взбешенно прошептала она.

Андрей молча покачал головой. На лбу у него выступили капли пота. Агнесс поняла, что другой рукой он крепко держит плечо Александры. Александра вырывалась молча и стиснув зубы. Она хотела того же, что и Агнесс. Мать и дочь обменялись, взглядами. Разум вернулся к Агнесс. Александра открыла рот, чтобы выкрикнуть что-то, и глаза Агнесс вспыхнули. Александра снова закрыла рот.

– Пожалуйста… – сдавленно прошептал Андрей.

– Это для вашего же блага, – пробормотал Себастьян.

Кардинал Хлесль шел по нефу в сопровождении двух полковников. Он набросил плащ на плечи и казался маленьким и слабым в сравнении с военными. Дампьер и Коллальто бросали свирепые взгляды в скорбящую толпу. Король Фердинанд шествовал за своим пленником, высоко задрав подбородок. То тут то там некоторые падали на колени; многие из присутствующих действовали рефлекторно и сразу снова вставали на ноги, как только замечали, что делают. Молчание было каменным, как стена, а лица пришедших на мессу – бледными и полными ненависти. Шаг за шагом непробиваемая уверенность короля уменьшалась. Шедший перед ним Коллальто споткнулся когда Фердинанд пошел быстрее и наступил ему на пятки. В толпе нарастало жужжание, постепенно переросшее в нестройное пение, слова в котором звучали как угроза:

Двери церкви распахнулись, дюжина солдат, громыхая сапогами, вошла внутрь и образовала цепь. Теперь уже и Дампьер с Коллальто пошли быстрее. Они тащили кардинала Хлесля, как куклу. Король почти бежал.

Неожиданно перед Агнесс возник Вацлав. Юноша обнял ее и безмолвно прижал к себе, а затем побежал следом за мужчинами. Двери церкви с грохотом захлопнулись.

Импровизированный хор участников отпевания умолк.

Агнесс прижалась к Андрею и стала оплакивать все, что было когда-то хорошо, а теперь оказалось потеряно.

Генрих обнаружил Диану на мосту, который вел к главной башне. Она окинула его ничего не выражающим взглядом.

– Почему вы так со мной поступаете? – выпалил он.

– Я никак с вами не поступаю.

– Вы даже не рассмотрели как следует копию библии дьявола. Чтобы завладеть ею, мне пришлось пролить кровь.

Ее рука поднялась и мягко коснулась того места на его плече, на котором пуля Андрея разорвала ткань и поцарапала кожу. Он перевязал рану; она была болезненна, но не опасна. Прикосновение облегчило ему боль. Затем она нажала сильнее – и рана снова начала болеть. Если это была проверка, то он намеревался ее выдержать. Внезапно она опустила руку, и Генрих с удивлением понял, что боль нашла похотливый отклик в его члене. Теперь он одновременно испытывал облегчение и разочарование, оттого что она не продолжила мучить его дальше.

– Кожаный переплет с обратной стороны прожжен в нескольких местах. Отметины выглядят как результат разбрызгивания едкой жидкости. На оригинале ничего подобного не обнаружено. Вероятно, у кайзера Рудольфа во время одного из его экспериментов какая-то жидкость закипела и перелилась через край сосуда. Металлическая окантовка копии дороже и тоньше, так как кайзер Фридрих II, заказавший в свое время копию, мог распоряжаться большей суммой, чем та, которая находилась в распоряжении монахов в Подлажице. В оригинале у изображенного дьявола руки замазаны черным – в надежде удалить его власть из книги простым прикосновением. Эта страница в копии почти не носит следов внешнего вмешательства, поскольку все, кто имел дело с копией, были слабы духом и сердцем. В остальном оба экземпляра идентичны, вплоть до недостающих страниц. Что еще?

Ее голос звучал с такой нарочитой скукой, что Генрих, охваченный гневом, начал дрожать.

– А что означает эта суета со священником? – Он прекрасно понимал, что ведет себя в ее присутствии скорее как маленький мальчик.

К изумлению Генриха, она долго рассматривала его из-под опущенных век. Он ожидал услышать очередную насмешку. Слабая улыбка скользнула по ее губам.

– Откуда весь этот гнев, партнер? – спросила она.

«Это не гнев, – хотел ответить Генрих, – это только ожидание, которое душит меня. Освободите меня!» Но она уже отвернулась и стала рассматривать расплывчатую мозаику расстилающейся у подножия замка страны, которая все больше скрывалась под перелесками, постепенно превращаясь в серое сплошное море верхушек деревьев, вдали сливающееся с облаками.

– Как вы считаете, он сможет расшифровать код?

– А об этом мне хотелось бы спросить у вас. Вы ведь эксперт по этому проклятому Кодексу. Возможно, он совершенно зря приехал… – Она снова одарила его тихой улыбкой.

Генрих постарался заглушить ярость. Чем дольше он рассматривал Диану на этом наблюдательном посту, тем легче ему становилось. Он любовался длинными белокурыми волосами, развевающимися на ветру, сверкающими на выбеленном лице глазами, и чувство, не менее сильное, постепенно подавляло его гнев. Как это часто бывало, он больше ничего не хотел, кроме как обладать ею. Он подошел к женщине и› вместо того чтобы восхищаться открывающимся видом, направил свой взор на ее профиль.

– Что вы сделали? – спросил он.

Выражение ее лица не изменилось.

– Умный политик работает с теми средствами, которые у него есть, – только и ответила она.

Генрих помнил, что она сказала ему во время их последней, весьма долгой беседы в Пернштейне.

– И король Фердинанд, и эрцгерцог Максимилиан Австрийский – они оба затевают войну, в которой вы заинтересованы ибо благодаря ей осуществятся ваши планы.

– Появится царь на тысячу лет, – задумчиво произнесла она.

– Вы натравили короля и эрцгерцога на кардинала.

– Австрийский эрцгерцог и король Богемии хотят войны. Фердинанд полагает, что только кровь и огонь могут ускорить Контрреформацию, и, кроме того, все еще чувствует стыд за то, что знать Богемии согласилась на его назначение лишь потому, что считала его тупицей. Максимилианом руководят горячие головы в Тевтонском ордене, магистром которого он является, а также все еще не дающее ему покоя поражение нанесенное Сигизмундом Ваза во время борьбы за польскую корону. Нет более могучей силы, чем два неудачника, которые объединились, чтобы отомстить за свой позор всему миру.

– Вы только должны уговорить императора сидеть спокойно и не вступаться за своего друга Хлесля.

Она посмотрела на хищную птицу, которая слетела с дерева и, описывая все большие круги, поднялась в небо. Тишину взорвал крик, прозвучавший так, как будто безжалостный клюв уже разорвал свою добычу.

– Диана, вы говорили, что Александра Хлесль будет принадлежать мне!

– Я и не утверждала, что изменила свои планы относительно этой особы.

– Но ведь она нам больше не нужна.

– Она – мой подарок вам.

– Вы же знаете, что для меня подарок не значит ничего в сравнении с его дарительницей.

– А вам следовало бы знать, что самый надежный путь к сердцу женщины лежит через подарки.

Генрих хотел было возразить ей, но передумал. Странные чувства обуревали его, заставляя кипеть кровь. С первого момента Генриха раздражало безразличие Дианы к жизни Александры и одновременно радовала перспектива владеть дочерью Хлесля и делать с ней все то, о чем он рассказал раненому Киприану перед последним выстрелом. Он знал: если бы Диана потребовала отказаться от Александры Хлесль, то одна половина его существа почувствовала бы облегчение, а другая погибла бы от слепого бешенства.

– Вы хотите, чтобы я привел к вам Александру в качестве жертвы? Скажите только одно слово, и…

Она пожала плечами. Ее взгляд бесцеремонно скользнув к его промежности.

– Вам бы понравилась такая перспектива?

Не в силах больше сдерживаться, Генрих схватил ее за руку.

– Присоединяйтесь ко мне, – выпалил он, – Пожалуйста! Я подготовлю все. Я… вспомните о Праге… я… присоединяйтесь… – Голос его сорвался, и он умолк.

Она забрала у него свою руку и окинула его внимательным взглядом. Он пристально смотрел в ее рысьи глаза и на тени, просвечивающиеся под слоем косметики и бывшие одной из ее загадок. Когда она провела пальцем по его губам, он открыл рот и стал сосать палец. Она неторопливо вытянула палец из его рта, позволила ему пропутешествовать дальше, вниз по горлу, по шнуровке его камзола, по широкому кружевному воротнику и к ране у него на плече. Прежде чем палец добрался до нее, она убрала руку и ответила на его взгляд. Генрих судорожно мигнул, увидев, как она прижала палец, который он сосал, к собственным губам и облизала его по всей длине. Ее глаза оставались неподвижными, а утолки рта поднимались в насмешливой улыбке.

– Диана… – прошептал он. – Пожалуйста…

– Этот день придет, – ответила она и направилась к главному зданию.

Он вошел в конюшню, шатаясь, как пьяный, и не сразу заметил стройную фигуру, которая стояла в колонне из солнечного света и танцующих пылинок и напевала. Это была Изольда. Диана с некоторого времени стала позволять ей бродить по замку. Генрих истолковал это как проверку его благонадежности и старался избегать встречи с девушкой каждый раз, когда задерживался в Пернштейне. Теперь же он таращился на Изольду покрасневшими от напряжения глазами. Она улыбнулась ему своей солнечной, бессмысленной улыбкой. Будто со стороны, он увидел, как его руки вцепились в воротник смешной готической одежды и разорвали платье по всей длине. Он почувствовал нежное тело, когда прижал ее к стене и рванул вниз нижнюю юбку. Он ощутил упругость груди, которую жестоко сжал, и мягкость ее лона, в которое глубоко погрузил другую руку. Она закричала. Он схватил девушку за горло и попытался свободной рукой стянуть с себя брюки. Шпага его загремела. Он ее сейчас… он в нее сейчас…

Генрих остановился, тяжело дыша. Его руки были вытянуты, но расстояние между ними было слишком велико, чтобы он действительно мог коснуться Изольды. Она хлопала в ладоши и взволнованно показывала то на лошадей, то на него. Ее лепет, кажется, концентрировался вокруг одного непонятного слова. Девушка весело хихикала и подпрыгивала подобно тому, как пляшет радующийся солнцу ребенок.

Внезапно он понял, какое слово она выкрикивала: Ланселот. Он был для нее Ланселотом. Она видела, как он прибыл в Пернштейн со своим маленьким вооруженным отрядом и добычей, захваченной в результате битвы, и приняла его за вернувшегося домой рыцаря, сказаниями о подвигах которого был полон ее бедный мозг. Он для нее Ланселот… У него не было необходимости насиловать ее, так как она сделала бы все, что только пришло бы ему в голову, по той простой причине, что для невежественной невинности, которая была дана ей вместо разума, не существовало никакого стыда. И даже если бы завтра он стал Гавейном, а послезавтра Эриком, ничего не изменилось бы – она отдалась бы ему с таким же веселым смехом. Изольда не узнавала его. Он не существовал для нее, разве только как фантастический персонаж непонятных легенд. С поразительной ясностью Генрих вдруг понял, что не будет удовлетворен, если обесчестит девушку и если даже ему удастся при этом убить ее, подвергнув тысяче мук. Потому что с ней он никогда бы не был самим собой. Для нее он был бы одним из рыцарей Круглого стола.

– Да, – услышал он собственный голос. – Я – Ланселот.

– М-м-м-м! – закричала Изольда и стала радостно скакать на месте. Затем она неуклюже раскланялась, но и это не обошлось без хихиканья.

Генрих резко поклонился, затем вывел лошадь из конюшни и принялся седлать ее, не ожидая прихода слуги. Наконец-то он четко понял, какими должны стать его последующие шаги. Ему нужно как можно скорее добраться до Праги.

 

20

Каким-то таинственным образом жизненные ситуации повторялись. Агнесс увидела себя двадцать пять лет назад: вот она стоит у окна и смотрит вниз на пражский переулок, мокрый от первого весеннего дождя. Себастьян Вилфинг пытается что-то внушить ей, но все, что он говорит, не трогает ее сердце.

Вспоминая об этом, Агнесс с трудом сдерживала слезы. Вот и сегодня она опустошенно смотрит в окно, за которым нежно начинается весна, слышит, как ей что-то говорит Себастьян Вилфинг, и отказывается понимать его. Киприан оставил ее. Она нервно сглотнула и стиснула зубы. Она должна попытаться прекратить плакать и снова начать жить – не ради себя, а ради своих детей и людей, которые зависят от нее. Ее будущее, может, и сгинуло, но это вовсе не должно означать, что оно сгинуло для Александры, Андреаса и маленького Мельхиора, а также для фирмы «Вигант, Хлесль и Лангенфель».

– …и поэтому мы отказались почти от всех венских торговых агентов, – хвастался Себастьян, сидевший за столом. в зале с бокалом вина и пытавшийся вести себя так, как будто он был всего лишь посыльным и доброжелательным другом из далекой Вены. Однако язык его жестов выдавал, что этот человек постепенно начинал чувствовать себя здесь как дома – Только то, что несколько лет существует торговый договор с Османской империей, который утверждает, что обе стороны. могут проводить торговые операции на территории противника, уже давно не означает, что мы, венцы, должны отсылать наши товары в Хайнбург, как хотелось бы министру финансов кайзера. Все же у нас нет повода, чтобы осмелиться проникнуть на территорию турок! До тех пор пока Венгрия будет считаться занятой, венгерские коммерсанты вынуждены будут оказывать нам огромную любезность и приезжать в Вену. С того времени как турки начали хозяйничать в Венгрии, Вена стала генеральным филиалом для немецкой и итальянской торговли с Востоком – так почему мы должны отдавать такую монополию?

Агнесс все-таки взяла себя в руки и повернулась. Она была рада, что Себастьян определенно не может рассмотреть ее лицо на фоне льющегося через окно света. Ведь ей так и не удалось сдержать слезы.

– Я думала, что в трудные времена, когда торговля повсюду не ладится, стоит сосредоточиться на открытии новых торговых путей, – заметила она. – Разве не будет дешевле доставлять товары с Ближнего Востока, если есть прямые торговые контакты до самого Константинополя, вместо того чтобы туркам приходилось торговать с венграми, а уже потом венграм – с нами? Насколько мне известно, этот окольный путь обходится почти так же дорого, как если бы товары везли через Венецию. Разве не лучше было бы подумать о создании восточной торговой компании, вместо того чтобы подливать масла в огонь предрассудков последних ста лет.

– Торговля через Венецию стала невозможна из-за войны, – ответил ей Себастьян. Его голос на последних словах превратился в писк – знак того, что он не готов выдвигать обоснованные контраргументы.

– С начала этого года между Венецией и империей царит мир. Если бы я была купцом, то предпочла бы действовать сейчас, пока венецианцы не начали опять тянуть торговлю с Востоком на себя, диктуя свои цены.

– Ах, – вздохнул Себастьян, – мы снова пришли к этому вопросу, не так ли?

– К какому вопросу?

Себастьян откашлялся и заглянул в свой бокал. Тот был пуст. Он осмотрелся по сторонам, пока его взгляд не наткнулся на кухонную девку, возившуюся с камином.

– Эй, – коверкая слова, обратился он к ней на богемском наречии, – ты еще вино мне, а? – После этого он поспешно улыбнулся Агнесс, как будто желая сказать: ты только глянь, как я умею! Глаза Агнесс сузились.

Служанка, вопросительно посмотревшая на Агнесс, даже не подумала сдвинуться с места. Улыбка Себастьяна уже не была такой широкой. Если он надеялся, что за последние четыре недели своего пребывания в этом доме прислуга приняла его как возможного нового господина, то, конечно, обманулся. Агнесс подумала было о том, чтобы проигнорировать его неудавшуюся попытку продемонстрировать свое право распоряжаться здесь и дать понять служанке, что она не должна исполнять желания гостя, но в последний момент решила, что это будет выглядеть как-то по-детски. Она кивнула, и девушка поспешила выйти из зала. Себастьян покачал головой.

– Какая нерасторопная девица, – заметил он. – Чувствуется отсутствие твердой хозяйской руки.

Агнесс прекрасно поняла, что он куда охотнее отпустил бы критическое замечание о том, как Киприан вел себя с прислугой, но не осмелился этого сделать. Он стал вращать бокал между пальцами.

– Наконец-то идет весна, – заметила Агнесс.

– Да, – кивнул Себастьян.

– Я рада, что ты не уехал домой сразу же после отпевания. Я бы очень волновалась за тебя. Но теперь дороги снова проходимы. Я благодарю тебя, что ты мне так долго помогал.

– Э… – произнес Себастьян, но для Агнесс это прозвучало как «Уи!». – Э… я вовсе не…

– Нет, я знаю, – согласилась Агнесс. Несмотря на всю скорбь, которую она испытывала, в ней начало расти чувство очень похожее на злорадство. – Ты хотел вернуться гораздо раньше. В конце концов, тебя ждут дела. Поэтому я так тебе благодарна.

Себастьян затаил дыхание. Пришла служанка с кувшином вина и наполнила его бокал, и то, что она снова, по собственной инициативе, забрала с собой кувшин, вместо того чтобы оставить его на столе, абсолютно ясно показало Агнесс, какого мнения она о Себастьяне. Можно наглядно продемонстрировать человеку, как к нему относишься, и при этом очень преданно себя вести. Себастьян, похоже, не заметил этого жеста.

– Э… – снова произнес он, – э… твой отец ставил, к сожалению, на то, что внешняя торговля с турками улучшится и баланс будет положительным. В результате он понес значительные убытки.

– Признаться, я еще ничего не слышала об этом. Он должен был бы сообщить нам о своих трудностях, ведь Киприан его партнер. – Агнесс прикусила губу и постаралась вновь обрести контроль над чувствами. Киприан был партнером Никласа Виганта. Но Киприана. больше нет. Партнерство только тогда перейдет к ней, вдове Киприана, если позолотить достаточное количество рук, если заявление поддержит местная гильдия, а также сам Никлас Вигант и его собственные деловые партнеры, которые должны дать на это согласие. Самый важный партнер Никласа сидел перед ней и пил вино. Она похолодела, когда ей стало ясно, насколько велики были проблемы, вытекающие из смерти Киприана.

– Да, – коротко произнес Себастьян, явно подразумевая, что Киприан должен был бы знать об этом, однако оказался слишком ленив, невежествен или необщителен, чтобы понять послание и сообщить об этом своей супруге. Агнесс изо всех сил пыталась подавить поднимающийся в ней гнев. – Твои отец уже подумывал о том, чтобы обратиться за кредитом к евреям, но, естественно, я выручил его.

– Выручил?

– Ну да, убытки у него на самом деле были очень велики.

Агнесс мысленно поправила себя. Чтобы получить статус делового партнера, она с этой минуты нуждалась в согласии не «Никлас Вигант и K°», а «Себастьян Вилфинг и K°». Слова Себастьяна не свидетельствовали ни о чем другом, даже если он ходил вокруг да около и, очевидно, надеялся, что она самостоятельно придет к выводу о том, в каком стесненном положении оказалась. «Боже мой, отец, – подумала она, – ну почему ты ничего не сообщил нам? Мы бы дали тебе кредит!» Впрочем, не было никакой необходимости подсказывать ей, кто на самом деле стоял за всем этим: конечно, Терезия Вигант, ее мать. Все двадцать пять лет она досадовала, что ее планы относительно бракосочетания Агнесс и Себастьяна не были реализованы. Может, подагра и ревматизм и согнули ее, может, большую часть дня она проводила в кровати, но дух ее по-прежнему был силен. Понимание того, что мать по прошествии столь долгого времени снова нанесла ей удар в спину, постепенно проникало в сознание Агнесс подобно шоку.

Себастьян не стал бы довольствоваться партнерством. Он бы потребовал выполнения обещания бракосочетания, которое ее отец дал тогда Себастьяну Вилфингу-старшему. Агнесс стало плохо. Обещание было дано четверть века тому назад, Никлас Вигант дал его, чтобы предотвратить связь Агнесс и Киприана, и Агнесс так никогда и не смирилась с этим. Какое сердце должно быть у человека, чтобы теперь, в этой ситуации, приходить в ее дом и требовать такое? Она шагнула к столу и села напротив Себастьяна. Это не было жестом вежливости – она просто не хотела позволить ему увидеть, что ее шатает.

– Я считаю, что мой брат должен принять участие в этой беседе, – заявила Агнесс. – Он… он был партнером Киприана.

– Речь вовсе не идет о фирме «Вигант, Хлесль и Лангенфель», – холодно возразил Себастьян. – Речь идет о фирме «Вигант и Хлесль». О фирме «Вилфинг, Вигант и Хлесль», собственно говоря.

За шесть недель, прошедших с того момента, как она получила известие о смерти Киприана, Агнесс так и не разобралась, каким образом обстоят дела у нее лично. Она бы с радостью согласилась на любую другую ситуацию, чтобы сконцентрироваться на этой мысли, и на любого другого собеседника, кроме бывшего жениха, который, изобразив абсолютное безразличие на своем толстом лице, все же не смог скрыть внутреннего ликования. Неужели это действительно ее судьба – быть госпожой Вилфинг? Агнесс почувствовала нарастающее раздражение. Но какова альтернатива? Куда бы привела ее дорога, если бы не было Себастьяна? Пойдет ли она тем путем, который так часто выбирают вдовы купцов и мастеров-ремесленников» Взять в мужья одного из своих бухгалтеров, как это сделала вдова кузнеца, выбрав себе мужа из подмастерьев, и тем самым создать упряжку с двадцатилетней разницей в возрасте, предоставив бую алтеру единственную возможность самому стать хозяином предприятия? Понятное дело, что мужчины ради карьеры примирялись с тем, что им приходилось удовлетворять в постели старую супругу, в то время как сама женщина понимала, что все эти нежности шли не от сердца и что муж, за которого она цеплялась, должен был прилагать усилия, дабы не шарахаться от. нее, испытывая отвращение.

Себастьян не стал бы шарахаться от отвращения. Он так и не взял в жены другую женщину. Агнесс была уверена, что иногда он называл проституток или служанок, с которыми удовлетворял свои естественные потребности, ее именем. Отвращение испытывала бы она, и оно было бы поистине гигантским.

Естественно, она могла отвергнуть его. Но от ее ответа зависели дальнейшее существование предприятия ее отца, ее собственная фирма и будущее ее детей.

Агнесс посмотрела на Вилфинга. Ее глаза были широко раскрыты от ужаса. Себастьян приветственно поднял свой бокал.

– У тебя хорошее вино, – заплетающимся языком произнес он. – А куда опять запропастилась служанка?

 

21

Александра переступала с ноги на ногу и пыталась найти сухое место. С тех пор как тайна, которую хранили подвалы старого разрушенного здания, исчезла (кардинал Мельхиор позаботился о том, чтобы мумифицированные трупы обоих карликов были тайно, но должным образом похоронены), очевидно, отсюда ушла также и сила, которая поддерживала старые каменные стены. Дождь, кажется, проникал сюда сильнее обычного а ветер, дующий между развалинами, был намного холоднее чем раньше. Часть остова здания осела и обнажила прямой угол, похожий на кости. Александра задрожала и еще ниже натянула капюшон плаща. Какая-то часть ее существа замерзал изнутри и, как ей казалось, уже никогда не могла отогреться.

С момента получения сообщения о смерти отца все становилось только хуже и хуже. И что самое плохое – она больше ничего не слышала о Генрихе. Сначала беспокойство о нем исчезло под грузом боли, которую она испытывала в связи с потерей отца. Однако по прошествии нескольких недель она привыкла к этой боли, и другие чувства снова вынырнули из небытия. Генрих говорил, что хочет поехать за ее отцом в Браунау. Они, кажется, не встретились, иначе дядя Андрей упомянул бы об этом. Согласно тому, что рассказал ее дядя, на них напали не то грабители, не то повстанцы из Браунау, когда они пытались сопроводить монахов из монастыря Святого Вацлава. Генрих путешествовал в одиночестве. Могло ли такое случиться, что он тоже угодил в лапы преступников? Каждый раз, когда она об этом думала, ее сердце сжималось от страха.

Услышав шаги, девушка метнулась в темноту задней части здания. Шаги замерли перед развалинами.

– Александра?

– Я здесь!

Вацлав осторожно перешагивал через лужи и обходил валявшиеся доски. На нем был короткий плащ и блестящие туфли с пряжками вместо сапог. Он получил ее сообщение, когда находился в придворной канцелярии, и даже не успел переодеться. Она ожидала, что он скажет, что улизнул с работы и потому не располагает временем, но вместо этого юноша просто спросил:

– Как у тебя дела?

Александра пожала плечами. Она увидела, что он повторил ее движение. Лицо его казалось похудевшим и осунувшимся. За последние несколько лет неповоротливый мальчик превратился в красивого молодого человека. Но теперь сквозь черты Вацлава просвечивал характер взрослого, более жесткого мужчины. Александра удивилась, насколько близко к сердцу Вацлав принял смерть ее отца. Она даже почувствовала укор совести, когда ей стало ясно, что смерть Андрея задела бы ее куда меньше. Арест кардинала Хлесля так же глубоко затронул Вацлава. Когда он выбежал из церкви, после того как отпевание так неожиданно оборвали, Александра едва не начала презирать его. Она подумала, что юношей двигало чистое любопытство, что ему хотелось узнать, куда повели старого кардинала. Или – что было бы. еще хуже Вацлава переполняло чересчур рьяное желание исполнить свой долг, заставившее его броситься назад, на свое место в придворной канцелярии, которое он, наверное, весьма неохотно покинул, чтобы присутствовать на отпевании в церкви. Но она ошиблась в обоих своих предположениях.

– Мне немного удалось выведать, – начал Вацлав. – В основном ваш… гость… к сожалению, рассказал правду. При дворе в Вене действительно недовольны тем, что венские купцы не желают претворять в жизнь торговое соглашение с Османской империей. Заключили его не в последнюю очередь для того, чтобы оживить торговлю в столице, и теперь пользу из этого извлекают только многочисленные торговцы из Нюрнберга, Граубюндена и Венеции, проживающие в Вене, так как им удалось схватить удачу за хвост. Кроме них, прибыль получают и ростовщики-евреи, что тоже раздражает магистрат, который не испытывает любви к евреям.

– А как же мой дедушка?

– До этой информации мне еще не удалось добраться: не хватило времени. Однако я слышал, что некоторые торговые дома испытывают трудности, так как они вложили деньги в строительство факторий или зданий в Хайнбурге, а теперь никто не рассматривает этот город как новый перевалочный пункт для торговли с Востоком. Так что, возможно, Себастьян Вилфинг и здесь не наврал.

– Возможно, что он, не мудрствуя лукаво, вступил во владение фирмой, так как мой дедушка слишком стар, чтобы оказать ему достойное сопротивление.

– Боюсь, что результат получается одинаковый.

Она почувствовала, что его взгляд остановился на ней. Как ни странно, во взгляде Вацлава было что-то от ее отца, Александра нервно сглотнула, вновь осознав, что Киприан никогда больше не посмотрит на нее так.

– Я не понимаю, почему моя мать не выставит за дверь эту жирную тварь! – вырвалось у нее.

– Полагаю» твоя мать очень умно ведет себя, если только она не устроит теперь скандал.

– Скандал? Скандал уже произошел! Мы не нуждаемся в связях с Веной. Дядя Андрей и мой отец наладили здесь в Богемии, столько дружеских связей! Мы не нуждаемся в участии фирмы «Вигант». Фирма «Хлесль и Лангенфель» сама прекрасно справляется!

Вацлав пожал плечами. Ей почудилось, что он хочет еще кое-что сказать. Когда в тот день, после ухода короля Фердинанда и его Пленника, он выбежал из церкви, у него была только одна цель: поспешить прямо в придворную канцелярию и добиться, чтобы его назначили вести протокол разбирательства против кардинала Хлесля. Вацлав исхитрился это сделать и стал свидетелем того, как эрцгерцог Максимилиан и король Фердинанд пытались вынудить кардинала признаться в государственной измене. Оказавшись поблизости от Мельхиора Хлесля, Вацлав установил связь между ним и его семьей. Во всяком случае все это время они были в курсе того, как у кардинала идут дела. Александра не имела представления о том, какие одолжения потребовались от Вацлава, чтобы именно его, а не кого-нибудь из старших писарей уполномочили – вести протокол, но сам факт, что юноше это удалось, вызывал уважение. Конечно, назвать его поступок большим подвигом было бы явным преувеличением, но Александра, полагавшая, что имеет некоторое Представление о том бассейне с акулами, которым являлась придворная канцелярия, на самом деле чувствовала нечто вроде невольного восхищения Вацлавом.

– Моя мать совершенно утратила мужество, – пожаловалась она. – В нашем Доме просто нельзя дышать. Либо задыхаешься под потоками слизи, которые Себастьян Вилфинг тянет за собой по коридорам, либо под потоками скорби, которые проливает моя мать. – Глаза девушки увлажнились, и она рассердилась на себя за это. – Я тоже скорблю об отце! – закричала Александра. – Но ведь когда-нибудь жизнь должна снова пойти вперед. Вместо этого моя мать только и делает, что зарывает голову в песок! – Она яростно смахнула слезы со щек.

– Александра, – сказал Вацлав, который явно боролся с собой, – то, что твоя мать ведет себя тихо, это хорошо. Во время последнего заседания по делу кардинала Мельхиора, незадолго до того как его перевезли в Тироль, эрцгерцог Максимилиан изменил тактику. Он угрожал, что бросит в тюрьму оставшихся членов семьи Хлесль, проживающих в Вене и Праге, и попробует получить признание в государственной измене от одного из них.

Александра пристально посмотрела на него. Ей внезапно стало настолько холодно, что она начала дрожать.

– Что?… – заикаясь, прошептала она бескровными губами.

– Кардинал Хлесль сразу встал и признался в государственной измене. Затем он заявил, что удавил императора Рудольфа в постели и отравил его львов. После этого он признал свою вину в смерти всех Пап, которые умерли при его жизни, и, кроме того, сообщил, что по просьбе османского султана выведал секреты рецептов местных кондитеров и передал ему.

Александра растерянно заморгала.

– Все заседатели были на стороне Максимилиана и Фердинанда, но, тем не менее, оглушительно смеялись. Когда же кардиналу сделали выговор и снова пригрозили, что привлекут к ответу всю его семью, он призвал Бога в свидетели и заявил, что готов сознаться в чем угодно. Мельхиор сказал, что его близкие не виноваты и что выдвигать против них обвинение, учитывая нынешние обстоятельства, есть не что иное, как преступление, которое даже сам Папа не смог бы покрыть.

– О господи!

– Александра, даже если кардиналу сейчас и удалось связать Руки своим врагам, высший принцип для нас всех должен быть один: сидеть тихо и не высовываться.

– Ты считаешь, нам надо поджать хвост, как дворняжке, – горечью в голосе уточнила Александра.

Вацлав вздохнул, и она пожалела, что позволила себе быть слишком резкой. Девушка поняла, что он прав, но от этого легче не стало, наоборот, ощущение нехватки воздуха только усилилось. В ужасе спрашивала она себя, не в том ли кроется причина отсутствия вестей от Генриха. Он не делал тайны из того, что его благополучие зависит от хороших связей, причем не в последнюю очередь с рейхсканцлером Лобковичем. Может, ему дали понять, что он должен держаться от нее подальше? Однако станет ли он прислушиваться к подобным предупреждениям? Ведь он же любит ее! Или, может быть, ее долг состоит в том, чтобы оттолкнуть Генриха, дабы не навредить ему?

Когда Вацлав, откашлявшись, накрыл ее руку своей, Александра поняла, что плачет. Она плакала от страха. Как такое могло случиться, что все ее будущее превратилось в прах в течение каких-то двух месяцев?

– Что еще произойдет? – спросила Александра. Она невольно сжала его руку и почувствовала, что он ответил на ее рукопожатие. Лицо Вацлава расплылось у нее перед глазами. Он придвинулся к ней, и ей вдруг показалось, что нет ничего более естественного, чем прижаться к нему. Вацлав после недолгого замешательства тоже обнял ее. Это оказалось так приятно, когда тебя просто обнимают. Он был немного выше Александры, и, когда они обнялись, ей показалось, что не она ищет у него поддержки, а что они поддерживают друг друга – вероятно, так всей было.

– У моего отца, – услышала она его голос, – хорошие связи с купцами в Англии и Генеральных штатах, которые поставляют товары в английскую колонию в Новом Свете.

– Моя мать об этом знает?

Он покачал головой.

– У твоих родителей была мечта, но они так и не осуществили ее. Твои мать и отец мечтали о том, как убегут вместе и начнут новую жизнь в Виргинии. Так называется английская колония в Новом Свете. Тот, кто хочет начать все заново, всегда пригодится там.

– А твой отец хотел уехать с тобой туда? – Александра повернула голову и посмотрела на Вацлава. Он грустно улыбнулся. Неожиданно она почувствовала, что потерять его будет невыносимо.

– Я сам себе хозяин, – ответил Вацлав. – Если я не захочу уезжать, то останусь. Но возможно, нам всем будет лучше уехать?

Она пристально посмотрела на молодого человека. Он, казалось, боролся с собой, и на одно мгновение у нее возникло ощущение, что ему хочется уберечь ее от правды. В ней мгновенно выросло недовольство, но когда Вацлав все же решил рассказать ей, она пожалела, что он не стал ее щадить.

– Будет война, – прошептал он. – Эрцгерцог Максимилиан и король Фердинанд непременно хотят развязать ее; они собираются уничтожить протестантов огнем и мечом. Кардинал Хлесль был последней преградой на этом пути. Теперь ничего больше не стоит между ними и императором, а император – воск в их руках. Хуже всего то, что в руководстве, которое выбрали себе протестанты и которое должно защищать их интересы перед кайзером, собрались слишком горячие головы и политические мечтатели, способные мобилизовать жителей только под началом Генриха фон Турна, самого большого мечтателя из всех. В то время он командовал регулярной армией, которую из Праги выгнала рать наемников, набранных в Пассау. Но этот человек строит из себя военного гения, и все представители земель поддерживают его в этой вере, хотя он даже не может нормально говорить на богемском наречии. С Генрихом фон Турном во главе протестанты не станут пасовать, если король Фердинанд вызовет их на бой.

– Это значит, что будет война, которая прокатится по всем городам, всем семьям! – воскликнула Александра. – В каждом переулке протестанты и католики живут рядом. Все нут бросаться друг на друга.

– Это будет Армагеддон, – мрачно произнес Вацлав. – Конец известного нам света.

Александра была настолько шокирована, что могла только пристально смотреть на него. Его слова вызвали в ней панику. Она радовалась, что Вацлав держит ее в объятиях; она вообще радовалась его присутствию как никогда прежде. Должно быть это передалось и ему. Александра почувствовала охватившее его замешательство и вместе с тем – желание, которое и ей в этот момент вовсе не казалось абсурдным. Ничто в ней не пыталось предупредить: «Он – твой кузен!» Сознание юноши судя по всему, тоже не стало предостерегать его. Их лица приблизились друг к другу, кончики носов соприкоснулись, и Александра почувствовала его дыхание на своих губах. Затем они поцеловались.

Внезапно ей вспомнился Генрих фон Валленштейн-Добрович, и она невольно сравнила его и Вацлава. В поцелуе Вацлава было нечто такое, от чего она не могла оторваться. Она обманывала Генриха, она обманывала мужчину, которого любила, со своим собственным кузеном! И в то время как эта мысль овладевала ее сознанием, Александра отвечала на поцелуй Вацлава и чувствовала, как начинает учащенно биться сердце и как в ней поднимается тепло, которого она не ощущала вот уже несколько недель. Ей перестало хватать воздуха, и она отстранилась от него. Увидев смущение на его лице и догадавшись, что он собирается что-то сказать, Александра покачала головой. Вацлав, открывший было рот, промолчал. Когда она снова притянула его к себе, юноша с такой страстью ответил на ее объятие, что ей показалось: еще немного – и он раздавит ее. Его тяжелое дыхание гремело у нее в ушах, но едва ли перекрывало биение ее собственного сердца. Мысли Александры бежали по кругу.

Затем, Словно в кукольном театре, девушка увидела кусок переулка, обрамленный следующими друг за другом рядами обваливающейся каменной стены и опускающимися оконными рамами, и мужчину, который поворачивал к ее дому. Александра, узнав его, оцепенела в руках Вацлава. Ее мысли перестали путаться и сосредоточились на одном: Генрих никогда не должен узнать о том, что здесь произошло. Это не имело никакого значения, и все же он был бы задет. Она даже на смертном ложе отрицала бы, что это вообще когда-то произошло.

Вацлав посмотрел ей в глаза. Как и раньше, настроение Александры, казалось, снова передалось ему.

– Это была ошибка, – хрипло произнес он.

– Это я виновата, – поспешно заверила его Александра.

– Нет, я.

– Пусть это останется между нами, хорошо?

Он резко опустил руки. Она отступила на шаг, отчасти из-за того, что смертельное разочарование, написанное на его лице, было слишком болезненным, чтобы выдержать его, находясь в непосредственной близости от юноши. На какое-то мгновение она растерялась, не зная, что делать со своими руками, и, помедлив, скрестила их на груди, как если бы ей было холодно. На самом деле Александре было жарко.

– Иди ты первым, – попросила она. – На тот случай, если кому-то приспичит заглянуть сюда.

– Да. Ты права. – Он с таким трудом произнес эти слова, что Александра стиснула зубы. Вацлав откашлялся и напряженным от волнения голосом добавил: – Если я узнаю что-нибудь, сообщу тебе.

– Да, – согласилась она. – Да, сообщи мне.

Он попробовал улыбнуться. Улыбка получилась просто ужасной.

– Виргиния, – пробормотал он и беспомощно махнул рукой.

Неловко переступая с ноги на ногу, Александра смотрела, как он уходит.

– Виргиния, – еле слышно повторила она.

Затем она прислонилась к стене и судорожно вдохнула. На губах все еще ощущалось послевкусие поцелуя. Подняв руку она вытерла губы, но ничего не изменилось: вкус остался. Щеки ее горели. Что она сделала? Угрызения совести росли с каждым мгновением с той самой секунды, как она ответила на поцелуй Вацлава. Тепло в ее теле тоже заметно усилилось. Поцелуй был совершенно не похож на те нежности, которыми обменивались они с Генрихом. Поцелуи Генриха обдавали жаром ее лоно, заставляя чувствовать себя обнаженной и наполовину обезумевшей от желания, как будто она страстно извивалась в теплом масле. Поцелуй Вацлава, напротив, вызвал такое ощущение, как если бы после жаркого дня начался теплый летний дождь, за которым поспешила гроза и сердито ворчащий гром, а потом все залило золотым светом и стало ясно, что ты не одна под прохладным полотняным навесом и что вы оба в безопасности. Она стряхнула наваждение и осторожно выглянула, всматриваясь в ту часть переулка, где находился ее дом.

Мужчина по-прежнему стоял там.

Это был курьер, которого Генрих обычно посылал к ней, и если он до сих пор не ушел, значит, у него было сообщение от Генриха.

 

22

– Но это же дворец рейхсканцлера Лобковича, – обеспокоенно произнесла Александра и остановилась.

– Пожалуйста, следуйте за мной, – попросил ее посыльный.

Александре пришлось побороть себя, чтобы переступить порог особняка. Дом казался необитаемым, в его внутренней части было холодно, пахло почти неестественной чистотой. Каменный пол у входа на первый этаж лишь незначительно пострадал от конских копыт и колес экипажей. Ступени на лестницах только местами были потерты, а паркет на верхнем этаже, казалось, недавно положили – так сильно он блестел в лучах солнца. И вообще, этот особняк не шел ни в какое сравнение с домом ее семьи. Александра позволила посыльному вести себя вперед, но все ее мысли вертелись вокруг одного: вот-вот рейхсканцлер Лобкович или его овеянная тайной жена выйдут из какой-нибудь комнаты и спросят ее, что, черт возьми, она здесь потеряла. Как правило, Александра меньше смущалась, если речь шла о важных личностях. Кардинал Мельхиор, например, в том, что касалось его положения в империи и Церкви, был очень важной особой, а она еще ребенком взбиралась к нему на колени и слушала, как он отпускает шуточки за столом. Но слова Вацлава все же смутили ее. Внезапно, что было совсем не в характере Александры, она испугалась, что произведет плохое впечатление и тем самым снова обратит немилостивое внимание короля Фердинанда на свою семью.

– Должна ли я засвидетельствовать свое почтение его превосходительству рейхсканцлеру? Я одета не подобающим случаю образом…

Ее провожатый открыл дверь и остановился на пороге.

– Прошу, – сказал он, поклонился и жестом предложил девушке войти.

У Александры было такое ощущение, будто она вошла в клетку со львом. Комната была наполовину кабинетом, наполовину спальней, а в самом темном углу ее стояла большая кровать. Покрывала на ней зашевелились. Александра уже приготовилась присесть в глубоком реверансе, когда узнала показавшееся из-под одеяла лицо и забыла обо всем, что произошло за последний час. Она подбежала к кровати и кинулась обнимать лежащего на ней человека.

– Полегче, полегче, – охнул Генрих фон Валленштейн-Добрович. – Ой…

Александра покрывала поцелуями его щеки, лоб, кончик носа. Ее сердце трепетало от радости. Только несколько мгновений спустя ей удалось взять себя в руки. Она бросила обеспокоенный взгляд на дверь, но слуга давно закрыл ее и исчез. Ею снова овладело смущение, когда она вспомнила, где находится. Однако вид ее бледного и исхудалого возлюбленного лежащего в кровати, начисто стер все чувства, кроме счастья быть рядом с ним.

– Как у тебя дела? Что ты здесь делаешь? Где рейхсканцлер? Почему ты так долго не давал о себе знать?…

Генрих поднял руку и прикоснулся пальцем к ее губам. Она поцеловала кончик пальца и сжала его руку.

– Если ты дашь мне время ответить, то все узнаешь, – сказал он.

– Ты выглядишь таким усталым и худым. Не заболел ли ты? Я могу…

Он взял ее руки в свои и внимательно посмотрел на нее. Александра умолкла. Лицо его стало серьёзным.

– Я слышал, твой отец умер, – произнес он. – Мне так жаль.

Александра всхлипнула, но быстро заглушила в себе скорбь.

– Спасибо, – ответила она и шмыгнула носом.

– Знаешь ли ты, что Там произошло?

Как выяснилось, обсуждать это было скорее приятно, чем больно.

– По просьбе кардинала Хлесля они с дядей Андреем поехали верхом в Браунау. Мы только знаем, что они помогли монахам из монастыря Браунау защититься от грабителей. При этом мой отец… мой отец… – Голос отказал ей. Она закашлялась.

– Ш-ш, – успокаивающе произнес Генрих. Он улыбнулся, поднял руку и погладил девушку по голове. – Грабители.

– Никто ничего не знает точно. Нападавшие украли часть сокровищ монастыря. По словам дяди Андрея, все произошло слишком быстро. Он так же несчастен, как и все мы.

– А что говорит кардинал?

– Кардинала арестовали! – выпалила Александра.

– Арестовали?

– Во время отпевания моего отца. Дядя Андрей говорит, что еще немного – и в церкви началось бы восстание. Все так разозлились на короля.

– Там, наверху, считают, что они могут обходиться с чувствами нашего брата, как им взбредет в голову, – вздохнул Генрих. – Тебе было очень тяжело?

– Сначала я злилась, как и все остальные. Но когда стало ясно, что отпевание даже не будет закончено… – Александра покачала головой. – Позже мы закончили траурную мессу… Только мы, члены семьи, но это было не совсем то, – хрипло добавила она.

Он кивнул, продолжая гладить ее волосы. Где-то в глубине души Александры раздался голос, недоверчиво заметивший ей, что на какую-то долю секунды Генрих выглядел довольным, но голосу не удалось пробиться до ее сознания. Если Генрих был доволен, то потому, что они наконец-то снова вместе. Она провела пальцем по его лбу.

– Тебе удалось встретить моего отца в Браунау?

Генрих покачал головой.

– Меня встретил кто-то другой, – ответил он.

Генрих с трудом сел, расшнуровал рубашку и, пока она растерянно смотрела на него, стянул ее с левого плеча. Вдоль мышцы тянулся толстый свежий шрам, выглядевший просто ужасно. Александра попыталась напомнить себе о том, что на самом деле опасные ранения большей частью выглядят не такими серьезными, как поверхностные, но не подлежало сомнению, что это был не тот случай. Кончиками дрожащих пальцев она осторожно прикоснулась к ткани. Генрих снова откинулся на подушки. Больше всего ей хотелось лечь рядом с ним и держать его за руку, чтобы облегчить страдания.

– Александра, в Браунау был настоящий ад. Открытое восстание. В переулках бегали вооруженные люди, от нескольких домов остались лишь обгоревшие развалины, на виселице оказалась целая дюжина несчастных, а монастырь был разграблен. Когда меня задержали в воротах, я вынужден был позволить обыскать себя.

– Протестанты?

– Должно быть, они совершенно сошли с ума. – Генрих неожиданно сильно сжал ее руки, почти причиняя ей боль. – Это только начало, – выдавил он. – Никто больше не может сдерживать эту ненависть. Скоро вся округа будет выглядеть таким образом: в одном месте протестантские вооруженные отряды горожан, которые жестоко расправляются с католиками, в другом – народное ополчение католиков, которое убивает протестантов. Наш мир стоит на краю пропасти.

Ей было страшно, оттого что он говорил то же самое, что и Вацлав. Александра заметила, что. ей не хватает воздуха. Страх снова растекся по ее телу, как яд.

– Я спрашивал о твоем отце. Это было моей ошибкой. Когда они услышали имя Хлесля, то пришли в неистовство и стали поносить меня как слугу Папы и ругать последними словами. Я думаю, что они, собственно, имели в виду кардинала, но я не решился выяснять подробности. Один из них вскинул старый мушкет с фитильным замком. Я видел, как разгорается фитиль, и… – Генрих замолчал.

– Что? – прошептала Александра. – Что?…

– Я смотрел на мужчину с мушкетом… Александра, я не трус, но я смотрел в его глаза и знал, что умру.

Теперь уже она приложила палец к его губам.

– Тш-ш, – сказала она. – Ты не должен говорить об этом. Он окинул ее пристальным взглядом.

– Я успел развернуть свою лошадь, но, к сожалению, слишком медленно двигался. В следующее мгновение я почувствовал удар и упал. Помню, как я стоял на коленях, а мой левый бок горел, словно в огне. Моя лошадь дикими скачками унеслась прочь. Мужчина с мушкетом подошел ко мне, снова поднял его, прицелился в меня и сказал: «У тебя есть возлюбленная, католический ублюдок? Я заберу ее к себе, жаль только, что ты не встретишь ее в аду, так как она сразу попадет на небеса после всего того, что я с ней сделаю».

– О, мой Бог, – прошептала Александра. Страх затопил ее колотящееся сердце.

– Он это говорил, – прорычал Генрих, сверкая глазами, – а я стоял на коленях перед ним и мог только слушать. Затем он опустил фитиль на полку мушкета и…

Александра тяжело задышала. Внезапно Генрих ухмыльнулся.

– Он не перезарядил мушкет, идиот! Он не перезарядил его! Я вскочил на ноги, а товарищи этого ублюдка схватили его и отобрали у него оружие. Затем один из них привел мою лошадь и спросил меня, в состоянии ли я ехать верхом. Я кивнул, и они посадили меня в седло и хлестнули мою лошадь. Я убежал, Александра, но не ради себя, а ради тебя! Когда я слушал, что говорил этот тип, мне было так страшно… за тебя…

– Я все время была здесь, Геник. Я была в безопасности.

– Никто не может быть в безопасности в наше время, – заявил Генрих. Он снова с трудом выпрямился. Она притянула его голову к себе на грудь, и он, обняв девушку здоровой рукой, прижал ее к себе.

– Меня лихорадило, – продолжал Генрих. – Должно быть, я блуждал по той местности, находясь в полубессознательном состоянии. Я добрался до самого Штаркшадта. Там есть странноприимный дом, где обо мне заботились, пока я не выздоровел. Я уехал оттуда неделю назад, презрев советы врача. Я больше не мог быть без тебя. Но я не рассчитал своих сил. Я провалялся здесь, в Праге, еще несколько дней с температурой, а сегодня впервые почувствовал себя достаточно бодрым, чтобы послать за тобой.

– Но как ты очутился именно здесь? Во дворце рейхсканцлера?

– Это долгая история. Между нашими семьями старые связи, и я сделал дому Лобковичей пару одолжений. Именно это наводит меня на мысль, которую я хотел обсудить с тобой.

Он поднял голову и медленно сел в постели. Александра не могла не помочь ему. Рубашка снова соскользнула с плеча Генриха, и, когда девушка осторожно продела руку ему под локоть, чтобы поддержать, у нее мелькнула мысль, что она впервые касается его кожи. Кожа была горячей, и жар передался Александре, добравшись до ее лона и в одно мгновение спутав мысли, которые внезапно завертелись вокруг вопроса, что еще, помимо рубашки, было на нем надето. Она еще никогда не видела мужчину голым, и желание увидеть Геника без одежды и немедленно скользнуть к нему под одеяло было почти болезненным. Александра прикусила губу. По его взгляду она поняла, что он догадался о ее мыслях. Девушка покраснела. Генрих ласково улыбнулся, и эта улыбка прогнала ее стыд. Она наклонилась к нему и прижалась губами к его губам. В танце их языков погасли все воспоминания о поцелуе, которым она обменялась с Вацлавом.

– Что ты хочешь обсудить со мной? – спросила она, задыхаясь. «Пригласи меня к себе в кровать! – кричало ее сердце. – Спроси меня о том, хочу ли я исполнять твои желания! Спроси, хочу ли я быть твоей любовницей! И я соглашусь так быстро, как если бы ты спросил меня, хочу ли я быть твоей женой!»

– Знаешь ли ты маркграфство Моравия? Это на юге, в двух или трех днях пути отсюда. Там есть место, где должны жить ты и я. Не здесь, не в Праге, не в центре безумия, которое скоро начнется. Поедем со мной в Пернштейн. Жена рейхсканцлера, Поликсена фон Лобкович, родом оттуда, и она предложила мне пожить в ее замке.

– Но…

– Я спросил, могу ли я взять тебя с собой. – Он внезапно рассмеялся. – Да, я спросил. Ни у кого нет никаких возражений. Поедем со мной, Александра. Наша мечта должна осуществиться в Пернштейне, не здесь!

– Наша мечта?

– Наша судьба и совместная жизнь. Я думаю, что мы оба хотим жить вместе.

Ее сердце резко и неравномерно забилось. Неужели он сделал ей предложение? Но разве она может покинуть Прагу, причем именно сейчас, когда в ней так нуждается ее мать и братья?

Генрих кивнул.

– Я понимаю, – сказал он. – Мне жаль, что мой вопрос застал тебя врасплох.

– Нет, нет! Вовсе нет! Нет! Я только должна… Я только должна подумать. Я… Я хочу этого больше всего на свете, но…

– Твоя семья будет против, да?

– Моя мать хотела убежать, когда ей было столько же лет, сколько мне, вместе с моим отцом – в Новый Свет. Она должна отнестись ко мне с пониманием! Поэтому дело не в ней.

– Да и Моравия не так далека, как Новый Свет, – криво улыбнувшись, заметил Генрих.

– Я Должна… я… Могу ли я дать тебе ответ завтра? Пожалуйста, можем ли мы увидеться?

– Я буду ждать тебя здесь, – ответил он и медленно опустился на подушки. – Я буду ждать хоть до Страшного суда.

– Только до завтра. До завтра, возлюбленный мой!

Генрих на мгновение закрыл глаза. Она испугалась, сообразив, насколько их беседа вымотала ее любимого, и запечатлела легкий поцелуй на его губах.

– До завтра.

– До завтра, – повторил он и сжал руки девушки в своих.

Когда она обернулась в дверях и еще раз посмотрела на него, в ее душе вновь прорезался недоверчивый голос. Голос этот говорил, что блеск, подобный тому, что появился в глазах Генриха, она уже однажды видела. Точно так блестели глаза одного комедианта на площади, который рассказывал захватывающую историю, а люди возле подмостков какое-то время стояли неподвижно и только смотрели на него, не в силах вернуться к действительности. Затем они стали аплодировать и бросать ему монеты, как ненормальные. Комедиант долго раскланивался и улыбался, а в его глазах читался триумф, потому что ему удалось захватить их всех своим рассказом.

Генрих помахал ей рукой и вздрогнул, а затем потер плечо с извиняющимся выражением на лице. Александра забыла о недоверчивом голосе и закрыла за собой дверь.

 

23

Первое время Андрей всегда смущался в присутствии своей сестры, хотя ему было приятно находиться рядом с ней. Он даже бывал счастлив в такие минуты, и близость к нему Агнесс, которую он ощущал в ее присутствии, еще до того как выяснилось ее происхождение, осталась и даже усилилась. Однако поначалу он не чувствовал себя свободно в общении с ней. Это чувство снова овладело им, и Андрей поймал себя на том, что смахивает ладонью невидимые пылинки со стола, и поправляет стулья, и бросает торопливый взгляд в углы, пока она стояла в дверях и снимала плащ. Он робко покосился на нее и увидел слабую улыбку, осветившую ее бледное лицо.

Она протерла притолоку затянутым в перчатку пальцем и демонстративно подула на него.

– Все чисто, – заявила она.

Андрей застенчиво замер.

– Что ты хочешь обсудить со мной? Или это было только предлогом, чтобы вытащить меня из дому?

– А тебе нужен предлог?

Агнесс не ответила. Взгляд ее был отсутствующим. Хотя эти двое познакомились уже взрослыми, они были настолько близки, что могли читать мысли друг друга. За недели, прошедшие после смерти Киприана, ее боль передалась Андрею, и он вновь пережил свою собственную скорбь в связи с потерей его единственной большой любви, Иоланты. Эта скорбь еще больше усилила боль утраты, ибо Андрей понял, что со смертью Киприана он потерял своего лучшего друга.

– Вышвырни из дома этого толстяка, – посоветовал он через некоторое время.

– Знаешь, что я получила сегодня? Сообщение от Никласа и Терезии из Вены. Они пишут, что испытали облегчение, узнав, что между мной и Себастьяном возникло взаимопонимание, и что мне следует видеть положительные стороны ситуации, поскольку судьба в самый трагический час послала в Прагу спасителя, а именно господина Вилфинга, который успел замечательно позаботиться о делах, не нашедших применения в фирме…

Андрей воздел очи горе.

– Я надеюсь, он пока не нашел конторские книги.

– Я приказала Адаму Августину забрать их домой.

– Нашему главному бухгалтеру?

– Насколько мне известно, он хранит их в самом низу колыбели своей новорожденной дочери.

– Они будут пахнуть, когда он их вернет.

– Пусть лучше они пахнут детской мочой, чем надушенными лапами Себастьяна. Письмо из Вены – это, естественно, реакция на письмо Себастьяна, которое он отправил без моего ведома. Почта сейчас идет быстро. Благодаря всей этой суете между Веной и Прагой, вызванной напряженной политической ситуацией, сообщение между обоими городами лучше, чем когда-либо раньше. Себастьян не показал мне свое письмо, так как знал, что я разорву его.

– Вышвырни из дома этого толстяка, – повторил Андрей.

– Это не так-то просто. Он может мгновенно разорить нас, а с тех пор как Мельхиор Хлесль впал в немилость, я не решаюсь упоминать наше имя чаще, чем это необходимо. Можешь быть уверен: Себастьян использует любую возможность чтобы очернить нас, если я выставлю его за дверь.

– Давай поговорим об этом, – предложил Андрей.

– Я больше не хочу говорить на эту тему. Я только желаю чтобы этот кошмарный сон закончился.

– Ты мне доверяешь?

– Естественно.

Андрей обстоятельно устроился за столом. Его длинные ноги всегда мешали ему, и чем сильнее он был взволнован, тем заметнее это было.

– Обещай, что дашь мне договорить до конца.

Агнесс улыбнулась.

– Неужели все считают, что я не способна слушать собеседника и вечно перебиваю других?

– Мой рассказ будет иметь смысл, только если ты выслушаешь его до конца.

– Батюшки мои! Думаю, мне пора домой. У меня же еда на огне стоит.

Андрей схватил ее за руку, но Агнесс, похоже, вовсе не собиралась покидать его. Он поразился, поняв, что она пошутила. В первый раз за несколько недель. Должно быть, Агнесс прочитала его мысли, так как ее глаза наполнились слезами. – Болит ничуть не меньше, чем вначале, – прошептала она. – Но к боли постепенно привыкают.

Он промолчал, так как знал это лучше кого бы то ни было. К тому, что боль никогда не проходит, тоже привыкают. Он держал ее за руку, пока к ней не вернулось самообладание.

– Если говорить вкратце, – начал он, – то мне стало известно от Вацлава, что кардинала уже успели лишить имущества. Кажется, речь шла об эрцгерцоге Максимилиане и о деньгах, которые теперь у него есть. Но слухи о скором начале войны становятся все настойчивее, и в протестантских землях собрали такую мощную армию, что даже имущества кардинала Мельхиора Хлесля не хватает на то, чтобы нанять такое же сильное войско для католиков. Поэтому король Фердинанд и его дядя Максимилиан намерены и дальше искать деньги, считая каждый грош. Рано или поздно они обратят внимание на то, что в Праге есть фирма, на документах которой стоит имя Хлесль. И это будет означать, что мы, конечно же, охотно сделаем вклад, дабы покрыть долг кардинала и тем самым дистанцироваться от его делишек.

– Все, в чем упрекают кардинала Мельхиора, ложь.

Андрей махнул рукой.

– Себастьян боится, что именно до этого и дойдет. Вот почему он пытается давить на тебя. Как только имени Хлесль не будет в документах предприятия, король уже не сможет с такой легкостью подобраться к деньгам. Без твоего и Киприана участия фирма – всего лишь птица с подбитым крылом, которая ни плавать, ни ходить не может.

– Все это я и так знаю.

– Значит, мы должны опередить их. Мы дадим королю деньги как пожертвование, чтобы доказать, что мы настоящие патриоты.

Агнесс затаила дыхание. Андрей прижал палец к губам.

– Ты мне обещала, – напомнил он.

– Ну ладно, – согласилась она.

– Тем самым мы вынем капитал из фирмы, на которой так помешан Себастьян. Ты увидишь, что его интерес после этого просто испарится.

– А что же останется нам? На что мы будем жить?

– Об этом я расскажу тебе чуть позже. Давай только вместе прикинем, как нам это осуществить.

– Все равно ничего не получится. До тех пор пока гильдия и король не согласятся, чтобы я унаследовала долю Киприана, я не смогу распоряжаться его долей в фирме. Я не вправе дарить деньги кому-либо.

– О каком наследстве ты говоришь? Имеется завещание Киприана, которое лишает тебя наследства, если с ним что-нибудь случится до совершеннолетия его младшего ребенка то есть маленького Мельхиора.

На ее лицо было страшно смотреть. На нем все время чередовались ужас и неверие. И что хуже всего, неверие это относилось к ее брату.

– О таком завещаний мне ничего не известно, – бесстрастно заметила Агнесс.

– Оно у меня с собой. Подписано, засвидетельствовано, нотариально заверено, запечатано. Запечатано в водонепроницаемый пакет.

– Я даю тебе десять секунд на то, чтобы ты объяснил, что у тебя на уме, Андрей. Затем я покину этот дом.

– Нет, Агнесс, выслушай меня до конца. Ты обещала.

– Ты что, играешь со мной? С собственной сестрой?

Он промолчал. Агнесс пристально смотрела на него. Через некоторое время она опустила взгляд. Тем не менее она не собиралась просить прощения.

– Твой следующий вопрос должен был бы звучать так: когда Киприан подписал это завещание?

Она смотрела на столешницу и молчала. Андрей вздохнул.

– Это прошлогоднее завещание. Он написал его, когда кардинал Мельхиор посетил нас и сообщил, что нужно опасаться. нового пробуждения библии дьявола.

– И как это следует понимать?

– Мы вместе все спланировали: Киприан, кардинал и я. Таким образом мы хотели защитить ваше имущество – твое имущество, Агнесс! – если Киприан погибнет.

– Защитить от Терезии и Никласа. От родителей его собственной супруги. И от Себастьяна. – Голос ее звучал хрипло.

Андрей кивнул.

– У Киприана не было никаких иллюзий в отношении любви к нему Терезии – или в отношении способности Никласа всерьез противостоять жене. Киприан понимал: они всегда считали, что твое бракосочетание с Себастьяном просто отодвинулось во времени.

– Кто назначается наследником?

– Вацлав. Кардинал считал, что, если бы назначили меня, это было бы слишком очевидно. Назначать наследницей Александру имело бы такой же смысл, как и тебя, а мальчики еще несовершеннолетние.

– Так, значит, нам придется зависеть от милости Вацлава?

Андрей попытался не искать в ее словах скрытого подтекста. Вацлав, в жилах которого не течет кровь никого из них, Вацлав, по сути абсолютный чужак, хитростью спасенный из сиротского приюта. Вацлав, настоящий бастард. Андрей был уверен, что ничего из этого он не услышит от нее. Тем не менее ему показалось, что в короткой фразе сестры все это прозвучало.

– Внимание, Агнесс, все гораздо сложнее. Одним из двух свидетелей, которые подписали это завещание, является кардинал Хлесль. Однако теперь, когда его обвинили в государственной измене, король может обжаловать все засвидетельствованные кардиналом документы, поскольку они могли быть составлены с намерением совершить измену. Если он обжалует завещание Киприана, то все, что мы выдумали, потеряет смысл. Но ведь тогда никто и предвидеть не мог, как плохи будут дела у Мельхиора. Для нас он всегда был скалой, стоящей наперекор волнам.

Агнесс подняла глаза.

– И поэтому Вацлав, как только он объявит себя наследником доли в фирме, принадлежащей семье Хлесль, должен сразу же передать часть имущества короне Богемии? Это не даст королю обжаловать завещание, так как иначе он сам себя лишит возможности получить пожертвование?

– Трех четвертей от всей суммы.

– Хорошо, – сказала Агнесс и повторила: – Хорошо. – Однако по ее голосу нельзя было сказать, что она действительно считает этот ход удачным. – Итак, мы избавляемся от Себастьяна, возвращаем доброе имя Хлеслям в том, что касается семейства кардинала Мельхиора, и дарим королю несколько отрядов ландскнехтов, которые затем ворвутся в страну и будут насиловать крестьянских дочерей. Ах да, и обрекаем себя на нищету. Великолепно.

– Я еще не закончил, – терпеливо возразил Андрей.

– Ты стал таким изворотливым, когда еще жил на улице?

Андрей закрыл глаза.

– Я тебе не враг, – тихо произнес он.

Агнесс нервно потерла щеку тыльной стороной ладони. Затем она встала.

– Так не пойдет, – решительно заявила она. – Я совершенно ничего не понимаю. Я знаю, что ты мне не враг. Но когда мне приходится слышать подобные речи, я просто теряюсь и не знаю, что должна чувствовать.

Андрей подождал, пока она подойдет к двери.

– Виргиния, – неожиданно сказал он.

Агнесс остановилась. Он слышал, как она всхлипнула, и видел, как вздрогнули ее плечи.

– Я не для того затеял этот разговор, чтобы помучить тебя. Я говорю об этом как о единственном выходе.

Андрей старался сохранять спокойствие. Страдания сестры мучили его почти так же сильно, как и ее саму. Но он знал, что должен спасти будущее этой семьи, как бы больно ему ни было. И прежде всего он был обязан Киприану, своему самому лучшему другу.

– «Виргиния Компани» увеличила свою колонию в Новом Свете с тех пор, как человек по имени Джон Ролф стал выращивать сорт табака, пользующийся высоким спросом. Теперь там есть маленькое укрепленное поселение под названием Джеймстаун, где живут почти исключительно мужчины. Однако ситуация в Джеймстауне считается достаточно стабильной, и вскоре там поселятся женщины и дети.

– Мы с Киприаном собирались разделить судьбу поселенцев в Виргинии, но не получилось. Потом мы часто радовались, что не убежали туда.

– Агнесс, самые плохие времена теперь позади. Хозяин табачной плантации, Джон Ролф, даже сочетался браком с принцессой аборигенов, Покахонтас. Ее приняли при английском дворе и крестили. С тех пор между поселенцами и аборигенами больше нет вражды. Я думаю, что там можно выращивать не только табак, но и что-нибудь другое. Возможно, нам удастся убедить деловых партнеров поехать с нами или использовать уже налаженные связи. При жизни последних нескольких поколений Англия была в состоянии войны с половиной мира. Они, вероятно, обрадуются, если торговые связи проникнут глубоко в сердце империи и, прежде всего принесут пользу колонии. С теми деньгами, которые у нас останутся после пожертвования, а также с тем, что принадлежит мне, мы, возможно, и не сумеем начать здесь новую жизнь, но в Новом Свете – запросто!

– Андрей, Богемия стала нашей родиной. Здесь родились наши дети. Именно здесь мы обеспечили себе жизнь. Именно здесь мы с Киприаном были счастливы более двадцати лет. И именно здесь Киприан умер. Я не могу вот так все бросить.

– Но, Агнесс, подумай о детях! Ты превращаешь их родину в тюрьму. Ты ведь тоже однажды ушла из дому, покинула Вену и нашла новую жизнь здесь. Возможно, ты считаешь, что мне легко говорить, так как у меня никогда не было настоящей родины. Но все здесь: и Прага, и этот дом, и фирма, и ваш дом – стало для меня такой же родиной, как и для тебя. И, тем не менее, я убежден, что теперь пришло время начинать новую жизнь.

– Ты бы говорил то же самое, если бы Киприан был жив?

Андрей опустил голову.

– Мы оба знаем, что задавать этот вопрос бессмысленно.

– Ты думаешь, что боль и скорбь не будут преследовать нас? Ты действительно считаешь, что мы можем убежать от этого?

– Пойми, новый мир – это наш шанс! Старый мир погиба нет! Если начнется война, война, которой все хотят, то она не ограничится несколькими столкновениями между солдатами. Она распространится на всю империю, она затянет нашу страну и все соседние страны в пропасть. Она будет подобна гигантскому огненному валу, который прокатится повсеместно и поглотит все, что нам дорого. После этой войны мир больше не будет таким, каким он был, и даже если мы не погибнем – ты, я, наши семьи, – то больше не будет мира, в котором нам захочется жить.

– Но ты ведь не знаешь, начнется ли эта война!

– Она начнется.

Агнесс по-прежнему стояла у двери, явно разрываясь между двумя решениями. Андрей проклинал себя за то, что обрек ее на это мучение. Он встал и сделал несколько шагов к ней. Он ожидал, что она отвернется и выбежит прочь из дома, но вместо этого Агнесс обняла его и прижалась к нему.

– Я так боюсь, Андрей. Не за себя. За детей. За тебя. Я боюсь… всего…

– Я с тобой, Агнесс. Неужели ты думаешь, что я бросил бы тебя одну? Снова бросил бы свою сестренку, оставив ее без поддержки? Агнесс, потеря, которую мы пережили, настолько велика, что мы оба не можем облечь ее в слова. Но мы должны жить дальше. Давай, по крайней мере, попробуем. Если мы все сделаем по плану и ты передашь Вацлаву долю Киприана в предприятии, тогда у нас появится шанс. Тогда мы можем освободиться от всего и…

– Если я должна сделать это, – перебила его Агнесс, – то лишь при одном условии: Вацлав должен знать, кто он.

– Сейчас самое неподходящее время для подобных признаний.

– Нет, Андрей! Если Вацлаву предстоит принять решение, то я хотела бы, чтобы он сделал это по доброй воле, а не потому, что мальчик будет чувствовать себя обязанным семье. Его жизнь только начинается. Он должен жить настолько свободно, насколько это возможно в наше время.

– Но у него есть обязательства по отношению к семье!

– Они будут у него только в том случае, если он добровольно возьмет их на себя.

– Придумывала бы ты такие отговорки, если бы речь шла об Александре?

– Это не отговорка, Андрей! Неужели ты не понимаешь? Вацлав – единственный человек среди нас, у кого есть выбор. К нам его привязывает не кровь, а только обещание, которое ты сам дал себе, когда выкрал его из сиротского приюта. Александра не может идти против семьи. Даже если бы она отреклась от нас, она все равно навсегда осталась бы ее частью. Ты все время убеждал Вацлава, что в его случае все было бы так же. Дай ему наконец свободу. Дай ему уверенность в том, что он не должен принадлежать этой семье, потому что родился в ней, а может принадлежать ей, если хочет этого. Вацлаву нужно осознать, что его существование – это его подарок нам, а чувство защищенности, которое мы можем дать ему как семья, – наш подарок ему. Если он узнает это и примет решение в нашу пользу, только тогда он станет тем человеком, которому я доверила бы свое будущее и будущее своих детей.

– Агнесс, но я не могу открыть ему правду… ведь столько времени прошло!

– Я знаю. И помню, как я чувствовала себя, когда узнала, что оба человека, которые меня вырастили, вовсе не мои родные папа и мама. Возможно, знай я правду, мне было бы легче переносить холодность Терезии. Возможно, ее сердце не очерствело бы так сильно, если бы с самого начала было ясно, что меня выносила другая женщина, но что судьба сделала моей матерью ее. То, что ты ждал так долго, – это твоя ошибка, но то, что мы не сумели убедить тебя в том, насколько важно было открыть правду с самого начала, – наша. Я никогда не понимала, чего ты боишься. Того, что ты мог бы потерять Вацлава? Терезия Вигант никогда не проявляла заботу по отношению ко мне, и, тем не менее, даже сегодня у меня в голове прежде всего всплывает слово «мать», когда речь заходит о ней.

– Но я так поступаю не ради своего блага или блага Вацлава! Я делаю это для нас всех, чтобы мы смогли оставаться семьей. Для тебя, чтобы Себастьян Вилфинг не получил власть над тобой! Для твоих детей. Как я могу все это рассказать ему, Агнесс? Как я могу рассказать все Вацлаву?!

– Что ты должен мне рассказать, отец?

Андрей поднял глаза. В дверях стоял Вацлав.

Андрей пристально посмотрел на него и в сердцах воскликнул:

– Боже мой!

 

24

Ничего не получалось. Она бы не смогла так поступить.

Она не могла так поступить.

Она хотела так поступить больше всего на свете, но.

Она не сделает этого.

Она не последует за Генрихом в Пернштейн. Она останется в Праге, ибо здесь ее место, рядом с матерью, рядом с обоими братьями – со своей семьей.

Это разобьет ей сердце, и у нее никогда больше не будет мужчины, которого она полюбит так же сильно, как Генриха. Но она не последует за ним.

Боль, которую чувствовала Александра после того, как позволила этой мысли появиться в своей голове, была чудовищна. Она пыталась утешиться мыслью, что все еще, возможно, получится, только позже, но на самом деле не верила в это. Если она отвергнет Генриха сейчас, то разрушит любовь, которая зародилась между ними. Обратный путь из дворца Лобковичей через Малу Страну к старой части города был для нее настоящей мукой: ее будто хлестали шокированные, любопытные или смущенные взгляды людей, которые либо отворачивались от ее заплаканного лица, либо пристально всматривались в него.

Когда Александра уже почти добралась домой, у нее перехватило дыхание, потому что на одну долгую секунду ей показалось, что она видит посыльных Генриха среди людей, которые ходят по площади. Неужели он потерял терпение? Неужели он хочет услышать ее решение сегодня, сейчас, а не завтра? Она не знала, что ответила бы Генриху, если бы он потребовал от нее немедленного решения. План – если только можно было назвать планом то, что в отчаянии крутилось у нее в мозгу, – состоял в том, чтобы довериться матери и получить от нее необходимую силу, дабы отклонить предложение Генриха. Она только наполовину признавалась самой себе в том, что надеялась на понимание матери, которая сама попросит ее принять решение против семьи, но за возлюбленного. Разумеется, Александра не уступила бы просьбе, но ей было бы приятно думать, что у нее действительно был свободный выбор, когда она решила отказаться от Генриха. Девушка смутно подозревала, что, если бы она взвалила на себя бремя такого решения из-за семейных обязательств, это отравило бы ее жизнь и она никогда больше не смогла бы думать о своей матери и братьях, не упрекая их в том, что они разрушили ее любовь. Вероятно, посыльный ей просто привиделся, он был лишь порождением борющихся друг с другом чувств тоски и страха.

А вот круглое лицо Себастьяна в одном из окон верхнего этажа ей не привиделось, хоть он и отшатнулся, когда она посмотрела наверх. Испытывая непреодолимое отвращение, она поспешила подняться по лестнице, чтобы избежать встречи с ним. Однако Себастьян уже стоял на верхней площадке, уперев руки в бока и скривившись в гримасе, которая должна была выражать отчасти строгость, отчасти полное понимание. На самом деле все это выглядело как смехотворная пародия на отца, который хочет узнать от своей почти взрослой дочери, где она шаталась.

– Ну, юная дама, – произнес Себастьян своим срывающимся голосом, – и где мы были все это время?

– Я не знаю, где были вы, – дерзко ответила Александра, – а где была я, вас совершенно не касается.

– Не думаю, что вы выбрали правильный тон.

– Пропустите меня. Я хочу пройти к себе в комнату. Я устала.

– Ты, наверное, думаешь, что должна давать отчет только своей матери. Но это скоро изменится, юная дама!

– И насколько это должно измениться?

– Рано или поздно здесь появится новый хозяин.

– И этим хозяином хотите быть вы?

– Я им буду.

Александра язвительно рассмеялась. Она поразилась тому, что оказалась в состоянии смеяться.

– И через чью голову вы собираетесь решить это?

– Мне не нужно принимать решение через чью-либо голову! Это совместное решение!

– Если под «совместным» вы имеете в виду себя самого и моих бабушку и дедушку в Вене, то подобные решения не имеют никакого значения.

– Естественно, твои бабушка и дедушка желают, чтобы я взял на себя фирму.

– Но вы не можете принимать каких-либо решений без согласия моей матери. И если мои бабушка и дедушка захотят извлечь свою долю из фирмы, то «Хлесль и Лангенфеяь» прекрасно справится и без «Виганта».

Себастьян улыбался с сознанием собственного превосходства.

– Я, конечно, не должен объяснять тебе, юная дама; каков законный статус твоей матери после смерти твоего отца; Особенно теперь, когда выяснилось, что старый кардинал Хлесль не только ростовщик, который обманывал честных торговцев при внутренних закупках, но еще и государственный изменник.

– Пропустите же меня, наконец!

Александра обошла Себастьяна. Она совершенно растерялась, когда он схватил ее за руку повыше локтя. Девушка выразительно посмотрела на его толстые пальцы, впившиеся в нее, а потом на него самого, но это не подействовало: он не собирался отпускать ее.

– Александра, – успокаивающе произнес Себастьян, – я вовсе не хотел, чтобы наша беседа развивалась в этом направлении. Речь ведь не идет о юридических интересах. Речь идет о… делах сердечных. – На последнем слове он пустил петуха. – Естественно, решение о том, что я буду новым господином дома, принималось совместно – твоей матерью и мной.

– Моей… матерью?!

– Да, конечно.

– Моя мать выбрала вас в качестве своего нового-мужа?!

– Твоя мать и я должны были сочетаться браком еще двадцать пять лет назад, но твой отец вмешался в наши отношения. Теперь этой преграды больше нет и любовь, которую твоя мать изначально носила в своем сердце…

– Любовь моей матери всегда принадлежала только моему отцу!

– Но ведь тебя тогда еще не было на свете, не так ли?

– У меня здесь тоже есть право голоса, – прошипела Александра. – Я не допущу, чтобы вы сменили моего отца…

– Ты хочешь лишить свою семью будущего?

– Да отпустите же наконец мою руку! Вы не имеете права хватать меня!

Себастьян с нарочитой медлительностью убрал pyку. Но улыбка, которую он нацепил на свое лицо, вызывала у нее ощущение, что липкое соприкосновение продолжалось.

– Мы должны привыкнуть друг к другу, девочка! Я пони маю, что для тебя это непросто. Но у фирмы есть будущее только в том случае, если я возьму руководство на себя__так же как и для семьи: меня, твоей матери, твоих братьев и тебя.

– И моего дяди, и…

– Ну, будут и исключения, – перебил ее Себастьян.

– Я не думаю, что моя мать со всем согласилась!

– Это только формальность. Доверься мне, дорогая, твоя мать умна, и она точно знает, что для вас лучше всего. Мы давным-давно знакомы, и ее расположение ко мне никогда не теряло силы.

– Она называет вас «Уи!», – с ненавистью прошептала Александра.

Себастьян мигнул, и выражение его лица изменилось. Александра поняла, что задела его. Отвращение к этому человеку придало ей силы, чтобы продолжить.

– Дело в том, – заявила она, – что ваш голос напоминает свинячий визг. И знаете, это подходит и к тому, о чем вы говорите.

Себастьяну понадобилось несколько секунд, чтобы снова выдавить улыбку. Она вышла еще менее естественной, чем раньше.

– Проявляй фамильную надменность Хлеслей, пока еще можешь, юная дама! Когда я стану здесь хозяином, у тебя больше не будет возможности вести себя подобным образом – как и у любого, чье поведение отличается таким же нахальством…

Он отошел в сторону, и Александра пронеслась мимо него в свою комнату. Она с грохотом захлопнула дверь и чуть не задохнулась при мысли о том, что последнее слово осталось ним. А еще она боялась, что расцарапает ему лицо, если задержится еще хоть на одно мгновение около него. Служанка, которая ждала ее, вздрогнула от ужаса.

– Оставь меня одну.

– Может, принести вам что-нибудь?

– Нет, – отказалась Александра. – Просто оставь меня одну.

Так вот, значит, как, подумала она, когда сошел на нет припадок бешенства, во время которого она сорвала покрывало с кровати, расшвыряла подушки по комнате, набросилась с кулаками на матрас и хорошенько попинала ногами сундуки. Так вот, значит, какая жизнь ее ждет! А ведь еще несколько минут назад она была готова оберегать эту жизнь ценой любви Генриха. Внезапно ей остро захотелось увидеть на улице посыльного от Генриха. Она тотчас передала бы ему послание, которое состояло бы из одного-единственного слова: «Да!»

 

25

Какая-то фигура покинула дом через боковой выход и торопливо побежала по переулку. Закутавшись в плащ, сидевший бы впритык и на менее полном человеке, и низко надвинув на голову капюшон, который приходилось держать обеими руками, чтобы он не сползал с толстого затылка, Себастьян Вилфинг жался к стенам и все время оглядывался. Маскировка делала его приблизительно таким же незаметным, как кучу конского навоза на камчатной скатерти.

Он поспешно завернул за угол и запищал в ужасе, неожиданно налетев на прохожего, свернувшего с другой стороны угла и шагавшего по той же самой кривой. Последовал обычный танец: оба одновременно делали шаг в одном направлении, смотрели друг на друга, пытались уйти от столкновения и снова оказывались лицом к лицу. Мужчина начал улыбаться. Себастьян вытянул свои толстые руки и оттолкнул его.

– Эй, чтоб тебя!

Внезапно испугавшись собственной грубости, Себастьян поспешил дальше, втянув голову в плечи. Грубить более сильному было не в его привычках. Он осторожно бросил взгляд через плечо, но неизвестный, слава богу, пошел своей дорогой.

– Я здесь, – внезапно донесся чей-то голос из входа в здание.

Себастьян развернулся. Мужчина в подъезде схватил его и подтащил к себе. На нем были туфли на низком каблуке; широкие штаны и выдержанная в цветах дома Лобковичей куртка слуги, которого Генрих обычно использовал в качестве посыльного. Только это был не посыльный.

– Кто вы такой? – пропищал Себастьян. – На вас одежда моего… э… моего… э… но вы не он.

– Я посчитал, что это поручение для господина, а не для слуги, – ухмыляясь, заявил Генрих.

– Я все ей сказал, – забормотал Себастьян. – В точности, как вы хотели.

– Я знал, что могу положиться на вас.

– А как насчет указа?

– Само собой разумеется. – Генрих протянул ему документ, на котором висела печать.

Себастьян развернул его и быстро пробежал глазами.

– Здесь написано, что налог составит сорок процентов.

– Действительно, – согласился Генрих, не особо заботясь о том, чтобы скрыть свежие чернильные пятна на пальцах. Он написал документ второпях, сразу после того как Александра покинула дворец Лобковича. У рейхсканцлера была удивительно легко подделываемая подпись.

– Но мы договаривались на двадцать пять процентов. Я надеялся, что за двадцать пять процентов рейхсканцлер поспособствует тому, что доля Киприана Хлесля в его фирме достанется мне. И что только я буду решать, как распорядиться его долей.

– Война стоит на пороге. Потому и цены растут. – Генрих знал, что с самого начала мог ввести в игру сорок процентов и этот торгаш все равно клюнул бы. Но как же забавно было наблюдать за тем, как он теперь извивался. Генрих много бы дал, чтобы увидеть глупое лицо этого комка сала, когда он попытается узаконить требование переуступки наследства с помощью ничего не стоящего указа. Почему это Генрих должен предоставлять придурковатому жителю Вены имущество, которое он сам мог прибрать к рукам через дочь Киприана? Он подумал об Александре, а затем о том, как вручит деньги Лиане над истерзанным телом девушки. Картина получилась менее возбуждающей, чем он ожидал.

– Для меня остается загадкой, почему рейхсканцлер интересуется данным делом.

– Радуйтесь, что такому иностранцу, как вы, уделяется высочайшее внимание.

– Я хороший торговец. Я привожу в Прагу товары и обеспечиваю товарооборот.

– Достаточно, если вы позаботитесь о том, чтобы кое-кто покинул определенную часть Праги.

– Эта девчонка! – воскликнул Себастьян. – Нужно было уже давно выдать ее замуж. За кого-то, кто бы ответил на ее дерзости прутом, пока она не стала бы на коленях молить о пощаде.

– Хорошо, – ответил Генрих, – я приму во внимание ваше пожелание.

 

26

– Это кое-что объясняет, – заметил Вацлав.

– У меня просто гора с плеч, что ты так спокойно воспринял эту новость, – сказал Андрей. – Я очень боялся этого разговора.

– Да. Так боялся, что ждал больше двадцати лет, пока не стало слишком поздно.

– Слишком поздно? Но это правда.

– Если бы это не было правдой, как бы я мог доверять тебе после этой лживой истории? А если это правда, то как я могу верить во что-то из того, что ты рассказал мне за последние двадцать пять лет?

– Я была однажды в такой же ситуации, как и ты, – вмешалась Агнесс. – Я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь.

– Если это правда, госпожа Хлесль, то почему вы позволили ему так долго умалчивать о ней?

– Вацлав, это не дает тебе повода ни с того ни с сего обращаться ко мне как к чужой.

– Естественно. Очевидно, все ожидают, что я и дальше стану называть господина фон Лангенфеля своим отцом.

Андрей закрыл глаза. Судя по всему, ему стало дурно. Вацлав, в свою очередь, так побледнел, что ресницы и брови казались нарисованными на его лице.

– Я хотел, чтобы ты ни секунды не сомневался в том, что принадлежишь этой семье, – пояснил Андрей.

– Мы никогда не относились к тебе как-то иначе, – добавила Агнесс.

Внезапно черты лица Вацлава задрожали, как дрожит пламя свечи на сквозняке.

– Имелась и другая возможность принадлежать к этой семье, но вы забрали ее у меня.

Андрей пытался понять, что имел в виду Вацлав. Желудок его все еще бунтовал. Он снова увидел себя в приемной сиротского приюта, увидел, как настоятельница закрывает окошко в двери, а он пристально смотрит на документ, который держит в онемевших руках. Внезапно в его мозгу молнией мелькнула отчаянная мысль: все, что он сделал тогда, было сделано им из любви к Иоланте. И только сейчас Андрей понял, имел в виду Вацлав. Ему, как отцу, следовало более серьезно отнестись к чувствам своего сына – так же серьезно, как он всегда относился к собственным переживаниям. Возможно, ему нужно было найти в себе силы и рассказать правду, не затягивая до того момента, когда станет слишком поздно.

– Александра, – произнес Андрей и увидел, как у Вацлава заходили желваки на скулах. Он бросил на Агнесс взгляд, полный мольбы о помощи. В ее глазах он смог прочитать, что она всегда знала, какие чувства Вацлав питает к ее дочери. – Почему же ты не попыталась… – начал он и замолчал. Правда состояла в том, что она пыталась. Они с Киприаном постоянно мягко напоминали ему, что он виноват перед Вацлавом. Они не сказали ему только о том, о чем узнали намного раньше, – что Вацлав влюблен в Александру. Андрею стало ясно, что они не сделали этого по той причине, что решение открыть Вацлаву правду о его происхождении должно было идти из его сердца, а не под давлением обстоятельств. Ему казалось, что он уже никогда не сможет испытать такую боль, как в тот момент, когда увидел свою возлюбленную мертвой. Даже боль, вызванная зрелищем умирающего Киприана, не могла с ней сравниться. Теперь он понял, что ошибался: настал день, когда все повторилось, – и боль тоже. Андрей попытался вдохнуть и почувствовал, как сжалось сердце. Когда-то он потерял Иоланту, а сейчас может потерять и Вацлава.

«Ты уже потерял его», – произнес внутренний голос.

Все поплыло у него перед глазами.

– Я ведь не мог сказать ей… – услышал он шепот Вацлава.

– Она знает, – возразила Агнесс. – Глубоко в душе знает. Но она тоже всегда думала, что ваша любовь невозможна.

– В конце концов ее душа выбрала кого-то другого.

– Я знаю. – По голосу Агнесс было слышно, что она плачет.

– Почему именно сейчас? – спросил Вацлав. – Какая польза мне сейчас от этой правды?

Ответ на его вопрос нанес бы всему, что было когда-то в любви между Андреем и Вацлавом, смертельный удар. «Ты – часть плана, – прозвучал бы ответ. – Плана, который я выдумал. Я бы предпочел обманывать тебя всю твою жизнь, сынок, но сейчас ты нам очень нужен». Андрею пришлось приложить определенные усилия, чтобы проглотить желчь, поднявшуюся к горлу.

– Я… – начала Агнесс.

Он накрыл своей ладонью ее руку. Она умолкла. Их взгляды встретились.

– Это ведь была моя идея, – сказал Андрей.

– Но это я тебя… – Когда сестра замолчала, Андрей понял, о чем она подумала в последнюю секунду. О том, как воспринял бы Вацлав, если бы она закончила предложение: «Но это ведь я заставила тебя рассказать правду твоему сыну». Он спросил себя, могло ли признание ухудшить ситуацию.

– Я вам нужен, – сказал Вацлав. – Речь идет о фирме.

– В какой-то степени… в определенном смысле, да, – подтвердил Андрей. – Но…

Вацлав повернулся и вышел, не сказав больше ни слова.