1

Козьма Лаудентрит страдал. Он был алхимикам, последователем Гермеса Трисмегиста, а не каким-то проклятым цирюльником. Он сделал добрый глоток прямо из кувшина; кубками он не пользовался. «Вот за это и выпьем, друг мой, ибо я вовсе не чертов цирюльник!» – воскликнул он про себя и застонал. Это было бессмысленно.

Было бессмысленно уверять себя, что ты алхимик, если все, чего от тебя хотят, это лечение ран и время от времени смешивание какого-нибудь эликсира.

Выпьем, Козьма! За жизнь!

Жизнь была адом…

Козьма оставил кубок нетронутым, но не потому что тот не мог утолить его жажды, а потому что жидкость, которая в нем была, почти целиком расплескалась бы, если бы он попытался поднести кубок ко рту. По сравнению с руками Козьмы листва осины была неподвижна, как статуя. Дрожь ослабевала только в том случае, когда он накладывал шину на перелом, или вырывал зуб, или зашивал зияющую рану, или наносил мазь на язву. Это было чудом. Это было насмешкой.

Вот он, Козьма Дамиан Лаудентрит, один из самых выдающихся алхимиков мира, – если бы только ему позволили быть тем, кем он хотел быть. Вместо этого он влачил жизнь хирурга и врачевателя, ибо судьба словно в насмешку подарила ему руки, которые не дрожали только тогда, когда он лечил. Казалось, даже имя его заботится лишь о том, чтобы он не сумел избежать призвания, к которому его не влекло: Козьма и Дамиан были святыми-заступниками цирюльников, врачей и аптекарей. Почему его не назвали Иоганном Якобом? Над ним насмехались с момента крестин. Выпьем, Козьма! За смерть!

Но смерть была не лучше.

Он пристально смотрел на кувшин, стоящий перед ним на столе.

Бессмысленно притворяться, что там вино.

Вина он здесь не получал. Ему даже ни разу не удалось выпить пива. Если он испытывал жажду, ему давали воду. Ему, для кого уже долгие годы жизнь была сносной лишь при условии, что он смотрел на нее затуманенным от перебродившего винограда взором. Он снова застонал. Если бы Козьма не боялся так сильно, он бы давно уже сбежал отсюда.

Он всегда представлял себе ад как место, где бедные души пытают раскаленными щипцами и где Люцифер во всем своем безобразии восседает на троне адского инквизитора, а рядом с ним – один из его козлоногих, постоянно гримасничающих верховных чертей, во весь голос хохочущих над отчаянными рыданиями пытаемых.

Здесь же, напротив, дьявол был женщиной в белом, причем такой красоты, что при одной только мысли, что однажды ты, возможно, овладеешь ею, приходилось мастурбировать, чтобы в конце концов снова обрести покой. Верховный черт был почти таким же прекрасным ангелом в человеческом обличье. Оба редко смеялись. Тем не менее Козьма был убежден, что это место и есть ад. Однажды он видел то, что прекрасный верховный черт приказал привезти из леса на тележке и что раньше было девушкой, попытавшейся убежать из замка. Хирурга тоже может стошнить от вида ран. Нет, чтобы попасть в ад, не нужно спускаться под землю. Достаточно, если судьба занесет тебя в Пернштейн. Здесь постоянно приходилось размышлять над тем, куда можно поставить ногу, ведь пленник не должен был знать, где он находится, женщина в белом не должна была знать, что здесь есть пленник, а верховный черт не должен был знать, что он, Козьма, каждое утро помогает прятать под мазями и косметикой на лице женщины в белом…

Он снова застонал.

– Можно подумать, что это ты пленник, а не я, – заметил пленник.

Козьма окинул его хмурым взглядом. Даже этот несчастный насмехался над ним. Он пытался найти успокоение, думая о том, что сидевший на цепи человек больше не сможет жить без него, но эта мысль лишь еще больше опечалила его. Он спас парня от смерти, но что получил в благодарность? Вот именно! Если и можно было что-то противопоставить насмешке, то это, вероятно, воспоминание о том, как он вырезал ему обе пули из тела. Козьма неоднократно видел, как солдат после битвы тащили к фельдшерам, которые ковырялись своими длинными зондами в их ранах до тех пор, пока не наталкивались на твердое тело; затем они вводили в рану пинцет, зажимали им инородное тело и пытались вытащить его. Иногда они лишь после продолжительных попыток замечали, что держат кость, а не деформированный свинец. Порой пациенты выживали после невероятно болезненной процедуры. А те, кто в результате умирал, лучше бы отказались от услуг фельдшера – тогда по меньшей мере они попали бы в ад, избежав этой пытки.

Козьма давно обнаружил, как удивительно устойчиво человеческое тело к ранам и как восприимчиво к воспалениям, возникающим из-за попыток лечить раны. Не будучи в состоянии точно установить, откуда взялась эта мысль, Козьма стал проводить различные эксперименты: он промывал зонды и пинцеты вином, мочился на них, выдерживал на солнце и, наконец, накалял в огне. Последнее привело к наилучшим результатам. Раскаленное железо останавливало кровотечение, и, кроме того, пациент чаще всего терял сознание, что экономило его силы, в обычной ситуации уходящие впустую на крики и попытки вырваться, и деньги на силачей, которые держали пациента.

Здесь никаких силачей не имелось. Пациент его кричал умеренно и совершенно не пытался вырваться, а сознание потерял относительно поздно.

Даже во время промывания ран, осуществляемого Козьмой смесью из урины, кипяченой воды и отвара шалфея, ромашки и арники, которую он старался влить в рану как можно глубже с помощью вакуумной установки, пациент проявлял удивительное терпение, и только бледность, капли пота на лбу и то, что время от времени волосы у него вставали дыбом, показывали, что эти процедуры причиняют ему боль.

Нет, даже это занятие не приносило настоящего успокоения, тем более что попытка увлечься причиняемой болью вызывала странную дрожь в диафрагме Козьмы, которая походила на ту, что бывает с утра после особенно усердного возлияния. Козьма считал, что это уже вершина насмешки – страдать от похмелья, не выпив ни единой капли вина.

– Тебе хорошо, – заявил он пленнику, не успев прикусить язык.

Мужчина не ответил. Козьма некоторое время смотрел на то, как он отжимается – сначала лицом, а затем спиной к полу. Он и представить себе не мог, что при этом раны не болят. Они были чистыми и незараженными, но раневые каналы оставались глубокими, а такие вещи за несколько недель не вылечишь. Только время от времени пленник издавал какие-то звуки, свидетельствующие о том, что он испытывает некоторые неудобства. Раненый мужчина сильно похудел с тех пор, как попал сюда, однако Козьма подозревал, что он был настолько в хорошей форме, насколько это вообще можно сказать о человеке, привязанном длинной цепью к колышку в полу. Он наблюдал за его успехами с некоторым беспокойством.

Пленник закончил упражнение и, дребезжа цепью, подошел к столу. Цепь была как раз такой длины, чтобы он мог сесть. Козьма сидел на другом конце. Стол, должно быть, когда-то принадлежал более богатому дому, чем крестьянская хижина в лесу, в которой жил пленник; он был настолько длинным, что Козьма оставался за пределами досягаемости рук своего визави. Он не сомневался, что мужчина, поймай он его, предложил бы простую сделку: жизнь Козьмы за ключ от цепи. Козьма не сомневался, что тогда он в любом случае был бы обречен, ибо женщина в белом и ее верховный черт покончили бы с ним, не раздумывая ни секунды.

– Собственно, они в тебе больше не нуждаются, – неожиданно заявил пленник, который уже неоднократно доказывал, что обладает способностью, позволяющей ему заглядывать в душу других людей. – Но в любом случае не из-за меня. А вот чем ты еще здесь занимаешься, естественно, лежит вне сферы моего понимания.

Козьма промолчал. С одной стороны, потому что он не видел особой прелести в том, чтобы баловать себя этой мыслью, с другой – потому что пленник уже не раз ставил его в затруднительное положение и Козьма чуть было не выдал кое-что из того, что ему строго-настрого запретили разглашать.

– Кстати, что ты говоришь, когда тебя спрашивают о том, как у меня идут дела?

– Что ты еще не совсем встал на ноги, – проворчал Козьма.

– Гм. Я утверждаю то же самое, когда они спрашивают меня, – неожиданно заметил пленник.

– Они тебя… спрашивают? – пораженно выдавил Козьма.

– Каждые несколько дней.

– Кто? Госпожа?… – Он запнулся и сверкнул глазами на пленника. – О нет, – глухо произнес он и с яростью затряс головой. – О нет, нет, нет!

Пленник пожал плечами. Он сделал вид, будто не заметил этого промаха.

– Мы оба лжем, – заявил он.

– Я тебе бесконечно благодарен, – насмешливо ответил Козьма и попытался скрыть, что это правда.

– Когда-нибудь, естественно, все закончится.

– Естественно.

– Тогда они сделают со мной то, для чего они меня пощадили, тобой… – Пленник красноречиво чиркнул пальцем по горлу.

– Ты меня не запугаешь, – солгал Козьма.

Пленник откинулся назад.

– Это меня успокаивает. Мне не очень-то понравится, если твои руки станут дрожать еще сильнее.

Взбешенный Козьма спрятал руки под столешницей.

– У тебя нет причин жаловаться. Ты ведь еще жив, не так ли?

– Дома, – неожиданно сменил тему пленник, – у меня есть бочка токайского. Некоторые люди говорят, что мускатель лучше, другие предпочитают «Коммандарию» или малагу. Я не знаю…

– Прекрати, – оборвал его Козьма. Ему пришлось приложить усилия, чтобы проглотить внезапно собравшуюся у него во рту слюну.

– А, ты такое сладкое не пьешь? У нас с тобой есть нечто общее. Позволь тебе посоветовать… «Битурику»! Ты явно из тех, кто любит «Битурику». У него привкус черной смородины…

– Я же сказал, прекрати!

– «Краба-Нуар»? М-м-м, у него аромат свежих фруктов, и оно совсем не кислое… Очень спокойное вино, оно не потеряет вкуса, даже если ты разбавишь его водой.

– Хватит уже!

– Тоже не хочешь? Подумать только! А как насчет «Карменере»… честно? Настолько все плохо? Я напрасно пытался получить один бочонок: этот напиток стоит столько, будто это жидкое золото.

Козьма дрожал. Пленник, казалось, размышлял.

– Может, «Пино»? Попробуй: мягкое, насыщенное, густое…

Козьма вскочил. Он слышал, как дыхание со свистом вырывается из его груди. Его дрожащие руки не смогли бы удержать сейчас даже мешок перьев.

– ПРЕКРАТИ! – проревел он.

– Вот, догадался: «Санджовезе» – кровь Юпитера. Черт побери, у тебя есть вкус!

– Как ты считаешь, где ты находишься? – вскричал Козьма. – Мечтай и дальше о своем вине, ты, глупец! Все, что здесь есть, – вода и хлеб, а в конце – полная пасть земли, когда они закопают тебя! Ты же сейчас в заднице, парень, и даже если ты умудришься добежать до Брюна, то все равно будешь в заднице, так как они непременно поймают тебя. А когда ты снова окажешься в их руках, то предпочтешь, чтобы я вытащил сотню пуль из твоего проклятого мяса, ибо это будет для тебя нежным поглаживанием по сравнению с тем, что они сотворят с тобой. И если ты мне не веришь, ты, глупый пес, то валяй, рви свои цепи и беги, но не говори потом, что я не предупреждал тебя или что я должен был тебе помочь. Ну а я, черт возьми, буду смотреть, как они режут тебя на полоски! Вот тогда и рассказывай им о своем вине, ты, идио-о-от… – Козьма замолчал: у него перехватило дыхание. Рубашка внезапно прилипла к телу. Грудная клетка поднималась и опускалась, как после бега в гору. Он почувствовал, что по его подбородку стекает слюна.

Так, значит, отсюда можно добежать до Брюна? – уточнил пленник.

Козьма мучительно застонал. Он резко вскочил и выбежал из хижины. Он почти ожидал, что пленник попытается погнаться за ним, однако не услышал ни грохота упавшего стола, ни звона натянутой цепи, ни придушенного крика, вызванного рывком цепи, швырнувшей пленника на пол. Он вообще ничего не услышал. Следовало предположить, что пленник просто остался сидеть на месте.

Стеная и одновременно крича от ярости и страстного желания, Козьма, спотыкаясь и падая, несся по лесу.

Но что значили его вопли для ада, где истязали бедные души?

 

2

КардинаЛ Мельхиор Хлесль поднял глаза, когда охранники с обычным шумом ввалились в комнату. Уже несколько дней их лица не менялись. Очевидно, у короля Фердинанда закончились солдаты. Кардинал был хорошо информирован обо всем, что происходило в Богемии, возможно, даже лучше, чем предводители партий – Фердинанд фон Габсбург и Генрих Маттиас фон Турн. Обе стороны в настоящий момент были твердо убеждены в том, что противник уже успел набрать большую армию, и вооружались как ненормальные. Войны было не избежать, и, так как большинство радовались данному обстоятельству, кардинал тоже прекратил печалиться по этому поводу. Если ему и было чего-то жаль, то лишь того, что добро, которое он накопил и хотел когда-нибудь передать семье Киприана, теперь спускалось на сапожную ваксу офицерам и на проституток для армии его католического величества короля Фердинанда.

Вошел камердинер управляющего замком.

– Хушать подано, ваше высохопреосвященство, – пророкотал он. – Форель и вода, хах захазывали, нет?

Мельхиор кивнул ему, не поведя и бровью. Похоже, новые сообщения.

– Эй! – окликнул камердинера один из охранников, чье произношение позволило Мельхиору определить, что он житель герцогства Максимилиана Баварского. Тот повернулся к нему. – Ну давай уже, стынет все, – нетерпеливо сказал солдат.

И тут Мельхиор, к своему ужасу, увидел, как охранник взял кувшин, осклабился, глядя на камердинера, и вылил содержимое прямо на пол. Вода полилась на деревянный пол, вверх полетели брызги, а солдат сунул палец в отверстие, чтобы выудить медную вставку. Он и ее уронил на пол. Мельхиор, совершенно растерявшийся, ничего не мог поделать, кроме как смотреть на солдата, который переворачивал кувшин, чтобы вытряхнуть оттуда письменные принадлежности.

Вытряхиваться ничего не желало.

Солдат пораженно моргнул.

Тогда он вцепился в поднос, вырвал его из рук камердинера и тоже перевернул. Великолепно поджаренная форель шлепнулась на пол, от нее во все стороны покатились горошины, глиняная тарелка разлетелась на кусочки. Руки камердинера были пусты; к обратной стороне подноса ничего не было приклеено. Глаза солдата сузились, а рот открылся. Он снова перевернул поднос.

– Что? – спросил его камердинер.

– Да пошел ты, – буркнул озадаченный охранник.

– Теперь несите новый обед ехо высохопреосвященству, – гневно потребовал камердинер. – Выставили меня шутом, понимаешь!

Солдаты переглянулись. Тот, который предпринял расследование, начал медленно краснеть.

– Ты остаешься здесь! – рявкнул он. Камердинер кивнул.

Солдаты прогромыхали наружу, позабыв о приказе никогда не оставлять посетителя наедине с кардиналом. Камердинер пожал плечами, достал из камзола маленькую пачку корреспонденции, а из кошеля – перо и чернильный камень. Он положил все предметы кардиналу на кровать, и тот прикрыл их покрывалом.

– Откуда ты знал? – спросил его кардинал Мельхиор.

Камердинер снова пожал плечами. Затем он указал на свой нос.

– Я вот этим чуял, – ответил он и, подойдя к окну, выглянул наружу. – У нас посетитель.

– Кто?

– Представления не имею. Важная птица, судя по всему.

– Ты его не видел?

– А если и тах? Мы очень далехо от остального мира, нет? Да и не знаю я, хах этот хайзер выхлядит.

Мельхиор выпятил нижнюю губу. Камердинер кивнул.

– Да ведь они все тах выхлядят, эти Хабсбурхи, разве нет?

Солдаты опять вернулись, уже с новым подносом, новой форелью и новым кувшином. На этот раз в нем было вино. Оба скорчили такие физиономии, какие корчат солдаты во всем мире, когда на них наорут за плохо исполненный долг, а они никак не поймут, что же, собственно, сделали не так.

– Приятнохо аппетита, – сказал камердинер. – Я потом опять зайду, хохда позабочусь о посетителе, нет?

Мельхиор быстро просмотрел документы, одновременно освобождая ароматную форель от костей. Это были копий бумаг, которые он затребовал. На этот раз их прислал не Вацлав, а один из его собственных секретарей, который после ареста кардинала нашел работу у епископа Логелиуса и пользовался своим положением, чтобы оказывать своему бывшему господину те или иные услуги. Прошло некоторое время, прежде чем бумаги доставили кардиналу. Получить доступ к этим документам было не так-то просто, а некоторые из них пришлось запрашивать через канцелярию главы правительства Моравии. Но Мельхиор даже в те времена, когда он еще занимал должность императорского министра, старался полагаться на то, что его секретари и писари имеют самые лучшие связи, а именно с другими, такими же любопытными и находчивыми секретарями и писарями. Как всегда, он оказался прав.

Внезапно Мельхиор насторожился, небрежно вытер пальцы об одежду и пролистал несколько документов вперед и назад. Он прищурился.

На них стояла дата смерти. Но запись в церковном списке умерших отсутствовала. Это означало, что кто-то умер, но никогда не был погребен. Кардинал еще раз просмотрел все документы. Он очень хорошо знал человека, который снабдил его этими бумагами, – тот бы ничего не упустил. Если запись в списке умерших отсутствует, значит, ее нет. Бывший секретарь Мельхиора был совершенно уверен в этом, так как четко указал, что обе вещи важны. Кое-что из того, что Вацлав на полях сообщил ему в одном из своих писем, навело старого кардинала на мысль затребовать эти документы.

Наконец он откинулся назад и, отодвинув поднос, достал из-под одеяла письменные принадлежности. Перевернув один из документов, Мельхиор нашел на обратной стороне немного свободного пространства и приступил к делу. Он был слишком нетерпелив, чтобы натирать чернильный камень, и потому погрузил перо в густое красное вино. На бумаге появился красноватый рисунок, который становился тем отчетливее, чем сильнее вино размачивало оставшиеся в пере засохшие чернила.

Чертеж походил на родословное древо. Кардинал держал в голове самые важные данные о влиятельных людях при императорском дворе, и очень скоро на бумаге возникла сложная разветвленная система из клеток и кругов, в которых стояли инициалы. В центре располагались две жирно обведенные клетки, связанные друг с другом двойным кольцом – обычным символом супружеской пары. Слева и сверху к клеткам вела линия, которая разветвлялась, не доходя до них, и шла к следующим клеткам. Кардинал подумал, сверился с некоторыми доставленными контрабандой документами, а затем посчитал что-то на пальцах. Перо нацарапало инициалы в дополнительных клетках: V, J, Е, F и В. Каждая из этих пяти клеток получила двойное кольцо, клетку рядом с собой и новые линии, которые вели от них в пустоту. Любой, взглянув на рисунок, представлявший собой генеалогическое древо, понял бы, что особое внимание кардинал уделял линиям, идущим от левой центральной клетки. Наконец, рядом с пятью супружескими символами он нарисовал шестую клетку, которая осталась пустой. Он провел линию от этой клетки к левой центральной клетке. Затем он еще немного подумал и стал наводить эту линию, пока перо внезапно не погнулось и не разбрызгало свое содержимое. Кляксы из красного вина и чернил походили на кровавые капли, усеявшие ставшее к тому времени совершенно не понятным художественное произведение.

Кардинал внимательно рассмотрел рисунок. Брови его поднимались все выше. Почти без его участия перо передвинулось и вписало буквы в центральные клетки: вычурную Z – в правую, элегантную латинскую Р – в левую. Затем оно замерло над единственной пустующей клеткой, которую Мельхиор напоследок поместил рядом с теми пятью, где помещались инициалы V, J, E, F и В. Перо коснулось бумаги, начертило маленькую кривую, оторвалось от поверхности и поставило жирную точку. Возможно, он слишком сильно тряхнул пером. Кончик его раскрылся, точка расползлась и протекла в расположенный над ней завиток, и неожиданно вопросительный знак превратился в упрощенный рисунок черепа мертвеца.

Кардинал откинулся назад. У него было такое ощущение, что он сейчас совершил самое важное открытие с тех пор, как его здесь заперли. Но кому он должен передать его? В этом конкретном случае рейхсканцлер, который тайком его поддерживал, где только мог, совершенно исключался. Мельхиор растерянно уставился на случайно получившийся череп мертвеца. Кардиналу показалось, что череп ухмыляется ему. Ему стало холодно.

Когда в комнату вошли стражи вместе с камердинером, Мельхиор уже давно спрятал все доказательства своей тайной переписки. Письменные принадлежности находились в брюшной полости почти нетронутой рыбы, а документы он прижал под подносом. Кардинал Мельхиор тоже мог быть достаточно ловок, если располагал временем на то, чтобы потренироваться. Однако тут он пораженно поднял глаза, вместо того чтобы передать поднос: последним в комнату вошел управляющий замком. Он в отчаянии ломал руки.

– Здесь есть некто, кто хотел бы поговорить с вами, ваше высокопреосвященство, – сообщил он.

– Кто? – Краем глаза Мельхиор заметил, как камердинер почти неуловимо пожал плечами.

В комфортабельную тюремную камеру Мельхиора вошел какой-то мужчина. Он был седым и худым, лицо – сплошные морщины и обвисшая кожа. Однако не это первым бросалось в глаза. Мужчина излучал едва сдерживаемое отчаяние и ненависть, которые затмевали все остальное. Он, казалось, дрожал. Мельхиор прищурился. Неудивительно, что сам управляющий замком сопроводил этого человека, ломая руки. Он, Мельхиор, тоже не позволил бы этому типу идти куда-то одному. Присмотревшись более внимательно, он заметил под широкой сутаной черную одежду членов монашеского ордена.

– Ты больше не знаешь меня, – прошептал посетитель.

И тут он без предупреждения набросился на кардинала.

Поднос пролетел через помещение и упал на пол, разбросав куски рыбы, полупустой винный кувшин и спрятанные документы. Мельхиор грохнулся наземь. Он слышал стоны и тяжелое дыхание напавшего на него мужчины. Каким-то образом он умудрился схватить незнакомца за тонкие запястья и крепко держал их. Руки нападавшего тянулись к его шее, однако Мельхиор не давал им сомкнуться вокруг нее. Кардинал догадывался, что мужчина ни за что не отпустит его, что эти руки, даже отсеки их топором, продолжат сжимать его горло. Ненависть, наполнявшая каждую клеточку его тела, была такой сильной, что даже смерть не смогла бы погасить это чувство.

Но все эти мысли находились где-то на втором плане сознания кардинала Мельхиора Хлесля, пока он боролся с мужчиной в одеянии бенедиктинца. Прежде всего он думал о том, что теперь его тайная корреспонденция обнаружена и ему больше не представится случая продолжить ее. Мысль эта разгневала его, и он умудрился так далеко развести руки противника, что тот потерял равновесие и медленно навалился на него. Какое-то мгновение они лежали щека к щеке. Мельхиор слышал всхлипывающее дыхание мужчины. Внезапно он понял, кто это, и был больше шокирован таким быстрым старением, чем нападением.

Затем он почувствовал, что на него никто больше не давит. Солдаты оторвали от Мельхиора человека в одежде бенедиктинца и оттащили его на несколько шагов. Камердинер управляющего замком помог Мельхиору подняться на ноги.

– Я и представить себе не мог, что произойдет нечто подобное! – воскликнул управляющий замком. – Иначе я никогда не привел бы его сюда. Он входит в состав делегации…

– Это аббат Вольфганг Зелендер, – спокойно прервал его Мельхиор.

– Нет больше аббата Вольфганга, ~ прошипел бенедиктинец, но прекратил отбиваться. – Нет больше монастыря Святого Вацлава в Браунау. Все, что осталось, – человек, который во всем виноват.

Одежда Вольфганга Зелендера была новой, но все остальное в нем выглядело так, как будто им пользовались дольше, чем в течение одной жизни. Мельхиор покачал головой. Во время их последней встречи в Браунау в прошлом году его собственный гнев и ужас, испытанные им после сообщения об исчезновении библии дьявола, были еще слишком велики, но сегодня он неожиданно почувствовал, что потерял друга. Он смотрел в глаза аббата Вольфганга, наполненные слезами ярости и отчаяния, и чувствовал, как внутри все сжимается от боли.

– Я был счастлив, – прошептал Вольфганг. – Я был счастлив на побережье, в аббатстве острова Иона, где постоянный шум прибоя звучит подобно хоралу. Все, чего я хотел, это однажды снова услышать этот шум.

– Я не виноват в гибели монастыря, – возразил кардинал. – А что касается тебя и твоих монахов, то я послал тебе защиту, как только узнал, что произошло в Браунау, Ты знаешь что при этом погиб мой племянник.

– Это твои интриги лишили его жизни, а не я.

– Я тоже не виню тебя в этом.

– Но я тебя виню! В этом – и во всем остальном. Ты всегда вел себя так, как будто хочешь помешать дьяволу вершить его дело! – Вольфганг протянул ему сжатый кулак с оттопыренными указательным пальцем и мизинцем, и Мельхиор краем глаза заметил, как управляющий замком перекрестился. – На самом деле ты помогал ему в его делах!

– Зачем ты пришел сюда, Вольфганг? Если ты хочешь порадоваться тому, как глубоко я пал, то не стесняйся.

– Я буду свидетельствовать в Риме против тебя и твоих махинаций.

– Почему в Риме?

– Потому что тебя туда привезут. Ты должен предстать перед судом инквизиции.

Мельхиор попытался не показать, что это заявление его обеспокоило.

– Я сомневаюсь, что король Фердинанд сумеет убедить святого отца в том, что, если кто-то воспротивится его попыткам разжечь войну, это оскорбит Бога и Церковь.

– Мы посмотрим, Мельхиор. Мы посмотрим! – Вольфганг стряхнул руки солдат. – Пустите меня! Я больше не намерен пачкать руки об этого предателя.

Солдаты отпустили его. Он, тяжело ступая, вышел, не удостоив взглядом кардинала и остальных присутствующих. Мельхиор стоял не шевелясь. Управляющий замком откашлялся.

– Я не знал этого… – прошептал он.

– У каждого есть право на собственное мнение, – с нарочитой невозмутимостью ответил Мельхиор.

– Но все же… это нападение… здесь… – Управляющий замком наклонился и собрал разбросанные документы. Он на одну секунду опередил Мельхиора и камердинера, которые тоже наклонились. Он подал бумаги застывшему Мельхиору. – Ваши бумаги. Извините… – Его голос умолк, как только мозг преодолел смущение и задал себе вопрос: откуда эти документы могли взяться у человека, которому был запрещен всякий контакт с внешним миром? Управляющий замком уставился на неаккуратную пачку в своей руке. Затем взгляд его переместился на остатки трапезы. Недоеденная рыба развалилась, и между ее кусками лежали перо и чернильный камень. Кислота поджаренной рыбы разъела камень, и на полу осталось маленькое черное пятнышко. Управляющий замком медленно поднял глаза и вытаращился на Мельхиора.

Кардинал твердо посмотрел на него в ответ. Это было все, что он мог сделать.

– О господи, – прошептал управляющий замком. – О господи!

Он развернулся на каблуках и выбежал наружу, унося с собой пачку бумаги. Солдаты не знали, что им теперь делать, и после небольшого замешательства побежали за ним. Одно безумное мгновение казалось, что заключенный кардинал может просто выйти в двери, но тут один из охранников вернулся и снова занял пост у выхода, широко расставив ноги. Это был баварец; и выглядел он так, как будто хотел пронзить Мельхиора взглядом.

Мельхиор посмотрел на камердинера.

– Дерьмо, – сказал тот.

Незаметно для кардинала Мельхиора Хлесля, а также и для Вольфганга Зелендера, который стоял на коленях в капелле замка и произносил молитву прерывающимся от ненависти и отчаяния голосом, пакет документов в большом зале замка перешел в другие руки.

– Я клянусь, что не знал этого! – заикался управляющий замком.

Человек, которому он отдал пакет, листал документы. Неожиданно он остановился. Его глаза недоверчиво расширились, Он вытащил лист, который его насторожил, – это был запутанный рисунок кардинала Мельхиора, изображавший родословное древо с одним неизвестным. Он зажал его в зубах и стал листать дальше, нашел дату смерти, поискал, как и кардинал запись в списке умерших и не нашел ее. Лицо его исказилось от гнева. Он окинул взглядом управляющего замком.

– Я, естественно, беру ответственность на себя, – заявил управляющий замком и предпринял неудачную попытку стать навытяжку.

Его собеседник вынул зажатый в зубах лист и положил его к другим.

– Никто не должен знать, что я забрал эти документы себе, – произнес он.

– Само собой разумеется, – поддакнул управляющий замком. – Естественно. Не беспокойтесь. Как вам будет угодно, рейхсканцлер Лобкович.

 

3

В течение двух дней Александра прошла стадию раздражения, неуверенности, подавленности и страха, а теперь наступил черед ярости. Девушка не понимала, почему Генрих не пришел к ней в их первую ночь здесь, в Пернштейне. Она была уверена, что не ошиблась в своих ощущениях: именно он стоял тогда перед ее дверью. Еще меньше девушка понимала, почему он оставил ее в одиночестве – не попрощавшись, не зайдя к ней, не объяснившись. Она любит этого человека, но непременно заставит его говорить, пусть он только вернется, – в этом Александра была уверена. И он после этого будет готов сквозь землю провалиться! Она уже мысленно поговорила с ним.

И хотя ей удавалось поддерживать в себе гнев на самого дорогого для нее человека, то, что касалось хозяйки замка, обстояло совершенно иначе. Все трапезы, последовавшие за самой первой, мрачной и пугающей, Александра провела в одиночестве – маленькая фигурка в огромном зале, пытающаяся не дать себя запутать и при этом каждый час становящаяся все менее значительной. Никто не запрещал Александре бродить по старому замку, и потому она ходила по совершенно запущенным, пришедшим в упадок коридорам, где на стенах, зараженных плесенью и покрытых паутиной, обнаружила художественные произведения, которые вполне могли бы оказаться и в замке в Градчанах. Похоже, никто не уделял им особого внимания. Картины постепенно приходили в негодность, начинали топорщиться и покрываться пятнами от сырости. Статуи и безделушки задыхались под пыльной паутиной, как деревья в лесу, опутанные вьющимися растениями.

Дважды Александра встречала хозяйку этого тлеющего великолепия. В первый раз она завернула за угол и увидела женщину в белом, которая стояла посреди коридора и равнодушно рассматривала ее. Александре лишь с трудом удалось подавить испуганный крик. Она поздоровалась и получила ответное приветствие, а затем, после долгой паузы, вызванной смущением, пошла дальше. Она спиной чувствовала взгляд зорких зеленых глаз даже после того, как дважды свернула в другой коридор. Во второй раз Александра выглянула в оконный проем в одном из эркеров и поразилась, увидев деревянный мост, ведущий к центральной башне, так близко от себя. Совсем как в день ее прибытия, на нем стояла белая фигура и смотрела в пропасть, а вокруг ее головы развевались длинные волосы, как будто она была Медузой, а волосы – гнездом, в котором извивались змеи. Девушка пристально смотрела на нее, очарованная и в то же время испытывающая отвращение, – до тех пор, пока одинокая фигура внезапно не обернулась. Испугавшись, Александра отшатнулась от окна.

Взгляд этой женщины каждый раз порождал чувство ирреальности, которое с самого начала преследовало Александру. Ей казалось, что в человеке, которого до сих пор видели только как бледно сияющую рядом с рейхсканцлером звезду, скрывается зловещая сила. Александра всегда была убеждена в том, что она Рядом со своим собственным мужем будет чем-то большим, чем просто дополнение к нему, и что ее будут воспринимать так же, как и его, то есть как самостоятельную личность. Здесь же пошла о женщине, рядом с которой любой другой человек казался только декорацией – и то недостаточно заметной на ее фоне.

Александра взобралась вверх по лестнице, которая, если верить ее ощущениям, должна была вести до самых стропил главного здания. Здесь больше не имелось оконных проемов, но, тем не менее, казалось, что откуда-то сверху проникает тусклый свет. Ее туфли оставляли следы на лестничных ступенях. Лестница была из дерева, а в нижней своей части – из камня. Очевидно реконструкция, организованная в попытке сотворить из отталкивающей крепости жилой замок, так и не добралась до этого места. Кроме того, толстый слой пыли на полу свидетельствовал о том, что обитатели Пернштейна ходили сюда редко.

На одно мгновение Александра почувствовала себя так же, как в тот день, когда они с Вацлавом пробрались в старый подвал полуразрушенной фирмы «Вигант и Вилфинг», и пожалела, что юноши сейчас нет с ней рядом. Одновременно она снова почувствовала вкус поцелуя, который он разделил с ней. Это еще больше смутило ее. Возможно, реакция ее вскоре сменилась бы противоположной, но тут она обнаружила источник, падения света: кусок стены, прямо под крышей, частично провалился внутрь. Мусор засыпал лестницу, но Александра, стараясь не обращать на это внимания, перешагнула через него и проникла на чердак.

Если даже коридоры замка производили впечатление удивительной копии кунсткамеры кайзера, то здесь, наверху, иллюзия оказывалась абсолютной. Рамы для картин громоздились, лишь наполовину прикрытые разорванными простынями, так что казалось, будто под ними прячутся гробы. Статуи, предметы искусства, фарфор, изделия из стекла – все это наводило на мысль, что кто-то хранил здесь сокровища до лучших времен, но они так и не наступили. Александра обнаружила, что в крыше, на одинаковом расстоянии друг от друга, были встроены слуховые окна, закрытые мощными деревянными ставнями. Некоторые ставни выпали, и через пустые проемы проникал тусклый свет, благодаря которому помещение, казалось, простиралось бесконечно, превращаясь в собор для мертвого бога искусства. Несущие столбы стропил словно превратились в колонны, а балки над ними – в свод. Очарованная Александра двинулась вперед, в этот тусклый универсум.

Все предметы искусства были собраны в передней части этого огромного склада. За ними лежал мрак, в котором лишь угадывались очертания ложных балок и сундуков, а также случайное мерцание металла. Только в самом конце склада Александра увидела островок света, а на нем – еще один покрытый платком предмет. Похоже, в том месте тоже упало несколько деревянных ставень. Девушка почувствовала, что это место притягивает ее, как если бы она была насекомым, летящим на свет.

На полпути к цели она споткнулась о какой-то твердый предмет, откатившийся от нее на шаг в темноту. Она попыталась пронзить тьму взглядом, но не увидела ничего, кроме неясной округлой формы. Недолго думая, она на ощупь нашла дорогу к крыше, обнаружила одно из слуховых окон и вынула ставню. Она невольно заморгала, когда в помещение ворвался свет и резанул ей глаза. Александра вспомнила о том, что приспособиться к темноте всегда легче и менее болезненно, чем к свету.

Предмет оказался головой статуи, повернутой лицом вниз. Сама статуя находилась на некотором удалении. Она, должно быть, упала, и голова отвалилась от нее. Александра почувствовала слабую тянущую боль в животе, когда подумала, что нет никакого рационального объяснения, почему фигура лежит именно здесь, а не дальше, вместе с другими, или почему она, единственная из всех, упала. Это была статуя полуобнаженной женщины, наклонившейся вперед, элегантно задрапированной в выдолбленный в камне платок, который скрывал ее стыд и часть ног. Венера, только что вышедшая из вырезанных в основании статуи волн.

Александра наклонилась и чуть повернула голову статуи. Она увидела уложенные в старомодную прическу волосы, пустой глаз, классический круглощекий профиль. Голова оказалась легче, чем она думала. Девушка подняла ее и полностью повернула белое лицо.

От падающего сбоку света казалось, что другая половина лица принадлежит чудовищу. Глубокая полость обезобразила большую часть лица, как будто бы лепра сожрала все мясо, от глаза до рта. Александра уронила голову. Разрушенное лицо пристально смотрело на нее снизу вверх. Девушка вскочила и отступила на шаг. Сердце ее колотилось.

Это всего лишь поврежденное лицо из камня, сказала она себе, вот почему статуя лежит здесь – ведь ее никогда больше нельзя будет где-нибудь поставить.

Впрочем, она сама себе лгала. Дыра на лице Венеры возникла не из-за несчастного случая. Девушка была уверена, что статую изуродовали намеренно, а после этого обезглавили, – скорее всего, это была слепая месть больного духом человека воплощенной в скульптуре женской красоте. Александра сжала кулаки и постаралась дышать спокойно. Неожиданно ей захотелось уйти отсюда. Она бросила быстрый взгляд на произведения искусства, сложенные штабелями у входа на чердак, как будто должна была непременно удостовериться в том, что они никуда не исчезли. Затем Александра повернулась к острову света на другом конце склада. Она обнаружила, что находится ровно посередине системы перекрытий. Бешеный стук ее сердца постепенно сменился более медленным ритмом, к которому приспособилось дыхание, но это не облегчило подавленное состояние девушки. В течение нескольких секунд ее злость на Генриха испарилась. Теперь ей хотелось, чтобы он был рядом. Девушка попыталась представить себе его лицо, однако вместо него появилось лицо Вацлава. Она снова посмотрела на остров света и пошла дальше, на этот раз более осторожно. Упавшая Венера осталась позади, словно немой страж.

Остров света образовывался двумя расположенными впритык друг к другу слуховыми окнами. Ставни, аккуратно сложенные Друг на друга, находились под ними. Было очевидно, что они не выпали, – их преднамеренно вынули. Покрытый платком предмет походил на небольшой сундук, к которому были прислонены другие предметы, – судя по их прямоугольной форме, опять картины. По совершенно непонятной причине Александру охватило чувство, обычно возникающее, когда проникаешь в пустынную церковь, собираясь разузнать что-то важное в святая святых. Через мгновение открылась причина ее тревоги: все было расставлено так, что напоминало раку. Чуть позже она убедилась в том, что это не та рака, в которой хранится почитаемая красота, или милость Божья, или полное тоски воспоминание о потерянном человеке, – это был кенотаф, надгробный памятник зависти, недоброжелательства и ненависти. Когда она протянула руку к платку, ей показалось, как будто кто-то нанес ей удар по кончикам пальцев.

Александра убрала платок, хотя и не хотела этого. Тянущее ощущение в животе скрутилось в болезненный узел. Вверх взметнулось облако пыли. Она почувствовала отвращение, когда пыль легла на ее лицо и руки.

Взору девушки открылись две картины средней величины, опиравшиеся друг на друга и на сундук. Картины покрывал еще один платок. У сундука был замок, и в нем торчал ключ. Казалось, что Александра видит себя со стороны, видит, как она открывает крышку…

Внезапно она поняла, что находится там. Мумифицированная рожа с двумя рядами жемчужных зубов в раскрытом рту, пустые глазницы, высохшая рука, похожая на птичью лапку, длинные когти, выступившие из пальцев уже после смерти. Она уставилась на рожу, у которой вдруг открылся и закрылся рот; лапка вздрогнула и вцепилась в ее запястье голова медленно повернулась, а пустой взгляд вонзился в нее В сундуке оказалась одежда, старые украшения, смятые чепчики и совершенно высохшие веночки. Александра пристально смотрела на содержимое сундука; во рту у нее пересохло. Воспоминание о трупах двух крошечных человечков, которые лежали в сундуке в старых развалинах, на одно долгое мгновение оказалось настолько мощным, что они действительно возникли у нее перед глазами. Теперь биение сердца заставляло каждую клеточку ее тела болезненно вибрировать. Она вынула один из смятых чепчиков. Он принадлежал ребенку или юной девушке. Материал был хрупок, как старый пергамент. Другие вещи тоже были из другого мира, мира воспоминаний. Александра снова распознала в них собственность девочки, еще не знающей, что мир не раскроется ее мечтам, не потребовав за это высокую цену. Веночки раскрошились от ее легкого прикосновения.

Наконец она снова закрыла крышку и сдернула платок с обеих картин. Он отошел неохотно. Она высоко подняла его, чтобы рассмотреть, что же изображено на первой картине.

На этот раз Александра закричала от ужаса.

 

4

На первой картине было изображено лицо ребенка. Ребенок серьезно смотрел на зрителя, волосы его были прикрыты чепчиком, одет он был в наглухо застегнутую белую одежду с воротником, украшенным оборками. То, что это был детский портрет Поликсены фон Лобкович, не вызывало ни малейших сомнений. Художник сумел так передать зелень ее глаз, что они почти светились на бледном лице. От глаза и до самого рта левая половина лица была безжизненной, зияющей раной из разорванного полотна, торчащих волокон, отколовшейся краски. Это было нарисованное отражение поврежденной Венеры, и выглядело оно так, как будто его разорвали не ножом, а ногтями. Рука Александры взметнулась ко рту, чтобы заглушить крик. Картина упала и открыла вторую, стоявшую за ней. Это, снова оказался портрет хозяйки замка, но на этот раз на Александру смотрела юная девушка, примерно того возраста, в котором она могла бы носить вещи из сундука. Картина была в целости и сохранности. Александра дрожала всем телом.

– Она мертва, – произнес хриплый голос за ее спиной.

Александра резко обернулась. Хозяйка Пернштейна тоже рассматривала картину. Александра испугалась, что задохнется от биения собственного сердца.

Белая рука протянулась рядом с ней и подняла упавшую картину. Сейчас зияющая в полотне дыра выглядела гораздо ужаснее, чем минуту назад. Александра слышала собственное дыхание.

– Кто… кто это? – заикаясь, спросила она.

– Она мертва.

– Она была вашей сестрой? Сходство… Я думала…

Зеленые глаза переместились на нее. Ей показалось, как будто бы на нее посмотрели глаза с поврежденного лица. У Александры закружилась голова.

– Я проникла сюда, – запиналась она. – Я не хотела… Мне жаль, что я…

– Я хотела бы показать тебе кое-что.

Накрашенное лицо было почти таким же белым, как лицо обезглавленной статуи. Александра не могла отвести от него глаз.

– Кто это… Почему картина… А фигура Венеры? Кто разрушил их?

– Идем со мной, – произнесла женщина в белом. – Тебе пока что не оказали такого приема, какого ты заслуживаешь. Я хочу исправить это.

– Что?… Что вы хотите этим сказать?

Но взгляд рысьих глаз был таким властным, что девушка поднялась и последовала за сверкающей фигурой назад, к входу на чердак. Александра обогнула обезглавленную статую.

– Это не Венера, – неожиданно объяснила Поликсена фон Лобкович. – Это богиня охоты, Артемида, которую Актеон застал во время купания. Прежде чем она превратила Актеона в оленя и его разорвали собственные собаки…

Александра не знала, что ей следует отвечать. Казалось, ей сделали намек, которого она не поняла.

– Как звали вашу сестру? – спросила девушка, чтобы скрыть свою подавленность.

– Кассандра, – ответила хозяйка замка.

От главного здания дорога привела их к маленькой площади перед фасадом, а затем и к центральной башне.

– Ты все еще хочешь знать, кого ты увидела в окне, когда приехала сюда?

Неожиданный вопрос совершенно сбил Александру с толку.

– Да, – ответила она, не понимая, действительно ли ей хочется этого и насколько это, вообще, важно.

Хозяйка замка открыла маленькую, но тяжелую дверь на первом этаже центральной башни, и они оказались в комнате с высоким потолком. Комнату наполнял смешанный запах дыма от факела и нагретого свечного сала. Скудный свет проникал сюда через два широких оконных проема на половинной высоте. Большую часть поверхности пола занимала какая-то массивная установка на каменном основании. Металлические полосы связывали почерневшую от времени древесину с гранитом. Огромный барабан покоился в ложе в верхней части конструкции, а по обе его стороны находились колеса с длинными спицами; сам барабан сдерживался шестернями из каленого железа. Александра невольно принялась рассматривать оба отверстия. Она догадывалась, что перед ней старый механизм, который раньше приводил в движение подъемный мост – раньше, когда центральная башня охраняла доступ к замку. Если бы подъемный мост еще существовал, то две цепи по обе стороны барабана вели бы через отверстия наружу. Цепи отсутствовали, остались только натянутые канаты, ведущие от барабана наверх, в другом направлении. Александра проследила за ними взглядом и увидела ролики, которые были закреплены на потолке, а оттуда опускались к обтесанным камням, висевшим на канатах и натягивавшим их. Камни по своей форме отдаленно напоминали кулаки, и канаты держали их за мощные железные кольца. Девушка заметила, что сейчас они тихо качались. Каждый из них, должно быть, достигал веса нескольких человек. Александра догадалась о предназначении конструкции. В мирные времена подъемный мост двигался с помощью колес со спицами. Колеса поворачивали барабан в направлении стены и медленно натягивали цепь – в результате подъемный мост поднимался. Когда дело было спешное, просто выбивали шестерни, сдерживающие барабан, и тогда камни падали, срабатывая как противовесы, дергали за канаты, тем самым заставляя барабан неистово вращаться, и, таким образом, приводили к тому, что подъемный мост прямо-таки взлетал вверх.

На конструкции сидела девушка с длинными волосами, одетая в старинные одежды. Она хлопала в ладоши и смеялась. Александра, озадаченная встречей, остановилась. Она знала девушку, так как видела ее в Брюне.

– Изольда? – выдавила она.

В тот же миг Александра вспомнила, по какой причине Леона прибыла в Прагу, и резко обернулась, но было уже слишком поздно. Чьи-то руки схватили ее и подняли вверх. Она закричала. Но какой смысл звать на помощь, если находишься в самом сердце врагов? Она смутно поняла, что ее схватил мужчина богатырского сложения, пропахший конюшней. С силой прижав руки девушки к телу, он легко отнес ее к огромному механизму. Александра отбивалась и пыхтела от натуги, но он был силен как бык. Неожиданно ее взгляд упал на кожаные манжеты с замками, большая часть которых крепилась к конструкции, а два висели на канатах, ведущих к противовесам. Кроме того, она заметила видневшиеся то тут, то там въевшиеся в древесину темные пятна, от которых исходил тяжелый запах. Барабан поблескивал от солидола, с помощью которого барабан поддерживали в рабочем состоянии, но там, где направляющий желоб почти без швов переходил в отполированную древесину, она увидела волнистые безжизненные комки – вырванные волосы. Внезапно Александра поняла, что находится перед ее глазами, и у нее больше не осталось сил кричать. Ее прижали к машине и пристегнули.

В ужас, который все громче звучал в ее ушах, врезалось жужжание механической игрушки, которую она видела на чердаке. Она не сомневалась, что эта конструкция наверняка вызвала бы у такого собирателя редкостей, как кайзер Рудольф, воодушевление и восторг, как и ее меньшие, безвредные, сестры. Последнее, что она уловила, прежде чем паника ослепила ее, был смех, хлопанье в ладоши и удивительно красивое, забрызганное слюной, пустое лицо Изольды.

 

5

Генрих сидел в помещении, в котором аббатиса женского монастыря города Фрауенталь обычно принимала посетителей. Молодой человек старался сдерживать ярость, нашептывающую ему, чтобы он разнес маленькое помещение на части, вышиб дверь, промчался с воплями по осыпающимся коридорам монастыря и застрелил тех немногих монахинь, которые еще оставались в этой жалкой развалюхе. В то же время в нем росло беспокойство, вызванное пониманием того, что он, возможно» действовал слишком необдуманно.

После, казалось, бесконечного ожидания деревянная задвижка за маленькой решетчатой дверью резко отодвинулась, и он догадался, что там кто-то есть. Внезапно, ему бросилось в глаза сходство с ситуацией в исповедальне. Мысль об этом должна была бы увеличить его гнев, но в действительности она лишь усилила его опасения. Неожиданно и без всякой причины он вдруг почувствовал себя смущенным перед лицом воображаемого приглашения признать ответственность за свои прегрешения.

– Да пребудет с тобой Господь, – произнес женский голос из-за решетки.

– И с вашей душой, мать настоятельница, – ответил Генрих. – Я в большой тревоге.

– Отчего же?

– Я был здесь несколько дней назад, проездом. Меня сопровождали моя сестра и ее старая служанка.

– Я припоминаю, – сказала аббатиса. Генриху почудилось, что он уловил холодок в ее голосе. Естественно, сопровождение любого мужчины старая корова должна была считать сомнительным для женщины. Генрих вложил столько фальшивого чувства в свои слова, сколько смог.

– Старушка практически вырастила мою сестру и меня. Знаете, мать настоятельница, жить не очень-то легко, если мать мертва, а отец занимает высокий пост в империи и постоянно находится в разъездах…

– Определенно не знаю, – прервал его прохладный голос.

– Добрая старушка заболела во время путешествия из Праги. Утром того дня, когда мы хотели снова тронуться в путь, она лежала как мертвая, но еще дышала.

– Она снова пришла в себя.

В Генрихе одно долгое мгновение боролись разочарование от того, что старуха снова поправилась, и предвкушение радости, вызванное тем, что ему наконец-то удастся завершить начатое.

– Благодарение Господу Богу нашему. Мы должны были немедленно продолжать путь и потому оставили ее на попечение вашего госпиталя. Теперь, когда моя сестра находится у наших родственников, я вернулся, чтобы узнать о здоровье…

– Старой Любы, – закончила за него аббатиса.

– Леоны, – поправил ее Генрих и язвительно подумал: «Скорее ад замерзнет, чем старая дева перехитрит меня».

– Ах да.

Генрих издал такой театральный вздох, на какой только мог осмелиться. Затем он замолчал.

– Хорошо, – вымолвила после паузы аббатиса. – Она еще здесь. Я сама приведу тебя к ней.

– Бог вознаградит вас за это.

– Подожди перед монастырскими воротами.

Он настроился на то, что монахиня из чистой злости заставит довольно долго ждать снаружи, однако, к его изумлению, она вернулась уже через несколько минут. Ее лицо было спрятано за тонким шелковым платком, который она набросила на ткань, покрывающую ее голову и грудь, и хотя Генрих был готов к этому, его охватило раздражение. Он всегда чувствовал неуверенность, когда говорил с кем-то, чье лицо не мог разглядеть, в то время как этот кто-то смотрел ему прямо в глаза. Генрих поклонился. Она кивком дала ему понять, что он должен следовать за ней.

Он был поражен, когда сначала настоятельница повела его в церковь. Когда она преклонила колена перед алтарем, Генрих после недолгих колебаний последовал ее примеру, ибо понимал: ему нужно действовать таким образом, как будто он уважает обычаи хозяев, иначе все его намерения вряд ли осуществятся. Он не знал, о чем она молится; он не слышал ее шепота и не видел ее губ под шелковым платком. Это продолжалось бесконечно. Он рассматривал большую дыру в крыше, кучи мусора в боковых продольных нефах и потрескавшийся от мороза и воды каменный пол. Наконец она перекрестилась и встала.

– Я помолилась за душу Леоны, – заявила она.

– А я помолился задуши всех святых сестер в этом монастыре.

Аббатиса не отреагировала на его слова. Вместо этого она снова вывела его из церкви и направилась к приюту. Внезапно Генрих почувствовал зуд в ладонях и представил себе, как успокоит его тем, что на достаточно большом расстоянии от монастыря сомкнет руки вокруг сухой шеи старухи. Он вновь сожмет их – на этот раз не очень сильно, а так, чтобы она не потеряла сознания и чтобы воздуха, способного еще проникнуть в ее легкие, было недостаточно, – и она станет свидетельницей собственного медленного удушья…

Неожиданно он понял, что аббатиса что-то сказала.

– Прошу прощения, мать настоятельница, – извинился он. – Я задумался.

– Как только Леона очнулась, она заявила, что с нетерпением ждет того, чтобы снова объединиться со своими близкими.

– Я позабочусь об этом, мать настоятельница.

Они прошли мимо входа в приют. Генрих пораженно последовал за настоятельницей за угол здания. Неужели старуха снова так хорошо стоит на ногах, что может бегать по фруктовому саду монастыря? Черт побери, похоже, он действительно был небрежен во время покушения на убийство.

– Бог уже об этом позаботился, – ответила ему мать настоятельница.

Прошло несколько мгновений, прежде чем разум Генриха смог воспринять то, на что указывала аббатиса. Перед ним лежало маленькое кладбище с деревянными крестами. Не на всех были надписи. Генрих уставился на погост.

– Она снова пришла в себя, – продолжила настоятельница, – но Бог вскоре после этого призвал ее к себе. Она определенно знает, что ты хотел привезти ее домой.

Генрих отвернулся от кладбища и растерянно посмотрел на бесформенное белое шелковое покрывало.

– Это кладбище для посетителей, которые умирают в нашем госпитале и чью смертную оболочку никто не требует, – продолжала настоятельница. – Времена жестоки, и путешествие часто приводит к жертвам.

Генрих был абсолютно уверен, что она обманывает его, как был уверен и в том, что солнце восходит каждое утро. Скорее всего, Леона еще жива, а настоятельница просто играет перед ним заранее подготовленную роль. От растерянности он даже забыл, что больше всего ему хотелось убить ее. Он почувствовал взгляд аббатисы, брошенный на него из-под шелкового платка.

– Мне жаль, что вы это так тяжело восприняли, – произнесла она.

Генрих откашлялся. Затем он откашлялся еще раз и почувствовал, как тело его содрогнулось от осознания, что две старухи умудрились обмануть его. Что такого рассказала Леона о нем, что настоятельница согласилась подыграть ей в этой маленькой хитрости? Генрих был убежден, что ему нужно только выбить достаточное количество дверей, и тогда он найдет старуху в каком-нибудь тайнике во внутренней части монастыря. Но что в это время сделают монахини? Встретит ли его военный отряд, принадлежащий старшему пастору или ближайшему епископу, если он вытащит старуху за волосы из монастыря? Не едет ли кто-то, например, уже сейчас, чтобы побеспокоить управляющего монастырем? Не потому ли двуличная мерзавка так долго продержала его в церкви? У него было ощущение, что тени вокруг него начинают сгущаться. – Благодарю за вашу помощь, мать настоятельница, – услышал он собственный голос.

Она молча проводила его к воротам. Он почти восхищался ее мужеством. Горстка старух, закутанных в монашеские одеяния, с трудом ползающих в этих развалинах, не смогла бы оказать ей никакой помощи, возжелай он убить ее голыми руками. Если она решила устроить ему это представление, то наверняка знала, насколько он опасен. Тем не менее она не собиралась отказываться от личины, которую с самого начала натянула на себя. Впрочем, как и сам Генрих. Искушение было почти непреодолимо, однако он просто рысил рядом с ней.

– Да смилуется над тобой Господь, сын мой, – сказала она на прощание, после чего захлопнула за ним ворота.

Кое-как переставляя негнущиеся ноги, Генрих направился к своей лошади, которую он оставил на привязи снаружи, чтобы убраться отсюда как можно скорее. Он чувствовал, как у него покалывает в затылке и стучит в висках. Впервые его план не сработал. Дрожь пробежала по его телу, и он с трудом сглотнул. Он едва ли мог вспомнить, когда в последний раз чувствовал такую ярость.

 

6

– Вы должны известить старшего пастора. Прошу вас ради Христа! – настаивала Леона. Ее голос звучал хрипло, а на шее все еще были видны следы удушения. Аббатиса покачала головой.

– Это не имело бы смысла, – вздохнув, сказала она. – У этого монастыря больше нет кредита доверия. До моего прихода он был местом прегрешений, а тогдашняя настоятельница руководила распутством. Если я расскажу вашу историю, никто не поверит ни одному моему слову.

– Но ведь и вы, и сестры ведете богобоязненную жизнь!

– Да, теперь, – подтвердила аббатиса. – На старости лет. Но именно сейчас нас настигли прегрешения, которые осквернили это святое место. Мельницы Господа мелют медленно.

– Бог давно отпустил грехи, которые здесь совершались.

– Но наместники Бога среди людей не желают ни отпустить их, ни забыть.

– Одна я ничего не добьюсь. В руках этого черта моя Изольда, а теперь у него во власти еще и Александра. Я старая женщина. Я хотела позвать на помощь в Праге, но нашла там еще большее горе…

– Мне жаль, – произнесла аббатиса. Она сделала приглашающий жест и направилась к входу в госпиталь. – Ты вполне можешь остаться здесь еще на несколько ночей, если боишься, что он поджидает тебя снаружи.

– Он не поджидает меня, – возразила Леона. – Он уже скачет назад, в свое дьявольское логово, чтобы обрушить неистовый гнев на тех, кто не может противостоять ему. Если вы не поможете, мать настоятельница, мне не останется ничего другого, кроме как самой идти туда.

Аббатиса сжала губы и промолчала.

– Никто не отпустит грехи, которые тяготеют над этим монастырем, если вы сами не отпустите их себе, – добавила Леона.

Лицо аббатисы вздрогнуло.

– Да пребудет с тобой Господь, дочь моя, – пожелала она Леоне и оставила ее.

 

7

Целого дня верхом оказалось недостаточно, чтобы приглушить чувство стыда. Если бы хоть одна живая душа встретилась ему на пути из Фрауенталя к Пернштейну, он бы тотчас убил ее. Но даже ни одно животное не подошло к нему настолько близко, чтобы дать ему возможность выхватить один из седельных пистолетов и посмотреть, какого цвета у его жертвы потроха. Генриху казалось, будто кто-то тайком предупредил всех, что сам дьявол скачет в Пернштейн, и все попрятались, дрожа от страха. Что же касается его самого, то, по крайней мере, в этом представлении было нечто утешительное.

Все еще внутренне дрожа от ярости, он прибыл наконец в замок. Он посмотрел на мост, ведущий к центральной башне, однако, к его удивлению, он был пуст. Когда Генрих въехал в конюшню и соскользнул на землю, он увидел ее в дверях ветхого деревянного сарая.

– Успешно? – только и спросила она, пристально глядя на него.

Он на секунду задумался, не лучше ли будет солгать.

– Нет, – решившись, ответил он.

– Есть еще одна проблема.

– Нет никаких проблем, есть только решения! – рявкнул Генрих и стал искать торбу с овсом, чтобы повязать ее лошади. Конюхи старались держаться подальше от Генриха, когда тот появлялся в конюшне, а уж если они оба присутствовали – хозяйка и ее непредсказуемый соратник, – то они, казалось, становились прямо-таки невидимыми. – Это решение – я. Только выждите!

– Прекрасно, – откликнулась она. – Вас уже ждет следующее задание.

– Я себе всю задницу отбил, – с нарочитой грубостью заявил он. – Я два дня почти беспрерывно провел в седле. Сегодня я на лошадь больше не залезу.

– Изольда исчезла, – сообщила она.

Он замер, все еще держа торбу с овсом.

– ЧТО?!

– Нет никакой причины кричать. Это ваша вина, не моя.

Он открыл было рот, чтобы возразить ей, но снова закрыл его. Сначала от него удрала Леона, а теперь еще и ее слабоумная дочь… Ему внезапно подумалось, что цепь запланированных событий расползлась подобно гобелену, у которого слишком много нитей стали свободными. Этого бы не случилось, если бы он просто удушил Леону по пути в замок. Вместо того чтобы прикидываться перед Александрой, ему надо было запугать малышку или, в крайнем случае, устранить ее вместе со старухой. Он не сделал этого, так как на ее счет у него были другие планы. Он стиснул зубы. Все, что сорвалось, непонятным образом оказалось связано с Александрой.

– Если бы вы приняли мой подарок, она не бегала бы сейчас неизвестно где, за пределами замка.

– Ну и что с того? Она слабоумна. Если она наткнется на кого-то и понарассказывает ему историй о чертях и ведьмах, то ее скорее повесят, чем станут докапываться до сути дела.

– Ваш способ решать проблемы привел к тому, что ее мать тоже выскользнула из-под нашей власти и теперь может кое-что рассказать. Всегда найдется кто-нибудь, кто сумеет сложить два и два.

– Мой способ решать проблемы!.. – заорал Генрих, но усилием воли заставил себя сдержаться. – Мой способ решать проблемы вы сейчас увидите. – Он зашвырнул торбу с овсом в угол и схватился за поводья лошади. – Какую жертву вы желаете, моя богиня? Дымящееся сердце девы? Я принесу его вам на серебряном блюде.

– Это по меньшей мере успокоило бы меня, – ответила она, даже бровью не поведя.

– Ну хорошо. – Он поставил ногу в стремя.

– Подождите.

– Чего?

– Я хотела бы, чтобы вы взяли с собой Филиппо.

На несколько мгновений между ними воцарилось молчание.

– Должен ли поп наблюдать за мной? – спросил Генрих после паузы. Ему лишь с трудом удавалось сохранять самообладание.

Она улыбнулась, и на один миг ее лицо стало почти мягким.

– Почему вы потеряли доверие во мне? – поинтересовалась она.

– Я вовсе не терял…

– Разве мы не партнеры?

Она подошла так близко к нему, что Генрих почувствовал ее дыхание на своем лице; Его мысли, как всегда, спутались. Он моргнул. Какая-то часть его прошептала, что она прекрасно знает, как действует на него, и сознательно пользуется этим. другая – именно та, которая давала Генриху власть внушать желания сердцам тех, кого он добивался, – прошептала только, что она принадлежит ему так же, как и он принадлежит ей… И вообще, ее превосходство кажущееся, ибо проистекает из того, что эта женщина лучше владеет собой, нежели он. Он открыл рот. Она прижала палец к его губам.

– Возможно, – сказала она, – я хотела бы принимать участие в том, как вы будете вырывать другое сердце.

– Я верну Изольду живой, – хрипло произнес он. Она не убрала палец от его губ, и он, схватив ее запястье, начал, тяжело дыша, облизывать палец. Она позволила ему это сделать. Ее глаза, словно драгоценные камни, горели холодным зеленым огнем. – Я выпотрошу ее у вас на глазах, и вы вместе со мной…

– Я вовсе не имела в виду этого глупого ребенка, – спокойно перебила она. – Я имела в виду ту, которая виновна во всех ваших ошибках.

– У меня никого нет…

– Я сделала вам два подарка, партнер. Теперь я хотела бы получить один от вас.

– Что угодно!

Она высвободила руку из его хватки и запустила ее в его длинные спутанные волосы. Он почувствовал, как она потащила его к себе. Ее губы касались его губ, когда она говорила.

– Подарок, – едва слышно выдохнула она. – Уступите ее мне. И на этот раз вы сможете смотреть.

– Сейчас, – запинаясь, произнес Генрих. Он попробовал проникнуть языком в ее рот, но она отстранилась. – Прямо сейчас. Я больше не могу ждать… пожалуйста…

Она еще сильнее рванула Генриха за волосы и отвела его голову назад, так что горло полностью открылось. В нем поднялся совершенно бессмысленный страх: казалось, что в следующее мгновение она вонзится зубами ему в шею и высосет из него жизнь. От страха его вздыбившийся член начал вибрировать, и эта дрожь чуть было не заставила его кончить. Он охнул. Боль в черепе была настолько сильной, что глаза Генриха наполнились слезами.

– Филиппо не будет наблюдать за вами, – прошептала она. – Наоборот. Это испытание для него. Отдайте ему девочку. Если он принадлежит нам, он примет наше предложение. Если же нет – вы убьете его.

– Но Кодекс…

– Бедный Геник! – Она вздохнула.

Генрих уже почти не мог терпеть боль, причиняемую ее хваткой. Он отклонялся все дальше назад. Хватило бы одного удара, чтобы она отпустила его, но он не мог нанести его. Он медленно встал на колени.

– Бедный Геник. Вы уже так близки к нему, но до сих пор не поняли сущность того, с кем мы имеем дело.

– Так объясните мне.

– Объяснение каждый день находится у вас перед глазами.

Внезапно она отпустила его. Он качнулся вперед и, все еще стоя на коленях, обхватил ее бедра руками. Он зарылся лицом в складки ее платья.

– Я хочу вас, – простонал Генрих. – Я более ничего не хочу – никакого партнерства, никакого участия в вашем тысячелетнем царстве, никаких денег, никакой власти, – ибо хочу только вас! – И он отчаянно попытался сорвать с нее одежду.

– Сейчас и прямо здесь, в грязи, – предложила она, – или позже, при свечах, красном сиянии раскаленных щипцов и визге маленькой шлюхи.

Он остановился. Стон, идущий из груди, выжигал себе дорогу наверх, к его рту. Глаза Генриха вылезали из орбит. Он отпустил ее.

– Я попрошу Филиппо спуститься. Он прибыл незадолго до вас. Конюх!

Она даже не повысила голос. Тем не менее уже через несколько мгновений молодой слуга стоял в дверях и сгибался от страха и покорности.

– Вторую лошадь, – приказала она. – Быстро.

Парень осторожно, бочком обошел их. Генрих, все еще стоявший на коленях, почувствовал его взгляд. Он зарычал на него, как волк, скалящий зубы на добычу. Парень убежал в противоположный конец конюшни. Генрих поднялся на ноги.

– Какое у нее преимущество?

– Полдня.

– Почему вы не послали за ней кого-нибудь другого?

– С чего бы мне это делать? Разве до сих пор не вы всегда решали такие проблемы?

– Поедемте со мной, – импульсивно предложил он. – Как во время первой охоты!

Она. покачала головой. Генрих с трудом выдавил из себя улыбку. Лицо его пылало, а кожу головы все еще саднило. Она отвернулась и не спеша направилась к входу в замок.

Когда Генрих в своем дорожном плаще, на котором остались следы грязи от предыдущей поездки, выехал из предместий замка, рядом с ним скакал Филиппо, мешком сидевший на лошади. Мысли Генриха обратились к Александре. За прошедшие дни он скрепил печатью то, что приближал уже несколько недель: ее закат. Ему стало ясно, что сам он, рисуя в своем воображении возбуждающие картины ее убийства, в действительности еще не принял окончательного решения. Но сейчас жребий был брошен. Его личная богиня Диана вынудила принять это решение. Он смирился, однако не забывал о том, что у него есть под рукой один сюрприз, который она не принимала в расчет, хотя, похоже, предвидела все остальное. Эта мысль снова возбудила его.

Он невольно обернулся и посмотрел на монолитную скалу, из которой вырастал замок, и на стоявшую в воротах Диану. Она перехватила его взгляд, который – они оба об этом знали – предназначался не ей, а Александре, ожидавшей в своей комнате возлюбленного. Что ж, очень скоро ей доведется испытать нечто особенное. Однако возбуждение спало, как только перед его внутренним взором возник образ Александры. Он отвернулся боясь увидеть даже на таком расстоянии, как накрашенное лицо женщины, замершей в тени пропилеев, исказится в насмешливой улыбке. Откуда-то в его душу прокралось чувство, что настоящий сюрприз на этот раз снова появится с ее стороны.

– Куда мы скачем? – осведомился поп.

– Закрой пасть, – ответил Генрих.

 

8

Филиппо чувствовал себя плохо, но не из-за грубости Генриха, от которого он ничего другого не ожидал, а потому что догадывался: ему говорят лишь полуправду. Филиппо понимал, что его отказ служить Богу в лицемерном, неосведомленном внешнем мире считался преступлением, караемым смертью, а угроза того, что беглец натравит на них власти ближайшего же города, не была вымышленной. Однако он не знал, почему человек, которого они преследовали, убежал, как не знал и того, о ком идет речь. Генрих был неразговорчив, и у Филиппо возникло подозрение, что он всего лишь пешка в игре, затеянной хозяйкой замка и ее подручным. Мысль о том, что этот надменный молодой человек на лошади рядом с ним сильно переоценивает свою собственную роль, мало утешала его. Это только делало ситуацию еще менее предсказуемой. Филиппо спросил себя, не совершил ли он роковой ошибки. Однако ему снова вспомнилась девочка в исповедальне и лицо ее матери, когда он вернул ей ребенка, – и чернота сгустилась в его сердце. Что бы ни представлял собой мир, в который ему довелось войти, он не мог быть более продажен, чем тот, из которого он вышел.

Quo vadis, domine?

Филиппо фыркнул. Ничего не получилось: он не сумел вызвать голос Виттории. Каждый раз, когда этот вопрос звучал у него в голове, в нем слышался голос хозяйки Пернштейна.

Генрих, судя по всему, был неплохим охотником. Он следовал через лес по тропе, которую Филиппо всегда замечал только в тот момент, когда уже успевал сойти с нее и его лошади приходилось ступать по сломанным веткам, густому папоротнику и кочкам, покрытым толстым слоем игл и старой листвы. В лесу почти не было подлеска, так что они в основном могли вести лошадей рысью. От неравномерного аллюра тело Филиппо тряслось. В последний раз он сидел на лошади еще ребенком и потому очень скоро почувствовал себя совершенно разбитым. Неожиданно Генрих осадил свою лошадь, и Филиппо тоже натянул поводья. Генрих приложил палец к губам.

Лес постепенно сгущался, но перед ними был один из редких его уголков, где несколько лет назад ряд старых деревьев, должно быть, упал и земля получила достаточно солнечного света, чтобы позволить вырасти новым деревьям. Они образовывали запутанную картину немой ожесточенной борьбы за господство, и первые бойцы уже пали ее жертвой. Зелень переплеталась с омертвелыми ветвями коричневого цвета.

Генрих нагнулся к священнику.

– Спорьте со мной, – еле слышно произнес он, а затем громко добавил: – Там никто не пройдет! Я считаю, след идет направо. – И он указал в ту сторону.

– А я так не думаю, – заявил Филиппо.

– Потому что вы – глупый попик и совершенно в этом не разбираетесь, – тут же ответил ему Генрих. Филиппо понял, что, даже замышляя хитрость, он не смог отказать себе в удовольствии оскорбить его. – Давайте, шевелите задом.

Они изменили прежнее направление и ехали до тех пор, пока заросший участок леса не скрылся из виду. Генрих сдержал лошадь и выпрыгнул из седла.

– Откуда вам известно, что наша добыча находится именно там? – спросил Филиппо.

Генрих постучал себя пальцем по лбу.

– Разве трудно посчитать, сколько времени понадобится на то, чтобы идущая рысью лошадь настигла пешехода, даже если тот бежит изо всех сил?

Филиппо кивнул.

– И что теперь?

– Мы привяжем лошадей здесь. Я разведаю положение, вернусь, и тогда ваша очередь.

– В каком смысле? – поразился Филиппо.

Генрих сделал хватательное движение и наградил его презрительной улыбкой.

– Какой вздор, – заметил Филиппо. – В отличие от меня вы – опытный воин. Парень ускользнет от меня.

– Не беспокойтесь, нашу добычу может одолеть даже священник, – просветил его Генрих. – Потому что она принадлежит к тем, кто преимущественно становится жертвой, то есть к детям и глупым бабам.

Филиппо пристально посмотрел на него. Он хотел резко возразить ему, но в памяти снова возникла исповедальня.

– Мы преследуем женщину?

Генрих снова приложил палец к губам, а потом легко побежал в сторону чащи. Филиппо съежился, наблюдая за тем, как тот исчезает между деревьями. Он уже пожалел, что подчинился приказу Поликсены фон Лобкович.

Генрих вернулся неожиданно быстро. Он ухмылялся.

– Идеально, – тихо произнес он. – Лучшего убежища она не смогла бы выбрать.

– Потому что туда легко пройти?

– Нет, потому что это совсем близко. – Генрих покачал головой. – Будьте внимательны. Я хотел бы, чтобы вы осторожно подошли к самому краю подлеска. Там, в самой его середине, есть маленькая поляна, на которой гниет старое дерево. Она, вероятно, решила немного передохнуть. Подыщите себе укрытие. Вы услышите, что через некоторое время тоже туда приду. Все будет выглядеть так, как будто бы мы потеряли след и разделились. Она попытается не упустить меня из виду, устремится ко мне и выйдет из зарослей. Это ваш шанс: врывайтесь туда и хватайте ее.

– Кто она?

– Мертвая плоть, – ответил Генрих.

– Что? – Филиппо нервно сглотнул.

– Если она ускользнет, нас всех повесят, – объяснил ему Генрих. – Вы не можете позволить себе христианскую любовь к ближнему.

– Я еще никогда не…

– Держите язык за зубами. Все, поехали!

Филиппо почувствовал, как его толкнули вперед. Он побежал рысью. Ноги неожиданно стали тяжелыми, а стук сердца отдавался в голове. Он обругал себя глупцом. А что он думал? Что они просто отвезут беглянку обратно в Пернштейн, где хозяйка скажет ей пару ласковых слов, и на этом все закончится?

«О господи, – подумал Филиппо в ту же минуту, – я буду в ответе за то, что кого-то лишили жизни». Он вспомнил, как Виттория говорила ему, что однажды подмешает крысиный яд в еду кардинала Сципионе Каффарелли. Он всегда улыбался в ответ на это заявление. Легко улыбаться вероятности того, что кто-то будет виновен в смерти человека, если эта вероятность была очень отдаленной и к тому же всего лишь болтовней.

Приблизившись к зарослям, Филиппо уже готов был просто двинуться вперед. Но затем, стараясь не вызывать большого шума, он стал осторожно красться и с пересохшим ртом и колотящимся сердцем вошел в них так глубоко, как только осмелился. Однако поляны нигде не было видно. Он растерянно остановился, не зная, что делать дальше. И тут он услышал топот лошадиных копыт. Судя по звукам, Генрих, вероятно, заставил свою клячу гарцевать. Филиппо слышал, как животное фыркает и ржет, как раздалось проклятие, которое в иной ситуации Генрих наверняка проглотил бы. Все было похоже на плохую комедию. Но Филиппо знал, что человек, который, дрожа от страха, сидит в своем убежище и ничего больше не хочет, кроме того, чтобы преследователь побыстрее ушел, не станет предаваться таким уж сложным раздумьям. Затем до него донесся другой шум и по его телу поползли мурашки: это был звук прерывистого дыхания охваченного ужасом человека и треск сучьев, оттого что кто-то продирался сквозь густой подлесок совсем рядом. Филиппо навострил уши.

Лошадь снова заржала, и Генрих изверг поток богохульных слов. Филиппо решил, что это и есть условный знак. Подобно разъяренному кабану он бросился в чащу.

Действительно, там была маленькая поляна, на которой лежал мертвый ствол, похожий на гниющего кита. В маленьком проломе сидела на корточках фигура в длинной одежде, которая резко обернулась, когда он ворвался, треща густым кустарником, на поляну. Она как раз начала зарываться в подлесок, чтобы получить возможность выглянуть. Филиппо перепрыгнул через одну сгнившую ветвь, споткнулся о другие, наполовину утонувшие в земле, и оказался прямо возле нее. Когда она поднялась, он увидел длинные волосы и широко раскрытые глаза и налетел на нее. Она закричала. Под треск сухих ветвей он упал вместе с ней на мокрый папоротник. Она отбивалась. Он ворочался на ней и пытался схватить ее за руки. Она старалась ударить его. Филиппо только теперь заметил, что на ней было странное старомодное платье с вшитыми рукавами, которое разорвалось под мышками и почти обнажило грудь. Она не переставала бить его, но Филиппо, словно зачарованный, таращился на белую кожу и округлость груди, неожиданно открывшиеся ему. В тот же миг ужас охватил его, ибо он почувствовал, что у него встает. Ужас усилился, когда внезапно что-то жесткое уперлось ему в спину и он услышал панически пронзительный голос: «Слезь с нее, или я стреляю!»

На одно мгновение он застыл, а в следующее у него появилась мысль просто броситься в сторону. Однако тот, кто грозил ему, кажется, почувствовал, как у Филиппо напряглись мышцы, и дуло еще сильнее прижалось к его телу. Филиппо опустил плечи. Давление ослабло, и он услышал треск сухих сучьев – стоявший за его спиной человек сделал шаг назад. Филиппо пристально посмотрел на красивое лицо девушки, которую он свалил на землю, и увидел, что она, к его изумлению, весело улыбается. Руки, только что колотившие мужчину, повисли в воздухе перед его лицом и как будто плясали. Девушка начала напевать.

– Подъем! – услышал Филиппо.

Он встал на ноги, готовый к тому, что девушка тоже вскочит с земли и набросится на него. Но она просто села. Разорванное платье еще больше распахнулось. На ее лбу появилась морщинка от легкого раздражения; затем она крепко сжала свисающий под плечом лоскут платья и осмотрела его с той же удивительно беззаботной улыбкой, как и прежде. Ее губы зашевелились, изо рта показалась нитка слюны и побежала на подбородок.

– Повернись!

Филиппо подчинился приказу. Первое, что он увидел, это дуло длинноствольного пистолета, который держали обеими руками. Дуло не дрожало, а с внушающим опасение спокойствием было направлено прямо ему между глаз. И только голос человека выдавал его напряжение. Дорожный плащ с капюшоном полностью скрывал фигуру, однако не приходилось сомневаться в том, что перед Филиппо стоит женщина.

Она увидела, как дрогнули его веки, но было уже поздно. Генрих, успевший появиться за ее спиной до того, как Филиппо повернулся, ткнул свой собственный пистолет ей в затылок и хрипло произнес:

– Сама повернись.

Она опустила пистолет. Филиппо пораженно увидел, как за одно мгновение по ее лицу промелькнула целая буря чувств – неожиданность, облегчение, радость – а затем испуг, недоверие, страх и, наконец, ярость.

– Ты не выстрелишь, – твердо произнесла она, даже не подумав подчиниться.

Генрих взвел курок. Густой двойной щелчок неожиданно громко прозвучал во внезапно наступившей тишине. Филиппо слышал, как за его спиной напевает сидящая на земле девушка, – к этому времени ему уже стало ясно, что она идиотка. Глаза женщины в дорожном плаще сузились. Выдержав паузу, она уронила пистолет.

– Давай, – сказал Генрих, кивнув Филиппо.

Тот наклонился, поднял оружие непослушными пальцами и заглянул в пороховую полку.

Не заряжено, – заявил он, почему-то не удивившись, и отбросил оружие.

– Я очень скоро понял, что мы преследуем двух беглецов, – заметил Генрих, все еще прижимая пистолет к голове женщины. – я только не думал, что это ты. – С некоторым опозданием Филиппо понял, что голос Генриха дрожал от ярости и что она была не меньшей, чем у женщины, которой он грозил оружием. Он вдруг понял, что этих двух связывают настолько сильные чувства, что они могли бы зажечь весь кустарник.

Наконец женщина обернулась и отбросила капюшон. Филиппо увидел гриву вьющихся темных волос, обрамлявших юное лицо. Генрих еще несколько мгновений держал оружие направленным на нее, а затем опустил его. Ему это далось так тяжело, что рука у него задрожала.

– А я-то тебя любила, – сказала девушка.

Генрих пристально посмотрел на нее. Лицо его страшно покраснело. Пистолет снова медленно поднялся. Генрих, который дрожал все сильнее, внезапно закричал:

– Нет! – выкрикнул Филиппо и сделал шаг вперед. Он догадался, что сейчас произойдет. Но он был слишком медлителен.

Генрих прижал дуло к ее лбу. Лицо его исказилось, пока в нем не осталось ничего человеческого. Затем он нажал на спуск.

 

9

– Где ты научилась ездить верхом? – спросил Вацлав. Вот уже долгое время он пытался не обращать внимания на то, что у него так болел зад, как будто его целый день усиленно лупил какой-нибудь ландскнехт.

Агнесс слабо улыбнулась.

– Твой отец, твой дядя и я основали дело, – объяснила она. – Сначала мы все постоянно находились в разъездах.

– Я так и подумал. – Он смущенно указал на ее седло. Это было мужское седло.

– Есть два способа ездить верхом: быстро и уверенно – или в дамском седле. Мне всегда больше нравился первый вариант.

– Я надеялся, что по дороге нам встретится кто-нибудь, кто видел Александру.

– Я тоже. Но никто, похоже, не видел их. Судя по всему, они сторонились людей.

– Если… – начал Вацлав и снова замолчал.

Агнесс внимательно посмотрела на него.

– Нет, – ответила она. – Если бы что-то произошло, мы бы об этом услышали. – Ее голос звучал не так гневно, как она того хотела.

Вацлав опустил глаза и стал смотреть на лошадь» которая щипала траву. Он провел рукой под седлом. Шкура животного была все еще горячей и скользкой от пота. Ему казалось, что они прямо-таки пролетели весь путь над холмистой местностью к востоку от Праги, постепенно отдаляясь от города, и приземлились здесь, на дороге, к которой вплотную подступали лес и потемневшие холмы Моравии. Но тут боль во всем теле подсказала ему, что это был никакой не полет, а бешеная скачка, которая к тому же, напомнил он себе, пока не привела их к цели.

– Еще несколько мгновений, – заметила Агнесс. – у нас нет лошадей, кроме этих двух. Если мы их загоним до смерти это никому не поможет.

– Ты знаешь, куда нам ехать дальше? Я еще никогда не был в этих местах.

– Скоро мы должны подъехать к развилке. Недалеко от нее расположен старый монастырь – Фрауенберг или как-то так, я точно не знаю. Оттуда одна дорога ведет на юго-восток, в сторону Брюна, а другая – на юг, к Вене.

– Сколько нам еще ехать до Брюна?

– От развилки – еще один день.

– Мы поедем прямо туда?

– Да. Вилем снабдил нас рекомендательными письмами для каждого второго, начиная с главы правительства. Мы не должны попусту тратить время. Не говоря уже о том, что до самого города здесь ничего нет. На полпути дорога ответвляется на Пернштейн. Раньше это было крупное поместье, где мы могли бы найти союзников, но сегодня там почти никого не осталось. Его хозяин разорился.

Вацлав увидел, как лицо Агнесс вдруг окаменело, – наверное, она подумала о том, что фирма «Хлесль и Лангенфель» тоже разорилась.

– Жена рейхсканцлера Лобковича родом оттуда, – продолжила Агнесс, – но сейчас это нам тоже не поможет. Рейхсканцлер в Вене, и он вряд ли сумеет сделать для нас больше, чем уже сделал.

– Так, значит, мы едем прямо в Брюн. Стоит ли пытаться заночевать в монастыре?

– Нет, еще слишком рано. Мы не будем там останавливаться.

Вацлав кивнул. Он снова провел рукой под седлом, чувствуя, что уже сходит с ума от нетерпения.

 

10

Филиппо, спотыкаясь, брел по лесу. Он по-прежнему был растерян. Генрих просто спустил курок. Судя по его лицу, он испытывал ужасные мучения, но… все равно спустил курок. Филиппо был потрясен, увидев лицо человека, на котором отразилась борьба между добром и злом, битва за его собственную душу. И он был тем более потрясен, когда стал свидетелем победы его темной стороны. А девушка? Очевидно, она до самого конца смотрела Генриху в глаза. Она даже не вздрогнула, почувствовав холодный ствол пистолета, приставленного к ее лбу, хотя наверняка знала, что это последнее мгновение жизни, которое остается человеку между ударом курка по пороховой полке и возгоранием пороха от искры. Она просто пристально смотрела на него. У Филиппо создалось впечатление, что он смотрит, как демон убивает ангела. Он не стал медлить, когда чуть позже Генрих заорал, повернувшись к нему: «Исчезни! Бегом!» Он повернулся, схватил идиотку за рукав и убежал вместе с ней.

Спустя какое-то время Филиппо наконец остановился и прижался к дереву, чувствуя, как кружится голова. Находясь в Пернштейне, он особенно не задумывался, каково это – предать себя в руки дьявола. Теперь он знал это. Генрих продал душу дьяволу. Он, Филиппо, поступил так же. У него сдавило горло.

Да, в нем что-то жалобно простонало, когда он наблюдал за Валленштейном, но его чувства уже не имели значения. Те клирики в соборе Пассау, которые регулярно насилуют ребенка в исповедальне, ничем не лучше, а ведь они, несомненно, считают себя божьими людьми!

Разница, ответил он сам себе, в том, что до сих пор ты не принадлежал к ним. Теперь же ты очень близок к этому.

Когда Генрих спустил курок, раздалось громкое «Щелк!» Его пистолет тоже не был заряжен. Судя по выражению его лица, он не был бы доволен, если бы застрелил девушку. Вероятно, он собирался вырвать из нее жизнь голыми руками Филиппо не сомневался, что Генрих удушил ее, пока он, священнослужитель, католик, христианин, бежал оттуда прочь.

Выплюнув горячую струю желчи, которая огнем жгла его горло, Филиппо охнул и сел на землю. Желчь снова поднялась к горлу, и он чуть не задохнулся от нее. Слезы бежали у него из глаз, а он беспомощно стоял на четвереньках и раскачивался. Мокрое пятно на лесной почве пахло так, как будто это были испражнения демона. Он мучительно закричал, осознавая, что это вышло из его внутренностей.

«Я потерян, – думал он. – Боже, почему ты меня оставил? Нет, это я оставил тебя…» Quo vadis, domine? Филиппо подозревал, что Петр, стоя тогда на том месте за границей Рима, где сегодня находится церковь Санта-Мария-ин-Пальмис, мог бы произнести еще что-нибудь; он упал бы на колени и умоляюще воскликнул бы: «Куда ты идешь, Господи? Пожалуйста, возьми меня с собой!»

Иисус послал Петра в его последний путь одного. Это было свойственно Богу – испытывать веру человека именно в тот момент, когда приходится выбирать между смертью и жизнью. Девушка, имени которой он не знал, решилась идти по пути, указанному ей Иисусом. Филиппо был уверен, что Генрих спрятал бы пистолет, если бы только она опустилась перед ним на колени и стала умолять его о пощаде. А он, Филиппо? Он сбился с пути праведного, хотя ему даже не пришлось делать выбор между жизнью и смертью.

Quo vadis, domine?

Он взвыл, услышав у себя в груди голос Виттории: «Туда» куда ты больше не можешь идти, Филиппо».

Он вспомнил о распятии в палате дворца в Праге. Он подумал о том, как убедил себя оставаться наблюдателем и попытаться взять себя в руки, только если все зайдет слишком далеко. Он осознал, что все уже зашло дальше некуда, а он так ничего и не сделал.

Иисус молился на горе Елеонской: «Господи, да минет меня чаша сия».

Филиппо позволил ей миновать.

Или он еще может схватить ее?

Он неожиданно понял, что идиотка смеется и хлопает в ладоши и пытается ему что-то сказать. Он посмотрел на нее снизу вверх, усталый и разбитый. Она куда-то указывала. Через некоторое время он понял, что она лепечет.

– Парсифаль? – переспросил он. – Почему Парсифаль?

Она протянула руку. Филиппо увидел, что она указывает на поляну, по краям которой росли мощные деревья. Откуда-то сбоку шла тропа, ведущая к поляне, а на ней можно было разглядеть ветхую хижину. Поблизости, на фоне густого леса, смутно виднелись наполовину погрузившиеся в землю холмы, похожие на древние могилы. Это была заброшенная хижина угольщика, а также оставшиеся кучи древесного угля, заросшие густой травой. Он фыркнул. Парсифаль и его одинокий ночлег в лесу были архетипами невинности. Филиппо знал, что в окрестностях Пернштейна нельзя найти никакой невинности. Почему именно эта история втемяшилась в мутный, разум девушки, оставалось для него загадкой.

Он с трудом встал на ноги. Генрих не говорил, куда ему двигаться дальше. Лошадь Филиппо отстала, И он совершенно потерял ориентацию. Он мог с тем же успехом пойти к старой хижине в надежде, что Генрих отыщет его там и возьмет с собой в замок. Но ирония, заключавшаяся в том, что ему нужен эмиссар дьявола, дабы он мог отыскать верный путь, показалась ему еще горше, чем желчь, мучившая его.

Когда Филиппо подошел поближе, он понял, что хижина была ветхой только в той части, где, очевидно, раньше размещались животные и птица – козы, куры, возможно, свинья, делившие одиночество с семьей угольщика. Жилая часть бы немного повреждена и перекошена, но крыша, как и глиняные стены, оказалась целой. Филиппо распахнул дверь и, наклонившись, вошел внутрь.

К его удивлению, в хижине была мебель: длинный узкий стол наверняка принесенный из другого дома, и два гладко очищенных наждаком чурбана высотой до колена, которые использовались вместо стульев. В углу он заметил большую кучу соломы на которой лежали старые одеяла. Девушка вошла в комнату сразу за ним. Она засмеялась и захлопала в ладоши. Филиппо прищурился: даже темный лес казался светлым в сравнении со старой хижиной без окон, куда свет проникал только через открытую дверь и через дыру в крыше над очагом.

Зазвенела цепь. Под одеялами что-то зашевелилось. Слишком пораженный, чтобы делать что-то еще, кроме как таращить глаза, Филиппо увидел, что на соломе кто-то лежит, и этот кто-то сейчас начал подниматься. Снова зазвенела цепь. Она протянулась от столба в полу к куче соломы и оканчивалась на лодыжке. Мужчина с растрепанными длинными волосами и бородой внимательно смотрел на него. Если бы Филиппо постарался представить себе лицо Парсифаля, легенду о котором он тоже знал, оно в точности походило бы на лицо пленника. Не того Парсифаля, который впервые встретил в лесу рыцарей и решил, что перед ним ангелы, а Парсифаля, которому никак не давался в руки Грааль и который бродил по стране подобно разочарованному призраку, отрекшемуся от всего, кроме одного: веры, что он исправит все, как только вновь получит шанс.

Пленник произнес звучным голосом:

– Приятно наконец увидеть незнакомые лица. Сядьте, устраивайтесь поудобнее.

Не успел Филиппо найти подходящие слова, чтобы ответить, как услышал стук лошадиных копыт. Через несколько секунд дверь снова распахнулась. Он испуганно обернулся.

В низком проеме, склонившись, стоял Генрих; глаза его были безумны. Не удостоив взглядом ни Филиппо, ни идиотки, он, тяжело ступая, подошел к пленнику и вытащил пистолет. Филиппо услышал щелчок взводимого курка. Пленник смотрел на Генриха с той же непреклонностью, которую Филиппо увидел в глазах девушки. На одно мгновение в голове Филиппо смешались две картины: гордо выпрямившаяся девушка с дулом у лба и сидящий на соломе пленник, на которого тоже был направлен пистолет.

– У меня для тебя есть сюрприз, – каркнул Генрих. – Честно говоря, я несколько иначе представлял себе все это, но такой вариант тоже ничего. Конец в любом случае тот же. Твой конец.

 

11

– Ты уже так долго обещаешь мне конец, что я почти начинаю предвкушать его, Геник.

Генрих ухмыльнулся.

– Прекратите… – охнул священник.

Генрих бросил на него косой взгляд и сказал:

– На этот раз я зарядил его, поп. Как тебе это? – Он посмотрел на пленника. – Принадлежишь ли ты к тем людям, которых можно убить только третьей пулей, Киприан? Моя третья пуля находится здесь.

Киприан Хлесль не отвечал. Генрих залез свободной рукой в камзол и бросил ему ключ. Киприан поймал его. Изольда большим и указательным пальцем изобразила пистолет. Большой палец рванулся вниз. Изольда крикнула: «Бах!» – и снова засмеялась.

– Расстегни цепь, – сказал Генрих. – И помни: одно неверное движение – и твой мозг разлетится по стене за твоей спиной.

Киприан расстегнул цепь и потер себе лодыжку. Генрих внимательно наблюдал за ним. Он чувствовал, что улыбка на его лице походила на улыбку сумасшедшего, но не мог не улыбаться.

– Сомкни браслет вокруг запястья и снова закрой замок.

Киприан приготовился сковать левое запястье. Генрих укоризненно защелкал языком и так сильно впечатал ему дуло в висок, что удар отбросил в сторону запястье пленника. Киприан моргнул из-за внезапной боли, затем сомкнул браслет вокруг правого запястья. Генрих убрал пистолет. На виске Киприана появилось белое кольцо, постепенно превращающееся в кровоподтек. Генрих чувствовал непреодолимую потребность в том, чтобы продолжить унижать Киприана. Взгляд его упал на фонарь. Он кивнул Филиппо.

– Там еще должен остаться рыбий жир. Зажги его!

Филиппо нашел кремень и огниво и, несмотря на дрожь в пальцах, умудрился зажечь фитиль. Наконец фонарь загорелся. Генрих взвесил его в руке. Киприан смотрел ему в глаза. Он не дал понять, разгадал ли намерения противника, но дыхание Филиппо неожиданно стало свистящим. Генрих вонзился взглядом в Киприана, надеясь, что тот прочитает в его глазах угрозу: он, Генрих, может в любой момент бросить фонарь в солому, поджечь хижину, а затем смотреть, как Киприан, прикованный к длинной цепи, пытается ускользнуть от огня. Ему это долго будет удаваться – пока не останется места, которое бы не горело.

– Ради бога, – взмолился Филиппо, но Генрих не обратил на него никакого внимания.

Легкое движение руки – и фонарь приземлился в солому, рыбий жир брызнул в стороны и поджег ее. Глаза Киприана потемнели.

Генрих увидел это, и его охватило жаркое пламя триумфа. Он решил еще немного поиздеваться над пленником.

– Что ж, Киприан, прощай, – заявил Генрих. – Филиппо, посади Изольду на свою лошадь.

Он отвернулся. Филиппо не пошевелился. Безумная надежда поднялась в Генрихе – он подумал, что священник, возможно, возразит ему, – и стал медленно водить дулом пистолета. Он отстрелит священнику детородный орган и оставит его здесь. Вполне вероятно, что ему даже удастся выжить, ведь для священника член и яйца, пожалуй, второстепенные части тела.

– Идите с миром, – сказал Киприан, обращаясь к Филиппо. – Он не позволит мне сгореть здесь.

Генрих резко обернулся.

– Откуда такая уверенность, Хлесль? – воскликнул он.

– Я знаю тебя, Геник.

Генрих растерялся. Он понял, что Киприана действительно нельзя скрутить в бараний рог. Он задрожал, пытаясь преодолеть нестерпимое желание застрелить этого человека. И тут он вспомнил, что у него есть еще кое-что про запас, и уж это точно потрясет Киприана.

– Ты не забыл, что я обещал тебе там, у реки, Хлесль? – насмешливо спросил Генрих.

Лицо Киприана напряглось.

– Да, – хрипло ответил он.

– Когда я навещал тебя здесь, ты, без сомнений, каждый раз задавался вопросом, убил ли я твою дочь. Я прав?

– Ты не сделал этого, – возразил ему Киприан.

– Ты в этом абсолютно уверен?

– Ты не для того оставил меня в живых, чтобы сообщить о смерти Александры. Ты оставил меня в живых, чтобы я смог стать свидетелем ее мучений.

– А ты догадливый. И знаешь что, Хлесль? Я тебе кое-что привез.

Генрих отсоединил цепь от колышка и потащил Киприана наружу, мимо окаменевшего Филиппо, мимо Изольды, которая подошла к горящей соломе и протянула к ней руки, как будто хотела заговорить пламя. Генрих слышал, как она что-то напевает.

Лошади уже нервничали и били копытами. Александра, опустив голову, сидела на лошади Генриха; ноги девушки были связаны под животом лошади, а запястья скованы. Изольда протолкнулась вперед, подбежала к ней, сложила из указательного и большого пальца пистолет, прицелилась в Александру и произнесла: «Бах!» Это прозвучало неожиданно реалистично. Тогда она просияла, резко развернулась, ринулась к Генриху, приставила ему палец к голове и снова воскликнула: «Бах!» Ее большой палец дернулся вверх и вниз. «Бах! Бах! Бах!»

Генрих оттолкнул руку Изольды и, размахнувшись, ударил ее по лицу. Девушка упала на землю, как будто бы в нее попали камнем, и растерянно посмотрела на него снизу вверх. Кровь побежала у нее из носа, и она заревела. Тыльная сторона кисти Генриха горела. Он едва сдержался, чтобы не забить ее ногами и больше никогда не слышать этого воя.

– Сажай ее на лошадь! – крикнул он Филиппо. – Или я за себя не ручаюсь!

Затем Генрих обернулся к Киприану и понял, что глупость Изольды доставила ему удовольствие: он стал свидетелем смертельного потрясения Киприана, который заметно побледнел, рассмотрев осевшую на лошади фигуру.

Александра медленно подняла голову, пристально посмотрела на пленника Генриха и издала звук, похожий на задушенный крик.

– Отец?…

Генрих рванул цепь. Киприан не был готов к этому и сделал неверный шаг вперед, но затем неожиданно быстро развернулся, так что часть цепи намоталась на его предплечье, и резко дернул ее на себя.

Генрих потерял равновесие и упал на землю, но тут же с головокружительной быстротой вскочил. Киприан был уже почти над ним, натянув кусок цепи между мощными кулаками. Генрих отступил и прицелился из пистолета в девушку на лошади. Сквозь неистовую ярость, заполонившую мозг Генриха, с трудом пробилось понимание того, что Киприан непременно одолел бы его, если бы только цепь оказалась на шаг короче.

– Назад, иначе я застрелю ее! Прямо у тебя на глазах! – Голос Генриха срывался.

Киприан поднял обе руки и замер. Цепь скользнула вниз с его руки.

Генрих тяжело дышал. Он вдруг услышал хриплый голос в своей голове: «Если вы и он столкнетесь в темном переулке…» С трудом переставляя ноги, которые, казалось, не принадлежали ему, он подошел к Киприану и провел дулом пистолета по его лицу. Из длинной царапины потекла кровь. Киприан и бровью не повел.

Александра снова закричала.

– Оставь его в покое, свинья! Отец!

– Все, поехали! – приказал Генрих и взвился за ее спиной на лошадь. – Сегодня вечером все семейство вновь будет вместе. В аду.

 

12

Вацлав восхищался Агнесс, которая умудрялась, несмотря ни на что, сохранять спокойствие. Во всяком случае внешне она выглядела достаточно невозмутимой. Недавно он понял по ее глазам, что она, как и он сам, очень боится за Александру. Однако Агнесс не позволила страху вырваться наружу. В этом она была очень похожа на Киприана. Старые истории о том времени, когда Агнесс и Андрей увидели друг друга впервые и поняли, что они брат и сестра, Вацлав слышал довольно часто, но лишь теперь они показались ему достоверными, ибо он воочию увидел целеустремленность и спокойную решимость этой удивительной женщины.

Сам он едва мог спокойно стоять, когда они спешивались, чтобы дать лошадям отдохнуть или подкрепиться.

Вацлав облегченно вздохнул, когда наконец увидел развилку, о которой говорила Агнесс. Отсюда дорога прямиком вела в Брюн, так что вечером они наверняка будут там. Он надеялся, что Вилем Влах и Андрей, выехавшие на день раньше, уже начали поиск Александры. Вацлав застонал от нетерпения. Он отдал бы правую руку, лишь бы отправиться с ними, но понимал, что должен быть рядом с Агнесс. Адам Августин снова оказался достойным доверия и собрал в своем доме всех писарей и бухгалтеров фирмы, которых он смог уговорить и дальше хранить верность фирме «Хлесль и Лангенфель», – авось повезет.

Собралось удивительно много людей, и вскоре дом Августина превратился в контору, где они все вместе пытались спасти ту часть фирмы, на которую король не мог наложить лапу. Дом был наполнен ползающими детьми, деревянными игрушками и поварами, маленьким подразделением которых с военной эффективностью руководила жена Августина. Кроме того, нужно было позаботиться об Андреасе и маленьком Мельхиоре, в конечном счете тоже оказавшихся в доме семейства Августин! То, что все это было сделано в течение одного-единственного дня, в значительной степени стало заслугой Агнесс. Тем не менее времени оставалось в обрез, и Вацлав, которому, как и всем остальным, Агнесс тоже надавала кучу поручений, грыз ногти, чтобы не закричать от нетерпения отправиться в путь.

Он пришпорил лошадь. Дорога, которая после перекрестка вела дальше, в Брюн, и ширина которой осталась прежней, кажется, подмигнула ему.

Перекресток, как и всегда, представлял собой небольшую группу деревьев, среди которых имелась мощная древняя липа, что свидетельствовало о том, что раньше здесь, должно быть, стояла виселица. Теперь же они увидели только распятие, а перед ним на коленях – очень знакомая картина! – молящуюся фигуру.

Вацлав перекрестился, но останавливаться не стал Он попытался сдержать короткую молитву: «Святая Дева Мария, храни Александру!», так как чувствовал, что тот, кто призывает власти неба охранять его близких, уже сдался и не считает себя способным о них позаботиться. Нет, до этого он еще не дошел! И юноша прошептал: «Господи, дай мне силы сделать все правильно!» Затем он немного изменил молитву: «Господи, благодарю тебя, что ты дал мне силы все сделать правильно. Пожалуйста, позволь ей найти меня в должное время».

В какой-то момент Вацлав заметил, что обогнал Агнесс. Он сдержал лошадь и развернул ее. Лошадь Агнесс, без своей всадницы, стояла у дороги и щипала высокую траву в тени группы деревьев. Ничего не понимая и начиная испытывать страх, юноша приподнялся в седле. И тут он увидел ее: она сидела на корточках рядом с распятием. Агнесс с той же охотой, что и он, пожертвовала немного времени на то, чтобы спешиться и произнести молитву. Она, как и Вацлав, полагала, что Богу не нужно, чтобы они падали перед ним на колени каждые несколько миль. Может, Агнесс свалилась с лошади? Не ранена ли она? Но тут Вацлав заметил, что склоненная фигура, которую он видел раньше, лежит у нее на руках. Он снова опустился в седло и поскакал назад, к перекрестку.

Агнесс посмотрела на него снизу вверх; в глазах ее стояли слезы. Молящаяся оказалась всхлипывающей старухой. Вацлав узнал ее: однажды он видел старуху в доме Хлеслей, когда она спала в отведенной ей комнате, но этот сон больше походил на смерть.

– Леона? – недоверчиво спросил юноша.

Старуха повернулась к нему, и он увидел заплаканное лицо.

– Теперь все будет хорошо, – прошептала она.

Агнесс прижала ее к себе.

– Я узнала бы Леону даже глубокой ночью, – сказала она. – Когда я увидела молящуюся фигуру перед придорожным крестом, я сразу поняла, что это она.

– Леона, где Александра? – спросил Вацлав, которым полностью овладел страх.

– Мы послали Андрея и Вилема в ошибочном направлении! – в ужасе воскликнула Агнесс. – Этот дьявол заставил нас думать, что он и женщины поехали в Брюн. – Она указала на темные тени заросших лесами холмов. Среди крутых вершин кое-где проглядывали красноватые скалы, которые сверкали в тусклой зелени, как не до конца втянутые когти могучих лап. Дорога вела прямо в эти лапы. – Александра не в Брюне, она в Пернштейне.

 

13

Козьма Лаудентрит вдохнул запах дыма и огляделся. Ему удивительно долго удавалось подавлять тревогу, находя простые объяснения: скорее всего, это крестьяне сжигают ветви, так как хотят получить новую площадь под посевы или естественное удобрение – пепел (он словно забыл, что весной, когда деревья наполнены соком, их не сжигают); или лесорубы подожгли подлесок перед тем, как валить деревья (если бы это было так, то уже несколько дней в округе слышали бы стук топоров); а может, идет охота и слуги готовят еду хозяевам (это были земли Пернштейна, а он знал, что хозяйка не устраивает здесь охоту по крайней мере, не на четвероногую дичь). Наконец, когда уже не осталось сил подавлять предчувствие и делать предположения, откуда идет дым, он побежал.

Старая хижина угольщика обрушилась, и от нее осталась только почерневшая, обуглившаяся куча, из которой вырывались языки пламени, а в небо над поляной поднимались столбы дыма. Возле нее стояли люди и что-то обсуждали.

Козьма услышал их голоса издалека. Он спрятался за деревом, хватая ртом воздух, так как задыхался от бега, но не решался дышать громко, чтобы не быть обнаруженным. Он вспотел, но в то же время ему было холодно от страха.

Казалось очевидным, что пленник поджег хижину по недоразумению. Козьма не мог припомнить, оставил ли он после своего посещения накануне фонарь и огниво в пределах досягаемости прикованного. Некоторые меры предосторожности входили в плоть и кровь, и человек фактически переставал отдавать себе отчет в том, принимает он их или нет. А если так. Если пленник приблизился к фонарю? Козьма даже не знал его имени, но быстро сообразил, что имеет дело с необычным человеком. Пленник мог попытаться сжечь столб, к которому была прикреплена его цепь. Нормальному пленнику эта идея даже не пришла бы на ум, не говоря уже о том, чтобы осуществить ее. Однако мужчина, который делал физические упражнения, несмотря на оковы и свежие раны в плече и боку, используя при этом свою цепь как гирю, способен на многое…

Но теперь это не важно. Уверен Козьма был только в двух вещах. Во-первых, парень просчитался и вместо столба поджег хижину у себя над головой, и, каким бы исключительным он ни был раньше, теперь его тело лежит где-нибудь под горящими балками, превратившись в сожженную до черноты кучку чего-то непонятного. Во-вторых, к ответу за происшествие призовут его, Козьму.

Дрожа от охватившей его паники, Козьма попытался вспомнить, оставил ли он фонарь и кремень за пределами досягаемости или нет? Внутренний голос возразил ему, что это не имеет никакого значения, поскольку ответственность за пожар в любом случае возложат на него.

Генрих фон Валленштейн-Добрович не стал бы прятать пленника здесь и принуждать Козьму заботиться о нем, используя познания в медицине, если бы пленник не был для него важен. Козьма вспомнил тело замученной девушки, которое Генрих приказал вытащить из леса, и с большим трудом подавил тошноту, когда его воображение подсунуло ему его собственное лицо на этой окровавленной, скрученной куче конечностей вместо лица девушки, которая стала настоящей жертвой.

Бегство было единственной возможностью избавиться от всего этого. Но куда бежать?

С поляны донесся кашель, и он понял, что есть еще одна проблема. Кто эти парни возле горящих развалин? Маленький огонек, казалось, вспыхнул в его по-прежнему затуманенном мозгу. Наверное, их внимание привлек дым. А если их присутствие опасно для планов хозяйки и ее верховного черта? Тогда, возможно, Козьме удастся подкрасться, узнать, кто они такие, поспешить обратно, забить тревогу и таким образом создать себе славу верного и храброго слуги? Кроме того, он мог попытаться спихнуть вину за происшедшее на незнакомцев. Козьма уже видел себя в капелле, на коленях перед женщиной в белом и Генрихом (даже в воображении он был достаточно практичен, чтобы почувствовать: смиренность в данной ситуации для него выгодна), – бормочущего, что ему совершенно не по силам тягаться с полудюжиной парней, которые подожгли хижину, и потому он как можно скорее удрал оттуда. Естественно, они преследовали его, пули свистели рядом с его головой, но он был твердо намерен предостеречь хозяев Пернштейна и даже с пулей в животе приполз бы в замок и тем самым доказал свою верность…

Трудность состояла в том, что ему действительно нужно было подкрасться поближе, чтобы выяснить, кто эти люди. Но ведь именно в этот момент его могли обнаружить! Куда как легче представлять, как ты ловко увертываешься от пуль преследователей, чем подвергать себя опасности и действительно оказаться у них на мушке.

С пересохшим ртом и отчаянно колотящимся сердцем Козьма перебрался под защиту соседнего дерева. Ветви и листва шелестели у него под ногами, но в ушах, казалось, гремели, как иерихонские трубы. На самом деле треск огня впереди был таким громким, что он смог бы проскакать козлом через подлесок и никто не услышал бы его. Наконец цирюльник подобрался так близко, что уже мог рассмотреть лица. По какой-то причине он испытал облегчение, поняв, что это не солдаты. Люди выглядели скорее как дружина путешествующего торговца, покинувшая обоз, чтобы посмотреть, что там горит. Впрочем, дорога, ведущая из Брюна на север, проходила так далеко к западу от этого места, что увидеть оттуда огонь было невозможно. А на дороге, ведущей из Пернштейна, до самой развилки не имелось, конечно, грузовых перевозок в обычном смысле слова. И тут Козьма совершенно неожиданно понял, что знает одного из мужчин. Тот был состоятельным торговцем из Брюна, однако имени его Козьма припомнить не смог. Что этот парень здесь забыл?

Мысли Козьмы внезапно прервались, когда кто-то схватил его за шею и правое запястье, болезненно вывернул ему руку за спину и ударил лбом о ствол дерева. На несколько мгновений мир утонул в боли, пронзившей его плечо, и в отголоске удара, который гремел в черепе. Он почувствовал, как его поволокли куда-то вперед, и мог лишь неловко переступать ногами. Постепенно к нему пришло осознание, что его поймали как шпиона. Колени Козьмы подогнулись, когда он оказался среди мужчин, которых подслушивал. Козьма упал на землю. Цирюльник смутно догадывался, что теперь с ним сделают именно то, о чем он думал, когда мечтал, как будет докладывать о результатах своего наблюдения в капелле Пернштейна.

Уже начавшую неметь руку отпустили, и он схватился за плечо. Его окружали ноги незнакомцев. Охваченный страхом, он посмотрел вверх и увидел узкое лицо, обрамленное длинными вьющимися волосами, наверняка принадлежащее мужчине, который застиг его врасплох. И хотя его сходство с Генрихом фон Валленштейн-Добровичем ограничивалось длинными волосами, в первое мгновение Козьма едва не задохнулся от паники.

– Пожалуйста… пожалуйста… – забормотал он.

– Да это же пьяница-цирюльник, – произнес кто-то из окруживших его людей. – Сейчас вспомню, как его зовут.

– Он опасен? – спросил длинноволосый.

– Нет… – заикаясь, выдавил из себя Козьма. – Нет… Я только… Я хотел только…

– В нашем положении все опасно, Андрей, или ты так не считаешь?

– Ты прав, Вилем. – Мужчина по имени Андрей наклонился к Козьме и спросил: – Что было в хижине? Почему она загорелась?

– Понятия не имею… Я действительно всего лишь… Я хотел только… – От страха по лицу Козьмы ручьем стекал пот.

– Давайте его свяжем и заберем с собой, – предложил Андрей. – Заложник может нам пригодиться.

 

14

– Почему ты не убил меня там, на поляне? – спросила Александра. – Если бы твой пистолет был заряжен, ты бы застрелил меня. Или тебе духу не хватило закончить дело своими собственными руками?

– Мне неожиданно пришло в голову кое-что получше, – ответил Генрих.

Он радовался, что она сидит перед ним и не может видеть его лицо, ибо догадывался, что иначе девушка раскусила бы его. Он действительно не довел дело до конца. В тот момент когда Генрих нажал на спуск, им неожиданно овладело могучее, потрясающее ощущение того, что он совершает наихудшую ошибку в своей жизни. Если бы он двигался достаточно быстро, то в последнее мгновение задрал бы ствол оружия и выстрелил бы в воздух. Когда он услышал сухой щелчок, больше всего ему захотелось обнять ее и поцеловать. Только ненависть в глазах Александры и то, что она и бровью не повела, когда он нажал на спуск, удержали его.

Он невольно отвернулся, чтобы бросить взгляд назад, на Киприана Хлесля. Лошади шли быстрым шагом, и пленник без труда рысил рядом с ними. На одно мгновение у Генриха возникло искушение дернуть за цепь или так сильно укоротить ее, чтобы Киприан мог идти рядом с ним на расстоянии вытянутой руки, но он отказался от этой идеи. Он перехватил взгляд Киприана. Естественно, тот понял короткую беседу между ним и Александрой. Лицо Генриха скривилось в безобразной ухмылке. Это было легче, чем пробовать подражать непроницаемому выражению лица Киприана.

– То, что я говорил у реки, больше не считается. Мы сменим тактику – теперь она будет смотреть, как я убиваю тебя.

– Самое главное, чтобы ты наконец на что-то решился, – заметил Киприан.

Генрих стиснул зубы. Фраза прозвучала как попытка обреченного на смерть казаться равнодушным, но в действительности в ней скрывалось жало. Он спросил себя, как этому человеку удается смотреть ему прямо в душу, и едва сдержался, чтобы не ударить его. Генрих отвел взгляд. Откуда Киприану известно, что он оттягивает решение не только потому, что подходящий момент, как ему кажется, еще не настал?

Он мог бы назначить этот момент в любое время. На самом деле Генрих сознавал, что на месте Киприана он давно уже сдался бы и умер. Он не смог бы пережить ни барахтанье в ледяной реке, ни огнестрельные ранения, ни врачевание Козьмы Лаудентрита. Киприан же, напротив, не только пережил все это, но даже позаботился о том, чтобы не потерять бойцовских навыков, как будто бы все время предвидел, чем закончится его плен. Как можно так сильно верить в то, что у тебя всегда есть еще один шанс? Генрих чувствовал, что раздваивается во всех отношениях, – и не только из-за Александры, но также и из-за ее отца. С одной стороны, ему хотелось доказать Диане, что он, Генрих, сумел превзойти старого удальца, и наконец-то обрести душевное спокойствие. С другой, он испытывал страх перед этим противоборством. Он сам себе в этом очень долго не признавался, но теперь уже больше не мог уклоняться от осознания своей слабости. Он боялся Киприана, потому что в глубине души понимал, что отец Александры превосходит его. Этот мужчина был всем, чем не был он, Генрих фон Валленштейн-Добрович. Он так сильно ненавидел Киприана, что ему почти сделалось дурно.

Александра тоже рассматривала своего отца. Генрих видел ее профиль.

– Смотри вперед! – грубо произнес он.

– Что на самом деле произошло? – спросила она. – Что из всего того, что ты рассказал о себе, о своих чувствах ко мне и о своей поездке в Браунау, не было ложью?

«То, что мне не удается видеть в тебе, как во всех остальных, просто кусок мяса, – хотелось сказать ему, и это был бы правильный ответ. – Диана у меня в крови, но ты пробралась в мою душу». Однако он промолчал.

– Он выловил меня из реки, – ответил за него Киприан.

– Кто тебя спрашивал?

Киприан пожал плечами.

– Он, наверное, придумал для меня лучшее применение, чем просто позволить мне утонуть.

– Утонуть и истечь кровью, – невольно уточнил Генрих.

Он почувствовал, как Александра содрогнулась.

– С двумя моими пулями в теле, – добавил он.

– То, что вода была так холодна, вероятно, и спасло мне жизнь, – продолжил Киприан. – А то, что течение было сильным, напротив, оказалось для меня неудачным. Я знаю, что иначе Андрей бы вытащил меня. Но река уносила меня все дальше. Я пришел в сознание только после того, когда уже лежал на носилках, которые наш друг и его соратники тащили за собой. – Он кашлянул и добавил: – А вместе со мной – сундук, в котором находилась копия библии дьявола.

– Он запутался в кустарнике, – уточнил Генрих, надеясь, что ему удастся убедить Александру, что ее отец был не более чем кучей тряпья. – Течением уже сорвало с него сапоги. Я направил лошадь в воду и вытащил его на берег. Собственно я хотел отослать его вам домой и оставить ночью перед дверью, но тут заметил, что он еще жив. Я спас твоему папаше жизнь, Александра, понимаешь?

– За что я, пожалуй, сохраню жизнь ему, – неожиданно заявил Киприан.

Генрих издал короткий смешок.

– Да неужели? – воскликнул он. – При каком таком случае?

– При следующем, который представится.

– Ты считаешь себя таким хитрым, Киприан Хлесль, таким непобедимым! Но я уже одолел тебя один раз и снова одолею.

– Повторяй это сколько угодно, если тебе от этого станет легче.

Генрих обхватил рукой Александру и сжал ей грудь прямо через одежду. Она ахнула. Генрих не отпускал ее.

– Вот, – прошипел он, – вот. Сделай с этим что-нибудь, папаша. Спаси свою дочь из когтей монстра, папаша. Я мог бы оттрахать ее хорошенько прямо здесь, у тебя на глазах, а затем сунуть пистолет ей в пизду и спустить курок, и ты ничего не смог бы с этим поделать. Ты просто куча дерьма с большим рылом, и только.

Генрих понял, какие чувства переполнили. Киприана, хотя внешне он оставался спокойным. Он еще раз сжал грудь Александры в надежде, что девушка закричит, но она не доставила ему такого удовольствия. Он разозлился и отпустил ее. У него возникло ощущение, что из этого противостояния он вышел побежденным. Когда Филиппо направил свою лошадь к нему, он обрадовался случаю отступить.

– Что? – пролаял Генрих.

Проклятый священник был бледен.

– Что будет дальше? – спросил он. – Что вы собираетесь делать?

Взгляд Генриха невольно обратился к пустому, красивому лицу Изольды. Только вот оно больше не было пустым. Когда их взгляды встретились, в ее глазах проснулось нечто, что Генрих распознал как отвращение. Она показала ему язык. Он поднял руку, будто собираясь ударить ее еще раз, но внезапно почувствовал, что это было бы еще одним признаком слабости. Он беспомощно размышлял над тем, что снова загнал себя в ситуацию, в которой потерял лицо. Если он ударит ее, то создастся впечатление, что он просто срывает на ней злость, так как не решается и дальше докучать Александре или Киприану. Если он пощадит ее, то лишь докажет, что размышлял как раз над тем, в чем человек, ощущающий себя хозяином положения, не нуждается. Генрих стиснул зубы и направил лошадь прочь от лесной тропы, в сторону подъездной дороги, ведущей к внешним воротам Пернштейна.

– Мы приехали, – сообщил он. – Убери идиотку с глаз моих, пока я не разбил ее тупую физиономию. А затем отведи парня в комнату с подъемным механизмом ворот у подножия центральной башни и запри его. Я поговорю с… – Ему пришлось заставить себя произнести ее настоящее имя: – Поликсеной.

– Хорошо.

Это прозвучало так, как будто священник собирается присутствовать при их беседе. Генрих предпочел бы, чтобы он убрался куда-нибудь. А лучше всего было бы, если бы он рухнул замертво.

– Александра идет со мной. – Он вызывающе посмотрел на Киприана, надеясь, что тот скажет что-нибудь вроде: «Если ты ее тронешь, то умрешь!» – но, естественно, подлец не проронил ни слова. Генрих спешился, стащил Александру с седла и просто отпустил лошадь. Пусть слуга ее потом ловит.

Когда он обернулся, лицо Александры оказалось прямо перед ним. Она плюнула в него.

Он схватил ее за затылок и подтащил к себе, а затем как можно сильнее облизал ее щеки, лоб и глаза. Ее передернуло.

Генрих смотрел, как священник ведет Киприана на цепи к центральной башне. Изольда рысила рядом с ним. Он взялся скованные запястья Александры и потащил ее за собой.

 

15

Он ожидал ее в капелле, но она не пришла туда. После долгих поисков он наконец нашел ее в спальне. Он никогда еще не был здесь и поразился тому, что в комнате преобладали пестрые ткани, яркие покрывала и подушки. В отличие от спальни в Пернштейне комната в пражском дворце, в которой они вместе до смерти замучили проститутку, была будничной, явно гостевой спальней. Генрих не знал, чего он ожидал от комнаты, которая представляла собой ее интимное убежище. Конечно, он не думал, что увидит совершенно обычную комнату женщины, у которой нет либо времени, либо денег, чтобы поменять девичью обстановку на нечто более дорогое, более солидное.

Белая фигура, казалось, совершенно не вписывалась в эту обстановку.

Краем глаза он заметил, что Александра осматривается, и догадался, что у нее создалось такое же впечатление: обычное помещение и его обитательница не были единым целым. Это могло быть преднамеренным: посетитель сразу чувствовал себя неуверенно, оказываясь в ее присутствии, ибо у него возникали противоречивые ощущения. На подносе стоял кувшин вина. Генрих сосчитал бокалы: три. Он прищурился. Опять новая игра? Стеклянные бокалы, толстостенные, оправленные в золото и украшенные серебряными нитями, которые вились вокруг ножек, Должно быть, происходили из наследства старого Братислава. Сразу было видно, как много стекла понадобилось для их изготовления. Это было чистой воды хвастовство и скорее доказательство собственного богатства, чем желание использовать Драгоценные сосуды для напитков. За деньги, вырученные от их продажи, можно было содержать весь Пернштейн в течение целого года. Вероятно, это были последние три штуки, оставшиеся от сервиза, благодаря которому финансировалась жизнь Поликсены в Пернштейне. И все же Генрих знал, что число «три» вовсе не было невинным или случайным.

Он сделал шаг вперед и, споткнувшись о рассохшийся деревянный настил, разозлился.

– Для кого третий бокал? Для попа?

– А с чего вы взяли, что второй бокал предназначается вам?

Генрих, едва не потеряв дар речи, изумленно уставился на нее. Она наклонила голову и слегка улыбнулась.

– Вы знали, что Александра и Изольда убежали вместе, или нет? – Он понял, что говорит, как маленький мальчик, над которым подшутили его друзья по играм.

– Как вы пришли к такому выводу?

Он пренебрежительно фыркнул. Александра засмеялась, что подлило масла в огонь, однако в присутствии женщины в белом он не смог бы причинить девушке боль, не выказав себя еще более слабым человеком.

– Она сама все спланировала, – ответила вместо нее Александра. – Она играет с тобой так же, как со мной и со всеми другими. Ты играешь с игрушками, а она – с людьми.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Генрих, хотя слишком хорошо знал, что имела в виду Александра. Здесь, в этой комнате, казалось, было нечто такое, что позаботилось о том, чтобы люди могли заглянуть друг другу в душу. Смущенный осведомленностью Александры, он сжал кулаки.

– Она привязала меня к старому подъемному механизму, который ты переделал. Ведь это ты его переделал, да? Не надо ничего отрицать. Ты ведь его для меня приготовил, не так ли. В конце, когда мы с тобой остались бы одни, ты прикрепил бы меня к нему и убил.

«Ошибка, – подумал он. – Я не хотел быть наедине с тобой. Мы были бы вдвоем и наслаждались бы твоей смертью». Ему вдруг стало ясно, что это всегда было его сокровенной мечтой, и ею же и останется. Но он промолчал.

– Она приказала привязать меня там, оставив рядом со мной Изольду. Ушло не так уж много времени, чтобы убедить Изольду освободить меня. Эта девушка живет в своем собственном мире, где только немногое совпадает с тем, что происходит в действительности, но в конце концов она меня вспомнила. Я достаточно часто пела и смеялась вместе с ней, когда навещала Леону. – Александра обернулась и посмотрела на улыбающуюся Поликсену. – Само собой разумеется, вы все это знали. Леона, опасаясь за жизнь Изольды, рассказала вам многое из того, что касается моей семьи.

– Что значит весь этот вздор? – воскликнул Генрих, хотя ни одного мгновения не сомневался в том, что Александра говорит правду.

– Почему вы не убили ее? – спросила Поликсена. Она пристально смотрела на Генриха. – Почему вы сохранили ей жизнь? Или вы забыли, какое наказание мы с вами назначили другим, тем, кто пытался предать нас?

– Мы? – горько повторил он. – Я не знаю, существует ли действительно это «мы».

– Вы сохранили ей жизнь. И это причина, по которой я подвергла вас этому испытанию. Вы его не выдержали.

– Ах, вот как! Ах, вот как? Вы ревнуете к Александре? Вообще-то, я привез ее сюда, чтобы пожертвовать вам! Я всегда говорил вам правду. Наше партнерство началось с крови, и я хотел скрепить его кровью Александры, как печатью.

Она щелкнула пальцем по одному из бокалов.

– Ревность… Что такое ревность? Впрочем, один из бокалов действительно предназначен для Филиппо Каффарелли.

– Который еще не расшифровал для вас ни одной строки библии дьявола! – Генрих услышал свой ворчливый голос и понял, что еще до того, как раздалось пренебрежительное фырканье Александры, он попался на удочку Поликсены. Это удалось ей с такой легкостью…

– Извините, – неожиданно сказала хозяйка Пернщтейна. – Это было примитивно. – Она посмотрела ему в глаза Жар вспыхнул в нем, когда он увидел, как между ее губами показался кончик языка, а она будто бы и не отдавала себе в этом отчета. Она подвергла его испытанию? Его, ее партнера? Да, мысленно добавил он, но только потому, что неповторимость этой особы позволяет ей проверить, кто ее достоин. Mene mene tekel… [43]Надпись, возникшая на стене дворца богохульствовавшего царя Валтасара: «И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин. Вот и значение слов: мене – исчислил Бог царство твое и положил конец ему; текел – ты взвешен на весах и найден очень легким; перес – разделено царство твое и дано мидянам и персам» (Даниил 5:25 – 5:28).
Ты взвешен и найден очень легким! Но у него был еще один козырь в рукаве, который показал бы ей, насколько на самом деле он ее достоин. И Поликсена приветствовала бы это доказательство, потому что в действительности она сильно желала его, и непроизвольные движения тела выдавали ее.

Кончик языка, который плясал над ее губами и изнывал от желания поздороваться с его языком! И тут, более точно прочитав выражение ее глаз, он понял, что она снова играет с ним. – Правильно, – согласилась она. – Я обнаружила ключ давным-давно. Он не содержится ни на одной из страниц книги. Он заключен в тех, кто лезет из кожи вон, чтобы завладеть библией дьявола. Хотите ли вы знать, как он называется? Соблазн, мой друг Геник, соблазн. А соблазн – это то, что случается с людьми, если они позволяют себе прельститься чем-либо. Когда змей предложил Адаму и Еве вкусить плоды древа познания, в наш мир пришла библия дьявола. Думали ли вы, что при этом речь идет о том познании, которое дают плоды этого дерева? Я долгое время так и считала, и все те, кто занимались библией дьявола до меня, были того же мнения. Но ведь это так просто, речь не идет о том познании, что солнце встает на востоке и садится на западе, что мир – это шар, что Солнце и Земля находятся в центре Вселенной. Речь идет о познании, которое дарует наибольшую власть в обществе, ибо люди во всякое время подвержены соблазну, ибо сами допускают это. Они соблазняются всегда, поскольку с непоколебимой убежденностью верят в то, что они – центр Вселенной и что с ними случается не соблазн, а справедливая плата за их неповторимость. Каждый отдельный человек в любой момент может быть подвержен соблазну. В этом и заключается смысл библии дьявола, – а вовсе не в тех путаных заклинаниях, которые возникли в мозгу замурованного монаха. Библия дьявола – это Грааль, друг мой. Грааль всегда привлекал тех, кто был убежден в своей исключительной важности, в том, что им предназначена особая судьба на земле.

– Нет, – неожиданно возразила ей Александра. – Вы ошибаетесь. Вы продали душу дьяволу, и потому ваш кругозор, как и у него, ограничен. Дьявол верил…

Поликсена вздернула бровь.

– Я могу чувствовать себя почти польщенной тем, что наш общий друг Геник так меня желает, хотя то, что чуть не сбило его с пути, обладает твоей фигурой, маленькая фройляйн Хлесль.

– Она никогда меня… – начал было Генрих.

– Дьявол тоже так считал, – упрямо продолжала Александра. – Поэтому он решил, что сумеет соблазнить Иисуса на горе. Но Иисус ответил ему только… Что ответил Иисус, отец Филиппо?

Генрих резко развернулся. Он не слышал, как вошел священник. Филиппо Каффарелли был неестественно бледен. Он потел и таращился на Александру. Генрих видел, как шевелятся его губы, но ни одного слова не слетело с них.

– «Изыди, сатана», – процитировала Александра. – У него была твердая вера в Господа Бога. И это уберегало его от любого соблазна. Вы не знаете, что значит вера. Дьявол тоже не знает этого. Поэтому Иисус всего лишь отверг его. Вместо того чтобы уничтожить, он сочувствовав ему.

Веки Филиппо вздрогнули. Генрих, против воли пораженный словами Александры, отвернулся от священника и посмотрел на Поликсену. Она оставалась такой спокойной, как будто ничего не было произнесено. Это тоже произвело на него впечатление. При мысли, что он еще, возможно, соединится одновременно с обеими женщинами – вырвет сердце из груди одной, чтобы положить его к ногам другой, – у Генриха закружилась голова.

– Значит, на самом деле вы так и не использовали его, верно? – спросил он и указал на Филиппо.

– Естественно, я использовала его. Отец Филиппо был лучшим доказательством моего убеждения.

Она с нарочитой небрежностью взяла один бокал и, приблизившись к потеющему священнику, погладила его по щеке, чем вызвала резкое неодобрение Генриха. Губы клирика все еще безмолвно шевелились. Руки его, словно плети, висели вдоль тела. Поликсена улыбнулась его немой потребности, затем опустила палец в вино и провела им по нижней губе Филиппо. Вино, похожее на кровь, побежало по его подбородку. Он задрожал. Женщина снова улыбнулась. Генрих так сильно сжал кулаки, что ногти вонзились ему в ладони.

– Вы верили, отец Филиппо, – сказала Поликсена, – вы со всем пылом верили в то, что Бог существует. Вы пришли сюда не потому, что потеряли свою веру, а потому, что вопреки своим испытаниям отчаянно старались сохранить веру. Когда я поняла, что библия дьявола – это настоящий Грааль, я стала ждать своего Парсифаля – верного глупца, который берет на себя всю несправедливость мира, так как верит, что он избран.

Священник ничего не отвечал. Генрих попытался преодолеть пропасть, которая открылась перед ним и была так же глубока, как и осознание, что он никогда не понял бы и единой доли всего того, что эта женщина божественной красоты, одетая в ангельские одежды, приводила в действие. Он спросил:

– А вы, моя почитаемая Диана? Кто вы в этой сказке? Ведьма Кундри?

Она окинула его пренебрежительным взглядом. Он покраснел. Поликсена снова обратилась к Филиппо. Генрих понимал.

Она просто играет с ним, но все его усилия совладать с яростью и ревностью, снедающими его душу, были напрасны.

– Я – тот, кто рассказывает сказку, – после паузы ответила она.

Неистовство, смешанное со страхом перед ее безжалостной проницательностью по отношению к человеческой сущности, а вместе с ним вот уже несколько часов подавляемое желание охватили Генриха.

Эмоции захлестнули его, как морские волны. Он прыгнул к ней, оттолкнул Филиппо в сторону, рванул женщину на себя и с силой прижался к ее губам. Губы Поликсены были горячи, уступчивы и без намека на возражение против его поцелуя. Он тяжело дышал. Она была как кукла в его руках. Он начал покрывать ее лицо поцелуями.

– Расскажите нашу общую историю, – простонал он. – Я весь ваш, я никогда не принадлежал никому другому.

Он стал лизать ее лицо, как недавно лизал лицо Александры. Ее макияж превратился в надушенную грязь у него во рту. Она неожиданно начала защищаться, но он не ослаблял напора.

– Вы… – бормотал он, – я принадлежу вам. Владейте мной. Возьмите меня. Приказывайте мне. Убейте меня потом, но позвольте мне еще хоть раз с вами…

Она ударила его коленом снизу вверх. Генрих предвидел это и вильнул тазом, избежав удара, хотя больше всего на свете в этот момент он хотел прижать твердый как камень член к ее телу. О чем он забыл, так это о ногтях, которые не замедлили проехаться по его лицу. Когда Генрих раньше пытался поцеловать ее, она всегда насмехалась над ним, увертываясь и одновременно прикидываясь, будто он ее возбуждает. Однако сейчас она сопротивлялась всерьез, пылая ненавистью к нему. Он отшатнулся. Ее лицо исказилось, и внезапно в нем что-то стало не так. Генрих не успел рассмотреть, что именно, потому что она выплеснула полный бокал ему в глаза. Жидкость ослепила его. Молодой человек машинально схватил кувшин с вином и сбросил поднос на пол, услышав, как две трети годовых расходов Пернштейна разлетаются на осколки. В следующее мгновение он вылил кувшин вина на искаженное гневом лицо женщины.

Поликсена закрыла лицо руками и завизжала. Она отпрянула, натолкнулась на сундук, затем налетела на зеркало, висевшее на стене, и сбросила его на пол.

Оно лопнуло с громким, как выстрел из мушкета, треском и разлетелось на миллион мелких блестящих осколков, в которых миллион раз отразилась мечущаяся по комнате, спотыкающаяся, неистово кружащаяся белая фигура. Александра кричала от страха. Генрих замер, парализованный ужасом. Он видел верхнюю часть белой одежды, залитую вином и покрасневшую, как от крови; волосы, свисающие потемневшими мокрыми прядями; стройные белые руки, вцепившиеся в лицо и вздрагивающие, как два бледных, охваченных паникой паука. Он слышал, как тяжело дышит Филиппо.

Внезапно визг Поликсены перешел в хриплый, низкий вопль, в невнятные животные стоны заживо горящего на костре существа. Она упала на колени и стала извиваться в невидимом пламени. Генрих уронил кувшин и оттолкнул Александру в сторону. Он не спросил ее, что она увидела. Генрих даже себя не спрашивал, что, как ему показалось, он увидел, прежде чем содержимое бокала ослепило его. Он подскочил к дрожащей фигуре, упал рядом с ней на колени и отнял ее руки от лица.

Он услышал, как ее стоны снова перешли в визг сумасшедшей.

Он услышал, как Филиппо ахнул: «Святая Мария, Матерь Божья!»

Он услышал, как крики Александры затихли, задушенные чистым ужасом.

Он слышал все это и одновременно не слышал. Он вглядывался в лицо Дианы, лицо Поликсены, лицо своей госпожи, лицо женщины, которая проникла в каждую клеточку его тела и ради которой он готов был уничтожить весь мир, если бы она этого потребовала.

Он пристально смотрел в ничем не прикрытую гримасу дьявола.

 

16

Ее черты лица, кожа, размах бровей, форма век, нос, губы – все было воплощением красоты. Что-то сохранило ей молодость и красоту, не давая выглядеть на свой возраст, хотя ей уже исполнилось полвека. Но вместе с этим сохранилось и отталкивающее родимое пятно на левой половине ее лица. Генрих вспомнил о тенях, которые ему почудились под слоем косметики. Теперь они предстали перед ним без маски.

Это был огненно-красный, поставленный на вершину треугольник, протянувшийся от ее носа через превосходный изгиб щеки и до самой дуги подбородка. Насыщенность его цвета была неодинаковой. На нем были более светлые пятнышки и прожилки, а часть пятна на лбу выглядела так, как будто бы кровь стекала у нее между бровей и вниз, к вискам. Ее щека вздрогнула, и пятно скривилось, снова приобретя тот вид, от которого у него недавно перехватило дыхание: ухмыляющийся, искаженный волчий облик дьявола.

Он таращился на нее, голова его кружилась, как в водовороте, и все время звучал вопрос: не были ли все те случаи, когда он видел ее в Праге и считал ненакрашенной, только сном?

– Вы Кассандра фон Пернштейн, – внезапно объявила Александра. – Девочка, о которой вы говорили, будто она мертва. Вы та девочка, в чьей комнате я спала, девочка, превратившая свое окружение в изощренный ад, в котором все другие должны чувствовать себя неуверенно и совершенно потерянно. Вы сестра-близнец Поликсены – ее точная копия, за исключением печати дьявола на вашем лице. У многих бывают родимые пятна, но вы – единственная, у кого оно выглядит как изображение сатаны. Вы – тот ребенок на картинах, на которых левая половина лица разорвана. Это была ваша работа. Поликсена служила моделью для статуи Артемиды, но вы обезобразили ее лицо, так как всегда чувствовали, что богиня охоты – ваш символ, а не вашей сестры. Она – ваше лицо в Праге, она – ваш инструмент. И все же вы ничего не желаете так сильно, как быть похожей на нее. Вы даже живете в ее старой комнате и в течение долгих лет не входили в свою собственную.

Генриху еще никогда не приходилось становиться свидетелем того, как Диана теряет самообладание. Но теперь, охваченный ужасом, он видел, как это происходит. Дьявольская рожа на ее щеке вздрогнула и исказилась.

– Закрой пасть, дура! – прошипела она.

Но Александра не дала сбить себя с толку.

– Держу пари, что рейхсканцлер даже не догадывается о вашем существовании. Что вы сделали со своей сестрой? Почему она стала безвольным орудием в ваших руках?

Внезапно у Генриха появилось видение, от которого он содрогнулся. Это было воспоминание. Он увидел себя в возрасте, восьми лет. Он стоял возле одной из иногда высыхающих летом колодезных шахт на площади в центре деревни и заглядывал внутрь. Колодец казался бесконечным. Другие мальчики охотно уступили ему место – он был сыном землевладельца. Всех интересовал один вопрос: удастся ли человеку выжить, если он свалится в колодец. Генрих выступал за то, что выжить нельзя, но другие осторожно возражали ему. Генрих огляделся вокруг. Один из мальчиков был сыном школьного учителя. Весной он нашел птенца со сломанным крылом и вырастил его. Птица так и не научилась пользоваться покалеченным крылом, но она всюду прыгала за своим спасителем, чирикала и спала ночью на тонкой деревянной жерди рядом с его постелью. Сын школьного учителя держал птицу в одной руке и гладил ее другой.

Генрих схватил этот комок перьев, прежде чем кто-то успел среагировать. Он вспомнил, как заявил: «Мы это сейчас узнаем!». Его голос, звучащий сейчас в мозгу Генриха, был глубоким и искаженным прошедшими годами, как будто доносился из шахты колодца. Он увидел объятое ужасом лицо сына школьного учителя и почувствовал неистовый стук маленького птичьего сердца в своей ладони. Он вспомнил отчаянное чириканье, становившееся все тише по мере того, как птица падала все глубже в колодец, вспомнил ощущение от прикосновения острых коготков к своей ладони и барабанную дробь сердечка. Он вспомнил, как другие мальчики пораженно ахнули, забормотав: «Да он с ума сошел!» и «Вот дерьмо!» Он же пристально посмотрел на сына школьного учителя и спросил: «Так как, по-твоему, умник, она мертва?» Мальчик посмотрел на него полными слез глазами, и на его лице расплылся страх стать следующим, кого сбросят вниз. Заикаясь, он ответил: «Я думаю, она мертва». Из колодца донеслось совсем тихое вопросительное чириканье маленькой птицы, которая уже второй раз звала на помощь своего спасителя. Птицы были легкими и падали медленно, но они быстро умирали. Уже на следующий день чириканья не было слышно.

Позже сын школьного учителя принес в деревню старую печатную машинку, отремонтировал ее и предложил свои услуги. Старый Генрих, отец Геника, заставил его печатать свои бессвязные провокационные памфлеты против кайзера. Молодой человек выполнил это с точно таким же выражением лица, как тогда, у колодца. Однако кайзеру памфлеты забавными не показались, и Генрих-старший поклялся под присягой, что не имеет к ним никакого отношения и что эта идея вызрела в навозном мозгу печатника. Печатника повесили. К тому времени Геник был уже в Париже, но когда он услышал об этом, то спросил себя, не оставалось ли на лице у трупа проклятого глупца, раскачивающегося на виселице, жалко выражение полной покорности судьбе, пока вороны не скле вали его.

Видение длилось не дольше одного мгновения. В следующий миг женщина с дьявольским пятном вскочила с пола и бросилась к Александре. Генрих встал между ними.

– Все вон отсюда! – закричала она. – Исчезните! Я – Кассандра де Лара Уртадо де Мендоса, дочь Марии де Лара Уртадо де Мендоса, хозяйки Пернштейна. Теперь я хозяйка Пернштейна – а завтра мне будет принадлежать весь мир. Исчезните! Все вон отсюда!

Она размахивала кулаками и теснила Александру, Филиппо и Генриха к двери.

– Нет! – воскликнул Генрих. – Подождите!

– Исчезните! Вы – отбросы! Вы – черви! Все вон отсюда!

Припадок придал ей удивительную силу. Она вытолкала их всех троих за дверь и захлопнула ее. Генрих услышал, как заскрежетал засов. В его голове вращался дикий калейдоскоп. Он видел родимое пятно на ее лице – оно выглядело ужасно. Но в то же время что-то ликовало в его сердце. Он всегда считал ее идеальной, а теперь выяснилось, что она не идеальна. Он считал ее кристаллом, многогранным, прозрачным и безжалостно твердым. Однако в конце концов оказалось, что она, как и все остальные люди, всего лишь кусок угля, который был сформирован давлением и внешними силами, возможно получив чуть более отшлифованные грани, чем большинство, но при этом оставался таким же непрозрачным и полным теней. Она больше не превосходила его. Она даже rie осмелилась открыть ему свое истинное лицо. Он должен был бы ужаснуться, растеряться, потерять доверие к ней, запутаться и испытать гнев, но вместо этого по его телу только пробегала попеременно то холодная, то горячая волна дрожи.

Он внимательно прислушался к неясным звукам за дверью и понял, что она плачет.

Александра покачала головой. Девушка была бледна, однако быстрее всех оправилась от неожиданности. На ее лице застыло презрительное выражение. В этот момент Генрих ненавидел ее так, как никогда прежде. Теперь он знал: все его намерения относительно этой особы были абсолютно правильными. Он развернулся и с силой ударил Александру кулаком. Голова девушки, описав полукруг, стукнулась о стену. В следующее мгновение она начала медленно сползать по стене. Он схватил Александру за бедра и, высоко подняв ее, понес прочь – так быстро, как только мог. Она бормотала что-то, наполовину бессознательно.

Филиппо настиг его, когда он уже обмотал веревкой шею Александры и подтащил ее к перилам деревянного моста, ведущего к центральной башне.

– Что вы делаете? – спросил Филиппо, широко раскрыв глаза.

Генрих не удостоил его и взгляда. Все было совсем просто. Чертовски просто. Диана была идеальна, а Кассандра – нет. Дианы больше не было, вместо нее явилась Кассандра. Кассандра, которая внезапно оказалась уязвимой. Он же, напротив, выполнил все задания, которые она поручила ему. Он выдержал все проверки. Ему осталось лишь одолеть Киприана, одержать победу, в которую она не верила, – и тогда чаша весов окончательно опустилась бы в его пользу. Они поменялись бы ролями: он стал бы повелителем, а Кассандра получила бы роль, которую раньше всегда приходилось играть ему. Богиня, избравшая смертного в товарищи по играм, и смертный, собственными силами поднявшийся до уровня божества.

Поединок! Все должно закончиться поединком. Он должен уничтожить Киприана на глазах у Кассандры. Киприан будет бороться, стоит ему только увидеть награду: собственную Дочь, распростертую на перилах, с веревкой вокруг шеи, на которой она повиснет, если пошевелит хотя бы пальцем. Киприан наверняка попытается спасти ее любой ценой, а Генрих позаботится о том, чтобы он не смог получить награду. Грудь его вздымалась. Если бы Генрих мог видеть свое лицо он вряд ли узнал бы себя.

– Вы с ума сошли! Она же так повесится.

– Катись отсюда, под, – бросил ему Генрих и продел веревку в наручники Александры, чтобы связать ей запястья за спин ой.

– Прекратите!

Только благодаря неожиданности священнику удалось схватить Генриха за плечо, развернуть его и, размахнувшись, с силой съездить ему по подбородку. Мир перед глазами Генриха сжался в маленькую точку; от боли, волной прокатившейся по телу, у него подогнулись колени и он сел на пол. Когда он потряс головой, то услышал свой собственный стон.

Филиппо пытался сдернуть Александру с перил и одновременно возился с веревкой вокруг ее шеи. Генрих, шатаясь, встал на ноги и, еще не выпрямившись до конца, врезался головой в священника. Тот был худым и почти ничего не весил. Сила разбега Генриха помогла ему поднять Филиппо высоко в воздух и положить его на перила. Он увидел широко раскрытый рот и изумление в глазах священника, а также беспомощно хватающие воздух руки. В смертельном страхе Филиппо крепко вцепился в одежду Александры и потащил ее за собой. Генрих, не задумываясь, бросился вперед и схватил девушку за плечи и бедра. Его тоже чуть было не вынесло за перила, и он охнул, когда из-за резкого рывка у него чуть было не выбило суставы. Филиппо, держась обеими руками за юбку Александры, висел над пропастью. Генрих прижимал девушку к себе, как страстный любовник. Он знал, что не сумеет держать ее и Филиппо дольше, чем несколько мгновений.

Он пораженно всматривался в разверзшуюся пропасть за спиной Филиппо. Веревка, которая затянется на шее Александры, если его хватка ослабеет, царапала Генриха по щеке. Александра стонала и мотала головой. Материя, из которой была сшита ее одежда, начала рваться. Генрих смутно подумал, что Филиппо Каффарелли не выдержал испытания.

Взгляд Филиппо встретился с его взглядом. Генрих испытал настоящий шок, увидев, что в глазах священника не было ненависти, а лишь понимание – и облегчение. Пальцы Филиппо разжались, и он полетел в пустоту, чтобы через миг удариться о землю и остаться лежать там, неловко вывернув руки и ноги. Глаза его все еще были открыты, но теперь они смотрели мимо Генриха – в тот мир, о котором только абсолютные идиоты думали, что он ожидает человека после смерти. Генрих хотел заорать ему вслед: «Неужели ты думаешь, что твои прегрешения теперь прощены, глупец?» – но сдержался.

С трудом вытащив Александру наверх, он снова уложил ее на перила. Он тяжело дышал от напряжения. Когда он немного отдохнул, ему стало ясно, что девушка пришла в сознание и смотрит на него. Он стиснул зубы. Взгляд Александры был затуманенным, но прояснился, когда Генрих опять попытался освободить ее от наручников. Она пошевелилась и, почувствовав веревку вокруг своей шеи, повернула голову и посмотрела вниз, в пропасть. Увидев разбитое тело Филиппо, девушка в ужасе содрогнулась и вновь повернулась к Генриху. Ее взгляд вонзился ему в глаза. Она не произнесла ни слова. Он не отвел глаза. Его пальцы онемели.

– Проклятие!

Генрих стащил ее с перил и поставил на ноги. Он не знал, что побудило его так поступить; вероятно, фигура Филиппо, который, казалось, летел лишь одно мгновение с развевающимися волосами и сутаной, а в следующее от него уже не осталось ничего, кроме кучи грязной одежды, из которой торчали разбитые кости. Он сглотнул, дернул девушку за оковы и стал растирать ей кожу. Она никак не отреагировала, только прошептала:

– Отрекись.

– Закрой рот!

– Отрекись.

– Закрой рот, иначе я брошу тебя вслед за ним! – Его голос срывался. Он грубо схватил Александру за плечи и повернул так, чтобы она оказалась спиной к нему. Затем он прижал е к перилам и связал ей запястья. Его руки так сильно дрожали что он лишь с большим трудом справился с узлами. Проверив веревку вокруг шеи Александры, он затянул ее потуже. Когда Генрих снова развернул девушку, она не выдержала и заговорила:

– Это не ты. Это ее влияние. Ты ведь не кукла, ты человек способный принимать собственные решения.

– Слишком поздно принимать собственные решения, – возразил Генрих. – А даже если и так, я принял бы решение в ее пользу, а не в твою.

– Если бы ты принял это решение, то уже давно сбросил бы меня.

– Закрой рот!

Ее юбка была разорвана и наполовину висела вокруг бедер. Внезапно у него мелькнула мысль, что ему, возможно, никогда не доведется узнать, каково это – овладеть ею первым. Генрих заметил, что у него дрожат руки. Он хотел приказать девушке совсем сорвать с себя юбку, а затем раздвинуть ей ноги и проникнуть в нее рукой, которой только что убил священника, сбросив его в пропасть. Но рука не слушалась его.

– Отрекись.

– Стой здесь и полагайся на своего проклятого Бога! – закричал Генрих и побежал в главное здание.

Дверь в комнату Кассандры все еще была заперта. Он начал стучать в нее. Изнутри не доносилось ни звука.

– Откройте! – кричал Генрих. – Придите, по крайней мере, на мост к центральной башне. Там первый из моих подарков вам. Но у меня есть еще и другие! – Он чувствовал себя затравленным. Если она не отреагирует, то все напрасно. Она не реагировала.

– Кассандра!

Он ударил в дверь так, что она затряслась на петлях.

– Кассандра!

Выругавшись, Генрих сдался. Сердце, казалось, стучало у него в голове и мешало ему думать. И тут его осенило, на какой зов она откликнется в любом случае.

 

17

– Там ничего нет, – прошептал Вилем Влах.

– Признаться, я в этом не уверен, – возразил Андрей.

Они лежали под прикрытием непролазного кустарника, в котором ломонос, малина и терновник душили друг друга. Перед ними простирался кусок менее густого леса, постепенно переходящий в сад. Фруктовый сад уже превратился в клочок дикой неухоженной местности, мрачной как из-за тени замка, который возвышался за ней, так и по той простой причине, что все сделанное человеком начинает выглядеть темным и угрожающим, если за ним не ухаживать. На большей части сада еще стояла прошлогодняя трава, поднимаясь до уровня бедер, дрожа и сверкая желтизной под легким ветром, а над ней подобно черным скелетам возвышались узловатые стволы деревьев.

– Только в траве под фруктовыми деревьями может прятаться дюжина человек.

– К чему бы охране замка прятаться? Они бы заняли открытую позицию. Я тебе говорю, там ничего нет.

Андрей бросил взгляд на маленького мужчину рядом с собой. Если и есть где-нибудь человек, который может дрожать от волнения и который в то же время ни на что в целом мире не променяет возможность оказаться в подобной ситуации, то это Вилем Влах. Даже если бы Андрей отклонил предложение Вилема собрать его дружину в Брюне и поехать вместе с ним, то, вероятно, Влах отправился бы в путь в одиночестве, чтобы объявить Пернштейну войну от имени дома «Хлесль и Лангенфель».

«Хлесль, Лангенфель и Августин».

«Хлесль, Лангенфель; Августин и Влах».

Андрей покачал головой. У него голова шла кругом, когда он вспоминал, как быстро поменялся ветер. Но все окажется напрасным, если им не удастся…

– Ты действительно полагаешь, что Киприан и Александра Хлесль содержатся там вдвоем? – чуть слышно произнес Вилем.

– Александра в любом случае. А Киприан…

Он сделал знак, и они поползли назад, пока не смогли снова подняться и говорить друг с другом несколько громче.

– То, что Киприан Хлесль еще жив, это только предположение, – заявил Вилем.

Андрей кивнул. Он был готов рискнуть всем ради этого предположения и слабого шанса на то, что его лучший друг на самом деле пережил нападение на монахов и, будучи раненым, оказался в Пернштейне, куда его привез Генрих фон Валленштейн-Добрович.

– Это тыльная часть замка, – продолжал Вилем. – Почему часовые должны прятаться именно здесь?

– Потому что никто, находясь в здравом уме, не атакует эту крепость спереди.

Вилем состроил гримасу. Андрей вздохнул.

– Давай все же спросим нашего нового друга, – предложил Вилем.

– Как ты убедишься в том, что он не лжет?

– Мы будем так долго вырывать ему ногти, пока он не убедит нас.

– И кто это сделает? Ты?

Вилем озабоченно посмотрел на Андрея.

– Э… – только и сказал он.

– Давай догоним остальных, – предложил Андрей. – Мы просто обязаны рискнуть.

Через какое-то время в нескольких сотнях шагов слева от них прозвучал выстрел, а вслед за этим – крик боли: «А-а-а-а-а… меня поймали… О черт, меня поймали… помоги-и-ИТЕ-Е-Е!»

Андрей окинул взглядом высокую траву под фруктовыми деревьями. Ничто не двигалось.

– Помогите мне! Я истекаю кровью! На помощь!

Треск ветвей и шелест старой листвы сообщили, что кто-то быстро приближается к ним. Вслед за тем показались трое мужчин с мушкетами и пиками, которые, должно быть, обогнули замок сбоку. Они бежали по одичавшему фруктовому саду, очевидно пользуясь тропой, которую совершенно нельзя было разглядеть из убежища Андрея.

– А-а-а-а! Как БОЛЬНО!

Он видел, как мужчины начали, жестикулировать, а затем медленно направились вперед, к тому месту, откуда доносились крики. Им приходилось идти через густой подлесок. Несколько минут спустя они остановились. Один из мушкетеров прошептал что-то на ухо своему товарищу, и тот отдал ему свое оружие и побежал, нагнувшись к тропе, а оттуда – дальше, по направлению к главному входу в замок, чтобы – и в этом не было никаких сомнений – привести подкрепление. Андрей кивнул.

– Ну, – прошептал он.

Кто-то подполз к нему в кустарник, тяжело дыша и хватая ртом воздух, и хлопнул его по плечу.

– А я и не знал, что в тебе скрывается нечто подобное, – заметил Андрей.

Вилем хихикал и одновременно пытался восстановить дыхание.

– Я там положил зайца, которого мы убили сегодня утром, и отстрелил ему лапу. Пистолет я вложил в его лапы. – Он снова хихикнул и глубоко вдохнул. – Если erb найдут, то и через сто лет все еще будут задаваться вопросом, что же произошло.

– Я рад, что ты возвратился невредимым.

– Я ни за что на свете не позволил бы сделать это одному из моих ребят. Ну, на что похоже?

– Мы немного подождем, и если здесь никто больше не появится, значит, все чисто.

Они подождали. Через некоторое время сверчки в старом фруктовом саду снова застрекотали.

– И?…

– Пошли, – скомандовал Андрей.

Только когда они оказались в саду, Андрей смог оценить, насколько высоко вознесся над окружающей местностью старый замок. Они были муравьями, которые задумали взобраться на слона. Окна начинались так далеко наверху, что он задался вопросом, достаточно ли длинны канаты и удастся ли им достичь одного из окон, прежде чем охрана придет в себя после обнаруженного ею мертвого зайца и снова вернется на позиции. Оставалась еще возможность использовать потайной выход, чтобы проникнуть в замок. Но сможет ли мужчина с красным лицом пьяницы, которого они поймали возле горящей хижины, отвести их туда, было сомнительно.

Он искоса посмотрел на него. Парень тяжело дышал. Они заткнули ему рот, а нос его, очевидно, был слишком толст, чтобы поставлять ему достаточно воздуха. Андрей спросил себя, должен ли он рискнуть и вытащить у него кляп. Если он закричит, то они проиграют. При этом судьба пленника была совершенно неизвестна, но никогда нельзя исключать, что его лояльность к замку окажется сильнее, чем даже страх за собственную жизнь.

Они так медленно продвигались по высокой траве, как будто ступали по разбитому стеклу. Андрей с пленником шли впереди, за ними – Вилем Влах и его дружина. Сверчки замолкали в нескольких шагах перед людьми и снова начинали свою песню, как только те миновали их. Могучая скала Пернштейна излучала прохладу, тем не менее было жарко и душно. Уже десятки лет мертвая трава поднималась вверх-пылью, от которой першило в горле. Дыхание пленника со свистом вырывалось из носа, грудная клетка судорожно поднималась и опускалась. Андрей нагнулся к нему.

– Я выну кляп у тебя изо рта, если ты будешь вести себя тихо, – прошептал он.

Налившиеся кровью глаза моргнули и уставились на него. Пленник кивнул так сильно, что с него полетели капли пота.

Андрей ослабил платок. Мужчина сделал судорожный вдох, встряхнулся, как мокрая собака, и… побежал.

Один из людей Влаха вскинул мушкет, но Андрей схватился за дуло и с силой опустил его. Если они начнут здесь стрелять, то уже через мгновение весь замок всполошится и охрана будет кусать их за пятки. Он отругал себя и нагнулся к земле в лихорадочных поисках камня. Пленник со скованными руками прыгал, как козел, держась на ногах благодаря скорее силе инерции, чем собственной сноровке.

Внезапно в высокой траве показался мужчина – как раз на пути пленника.

Он натянул старинный лук и прицелился в скачущего человека. Объятый ужасом беглец метнулся в сторону.

– Стоять на месте! – прошипел лучник.

Пленник снова сделал петлю, чтобы обогнуть мужчину. Тетива беззвучно ударилась об обтянутое плотным кожаным чехлом предплечье стрелка. Пленник сделал самый высокий прыжок, на который он был способен, и рухнул в сухую траву. Андрей еще успел заметить длинную стрелу, которая вышла с одной стороны его шеи на такую же длину, на какую вошла с другой. А потом он уже больше ничего не видел. Все произошло настолько быстро, что Андрей даже не успел среагировать. Слишком поздно он обернулся.

Из высоких зарослей, образуя широкое кольцо, поднимались люди. Каждый натягивал лук и целился в их маленькую группу. Стрелков было достаточно, чтобы убить их всех дважды.

Андрей поднял руки.

 

18

Вацлав боролся с собой, размышляя, должен ли он вернуться на то место, где они с Агнесс договорились встретиться. Но ввиду того, как разворачивались события последних минут, мысль о том, чтобы покинуть свой наблюдательный пост, казалась ему невыносимой.

Достаточно увидеть, как женщина, которую любишь, чуть не разбилась насмерть у тебя на глазах, чтобы замереть на месте и думать только об одном: как спасти ее.

Юноша лихорадочно хватался за возникающие в голове идеи, но ничего путного пока не приходило на ум.

Приблизиться к замку оказалось неожиданно легко. Немногочисленные арендаторы, обрабатывавшие свои поля вдоль дороги, просто отворачивались и делали вид, будто полностью поглощены работой. В деревушках, состоявших из двух или более крестьянских дворов, через которые проходила дорога, дети убегали в хижины; собаки же лаяли на них с безопасного расстояния. Атмосфера здесь настолько была пропитана страхом, что люди застревали в ней, как в шахте колодца, и больше не могли выглянуть наружу.

В конце концов они свернули с дороги и привязали лошадей в небольшом сарае-сеннике в стороне от тракта. Сарай был пуст, как и следовало ожидать в это время года, но они обнаружили в нем старую корзину и полудюжину дырявых и полуистлевших покрывал, которые навели Агнесс на одну мысль. Закутав себя и Леону в плохо пахнущие покрывала, она и бывшая служанка потащили корзину по направлению к замку, как будто у них там были дела. Агнесс надеялась, что с помощью этой маскировки совершенно беспрепятственно проникнет в замок. Вацлав же, который не вписывался в их компанию, получил задание поискать около замка возможные потайные входы.

По большей части в тех местах, где стояли замки, не было никакого леса. Деревья, которые не использовали как стройматериал для крепости, вырубали, чтобы не предоставлять осаждающим естественное укрытие и древесину для постройки осадных машин. Кроме того, замок нуждался в запасах продовольствия, и чем ближе они выращивались, тем проще их было транспортировать в пункт назначения. Вследствие этого замки были окружены, как правило, обширными полями и огородами, единственное исключение составлял непременный фруктовый сад.

Пернштейн, возвышаясь над верхушками деревьев подобно рукотворной горе, словно позабыл, что следует принимать подобные меры предосторожности. Вацлав без особого труда прокрался почти к подножию крепостных стен, все время находя укрытие между стволами и в густых зарослях. Один раз он даже спрятался за полуразрушенной часовней, решетчатые ворота которой косо висели на петлях, а Мадонна из-за мороза, воды и разницы температур стала уже сама на себя не похожа. Притеснение и страх чувствовались здесь на каждом шагу. Там, где, собственно, должна была бы господствовать атмосфера шумной, бурлящей жизни, какая обычно бывает в крепости, населенной солдатами, многочисленной прислугой и владельцами, только кое-где между зданиями мелькали отдельные фигуры, как если бы они были мышами в мире, где господствуют кошки. Местность вокруг представляла собой крутые склоны; в северный край замковой скалы, где сейчас находился Вацлав, врезалось русло ручья. Но даже ручей глубоко под ним не мчался и не бурлил, а тихонько вползал в скалу. От воды поднимался тухлый запах.

Внезапно гробовая тишина закончилась. Обойдя центральную башню, чтобы прежде всего не упускать из виду мост, с которого его могли бы обнаружить, Вацлав заметил, что наверху кто-то появился. Затем показался еще один человек, на этот раз в темной сутане. Между ними, похоже, произошел короткий спор, а потом случилось такое, что юноша едва не окаменел от ужаса: мужчина в одежде священника сорвался вниз и остался лежать на камнях перед центральной башней. Но охвативший Вацлава страх был вызван скорее не тем фактом что он стал свидетелем насильственной смерти, а пониманием того, что Александра находится там же, на мосту, привязанная веревкой за шею, как корова. Осознав весь ужас ситуации Вацлав задрожал еще сильнее. Он видел, что сорвавшийся священник чуть было не привел к смерти еще двух человек; одним из них была Александра. Он держался за ее юбку! Затем силы, очевидно, покинули его, он разжал хватку и упал. Вацлава чуть не стошнило, когда он подумал, что под мостом должны были бы лежать два мертвеца: священник и Александра Хлесль.

Задание обойти замок и найти тайный вход было тут же забыто. Он сидел в своем убежище и отчаянно хотел подать знак находящейся над ним Александре. Он надеялся, что Агнесс и Леона, которые тоже наверняка видели Александру на мосту, не потеряли самообладания. Но больше всего он надеялся на то, что все закончится хорошо. Словно ребенок, он утешал себя мыслью, что после всех этих ужасных событий, которые привели их сюда, фортуна наконец-то снова повернется лицом к их семье.

После этого он стал свидетелем лихорадочной активности, развернувшейся перед центральной башней. И хотя в поле зрения Вацлава оказалась лишь часть открытой площадки, он уловил дым только что зажженного большого костра и услышал стук деревянных балок, досок и планок. Создавалось впечатление, что там выстраивали скамьи и столы для банкета. Юноша не сомневался, что никакого праздника здесь отмечать не будут, и напрасно спрашивал себя, что могло происходить перед центральной башней. Он мог бы вернуться назад и посмотреть, но тогда ему пришлось бы выпустить Александру из виду. Это оказалось выше его сил.

Вацлав скорее почувствовал шорох у себя за спиной, чем услышал его. Юноша хотел обернуться, но что-то твердое уже уперлось ему в затылок, и он услышал металлическое «щелк!» с которым взводится курок пистолета. От испытанного потрясения ему показалось, что его окатили ушатом холодной воды.

Щелк!

Боже мой, второй пистолет.

Оставаясь сидеть на корточках, Вацлав развел руками, давая понять вооруженному человеку, стоявшему у него за спиной, что он не собирается делать глупости. По телу юноши побежали мурашки, от которых у него перехватило дыхание. Он прямо-таки чувствовал, как пальцы убийц сгибаются, чтобы спустить курок. С такого расстояния его голова разлетится от выстрелов, как сырое яйцо. Его мозг должен был бы лихорадочно работать, пытаясь найти выход из создавшегося положения, но вместо этого он, казалось, замер.

Давление первого пистолетного дула исчезло. Юноша услышал шорох, с которым кто-то за его спиной отступил на шаг, и воспринял это как немой приказ обернуться. Вацлав понял, что ему придется сделать это на коленях, если он найдет в себе мужество встать. Стыд придал ему достаточно сил, и он поднялся на ноги. Правда, он не смог удержаться и невольно втянул голову в плечи, так что их свело судорогой, но все-таки устоял. Страх, что ему выстрелят в затылок, сменился страхом получить пулю между глаз, как только он полностью повернется. Вацлав услышал свой стон и устыдился, что не смог сдержать его. Из последних сил пытаясь сохранить контроль над своим инстинктом, который толкал его на внезапную попытку побега, юноша отчаянно обернулся.

И уставился перед собой, ничего не понимая.

 

19

– Кассандра!

Генрих обнюхал себя. Он вспотел и запыхался, и теперь вся одежда воняла не только потом, но и дымом костра, который он помог разжечь, когда запуганная прислуга оказалась недостаточно расторопной. Раздавая оплеухи и пинки, Генрих вынудил огромного конюха поднять руки над головой и опуститься перед ним на колени, чтобы он прекратил его бить. Удовольствие от этого было сомнительное, но все же лучше, чем ничего.

Он осмотрел дверь. Внезапно у него возникло чувство, что она стоит прямо за дверью, с другой ее стороны, – то же самое он чувствовал, зная, что Александра ждала его в свою первую ночь в Пернштейне. Неожиданное воспоминание о том, что ему пришлось бороться с собой и не дать себе войти в спальню Александры, смутило его. Стиснув зубы, он задвинул его поглубже.

– Кассандра?

Она молчала. Генрих вздохнул.

– Я жажду вас, – заявил он. – Как долго я должен умолять вас, чтобы вы услышали меня? Неужели вы считаете, что для меня что-то изменилось, оттого что вы не ваша сестра? Я жажду человека, не имя.

Никакого ответа. Генрих провел пальцем по деревянному полотну двери и представил, что коснулся ее тела.

– Кассандра, – прошептал он. – Диана. Выйдите, моя богиня. У меня есть жертва для вас…

Он не смог продолжить, так как что-то ударило его в спину и прижало к двери. Он резко развернулся и поднял руки, чтобы отвести от себя ее когти. Длинные распущенные волосы летали вокруг его ушей, а слюна брызгала ему в лицо. Ее руки будто обезумели и пытались выцарапать ему глаза. Он слышал, как она стонет: «М-м-м! М-м-м!» Она с таким остервенением била его по ногам, что он чувствовал это даже через сапоги. Дверь затрещала, когда Генрих попытался отжаться от нее, но неистовая ярость женщины снова впечатала его туда. Ему удалось схватить ее за запястье и изо всех сил сжать его. Она впилась зубами в тыльную сторону его кисти. Он закричал. У него была только одна возможность отделаться от этой помешанной. Он ударил ее.

Она отлетела в противоположную стену и сползла по ней, как мертвец.

 

20

Женщина открыла глаза, когда он опустился рядом с ней на колени и приподнял ее голову. Пятно на лице вздрогнуло, и зелень ее глаз стала еще ярче на фоне красного цвета кожи. Он был настолько уверен, что почувствовал ее присутствие за дверью, что невольно повернул голову и огляделся по сторонам. Наверное, пришло время убираться из этой заколдованной крепости, иначе он здесь свихнется.

Переход от шока к ярости был быстрым и неожиданным, как у хищной кошки. Но на этот раз Генрих был подготовлен. Он придавил ее к полу. Женщина выгнула спину, но он был тяжелее.

– Где она? – закричала женщина.

– Ничего с ней не случилось.

– Где она?

– Внизу. Я подготовил все. Я…

Она почти стряхнула его с себя, но ему снова удалось навалиться на нее. Генрих с трудом держал ее мечущиеся руки.

– Библия дьявола внизу! – закричал он изо всех сил. – Я приказал отнести ее вниз. С ней ничего не случилось. Я подумал, что вам захочется принести мой подарок в жертву в ее честь, поэтому мне пришлось убрать ее из капеллы.

– Вы не имеете права прикасаться к ней! – завизжала она.

– Если бы я однажды не прикоснулся к ней, вы никогда бы ее не получили!

Внезапно она успокоилась.

– Что вы задумали?

– Идемте со мной. Я хочу вам кое-что показать.

Она неотрывно смотрела на него. Хотя на этот раз их роли поменялись и она лежала под Генрихом, который крепко держал ее за руки, женщина не сдавалась. Зелень ее немигающих глаз бросила его в жар и в то же время заставила ощутить холод, пробравшийся до мозга костей. Он почувствовал, как постепенно уверенность покидает его и ситуация снова становится непредсказуемой. Прежде чем Генрих еще сильнее ощутил перемену, он опустил голову, ожидая, что она может ударить его в любой момент. Она не пошевелилась, не отвернулась. Он запечатлел очень легкий поцелуй на красном пятне. Если он ожидал, что это неким таинственным образом приведет его к какому-то открытию, то мог считать себя обманутым: кожа была на ощупь менее гладкая, чем на других частях ее тела, и только. Генрих подумал о том, чтобы лизнуть пятно, как недавно, когда он еще не знал, что оно там есть. Мысль эта заставила затрепетать его член, но не от желания, а от чистого отвращения. Он встал на ноги, надеясь, что она не заметила его возбуждения.

– Идемте.

Он повел ее на мост к центральной башне, удивляясь, что она не противится. Александра все еще стояла там, с веревкой вокруг шеи. Девушка была бледна, на грязном лице пролегли бороздки от слез, но она не отшатнулась при виде их. Кассандра внимательно посмотрела на нее.

– Гляньте вниз, – предложил Генрих.

Он оставил отца Филиппо лежать на том месте, где тот упал. Перед дверью, которая вела в помещение с подъемным механизмом ворот на первом этаже, там, где заканчивалась длинная поленница дров, горел костер. На другом ее конце стоял столб, вмурованный в землю. К нему толстыми гвоздями были прибиты железные оковы. Костер дымился; Генрих позаботился о том, чтобы в его основание положили побольше сырых поленьев. Перед импровизированным костром с помощью балок, досок и деталей скамей и столов была огорожена площадь примерно в две дюжины человеческих ростов. Получилось что-то вроде арены. Впрочем, это действительно была арена. Рядом с костром, но на достаточном расстоянии от огня стоял аналой из капеллы, на котором лежала библия дьявола – белая, сверкающая в наступающих сумерках, словно глыба изо льда, не отражавшая сияния пламени.

– Что произошло с Филиппо?

– Он не выдержал испытания.

Генрих, начавший отвязывать веревку, которой Александра была привязана к перилам, посмотрел на Кассандру через плечом увидел, что взгляд ее кошачьих глаз переместился с искалеченного тела Филиппо на него. Заметив, как пристально она рассматривает его, молодой человек с горечью вынужден был признать, что уже больше не хозяин положения и что нескольких шагов, отделявших его от женщины, чье лицо было искажено дьявольской гримасой, хватило, чтобы беспомощная потребность подчиниться ей снова проснулась в нем.

– Мы приведем ее к башне. Столб и костер – для нее. Если…

Она перебила его:

– Вы хотели подарить мне ее сердце.

– Именно это я и собираюсь сделать. Я…

Внезапно она оказалась рядом с ним. Он опустил глаза и заметил в ее руке нож. Он и представить себе не мог, где она могла его прятать. Лезвие сверкало.

– Тогда отдайте мне его прямо сейчас.

– Что?

Генрих слышал, как тяжело задышала Александра. Он вспомнил старую легенду и подумал, не лучше ли ему забрать у нее нож, чтобы разрезать веревку, но эта мысль утонула на полпути в изумрудных глазах Кассандры.

Она прижалась к нему и улыбнулась. Дьявольская рожа улыбнулась вместе с ней.

– Она все еще девственница, – прошептала Кассандра, прошептал дьявол. – Неужели вы хотите отправить ее на тот свет такой? – Она сунула ему в руку нож. – Лишите ее девственности вот этим. Лезвие острое. Введите ее в храм, куда вы сами войти опоздали. Вырежьте ей сердце таким образом.

– Вы больны, – охрипшим голосом произнесла Александра.

– Я хочу свой подарок, партнер. Итак?

Генрих притянул Александру к себе. Ее глаза были огромны а губы посинели от ужаса. У него появилось ощущение, что мост качается. Нож в его руке, казалось, пылал. Он прижал девушку к перилам, навалился на нее и раздвинул ей ноги. Дыхание ее стало прерывистым, взгляд панически метался. Осуществить задуманное и не причинить девушке сильной боли было невозможно, как невозможно было найти обходной путь, без чудовищной резни. Это было его испытанием. Он подумал о Филиппо, превратившемся в груду одежды и костей там, внизу, на земле. Он услышал, как Александра истошно закричала, и этот резкий, высокий крик, наполненный абсолютной мукой, едва не оглушил его. Он услышал свой собственный заикающийся голос: «Я не хотел этого, не таким образом…»

– Мой подарок, партнер.

Генрих попытался сконцентрироваться на желании, которое он должен был бы чувствовать, однако вместо этого испытывал отвращение, ненависть и страх.

– Геник… – прошептала Александра. Теперь по ее щекам бежали слезы. – Пожалуйста…

– Партнер?…

Он запрокинул голову и заревел, как раненый бык. А затем он нанес удар ножом.

 

21

Вацлав уставился на пальцы. Они были согнуты. Курки обоих пистолетов, вздрогнув, упали вниз.

– Щелк! Щелк!

Изольда хихикнула и снова вытянула указательные пальцы вперед, а большие – наверх Она снова целилась в Вацлава.

– Щелк! Щелк!

Звук уже не казался ему настоящим, ибо он видел, что пистолеты на самом деле – всего лишь большой и указательный пальцы. Но если прижать человеку указательный палец к затылку, а он не осмелится обернуться, то звучит чертовски похоже.

– Изольда?

Девушка наклонила голову и посмотрела на него. Леона точно описала ее внешность. Вацлав нашел бы ее и в тысячеликой толпе. Но что она делает здесь, не поддавалось его пониманию. Он чувствовал, что колени у него все еще дрожат от страха. Может быть, ему нужно привлечь ее на свою сторону, сделав вид, будто в него попала пуля, и театрально упав на землю? Однако в данный момент ему не хватало хладнокровия, чтобы разыграть эту сцену.

– Изольда?

Девушка захлопала в ладоши и громко рассмеялась. Поток звуков, вырвавшийся из ее рта, мог означать что угодно. Вацлав увидел, как у нее по подбородку побежала струйка слюны.

– Ш-ш! – произнес он.

– Ш-ш, – эхом откликнулась она и, улыбаясь, уставилась в небо. – Ш-ш…

Вацлав неожиданно вспомнил свои шпионские происки у задней части дома Адама Августина, где девочка ни на шаг не отходила от него. Сдавшись, он приложил палец к губам, но на этот раз Изольда, кажется, поняла его. Она сжала губы. Между бровей у нее появилась складка. Взгляд девушки был все еще направлен мимо него, и внезапно он понял, что ее заинтересовало что-то другое. Он проследил за ее взглядом.

Наверху, на мосту, возле Александры теперь стояли две фигуры. Одна из них была женской. На какое-то безумное мгновение Вацлав подумал, что это Агнесс и кто-то еще, пришедший ей на помощь, но затем он заметил длинные белокурые волосы и белую одежду.

Изольда что-то пробормотала. Она выглядела одновременно напуганной и взбешенной.

– Что происходит там, наверху?

Бормотание, лихорадочное тыканье пальцем. Внезапно девушка залепила себе звонкую пощечину. Затем она снова указала на мост.

– Тебя били? Что происходит там, наверху?

Изольда скорчилась на лесной подстилке. Он услышал тихое поскуливание и понял, что она плачет. Но тут Вацлав вздрогнул. От моста донесся громкий крик. Он попытался взглянуть, что случилось, одновременно стараясь не выпускать из виду Изольду. У него ничего не получилось. Юноша вышел из укрытия. Мост был пуст. Ужас охватил его, когда он подумал о мужчине, которого сбросили с моста у него на глазах. Неужели они и Александру просто… Он попытался хоть что-то выяснить. Ему казалось, что он видит конец веревки, обвитый вокруг одного из столбов, поддерживающих крышу, идущий вниз и сильно натянувшийся, как если бы на нем что-то висело – что-то, что теперь лежало на мосту… Вацлав попытался сглотнуть, но во рту у него пересохло. Теперь юноша знал, что ему нужно делать, хотя это было совсем не то, о чем он договорился с Агнесс.

– Изольда, пришла твоя мама, она хочет тебя забрать. – Он старался дышать спокойно, чтобы не выдать своего волнения.

Ее голова резко повернулась. Она улыбнулась сквозь слезы и уже хотела вскочить, но он удержал ее.

– Тихо! – прошипел Вацлав. – Изольда, нам сначала придется кое-что сделать, прежде чем твоя мама сможет забрать тебя отсюда.

Девушка уставилась на него. Он невольно поднял руку и большим пальцем вытер ей подбородок. Она улыбалась, как маленький ребенок.

– Ты должна провести меня в замок! Здесь где-нибудь есть потайной ход?

Это оказалось настолько просто, что Вацлав почувствовал себя почти пристыженным. Изольда подняла решетку маленькой часовни, протиснулась в щель между задней стеной часовни и возведенным из грубо обтесанных камней алтарем и исчезла. Вацлав последовал за ней и увидел в полу открытый люк. Изольда уже стояла на узкой приставной лестнице, ведущей вниз. Этот путь, должно быть, возник еще в те времена, когда Пернштейну приходилось защищаться от внешних атак, и обеспечивал семье владельца последнюю возможность для бегства, если схватка оказывалась проигранной. Вацлав не знал, пользовались ли когда-нибудь этим ходом в соответствии с его предназначением. Он не мог себе представить, что враги пытались, пусть даже сотню лет назад, атаковать этот замок-монолит. Но как бы там ни было, Изольда нашла ход. На такие вещи всегда наталкиваются невинные души.

Ему пришлось согнуться, чтобы пролезть внутрь каменного коридора. Ход вел в скалу, на которой покоился замок, и затем круто поднимался. Здесь было сыро, и хотя коридор некогда был небрежно вырублен в скале, а ногам тайных беглецов так и не довелось сделать его гладким, он был скользким, как мокрый мрамор. Уже через несколько шагов стало абсолютно темно. Вацлав обеими руками шарил по стенам слева и справа от себя, ощупью отыскивая дорогу, отчасти из страха поскользнуться, но в основном из-за непроглядной тьмы вокруг. Страх существа, живущего при дневном свете и заключенного в черноту мрачной пещеры, сдавил ему горло.

Влага, сбегающая со стен, способствовала появлению на них растительности. Руки Вацлава то и дело касались мягкой слизистой массы, которая расползалась под его пальцами, и юношу передергивало от отвращения. Он не хотел думать о том, как эта растительность выглядела бы на свету, но так и не смог заставить себя убрать руки от стен. Его шаги эхом отдавались в узком тоннеле, а биение собственного сердца почти оглушало. Если бы Изольда не хихикала время от времени, он уже вскоре решил бы, что находится здесь один.

Внезапно девушка остановилась, и Вацлав, не успев отреагировать, врезался в нее. Она не удержалась на ногах и упала, а он поскользнувшись, навалился на нее сверху. Ход был таким крутым, что его тело стало соскальзывать назад. Вацлав инстинктивно схватился за Изольду и потащил ее с собой. Они вернулись на несколько метров назад, прежде чем его сапоги смогли затормозить на более грубой части пола. Юноша тяжело дышал. Изольда снова хихикнула, и до него с опозданием дошло, что она, похоже, перевернулась и он лежит на ней, как любовник. Вацлав бессвязно пробормотал что-то и попытался подняться, но девушка держала его обеими руками. В следующее мгновение он почувствовал мокрый, слюнявый поцелуй на своей щеке.

– Да, – охваченный отчаянием, согласился он, – я тоже тебя люблю. Я…

И тут ему стало ясно, почему она так внезапно остановилась там, наверху. Он осторожно зажал ей рот рукой.

До них доносились чьи-то голоса.

 

22

Вацлав не понимал, для чего предназначен этот тяжеловесный механизм, да и разглядеть его полностью через щель в высохшей деревянной двери он тоже не мог. Ему удалось рассмотреть лишь молодого человека, который выглядел бы ослепительно, если бы его длинные волосы, спутанные и влажные от пота, не прилипали к лицу и если бы красивые черты не были искажены неукротимой ненавистью. Молодой человек нес на плечах деревянную жердь. Руки его расслабленно висели, но все тело было настолько сковано, что возникало ощущение будто на самом деле он вынужден держаться за жердь, чтобы не терять самообладания.

Помещение находилось на первом этаже центральной башни. Вацлав пытался стряхнуть с себя Изольду, но напрасно. Сначала она висела на нем, как кошка, назойливо трущаяся о ноги, а затем вновь стала прежней и, хихикая и хлопая в ладоши, поползла по проходу. Впрочем, когда они достигли ответвления коридора, которое вело к двери в помещение центральной башни, девушка отстала, ее лоб наморщился, а взгляд помрачнел. Ему не нужно было больше никаких доказательств того, что молодой человек в помещении – именно тот, кто стоял на мосту. И Вацлав уже не сомневался, что это был Генрих фон Валленштейн-Добрович. То, что он причинил Изольде, наверное, так сильно задело ее, что даже забывчивость, вызванная веселым нравом и неразумностью, не стерла обиду из памяти.

Вацлав пытался дышать как можно тише. Собственно, он хотел бы следовать тайным ходом дальше, наверх, однако один из двух голосов, которые он услышал, пригвоздил его к месту. Он прижал лицо к щели и увидел спину мужчины, чьи вытянутые руки были привязаны к двум канатам, ведущим к невидимому для Вацлава месту на потолке. Одежда мужчины состояла из грязной рубашки и разорванных брюк, волосы спутались в колтун. Вацлаву пришлось прикусить язык. Он узнал голос пленника.

Связанным мужчиной был Киприан Хлесль.

Генрих фон Валленштейн-Добрович кивнул ему, показывая на механизм.

– Мне достаточно выбить крепление, и противовесы разорвут тебя надвое. А если я пристегну твои ноги к цоколю старого подъемного механизма, то и на четыре части. Знаешь ли ты, кем был Франсуа Равальяк? – Генрих пошевелил плечом, так что можно было видеть, что один конец жерди, которую он принес, кончался толстым деревянным набалдашником, как у барабанной палочки.

Загремел голос Киприана:

– Где Александра?

Вацлав задержал дыхание. Это был вопрос, который его тоже больше всего интересовал.

– Все произойдет следующим образом, – ответил Генрих – Мы выходим там, только ты и я. У меня нет оружия, у тебя нет оружия. Если ты умудришься победить меня голыми руками то сможешь забрать свою дочь домой. Если побеждаю я, то тебе останется только решить: придется ли ей смотреть, как ты умираешь, или ты предпочтешь смотреть на ее смерть.

К удивлению Вацлава, Киприан рассмеялся.

– Ты хочешь бороться со мной?

– Я уже боролся с тобой и одолел тебя. Или ты думаешь, что я боюсь проиграть?

– Этот страх преследует тебя всю твою жизнь.

– Ты не знаешь, что такое настоящий страх, – прошипел Генрих. – Прежде чем наступит ночь, ты уже будешь знать об этом все.

Киприан ничего не ответил.

– Смерть, – продолжал Генрих, – медленная, мучительная, ужасная смерть для тебя и твоей дочери. Не лучше ли тебе сдаться, Киприан Хлесль? Возможно, я сжалюсь и сокращу время ваших страданий?

– Кто-то однажды сказал: «Если ты не встретил смерть как победитель, то позволь ей по меньшей мере застать тебя борцом».

– Погиб ли этот умный человек в борьбе?

– Он не молил о милости, когда пришло его время. Я сомневаюсь, что тебе понятна эта позиция.

Генрих снял кувалду с плеч и, опершись на нее, оскалился, как волк.

– Прежде чем все закончится, я услышу, как ты молишь меня.

Он поднял кувалду и одним плавным движением с силой ударил ее утолщенным концом в верхнюю часть туловища пленника. Киприан согнулся, насколько это позволяли его оковы, и громко охнул. Вацлав в ужасе приник к щели в рассохшейся двери. Удар должен был сломать Киприану минимум два ребра; он повис, почти потеряв сознание, на веревках. Генрих подошел к нему и провел рукой по тому месту, куда он ударил Киприана. Затем он с силой нажал на больное место, и Киприан, вздрогнув, застонал.

Генрих улыбнулся и приблизил губы к уху Киприана.

– Борьба только тогда имеет смысл, если ты уверен, что встретишь смерть как победитель, – прошептал он.

Затем он отвернулся и распахнул ведущую наружу дверь. Вацлав слышал, как он пролаял несколько резких команд:

– Умойте ему лицо и дайте сапоги. Потом тащите его на улицу. – И гордо вышел из помещения.

Вацлав отполз от своего наблюдательного поста и поднялся. Сердце колотилось в груди. Ловкий, гибкий Генрих без труда победит своего пленника. Киприан, должно быть, почти вдвое старше соперника, и даже если за время плена его тело успело окрепнуть, он все еще казался неуклюжим быком рядом с атлетически сложенным Валленштейном. У него с самого начала почти не было шансов, но теперь, со сломанными ребрами, положение его было безнадежно. Вацлав стиснул зубы. Он ничего не мог сделать, кроме как попытаться найти Александру и спасти ее. Ей придется снова попрощаться со своим отцом, которого она уже однажды похоронила.

С горечью и яростью в сердце юноша подкрался к месту, на котором осталась Изольда, чтобы попросить ее отвести его дальше. Но девушка исчезла. Он не решался громко звать ее. Узкая лестница вела наверх, очевидно проходя между наружной стеной Центральной башни и незаметно вынутой внутренней стеной, он так быстро побежал наверх, как позволяла ему темнота.

 

23

Киприан, хромая, вышел наружу. Вся левая сторона его тела онемела, но это была ледяная онемелость, очень болезненная. Когда он хотел втянуть воздух, его тело, казалось, кололи ножами. Генрих стоял на другом конце импровизированной борцовской арены. Он снял рубашку; его торс словно был высечен резцом и походил на торс статуи атлета. Киприан окинул взглядом арену. Похоже, борьба не будет вынесена на потеху зрителям, – во всяком случае, он не увидел перед центральной башней никакой толпы, жаждущей зрелища, если не считать с полдюжины присутствующих, которые, судя по их пришибленному виду, слишком боялись молодого человека, а иначе они непременно улизнули бы отсюда. Это были преимущественно старухи.

Киприан остановился. На одно мгновение ему стало так плохо, что он даже подумал о том, что, возможно, придется сдаться. Он хватал ртом воздух в ожидании, когда пройдет приступ. Сломанные ребра болели, вызывая дрожь во всем теле; волосы стали дыбом, а на коже выступил пот. Однако когда Киприан медленно выпрямился, он понял, что это оказалось проще, чем ему казалось. Он начал тренировать мышцы, как только пришел в себя после огнестрельных ранений и смог двигаться. Теперь они подпирали сломанные кости и делали боль терпимее. Тем не менее Киприан не предавался иллюзиям. Он знал, что каждое его движение будет сопровождаться адской болью.

Он еще раз огляделся. Александры нигде не было видно. Напрасно он пытался подавить страх. Только если он останется спокойным, у него будет шанс. То, что противник наполовину ослеплен ненавистью и яростью, было единственным преимуществом пленника. Да еще уверенность, что он борется за самое ценное, что у него есть, – за свою жизнь и жизнь Александры. Генрих же боролся только против чего-то – против подозрения, что он вопреки всему более Слабый.

Киприан вдохнул поглубже и заревел: «Александра!»

Взгляд Генриха невольно метнулся к деревянному мосту, который связывал главное здание замка с центральной башней. Киприан проследил за ним. Там никого не было, но это ли о чем не говорило. Перила моста были выше уровня бедра. Александра могла лежать связанной на досках. Он видел неподвижное тело на земле глубоко под мостом и знал, что кто-то сорвался, – союзник или враг, понять было нельзя. Киприан заставил себя улыбнуться.

Генрих яростно закричал, а затем помчался вперед, выдвинув плечи, агрессивный, как бык. Киприан знал, что сам он недостаточно быстр и вряд ли успеет избежать столкновения в последний момент. Он сделал шаг в сторону, чтобы не оказаться спиной к костру, и приготовился к удару, надеясь, что не потеряет сознания от боли.

В следующее мгновение ему показалось, что в него снова выстрелили и вся левая сторона его тела разлетелась на куски. Сцепившись, оба мужчины упали на землю. Киприан позволил себе роскошь закричать. Концы сломанной кости терлись друг о друга, протыкали мясо и снова соединялись. Перед глазами заплясали черные точки, и на какой-то миг он оказался совершенно неподвижен. «Этого не должно произойти во второй раз, – решил Киприан, – иначе я умру».

Генрих скатился с Киприана, и тот отодвинулся в сторону. Боль снова заставила его закричать. Генрих стоял на четвереньках и тряс головой. Киприан, недолго думая, воспользовался ситуацией и врезался головой в лоб Генриха. Боль, пронзившая череп Киприана, была ничем по сравнению с той, которая свирепствовала у него в боку. Генрих, кажется, пострадал сильнее. Он хрюкнул и попытался встать на ноги.

В большинстве случаев исход борьбы решался еще до того; как начиналась настоящая схватка. Один из бойцов, как правило, внезапно терял уверенность в себе, и это неизбежно вело к тому, что он проигрывал. Результат борьбы, которая происходила между равными противниками, тоже почти всегда был предрешен уже в первые секунды. Сильный мужчина мог оттянуть окончательное поражение благодаря своей выносливости, но это было всего лишь вопросом времени.

Киприан знал, что он ударил Генриха неожиданно. Молодой человек наверняка думал, что противник попытается избежать столкновения. Возможно, любой на его месте именно так бы и поступил. Киприан же позволил сбить себя с ног и использовал инерцию, чтобы нанести ответный удар, когда они еще только падали на землю. Генрих вскочил на ноги и снова тряхнул головой, чтобы сфокусировать зрение. Пора было подготовить конец поединка.

Но Киприан схватил его за волосы, потянул вверх и ударил кулаком в лицо. Это был сокрушительный, нанесенный без оглядки на боль в ребрах удар, отбросивший Генриха назад. Генрих тяжело шлепнулся на землю. Кровь, хлынувшая из сломанного носа, залила ему подбородок. Он закричал, резко повернулся, прижал руки к лицу и одновременно попытался опять встать на ноги. Когда ему это почти удалось, Киприан со всей силы пнул его ногой в зад, и Генрих врезался головой в штабель досок.

Каким-то образом он все-таки поднялся и вслепую размахнулся. Удар не попал в Киприана и пришелся на воздух. Глаза молодого человека ослепли от слез, лицо превратилось в кровавую маску. Киприан отступил на шаг, а его противник, спотыкаясь, пошел за ним, снова молотя воздух перед собой. В какой-то момент он встряхнулся, вспомнив о том, как нужно бороться, и закрыл кулаками торс. Неожиданно лицо Генриха оказалось незащищенным и Киприан нанес точно выверенный удар по его опухшему носу.

Генрих рухнул на колени и завыл, как волк. Ему хватило сил броситься назад, но Киприан не стал преследовать его. Если бы противник сумел схватить его за ногу, он бы пропал. Генрих откатился в сторону. Окруженный вихрем из капель пота и крови, он вновь поднялся. Длинные волосы Валленштейна посерели от пыли, а лицо так исказилось, что его и родная мать не узнала бы.

«Я тебя убью-у-у!» – заревел он, брызгая кровью и слюной. Его глаза настолько опухли, что их не было видно. Он быстро развернулся и побежал к костру. Киприан попытался отрезать ему дорогу, однако Генрих сделал петлю и бросился на площадку, где лежала библия дьявола. Веер кровавых капель захлопал по белой коже. Он дернул за что-то под переплетом, но то, что там находилось, появляться не хотело.

Киприан уже был возле него. Генрих ударил его. Киприан резко нагнулся и ахнул от боли в сломанных ребрах, распространившейся на весь торс, но все же воспользовался моментом и рубанул Генриха в живот. Тот согнулся пополам, но успел нанести Киприану удар локтем в висок. Эффект был незначителен. Киприан ловко поймал ногу Генриха и дернул за нее – его противник грохнулся на землю. Он снова откатился в сторону, но уже гораздо медленнее, чем раньше. Киприан, даже не глядя на него, понял, что Генрих спрятал под переплетом либо нож, либо заряженный пистолет, однако не стал пытаться завладеть оружием. Спотыкаясь на каждом шагу, он побрел за Генрихом, выждал, когда тот встанет на ноги, и ударил его скрещенными кулаками по голове. Генрих сделал пол-оборота в воздухе и упал ничком. Правда, уже через секунду он в очередной раз попытался подняться.

У Киприана появилась возможность завершить поединок. Еще одного удара по голове было бы достаточно. Даже удар ногой в живот дал бы необходимый эффект. Ни один из них не убил бы Генриха, но окончательно сделал бы его недееспособным.

Генрих застонал. Теперь он стоял на коленях, но верхняя часть его туловища раскачивалась. Оба глаза опухли так, что от них остались лишь узкие щелки. Его руки беспомощно хватали воздух.

Киприан понял, что не сможет так поступить. В нем поднялась волна отвращения. Он боролся за свою жизнь и за жизнь Александры, но легче ему от этого не становилось. Он должен был испытать триумф, однако, глядя на разбитое лицо противника, чувствовал себя не более чем безжалостным зверем Он должен был быть доволен, что восстановил справедливость ибо знал, какую судьбу Генрих уготовил ему и Александре. Но вместо этого Киприан чувствовал лишь сожаление, что был вынужден опуститься до уровня Валленштейна. Киприан испытывал жалость к мужчине, который был трусом и в глубине души прекрасно знал это. Он вспомнил, как Генрих сломал ему ребра, чтобы получить преимущество, и как он на всякий случай припрятал оружие, надеясь пустить его в ход, когда появится возможность. И Киприан опустил руки.

Генрих умудрился упереться ногой в землю и оттолкнулся, но вместо того чтобы подняться, снова свалился на бок и застонал.

Неожиданно раздался пронзительный крик, а после этого от моста до самой центральной башни разлетелся звук выпущенного арбалетного болта.

 

24

Вацлав был уверен, что минимум дважды обежал вокруг башни. Но юноша не мог сказать, как высоко он при этом забрался. Когда его правая рука неожиданно перестала ощущать стену, он сделал еще один шаг вперед и ударился о препятствие.

Лестница закончилась.

Мгновенно вспотев, Вацлав остановился. Он тяжело и часто дышал, но не позволил себе передохнуть. Вытянув руки, он ощупью нашел дорогу назад и оказался в маленькой нише. Затем он нащупал деревянную поверхность, нашел ручку и подергал ее. Сердце его замерло. Дверь была заперта. Он заколотил в нее ногами и почувствовал, как одна сгнившая доска затрещала. Он снова ударил ногой в дверь. Доски, из которых была сколочена дверь, оказались тонкими, и единственное, что еще удерживало вместе, это заржавевшие дверные петли.

Вацлав поспешно сделал несколько шагов к стене, которая находилась напротив ниши, затем глубоко вдохнул и побежал. Всем своим весом он врезался в дверь. Она затрещала, поддавшись, и он упал в скрытое за ней помещение, грохнулся во что-то, что сразу окутало его взрывом пыли и плесени. Кашляя и размахивая руками, он попытался вдохнуть, но в горло попала очередная порция пыли. Юноша задыхался и плевался, пока его горло наконец не очистилось. Дверь была спрятана за древним, наполовину сгнившим гобеленом. Он сорвал его с креплений и суетливо огляделся.

Что делать дальше?

Помещение было полно неясных теней. По его периметру располагались амбразуры. Должно быть, комната была чем-то вроде караулки. Над караулками обычно располагался зал, а еще выше – спальни обитательниц замка. Отсюда в зал должен был вести только один ход, легко обороняемый в случае реальной опасности…

Вот оно! Вацлав заметил узкое отверстие в углу помещения. Приставная лестница, по которой можно было бы забраться наверх, лежала неподалеку. Теперь он знал, как Изольда поднималась в старую башню и снова спускалась во время своих тайных разведывательных вылазок. Вацлав бросился туда, поднял лестницу и только теперь понял, чем на самом деле являлись многочисленные тени в этом помещении. Его глаза расширились.

Поднявшись на два этажа, он наконец оказался на одном уровне с мостом. Неуверенно ступая, он вышел на него. У перил лежала куча разноцветной одежды. Юноша испугался, когда заметил, что под ней находится человек. Он догадался, что это Александра, еще до того, как увидел темную копну ее волос. В страхе Вацлав ринулся к девушке, которая сползла по перилам вниз и теперь сидела в неестественной позе. Ее лицо покраснело и скривилось, а взгляд впился в него. Слезы бежали из глаз Александры. Он уронил арбалет, который нашел в битком набитом старым оружием и амуницией бывшем караульном помещении, и опустился рядом с ней на колени.

– Александра! Ты ранена? Если ты…

Он вскрикнул, когда увидел веревку, врезавшуюся ей в шею. Руки Александры, заведенные за спину, без сомнения, тоже были связаны. Судя по всему, ей не удалось подняться из-за связанных рук. Веревка уже начала душить ее.

– О господи, Александра!

Вацлав вскочил и дернул за узел в том месте, где веревка была привязана к подпорному столбу, но она была слишком сильно затянута. Его взгляд упал на нож, который кто-то вонзил в перила. Юноша вырвал его и поспешно разрезал веревку. Александра неожиданно обмякла. Он отбросил нож в сторону и потянул за второй узел у нее на затылке. Ему удалось его ослабить. Александра глубоко вдохнула и упала лицом вперед, но Вацлав успел поймать ее. Она кашляла и судорожно хватала ртом воздух, затем начала всхлипывать. Он привлек ее к себе.

– Она сказала, что он должен заживо выпотрошить меня, – заикаясь, произнесла Александра. – Я смотрела ему в глаза и какое-то мгновение была убеждена, что он так и сделает. Но затем он просто вонзил нож… нож… – Рыдания так сотрясали ее тело, что Вацлаву с трудом удавалось держать ее.

– Нам нужно уходить, – мягко, но настойчиво произнес он. – Есть один путь – через башню. Я… – Он приподнял ее, и она с большим трудом встала на ноги. Затем глаза ее расширились от ужаса.

Вацлав резко обернулся. В начале моста стояла женщина в белом. Ее волосы были растрепаны, но платье выглядело так безупречно, как будто она только что оделась. Ее лицо казалось маской, беспорядочным нагромождением белой и красной красок, словно она наносила косметику в жуткой спешке и дрожащими руками. Под слоем грима можно было рассмотреть что-то вроде красного родимого пятна. Однако даже этом состоянии ее красота все еще просвечивала сквозь безобразный макияж, как блики алмаза.

Вацлав неотрывно смотрел на нее. Она держала в руках арбалет, который он выбросил. Болт был нацелен на Александру. Большой палец женщины в белом опустился.

Вацлав схватил Александру и резко развернул ее. Это был их единственный шанс.

Он не слышал щелчка, не почувствовал, что в него попали. Когда его отбросило на Александру и он упал головой вперед, Вацлав только услышал, как закричала Александра.

А потом наступила темнота.

 

25

На мосту происходила борьба. Выглядело это так, как если бы кто-то сражался с ангелом. Затем взгляд Киприана прояснился и сердце его замерло. Он догадывался, кто был ангелом. Что касается второй фигуры, то он узнал ее сразу. Это была Александра, его дочь, которую белый ангел прижимал к перилам и пытался столкнуть вниз, в пропасть.

Киприан шагнул к входу в замок, хотя и знал, что доберется до места слишком поздно.

В этот момент у него за спиной раздался хлопок выстрела. Он споткнулся. Борьба на мосту приостановилась. Он увидел, что женщина в белом посмотрела вниз, и, обернувшись, проследил за ее взглядом.

Какие-то старухи с трудом держали огромную книгу. То была библия дьявола. Рядом с более высокой женщиной лежал пистолет, из которого, судя по всему, только что выстрелили. Киприан не сомневался, что это было то самое оружие, с помощью которого Генрих собирался завершить поединок в свою пользу, в случае если у него возникнут какие-либо непредвиденные трудности. Женщины, держащие книгу, согнулись под ее тяжестью, однако было видно, что они без колебаний бросят ее в горящий рядом костер.

Сверху прозвучал хриплый крик:

– Нет!

– Отпусти мою дочь, иначе книга сгорит! – крикнула в ответ старуха повыше. Киприан вздрогнул, когда узнал голос Агнесс.

Александра испуганно дернулась. Только то обстоятельство, что противница крепко держала ее, спасло девушку от падения в пропасть.

– Клади библию на землю, – крикнул белый ангел, – или девка упадет!

Силы покинули Киприана. Он тяжело осел в пыль. Во внезапно возникшей тишине было слышно лишь потрескивание костра. Затем прозвучал тихий, сухой смех.

 

26

– Столько горя из-за никчемной книги, – произнес сиплый голос. По тому, как он звучал, было ясно, что его обладатель уже не совсем принадлежит этому миру.

Киприан подполз на четвереньках к одной из опрокинутых скамей и, опираясь на нее, встал. Взгляд его упал на мужчину в разорванной сутане священника, который лежал под мостом.

– Она не никчемная! – крикнула женщина на мосту.

– А вот этого вы предусмотреть не смогли, Кассандра… Во многом вы оказали честь своей святой покровительнице, но даже мысли не допускали, что такое может быть…

Женщина, стоявшая на мосту, молчала. Киприан на подкашивающихся ногах направился к неподвижной куче грязной одежды. Он уже почти поддался суеверию, но как только приблизился, понял, что голос принадлежит отнюдь не духу разбившегося человека. Кровь бежала изо рта, носа и ушей несчастного, но, тем не менее, губы его двигались. Глаза священника были огромны. Киприан не мот понять, куда он смотрит, однако предположил, что это одно из тех мест, которые видит человек, если у него еще остается шанс выжить.

– Мне удалось поменять книги местами, Кассандра, – продолжал умирающий священник. – Вы были правы в том, что библия дьявола – это только символ. Вы уже несколько дней молитесь копии, но так и не заметили подмены.

Киприана охватила такая усталость, что только страх за дочь помог ему удержаться на ногах. Он заставил себя посмотреть вверх, на мост. Александра, удерживаемая Кассандрой, все еще наполовину висела над пропастью. Ему показалось, что руки хозяйки замка дрожат, и поймал себя на том, что молча молится о дочери. Победа над Генрихом должна была бы стать спасением, но на самом деле их положение оставалось не менее опасным, чем раньше. Все, чего он достиг, это несколько болезненных телесных повреждений. Киприан был настолько беспомощен, что фактически потерял способность думать. Он мог попытаться проникнуть в замок и добраться до Александры, но при этом понимал: даже если ему удастся выйти на мост, Кассандре стоит лишь разжать руки – и его дочь погибнет. Между ней и смертью стояли только Агнесс, с головы которой соскользнуло старое покрывало и которая дрожащими руками держала библию дьявола, бывшая служанка Леона и спокойный надтреснутый голос священника, доносящийся из разбитого тела и звучащий все тише.

– После страниц с копиями хроники Козьмы Пражского, – продолжал священник, – почти в самом конце оригинала идут правила святого Бенедикта. Вообще-то, они состоят из семидесяти трех пунктов. Однако в библии дьявола есть еще одно, семьдесят четвертое правило. Возможно, ключ для понимания всего кодекса спрятан именно там. Я это так и не выяснил.

– Проверь, – велела Кассандра.

Киприан кивнул Агнесс. Отказываться не имело смысла. Если женщина в белом столкнет Александру и та разобьется насмерть, у них еще будет достаточно времени, чтобы бросить ее сокровище в огонь.

– После текстов Козьмы идет список имен, а за ним – календарь, – ответила Агнесс. – Я не нашла правил святого Бенедикта.

– Потому что эти страницы отсутствуют в копии…

Молчание затянулось.

– Сдавайтесь, Кассандра, – прошептал умирающий. – Спасите свою душу.

Киприан не знал, услышала ли это женщина в белом. Он больше не мог выдерживать тишину.

– Александра!

– Что?

– Не бойся!

– Хорошо, – ответила девушка и начала всхлипывать.

Киприан увидел, как по лицу Агнесс побежали слезы. В течение всех этих длинных недель своего плена он мечтал о том, как произойдет их встреча, как он будет стоять перед ней и она поймет, что он не умер, что он сдержал обещание и возвратился. Этой сцены в его мечтах не было.

– Где оригинал? – неестественно спокойным голосом спросила Кассандра. Затем она завизжала, как сумасшедшая: – ФИЛИППО, ГДЕ ОРИГИНАЛ?!

Теперь глаза священника по имени Филиппо были направлены на Киприана.

– Грааль, – прошептал Филиппо. – Библия дьявола – это не Грааль. Никакого Грааля не существует. Легенда о Парсифале на самом деле говорит о том, что сосуд, в который вошла сущность Бога, – это душа каждого отдельного человека. Бог ставит на то, что наши души сильны в вере. Черт ставит только на нашу слабость, и поэтому он должен проиграть. Александра показала мне эту силу. Она позволила мне понять, что я должен делать. Куда я должен идти.

– ГДЕ ОРИГИНАЛ?

Филиппо пристально посмотрел на него. Его взгляд говорил: «Я сделал все, что мог. Теперь ты должен решить, сможешь ли этим воспользоваться». Его губы дрогнули. Он что-то прошептал. Киприан наклонился к нему.

– Quo vadis, domine? – спросил Филиппо.

Киприан вздохнул и поднялся. Мгновение спустя он понял, что священник умер. Подняв руку, он закрыл умершему глаза. Ему было так больно, как будто он потерял друга, которого никогда не знал. Он увидел смятый пергамент, торчащий у мертвеца из-под воротника сутаны.

– Ego te absolvo, – прошептал Киприан. Голова его была дуста. Какой ответ не даст Александре упасть?

Краем глаза он заметил какое-то движение. В одной из амбразур вокруг центральной башни осторожно появилась рука и помахала платочком. Затем она исчезла. Вместо нее из амбразуры медленно выдвинулось дуло мушкета и прицелилось в мост. В двух – нет, в трех – соседних амбразурах происходило то же самое. Сердце Киприана бешено колотилось. Последний раз он видел этот платочек в действии во время грабежей Праги, учиненных ландскнехтами из Пассау. В тот раз его высунул из окна Андрей, и ситуация резко изменилась.

– Она сгорела! – закричал он. – Оригинал библии дьявола сгорел. Филиппо привез его в хижину, в которой меня содержали под стражей, а Генрих поджег хижину.

– НЕТ!

– Библия дьявола МЕРТВА! – проревел Киприан и пожелал, чтобы это было правдой.

– НЕ-Е-ЕТ!

Александра закричала. Сердце Киприана сжалось. Не отдавая себе отчета, он резко обернулся, собираясь поймать дочь, если она упадет. Разумеется, это была безумная идея. Девушка упала бы с высоты более чем в десять человеческих ростов; они оба нашли бы смерть, попытайся он поймать ее. Но это не остановило Киприана, решившего, именно так и поступить. У него появилась отчаянная надежда, что, возможно, в последний момент он резко повернется и смягчит ее падение своим телом. Если он неправильно оценил ситуацию в центральной башне…

– Убей их! – проревел новый голос. Это был Генрих. Он встал на ноги и, шатаясь, побрел через импровизированную, арену. Агнесс попыталась загородить ему дорогу, но на его стороне была неожиданность.

Генрих оттолкнул женщину и рванулся к центральной башне, где находилась комната с подъемным механизмом. Он захлопнул дверь и задвинул изнутри засов.

Александра снова закричала.

 

27

Андрей, Вилем Влах и городской казначей земли Моравии Зигмунд фон Дитрихштейн вошли на мост одновременно с двумя солдатами. Кассандра обернулась и вызывающе посмотрела на них. Затем она толкнула Александру спиной на перила, и та уже настолько свесилась над пропастью, что, казалось, вот-вот опрокинется, если женщина в белом отпустит ее. Александра кричала от страха.

– Прекратить! – рявкнул Дитрихштейн.

Солдаты, которым больше не нужно было двигаться беззвучно, оставили свои луки и взялись за мушкеты. Кассандра тупо уставилась на них. Ее красота поразила Андрея в самое сердце. Это была красота лесной кошки, которая вызывает восхищение даже тогда, когда бросается на охотника. Внезапно его взгляд наткнулся на лежащего рядом с перилами рыжеволосого парня, из тела которого торчал арбалетный болт. У Андрея подкосились колени.

– Сдавайтесь! Мои люди заняли центральную башню и сейчас проникнут в замок. У вас нет ни единого шанса.

О господи, это действительно Вацлав!

Андрей, забыв обо всем, о чем они говорили с Вилемом и городским казначеем, бросился вперед.

 

28

Лицо Генриха было одним сплошным комком глухой боли. Череп как будто раскололся надвое. Тяжело дыша, он прислонился к двери и положил руки на засов. Его пальцы дрожали. Он ждал, что в любую минуту удар снаружи отшвырнет его от двери. Какое-то время она продержится, ведь изначально ее поставили сюда, чтобы противостоять нападению извне. И все же что он мог сделать в этой ситуации? Из комнаты с подъемным механизмом не было доступа к верхним этажам, имелась только одна дверь – та, к которой он прислонился. Им просто нужно было расположиться лагерем снаружи и ждать, пока голод и жажда не выгонят его из убежища.

Ноги у него подкосились, и он сполз вниз по двери. В его мозг неумолимо проникала мысль, что он проиграл. От страха ему стало плохо. Что они учинят с ним? Взгляд молодого человека упал на машину, и его передернуло. Он совершил поступки, в тысячу раз более ужасные, чем Равальяк, а ведь какой кошмарной была смерть приговоренного! Он, Генрих фон Валленштейн-Добрович, совершил убийство, опозорил свое имя, злоупотребил доверием. Если ему очень повезет, они просто убьют его на месте. Если же он окажется в руках правосудия, то его приговорят к поездке на повозке для осужденных на казнь. А затем палач будет вырывать раскаленными щипцами куски мяса из его тела и медленно погружать его в котел с кипящим маслом, который будет стоять на эшафоте. Генрих жалобно застонал от ужаса и попытался сглотнуть, но в горле пересохло. Он впился взглядом в слипшиеся клочки волос зажатые, как старое сено, между валиком и направляющим желобом. Генрих вспомнил о криках, об обнаженных телах извивающихся в путах, о собственном сожалении, что механика настолько груба, что ему не удается ощутить сопротивление кожи головы, которую он срывал кусочек за кусочком продолжая поворачивать рукоять. Генрих в ужасе заткнул себе рот кулаком, когда почувствовал, как, несмотря на весь страх перед смертью, который он испытывал, его член встал, стоило ему вспомнить об этом сладострастном часе наедине с подъемным воротом и крестьянской девкой. Капающий со лба пот жег его опухшие глаза.

О чем он думал, когда лежал вместе с Кассандрой?

Он покойник.

Он благословен.

Он закричал. Неправильно. Он проклят.

Снаружи раздались хлопки нескольких выстрелов. Это заставило Генриха вновь вскочить на ноги. В панике он, спотыкаясь и падая, заметался по тесному помещению. Что ему делать? Что ему делать?

И тут мрак отчаяния озарила вспышка новой мысли. Он – Генрих фон Валленштейн-Добрович! Он всегда находил выход. Это не его судьба – сдохнуть здесь, как крыса в западне. Он слишком уникален, слишком привлекателен для такой пошлости, как смерть на эшафоте. Он уставился на маленькую деревянную дверь, притаившуюся в углу в стене. Он мог бы поклясться, что еще никогда ее не видел. Внутренний голос подсказывал ему, что она, должно быть, всегда находилась там. Куда она ведет? Это ведь одна из наружных стен, и, как ему было известно, никакого другого доступа к этому помещению не имелось, кроме той двери, которую он запер за собой.

На дрожащих ногах Генрих поплелся к двери. Она была едва заметно приоткрыта. Он нажал на деревянное полотно двери, и оно подалось, открывшись на пару дюймов. За дверью царил абсолютный мрак, пропитанный затхлым запахом каменной кладки, уже несколько столетий подверженной сырости. Он осторожно толкнул дверь и вошел в темноту. Кладовая? Но тут он увидел, что по обе стороны от двери идет коридор. Дальше тусклый свет не проникал, но Генрих, тем не менее, не мог поверить своему счастью.

Потайной запасной выход! О нем, наверное, позаботились еще в те времена, когда центральная башня была единственным каменным зданием Пернштейна. Коридоры такого типа в большинстве случаев вели к незаметной капелле, сараю-сеннику или одному из древних низких курганов, а оттуда – к свободе.

Он набрал в легкие побольше воздуха и закричал: «Э-ге-гей!»

Ему показалось, что далеко впереди отозвалось эхо. Это и правда потайной ход.

Он рассмеялся. Эхо исказило его смех, пока он не стал звучать так, как будто вырвался вовсе не из его рта, но ему было все равно.

– Я – Генрих фон Валленштейн-Добрович! – воскликнул молодой человек и снова рассмеялся. – Я возвращаюсь!

Не колеблясь, он побежал в темноту идущего вниз хода.

 

29

– Не стрелять! – приказал Зигмунд фон Дитрихштейн.

Андрей упал на колени на полпути к неподвижному телу Вацлава. Он видел темное сырое пятно, которое образовалось под ним, и кровь, пропитавшую его камзол вокруг болта. Он почувствовал настолько сильную боль, что слезы хлынули из его глаз. Лицо Вацлава было бледным, а веки – почти синими.

– Нет, – услышал он свой собственный шепот. – О, Господи, нет.

У солдат снова появилось свободное поле обстрела, и они вскинули мушкеты.

– Если вы выстрелите, она упадет, – прошипела Кассандра – Если мы выстрелим, вы умрете, – возразил городской казначей и презрительно скривил рот. – Мадам!

Кассандра сдернула Александру с перил и спряталась за девушку. Взгляд Александры метался из стороны в сторону Андрей с трудом перевел глаза на нее. Он смотрел на племянницу сквозь пелену слез и думал о том, что Агнесс и Киприан испытают ту же боль, что и он, если Александра умрет. Он попытался встать на ноги, но не смог.

– Я возьму ее с собой, – прошипела Кассандра. – Если вы совершите хоть одну глупость, я перережу ей горло.

Кассандра обхватила одной рукой шею Александры, а другой стала искать на ощупь нож, который торчал в перилах. Андрея пробил озноб, когда он вдруг увидел, как Вацлав раскрыл глаза и подмигнул ему. Затем юноша молниеносно выбросил руку вверх и схватил свободное запястье Кассандры Она закричала от неожиданности. Вацлав вскочил на ноги и стал выворачивать ей руку. Женщина в белом невольно отпустила Александру, и Андрей, повинуясь инстинкту, прыгнул вперед. Он схватил Александру, сбил ее с ног, обнял и откатился вместе с ней в сторону.

Вацлав и Кассандра кружились в ужасном танце. Юноша пытался заломить ей руку за спину, а она старалась выцарапать ему глаза. Городской казначей растерянно переводил взгляд с одного на другого. Дула мушкетов солдат поворачивались то туда, то сюда, но если бы они выстрелили, то попали бы в обоих сражающихся. Кассандра шипела и фыркала, как дикий зверь. Косметика на ее лице большей частью смазалась, и дьявольское пятно корчило гримасы, и смеялось, и скалило невидимые зубы.

Беспорядочно взлетающие руки Кассандры наткнулись на торчащий из тела Вацлава арбалетный болт и ударили по нему. Вацлав закричал и выпустил ее. Кассандра резко развернулась. Вацлав съежился и пошатнулся. На одно мгновение показалось, что она хочет перебросить его через перила. Юноша упал на колени. Взгляд Кассандры замер на Андрее и Александре, которую он все еще держал, как будто девушка могла улететь, а затем переместился на Дитрихштейна и солдат.

Городской казначей очнулся от оцепенения.

– Огонь! – проревел Дитрихштейн.

Грохнули два выстрела, и белые облака дыма окутали заднюю часть моста.

Вацлав отлетел в сторону и охнул:

– Да чтоб вас!..

Андрей вскочил на ноги, потянув за собой Александру. Неожиданно для себя он почувствовал что-то вроде сожаления при мысли, что Кассандра лежит мертвой на мосту, ее прекрасное лицо раздроблено, изумрудные глаза вытекли. Однако мост был пуст. Над входом в главное здание отсутствовал кусок каменной стены, а в одном из опорных столбов обнаружилась дыра с рваными краями. Солдаты лихорадочно перезаряжали оружие.

– Мазилы! – ругался Дитрихштейн. – С такого расстояния!

Вилем Влах подбежал к Андрею.

– С тобой все нормально? Как девушка? А Вацлав?

– Я не знаю, – запинаясь, пробормотал Андрей.

Дитрихштейн, сделав знак солдатам, пообещал:

– Мы ее сейчас притащим.

Трое мужчин побежали в главное здание.

Андрей сел на землю рядом с Вацлавом. Юноша закашлялся и скривился. Он оперся на локоть и посмотрел на отца. Андрей подвинулся поближе к нему и положил его голову себе на колени. Вацлав охнул и упал на спину. Александра подползала к нему с другой стороны, всхлипывая и ничего не видя от слез. Она погладила его по щеке.

– Только не увлекайся, – простонал Вацлав. Он провел Рукой по воротнику камзола и опустил его. Из-под него показались ржавые металлические кольца. – Я надел под него кольчугу из оружейного склада, который обнаружил в башне.

Андрей почувствовал, как слезы снова побежали у него по щекам. Вацлав улыбнулся и ласково погладил отца по лицу – Разве не ты на собственной шкуре испытал, что нельзя стрелять из арбалета с близкого расстояния? А ведь на мне была еще и кольчуга. – Он покосился на болт. – Конечно он немного в меня встрял. Но это совсем не больно, если не смеяться.

Александра закрыла лицо руками и расплакалась, Вацлав поднял другую руку и обнял ее.

Так они и сидели на мосту, пока не прибежали запыхавшиеся Киприан и Агнесс.

 

30

Кассандра бежала.

Она слышала, что преследователи приближаются, и знала, что они настигнут ее. Но все равно продолжала бежать. Даже в последнюю секунду человек вопреки реальному положению вещей надеется на спасение.

Й все же у нее было преимущество. У нее было убежище. И она неуклонно приближалась к нему.

Кассандра распахнула дверь в комнату, в которой она поселила Александру. Ее бывшая спальня, где она в детстве без устали переставляла мебель, пока не почувствовала себя там как в крепости. Утром слуги придвигали сундуки к стенам, а вечером она снова сдвигала их, превращая комнату в подобие укрепления. Даже ребенком она знала, что эта жалкая оборона не удержит дьявола от того, чтобы он вошел к ней, но вопреки всему надеялась.

Голос отца: «Она старшая, но я не могу назначить ее наследницей».

Голос матери, с сильным испанским акцентом: «Она в этом не виновата, senor».

Отец: «У нее на лице дьявол. Я даже не могу отдать ее в монастырь. Монахини разбегутся, крича от ужаса. Этот ребенок – катастрофа».

Мать: «El diablo [44]Дьявол (исп.)
поставил на ней свой знак, и он будет пытаться забрать ее себе. Я буду молиться за нее Пресвятой Деве».

Отец: «Молитесь и за нас тоже, дорогая, иначе она опозорит род Пернштейнов».

Мать: «Ш-ш-ш, senor. Тето que ella nos haya oido!»

Отец: «Ну и что с того? Она всего лишь ребенок и вряд ли что-нибудь понимает».

Кассандра закрыла дверь и, тяжело дыша, прислонилась к ней спиной. Она слышала топот пробегающих мимо комнаты солдат. Облегченно вздохнув, женщина сделала шаг в глубину помещения и сжала кулаки. Облегчение неожиданно уступило место сожалению, что они не попытались проникнуть сюда. Она хотела биться, царапаться, кусаться. Она хотела выплеснуть на этих лицемерных тварей свою ярость и вырвать языки из их пастей! Дрожа от изнеможения, Кассандра упала на кровать.

Генрих все испортил. Он был таким замечательным инструментом, а в конце все испортил! Кассандра до сих пор пребывала в растерянности. Даже дьявол, кажется, покинул ее. Вообще-то, оставался еще один инструмент, на который она всегда могла положиться, и ее мозг тут же начал отчаянно перебирать варианты, каким образом она может повернуть все, что произошло в Пернштейне, в свою пользу. В конце концов, сестра всегда уступала, всегда подчинялась ей – сначала из идиотской любви, затем из сочувствия, позже из страха. Вполне вероятно, что ей, избранной, удастся занять место жены рейхсканцлера. Нужно только сначала выбраться отсюда и передать сообщение слугам в пражском дворце, которых она заслала туда и которые помогут ей. Быстрое скрытое убийство, пока супруг еще в пути, где его постигнет несчастный случай…

Кассандра дрожала. Это был выход. Ей больше не придется начинать все заново. Правда, ей следовало бы подумать об этом гораздо раньше! Вместо того чтобы пытаться выполнить свое предназначение, заняв место на самом верху, во главе империи, она просидела столько лет в этом жалком замке, бродя по его покрытым паутиной коридорам и предаваясь давно протухшим воспоминаниям. Она манипулировала и интриговала – как глупо с ее стороны! Ей это вовсе ни к чему. Все, что нужно сейчас, – это убийство и несчастный случай во время путешествия. Генрих мог бы подойти для этого, но он не выдержал испытания. Ей необходимо найти кого-то другого, и тогда она станет вдовой рейхсканцлера, глубокоуважаемой, могущественной, способной потянуть за любую ниточку.

Кассандра представила, как она смотрит сверху вниз на труп Поликсены фон Лобкович, которую она ненавидела больше, чем кого бы то ни было, потому что у той было ее лицо, но не было дьявольского знака. Она представила, как говорит сестре: «Твоя дорога заканчивается здесь, Кассандра».

Женщина улыбнулась. До нее смутно доносился шум и голоса солдат, которые обыскивали замок. Разумеется, они найдут эту комнату, но не сразу.

Внезапно она села на кровати. Что сказал голос в ее голове? «Твоя дорога заканчивается здесь, Кассандра»?

Она окинула комнату диким взглядом. Она была одна. Нет, она не была одна. Она никогда не была одна. Она не будет одна, даже когда труп ее сестры зароют в землю.

Кассандра подошла к окну, под которым стояла повернутая к стене картина. Женщина долго не решалась, ибо знала, что произойдет, если она посмотрит на нее.

Наконец она наклонилась, повернула картину и стала рассматривать ее.

Две маленькие девочки, которые стоят рядышком и боязливо улыбаются портретисту. Он был хорош; будучи окруженным красотой, Вратислав фон Пернштейн в своих стараниях обанкротиться делал заказы только выдающимся художникам. Можно было подумать, что художник просто дважды нарисовал одного и того же ребенка: волосы, глаза, носы, рты, одежда, то, как они стояли и держались за руки, – все было абсолютно идентичным. Однако только одно лицо было безупречно. На втором было красное родимое пятно, и даже попытка закрасить его мелом не удалась. В голове Кассандры зазвучали детские голоса из прошлого:

– Злой дядя нарисовал пятно, хотя мы так его просили не делать этого. Не плачь, милая Касси, посмотри, у меня есть мел, сейчас я его замажу.

– Даже если ты закрасишь его, оно все равно там останется. Мама и папа хотели, чтобы дядя нарисовал правду, а не то, что видим мы.

– Но я все равно его не вижу, когда мы играем. Глянь, милая Касси, его уже почти нет.

– Спасибо, сестренка.

Кассандра вспомнила, насколько холодным осталось ее сердце, когда она поблагодарила Поликсену.

Она пристально смотрела на двойной портрет. Капля упала на оставшиеся меловые штрихи, и пятно снова появилось – свежее, четкое. Кассандра быстро прижала к лицу руку. Оно было мокрым.

«Твоя дорога заканчивается здесь, милая Касси, – произнес детский голос. – И ты знаешь это. Ты знаешь, что городского казначея здесь бы не было, если бы я не открылась Зденеку и королю. Кто-то натолкнулся на нашу тайну и раскрыл ее и я почувствовала такое облегчение. Ты делала злые вещи милая Касси, ибо я позволяла тебе использовать меня».

Ты предала меня, сестренка, – онемевшими губами прошептала Кассандра.

«Я люблю тебя, милая Касси. Я не хотела, чтобы они причинили тебе боль. Твоя дорога заканчивается здесь, и есть только одно решение».

Кассандра пристально посмотрела в окно. Картина выскользнула у нее из рук, ударилась о пол и упала изображением вниз.

«Я люблю тебя, милая Касси, – вновь услышала она детский голос, когда ветер шумел у нее в ушах. – Почему ты не приняла мою любовь?»

«Потому что дьявол не верит в любовь», – отвечал второй детский голос, звучавший почти так же, как первый.

Затем она бросилась вниз и разбилась о скалы.

 

31

Когда они взломали дверь, за которой находилось помещение с подъемным механизмом, то прежде всего увидели Изольду. Она сидела на могучем механизме и напевала. Леона протиснулась мимо Киприана и Агнесс и, всхлипывая, заключила дочь в объятия, а Изольда успокаивающе погладила ее по спине и затылку. Она рассмеялась, и изо рта у нее потекла слюна. Продолжая смеяться, девушка вытерла ее и, торжествуя, высоко подняла мокрую ладонь.

Затем Киприан посмотрел наверх и ахнул: «О господи!»

Сверху на машину капала кровь. На полу перед ней лежала кувалда, которой можно было выбить фиксатор механизма. Утолщенный конец кувалды был испачкан кровью. Фиксатор раскололся, его уже никогда нельзя будет использовать. Киприан бросил быстрый взгляд на открытую дверь в углу и увидел рядом с ней стертый кровавый отпечаток руки на высоте в половину человеческого роста, как если бы кто-то пытался выползти в дверь, хотя разум его уже частично затуманился. Но преследователь по-прежнему не отставал от него.

Киприан посмотрел на Изольду, которая, болтая и хихикая, пыталась успокоить Леону.

Затем он посмотрел на окровавленную кувалду.

Не преследователь, а преследовательница.

– Это потайной выход, – слабым голосом произнес Вацлав. – Мне его показала Изольда. В какой-то момент она отстала, когда я бежал наверх, к Александре. – Они с Андреем в ужасе смотрели наверх.

Генрих обнаружил выход, когда обдумывал, как бы ему ускользнуть из башни, – или, возможно, он знал о его существовании. Впрочем, это уже не имело значения. Он выскочил в коридор, но там его поджидала Изольда, держа наготове тяжелую кувалду. Ей не удалось лишить его сознания первым же ударом; наполовину оглушенный, он попытался снова вернуться в комнату с подъемным механизмом. Она последовала за ним и ударила еще раз.

Для Киприана было загадкой, как этой хрупкой девушке удалось взгромоздить потерявшего сознание мужчину на машину, но она это сделала. Она сняла с Генриха сапоги, пристегнула его ноги и запястья в соответствующих местах. После этого Изольда взмахнула кувалдой в третий раз и выбила фиксатор. Машина пришла в движение.

Генрих висел под потолком, раскинув руки и ноги. Канаты, которые вели от его запястий к противовесам, трещали. Канаты, которые держали его голеностопные суставы, сильно натянулись и дрожали. Его глаза были закрыты, язык вывалился наружу, лицо почернело. Кровь бежала у него из носа и рта. Его брюки в паху тоже были мокрыми от крови, и кровь стекала по его голым ступням, как на изображении распятого. На обнаженном торсе выступали мышцы, завязавшиеся узлом от мучительной боли, руки были вывернуты назад, как у ростры, в плечах вырванные из суставов кости насквозь пробили кожу. Его руки были неестественно длинными.

Агнесс зажала рукой рот, пытаясь сдержать рвотные позывы. Александра дрожала.

– Господь на небесах, он еще жив, – хрипло произнес городской казначей.

Генрих открыл глаза. Взгляд его упал на Александру, а затем на Киприана. Его губы зашевелились. Он пристально смотрел на Киприана. В его лице больше не осталось ничего человеческого. Что-то дернулось, и возникло впечатление, будто одна из его рук еще сильнее вывернулась. Кровь мощной струей полилась из раны в левом плече, которая внезапно стала зияющей. Генрих издал глухой стон, который было труднее выдержать, чем самый громкий крик боли. Он не спускал глаз с Киприана; Александра начала истерически всхлипывать.

– Уходите, – мягко приказал Киприан. У одного из солдат, который тоже пробрался внутрь и, открыв рот, таращился на истерзанное тело, подвешенное под потолком, он забрал оружие. Оно было заряжено. Он вскинул оружие и прицелился в голову Генриха.

– О БО-О-О-О-ЖЕ! – взвыла Александра.

– Уходите все, – повторил Киприан и прицелился.

Глаза Генриха не мигали. Возможно, он даже кивнул ему. Возможно, движения его губ означали: «Ты выиграл».

Киприан нажал на спуск.

Выстрел прогремел в тесном помещении подобно взрыву. На потолке за Генрихом внезапно появилось пятно из крови и мяса, похожее на звезду. Голова Генриха упала на грудь. Канаты снова дернулись и пришли в движение. Казалось, последнее сопротивление изорванных сухожилий и мышц потеряло силу в смерти, позволив машине выполнить наконец свою задачу. Противовесы ударились о пол.

Киприан и Андрей покинули помещение последними. Александра лежала на земле перед башней и кричала, Агнесс плакала и одновременно пыталась утешить дочь. Вацлав сидел рядом с Александрой и держался за бок, потому что еще в башне один из солдат безо всяких церемоний выдернул арбалетный болт из его тела, заявив: «Шрамы только украшают, малыш».

Киприан и Андрей переглянулись, затем вместе повернулись к машине и чему-то непонятному, что свалилось из-под потолка и лежало теперь в озере из собственной крови. Андрей закрыл дверь. Тяжело ступая, они вместе подошли к Агнесс. Она встала. Киприан улыбнулся ей.

– Я ведь говорил, что всегда буду возвращаться к тебе.

Агнесс опустила голову и снова разрыдалась; плечи ее вздрагивали. Киприан прижал жену к себе. Другой рукой он обнял Андрея, и так они стояли, все трое, обняв друг друга, и плакали.

– Что это у тебя? – спросила чуть позже Агнесс и провела рукой по рубашке Киприана. Там что-то зашелестело.

– Я нашел это в сутане мертвого священника Филиппо, – вполголоса ответил Киприан. – Это страницы, которые были вырваны из Книги. Довольно большие страницы. Если посмотришь на них, становится ясно, что кроме всего прочего на них перечислены правила святого Бенедикта, – разумеется, не в оригинальном объеме.

Андрей пораженно вздрогнул.

– Спокойствие, – добавил Киприан. – Филиппо ввел всех в заблуждение. Он, вероятно, вырвал страницы из Кодекса. Мы должны были поверить в то, что оригинал – это копия. Таким образом он спас нам всем жизнь.

– А где же копия?

– Понятия не имею. Наверняка Генрих спрятал ее где-нибудь. Я ни за что не стану искать ее.

– А что мы будем делать с… – Агнесс кивнула на огромную Книгу, которая лежала на земле, рядом с догоревшим костром. Солдаты городского казначея опасливо обходили ее стороной.

– Дитрихштейн должен отправить ее назад, в Прагу. Будет лучше всего, если она снова окажется в замке. Для всего мира это просто копия, и пусть она копией и останется.

– А что будет с этим? – Андрей указал на грудь Киприана.

Улыбка Киприана погасла.

– Теперь мы – хранители библии дьявола, разве нет? – спросил он.