1

Смерть пришла весной, и она сверкала, как золото.

Мальчик, пасший овец, не сразу услышал цокот копыт. Всадники беспорядочной кучей выскочили из леса на темно-зеленое пастбище, из синей длинной тени деревьев – наружу, в красный свет. Однако мальчик отвел глаза и полностью сосредоточился на волынке и на мелодии, которую из нее извлекал. Он поднял взгляд только тогда, когда от грохота копыт у него задрожали внутренности. Овцы заблеяли и стали жаться друг к другу.

Мальчик встал. Мундштук выскользнул у него изо рта, а когда он прижал к себе мех, волынка издала жалобный звук. Стук копыт заставил его задрожать, а на глаза навернулись слезы.

Всадники были одеты как обычные кирасиры: панцири длиной до колен и шлемы на головах, но мальчик этого не знал. В его глазах они выглядели безликими существами, а в свете вечерней зари казались сделанными из чистого золота; обнаженные лезвия их мечей отбрасывали блики. Кирасиры рассыпались длинной разорванной цепью и образовали дугу, подобно огромной руке, протянувшейся к отаре и ее одинокому пастуху. Собака вылетела из-за стада и бросилась навстречу всадникам. Ее лай потонул в грохоте копыт, а затем и тело ее исчезло в вихре из скачущих галопом ног, высоко подброшенного дерна и земли, как будто ее никогда там и не было. Овцы, как по команде, развернулись и побежали прочь: живая волна, высотой по пояс, из грязно-белой вьющейся шерсти, панически выпученных глаз и раскрытых пастей, которая омывала тощее создание, будто вросшее в землю и судорожно сжимающее волынку. Золотое сияние панцирей и танцующие солнечные блики были настолько прекрасны, что от их вида перехватывало дыхание. Мальчик заморгал.

Один из кирасиров развернулся, низко нагнулся, не вставая с седла, и мозг мальчика, совершенно оцепеневшего от неожиданности и удивления, дал команду высоко поднять руки и протянуть их всаднику. На него будто налетели запах лошадей и грохот копыт, и за мгновение до того, как всадник проскочил мимо, он почувствовал, как его поднимают вверх и перебрасывают через седло. Волынка упала и была мгновенно растоптана копытами. Его трясло и швыряло в разные стороны, легким не хватало воздуха, а живот сдавило с такой силой, что его неминуемо бы вырвало, если бы желудок не был абсолютно пуст. Ему показалось, что он летит. Рука в ратной рукавице грубо прижимала его к закованному в броню телу, однако он не чувствовал боли. Он летел! Ноги лошадей казались вихрем из мышц, сухожилий и лоснящейся шкуры, комья земли били ему в лицо. Он чуть не вывихнул себе шею, пытаясь поднять голову, и впился взглядом в бородатое грязное лицо под сверкающим золотом шлемом. Резкий поворот, во время которого он едва не слетел с лошади, и солнце оказалось за спиной кирасира, отражаясь от панциря и слепя мальчика. Он увидел, как губы на лице под шлемом раскрылись, увидел коричневые от налета зубы; многих зубов не хватало. Губы искривились, и мужчина громко рассмеялся.

Мальчик тоже засмеялся.

Когда они добрались до подворья, где жил мальчик, рейтар осадил лошадь, и его добыча соскользнула на землю. Ноги у паренька подкосились, и он упал, но когда поднял глаза, то снова рассмеялся.

Подворье уже погрузилось в тень, золотое свечение превратилось в блеск железа и слабое мерцание покрытых бронзой шлемов. По двору между зданиями бродили овцы. Хозяин никогда не позволил бы им свободно бегать по двору: даже на стрижку их заводили в загон. Их неловкие прыжки снова рассмешили мальчика.

К ним приблизился второй кирасир, на чьей лошади он прибыл сюда.

– Веселый мальчуган, – заметил кирасир. – Он точно здесь живет?

– Где ж ему еще жить? Во всей округе других домов нет.

Первый рейтар перевел взгляд на мальчика, который уже снова встал на ноги и с надеждой смотрел на мужчин, задрав голову. Широкая улыбка все еще освещала его лицо.

– Да он же идиот, я их на раз отличаю, – заявил второй всадник.

– Крестьянский ублюдок.

– А есть разница?

Оба рейтара рассмеялись. Мальчик услышал, как в дверях, оставленных открытыми, загрохотали сапоги. Он ждал, что вот-вот хозяин и его семья выйдут во двор, однако этого не случилось. Не было видно даже слуг, которые обычно, прихватив косы и цепи, держались на заднем плане, исполненные надежды, что кто-то спровоцирует ссору. Он подумал о Леопольде, который лежал со сломанной ногой в конюшне, но тут кое-что отвлекло его внимание: один из спешившихся кирасиров потянулся к шлему, рванул кожаные ленты, свисавшие с его закованного в железо тела, и, извиваясь, освободился от брони. Он оказался обычным мужчиной в пропитанной потом рубашке, с лохматой бородой и спутанными волосами. Мальчик смотрел на него не столько разочарованно, сколько удивленно, не веря, что с железным всадником могла произойти такая перемена. Тощий мужчина встряхнулся, наклонился к шпаге, лезвие которой он вонзил в землю, высвободил оружие и, сделав длинный шаг к ближайшей овце, проткнул ее клинком.

Блеяние овцы захлебнулось кашлем. Передние ноги подогнулись, но она попыталась встать. Другие овцы разбежались. Мужчина со шпагой вытащил лезвие и снова нанес удар. Овца вздрогнула и завалилась набок, ее ноги судорожно задергались.

– Ты что, даже тупую скотину одним ударом зарубить не можешь?! – воскликнул один из кирасиров. – Как на поле боя!

– Поцелуй меня… – ответил мужчина со шпагой и принялся искать взглядом свои пожитки.

– Никаких пистолетов, – приказал всадник, который привез мальчика. – Побереги порох, он пригодится нам завтра.

– Так дело не пойдет, – услышал мальчик свой собственный голос. Все рейтары удивленно уставились на него. Овца упала на землю и захрипела. – Ей нужно перерезать глотку, – добавил он.

– Ты смотри-ка, умелец нашелся. Ну, давай, покажи, как это делается, засранец.

Мальчик подбежал к лежащей на земле овце, наклонился к ней и обеими руками схватил за голову. Затем оттянул ее назад и обнажил горло. Выжидающе посмотрел на мужчину со шпагой. Тот нанес удар. Тело овцы напряглось, она задрожала. Из раны толчками полилась кровь и стала с хлюпаньем растекаться по земле. Мужчина снова поднял шпагу, но на этот раз ее конец был направлен на мальчика.

– Оставь мальчишку в покое, идиот, – выругался предводитель рейтаров. Охая, он слез с коня, потянулся и ткнул пальцем на курятники и овец. – Тащите сюда милых птичек вместе с яйцами и зарежьте столько овец, сколько можно увезти. Если отыщете коз, не убивайте их. Мы возьмем их с собой: молоко нам может пригодиться. Эту нужно выпотрошить и приготовить: сегодня вечером мы задним числом отпразднуем Пасху! – Он подмигнул мальчику и кивнул ему. – Иди за мной.

Мальчик проследовал за ним в дом. В помещении находилось несколько всадников, а шум наверху подсказал ему, что по спальням бродят другие люди. Он удивился, что членов семьи нигде не видно. Это совершенно не похоже на хозяина – оставлять подворье без охраны, тем более когда в него вваливаются иностранцы. Рейтары забирали себе платки, одеяла и одежду, хватали без разбора кухонный инвентарь и инструменты и складывали в мешки. С верхнего этажа до их слуха донесся треск бьющихся глиняных плошек, а затем вниз полетели целые тучи перьев: кирасиры взрезали перины и подушки и высыпали их содержимое в походные сумки. Один из незваных гостей посмотрел на горящую пасхальную свечу под образами, словно она разбудила в нем давнее воспоминание и он не знал, покориться ему или отмахнуться. Затем он ладонью потушил огонек и сунул дорогую восковую свечу в мешок. В бороде у него застряли раздавленный желток и кусочки красной скорлупы. В коптильне раздались громкие ликующие крики – кирасиры обнаружили шпик и колбасы, оставшиеся после празднования Пасхи несколько дней назад.

– Кто здесь живет? – спросил мальчика предводитель рейтаров.

– Хозяин и его люди, – ответил тот.

– Он твой отец?

Мальчик вспомнил, что хозяин обычно обращался с ним значительно грубее, чем с сыновьями и дочерью, однако мягче, чем со слугами или пастухами. Он засомневался.

– Мою мать зовут Кристель, – ответил он. Это, по крайней мере, он знал наверняка.

– Она хозяйка?

– Не-а, – гордо возразил мальчик. Хозяйка обычно сидела в комнате и весь день ломала руки. Его мать, напротив, много работала. – Служанка.

– Ну, так ты ублюдок, – ухмыльнулся всадник. – А куда все остальные подевались-то?

Мальчик пожал плечами. Он смотрел, как мужчины разбивают медную и оловянную посуду и упаковывают обломки. Другие вырывали оконные рамы и бросали их наружу, а за ними – скамьи и кровати. Пахло дымом: кто-то пытался разжечь перед домом огонь.

– Мы храним дрова в амбаре, – заметил он.

Рейтары вели себя очень странно. Если они хотели зажарить овцу, которую зарезали, то им следовало взять колотые дрова, ведь из мебели получится жаркий и мощный костер, и мясо просто сгорит. Ему показалось смешным, что эти люди, умеющие прямо-таки летать на лошадях и заковывать себя в железо, ничего не понимали в растопке.

– Что тебя так насмешило, детеныш?

– Ничего, – ответил мальчик и хихикнул.

– Вахмистр! – крикнул кто-то снаружи. – Вахмистр, мы кое-что нашли.

Предводитель рейтаров схватил мальчика за руку и потащил за собой.

Леопольд, слуга, лежал на земле, окруженный тремя кирасирами; он стонал, тяжело дышал и держался за ногу. Из носа у него шла кровь. Один из рейтаров небрежно наступил на сломанную ногу Леопольда, и бедняга закричал.

– Этот хорек здесь один?

– Нет, здесь прячется целая куча черни. – Рейтар кивнул головой в сторону амбара. Оттуда доносился приглушенный шум, как если бы кто-то пытался кричать.

Вахмистр наклонился к Леопольду. Глаза у того расширились, когда он заметил мальчика.

– Где все? – спросил вахмистр.

– Я ничего не скажу, – прошептал Леопольд. – Чертово отродье.

Вахмистр снова наступил бедолаге на раненую ногу, и тот заорал от боли.

– Как, нравится? – усмехнулся вахмистр.

– Отпустите мальчишку, он ничего вам не сделал.

– Ты тоже ничего нам не сделал, и что – думаешь, мы тебя отпустим?

– Господи, я всего лишь слуга! – простонал Леопольд.

– Дайте ему попить, – приказал вахмистр.

Леопольд кричал и извивался, но они связали его по рукам и ногам. Один рейтар достал из седельной сумки нечто, похожее на две дощечки размером с ладонь, прикрепленные к тискам. Они схватили Леопольда за нижнюю челюсть и заставили открыть рот, после чего сунули в него деревяшки и стали крутить тиски. Леопольд охал и пытался что-то сказать. Дощечки разжались. Это были распорки, подобные тем, которые вставляли в пасть овцам, если нужно было влить в них какую-нибудь жидкость. Другой рейтар притащил откуда-то кадку и под общие крики вылил ее содержимое Леопольду в рот. Мальчик скривился: в кадке была навозная жижа.

Леопольд согнулся, в горле у него заклокотало, и он изверг из себя и навозную жижу, и все остальное, что оставалось в животе. Они повернули его на бок и вырвали распорки изо рта. Леопольд, скрючившись, лежал в собственной блевотине.

– Теперь ты вспомнил, где все? – снова спросил его вахмистр.

Леопольд заскулил и кивнул. Вахмистр присел на корточки рядом с ним.

– Облегчи свою душу, грешник, – ухмыльнувшись, предложил он.

Мальчик глянул на двери амбара. Там столпилось несколько кирасиров, судя по всему, смотревших на то, что происходило внутри. Они орали и свистели, а в промежутках можно было услышать ритмичное хрюканье и шлепки. Он переступил через согнутое тело Леопольда и отправился к амбару, собираясь узнать, что там происходит. Но его перехватили.

– Займись овцой, бездельник, – приказал кирасир и толкнул его к туше.

Мальчик пожалел, что не смог добраться до амбара, но он привык получать грубые приказы и прекрасно знал о последствиях непослушания, поэтому стал возиться с овцой. Когда рядом с ним появились ноги в сапогах, он, часто моргая, посмотрел вверх. Это был вахмистр.

– Мы собираем всю семейку в кучу.

Мальчик пожал плечами. Ему казалось, что приводить сюда хозяина – не очень хорошая мысль. Если он увидит беспорядок в доме и мертвую овцу, то непременно начнет кричать. Хозяин умел очень громко кричать.

– Как тебя зовут?

– Паренек, – гордо ответил мальчик.

Вахмистр вытаращил глаза.

– Это я и сам вижу. Как тебя зовет твой старик?

Мальчик склонил голову набок.

– Крестьянин, – процедил вахмистр. – Как он тебя зовет, именем трех чертей?

– Бездельник. Глупая свинья. Паршивец.

– А твоя мать? Служанка?

– Паренек, – повторил мальчик, не зная, плакать или смеяться из-за такой непонятливости вахмистра.

– Ты слишком глуп, чтобы знать свое имя?

– Ну почему – ты ведь его тоже не знаешь.

– Черт, лягушонок, не наглей! Ты что, местный дурачок? Можешь прочитать символ веры?

Мальчик удивленно моргнул.

– «Отче наш», чтоб тебя!

– Могу, – ответил мальчик.

– Тогда читай.

– Наш дорогой отец, который есть небеса, да святится твое имя, да приходишь твое царство, твоя воля будет небо к земле, дай нам долг, как и мы даем нашим должникам, не веди нас ни в каку злу попытку, а освободи нас от царства, и силы, и славы, в вечности, ама.

– Вот ведь черт! – удивился вахмистр.

К ним подошел еще один рейтар.

– Парень совершенно тупой, я даже не могу заставить его сказать, как его зовут, не говоря уже о том, кто его хозяева – сверчки или жучки, – пожаловался вахмистр.

– А тебе не все равно? – возразил рейтар.

– Мне, пожалуй, было бы легче, если бы я знал, что они еретики.

– А мне, пожалуй, было бы легче, если бы нашлось, что пожрать и выпить, и если бы в следующий раз, после того как я выстою очередь к мохнатой норке, мой змей смог бы в нее заползти, – заявил рейтар и добавил: – И если бы я знал, что швед не свалится нам как снег на голову. Мы ведь сейчас на их стороне реки, вахмистр.

– Да черт с ним, со шведом. Швед сейчас роет себе траншеи где-нибудь на опушке возле Леха1 и сам с собой забавляется. – Вахмистр встал. – Ну ладно, – вздохнул он. – Посмотрим, сумеют ли остальные поймать птичек.

Мальчик остался в одиночестве. Недолго подумав, он снова занялся овцой. Он решил, что именно этого они от него и хотят.

Овцу уже освежевали, когда появились хозяин с семьей и слугами. Рейтары ввели их в дом. Так как мужчины забрали у него овцу и стали насаживать ее на копье, мальчик тоже последовал в дом. Хозяин, его жена, дочь и оба сына сидели на полу, а солдаты крепко держали слуг. Хозяин часто моргал от страха.

– Два вопроса, – заявил вахмистр и поднял два пальца в латной перчатке. – Во-первых: протестант или католик?

У хозяина задрожал подбородок. Никто не мог сказать наверняка, с какими кирасирами он имеет дело, с протестантами или католиками, когда сталкивался с такими вот мародерами. Во время битвы солдаты императора прикрепляли к шлемам черно-красные лоскуты или перья, а шведы – сине-белые, чтобы не спутать противника с союзником. Вне поля битвы в этом необходимости не видели. Вне поля битвы было тактически правильно оставаться неузнанными во время убийств. Что бы хозяин ни сказал, он запросто мог ошибиться. Тот сглотнул и промолчал.

– Во-вторых, – продолжил вахмистр, – где ты спрятал ценности?

Мальчик увидел, что подбородок хозяина задрожал еще сильнее, а губы побелели – с такой силой он сжал их. Было слышно, как он тяжело, со всхлипами дышит.

Рейтары заставили одного из слуг опуститься на колени, молниеносно обмотали его голову веревкой и принялись скручивать ее с помощью деревянного бруска.

Слуга закричал. Кровь побежала у него из ушей, носа и рта. Он стал лихорадочно дергать за веревки, но они слишком сильно впились в кожу. Глаза его вылезли из орбит, большие и белые, как куриные яйца. Слуга завыл в голос. Раздался треск. Глухо застонав, несчастный обмяк. Мальчик в ужасе уставился на него и нервно сглотнул. Налить Леопольду в горло навозную жижу – это ведь шутка, забавная, хоть и грубая, и слуги постоянно подшучивали так друг над другом; но столько крови… и глаза… Смех застрял у него в груди. Он жалко улыбнулся и посмотрел снизу вверх на вахмистра, но тот не обратил на него внимания.

– Ну как, не вспомнил еще? – спросил вахмистр. – Ладно, посмотрим, что на этот счет думают женщины.

Дочь вцепилась в хозяйку, а та – в хозяина, когда солдаты направились к ним. Они загнали женщин в угол, прямо под образа. Мальчик снова попытался высмотреть, что происходит, но тут его заметил вахмистр.

– Двигай отсюда, – приказал он. – Займись жарким.

Мальчик медленно и нерешительно направился к двери, а в спину ему летели подбадривающие крики и панический визг из угла с образами, неожиданно перешедший в резкий вой, как от боли. Он оглянулся через плечо. Вахмистр стоял, склонившись над хозяином. Рейтары стаскивали с бедолаги сапоги. В одной руке у вахмистра был длинный нож, а другой он не глядя залез в бочку с солью. Голые ноги хозяина вздрогнули. Мальчик заметил, что сыновей тоже разули.

– Женщины ничего не знают, – заявил вахмистр. – Или у них слишком заняты рты, и они ничего не могут сказать. Думаю, стоит заняться именно мужчинами в этой семье. Наверное, вы собирались в ближайшее время много ходить? – Даже не глядя на мальчика, вахмистр добавил: – Как, ты еще не во дворе, бездельник? Может, стоит и тебя поспрашивать?

Мальчик, спотыкаясь, вылетел наружу. Он услышал, как, перекрывая шум в углу с образами, один из сыновей хозяина испуганно закричал, а его отец, тяжело дыша, заявил:

– Хорошо, я вам скажу!

На это вахмистр ответил:

– Прекрасно, прекрасно, но позволь нам показать тебе, что произойдет, если ты нам наврешь!

И снова до его ушей донесся высокий вопль хозяйского сына; тот кричал и кричал…

Мальчик выскочил наружу и побежал к костру, мимо смеющихся или скучающих солдат, которые угощали его пинком, если он случайно толкал их. Дрожа всем телом, он схватил копье и попытался повернуть овцу, которая уже почернела внизу. Внезапно силы оставили его.

Кто-то протянул руку и одним рывком повернул копье, а затем дал мальчику подзатыльник.

– Эй, ты, принеси лошадям воды, раз уж ты слишком глуп, чтобы поворачивать вертел!

Мальчик не глядя схватил ведро, наполнил его водой из колодца и, шатаясь под тяжестью груза, поплелся в амбар. Солдаты, ранее толпившиеся у входа, исчезли, и в сумерках раскрытая дверь амбара казалась зевом черной пещеры. Он неожиданно ощутил прохладу апрельского вечера и понял, что тело его покрыто потом. Мальчик смутно разглядел две фигуры недалеко от входа, лежавшие на земле. Одна из них с усилием приподнялась. Взгляд его скользнул к другой. Ведро выпало из рук.

– Беги, паренек, – прошептал хриплый, срывающийся от боли голос, в котором он с трудом узнал голос матери. – Беги, иначе они сделают с тобой то же самое!

 

2

Ротмистр Самуэль Брахе из смоландских рейтаров нервничал в ожидании возвращения дозорного. Присутствие короля, который сидел на лошади в окружении людей Брахе с таким видом, словно каждый день готовил ему увлекательное приключение, заставляло его беспокоиться. Дело было не в самой личности Густава-Адольфа: для этого он слишком много времени провел в непосредственной близости от суверена и делил с ним еду, питье, отхожее место и жар битвы. Ротмистра тревожило то, что он не знал точно, находятся ли они еще в районе, контролируемом шведской армией.

Сегодня утром они прошли вдоль опушки леса до Леха и поняли, что другую сторону реки держат императорские войска под предводительством Тилли. С виду армия Тилли проигрывала им в численности, но имела большое количество пушек. Пока шведская артиллерия окапывалась, Густав-Адольф приказал разведчикам осмотреть территорию на их стороне Леха. Тактика, насколько понял ротмистр Брахе, состояла в том, чтобы с самого рассвета подвергнуть императорские войска длительному обстрелу, как если бы они собирались перейти реку вброд именно здесь, и в то же время форсировать реку в другом, более подходящем месте. На поиски этого подходящего места были высланы несколько разведгрупп. Король решил не отказывать себе в возможности лично осмотреть местность.

Единственное, в чем был уверен Брахе, так это в том, что они все еще находятся на западной стороне Леха. У него не было времени сориентироваться точнее. Король просто пришпорил коня, и им ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Расположение войск Тилли на восточном берегу Леха задержало поход шведской армии на Ингольштадт. Самуэль Брахе знал своего короля: тот ненавидел задержки, особенно когда возникала возможность гнать врага перед собой, как стадо, после побед под Нюрнбергом и Донаувёртом. Когда Густав-Адольф бывал недоволен ходом кампании, он вел себя очень легкомысленно – но не с тактической точки зрения, а в отношении собственной персоны. Даже элитный отряд смоландских рейтаров, знавших короля как свои пять пальцев, с трудом поспевал за ним. Монарх, несмотря на свою комплекцию, был удивительно хорошим наездником и таким смельчаком, каких даже в отряде Брахе имелось весьма немного.

Тем временем запах дыма уже уловили все. Король Густав-Адольф, как всегда, почувствовал его первым. Брахе сразу же выслал вперед дозорного. Он давно должен был вернуться. Брахе считал их врага, Иоганна Церкласа, графа фон Тилли из Брабанта, способным полководцем. Он обязательно защитит свою часть фронта; возможно, они попали на территорию, принадлежащую врагу, и дозорный давно уже лежит под каким-нибудь деревом с перерезанным горлом, в то время как мушкетеры императора медленно продвигаются вперед.

Он с изумлением заметил, что Густав-Адольф подмигнул ему. Длинное лицо с ухоженной белокурой бородкой клином и толстыми щеками расплылось в улыбке. Брахе понял, что король прочитал все его мысли. Он недовольно откашлялся. Младший паж Густава-Адольфа Август фон Лёйблфинг и оруженосец Андерс Йонссон внимательно смотрели на землю; щеки Лёйблфинга горели от едва сдерживаемого усердия.

– Приготовились, – прошептал Брахе и ослабил крепеж второго седельного пистолета.

Он ответил на расплывающуюся улыбку короля скупым кивком.

В нескольких шагах от них в кустарнике запел щур. Брахе расслабился. Прошло некоторое время, прежде чем он вспомнил, что, кажется, такая птичка водится на его родине, но не здесь, в империи. Пение не сильно отличалось от обычных трелей щура, однако достаточно, чтобы смоландец обратил на него внимание. Подданный кайзера не заметил бы этого различия, что делало крик небольшой красной птицы идеальным опознавательным знаком. Брахе покосился на вахмистра Альфредссона и увидел, что тот улыбается. Вахмистр сложил губы трубочкой и ответил на сигнал. Мгновение спустя из кустарника босиком выскочил Торстен Стенбок и вытянулся перед Брахе.

– Сообщение, корнет, – прошептал Брахе.

Он не показал своего облегчения от того, что молодой офицер возвратился благополучно. Торстен Стенбок был племянником полковника Фредрика Стенбока, главнокомандующего смоландским кавалерийским полком. Брахе получил приказ не обращаться с корнетом иначе, чем с остальными рыцарями, однако ротмистр прочитал по глазам полковника, как сильно тот тревожится за сына своего брата.

Молодой человек сглотнул.

– Кирасиры кайзера, – тихо произнес он.

Брахе почувствовал, как король Густав-Адольф приподнялся на стременах.

– Дозорные?

– Мародеры. Они напали на крестьянскую усадьбу.

– Хозяева?

– Никого не видно, но… – Молодой офицер снова сглотнул.

– Но?

– Слышно, ротмистр.

Брахе кивнул. Объяснять ему, что именно услышал Стенбок, нужды не было.

– Сапоги надеть, и в седло, – приказал он. Затем перехватил взгляд вахмистра. – Молодец, корнет.

– Может, мы сумеем им помочь? – жалобно спросил Стенбок.

Брахе мрачно покачал головой.

– Слишком…

– Думаю, корнет прав. – Король не дал ему закончить. – Вы посчитали, сколько там кирасиров?

– Дюжина, ваше величество.

– Столько же, сколько и нас.

– Ваше величество… – начал Брахе.

– Должно быть, эти негодяи где-то переправились через реку, ротмистр, – сказал король. – Как вы считаете, стоит ли спросить у них, в каком именно месте?

– Разумеется, ваше величество, однако не вместе со светлейшей особой вашего величества в качестве…

– В качестве спасителя мы прибыли в империю, а не в качестве зрителя, – возразил Густав-Адольф. – Корнет Стенбок, езжайте вперед. Ротмистр Брахе… за мной!

И король поскакал за лошадью Торстена Стенбока, вырвавшись из кольца охранников. Лёйблфинг и Йонссон помчались за ним. Смоландцы нерешительно переглядывались и косились на ротмистра. Брахе увидел, как вахмистр Альфредссон качает головой. Больше всего ему хотелось громко выругаться.

– Чего вы ждете? – прошипел он. – В атаку!

Они рассыпались по лугу, который сейчас, в сумерках, лежал перед ними как серое покрывало. Над вершиной соседнего холма поднимался толстый столб густого дыма, подсвеченный снизу красным. До них долетал едкий запах. Брахе подъехал к королю Густаву-Адольфу, обогнавшему Лёйблфинга и Йонссона, и поскакал рядом с ним. Он остерегался обгонять короля: однажды он поступил так, чтобы своим телом закрыть сюзерена от пуль. Густав-Адольф отправил его тогда, прямо посреди суматохи боя, в арьергард. Король, колосс в желтом кожаном колете, в шлеме с поднятым забралом, на котором в сумерках развевались перья, словно разноцветные снежинки, падавшие у него за спиной, улыбнулся и кивнул ему. Бок о бок они поскакали галопом по холму, окутанные дымом, запахом лошадиного пота и грохотом копыт.

Брахе увидел несколько зданий, между которыми суетливо бегали овцы, обезумевшие от страха перед огнем. Языки пламени вырывались из самого большого строения, наверное, жилого дома, а над ними в небо поднимался толстый столб дыма. Вокруг огня стояли солдаты; они не обернулись, хотя гул лошадиных копыт был более чем громким. Должно быть, этот шум не был слышен из-за треска пожара. Брахе показалось, что один из мужчин держит в руке длинную жердь и заталкивает что-то назад в огонь, что-то, очевидно, пытающееся ускользнуть, что-то, наверное, бывшее человеком…

Его обуяла ярость; он опустил поводья и схватил второй седельный пистолет, выпрямился в седле и поскакал вперед, вытянув обе руки с пистолетами, приготовившись к стрельбе. Краем глаза он заметил, как его люди разворачиваются, образуя полукруг, увидел, как с другой стороны от короля появился вахмистр Альфредссон, размахивая усеянной гвоздями дубиной, с которой он был куда опаснее, чем с любой шпагой.

Мужчины, сидевшие вокруг второго костра, над которым расположили вертел с жарким, вскочили и, пораженные, наблюдали за их приближением. Несколько человек потянулись к мушкетам. Брахе казалось, что солдаты кайзера движутся медленно и вяло, словно во сне.

Ему не терпелось подъехать к ним на расстояние пистолетного выстрела и увидеть, как двое убийц замертво упадут на землю. Лошадь под ним была частью его собственного тела и словно летела над землей. Он парировал удары не задумываясь; его движения были такими уверенными и спокойными, как будто действие происходило на плацу. Неожиданно к ним бросилась какая-то тень. Руки Брахе вздрогнули, дула пистолетов опустились, пальцы согнулись. Одна часть его закричала: «Это ребенок!», а другая возразила: «Защищай короля, чего бы это ни стоило!»

Тень рухнула на землю и скорчилась. Лошадь Брахе одним прыжком перелетела через маленькое тело, ротмистр снова поднял пистолеты и прицелился в солдат: они уже поняли, что на них напали, и теперь бестолково носились в поисках оружия. Лошадей нигде не было видно; должно быть, глупцы разместили их в амбаре. Когда-то давно один человек сказал ему: «Если драгун падает с лошади, на ноги он поднимается уже мушкетером». Однако солдаты императора на скотобойне, в которую они превратили мирную крестьянскую усадьбу, были не драгунами, а кирасирами, не привыкшими сражаться, стоя на собственных ногах: они не смогли бы всерьез противостоять нападению, даже если бы были готовы к нему.

Брахе видел, как один солдат лихорадочно заряжает мушкет и берет его на прицел. Хорошо! Ему еще никого так сильно не хотелось убить, как этих негодяев. Он и его рыцари сейчас окажутся на месте резни, сейчас он сможет стрелять. Ярость его была настолько велика, что ребенок, в которого он все-таки не выстрелил в последний момент, уже исчез из его мыслей. Он громко закричал, и слева и справа от него раздался боевой клич рейтаров – «Магдебургская свадьба!» Но воспоминание о жестоком разрушении Магдебурга одиннадцать месяцев назад солдатами Тилли было всего лишь символом всех ужасов, которые они увидели, начиная с изнасилованных и убитых женщин и девочек, лежавших по сторонам императорских трактов, и заканчивая кострами Вюрцбурга, на которых сжигали детей. Каждый член отряда смоландцев жаждал смерти кирасиров ничуть не меньше, чем их предводитель.

Дюжина всадников Апокалипсиса, скачущих галопом прямо в ад, чтобы убивать чертей.

 

3

Мальчик, шатаясь, добрел до спасительной кромки леса и упал за первым же рядом деревьев. Тело его билось в судорогах озноба. Он пытался представить себе мать, но это ему не удалось – он не сумел вспомнить ни румяное лицо с понимающей улыбкой из лучших дней, ни перепачканную кровью, разбитую, обезображенную до неузнаваемости гримасу, которую он видел в темноте амбара. Перед его глазами возникло тело Леопольда: полностью обнаженное, брошенное на землю, как зарезанная на бойне скотина, с ужасной раной между бедер. Плоть на груди и животе растрескалась от ударов кулаками и ногами, глазные яблоки вывалились из черепа, а непроизносимую часть тела ему воткнули в рот, из-за чего он задохнулся. Мальчик свернулся калачиком и жалобно стонал.

С той стороны, где раскинулась крестьянская усадьба, доносились сухие щелчки выстрелов, крики, лошадиное ржание, грохот скачущих галопом коней, яростные команды и панические вопли. Огонь по-прежнему бушевал и ревел.

Он зажал себе уши руками, но это не помогло. Он зажмурился, но взгляд мертвого Леопольда по-прежнему преследовал его. Он закричал. И начав, уже не мог остановиться.

Наконец он все-таки затих, хотя причиной тому было одно лишь истощение. За холмом стало тише, даже треск огня, кажется, ослабел. Он слышал приказы и постоянно повторяющийся одинокий резкий крик: «Пощады! Пощады!» Прогремел выстрел, и голос умолк. Мальчик медленно встал и попытался рассмотреть холм через густой кустарник. С одной стороны к нему приближались раскаты грома, и он теперь знал, что это идет в атаку кавалерия. Паренек застыл от ужаса. Он увидел всадников, на которых наткнулся во время бегства: они снова показались над холмом, на этот раз сомкнув ряды вокруг толстяка в желтой одежде, и вели за собой полдюжины запасных лошадей без всадников. Они галопом проскакали мимо его убежища. Если бы они погнали лошадей в лес через то место, где он лежал, то сбили бы его с ног, так как он был не в состоянии двигаться. Через несколько мучительно долгих мгновений другая группа всадников проскакала галопом на холм, но перед опушкой леса остановилась. Лошади пританцовывали и вращались вокруг своей оси, закованные в латы всадники ругались и размахивали оружием.

– Если мы войдем туда и окажется, что швед еще там, нас всех перестреляют! – крикнул кто-то.

– Так что, ты предлагаешь оставить их безнаказанными, старая ворона?

– Накажем их на поле битвы, завтра! За каждого из наших товарищей по одному мертвому шведу, и еще по одному в качестве довеска!

– По два довеска!

– И жирная задница Густава-Адольфа!

Мужчины громко расхохотались. Затем они круто развернули коней и снова помчались вниз по холму.

Мальчик тихонько выдохнул. Его пальцы с такой силой вцепились в ветви, которые он осторожно раздвинул, что ему с трудом удалось разжать их. Он осмотрелся и понял, что испачкался от испуга. Горло ему сдавило комом.

И тут сзади его что-то схватило, чья-то лапа зажала ему рот, его прижали к чему-то шершавому, воняющему столетним потом и грязью. Это что-то поволокло его прочь, а в снова завертевшийся от ужаса разум проник прерывистый шепот: «Дьявол… дьявол… д… д… дьявол!»

 

4

На третий вечер отшельник произнес первые слова. До тех пор мальчик, спотыкаясь, сопровождал его в бесцельном, по-видимому, путешествии по лесу не столько из понимания, что старик-богатырь спас ему жизнь и, возможно, желал ему добра, а скорее из-за непонимания, куда еще ему податься.

– Им… им… им-м-м! Имя? – спросил старик.

Лицо его, обветренное и покрытое густой бородой, представляло собой скопление глубоких обрывов и тяжких утесов. Улыбка походила скорее на оскал, но через два дня молчаливой совместной жизни мальчик достаточно привык к нему, чтобы не пускаться в бегство от страха.

Он пожал плечами.

Отшельник указал на себя. Губы его шевелились.

– П…П…

– Что? – переспросил мальчик.

Отшельник закатил глаза и снова указал на себя.

– П…П…

Внезапно он замолчал и махнул рукой. Затем наклонился к мальчику и схватил его запястье. Мальчик попытался вырваться, но отшельник просто положил его кулак к себе на грудь.

– Петр! – не очень четко произнес он.

– Петр? Тебя так зовут?

Отшельник кивнул. Мальчик невольно рассмеялся. Этот звук, похоже, показался отшельнику незнакомым; он склонил голову набок и прислушался. Затем снова указал на мальчика.

– Имя?

Мальчик вздохнул и повесил нос. Он ничего не ответил.

На этот раз плечами пожал отшельник. Затем он молча улегся и уже через несколько мгновений захрапел. Мальчик пристально смотрел на темный лес вокруг себя. Если звери и находились где-то поблизости, этот храп наверняка прогонит их прочь. К тому же храп оказывал на него утешительное воздействие, так же, как и затхлый запах отшельника, и его растрепанность – все это напомнило ему об овчарках, которые сбиваются в кучу и согревают друг друга во время ливня. Через некоторое время он подполз к старику и свернулся калачиком рядом с ним.

 

5

Воспринимая одновременно жесты, мимику грубо вылепленного лица и запинающуюся речь отшельника и ни на что не отвлекаясь, с ним можно было вести что-то вроде беседы. Не то чтобы старик очень ценил задушевные разговоры. Когда он говорил, говорил только он. У мальчика ушло несколько дней на то, чтобы хотя бы примерно понять, о чем толкует отшельник. Оказалось, что старик рассказывает одну историю.

– Все потому, что мы согрешили, – объяснял Петр. – Давно это было, но прегрешения не проходят без следа. Нужно долго каяться, а если покаяния недостаточно, прегрешение остается в мире и отравляет все.

– Что за отрава?

– То, что происходит вокруг. В городах. В деревнях. Война. То, что погибает так много людей. То, что никто больше не знает, какая вера правильная, и что надежда умирает. Это наше прегрешение. Мы отказались охранять от нее мир. Мы совершали… ужасные поступки!

На душе у мальчика всегда становилось жутко, когда отшельник начинал плакать. Он никогда не видел, чтобы хозяин плакал, и слуги тоже. Плакать – удел женщин и детей. Он начинал чувствовать себя беззащитным, как только старик закрывал лицо лапами и принимался всхлипывать.

История, исторгнутая стариком за несколько тяжелых недель, была следующей.

Когда-то дьявол написал книгу. Грешный монах попросил его о помощи, чтобы выполнить епитимью, и пообещал за это дьяволу свою душу. Книга должна была стать собранием всех знаний, которые монах приобрел в течение жизни, однако дьявол подшутил над ним и заключил в ней собственную мудрость. Это была мудрость без сострадания, ум без любви, знание, служившее не для просвещения, а для приобретения власти. Это было самое сильное орудие дьявола в его плане погубить людей, так как люди всегда жаждали новых знаний, чтобы стать подобными Богу. Если дать глупцу факел, он сожжет дом; если факел дать ученому, он воспламенит весь мир. Никто не понимал это лучше, чем дьявол.

Семь черных монахов охраняли эту книгу. Их всегда должно быть семеро, чтобы круг оставался замкнутым. На протяжении многих веков так и шло. Но однажды в этот круг попал недостойный слабый человек, обладавший лишь верой вместо разума, человек, который не был недоверчив, но любил… человек, не выполнивший свой долг.

– Я… – всхлипнул старый отшельник. – Этим человеком был я.

Петр – брат Петр, на его истощенном теле все еще висели остатки монашеской рясы, – позволил втравить себя в охоту на невинную душу, убивал от имени книги… и книга забрала у него все, что он любил. Прегрешение монаха, некогда попросившего дьявола о помощи, несколько веков спустя запятнало Петра; тогда создатель книги тоже совершил убийство. Петр охранял книгу, и она его коснулась… она его запачкала.

– Она пачкает все, что когда-то было чистым, – прошептал он.

По вине Петра круг был разомкнут. Он убежал. Он позволил ярости книги проникнуть в мир, и вот результат: война, от которой страдает вся империя, когда христиане воюют против христиан. Растянувшийся во времени Армагеддон, долгое, ужасное умирание под аккомпанемент не труб Страшного суда, а барабанного боя марширующих армий и мольбы замученных о пощаде.

– Почему ты не сжег книгу? – спросил мальчик.

– Нельзя бороться против завещания дьявола, – ответил Петр.

Он много раз пытался доказать обратное, пока наконец не смирился.

– Но постоянно убегать тоже нельзя, – заметил мальчик. – Когда-нибудь ты начнешь задыхаться, и тогда тебя поймают. Заходишь в амбар, видишь там мышь и загоняешь ее в угол, но тогда даже она поворачивается к тебе и сражается.

Петр покачал головой.

– Где книга?

Петр снова покачал головой.

Мальчик долго не сводил с него взгляда. Он ощутил, как в нем набирает силу удивительное чувство. Это было сострадание. Это было желание защитить огромного старика. Он, ребенок, хотел защитить старого отшельника, который был крупнее его более чем вдвое? Но разве он не умудрялся всегда охранять овец, по крайней мере, до появления золотых всадников, хотя овец было несколько десятков, а он один?

– Я найду книгу, – услышал он собственный голос. – Найду и уничтожу ее. Тогда тебе больше не придется беспокоиться, батюшка!

– Никто не может уничтожить ее. Вместо этого она потребует принести ей жертву.

– Значит, принесу.

– Она уничтожит тебя.

– С чего ты взял, что жертвой непременно стану я? – спросил мальчик и рассмеялся. – Не беспокойся, батюшка. Просто скажи мне, где книга и как она называется.

Отшельник покачал головой.

– H… н… гн-н-н… н… нам пора спать, – каркнул он и лег на землю у костра.

Этой ночью мальчик тоже плохо спал, но просыпался вовсе не из-за мучивших его кошмаров. Старик стонал и охал во сне. Казалось, он балансировал на грани между сном и явью. Его огромные лапы вздрагивали. Мальчик очень осторожно приблизил губы к уху старика.

– Как называется книга? – прошептал он.

Он кивнул, когда эти слова сорвались с дрожащих губ. Он никогда не забудет их. И если ему доведется стоять перед костром, пламя которого будет пожирать страницы, он скажет: «Вот видишь, батюшка, теперь бояться нечего. Я сжег библию дьявола».

Он заснул, и впервые с момента бегства из крестьянской усадьбы его убаюкало чувство, что жизнь продолжается. И впервые в жизни он заподозрил, что даже существование такого ничтожества, как он, не лишено смысла.

Но через несколько дней его мечты умерли под дубинами солдат.

 

 

1

Он согрешил… о, Господь на небесах, он согрешил. Он думал, что его поступок послужит хорошей цели, но тот в конце концов остался тем, чем являлся: ужасным, отвратительным, совершенно непростительным прегрешением.

Confiteor Deo omnipotenti…

Исповедую Богу всемогущему…

Он напомнил себе о кострах; о криках; о громком стуке в запертую дверь; о мольбе, о пощаде, которая становилась тише и тише, по мере того как произносивший ее отдалялся от него, так как он бежал прочь, так как он предоставил их судьбе: адскому пламени, которого они боялись, которого они хотели избежать любой ценой… адскому пламени, которое сейчас заживо пожирало их.

Но оно того стоило – или нет? Когда они услышали о призыве к новому крестовому походу в Святую землю, который бросили французский король и венецианский дож (кажется, это было только вчера, и к тому же тогда он был юношей, а сейчас – мужчина, проживший половину жизни), они много спорили. Стоит ли вера того, чтобы за нее умереть? Ответ был «Да!», и они выкрикнули его, сверкая глазами и раскрасневшись. Глупцы, какими же глупцами они тогда были, и он тоже, ничем не лучше других. Ничего-то они не знали, совсем ничего!

К тому же вопрос был поставлен неправильно. Умереть за веру очень просто.

Кто верил, был убежден, что после жизни на земле его ждет лучшая жизнь на небе – так почему бы и не поторопиться войти в нее? Нет, на самом деле вопрос следовало сформулировать иначе: «Стоит ли вера того, чтобы убивать за нее?»

Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa! Kyrie eleison! Kyrie eleison…

Он листал и листал страницы – мысленно, так как уже долгое время не нуждался в книгах, чтобы востребовать их знание. Основная цель бытия состоит не в достижении порядка и тем более блаженства, а равновесия вещей. Как только получалось принять этот факт, приходило понимание жизни. И прежде всего того, что любые притязания на власть, и требование покорности, и все песенки о беловолосом царе на белом скакуне – глупые сказки. Речь идет не о том, чтобы побеждать, речь идет о том, чтобы найти равновесие. Жизни без смерти не бывает…

В голове у него прозвучали слова: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Вот она, истинная троица, и у нее есть темный эквивалент. Он слышал, как тот же самый голос шепчет у него в голове: «А теперь пребывают недоверие, отчаяние, ненависть…»

Равновесие. Все зависит лишь от равновесия. Равновесие – средоточие всего сущего.

Kyrie eleison, ибо я вкусил от древа познания, и я вижу мир, каким Ты создал его.

Kyrie eleison, ибо я согрешил.

Kyrie eleison, kyrie eleison… ибо Ты так хотел, так как я – всего лишь крохотный камешек на чаше весов добра и зла, и Ты, о Господи, положил меня в чашу гнева Своего.

Он слышал крики у себя за спиной и треск огня, вдыхал запах дыма…

…это был сон! Просто сон…

Однако крики не исчезли, и шум битвы тоже. Они проникали даже сюда – звон мечей, щелчки выстрелов, отчаянные приказы, лошадиное ржание… гул снаряда, высокой дугой перелетевшего через стены, удар, дрожь земли и грохот обрушившейся стены дома… стук копыт, яростные проклятия, протяжные крики боли, и среди всего этого – пронзительная молитва человека, поддавшегося панике: «Святая Мария, Матерь Божья, благодати полная!.. Святая Мария, Матерь Божья!..» Что-то трещало, будто все вокруг горело, но ведь стена из одного только камня не может гореть! Или может? Наверное, сегодня горят даже камни, наверное, горит весь мир, наверное, надежда умирает здесь и сейчас – после того, как давным-давно умерла вера, а потом в конце концов умерла и любовь.

Это не было сном. О боже, если бы только это был сон!

 

2

Александра Рытирж остановилась на пороге церкви Святого Эгидия и перевела дух. Запах, доносившийся из широкого будничного нефа, словно приглашал войти – запах свечного воска и сала, остатков ладана, масляной краски, пыли и старости: извечный церковный аромат. Для нее он никогда не будет означать ничего, кроме разлуки, боли и пустоты.

Порыв ветра, несущего хлопья снега, заставил ее вздрогнуть. «Немудрено, – неожиданно подумала она, – что от этого убедительного доказательства начавшегося адвента у меня мурашки пошли по коже». Адвент, четыре недели перед Рождеством, уже многие годы назад стал для нее временем, которое нужно просто пережить, перетерпеть. Больше никаких свечей, никакого фигурного печенья… никаких теплых ручек, которые она сожмет в ладонях, чтобы уберечь их от холода. Она выпрямилась и вошла.

В церковь лучше всего приходить после полуденного звона. Чаще всего она находилась там одна. Сохранять самообладание проще, если не нужно его сохранять, чтобы предотвратить показное сочувствие. Когда есть возможность плакать, и скрипеть зубами, и клясть Бога за то, что Он отнял у тебя самое дорогое, как-то проще сдержаться и не делать этого… Можно молча преклонить колени и зажечь свечу, надеясь, что ее крохотный огонек согреет еще меньшую душу, которая так недолго делила с тобой жизнь и которая теперь где-то далеко, куда можно попасть только во сне.

И можно надеяться, что однажды утром ты встанешь и тебя больше не будет мучить такая сильная боль, которая каждый час превращается в борьбу с отчаянием. Она надеялась – надеялась уже столько лет…

Александра достала из кармана пальто свечу, приложила фитиль к пламени одной из свечек, горевших в приделе, и приклеила ее к каменному полу. Сначала она брала большие, тяжелые свечи и оставляла их после посещений церкви, пока не обнаружила со временем, что есть люди, которые крадут эти дорогие свечи, гасят их и затем заново зажигают в другом приделе, чтобы прикрепить собственные просьбы к пляшущему язычку пламени. Прошло время, и теперь она уже не была уверена, слышит ли Бог и такие молитвы, потому что Ему, так или иначе, безразлично, что делают люди, живут ли они – или умирают. Кончилось все тем, что она стала зажигать только маленькие свечи и оставаться рядом с ними, пока они не догорят.

Она посмотрела наверх, на потемневшее бородатое лицо на иконе.

– Оберегай своего подопечного, святой Микулаш, – прошептала она. – Оберегай его в смерти, раз уж ты не сумел защитить его при жизни.

Святой не отвечал. Огонек свечи не мигал. Александра проглотила боль, царапавшую ей горло.

– Привет, Мику, – хрипло прошептала она. – Это твоя мама. Как ты там?

Она не могла говорить дальше. Десятки горящих свечей расплылись перед ее взором, и она сказала себе, что не стоило приходить сюда. Всегда в день ангела ее единственного ребенка она появлялась в приделе перед иконой покровителя Мику и пыталась вести себя так, как будто с Богом, святыми и мертвыми можно установить связь. С трудом она поднялась на ноги и вышла в неф. «Ни одна мать не заслуживает того, чтобы провожать своего ребенка к могиле», – услышала она чей-то голос. Голос звучал в ее голове, и он принадлежал Вацлаву фон Лангенфелю. Тогда она сочла его замечание банальным, хотя и понимала, что он честно пытался выразить ей сочувствие.

«Если бы ты знал, – думала она тогда – и сейчас. – Если бы ты знал…»

Маленькая свеча в приделе постепенно догорала. Александра не сводила с нее глаз. Смотреть на угасание свечи было почти так же больно, как стать свидетелем угасания Микулаша: его худенькое тельце становилось все тоньше, лицо бледнело, а глаза начали смотреть мимо и сквозь нее в то место, куда она не могла последовать за ним.

Ее охватила паника, и ей показалось, что она больше не может дышать. Александра наклонилась к свече, но тут же отшатнулась. Если она погасит огонек, не будет ли это означать, что она и жизнь Мику тоже…? Но ребенок мертв, хуже уже не будет, а просто выйти на улицу и потом ломать себе голову над тем, не задует ли кто-то другой маленькую свечу, не украдет ли ее для собственных целей, было почти так же невыносимо, как смотреть, как ее огонек теряет силу. Она отлепила свечу от пола, поднесла к лицу и легонько задула ее, словно целуя. Дымок угасшего пламени поднялся вверх и, выбросив последнюю искорку, исчез; и тут она неожиданно подумала, что это мерцание тоже можно считать знаком, который подает ей маленькая душа сына.

«Абсурдно», – подумала она. Подобные мысли были последней соломинкой человека, которого водопад судьбы должен был унести на глубину.

Тем не менее она почему-то чувствовала утешение, когда покидала церковь.

Снаружи было пасмурно. Красота города светила сквозь сумрак и трогала сердца, даже если зима превращала его в мозаику из серых и черных площадей, над которыми висели столбы дыма из каминов, и едкий запах дров наполнял переулки. Александра поискала на ощупь в кармане свечу. Внезапно она так сильно пожалела, что не позволила ей догореть до конца, что чуть было не повернула назад. Затем она узнала фигуру, одиноко стоявшую перед церковью на мостовой.

– Мама?

Издалека Агнесс Хлесль все еще выглядела как женщина средних лет. Длинные волосы мерцающего серого цвета она укладывала в высокую прическу и прятала под косынкой. Ее стройная высокая фигура лишь усиливала впечатление, что она была не матерью Александры, а ее старшей сестрой.

Александра с изумлением поняла, что Агнесс плакала, и дерзкий вопрос, не следила ли мать за ней, не считала ли дочь неспособной самостоятельно справиться со скорбью, умер на ее языке, вместе с тихим чувством утешения, которое подарил ей поход в церковь.

– Что случилось?

Агнесс откашлялась.

– Лидия, – произнесла она наконец.

– Что с малышкой? Андреас с семьей ведь уже возвращаются из Мюнстера… Ради бога, скажи, с ними что-то стряслось? Война ведь закончилась…

– Нет, никто не заболел. Кроме Лидии.

Александра впилась взглядом в лицо матери.

– Серьезно?

– Серьезно, – Глаза Агнесс затуманились слезами.

– Насколько серьезно?

Агнесс пыталась заставить себя сказать это. Александру охватило недоброе предчувствие, от которого у нее сдавило горло.

– Лихорадка?

Агнесс кивнула и опустила взгляд.

– Одна Лидия тогда не заразилась, – пробормотала Александра. Она мысленно приказала матери говорить, но Агнесс молчала, и потому Александра произнесла это сама: – А Мику был единственным, кто от нее умер.

– Криштоф тоже умер, – заметила Агнесс.

Александра сглотнула. Она ничего не ответила. Сегодня она опять забыла зажечь свечу на поминовение души умершего супруга. Она мысленно спросила себя: не потому ли, что не могла простить его за то, что он привез болезнь из поездки. Но ведь его вины в этом не было.

Если кто-то и был виноват, то Бог, и даже от Него нельзя было ожидать, что Он станет заботиться о каждой отдельной жизни. Нет, требовать этого было бы слишком, ведь Ему в последние тридцать лет хватало работы: Он должен взвешивать души тех, кого солдаты всех враждующих сторон застрелили, закололи, утопили, задушили, замучили и изнасиловали до смерти. Но как можно перекладывать вину на Бога и после этого смотреть в глаза новому дню? Существуют ситуации, когда люди вынуждены брать на себя бремя вины, которое, вообще-то, должен нести Творец всего сущего.

– Он этого не заслужил, знаешь ли, – тихо произнесла Агнесс.

Разумеется, он этого не заслужил. Действительно, у Александры забрали не только Мику, но и Криштофа – мужчину, фамилию которого она носила, мужчину, с которым она сочеталась браком. Криштоф Рытирж умер за два дня до Мику, в отчаянии из-за того, что болезнь, которой он заразился, унесет теперь еще и сына, и в безысходности, так как видел, что жена не может ему этого простить. Поистине Криштоф ничего этого не заслуживал: не заслуживал смерти, не заслуживал самобичевания, не заслуживал проклятий жены, не заслуживал того, чтобы, заходя в церковь, она каждый раз забывала о нем. И уж точно он не заслуживал того, чтобы жить во лжи и умереть в ней же: во лжи о том, что Мику – его ребенок.

– Я не могу, – сказала Александра.

– Я от тебя ничего не требую, – возразила Агнесс.

– Ты не пришла бы, если бы не хотела просить меня спасти Лидию.

Агнесс оторвала взгляд от земли и посмотрела в глаза дочери. У Александры возникло чувство, что она несется назад во времени, пока не оказалась снова девушкой, мчащейся к собственной погибели и только потому сохранившей жизнь, что имелись люди, которые выступили против самого большого ужаса их жизни с твердой верой, что тем самым смогут спасти ее, Александру. Ее мать Агнесс была одной из них.

– Я… – начала Александра.

– Ты не можешь простить своего брата Андреаса за то, что он и его семья остались в живых, в то время как твоя семья оказалась уничтожена. Ты не можешь простить ему даже такую малость, как смерть Криштофа.

Это был не упрек. В глазах Агнесс светилась нежность. Но комок в горле Александры, тем не менее, казался невыносимо болезненным.

– Все совсем не так…

– Но дело не в этом. Дело в том, что ты не можешь простить себя саму за то, что не спасла Мику.

– Но как бы я… Я ведь так…

– Не надо мне ничего объяснять. Объясни это себе.

Горло Александры сдавили рыдания, но она сдержалась.

– Александра, нет никакого смысла упрекать себя в том, что ты не заинтересовалась медициной до того. Кто-то находит свой путь раньше, кто-то позже. Это не твоя вина, что ты нашла свой путь уже тогда, когда Мику покинул нас. И даже в противном случае – как ты можешь быть уверена, что смогла бы вылечить его?

– Но ведь ты твердо веришь, что я могу помочь Лидии!

– Потому что ты лучше всех. Потому что задача целительницы – излечивать. Излечить себя саму, кстати, но это я тебе говорю – так же, как и все остальное, – уже десять лет.

– Наверное, тебе придется повторять это мне еще десять лет, поскольку я, похоже, очень глупа.

Агнесс улыбнулась, но в ее глазах снова стояли слезы.

– Ты не глупа, дорогая. Но у тебя глубокая рана… такая глубокая…

– Перестань, мама!

– Почему ты считаешь свою боль сильнее чужой? Ты можешь лечить! Такой талант – настоящий подарок для человечества. Ты не имеешь права сохранять его для себя.

– Скажи это всем женщинам, которых сожгли в первые годы войны, просто потому, что они хотели лечить, а другие клеветали на них и называли ведьмами.

– Те времена давно миновали.

– Их было девять сотен, погибших в Вюрцбурге, – сказала Александра. – Девять сотен. Какое безумие! И в их числе были маленькие дети! Их пытали и сжигали заживо, а матерям и отцам приходилось стоять перед костром и смотреть!

– Александра…

– Девять сотен, мама! А во всей империи – сколько тысяч? Что же это за подарок человечеству, когда приходят эти и убивают дарителей?

– Александра, сейчас речь идет вовсе не об этом.

– Нет, мама? – Александра тяжело дышала.

Она сама испугалась собственного крика. «Что я такое говорю?» – спросила она себя, но нечто в глубине ее души перехватило контроль, нечто, забившееся в судорогах, закричавшее от ярости и отчаяния при первом же требовании попытаться спасти ее маленькую племянницу, в то время как единственная надежда, остававшаяся Александре, состояла лишь в молитвах к глухому Богу.

– Нет. Речь идет о том, что дочь Андреаса и Карины умрет, если ты не поможешь ей.

– А если бы я раньше заинтересовалась медициной и меня тоже сожгли бы на костре? Тогда сегодня меня бы не было и я бы не смогла помочь малышке. Что-то я не припомню, чтобы Андреас отправился в Вюрцбург и попытался положить конец убийствам. А ведь у нас даже был поверенный в Вюрцбурге и хорошие связи!

– Это просто смешно, Александра. Тебе прекрасно известно, что твой отец, Андрей и Андреас спасли нашего партнера в Вюрцбурге вместе с его семьей и это нам стоило таких расходов на взятки, что мы потратили все деньги, полученные за предыдущие годы работы в епископстве.

– А если я не сумею помочь ей?

Александра вспомнила о собственном отчаянии, с которым она набросилась на неторопливого врача, тогда, десять лет назад: «Но ведь медицина спасет его, не так ли? Он станет снова здоров, или нет? Ведь Бог не может позволить ему умереть, он же невинное дитя». Она была убеждена, что не смогла бы выдержать такого шквала вопросов со стороны брата и золовки, не смогла бы нести ответственность за жизнь, так неожиданно оказавшуюся в ее руках. На какое-то мгновение Александру охватила уверенность, что ее собственная трагедия повторится в семье брата. Кто должен стоять, теперь от имени маленькой Лидии, между жизнью и смертью? Добрый Боженька? Ха!

– Ты однажды сама сказала, что задача целительницы – стоять между смертью и надеждой. Бог между ними не становится. Но вместо этого он дал взаймы эту способность таким людям, как ты.

«У меня нет надежды, – хотела возразить Александра. – И уж точно не в такой день. Хотеть лечить означает никогда не терять надежду. А у меня сил надеяться уже не осталось».

– Александра, как бы я ни уважала твою боль – ты должна помочь. Если ты останешься в стороне и Лидия выздоровеет чудом, то это хуже, чем если ты будешь вынуждена сказать Андреасу и Карине, что не можешь спасти малышку.

Александра всхлипнула. Она вспомнила о том, что говорила ее наставница, старая повитуха Барбора, давно уже находящаяся по ту сторону надежды и страха, и – если верить мнению, которое разделяли злые старики вроде архиепископа Вюрцбурга, – к тому же в самом глубоком кругу ада: «Хуже всего не то, что ты видишь, как они умирают, а благодарность в их глазах, если ты говоришь им, что они преодолеют болезнь, – хотя ты знаешь, что этого не произойдет». Александра тоже постоянно заверяла Мику, что он снова будет здоров. Она читала по его глазам, что он знает правду, но он все равно кивал и улыбался. Смертельно больной ребенок пытался подарить надежду своей безутешной матери.

– Не плачь, – попросила Агнесс и сама заплакала. – Я знаю, о чем ты думаешь.

«Я выбрала свой путь после прощания со своим ребенком, так как хотела противопоставить этой одной смерти как можно больше жизней; так как хотела давать Костлявой жесточайший бой за каждую новую душу, – подумала Александра. – Но не для того, чтобы кто-то расцарапал шрамы на моей душе и добавил новые раны к тем, которые скрыты под ними и никогда не заживут!»

– А где вообще Андреас и его семья? – спросила она. Агнесс снова опустила взгляд.

– В Вюрцбурге, – ответила она. – Он расположен на дороге из Мюнстера в…

– О господи! – вырвалось у Александры. – Как ты можешь требовать от меня такое? О господи!

– Я была неправа, – сказала Агнесс; голос ее звучал безжизненно. – Прости меня. Я действительно не должна была требовать этого от тебя.

Она поплотнее запахнула пальто и отвернулась. Затем обратилась к Александре в последний раз.

– Я так сильно люблю тебя, – призналась она. – Тогда я молилась Богу, чтобы он забрал меня и Киприана, но пощадил Мику и Криштофа. Но нам всем известно: торговаться можно только с дьяволом.

Александра кивнула сквозь слезы. «С ним тоже не поторгуешься! – мысленно крикнула она. – Я обещала ему свою душу, если он спасет Мику, но он ответил мне так же мало, как Бог тебе».

Агнесс пошла по снегу в темноту близлежащего переулка. Откуда-то пахнуло ароматом печеных яблок и сладкой сдобы, но он сразу рассеялся. Александре показалось, будто вокруг ее сердца сомкнулись чьи-то пальцы и безжалостно сдавили его. От постоянно дующего в переулке ветра со снегом она задрожала. Как никогда еще за последние годы, она хотела найти в себе силы обратиться к кому-нибудь за советом, к кому-то, кто не был одной-единственной подругой, или ее братом, или матерью, но кем-то, с кем она делила тело и душу, знавшим ее как никто другой.

Медленно и тяжело ступая, будто таща на себе многотонный груз, она вернулась в церковь и зажгла еще одну свечу, на этот раз за Криштофа.

– Прости, – прошептала она. – Прости, что это первая свеча, которую я зажгла для тебя за много лет. Прости, что у меня не было сил дарить тебе любовь, которую ты давал мне. – Александра огляделась. Она находилась одна в церкви, но все равно не могла произнести это вслух.

«Прости, что я лгала тебе десять лет, будто Мику твой сын», – мысленно добавила она. Ей было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Желание поговорить с отцом ее единственного ребенка было таким сильным, что почти причиняло ей боль.

Агнесс как-то рассказала дочери, что однажды, когда ей нужно было решить, отдаться ли любви к Киприану или навсегда бежать от нее, горничная дала ей один совет.

Возможно, у вас двоих есть один-единственный нас. Иногда одного-единственного часа достаточно, чтобы держаться за него всю жизнь.

Но эта мудрость стала действительностью не для матери, а для самой Александры. Ей было ясно, что она все еще держится за тот час.

Она жаждала возможности поговорить с Вацлавом фон Лангенфелем и открыть ему правду об их общем ребенке, одновременно понимая, что никогда не сможет этого сделать.

 

3

Миновав ворота и оказавшись в широком внутреннем дворе, Вацлав фон Лангенфель погрузился в торжественную тишину монастыря, как это случалось всегда, и, как всегда, она наполнила его странной смесью умиротворения и тоски. Умиротворения, так как он обрел здесь свое место, а тоски – поскольку он подозревал, что на свете есть и другое место, которое подходит ему еще лучше. Он сделал глубокий вдох, выдох, а затем направился по незаконченной аллее из каменных фигур к главному входу. Слуги у ворот, следуя приказу, никому не сообщили о его возвращении. Он любил побыть наедине с собой и своими чувствами, которые охватывали его каждый раз, когда он возвращался. Большей частью ему это не удавалось: обитатели Райгерна были бдительны, и не без причины.

Он смиренно закатил глаза, когда двери церкви распахнулись, еще до того как он успел до них дойти, – и оттуда вышел монах.

Монах просиял и поклонился.

– С возвращением, преподобный отче.

Вацлав фон Лангенфель, уже четыре года аббат монастыря в Райгерне, кивнул.

– Спасибо, – сказал он.

– Не хочешь ли освежиться, преподобный отче? Братья ждут, когда ты сможешь сообщить им новости.

Разумеется, братья были готовы. Они всегда были готовы, когда он возвращался. Он сам был виноват в том, что они так хорошо знали, кто приближается к монастырю в радиусе нескольких километров; он лично объяснил им, что среди птиц, сотворенных Господом Богом, есть почтовые голуби, и научил, как создать с их помощью целую цепь сторожевых постов.

– Может, немного горячего бульона? Я совсем продрог.

– В твою келью, преподобный отче?

– Нет, в трапезную, пожалуйста.

Его ответ содержал намек на то, что он принес новости, которые касаются всех. И пока он станет совещаться с братьями, занимающими в монастыре определенные должности, в трапезную под каким-либо предлогом заглянут по меньшей мере три четверти остальных монахов и станут шататься там, навострив уши. Вацлав ничего против не имел, поскольку таким образом сведения, которые он приносил, становились известными сразу всем. Кроме того, такое положение дел укрепляло авторитет занимающих должности монахов, которые сидели с ним за столом, подобно избранным. А еще это помогало удовлетворить любопытство остальных братьев и значительно уменьшало для них искушение прижаться ухом к двери его кельи, если он хотел сообщить руководителям монастыря информацию, не предназначенную для всеобщего пользования.

– Помолимся Господу, – предложил он, когда дымящийся бульон уже стоял перед ним, а в трапезную, неторопливо и с нарочитым равнодушием на лицах, стали заходить первые монахи: они возились у пюпитров, подметали плиты пола или придумывали себе иные, не менее неотложные занятия.

Трапезная традиционно оставалась самым чистым помещением во всем монастыре, который и без того редко становился жертвой пренебрежения.

– Мир так близок, как никогда прежде, – так же, как и Армагеддон.

Большинство из сидящих за столом перекрестились. Из угла, в котором убирали воображаемую паутину, раздался сдавленный крик ужаса.

– Уверен ли ты, преподобный отче?

Вацлав вздохнул.

– Эта война оказалась наихудшей катастрофой, когда-либо происходившей с христианским миром, – заметил он. – Тридцать лет смерти и разрушения. Некоторые из вас еще даже не родились на свет, когда война началась. – Двое подметальщиков закашлялись. – А я… я был молодым парнем, который совершенно ничего не знал, кроме того, что боится будущего. Однако даже в самых страшных снах мне и привидеться не могло, что война продлится половину жизни человеческой.

Он задумчиво посмотрел на свои руки. Воспоминания никогда не отпускали его, а с ними – и чувство, что он держит руку Александры Хлесль в своей. Небо над Прагой было синим, трава в одичавшем саду у подножия замковой горы – теплой от солнечного света, и Александра ответила на его рукопожатие. Она попросила дать ей время. Он знал, что время – единственное, чего у них нет. Тем не менее данное мгновение было совершенным. Но оно унеслось в небытие, как и все надежды на то, что война все-таки не начнется, или продлится недолго, или будет не такой уж тяжелой.

Нет, поправил он себя. Было еще одно, второе мгновение. И длилось оно целую ночь. Оно разбудило в нем страстное желание того, чтобы близость, воцарившаяся между ними той ночью, продолжалась вечно.

– Почти все, кто тогда хотел войны, уже умерли, – продолжил он. – Да смилостивится Господь над их душами, когда они выглянут из чистилища и увидят, что натворили: император Фердинанд, который тогда был просто королем Богемии, Фридрих, курфюрст Пфальцский, которого протестантские сословия избрали теневым королем Богемии и которого позже прозвали «Зимним королем» за то, что корона удержалась на нем всего лишь одну зиму, Колонна фон Фельс, Маттиас фон Турн, Альбрехт Смижицкий, умерший еще осенью 1618 года от воспаления легких, граф Андреас фон Шлик, казненный после битвы у Белой Горы – все они, кстати, были причастны к падению из окна наместников короля… Это ли не ирония, что люди, которых они тогда хотели убить – граф Мартиниц, Вильгельм Славата и Филипп Фабрициус – наоборот, все еще живы?

– Господь наказал протестантов. Они начали войну! – заявил кто-то.

Вацлав покачал головой.

– Начали? Разве можно сказать, кто начал эту войну? Мартин Лютер, поскольку именно он прикрепил свои тезисы на двери церкви в Виттенберге? Или папа Лев Десятый, поскольку именно он извратил самое святое христианское таинство, устроив продажу индульгенций, а именно – покаяние, и Лютер выступил с протестом?

– Но это произошло более ста лет назад, преподобный отче!

– Иногда войне нужно сто лет, чтобы вырваться на свободу. С такой точки зрения нам следует радоваться, что она закончилась уже через тридцать лет, не так ли, братья?

– Ты действительно считаешь, что она закончилась?

– Представители всех сил, ведущих войну, участвуют в мирных переговорах еще с конца осени 1644 года, в Мюнстере и Оснабрюке. После того как французы, и прежде всего их кардинал Ришелье, свели на нет попытки установить мир в 1636 году, теперь именно они выступили за новые переговоры.

– Это действительно так, преподобный отче? – спросил один из молодых монахов из целой шеренги мнимых ненавистников пыли. – Ведь жестокостей не стало меньше за последние годы, после того, как поползли эти слухи. Но ведь не может быть, чтобы господа сидели за столом переговоров, а их армии опустошали страну и дальше!

– Ну да, – Вацлав откашлялся, – господа – это господа, не так ли? Разве ты не знаешь историю о крестьянах, которые выкапывали из земли корни, и старые клубни, и прошлогодние желуди, чтобы спасти своих детей от голодной смерти, когда мимо проходила компания охотников их герцога и расположилась перекусить именно там, где крестьяне голыми руками перепахали поле?

Молодой монах покачал головой.

– Герцогиня и придворные дамы попросили лакеев, чтобы те прогнали крестьян, ибо вид последних оскорблял взор господ.

– Да горят они все в аду! – воскликнул молодой монах.

– Нет, да простит их Господь и да растолкует им прегрешение, что они совершили.

Молодой монах опустил взгляд. О военных действиях и привходящих обстоятельствах было известно всем. Монастырь Райгерна располагался прямо перед воротами Брюнна. В 1643 году и еще раз – в 1645-м шведские войска взяли город в осаду, окончившуюся безуспешно. Однако и сегодня опустевшие крестьянские усадьбы, разоренные деревни и вырубленные леса в окрестностях Брюнна свидетельствовали об этих событиях не хуже, чем разоренная церковь Святого Петра на холме Петра в городе, сожженном шведами, башни которого были разрушены пушечными снарядами шведов. Многие послушники монастыря были сиротами, чьи родители погибли во время этих осад. Вацлав продолжил милосердную политику своего предшественника Георга фон Горнштейна, и в результате большая часть его монахов на собственной шкуре испытала ужасы войны и была решительно настроена не допустить дальнейших бесчестных поступков. Для целей Вацлава было только выгодно, что половина Моравии пребывала в убеждении: монахи Райгерна – люди с характером, которые не станут молча сносить обиды.

Вацлав продолжил политику Георга фон Горнштейна и в другом отношении, подобно тому, как тот, в свою очередь, унаследовал задание от своего предшественника, Даниэля Кафки. Перед тем как Даниэль Кафка стал аббатом, бенедиктинский монастырь с многовековой историей был закрыт, а его добро продано – после 1618 года протестантские сословия пришли к власти в до тех пор наполовину нейтральной Моравии и отомстили организациям католиков. Поражение под Белой Горой уничтожило это недолговечное господство, и Райгерн возродился, но с новой задачей, которой он до того момента не знал. Вацлав глубоко вздохнул. Монастырь с непростой судьбой и особой миссией занимал в его сердце место сразу после никогда не угасающей любви к Александре и преданности семье.

– И только вспомни о Янкау, – вмешался один из старших монахов. – То есть, если тебе очень хочется спросить, как такое возможно, чтобы господа вели переговоры о мире, а война все продолжалась. Императорские войска ввязались в бойню при Янкау, чтобы задержать шведов под предводительством генерала Торстенсона. Более десяти тысяч погибших, друг мой. После победы Торстенсон приказал своим солдатам целых три часа ходить по полю сражения и убивать раненых и сдавшихся в плен солдат императора. Таким образом он хотел не допустить того, чтобы они когда-нибудь снова выступили против него. Только со стороны императора насчитывалось восемь тысяч убитых.

– Когда это было? – спросил молодой монах.

– В начале 1645 года, за несколько недель до того, как генерал Торстенсон подтянулся к Брюнну, – пояснил Вацлав.

– Значит, уже после того, как начались переговоры в Мюнстере, – заключил молодой монах и скривился. Глаза его превратились в две узкие щелки.

– Когда они уже шли полным ходом и господа купались в роскоши, – подтвердил один из старших монахов. – В то время как из Померании, Франконии и Пфальца доходили слухи, что люди едят собак и кошек и что те, кто не умирает от чумы, умирает с голоду.

– Я даже слышал, – добавил один монах, – что голодные убивали путешественников и варили их, выкапывали мертвецов из могил и тоже ели.

– Это всего лишь слухи, – заявили сразу несколько голосов.

– Есть письмо совета города Кобурга к шведскому полковнику Врангелю, – сказал Вацлав после того, как все замолчали. – В нем сообщается, что ситуация в деревнях настолько плоха, что собаки, кошки, мыши, крысы, всякая падаль, буковые орешки, желуди, даже трава – все идет в пищу; и что матери режут обреченных на смерть новорожденных детей и подают их на обед своим семьям. Я слышал это от наших братьев in benedicto в монастыре Мюнстершварцах.

Они уставились на него, вытаращив глаза. На заднем плане кого-то вырвало.

– В Пфальце, – сурово продолжал Вацлав, – казненных преступников снимали с виселицы или с колеса, чтобы съесть. Около Бориса обезвредили огромную разбойничью шайку, в котлах у них нашли остатки сваренных человеческих конечностей.

– О Господи, даруй им всем покой и милость!

– Аминь, – ответил Вацлав. – Я рассказал это только затем, чтобы довести до вашего сознания, что на этой войне Бог не стоит ни на чьей стороне. Если мирные переговоры снова окончатся провалом, то наступит конец всему, что мы знаем. С тех пор как переговоры начались, французы ворвались в Вюртемберг и Швабию, а шведы бесчинствовали у нас и в Баварии, будто дьяволы в человечьем обличье, так что даже курфюрст Максимилиан Баварский перестал поддерживать императора Фердинанда и начал вести со шведами собственные мирные переговоры. Впрочем, как только шведы ушли, он снова нарушил перемирие и заключил союз с императором, но вы видите, что за это время господа зашли так далеко, что верность сеньору и вероисповедание для них ничего больше не значат.

– Но это же хорошо, преподобный отче, разве нет? Если силы у них подходят к концу…

– Я этого не говорил. Скорее нужно опасаться того, чтобы в конце концов все не набросились друг на друга, ведь тогда вспыхнет все, что еще осталось. Даже император Фердинанд, хотя на него давят со всех сторон, пытался пускать в ход дипломатию и изворотливость и замедлил переговоры бессмысленными требованиями…

– Господи, просвети его!

– Как я и говорил – до мира рукой подать. Но вы видите, что это совершенно ничего не значит, когда господа ведут переговоры друг с другом; смерть идет дальше. Кайзер Фердинанд хочет во что бы то ни стало получить империю и обеспечить положение своей династии. Сейчас все идет к тому, что мирный договор может быть подписан. Однако, если что-нибудь случится, а император и его союзники испугаются того, что противники хотят использовать их слабость и попытаться в последний момент отхватить у империи земли… Или же того, что один из полководцев решит захватить побольше добычи, прежде чем война закончится, а он еще не успел нагреть на ней руки… Тогда снова вспыхнут битвы, и это уже будет последняя война, которую люди здесь, в Европе, ведут друг против друга, так как после нее не останется больше никого, кто сможет поднять руку против соседа.

Они снова уставились на него. Вацлав встал и отодвинул недоеденный бульон.

– Вот такая ситуация, – заключил он. Затем поднял руки и повернул их ладонями вверх. – Здесь – избавление и мир. Здесь – тотальное уничтожение. Помолимся же Господу, чтобы не случилось ничего непредвиденного.

По дороге во двор Вацлав отвел в сторону привратника и смотрителя винного погреба.

– Сколько времени прошло между тем, как вы узнали о моем возвращении, и моим появлением здесь?

Привратник смущенно улыбнулся.

– Целый день, преподобный отче.

– Ну-ну, – сказал Вацлав.

– Было бы полтора дня, преподобный отче, если бы ты не провел полночи в пути, – добавил привратник, прежде чем смотритель винного погреба ткнул его в бок, заставив замолчать.

– Ну-ну, – повторил Вацлав. – Тогда вы знаете, что нужно делать.

– Что, преподобный отче?

– Что-нибудь, чтобы этот интервал составил два дня.

Каждый из них посмотрел на Вацлава с невинной улыбкой, в которой, однако, заключалась немалая толика гордости. Вацлав улыбнулся в ответ. Он невольно подумал о старом кардинале Мельхиоре Хлесле, своем наставнике. Кардинал умер почти двадцать лет назад. Вацлав был уверен: старик гордился бы этими негодяями.

– Кстати, – добавил привратник, – кто-то еще приближается к нашему монастырю. Одинокий всадник. Он следует за тобой, с тех пор как мы узнали о нем.

– Судя по скорости, он должен появиться здесь с минуты на минуту, если не остановился на отдых, однако мы так не думаем: он, похоже, торопится, – сказал смотритель винного погреба.

– Ну-ну, – в третий раз произнес искренне пораженный Вацлав. – Друг или враг?

– Установить это, к сожалению, невозможно, преподобный отче.

– А что произошло бы, если б он догнал меня и сбил с ног?

– Тогда мы бы знали об этом еще полтора дня назад, преподобный отче.

В трапезную, шаркая сандалиями, вбежал монах.

– Приезжий, преподобный отче! – тяжело дыша, сообщил он.

Оба старших монаха переглянулись и просияли от гордости.

– Кто? – спросил Вацлав.

– Не имею представления, – ответил монах. – Это лошадь без всадника.

– Что-о-о-о? – пролаял привратник.

Вацлав одернул сутану.

– Пойдемте посмотрим, – предложил он.

Вацлав отошел в сторону, когда братья распахнули створки дверей, выбежали во двор и поспешили к монастырским воротам. Они не заметили, что он отстал. Когда несколько мгновений спустя одна створка медленно пошла назад, он поднял ногу, все еще обутую в сапог, путешествовать в котором было куда легче, чем в сандалиях, и изо всех сил ударил ею в створку. Та распахнулась и врезалась в кого-то, пораженно ойкнувшего и шлепнувшегося на зад. Вацлав обошел створку, пока она снова не начала закрываться.

– Ты почти унаследовал талант своего отца, – сказал он мужчине, который сидел перед ним на земле и потирал набухающую шишку на лбу. Рядом с ним лежала широкополая шляпа со вмятиной.

Мельхиор Хлесль, младший сын Киприана и Агнесс Хлесль, поднял глаза и бросил взгляд через плечо на обоих монахов, которые, заметив неладное, наперегонки кинулись обратно.

– Я подумал, что небольшой сюрприз пойдет только на пользу вам и вашим мирным монастырским будням, – сказал Мельхиор.

– Здесь не бывает мирных монастырских будней, – возразил Вацлав и протянул Мельхиору руку, чтобы помочь ему встать. Затем обошел вокруг него и поднял его шляпу. – Все в порядке, – сказал он монахам. – Проверка вашей бдительности.

– И как мы ее прошли? – с беспокойством спросил привратник.

– Великолепно, – проворчал Мельхиор и потер лоб.

Вацлав покосился на него краем глаза и улыбнулся. Мельхиор, с его стройным телом, длинными конечностями, красивым лицом и лихой эспаньолкой ни капли не походил на своего отца Киприана, и тем не менее Вацлаву при виде его иногда приходилось удивленно моргать, так как фигуру Мельхиора постоянно заслонял образ Киприана. Ему, по-видимому, досталась спокойная задумчивость отца, которая могла бы ввести в заблуждение, если не заглядывать ему в глаза и не видеть там живой огонек. Однако прежде всего в Мельхиоре воплотилась преданность Киприана его дяде кардиналу Хлеслю – как будто такое имя не допускало ничего иного. Только вот упряжка, в которой они полагались друг на друга, на этот раз состояла из аббата Вацлава фон Лангенфеля и Мельхиора Хлесля-младшего.

– Ты спокойно мог бы настичь меня: путешествовать вдвоем гораздо лучше, – заметил Вацлав.

– Ты сильно обогнал меня, когда решил не останавливаться до полуночи.

– Есть какие-нибудь новости?

– Ходят слухи, что черные монахи сеют смуту… Угрюмые мужчины, не считающиеся ни с чем, которые уничтожают каждого, кто становится им поперек дороги, и которые умеют убивать человека взглядом и прикосновением. Якобы даже дьявол скрывается под рясой их предводителя.

– Такого я еще не слышал, – заметил Вацлав.

– Ну, теперь услышал, – ответил Мельхиор с каменным лицом.

– Не буду, пожалуй, становиться на пути у этих ребят. Какие сведения поступают из Праги?

– Ничего хорошего, – сказал Мельхиор.

Вацлав и Мельхиор переглянулись.

– А пойдем-ка в библиотеку, – предложил Вацлав и кивком головы отпустил монахов.

Помещение было громадным: кафедральный собор книг, храм знаний, святилище написанного слова. Ряды колонн упирались в высокий потолок, огромный арочный свод был по меньшей мере в пять раз выше человека. Здесь располагались обычные глиняные трубы, защищавшие пергаментные свитки, пачки бумаги, в которых проделали дыры и стянули шнуровкой, а вверху и внизу укрепили деревянными дощечками, толстые, бесформенные связки кожи, в которые закутали распадающиеся кодексы. Их были тысячи. Они штабелями лежали у стен и образовывали маленькие горные пейзажи учености, возвышавшиеся над каменным полом библиотеки.

– Недалеко же вы продвинулись, – заметил Мельхиор.

– Мы все еще составляем каталог. Сначала я думал, что мои предшественники уделяли библиотеке недостаточно внимания, такой беспорядок тут царил, будто сразу после битвы при Белой Горе, когда король вернул монастырь ордену бенедиктинцев. Сегодня мне кажется, что беспорядка здесь даже больше, чем тогда, а ведь прошло почти тридцать лет.

– Тебе вовсе не кажется, – возразил Мельхиор.

– Вот спасибо.

Именно эта часть монастыря покорила сердце Вацлава, эта часть и задача, выполнение которой взяли на себя аббаты Райгерна с тех самых пор, как Даниэль Кафка принял под свой надзор опустошенный ревнителями протестантизма монастырь. Аббат Даниэль начал с того, что превратил аббатство в сокровищницу книг, в огромную библиотеку, для которой бенедиктинский монастырь просто служил покровом. Ora et labora – для монахов Райгерна этот призыв скорее звучал так: «Читай и трудись!» Даниэль Кафка разослал своих монахов по всей Богемии и Моравии и наказал им спасать сокровища из осажденных замков, из горящих монастырей, даже из маленьких помещичьих усадеб и деревушек, где имелась одна-единственная книга, из которой солдаты вырвали большую часть страниц, чтобы подтирать зады, и где эта книга валялась среди тел тех, кому она когда-то принадлежала, – обитателей хуторов и деревень. Кардинал Мельхиор Хлесль поневоле обратил внимание на эту деятельность. Тогда он уже, можно сказать, лежал при смерти, но сумел убедить Вацлава вступить в орден бенедиктинцев. Это было в тот день, когда семьи Хлеслей и Лангенфелей праздновали свадьбу Александры Хлесль с Криштофом Рытиржем. Вацлав забился в тихую домашнюю часовню, все еще оглушенный осознанием того, что теперь он окончательно потерял Александру; сердце его разрывалось, ведь она даже не поговорила с ним, а просто поставила его перед фактом. Его душа кровоточила, так как после той единственной ночи он думал, что они наконец-то нашли друг друга, а теперь, меньше чем через два месяца, она стояла перед алтарем с главным бухгалтером фирмы, Криштофом Рытиржем, который был неплохим парнем, но ведь Александра принадлежала ему, Вацлаву…

Кардинал Хлесль неожиданно появился в маленькой часовне, подпирающей два этажа дома, и тело его казалось хрупким, будто сотканным из паутины, но глаза горели так же ярко, как и всегда.

– Ты все еще хочешь дождаться ее? – спросил кардинал.

– Я готов ждать ее всю свою жизнь, – ответил Вацлав.

– Ну и ладно, – сказал кардинал. – Тогда я хочу предложить тебе кое-чем заняться в ожидании.

Вацлав кивнул. Мельхиор подошел к одной из книг, поднял ее, сдул с нее пыль и снова положил на стопку. Раздался глухой шум.

– Их будет все больше, – сказал Вацлав. – Чем больше домов, монастырей и замков разорят, тем больше книг мы должны спасти. Райгерн стал островом в море варварства, Мельхиор, но времени нам хватает лишь на собирание и, прежде всего, на молитвы о том, чтобы мы здесь не стали жертвами войны.

– Ты, естественно, знаешь, почему старый кардинал хотел, чтобы ты однажды взял штурвал в свои руки.

«Моя вторая задача, – подумал Вацлав, – о которой здесь почти никому не известно. В последние годы это бремя было легко нести. Не приобретет ли оно теперь вес, который раздавит меня?» Радость от встречи с Мельхиором окончательно завяла из-за подавленности, внезапно охватившей Вацлава.

– Он всегда беспокоился о том, чтобы она находилась в безопасности – и человечество перед ее властью.

Мельхиор покосился на него.

– И как? Она в безопасности?

– Ничто в эти времена не находится в безопасности. Почему ты приехал?

– А ты хотел провести адвент здесь, в Райгерне?

– Ты что, приглашаешь меня в Прагу?

– Мама и Александра уехали из Праги три дня назад.

– Думаю, обе они уже достаточно взрослые и знают, что делают, – заметил Вацлав и попытался скрыть, что тело его вдруг напряглось.

– Мама убедила Александру помочь Лидии.

– Что с малышкой?

– Лихорадка. Карина боится, что она умрет. Александра – ее последняя надежда.

– Но… почему тогда Агнесс и Александра покинули Прагу?

– Карина и малышка задержались на обратном пути из Мюнстера. Они так и не доехали до Праги.

– Карина и малышка? Так значит, Андреас все же вернулся?

Лицо Мельхиора снова окаменело.

– Нет, нет, он тоже с ними.

Вацлав выждал несколько секунд, но Мельхиор молчал.

И старший, и младший ребенок Киприана – Александра и Мельхиор – унаследовали его привычку сообщать важную информацию скорее молчанием, чем словами, и при этом долго смотреть на собеседника, пока у того не начинали слезиться глаза и ему не приходилось отворачиваться. Что касалось Киприана, то он мог выиграть молчаливую дуэль с каменным украшением сточного желоба. Андреас же, средний ребенок… Иногда Вацлав чувствовал странную тесную связь с ним, которая основывалась не столько на симпатии, сколько на том факте, что Андреас до такой степени не походил на свою родню, будто и вовсе был в семье чужаком. И эта мысль невольно затрагивала одну струну в душе Вацлава… Вацлав фон Лангенфель, вечный подкидыш…

Однако ожесточенное соперничество между Андреасом и Мельхиором объяснялось не только тем, что в Андреасе словно воплотилась та сторона семьи Хлесль, которая привела к появлению личностей, подобных отцу Киприана, чье бездушие побудило его выгнать из дома сына-подростка, или старшего брата Киприана, который умудрился постепенно разорить унаследованную им булочную в Вене, но не из-за лени, а из-за полной неспособности принимать во внимание других людей и абсолютного нежелания учитывать потребности клиентов. У Вацлава были собственные предположения касательно причин этой враждебности, тем более что она всегда исходила от Мельхиора, в остальном веселого и добродушного. Но тому, кто захочет заставить Вацлава хотя бы подумать о том, чтобы когда-нибудь озвучить их, придется применить тиски для рук и «испанский сапог».

– И где же они? – наконец спросил Вацлав.

– В Вюрцбурге.

Вацлаву показалось, что холод поднялся с пола и вонзился ему в сердце.

– Именно там…

Мельхиор кивнул.

– В сердце империи, в сердце жесточайших опустошений всей войны, в сердце судебного процесса, который призван выяснить, были ли девятьсот человек, отправленных на костер, невиновны, или же все женщины, таинственным образом излечивающие людей, действительно ведьмы.

– Черт побери! – выругался Вацлав и забыл перекреститься.

– У тебя есть влияние – на тот случай, если что-то пойдет не так, – напомнил ему Мельхиор.

– У меня вообще никакого влияния нет.

Мельхиор молча показал на рясу, в которую Вацлав был одет во время путешествия; рясу, которая была настолько черна, что обычное темное одеяние бенедиктинцев казалось рядом с ней прямо-таки пестрой; рясу, которая вот уже несколько столетий подряд существовала только в семи экземплярах.

– Нет, есть.

– Vade retro, satanas, [11]Изыди, сатана (лат.).
– произнес Вацлав, но улыбнуться у него не получилось.

 

4

Лейтенант Эрик Врангель поднял глаза, когда офицер императорской армии вошел в палатку и кивком головы приказал ему выйти наружу. Эрик заметил, что офицер принес ему ранее отобранную шпагу вместе с поясом и подвеской, и в нем проснулась надежда.

– Ответ наконец пришел? – спросил он по-французски. – Моя семья меня выкупает?

– Вы нужны нам как переводчик, – ответил офицер, тоже по-французски. – Следуйте за мной.

Лейтенант встал и одернул синий колет. Он разочарованно вздохнул. Удивительно, как быстро человек привыкает к ситуации. Шесть недель назад он все еще был частью шведской армии своего дяди, фельдмаршала Карла Густава Врангеля, и вместе со своими солдатами наказывал людей вокруг Бамберга за то, что баварский курфюрст нарушил выторгованное полугодом ранее перемирие с Францией и Швецией и снова переметнулся на сторону императора. Когда армия отступила в Тюрингию и лейтенант Врангель с корнетом обеспечивали арьергард, он со своими товарищами попал в засаду продвигающихся баварских войск. И там молодой кавалерийский офицер впервые ощутил реальность войны – мушкеты щелкали, лошади ржали и начинали нести, мужчины кричали… Не то чтобы ему не случалось переживать подобное раньше, но первый раз он и его кавалеристы оказались на грани поражения. Их ротмистр катался по земле, представляя собой ужасное зрелище: пуля оторвала ему нижнюю челюсть. Лошади падали, придавливая своими телами всадников, лягались и ржали, а из их распоротых пулями и пиками животов вываливались кишки, наматываясь на дергающиеся ноги, в то время как их беззащитные всадники гибли под ударами дубин. Пули выбивали людей из седел, а когда они, обливаясь кровью, пытались снова подняться, вражеские солдаты забивали их ногами до смерти. Он сам, лейтенант Эрик Врангель, после гибели ротмистра ставший командиром отряда, только и мог, что хрипло орать, сидя на дико кружащемся коне, не в силах отдать сколько-нибудь стоящий приказ. Его сорвали с лошади и швырнули на землю, прямо рядом с ротмистром, который все еще был жив и из страшной раны которого брызгала кровь, а широко раскрытые глаза пристально уставились на Эрика. Он почувствовал веревку вокруг шеи и попытался освободиться, а его били кулаками. Он увидел, что другой конец веревки прикрепляют к седлу его собственной лошади, и понял, что в следующее мгновение ее уколют в заднюю ногу и она понесет, волоча за собой бывшего хозяина, и он погибнет и от удушья, и от того, что его будут тащить по земле… Но тут кто-то прервал процедуру и склонился над ним, спросив его по-французски, действительно ли он офицер. До него дошло, что последние несколько минут он говорил по-французски и что подсознание, очевидно, извлекло из своих глубин урок шведского офицера, с которым он подружился. Суть урока состояла в том, чтобы как можно громче кричать по-французски, если попадешь в плен, потому что многие офицеры императора, дворяне из вражеского лагеря, тоже говорили по-французски. Они по меньшей мере спасут его от немедленной смерти, так как попытаются выяснить, захочет ли какой-нибудь дальний родственник или его собственная семья заплатить за него выкуп.

Эрик, сгорая от стыда, вспомнил также о том, как из него выбили имена его дедушки, отца и дяди, известные имена, значительные имена… имена, чьи носители, наверное, испытали бы боль, услышав, как он выкрикивает их, умоляя сохранить ему жизнь. А теперь, избавленный от гибели, видевший, как остальных уцелевших членов его отряда повесили, как офицер императора выпустил милосердную пулю ротмистру в череп, он шагал целыми днями рядом с вражескими солдатами, содрогаясь от страха, пока не понял, что победитель действительно послал требование выкупа в шведскую армию… После того, как произошло все это и много чего еще, что отзывалось ночами в его снах, свое положение пленника баварцев он воспринимал уже почти как должное. Они были драгунами. Настоящий кавалерист презирает драгун, но, по крайней мере, у них была общая черта: близость к лошадям. Эрик даже узнал местность, в которую его притащили: окрестности Эгера. Еще летом здесь располагалась армия его дяди. Он спросил себя, остались ли в этой местности хоть какие-то люди после всего, что, как он видел, творили шведские, а теперь баварские солдаты.

– Что произошло? – спросил Эрик.

Офицер, чьим пленником он был, шел вдоль беспорядочных рядов палаток к отдельно стоящему дереву на краю лагеря.

– Мы кое-кого поймали. – Внезапно офицер остановился. – Ах да! – Он высоко поднял шпагу Эрика и передал ее ему. – Клянетесь честью?

– Клянусь честью, – смешавшись, ответил Эрик и пристегнул шпагу к поясу.

Он ожидал того, что лезвие сломали и что в ножнах остался один лишь эфес, но все было цело.

– Офицер и шагу не сделает без оружия, – заметил драгунский офицер. – Потом я снова заберу его, предупреждаю сразу.

– Я дал слово, – жестко возразил Эрик.

К своему удивлению, он увидел возле дерева нескольких баварских драгун, окруживших небольшую группу гражданских, состоящую из двух женщин и двух мужчин. Один из мужчин стоял на земле на коленях и, высоко подняв руки, умолял о пощаде. Лицо Эрика дрогнуло, когда ему стало ясно, что мужчина говорит на шведском языке. Драгунский офицер указал на него.

– Мы хотели покончить с ним побыстрее, но он оказался таким многословным, что я решил попросить вас выяснить, что он хочет сказать.

– Это не швед, – ответил Эрик. – Он говорит на моем языке, но у него такой акцент, что волосы дыбом становятся.

– Вот ведь идиот, – заметил драгун, сам изъяснявшийся по-французски с таким акцентом, что Эрику иногда казалось, будто баварский диалект в его исполнении он, пожалуй, поймет лучше.

Эрик подошел к стоящему на коленях мужчине.

– Jag er en Svensk officeren, – сказал он. – Vad har skedd?

– О, min herre, о min herre, hjälp oss! [12]– Я шведский офицер. Что случилось?
– О мой господин, о мой господин, помоги нам! (швед.)
– зарыдал мужчина и обхватил колени Эрика.

– Он не может быть местным, если просит о помощи шведа, – добродушно заметил драгун.

– А я думаю, он все-таки местный, так как смертельно боится солдат императора, – бросил Эрик через плечо.

– Да, да, – согласился драгун, – мы заставляем уважать себя.

Мужчина бормотал что-то, чего Эрик почти не понимал. Он перехватил взгляд одной из женщин. Она гневно прищурилась и переводила взгляд с него на драгунского офицера. Женщина была вся забрызгана грязью, как после длительной поездки, и казалась обеспокоенной, но еще больше – сердитой. Она была настоящей красавицей. Посмотрев на нее внимательнее, Эрик с изумлением понял, что по возрасту она ему в матери годится. При свете свечи это не бросилось бы в глаза.

– О min herre, о min herre… – стонал мужчина, все еще обвивавший руками колени Эрика.

Женщина переглянулась со своей спутницей; они явно о чем-то договорились. Эрик понял, что они либо сестры, либо мать и дочь.

– Что говорит эта тряпка? – спросил драгун, уже собравшись пнуть испуганного человека, чтобы подбодрить его.

– Довольно, – заявила младшая из женщин, которых Эрик только что так пристально рассматривал. Ее французский был не хуже, чем у драгуна. – Вы оба – офицеры этого отряда?

Драгунский офицер справился с изумлением быстрее, чем Эрик. Он снял шляпу и поклонился.

– Чем могу служить вам, моя госпожа?

Выпрямляясь и возвращая шляпу на голову, он бесцеремонно шарил взглядом по телу женщины, едва не облизываясь.

– Молодой человек, – вздохнула женщина, – если вы до такой степени не можете владеть собой, что из глаз у вас вылезает член каждый раз, когда вы видите перед собой женщину, то вам следует отдать свой офицерский патент и присоединиться к солдатам, которые смазали дупло на дереве жиром и по очереди удовлетворили себя.

Эрик прыснул. У драгуна отвисла челюсть. Один из солдат, который, по-видимому, немного понимал французский язык, засмеялся и засвистел, но, заметив убийственный взгляд начальника, испуганно умолк.

Женщина рявкнула что-то на языке, которого Эрик не понимал, и мужчина на земле прекратил визжать и отпустил Эрика. Он неуклюже встал и спрятался за женщиной. Она переключила внимание на Эрика.

– Вы шведский офицер? Что вы делаете у драгунов курфюрста Максимилиана Баварского? Вы перешли на другую сторону?

– Нет… э… э… я пленник…

– Ага! Ну и почему вы тогда ходите со шпагой, а не лежите на земле связанный?

– Э… это всего лишь рапира… э… э…

– Вздор! Почему вы полагаете, что меня это интересует? Разве с ее помощью можно нарезать хлеб? Можно ли ею вскрыть гнойную рану, чтобы вытек яд? Ну вот. Бесполезная детская игрушка, только и всего.

Драгун и Эрик обменялись беспомощными взглядами. Драгун хотел было ответить, но вторая женщина опередила его.

– Простите мою дочь, – произнесла она на таком же ломаном, но понятном французском языке. – Она нетерпелива, так как мы торопимся.

Эрик и баварский офицер сказали первое, что пришло им в голову.

– Нам очень жаль, – заикаясь, хором заявили они.

– Если вы пленник, – спросила молодая женщина, – что вы делаете здесь?

– Меня позвали, чтобы переводить… э… – Эрик указал на мужчину, который только что молил его о пощаде. – Он говорит по-шведски, но он не…

– Нет. Это один из наших бухгалтеров. Мы взяли его с собой, так как он владеет шведским языком. Мы думали, что во время путешествия нам придется иметь дело преимущественно с армией шведской королевы, но, похоже, ваши полководцы уже перешли в другое место, чтобы обглодать нашу страну и там. А мальчишек они бросили здесь.

Эрик почувствовал, что краснеет.

– Я лейтенант Эрик Врангель из королевских шведских…

– Да. Я Александра Рытирж из Праги. Это моя мать. Приятно познакомиться с вами обоими. Теперь мы должны идти дальше.

– Э… – снова пролепетал Эрик.

Ему показалось, что за последние несколько минут он произнес больше «э», чем за всю предыдущую жизнь.

Офицер драгун указал на другого мужчину.

– А это что за птица?

– Местный, который показывает нам дорогу в Байройт. Не могу сказать, что вы и вам подобные оставили в живых много местных жителей.

– Это война, мадемуазель… – начал было драгунский офицер.

– Не мадемуазель, а мадам. Даже не пытайтесь подлизаться ко мне, юноша. Если бы ваши люди не задержали нас, сейчас мы были бы уже в четырех милях отсюда, а это огромное расстояние, при такой-то погоде. Или вы полагаете, у нас нет других занятий, кроме как тратить тут с вами время?

– Но…

– Тем не менее вы можете это исправить. – Женщина задумалась, как будто она находилась в булочной и собиралась сделать заказ на следующий день. – Нам нужно продовольствие и питье на два дня, тогда мы сможем не останавливаться на отдых и наверстаем потерянное время. А так как ваши люди отняли у нас лошадей, я считаю, что вам следует либо обменять их на лучшие, либо поручить кузнецу проверить, хорошо ли сидят подковы.

Позже Эрик Врангель часто думал, что у них почти получилось. Однако драгунский офицер, наверное, был стреляный воробей и пришел в себя скорее, чем от него ожидали. Или это случилось из-за одного жалкого, нервного всхлипа, вырвавшегося у бухгалтера, плохо знающего шведский язык…

– Не так быстро, дамы, – протяжно произнес драгун. – Вы хотите продолжить свой путь, мадам? Вы хотите получить продовольствие, мадам? Как вы думаете, где вы находитесь? Если вы хотите идти дальше, вы должны заплатить за это, а если у вас при себе недостаточно денег, то вы, конечно, согласитесь обеспечить мне и моим людям небольшое разнообразие к смазанному жиром дуплу, n'est-ce pas?

На лицо женщины набежала туча. На короткое мгновение Эрик разглядел в ее глазах понимание, которое было не чуждо и ему. Понимание того, что они оказались в самом сердце катастрофы и надежды на спасение нет. У него это понимание возникло, когда он увидел, как ротмистр катается по земле, а его людей выбивают выстрелами из седел. Это понимание вызвало у него приступ слепой паники. Женщина же, напротив, сделала решительное лицо.

– Не настолько же вы глупы, – тихо сказала она.

– Глупы? – переспросил драгун. – В чем же здесь глупость? Было бы глупо отпустить такую цыпочку, как ты, сладкая моя. Твоя старуха – для моих людей, а ты – для меня, и чтоб меня черти взяли, если потом ты не попросишь добавки. – И он толкнул Эрика локтем в бок. – Не говоря уже о том, что офицеры делятся по-братски. Верно, мой вражеский товарищ?

Внезапно в руке Александры Рытирж что-то блеснуло. Дула мушкетов и пики рванулись вверх. Это был короткий изогнутый клинок.

– Есть ли у тебя в отряде раненые, юноша? – спросила она и презрительно скривилась. – Есть ли у тебя больные и ослабевшие? Это ланцет, и я предлагаю тебе позволить мне осмотреть твоих людей и попытаться помочь тем, которым смогу, за что мы получим в качестве вознаграждения бесплатный эскорт и ранее упомянутые вещи.

– Я могу просто принудить тебя. Парни, хватайте старуху и покажите ей…

– Секунду, – вмешалась Александра. – У меня есть и другое предложение.

– Неужели?

– Да. Первому, кто осмелится прикоснуться ко мне или моей матери, я воткну ланцет в глаз.

– Он у тебя всего один.

– У меня их полдюжины. И я успею достать их быстрее, чем ты можешь себе представить. – Она окинула их вызывающим взглядом. – Кто те шестеро, которые хотят умирать три дня с клинком в глазу?

Солдаты медлили. У драгунского офицера от ярости заходили желваки. Эрик заметил, что его правая рука приближается к гарде рапиры, и услышал внутренний голос, который недоверчиво спрашивал: «Как, ты хочешь заступиться за этих женщин? Они уже все равно что мертвы, дорогой мой, и давай будем честны: если они умрут после того, как солдаты позабавятся ими, ты не сможешь утверждать, что никогда еще не видел ничего подобного – или не разрешал бы собственным солдатам. Неужели ты хочешь умереть за них или нарушить слово офицера? Война – это ад, дорогой мой».

– Это ведьма, ротмистр, – нерешительно произнес один из драгун.

– Дьявол! Значит, после всего сожжем их, вместо того чтобы зарубить. Так, парни, хватайте…

В то же мгновение Эрик услышал хлопок рядом с собой и почувствовал, как на его левую щеку пролился теплый дождь.

 

5

– Скоро наступит Рождество, – пробормотал Фабио Киджи и снова попытался сдержать сильное желание помочиться.

В детстве он всегда думал, что сможет приучить мочевой пузырь дольше удерживать жидкость. Однако тот оказался весьма устойчив к регулярным тренировкам. Вертясь на стуле, Киджи смотрел на лист почтовой бумаги, лежащий перед ним. Бумага из-за царящей в помещении влажности шла рябью и сворачивалась на одном конце. Он положил на нее печать, чтобы придавить свободный конец, – печать папского посланника. Какое бы значение эта печать ни имела, для него она уже давно не представляла никакой ценности. Папский нунций – ха! И как ему только в голову взбрело обменять теплое устойчивое кресло великого инквизитора Мальты на раскачивающуюся скамейку в продуваемой всеми ветрами карете, пусть и принадлежащей самому послу Папы? Де-юре его резиденция находилась в Кельне, вот уже почти девять лет, но сколько месяцев он действительно провел там, не говоря уже о том, что ненавидел Кельн не меньше любого другого города к северу от Альп? Ну да ладно. Папский нунций постоянно пребывает в разъездах. А каково это человеку, от природы наделенному слабым мочевым пузырем, вынуждающим его совершать паломничество в уборную каждые пятнадцать минут, и представить себе страшно. Но это еще не самое худшее, не так ли? Merda, [14]Дерьмо (итал.).
нет (нунций осенил себя крестным знамением), нет.

Папа ненавидел его, уж это он знал наверняка. Кому святой отец поручал выступать в роли посредника во время мирных переговоров между католиками и протестантами, между Испанией, Нидерландами, Францией, немецкими княжествами, шведами, Богемией и частью Священной Римской империи, еще находящейся в руках императора Фердинанда, того он определенно ненавидел. Впрочем, Киджи также ненавидел Иннокентия X, но раньше считал, что это незаметно. По-видимому, он ошибался. Папа Иннокентий X был послушной марионеткой в руках его жадной до власти золовки Олимпии Майдалькини, которую большинство членов Ватикана считали настоящим Папой в женском обличье. И тут он, Фабио Киджи, потерпел неудачу. Мужчину куда проще оставить в неведении о своих истинных чувствах, чем женщину. Однако кое-кто не скрывал зависти, глядя, как на Фабио возлагают бремя посредника, – вот глупцы! Кое-кто искренне поздравил его и заявил, что для этого задания нельзя найти лучшего кандидата, – еще большие глупцы! Во всяком случае, назначение на должность представителя Папы на мирных переговорах было худшим из всего, что пришлось пережить Фабио Киджи, а жизнь его удачами не баловала.

Он бегло просмотрел написанное: «ля-ля-ля… толстый слой грязи покрывает обе стороны улицы почти на всем ее протяжении. Да, еще на ней часто можно увидеть даже дымящиеся кучи навоза. Горожане живут под одной крышей со стельными коровами. И с вонючими козлами, и с щетинистыми свиньями». Гм, это было описание Мюнстера, которое он намеревался отправить городскому казначею Священной коллегии кардиналов. У него возникло смутное чувство, что он уже писал почти этот же самый текст. Когда человек начинает повторяться в своей корреспонденции, это означает конец его карьеры. Он поерзал на стуле; мочевой пузырь опять его беспокоил. Кто-то рекомендовал ему есть побольше сухого хлеба, чтобы впитать влажность во внутренностях, но то, что здесь в Мюнстере (или в другом месте Священной империи, да будут прокляты немецкие пекари!) считалось хлебом, собственно, можно было воспринимать только как объявление войны. Он схватил перо и стал сам себе вполголоса диктовать: «Здесь хлеб называют «булка», и он просто ужасен, им нельзя кормить даже нищих и крестьян». Когда слова были написаны, ему показалось, что их он также уже употреблял в письме кардиналу. Он выглянул в окно. Ночью выпал снег, но утром его смыл дождь. В районе полудня задул пронизывающий ветер, а теперь, во время дневной молитвы, в три часа пополудни, видимо, ударил мороз. Он мог бы написать об этом – но кто в солнечной Италии поверит, что он описывает погоду одного-единственного дня? Мюнстер, родина дождевых туч… Он подумал, не стоит ли сбежать под крыло к своей подруге дней суровых, поэзии, но тут вспомнил, что ему еще нужно сделать заметки для завтрашних переговоров, и поэтическое настроение прошло. Толстые стекла окон были усеяны медленно стекающими каплями. Зрелище это, похоже, окончательно раздразнило его мочевой пузырь.

Он находился здесь с 1644 года и тратил свое время на города Мюнстер и Оснабрюк, где проходили переговоры, и свою резиденцию в Кельне, а душевное здоровье – на таких личностей, как Юхан Оксеншерна. Сын шведского канцлера и главного представителя интересов шведов, обладатель тупой надменной рожи, считал себя настолько важной особой, что приказал тромбонистам и барабанщикам ежедневно возвещать горожанам о своем пробуждении и отходе ко сну. А также на Генриха Орлеанского, представителя французской стороны на переговорах – чучело, обладающее баснословным богатством: в его свите, состоявшей из двухсот человек, одних только поваров насчитывалось четыре десятка. А еще на графа Максимилиана фон Траутмансдорфа, эмиссара кайзера. Надо отдать ему должное: он был человеком терпеливым и опытным, но постоянно создавал проблемы в ведении переговоров из-за того, что у него то и дело возникали трудности с расшифровкой депеш из Вены. И это были только трое из той кучи дипломатов, с которыми приходилось иметь дело Фабио Киджи.

Застонав, он бросил перо рядом с бумагой. Ему совершенно не хотелось продолжать портить это письмо. Он считал большинство участников переговоров душевными калеками, но это вовсе не означает, что они глупы (кроме Оксеншерны, но им управляет его отец, находясь в далеком Стокгольме). Приходилось быть дьявольски осторожным, чтобы интересы католической церкви не погрязли в деталях: мелочной ревности, стремлении к незначительному расширению территории и тлеющей еще со времен Карла Великого враждебности, которые и определяли повседневную тактику. И потому Фабио изумился и насторожился, когда несколько недель назад неожиданно получил предложение: пусть католическая церковь откажется от отнятой у протестантских князей собственности, в свое время переданной в дар Ватикану согласно указу о реституции, изданному императором Фердинандом II. Естественно, протестанты настаивали на этом, и Фабио ничего другого не оставалось, кроме как довольно-таки недипломатично убедить представителей католической стороны взять обратно уже данное обещание. С тех пор его заклеймили как тормоза, именно его, которому успешное окончание переговоров было дорого хотя бы потому, что тогда он смог бы наконец сбежать от промозглой немецкой погоды и этого ежедневного варварства. Однако граф фон Траутмансдорф весьма оригинальным образом положил конец постыдному ряду скандалов: он отказался от дальнейшего ведения переговоров и отправился домой. Фабио чрезвычайно сожалел об этой потере в их рядах по причине человеческой слабости, поскольку Траутмансдорф свалил всю вину на него, папского посредника, тем самым приговорив к смерти робкие ростки взаимной симпатии. Функции Траутмансдорфа взял на себя ученый юрист Исаак Вольмар, настоящий холерик, к тому же убежденный в том, что все остальные – полные идиоты, и Фабио Киджи – самый большой из них. С самого начала он оказался так беспристрастно продажным по отношению ко всем сторонам, что никто не мог воспользоваться преимуществом от денег, тайком переданных Вольмару.

А снаружи, в мире, французы, шведы и люди императора равным образом грабили союзные и вражеские княжества, люди гибли от рук солдат, умирали с голоду, околевали от чумы и холеры или сводили счеты с жизнью самостоятельно, поскольку не могли больше выносить тяготы такой жизни. Вся империя тонула в ужасах войны, которая никак не могла закончиться, и всем уже казалось, что ничего иного, кроме этой войны, никогда и не было, как не существовало никогда ничего, похожего на надежду на мир.

Фабио встал, чтобы отправиться в столь не любимый им путь на задний двор резиденции, где к конюшням прижималась уборная, безуспешно пытавшаяся присвоить частичку затхлого тепла лошадей, и тут один из его помощников просунул голову в дверь.

– Монсеньор, вы сегодня еще принимаете?

Фабио сдвинул ноги и спросил:

– А что? Посетитель?

– Да, член ордена Иисуса из Рима, монсеньор. Его зовут отец Нобили.

– Мы его знаем?

Ассистент покачал головой.

– Пусть подождет, – заявил Фабио. – Мне нужно отлучиться.

– Извините, монсеньор, – донесся хриплый голос из прихожей перед его кабинетом, – но у меня чрезвычайно важное послание.

«И оно важнее, чем опорожнение мочевого пузыря? – подумал Фабио. – Хотел бы я на это посмотреть…»

Но не успел он это произнести, как незваный посетитель протиснулся в кабинет. Помощник коротко поклонился и исчез.

В соответствии с обычаем иезуитов на вошедшем было не форменное одеяние ордена, а длинный черный плащ, струившийся тонкими складками вокруг тела и говорящий о том, что его обладатель может позволить себе покупать материю с избытком. Кроме того, на нем была невысокая, тоже черного цвета треугольная шляпа без полей – а поскольку из ста любых членов Общества Иисуса девяносто одевались точно так же, можно было считать это орденским одеянием, пусть и не официальным.

Иезуит снял шляпу, стряхнул влагу с плаща и впился в Фабио мрачным взглядом. Неожиданно черты его лица исказились, и могучий чих нанес сильный урон театральному эффекту.

– Что за мерзкая погода! – хрипло заметил иезуит, прочистив нос и хорошенько откашлявшись.

– И не говорите, – вздохнул Фабио и приготовился обойти посетителя. – Прошу прощения, отец Нобили.

– Подождите, подождите!

– Но это ведь может пару мгновений и…

– Нет, мне нужно срочно продолжать путь. Дело безотлагательное.

– Мое – тоже, можете мне поверить!

– Я приехал по прямому приказу генерала нашего ордена!

Фабио, заподозрив, что сумеет освободиться от этого человека только после того, как тот уладит свои дела, обреченно кивнул. Пока простуженный иезуит снова пользовался огромным носовым платком (черного цвета, клянусь всеми святыми!), Фабио пытался подавить как резь в животе, так и внезапно ставший громким стук сердца. Члены ордена Общества Иисуса, с которыми он имел дело, всегда были исполненными достоинства, степенными людьми, но прежде всего – производили впечатление хозяев любой ситуации. Отец Нобили, однако, в этом отношении был необычным представителем Societas Jesu. При ближайшем рассмотрении плащ его оказался грязным, у шляпы был такой вид, будто обладатель постоянно мял ее в руках, щеки иезуита были небриты, а коротко стриженные волосы – немыты и растрепаны.

– Путь был долгим? – почти с состраданием спросил Фабио.

– Все время в седле, – ответил отец Нобили, в последний раз оглушительно высморкавшись в носовой платок.

– В седле? Из самого Рима?!

– Поездка в карете заняла бы слишком много времени. Монсеньор, то, что я сейчас скажу вам… – Отец Нобили огляделся, будто пытаясь разогнать тени взглядом.

– Мы одни, – сообщил Фабио и впервые спросил себя, правда ли это.

Все-таки он был самым высоким по рангу членом папской делегации, и, возможно, за ним уже много лет… Он постарался отбросить эту мысль. Нервозность отца Нобили, похоже, была заразной – вероятно, как и проклятый насморк. Когда Фабио снова услышал хриплый простуженный голос посетителя, ему показалось, что у него уже начинает першить в горле.

Отец Нобили покачал головой и выкрутил воду из шляпы.

– Об этом действительно никому нельзя… – снова заговорил он. Взгляд его упал на графин с вином на столе Фабио; над графином поднимался пар. – Это горячее вино с пряностями? О, мое горло! Вы позволите, монсеньор?

– Прошу… – Фабио поморщился, услышав громкое бульканье, с которым вино перелилось в бокал, а затем – в горло иезуита. Посетитель выудил из складок плаща кольцо и положил его на стол.

– Это перстень с печаткой преподобного генерала Винченцо Карафы. То, что оно при мне, свидетельствует о правдивости и срочности моего послания.

– Я слушаю, – геройски ответил Фабио.

– Речь идет о… об одном мятежнике, – заявил отец Нобили.

– Мятежнике из Общества Иисуса?

– Да. – На монаха снова напал приступ кашля. – И нам неизвестно, не успел ли он уже отыскать… последователей.

– Внутри ордена есть отдельное движение?! – недоверчиво переспросил Фабио. Это известие поразило его не меньше, чем если бы отец Нобили стал утверждать, будто в муравейнике некоторые из насекомых внезапно решили преследовать собственные цели. – Вы меня разыгрываете.

– К сожалению, это не смешно, – сухо ответил отец Нобили. – И это не движение, а отдельная заблудшая душа. Я же сказал: мы не знаем, есть ли…

– Отдельная душа, настолько «незначительная», что преподобный генерал отправил в путь посла со своей личной печатью.

Отец Нобили снова закашлялся.

– Какова все же цель вашего визита ко мне, отец Нобили?

– Мы бы хотели, чтобы вы помогли нам поймать отступника и привезти его в Рим.

– Как вы себе это представляете? Кто вам вообще сказал, что он находится поблизости?

– Он вовсе не находится поблизости. Насколько нам известно, возможно, он все еще в Вюрцбурге.

– Но тогда скачите в Вюрцбург и… – Фабио неожиданно замолчал.

Отец Нобили кивнул.

– Вот именно.

Фабио щелкнул пальцами и на мгновение забыл о давящем ощущении в животе.

– Комиссия по расследованию уничтожения ведьм двадцать лет назад! – пробормотал он.

– До сих пор больше всего усилий нашему ордену приходится прилагать для того, чтобы исправить заблуждения прошлого, – сказал отец Нобили. – Наш орден также поддерживал тогдашнего архиепископа Вюрцбурга, Адольфа фон Эренберга, в его заблуждениях. Было сожжено девятьсот человек, монсеньор, в том числе несколько десятков детей. Теперь мы знаем, что это была ошибка. И мы надеемся, что снимем с души этот грех, если расследуем все преступления, вынесем все на свет божий и накажем виновных, если они еще живы.

– Вот почему в комиссию вошли только самые блестящие члены Societas Jesu, – добавил Фабио. – И вот почему разразился бы жуткий скандал, если бы вы вывели из состава комиссии одного из своих непогрешимых сотрудников по такому обвинению.

– Поймите, монсеньор, мы хотим, чтобы заблуждения двадцатилетней давности были осуждены, и хотим позаботиться о том, чтобы Общество вынесло урок из случившегося, чтобы ничего подобного больше не могло произойти. Но мы также не хотим трезвонить об этой истории во все колокола. Внутренняя чистка не имеет ничего общего с добровольным аутодафе! Это не наш путь.

– И кроме того, Societas Jesu уже потеряло достаточно уважения, даже если не учитывать последствия скандала по поводу процессов в Вюрцбурге.

– Кроме того, да, – согласился отец Нобили, хотя это, кажется, далось ему тяжело.

– Но я-то что должен делать?

– Вы – главный представитель Святого престола в немецких княжествах. Вы могли бы вычислить этого человека. Мы бы немного повозмущались, Святой престол через несколько дней мог бы заявить, что произошла ошибка, а потом мы все могли бы притвориться, что теперь порядок восстановлен. Никакого мятежника… никакого скандала… никакой длительной помехи процессу…

– Но ваши… мятежники… никуда не исчезнут!

Отец Нобили покачал головой. Лицо его было маской.

Фабио медленно вдохнул.

– За этим кроется нечто большее, – прошептал он. – Только из-за того, что кто-то не на сто процентов следует правилам ордена, преподобный генерал не станет упрятывать его в подземелья церкви Иль-Джезу.

– У церкви святого имени Христова нет подземелий!

– Что натворил этот человек? – спросил Фабио почти вопреки желанию.

Стремление помочиться стало настолько сильным, что у него заныли зубы, однако чары страха уже околдовали его. Сердце его снова часто забилось. Мятежный иезуит, которому генерал ордена вынес смертный приговор? Ему показалось, будто тени в комнате неожиданно сгустились. Иезуиты не были популярны в народе; они были преданны Папе и умны; их движение в свое время обрело могущество благодаря не столько благочестию, сколько выдающимся способностям его членов. Если доминиканцы считались легавыми псами Папы и потому вызывали ненависть к себе, то иезуитов сравнивали со змеями: элегантными, хитрыми, смертельно опасными. Одно воспоминание на мгновение отвлекло Фабио. В Риме ему как-то раз случилось услышать одну загадку: затонул корабль с францисканцем, бенедиктинцем и иезуитом на борту; трое монахов отчаянно пытались выплыть, но появились акулы и сожрали францисканца и бенедиктинца. Однако иезуита акулы пощадили. Почему? Рассказчик тогда громогласно захохотал. «Своих не жрут!» – прокричал он.

Никто не считал последователей Игнатия де Лойолы святыми; однако слышать, что один из них пошел по скользкой дорожке, было ничуть не менее странно, чем узнать, что снова какой-то ангел восстал против Господа Бога.

– Знаете ли вы, что предложил дьявол Адаму и Еве, чтобы соблазнить их? – спросил отец Нобили.

– Плод древа познания.

– Знания, – уточнил иезуит. – Именно это: знания о сути вещей, которые Бог не предусмотрел для нас, людей. Также можно было бы сказать: знания дьявола.

– И ваш мятежник…

– Пришел сюда в погоне за этим знанием.

– Он ищет древо познания? Которое, получается, находится именно в Вюрцбурге?

– Древо познания, – с холодком объяснил отец Нобили, – это символ. Где, как правило, хранятся знания, монсеньор?

– В книгах…

– Мятежник ищет самую опасную книгу мира. Книгу, в которую Люцифер вложил все то, что Бог никогда не хотел открывать нам, людям. Это завет зла, его завещание…

– Библия дьявола, – закончил за него Фабио. Ему показалось, что периферическим зрением он уловил, как вздрогнули тени.

– Вы знаете о ней?

– О чем я знаю?

Тени, казалось, все еще вздрагивали, как будто дышали и вздувались навстречу звучанию слов: библия дьявола…

– О библии дьявола!

– Так эта книга действительно существует?

Отец Нобили, похоже, счел этот вопрос не заслуживающим ответа.

– Что мятежный иезуит хочет с ее помощью принести в мир?

– Оглянитесь вокруг, монсеньор. Вы здесь уже четыре года.

– Уничтожение? Смерть? Войну, которая никогда не закончится? Сдается мне, людям не нужен дьявол, чтобы устроить все это.

– Монсеньор, боюсь, вы недооцениваете серьезности ситуации. Война уже в шаге от решительного конца. Здесь ведутся переговоры – это хороший шанс для заключения мира. И вы, монсеньор, – часть надежды на то, что этот мир может настать.

– Бог ты мой! – произнес Фабио. – Подобное может говорить только тот, кто не вращается в этом безумии изо дня в день.

– Это не имеет никакого значения. Надежда есть. И если есть что-то, чего дьявол боится даже сильнее, чем твердой веры в Бога, то это надежда. Знаете ли вы, что такое ад, монсеньор? Это не черти, которые варят бедные души в кипящем масле или заживо пожирают их. Это абсолютная тьма, когда любая надежда напрасна.

– Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate! – продекламировал Фабио и впился взглядом в тени.

У него возникло чувство, что если он обернется к ним спиной, они набросятся на него.

Отец Нобили кивнул.

– Вероятно, ваш монах хочет попытаться окончательно завершить войну с помощью библии дьявола? Знание можно применять в двух направлениях.

– Библия дьявола служит лишь тому, чтобы принести в мир Зло.

– Как его зовут?

Отец Нобили медленно и глубоко вздохнул и поджал губы.

– Ну, давайте уже. Как иначе мне его…

– Сильвикола. Джуффридо Сильвикола.

Фабио покачал головой. Сделал шаг к письменному столу. Боль пронзила его тело как лезвие ножа – он действительно на несколько мгновений позабыл, что мочевой пузырь у него вот-вот лопнет. Охнув, пошарил на столе и взял лист бумаги.

– Я дам вам рекомендацию для епископа Иоганна Филиппа фон Шёнборна, – заявил он и стал торопливо и неразборчиво писать. – Он епископ Вюрцбурга, а здесь, в Мюнстере, у него постоянная делегация, которая все время вмешивается в переговоры. Нагрейте-ка сургуч, отче… Гм-м-м… нас с епископом лучшими друзьями не назовешь, так как он, по-моему, слишком уж готов идти на уступки шведам, но как раз этот факт делает его в данной ситуации идеальным союзником… – Тело Фабио снова пронзила колющая боль, и он понял, что у него осталось лишь несколько мгновений, чтобы либо добраться до уборной, либо помочиться прямо здесь, в сутану. – Гарантия мира для него превыше всего. Он не допустит, чтобы кто-то угрожал ему, пусть даже это будет сам дьявол.

Фабио дрожащей рукой прижал печать к сургучу, который отец Нобили накапал на бумагу. Глаза у него слезились.

– Дождитесь меня во что бы то ни стало! – простонал он и, прихрамывая, направился вон из кабинета; каждый шаг причинял ему страдания. – Я должен предоставить вам эскорт. Мне еще нужно организовать его… и я должен также передать личное сообщение для епископа Иоганна…

Он сбежал вниз по лестнице. Каждая ступенька выжимала из него каплю мочи. Он стонал. Когда до уборной осталось несколько шагов, он понял, что весь взмок от пота. Если дверь заело… или если в уборной кто-то есть… Дверь открылась, благодарение Господу! Он отбросил в сторону крышку на дырке в полу, поднял края сутаны, услышал, как по полу покатились пуговицы… и тут наконец смог дать себе волю. Он чуть не закричал, такая обжигающе горячая струя вырвалась из него. Холод подавил запахи, а теплая моча снова освободила их и позволила им подняться, но Фабио подумалось, что никогда еще он не бывал в более прекрасном месте. Его пузырь, казалось, вмещал в себя больше жидкости, чем целая бочка. Он слышал поверх журчания, как хлопнула входная дверь его дома, затем раздалось ржание лошади, чей владелец взлетел в седло.

– Подождите, отец Нобили! – закричал он и поперхнулся. От едкого запаха он закашлялся. – Подождите же, господи боже!

Журчание никак не заканчивалось. Фабио попытался сдержать струю, но его так обожгло болью, что он пустил все на самотек. Торопливый стук копыт по мостовой становился все тише.

– Идиот, – буркнул он.

Он будто наяву услышал, как глава делегации епископа Вюрцбурга спрашивает, нет ли от монсеньора Киджи еще какого-нибудь послания и как отец Нобили отвечает: «Нет, я очень торопился, а монсеньор был не совсем здоров»; и увидел, как глава делегации ухмыляется и с особым нажимом интересуется, не обмочился ли монсеньор снова прямо посреди беседы… Эта мысль вызвала у Фабио истерическое хихиканье вместо стыда, но ему показалось, будто за хихиканьем он слышит неторопливый стук, подобный стуку черного злого сердца, а тени в маленькой вонючей уборной подрагивали и дышали.

 

6

Дождь смешивался со снегом, а отец Нобили все задавался вопросом, действительно ли он движется по переулку, на который ему указал помощник папского нунция. В темноте даже в Риме все улицы были похожи, но здесь ориентироваться было сложно еще и потому, что все дома и большинство углов улиц не освещались, а снегопад был настолько густым, что походил на занавес, пляшущий перед глазами путника. Далеко впереди он увидел двух мужчин с алебардами на плечах и шлемами на головах, которые возились с незажженным фонарем. Он пришпорил лошадь. Мужчины посмотрели на него.

– Не знают ли господа дорогу к резиденции епископа Вюрцбурга? – задал он вопрос на латыни.

Мужчины переглянулись.

– La délégation de l'évëque de Wuerzburg? – снова попробовал спросить он, на этот раз по-французски.

Мужчины опять обменялись взглядами. Один из них снял алебарду с плеча и вонзил ее в тело отца Нобили. Иезуит был слишком поражен, чтобы чувствовать боль, даже когда острие вместе с тонким лезвием совершило полукруг в его внутренностях. Внезапно он понял, что лежит на земле, не в силах вдохнуть. Волна тошноты пронеслась по телу отца Нобили, поднявшись из его живота, а за ней следовал ледяной холод. Он открыл рот. Снег попал ему в глаза, и он моргнул. Он почувствовал, как лезвие отделилось от стенки живота, как распахнулась рана, как холод стал еще сильнее, а тошнота – еще более удушающей. Он решил, что задыхается, и закашлял, ощутив, как кровь бежит у него по подбородку. Мужчины в шлемах смотрели на него сверху вниз. Лезвие снова приблизилось и мягко легло ему на грудь; отец Нобили попытался поднять руку, чтобы оттолкнуть его. Тошнота, кажется, поглотила его; ощущение холода в животе неожиданно сменилось болью, настолько сильной, что он закричал бы, если бы в горле у него не стояла кровь. Снег по-прежнему падал в глаза. Лезвие скользнуло между ребер и пылающим льдом проникло в грудь, вонзилось в сердце, разрезало его; нехватка кислорода стала невыносимой, огненный жар окатил конечности отца Нобили.

«Мы все – часть надежды», – подумал он.

Снег продолжал падать ему в глаза. Но они больше не моргали. Мужчины с алебардами отошли в сторону. Из темноты подъезда показалась фигура. Когда она преклонила колени рядом с неподвижным телом отца Нобили, стало ясно, что это еще один иезуит – так же, как и отец Нобили, одетый в длинный складчатый плащ, с треугольной шляпой на голове. Из-под складок плаща показалась узкая белая рука и нежно, как любовнику, закрыла мертвецу глаза. Руки мертвеца были вытянуты; новоприбывший согнул их и сложил на груди трупа. Если бы не дыра в плаще, прямо над сердцем, и не распоротая ткань на животе, где блестела кровь и возвышался жуткий клубок наполовину вырванных кишок, можно было подумать, что отец Нобили умер мирной смертью. Стоящий на коленях человек обернулся к вооруженным людям. Они вздрогнули и поспешно обнажили головы.

– Посреди жизни нас обнимает смерть, – произнес иезуит. – Как жаль, что у меня не было иного выхода, брат. Да простит меня Господь, и да примет Он твою душу. Я грешен перед тобой.

– Аминь, – буркнул один из вооруженных людей. Второй ткнул его локтем в бок. – Извините, – сказал он.

– Аминь, – повторил человек в черном и встал. – Уберите его. Его не должны обнаружить. Если все будут верить, что он еще жив, то и прекрасно.

Вооруженные люди легко, как пушинку, подняли тело отца Нобили. Человек в черном посмотрел, как они уносят его, и тихо произнес: «Иногда благо всех важнее блага одного. О Господи, хотел бы я, чтобы мне не пришлось нести это бремя. Но я найду книгу, и только тогда появится настоящая надежда».

 

7

Александра услышала щелчок в то самое мгновение, когда голова баварского драгуна с треском раскололась. Левая половина лица Эрика Врангеля внезапно окрасилась в красный цвет. Драгун осел, как марионетка, которой обрезали нитки: куча конечностей в грязной пестрой одежде. Секунду назад его злобные слова висели в воздухе, а теперь его душа уже была на пути в ад. Врангель споткнулся и медленно, будто во сне, шагнул назад. Баварские солдаты растерянно вытаращили глаза.

Из облака белого дыма, которое выползало из густого елового леса, на них неожиданно выскочили всадники. Александра успела рассмотреть темно-зеленые кожаные колеты, надетые поверх бирюзовых курток, и блестящие шлемы, закрывающие щеки и затылок. Среди них выделялся офицер: на нем была темная шляпа с желтым пером. Между всадниками из леска выскочил мушкетер: его оружие все еще дымилось, а в другой руке он сжимал сошку. Он воткнул ее в землю и начал абсолютно спокойно прилаживать на нее мушкет, в то время как всадники с такой скоростью проносились мимо него, что с его головы чуть не слетела шляпа. Она увидела, что один из баварских солдат, совершенно растерявшись, стоит перед полудюжиной приближающихся всадников, сжимая в руке бесполезное длинное копье. В следующее мгновение он исчез под копытами первой лошади. Офицер с желтым пером отпустил поводья, привстал в стременах и вытянул руки вперед; в руках он сжимал длинноствольные пистолеты. Грянуло два выстрела, и оба баварских драгуна, стоявшие ближе всего к Эрику Врангелю и так же неподвижно, как и все остальные, смотревшие на нападающих, рухнули на землю. Эрик Врангель нагнулся и закрыл голову руками. Офицер промчался мимо него, сунул пистолеты назад в седельную кобуру и вырвал из ножен шпагу. Он одними шенкелями направил лошадь в сторону, чтобы не врезаться в молодого шведа.

Александра схватила мать за руку.

– К дереву! – крикнула она. – Скорее!

Оружие мушкетера снова прогремело, и пуля нашла цель. Тут к баварцам вернулась жизнь. У них больше не было офицера, который бы командовал ими, но они получили прекрасный опыт на войне, которая началась, когда их еще на свете не было.

Алебардисты бежали друг к другу, чтобы создать строй из стали; стрелки уже расчехлили оружие и также готовились к бою. Единственный мушкетер среди нападавших сменил расположение и тоже заряжал мушкет. Несколько баварских драгун бросились к палаткам, чтобы вывести лошадей, но большинство поняли, что либо они сумеют защититься здесь и сейчас, либо уже никогда. Некоторые, потеряв голову от страха, решили спастись в лесу.

Писарь из конторы фирмы, знавший шведский язык, все еще лежал на земле и, как маленький ребенок, прикрывал голову руками. Агнесс высвободилась из хватки Александры и наклонилась, чтобы поднять его. Ее длинные седые волосы частично распустились и развевались вокруг лица. Щеки были бледными, но глаза горели. Писарь, всхлипывая, поднялся на ноги и позволил Агнесс оттащить себя прочь. Александра резко обернулась. Крестьянин из деревни, расположенной в половине дня пути отсюда, который предложил им услуги проводника, стоял, будто окаменев, среди лихорадочно выстраивающихся баварцев. Хотя дерево было уже совсем рядом, Александра круто изменила направление и подбежала к проводнику. Она слышала, как кричит ее мать, и увидела, что к ним со шпагой наперевес движется один из баварских драгун. Ее взгляд заметался в поисках хоть какого-то подобия оружия, но за спиной драгуна застучали копыта, воздух задрожал от удара утыканной гвоздями дубины – баварский солдат кувыркнулся через голову и остался лежать на земле. Шпага с грохотом упала у ног Александры. Нападавший развернул лошадь, и целое, невообразимо долгое мгновение Александре казалось, что она видит, как он посылает ей воздушный поцелуй, но затем он поскакал дальше.

Прогремел оглушающий залп – это вступили в битву баварские стрелки. Однако они, похоже, не попали ни в одного из атакующих. Единственный мушкетер неизвестных всадников в зеленовато-бирюзовой одежде положил мушкет на сошку и выстрелил. Из облака густого белого дыма, окутавшего баварских стрелков, вышла, спотыкаясь, некая фигура, рухнула на землю и стала извиваться и корчиться. Сбоку прискакали два всадника и разорвали строй стрелков. Оборонявшиеся обладали численным преимуществом, но безупречная согласованность действий нападавших более чем уравновешивала шансы на победу. Всадник с желтым пером вылетел из-за палаток, ведя на поводу множество лошадей – он направил их просто на драгун, которые попытались поймать своих животных. Лошади ржали и пугались, били копытами и втаптывали своих владельцев в землю. Один солдат выскочил из бойни, резко развернулся, достал из-за пояса пистолет и направил его на офицера с желтым пером, который в тот момент повернулся к нему спиной. Совсем рядом с Александрой прогремел залп одинокого мушкетера, и драгун с пистолетом подпрыгнул и тут же осел, не успев выстрелить. Она обернулась и пристально посмотрела на мужчину с мушкетом. Он стоял всего лишь в пяти шагах от нее и снова с невозмутимым видом заряжал оружие. Как будто почувствовав ее взгляд, он посмотрел на нее и пожал плечами.

Крестьянин ожил. Он оттолкнул Александру и побежал прочь. Однако вокруг него лошади стали становиться на дыбы и бить копытами, поэтому он развернулся и огромными скачками помчался назад, к Александре. Она схватила его за рукав. Они вместе побежали к дереву, к стволу которого уже прижималась сидящая на корточках Агнесс. Писарь обхватил ее колени руками и зарылся лицом в ее юбки. Александра со смущением наблюдала – она много лет испытывала смущение каждый раз, когда сталкивалась с решимостью матери, – как Агнесс гладит его по голове одной рукой, а другой держит наготове отломанный дубовый сук. Тяжело дыша, Александра упала рядом с ней на колени и стащила крестьянина с собой на землю. Она продемонстрировала матери захваченную шпагу.

– Поменяемся? – с трудом произнесла она.

Агнесс покачала головой.

– Ты прекрасно обращаешься с ланцетом, – ответила она вполголоса. – Я же больше склоняюсь к подзатыльникам! – И она взмахнула суком.

На лугу между палатками и лесом царил Армагеддон. Тактика всадников была простой: они наматывали круги и гарцевали на лошадях так, как будто демонстрировали выучку на учебном плацу. И действительно, их движения очень походили на элегантный танец, только вот в этом танце приходилось участвовать и тем, у кого лошади не было, – их сбивали с ног, пронзали пулями, топтали копытами. Нестройный залп, не достигший цели, оказался единственной защитной реакцией баварцев. Теперь они представляли собой кучку безумцев, которых скашивали, подобно траве. Крики, запах лошадей, вонь пороховой гари, глухой шум, когда клинки и дубины опускались на тела…

– Святая Мария… – прошептала Агнесс. – Это ад!

Александра, широко раскрыв глаза, не сводила взгляда с усеянного телами поля битвы. Она заметила Эрика Врангеля, который, скорчившись, лежал на земле, и вспомнила, как он невольно потянулся за рапирой, будто решив выручить ее и Агнесс.

К ним, размахивая пистолетом, бежал какой-то человек. Но почти добежав до дерева, он споткнулся и упал лицом вниз, однако снова встал и уставился на Александру, на Агнесс и обоих мужчин. Лицо солдата было залито кровью. Он поднял оружие и прицелился в Агнесс. Александра попыталась вскочить. К ним бросился один из всадников в сине-зеленой одежде, но он уже не успевал. Солдат вздрогнул, обернулся, увидел одинокого мушкетера, искавшего новую цель, развернул пистолет и взял мушкетера на прицел…

Александра встала. Она хотела крикнуть, но не могла произнести и звука. Грянул выстрел.

Мушкетер оглянулся, подняв бровь, будто негодуя, что ему помешали.

Драгун с пистолетом поднялся на колени.

Всадник в зеленом был уже рядом. В руке он держал дубину. Раздался глухой удар, драгун невольно шагнул вперед и упал на землю лицом вниз, уже мертвый.

Одинокий мушкетер покачал головой и снова вернулся к своему оружию, которое он опустил на вставленную в землю сошку.

Всадник в зеленом резко развернул лошадь, широко, от уха до уха, улыбнулся, заметив Александру, приложил ладонь к краю шлема и что-то крикнул, но она не поняла его. Агнесс часто заморгала, будто придя в себя после обморока. Александра смотрела на мертвого драгуна у своих ног. Его глаза были открыты, из уха и носа текла кровь.

Одинокий мушкетер поднял дуло мушкета с развилины сошки и медленно упал лицом на землю.

Тишина воцарилась так же неожиданно, как перед тем шум битвы.

Все всадники, кроме двоих, спешились, достали ножи и неторопливо направились к павшим. Оставшиеся сидеть в седле кавалеристы шенкелями послали лошадей вперед. Александра крепче сжала в руке эфес. Стенания писаря внезапно стали действовать ей на нервы. Она пнула его ногой, и он закричал, все еще пряча лицо в юбках Агнесс.

Два всадника остановились перед неподвижным телом Эрика Врангеля. Александра поразилась, увидев, как молодой швед вскинул голову и уставился на подъехавших. Он уцелел! Всадник с дубиной поднял его оружие и развернул его. Эрик Врангель попытался подняться, но смог лишь встать на колени.

– Оставьте его в покое, банда убийц! – раздался голос, в котором Александра только через несколько мгновений узнала собственный.

Оба всадника перевели взгляд на нее, и офицер направил лошадь к дереву. Всадник с дубиной наклонился к Эрику Врангелю, и тут лошадь офицера закрыла ей обзор.

– Свиньи! – крикнула она.

Офицер оглянулся, лошадь шарахнулась в сторону, и Александра снова могла следить за происходящим. Всадник с дубиной поднял Эрика на ноги, соскочил с лошади, прислонил молодого шведа к боку животного и тщательно ощупал его. Он что-то спросил, и Эрик медленно, будто во сне, покачал головой. Всадник ласково потрепал молодого человека по щеке и, широко улыбаясь, обернулся к офицеру. Он поднял вверх большой палец.

Офицер спешился и прошел оставшееся расстояние пешком. Остановился прямо перед Александрой и Агнесс. Он снял шляпу и вытер лоб. Волосы его, уже посеребренные сединой, были коротко подстрижены, худое лицо избороздили морщины, тонкогубый рот плотно сжат. Он окинул их взглядом темных глаз. Александра снова подняла шпагу. Сердце выпрыгивало у нее из груди, а страх сжимал горло и не давал дышать.

– Я понимаю ваш язык, – сказал офицер. – Вы не ранены?

– Нет… – растерялась Александра.

– Кто вы?

Когда Александра не ответила, Агнесс деликатно кашлянула.

– Я – Агнесс Хлесль. Это моя дочь Александра. Эти господа, – она легонько хлопнула по затылку перепуганного хнычущего писаря и вздохнула, – наша охрана. – Если бы Александра не видела это сама, она не поверила бы, что Агнесс робко улыбнулась, а затем подмигнула офицеру.

Некое подобие улыбки мелькнуло на тонком лице мужчины. Он перевел взгляд с импровизированной дубины Агнесс на шпагу в руке Александры.

– Я вижу, – заметил он.

– Думаю, ваш мушкетер ранен, – сказала Александра.

Офицер повернулся и, тяжело ступая, направился к мужчине, который лежал на земле, сжимая мушкет и сошку, и не двигался. Офицер пристально смотрел на него, держа шляпу в руках. Александра встала на ноги и, спотыкаясь, подошла к ним, а затем опустилась рядом с упавшим. Она взглянула на бледное лицо, на полуопущенные веки и поняла, что нет никакой надобности проверять его пульс. Тем не менее она это сделала.

– Он мертв, – сказала она. – Мне жаль.

Офицер кивнул. Он играл желваками, глаза его горели. Александра с изумлением поняла, что он пытается не расплакаться. Внезапно он оторвал взгляд от мертвеца.

– Кто вы? – спросила она.

К ним неспешно приблизился всадник с дубиной. Он снял шлем, открыв такие же коротко подстриженные, испещренные сединой волосы, как и у его начальника. Он вел за руку Эрика Врангеля и говорил что-то на языке, в котором Александра опознала шведский. Посмотрев на Александру, он неожиданно улыбнулся.

– Du varar skyldig mig tvà kyssar, mitt älskvärt, [16]Ты мне задолжала два поцелуя, милочка (швед.)
– сказал он.

– О чем это он? – спросила Александра у офицера.

– Говорит, что молодой человек цел и невредим.

– А второй?

Офицер показал головой на мертвого мушкетера. Улыбка исчезла с лица второго всадника.

– Lasse är död, – сказал офицер.

– En vilken skam! – рассердился второй всадник. – Skitit!

Эрик Врангель покосился на Александру.

– J'ai voulu vous aider! Honnêtement!

Александра вздохнула.

– Кого только не носит по нашей стране, но никто не знает языка, – заметила она.

Офицер проигнорировал ее замечание. Он молча смотрел на Эрика Врангеля. Молодой швед стал навытяжку, прижав ладонь к сердцу. Он затараторил что-то, но всхлипнул и замолчал. Тогда он опустил голову и попытался взять себя в руки. Офицер снял перчатку и так же ласково потрепал его по щеке, как до того второй всадник. Эрик Врангель расплакался.

Всадник с круглым лицом не отрываясь смотрел на Александру. Она недоуменно изогнула бровь. Он поднял два пальца вверх и улыбнулся.

– Tvà kyssar, – повторил он. – För tvà liv. Är detför mycket?

– Он хочет два поцелуя, – раздался голос Агнесс над ухом Александры. – Так как он дважды спас тебе жизнь.

– Откуда ты знаешь?…

Агнесс, успевшая подойти и встать рядом с Александрой, указала на писаря, знающего шведский язык. Он, кажется, пришел в себя и смущенно стоял в стороне.

– И все равно это верх… – пробормотала Александра.

Агнесс подошла к всаднику.

– Ты также спас и мою жизнь, дружок, – заметила она. – И от меня ты два поцелуя получишь немедленно. – И она расцеловала пораженного мужчину в обе щеки. – И за спасение моей дочери ты, само собой разумеется, также заслужил вознаграждение. – Она наградила его еще двумя поцелуями.

Те, кто собрался вокруг них, засвистели и захлопали. Всадник отвесил преувеличенно низкий поклон и подмигнул Агнесс.

– Ты только что получила друга на всю жизнь, – проворчала Александра.

– Такой друг всегда пригодится, – возразила Агнесс.

Александра обратилась к темноглазому офицеру.

– Кто вы? – снова спросила она.

– Это призраки Самуэля, фрейлейн, – ответил новый голос с опушки леса. Голос буквально сочился презрением и имел саксонский акцент. Александра изумленно обернулась. На опушке леса беззвучно появились как минимум два десятка кавалеристов, одетых в кирасы и блестящие шлемы, вооруженных пиками и пистолетами. Их предводитель поднял пистолет и прицелился в темноглазого офицера. – Надо бы сказать тебе: «Молодец, Брахе», но ввиду обстоятельств я воздержусь от похвалы. Lieutenant Wrangel, êtes-vous bien?

– Oui, mon colonel… – Молодой шведский офицер растерянно переводил взгляд с неожиданно появившихся всадников на своих спасителей и обратно.

– А вы кто? – спросила Александра.

– Бывший личный отряд герцога Бернгарда Саксен-Веймарского, – картавя ответил мужчина. – Теперь на службе ее величества королевы Швеции.

– Но тогда вы, значит, союзники?

Полковник рассмеялся. Александра посмотрела в лицо офицеру, который стоял перед ней. Он не отвел взгляда. Вдруг она очень четко прочла в его темных глазах: «Ты и я, мы знаем боль, не так ли? Боль от потери того, кто значил для нас больше всего на свете…» Она сглотнула.

Новоприбывшие рассыпались по полю и стали сгонять в кучу солдат в сине-зеленых одеждах. Александра беспомощно смотрела, как у них отнимают оружие. Кто-то наклонился и небрежно вырвал оружие из рук мертвого мушкетера.

– У этих людей, – громко заявил полковник, – нет союзников даже в аду.

Он отвел лошадь с опушки, спешился и пошел мимо Александры. Подойдя к шведскому офицеру, протянул руку. Офицер вложил ему в ладонь оба пистолета. Полковник взял их и тут же передал дальше, будто прикоснувшись к чему-то невыносимо грязному. Шпагу он передал аналогичным образом.

– Вы отправили этих мужчин освобождать юношу, – горячо заявила Александра. – Вы послали их сражаться с противником, превосходившим их численностью втрое, хотя спрятали под деревьями пол-армии и могли вмешаться в любое время! Вы говорите, что состоите на службе шведской королевы. Что все это значит?

– Фрейлейн, – снисходительно ответил полковник, ничего не понимаете.

– Меня зовут Самуэль Брахе, – внезапно произнес темноглазый офицер. Взгляд его проник в самое сердце Александры. – Человека, который хотел получить от вас два поцелуя, зовут Альфред Альфредссон. Остальные – мои товарищи по оружию. Мы – все, что осталось от смоландских рейтаров.

– Держите язык за зубами, Брахе! – рявкнул полковник. – Смоландские рейтары – ха! Вы и ваши люди – выродки, и ничего более. Довольно; уведите их. Lieutenant, suivez moi. Nous vous escortons à votre oncle. Pour vous la guerre est finie1.

– Но солдаты, которые спасли меня…

– Не беспокойтесь о них. Они уже мертвы. – Полковник повернулся к Александре. – Куда вы едете?

– В Вюрцбург… – заикаясь, ответила Александра.

– У нас есть запас времени. Мы предоставим вам эскорт до завтрашнего дня. Согласны?

– Разумеется. Но… – Она посмотрела вслед мужчинам, которые спасли жизнь ее маленькой группе и Эрику Врангелю и которых сейчас уводили прочь, как преступников. У нее кружилась голова. – Что такого ужасного они совершили?

Самуэль Брахе обернулся к ней, но полковник опередил его.

– У них на совести смерть короля Швеции Густава-Адольфа.

 

8

Чтобы попасть из монастыря Райгерн в Вюрцбург (и каким-то неясным даже для самого Вацлава образом оказать поддержку Александре), безопаснее всего ехать через Прагу, Эгер и Байройт. Путь этот был вовсе не самым быстрым – приходилось делать крюк в пять или шесть дней. Самая короткая дорога шла прямо в Пилсен, но это означало утомительный переход через район, граничащий с Богемией и Моравией. Уже в первую половину путешествия, когда дорога на Пилсен еще не свернула у Дойчброда на Прагу, успешное продвижение оказалось проблематичным. Местность была неприятной, испещренной низкими речными долинами, крутыми холмами и лесами, цеплявшимися за красную землю. Следы шведской армии, четыре года назад взявшей в осаду Брюнн, были повсюду, куда падал взгляд, а ведь эта скудная местность еще не оправилась от опустошений, нанесенных ей во время гуситских войн.

– Я рад, что мы не предпочли более безопасный путь, – заявил Мельхиор в первый же вечер путешествия, подтачивая шпагу и кинжал и смазывая их жиром, чтобы они не примерзали к ножнам.

– Нас оберегает одиннадцатая заповедь, – заметил Вацлав. Другие шестеро монахов, которых Вацлав взял с собой, смущенно улыбнулись.

– Ты меня успокоил, – ответил Мельхиор и, не став уточнять, что это такое, еще раз отполировал кинжал.

К западу от Дойчброда ощущение того, что они случайно свернули не туда и попали в первый круг ада, только усилилось. Многие мили глаза отдыхали на вершинах мягких холмов, и кто уже путешествовал здесь раньше, мог вспомнить о деревнях и городках, которые отстояли друг от друга на расстоянии слышимости и были разбросаны по всей местности, до самой сверкающей ленты Влтавы, рассекающей поля с севера на юг. Однако деревни были пусты, городки испепелены, на пашнях лежал нетронутый снег… Сотни квадратных миль большого района, где некогда пахло огнями каминов и только что оструганной древесиной, над которым теперь висел запах холода и заброшенности, а снег покрывал его, словно саваном.

Тот, кто проезжал через этот район, сталкивался отнюдь не с гостеприимством, а с нуждой немногих оставшихся в живых, и она была настолько велика, что люди позабыли старейший закон человеческого сосуществования, как и все остальные правила. Сочувствие было здесь неуместно, и если на вас нападали, то недостаточно было просто обратить нападающих в бегство, так как они возвращались днем позже, просто потому, что иначе их ожидала голодная смерть, а терять им было нечего, кроме своей жизни, напоминавшей скорее существование живых мертвецов. С другой стороны дела обстояли не лучше: кто считал, что может ожидать сочувствия от людей, которые внезапно вырастали, будто из-под земли, в опустевшей деревне, или в ущелье, или в густом лесу и перекрывали дорогу сзади и спереди, – был глупцом и не прожил бы слишком долго, чтобы полностью осознать свою глупость.

– Убери оружие, – приказал Вацлав Мельхиору, после того как все эти мысли пронеслись в его мозгу за считанные мгновения.

– Во-во, – насмешливо поддакнул предводитель группы оборванцев, окруживших Вацлава с Мельхиором и шестерых сопровождавших их монахов. – Уберите оружие, ваши милости, пока вы случайно не поранились. Ха-ха-ха! – Он ударил Мельхиора в грудь. – Правда, смешно? Ха-ха-ха!

– Глубоко в душе я хохочу, как ненормальный, – ответил Мельхиор и позволил шпаге скользнуть обратно в ножны.

Его глаза сверкали от еле сдерживаемой ярости. Большинство арбалетов и одно огнестрельное оружие, которым владели грабители, были направлены на него. По сравнению с остальными разбойниками эти были превосходно вооружены. Должно быть, когда-то здесь в поисках добычи прошло целое отделение солдат, недооценивших боеспособность одичавших, изголодавшихся, совершенно отчаявшихся людей.

– Я уверен, господа монахи простят нас, ведь прощение – это одна из десяти заповедей Божьих, верно? – Грабитель кивнул своим товарищам. – Обыщите этих парней. У монашков наверняка есть при себе кое-какие ценности. А его милость пусть пока раздевается. У меня такое чувство, что у нас с ним один размерчик. – Мужчина посмотрел на Мельхиора, который был по меньшей мере на голову выше его и вдвое шире в плечах. При этом он скривился в улыбке, обнажив коричневые зубы, они торчали у него изо рта, подобно покосившимся надгробным камням. – Ты ведь согласен со мной, ваша милость? Ха-ха-ха!

– Прощение и любовь к ближнему – это слова Иисуса Христа, а вовсе не одна из десяти заповедей, – возразил Вацлав.

Он удивленно посмотрел на двух разбойников, которые положили свои арбалеты на землю и подошли к нему, даже не заметив, что в какой-то момент пересекли линию прицела своих товарищей. Любители! «Киприан Хлесль обязательно воспользовался бы этим обстоятельством», – подумал он. Уже сейчас Киприан Хлесль держал бы обоих ребят за горло и говорил с ними как с заложниками. Он обрадовался, что Мельхиор не унаследовал всю импульсивность своего отца. Есть и другой, лучший путь.

Оба грабителя беспрепятственно прошли мимо Мельхиора Хлесля и остановились возле Вацлава.

– Спасибо за поучение, – сказал предводитель. – Думаю, твои плащ и сапоги тоже придутся мне впору, монашеская морда.

– Ты, очевидно, тоже не знаешь одиннадцатой заповеди, – заметил Вацлав.

– Нет никакой одиннадцатой заповеди. Давай, раздевайся, ваша милость, или помочь тебе? Ха-ха-ха!

– Вот тут ты ошибаешься, – ответил Вацлав. Он расстегнул крючок, удерживающий плащ, и опустил руки, когда мужчины потянулись к нему и попытались сорвать плащ. – Одиннадцатая заповедь такова: не вздумай перейти дорогу семерым черным монахам.

Разбойники шарахнулись прочь, путаясь в собственных ногах. Под плащом Вацлава оказалась черная как ночь ряса. Будто подчиняясь сигналу, остальные шестеро братьев тоже расстегнули плащи, обнажая прятавшуюся под ними темноту. Один из грабителей шлепнулся на зад и, подскочив, пустился в паническое бегство. Остальные разбойники побледнели и невольно опустили оружие.

– Вот дерьмо! – прохрипел предводитель и замолчал: Мельхиор одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние, резко развернул его и приставил к горлу кинжал.

Когда другие снова нерешительно подняли оружие, то болты или пули из него могли попасть только лишь в их предводителя. Никто и не думал целиться в монахов. Вацлав кивнул своим братьям, и они подошли к грабителям, а те позволили разоружить себя, не оказав ни малейшего сопротивления. Монахи выстроились в круг и направили оружие на его бывших владельцев.

– Пожалуйста, – прошептал предводитель, висевший в руках Мельхиора, как ребенок. – Мы же не знали…

– Так что там с моим нарядом? – поинтересовался Мельхиор.

– Слишком велик для меня, господин, – еле шевеля губами, произнес грабитель. – Простите, господин.

– Ты все-таки знаешь одиннадцатую заповедь, – заметил Вацлав.

– Мы не знали. Мы думали, это просто…

– В каждой легенде есть доля правды.

– Да, ваше преподобие. Да, это… Да, ваше преподобие… э-э…

– Что ты слышал о черных монахах?

– Что еще никто не выживал после встречи с ними. – Предводитель широко раскрыл глаза от ужаса.

– Я тоже слышал об этом, – сказал Вацлав. Он покосился на монахов, и они перехватили оружие поудобнее. Глаза атамана начали подергиваться, им овладела паника. – Чего вы ждете? Мы должны подтвердить свою репутацию. Огонь!

 

9

Зима в Швеции… ах, зима в Швеции! Эббе Ларсдоттер Спарре, графине Хорн цу Россвик, показалось, что она была мертва, но теперь снова ожила. Небо синее, как бесконечность, а местность внизу – узор из черного, белого и ярко-зеленого, казавшегося единственным присутствующим цветом и потому переливавшегося красками, как тысяча изумрудных осколков. Там, где замерзшие озера и болота не были покрыты снегом, в них отражался небосвод. Запах был смешением аромата горящего торфа, необъяснимости моря и глубоких ущелий, из которых веял дым нетронутости, а снег был таким белым, что хотелось раскинуть руки и просто упасть на него, таким он казался мягким, теплым и уютным. Конечно, снег здесь, в Стокгольме, лежал затоптанный и грязный, но запахи не исчезли, хотя Стокгольм был крупным городом. В Швеции деревни выглядели гораздо великолепнее городов и были расположены всего в паре шагов от них.

Эбба сделала глубокий вдох, моргнула и медленно выдохнула. Снова дома! Вернулась из проклятой страны. Она знала, что проклятье в страну, откуда она только что прибыла, наслали в том числе и ее земляки. Тем не менее ей не удавалось подавить в себе презрение, которое охватывало ее каждый раз, когда она видела, как серые людишки шныряют по узким переулкам между серыми развалинами домов под серым зимним небом.

Она достаточно хорошо владела немецким, чтобы понимать: в этом языке слово «рейх», то есть империя, происходит от слова «рейхтум», то есть богатство. Перед лицом такой насмешки можно было чувствовать только презрение: на всем земном шаре нельзя было найти ничего более жалкого, чем Священная Римская империя. Она закрыла глаза и повернулась лицом к солнечному теплу, исходившему от каменных стен замка. В животе у нее снова раздалось уже привычное урчание. Эбба родилась не в Стокгольме, и, собственно, замок Тре Кронор – с его могучими валами, башнями и воротами, с возвышающимися за ними песочного цвета стенами и серо-голубыми крышами, увенчанный круглой, вздымающейся над городом башней, – не был ее домом. Но дом там, где сердце, а сердце Эббы принадлежало этому месту, так как билось оно исключительно для одного-единственного человека, который жил за этими стенами, под этими крышами. Она открыла глаза и развернулась на триста шестьдесят градусов. Вот и мост, ведущий в Норрмальм, где недавно возведенные каменные дома тянулись вверх среди крытых камышом крестьянских хижин и постоянно уменьшающихся полей. Вот и кирпичный фасад и башня церкви Святого Николая. Вот и просторная площадь, прилегающая к портовым сооружениям в восточной части острова, где располагался Старый город, а за ней высится лес из корабельных мачт.

Корабль, на котором она прибыла, остался где-то там, она и забыла, где именно. Эбба пошла в обход, намеренно удаляясь от причалов на юг, вдоль набережной, свернула на Эстерлонг-натан, прошла мимо церкви Святой Гертруды и снова повернула на север, к замку. И хотя она была одна, Эбба даже не стала ждать, пока не освободится какой-нибудь матрос и не проводит ее. Никто не смотрел ей вслед, а если и так, то ее не волновал маленький скандал, который мог подняться из-за того, что знатная дама ходит по городу без сопровождения. Сердце выпрыгивало у нее из груди, и она едва могла дождаться, когда наконец попадет в замок и позволит любящим рукам обнять ее. Но она, тем не менее, потратила лишнее время на то, чтобы поздороваться с городом. Иначе удовольствие от возвращения не было бы полным.

Она выпрямилась и подала знак двум матросам, которые тем временем доставили ее багаж к замку. Мужчины потащились вслед за ней, глазея вокруг, как любой человек, который впервые проник в огромное здание. Стражи приветствовали Эббу кивком головы. Она гордо прошла, цокая каблуками, по внутреннему двору, постоянно здороваясь со встречными – мужчины прикасались к шляпам, а женщины делали книксен, – и однажды сама присела в книксене, когда мимо нее промчался неуклюжий рейхсканцлер Оксеншерна, по обыкновению втянув голову в плечи и надвинув круглую шляпу на самые брови. Лестницу, ведущую наверх, ко входу, и украшенную арками, она преодолела почти бегом. Не останавливаясь, она вошла в здание, быстро осмотрела себя в зеркалах на стенах, убрала локон со лба под шляпку, провела рукой по роскошным кудрям, ниспадавшим рыжеватым водопадом на плечи, покусала губы, чтобы сделать их поярче, и тайком вздохнула из-за того, что вместо этого у нее раскраснелись щеки, как у какой-нибудь крестьянки. Как и всякая придворная дама, она рано научилась не проявлять чувств на людях и освоила отчасти сонное, отчасти скучающее выражение лица, которое маскировало любые признаки самоуверенности, упрямства или смелости. Но ее раскрасневшиеся щеки и сверкающие глаза каждый раз выдавали ее с головой. Это было первое, что сказала ей королева Кристина, когда четыре года назад ее привели ко двору: «Вам можно заглянуть прямо в душу, мадемуазель!» Прошло какое-то время, прежде чем Эбба сумела преодолеть ужасное смущение и понять, что эти слова не были выговором. Тем не менее ей иногда хотелось владеть собой в совершенстве, подобно королеве, чья маска невозмутимости была безупречной. Многие считали Кристину непривлекательной из-за робкой улыбки и почти всегда полуприкрытых темных глаз, которыми она смотрела на собеседника снизу вверх, из-под занавеси великолепных кудрей. Они не видели, как однажды королева сняла маску перед своими приближенными и позволила им тоже заглянуть ей в душу, душу страстной женщины, решившей превратить многочисленные раны, нанесенные ей в детстве, в свое преимущество.

Матросы, торопливо следуя за Эббой, облегченно вздохнули, когда она остановилась перед двойной дверью и они смогли поставить свой груз. Алебардисты кивком поздоровались с ней, а когда она подняла брови и указала на двери, кивнули еще раз. За дверями располагался большой зал, и там уже находилась королева, готовая дать аудиенцию блудной сестре. Эбба помахала рукой пажу, который спускался по лестнице и хотел повернуть обратно, когда она посмотрела на площадку.

– Проводи этих людей в мои палаты и проверь, чтобы они аккуратно поставили сундуки. Затем иди с ними к кораблю и разыщи мою горничную. Пусть разберет гардероб и позаботится о том, чтобы матросы получили приличное вознаграждение.

Паж смиренно кивнул; матросы просияли и, широко улыбаясь беззубыми ртами, сказали:

– Тысяча благодарностей, графиня, ваше светлейшее величество, принцесса!

Эбба не обратила на них внимания. Она бегло осмотрела свою одежду, которая всю поездку пролежала в сундуке, дожидаясь момента возвращения домой, вздохнула по поводу неизбежных помятостей и немного покружилась на месте. Один из стражей убрал руку с алебарды и указал ей на поясницу, и Эбба завела руки за спину и несколько раз дернула за кромку жакета, пока тот не лишился складок. Страж подмигнул ей, и она ответила ему тем же. Затем распахнула двери, быстро прошла до середины зала, услышала, как затихло приглушенное бормотание, нервно сглотнула и почувствовала, что лицо ее покраснело, как спелое яблоко. Она повернулась к небольшой группе роскошно одетых женщин, в окружении которых стояла королева Кристина, и присела в глубоком реверансе. Ее сердце колотилось как сумасшедшее. Еще несколько церемониальных мелочей, и она покинет этот зал и наконец сможет вкусить поцелуи, о которых мечтала, когда корабль еще только пришвартовывался, насладиться прикосновениями, которых ей так не хватало и которые она тщетно пыталась заменить касаниями собственной руки в темноте ночи. Она посмотрела королеве в глаза и постаралась сосредоточиться на сообщении.

– Самое удивительное в этих мирных переговорах, – заметила Эбба, после того как церемониальные мелочи закончились и королева с кружком советчиков удалилась в свой кабинет рядом с залом, – то, что они так близки к завершению, как никогда ранее, но, тем не менее, малейший повод может повлечь за собой их провал и сделать войну бесконечной.

В круг приближенных королевы входило с полдесятка человек, и все они были мужского пола, за исключением Эббы и главы государства. Двадцатидвухлетняя королева из антипатии к «бабскому кудахтанью и глупым выдумкам» никогда не делала секрета из таких вещей, как политические акции или ведение войны. Если заходила речь о принятии решений, которые касались всего королевства, мало к кому из женщин она бы обратилась за советом. Эбба узнала, что Аксель Оксеншерна больше не принадлежал к тесному кругу Старый канцлер учил Кристину политике и государственному праву с детских лет, пока неожиданно не заметил, что вместо умной марионетки создал самостоятельно думающую высокообразованную королеву. Его попытки надеть на нее узду привели к отчуждению, из-за которого канцлера исключили из круга самых приближенных людей королевы. Магнус Делагарди был фаворитом королевы до тех пор, пока не сочетался браком с ее кузиной, не ставя ее величество в известность (не говоря уже о том, чтобы просить высочайшего соизволения), и теперь также более не входил в этот круг. Напротив, французский посол Пьер-Эктор Шаню был допущен в круг, как и епископ Стренгнеса Иоганн Маттие, протестант и мечтатель, искренне убежденный в том, что многочисленные протестантские религиозные течения можно объединить в одно-единственное. Как и Якоб Делагарди, младший брат Магнуса, которого не коснулся гнев Кристины из-за измены предыдущего фаворита. У Якоба имелись все положительные качества старшего брата – интеллект, находчивость, красивое лицо и отточенные манеры, – однако не было его отрицательных качеств, а именно сладострастия и абсолютной ненадежности, даже когда речь заходила о таких вещах, как верность или преданность. Эбба украдкой покосилась на него, и Якоб поднял глаза и ответил на ее взгляд. Его глаза вспыхнули, и он улыбнулся, как маленький мальчик. Эбба подавила улыбку, появившуюся было на губах, и сконцентрировалась на докладе. Она не была уверена, что именно можно рассказать из подслушанного в Мюнстере и Оснабрюке. В последнее время в круг приближенных Кристины также входили двое мужчин в черных рясах и треугольных шляпах: члены Societas Jesu. Она никак не могла понять, что им здесь нужно. Кажется, Иоганн Маттие разделял ее беспокойство: он постоянно покашливал, как будто от иезуитов исходил неприятный запах.

– В чем причина? – спросила Кристина.

Беседа велась по-французски, хотя посол Шаню превосходно владел шведским языком. Это было одно из дипломатических положений протокола, которому Кристина охотно следовала, чтобы доказать свое знание иностранных языков.

– Помимо непонятных закулисных интриг кардинала Мазарини, абсолютной глупости графа Оксеншерны, стараний нунция Киджи не вызвать ни у кого неудовольствия, холерической надменности посредника императора Исаака Вольмара, близорукости императора Фердинанда (который предпочел бы потерять всю империю, лишь бы не отдавать крестьянскую усадьбу на принадлежащей Габсбургам территории), зависти Адриана де Паува, пышности герцога Орлеанского, жесткости испанского посланника Гаспара де Бракамонте-и-Гусмана, графа де Пеньяранда, который всегда настаивает на том, чтобы к нему обращались по полному имени…

Пьер-Эктор Шаню наклонил голову и улыбнулся.

– Меткая характеристика, как и обычно, графиня Хорн.

– Помимо этого? – спросила королева Кристина.

– Ничего, – ответила Эбба. – И это самое странное. Мир нужен всем, насколько мне удалось узнать, и все хотят заключить его. Задержка лишь в мелочах…

– Вся трудность как раз и заключается в мелочах, – заметил Иоганн Маттие и снова покашлял, когда иезуиты обменялись короткими взглядами.

– Вы предвосхитили мои слова, – сказала Эбба.

– Что?

– Такое впечатление, будто сам дьявол постарался свести на нет все усилия. Иногда мне кажется, что это действительно Армагеддон, битва, которая не закончится, пока вся жизнь на свете не исчезнет.

– О! – произнесла королева; вид у нее был озадаченный.

– Каковы ваши рекомендации, графиня? – спросил Шаню.

– В мои функции не входит давать рекомендации. Я просто наблюдала. Вскоре я передам свои заметки вашему величеству.

– Наблюдала… – пробормотал один из иезуитов.

Эбба перевела взгляд на него.

– Вы хотите нам что-то сообщить, отче? – спросила она.

Даже французский посол поднял глаза при звуке ее голоса. Температура в помещении сразу же опустилась на несколько градусов. Якоб Делагарди задержал дыхание. Губы королевы вздрогнули в едва заметной улыбке, но она сразу же сделала строгое лицо.

– Довольно, – заявила она. – Мы прочтем заметки графини Хорн, а затем спросим совета у вас, господа, если сочтем это необходимым. И довольно, – она откинулась назад и на этот раз действительно улыбнулась, – говорить о политике. Мы хотели бы пригласить вас всех в сокровищницу и продемонстрировать кое-какие новинки.

Шаню самодовольно улыбнулся, когда королева двинулась вперед – по обыкновению, широко шагая и размахивая руками, будто драгун. Эбба подошла к послу.

– Подарок из Франции, ваше превосходительство? – вполголоса спросила она.

Посол кивнул.

– Нечто, вызвавшее большое удовольствие, как мне стало известно.

– Вы – воплощение широты натуры, ваше превосходительство.

– Швеция – важнейший союзник Франции, а королева Кристина – моя любимейшая близкая подруга, как вы знаете.

– О чем вы?

– Я не хочу испортить королеве сюрприз, графиня. – Он посмотрел ей в глаза.

Шаню едва успел прибыть в Стокгольм, когда однажды утром поприветствовал ее, поцеловав ей руку. Во время поцелуя он неожиданно лизнул кожицу между ее безымянным и средним пальцами и что-то пробормотал – ей показалось, что он приглашает ее заглянуть к нему в гости. Эбба отняла руку, посмотрела на нее, будто задумавшись, потерла мокрую кожу – Шаню уже радостно заулыбался – и сказала следующее: «Говорят, проворство вашего языка во время переговоров не знает себе равных, ваше превосходительство». Он глубоко поклонился и больше не делал ей авансов. Вообще-то, за те несколько дней, которые прошли с момента его приезда, он успел прославиться как исключительно жалкий любовник. Тем не менее она добилась его вечного уважения. С одной стороны, ее замечание создало у него впечатление, что она – ослепительно красивый паук, прядущий паутину из дворцовых сплетен, с другой – по отсутствию насмешек он понял, что она никому из придворных не рассказала об этом случае. Кроме королевы Кристины, естественно, о чем он никогда не узнает, поскольку уважение последней к мужчинам не зависело от того, проводили ли они ночные часы за чтением корреспонденции, топились в вине или тратили силы на то, чтобы убедить придворных дам в своей мужественности. Королеве было достаточно знать, что Эбба не приняла приглашение посла.

Стражи распахнули двери перед королевской сокровищницей, которая была на самом деле коллекцией произведений искусства. Кристина провела своих провожатых через ряд помещений меньшего размера, пока они не дошли до помоста, стоявшего в центре одной из комнат; за ним горела лампа, заправленная рыбьим жиром. Огонек освещал открытую шкатулку. Посетители собрались вокруг и глазели на нее – разумеется, все, кроме Пьера-Эктора Шаню, который с нарочитой скромностью держался на заднем плане.

– Что это? – спросил Якоб Делагарди.

– Фаланга пальца, – сказала Эбба. – Реликвия, ваше превосходительство?

Шаню бросил короткий взгляд на королеву Кристину и улыбнулся. Кристина рассматривала драгоценность, не скрывая восхищения. Эбба поостереглась озвучивать саркастическое замечание, вертевшееся у нее на языке.

– И еще какая, – заметил французский посол.

– Не мучайте господ, Пьер, – укоризненно произнесла Кристина. – Это чудесный подарок, и вы можете гордиться тем, что сделали его нам.

– Реликвия воительницы Господней в дар ее сестре по сердцу и духу, – объяснил Шаню.

– Это фаланга пальца Жанны д'Арк? – спросила Эбба, пока остальные молча шевелили губами и пытались отгадать загадку.

– Мое почтение, графиня, – поклонился Шаню.

– Впечатляюще, – добавила Эбба и сдержала вертящееся на языке замечание насчет того, что выражение «сестра по духу» для королевы Швеции, знающей пять языков, сведущей в римской истории, блистательного тактика, разбирающейся в политике лучше любого дипломата, прекрасной наездницы и охотницы, великолепно владеющей мушкетом, – в данном случае было оскорблением.

Жанна была крестьянской девушкой, она выполняла свое предназначение, так как больше ничего не умела. Эбба догадывалась, что посол вовсе не хотел никого оскорбить и королева восприняла его слова должным образом. Кристина искренне оценила подарок. Эбба смягчила взгляд и тем самым дала понять Шаню, что говорит не лукавя:

– Отличный выбор, ваше превосходительство.

– Вы слишком добры ко мне, графиня.

– Есть ли еще что-нибудь, что добавило величия вашей коллекции и о чем я еще не знаю? – спросила Эбба.

Кристина оторвала взгляд от реликвии и внимательно посмотрела на Эббу.

– Вообще-то есть, – сказала она. – Но его еще не внесли в каталог. Желающие могут последовать за нами.

Она шагнула в угол помещения, взяла длинный крюк, и не успели господа поспешить ей на помощь, как она уже без особых усилий зацепила его за кольцо, свисавшее с обшитого деревянного панелями потолка. Помещение было настолько высоким, что крюк понадобился длиной с пику. Эббе доводилось видеть солдат, которым было тяжело пользоваться оружием длиной в два человеческих роста. Хотя Эбба знала, с каким фанатизмом королева занималась физическими упражнениями, чтобы выровнять осанку и скрыть тот факт, что плечи у нее разного размера, она каждый раз снова удивлялась тому, какая сила скрывалась в несколько коренастом, по-женски пышном теле. Люк открылся, и Кристина стащила крюком что-то вроде приставной лестницы, представлявшей собой не что иное, как брус; слева и справа на нем размещались короткие ступеньки. Она поставила ногу на первую ступень.

Мужчины молча смотрели на нее. Иезуиты уже начали качать головами. Посол и Якоб Делагарди были одеты в модные шаровары до колена с кружевной отделкой, под ними – узкие чулки и туфли с бантами на высоких каблуках. Их камзолы были богато украшены вышивкой и сидели как влитые; они предназначались для того, чтобы их с завистью созерцать, а не для того, чтобы ползать по приставной лестнице. Иоганн Маттие был человеком пожилым, преисполненным достоинства; шею его украшало старомодное жабо-тарелка, а фигурой он напоминал голодного аиста. Он вздохнул. Королева Кристина, в свою очередь, была одета в простое черное платье с короткой пелериной, которую она небрежно завязала узлом над закрытым декольте, и невысокие сапоги. В такой одежде она могла в любое время отправиться на прогулку верхом, на охоту, принять участие в соревновании стрелков или забраться на дерево.

– Вы позволите, ваше величество? – спросила Эбба и встала рядом с королевой.

– Ну хорошо, – вздохнула Кристина. – Мы не обижаемся за это на вас, мои господа. Вы увидите новые приобретения, когда их выставят здесь, внизу.

Придворные, отвешивая многочисленные поклоны, удалились. Эбба на прощание присела в реверансе и встретила веселый взгляд королевы.

– Мужчины! – воскликнула Кристина.

– Всегда одно и то же, – вздохнула Эбба.

Кристина сделала приглашающий жест рукой.

– Прошу вас, графиня Хорн.

Эбба проворно, как белка, взобралась по лестнице. Королева с той же ловкостью последовала за ней. Эбба осмотрелась. В помещении находилось несколько открытых ящиков, здесь пахло пылью и древесиной. Это была часть чердака; перекрытия протянулись высоко вверху, куда не проникал свет, и хотя уже наступила зима, там было тепло от солнца. Через щели в крыше падали солнечные лучи и создавали колонны из танцующих пылинок; казалось, будто вокруг вспыхивают и гаснут тысячи метеоритов. Кристина выскочила из люка в полу и вытерла руки о юбку.

– Новые приобретения, ваше величество? – переспросила Эбба.

– Для меня это каждый раз в новинку, – ответила королева. – Или лучше сказать: по-прежнему… после стольких лет. – Теперь ее голос звучал тепло и мечтательно. – Я рада, что ты спросила об этом. Я все время пыталась придумать искусный предлог.

– Я знала, что лестница отпугнет их, – заметила Эбба и сделала шаг к Кристине.

– Ma chère Belle, – хрипло прошептала королева. – Ma très chère Belle, qui je t'aime plus de ma vie…

– Моя королева, – прошептала Эбба, а затем прижалась к Кристине и насладилась поцелуем, которого ей так не хватало, и близостью единственного человека, безраздельно завладевшего ее сердцем, – ее самой большой любовью.

 

10

Александра рассчитывала на то, что солдаты остановятся с наступлением темноты. Однако саксонский полковник считал иначе. Она бы с радостью попыталась поговорить с Самуэлем Брахе, но спасители Эрика Врангеля оставались под стражей. Брахе попросил позволения похоронить убитого мушкетера, но в этой милости ему было отказано. Александра и ее соратники снова получили трех лошадей (писарь и крестьянин ехали вдвоем на старой кляче), и полковник приказал им держаться как можно ближе к нему и к офицерам. Александра не стала оспаривать приказ. Ей хватило одного взгляда на лица саксонских солдат, чтобы понять: они ни на грош не лучше баварских драгун. Они ехали под другими знаменами и, в отличие от баварцев, не верили ни в то, что Мария была девой, ни в то, что кровь и тело Христа буквально присутствуют в вине для причастия и просфоре, но на этом разница между ними заканчивалась.

Говоря по существу, она была убеждена, что и баварцы на самом деле не верили в это. Солдаты видели жизнь во всей ее вульгарности, и в их душах оставалось не много места для веры в рождение девой младенца и кровь в вине. Девы, которых они встречали, после этих встреч переставали быть девственницами, а кровь, вкус которой они чувствовали в вине, когда напивались, была либо их собственной, либо принадлежала трактирщику, которого они прибили к бочке. Как бы то ни было, разницы особой не существовало, и если в то время две женщины и могли ощущать себя где-то в безопасности и не бояться оказаться жертвами насилия и убийства, то рядом с офицерами. По крайней мере, они не стали бы это делать посреди поля, отстояв в очереди тех, кто пришел до них, и освободив место для тех, чей черед был за ними. Александра с тревогой думала о предстоящей ночи.

Саксонцы были молчаливы и только ворчали в ответ на расспросы, где они, собственно, находятся. Крестьянин все еще не отошел от пережитого ужаса, а писарь здесь не ориентировался. Когда они натолкнулись на баварских драгун, то находились где-то к западу от Эгера, а саксонские солдаты вели их дальше на запад. Больше Александра ничего сказать не могла. А вот саксонские солдаты, кажется, точно знали, куда направляются.

По прикидкам Александры, уже приближалась полночь, когда полковник наконец позволил им сделать привал. Два офицера спешились и исчезли в темноте. Кто-то закашлял. Один из офицеров обернулся и яростно зашипел на нарушителя. Солдаты замолчали. Неяркий свет, исходящий от растущей луны, растекался по тонкому слою облаков и стекал на землю, давая понять, что перед ними лежит котловина. Посреди котловины возвышался обдуваемый сильным ветром темный лес, чьи четкие границы не могли не бросаться в глаза. По прошествии некоторого времени Александра поняла, что это вовсе не лес, а город. Однако в нем не было видно ни единого, даже самого крошечного огонька. Бросив второй, более долгий взгляд, она подумала, что это, наверное, всего лишь развалины, огромное кладбище, где вместо надгробий стояли разрушенные дома, а вместо могил – переулки. Она сглотнула.

– Где мы? – прошептала она. Крестьянин не реагировал. Она наклонилась к нему и потрясла его за плечо. – Где мы?

– Вунзидель, – дрожащими губами пролепетал крестьянин.

– Город-призрак?

Крестьянин нервно кивнул.

– Что произошло?

– Пожар. Два года назад. Потом пришли шведы. И саксонцы. И солдаты императора. И…

– Я поняла, – сердито перебила его Александра.

– Ш-ш-ш! – произнес офицер, который уже шикал на солдат. Александра наградила его пренебрежительным взглядом, хотя для таких тонкостей, вероятно, было уже слишком темно.

Оба разведчика, к изумлению Александры, вернулись не одни. Их сопровождали четверо мужчин на лошадях: за двумя всадниками сидели офицеры. Заметив небольшую группу, они спешились. Александра видела, что полковник приветствовал их, прижав руку к сердцу, новоприбывшие ответили ему тем же.

– Potentilla, – тихо сказал полковник.

– Potentilla recta, [27]Лапчатка прямая (лат.).
– ответил один из новоприбывших.

Мужчины пожали друг другу руки. Возвратившиеся офицеры снова взлетели в седла, и батальон последовал за четырьмя кавалеристами в лощину. Изумление Александры увеличилось еще больше, когда она поняла, что они направляются к руинам Вунзиделя.

– Что все это значит? – прошептала она.

– Кёнигсмарк, – через некоторое время тихо ответил крестьянин.

– Кто или что такое Кёнигсмарк?

– Дьявол, – простонал крестьянин.

 

11

Эбба перевернулась на бок и еще в полусне поискала на ощупь тело Кристины, но другая половина постели была пуста. Она открыла глаза. Спальня была пронизана солнечным светом. Зевнув, Эбба села. Кристина, должно быть, неслышно выскользнула из кровати, чтобы не разбудить ее. Эбба улыбнулась и вздохнула. Королева пользовалась дурной славой из-за привычки рано вставать, а еще больше – из-за того, что ожидала от своего окружения той же любви к хмурым рассветам. То, что она не разбудила Эббу, было таким же сильным доказательством любви, как и страсть, которую они делили всю ночь. Тут Эбба услышала скрип пера и заморгала от ослепительного света, проникающего в окно. Письменный стол перед окном и фигура человека с дико взлохмаченной вьющейся гривой казались ей просто силуэтами.

– Доброе утро, – сказала Эбба.

– Доброе утро, – ответила королева, не прекращая писать. – Выспалась?

– Поездка была утомительной.

– Я могу напомнить тебе о другой утомительной деятельности.

Эбба снова вздохнула и потянулась, как кошка.

– Это было не работой, а удовольствием. – Она завернулась в покрывало и не сразу вспомнила о том, где находится.

Поездка в варварскую страну заставляет забыть о манерах. Неделями она терпела сомнительный комфорт ратуши в Мюнстере, самой яркой чертой которого был холод: в течение нескольких дней перед отъездом, чтобы умыться, ей приходилось разбивать тонкий слой льда на воде в умывальнике. Кристина, которая не позволяла себе никакой физической роскоши, однако, поддерживала высокую температуру в спальне. Королева была человеком, получавшим наслаждение через органы зрения; она любила сбрасывать одеяло и ласкать каждую клеточку своего обнаженного тела – сначала взглядом, а затем смотреть на себя и ласкать уже руками. То же свойство требовало, чтобы спальня была хорошо освещена в солнечные дни; кроме того, стена напротив окон была увешана зеркалами, которые отбрасывали солнечный свет и наколдовывали на стены слепяще-белые и радужные пятна.

Эбба опустила одеяло, поднялась с постели и встала, совершенно обнаженная, рядом с королевой.

Кристина набросила себе на плечи плащ. Под ним она была тоже абсолютно голой. Эбба поцеловала ее в макушку и прислонилась к стулу. У плаща был меховой воротник, который легонько щекотал кожу. Она пошевелилась и почувствовала прикосновение меха к груди. На мгновение у нее перехватило дыхание. Волоски на руках поднялись дыбом, а соски затвердели. Воспоминание о прошлой ночи и опьянение от радости новой встречи, в сочетании со слишком долго подавляемым желанием с обеих сторон и намерением лечь спать только тогда, когда давно сдерживаемая страсть будет полностью утолена, обдало жаром низ ее живота. Она откашлялась и указала на убористо исписанный лист.

– Работа?

– Нет. Я пишу Рене Декарту, в Париж.

– Батюшки светы! Таки работа!

– Удовольствие, дитя мое. Чистое удовольствие. – Кристина, которой было столько же лет, сколько и Эббе, практически с точностью до одного дня, посмотрела на нее и улыбнулась. – Философия никогда не бывает работой, как и учеба, размышление и…

– Соитие? – предположила Эбба.

– Я хотела сказать – управление.

– Ах да!

– Я пытаюсь убедить Декарта приехать к нам в Стокгольм. Я хотела бы поспорить с ним… хотела бы понять…

– И он отказывается следовать твоему зову?

– Вот ведь наглец, не правда ли?

– Может, он не любит рано вставать?

Кристина отложила перо и откинулась на спинку стула, так что теперь она могла видеть лицо Эббы. Эбба улыбнулась. Королева открыла рот, чтобы что-то сказать, но Эбба наклонилась и поцеловала ее. Пару мгновений спустя Кристина ответила на поцелуй, и у Эббы снова перехватило дыхание. Она взяла лицо Кристины в ладони, и они целовались, пока у обеих не кончился воздух, из-за чего им пришлось прерваться.

– Je t'aime, та Belle, – хрипло призналась Кристина.

Эбба сделала несколько шагов назад и легла на кровать. В зеркале она увидела свое отражение: светло-рыжие локоны, не менее растрепанные, чем темные волосы королевы, тонкое лицо, на котором уже снова начал появляться густой румянец, светлая кожа… Она смотрела, и ей нравилось то, что она видела. А когда королева встала, позволив плащу соскользнуть с плеч, и приблизилась к ней, чтобы тоже рассмотреть отражение Эббы, сердце молодой графини застучало быстрее.

«Как это возможно? – спросила она себя. – Сколько раз она дарила мне наслаждение прошлой ночью – четыре, пять? Почему я опять жажду ее? Почему мне кажется, будто я целый день не видела ее, не касалась ее, и при этом ее сторона кровати еще почти не остыла?»

Она встретилась взглядом с Кристиной в зеркале и моргнула; вместо того чтобы улыбнуться, она приоткрыла рот, и оттуда, будто сам по себе, показался язык. Королева сглотнула и тоже моргнула.

«Я знаю это тело как свое собственное, – думала Эбба. – Иногда, если я далеко от Стокгольма и сама себя ласкаю, мне вовсе не трудно представить, что я ласкаю тебя, и вместе с тем я чувствую, что это твои пальцы гладят меня, разделяют меня и проникают в меня, и я ощущаю твой вкус, когда облизываю собственные пальцы…»

Их взгляды встретились в зеркале, и Эбба поняла, что Кристина прочла в ее глазах каждое мысленно произнесенное слово. Королева села на кровать и положила трепетную руку на бедро Эббы.

«Ты – моя вторая половинка, – думала Эбба. – Ты серьезна, когда я дурачусь; ты решительна, когда я сомневаюсь. Ты планируешь, в то время как я реагирую. Ты хочешь совершенствоваться, в то время как я хочу одного: чтобы никогда не заканчивалось то мгновение, когда я чувствую твое тело в своем, и биение твоего сердца у меня в груди; когда я извиваюсь и хочу прижаться к тебе каждой клеточкой своего естества, чтобы извлечь максимум из прикосновения; когда мне хочется заползти в тебя и раствориться в тебе; когда наши мысли и наши чувства становятся одним; пенящееся бурное море, волны которого постепенно успокаиваются, в то время как наши тела еще вздрагивают, и последние капли дождя, который мы приготовили друг для друга, просачиваются в наши члены».

Эбба взяла руку Кристины и поднесла к своему лону, и ее мысли начали путаться, а нежные пальцы венценосной возлюбленной управляли ее ощущениями в самом горячем месте ее тела. В мозгу Эббы пронеслись обрывки… нет, не мыслей, а скорее чувств: «…ты то, кем я никогда не буду, ты то, ради чего я живу, ты та, кого, по замыслу Божьему, я должна выбирать, поддерживать и любить, и ради этого я и была сотворена Богом, так как ты – моя улучшенная копия. Дай мне что-то, чем я могу доказать свою любовь к тебе, каждый день, каждый час – дай мне задание, которое вырвет мне сердце и убьет меня, если взамен я получу тебя и смогу спасти тебя от темноты и освободить твою душу».

Она повернулась и притянула Кристину в свои объятия, это маленькое мускулистое тело. Она сомкнула губы вокруг твердых темных сосков и услышала, как королева стонет; провела рукой между привычных к верховой езде крепких бедер, почувствовала жар и влагу на своих пальцах и услышала, как королева охнула.

– Еще разок, та chérie, – прошептала королева и раздвинула коленом ноги Эббы.

Эбба начала вздрагивать. Это так просто… проще некуда, и пока она доставляла удовольствие и получала его сама, она чуть было не ощутила нечто вроде сожаления, что ей не дозволено когда-нибудь за свою любовь, за свою королеву, за единственного человека, который ее любил и будет любить – умереть на месте.

– Ты задаешься вопросом, зачем я приблизила к себе двух отцов Общества Иисуса, – сказала Кристина некоторое время спустя.

Она подняла взгляд и снова посмотрела в глаза отражению Эббы в зеркале. Молодая графиня прижималась к Кристине сзади, проводила рукой по деформированному плечу – в детстве мать Кристины случайно уронила ее на пол или, как перешептывались окружающие, предприняла попытку убить нелюбимую девочку, чтобы освободить место для наследника мужского пола.

Она поцеловала то место, на котором кость срослась неправильно.

– Да, – пробормотала она.

– Они открывают мне мир.

– Мир? Какой мир?

Лицо Кристины было серьезным.

– Мир католической веры.

– Но… ты – королева Швеции. Наша страна протестантская…

– Наша страна распадается на множество направлений протестантства, которые враждуют друг с другом и схожи лишь в одном: сухости, скуке, суровости.

– …и твой отец отправился на войну, чтобы защитить протестантизм в государстве от католической агрессии.

Королева улыбнулась отражению Эббы, но глаза ее остались грустными.

– Ты разочаровываешь меня, моя красавица.

Эбба фыркнула.

– Ладно, он затеял войну, чтобы открыть клапан у конфликтов между дворянством и буржуазией в нашей стране и чтобы обеспечить господство Швеции на Балтийском море.

– Как всегда, истина лежит где-то посередине, – вздохнула Кристина. – Но я рада… На миг мне показалось, что поездка в империю открыла в тебе наивную сторону, которой я совершенно не знаю.

– А теперь я вижу сторону моей королевы, которой не знаю.

Кристина высвободилась и отстранилась от Эббы, после чего повернулась к ней.

– Что же ты видишь?

Какое-то мгновение Эбба собиралась избавиться от растущего беспокойства, просто отшутившись. Кристина лежала перед ней полностью обнаженная; двусмысленное замечание, подмигивание – и беседа, возможно, снова сменила бы русло. Но Эбба почувствовала, что Кристина хочет услышать серьезный ответ.

– Я вижу женщину, которая организовала первую в Швеции газету. Я вижу женщину, которая переписывается с философами и чьей дружбой гордятся самые умные мужчины, состоящие на дипломатической службе у владык мира сего. Я вижу женщину, которая не просто хочет получать донесения о ходе мирных переговоров в Мюнстере, но и еще посылает туда, – она слабо улыбнулась и указала на себя, – шпиона, чтобы выяснить, почему переговоры не приводят к результатам. Я вижу женщину, которая прочитала о религиях мира больше, чем сам Папа когда-нибудь будет знать.

– Кое-чего не хватает.

Эбба подняла бровь.

– И чего же?

– Ты видишь правительницу, которая узнает, что ее империя в духовном смысле отстает от Европы на триста лет. Швеция – это огромный выгон для овец, где пасутся особенно тупые овцы, тупее которых только их пастухи. Знаешь ли ты, что из десяти баронов, титул которым даровал мой отец, восемь не умеют ни читать, ни писать, а остальные двое убеждены, что попадут в другой мир, если случайно войдут в круг из грибов? И что епископы и пасторы спорят, не лучше ли принимать на службу на шведских торговых судах иностранных матросов, чтобы их собственные прихожане постоянно не подвергались греховным соблазнам в портовых городах?

Эбба рассмеялась горьким смехом.

– Это их надо было отправить в империю: в Баварию, во Францию – куда угодно. Тогда они бы поняли, что шведские солдаты не только прекрасно разбираются в грехах, но и все время изобретают новые. «Шведы идут!» – обозначение абсолютного ужаса, который уже близок.

– Однако люди императора ничем не лучше!

– Люди императора не заявляли, что нарушают границы, дабы спасти жизни людей в империи.

– Я спасу империю, только я! – внезапно крикнула Кристина. – Заботился ли мой отец в первую очередь об экономическом благе Швеции или нет, где-то в глубине его души, души воина, действительно жило желание привести империю к новому величию. Он всегда любил меня больше всего на свете, и я знаю, что даже в свой смертный час он надеялся, что я смогу осуществить его мечту.

– Кристина, – осторожно сказала Эбба. – Мое сердце, моя самая дорогая, моя королева… ты не для того живешь на свете, чтобы исполнять желания мертвеца.

– Однако это и мое желание, красавица! Когда я говорю, что Швеция отстает от империи примерно на три сотни лет, я в то же время считаю, что это прекрасный шанс. Швеция не мчалась, как остальная Европа, три сотни лет в тупик. Отара овец, возможно, и глупа, но все же их кровь свежа. Швеция – единственная страна, которая потеряла на этой войне не только мужчин, женщин и детей, но и короля. Эта потеря не должна оказаться напрасной.

– Но что ты хочешь сделать?

– Чтобы спасти империю, нужен либо император, либо Папа. Император озабочен лишь тем, чтобы обеспечить своей династии богатство. Итак, мне нужен Папа.

– Папа Иннокентий озабочен лишь тем, чтобы наполнить карман своей золовки, если верить слухам.

– Все Папы – старики. Можно подождать, пока у руля не встанет новый.

Эбба затихла и задумчиво посмотрела на Кристину. На ее щеках алели пятна, большие темные глаза сверкали. Она сглотнула.

– Папа не станет тебя слушать, – прошептала она, – хоть этот, хоть следующий. Для него ты – протестантская еретичка.

– Это можно изменить. Как ты думаешь, что я имела в виду, когда сказала, что иезуиты открывают мне мир католической веры?

– Ты хочешь перейти…

Королева не ответила.

– И ты думаешь, этого будет достаточно? Ты подойдешь к Папе, скажешь: «Кстати, я приняла вашу веру, святой отец, так что будьте любезны подвинуться и освободить мне место на троне Петра, чтобы мы смогли обсудить наши дальнейшие действия!» – и он откроет тебе объятия и порадуется тому, что кто-то наконец объяснил ему, что к чему?

– Belle, ma chère Belle, – произнесла Кристина с нежностью, которая, наоборот, сделала ее слова еще более резкими, – ne pas oublier que tu parles avec ta reine.

– Прости, – прошептала Эбба.

– Я сумею убедить Папу, что я – именно тот собеседник, который ему нужен.

– Перейдя в католическую веру?!

– Вернув ему одну вещь, которую когда-то давно похитили из Ватикана. Мне о ней рассказали иезуиты.

– Что же это за тайна и где она находится? Каким образом ты собираешься завладеть ею?

Внезапно Эббу охватило жгучее любопытство. Кристина не была склонна к преувеличениям или небылицам. Если она составляла планы действий, то они стояли на твердой почве. И вдруг ее сердце заколотилось – не из-за близости возлюбленной, а потому, что ей почудилось, будто солнце закрыла туча, а из комнаты улетучилось тепло.

Кристина принужденно улыбнулась. На языке Эббы вертелись слова: «Не говори! Что бы это ни было, оно встанет между нами и разрушит нас и нашу любовь». Она проглотила эти слова, и ее сердце забилось еще сильнее. В присутствии Кристины она никогда не ощущала стыда, но теперь желание прикрыть свою наготу было почти непреодолимым. Она почувствовала, как твердеют ее соски и становятся похожими на камешки. Но желание тут было ни причем.

– Здесь в игру вступаешь ты, – сказала Кристина, и на ее губах мелькнула улыбка. – Любишь ли ты меня, прекраснейшая, единственная Belle?

 

12

Две одетые в черное фигуры поспешно шагали по улице Эстерлонгнатан Старого города в Стокгольме, Их плащи развевались, а шляпы они сняли раньше. Прохожие сторонились их, как всегда сторонятся спешащих людей с решительными лицами, производящих впечатление, что они скорее собьют тебя с ног, чем обойдут. Некоторые пешеходы шипели им вслед или укоризненно бормотали что-то; но уже поговаривали, что королева принимает у себя в замке двух членов католического ордена и что даже старый Иоганн Маттие сидел рядом с ними во время дискуссий. Если королева Кристина оказывает теплый прием иезуитам, то это, пожалуй, означает, что всем нужно принять такое положение вещей. В целом шведский народ испытывал к своему королю Густаву-Адольфу глубокое расположение, а так как он боготворил дочь, когда та была еще маленьким ребенком, шведский народ питал к ней те же чувства и почитал молодую королеву. Не говоря уже о том, что с давних пор ходили слухи, будто ее мать, сумасбродная королева Мария-Элеонора Бранденбургская по меньшей мере однажды пыталась убить ее, а какое сердце отвергнет ребенка, который пережил покушение на убийство со стороны собственной матери? Таким образом, оба иезуита, не снедай их совершенно иные заботы, могли бы получить весьма необычный опыт: во вражеской протестантской стране их встречали менее недоброжелательно, чем дома, в империи. Один из них, тяжело дыша, остановился перед подъездом, в то время как другой поспешил дальше.

– Эй, сюда! Вот этот дом!

Второй иезуит остановился через два дома, огляделся, посмотрел на дверь и покачал головой.

– Нет, вон тот!

– Дверь красная!

– Нет, нам говорили, что дверь синяя.

Мужчины переглянулись.

– Красная.

– Синяя!

– Клянетесь?

– Да…

– Правдой великого Игнатия Лойолы?

Второй иезуит засомневался. Они переводили взгляд с одной двери на вторую и затем друг на друга. Второй иезуит опустил плечи. Первый сделал глубокий вдох.

– Дерьмо!

– Что теперь?

Второй иезуит медленно вернулся и остановился рядом с товарищем по ордену.

– Красная? Действительно?

Первый иезуит сердито взмахнул руками.

– Я думал, вы уверены!

– Я тоже так думал, пока вы не смутили меня своей красной дверью.

Они внимательно осмотрели красную дверь, затем резко, как один человек, обернулись и взглянули на синюю дверь впереди.

– Дерьмо! – повторил первый иезуит.

– Мы просто могли бы постучать, – робко предложил второй.

– Куда?

– В синюю дверь.

– С тем же успехом можно постучать и в красную.

– Да, но вероятнее, что это синяя дверь.

– Вероятнее? Вы только что сказали «вероятнее»?

– Мы сюда не в семантике упражняться пришли, – сурово осадил его второй иезуит.

Первый иезуит поднял руку и сжал ее в кулак.

– Сейчас я постучу, – заявил он. – В красную дверь.

– И что вы скажете, если ошибетесь дверью?

Первый иезуит молчал.

– «Ой, простите, – с издевкой произнес второй иезуит, – мы думали, что здесь живет шпион. Вы уверены, что вы не шпион?»

– Нет, я скажу: «Вы уж простите, но мой товарищ – кретин».

– Я пожалуюсь на вас генералу ордена!

– Батюшки! – прошипел первый иезуит. – Если это не та дверь, нас все равно никто не поймет. Или вы недавно выучили шведский?

– Я надеялся выучить его в беседах с королевой.

– Только вот она все время говорит с нами по-французски.

Они переглянулись в третий раз… посмотрели на красную дверь… на синюю… потом опять друг на друга.

– Ну все, я стучу, – решительно заявил первый иезуит.

– Эй! – крикнул кто-то.

Первый иезуит опустил руку. Оба обернулись. В доме напротив на первом этаже открылось окно, и из него высунулся человек.

– Простите? – величаво сказал второй иезуит.

– Monita sécréta, – произнес человек в окне, несколько раз заговорщицки оглядевшись.

– Что он сказал? – спросил второй иезуит.

Первый иезуит впился в незнакомца взглядом. Затем опустил глаза и уставился на дверь.

– Monita… – повторил незнакомец.

– Хватит уже!

– Он назвал пароль, – удивленно заметил второй иезуит.

Его взгляд тоже переместился на дверь дома. Он заморгал, будто цвет двери колол ему глаза.

– Мы – пилигримы в безбожной стране, – заявил первый иезуит.

– Входите. Быстро, быстро, – ответил мужчина и закрыл окно.

– Зеленая! – заметил второй иезуит. – А вы думали, что она красная.

– А вы вообще думали, что она синяя!

– Синий цвет ближе к зеленому, чем красный.

– Если у парня в этом доме почтовые голуби еще не готовы, я пошлю вас на ближайший пост летучей почты. Собственноручно, – пригрозил первый иезуит.

– Я на вас пожалуюсь.

– Послушайте, – сказал первый иезуит и остановился перед дверью. – Спорить бессмысленно. Ни вам, ни мне не нравится то, что мы здесь делаем. Но мы выполнили первую часть задания, а именно: убедили королеву, что Папа непременно хочет получить эту проклятую книгу. Теперь мы можем выполнить вторую часть и сообщить, что все идет по плану. И наконец, потом мы сможем посвятить себя своей миссии: подготовить почву для перехода в католичество этой языческой страны.

– Кому сообщить? Кому? – простонал второй иезуит. – Вам это известно? Я бы очень хотел знать!

– Наше учение требует послушания, – напомнил ему первый иезуит, – и мы будем послушны.

– Но кому именно мы послушны? Разве вы не знаете, как называют эту книгу? Может, наше послушание принадлежит сатане?

– Omnia Ad Majorem Dei Gloriam, – ответил первый иезуит. – Вот наша цель.

Дверь распахнулась, и их связник выглянул наружу. Он снова бросил заговорщицкий взгляд в переулок.

– Входите. Скорее, скорее!

Второй иезуит протянул руку.

– После вас, дорогой брат, – заявил он.

Первый иезуит улыбнулся и потянул своего товарища по ордену за рукав.

– Нет-нет, брат мой. После вас. Все к вящей славе Божией, Они одновременно вошли в дверь. Мужчина из окна последний раз посмотрел в переулок, после чего сорвал клочок бумаги, который он прикрепил к двери. На нем было коряво нацарапано: OAMDG SJ – Omnia Ad Majorem Dei Gloriam Societas Jesu… Человеку, не принадлежащему к ордену иезуитов, листок ни за что не бросился бы в глаза. С другой стороны…

– Идиоты, – буркнул мужчина, скомкал листок и закрыл дверь.

 

13

Сначала Александра думала, что Вунзидель – все-таки не город-призрак. Что просто те, кто остался, притаились в темных пещерах нескольких частично уцелевших домов. Однако потом она увидела кое-кого из этих несчастных и поняла, что они были не чем иным, как живыми трупами. Некоторые из них не переживут и Рождество.

Менее пострадавший район города, где стояла лагерем шведская армия, был огорожен плотной цепью сторожевых постов. У Александры возникло ощущение, что охрана предназначалась для отражения опасности не только снаружи, но и изнутри. Она догадывалась, что даже жалкие жители развалин не могли считать себя в безопасности по соседству с солдатами, если тех не держали в условиях лагеря. Тишина, окутавшая обе части города, была давящей. Тот, кто однажды слышал горланящую орду солдат, которые двигались по переулкам, заливая глаза, набивая желудки, избивая, пытая и насилуя, – как испытала это Александра в Праге, когда там квартировали ландскнехты из Пассау, – не поверят, что существует что-то еще хуже, чем этот шум. На самом деле отсутствие каких-либо звуков в военном лагере, где проживали, наверное, несколько тысяч человек, было еще более зловещим. В тишине можно было буквально почувствовать гнев, исходящий из лагеря, гнев голодающей, мерзнущей, одичавшей солдатни, которая ненавидит все, с чем сталкивается, но больше всего – свою собственную жизнь, замаранную множеством преступлений, уже совершенных и еще предстоящих. Александра обрадовалась, что их маленькую группу путешественников не оставили в закрытом районе. Она знала, что так сделали не ради нее и матери, а поскольку дисциплину, державшую военный лагерь в неестественной тишине, вряд ли можно будет поддерживать, если в непосредственной близости от него окажутся две женщины.

Она спросила себя, зачем нужна эта тишина. Ей казалось, армия Кёнигсмарка достаточно велика, чтобы суметь отразить любое нападение, кроме того, она расположилась в развалинах города. Чисто технически армия генерала Врангеля отступила из этой местности и предоставила ее баварским солдатам; фактически же фронт на этой войне всегда находился там, где был хотя бы один солдат. Уже встречались небольшие воинские части, которые отделялись от основной армии и двигались, грабя всех подряд, через район, вообще-то занятый врагом. Но она сомневалась, что эта шведская армия была всего лишь воинской частью, предводитель которой решил не дожидаться следующей битвы, а прямо сейчас нападать на обедневшие крестьянские усадьбы и города, выжимая из них сохранившиеся остатки еды и имущества. Для этого дисциплина в лагере была слишком строгой. Она знала, что за каждым войском следовали обозы с семьями солдат, мастеровыми, оружейниками и поварами, причем иногда их численность превышала количество самих солдат, и что такую кучу народа практически невозможно было дисциплинировать. Однако тот факт, что здесь дисциплина присутствовала, похоже, указывал на то, что войско не просто стоит лагерем, а готовится к миссии – миссии, самым важным элементом которой было держать собственное присутствие в как можно более глубокой тайне. Но задавая себе вопрос, что это может быть за миссия, она уже поняла, что еще может означать такое стремление держать все в секрете.

– Солдаты охраняют даже бреши в стенах и городские ворота в той части города, которая находится за пределами лагеря, – произнесла Агнесс и указала на смутно различимые фигуры в конце переулка.

Никто не мешал женщинам бродить по темным улицам. Александра отправилась в путь, даже не задумавшись об этом, а если бы и задумалась, то стала бы размышлять, что произошло с Самуэлем Брахе и его людьми.

Когда Александра складывала медицинские инструменты, Агнесс молча подошла и стала помогать ей. Писарь и крестьянин и пальцем не пошевелили. Александра сдержала поднимающуюся в ней ярость и напомнила себе о том, что сначала нужно научиться дарить снисхождение и сочувствие людям в своем ближайшем окружении.

– Мы проверим, можем ли мы что-нибудь сделать для местных, – сказала она. – Я была бы рада, если бы вы оба остались здесь и охраняли наше убежище.

Писарь, широко раскрыв глаза, рассматривал ледяной зал в полуразрушенном доме, куда их привели. Крестьянин только покачал головой.

– Храни вас Господь, – прошептал он. – Храни вас Господь, если вы выйдете наружу.

Следующий час, проведенный без пользы, помог Александре и Агнесс сделать два открытия: страх оставшихся в живых был настолько велик, что даже предложение помощи не могло заставить их отпереть двери; они были пленниками в Вунзиделе, хоть и не носили цепей. Покинуть город-призрак они могли только милостью шведского генерала. Когда Александра окончательно поняла это, страх местных жителей прокрался под ее броню из досады и ярости. И каждый напрасный стук, каждое боязливое молчание за забаррикадированной дверью все сильнее раздували ее ужас.

– Мама…

Агнесс улыбнулась. В темноте ее лица почти не было видно.

– Я знаю, – сказала она. – Вон еще одна мышь с запертой дверью. – Она тихо постучала. – Есть кто живой? Мы можем помочь вам?

– Мама, они нас больше не отпустят.

– А ты думала, полковник из чистой человечности предложит сопроводить нас? – Агнесс снова постучала. – Мы не вооружены и хотим помочь. Есть кто живой?

– Мы не можем оставаться здесь. Мы должны идти в Вюрцбург!

– Никто не знает это лучше меня.

Дверь приоткрылась, как раз когда Агнесс сделала шаг назад.

– Вы монахини? – прошелестел незнакомец.

Александра откашлялась.

– Нет. Я… – сказала она и подумала: «Странно, что даже в такой ситуации я не решаюсь произнести это». – Я врач. Нужна ли вам помощь?

Дверь снова закрылась. Александра пристально смотрела на нее. Она ощутила какую-то пустоту в животе, в которой тоскливым многократным эхом отдавалось биение сердца. Как суметь остаться в живых? И как выбраться отсюда?

– Давай уйдем, – сказала Агнесс; по ней нельзя было сказать, снедают ли ее те же мысли, что и Александру. – Я уже старая женщина, я едва держусь на ногах.

– Мама, – возразила ей Александра и улыбнулась, несмотря на поднимающуюся в ней панику, – если у меня в твоем возрасте будет столько сил, сколько у тебя сейчас, я решу, что здесь что-то не так.

Агнесс взяла ее под руку, и они побрели назад по дороге, по которой пришли. Александра пыталась вспомнить, где нужно свернуть. Не так-то легко было ориентироваться в городе, где от большинства домов остались одни стены и где царил мрак. Однако они успели сделать только несколько шагов, когда услышали, как дверь у них за спиной снова открылась.

– Вы действительно хотите помочь? – спросил безжизненный голос.

Они остановились. Александра обернулась. В глубине улицы стояла одинокая фигура, закутанная в одеяла и лохмотья.

– Да, – ответила Александра.

– Слава тебе, Господи. Идемте. Пожалуйста, идемте! Мой ребенок умирает.

Тогда, в Праге, после смерти Мику и Криштофа, после поминок, после погребения, после того, как все ушли и Александра впервые за несколько дней снова осталась одна (и поняла, какой пустой отныне станет ее жизнь), она, ослепнув от горя, бродила по комнатам своего дома, ловя на себе сочувствующие взгляды прислуги и ненавидя их всех за то, что они не чувствовали ту же боль, что и она. По большому счету это горе никогда не отпускало ее: время и постепенно растущий гнев на то, что такое горе вообще существует, что люди ничего не могут с ним поделать, а Бог, очевидно, ничего предпринимать не хотел, – только прикрыли его. Вероятно, гнев на собственное бессилие превратил бы ее в озлобленную женщину, если бы не…

Все эти годы Александра снова и снова черпала силу из воспоминания, воспоминания о первой встрече с Барборой, ведьмой. Пока они с матерью следовали за оборванной фигурой, дыхание Александры все учащалось, так как к страху из-за ситуации в Вунзиделе присоединился новый страх – перед тем, что ожидает ее здесь, в этих развалинах…

…она достала воспоминание из потайного ларя в своей душе и попыталась, как и всегда, удержаться за него. Она увидела себя…

…как, спотыкаясь, ходила по дому в день после поминок Мику и Криштофа. В кухне, на полуподвальном этаже, силы покинули ее. Она осела на пол в углу и всхлипывала, думая, что у нее сейчас буквально разорвется сердце от боли, наполнившей ее тело, и надеялась умереть на месте, и шептала имя своего ребенка – снова, и снова, и снова, пока кухонные девки тихонько не исчезли из кухни, будучи не в состоянии смотреть на горе хозяйки. Когда Александра наконец смахнула слезы, она заметила толстую старуху, которая сидела на табуретке и очищала морковь от прилипшего песка и посеревшей шкурки. Старуха улыбнулась ей.

– Иногда нужно позволять им уйти, – затем сказала она. – Иногда воля Господа забрать их к себе сильнее, чем вся любовь, которую мы испытываем к ним.

– Кто вы? – спросила Александра.

– Я – ведьма, – ответила Барбора.

– Какие у него симптомы? – спросила Александра удрученную женщину.

– Симптомы?

– Что с твоим ребенком? Что-то сломал? Воспалилась рана?

– У нее температура.

– Как долго?

– Несколько дней.

Александра и Агнесс обменялись взглядами.

– И… и… понос… От нее остались кожа да кости! – Женщина расплакалась.

Александра и Агнесс снова переглянулись. Александра видела, как прищурилась ее мать. Она открыла сумку и достала изобретение, о котором ей рассказала Барбора, а сама Александра его немного усовершенствовала. Это были маленькие матерчатые сумки, наполненные лавандой, высушенной мятой и шалфеем: ими можно было прикрывать рот и нос. Она передала одну Агнесс, а вторую повязала себе. Женщина наблюдала за ними, широко открыв глаза от испуга.

– Отведи нас к своему ребенку, – приказала Александра.

Единственным источником света на бывшем складе служила плошка с жиром, одновременно это был и единственный источник тепла. Помещение представляло собой хорошее убежище. Здесь не было окон, а широкую дверь можно было так плотно закрыть с помощью одеял и старых досок, что ни один луч света не просачивался наружу, благодаря же толстым стенам и тяжелому своду склад почти не пострадал. Естественно, все товары, некогда хранившиеся там, были давно изъяты или украдены, а вместо приятного аромата пряностей, продуктов или натертых воском покрывал на дорогих материях, которые здесь, вероятно, когда-то хранили, стоял смрад давно немытых, сбитых в кучу в тесном помещении тел и выделений больного ребенка. Люди в помещении, бесполые под потертыми одеялами, молча отодвинулись, позволяя им пройти. Александра не стала спрашивать, входят ли они в одну семью, или здесь просто вынужденно собрались бывшие обитатели, соседи и бездомные. Она опустилась на колени рядом с ребенком, передала сумку Агнесс и сняла с маленького дрожащего тельца столько лохмотьев, сколько отважилась. Большие глаза смотрели почти сквозь нее, сухие потрескавшиеся губы дрожали. Александра мягко надавила на нижнюю челюсть ребенка и придвинула источник света поближе к себе. Ее сердце отчаянно забилось, еще когда она почувствовала смрад в помещении. Она резко сглотнула и попыталась найти доказательства ошибочности первоначального диагноза. Однако ей не пришлось обнажать верхнюю часть детского тельца, чтобы обнаружить маленькие красные точки сыпи.

– Ты сумеешь помочь ей? – прошептала мать ребенка.

Александра снова укутала девочку и погладила ее по спутанным волосам. Затем собрала все свое мужество и посмотрела женщине прямо в глаза. Она попыталась заставить себя улыбнуться, стараясь, чтобы улыбка отразилась и в глазах.

– Думаю, да, – ответила она. – Можете нагреть воды?

Женщина перевела взгляд на плошку с жиром.

– С трудом, – сказала она.

– Начинайте. Мне нужно выйти и кое-что подготовить.

Когда Александра встала, женщина схватила ее за руку.

– Вы вернетесь? Вы ведь вернетесь?

– Конечно же, мы вернемся. Мне просто нужно немного… э-э… свободы для маневра. Мы не бросим вас на произвол судьбы.

Женщина нерешительно разжала пальцы.

– Дело в том, – сказала она своим шелестящим голосом, – что малышка – все, что у меня осталось.

– Да, – кивнула Александра, и чтобы заставить голос не дрожать, ей пришлось приложить больше усилий, чем нужно, чтобы поднять быка, – я понимаю.

Снаружи она сорвала с лица маску и жадно вдохнула холодный ночной воздух. Агнесс развязала ленты своей маски, взвесила ее в руке и посмотрела на дочь. Александра отшатнулась, но Агнесс всего лишь вытерла слезу с ее щеки.

– Какая я жалкая, – прошептала Александра. – Я просто не могла там дольше оставаться.

– Это ведь лихорадка?

Голос Агнесс открыл старую рану Александры. Мику, мой Мику… Александра больше не могла сдерживать рыдания.

– Ты хорошая помощница, мама.

– Да смилостивится Господь над бедной малышкой. И над ее матерью.

– Будь Бог милостив, они не находились бы сейчас в таком положении! – Александра вытерла рукавом лицо и принялась копаться в сумке.

– Что ты ищешь?

– Я взяла с собой сушеную ромашку. И шалфей, много шалфея. Это, по крайней мере, облегчит симптомы. Черт побери, где же они?

– Это спасет малышку?

Александра сердито покачала головой, не поднимая глаз. Щипцы, ножи и зонды громко забренчали в сумке, когда она стала перебирать их.

– И кто тут устроил такой беспорядок?

– Насколько я помню, – медленно начала Агнесс, – у нас есть сушеная плесень… И ты говорила, что перебродивший сок зерновых при таких заболеваниях тоже…

– Да, говорила! А, вот и ромашка. Проклятье, почему так мало?

– Но тогда ты могла бы попробовать…

Александра перестала рыться в сумке и посмотрела на мать. Та спокойно ответила на ее взгляд. Александра опустила плечи и сумку.

– Но моих запасов недостаточно для лечения лихорадки, – еле слышно ответила она и отвела глаза в сторону, не в силах больше выдерживать взгляд Агнесс. – Лекарства, которые у меня с собой, помогают от поверхностных травм, от дизентерии и так далее, но не от… – Она задержала дыхание.

– Ты думаешь, что если попытаешься помочь этому ребенку, то уже не сможешь спасти Лидию.

Александра кивнула и сдержала очередной приступ рыданий.

– Ты хочешь сказать, что должна решить здесь и теперь, кому ты сможешь предложить в подарок жизнь.

– Я хочу сказать, – сдавленно произнесла Александра, – что должна решить здесь и теперь, кого приговорю к смерти.

Агнесс так долго молчала, что Александра не выдержала и посмотрела на нее. Глаза ее матери блестели.

– Этот гнев, – прошептала Агнесс. – Ах, дитя мое, этот гнев. Когда ты уже наконец отпустишь маленького Мику и поймешь, что в этом нет твоей вины?

– Лидия будет жить! – отрезала Александра. – А этот ребенок умрет, как умер Мику. – Она с вызовом подняла глаза к небу. – Если ты там, наверху, предоставляешь выбор мне, то за последствия отвечать придется тебе!

– Александра!

– Вернемся в дом. Травяной отвар ей по крайней мере…

Александра замолчала, заметив, что на улицу неуверенно шагнула оборванная фигура. В руках она несла сверток. Александра торопливо закрыла маской рот и нос.

– Нет, – сказала она, – нет! Я знаю, говорят, свежий воздух полезен для здоровья, но не для малышки. Занеси ее внутрь. Мы не убежали. Нам просто нужно было…

Александра внимательнее посмотрела на лицо человека у двери и поняла, что это не мать ребенка, а другой злосчастный обитатель развалин. Она увидела небритые щеки и воспаленные красные глаза.

– Спасибо, – сказал мужчина. – Спасибо за то, что вы хотели помочь нам.

– Но я по-прежнему хочу…

– Это бессмысленно, – возразил мужчина.

– Но я могу…

– Вы дали нам все, что могли дать – несколько минут надежды.

– О, Александра! – срывающимся голосом произнесла Агнесс.

Только теперь Александра заметила, как безвольно висит сверток в руках мужчины. Она резко развернула тряпки. Голова ребенка откинулась назад; глаза по-прежнему смотрели в пустоту, но теперь они были неподвижны. Рука Александры задрожала. Мужчина поднял руку, которой держал ребенка, и головка скользнула ему на грудь; выглядело это так, как будто он держит спящую.

– Но ведь она только что… – начала Александра.

– Искра жизни в ней лишь слабо тлела, – почти нежно ответил мужчина.

– Скажите, она… она… она ваша дочь?

Мужчина покачал головой и сжал губы. Затем он поднял глаза и окинул взглядом пейзаж из развалин, словно желая сказать: «Все-таки мы все здесь – одна семья, семья призраков и пропащих душ». Он начал что-то говорить, но замолчал, когда дверь распахнулась. Наружу, спотыкаясь, вышла мать ребенка.

– Что она говорила? – запинаясь, спросила женщина. – Она может вылечить ее, правда? – Ее взгляд упал на Александру, и несчастная мать схватила ее за руки. – Ты можешь ее вылечить, правда? Ведь для этого ты и пришла сюда? Ты можешь вылечить ее?

– Слишком… – сказала Александра.

– Она ушла, – сообщил мужчина. – Она оставила нас. Там, где она сейчас, ей гораздо лучше. Этот мир больше не может причинить ей боли.

– Но ее можно вылечить! – закричала женщина.

Александра закрыла глаза и медленно покачала головой.

– Ты можешь вылечить ее, – задыхаясь, настаивала женщина. – Ты сказала, что можешь вылечить ее. – Колени ее подогнулись, и она опустилась на землю перед Александрой. Она вцепилась в ноги Александры и запрокинула голову. – Ты должна вылечить ее! – проревела она в ночь. – Эта девочка – все, что у меня осталось! Как я смогу жить без нее?

– Тихо, – сказал мужчина. – Иначе сюда придут солдаты…

– Слишком поздно, – сказала Агнесс и вытерла слезы.

Она встала рядом с Александрой.

Небольшая группа мужчин, охранявших близлежащие ворота, уже приближалась к ним. В руках они сжимали алебарды, а их начальник достал из ножен шпагу. Мужчина с мертвым ребенком на руках в ужасе застонал.

– Что здесь происходит?

– Человек умер, – ответила Агнесс.

Начальник стражи посмотрел на группу несчастных; его взгляд зацепился за мать мертвого ребенка, которая сползла на землю у ног Александры. Ее рыдания звучали так, будто кто-то вонзал нож в ее сердце.

– Не очень-то она похожа на мертвую, – заявил начальник стражи.

Александра протянула ладонь к свертку лохмотьев на руках мужчины и отогнула лоскут, закрывавший личико. Ее так быстро охватила ярость, что щеки уже горели, хотя глаза еще не просохли от недавних слез.

– Вот! – сказала она.

Начальник стражи пожал плечами.

– Шум следует прекратить, – приказал он. – Немедленно.

– Это мертвый ребенок! – напомнила ему Александра.

– Ну и что? Ты думаешь, я никогда не видел мертвых детей, глупая гусыня? Кем ты себя возомнила?

– У тебя что, нет детей? Чурбан! – прошипела Александра.

– Похоронил всех пятерых, своими собственными руками, – ответил начальник стражи, и только очень внимательный наблюдатель мог бы заметить, как дернулось его лицо. – Рядом со своими стариками. Бог любит меня, он позволил мне выжить во время эпидемии – единственному. – Начальник стражи ухмыльнулся и сплюнул. – Если шум сию минуту не прекратится, здесь появятся новые мертвецы, понятно вам?

Он развернулся и, тяжело ступая, пошел назад. Один из его людей, молодой парень, переводил взгляд с мертвого ребенка на рыдающую мать, а затем на Александру. В тот самый момент, когда Александре показалось, что в глазах его мелькнуло сочувствие, он подмигнул ей, облизал губы и стал двигать кулаком перед нижней частью живота: взад-вперед, взад-вперед. Затем отвернулся и побежал догонять товарищей.

Мужчина со склада положил трупик у двери и поднял мать ребенка на ноги.

– Надо возвращаться внутрь, – пробормотал он. – Надо возвращаться внутрь…

Он больше не смотрел на Александру и Агнесс. Дверь закрылась за ним и всхлипывающей женщиной, которую он тащил за собой, как полено. Александра и Агнесс остались с ребенком. Агнесс преклонила колени, закрыла мертвому глаза и положила край одеяла на маленькое бледное личико. Затем она встала.

– Идем назад, на квартиру, – сказала Агнесс.

 

14

Александра уставилась на сидящую на табуретке толстую женщину, чьи руки, казалось, безо всякого участия разума, брали одну морковь за другой, чистили и клали в миску.

– Барбора? – ничего не понимая, повторила Александра. – Вы ведь не из нашей прислуги…

– Хочешь ли ты вновь обрести доверие к Богу? – спросила Нарбора.

– Я никогда не обрету его вновь, – услышала Александра свой голос.

– Хочешь ли ты, чтобы твоя жизнь продолжалась?

– Моя жизнь кончена.

– Хочешь ли ты бороться за то, чтобы боль, которую ты ощущаешь сегодня, миновала других?

Александра собиралась ответить, но голос отказал ей. «Что мне до боли других?» – хотела спросить она. Но промолчала. Барбора положила последнюю очищенную морковь в миску и, охнув, встала.

– Теперь ты знаешь, как меня зовут, – сказала она. – Когда у тебя снова появятся силы бороться, позови меня.

Александра позволила ей выйти на улицу, а затем взбежала вверх по лестнице и распахнула входную дверь.

– Почему я должна бороться за других?

– Потому, что каждая душа, которую ты спасаешь, возвращает тебе часть твоей собственной, – ответила Барбора.

Она развернулась и молча ушла.

 

15

– Хуже всего, – прошептала Александра, – хуже всего не то, что ты видишь, как они умирают, а благодарность в их глазах, когда ты говоришь им, что они выздоровеют, – хотя ты знаешь, что этого не случится.

– Ты даешь им надежду. В этом не может быть ничего плохого, – возразила Агнесс.

– Я должна была сразу подумать о Барборе. Без нее я бы тогда сломалась. Без нее я не стала бы тем, кто я есть сегодня. За первое я буду ей вечно благодарна. Но за второе я проклинаю ее.

Агнесс печально улыбнулась и привлекла ее к себе. Несколько мгновений Александра чувствовала себя девочкой, которую мать утешает, так как та не знает жизни. И это было столь приятно, что она с трудом нашла в себе силы, чтобы отстраниться.

– Мама… я должна пару минут побыть одна. Не сердись.

– Ты хочешь бродить здесь в полном одиночестве?

– Никто мне ничего не сделает. Все слишком боятся шуметь, даже солдаты.

Агнесс пожала плечами.

– Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы понимать, когда спорить бесполезно.

Александра погладила Агнесс по щеке.

– Я люблю тебя, мама, – призналась она.

– Я тоже люблю тебя, дитя мое.

Александра отвернулась и медленно пошла в близлежащий переулок. Она не пыталась размышлять над тем, сколько еще подобных трагедий происходит в развалинах именно в этот момент и будет происходить позже. Безжизненная пустота переулков соответствовала сложившейся ситуации; во время прогулки по ним сжималось сердце, но мысль о том, чтобы вернуться в такое же унылое временное жилище, казалась ей еще ужаснее. Если двигаться, то, по крайней мере, можно притвориться, что когда-нибудь попадешь туда, где можно найти утешение.

Даже не осознавая этого, Александра сумела притвориться… пока не попала на кладбище. В темноте она сначала решила, что это пашня, но потом увидела немногие оставшиеся могильные кресты. У нее сдавило горло, когда она поняла, что могилы разграблены – солдатами в поисках украшений или частично пригодной обуви… или горожанами в поисках… Еды? Она невольно шагнула назад и наступила на что-то, хрустнувшее под ее сапогом. Александра подняла ногу и пристально посмотрела вниз. Ей показалось, что она увидела маленького белого краба. Это была обнажившаяся до кости детская ручка. Она развернулась и медленно, на негнущихся ногах пошла прочь; однако шаг ее становился все быстрее и быстрее, пока она внезапно не побежала, а побежав, больше не могла остановиться, и ей казалось, что все эти мертвые и еще живые призраки города бегут за ней. Память постоянно показывала ей, как она складывает безжизненные руки Мику на его смертном ложе, и одновременно с этим в ней эхом отдавался треск раздавленной ручки скелета – треск, звучавший как крик: «Нет больше надежды!»

Но она остановилась, так как силы оставили ее. Воздух со свистом вылетал из горла, а вокруг качались мертвые дома. Тогда она поняла, что стоит посреди улицы, прямо перед домом, который охраняют двое солдат. Солдаты уставились на нее. Еще двадцать шагов, и она просто врезалась бы в них. Один из солдат направил на нее натянутый арбалет. Сердце застучало еще быстрее. Закружилась голова, и неожиданно стало очень холодно. Не было никаких сомнений в том, что сейчас произойдет. Солдат с арбалетом поднял брови и облизнул губы. Она с ужасом поняла, какую дорогу выбрала: здесь ее ждал ад, воротами к которому служило перекопанное кладбище. Оставь надежду…

Из дома кто-то вышел. Она в растерянности заметила, что это офицер, который спас их группу и молодого шведского пленника от баварских драгун.

– Самуэль Брахе, – пробормотала она.

Офицер поднял голову и прищурился. Наконец он кивнул ей.

– Мы с тобой закончили, Брахе, – проворчал один из стражей.

Брахе его проигнорировал.

Александра стояла и не двигалась, только сердце неистовствовало в груди. Ее кругозор сузился, и она видела лишь разрушенный вход с двумя стражами и Самуэля Брахе, который опасливо приблизился к ней на несколько шагов. Она слышала, как один из солдат вполголоса сказал: «Эй, Брахе, куда это ты намылился, скотина?», а второй, с арбалетом, возразил: «Оставь его, куда бы эта глупая свинья ни пошла, все равно отсюда не выберется»; но она не понимала слов. Она хватала ртом воздух, но легкие отказывались служить ей. Александра ощущала гул в своих костях, о котором как-то рассказывал ее дядя, Андрей фон Лангенфель (он и не догадывался, что она подслушивает); он говорил, что так бьется сердце Зла, и его может слышать каждый, кто вскоре посвятит себя ему. «Нет, – мысленно прошептала она, – ты ошибся, дядя Андрей, это не подчинение Злу, это осознание того, что всякая надежда напрасна… Оставь надежду, всяк сюда входящий… Это барабанный бой приветствия в инферно, и у каждого есть свой собственный ад, откуда и звучит музыка».

Темные глаза в сетке морщинок заполнили ее сузившееся поле зрения. Она почувствовала, что задыхается.

– Что случилось? – спросил Самуэль Брахе, а затем сказал: – Господи, вы похожи на…

Она схватила его руку пальцами, настолько холодными, что его кожа показалась ей раскаленным углем. Она открыла рот…

– Поддержите меня, – запинаясь, взмолилась Александра. – Не дайте мне упасть… если я упаду…

«…то уже не смогу остановить падение», – закончила она про себя. Но ее губы слишком сильно онемели, чтобы произнести эти слова. Не желая того, она навалилась на него. Стук барабанов в душе заставил ее тело содрогаться.

– Эй, Брахе, кто эта цыпочка?

– Шевелись, Брахе, заходи в дом, а матрас можешь отдать нам!

– Исчезните отсюда, – прошипел Брахе. – Ради бога, вы что, с ума сошли?

Ее пальцы вцепились в его камзол.

– Ад… – прошептала она.

– Естественно. А вы думали, куда попали?

– Я падаю… Поддержите меня, умоляю…

Она почувствовала, как он схватил ее и прижал к себе. Один из солдат неожиданно оказался прямо рядом с ними и потянулся к Брахе. Но тот выпустил Александру, сделал резкое движение, и солдат оказался на земле, лицом вверх. Брахе сжимал В руке его копье. Одно долгое мучительное мгновение они смотрели друг на друга, но потом Брахе отбросил копье прочь.

– Брахе, ты свинья… – прохрипел мужчина на земле.

– Идем, – сказал Брахе и высоко поднял Александру, как будто она была ребенком. – Я держу вас. И не уроню.

Солдат на земле пополз в сторону, чтобы забрать свое копье. Второй крикнул:

– Стой, Брахе, или я засажу болт прямо в твой проклятый череп.

Но Брахе не остановился. Он внес Александру в открытую дверь. Она вцепилась в него и не сводила с него глаз. Она видела, как он улыбается. Солдат так и не выстрелил.

– Я убью это животное! – услышала она прерывающийся голос.

– Перестань, – проворчал второй. – Нам было приказано просто охранять его и его отряд. Генерал желает сам решить, что с ними делать. Или ты хочешь, чтобы профос надрал тебе задницу за то, что ты не выполнил приказ? Предатель того не стоит.

– А если эта баба поможет ему сбежать?

– Ну ты и дурень: он же не уйдет без своих ребят. Брахе все еще считает себя офицером!

Александра не слышала, сказали ли солдаты что-то еще. Войдя в дом, Брахе поставил ее на ноги, и она опустилась на пол. Он встал на колени рядом с ней.

– Я не уроню вас, – снова прошептал он.

Она обвила его руками и приникла к нему, и неожиданно, но очень естественно он прижал свои губы к ее губам. Ощущение глухоты исчезло, и гул в ушах тоже. Внезапно она позабыла обо всем, кроме желания ответить на этот поцелуй.

Ей было безразлично то, что до сегодняшнего дня она не видела этого человека или что окружающие обращались с ним и его людьми как с последним отребьем. Ей было безразлично, что его обвиняют в смерти короля Густава-Адольфа. Что такое смерть короля по сравнению со смертью невинного ребенка? Ей было безразлично, что стражи перед полуразрушенным домом знают, чем они с Брахе занимаются. И прежде всего, ей было безразлично то, что там, куда Брахе принес ее, стоял такой же запах, как и повсюду, – запах разрушения и смерти… То, что возникало в ней, было сильнее смерти. Во второй раз Самуэль Брахе появился в последнюю секунду как спаситель, только теперь он уберег ее не только от насилия и смерти, но и от кое-чего похуже: от убеждения, что надежда умерла. Она уже стояла перед входом в свой личный ад, но присутствие Брахе не дало ей сделать последний шаг вперед. Надеяться означало просто идти дальше, даже если это казалось безнадежным. Надежда рождалась из себя самой.

В темноте дома они срывали одежду с тел друг друга.

Надеяться означало просто идти дальше. Надеяться означало не сдаваться. Надеяться означало позволить искре жизни продолжать тлеть где-то в уголке души, а затем, когда она внезапно ярко вспыхивала, бросаться в огонь. Надеяться означало противопоставлять каждой смерти столько жизни, сколько возможно.

Александра привлекла Самуэля к себе, он зарылся лицом между ее грудями, и она содрогнулась, будто уже стояла на пороге экстаза. Она позволила лифу платья соскользнуть с рук; он дрожащими пальцами распустил завязки ее юбки, и та упала на пол. Извиваясь, она вылезла из сорочки, которую он уже спустил ей до бедер. Она услышала его стон, когда он прижался ртом к ее лону. Затем она тоже встала на колени, зажав его копье и руке, и если бы она висела на нем над пропастью, то и тогда не хваталась бы за него отчаянней. Его поцелуи отдавали плохой нищей, ее – скорбью и грустью, но это не имело значения: для обоих они были сладкими. Вместе они упали на пол, она почувствовала его руки на своих грудях, и те с такой силой напряглись, что почти причиняли боль; она почувствовала их на своих ягодицах, и ее бедра рванулись ему навстречу; она почувствовала их на своем лоне и застонала, так громко, будто закричала. Он шептал что-то, чего она не понимала, и она шептала ему что-то в ответ, не понимая, что произносит. Она потянула его к себе, повернулась, чтобы затащить на себя, широко развела ноги, чтобы дать ему войти; ей необходимо было ощущать его в себе, охватывать его, она нуждалась в древнейшем чувстве человеческого единения, и связанная с ним сладострастная, откровенная, ликующая жизнерадостность принесла понимание того, что смерть – конец только существования, но не жизни… Она попыталась управлять им, так как не могла больше ждать… И почувствовала, как он выгнул спину, и горячая жидкость внезапно брызнула на ее тело, на грудь… на бедра и на лоно, и это соприкосновение оказалось последней каплей в озере бушующих чувств, и трепещущего желания, и искрящегося наслаждения. Озеро вышло из берегов, потянуло ее за собой, хоть она не была готова к этому, и омыло, пульсируя, ее тело. Ей показалось, что каждый отдельный волосок, каждая клеточка кожи, даже слезы в ее глазах сейчас взорвутся. Она вцепилась в него и закричала бы, будь у нее голос. И вдруг она снова почувствовала его в себе, все еще твердого, все еще раскаленного, приняла его жар, снова почувствовала пену, которая в мгновение ока закружила ее во втором пике; ей показалось, что ее одновременно посадили на кол и колесовали, но при этом соединили с чем-то еще, что она теперь – нечто большее, чем один человек… И Александра едва не зарыдала, когда последняя дрожь сотрясла ее тело, поскольку никакое иное проявление чувств не было достаточно сильным, чтобы точно передать тот восторг, который она испытывала. Такое, до сегодняшнего дня, с ней случалось лишь однажды…

Его вес перестал давить на нее, но вместо того чтобы встать и одеться, он лег рядом с ней. Было настолько холодно, что от их мокрых от пота тел поднимался пар; однако ей было так жарко, что она отодвинулась от него – не потому, что прикосновение его кожи было неприятно, а потому, что ей нужен был воздух, чтобы не сгореть.

– Кто такой Кёнигсмарк? – спросила Александра через некоторое время, в течение которого никто из них не ощущал потребности говорить.

– Генерал Ганс Кристоф фон Кёнигсмарк, – уточнил Самуэль. – Ты еще никогда о нем не слышала?

– Нет.

– Откуда ты родом?

– Из Праги.

– Благословенная Богемия…

– Богемия знакома с Торстенсоном.

– Ах да… Фельдмаршал, который усилил армию, завербовав в нее полумертвых от голода крестьян, а вместо денежного довольствия выдал им разрешение на грабеж… Чьи солдаты все еще перекапывают кладбища в захваченных городах и снимают у мертвецов монеты с глаз и кольца с пальцев… Который во время марша на Ольмюц разрешил солдатам облачиться в снятые с убитых священников рясы и приказал им размахивать католическими хоругвями… а в окрестностях Ольмюца приказал повесить, зарубить или запытать до смерти каждую живую душу.

Самуэль отвернулся и сел повесив голову – Александра не поняла, от стыда ли из-за того, что генерал Торстенсон был шведом, как и сам Брахе, или из-за того, что он, Брахе, был частью этой ужасной катастрофы под названием война и обрекал невинных на такую судьбу.

– Торстенсон, который в Ольмюце позволил своим офицерам по очереди насиловать дочерей богатых горожан, в то время как девушек из менее состоятельных семей отдали в распоряжение солдат… который бы непременно взял Вену, если б в войну не вмешались датчане и его армии не пришлось бы двигаться на север…

– Прекрати! – взвизгнула Александра.

– Кёнигсмарк, – бормотал Самуэль, – это человек, которого боятся даже такие, как Торстенсон.

– Да смилостивится над нами Господь!

– С чего бы это?

Александра закрыла глаза. Самуэль сейчас всего лишь озвучил ее собственные мысли, но все равно равнодушие в его голосе заставило ее содрогнуться. Она напомнила себе о пути через город, по которому пришла сюда.

– А ты? – спросила она. – Ты и твои люди? Сколько кладбищ вы перекопали?

– Единственное кладбище, по которому мы бродим, – наше собственное. Мы несем его в своих сердцах.

– Ты и твои люди подчиняетесь Кёнигсмарку?

– Разве ты не слышала, что у нас нет союзников? Мы никому не подчиняемся.

– Что делает здесь Кёнигсмарк?

– Знал бы – сказал бы тебе. Он спрятал здесь свою армию. Она невелика, и обозов меньше, чем обычно. Я бы сказал, это экспедиционное войско, подходящее для быстрого решительного продвижения. Куда – я не знаю. Мы прибыли сюда всего лишь несколько дней назад, и ты сама видела, что нам не позволено расквартировываться в том районе города, где стоит лагерем армия.

– Призраки Самуэля, – медленно произнесла она. – Отряд проклятых. Самуэль и сам тоже призрак?

Ей пришлось долго ждать ответа:

– Самый проклятый из всех.

– Ты не хочешь говорить об этом, да?

Самуэль приподнялся на локте и посмотрел на нее. Она увидела, что его глаза поблескивают в темноте. Он поднял руку и убрал прядь волос с ее лица.

– Кто послал тебя ко мне? – проговорил он. – Ангел, который появляется в самый темный ночной час.

– Я не ангел. А что касается темноты ночи, то она и есть та причина, из-за которой я пришла сюда.

– Ты искала меня?

– Нет. Или да. Возможно, я ищу тебя уже долгие годы.

Он покачал головой.

– Ты ищешь кого-то другого.

– Откуда тебе это знать?

– Ты звала его.

– Что?

– Кто такой Вацлав?

Жар, только что согревавший тело Александры, внезапно потерял силу.

– Что?!

– Он твой муж? Возлюбленный? Он здесь, среди солдат? Он погиб?

– Я что, произнесла… – Тем временем жар в ее теле уступил место ледяному ужасу, к которому примешивалось прохладное удивление ее собственного духа: «А чего еще ты ожидала?»

– И не один раз. – Ей показалось, что он улыбнулся.

Она стала торопливо собирать одежду. Внезапно ей стала невыносима сама мысль о том, чтобы лежать обнаженной рядом с Самуэлем Брахе. Он упал на спину и вздохнул. Пока она натягивала на себя юбку и лиф, а ее смущение постепенно становилось все менее смертельным, у нее появилась мысль. Мысль эта настолько не давала ей покоя, что она снова опустилась на колени возле него.

– Ты тут ни при чем, – неловко произнесла она и приложила ладонь к его щеке.

Она почувствовала, как под ее рукой его губы растянулись в улыбке.

– Тебе, неизвестный ангел, я прощу все.

– Когда-нибудь я все тебе объясню.

– По эту или по ту сторону ада?

– Где бы мы ни свиделись.

– Ангелы не попадают в ад.

– Падшие ангелы – еще как.

Он поцеловал ее ладонь.

– Неожиданно перспектива быть проклятым навечно показалась мне не такой уж и плохой…

Она озвучила мысль, которая недавно пришла ей в голову.

– Самуэль, – спросила она, – ты можешь вывести нас отсюда?

– Что-что?

– Мы должны идти дальше, в Вюрцбург. Это вопрос жизни и смерти. Но если фельдмаршал не хочет, чтобы пошли слухи о скрывающейся здесь армии, нам вряд ли разрешат покинуть Вунзидель.

– Конечно, нет, – медленно произнес он.

– Ты поможешь нам?

– Кто станет слушать Самуэля Брахе?

– Но ты ведь можешь по крайней мере попробовать?

– Это бессмысленно, мой ангел.

Александра попыталась подавить разочарование, но чуть позже поняла: если бы существовал способ незаметно покинуть город, разве Самуэль Брахе и кучка объявленных вне закона солдат не воспользовались бы первой же возможностью сбежать?

– Прощай, – сказала она и направилась к выходу.

– Люди всегда встречаются дважды. Говори «прощай» только после второй встречи.

Почти вопреки своей воле она остановилась и снова повернулась к нему.

– Прощай, Самуэль Брахе, – мягко возразила она. – Жизнь не пословица.

Выйдя на улицу, она расправила одежду и на мгновение замерла, пытаясь сориентироваться. Ей опять было так же холодно, как и раньше, но на этот раз у нее хотя бы оставалось воспоминание о том пламени, которое ненадолго подарил ей секс с Самуэлем Брахе. Солдаты вновь стояли на посту и разглядывали ее. С ужасом она поняла, что приключение с Самуэлем было только интермедией. Позволят ли ей солдаты уйти?

Она вздрогнула, почувствовав на своих плечах руки Самуэля. Он умел двигаться беззвучно, как ночной зверь.

– Сколько времени тебе нужно, чтобы приготовиться к походу? – прошептал он ей на ухо.

Она ответила не задумываясь:

– Полчаса.

Он ненадолго замолчал, и она была уверена, что он просто смотрит в небо, пытаясь понять, какое сейчас время суток: поздняя ночь или раннее утро? Она не оборачивалась. Сразу после того, как ей на плечи легли его руки, она поняла: помимо всего прочего, таким образом он хочет заставить ее не шевелиться. Они стояли так, что Самуэль Брахе оставался невидимым для стражей, и он не желал, чтобы они заметили, как он шепчется с ней.

– Возвращайся в дом. Здесь есть черный ход. Выйди через него и собирай свою группу. Потом все вместе возвращайтесь сюда. Мы с Альфредом выведем вас отсюда.

– Кто такой Альфред?

– Когда я еще был офицером, он был моим вахмистром. Ты все еще должна ему два поцелуя.

Она улыбнулась.

– А, этот мужчина, который так очаровательно кланяется? Он получит их с процентами.

– Хорошо.

– Ты сказал «потом». Что ты имел в виду?

– Скоро поймешь. Я исхожу из того, что ты не слишком щепетильна.

– Что?!

С ее плеч исчезла тяжесть. Неожиданно Самуэль Брахе оказался рядом с ней. Она с изумлением заметила, что из одежды на нем были только рубашка и сапоги. Он взял ее за руку и подвел к стражам. Те смотрели на них со смесью любопытства и презрения.

– Эй, товарищи! – окликнул их Самуэль.

– Ты нам не товарищ, Брахе! – прошипел солдат, которого Самуэль недавно бросил на землю. – У тебя нет чести.

– Да ладно вам, товарищи, – урезонил его Брахе. – Чести у меня, может, и нет, но зато есть хвост.

– И что с того?

– Дело вот в чем, – сказал Брахе. – У этой голубки хватит места для второго, и я подумал, что могу сделать подарок одному из своих ребят. Не правда ли, голубка?

Александре хватило присутствия духа, чтобы глуповато хихикнуть.

– А почему бы этим вторым не стать мне? – к ужасу Александры, спросил часовой с копьем.

– Ты что, хочешь засунуть его туда, куда только что совал он? – спросил страж с арбалетом и сплюнул Александре под ноги. – Тьфу, черт.

– Ну так как, товарищи?

Часовые переглянулись. На лице копьеносца появилось хитрое выражение.

– У тебя симпатичное кольцо на пальце, Брахе. Самуэль, не задумываясь, снял кольцо.

– Ты говоришь о том кольце, которое я уже давно хочу тебе подарить?

– Неужели ты возьмешь его? – спросил арбалетчик у своего напарника.

Самуэль уронил кольцо на землю.

– Надо же! – воскликнул он. – Вон, на земле кольцо лежит. Наверное, его кто-то обронил. Я бы наклонился за ним, если бы у меня так чертовски сильно не болела спина.

Копьеносец подобрал кольцо и надел его.

– Один час, Брахе. Выбирай сменщика среди своих подлецов.

– Спасибо, товарищ. А ты, голубка, – он шлепнул Александру по заду, – марш назад в свой чулан. Смотри, не остынь до нашего прихода.

Александра метнулась в конец улицы. Ее лицо горело от стыда и одновременно от напряжения. Неужели Самуэлю и правда удастся организовать их бегство? Ради этого стоило потерпеть презрительное обращение солдата, который говорил о чести, но наверняка все еще носил на своей спине царапины, нанесенные последней жертвой, которую он изнасиловал. Тем не менее его слова жгли ее огнем. Но в то же время в ней горело кое-что еще, что она давно уже считала мертвым и что ей при всем желании не удавалось выбросить из головы: сожаление, что она больше не почувствует в себе Самуэля Брахе.

 

16

– Квартирмейстер Кёнигсмарка продумал почти все, – прошептал Самуэль на ухо Александре. – Он приказал охранять даже крошечную дверцу в городской стене, которая ведет к прудам для разведения рыбы.

Взгляд Александры метался от одного человека к другому: Агнесс, писарь, крестьянин, Самуэль и человек с круглым лицом, которого, как она успела узнать, звали Альфред Альфредссон. Он отвесил им с Агнесс изысканный поклон, когда они встретились в развалившемся доме напротив казармы Самуэля. Агнесс подняла бровь, однако ничего не сказала. Она также не спросила, как Александра нашла Самуэля и почему он решил помочь им ускользнуть из города. Александра смутно подозревала, что Агнесс своим шестым чувством сразу догадалась, какие отношения связывают Александру и Самуэля.

– Я не вижу стражей, – заметила Александра и вгляделась в темноту.

Маленькая дверца частично пряталась под толстыми усиками плюща и винограда, которые висели с внутренней стороны стены. Более заброшенного места и не придумаешь.

Самуэль немного помедлил.

– Идем, – приказал он.

Он мчался по переулку, прижимаясь к черным от копоти стенам домов, пока не добрался до лишь слегка поврежденной хижины, которая находилась всего в нескольких десятках шагов от охраняемой дверцы. Прижав палец к губам, он провел их вокруг хижины, и Александра, к своему удивлению, увидела, что из окна в задней стене льется свет. Окно представляло собой прямоугольную дыру, занавешенную изнутри куском материи. Самуэль осторожно отодвинул тряпку. Затем кивком головы подозвал Александру.

Ей открылся вид на помещение, служившее кухней, гостиной и спальней одновременно. Кухонный уголок был просто выемкой в стене, где слабо тлели несколько поленьев; над очагом висел маленький котелок. В помещении было не продохнуть из-за дыма и вони тел людей, которые плохо питаются и никогда не моются. Александра прикрыла глаза, так как их начало резать. Казалось, что комната с такой атмосферой совершенно не пригодна для жизни, однако там шевелились две фигуры. Одна из них оказалась мужчиной в обычной разношерстной солдатской одежде, он сидел на соломенном тюфяке и шумно хлебал что-то из миски. Другая была женщиной, которая помешивала варево в котле. Пока Александра смотрела, солдат встал, прогромыхал тяжелыми сапогами к женщине и протянул ей миску. Она наполнила ее тем, что зачерпнула из котла. Солдат засмеялся, притянул ее свободной рукой к себе и поцеловал в губы. Женщина обняла его. Его свободная рука принялась мять ее юбку, пока не задрала ее над задом, после чего исчезла под юбкой и начала ворочаться там. Женщина хихикнула и игриво оттолкнула его. Он снова засмеялся, схватил ее руку и поднес к своей промежности. Широко улыбнувшись, она сжала там, а он закрыл глаза и что-то довольно проворчал, вновь поцеловал ее, долго и страстно, и опять сел, занявшись содержимым миски. Женщина отвернулась, и Александра на секунду увидела ее лицо.

Оно было искажено ненавистью и отвращением.

– Внимание, – сказал Самуэль.

Он издал звук, похожий на мяуканье полумертвой от голода кошки.

– Эта дрянь опять здесь? – услышала Александра голос мужчины в комнате.

– Я прогоню ее, – ответила женщина.

Мгновение спустя тряпка отодвинулась, и в окно полетел камень. Самуэль снова мяукнул, как мяукает кошка, возмущаясь неподобающим поведением жалкой человеческой расы. Голова женщины появилась в окне. Сердце Александры замерло, когда женщина посмотрела прямо на них с Самуэлем.

– Попала? – спросил ее солдат.

– Не знаю. Но думаю, она удрала. – На лице женщины не дрогнул ни один мускул. Самуэль кивнул ей. Она кивнула в ответ и исчезла в окне. – Я ее не вижу.

– Только попробуй подать ее на стол, когда она отдаст концы.

– А как ты думаешь, что ты сейчас ешь? – спросила женщина.

– Что?! – вскричал солдат.

Женщина рассмеялась. После короткой паузы мужчина присоединился к ней.

– Ты мне за это заплатишь! – заявил он.

– Могу прямо сейчас, – ответила женщина неожиданно охрипшим голосом.

Александра слышала, как по полу прогремели сапоги, затем раздались приглушенные звуки, похожие на те, которые производят два человека, когда они обнимаются и одновременно пытаются раздеть друг друга. Вскоре после этого звуки стали тише, а мужчина начал стонать.

Самуэль присел на корточки и прислонился спиной к стене. Александра чувствовала замешательство и смущение, но ей удалось ответить на его взгляд. Внутри хижины мужчина невнятно произнес: «Вставай, ты!», и тишину нарушил стон женщины, а затем – ритмичные звуки совокупления. Женщина снова застонала. Грохот сапог дал им понять, что оба занимались этим стоя. Да и куда там можно было лечь, кроме как на соломенный тюфяк? Александра отвела глаза.

– Он, – прошептал Самуэль, – бедный негодяй, которого сменяют каждые несколько дней и о котором интендант регулярно забывает, когда речь заходит о пайке. Он завшивлен, голоден, наполовину замерз и лишь от отчаяния и одиночества похотлив, как целая семинария.

– Он принуждает ее, заставляет делать…

– Она, – продолжал Самуэль, – бывшая проститутка из бани, которая нашла приют в этой покинутой хижине. В ней, наверное, побывала половина достойных уважения граждан Вунзиделя, когда он еще был процветающим городом, но сейчас ни одна из групп выживших, теснящихся по закоулкам, не желает принять ее к себе.

– Ты хорошо ориентируешься в ситуации.

Толчки в хижине стали громче. Александра услышала шлепки ладони по обнаженным ягодицам и тяжелое, прерывистое дыхание солдата. Тем временем до ее слуха донесся и глухой голос женщины.

– Кончай! Кончай! И это все, что ты мне дашь? Кончай!

– Нас не так надежно охраняют, как кажется. Днем мы даже немного гуляем. – Александра видела, как Самуэль безрадостно улыбается в темноте.

Тряпку на окне отдернули в сторону, и в проеме снова появилось лицо женщины. На щеках у нее алели лихорадочные пятна. Она оперлась руками на оконную раму, и верхняя часть ее туловища ритмично задвигалась взад-вперед в такт толчкам сзади. Ее глаза были большими и блестящими, и она смотрела прямо на Самуэля. Внезапно из окна что-то выпало, и Самуэль молниеносно протянул руку и схватил предмет. Женщина опять исчезла. Возня в комнате продолжилась, не прерываясь ни на секунду. Самуэль разжал пальцы. На ладони лежал старый массивный ключ.

– Пора исчезать, – заявил он.

– Почему она это делает? – спросила Александра, когда они крались назад, к убежищу остальных.

– Что? Совокупляется с врагом?

– Нет, помогает тебе.

– Ни мои люди, ни я сам никогда не причиняли ей зла.

– Но вы пленники.

– Проклятые этой земли помогают друг другу, да? Как долго ты живешь на свете, ангел мой?

Она накрыла рукой его ладонь.

– Ты помогаешь нам.

– Я не просто так это делаю.

– А потому, что считаешь, что ты и твои люди вместе с нами могут получить шанс найти где-нибудь убежище.

Он ухмыльнулся.

– Потому, что надеюсь получить от тебя еще один поцелуй в знак огромной благодарности.

Когда они добрались до убежища, Самуэль показал ключ своему бывшему вахмистру. Альфред взял его и посмотрел на него, как умирающий от жажды, которому кто-то внезапно сунул в руку ключ от винного погреба.

– Du är det bäst, kapten, [33]Вы лучше всех, капитан (швед.)
– пробормотал он.

– Поторопитесь, – приказал Самуэль. – После всей этой возни он довольно долго проспит, но когда-нибудь он проснется и начнет следить за порядком. До тех пор ключ нужно вернуть. Он бедный негодяй, но уж точно не дурак.

– Ротмистр, – заметила Агнесс, – мне кажется, что вы отличный парень как для шведа.

– Я больше не офицер, – возразил Самуэль.

– Офицер – это не звание, офицер – это справедливое сердце.

На короткое время воцарилась тишина, и Агнесс тихонько улыбалась. Альфред Альфредссон, который, совершенно очевидно, понимал немецкую речь гораздо лучше, чем хотел показать, криво улыбнулся. Самуэль встретился взглядом с Агнесс.

– Вы замужем? – спросил он. – Если нет, я немедленно сделаю вам предложение.

– Ах, мой мальчик, – ответила Агнесс, и ее улыбка стала шире. – Я давно уже влюблена в такого же парня, как ты.

– Ему можно позавидовать.

– Может, пойдем уже? – спросила Александра и, к своему удивлению, поняла, что в ее голосе звучит ревность. – Или нам оставить вас наедине?

Самуэль повернулся к ней.

– Ничто не бывает напрасным, помнишь? – спросил он, а затем привлек ее к себе и поцеловал. Отпустив ее, он склонился перед Агнесс в поклоне. – Простите, мадам.

Агнесс закатила глаза. Альфред Альфредссон побежал по улице и слился с тенями у подножия стены. Несколько мгновений спустя он снова вышел из тени и кивнул им. Они поспешили к уже наполовину открытой дверце. Альфред поднял большой палец вверх и кивнул головой. Агнесс, писарь и крестьянин выскользнули на волю. Александра пошла за ними, но остановилась у стены.

– Чего ты ждешь? – спросил Самуэль.

– Тебя и твоих людей! – Она посмотрела ему в глаза и поняла то, о чем должна была догадаться гораздо раньше. – Вы не пойдете с нами.

Самуэль покачал головой.

– Что ожидает вас здесь – кроме смерти?

– Во Франции, как я слышал, казнь изобличенного убийцы короля продолжается несколько часов. В Швеции она продолжается шестнадцать лет и осуществляется в штрафных батальонах и смертельно опасных заданиях, за выполнение которых никто не говорит и слова благодарности. Но придет день, когда мы выплатим свой долг. Если мы останемся здесь и выполним задание, то однажды сможем восстановить свою честь. Если же мы сбежим, то навечно окажемся объявленными вне закона.

Александра посмотрела на Самуэля так, как будто увидела его впервые.

– Значит, призраки тоже цепляются за надежду, да? – хрипло спросила она.

– Все за нее цепляются, – ответил Самуэль и исчез, а дверца тихо закрылась.

Воздушный поцелуй Альфреда Альфредссона все еще висел в воздухе.

Александра выпрямилась. Она почувствовала на себе взгляд матери, но не ответила на него.

– У нас впереди длинная дорога, – заявила она и пошла по широкому полю, на котором лежали тускло поблескивающие, замерзшие зеркала прудов для разведения рыбы. – Давайте оставим несколько миль между собой и этим городом-кладбищем.

 

17

Священник Кристиан Хербург возглавлял приход в местечке Фалькенау, что в двух-трех милях к северу от Эгера. Близость к большому городу (Эгер находился меньше чем в дне пешего перехода) усложняла жизнь духовному пастырю городка. Умные и трудолюбивые жители старались как можно скорее исчезнуть за городскими стенами, чтобы обрести свободу, счастье или хотя бы другую работу, а не мучиться на полях с весны и до зимы, а зимой мерзнуть и голодать. Взятие Эгера шведским генералом Врангелем прошлым летом только усугубило ситуацию. Жители города под шведским господством и под впечатлением от тяжеловооруженного гарнизона, оставленного Врангелем, вспомнили, что их сердца, собственно, всегда бились по-протестантски. Того, кто переходил в другую веру, ожидали распростертые объятия; того, кто записывался в солдаты на службе Швеции, – тоже. Кто закатывал рукава и помогал устранять следы тяжелого обстрела, мучился не меньше, чем раньше на пашне, но теперь его, в виде исключения, окружающие считали героем. Священник Хербург никогда бы не догадался, сколько будущих протестантов, солдат и героев обитало в городке. Теперь они все ушли, а здесь остались одни глупцы, примирившиеся с судьбой, и те, кто понимал: присущая им злоба в городе превратит их в изгоев, в деревне же – в уважаемых, внушающих страх личностей.

Топая ногами, пытаясь вернуть хоть какую-то чувствительность в наполовину отмороженные пальцы ног, он бранил себя за глупость. К чему было вмешиваться, узнав об этой истории? Сейчас он мог бы сидеть у камина, вытянув ноги к огню, и читать Библию, вместо того чтобы смотреть, как два старика со спутанными волосами пытаются раскопать замерзшую землю. Не то чтобы он сомневался в правильности своих действий, но «правильное» вовсе не означает «самое удобное», и уж тем более тогда, когда с неба валит снег, будто собираясь покрыть весь мир, а его собственные сапоги пропускают воду, как решето.

В конечном счете он все еще не мог оправиться от удивления, как быстро все происходит: он приехал в Эгер, чтобы проконсультироваться с тамошним магистром ордена розенкрейцеров, но последний послал его обратно домой с обещанием, что кто-то обязательно придет и позаботится об этом деле. На следующий же день прибыл всадник, назвавшийся комтуром ордена, и подробно опросил старого Генриха Мюллера (и очень вовремя: старый Генрих в тот же вечер сомкнул веки на смертном одре). Всадник помчался назад в Эгер, и теперь, едва ли четыре недели спустя, еще до Рождества, появились два пожилых господина в карете, попросили священника Хербурга отвести их к тому месту в лесу, которое назвал умирающий Генрих, и принялись копать.

– Господа, – стуча зубами, произнес Кристиан, – вполне достаточно перенести тела усопших на мое кладбище весной. Бедолаги лежат здесь уже шестнадцать лет, и два месяца, уж конечно, роли не играют.

Один из мужчин встал и, охнув, схватился руками за поясницу. Наконец он положил лопату на землю и подошел к Кристиану. Священнику, невысокому толстячку, пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Мужчина был высоким и худым, с задумчивым лицом.

– Вы уверены, что это здесь? Тут ничего нет!

– Генрих Мюллер говорил, что это именно то место. Я знаю окрестности, как свой пасторский дом.

– Расскажите мне еще раз, как вы получили эту информацию.

– Генрих Мюллер признался на смертном ложе, что…

– Еще раз: кем был Генрих Мюллер?

Кристиан вздохнул.

– Сначала – мельником Фалькенау. Но вы, конечно, знаете – в каждом поколении рождается человек, который слишком велик для своего окружения, или слишком силен, или слишком вспыльчив. Иногда эти люди покидают родину и употребляют свою вспыльчивость на то, чтобы достичь счастья в другом месте; или же остаются там, где родились – постоянно недовольные, постоянно злящиеся, постоянно преисполненные презрения ко всем остальным, однако не наделенные достаточным мужеством или разумом, чтобы уйти. Со временем они становятся взрослее, спокойнее, смиреннее, если хотите, находят женщину, заводят семью и превращаются в совершенно обычных членов общества. Но в молодости они всем были как кость в горле, и хоть они и успокоились, прегрешения тех времен все еще лежат на них тяжким бременем, и…

– …и Генрих Мюллер был таким человеком.

Кристиан кивнул.

– Очень нехорошим человеком. Если бы его отец не был мельником, парни обязательно собрались бы и подкараулили его в темном переулке. Но вы знаете, как обстоят дела с мельником: никогда не знаешь наверняка…

– …не состоит ли он в союзе с дьяволом, – закончил за него худой старик и широко улыбнулся.

– Все это, естественно, чистое суеверие, – махнул рукой Кристиан, который взял за правило креститься, когда мельник переходил ему дорогу.

– И Генрих Мюллер исправился.

– Несколько лет назад – когда унаследовал мельницу своего отца и сочетался браком. Осенью этого года он сломал ногу, пытаясь заменить мельничный жернов; рана воспалилась, и болезнь забрала его.

– Раскаявшийся грешник, который исповедовался в старом преступлении на ложе смерти.

Кристиан отвернулся.

– Не исповедовался, – возразил он. – Иначе я сохранил бы все в тайне. Нет, он попросил меня позаботиться о том, чтобы бедолаги, которых тогда убил он и его собутыльники, были погребены как полагается, и даже дал мне на это деньги.

– После чего вы связались с магистром ордена розенкрейцеров в Эгере, так как Генрих Мюллер рассказал вам, что это вовсе не было обычным убийством.

– И так как он сказал, что несколько иезуитов были свидетелями преступления, и так как убийство связано со смертью на костре Анны Моргин… – Кристиан повесил голову. – Это был явно не день славы нашей местности.

– Убийство, связанное с процессом над ведьмами; иезуиты, которые покрывают убийство; казнь, слух о которой вышел за пределы данной местности и которую матери сегодня вспоминают для того, чтобы напугать своих строптивых дочерей… Вы поступили правильно, решив заручиться поддержкой рыцарей Креста.

– Чего я так и не понял, – вставил Кристиан, – так это вашей роли и роли вашего друга. Собственно, я думал, что прибудет делегация от епископа, а возможно, также кого-нибудь от Общества Иисуса.

– О, не расстраивайтесь, – заметил худой мужчина и подмигнул ему, – у нас есть связи с наивысшими церковными кругами.

Другой мужчина, не перестававший ожесточенно копать, внезапно замер и наклонился. Затем посмотрел в их сторону и крикнул:

– Я наконец-то кое-что нашел! Ты мне поможешь, Андрей, или ты свою работу на сегодня уже закончил?

– Работу я закончил еще десять лет назад, – ответил худой. – С тех пор как мы передали фирму твоим мальчикам. Ты еще помнишь, какой праздник мы тогда устроили?

– Нет, – ответил второй, стоя в неглубокой яме, которую он вырыл. – И если то, что гласит легенда фирмы об этом празднике, правда, то я очень рад. – Он улыбнулся, как человек, говорящий не всерьез.

Тощий мужчина, которого другой назвал Андреем, неторопливо подошел к яме. Кристиан, помедлив, последовал за ним.

За годы пастырской деятельности священник Кристиан близко познакомился со смертью. Одни овечки мирно засыпали в своих кроватях у него на глазах, пока он давал им отпущение грехов, других находили в лесу с приходом весны, после того как время и дикие звери уже потрудились над ними. Путники, заблудившиеся и замерзшие или убитые разбойниками; угольщики или отшельники, умершие от болезни или несчастного случая в своих одиноких хижинах; солдаты, рядами свешивающиеся с деревьев, чей полк прошел здесь, не замеченный жителями ближайшего села, и чьи офицеры нашли подходящее дерево, чтобы наказать за неповиновение, а также за кражу или убийство в своем отряде. Тем не менее он никогда еще не помогал выкапывать тело, которое уже положили в землю, и был поражен тем, какой незначительной выглядела кучка костей на ложе из наполовину замерзшей грязи, завернутая в лоскут грязной темной материи.

Мужчина, раскопавший тела, присел на корточки и руками убрал землю с костяного лица мертвеца. В противоположность напарнику, он был широкоплеч, коренаст и бородат. Волосы у него были седые, коротко постриженные и редкие, а у его друга – длинные и небрежно связанные на затылке, причем в них еще просматривались отдельные черные пряди.

– Думаешь, это он? – спросил длинноволосый – Андрей.

Второй мужчина потер кончик полуистлевшей материи между большим и указательным пальцами.

– Черная ряса, – пробормотал он и посмотрел Кристиану в глаза. – И у нас есть слова Генриха Мюллера о том, что отшельник был богатырем, который так сильно заикался, что его почти нельзя было понять.

Кристиан кивнул.

Мужчина в яме ласково похлопал мертвеца по лицу.

– Ну, здравствуй, брат Бука, – сказал он. – Неужели именно здесь тебе суждено было закончить свой путь, под дубинами убийц и солдат, так как ты пытался дать приют убежавшей от казни ведьме? Ты всегда защищал тех, кто действительно нуждался в твоей защите, не так ли? Аббата Мартина… своего друга Павла… и всех нас, тогда, во дворе монастыря Браунау. Если и есть на свете человек, полностью искупивший свои грехи, то это ты.

– Покойся с миром, – произнес мужчина по имени Андрей.

– Спасибо, друг мой. Я знаю, что ты всегда воспринимал его лишь как убийцу Иоланты.

– Я не знаю, Киприан. Иоланта умерла из-за брата Павла, не из-за него. А брата Павла я тоже давно уже простил.

Киприан снова потер хрупкую черную материю.

– Даже после стольких лет при виде этой рясы у меня все равно волосы встают дыбом. – Он отпустил кончик материи и вытер пальцы о брюки.

– И у меня, когда я вижу в ней Вацлава. А ведь он – мой собственный сын.

– Господа, – напомнил о себе Кристиан, – что будем делать дальше?

Но господа не обратили на него внимания. Киприан встал и покачал головой.

– Не перестаю удивляться, как хорошо связи дяди Мельхиора продолжают работать спустя целое поколение после его смерти. Но рыцари Креста ели у него с рук с тех самых пор, как он привлек на свою сторону тогдашнего великого магистра ордена, епископа Логелиуса.

– Гм-м-м, – проворчал Андрей. – Ну прекрасно, мы нашли тело брата Буки. Но остается вопрос: что он рассказал, прежде чем умереть? Я не доверяю иезуитам. Эти ребята хитрее, чем сам дьявол. Если это правда, и иезуиты, которые вели тогда процесс над ведьмами, оказались здесь с людьми из деревни и солдатами во время охоты на Анну Моргин, возможно, они выдавили из монаха вместе с последним вздохом все, что он знал о…

Киприан нарочито громко откашлялся.

– …обо всем этом, – обтекаемо закончил Андрей.

Кристиан переводил взгляд с одного на другого.

– Генрих Мюллер поклялся, что не врет…

– Не волнуйтесь, ваше преподобие. Никто не ставит ваши слова под сомнение.

– Не будете ли вы столь любезны открыть мне, каким образом вы связаны с этим делом?

– Позвольте мне кое-что рассказать вам, – заговорил Андрей. – Магистр ордена розенкрейцеров Эгера послал голубя к своему начальству в Прагу, как только узнал о том, что произошло здесь шестнадцать лет назад. Сообщение, которое нес этот голубь, было отправлено из владений ордена в Праге прямо к нам домой, в результате чего еще одно сообщение было послано в Ингольштадт, где мы оба случайно задержались. Если вы хотите возразить, что значительно проще было бы сразу послать одного почтового голубя отсюда в Ингольштадт, то я соглашусь с вами, но все произошло именно так. – Андрей любезно улыбнулся совершенно сбитому с толку Кристиану.

– Вы ведь посланцы королевских наместников в Праге, не так ли? – наконец осмелился спросить священник.

Киприан покачал головой.

– Мы просто заинтересованная сторона, не более того.

– Весьма заинтересованная сторона, – добавил Андрей.

– Ребенок, также погибший тогда, – его похоронили в той же самой яме?

Кристиан пожал плечами и оставил попытки понять, к чему клонят старые приятели.

– Думаю, да.

Киприан вылез из ямы и потянулся. Коренастый, в яме он казался коротышкой. И, как и в первый раз, когда тот вылез из кареты, так и сейчас Кристиан сильно удивился, увидев, что старик был выше его и лишь немного пониже своего худого друга. Киприан снова взял лопату, но на этот раз сунул ее в руки Кристиану.

– Вот, ваше преподобие. Сдается мне, вы замерзли. – Киприан расстегнул куртку. – Покопайте немного, и вам станет тепло. Вы еще молоды, а я старый пень и нуждаюсь в покое.

Андрей взял вторую лопату и хлопнул Кристиана по плечу.

– Давайте отдадим ему печальный долг. Возможно, скелет ребенка лежит под телом брата Буки. О чем задумался, Киприан?

– Я готовлю сообщение Вацлаву, чтобы мы могли сразу отослать его. Если голубь не замерз на этом проклятом холоде.

– Передай ему от меня привет, – попросил Андрей и спустился в яму, к наполовину освобожденному от земли скелету.

– Преподобный отче, тебе привет от господина твоего, батюшки, и если мы потерпим неудачу, то иезуиты знают, где…

На этот раз закашлялся Андрей.

– …все, – закончил Киприан и скривился. – Господи Боже, наступит ли этому когда-нибудь конец? Я слишком стар для этой чертовщины.

Через некоторое время Кристиан Хербург больше не чувствовал холода, и если бы ему не приходилось копать вокруг человеческого скелета, работа, возможно, даже доставляла бы ему удовольствие. Андрей копал с другой стороны, медленно и методично, время от времени останавливаясь и рассматривая голый череп.

– Откуда вы его знаете? – наконец спросил Кристиан.

Андрей посмотрел на него.

– Гм?

– Мертвеца. Откуда вы его знаете?

– Это длинная история, ваше преподобие.

– А у вас и… у Киприана… У вас есть и другие имена?

Андрей ухмыльнулся.

– На это вы можете держать пари, ваше преподобие.

– Ну… и?

– Что вы хотели узнать обо мне и… Киприане?

Кристиан недовольно проворчал:

– Что все это значит… Кто вы оба такие… кто такой на самом деле этот бедолага… Все-таки брат Бука… это же не имя.

– Так его звали, когда он был еще жив.

Кристиан попытался прочесть что-нибудь на лице тощего старика, стоявшего напротив него. На нем было больше тени, чем света, когда он пристально смотрел на череп мертвеца, в этом священник был уверен.

– Длинная история, ваше преподобие, – пробормотал Андрей. – Она начинается на краю света с бури, а где и как заканчивается, одному дьяволу известно.

– Это известно Господу Богу, – поправил его Кристиан.

Андрей посмотрел ему в глаза, затем покачал головой и улыбнулся безрадостной улыбкой. У Кристиана по спине пробежал холодок.

– Давайте копать дальше, – хрипло предложил он.

Сделав несколько ударов лопатой, он понял, что Андрей не помогает ему.

– Что случилось?

– Подойдите сюда, ваше преподобие.

Кристиан оказал ему такую любезность, сам удивляясь, каким окрыленным он почувствовал себя после нескольких минут физической работы.

– Вам ничего не бросается в глаза?

– Э… нет.

– Гм-м-м, – произнес Андрей.

Он без особых церемоний сунул лопату священнику в свободную руку и направился к карете. Кристиан растерянно посмотрел ему вслед, а затем переключил внимание на мертвеца. Тот покоился не особенно глубоко, так что земля под ним тоже замерзла – ужасно тяжело будет копать дальше, да и отделять его скелет от останков мальчика, как полагали оба старика, лежавших внизу. Ко всему прочему, там также находился толстый корень, который придется либо распилить, либо разрубить надвое, если они хотят попасть под скелет великана.

Андрей вернулся с Киприаном. Тот наклонился и пристально посмотрел куда-то в сторону сапог Кристиана.

– Я так и думал, – проворчал он.

– Что вы думали? – уточнил Кристиан.

– Ваше преподобие, план меняется. У нас больше нет времени на раскопки. Мы дадим вам достаточно денег, чтобы заплатить нескольким парням, которые и завершат начатое. Потом вы отправитесь в Эгер и передадите городскому совету наш горячий привет и просьбу позаботиться о безымянной могиле на вашем кладбище и оплатить расходы на погребение. Издержки им возместит фирма «Хлесль, Лангенфель, Августин и Влах» в Праге. Если вы назовете это имя, никто не станет задавать глупых вопросов. Ах да… – Киприан махнул рукой, когда Кристиан хотел перебить его, – пожалуйста, скажите нам, сколько стоит раз в год прочесть мессу для этого бедолаги – лучше всего на День святого Николая. Этот человек был великаном, но ребенком в душе, и если кто-то и позаботится о его душе, то лишь святой Николай.

– Но что все это… – заикаясь, произнес Кристиан, наконец получив возможность открыть рот. – Я думал, мы выкопаем и тело мальчика тоже…

– Для того чтобы скрыть убийство, свидетелями которого к тому же были иезуиты, как мне сразу показалось, тело брата Буки было закопано не очень глубоко. Этот перелесок находится немного в стороне, но хитрые ребята из Общества Иисуса никогда не идут на ненужный риск. Причина того, что могила такая неглубокая, – обилие корней. Тогда они просто не могли вырыть яму поглубже. Наткнувшись на корни, они сдались и положили Буку внутрь.

Киприан вылез из ямы и, проходя мимо Кристиана, хлопнул его по плечу.

– Идемте с нами к карете, мы дадим вам все деньги, которые взяли с собой. Вы помогли нам и не должны расплачиваться за это.

– Да, но…

Андрей мягко подтолкнул его к карете.

– Под телом Буки нет второго трупа, – пояснил он. – Мальчик тогда не… Он выжил.

 

18

После того как они отвезли священника в Фалькенау и уже отъехали на пару миль, Киприан приказал остановить карету. Андрей молча подал ему маленькую клетку с воркующими птахами, и друзья вышли. Ландшафт представлял собой картину застывшей зыби – длинные волны с мягкими возвышениями и низкими впадинами, которые катились на восток, освещаемые сереющим вечерним светом, покрытые грязно-белыми снежными полями, в пятнах перелесков. То тут, то там в небо поднимались тонкие столбы дыма, сообщая, что здесь есть деревни и люди. Слишком мало деревень… слишком мало людей. Киприан отвернулся. Пейзаж угнетал его.

– Не много же здесь оставили после себя шведы, – вздохнул Андрей.

– И солдаты императора тоже, – заметил Киприан.

Они переглянулись. Киприан открыл клетку, и Андрей достал голубя. Футляр у него на лапке уже содержал сообщение. Птица беспокойно ворковала и вертела головой. Андрей подбросил голубя в воздух; громко хлопая крыльями, тот сделал над ними широкий круг и полетел на юго-восток.

– И что теперь? – спросил Андрей.

– Нужно рассчитывать на то, что Бука рассказал мальчику все, что знал о библии дьявола.

– Возможно, он вовсе ничего ему не рассказал. А если и рассказал, существует вероятность, что мальчик не понял ни слова.

– Кто знает, сколько времени они провели вместе? Это могли быть годы!

– Я знаю, о чем ты думаешь, друг мой. Я предостерегаю тебя… не следует идти по этому пути.

– И на каком же пути я нахожусь, Андрей?

Андрей обхватил себя руками и поднял глаза к небу, в котором исчез голубь.

– На пути, по обеим сторонам которого протянулись могилы. На пути, по которому больше пятидесяти лет назад уже кто-то шел, так как боялся, что ребенок, случайно оставшийся в живых, хотя они считали его мертвым, мог выдать тайну библии дьявола и обречь мир на проклятие.

Киприан молчал. Он всегда предпочитал молчать именно тогда, когда от него ожидали какого-нибудь комментария.

– Если ты даже всего лишь думаешь о том, чтобы найти этого мальчика, ты уже сделал первые шаги по дороге, на которую аббат Мартин Корытко послал тогда брата Буку и брата Павла.

Киприан взглянул на друга и топнул ногой.

– Мы не можем позволить себе не искать его, – заявил он через некоторое время.

Андрей смотрел вдаль. Киприан мог только догадываться, что он там видел.

– Подумать только: после того наказания, которое я понес за жадность своего отца к библии дьявола, я теперь вынужден расплачиваться еще и тем, что стану таким же, как убийцы Иоланты! – Андрей покачал головой.

– Мы не станем такими, как аббат Мартин – или как Павел и Бука.

– Обещай мне!

– Что я должен тебе обещать?

– Если мы и правда найдем мальчика – то есть молодого человека, – ни один волос не упадет с его головы.

– Батюшки мои…

– Обещай, – настаивал Андрей.

Киприан долго смотрел на него, а затем протянул руку и хлопнул Андрея по плечу.

– Я напомню тебе об этом обещании, если выяснится, что паренек превратился в разбойника семи футов ростом и что он держит тебя за горло. – Это прозвучало не настолько беспечно, как должно было.

На этот раз промолчал Андрей.

– Если ему не сделали ничего дурного, то значит, его привезли в Эгер. Возможно, из-за него начали новый процесс над ведьмами – я бы ничуть не удивился. Но об этом должны были остаться документы. – Киприан почесал в затылке. – На втором месте по степени удовольствия после охоты на библию дьявола у меня стоит чтение протоколов процессов над ведьмами.

– Дьявол сидит в каждом человеке.

– Да. Вот только у меня нет никакого желания постоянно таращиться на его физиономию.

Они забрались обратно в карету. Киприан постучал в стену, за которой на козлах сидел кучер, и колеса кареты загромыхали по дороге на Эгер. С востока безудержно накатывалась свинцовая тьма.

 

19

Вюрцбург серьезно пострадал, и несмотря на усилия архиепископа-курфюрста Иоганна Филиппа фон Шёнборна, который с 1642 года был духовным и светским властелином города, на нем еще оставались шрамы. В 1634 году шведы окончательно оставили город, и после них пришли императорские войска, едва ли отличавшиеся от своих предшественников в том, что касалось превышения власти. Только вступление в должность архиепископа Филиппа позволило городу снова встать на ноги. Он вернул былую славу празднованиям в честь святой Марии, приказал вырыть источники и отремонтировать пострадавшие церкви в городе. Однако самое выдающееся достижение в отношении строительства он совершил не в Вюрцбурге, а в близлежащем Герольцхофене: он приказал снести сооруженные одним из его предшественников, Адольфом фон Эренбергом, огромные печи, цель которых состояла в том, чтобы быстро и эффективно сжигать примерно двести несчастных в год – тех, кто пал жертвой его процессов над ведьмами. Иоганн Филипп фон Шёнборн был учеником отца Шпее и перенял от него полное неприятие выдумок о ведьмах. В то время как архиепископ-курфюрст Франц фон Гацфельд, чье правление закончилось с приходом Иоганна Филиппа, еще иногда позволял под шумок проводить процессы над ведьмами, а потому приказал поддерживать места казни в Герольцхофене в рабочем состоянии, при Иоганне Филиппе фон Шёнборне данной практике положили решительный конец. Воодушевленный безупречностью своего учителя-иезуита, он пытался задним числом восстановить справедливость – с помощью братства Societas Jesus. To, что этому архиепископу все же не удалось, в связи с его личным участием в мирных переговорах, убрать в городе все следы материального ущерба от войны, в данных обстоятельствах совершенно понятно…

«…хотя он, – думал отец Сильвикола, стараясь не угодить в огромную дыру в мосту через Майн, из-за которой транспорту приходилось объезжать через узкие и ненадежные ворота для пешеходов, – по крайней мере, мог бы послать сюда несколько каменщиков, чтобы они залатали дыру».

Голова у него кружилась, а боль во внутренностях заставляла воспринимать окрестности так, словно он смотрел на них в длинную трубу. Он отчаянно старался не глядеть вниз, на бурные воды Майна. Высота даже при нормальных обстоятельствах вызывала у него подозрения, а высота, под которой текла вода, так и вдвойне. Шатаясь, он подождал, пока кучера обоих рыдванов, едущих впереди, не проведут свои транспортные средства мимо дыры, и сделал вид, будто его не передергивает от того, что между колесами и краем дыры остается пространство шириной не больше ладони. Также он пытался притвориться, что чувствует себя великолепно, ни в коем случае не как человек, находящийся уже на полпути к Создателю. Когда транспорт наконец проехал, ему пришлось задействовать всю свою силу воли, чтобы начать передвигать ногами. Он прошел мимо зияющей дыры с такой прямой спиной, какая обычно бывает только у того, кого на самом деле шатает из стороны в сторону. Навстречу ему шли две служанки с корзинками. Они хихикали и подмигивали ему, пока не приблизились достаточно, чтобы в деталях рассмотреть его стройную высокую фигуру и красивое, с мелкими чертами лицо: лихорадочно горящие глаза с черными полукружьями, раздувающиеся ноздри, потрескавшиеся губы. Они прижались к стене, проходя мимо него. По какой-то непонятной причине отца Сильвиколу это успокоило; он всегда принимал близко к сердцу фривольное отношение к своей персоне. Хихиканье, которое часто вскользь давало ему понять, что кто-то обратил внимание на его обычно ослепительную внешность, вызывало у него в памяти другое хихиканье: то, которое вырывалось из глоток опьяневших от осознания собственной власти мужчин и шло рука об руку с запахом дешевых факелов и свежепролитой крови. Это было воспоминание, от которого он с радостью отказался бы.

Он не сводил воспаленных глаз с трех шлемовидных куполов церкви Святого Буркарда на другом берегу Майна. Маленькая старая церковь хоть и не была конечной целью его планов, все же являлась целью трехдневной поездки, которая привела его из Мюнстера в Вюрцбург. Она означала бы конец боли… этой, по крайней мере. Будущее готовило ему новые боли. Таков был его жребий, и он не жаловался. Кроме того, боли были важны… и приятны.

У башни с воротами, красовавшейся на последней четверти моста и отделявшей западный берег, где обычно проходили шествия в честь Марии, от расположенного на восточном берегу города, возникла еще одна задержка. Отец Сильвикола выпрямился и набрался терпения. Мужчина впереди прислонился, вздыхая, к своей повозке и отвязал от пояса бутылку. Отец Сильвикола услышал в непосредственной близости от себя булькающие звуки, и у него задрожали губы. На какое-то мгновение он потерял контроль над собой, язык высунулся изо рта и облизал губы. Впрочем, мокрыми они от этого не стали. Смрад, вызванный налетом, покрывавшим, подобно плесени, его язык, ударил в нос, смешавшись с запахом его пота и пота лошади, которую он гнал, пока на ней не выступила пена, а въехав в город, оставил в конюшне у городских стен. Прямо рядом с ним пожилая женщина порылась в переднике и извлекла тонкую и кривую морковку. Она стала ее грызть, пуская слюну из-за того, что зубов у нее было немного. Отец Сильвикола прикрыл веки. Почему так бросается в глаза то, что остальные вокруг постоянно едят и пьют, когда сам мучаешься от голода и жажды? Бог, очевидно, считал своим долгом испытывать своих верных последователей, когда они уже почти достигли цели. Но отец Сильвикола не поддастся искушению. Он должен выполнить задание в церкви Святого Буркарда, и лишь сняв с себя этот груз, сможет снова прислушаться к желаниям плоти. Дрожь побежала у него по спине; одежда под плащом промокла от пота, и его обдувал влажный снежный ветер, подобный дыханию смерти.

Когда он наконец вошел в церковь, дорога до алтаря показалась ему длиннее, чем весь путь через город. Он упал на колени, а затем – лицом вперед, распластавшись на животе и раскинув руки в стороны. Холод каменного пола проник в его дрожащее тело, щека онемела в том месте, где она прижималась к кафелю. Он тяжело дышал. Действительность начала смешиваться с галлюцинациями, и биение собственного сердца казалось ему ударами сапога, нацеленными в ребра.

– Господи, прости мне, ибо я согрешил, – прошептал он. – В Твои руки предаю я душу отца Гульельмо Нобили. Он был лучшим человеком, чем я, и более достойным членом Общества Иисуса. Прими его благосклонно и вознагради за прегрешение, которое я совершил по отношению к нему, Твоей особой милостью. То, что я сделал, я сделал ad majorem Dei gloriam, и дабы принести мир в этот свет. Я совершил наихудшее прегрешение, и я снова буду совершать их, пока Ты не пошлешь мне знамение, Господи, что я ступил на неверный путь. Господи, смиреннейше прошу Тебя: пошли мне знамение.

Перед его внутренним взором появился образ отца Нобили: вот он обращается к двум негодяям, чтобы узнать у них дорогу, вот алебарда вонзается в его тело, и убийца поднимает его из седла, вот он будто падает в темноту и становится с ней единым целым – словно его смерть была наглядной демонстрацией того, что отец Сильвикола чувствовал в своем убежище в нескольких шагах оттуда. Это следовало сделать. В этом не было никакого сомнения. И это должно повториться. Он выполняет миссию смерти, он, который хотел быть архитектором мира. Но как архитектор должен снести прогнившее, истлевшее здание, чтобы на его месте воздвигнуть дворец, так и он должен сеять смерть, чтобы вырастить урожай мира.

Как всегда, когда он доводил себя до истощения, он снова слышал грубый смех мужчин и пронзительные крики из деревенского дома. Иногда он спрашивал себя, не был ли он похож на этих мужчин, которые тоже пришли лишь для того, чтобы принести смерть. Однако каждый раз отвечал себе, что тех мужчин вело лишь скотское желание власти, в то время как он, отец Джуффридо Сильвикола, испытывал ужас из-за своих поступков, а его единственной целью было навсегда положить конец убийствам.

Бог отвернулся, и люди впустили дьявола, и сатана воздвиг собственное царство на земле.

Люди? Только некоторые из них. Только несколько…

…и отец Сильвикола будет охотиться на них, пока они все не умрут, а страшная книга, с помощью которой они впустили его, не сгорит в пламени. Справедливо ли в борьбе против дьявола убивать его приверженцев?

– Ворожеи не оставляй в живых… – прошептал он в пол, теряя сознание и дрожа от истощения, лихорадки и холода.

Справедливо ли убивать тех, кто становится ему поперек дороги по незнанию или из-за неправильно понимаемой верности?

– «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне», говорит Господь, – прошептал отец Сильвикола.

Но благо многих не превыше ли блага одного?

Охая, он поднялся на колени, но сил на то, чтобы встать на ноги, не оказалось. Тогда он пополз к алтарю, схватился за постамент и подтянулся. Ноги у него подкашивались.

– Господи, пошли мне знамение, – простонал он. – Я подчиняюсь Твоему решению. – Его потрескавшиеся губы лопнули, и по подбородку побежал тонкий ручеек крови.

Когда-то давно отец Сильвикола выяснил, что пост дается ему совсем не тяжело. Боль в желудке была несильной, а желание утолить голод и жажду можно было подавить. Как только он это понял, то внес новшества: во время поста он теперь всегда носил с собой еду и питье – но не трогал их. Какое же это достижение – сопротивляться искушению, если оно далеко? Дьявол в свое время вознес Иисуса Христа на высокую гору и показал ему все великолепие мира, прежде чем сказать: «Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне». Христос прогнал его. Дьявол ушел. Он не стал кричать: «Ты сейчас упустил свой единственный шанс!» или что-то в этом роде. Он ушел, но дал Господу понять, что предложение можно принять в любой момент. Победа над искушением чего-то стоит лишь тогда, когда ее одерживают ежедневно. Христос не поддался искушению даже тогда, когда его смертное тело корчилось в мировой скорби.

Дрожащими руками отец Сильвикола достал из плаща флягу и твердую как камень булочку. Хлеб с одной стороны заплесневел; за долгие дни, прошедшие с того момента как он положил его в плащ и начал поститься, хлеб пропитался его потом и снова высох от жара его тела. От булки воняло. В любой момент он мог бы утолить снедающий его голод хлебом; в любой момент он мог сделать глоток воды и уменьшить сжигающую его жажду. Хлеб и фляга оставались неприкосновенными с тех самых пор, как он взял их с собой. Он небрежно отложил их в сторону.

В другом мешочке у пояса он нашел два одинаковых маленьких бокала из олова, содержимого которых хватило бы лишь на один маленький глоток. Руки у него так сильно дрожали, что поставить бокалы на пол он смог, только взявшись за каждый обеими руками. В том же мешочке находились две бутылочки из темного стекла. Он откупорил их. Максимально сосредоточившись, наполнил один бокал доверху из одной бутылочки и повторил процедуру со второй бутылкой и вторым бокалом. Затем закрыл бутылочки и положил обратно в мешок. Опустив глаза, прочитал «Отче наш» и несколько раз поменял бокалы местами, после чего оказался больше не в состоянии определить, где какой. Он поднял глаза и пристально посмотрел на бокалы. Затем взглянул на дарохранительницу.

– В руки Твои, Господи, – прошептал он. – Пошли мне знамение, на правильном ли я пути.

Не медля дольше, он взял бокал и опорожнил его одним глотком. Содержимое потекло по горлу подобно амброзии. Он закашлялся. Его тело пронзила внезапная острая боль. Он уставился на оставшийся бокал. Боль вращалась в животе и стягивала внутренности. Он поднял глаза и впился взглядом в потолочную фреску со сценой Тайной вечери: Иисус держал в руке кубок, а один из апостолов протягивал к нему руку. Он слышал, как монастырский капеллан докладывал об этом; мнения в монастыре разошлись насчет того, какому апостолу Иисус подавал кубок. Был ли это Иоанн, брат и любимец Господа? Или Иуда, который позже предал его? Отцу Сильвиколе показалось, что кубок на фреске раздувается и растет, пока он не заполнил все поле зрения иезуита. Неожиданно он вспомнил, что нужно считать. Один… два… три…

Боль текла по его кишкам, прокладывая себе путь с помощью ветра, воняющего выбросами ада.

Отец Сильвикола продолжал считать.

– Яд действует быстро, отче, – услышал он голос римского аптекаря. – Если вы досчитаете до двадцати, а крысы все еще живы, значит, вы перепутали его с солью, ха-ха-ха!

Двенадцать… тринадцать… четырнадцать…

– Двадцать секунд для крысы? Значит, для собаки… двести секунд? А для человека… две тысячи?

– Нет, нет, отче, так считать нельзя. Для человека? Шестьдесят секунд. Максимум. Если вы думаете, что посолили жаркое, а оно на вкус вообще не солоно, то у вас есть одна минута на то, чтобы пожалеть, что вы поставили яд в шкаф рядом с солью. Ха-ха-ха-ха!

Двадцать девять… тридцать…

Боль в теле начала стихать. Желудок еще раз перевернулся и булькнул. Но вместо боли его пронзило такое сильное чувство голода, что иезуит скорчился.

Дойдя до шестидесяти, он перестал считать. Взял оставшийся бокал кончиками пальцев и понес его на ватных ногах из церкви; шатаясь, обошел вокруг здания и вылил содержимое в Майн. Затем, тяжело вздохнув, присел на корточки и помыл бокал в ледяной речной воде. Вернувшись в церковь, вытер оба бокала кончиком плаща и вернул в мешок, к бутылочкам.

– Благодарю Тебя, Господи, – произнес он.

Рот его наполнился слюной, хоть он и был уверен, что тело уже не в состоянии выделять ее. Он взял хлеб с алтаря, небрежно отломил кусок, сильнее всего пораженный плесенью, и жадно впился зубами. На вкус тот был как собачий помет. Но вкус этот был лучше, чем у любой другой пищи, какую он когда-либо вкушал.

Даже не осознавая этого, он, шатаясь, направился по нефу к дверям церкви, описывая все более узкую кривую, но далеко от дверного проема врезался в стену и упал на пол. Мир вокруг него почернел.

Он снова пришел в себя, так как кто-то тряс его.

– Отец Сильвикола!

Он прищурился. На него обеспокоенно смотрел какой-то иезуит; человек этот принадлежал к братству, которое было уполномочено архиепископом-курфюрстом Иоганном Филиппом. Высохший мозг отца Сильвиколы напрасно пытался вспомнить имя иезуита.

– Отец Сильвикола, вы снова постились? На протяжении всей поездки? Так делать нельзя, отче. Вы должны больше заботиться о себе.

– Господь… Бог… был… со мной, – прошептал отец Сильвикола.

– Я надеюсь, он отругал вас за то, как вы обходитесь со своим телом!

Отец Сильвикола выдавил слабую улыбку. Он подумал о двух бокалах: безвредном и наполненном смертельным ядом.

– Нет, – выдохнул он, – Господь Бог был доволен мной.

– Ну, как знаете. Позвольте, я помогу. Вот, дайте мне руку, я подниму вас… Фи, отче! При всем уважении, но вам следовало менять одежду. В больнице Святого Духа, поистине, не пахнет розами, но сегодня вы даже там бросились бы в глаза.

– Мне жаль, – с достоинством произнес отец Сильвикола и оперся о стену. – Как обстоят дела в больнице Святого Духа?

– Старый грешник, лежащий там, уже давно требует вас к себе. Их превосходительство епископ постановили перевести его обратно в тюрьму. Мы ждали только вашего возвращения. Кстати, где вы были?

– Я пытался обрести себя в уединении. Не так-то легко противостоять всем этим преступлениям.

– И не говорите! Больше всего могли бы пострадать от этого именно вы. Когда я услышал историю о детях городского судьи, которые были сожжены на костре… городского судьи, отец Сильвикола! Любой бы подумал, что если какая семья и сумеет ускользнуть от безумия, то именно его! Но нет… старшему из мальчиков еще не было и десяти лет. Говорят, он держал своего младшего брата за руку, пока огонь не стал слишком жарким. И родителей принудили смотреть…

– Успокойтесь.

Второй иезуит смахнул слезу из уголка глаза и откашлялся.

– Эти чудовища должны сами взойти на костер!

– Большинство из них уже давно мертвы.

– И горят, надо надеяться, в аду!

– Ад – здесь, отче. – Голос Сильвиколы охрип. – Разве вам иногда не кажется, что правление дьявола давно уже началось?

Второй иезуит посмотрел на него со странным выражением лица. Отец Сильвикола мысленно выругал себя за неосторожность.

– Думаю, несмотря на экзерсисы, все это достаточно сильно меня терзает, – заметил он.

– Что нам делать со стариком в больнице?

– Если он вернется в тюремную башню, то умрет.

– Отец Сильвикола, я знаю, что вы не можете это сказать в силу вашей должности, но все же старик – это воплощение греха.

– Пока не будет доказано обратное…

Второй иезуит махнул рукой.

– Естественно. Вы правы. Могу представить, что вы ненавидите свое задание, не так ли?

– Тот, кому его поручают, понимает, что ему оказывают великую честь.

Второй иезуит кивнул.

– Ну, хорошо, я немедленно посещу его. – Отец Сильвикола, с трудом передвигая ноги, вышел наружу; брат по ордену вел его за руку.

Он съел кусок хлеба и выпил глоток воды, но чувствовал, как силы медленно возвращаются к нему. И дело было не в жалкой порции пищи – дело было в знании, что он по-прежнему на правильном пути и что Господь Бог одобрил его действия и простил его. И какая разница, что именно он, чей смысл жизни состоял лишь в том, чтобы затолкать дьявола назад в ад, получил пост advocatus diaboli при расследовании процесса над ведьмами?

 

20

Вольница Святого Духа была создана в лучших патрицианских традициях одним состоятельным горожанином Вюрцбурга, чтобы больные и нуждающиеся в уходе люди получили крышу над головой. Это произошло более трехсот лет назад. За прошедшие столетия больница Святого Духа прославилась на всю округу и далеко за ее пределами тем, что здесь серьезно относились к слову «уход». Что касается медицинской помощи, то она здесь была далеко не на высоте, а после костров инквизиции, на которых, естественно, в первую очередь сгорели все врачи Вюрцбурга, стала прямо-таки катастрофической; но призыв заботиться о больных тут всегда выполняли на высшем уровне. Тот, кто здесь выживал, выживал не из-за врачебного гения, а благодаря самоотверженным стараниям монахинь. В другом месте врачей было больше, их образование – лучше, но, тем не менее, уровень смертности там был выше. Чтобы выздороветь, мало того, чтобы тебе разрезали нарыв или сделали кровопускание; необходимо ощущение, что те, кто весь день ходит вокруг тебя, считают твои шансы на выживание достаточно высокими и что они беспокоятся о тебе.

Старик, о чьем переводе в больницу отец Сильвикола распорядился еще несколько недель назад, подходил сюда, как паук к пирогу. Но он действительно был единственным подсудимым высокого ранга, который еще оставался в живых, и отец Сильвикола всерьез воспринял свое задание как адвоката дьявола; если бы он оставил мужчину в тюрьме, тот умер бы еще несколько недель назад. Старик был худой, кожа свисала с его лица подобно сморщенной тряпке, а душа – как выразился один из членов ордена отца Сильвиколы, когда они опались наедине, – была черной, как задний проход самого отвратительного пособника дьявола.

– Чего вы хотите достичь этим процессом, отче? – противным голосом спросил старик. – Спасти души тех, кто ушел с огнем? Если они были невиновны, как считаете вы и ваши хитрые ребята, то они давно на небесах; а если они были виновны, то они там, где им и место. Но невинны они или нет – вы не в состоянии снова вернуть их к жизни. Чего вы хотите добиться, отче, привлекая к суду меня? Я ведь не дьявол. Если вы хотите посадить на скамью подсудимых самого дьявола, то вызывайте в суд его, а меня оставьте в покое.

Отец Сильвикола заметил, как глаза старика сузились, после чего тот неожиданно пристально посмотрел на него. Он понял, что допустил ошибку – отреагировал на обвинение в том, что сильнее всего хотел бы заставить самого дьявола предстать перед судом. Не может быть, чтобы он допустил это! Ему следовало сначала отдохнуть, а уже потом иметь дело со стариком, тем более что он слишком хорошо понимал: в полумертвом теле находился такой дух, который постоянно охотится за слабостями его ближних.

По лицу старика скользнула улыбка, вызвавшая у отца Сильвиколы странное желание стереть ее ударом кулака.

– И вы один из них, отче? А я-то думал, вы, ребятки из Общества Иисуса, народ уравновешенный. Гм-м-м… Как вы относитесь к тому, чтобы схватить за хвост самого дьявола, вместо того, чтобы возиться с бедным мерзавцем вроде меня?

– Как вы себе это представляете? – спросил отец Сильвикола почти вопреки своей воле.

– Здесь, в Вюрцбурге, – ответил старик, – есть кто-то, кто охраняет завет сатаны.

Только когда глаза всех присутствующих уставились на него, отец Сильвикола заметил, что он вскочил и закричал. Он снова сел и откашлялся. Старик не сводил с него глаз.

– Что вы сказали? – с трудом овладев собой, переспросил отец Сильвикола.

– Я должен кое-что уточнить: они принадлежат к роду, который поставил себе задачу защищать этот труд дьявола.

– Откуда вы знаете?

– Просто знаю, и все. Не зря же я дожил до восьмидесяти лет.

– Кто эти люди?

– Я не хочу возвращаться в тюрьму, отче. Оттуда мне живым уже не выйти.

– Кто эти люди?

– Вы обещаете мне, что я смогу остаться здесь, отче?

– Да, – процедил отец Сильвикола сквозь зубы.

– Их фамилия Хлесль, – заявил старик. – Но прежде чем вы обыщете весь город в их поисках, я скажу вам: те, кто сейчас здесь, – мелкая сошка. Если я правильно понимаю, те, которых вы, собственно, ищете, только еще находятся на пути сюда.

– И без сомнения, вы хотите от меня еще одного обещания, чтобы сообщить мне их имена.

– Естественно. Послушайте, отче, я старый грешник. Я хотел бы спокойно покаяться в своих прегрешениях и заключить мир с Господом.

– Спокойно покаяться?

– Предпочтительно – в собственном доме, в теплой комнате, с кубком вина в руке и запахом свежего жаркого в носу.

– Вы что-то очень уж уверены в себе как для человека, которого ждет виселица.

– Но вы ведь адвокат дьявола, отче! Вытащите меня отсюда, и я помогу вам. И кто знает – если вы действительно умудритесь перехитрить дьявола, может, в конце концов, мне даже немного перепадет во время большого расчета. – Старик впился взглядом в глаза отца Сильвиколы. – Вы должны уничтожить этих людей, отче.

После каждой беседы с заключенным отцу Сильвиколе нестерпимо хотелось умыться. Сегодня это ощущение было сильнее обычного, несмотря на его собственную грязь, которую он накопил во время путешествия в Мюнстер. Каркающий голос мужчины был как ванна с кислотой для его души.

– Именно это я и собираюсь сделать, – прошептал он.

Лицо старика расплылось в широкой улыбке. Он наклонился вперед. Запах у него изо рта походил на дыхание свежевыкопанной могилы.

– Андреас и Карина Хлесль, – произнес он. – Это мелкая сошка. Они остановились в Вюрцбурге из-за того, что их ублюдок заболел. Когда лежишь в больнице, можно кое-что разузнать. Существует шанс, что ублюдок сдохнет. Но есть еще двое из того же рода, которые не допустят этого: именно они вам и нужны.

– Ваша ненависть, – заметил отец Сильвикола и отвернул голову, так как запах вызвал у него рвотные позывы, – съедает вас заживо.

– Она делает это уже тридцать лет, отче. Так что я еще очень хорошо выгляжу, разве нет? Послушайте, этот род лишил меня всего, что когда-то мне принадлежало. К каждому из них у меня свой счет, и я бы с удовольствием испражнился на лицо каждому из них, пока он испускал бы свой последний вздох. Но если вы арестуете тех двоих, кого я вам назвал, то получите их всех, и я буду наслаждаться скрипом веревок, на которых они раскачиваются, сидя в своем доме с кубком вина в руке и ароматом жаркого в носу.

– Я не позволю вам воспользоваться мной, чтобы осуществить личную месть.

– Полегче, отче. Для меня это, может быть, и месть, но для вас это цель всей жизни, не правда ли?

– Vade retro, salarias, – ответил на это отец Сильвикола, но уверенности в его голосе не было.

– Те двое, которые вам нужны, наверняка уже движутся сюда. Я бы сказал, что это две ведьмы, если бы вы и ваши братья не пришли сюда именно для того, чтобы продемонстрировать: вы не верите ни в каких ведьм. Но мне все равно; я убежден, что они ведьмы. Женщины в этом роду хуже всех, отче; остальные им и в подметки не годятся. Уничтожьте этих мерзавцев, отче – и пока я буду, радостно улыбаясь, слушать, как они молят о пощаде, стоя на эшафоте, вы можете внимать вою дьявола, когда он будет возвращаться в ад.

– Назовите мне их имена.

Старик протянул руку.

– Ваше слово, отче, что вы вытащите меня отсюда.

Внезапно отец Сильвикола улыбнулся.

– Неужели такой мошенник, как вы, хочет положиться на честное слово?

– На свое слово я бы не положился. Но я знаю таких людей, как вы. Обещаете, отче?

– Имена.

Лицо старика мучительно вздрогнуло. Вдруг оно показалось на тридцать лет моложе, как если бы сетка морщин неожиданно заполнилась мясом и жиром. Глаза его сверкали. Голос стал резким и зазвучал, как полный ненависти визг загнанного в угол кабана. На дрожащем подбородке повисла капля слюны.

– Агнесс Хлесль и Александра Рытирж, – пропищал визгливый голос. – Если вы захотите оказать мне услугу, то дадите мне тупой нож и оставите их со мной на полчаса, прежде чем повесить. Александра разбирается во врачевании, и они с матерью не позволят ублюдку Хлеслей протянуть ноги, если это будет в их власти. Я абсолютно уверен, что они скоро появятся здесь; Андреас, это ничтожество, в любом случае уже позвал их на помощь. Я сообщу вам, когда они приедут. Андреас постоянно советуется с монахинями. А поскольку в тюрьму я не возвращусь, то смогу держать глаза открытыми, не так ли?

Отец Сильвикола встал и сделал знак одной из сестер.

– Этот человек остается здесь. Если за ним кто-то придет, Чтобы забрать его отсюда, передайте мое распоряжение. И следует обратить особое внимание на его здоровье. К нему должны вернуться силы. Давайте ему все, что он попросит.

– Все, что я попрошу, сестра, – уточнил старик и ухмыльнулся.

Лицо монахини скривилось от отвращения.

– Я передам это, отче. Но я здесь новенькая. Как зовут этого человека?

Старик облизал губы.

– Себастьян Вилфинг, – ответил он. – Запомните это имя, сестра.

 

21

В течение шестисот лет положение естественных ворот к богатствам Богемии было большой удачей для некогда свободного имперского города Эгера. Но затем появился Валленштейн… а с ним и война. Заявления о нейтралитете, а также выплата штрафа в размере десяти тысяч имперских талеров за преступление, которое граждане города вовсе не совершали, – ни одно из дипломатических усилий совета не смогло отвратить удары судьбы. Валленштейн занял Эгер в первый же год после битвы под Белой Горой и уничтожил свободную жизнь в нем, превратив город в сборный пункт и цейхгауз императорской армии. Двенадцать лет спустя генералиссимус нашел в Эгере смерть, пронзенный одним из собственных офицеров, с последней мольбой о пощаде на губах – мольбой, которую так и не услышали, поскольку солдат Валленштейна никто не учил оказывать милость (и поскольку за голову Валленштейна предлагали слишком заманчивую сумму). Еще шесть лет спустя треть Эгера была разрушена, пригороды лежали в развалинах, и оставшиеся в живых сто граждан направили челобитную к императору Фердинанду III, умоляя его спасти город от дальнейших ужасов.

Император оказался благосклонно настроенным и сохранил город, который на протяжении жизни многих поколений хранил верность ему и его предшественникам, от полного разрушения. То, что к Эгеру подойдут шведы, он предусмотреть не сумел…

– А сегодня? – спросил магистр ордена розенкрейцеров и налил себе из кувшина крепкого красного вина. – Все, построенное за семь лет тяжкой работы, было уничтожено пушками генерала Врангеля. Вы уже осмотрели город? Чаще всего даже не нужно подниматься на городскую стену, чтобы увидеть город из конца в конец: сквозь него прорубили настоящие просеки. Даже если прислать сюда еще десять тысяч рабочих из близлежащих деревень, они все равно не смогут восстановить Эгер. Город мертв. Ваше здоровье!

Магистр ордена выпил и рыгнул. Киприан и Андрей переглянулись.

– Как вы полагаете, куда обращаются люди, когда им нужна работа? – Магистр ордена взмахнул руками. – В шведский гарнизон наверху, в замке! Какая насмешка! Шведы разграбили город, а теперь оплачивают всевозможные услуги ценностями, которые до того украли у нас. Бог оставил нас… так точно, Бог оставил нас. Ваше здоровье! А знаете, что самое забавное? Теперь хитрые головы, которые убежали, прежде чем Врангель замкнул кольцо осады в июле, сидят в эмиграции и спорят о том, что будет с Эгером. Протестанты хотят восстановить статус имперского города, католики хотят включить город в королевство Богемия. Они ведут переговоры по поводу шкуры медведя, хотя медведь давно уже сидит, испражняется в лесу… нет, он еще даже не испражнился, прежде чем выйти из лесу! Ваше здоровье. – Магистр ордена задумался над своей замысловатой метафорой и, кажется, решил, что она все равно не совсем ему удалась. – Могу ли я еще что-нибудь вам предложить?

Киприан взял кувшин и вылил остатки вина в кубок Андрея. Полилась тонкая струйка, а затем упало несколько капель. Он заглянул в кувшин – пусто. Сидят тут не больше часа, а выпили уже четыре кувшина вина. Они с Андреем практически не принимали в этом участия; все вино, почти без исключения, находилось в животе магистра ордена.

– Большое спасибо за введение в курс дел, – сказал Андрей. – Мы понимаем, что в городе, находящемся под шведским господством, никто не горит желанием вспоминать о сжигании ведьм.

– Ха! – На Андрея и Киприана пролился мелкий дождик КЗ слюны и вина. – Аутодафе Анны Моргин было уголовным преступлением, самым настоящим, и тот факт, что выдумка с ведовством охватила тогда почти каждую душу в стране, ничего не меняет. Те, кто еще придерживается католической веры, будут держать рот на замке, поскольку все, кто перебежал к Лютеру, не преминут воспользоваться возможностью полизать зад шведскому капитану в замке, ткнув пальцем в своих не перешедших в другую веру соседей и заявив, что это и есть убийцы ведьм. Даже я буду держать рот на замке, если уж на то пошло.

– Вижу, что здесь люди так же держатся вместе в случае беды, как и везде, – заметил Киприан, но магистр ордена не оценил его горькой иронии. – Наверное, основная причина этого в том, что их предводители дают им прекрасный пример.

Андрей толкнул его под столом ногой.

– Ваше преподобие, – спросил он, – неужели недостаточно того, что в лесу был убит отшельник, убит лишь потому, что Анна Моргин обратилась к нему за помощью и он хотел предоставить ей убежище? И того, что Анну Моргин сожгли, хотя она была невиновна и оставила после себя трех маленьких детей, также недостаточно? Помогите нам выяснить, по крайней мере, что случилось с мальчиком, который жил у отшельника. Будущее Эгера нельзя воздвигнуть на костях невинных.

– Вот только не надо так, – ответил магистр и схватил кувшин. – Мы ведь с вами знаем, что все и вся строится на костях невинных. – Магистр встряхнул пустой кувшин над кубком; ему хватило совести изобразить изумление. – Э? – Он осмотрелся вокруг и потянулся к колокольчику, чтобы подозвать слугу. Но Киприан оказался проворнее и забрал колокольчик себе. Лицо магистра стало еще более изумленным. Однако затем он увидел безжалостную улыбку Киприана, тяжело осел и оттолкнул кубок.

– Вам легко судить, – пробормотал он. – Вам-то здесь жить не приходится. Я чувствую, что меня всего лишь терпят. Тем немногим католикам, которые еще остались, нужно место для встреч. Я не могу рисковать тем, что меня выгонят из города, и уж тем более – из-за кого-то, кто уже давным-давно мертв.

– Однако вы отправили почтового голубя. Не делайте вид, будто в глубине души вы вовсе не приличный парень, – сказал Андрей и улыбнулся магистру.

Киприан промолчал; его деверю всегда было проще завязать дружбу с помощью слов. Однако магистр ордена только засопел и протянул руку к колокольчику.

– Как вы считаете, кого я пытаюсь там, – и он указал на свою голову, – утопить? Если бы я знал, что мое сообщение в комтурство в Праге принесет вас сюда, я свернул бы голубю шею.

Киприан по-прежнему держал колокольчик за пределами досягаемости магистра.

– Что произошло с мальчиком? Был ли он также убит? Выжил ли он? Что произошло тогда?

Магистр ордена покосился на колокольчик.

– Да что же это такое? – простонал он. – Мне ведь достаточно только позвать слугу – и судебного пристава.

– Как по мне, то можете лакать, пока не свалитесь под стол, – заявил Киприан. – А что касается судебного пристава – теперь его функцию выполняют шведские солдаты. Я бы посоветовал вам хранить верность своему девизу, а именно держать рот на замке, если не хотите привлечь их внимание.

– Да что я такого вам сделал, черт подери?!

– Вы? Ничего. Наоборот. Вы оказали нам услугу, обратив наше внимание на убийство старого отшельника. А теперь скажите нам еще одну услугу и поведайте, что случилось с мальчиком.

– Мне вообще ничего не известно о каком-то мальчике! – неожиданно закричал магистр ордена. – Вон из моего дома, оба!

Киприан презрительно улыбнулся.

– Позвольте нам все-таки… – начал Андрей.

Магистр ордена наклонился вперед и схватил полупустой кубок Андрея. Он пил так жадно, что вино двумя ручейками вытекало из уголков его рта и бежало по горлу. Допив, он с грохотом поставил кубок на столешницу и только тут обратил внимание на лица обоих посетителей. Он медленно опустил голову и уперся лбом в стол. Киприан услышал, как он стонет.

– Во что я превратился? – прошептал магистр ордена. – Во что же я превратился?

Андрей и Киприан снова переглянулись. Киприан вернул колокольчик на стол. Они оба встали и направились к двери. Магистр не двигался. На полпути Киприан обернулся, следуя неожиданному импульсу, и бросил на стол несколько монет.

– Не нужны мне ваши деньги, – пробормотал магистр.

– Приличный человек их и не взял бы, – заметил Киприан. – А вы возьмете.

Он подхватил Андрея под руку и потащил его к двери. Он уже открыл дверь, когда магистр встал. Дрожащей рукой он смел монеты со стола и забрал их себе. Наконец он повернулся к гостям.

– Посетите доминиканский монастырь, – сказал он. – Он находится в разрушенной части города. Вы узнаете его по тому, что он – такая же развалина, как и все вокруг. – И он безрадостно рассмеялся. – Доминиканцы покинули Эгер, в точности как все приличные люди. В старом монастыре остались жить одни только крысы. Ищите самую большую из них.

– Что все это значит?

– Спросите об «отмеченном».

– О ком?

– Вы правильно меня поняли. Вот, заберите ваши деньги. Отдайте их ему. Может, с их помощью вы и сумеете получить ответы, которые хотите.

– Спасибо, – произнес Андрей, поскольку Киприан молчал. – Мы не желали вас обидеть, но очень важно, чтобы мы…

– Пошлите мне слугу с вином, – перебил его магистр ордена. – И сделайте мне одолжение: никогда больше не приходите сюда.

Найти развалины бывшего доминиканского монастыря и правда оказалось нетрудно, хотя за прошедшее время солнце уже село, а с темнотой пришел и холодный настойчивый туман, который проникал в каждое отверстие в одежде.

Андрей и Киприан стояли перед разрушенными воротами и смотрели по сторонам. По ту сторону груды развалин, где поднималась уцелевшая часть города, светились огни фонарей и освещенных комнат, словно с расстояния в несколько миль. Развалины же были безжизненны и темны – настоящая пустыня из тени. Мерцающий в развалинах то тут, то там свет, манерное, исходящий от костра, делал их еще более уединенными.

– Ну, – произнес Киприан, – давай-ка спросим одного из тысячи человек, которые здесь бегают, об «отмеченном».

– Вон там горит свет – на территории монастыря. Похоже, здесь кто-то прячется. Давай проверим.

Киприан кивнул, но не сдвинулся с места. Прищурившись, он рассматривал мрачную груду развалин перед собой. Андрей вздохнул.

– Ладно, – признался он. – У меня такое же ощущение.

– Все почти как тогда, в старом монастыре в Подлажице, – сказал Киприан. – Когда мы поняли, что ищем одно и то же.

– Начало чудесной дружбы, – заметил Андрей, и в его голосе прозвучала настолько не типичная для него дружеская насмешка, что Киприан обернулся и оглядел его сверху донизу. – Не смотри на меня так – я не шутил.

– Из всей этой дьявольщины действительно вышло кое-что хорошее.

– Я даже сказал бы, что хорошего из этого вышло больше, чем плохого.

Киприан неожиданно улыбнулся.

– Так давай постараемся, чтобы это чудо снова удалось нам, в последний раз. После вас, господин фон Лангенфель.

Свет, который увидел Андрей, шел от огня, горевшего в том, что некогда, должно быть, представляло собой приют для мирских посетителей монастыря. Вокруг него сидело, прижимаясь друг к другу, примерно с десяток человек: женщины, дети, старики. От группы отделилась фигура – худой мужчина с небритым лицом и спутанными волосами. Он небрежно помахивал сломанной алебардой с ржавым лезвием, даже не пытаясь скрыть ее.

– Возможно, вы в силах помочь нам в наших поисках, – начал Андрей.

Глаза всех сидящих у огня обратились к ним. Киприан со странным чувством увидел, что топливом им служили куски разрубленного на мелкие части алтарного триптиха. Яркие краски пенились и, чернея, шипели в огне; смрад, как от горящей мастерской художника, висел над группой, соревнуясь с холодным туманом за то, кому из них удастся вызвать самый сильный позыв к кашлю. Все молчали. Мужчина с алебардой медленно постукивал ею о ногу.

Киприан поднял руку и показал монеты.

Мужчина с алебардой кивнул. Один из мальчиков встал на ноги, подкрался к ним, как собака, которую слишком часто бьют, вырвал монеты и отнес предводителю группы. Тот осмотрел их в сиянии костра, а затем кивнул Киприану и Андрею.

– «Отмеченный», – произнес Киприан.

Люди у огня обменялись взглядами. Несколько женщин молча перекрестились. Стук алебарды на мгновение затих, а затем опять возобновился. Огонь трещал, что-то свистело. Святые, ангелы и аллегорические фигуры извивались в пламени.

Наконец Киприан достал еще несколько монет. Действие с мальчиком повторилось. Предводитель рассмотрел монеты, отделил от них несколько штук и кивнул головой, посылая паренька в направлении развалин, некогда бывших церковью при монастыре. Мальчик скривился и остался на месте. Мужчина с алебардой влепил ему затрещину. Паренек сильно затряс головой и заплакал. Из носа у него потекла кровь. Мужчина размахнулся, мальчик подчинился и побежал с остатком монет в темноту. Киприан почувствовал ладонь на своей руке и понял, что это Андрей. Он только теперь заметил, что сделал шаг вперед.

Мужчина с алебардой долго не сводил с них взгляда. Он выступил вперед и стоял теперь рядом с костром. Киприан видел, что его одежда состоит из лохмотьев и что на веревке, которая поддерживает его брюки, висят еще короткий топор и длинный зазубренный нож с отломанной рукояткой. Глаза мужчины метались от Киприана к Андрею и обратно. Затем он пнул одну из женщин, сидевших вокруг костра. Женщина посмотрела на Киприана из-под занавеса жирных свалявшихся волос, затем рванула верхнюю часть одежды и обнажила две грязно-белые иссохшие груди. Кивок мужчины в сторону Киприана не давал возможности истолковать щедрое предложение двояко.

Киприан с каменным выражением лица покачал головой.

Мужчина, кажется, задумался. Затем он толкнул девочку-подростка, сидевшую рядом с женщиной. Она тоже схватилась за лиф, но прежде чем успела сорвать его, Киприан снова покачал головой.

Взгляд мужчины еще дольше задержался на Киприане; зaтем подбородок его дернулся, и Киприан услышал, как ахнул Андрей, когда маленький мальчик встал, попытался робко улыбнуться и засунул грязный палец себе в рот.

Улыбка предназначалась Киприану. Мальчик достал палец изо рта и снова засунул обратно.

– Скажи малышу, пусть сядет, – услышал Киприан собственный голос. – И если ты еще раз шевельнешься, я так отполирую тебе морду, что ты сможешь закусить последними тремя зубами здесь и теперь.

Лицо мужчины исказила пренебрежительная ухмылка, действительно обнажившая больше отверстий на месте выпавших зубов, чем самих зубов. Затем он получше всмотрелся в лицо Киприана, и улыбка его погасла, веки задрожали. Наконец он отвернулся и плюнул в огонь, но контакт глазами больше не возобновлял. Гологрудая женщина получила еще один пинок и равнодушно вернула лиф на место.

Киприан наклонился к Андрею.

– Можешь убрать ногу, – прошептал он. – Мои мозоли будут тебе благодарны.

– Ах да, – ответил Андрей и поднял сапог, которым он удерживал ногу Киприана.

Нельзя было сказать, будто что-то изменилось. Мужчина с арсеналом за поясом сел и уставился в огонь; остальные тоже постепенно вернулись к своим делам. Внезапно Киприан пожалел, что сделал предупреждение, а не сразу напал на предводителя печальной группы. Он сжал кулаки.

Наконец маленький курьер вернулся и, тяжело дыша, шагнул в свет костра. Он кивнул. Мужчина с оружием тоже кивнул и дернул подбородком в сторону Андрея и Киприана. Малыш опустил плечи и, шаркая ногами, подошел к ним.

– Идем со мной, – пропищал он.

И они последовали за мальчиком в темноту. Снова ожило воспоминание о том дне в Подлажице, когда Киприан сначала обнаружил, что Андрей, которого он до того считал безвредным, беспомощно влюбленным в женщину более высокого ранга недотепой, тайком последовал за ним; и когда они потом вместе проникли в царство созданий, которые еще жили, хотя на самом деле были уже мертвы.

Он невольно оглянулся. Костра больше не было видно. Темнота за ними была такой же плотной, как и та, куда вел их мальчик.

 

22

Помещение, должно быть, раньше служило трапезной монастыря. Оно было просторным и гулким, скорее залом, чем комнатой, но, самое главное, оно было целым. Только в одной стене имелось окно, выходящее, насколько Андрей помнил, на сторону обвалившейся церкви при монастыре. Окна были забаррикадированы досками. В дневное время свет, пожалуй, проникал сюда сквозь щели в досках. Здесь господствовал вечный полумрак. От стен шел холод, как из сердца глубокой пещеры, а запах был запахом замерзшей духоты. В тусклом свете хворающего в камине огня Андрей заметил фрески на стенах, вверх по которым ползла плесень: отскочившие лица, призрачные отпечатки конечностей, смутно проглядывающие пейзажи, подобные призракам тех времен, которые когда-то были лучшими. Внезапно их маленький провожатый исчез.

– Киприан, – произнес Андрей, когда тот обернулся с мрачной миной, – оставь его. Мы пришли.

Киприан замер в нерешительности.

– Я знаю, – проворчал он наконец и, тяжело ступая, направился к камину.

Мебель, некогда находившаяся здесь, давно уже пала жертвой необходимости разжигать огонь в холодное время года. Кресло, похожее на трон, однако, выжило; оно было обращено к камину и демонстрировало им свою высокую прямую спинку. Должно быть, раньше это был стул аббата; доминиканцы Издавна не могли противостоять искушению подводить фундамент под свою иерархию с помощью внешних символов. Неожиданно появилась чья-то рука и жестом приказала им приблизиться. Они обошли вокруг стула. Андрей многое покидал, но ему еще не приходилось видеть человека, который бы состоял только из грязи и нечистот.

Волосы мужчины в кресле были седыми и образовывали могучую спутанную гриву, которая слилась с разросшейся бородой. В морщины на его лице так глубоко въелась грязь, что казалось, будто какой-то безумный художник подрисовал их углем. Одеяло, в которое он кутался, было пропитано грязью, и даже при таком тусклом свете Андрей заметил, что складки его кишат жизнью. Слой на слое объедков, пролитых напитков, слюны, пота, рвоты и соплей превратили одеяло в нечто вроде невиданной кольчуги; создавалось впечатление, что если надо будет достать старика из этого панциря, то одеяло придется разрезать. Рука, сделавшая им знак, плотнее стянула одеяло на шее. Ногти на ней, по меньшей мере полпальца длиной, были желтыми, задубевшими, крючковатыми и зазубренными. Андрей обрадовался, что ног не видно; должно быть, старик поджал их.

Рядом с креслом стояло деревянное ведро, по бокам которого свешивались сосульки. Присмотревшись внимательнее, Андрей понял свою ошибку: для сосулек, несмотря на холод в трапезной, рядом с камином было слишком тепло. Выступы оказались сталактитами из мочевого камня и засохшего кала, которые проступили наружу между деревянными клепками ведра и окаменели. Только увидев крыс, которые при их появлении забились под кресло, а сейчас смело выходили из своего убежища, чтобы полизать выступы на ведре, Андрей почувствовал, что содержимое его желудка поднялось к горлу.

Мужчине в кресле могло быть сто лет или вся тысяча; Андрей был готов поверить и в то, и в другое. Сидя в своих ужасных доспехах, он не сводил с них глаз, таких же черных и блестящих, как у крыс, и светящихся таким же коварством, бесстрашием и ненавистью.

– Опять? – спросил мужчина. – Где иезуит?

Андрей ожидал услышать хриплый, свистящий старческий голос, однако слова были произнесены надтреснутым густым басом. Оправившись от удивления, Андрей ответил:

– Сегодня он послал нас.

Существо в кресле, кажется, задумалось.

– Гм-м-м… что еще?

– Нужно кое-что объяснить.

– А еще говорят, будто иезуиты – самые хитрые среди носителей ряс.

Киприан молчал. Взгляд существа в кресле переместился на него, и началась немая дуэль, которая закончилась только тогда, когда одна крыса слишком близко подошла к Андрею и он отшвырнул ее носком сапога. Крыса взвизгнула, и взгляд старика переместился на Андрея.

– Чего вы двое хотите? – спросил он.

– Ответов, – рявкнул Киприан.

– Вы не имеете отношения к иезуиту. Он обещал прислать мне еще лекарств. Где лекарства, а? – Старик быстро переводил взгляд с Киприана на Андрея и обратно. Он прищурил один глаз и приоткрыл рот, и когда Андрей увидел сгнившие до черноты развалины, то по спине у него побежали мурашки. От одной только мысли, что у тебя во рту такая гниль, пусть и своя собственная, нормального человека пот прошибет.

Неожиданно старик засмеялся.

– Там снаружи вы ничего не узнаете, – тяжело дыша, заявил он. – Идиоты, ханжи! Я не стыжусь. Мне нечего стыдиться. Я поступил правильно.

– Ну, начало хорошее, – заметил Андрей.

Когтистая лапа старика разжалась, показав монеты, которые, должно быть, принес мальчик. Он покосился на них.

– Это больше, чем необходимо, – пояснил Андрей.

– А что стряслось с иезуитом? – спросил старик.

– Понятия не имею – ты мне скажи.

– Сколько еще?

– Зависит от того, сколько стоит твоя история.

– Вы полные болваны, – заявил старик. – Исчезните.

У Андрея сжалось сердце. Похоже, они перехитрили самих себя. Тем сильнее он удивился, когда Киприан внезапно наклонился, оперся руками о подлокотники и так приблизил свое лицо к лицу старика, что кончики их носов почти соприкоснулись. Андрей вспомнил, как они пробрались в лагерь прокаженных в Подлажице и как Киприан (впрочем, как и сам Андрей – что было, то было) пытался не касаться ничего, чего мог коснуться прокаженный. В свете этого воспоминания решительное вмешательство в личное пространство старика было геройским поступком; Андрей сомневался, сумел ли бы он сам зайти так далеко. Его воображение уже нарисовало ему тысячу паразитов, напружинивших мышцы, чтобы перепрыгнуть на Киприана.

– У меня есть три вещи, – произнес Киприан прямо в растерянное лицо старика. – У меня есть деньги, жажда убийства и нетерпение. Что из этого ты хочешь получить?

– Ты слишком высокого о себе мнения, – возразил старик.

Киприан поднял руку, и Андрей был уверен, что он выдернул бы это отвратительное существо из его одеяла-доспеха, этого панциря из замерзшего кала, если бы оно не вздрогнуло и не заслонило лицо локтем.

– Уйди! – крикнул старик и замахнулся. – Уйди!

Киприан встал и с подчеркнутой тщательностью вытер ладони о брюки. Старик тяжело осел в кресле.

– Ее пепел рассеян по ветру, – пробормотал он. – И как ветер, она возвращается, чтобы преследовать меня. После стольких лет…

– Ты говоришь об Анне Моргин? – уточнил Андрей.

Старик подарил ему взгляд, полный ненависти.

– О чем же еще, хитрец?

– Иезуит тоже спрашивал тебя об Анне Моргин?

– Закрой пасть, – приказал старик, – если хочешь услышать мою историю.

Андрей поднял бровь, но покачал головой, когда Киприан задержал дыхание.

– Я весь превратился в слух, – так любезно ответил он, как будто перед ним на троне сидел император Фердинанд.

Старик смотрел на них. Внезапно он хихикнул.

– Они сожгли ее. Как ведьму! – Хихиканье стало громче. – Как ведьму! Правда, забавно?

– Давно так не смеялся, – согласился Киприан.

К старику вдруг вернулась серьезность.

– Если и существуют бабы, которые не ведьмы, то это Анна. Ведьмы хитрые. Анна была глупа как пробка. – Он почмокал губами. – Единственное, что она умела, – это трахаться. Ты когда-нибудь трахался, дурень? – Вопрос предназначался Андрею.

«Просто чудесно, – невольно подумал он. – Киприан грозится его побить, а дураком он называет меня».

– Ты бы удивился, – ответил он.

– Не трахался, – возразил старик. – Не трахался, если тебе не доводилось трахать Анну. Она пропустила через себя половину Эгера, во всяком случае – весь городской совет. Женщины ненавидели ее. Если у тебя была Анна, то другие женщины для тебя не существовали, потому что они только ложились, раздвигали ноги и перебирали четки, пока их почтенные супруги вяло барахтались. У Анны было три дочери, и ни одна не похожа на другую. И при этом глупая гусыня любила только одного человека – своего Каспара. Она пускала к себе других, чтобы не протянуть ноги, но если к ней заглядывал Каспар, то у ее жалкой лачуги напрочь сносило крышу, можешь мне поверить. Ну как, впечатлен, дурень?

– Я просто в восторге, – ответил Андрей.

Все закончилось так, как и должно было закончиться. Кто-то обвинил Анну Моргин в колдовстве – якобы слышали, как она отреклась от Бога, Пресвятой Божьей Матери и всех святых; видели, как она танцевала со своим любовником Каспаром в полночь, обернувшись волчицей; нашлись свидетели того, как она наколдовывает погоду и творит другую ворожбу, поганит святое причастие и – ага! – нечистыми средствами крутит головы мужчинам. Анну Моргин арестовали, предъявили ей обвинения, рассказали о мучительном допросе и продемонстрировали орудия пыток, а когда увидели, что таким способом признания не добиться, пустили орудия пыток в ход.

– И на все это смотрели те, из кого она выжимала соки всего Я неделю до того, – сказал старик. – Держу пари, что парочка из них во время того действа опростоволосилась, и теперь они спрашивали себя, почему им раньше не пришла в голову мысль вздернуть Анну на дыбе. Эй, дурень, ты когда-то…

– Еще одна подобная реплика, – рявкнул Киприан, и взгляд старика испуганно метнулся к нему, – и я выжму сок из тебя, и от тебя останется меньше, чем тогда можно было выжать из брюк судей.

– Слушаюсь, ваша милость, – сказал старик с искаженным от ярости лицом.

Возможно, Анна думала о том, что после признания смерть на костре будет неминуема – и что тогда станет с ее дочерьми? Возможно, она думала, что информация о ночных пристрастиях половины жителей города дает ей некоторую защиту. Даже после пыток она не призналась.

– Тогда они приказали ей смотреть, как они будут сжигать ее Каспара, – продолжал старик. – Парень оправдал все ожидания: он очень громко орал. На дыбе ему, наверное, перебили суставы на ногах; как бы там ни было, на место казни его пришлось нести, и когда огонь начал лизать ему пальцы ног, он кричал, как бык во время кастрации. Это заставило Анну задуматься…

Анна потеряла сознание. Варварский спектакль, кажется, привел к желаемому эффекту – и даже больше. На следующее утро Анна Моргин призналась по всем пунктам выдвинутого обвинения. Очевидно, Каспар вторгся в ее сон и приказал ей так поступить; он клялся, что сама Мария, Матерь Божья, сказала ему, что в случае признания ей будет дарована милость.

– Как вы думаете, что из этого вышло? – спросил старик и снова захихикал. – Матерь Божья ошиблась.

Следующим пунктом повестки дня был осмотр Анны на наличие у нее на теле ведьминых знаков. Он производился повивальной бабкой и свидетельницей. Свидетельницей была жена городского судьи; сам городской судья неоднократно пользовался услугами Анны, когда она еще была не ведьмой, а городской проституткой.

– Осмотр все продолжался и продолжался, – вещал старик. – Сначала никто ничего не заподозрил, так как в поисках отметин необходимо осмотреть каждую клеточку тела, и так как господа в зале судебного заседания, наверное, слишком глубоко погрузились в размышления о том, какую часть тела осматривают в данный момент и действительно ли…

– Довольно, – перебил его Киприан. – Мы уже знаем, как цветисто ты умеешь рассказывать.

– Чересчур чувствителен, милейший?

– Я бы сказал, ты чересчур утомил меня. Старик плюнул на пол.

– Значит, ты ничуть не лучше тех ханжей. Ты бы тоже сначала совал свой хвост куда ни попадя, а потом заныл бы, ткнул в Анну пальцем и заорал: «Сожги ведьму!»

– И к какой фракции тогда принадлежал ты? Ты, кажется, находился на передовой.

Старик сверкнул глазами на Киприана. Затем он повернулся к Андрею и открыл рот, однако, похоже, вспомнил о недавней угрозе Киприана. Что касается Андрея, то он слушал со смесью ужаса и благоговения. Подобную историю, пожалуй, мог рассказать только человек, преисполненный такой злости, как старик на троне. Не думал ли он недавно, что старик состоит из грязи и сора? Видимо, в нем есть и третий компонент – злоба, и она служила клеем, на котором держались остальные.

– Однако в результате кому-то все же показалось, что осмотр затянулся, и он заглянул в комнату. Повивальная бабка и старуха судьи лежали на полу, а на лбу у них красовались шишки и синяки. Должно быть, Анна измолотила женщин большим канделябром – он был заляпан кровью и волосами. Окно было открыто. Анна Моргин сбежала.

– Она просила приюта у отшельника в лесу, который появился несколько дней назад и которого заметили в городе, – вставил Киприан.

– Ты почти украл у меня конец истории, – заметил старик и ухмыльнулся.

Идти по следу Анны оказалось легко. Отшельник, к которому она убежала, исходил из ложной веры в то, что его право на предоставление убежища – не пустой звук. После короткого обмена мнениями отшельник уже лежал на земле, а его душа была на дороге в лучший мир.

Андрей наклонился вперед; Киприан махнул рукой, и Андрей закрыл рот.

– Они вернули Анну в Эгер и бросили в комнатушку – в тюрьму. Когда на следующий день ее доставили в зал судебного заседания, чтобы она подписала признание, она внезапно сорвала нож с пояса одного из судебных приставов и вонзила его себе в шею!

Это произошло настолько неожиданно, что всех охватила паника. Наконец палач пришел в себя и вогнал бездыханной Анне иглы под ногти рук и ног, но она даже не вздрогнула. Врач, которого потом вызвали, установил ее смерть. Члены городского совета решили поступить с трупом так, как собирались поступить с живой ведьмой. Палач и его подручные без лишних церемоний выбросили труп из окна на втором этаже ратуши, привязали ее тело к ослиной упряжке и потащили на место казни.

– Они положили ее на костер, среди больших поленьев, которые дают больше всего жара, и подожгли поленницу…

– И? – спросил Киприан, когда старик замолчал.

Андрей не сводил глаз с наполовину спрятанного под путаницей волос и бороды лица старика. Действительно ли оно побледнело? Теперь его широко раскрытые глаза смотрели в то место, не быть в котором Андрей почитал за счастье – на место казни за стенами Эгера, где горел костер Анны Моргин. Губы старика шевелились.

– У нее вспыхнули волосы… – продолжил он. – Из-за всей суматохи никто не подумал срезать их. Вспыхнули… ярким пламенем…

И внезапно Анна встала на дыбы. Закричала от боли. Закрутилась в огне. Зеваки шарахнулись прочь. Те, у кого не было никаких других дел в городе, пришли, чтобы посмотреть на сожжение мертвого тела, которым многие из них наслаждались, когда оно было полно жизни; теперь они видели, как мертвец кричал, и визжал, и катался в огне…

– Она упала с поленницы, – прошептал старик. – Она упала на землю и осталась лежать там… дымя… прямая как палка…

Через некоторое время палач приблизился к обожженному телу, неся перед собой распятие и шепча псалмы. Он ткнул Анну палкой, а затем ногой. Наконец он опустил распятие, перестал вжимать голову в плечи и приказал подручным связать труп по рукам и ногам и затащить его обратно наверх. Они разложили на теле древесину в несколько слоев и снова разожгли огонь, затем выстроились перед костром и стали прижимать древесину и труп под ним пожарными крюками.

– О Господи! – услышал Андрей собственный голос. – Каким подлым может быть…

Старик не обратил на него внимания. Его рука делала странные движения в воздухе, как будто он очищал запотевшее оконное стекло, через которое смотрел в прошлое.

– Езус Мария! – прошептал он. – Езус Мария! – И с каждым «Езус Мария» его голос становился громче. – Езус Мария! Езус Мария! ЕЗУС МАРИЯ! – кричал он, и его взгляд замер, не в силах оторваться от места ужаса, которым стало место казни Анны Моргин. – «ЕЗУС МАРИЯ!» – кричала она, лежа под объятой пламенем древесиной. Ее было прекрасно слышно. Она билась, и извивалась, и вставала на дыбы. Подручные палача отбросили крючья и убежали. Поленья разлетелись во все стороны. Она вышла из пламени, как ангел Господен, объятая огнем, подняв руки в еще тлеющих остатках оков, второй раз упала с костра и осталась лежать на земле – горящая, дымящаяся… извивающаяся… ЕЗУС МАРИЯ! КАК БОЛЬНО! Огонь… это – это наихудшая смерть, которую только можно желать человеку… огонь… как больно… СЖАЛЬТЕСЬ! УБЕЙТЕ МЕНЯ! ЕЗУС МАРИЯ, КАК БОЛЬНО!!

Андрей поймал себя на том, что сделал несколько неуверенных шагов назад. Старик зажал лапой рот, глаза его налились кровью. Внезапно он моргнул. По телу прокатилась дрожь. Рука опустилась. На лицо его прокралась робкая, как тень, улыбка и постепенно набрала силу.

– Глупая гусыня, – произнес он. – Слишком глупая даже для того, чтобы умереть как полагается.

Андрей перехватил взгляд Киприана. Ему не было нужды кивать другу; они с Киприаном знали, что несколько мгновений назад заглянули в настоящую душу старика, спрятавшуюся под слоями злобы, цинизма и скопившихся за год выделений.

– Те зеваки, кто еще оставался, внезапно обнаружили в себе добродетель сострадания, – продолжал старик, будто ничего не произошло. – Они потушили то, что еще оставалось от Анны. Она шептала, что ей нужно отрубить голову: «Отрубите мне голову, а затем сожгите, я больше не выдержу, отрубите мне голову»… – Старик содрогнулся, но не позволил ужасу снова взять над ним верх. – Палач не мог этого сделать – у него был один приказ: сжечь ее. И вот они додумались вызвать священника из города – как считаешь, почему старый дурак не появился на месте казни, а, дурень?

Андрей махнул рукой. Старик злобно рассмеялся.

– Да, именно. Но теперь он пришел, переваливаясь, и что, вы думаете, засранец хотел узнать? Почему Анна вонзила нож в себя. И она ответила ему, и сказала, что во втором сне к ней пришел дьявол собственной персоной и дал ей нож. Дьявол… ха! Говорю вам: это был единственный разумный поступок, который эта морда когда-нибудь совершала, и даже он не удался.

– Что произошло потом?

Зеваки потушили горящее тело Анны водой и одеялами, а ее боль, кажется, достигла стадии, на которой нервы потеряли чувствительность. Она исповедалась по всей форме и попросила облатку и о милости – чтобы ей даровали смерть. Но у священника не оказалось с собой облатки, и он пообещал Анне дать ее на следующий день, в воскресенье, а члены совета (некоторые из них снова возвратились к месту казни, после того как сначала вместе с подручными палача дали деру) решили созвать новое общее совещание. К тому же пришло время вечерни, и в течение всех этих часов Анна Моргин, чья кожа обуглилась до черноты и которую не признала бы даже ее собственная мать, лежала рядом с медленно догорающим костром и молила о смерти. Время от времени, – слушая эту часть истории, Андрей почувствовал, что ноги у него стали ватными, – она начинала сетовать на боли в ноге, и выяснилось, что палач забыл вытащить одну из игл, которые он загонял ей под ногти. Он достал иглу, и Анна поблагодарила его.

– Городской совет прозаседал до утра понедельника, пытаясь выяснить, что делать с ней дальше, – рассказывал старик. – Наконец они договорились сначала зарубить ее мечом, а уже потом сжечь. Анна своими силами добралась до места казни, и каждый житель города, который мог ходить, последовал за ней. Она преклонила колени, предала себя палачу и… – старик откашлялся, – и затем они сожгли ее дотла, а пепел развеяли по ветру.

Не успел старик перевести дух после рассказа, как Киприан спросил:

– Что стало с мальчиком? Старик посмотрел на него.

– Так вас мальчишка интересует? Почему же вы мне сразу не сказали, болваны?

– А что интересовало иезуита?

– Мальчишку повесили, – сообщил старик. – Естественно, его тоже подвергли суровому допросу, и он сказал, что они с отшельником трахали друг друга… в те минуты, когда их зады не дарили наслаждение дьяволу. – Он засмеялся. – Такой же вздор, как и все остальное, если хотите знать мое мнение.

– Повесили и похоронили?

– Повесили и сожгли – вместе с Анной. Его пепел, наверное, путешествует по миру с тем же ветром. А теперь убирайтесь. У меня череп трещит.

Киприан почесал затылок.

– Миленькая история. Только вот она вымышлена от начала и до конца.

– Можно подумать, ты прекрасно знаешь, что именно произошло!

– И я, и все члены городского совета, судья, иезуиты, которые следили за процессом, и палач, и его подручные.

– Да, и Бог, и все ангелы, и дьявол, и его бабушка к тому же.

– А кто из них ты?

– А? – Старик бросил недоверчивый взгляд на Киприана. – Если бы я был чертовой бабушкой, я бы это знал. А что касается остальных засранцев, я не хотел бы стать ни одним из них, даже если бы мне за это заплатили.

– Значит, ты просто все выдумал.

– Поцелуй меня в зад, болван. Верь во что хочешь. У меня голова болит. Лучше дай мне одну из тех бутылочек. Там лекарства.

– Разве только… – медленно произнес Киприан и подмигнул Андрею. – Ты догадывался, что для тебя все закончится именно так, Каспар?

Андрей ахнул, но в то же мгновение понял, что Киприан прав. Он удивился, когда старик не вышел из себя, а рассмеялся. И до Андрея дошло, что мужчина вовсе не так уж стар. Яд и желчь иссушили его. Возможно, он был даже моложе Вацлава. Андрею стало плохо.

– Что меня выдало? Сон?

– Да, – ответил Киприан. – Я никогда еще не слышал о сне, который так вовремя вытаскивает признание из спящего.

– А вот Анна поверила, – хихикнул Каспар. – Я ведь уже говорил: она была глупа как пробка.

– Что тебе за это обещали?

– Что они в последнюю секунду снимут меня с костра, если я устрою все так, будто я ей явился. Они хотели как можно скорее избавиться от нее, пока ей не пришла в голову мысль шантажировать их всех. Грязные свиньи… они действительно ждали до последней секунды. Если бы Анна не хлопнулась в обморок, они бы заживо зажарили меня на медленном огне.

– Так же, как и Анну.

Каспар закашлялся.

– Лучше она, чем я, – пробурчал он.

– Ты поклялся святой Марией! – напомнил ему Андрей. – Ты лжесвидетельствовал, чтобы предать огню свою возлюбленную.

– А мои ноги? Да мне к ней ползти пришлось, если это тебе о чем-то говорит, идиот. А теперь дай мне наконец лекарство, и сделайте так, чтоб я вас больше не видел. Меня от вас тошнит.

– Добро пожаловать в компанию, – пробормотал Андрей.

Киприан взял бутылочку, на которую указал Каспар, с полочки над камином. Затем взял и другую бутылочку, стоявшую рядом. Они были похожи.

– Это и есть то лекарство, которое тебе обещал иезуит?

– Тебе какое дело?

Киприан достал пробку из одной бутылочки и понюхал ее. Потом понюхал вторую. После он присел и уронил несколько капель жидкости из полупустой бутылочки на пол. Отступил на шаг.

– Эй-эй, черт подери! – закричал старик.

Из-под кресла, медленно и все время принюхиваясь, вылезла крыса и направилась к мокрому пятну. Наконец она остановилась, поводя усиками и продолжая принюхиваться. Потом она все-таки осторожно лизнула лужу – и продолжала лизать.

– Черт, этой скотине лекарство ни к чему, – прошипел старик.

Киприан наклонился; крыса убежала за пределы досягаемости и смотрела на него злыми черными глазами-пуговками. Он накапал на пол немного жидкости из другой бутылки. На этот раз крыса долго не принюхивалась, а почти сразу испуганно оскалила острые зубы, зашипела на Киприана и исчезла под креслом.

Киприан вернул пробки на место и положил обе бутылочки на колени Каспару. Тот, открыв рот, таращился на него.

– Подействует ли одно из них, сказать не могу, – объяснил он. – А вот второе подействует в любом случае. Иезуит оставил тебе лекарство от жизни, Каспар. Радуйся, что первой ты открыл правильную бутылку.

– Ты меня разыгрываешь, – не поверил ему Каспар.

– Как хочешь. Будь здоров.

Киприан, ни слова больше не говоря, отвернулся. Он взял Андрея за руку и толкал его перед собой, пока тот не вздрогнул и не высвободился. Он посмотрел Киприану в глаза и проглотил то, что хотел сказать, решив помолчать, пока они не покинут трапезную. Трескучий мороз на улице, похоже, прояснил мысли Андрея. Он стал жадно вдыхать воздух: ему показалось, что все время, проведенное внутри, он не дышал.

– Я не знаю, правдива ли история об Анне Моргин, – начал он, – но то, что мальчик…

– Да, – перебил его Киприан. – Тут он солгал. Слишком быстро он все рассказал… и слишком гладко. Мальчик выжил. После произошедшего с Анной городской совет никогда не смог бы провести еще одну казнь.

– И что теперь?

– Думаю, иезуиту он рассказал правду. И она оказалась такой, что тот решил убрать его с дороги. Что за дьявольская изобретательность… оставить старику две бутылочки, одна из которых наполнена ядом. И ему все равно, какую больной опустошит первой: с безвредным или смертоносным содержимым. Рано или поздно Каспар выпьет яд и отправится на тот свет. Господь милосердный… кем надо быть, чтобы до такого додуматься? Это все равно как правой рукой дать ему шанс на жизнь, а левой – забрать его обратно. Кто же, черт подери, этот иезуит? И какую роль он играет?

Андрей решил вернуться к насущным вопросам.

– Каков наш дальнейший план?

– Думаю, что наличие флакона с ядом потрясло нашего омерзительного друга. Пусть эту ночь поварится в собственном соку, а завтра мы вернемся и покажем, что будущее еще может приготовить ему приятный сюрприз…

– Так ты его еще и вознаградить хочешь за все, что он сделал?

– А ты считаешь, он не достаточно наказан?

Андрей пристально посмотрел на Киприана.

– Господи, неужели ты, как старый дед, не можешь не задавать такие вопросы? Да что же это…

– Тихо! – Киприан поднял руку и вгляделся в пустоту. Затем резко развернулся. – Черт! О, черт! – Он побежал назад в трапезную. – Я идиот!

Андрей поспешил за ним следом. Теперь он тоже это услышал, поверх неожиданно громкого стука собственного сердца: протяжный стон.

Кресло упало. Каспар лежал недалеко от него. Крысы окружили его и шипели; шерсть у них топорщилась, усы яростно шевелились. Киприан упал рядом с ним на колени. Старик свернулся калачиком и стонал. От судорог, в которых корчилось тело, голова его билась об пол. Киприан выругался, затем схватил ужасное одеяло, сорвал его с напряженного тела Каспара и перевернул старика на спину.

– О Господи! – прошептал Андрей.

Каспар выгибал спину, пока тело его не повисло в воздухе, опираясь лишь на затылок и ягодицы. Ниже ягодиц не было ничего, чем он мог бы опереться на каменную плитку, – ноги он давно потерял. Правая рука была прижата к телу, а левая загребала воздух. Изо рта у него вытекала темная пена и сбегала прямо в седые волосы, оставляя на щеках коричневатые полосы. Глаза закатились.

– Что случилось с мальчиком? – закричал Киприан.

Каспар вздрогнул и так выгнулся, что Андрей услышал, как затрещал позвоночник. Крысы, пища и посвистывая, носились перед огнем. Из покрытого пеной рта Каспара вылетала слюна и такие хрипы, что от них болело в ушах. Андрей увидел, как лопающиеся кровеносные сосуды окрасили воспаленные глаза Каспара в кроваво-красный цвет.

– Мальчик! – крикнул Киприан и встряхнул дрожащее тело за плечи. – Что с мальчиком?

Каспар вытаращился на него. Кровавые слезы катились по его щекам и вымывали грязь из морщин.

– Почему ты не поверил мне, надменный идиот? – бушевал Киприан. – Зачем мне было тебя обманывать? Сколько ты выпил? Весь пузырек, просто назло мне? Ты глупец! Что случилось с мальчиком?

Каспар попытался что-то произнести. У Андрея волосы стали дыбом.

– Езус Мария, – услышал он хрип старика. – Как больно…

Новый спазм с такой силой сотряс его, что он выскользнул из рук Киприана. Безногое тело извивалось на каменном полу. Киприан откинулся назад и сел на пол. Он опустил голову.

– Вот ты и получил свой собственный костер, пропащий человек, – пробормотал он. – Пламя сжигает твои внутренности. И все равно, даже такой, как ты, не заслуживает подобной участи.

Длинный клокочущий вздох вырвался из раскрытого рта Каспара. Его сотрясла конвульсия… еще одна… Затем он осел, и на мгновение присутствующим показалось, что перед ними – всего лишь пустое одеяло, в котором он провел жизнь инвалида. От него поднимался запах свежих фекалий и горячей мочи. Изо рта по-прежнему шла пена, но сомнений не было: он умер. Его правая рука упала в сторону.

Андрей прижал ладонь ко рту.

– О боже, Киприан, посмотри… – сдавленно произнес он. Киприан кивнул с мрачным видом.

Правая рука Каспара казалась засохшей ветвью, рукой мумии, скрюченной лапой мертвеца. Кожа была темной и словно дубленой, туго натянутой на костях. Сжатая в кулак, она походила на черную лапу обезьяны. Два последних пальца прижимались к ладони, большой палец согнулся внутрь. Средний и указательный лежали на них, как зажим из кости и сухожилий. Можно было представить себе, как эта рука, когда еще была здоровой, поднимается в клятве, и оба первых пальца тянутся вверх. Ногти на всех пальцах были настолько длинными, что они намотались вокруг руки подобно перекрученной гирлянде. Ногти безымянного пальца и мизинца проросли сквозь руку и торчали из тыльной стороны кисти.

Киприан вздохнул. Андрей, даже не задумавшись, потянул его за рукав. Они молча отвернулись и, тяжело ступая, вышли наружу. За спиной Андрей услышал мелкий топот крысиных лапок: это серая армия собралась вокруг трупа, чтобы проверить, нельзя ли там чем-нибудь поживиться.

 

23

Андрею казалось, что в старой трапезной они пробыли несколько часов, и он удивился, что колокола отбивают только вечерню, когда они пустились в обратный путь, в комтурство розенкрейцеров. Магистр ордена вряд ли обрадуется их появлению, но не откажет им в гостеприимстве, а возможно, он лежит сейчас в своей каморке и громко храпит, недоступный для неприятностей мира благодаря опьянению.

– Как ты думаешь, где нам теперь искать мальчика? – спросил он наконец.

– Искать? – эхом отозвался Киприан. – У нас нет даже самой крошечной отправной точки, чтобы начать поиски. Мальчик может быть где угодно. Он может все еще находиться в Эгере. Он мог переехать в Вену…

– Он может жить и в Риме, – предположил Андрей.

Киприан топнул ногой.

– Да чтоб меня! – воскликнул он.

– Ты, как и я, убежден, что иезуиты, которые тогда присутствовали на процессе, взяли его с собой. Чем еще можно объяснить тот факт, что один из членов Общества Иисуса что-то здесь вынюхивает? И я готов поспорить на что угодно: они отвезли его в свой центр в Риме. Прошло шестнадцать лет, Киприан. За это время мальчик мог превратиться во взрослого члена Societas Jesu.

Они переглянулись.

– Если бы он тогда рассказал святым отцам, что узнал от Буки о библии дьявола, ребята уже давно искали бы ее. То, что они не делают этого, указывает на то, что он промолчал, – заметил Киприан.

– Или что Бука ему ничего не открыл.

Киприан проигнорировал это возражение, а поскольку Андрей тоже не считал свое высказывание достаточно блестящим, он не стал его повторять.

– Почему паренек ничего не сказал иезуитам? Что он замышляет?

– То же, что и всегда… И я точно знаю, что ты думаешь, Киприан, так как я думаю то же самое… За шестнадцать лет ему не удалось осуществить это.

– Кого позовет библия дьявола, тот последует за ее призывом, – пробормотал Киприан. – Видимо, у него пока не возникало возможности ответить.

Они снова переглянулись, а затем развернулись, как по команде, и посмотрели в направлении, в котором лежал бывший доминиканский монастырь. До этого дня им дважды приходилось слышать зов библии дьявола; и ответы на этот зов каждый раз очень походили на то, что лежало сейчас на полу трапезной и давало пропитание крысам.

– Если бы это не было так неоригинально, я бы повторил то, что ты говорил сегодня утром в лесу у могилы Буки, – заметил Андрей.

– А что я там говорил?

– «Я слишком стар для этих глупостей». Или что-то в этом роде.

Киприан безрадостно улыбнулся.

– И чем нам поможет моя старость? Что касается меня, я лучше еще разок сам вмешаюсь, чем позволю Александре, Андреасу, Мельхиору и Вацлаву вести борьбу в одиночку.

– Что касается меня, то я бы много дал за то, чтобы в третий раз не сталкиваться с этой проклятой книгой.

– Не говоря уже об этом.

В лице Киприана что-то изменилось. Андрею показалось, что он впервые осознал, как его деверь и лучший друг на самом деле постарел. А он сам? Киприан даже был на пару лет младше него. Молодость, зрелость… куда они подевались? В его памяти времена, когда они вместе сражались с проклятием библии дьявола, горели яркими маяками – а мирные времена между ними были бледными, едва различимыми, равномерно окрашенными в радости и печали; годы, которые впоследствии казались ему потраченными впустую… После заката братии монастыря в Браунау они стали Хранителями библии дьявола и, как хорошие хранители, выжидали, пока дело не примет по-настоящему серьезный оборот.

– Годы между этими периодами, – заметил Киприан, который, как правило, мог догадываться о мыслях Андрея, – и были настоящей жизнью. У нашей борьбы была одна цель: позволить нам и нашим близким жить такой жизнью.

– Хорошо бы на сей раз дать последний бой, – ответил Андрей.

– Тогда нам следует хорошенько подготовиться к нему. – Киприан ткнул большим пальцем на восток. – Давай нанесем визит аббату Райгерна, как мы и планировали. Пока мы доберемся туда, он успеет прочитать послание, которое мы отправили ему сегодня в полдень голубиной почтой, и прийти к собственным выводам. Если случай Анны Моргин действительно был таким безобразным, то его монахи наверняка что-то о нем записали. В Райгерне слышат, как трава растет, с тех пор как Вацлав там за старшего. Если нам повезет, мы сможем даже узнать что-нибудь о судьбе мальчика. Если шпионы Вацлава совершенно не в курсе, то значит, здесь замешаны происки дьявола.

– Происки дьявола в этой истории случаются на каждом шагу, или ты забыл?

Киприан хлопнул Андрея по плечу.

– С каких это пор мы сдаемся, еще не вступив в битву? Вацлав – умная голова, а нам с тобой уже приходится сильно напрягаться, чтобы ранним утром сходить облегчиться. Знаешь, иногда я смотрю на твоего сына и просто жду, когда же с ним случится что-то странное, как это всегда бывало у старого кардинала Мельхиора. Вацлав превратился в наш мозговой центр, и дяде Мельхиору не приходится краснеть за своего наследника.

– А я иногда смотрю на Вацлава, – ответил Андрей, – и жду, чтобы хоть какие-то его черты напомнили мне о лице Иоланты, так как мне уже не удается вспомнить его. Только тогда я снова вспоминаю, кто он, и я… – Андрей умолк.

– Да, – задумчиво произнес Киприан. – Ты тогда поступил правильно, друг мой. Мы все научились полагаться на твоего сына.

 

 

1

Сон снова вернулся…

…пронизанные шумом борьбы. Нападающие, кажется, отошли, чтобы перестроиться, но отдельные выстрелы все еще звучали, поскольку стрелки считали, что смогут попасть во врага – или поскольку умирающие с вывороченными внутренностями, брошенные в одиночестве между линиями сражающихся, наваливались на спусковые механизмы своих мушкетов и делали последний милосердный выстрел, обрекающий их душу, если верить священникам, на вечное проклятие, но избавлявший их тела от невыносимых мук, в которых они извивались. Было ли это равновесием? Но нет, это происходило как раз из-за того, что равновесие было утеряно – так как все забыли, что свет должен отбрасывать тень, так как свет без тени – не что иное, как огромный костер, пожирающий все вокруг…

…сон! Сон мерцал в его личной тюрьме: три стены, тяжелая дверь, обнесенное решеткой окно, через которое падала дорожка света. Боль снедала его тело, но ее можно было выдержать. Гораздо хуже было осознание надвигающейся катастрофы. Он догадывался, что с ней ему не справиться. Семь тысяч дней, семь тысяч ночей… но и этого было мало. Однако если он не справится, то знание погибнет вместе с ним, и тогда продолжится то, что длилось уже в течение тех семи тысяч дней, которые он здесь провел. Замурованный заживо? Ха… Эта мысль теряла весь свой ужас перед лицом требования жить по ту сторону клетки, по ту сторону стены – в мире, который потерял равновесие. Дети взяли крест, чтобы освободить Святую землю, и высшие представители духовенства позволили им пуститься в путь, так как втайне приходили в отчаяние от того, как бароны, герцоги и короли извратили крестовые походы на Иерусалим. Возможно, невинным душам удастся совершить то, что старые грешники оказались не в состоянии совершить.

Невинные души… Десять тысяч невинных душ из Немецкой империи угасли в снегах на перевале Мон-Сени, пять тысяч невинных душ из Франции были проданы в рабство торговцами их собственной страны…

И, за пару лет до того – разве Бог помог своим приверженцам, когда французы сражались против окситанских рыцарей за истинную веру, а город Безье горел, и вместе с ним – двадцать тысяч душ, как еретики, так и католики, мужчины, женщины и дети, даже когда они искали защиту в церквях? Вот что происходило, когда свет превращался в огонь.

По сравнению с этим… его жребий был скорее не наказанием, а вознаграждением. Однако в нем была и ложка дегтя: он слишком походил на отказ.

Узник потер руками лицо, не обращая внимания на то, что оставляет черные полосы туши, потер глаза, пытаясь успокоить их, поморгал, уставился на огромный пергамент на пюпитре.

Абсолютный ужас.

Охваченный паникой, он достал другие страницы. Вот… вот тут все началось. Неровные буквы, сильно склоненные набок, размазанные строчки, кляксы… К тому моменту, когда буквы появились на том листе, над которым он сейчас работал, они стали совсем неразборчивыми. Зрение его ухудшалось, как и сила в его руках. Что же ему теперь делать? Так он никогда не закончит… Может, это наказание за его прегрешения (огни, запертая дверь, приглушенные крики о помощи)? Nil inultum remanebit – ничто не останется не отомщенным? Но причем здесь такие мелочи, равновесие должно действовать в куда большем масштабе.

Его пальцы пробежали по кипе огромных пергаментов. Почему он не проверил раньше? О Господи, сжалься, это же повсюду. Он писал самое важное завещание в мире, и никто не сможет его прочитать!

Что же ему делать?!

Равновесие… его панические мысли уцепились за представление о равновесии. Если знание – свет, является ли глупость его тенью? Если знание – тьма, является ли чистая невинность безумцев светом?

Равновесие…

Он вскочил с табуретки и, спотыкаясь, бросился к двери, заколотил в нее кулаками, крича и зовя аббата. Холодный ужас пронзил его насквозь, когда он осознал, что сам тогда ожесточил свое сердце по отношению к стуку в запертую дверь… Он бил в дверь, пока у него не заболели руки…

…на какое-то мгновение сон стал тонким, как прозрачная пряжа, а громкий стук не стихал, чем бы он ни был в действительности: стаккато мушкетных выстрелов, дробью лошадиных копыт… Потеря ориентации и подозрение, что кончик сознания только что выскользнул… запах пороха, плотной и едкой пеленой висящий в воздухе…

– Они прорываются через укрепления!

 

2

Пение спускалось с восточного фланга городских стен Вюрцбурга, будто смутно знакомый запах чего-то хорошего, но со временем прогнившего.

– Quem pastores laudavere, quibus angeli dixere, absit vobis iam timere, natus est rex gloriae.

Агнесс внезапно остановилась.

– Поют Quempas, – пробормотал писарь и стянул с головы шапку. – Наверное, там идет процессия.

Агнесс повернулась к Александре. Ее глаза подозрительно блестели.

– Кого восхвалили пастухи, которым ангелы возвестили, пусть уже вас не страшит, родился славный царь… – повторила она. – Думаю, мы с твоим отцом в первый раз за пятьдесят лет встречаем Рождество по отдельности! Сегодня сочельник, Александра.

Александра топала ногами, чтобы разогнать кровь. Она уже почти не чувствовала пальцев ног, и холод поднялся выше колен. Она знала, что ей придется провести несколько дней в кровати, страдая от жара и кашля, если она немедленно не согреется.

– Прекрасно, – буркнула она и не стала говорить, что после смерти Мику Рождество перестало что-либо значить для нее. Что с тех пор ясли в натуральную величину в соборе нагоняли на нее тоску, поскольку в вырезанной из дерева фигурке младенца в колыбели она всегда видела Мику и могла думать только об одном: «Ты тоже появился на свет лишь для того, чтобы умереть раньше срока».

Стражи крепко держались за свои алебарды и отчаянно старались придать себе бравый вид, а не походить на полузамерзших бедняков, и одновременно излучать рождественскую приветливость. Приветливость их увеличилась, когда Агнесс вложила им в ладони несколько монет, и достигла таких высот, что женщин провели в город сразу же, не подвергая обычной пытке унылого часового ожидания.

– Как нам пройти к городской больнице Святого Духа? – спросила Александра.

На лице начальника стражи мелькнул призрак улыбки.

– Откуда вы прибыли? – спросил он.

– Из Праги, – ответила Александра.

– То-то мне почудилось, что ваш говор мне знаком.

– Ты уже бывал в Праге?

– Нет, но в городе сейчас находятся ваши земляки. Один очень щедрый господин с семьей.

– Андреас Хлесль!

Улыбка начальника стражи растаяла, уступив место недоверчивости.

– Гм-м-м… – промычал он и снова окинул Александру внимательным взглядом.

– Я знаю, что этот щедрый господин сказал тебе и твоим людям: «Если в город придут две женщины из Праги, как можно скорее пусти их и покажи им дорогу к моему дому. Это моя сестра и моя мать, они хотят меня видеть».

– Почти угадали, – сказал начальник стражи. – Однако речь шла только о матери и толпе знахарей… Простите, я, естественно, хотел сказать – врачей.

Александра в недоумении уставилась на него. Затем она спокойно произнесла, хотя всю ее внезапно обдало жаром:

– Нам с мамой нужно кое-что обсудить с глазу на глаз.

Агнесс невозмутимо ответила на взгляд Александры, когда они отошли на несколько шагов в сторону.

– Как это понимать? – прошипела Александра. – Так значит, Андреас убежден, что я – последняя возможность спасти Лидию? И я купилась на твою ложь! Еще в Праге Андреас пустил меня к малышке только после того, как ее осмотрел врач. Господи, как я могла быть настолько наивной! Мама, из всех твоих подлых уловок эта – сама подлая!

– А я убеждена, что ты – единственная, кто может спасти Лидию, – возразила Агнесс.

Рот Александры открылся и снова закрылся.

– Ты опять за свое. Ты манипулируешь мной, как куклой.

– Возможно. Но даже если и так – неужели ты думаешь, что из-за этого меня бы мучила совесть? Я решила, что мне предоставляется хороший случай спасти две души.

– Две души? Лидии и…

– Твою, дитя мое.

Александра увидела, как на лице матери мелькнула кривая улыбка, будто она вот-вот заплачет. Она кашлянула. Ее гнев превратился в пепел и оставил неприятный вкус во рту.

– Моя душа не подвергалась опасности, – возразила она наконец, желая произнести хоть что-нибудь непохожее на согласие.

– Этот шведский офицер… Судя по всему, он приличный парень… – нарочито небрежно заметила Агнесс.

В Александре снова вспыхнул гнев.

– Что это значит, мама? Может, ты гордишься тем, что это твоя так тонко задуманная поездка в результате привела к тому, что я занималась любовью с абсолютно незнакомым мне мужчиной, которого презирают его собственные товарищи, да еще и в полуразрушенном доме? Или мое признание тебя шокирует? Нет, не шокирует, ведь ты и так это знала. Откуда вдруг такое великодушие? Я всю жизнь думала, что вы с папой всегда хотели, чтобы мы с Вацлавом стали парой!

– Я совершенно ничем не горжусь, – возразила Агнесс. – Я только рада, что некое подобие любви коснулось твоего сердца. И мне абсолютно безразлично, при каких обстоятельствах это произошло. Нет ничего хуже, чем отказывать себе в любви. Она может достичь самого ада и вызволить из него бедные души.

– Я ни к кому не испытывала большей любви, чем к Мику! Но моя любовь не смогла вернуть его душу в мир живых.

Веки Агнесс вздрогнули. Александра не поднимала глаза. Она боролась со слезами и победила, но боль в ее груди была такой сильной, что ей не хватало воздуха.

– Теперь мы можем войти в город? – спросила Агнесс. – Речь идет о жизни Лидии.

– Как тебе не стыдно, мама!

– Андреас примет тебя с распростертыми объятиями.

– Да, конечно, черта с два примет. Я уже слышу, как он спрашивает, почему ты приволокла именно меня вместо более приличных врачей.

– Что самое главное? Ворчание Андреаса или смех Лидии, если она выздоровеет?

– Ах, черт побери! – Александра подняла взгляд от земли и попыталась найти нужные слова.

Но все, в чем она хотела упрекнуть мать, казалось смешным при взгляде на эту женщину, которая всегда была рядом, когда дочь нуждалась в ней; которая однажды прошла через свой личный ад, чтобы спасти ее, Александру, от сумасшедшего; которой она была обязана жизнью, чьему примеру она хотела следовать, чья великая любовь к отцу Александры должна была стать образцом для ее собственной жизни, но до которой она так катастрофически не дотянула… Она снова прогнала слезы.

– Ты все время будешь рядом со мной, – заявила она после длинной паузы. – И если для выздоровления Лидии потребуется, чтобы ты дала под зад моему брату, да так, чтобы сапог застрял там, то я хочу, чтобы ты сделала это без промедления.

– А можно мне это сделать, не ожидая твоего распоряжения?

Они переглянулись. Уголки рта Агнесс слегка приподнялись.

– Только если ты позволишь мне на это взглянуть, – ответила Александра.

Агнесс раскрыла объятия, и Александра упала в них, будто снова став маленькой.

– Я люблю тебя, дитя, – призналась Агнесс.

– Я тоже люблю тебя, мама.

Процессия двигалась по улице, поднимавшейся от реки к холму, где стояли ворота, а еще дальше по склону – звонница и башенка на фронтоне церкви Святой Афры, возвышающиеся над крышами домов. Частично крыша церкви представляла собой лишь почерневшие от копоти стропила. Вблизи пение звучало ничуть не сильнее, чем по ту сторону стен. Во главе процессии двигалась пара, изображающая Марию и Иосифа, неся замотанный в платок сверток, который следовало принимать за младенца Христа. Святую чету сопровождали девочки, дрожавшие в своих белых одеждах. Распущенные волосы намекали на принадлежность к сонму ангелов, но девочки были слишком худыми, а их щеки – слишком впалыми.

Протестанты, отказавшиеся от почитания святых, принятых в католической церкви, заменили День святого Николая сочельником, а Мартин Лютер сделал Христа центральной фигурой рождественских торжеств вместо Святого из Миры. Католики, которые тоже могли быть прагматичными, если это было им выгодно, сохранили святого Николая и дополнили им младенца Иисуса Лютера. В Праге жители были знакомы с обеими фигурами, но там протестантизм обосновался еще до рождения Александры. В Вюрцбурге же, который стал протестантским, только когда его заняли шведы, очевидно, без каких-либо проблем усыновили младенца Иисуса: в городе, где у ангелов были синие лица и впалые щеки и где младенец Иисус представлял собой всего лишь сверток тряпья в процессии, светлые образы всегда были кстати.

За святой четой шел священник и махал кадилом, но запах быстро растворялся в холоде раннего вечера. Следом за процессией тащилась горсточка верующих, которые несли едва распустившиеся ветки фруктового дерева. Священник пел тонким голосом; община скорее бормотала, чем составляла хор. Агнесс и Александра остановились, чтобы пропустить их.

Прошло несколько мгновений, прежде чем священник обратил на них внимание. Сначала исполнители ролей святой семьи и ангелов повернули головы в их направлении и умолкли. Александре показалось, что их неподвижные взгляды просто вцепились в нее. Священник оборвал пение посреди предложения и тоже уставился на нее, и постепенно голоса неуверенного хора смолкали, пока вся процессия не погрузилась в абсолютное молчание; только сапоги скрипели по замерзшей земле. Они проходили молчаливым маршем мимо чужаков, не сводя с них глаз, как будто считали их призраками или будто они сами были призраками с черными глазами, голодными лицами, бледными губами. Ветки в руках прихожан выглядели так, словно их только что сорвали с дерева, которое чудесным образом расцвело среди зимы, а розовые цветки казались в темноте каплями крови – неслыханное святотатство, за которое священник и его паства были обречены вечно бродить по улицам Вюрцбурга. Затем они ширнули в переулок, ведущий наверх, к церкви Святой Афры; снова зазвучал тонкий голос священника, и паства исчезла.

– Этот город проклят, – прошептала Александра.

– Нет, – возразила Агнесс. – Был. Люди просто еще не смогли забыть об этом.

Колокола, призывающие к вечернему богослужению, уже звенели, когда они добрались до дома, в котором Андреас разместил свою семью. Он находился в двух шагах от больницы и, должно быть, принадлежал состоятельному бюргеру. Снаружи все было спокойно, но Александра догадывалась, что ожидает ее внутри: сырые складские помещения на первом этаже, в которых плесневели остатки испорченного товара, опустевшие жилые комнаты на втором этаже и людские в мансарде, где осталось только то, что нельзя было забрать с собой в изгнание.

К их удивлению, дверь открылась, как только они постучали. Все слуги выстроились в тесной прихожей, закутавшись в плащи, одеяла и капюшоны. Большинство из них Андреас взял с собой в поездку из Праги. Они стали приседать или кланяться, когда Агнесс и Александра отбросили капюшоны. Прислуга, нанятая в Вюрцбурге, после недолгого замешательства последовала их примеру. Девочка не больше шести или семи лет от роду глазела на новоприбывших, раскрыв рот, и присела, только когда женщина – очевидно, ее мать, одна из нанятых в Вюрцбурге служанок, – подтолкнула ее.

– Что здесь происходит? – спросила Александра.

– Это не младенец Иисус, – сказала девочка.

Несколько человек шикнули на нее.

– Где хозяин дома? – поинтересовалась Агнесс.

Служанка шмыгнула носом.

– Наверху, госпожа Хлесль, – прошептала она. – Благодарение Святой Деве, что вы приехали, госпожа Хлесль. И вы тоже, молодая хозяйка.

Александра, которая была старше служанки минимум лет на десять, закатила глаза. Чьей матерью была вызывающая такое уважение женщина, как Агнесс Хлесль, ту и в сто лет, скрюченную артритом, будут называть «молодой хозяйкой».

– Чего вы ждете? – удивилась она.

– Начала рождественской литургии.

Они взобрались вверх по лестнице, узкой и тускло освещенной, что указывало на то, что дом был построен в те времена, когда городские здания одновременно служили укреплениями, так как конкуренция в делах легко могла перейти в вооруженное столкновение.

– Почему они просто не отправятся в церковь? – спросила Александра. – Колокола уже прозвенели в первый раз!

– Потому что здесь все так, как у нас дома, – ответила Агнесс и на мгновение остановилась. – Прислуга не ходит в церковь без господ. Пресвятые небеса, какой крутой подъем! Я действительно уже старуха.

– Что-то не так. Слуги должны быть хоть немного радостными. Сегодня же сочельник, да и мы приехали, наконец… – внезапно Александра замолчала.

Агнесс покачала головой.

– Лидия жива, – мрачно ответила она. – Если бы это было не так, мы бы уже знали.

Когда они добрались до верхней лестничной площадки, перед ними распахнулась дверь. Из нее вышел высокий крупный мужчина и на миг заслонил неровный свет, проникающий из комнаты. Он шарахнулся в сторону, а затем сорвал с головы шляпу, и лицо его расплылось в изумленной улыбке.

– Мы бы приехали раньше, если бы не досадные недоразумения, – заявила Агнесс.

– Мама! – Андреас Хлесль сделал два стремительных шага вперед, от чего полы его плаща разлетелись, и заключил мать в медвежьи объятия.

Старший сын Агнесс и Киприана унаследовал телосложение отца, так же, как Александра, старшая из трех детей, была копией матери. Однако, в отличие от Киприана, до старости сохранившего крепкую фигуру мужчины, предпочитающего самостоятельно разгружать винные бочки, а не проверять, не отцедили ли извозчики себе пару глотков из груза, Андреас под одеждой был рыхлым, располневшим мопсом. Фигура Хлеслей – широкие плечи, крупный зад, мощные ноги – придавала ему сходство с платяным шкафом, рядом с которым даже атлетически сложенный отец казался худым. Что же касается нрава, то в нем возродился его дедушка, бывший пекарь Хлесль из Вены: Андреас был усердным до одержимости, но обладал скудной фантазией; настойчив при достижении целей, но постоянно пребывал в дурном настроении; горд тем, что руководит фирмой как старший партнер, и в то же время переполнен страхом, как бы она не обанкротилась под его руководством. Он скорее был бы на своем месте в Вене, в фамильной булочной другого отпрыска семьи Хлесль, той булочной, которой руководил один из племянников Киприана. У членов этой семьи находилось мало общих тем для разговора с пражскими Хлеслями в тех редких случаях, когда они встречались.

– Мама, благодарение святому Вацлаву, что ты приехала. Да еще и в сочельник! Вот это знак! А где…

– Привет, братик, – поздоровалась Александра, которая чувствовала себя абсолютно не в своей тарелке, да еще и смутилась, что было совершенно не в ее стиле.

– Э? – только и сказал Андреас.

Он моргнул. Затем оторвался от Агнесс и прижал к себе Александру, и в его объятиях было столько отчаянной силы, что из легких Александры вышел весь воздух, а вместе с ним и обида, которую она чувствовала с тех пор, как у городских ворот Агнесс призналась ей в содеянном. Она ответила на объятие.

– Мир тебе и твоему дому, Андреас, – произнесла она срывающимся голосом.

Андреас кивнул писарю, который поднялся с ними по лестнице и поклонился.

– Благодарю, что сопроводили мою мать и сестру. Спуститесь в кухню и попросите, чтобы вам налили чего-нибудь согревающего. Если вы хотите посетить вечернее богослужение…

Писарь поблагодарил и спустился обратно. Андреас отстранил сестру на расстояние вытянутой руки.

– Я тронут, – сказал он и откашлялся. – Я не ожидал, что моя старшая сестра… Я действительно тронут. – Затем его взгляд метнулся к лестнице, на которой уже затихло эхо шагов писаря. – Но где… где… – Его глаза внезапно расширились. – Мама, где ты оставила врачей из Праги?

Агнесс выпрямилась.

– Я привезла самого лучшего специалиста, – ответила она. Андреас отпустил Александру и отступил на шаг.

– Ее? – воскликнул он. – Ты ее…

– Андреас! – произнесла Агнесс таким тоном, который всегда вынуждал всех трех ее детей немедленно прекратить препирательства или торговлю по поводу еще одного куска булочки.

Но Андреас больше не был маленьким мальчиком.

– Ты хочешь сказать мне, мама, что я заплатил целое состояние за право воспользоваться голубиной почтой бенедиктинцев и розенкрейцеров, дабы как можно скорее доставить мое сообщение в Прагу, только для того, чтобы ты не послушалась меня? Я же тебе…

– Ты хотел получить лучшую медицинскую помощь для Лидии, какая только есть. Я выполнила твое желание.

– …составил целый список с именами врачей, которых хотел получить! Что ты сделала с этим списком, мама? Выбросила?

– Да, – просто ответила Агнесс. – После того как мне стало ясно, насколько серьезна болезнь Лидии.

Андреас издал звук, прозвучавший как недоверчивый смех.

– Уже после того, как тебе стало ясно? – эхом повторил он. – Может, ты хотела сказать – несмотря на это?

– Андреас, не сердись, послушай меня, – заговорила Александра, почувствовав, как в ней закипает ярость.

– Если бы я хотел, чтобы Александра бросила какую-то травку на лицо моей малышки, то ее я бы и попросил приехать, разве нет?

– Перестань кричать, – сказала Агнесс.

– Мое образование лучше, чем у любого… – начала было Александра, прежде чем ее заставило замолчать осознание того, что она хотела оправдаться – в чем вовсе не было никакой необходимости. – Я же тебя предупреждала, мама, – сердито пробормотала она.

– Кричу, когда хочу! – срывающимся голосом заорал Андреас. Его отчаяние можно было буквально пощупать. – Мама, как ты могла так меня обмануть!

Дверь, в которую выскочил Андреас, распахнулась, и оттуда выбежала Карина, его жена. Увидев Агнесс и Александру, она замерла, и ее глаза наполнились слезами.

– Вы здесь, вы здесь… – прошептала она. – Андреас, любимый, прошу… малышка…

Андреас развернулся.

– Ты знала, что твои свекровь и золовка куют заговор, не так ли? Ты знала, что мама притащит сюда мою старшую мудрую сестру!

Карина растерянно посмотрела на него.

– Знала? – повторила она. – Но я думала, что ты, естественно, снова обратишься за помощью к Александре…

– Плевать я хотел на помощь Александры! – проревел Андреас. – Я хочу лучших врачей, которые только есть!

– Но Александра…

Александра знала, что сейчас произойдет. И все равно ее будто ударили в живот. Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и одновременно к горлу так резко подступила тошнота, что ее чуть не вырвало прямо на пол.

– Она не смогла спасти даже собственного сына! – кричал Андреас. – Почему ты считаешь, что она сумеет помочь нашей дочери?

Александра будто видела себя со стороны, как она развернулась на ватных ногах, спустилась по лестнице, вышла на улицу, где звон колоколов вечернего богослужения походил на рычание атакующей армии, и тяжело осела в снежную кашу и грязь, начав всхлипывать, так же мало ощущая боль, как в тот раз, когда ей стало ясно, что пульс на шее Мику перестал биться и что он больше не слышит бормотание священника. Как она могла совершить такую чудовищную ошибку и позволить матери манипулировать ею? Как она могла поверить, что именно она в состоянии взять на себя ответственность за жизнь маленькой племянницы? Почему она подумала, что уже достаточно сильна, чтобы вступить в новый бой со смертью над детской кроваткой – прекрасно понимая, что может проиграть этот бой?

– Естественно, иногда целитель знает, что его искусство не поможет, – услышала она голос старой Барборы, перекравший колокольный звон. – Но это не главное.

– Что же тогда главное? – Это уже был ее собственный голос, метавшийся между беспомощностью, безразличием и завистью к спокойной уверенности старой женщины.

– То, что человек не теряет надежду, даже если знает, что больше ничего не может сделать. Если надежда врача умирает, пациент умирает тоже.

– Я до самого конца, вопреки здравому смыслу, надеялась на то, что Мику будет жить.

– И этот опыт говорит тебе, что ты больше не имеешь права на надежду?

Внезапно ей стало ясно, что именно в этом и проблема. Однако вовсе не она отказалась от надежды, даже в глубине души, а ее брат Андреас. И как только она осознала это, перед глазами у нее прояснилось, и Александра увидела, что она вовсе не выбежала на улицу, а по-прежнему стоит на верхней площадке лестницы и смотрит на красное лицо Андреаса и бледное – Карины.

– Мне стыдно за тебя, – заявила Карина. – Как можно говорить такое своей сестре!

Андреас сжал кулаки и ударил себя в лоб.

– Мы прокляты! – простонал он. – Не надо было поселяться в этом доме! Его проклятие перешло на нас.

Карина посмотрела прямо в глаза Александре. По ее щекам уже катились первые слезы.

– Это был дом городского судьи, – сказала она. – Охотники на ведьм сожгли на костре обоих его сыновей. Одному было восемь лет, а другому десять. Родителей заставили смотреть. Жена во время казни потеряла сознание и так и не пришла в себя. На следующий день после казни судью нашли на чердаке. Он повесился.

Агнесс глубоко вздохнула. Карина впилась взглядом в Александру.

– Мы не знали историю этого дома, – закончила Карина. – И мы не спросили, почему нам его отдают по бросовой цене. Мы просто хотели поскорее отвезти Лидию в теплое помещение, и больше ничего.

– Проклятий не существует, – хрипло каркнула Александра.

Карина покачала головой.

– Они существуют, – устало возразила она. – Они состоят из раскаяния, упущенных возможностей и страха потерять то, что ты любишь больше всего на свете, и они настолько могущественны, что отравляют все.

На лестнице раздалось покашливание. Это был один из слуг. Александра будто издалека услышала, как затихли последние отзвуки второго перезвона колоколов.

– Господин! – сказал слуга. – Нам уже нужно… можно?

Андреас смотрел на него и не видел. Александра схватила брата за плечи и встряхнула его. Он повернулся к ней. Его губы шевелились. На одно мгновение его лицо снова стало лицом маленького мальчика, к которому она напрасно пыталась почувствовать такую же симпатию, какую испытывала к своему младшему брату Мельхиору, и который смотрел на свою старшую, чрезвычайно уважаемую сестру и прекрасно понимал это обстоятельство. Александра сглотнула.

– Как себя чувствует Лидия? – прошептала она.

Андреас сбросил ее руки.

– Я должен идти на вечернее богослужение, – заявил он. Лицо его неожиданно вздрогнуло. – По крайней мере, один из нас должен пойти туда. Там ставят… сцену в раю. Мы… мы дали священнику денег, чтобы он купил дерево и… и яблоки… В сцене в раю есть дерево, на котором растут яблоки. Неудобно будет, если мы…

Он замолчал и сбежал вниз по лестнице. Александра смотрела ему вслед, а затем повернулась к Карине, обняла ее и прижала к себе.

– Мне жаль, – сказала она. – Мне так жаль. Я не хотела этого спора. Как себя чувствует Лидия?

Карина прошептала ей на ухо:

– Уже слишком поздно, Александра. Лидия при смерти.

 

3

Андреас и Карина переоборудовали единственную теплую комнату, имевшуюся в этом типичном доме богатого горожанина, в нечто вроде больничной палаты. Воздух в ней был спертым и душным, а сама она производила впечатление птичьего гнезда на старом дереве. Пол, стены и потолок – все было обшито деревянными панелями. В окна были вставлены толстые круглые стекла. Щебет и пение полудюжины певчих птиц в огромной клетке в углу комнаты усиливали впечатление, что ты находишься в гнезде.

К противоположной стене придвинули кровать. Бледная фигура смерти стояла в ногах, будто ожидая душу, которая едва держалась в изможденном теле под одеялами.

Александра невольно всплеснула руками; бледная фигура обернулась и оказалась монахиней в грязно-белом облачении, послушницей с преждевременно состарившимся лицом. Она прижала палец к губам и произнесла: «Ш-ш-ш!»

Александра и Агнесс обменялись взглядами. Александра подошла к кровати и краем глаза заметила, как Агнесс мягко взяла Карину за руку, когда та хотела последовать за ней. Послушница недоверчиво рассматривала Александру. На мгновение та вспомнила, что на ней все еще дорожные сапоги, а одежда забрызгана уличной грязью, и что, придя сюда, она даже не выпила горячего вина. А затем она почувствовала запах, идущий от постели больной.

– Она спит, – прошипела послушница.

Александра не двигалась.

– Что вы здесь делаете, сестра?

– Мать настоятельница из больницы Святого Духа предоставила сестер в наше распоряжение, – объяснила Карина, и в ее голосе прозвучали с трудом сдерживаемые слезы.

– А врачей что, нет? – Александра услышала, как молодая монахиня возмущенно ахнула, но проигнорировала это; сейчас не время для лицемерной вежливости. И она сама ответила на свой вопрос: – Ах да – слишком много костров в прошлом. – Взгляд, который послушница бросила на нее, горел гневом.

«Успокойся, девочка, – хотела сказать Александра, – ты еще пешком под стол ходила, когда твои старшие сестры по монастырю оказали серьезную поддержку процессам над ведьмами…» Александра промолчала, но веки послушницы вздрогнули, как будто та произнесла свои мысли вслух, и гневное выражение лица послушницы сменилось яростным. Похоже, Александра уже успела завести себе врага. Ну что ж, тем лучше: того, кто тебя ненавидит, гораздо проще упрекать в невежестве, чем того, кто честно признается в собственной некомпетентности, а не прячет ее за святым гневом…

Александра откинула одеяло.

– О господи! – ахнула она и попыталась не дышать полной грудью.

Веки Лидии дрожали во сне, скорее, похожем на кому, и она жалобно стонала. Тело ребенка стало худым и костлявым, даже волосы казались тонкими и слабыми. Рубашка липла к мокрой от пота коже, так что ребра просвечивали сквозь влажную материю. Александра ожидала почувствовать запах испражнений больного лихорадкой, запах, окружавший Мику и Криштофа в последние дни их жизни, но то, что поднималось от истощенного тела, было гораздо хуже. И Александра заметила, что исхудали все члены Лидии, кроме одного: ее левая рука распухла до самого локтя, а кончики пальцев потемнели. Между свинцового цвета кожей на кончиках пальцев и здоровой частью руки находились огненно-красные полосы израненной кожи, похожие на кольца пламени.

Александра услышала, как охнула мать, когда запах дошел до двери, где стояли они с Кариной.

– Что вы натворили? – прошептала Александра.

Сестра удивленно посмотрела на нее.

– Это вовсе не лихорадка, – заявила Александра. – Это заражение крови.

– Это лучше или наоборот? – спросила Карина и поспешно подошла к кровати.

Александра и послушница по-прежнему не отводили взгляда друг от друга. Новое выражение, появившееся в глазах молодой монахини, доказало Александре, что девушка обладала, по крайней мере, зачаточными познаниями в медицине. Александра отвернулась от нее и обратилась к Карине.

– Скажи мне, что произошло, Карина. Быстро.

– Это ведь лучше, да? Заражение крови… Его можно вылечить, не так ли? Лихорадка… Мику умер от лихорадки, и я все время думала…

Александра удивилась, что невольный упрек не причинил ей особой боли.

– Что произошло?

А произошло следующее: по дороге из Мюнстера в Прагу Лидия внезапно пожаловалась на отсутствие аппетита, ее вырвало и пронесло, и Карина с Андреасом прервали путешествие и подыскали себе жилище в Вюрцбурге. К этому моменту малышка жалобно плакала от боли и горела от жара. Андреас был убежден, что Лидия заболела лихорадкой – он наблюдал симптомы этой болезни, пока его племянник и деверь медленно умирали.

– Мы так испугались, – заикаясь, добавила Карина.

– Что порекомендовали вам сестры в больнице? Кровопускание?

– Лицо ребенка покраснело и опухло. Ее тело было полно гнилых соков. А гнилые соки нужно выпускать, – объяснила послушница.

– Сестра, вы лично делали ей кровопускание?

– Да.

– Как часто?

– Несколько дней подряд. Я специально пришла сюда из больницы, чтобы дурной воздух ребенку не…

Александра подняла руку.

– И вы поторопились.

Сестра сжала кулаки.

– К чему это вы… Естественно, я поторопилась! На что вы намекаете? Кто вы вообще такая? Фрау Хлесль, ради моей маленькой пациентки я требую, чтобы эта женщина…

– Вы очень торопились! – продолжила Александра. Тон ее голоса заставил послушницу замолчать. – Вы настолько спешили, что не стали тратить время на то, чтобы подержать над огнем ланцет, которым собирались пустить Лидии кровь!

– Что? Разумеется, я не…

– Сколько кровопусканий вы сделали этим самым ланцетом в те дни, когда резали Лидию?

– Какое это имеет…

– Сестра, – перебила ее Александра, – или вы дадите мне ответы, которые я хочу получить, или я выбью их из вас.

Монахиня, разинув рот, уставилась на нее. Карина в ужасе хватала ртом воздух. Александра избегала смотреть на Агнесс, так как догадывалась, что увидела бы поддержку в глазах матери, и тогда не смогла бы дальше сдерживаться и влепила бы послушнице оплеуху.

С улицы донесся третий приглушенный перезвон колоколов, объявляя о рождественской всенощной.

Через несколько минут начнется сценка, представляющая рай, которую финансировал Андреас. Возможно, к концу ее душа Лидии уже перенесется в то место, которое в церкви представлено самшитом с привязанными к его ветвям яблокам. Возможно, Лидия умрет из-за действий, которые Александре, как она подозревала, придется совершить. Но девочка определенно умрет, если этого не сделать. Лицо Карины расплывалось перед глазами Александры, и она опустилась на колени. Самообладание, которое матери Лидии до сих пор удавалось проявлять, отказало ей.

– Что с моим ребенком? – завыла она. – Александра, что с ней? Она ведь выздоровеет, обязательно! Александра, сделай так, чтобы она выздоровела!

«Конечно, иногда целитель понимает, что его искусство бессильно», – произнес голос старой Барборы.

Послушница порылась в сумке, вынула длинный тонкий ланцет из кожаного футляра и, прищурившись, осмотрела его. Даже при таком плохом освещении было видно, что лезвие перепачкано ржавчиной, засохшей кровью, грязью из футляра и густым слоем отпечатков пальцев. Александра забрала ланцет у монахини и, прежде чем та смогла помешать ей, вонзила лезвие в деревянную панель и сломала его. Рукоятку с обломком лезвия она швырнула послушнице под ноги.

– Десятки кровопусканий, – абсолютно спокойно произнесла Александра, но внутри она кричала изо всех сил. – Десятки – у ослабевших, больных лихорадкой, полумертвых, сифилитиков, чахоточных, страдающих болезнями кожи. И всегда вы возвращали ланцет в футляр, а футляр – в сумку. Замечательная мера предосторожности, сестра – так вы не порежетесь. Потому что, если бы вы порезались, то сейчас лежали бы рядом с Лидией. Сколько ваших пациентов умерло, сестра?

Послушница молча шевелила губами. Ее глаза сверкали как от слез, так и от ненависти.

Александра опустилась на пол рядом с Кариной и обняла ее за плечи.

– Думаю, мне придется сделать кое-что ужасное, Карина. Возможно, это спасет Лидии жизнь, а возможно, и нет.

«Если у врача умирает надежда, пациент умирает тоже», – прошептал голос Барборы.

– Что… что ты хочешь сказать? – пробормотала Карина.

– Я сейчас… – начала сестра.

– Вы сейчас пойдете помолиться, сестра, – перебила ее Александра. – Может, тут от вас будет хоть какая-то польза. Мама! Мне понадобится твоя помощь.

 

4

Больница была почти пуста. Каждый, кто мог хотя бы ползать, уполз в капеллу. Судя по всему, кое-кто даже получил разрешение тащить за собой от кроватей к капелле тонкие полоски крови, мочи или кала. Что ж, тем лучше: по крайней мере, этих глупцов можно будет найти, если они заползут не туда и вместо капеллы окажутся в келье матери настоятельницы. Идиоты! Ха! А Рождество – самый большой идиотизм на свете. Если кто-то и умер напрасно, то этим человеком определенно был Иисус Христос.

Себастьян Вилфинг подумал, не следует ли сообщить свои выводы матери настоятельнице, но он и представить себе не мог, чтобы ее ненависть к нему усилилась из-за этого. Он мысленно усмехнулся.

– Помоги мне, Агнесс, – простонал он. – У меня пятки болят. Подвинь мне подушку.

По счастливому стечению обстоятельств одно время несколько кроватей слева и справа от Себастьяна были свободны. Затем появились новые болваны, которых распределили по кроватям, но они уже стояли одной ногой в могиле, а потому не могли принимать участия в разговорах Себастьяна и матери настоятельницы. А если бы могли, то сейчас ушли бы, шаркая ногами по полу, на рождественское богослужение, вместо того, чтобы оставаться в постели. Настоятельница отбросила одеяло и подсунула подушку Себастьяну под ноги. Он задвинул подальше мысль о том, что еще несколько месяцев назад ей пришлось бы сильно потрудиться, чтобы поднять его ноги: тогда он еще был настоящим мужчиной, гигантом, который видел свои ботинки, только когда снимал их и делал шаг назад, а чтобы встать со стульчака, свистом подзывал слугу, и тот рывком поднимал его – сам он подняться был не в силах. Естественно, зад себе подтереть он тоже не мог – не хватало длины рук, чтобы обогнуть выдающуюся часть пониже спины. Ну и черт с этим: для чего, в конце концов, человеку нужны слуги? И что теперь? Не так-то просто было избавиться от мысли, что после ареста от него осталась лишь половина. Кожа свисала с тела, как липкое желтоватое одеяло, а иногда, щипая себя, он удивлялся: как что-то, кажущееся таким чуждым его телу, по-прежнему могло болеть? Во времена расцвета его мужского великолепия ему бывало трудно перейти из одной комнаты в другую или подняться по чертовой лестнице на второй этаж дома. Плевать и на это: тот, кому от него что-то нужно, может и подождать, а что касается отправления естественных надобностей, то Себастьян Вилфинг постепенно привык совершать его без лишней суеты. Однако судьба подшутила над ним: потеря веса, вместо того чтобы мобилизовать его, забрала силу из его ног. Из-за вынужденной голодной диеты, которой он придерживался на холодном, сыром каменном полу тюрьмы, его суставы отвердели, а все тело ниже пупка превратилось в нечто, приобретавшее чувствительность, только когда он пытался пошевелить им – но тогда в его бедра, колени, лодыжки вонзались раскаленные иглы. Его страдания могли быть гораздо хуже, если бы его мужская гордость давно уже не предпочитала проявлять аристократическую сдержанность при каждой попытке использовать ее по назначению. Но даже ослабев, орган позволял ему достичь пика удовольствия, когда мерзавки, которых он подбирал на улице и отправлял на поиски того, что скрывалось между складками жира и гротескно выступающим животом, достаточно сильно щипали его, и терли, и мяли.

Он елозил задом по кровати, пока рубашка не задралась выше колен. Настоятельница сделала каменное лицо и попыталась вернуть одеяло на место.

– Ах, нет! – воскликнул Себастьян. – У меня бедра слипаются. Они стираются до крови, Агнесс. Ты ведь раздвинешь мне ноги, да, Агнесс?

Мать настоятельница подчинилась приказу. Ее наверняка душила ярость, но Себастьян наслаждался грубостью ее движений. Рубашка, как и следовало ожидать, скользнула наверх и обнажила его до самых бедер. Он сунул руку вниз и стал дергать могучую складку кожи, пока ему не удалось зажать в кулаке вялый маленький отросток.

– Глянь-ка, Агнесс, – произнес он так, будто речь шла о предмете, который он только что обнаружил и который забавлял его. – Наконец-то я снова вижу своего младшего братца, и за последние пятьдесят лет мне впервые не приходится смотреть в зеркало, а он почему-то не хочет поздороваться со мной.

Настоятельница отвела глаза; губы ее казались двумя белыми полосками на лице.

– Посмотри на него, Агнесс. Тебе больше не удастся заставить его подняться, а ведь когда-то он предназначался лишь для тебя.

Какое наслаждение! Не от возможности унижать настоятельницу, размахивая вялым членом у нее под носом, а от возможности поступать так, как будто старая кошелка – это женщина, в которой он дважды в своей жизни обманулся. Наслаждение представлять, что настоятельница монастыря в черно-белом клобуке – на самом деле Агнесс Хлесль… Стоп, но ведь тогда она должна быть Агнесс Вилфинг, не так ли? Его Агнесс Вилфинг! – и он обладает неограниченной властью над ней. Такой властью, какая у него была над настоятельницей монастыря. Ах, какое наслаждение! Жизнь – нескончаемый переход вброд через испражнения тех, кто обманным путем возвышается над другими, а затем гадит им на головы, но время от времени и в дерьме можно найти золотую монету. Настоятельница и была такой золотой монетой – настоятельница и тот факт, что она даже тогда не смогла бы пожаловаться на него, если бы он не знал одну ее маленькую тайну: потому что отец Сильвикола, этот простоватый иезуит, полностью зависел от него и дал ему свободу маневра! Ах, какое наслаждение! Достаточно просто закрыть глаза и внушить себе, что это жаркое дыхание Агнесс обвевает его занемевшие бедра, когда настоятельница, исполняя его желание, широко раздвинула ему ноги.

Он почувствовал, что она выпрямилась. Его пальцы разжались, выпустив отросток на волю, и снова сомкнулись, на этот раз – вокруг запястья настоятельницы. Ее рот скривился от отвращения, вызванного соприкосновением с его кожей. Она попыталась освободиться, но все было впустую.

– Полегче, – произнес Себастьян, прикрыв веки. – Полегче, Агнесс, полегче. Я ведь больной старик. Подержи меня недолго за руку и утешь в моей судьбе. Дорогая Агнесс…

Он поднялся в кровати, насколько позволяло его больное тело, одновременно притягивая к себе плененную руку. С нарочитой тщательностью он стал рассматривать кончики пальцев и ладонь.

– Уже совсем ничего не видно – заметил он. – Значит, неправду говорят, что убийце не отмыться от крови невинных жертв.

Ее вторая рука рванулась вперед и оказалась прямо возле его лица, согнутая, как лапа хищной птицы. Он и бровью не повел.

– Ай-яй-яй, – произнес он. – Дорогая Агнесс, мы ведь не хотим причинить друг другу боль?

Он сжал ее запястье. Что-то хрустнуло. Она громко зашипела, сжала свободную руку в кулак и опустила ее.

– Оставьте меня, – сказала она, и это прозвучало так, как будто говорить ей мешал комок ненависти размером с мельничный жернов, застрявший у нее в горле. – Я хочу пойти на вечерню.

– Какая ты богобоязненная, – заметил он, отпуская ее руку. – Дорогая Агнесс.

Он смотрел, как она торопливо выходит из больничной палаты. Тогда она точно такими же торопливыми угловатыми шагами перешла из передней в камеру пыток. За несколько минут до того она заявила, что девственная плева девочки, которую она осматривала наедине в камере пыток, цела. Она уже была не слишком молодой монахиней, без перспективы занять более высокое место в иерархии ордена, поскольку постриглась не из благочестия, а из страха перед подлостью и беспощадностью мира. Теперь она оказалась в самом центре этой самой подлости. Впрочем, вспоминая о тех событиях сейчас, Себастьян не мог не отдать ей должное: она пыталась, по крайней мере сначала, вести себя как человек порядочный.

Большинство людей пытались сначала оставаться порядочными. Большинство людей были глупцами.

– Еще раз, для протокола, – произнес архиепископ Адольф фон Эренберг. Он почти всегда сам председательствовал на процессах. – Что показала проверка девственности, сестра?

– Она невинна, ваша милость.

– Проверьте еще раз, сестра. Девочка состояла в связи с дьяволом; дьявол соблазнил ее…

– Она девственница, ваша милость, я подтверждаю…

– Подумайте, сестра, подумайте. Вы молоды. Вы неопытны. Возможно, вы захотите еще раз осмотреть девочку. Возможно, вы ради собственного же блага постараетесь не допустить, чтобы повторный осмотр дал иной результат и чтобы у нас и у святой инквизиции возникло нехорошее подозрение, что вы заодно с ведьмой. Так как, сестра?

Отец выразил протест. Девочке еще не исполнилось и десяти лет, она и так уже ужасно напугана, и неужели действительно необходимо засовывать палец под рубашку и…

– Мы собрались здесь затем, чтобы установить виновность или невиновность, мой дорогой господин, – заявил архиепископ.

Отец настаивал на том, что ребенок невиновен. Архиепископ мягко улыбнулся и возвел очи горе (то есть к низкому потолку палаты), как будто был уверен, что оттуда на него снизойдет озарение.

Сестра вошла и тут же вышла. Лицо у нее было цвета глины, а на лбу проступил пот.

– Я ошиблась, ваша милость, – прошептала она. – Дьявол познал ребенка.

Отец в ярости вскочил и потребовал, чтобы повитуха, которую он привел с собой, тоже осмотрела его дочь.

– Если вы хотите смутить ребенка в третий раз… – ответил архиепископ. – Что ж, это ваше право как человека благородного, мой дорогой господин. Но, само собой разумеется, сочувствие следует держать в узде; мы имеем дело с ведьмой, в клоаке которой двигалось нечто гораздо худшее, чем палец мудрой женщины.

Повитуха вернулась из смотровой опустив взгляд. Она молча кивнула и, шаркая ногами, вышла наружу. Отец остался на скамье как громом пораженный, с посеревшим лицом.

Себастьян сидел у выхода из передней, как один из официально приглашенных свидетелей и судебных заседателей. Когда монахиня поклонилась и хотела уже покинуть помещение, он взял ее за руку и повернул кисть. Под ногтем среднего пальца была свежая кровь, а по внутренней стороне пальца сбегал тонкий ручеек. Взгляды Себастьяна и монахини встретились. Он отпустил ее руку и вытер кровь. Монахиня убежала, будто за ней гнались все силы ада…

…а теперь, почти двадцать лет спустя, она все еще убегает от этой единственной лжи. В конце концов ей все же удалось стать настоятельницей, но Себастьян спрашивал себя, что она слышит бессонными ночами: аллилуйю ангелов или визг девочки, которую медленно пожирает огонь?

Возле выхода из лазарета настоятельница столкнулась с послушницей, которая буквально влетела в двери. Себастьян знал ее – это была девушка, с самого начала заботившаяся об ублюдке Хлеслей.

Послушница размахивала руками и что-то шептала, но так тихо, что Себастьян не смог ничего понять. Ее лицо потемнело от ярости. Наконец она упала на колени перед настоятельницей и стала лупить кулаками о пол, а ее тело судорожно дергалось от душащих ее рыданий.

Себастьян знал этот беспомощный иссушающий гнев.

– Приехали бабы Хлесль, – пробормотал он. – Открывайте охоту, отец Сильвикола.

 

5

– Что ты собираешься сделать?! – взвыла Карина.

– Это единственная возможность.

– Этого не может быть! Александра, ты не можешь так поступить с Лидией. Я тебе не разрешаю!

– Карина, если этого не сделать…

– Я думала… я думала, ты приготовишь… отвар из трав… или мазь… Я думала, ты могла бы…

– Другого пути нет.

Лицо Карины исказилось.

– Нет! – закричала она. – Я не допущу этого!

Александра встряхнула Карину. Она смутно вспомнила о том, что и сама, когда врачи объяснили ей, что только молитвы могут спасти Мику (молитвы, которые не были услышаны!), вела себя ничуть не менее истерично.

– Карина, – произнесла она медленно и так отчетливо, что мечущийся, слепой от слез взгляд золовки переместился на лицо Александры и будто присосался к нему, – если бы мы действительно привезли из Праги врача или даже нескольких врачей, они не рекомендовали бы нам этот метод.

– Что? Что? Но почему ты тогда хочешь… Я думала, ты моя подруга… Она ведь твоя крестница… Я думала, ты любишь…

– Врачи, – продолжила Александра и возненавидела себя за это, – посоветовали бы тебе просто помолиться.

У Карины задрожал подбородок.

– Я должна это сделать. И даже это даст нам только очень небольшой шанс.

– Нет! Ты что, с ума сошла? Никогда! Ты должна спасти ее жизнь, а не заклеймить ее навсегда!

– Ты ведь давала ей пить травы, которые я вручила тебе перед поездкой? Я подозреваю, что Андреас советовал тебе выбросить их, но спрошу: ты давала их ей, Карина?

– Я… что? Да, я дала их ей… Александра, я умоляю тебя: найди другой путь. Ты не можешь так поступить!

– Хорошо. Травы задержали отравление – иначе сейчас ей было бы гораздо хуже. Лидия сильная, ее тело борется с болезнью. Она справится.

– Но не та-а-ак! – закричала Карина.

– А что ты предпочтешь – неужели ты хочешь позволить ей умереть?

– Да что же ты делаешь?! – завизжала Карина. – Неужели ты настолько бессердечна? Ты хочешь изувечить девочку! На какую жизнь ты обрекаешь ее? На жизнь инвалида! Ее подруги будут избегать ее, она никогда не выйдет замуж. Она может уйти в монастырь, но даже там на нее будут коситься. Александра! Настолько ли прекрасна жизнь в одиночестве, которую ты сама выбрала, что ты хочешь и Лидию на нее обречь?

Лучше бы Карина ударила ее. Александра искала правильные слова, а ее сердце кричало: «И это благодарность за то, что нас чуть не убили во время поездки?» Но в то же время в памяти всплыло воспоминание о враче, которого она тогда вызвала из Брюнна, мужчине с печальными глазами: он, как и другие до него, сказал ей, что Мику спасти невозможно, и предложил погрузить его в спокойный сон с помощью лекарств, вместо того чтобы позволять ему пребывать в полузабытьи, вызванном температурой. Она швырнула ему под ноги его саквояж и пинками выгнала из дома. Позже она узнала, что врач приехал по личной просьбе партнера фирмы в Брюнне, Вилема Влаха, хотя его жена была на сносях и повитухи боялись за ее жизнь и жизнь их ребенка. Она приказала отправить на адрес врача огромную корзину с продуктами, одеждой и украшениями, как только ей об этом сообщили, и расплакалась, когда из Брюнна пришел ответ, что роды прошли без осложнений, мать и ребенок здоровы. Ответ пришел от Вилема Влаха, не от врача. К ответу прилагалась корзина – ни один из подарков не был тронут.

– Карина… разве жизнь в любом случае не лучше, чем смерть? Что же мне делать?

– А может, ты просто мстишь нам за то, что Андреас так сильно презирает твою помощь?

Александра разрыдалась. Она больше не могла сдерживать слезы.

– Как ты можешь даже думать о чем-то подобном?

– Никакая мать не может думать в такой ситуации, – произнес мужской голос. – И никакая мать не может в такой ситуации говорить врачу, что он должен делать. Ты должна принять решение сама, Александра.

В отличие от родителей и дяди Андрея, у Александры никогда не было причин бояться безыскусных темных монашеских ряс, выделявших семерых Хранителей. Круг из семи монахов охранял библию дьявола с тех пор, как мудрецы решили, что лучше скрывать ее от мира. Много поколений подряд они выполняли это задание, до того рокового дня, когда родилась мать Александры, Агнесс, и библия дьявола проснулась в первый раз за четыреста лет. Семеро Хранителей принесли клятву безусловного послушания этому заданию и своему аббату – однако тогдашний аббат, Мартин Корытко, оказался слишком слаб, чтобы противиться искушению использовать эту преданность. Соблазн власти, исходившей от библии дьявола, был многогранен. Аббат Мартин искренне верил в то, что поступает хорошо и правильно. Из-за этой веры с начала времен умерло больше людей, чем из-за ненависти и низости. Черные монахи забрали у Андрея любовь всей его жизни и чуть было не совершили то же самое с родителями Александры, Агнесс и Киприаном, а те, в свою очередь, чуть не уничтожили половину Праги. Для Александры, тем не менее, Хранители были не больше чем легендами – наверное, потому, что при взгляде на черные рясы она испытывала те же чувства, что и основатели круга семерых: облегчение, что есть кто-то, кто может стать между злобой мира и тобой.

Однако, возможно, причина заключалась также и в том, что она видела черные рясы только на монахах в Райгерне, а их руководитель был мужчиной, чье имя она, пребывая на пике наслаждения, прошептала в ухо объявленного вне закона.

– Вацлав! – сказала она и невольно покосилась на мать.

Агнесс, следившая за спором Александры и Карины со слезами на глазах, но молча, отреагировала на его появление так же, как все они – она сама, ее муж и брат, – когда замечали Вацлава в черной как ночь рясе: она отступила на шаг и обхватила руками плечи, будто пытаясь унять дрожь.

Вацлав отбросил капюшон и торопливо вошел. Он принес поток холодного воздуха, который вырвался из его одеяния, и слабый аромат дыма от каминов, забившегося в переулки. Шестеро его провожатых молча выстроились вдоль стены. Однако невольная мрачность их появления смягчилась благодаря тому, что они сняли капюшоны, протянули покрасневшие от мороза руки к жаркому очагу и хором расчихались, а затем (тоже одновременно) принесли извинения простуженными голосами, после чего каждый шумно провел черным рукавом под носом и стыдливо спрятал его за спиной.

– У нее лихорадка? – спросил Вацлав, бросив короткий взгляд на пылающее лицо Лидии.

Александра покачала головой.

– Ты сможешь ее вылечить?

«Все будто сговорились и задают один и тот же вопрос, – подумала Александра. – Даже Вацлав, который привык сначала десять раз подумать, прежде чем открыть рот, чтобы не сказать какую-нибудь глупость в моем присутствии. К тому же это худший вопрос, который только можно задать лекарю».

– Да! – твердо заявила она.

– Господи, Вацлав, она хочет… – Карина попыталась вырваться, но Александра крепко держала ее.

– Я знаю, – ответил Вацлав.

– Я не допущу этого!

За порогом загромыхали сапоги.

– Я дал деньги парню, который привел нас сюда… О, нет! Карина… неужели все так плохо? – Мельхиор коротко обнял Агнесс, а затем опустился на колени рядом с Александрой и Кариной и поцеловал сестру. – Что нужно делать, сестренка?

– Мельхиор, выведи Карину отсюда.

– Нет! Я остаюсь здесь!

– Лучше тебе этого не видеть.

– Но ты не можешь так поступить!

– Карина, – вмешался Мельхиор, – Александра не сможет работать, если ей придется бороться еще и с твоим страхом, помимо собственного.

Александра восхищенно посмотрела на младшего брата. Она не смогла бы выразиться лучше. Мельхиор не ответил на ее взгляд. Он все еще был одет в уличное платье – шляпа, пальто, перчатки, сапоги, мокрые от снега и грязи, – и мягко пытался оторвать руки Карины от рук Александры.

– Идем, – повторял он. – Идем отсюда…

Карина разразилась рыданиями.

– Вы должны удержать ее! – сквозь всхлипы говорила она. – Ради Христа… Она не может так поступить с Лидией… Удержите ее… – Она опустилась на пол. – Пожалуйста!

Мельхиор посмотрел Александре в лицо. Когда та прочла выражение его глаз, у нее перехватило дыхание.

– Я уверена в том, что делаю, – заявила она и поняла, что говорит это больше ему, чем Карине.

«Спаси ее» – вот в чем состояло немое послание взгляда Мельхиора. Александра не была уверена, имел ли он в виду Лидию или Карину.

– Тогда… – сказал Мельхиор. – Идем со мной, Карина. Я прошу тебя, идем со мной.

Александра не знала, что повлияло на Карину: сам звук голоса Мельхиора или же какой-то тайный смысл в его словах, но ее золовка внезапно подняла взгляд и, широко открыв глаза, пристально посмотрела на него. Мельхиор улыбнулся. Она позволила ему поднять себя с пола и без сопротивления последовала за ним. Он обнял ее за плечи и вывел из комнаты. Александра взглянула на Вацлава и увидела, что он удивленно поднял бровь. Их взгляды встретились. Он едва заметно пожал плечами. У нее возникло чувство, что Вацлав уже давно догадался о том, что легко читалось в неприкрытом страхе на лице Мельхиора. Она подавила замешательство. В этом помещении и так хватало полыхающих чувств.

– Поможешь мне?

– Что я могу сделать?

– Помой руки. Найди яйца, и розовое масло, и чистые тряпки. Где бутылочка с терпентиновым маслом? Пусть мне принесут несколько хороших свечей из пчелиного воска и зажгут их. И пусть…

– …кто-то позаботится о том, чтобы хозяин дома не смог вмешаться, пока все не будет готово, – закончила Агнесс. – Поскольку рано или поздно Андреас и прислуга возвратятся с вечерни. Господа! Готовы ли вы выполнять указания женщины?

Черный монах, который не так давно громко чихал, опередил своего начальника Вацлава. Он шмыгнул носом и поклонился:

– За вас, госпожа Хлесль, и за улыбку на ваших губах мы готовы отправиться в ад. – У него был писклявый голос, а ростом он доходил Агнесс до подбородка.

Несмотря на обстановку, у Агнесс приподнялись уголки рта. Она посмотрела на Вацлава.

– Это они сами выдумали, – заявил Вацлав и пронзил грозным взглядом монаха с текущим носом. Даже Александра знала об уважении, которое Вацлав испытывал к ее матери.

– Как вас зовут? – спросила Агнесс.

– Брат Честмир.

– Тогда вперед, брат Честмир. Я хотела бы, чтобы вы и ваши товарищи задержали моего сына Андреаса, когда он войдет в дом.

– Задерживать людей – это наша специальность, – ответил брат Честмир.

– Но он непременно должен остаться в живых, – ехидно добавил Вацлав.

– Мама, посмотри, нет ли где свежей паутины. Я знаю, сейчас зима, но, может быть, она найдется в одном из складов на первом этаже. Намотай ее на нож или что-нибудь другое, не слишком грязное. – Александра порылась в сумке, которую спустила с плеча.

Терпентиновое масло находилось в маленькой, но очень дорогой бутылочке из коричневого стекла. Александра посмотрела на нее против света, чтобы проверить, сколько его осталось. Агнесс проследовала за монахами из комнаты.

Неожиданно Александра осталась в комнате наедине с Вацлавом и лежащей без сознания Лидией. Она сдержала внезапную дрожь в руках и поставила бутылочку на пол резче, чем собиралась. Вацлав встал и, извиваясь, вылез из плаща.

– Руки – яйца – розовое масло – тряпки, – напомнила ему Александра. – И поторопись.

– Ты хочешь приготовить микстуру Парэ, – понял Вацлав.

– А ты в этом разбираешься!

– Ты уже, наверное, не помнишь, но за последние тридцать лет ты иногда перебрасывалась со мной парой фраз.

Александра почувствовала, что краснеет. Вацлав не дал ей ответить.

– Парэ изобрел микстуру, которая очищает раны гораздо лучше, чем кипящее масло, которым пользуются чаще всего. – Вацлав смотрел на нее с каменным выражением лица, засучивая рукава черной рясы. – Раны после ампутации.

– Старая Барбора как-то раз сказала мне то же самое, что и ты: в конце концов врач всегда остается один.

– Никто не обещал, что будет легко.

– Точно. Даже ты, когда я решила, что выберу именно этот путь.

– Однако я всегда говорил тебе: я буду рядом, чтобы помочь тебе нести это бремя.

Они обменялись взглядами, способными перескочить через тридцать лет, но не через детскую могилу, стоявшую между ними.

– Сегодня сочельник, – напомнил ей Вацлав. – Сделай Лидии подарок, Александра. Подари ей жизнь.

– Поторопись, – прошептала Александра на фоне внезапно раздавшегося перезвона колоколов, возвещающего об апогее рождественской вечерни, пресуществлении… чуде христианской веры, обещающем жизнь после смерти. – У нас есть лишь один шанс, да и тот незначительный.

 

6

Аромат дымящейся смеси из желтка, розового и терпентинового масел наполнил комнату, вытеснив смрад гниющей плоти, который поднимался от опухшей руки Лидии. Вацлав полулежал на постели, придавливая неподвижное тело ребенка. Левая рука девочки была вытянута и лежала на доске, которая заканчивалась на краю кровати; локоть слегка нависал над полом. Вацлав крепко держал плечо, бело-розовое после тщательного мытья; зараженное предплечье покоилось в сгибе локтя Александры. Она присела на пол рядом с головой Лидии, чтобы освободить правую руку для проведения операции; ей достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть напряженное лицо Вацлава. Сеть морщинок вокруг его глаз и серые тени, проглядывавшие сквозь отросшую щетину, напомнили ей о том, сколько лет они уже потратили зря. Она заставила себя думать о задании, выполнить которое ей предстояло, и попыталась не обращать внимания на остальное: крики, доносившиеся с первого этажа дома, и два голоса, которые выделялись в них – Андреаса и Агнесс (всенощная уже закончилась, и хозяин дома вернулся); тихое рыдание Карины из комнаты, в которую Мельхиор отвел ее; возобновляющийся стон лежащей без сознания Лидии. «Господи, пусть она не очнется», – взмолилась Александра и поняла, что просьба останется без ответа. Барбора рассказывала ей, что случаются операции, во время которых пациент просыпается, несмотря на то что он уже одной ногой в могиле и к тому же ему дали выпить и травяной настой, и целую бутылку вина. Вот почему такие операции нужно проводить очень быстро. Мужество и решимость…

Она не сводила глаз с острого ланцета с широким лезвием, который держала в руке. Рядом с ним, на одной из чистых тряпиц, принесенных Вацлавом, лежала пила. Оба лезвия сверкали всеми цветами радуги: она так долго держала их над пламенем свечи, что даже рукоятки накалились.

Александра опустила лезвие на локоть Лидии. Она знала, что нужно сделать: глубокий разрез, пока лезвие не дойдет до кости, затем как можно быстрее провести им вокруг всей руки; потом вставить полотно пилы в разрез и отделить руку там, где она слабее всего: между предплечьем и плечом, прямо в локте. Затем… найти артерию, откуда сильнее всего идет кровь… перетянуть ее нитью… найти вторую артерию… задержать воздух, чтобы не дышать на ужасную рану… Кровь брызжет тебе в лицо, но ты не можешь увернуться… Лидия выгибает спину и кричит, будто пронзенная копьем… И можно только надеяться, что Вацлав сумеет ее удержать… Теперь затягивай ремень, которым ты обвила плечо над ампутированным местом… Ищи третью артерию… Она истечет кровью, если процедура слишком затянется, или сердце разорвется от шока, или ее просто убьет боль… Подними чашу с микстурой Парэ – она должна быть очень горячей, даже если ты обожжешь себе пальцы… Погрузи в жидкость огарок… Еще раз перетяни ремень, да покрепче… Проверь, как идет кровь: кровотечение должно слабеть, а разрезанные артерии – закрываться… Пытайся не думать об отпиленной конечности, которая лежит у тебя на коленях, – об этом предплечье, которое ты только что отрезала, об этой руке, за которую ты держала свою пациентку, когда она делала первые шаги, и ей в страшном сне не приснилось бы, что настанет день, когда родная тетя заживо отрежет ей половину руки; об этой кисти, пальцы которой еще вздрагивают; отгородись от пронзительного крика боли и чувства, что еще немного – и содержимое твоего желудка окажется на полу…

Лезвие задрожало, и Александра резко подняла руку, не успев даже разрезать кожу.

– Я не смогу, – выдавила она.

– Есть ли другой путь? – тяжело дыша, спросил Вацлав.

Она уставилась на него. Лидия тихо и жалобно стонала.

– Есть ли другой путь?

Она снова опустила взгляд на лезвие. «Я вышвырну ее! – услышала она голос брата этажом ниже. – Если хоть один волос упадет с головы моей дочери! Отпустите меня, черные ублюдки, я вышвырну ее… Я позову стражей… Я прикажу бросить ее в темницу!» В лезвии отражался свет свечи. Отблеск дрожал, словно он жил, танцевал, высмеивал ее. Она пыталась вспомнить, чему ее учила Барбора, что она рассказала за сотни проведенных вместе часов… Пыталась понять, как бы поступила Барбора, окажись старуха на ее месте…

Между Александрой и смертью ее маленькой племянницы стояла лишь ужасная, кровавая, мучительная операция… И если пациентка выживет, жизнь инвалида… И все это из-за неосторожности заносчивой и неопытной монахини, которая считала, что посвятила жизнь излечению больных, но так и не поняла, что идти по этой дороге означает, прежде всего, все и всегда подвергать сомнению, и в первую очередь – библейские мудрые изречения…

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело…

– Александра! Есть ли другой путь?!

Она снова опустила лезвие на предплечье Лидии.

– Господи, прости меня, – всхлипнула она. – Господи, прости меня.

Она начала резать.

 

7

Самуэль Брахе пережил много самых разных полководцев. Каждый из них пытался по-своему руководить армией, на одну треть состоящей из человеческих отбросов: убийц, насильников, трусов, предателей и мятежников. Король Густав-Адольф всегда был на стороне своего любимого полка, где его окружали телохранители, лейб-пажи, офицеры и дворяне. Однако в полку вечно царила ужасная неразбериха (что в итоге и стоило королю жизни): право на руководство было основано только на уважении к его личной смелости. Полковник Торстен Стольхандске, которому подчинялся смоландский полк, достиг тех же результатов отцовской строгостью и вследствие того, что всегда защищал своих солдат перед начальством, даже если сам вершил суд весьма решительно. Фельдмаршал Горн называл солдат, вплоть до подчиненных ему офицеров, «засранцами», если они не понимали его команды, «седельными пердунами», если они недостаточно быстро бросались в битву, или «трахальщиками овец», если их ряды теряли строй. Герцог Бернгард Саксен-Веймарский был известен не только более изысканным стилем общения, но и тем, что в состоянии подпития ходил по палаткам и развлекался с той или иной маркитанткой – а в случае наличия предшественника между немытыми бедрами женщины выгонял оного из рая ударами хлыста по голому заду, вместо того чтобы посмотреть и подождать, когда он кончит, как следует делать согласно добрым солдатским обычаям. Этих двух командующих тоже уважали, пусть в основном из-за того только обстоятельства, что они были обыкновенными людьми, имели огромное количество недостатков и были достаточно свободны, чтобы не исправлять их.

Напротив, такого человека, как генерал Ганс Кристоф Кёнигсмарк, Самуэль никогда еще не встречал: прямо в сочельник он решил еще больше укрепить свою славу командующего, чьи солдаты подчиняются ему лишь из безграничного страха. Очевидно, он и жалкие остатки смоландских рейтаров оказались в центре ада – в то время как до них доносилось пение хорала из какой-то церкви в еще не реквизированной части Вунзиделя, где мужественный священник вел мессу, в которой Самуэль узнал католическую всенощную под Рождество. Время от времени хорал заглушала короткая барабанная дробь, а затем – и другие звуки. Факелы чадили и разбрасывали по полю запах дыма. В остальном пахло незасеянным полем, близким лесом и свежевыпавшим снегом, почти как в Швеции, когда покидаешь жаркий праздник, чтобы остыть и полюбоваться звездным небом. Если бы волхвы пришли из Швеции, они не нашли бы яслей с младенцем Иисусом: никакая звезда из тех, что блистают на свете, даже зажженная Богом, не может сиять так ярко, как обычное шведское звездное небо в день Рождества, и будь волхвы, как мы уже говорили, из Швеции, они вообще не заметили бы путеводной звезды.

«Благословенный праздник зимнего солнцестояния», – подумал он. Он пытался поддержать бушующую в нем ярость, чтобы отсрочить появление не менее сильного страха и глубокой скорби.

Страх в собственных рядах лучше всего распространять так: нужно пригласить в лагерь смерть и предложить ей богатый урожай. А самый дешевый вариант – послать на смерть тех людей, без которых можно обойтись в сражении.

Например – никому не нужную горстку объявленных вне закона.

Шум стих.

– Трое наверху, пятнадцать – в путь, – пробормотал Альфред Альфредссон.

Неожиданная речь, которую комендант лагеря проорал в их холодной, продуваемой всеми ветрами квартире, в присутствии горстки его людей, была настолько короткой, что те из людей Самуэля, которые уже уснули, еще не совсем пришли в себя, когда она закончилась.

– Конец войны близок, а вместе с ней – конец того времени, когда существует нужда в грязных ублюдках для грязной работы. Генерал Кёнигсмарк подписал вам смертный приговор! – Комендант ухмыльнулся. – Это время уже пришло, если хотите знать мое мнение, ублюдки. Давайте, выводите их отсюда.

Самуэль изо всех сил держался за свою ярость. Если все потеряно, остается лишь одно: с достоинством принять смерть. Принять ее с честью им запретили. Никто не может умереть с честью, если палач сталкивает его с лестницы и на его брюки льются сперма, моча и кал, а тело танцует свой короткий танец на веревке. Ни один мускул на лице Самуэля не дрогнул, когда он смотрел, как очередных трех человек ведут к виселице. Снова раздалась барабанная дробь.

Добрые жители Вунзиделя воздвигли прекрасную виселицу у внешней стороны городских стен, прежде чем дьявол забрал их самих и большую часть города. Виселица стояла на четырех столбах, образуя просторный квадрат из деревянных балок и каменной площадки, высотой в два человеческих роста. Она была достаточно большой, чтобы повесить на ней Самуэля Брахе и остаток его отряда. Прямо рядом с виселицей, босиком на снегу, между двумя вооруженными солдатами стоял мужчина, одетый только в задубевшие от замерзших испражнений кальсоны. Он раскачивался, почти ничего не соображая от боли и холода. Его спина была исполосована до мяса: комендант умело орудовал плеткой-девятихвосткой. Лицо мужчины было искажено; в нем едва ли можно было узнать человека, искренне считавшего, что отчаявшаяся отверженная в занятом городе была его уступчивой возлюбленной. Самуэль слышал, каков его приговор: если во время казни преступников он удержится на ногах, то его повесят последним. Смена караула у калитки в стене пришла неожиданно, еще до того, как Самуэль и Альфред смогли вернуть ключ на место – преждевременный рождественский подарок, превратившийся для одариваемого в катастрофу. То, что его не сразу повели к виселице, а подождали Рождества, соответствовало образу мыслей такого человека, как генерал Кёнигсмарк, – и то, что осужденному нанесли оскорбление, угрожая повесить его рядом с презираемыми смоландцами, говорило о том, как генерал относится к людям, забывающим о долге. Самуэль нисколько не сомневался, что несчастный рухнет на землю уже через несколько минут.

Он посмотрел на троих мужчин сзади, которые, шаркая ногами, шли к виселице. Плечи Гуннара Биргерссона вздрагивали. Самуэль взмолился о том, чтобы этот человек сумел сохранить самообладание. За ним шел, вероятно, лучший стрелок из всех шведских рейтаров, умевший на полном скаку снять с пирамиды из бокалов самый верхний, да так, что остальные даже не пошевелятся. Биргерссон огляделся. Лицо его состояло из одних только глаз: две дыры на пепельно-сером полотне, самый реалистичный портрет смерти из всех, какие только доводилось видеть Самуэлю. Брахе сделал неуловимое движение головой, указывая на карету, стоявшую в стороне от виселицы: генерал Кёнигсмарк лично наблюдал за казнью.

Биргерссон попытался взять себя в руки. Его взгляд испуганно шарахнулся от кареты. «Прощай, друг мой, – подумал Самуэль. – Разве это не ты так выбил из седла императорского драгуна у Райна-на-Лехе, что, падая, он дернул поводья и развернул лошадь, и тем самым ты меня спас от смерти под ее копытами?»

Снова раздался барабанный бой. Самуэль увидел, как комендант откомандировал двух человек подтянуть веревки уже повешенных так, чтобы те висели на одном уровне. Осужденные должны были стоять на лестнице друг под другом; веревка самого нижнего была такой длинной, что он падал дольше всex и после этого раскачивался, как маятник, задевая носками землю. У коменданта было сильно развито чувство симметрии: трое повешенных образовывали подобие органных труб, а это противоречило эстетике приличной виселицы. Самуэль не смог заставить себя смотреть на лица мертвецов, когда двоих из них поднимали на одинаковую высоту с первым. Очередные трое обреченных неловко карабкались по ступенькам.

Барабанная дробь не стихала, однако сердце у Самуэля колотилось в десять раз быстрее. Он взглянул на Биргерссона и двух его товарищей по несчастью. Уж эту малость он обязан был для них сделать. Так и есть: их взгляды искали его. Он выпрямился и положил сжатый кулак на грудь. Стоящий рядом с ним Альфред Альфредссон последовал его примеру.

Когда повесили первых троих осужденных, они с Альфредссоном отсалютовали им точно так же. Один из палачей коменданта подскочил к ним и ударил Альфредссона палкой по лицу. Щека рейтара лопнула, но он даже не вздрогнул. На этот раз, кажется, коменданту и его людям не хотелось бить снова. А может, они просто замерзли и старались как можно скорее со всем этим покончить, пока сапоги не размокли в смеси из снега и грязи, а их товарищи, оставшиеся в лагере, не успели выпить последнее кислое вино.

На этот раз и другие осужденные медленно подняли сжатые кулаки и прижали их к груди. У Биргерссона, стоявшего на лестнице ближе всех, по лицу потекли слезы, когда он ответил на приветствие. А затем он упал – и рейтар над ним – и рейтар над ним… Виселица заскрипела, с одной дергающейся ноги слетел сапог, носки сапог Биргерссона заскребли по земле – он был очень крупным мужчиной, Гуннар Биргерссон, даже слишком крупным для кавалериста… Самуэль неожиданно понял, что умудрился держать глаза открытыми, но при этом ничего не видеть.

Барабанный бой затих. Самуэль и остальные опустили кулаки. Веревки скрипели, балки трещали. По телу одного из мужчин волнами перекатывались судороги, его открытый рот издавал каркающие звуки. Затем и он затих, и снова можно было расслышать хорал из церкви в Вунзиделе: «Врата, откройтесь! Час настал…»

– Шестеро наверху, двенадцать – в путь, – пробормотал Альфредссон.

Самуэль Брахе медленно выдохнул. Комендант подошел к повешенным, вгляделся в каждого из них, затем кивнул. Когда он вернулся на свое место, барабанный бой раздался в третий раз. Полдесятка человек, отводивших осужденных по трое к виселице, вышли вперед. Палач переставил лестницу на другую сторону виселицы. Биргерссона и висящего рядом с ним рейтара подтянули повыше. У бывшего часового, стоявшего в одних кальсонах, подкосились колени, но он снова взял себя в руки и выпрямился. Внезапно Самуэль Брахе заметил, что он весь мокрый от пота.

– Я этого не выдержу, – прошептал мужчина, стоявший сразу за Альфредссоном.

– Да ладно вам, – глухо буркнул Альфредссон. – Мы из худших ситуаций выходили.

Самуэль проследил за взглядом коменданта, словно пытаясь рассмотреть что-то еще, помимо болтающегося впереди напоминания о своей собственной судьбе. У дороги, рядом с каретой Кёнигсмарка, стояла женщина. Сначала Самуэль решил, что это жена Кёнигсмарка, которая сопровождала его в походах и обычно вместе с другими офицерскими женами вслед за солдатами входила в ворота захваченных городов, чтобы опрыскивать святой водой изодранные и вздрагивающие тела тех, кого за две минуты до того закололи, разорвали или застрелили. Говорили, будто она, оказавшись перед трупом изнасилованной до смерти женщины, заботилась о том, чтобы прикрыть ее наготу разорванной юбкой, прежде чем пустить в ход кропильницу. Солдаты признавались, что боятся генерала Кёнигсмарка; если же кто-то упоминал в их присутствии жену Кёнигсмарка, они только молча крестились и широко расставляли пальцы, чтобы защититься от сглаза.

Но эта женщина не была супругой Кёнигсмарка. Она пристально посмотрела на него. Ее взгляд вырвал его из панической неподвижности. Сумасшедшая мысль пришла ему на ум, что это та женщина, которая так неожиданно подарила ему любовь и тепло; женщина, которую он спас, вместе с ее провожатыми, от баварских драгун; женщина, которая так и не назвала ему свое имя. Затем он понял, что это не она, и почувствовал настоящее облегчение; и разве вместе с предыдущей мыслью не появилось у него подозрение, что вернулась она, например, из-за него?

Самуэль оглянулся. Ему показалось, что ее взгляд внезапно дал ему понять: несмотря ни на что, за пределами этого места есть целый мир, и хотя он уже не является его частью и никогда больше не станет ею, поскольку через пять минут, как и все его люди, будет болтаться на виселице, он почувствовал что-то вроде умиротворения. Нет, это было нечто большее. Это была надежда. Не для себя, или для Альфреда Альфредссона, или Гуннара Биргерссона, или всех остальных, а надежда на то, что жизнь – не просто куча дерьма, в которой сидишь по самую макушку, а иногда тебе приходится даже открывать рот и глотать свою порцию. Это была надежда, состоявшая в том, что совершенно незнакомая женщина, красота которой была заметна даже на расстоянии и в темноте, стоит на месте и смотрит на них взглядом, исполненным чистого ужаса и сочувствия, являясь свидетельницей того, как более десятка некогда лучших солдат Швеции умирают позорной смертью.

Самуэль наклонил голову и улыбнулся прекрасному явлению. Можно было сказать, что он сейчас смотрит на ангела.

– Что там такое, Самуэль? – проворчал Альфредссон.

– Жизнь продолжается, Альфред, – ответил Самуэль, даже не оборачиваясь.

Он неожиданно понял, что барабанный бой затих. Он переглянулся с Альфредом Альфредссоном. Тот не удостоил неизвестную и взглядом, но не сводил глаз с кареты генерала. Комендант тоже смотрел в этом направлении. Он еще не опустил руку, после того как дал знак барабанщику остановиться. Барабанщик пошевелил плечами, чтобы расслабить их, а затем щелчком сбросил воображаемую грязь с барабанной кожи. Виселица скрипела под весом тихо раскачивающихся повешенных. Рядом с каретой перед открытой дверцей стоял генерал Кёнигсмарк собственной персоной и растерянно читал какой-то пергамент. Комендант выпрямился, подошел к генералу, снял шляпу и поклонился. Произошел короткий неразборчивый разговор. Генерал на мгновение задумался, затем опустил пергамент и резко мотнул головой. Комендант, отвешивая многочисленные поклоны, удалился на свое место. Барабанщик, подчиняясь знаку, опять принялся за работу. Самуэль заметил, что все это время он не дышал. Теперь он позволил себе медленно выдохнуть. Он снова поискал взгляд неизвестной женщины, но она смотрела на генерала как человек, который совершенно спокойно обдумывает свой следующий шаг.

– Хорошо, что они наконец продолжили, – заметил Альфредссон. – Ожидание для меня просто ужасно. – У него не хватило сил произнести это достаточно громко, чтобы фраза прозвучала упрямо. Солдаты подошли к ним, собираясь забрать следующую троицу обреченных.

– Вот черт, – прошептал один из тех, чья очередь пришла.

Генерал вернулся в карету. Пергамент лежал на земле. Неизвестная женщина направилась к барабанщику, забрала у него, прежде чем кто-то смог помешать ей, обе палочки и зашвырнула их за виселицу. Барабанщик уставился на нее, поднял правую руку для удара, но что-то в ее глазах заставило его опустить руку. Эхо барабанного боя затихло в воздухе. Комендант пробормотал что-то себе под нос, а потом сделал то, что потрясло Самуэля куда сильнее, чем все, произошедшее до сих пор: он снял шляпу и преклонил колени перед неизвестной женщиной.

Она кивнула ему и, прыгая по глубокому снегу, вернулась к карете Кёнигсмарка. Однако генерал дал знак кучеру; карета тронулась, развернулась и покатилась к городским воротам. Женщина наклонилась, подняла пергамент и показала его коменданту. Он почтительно кивнул, встал, нахлобучил шляпу на голову, буркнул что-то барабанщику, откашлялся и еще раз повторил это.

– И чем, если на то пошло? – услышал Самуэль вопрос барабанщика.

– Руками, если не хочешь, чтобы я так глубоко забил их в твою пасть, что они из задницы вылезут! – проревел комендант.

Барабанщик подчинился и стал отбивать новый такт голыми руками. Это был походный марш. Солдаты коменданта выстроились слева и справа от кучки людей Самуэля. Часовой в кальсонах завалился набок, как чурбан. Охранники подняли его и, ввиду отсутствия других распоряжений, поволокли прочь.

– Вперед – ма-а-аарш! – проревел комендант.

– Вот черт! – хрипло каркнул один из смоландцев, стоявших уже в двух шагах от веревки.

– Шестеро наверху, двенадцать – в путь, – произнес потрясенный Альфредссон. – В обратный путь.

Самуэль ничего не сказал. Он просто искал взгляд неизвестной женщины, остановившейся у дороги. Самуэль поворачивался к ней, пока не споткнулся и Альфредссон не наступил ему на пятки. Она все время не сводила с него глаз. Теперь она улыбалась.

 

8

Мужчины сохраняли дисциплину, пока их не отвели назад на квартиру. Пережитый страх смерти нашел самое разное выражение: некоторые грузно осели на пол прямо там, где стояли, и закрыли лицо руками, другие начали смеяться, двое или трое расплакались. Но всех объединяло то, что они не пытались занять пустые места, где до сегодняшней ночи сидели шестеро их товарищей, которые сейчас болтались на виселице. Альфред Альфредссон в нерешительности остановился между офицерами, а затем, тяжело ступая, приблизился к Самуэлю, увидев, что тот прошел через беспорядочную группу и встал у окна. Самуэль повернулся к нему, будто догадавшись о его приближении лишь по звукам шагов.

– Кем бы ни была та женщина, она спасла наши задницы, – после долгого молчания произнес наконец Альфред.

Самуэль снова повернулся к окну и глубоко вдохнул ледяной воздух.

– Если бы только она прибыла раньше… – пробормотал он.

Альфред кивнул.

– Я тоже об этом подумал, ротмистр.

У дверей в квартиру раздались шаги. Сидящие на полу взглянули вверх, охваченные вновь проснувшимся страхом. Самуэль почувствовал, как холодная рука сдавила ему внутренности. Окно выходило на ту часть города, которую реквизировала армия Кёнигсмарка, и сейчас, когда он выглянул в него и увидел множество ярких точек перед квартирами военного лагеря, он спросил себя, не происходит ли там теперь яростная дискуссия. То, что Кёнигсмарк покинул место казни, оставив за старшего и без того перегруженного заботами коменданта, вовсе не означало, что их теперь помилуют. В то время как топот сапог уступал место дребезжанию железных цепей, он задавался вопросом, не содержал ли пергамент, который передала неизвестная, не помилование, а наоборот, усиление наказания. Что, этих ребят приговорили к повешению? Это еще слишком легкая смерть для них! Привяжите их железными цепями к упряжке лошадей, и пусть волочатся сзади, пока их кости полностью не очистятся от мяса из-за трения по земле!

По глазам Альфреда он понял, что у того в голове возникли похожие мысли. Как только улеглась паника после смерти короля и кровавой бани, в которую превратилась битва при Лютцене, из смоландского полка отобрали наугад шестерых человек, которые должны были пройти наказание шпицрутенами за смерть Густава-Адольфа. К этому моменту большинство смоландцев еще верило, что поспешные, неуклюже сформулированные сообщения полководцев – мол, хотя король и ранен, но сейчас находится в добром здравии и горит желанием смести императорскую чуму с лица континента – соответствуют истине. Никто и представить себе не мог, что «северный лев», как называли их короля, Густав-Адольф Шведский, может быть мертв, и еще меньше, что в этом обвинят смоландский полк. Самуэль был убежден, что шестеро выбранных наугад кавалеристов, совершенно сбитых с толку и нерешительно идущих дорогой смерти, ощущают не столько боль от ударов и уколов, сколько растерянность из-за того, что это происходит именно с ними. Как бы там ни было, после того как был наказан четвертый человек, в лагерь прибыла карета вдовствующей королевы Марии Эленоры Бранденбургской. Комендант сразу же прервал экзекуцию и со смущенным видом направился к великолепному экипажу. После короткой беседы он возвратился и приказал продолжать действо. Двое последних человек были умерщвлены своими же бывшими товарищами; когда избитые окровавленные тела подвесили за шеи на ветвях ближайшего дерева, карета молча развернулась и укатила прочь.

Нет, если неизвестная женщина привезла приказ из королевского дома, то их конец просто отсрочили.

Дверь распахнулась, и внутрь, громыхая сапогами, влетел комендант. Смоландцы вздрогнули и отшатнулись.

– Всем вста-а-ать! – заорал комендант.

Десяток пар глаз повернулись к Самуэлю. Тот знал, что побледнел как полотно, и знал, что именно сейчас ни в коем случае не должен показывать слабость. Он кивнул Альфреду Альфредссону, который еще никогда его не подводил. Голос бывшего вахмистра был абсолютно бесстрастен, когда он пролаял:

– Всем стройся!

Комендант набросился на Альфреда.

– Что ты себе позволяешь, скотина! Команды здесь отдаю я!

И он поднял палку. Самуэль вмешался, и гнев коменданта сразу обратился против него.

– Ты думаешь, я постесняюсь хорошенько врезать тебе только потому, что когда-то ты был офицером?

– Нет, – ответил Самуэль, – мы уже слишком хорошо успели тебя изучить.

Смоландцы выстроились в шеренгу. Один из них, взявший на себя роль капрала, крикнул:

– Эскадрон готов, вахмистр!

Комендант яростно заскрежетал зубами. Самуэль заставил себя улыбнуться.

– Ладно уж, – процедил комендант. – Похоже, они тебя слушаются.

– А у тебя сегодня настроение куда лучше, чем обычно, – заметил Альфред по-шведски.

– Что он сказал? – гаркнул комендант.

– Он просто отчитался, только и всего.

Комендант ударил Альфреда по плечу и толкнул его к остальным.

– Становись рядом с ними! Чего копаешься?

Самуэль приготовился следовать за Альфредом, но комендант ударил его палкой в живот. Он почувствовал на себе еще более панические взгляды своих людей, которых таким образом отделили от него. Когда солдаты коменданта притащили корзину с железными ошейниками, связанными длинной цепью, раздались крики ужаса. Самуэль не знал, какое чувство в нем сильнее: собственная растущая паника или растерянность при виде того, как охранники играют со страхом смерти приговоренных. По сравнению с этим даже штрафные батальоны, к которым их приписали, казались куда более приличным местом.

– Разговорчики! – рявкнул Альфред и широко улыбнулся коменданту улыбкой маленького мальчика, который готов продолжать хулиганить, хотя обеими ногами стоит в осколках церковного окна и по-прежнему сжимает в руке рогатку.

– Дозволяю вам надеть ошейники, сброд! – закричал комендант. – Мне лично плевать, не станут ли они вам жать из-за того, что кто-то неправильно засунул в ярмо свою глотку. Стройся! Каждый второй – нале-е-ево!

– Выполнять, орлы! – завопил Альфред. – Это приказ!

Если бы его собственные чувства не кипели в водовороте, Самуэль непременно задал бы себе вопрос, не забавляется ли на самом деле бывший вахмистр. Каждый второй рейтар сделал резкий поворот и встал навытяжку. Это была обыкновенная процедура, когда людей связывали друг с другом: если они попытаются двигаться вперед все вместе, то непременно споткнутся, упадут и задушат друг друга. Шеи вошли в ярмо. Это было жалкое зрелище: бледные лица его ребят, широко раскрытые глаза, хватающие воздух рты, а под ними – грубые ржавые железные кольца.

Комендант подошел к Самуэлю и погнал его концом своей палки в угол помещения. Самуэль услышал, как задребезжала цепь, когда все его люди одновременно попытались обернуться, чтобы посмотреть, что с ним происходит. Его охватил озноб, когда он понял: комендант получил приказ забить его, Самуэля, до смерти прямо здесь, перед глазами его подчиненных, а чтобы проклятые не смогли прийти на помощь бывшему командиру, их соединили цепью. Комендант поднял палку, и долю секунды в душе Самуэля боролись друг с другом опасение, что его людей заставят поплатиться за его попытку защитить себя, и последние остатки чести, которые приказывали ему не позволить убить себя как собаку. Остатки самолюбия победили; он поднял кулаки.

– Становись туда, Брахе, засранец, – приказал комендант. – Иначе цепи не хватит.

Самуэль проследил взглядом за палкой; она указывала на кольцо в потолочной балке. Вероятно, когда-то, когда здание еще было жилым домом, здесь висела лампа. Теперь кольцо служило другим целям: один из людей коменданта встал на перевернутый ящик, поднял цепь на нужную высоту и продел ее в кольцо. Железный ошейник защелкнулся под подбородком Самуэля. Ярмо было тяжелым и ледяным, и ему показалось, что он вот-вот задохнется. Затем кто-то стал дергать за цепь, пока она не натянулась так сильно, что ему пришлось почти встать на цыпочки, чтобы не задохнуться, и собрать все оставшиеся силы, чтобы не начать хватать ртом воздух от страха. На самом деле воздуха пока было достаточно – следовало только напомнить себе об этом. В то же время все его брюшные мышцы отчаянно напряглись. Скоро его начнут бить руками и ногами…

Комендант сделал шаг назад.

– Ты не заслуживаешь всего этого, Брахе, – заявил он. – Тебе нужно просто переломать все кости и бросить подыхать у обочины.

Самуэль ничего не ответил. Комендант пожал плечами.

– Пошли вон, – приказал он своим людям.

К несказанному удивлению Самуэля, солдаты вышли на улицу. Он удивился еще больше, когда вскоре после этого дверь снова открылась и впустила ту самую неизвестную женщину, которая спасла их от виселицы. Самуэль невольно уставился на нее. Она окинула взглядом связанных друг с другом рейтаров и их бывшего командира в углу, а затем сжала правую руку в кулак и приложила его к груди.

– Господь с вами, смоландцы, – произнесла она по-шведски, и это неожиданно тронуло Самуэля. Он только тогда заметил, что на глаза ему навернулись слезы, когда ее фигура расплылась перед ним.

 

9

Человек иного склада, чем Вацлав, возможно, сказал бы ей: «Но ведь ты хотела…», или «Нет, ты совершаешь ошибку!», или «Остановись!» Возможно, он даже вцепился бы Александре В руку. Но Вацлав даже не спросил: «Ты действительно уверена, что поступаешь правильно?» Он лишь поменял положение, покрепче сжал опухшее запястье Лидии, поднял верхнюю часть тела девочки из подушек, прижал ее к груди и следил за тем, чтобы больная рука оставалась совершенно неподвижной, когда она застонала и начала вздрагивать, а лезвие пронзило кожу. Александра обрадовалась, что он не задавал вопросов: она не смогла бы ответить на них.

Затем в нос ей ударил запах, а вместо крови из раны выступили водянистые выделения. Внезапно у нее возникло чувство, что ланцет держит рука, отстоящая от тела на шесть футов, и лезвие и ладонь Лидии все сильнее удалялись от нее, пока ей не стало казаться, что она смотрит на них через длинную трубу, по краям которой разлилась не просто чернота, а абсолютное ничто. Она почувствовала, как ее тело стягивает пленкой холодного пота. Ланцет в руке превратился в ледяную сосульку.

– Я не могу, – произнесла она онемевшими губами.

– Ты уже начала, – возразил Вацлав.

– Я не могу. Кажется… я ничего не вижу… я потеряю сознание…

– Нет, не потеряешь.

– Вацлав, о господи, что я делаю? Я не умею!

– Когда-то ты умела.

Она не сводила глаз с разреза, который только что сделала. Он начинался сразу от локтя Лидии и шел вниз почти до запястья. Смрад сдавил Александре горло; даже свежевскрытая могила не издавала бы более сильный запах гнили и разложения. Все еще будто находясь где-то далеко от этого места, она извлекла из разреза тончайшее лезвие ланцета. Капля крови вытекла наружу и побежала вниз по предплечью Лидии, образовав тонкий ручеек свежего светло-красного цвета, который затем закапал на пол. Александра моргнула. Неожиданно все перевернулось, вызвав у нее приступ головокружения. Теперь она видела каждый отдельный волосок на руке Лидии; поблекшая кожа состояла из отдельных бесцветных пятен. Александра чуть не поднесла ланцет к глазам: она была уверена, что в этот момент смогла бы рассмотреть каждую крохотную шероховатость на лезвии – лезвии, настолько остро отточенном, что им можно было разрезать падающую волосинку.

– Зажми рану в том месте, откуда выходит кровь, – услышала она собственный голос.

– Ты сделаешь второй разрез? – спросил Вацлав, выуживая свободной рукой чистую тряпицу из кучи и ловко обматывая ее вокруг предплечья Лидии.

– Ты в этом разбираешься.

– В моем монастыре огромное количество книг…

Она подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Ее снова бросило в холодный пот.

– Так значит, ты читал и…

– Да.

– Это лечение применяется, когда…

– Продолжай и перестань мучить себя. Ты поступаешь правильно.

– …когда пациент обречен. Когда смерть, в принципе, неминуема. – Александра слышала собственный голос словно со стороны: он был таким же резким, как крик птицы, застрявшей на обмазанном клеем прутике.

– Хороший врач никогда не отказывается от пациента.

– Ты не слышал меня, Вацлав? Это…

Вацлав наклонился к ней и поцеловал в губы. Она отшатнулась.

– Продолжай, – сказал он. – Дать мне пощечину ты можешь и позже.

Она не сводила с него глаз. Неожиданно она поняла, что последние несколько секунд не могла дышать из-за охватившей ее паники. Теперь сделала глубокий вдох. Снова приставила ланцет к коже ребенка. Ее рука больше не дрожала.

– После ампутации, – бормотала она, ведя ланцет вниз, так что боль снова проникла в сильно затуманенное сознание Лидии и девочка застонала и вздрогнула, – если плоть воспаляется и спасти пациента другими средствами уже невозможно, пораженный участок несколько раз разрезают выше ампутированного места. Рану нужно регулярно очищать и не забинтовывать, чтобы гной мог выходить… Смотри, здесь тоже идет чистая кровь, это хороший знак… перевязывай… И если Бог снизойдет до пациента, а разрез будет достаточно глубоким и длинным… Давай остальные тряпицы сюда… Сверни их в тонкие трубочки… Прижми сюда, к разрезам… Я растяну плоть… Господи, какой смрад… Если Бог поможет, врач не схалтурит, а у пациента окажется сильная воля к жизни, то отрава вымоется из его тела… – Она откинулась назад. – Готово…

– Отложи ланцет, – сказал Вацлав.

Александра перевела взгляд на правую руку. Она так сжала ланцет, что костяшки пальцев побелели. Тонкая ниточка крови Лидии сбежала по лезвию и застыла у Александры на тыльной стороне кисти. По-прежнему пристально глядя на руку, она снова начала дрожать.

– Отложи ланцет.

Она опустила руку на тряпицу рядом с сумкой, где лежала пила для костей.

– Я не могу разжать пальцы!

– Разумеется, можешь.

Она словно со стороны видела, как ее пальцы медленно отделяются от рукоятки ланцета, один за другим. И вот инструмент лежит на тряпице, и не будь его лезвие испачкано кровью, он выглядел бы таким чистым, словно его еще не использовали. Александра даже не оставила на нем отпечатков пальцев. До ее слуха опять донеслись звуки окружающего мира: треск перекрытий, скрип половиц, а снизу – крики ее брата Андреаса. Казалось, будто все еще продолжается та же литания, что и до того. Будто сквозь сон Александра поняла, что прошло только несколько мгновений с того момента, как она поднесла ланцет к руке больной, но в последнюю секунду решила попробовать спасти руку Лидии.

– Нужно наложить повязку. Она не должна быть слишком тугой, чтобы тампоны могли высосать гной. Менять их следует несколько раз в день. На первый слой материи мы положим паутину, а вторую пропитаем микстурой Парэ, чтобы она проникла в кожу. Благодарение Богу, что малышка не проснулась.

Она смотрела, как Вацлав кладет Лидию назад на кровать и накладывает повязку, в то время как сама Александра гладила девочку по мокрым от пота волосам. Ее палец подкрался к сонной артерии Лидии. Пульс учащенный. Борьба за жизнь ребенка еще не закончилась, но первая битва уже состоялась, и Александра не проиграла ее. Повинуясь неожиданному желанию, она наклонилась вперед и поцеловала Вацлава.

– Это мне нравится больше, чем пощечина, – заметил Вацлав и улыбнулся ей, не прекращая работу.

И в этот момент ей захотелось рассказать Вацлаву все. Правду о Мику… о его жизни, смерти… и о его отце. Она затаила дыхание. Вацлав отвел глаза, но Александра стала искать его взгляд.

В дверях стояла Карина, которую поддерживал Мельхиор. Лицо у нее было серым.

– Она… она… – запинаясь, произнесла несчастная.

– Я больше не мог удерживать ее, – извинился Мельхиор. Он тоже был смертельно бледен. – Мы не слышали криков. Александра, скажи мне… Лидия…

– Она жива, – услышала Александра собственный голос.

Спотыкаясь, Карина бросилась вперед и тупо уставилась на перевязанную руку. Кое-где повязка уже пропиталась кровью и гноем.

– Ты… – заикаясь, сказала она. – Почему ты… ты ведь не…

– Нет.

Их взгляды встретились. Карина сразу же снова опустила глаза. И Александра поняла: выживет Лидия или умрет, в отношениях что-то сломалось. Если малышка умрет, вина за это навечно ляжет на Александру. Если она выживет, Карина будет постоянно помнить о том, что она пыталась удержать Александру, и между ними всегда будет стоять не имеющий ответа вопрос: не стоило бы материнское решение жизни дочери и не потому ли только удалось ее спасти, что другая женщина проигнорировала решение матери? Барбора была права, когда говорила (и Вацлав тоже заметил что-то в этом роде): «В конце концов врач всегда остается один».

Карина упала на колени рядом с Лидией и провела рукой по ее волосам. Вацлав встал и отошел в сторону. Он посмотрел Александре в глаза и начал что-то говорить, и тут она вспомнила, что мгновение назад чуть было не открылась ему. Внезапно эмоции переполнили ее. Она быстро развернулась и вылетела из комнаты, прогромыхала вниз по лестнице, встретилась взглядом с шестью парами глаз у подножия лестницы, увидела, как мгновенно посерело лицо Андреаса. Он резко обернулся и так грубо (хотя, возможно, и не осознавая этого) высвободился из хватки брата Честмира, что тот отлетел в стену, и помчался вверх по лестнице мимо Александры. Александра, натыкаясь на слуг, выскочила на улицу. Когда она оказалась снаружи и на нее напал холод, она задрожала. Она обхватила себя руками. Со всех уцелевших колоколен Вюрцбурга уже долетал перезвон церковных колоколов, объявлявших об окончании сочельника и наступлении Рождества. Все завертелось у нее перед глазами.

Кто-то дернул ее за платье. Это была девочка, дочь одной из служанок.

– Ты ангел? – спросил ребенок.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что говорят, что ты спасла Лидию.

– Нет, не ангел.

– Почему господин так кричал?

– Боялся, что я сделаю Лидии больно.

– И ты сделала ей больно?

Александре показалось, что этот разговор ей снится, но холод, и бой колоколов, и ее собственное жалкое отчаяние сказали ей, что все это реальность.

– Да. Иногда нужно делать больно, если хочешь кого-то вылечить.

– Иначе она бы умерла?

– Да.

– А теперь она больше не умрет?

– Я надеюсь.

– Но ты не знаешь этого.

– Нет.

– Это как с молитвой. Ты не знаешь, слышит ли тебя Господь Бог, но очень сильно надеешься.

– Что?

– Не думаю, что ты ангел. У ангелов есть крылья. У тебя нет крыльев. Ты – ведьма.

Александра попыталась что-то сказать, но не смогла произнести ни слова.

– Здесь когда-то сожгли много ведьм, – продолжала девочка. – Так сказала моя мама.

– Я слышала об этом…

– Мне мама рассказывала, что вроде все говорили, будто ведьмы были злые.

– Так всегда говорят.

– А теперь говорят, что злыми были те, кто сжег ведьм.

– Мир был бы куда проще, если бы добро и зло можно было так легко различить.

– Я думаю, ты добрая ведьма.

Александра невесело фыркнула. Внезапно у нее вырвалось:

– У меня был сын, приблизительно одного возраста с Лидией.

– Где он теперь?

– Он умер.

– Ты надеялась?

– До самого конца, – ответила Александра и почувствовала, что еще немного – и она потеряет сознание.

– Почему ты не спасла его?

– Бог решил, что на небе ему будет лучше, чем на земле.

– Я сделала тебе больно.

– Нет, – солгала Александра и вытерла слезы. – Нет.

– Мама меня уже ищет, наверное. Мне пора идти.

– Иди.

– Сегодня Рождество. Все прощается, – сказала девочка и убежала.

Александра смотрела ей вслед. «Все прощается, – мысленно повторила она. – И всем прощается. Только не мне. Поскольку я себя простить не могу».

 

10

Она была красавицей с темно-рыжими волосами и мелкими чертами лица; она приехала с родины, она была графиней, ее звали Эбба Спарре, и прошло некоторое время, прежде чем Самуэль вспомнил о том, что королева Кристина, когда она была еще девочкой, а смоландский полк еще не считался позором Швеции, играла с подругой того же возраста, которую звали именно так. Сегодня Эбба Спарре – и эта информация дошла даже до ушей Самуэля – все еще была спутницей королевы, только вот их игры явно потеряли невинность, а лужайкой для них стала кровать в королевской опочивальне. Он смотрел на безупречное лицо Эббы Спарре и чувствовал глубокое удовлетворение оттого, что несчастный ребенок, которым была королева Кристина, овладел сердцем первой красавицы Швеции.

Внезапно лицо женщины, которой он помог бежать, заслонило собой лицо Эббы. Он догадывался, что красота Эббы тоже окажется неподвластна времени, и неожиданно подумал, что любой мужчина, которому позволили бы провести хотя бы полдня в одной комнате с этими женщинами, захотел бы умереть после этого, понимая, что ничего более величественного в своей жизни он уже не увидит.

– Мне очень жаль, что вас заковали, – сказала Эбба. – Это не мой приказ. Но я не хотела еще больше ухудшать ситуацию, отказавшись от оков. Стокгольм далеко, а генерал Кёнигсмарк непредсказуем.

– Приказ отложить казнь пришел из Стокгольма? – хрипло каркнул Самуэль.

Эбба кивнула.

– Ты хочешь услышать то, что я должна сказать, ротмистр Брахе?

– Я больше не офицер, я…

– Может, все-таки послушаешь?

Самуэлю удалось растянуть губы в улыбке.

– Вообще-то я человек занятой, но в виде исключения…

Она улыбнулась в ответ и шагнула к нему. Запахи долгой поездки и ночей, проведенных почти без сна в прокуренных трактирах, на постоялых дворах или перед прогорклой лампой с рыбьим жиром в каюте корабля, ударили ему в нос. Одновременно он уловил слабый аромат ее волос и то, что еще оставалось от духов, которыми она, должно быть, пользовалась. Внезапно он устыдился собственного смрада из смеси пота и страха перед смертью.

– Я знаю, что у тебя нет секретов от твоих людей, ротмистр Брахе, но я бы предпочла сначала обсудить с глазу на глаз то, что хочу тебе предложить.

Самуэль внимательно посмотрел на нее и отвернулся.

– Альфред! Пусть ребята споют песню.

Молчание было настолько коротким, что только человек, прекрасно знающий Альфреда Альфредссона, догадался бы, что он совершенно растерялся.

– Что-нибудь конкретное послушать изволишь, ротмистр? – ехидно спросил он.

Этот вопрос позабавил Самуэля. Даже Альфред, который всегда прилагал максимум усилий для того, чтобы в любой ситуации подчеркнуть уважение к старшему по званию офицеру (и своему лучшему другу), после катастрофического падения их полка стал обращаться к Самуэлю на «ты». То, что он все же обратился к Самуэлю по званию, означало, что он сделал собственные выводы о намерениях Эббы Спарре. «Добрый Альфред, – подумал Самуэль. – Вахмистр, который чего-то стоит, похож на охотничью собаку – все время держит нос по ветру».

– Пусть споют рождественскую песню, вахмистр, – сказал он.

– Вы слышали, парни! – рявкнул Альфред. – In dulci jubilo!

Эбба еще на шаг приблизилась к Самуэлю. Пока хор недовольных мужских голосов издевался над песней, исполняя ее кто во что горазд, а комендант и его люди на улице перед домом, без сомнения, задавались вопросом, не сошли ли все преступники разом с ума, Самуэлю поступило предложение, которое должно было снять с него самого и его людей все грехи и восстановить их честь. Это был лучший подарок на Рождество, какой только можно придумать.

То, что все они пойдут на смерть, не имело почти никакого значения.

Часом позже – после того, как Эбба ушла, после того, как комендант снял с них ошейники, и после того, как рейтары молча сели в круг, бросая неуверенные взгляды на своего ротмистра, который устроился один в углу и размышлял, – Альфред Альфредссон призвал все свое мужество и подошел к Самуэлю.

– Должен ли я что-то сообщить ребятам, ротмистр?

Самуэль поднял глаза.

– Если ты еще раз назовешь меня ротмистром, Альфред, то я стану звать тебя капралом.

– Но ведь она называла тебя ротмистром. Все время.

– А я-то думал, ты руководишь хором.

Альфред махнул рукой.

– Смоландский вахмистр может одновременно говорить, слушать песню, колошматить взвод императорских драгун и при этом замечать, не кашлянет ли где блоха.

– Подожди немного.

Альфред посмотрел на Самуэля и сказал:

– Ладно. Ладно.

Уже в третий раз за сочельник, тем временем давно перешедший в утро Рождества, у дверей послышался грохот солдатских сапог, и в помещение ворвался комендант. Самуэль встал. Иначе все так и остались бы сидеть, дожидаясь приказа коменданта.

– Всем встать! – рявкнул Альфред.

Рейтары выполнили команду.

Комендант и его люди притащили несколько корзин. Смоландцы вытаращили глаза, увидев их содержимое: шпаги, кинжалы и даже несколько мушкетов. Между ними, свернутые в кольца, лежали патронташи и кожаные ленты ремней и портупей; слабо поблескивали шпоры. Глаза рейтаров еще сильнее вылезли из орбит, когда за подлизами коменданта в квартиру вошел изящный господин в широкополой шляпе и высоких сапогах; он снял шляпу, встряхнул волосами и оказался Эббой Спарре. По лицу коменданта было прекрасно видно, как сильно он не любит подчиняться приказам женщины, к тому же переодетой мужчиной.

Корзины с грохотом опустили на пол.

– Вот ваши игрушки, паскуды! – крикнул комендант.

Самуэль обменялся взглядами с Эббой. Лицо у нее было будто высечено из камня.

– Что это, комендант? – тихо спросил Самуэль.

Лицо коменданта налилось кровью. Губы шевелились, как у рыбы, выброшенной на берег, его взгляд метался по комнате. Наконец он понял, что ничего другого не остается.

– Вооружение – как было приказано! – сдавленно ответил он.

Смоландцы захихикали. Самуэль с Эббой снова обменялись взглядами. Ее лицо не изменилось.

– Как было приказано – а дальше? – спросил он.

Комендант так судорожно отдал честь, что было слышно, как щелкнули его кости.

– Как было приказано, господин ротмистр!

Смоландцы растерянно забормотали.

– Тихо! – крикнул Альфред, но голос у него дрожал.

– Боеприпасы? – спросил Самуэль.

Комендант указал на четырех мужчин, которые затаскивали в комнату ящики.

– Это все, что мне дал квартирмейстер… господин ротмистр.

– Чтобы уметь реквизировать, нужно быть смоландцем, – с наслаждением заметил Самуэль. От сдерживаемой ярости у коменданта глаза чуть не вылезли из орбит. Некоторые рейтары Самуэля хихикнули. Самуэль повернулся к Эббе. Пришло время отдать должное виновнице всего этого – и подготовить своих людей к тому, что он еще намерен им сообщить. – Этого хватит, ваша милость?

Эбба кивнула, явно с трудом сдерживая улыбку.

– Что ж, хорошо, – сказал Самуэль коменданту. – Свободны…

Комендант снова отдал честь, и в этом жесте было столько ненависти, что будь на нем кираса, на ней образовалась бы вмятина.

– …то есть сию минуту! – уточнил Самуэль. Он наклонился и забрал себе два седельных пистолета, рукоятки которых торчали из-за кушака на поясе коменданта. Поднял их вверх. – Мне все время казалось, что я их уже где-то видел.

Дула пистолетов ярко сверкали, деревянная часть была темной, рукоятки внизу – обрамлены серебром. Колесцовый замок справа не имел гравировки и казался таким чистым, будто пистолеты только что вышли из кузницы. Кусок пирита, вставленный в курок, при ударе о который вылетает искра, был новехонек. Они были прекрасны в своей простоте, элегантны – и смертоносны.

– За ними хорошо ухаживали, должен заметить.

– Специально для господина ротмистра, – выдавил комендант, несколько недель назад забравший пистолеты у Самуэля, когда смоландцев приписали к армии Кёнигсмарка.

Нападение баварских драгун Самуэлю пришлось отбивать с помощью двух дешевых неухоженных пистолетов из запасов квартирмейстера. Он покрутил пистолеты в разные стороны, а затем с нарочитой небрежностью сунул их за пояс. Они были легкими, сделанными лучшим оружейником, которого он в свое время мог себе позволить, но даже столь незначительная тяжесть, оказавшись у него на бедрах, неожиданно придала ему спокойствия.

– А там что? – спросил он, указывая на одного из мужчин, принесших корзины. – Похоже на мушкет Гуннара Биргерссона.

Солдат невольно схватился за приклад мушкета, висевший у него за спиной. Ошибиться было невозможно: Биргерссон, превосходный стрелок, приказал укоротить дуло, чтобы оружием можно было пользоваться и сидя на лошади, а пострадавшую в результате этого точность стрельбы он возместил, как можно тщательнее подгоняя пули и отказавшись от куска материи, в который их, как правило, туго заматывали.

– Человек, которому он принадлежал, мертв, – ответил комендант.

– Верно, – согласился Самуэль. – Но он определенно не завещал своего оружия желторотому плоскостопному тыловику, единственные насечки на прикладе мушкета которого отмечают не побежденных врагов, а бедолаг, которых он помог повесить.

Солдат побагровел и схватился за эфес рапиры.

– Довольно! – крикнула Эбба Спарре таким голосом, от которого вздрогнули даже смоландцы, а Альфред был вынужден примирительно улыбнуться.

– Верни ему мушкет, – приказал комендант, с трудом ворочая языком.

Самуэль покачал головой.

– Вахмистр!

Альфред встал навытяжку.

– Прими оружие Гуннара Биргерссона. Ты – лучший стрелок после него; оно твое.

– Ну-ка, малыш, дай сюда, – мурлыкнул Альфред. – И горе тебе, если я обнаружу на нем грязь: я тогда прикажу тебе дочиста вылизать отхожее место. – Он отвел курок и взглянул на полку мушкета. – Ай! – воскликнул он. – Вот свинья.

– Хватит, – вмешалась Эбба. – Комендант, сообщите генералу Кёнигсмарку, что мы пока что приняли вооружение. Мы проверим все оружие и боеприпасы и потребуем возмещения у квартирмейстера за ваш счет, если что-то будет отсутствовать или окажется поврежденным.

– Все в идеальном состоянии, – выдавил комендант.

– Смею надеяться. Свободны!

Когда комендант и его приспешники удалились, Эбба подошла к Самуэлю. Он смотрел, как его люди едва ли не с благоговением распределяют между собой оружие, открывают бутылочки с порохом на бандольерах и проверяют пули на точность подгонки. Он слышал, как то один, то другой рейтар смеется, и ему неожиданно оказалось трудно сдерживать слезы, навернувшиеся на глаза.

– Было ли это необходимо? – тихо спросила Эбба. – Оскорблять коменданта?

– Да, – ответил Самуэль.

Эбба пожала плечами.

– Я реквизировала лошадей. Они показались мне не совсем ужасными – явно лучше, чем большинство солдат в армии Кёнигсмарка. К сожалению, я не нашла одежду для тебя и твоих людей. Солдаты Кёнигсмарка одеты ничуть не лучше вас.

– Ничего страшного. Ты уже заслужила звание «почетный смоландец», ваша милость, за то, что вернула нам оружие.

– Я родом из Эстергётланда, ротмистр. Мы соседи смоландцев, но некоторые дурные привычки заразительны. И зови меня Эбба, а не «ваша милость».

И она подала Самуэлю руку. Тот схватил ее и пожал.

– Парни! – крикнул он. – Идите сюда. Я должен вам кое-что сообщить.

Эбба пораженно смотрела на него.

– Нет! – прошипела она.

Смоландцы собрались вокруг них. Некоторые робко улыбались Эббе. Кое у кого на небритых лицах были видны следы слез.

– Очень часто поражение в битве проистекает из того, что солдаты не понимают что к чему, – заметил Самуэль. – При Лютцене так и было – и можешь поверить, что урок Лютцена мы не забудем никогда.

– Но я ведь сказала, это…

– Тайна? – улыбнулся Самуэль. – А кто сможет ее разболтать, когда все закончится? Друзья! – громко произнес он. – Как вы смотрите на то, чтобы всем вместе погибнуть во время последней миссии?

Они уставились на него с таким же изумлением, как и Эбба, только она к тому же нахмурила брови.

– Во время последней миссии, которую вы выполните как члены великолепного смоландского полка; миссии, которая позаботится о том, чтобы смоландский полк вернул себе знамена; миссии, в конце которой мы и все наши товарищи, павшие при Лютцене и после той битвы, вернем себе честь!

– Что ты хочешь этим сказать, ротмистр? – спросил кто-то.

– Я хочу сказать, Бьорн Спиргер, что твоя вдова и дети, оставшиеся дома, узнают, что шестнадцать лет тому назад ты не был повешен как трус, а на самом деле погиб как герой, выполняя личное поручение королевы, и что они получат компенсацию, которая полагается каждому близкому родственнику солдата, павшего в честном бою, и что твой отпрыск сможет с гордостью носить имя Спиргерссон.

Они не сводили с него глаз.

– Ты ведь сейчас пошутил, – сказал Бьорн Спиргер.

– Я говорил всерьез, вахмистр Альфредссон?

– Так точно! – рявкнул Альфред.

Невольно их взгляды переместились на Эббу. Она кивнула.

– Что мы должны сделать за это? – спросил Спиргер. Он улыбался, демонстрируя дыры на месте выпавших зубов, дыры такого размера, что через них могла пройти пуля, даже не задев остаток челюсти. – Вырвать у дьявола волосы из хвоста?

– Нет, – ответил Самуэль, не обращая внимания на то, что Эбба дергает его за рукав. – Мы украдем его завещание и передадим нашей спасительнице, Эббе Ларсдоттер Спарре, графине Хорн цу Россвик, которая отвезет его в Стокгольм, нашей всемилостивейшей королеве Кристине.

– Я думал, завещание дьявола – это нынешняя проклятая война, ротмистр, – заметил Спиргер.

– Говорят, – спокойно ответила Эбба, – что она вспыхнула не в последнюю очередь из-за этого завещания.

Они все смотрели на нее, некоторые – прищурив глаза. Будучи протестантами и шведами, в существовании дьявола они сомневались, но, будучи солдатами армии, которой довелось увидеть двадцать тысяч мертвецов из Магдебурга, опустошенные хутора, превратившиеся в развалины города и тлеющие останки женщин, которых сожгли как ведьм… Будучи солдатами, которым довелось увидеть, как их товарищи заражаются жестокостью и из армии освобождения превращаются в армию смерти… Будучи такими солдатами, они со временем поняли, что дьявол все-таки существует и что часть его сидит в далеких глубинах души каждого человека и только и ждет, когда его выпустят.

– Это книга, – сказал Самуэль. – Или выглядит как книга. Но чем бы оно ни было – мы получим ее, и если хотя бы один из нас на последнем издыхании вернется сюда и вручит ее графине Спарре, то значит, мы прожили жизнь не зря.

– Возможно, – сказал Бьорн Спиргер и доказал, что даже мужчина с дырами вместо выпавших зубов и лицом, похожим на сжатый кулак, может прекрасно помнить свои детские грезы, – война действительно закончится, когда мы вывезем за пределы страны эту проклятую вещь. И возможно, все эти сумасшедшие здесь наконец очнутся.

– Да, мой мальчик, кто знает, – сказал Самуэль и кивнул ему. – Итак, что нам делать?

– Альтернативный вариант… – начала Эбба.

– Простите, ваша милость, – вмешался Бьорн Спиргер, – но нам не нужна никакая альтернатива, даже если она называется «беспрепятственно и с миром возвращайтесь домой». Мы последуем за ротмистром.

Мужчины кивнули. Некоторые отдали честь, в том числе и Альфред Альфредссон, хотя само его поведение можно было брать в качестве образца для самого идеального приветствия в мире.

– Это и есть альтернатива, – сказала Эбба; впервые она казалась потрясенной.

– Когда отправляемся, ротмистр?

– Мы готовы, ротмистр!

– А можно мне оставить себе волосы с хвоста дьявола, ротмистр?

– А можно мне взять к себе домой его бабушку и обменять ее на мою старуху, ротмистр?

– Ты с ума сошел? Дьявол такого не заслуживает!

– Тихо, ребята, – призвал их к спокойствию Самуэль. – Мы отправимся с первыми лучами солнца. Эбба дала нам лошадей и, как я понимаю, также продовольствие, которого хватит на несколько дней. Я также предполагаю, что перед отъездом мы получим и все остальные необходимые сведения – например, в каком направлении ехать.

– Все твои предположения верны, ротмистр, – сказала Эбба и нахлобучила на голову шляпу. – Кроме одного – что я останусь здесь и подожду вашего возвращения. Потому что я еду с вами.

 

11

В тех редких случаях, когда Киприан оказывался в Райгерне – монастыре, во главе которого стоял Вацлав фон Лангенфель, – вместе с Андреем, он превращался в пятое колесо в телеге. Однако переносил это играючи. Андрей был отцом настоятеля монастыря, и монахи буквально с ног сбивались, пытаясь предугадать желания Андрея. Но поскольку желания у него возникали редко, монахи прикладывали еще больше усилий для того, чтобы обнаружить хоть какие-то, а затем немедленно их исполнить. Вацлав им в этом никогда не мешал; это был один из многих немых знаков любви, которые сын оказывал отцу. Андрею много раз доводилось испытывать страх потерять единственного ребенка (и один раз – даже по собственной вине), и потому он, в свою очередь, никогда не возражал против усердия монахов, будучи убежден, что тем самым он доставляет удовольствие своему сыну.

Киприан, в первые же минуты разгадав оба мотива и растрогавшись, держался особняком от этого забавного танца и только молча радовался тому, что благодаря сильным финансовым вливаниям фирмы «Хлесль, Лангенфель, Августин и Влах» монастырь вообще пережил годы войны.

Теперь он смотрел из окна кареты на медленно проплывающие мимо ряды голых ив и ольх, обрамлявших ручей, вдоль которого шел последний участок дороги из Брюнна в Райгерн. Они казались призрачно-нереальными под покровом сверкающего снега, который падал с самого рассвета.

– Мне уже доводилось встречать сочельник в диковинных местах, но в карете – еще ни разу, – сказал Андрей.

Киприан улыбнулся, хотя что-то за окном привлекло его внимание.

– Или Рождество, – добавил он.

– Или День святого Стефана, – поддержал его Андрей.

Киприан отвернулся от окна.

– Как ты считаешь, нам следовало бы сначала заехать в Прагу? Это стоило бы нам двух дней пути.

– Я не знаю, – вздохнул Андрей. – Следовало ли?

– Мы не сделали этого, – сказал Киприан через некоторое время. – И гадать теперь об этом – только время переводить. Возможно, к Богоявлению мы уже будем дома. И тем не менее здесь мы тоже встретим часть семьи – Вацлава.

– Спасибо, – поблагодарил его Андрей.

Киприан пожал плечами. На самом деле он был куда менее спокоен, чем хотел казаться. Когда они покинули Эгер, его раздирали самые противоречивые чувства. В середине ноября они с Андреем отправились в Ингольштадт, где в течение последних лет под руководством Доминика Августина, сына бывшего главного бухгалтера и многолетнего партнера фирмы Адама Августина, возникло новое отделение фирмы. Адам Августин давно уже отправился на небеса; он покинул земную юдоль в том же году, что и фельдмаршал Валленштейн, и последними его словами были: «По крайней мере, я на несколько недель пережил эту сволочь». Ингольштадт, как почти все города в империи, пострадал из-за войны: Густав-Адольф осадил город, и тот перенес выплату репараций, уход крестьян, голод и несколько вспышек эпидемии. Доминик Августин выбрал себе нелегкий путь для первых шагов в роли комиссионера самого крупного предприятия Праги, но он пробился, и в этом году не только снова покрыл издержки, но и впервые принес чистую прибыль. Так как Андреас Хлесль отправился в путешествие, Мельхиор Хлесль, по обыкновению, был неуловим, а Вилем Влах, четвертый старший партнер, был уже слишком стар для длительных поездок, Андрей и Киприан решили почтить старания Доминика личным посещением. Киприан не видел дом и семью уже шесть недель. Он вспомнил еще об одном периоде своей жизни, когда даже дольше не видел дорогих ему людей, и невольно потер старый шрам, оставшийся от пули, которую в него выпустил Генрих фон Валленштейн-Добрович.

Снаружи снова раздался шум и отвлек его от грустных мыслей. Он высунул руку в окно и постучал по боку кареты. Кучер остановил экипаж.

– Что случилось?

Киприан открыл дверь и вылез наружу.

– Идем, Андрей, – сказал он. – Батюшки светы, у меня ноги одеревенели. Как у старика!

– Что-то стряслось?

– Помолчи хоть минутку и открой уши, старина. – Киприан изобразил широкую улыбку.

Андрей прислушался. Внезапно он тоже расплылся в улыбке.

– Давай-ка поглядим, – предложил он.

Они с трудом двинулись по почти нетронутому снегу, а потом прорвались сквозь сугробы у обочины. Вокруг каждого дерева собралось снежное кольцо высотой до пояса, но деревья стояли так плотно друг к другу, что ветер не смог сдуть слишком много снега в ручей внизу. Ручей замерз, лед слабо мерцал в исчезающем свете дня, очищенный от снега горсткой детей, которые скользили по нему и весело смеялись. Именно этот шум и привлек внимание Киприана. Дети, кажется, жили в покосившихся домишках, жавшихся друг к другу на противоположном берегу ручья. Крестьянский двор, возможно, принадлежащий арендатору монастырской земли… Одно из зданий представляло собой пепелище, и его обгоревшие стропила трудно было не заметить даже во время вьюги – лучшее доказательство того, что война здесь тоже не прошла бесследно, а то, что здание еще не отремонтировали, говорило о том, что обитатели жили скорее плохо, чем хорошо, и, по всей вероятности, получали поддержку монастыря, вместо того чтобы платить ему аренду. Дети тем не менее… Дети смеялись и носились по льду, позабыв обо всех заботах.

– Поэтому мы и не вернулись в Прагу, – пояснил Киприан. – Поэтому мы провели самые святые дни года в чертовски продуваемой карете и питаясь самой отвратительной едой, деньги за которую я засунул в глотку потному хозяину постоялого двора. Чтобы этот смех… эта беззаботность… эта уверенность в том, что лучшие дни настанут – не были обмануты. Наша страна как раз поднимается на ноги, и она не должна нести на себе бремя библии дьявола, если она хочет снова проснуться.

Андрей глубоко вздохнул и стряхнул снег с сапог.

– Заходи уже, – проворчал он, – пока у меня с языка не сорвались слова, что Рождество вместе с тобой в карете – это нечто восхитительное, раз уж вот это, – он указал на играющих смеющихся детей, – заменитель церковных колоколов.

– Только не становись сентиментальным, – попросил его Киприан, но когда Андрей, возвращаясь к карете, положил руку ему на плечо, он легонько ткнул товарища локтем в ребра и улыбнулся.

Улыбка его стала еще шире, когда они заметили у кареты кучку мерзнущих монахов, бросающих на них озабоченные взгляды. Один из них выступил вперед и чуть поклонился.

– Что-то случилось, господин фон Лангенфель?

– Почему? – удивился Андрей.

Монах неопределенно махнул рукой.

– Ну, эта внезапная остановка…

– Вы – брат привратник Райгерна, я не ошибаюсь?

Монах просиял и кивнул. Киприан наклонился, чтобы посмотреть на дорогу за каретой и лошадьми. Дорога делала мягкий поворот вправо и исчезала в снежной вьюге и за рядом деревьев, растущих вдоль ручья. Очень высокого здания монастыря видно не было. Киприан снова выпрямился и усмехнулся. Он еще шире усмехнулся, когда заметил косой взгляд привратника. Между бровями у монаха образовалась глубокая складка.

– Ну-ка, – сказал Андрей, – ваша забота делает нам честь, но… откуда вы знаете, что мы остановились?

– Э… мы… э… увидели…

– Ах, вот оно что, – сказал Киприан, продолжая улыбаться и ни на кого конкретно не глядя.

– И вам добро пожаловать, господин Хлесль, – заметил привратник.

– Спасибо, – кивнул Киприан.

– Да… э… – пробормотал привратник и потер руки. В тонкой монашеской рясе он дрожал от холода. – Ну, раз все в порядке…

– До монастыря слишком далеко, чтобы вы могли нас увидеть, – сказал Андрей.

– Э, – произнес привратник. – Мы… мы ждали вас вон там, впереди… впереди, рядом с дорогой… э…

– Нас?

По выражению лица привратника было видно, что он чувствует себя как человек, легкомысленно решивший скатиться по крутому склону на заднице и неожиданно заподозривший, что резкое окончание склона далеко внизу может оказаться краем пропасти.

– Э… гхм…

Киприан кивнул с важным видом. Андрей с раздражением посмотрел на него. Подобострастный взгляд привратника медленно, но верно приобретал стеклянный оттенок. Он вздрогнул, когда Андрей снова обратился к нему.

– Даже не надев плащи? В сандалиях?

Монахи разом посмотрели на свои ступни и пошевелили пальцами ног в толстых серых шерстяных носках, поверх которых были туго натянуты ремни сандалий. Привратник опять поднял глаза. Он напряг губы в напрасной надежде, что язык сам собой даст разумный ответ.

– И носки даже не промокли, – продолжал Киприан с нарочито изумленной интонацией человека, в любой момент готового поверить в чудо.

– Почему вы нас ждали? – спросил Андрей. – Вы же не могли знать, что мы приедем именно сегодня. Мы известили вас о своем приезде, но то, что вы сумели узнать о более или менее точном времени нашего появления, кажется мне странным.

– Э… – произнес привратник и сделал неопределенный, но многообещающий жест. Рука его, достигнув высшей точки дуги, осталась висеть в воздухе. – Э!

Другой монах вздохнул и отодвинул привратника в сторону.

– Я смотритель винного погреба, господин фон Лангенфель, – пробормотал он. – Мы примерно за сутки узнали, что вы едете. Будь погода лучше, мы бы знали об этом за двое суток, но и этого времени хватило, чтобы приготовить для вас и вашего друга кельи, еду и напитки.

– Ш-ш-ш! – прошипел привратник.

Смотритель винного погреба обернулся к нему.

– Святая простота, брат, это же отец нашего настоятеля! К чему напускная таинственность?

Киприан засмеялся. Он хлопнул Андрея по плечу и ткнул пальцем в небо.

– Если бы не такой снегопад, мы бы сейчас услышали смех дяди Мельхиора, который сидит на небе по левую руку от Бога и радуется тому, какого хорошего наследника он получил в лице твоего сына!

– Э… – выдавил привратник и откашлялся, – по-моему, ваши слова кощунственны.

– Не могу с вами не согласиться, – ответил Киприан. – Но так как я не являюсь отцом вашего настоятеля, то могу позволить себе парочку кощунств. Господа, как вы смотрите на то, чтобы отвести нас в обещанные кельи и, прежде всего, к столу, который ломится от яств и напитков?

– И к моему сыну, – добавил Андрей. – Я уже несколько дней предвкушаю нашу встречу.

Монахи неуверенно переглянулись. Улыбка Андрея исчезла.

– Где Вацлав? – резко спросил он.

– Он где?! – закричал Андрей, в то время как Киприан одновременно с ним воскликнул:

– Чтобы встретить – кого?!

Привратник упорно отказывался держать ответ перед обоими посетителями на улице, будто здесь хоть одна душа могла их подслушать. Только после того как они вошли в ворота монастыря, он, запинаясь, начал рассказывать. Теперь он с несчастным видом брел рядом с ними по короткому отрезку тропы от монастырских построек к трапезной. Если бы он огляделся, то заметил бы, что все остальные монахи ушли, кроме смотрителя винного погреба. В таком комплексе зданий, как Райгерн, очень просто незаметно исчезнуть друг за другом в боковых проходах, пока ты бежишь, как хвост кометы, за двумя мужчинами, которых только что принимал как гостей, но быстро захвативших командование монастырем.

– Мы думали, что преподобный отче послал сообщение в Прагу.

– Мы уехали из Праги шесть недель назад, – ответил Андрей.

– Но… гхм… – Монах нерешительно покосился на Киприана. – Но… Госпожа Хлесль… и молодой господин Хлесль в Праге…

– Это заставляет меня повторить вопрос: так кого хотели догнать Вацлав и Мельхиор? – спросил Киприан.

Привратник подчеркнуто тяжело вздохнул.

– Мы боялись, что это только все усложнит, – пробормотал он.

– Что с моей внучкой? – продолжал Киприан.

– Вацлав взял с собой шестерых монахов – и все они одеты в черное? – воскликнул Андрей, распахивая дверь, оказавшуюся у них на пути.

Внезапно их шаги отозвались эхом, и их окружили аромат ладана и тихий шепот многоголосой молитвы. Они вошли в церковь при монастыре через боковой вход и пересекли ее в задней части среднего нефа. Впереди, у внутренних хоров, стояла на коленях группа мирян и читала «Аве Мария». Один обернулся и посмотрел на них – это был низенький тощий мужчина с серой кожей и отметинами долгой нужды на щеках. Когда они ответили на его взгляд, он опустил голову и продолжил молиться.

– Обедневшие крестьяне? – коротко поинтересовался Киприан.

– Нет… э… мы и сами не знаем, кто они. Они пришли к нам добрых две недели назад и сказали… э… – привратник невнятно прошепелявил что-то, – им велено прийти сюда и творить покаяние.

Киприан и Андрей одновременно остановились. Молитва неожиданно сбилась с такта. Теперь к ним повернулось уже несколько голов.

– Повторите еще раз, пожалуйста, потому что мне как-то не верится, – попросил Киприан.

– Прошу вас, идите вперед. Я попытаюсь вам все объяснить.

– Это у вас точно не получится, – уверил его Андрей. Внезапно Киприан широко улыбнулся и двинулся дальше.

– Отчего же, отчего же, постепенно я начинаю понимать. Собственно, этого и следовало ожидать.

– Вацлав не просто встал во главе черных ряс, но и пустил по свету слух, что существуют семеро черных монахов, из-за которых в стране небезопасно? – Лицо Андрея вдруг покрылось красными пятнами.

– Если я правильно понял, – небрежно бросил Киприан, – то из-за семерых в стране как раз становится безопасно. Или, во всяком случае, так считают в народе.

Привратник кивнул.

– Нам не сообщали, что именно произошло с этими людьми. Но я готов поставить свои сандалии на то, что они были разбойниками. А их предводитель все время молол какой-то вздор об одиннадцатой заповеди.

– Что такое одиннадцатая заповедь?

– Не переходи дорогу черным монахам, – с несчастным видом ответил привратник.

Андрей всплеснул руками.

– Я ничего не понимаю!

Привратник открыл боковой вход в церковь с противоположной стороны и пригласил их войти.

– Прошу… Этот коридор ведет к трапезной. Давайте поговорим там. Мы расскажем вам все, что сами знаем.

Андрей и Киприан обменялись взглядами, прежде чем последовать за привратником. На лицах обоих читалось беспокойство. Как бы тщательно Вацлав все ни спланировал, как бы часто Александра, Андреас и Мельхиор ни доказывали, что они умеют справляться с трудностями, – когда они подвергались опасности, они снова становились детьми, делающими первые шаги, держась за руки отцов.

Киприан знал, что ему не удалось скрыть от Андрея иную терзавшую его заботу. Агнесс оказалась в опасности вместе с детьми, и он чувствовал себя беспомощным и подавленным при мысли, что его не будет рядом с ней в нужную минуту и он не сумеет защитить ее, пусть и ценой собственной жизни.

 

 

1

Хотя солнечный свет и не проникал в обшитое панелями помещение, но он, тем не менее, чувствовался, а увидеть его можно было в улыбке Лидии, которая подняла глаза, когда Вацлав вошел в комнату. Неделю назад, на Богоявление, они еще не знали, доживет ли девочка до утра; сегодня же – и это будто подчеркивал яркий солнечный свет – она уже пошла на поправку. Даже Вацлав, не склонный объявлять происходящее чудом, спросил себя, не вошел ли в Александру в то мгновение, когда она решилась отказаться от ампутации, высший дух. Лидия все еще была бледна, тени под глазами оставались глубокими, и когда она смотрела на Вацлава, ее веки закрывались от усталости. Александра объяснила, что это нормально – чтобы поправиться, Лидии нужно как можно больше спать. Разумеется, на руке Лидии останутся глубокие шрамы, и Александра уже заметила, что кожа девочки в нескольких местах почти потеряла чувствительность, но ее все же удалось избавить от судьбы инвалида.

«Впрочем, отец пациентки до сих пор не выразил ей за это свою признательность», – подумал Вацлав.

Александра, менявшая повязку на подсохших шрамах и одновременно протиравшая руку Лидии влажной тряпицей, подняла глаза. Ее улыбка согрела сердце Вацлава еще сильнее, чем улыбка девочки, хотя уже через мгновение улыбка сменилась тем подчеркнуто безразличным выражением лица, которое Александра демонстрировала ему чаще всего.

– Пора, – сообщил Вацлав.

– Уже?

– Солнце светит. Разве есть более серьезная причина для того, чтобы отправиться в путь?

Она посмотрела на него. Он надеялся, что она спросит, нет ли у него еще более серьезной причины для того, чтобы остаться, но она промолчала. Он пожал плечами.

– Братья в нетерпении бьют копытами.

Александра кивнула. Голова Лидии все глубже опускалась в подушки, и как только был завязан бант, закреплявший повязку, она заснула. Александра встала и подошла к Вацлаву. Сердце у него застучало быстрее.

– И здесь, в Вюрцбурге, все спокойно, – сказал он. – Даже расследование уничтожения ведьм, кажется, остановилось. – Он откашлялся, понимая, что попусту мелет языком, но пусть лучше так, чем произнести то, что он действительно хотел сказать. – Из Мюнстера и Оснабрюка доходят слухи, что мирные переговоры снова начались. Радикальных представителей обеих конфессий, похоже, за последние несколько недель удалось обвести вокруг пальца. Нунций Киджи, посредник Папы, который, следуя распоряжению его святейшества, все время уходил от прямого ответа, потерял значительную часть влияния – или позволил лишить себя влияния, чтобы Папа мог сохранить лицо, если дойдет до соглашений, которые противоречат интересам Святого престола. Нидерландцы и испанцы находятся в шаге от того, чтобы заключить мир друг с другом, причем выгода на стороне Нидерландов: они получат полный суверенитет и государственную независимость. Александра… – он перевел дух, – мир уже так близок, что его можно потрогать. Что еще может произойти? Испания и Франция по-прежнему находятся в состоянии войны, но, как я слышал, император Фердинанд склоняется к тому, чтобы помочь своему двоюродному брату Филиппу, а в одиночку испанцу против французов не выстоять. Ты еще не забыла…

Александра накрыла его руку своей ладонью.

– Тихо, Вацлав. Пусть Лидия поспит.

– …ты еще не забыла, о чем мы думали тогда, когда встретились в старых садах под Пражским Градом?

Александра подняла палец, будто желая закрыть ему рот, но она опоздала.

– Мы думали, что война не оставит нам времени. Александра, война уже почти закончилась. Тридцать лет у нас не было времени, но теперь…

Он замолчал, увидев выражение ее глаз. На самом деле он так не думал. Все вовсе не было так просто. Для них двоих ничего и никогда не было простым. Она покачала головой.

– Мы тогда очень о многом думали. Но ничто не вышло так, как мы хотели.

– Ну почему же, Александра. Почти… мы ведь почти…

– У нас совсем ничего не было, – отрезала она. – Мы один раз переспали, и все. Это была ошибка.

Он ничего другого и не ожидал, но сердце у него заныло.

– Это одно из воспоминаний, которые я считаю святыми.

– Воспоминания… Если бы ты забрал у меня все мои воспоминания, я была бы тебе благодарна.

– Александра!

Она посмотрела на него снизу вверх, и от боли в ее глазах у него перехватило дыхание.

– Те немногие хорошие воспоминания, которые у меня были, превратились в пепел задолго до появления плохих.

– Воспоминание о чем-то прекрасном остается навсегда, даже если потом и случается что-то плохое. Ты слишком все упрощаешь, когда говоришь: «Я все забыла».

– Это ты все упрощаешь, не я. Нельзя повернуть колесо на тридцать лет назад, в тот день и сон, которых на самом деле никогда не существовало, только потому, что тебе хочется, чтобы они у нас были.

– Александра… Прошу тебя… Ты ведь сейчас отрицаешь то, что тогда произошло больше, чем…

– Ты отрицаешь действительность, Вацлав.

Он решил зайти с другой стороны.

– Я приехал не только для того, чтобы попрощаться. На самом деле я хотел попытаться убедить тебя…

Александра покачала головой.

– Нет. Я возвращаюсь домой с мамой и семьей Андреаса, как только дороги расчистятся и Лидию можно будет перевозить.

– Ты слишком боишься взглянуть в лицо фактам: реальность – вовсе не то, чем ты ее считаешь!

– Я боюсь, что ты вернешь меня к той точке в моей жизни, которую я уже преодолела.

– Преодолела? Ты хочешь сказать, вытеснила из памяти.

– Нет, я хочу сказать – преодолела. Я знаю, что говорю. Преодолела – оставила, переварила, справилась, осилила. Это прошлое, и все, что из этого осталось в моих воспоминаниях, – это боль, которую я тогда испытала!

Он пораженно смотрел, как она вытирает слезы.

– Какую боль я причинил тебе, которую бы ты не причинила мне в тысячекратном размере? Ты ведь знаешь, я никогда не хотел обидеть тебя.

Она рассердилась.

– Ты не понимаешь.

– Так объясни.

– Это прошлое! Прекрати, наконец, в нем копаться. Это прошлое!

Лидия зашевелилась и открыла глаза. Она растерянно посмотрела на них.

– Что случилось? – прошептала она. – Из-за чего вы спорите?

– Да так, пустяки, – хором ответили Вацлав и Александра, и Вацлав сглотнул, осознав, что отговорка оказалась куда ближе к правде, чем ему бы хотелось. Похоже, в глазах Александры все, что эти годы давало ему надежду на то, что когда-нибудь их история тоже получит правильный конец, – было пустяком.

– Мне хочется пить, – сказала Лидия.

– Я принесу тебе чего-нибудь, сокровище мое. Не волнуйся.

– Ты уже уходишь, преподобный отче?

– Вацлав, – механически поправил ее Вацлав.

Лидия слабо улыбнулась.

– Папа вымоет мне рот с мылом, если я не проявлю должного уважения, он сам так говорит.

– Я ему об этом не скажу, – натянуто пошутил Вацлав. Но Лидия уже снова закрыла глаза. Ее губы были бледными и сухими. – До свидания, Лидия. Да пребудет с тобой Господь.

– Спасибо, преподобный отче, – едва слышно прошептала она.

Александра взяла Вацлава за руку и подтолкнула к двери. Снаружи она остановилась и задержала его руку в своей.

– Давай не будем прощаться на такой ноте, – предложила она. – Когда я поняла, что вы с Мельхиором отправились за мной и мамой, будто мы не в состоянии сами о себе позаботиться, я сначала рассердилась, но теперь знаю, что без твоей поддержки никогда не решилась бы попробовать спасти руку Лидии. Я благодарю тебя… – она сжала его пальцы и заглянула ему в глаза, – я благодарю тебя, мой лучший друг. Прости, что ты никогда не сможешь стать кем-то большим… – Она отвернулась.

– Ты лжешь, – сдавленно произнес он.

– Прощай, Вацлав. Молись за мир и за то, чтобы мы увиделись вновь в тот день, когда вера, надежда и любовь одержат окончательную победу.

Она хотела забрать у него свою руку, но он удержал ее, а затем привлек к себе и обнял. Сердце его колотилось как бешеное. Она сначала была напряженной, как доска, но затем неожиданно ответила на его объятие. Слезы навернулись ему на глаза. Он еще сильнее прижал ее к себе, и она не отстранилась.

– Ты лжешь, – хрипло повторил он.

– Все лгут, – услышал он ее неясный ответ.

Он с трудом понял, о чем она говорит.

– Хочешь ли ты услышать правду, Александра? Правда состоит в том, что я не колеблясь…

– Молчи, – выдавила она.

– Нет, дай мне сказать. Ты только думаешь, будто знаешь, как я отношусь кое к чему. Но я бы сразу…

Она отшатнулась и так грубо оттолкнула его, что он сделал несколько шагов назад и ударился спиной о стену.

– Не говори этого! – прошипела она. – Никогда не говори! Даже не думай!

– Но почему?

– Потому что тем самым ты перекладываешь на меня ответственность за то, что твоя жизнь была ложью! Или ответственность за то, что ты превращаешь ее в ложь. Да как ты смеешь так со мной поступать!

Она резко развернулась и выбежала из анфилады комнат, которая вела к постели Лидии. Вацлав остался стоять с ощущением, что у него только что вырвали внутренности. Он с изумлением понял, что Александра действительно совершенно точно знала, что именно он хотел сказать. Она всегда знала это. Она знала это еще до того, как он сам это понял, – вот в чем состояло все безумие данного открытия. Скажи только слово (хотел он крикнуть ей), скажи только слово, и я сброшу свою рясу и отрекусь от обета, выйду из состава ордена, вернусь обратно в мир… ради тебя. Ради тебя одной. Скажи только слово…

Но она не позволила ему произнести эти слова. Это был его подарок ей; она знала о нем все время, но отвергла, прежде чем он успел вручить его.

Возможно ли выставить себя большим глупцом? Возможно ли совершить большую глупость, чем надеяться несмотря ни на что?

Он медленно тронулся с места, но чем дальше он уходил, тем быстрее становились его шаги, и когда он добрался до последней комнаты, ведущей на верхнюю лестничную площадку, он уже бежал. Пока что у него не было более неотложной задачи, чем убраться из этого дома как можно скорее.

На середине лестницы он встретил одну из служанок, которая испуганно взглянула на него и посторонилась. Вацлав взял себя в руки.

– Где… где мне найти хозяина? – спросил он.

– В большом зале на первом этаже. Там, где раньше, должно быть, находилась контора…

– Хорошо! – Вацлав кивнул и, тяжело ступая, прошел мимо нее. И тут, с сильным опозданием, он вспомнил о том, кем является. Он остановился и повернулся к ней. – Да благословит тебя Господь, дочь моя.

Служанка перекрестилась и опустила глаза.

– Благодарение Иисусу Христу.

– Аминь.

Вацлав слышал голоса в большом пустом помещении, но он был настолько занят самим собой, что вошел не задумываясь. Разговор стих, и он понял, что помешал. Андреас и Мельхиор Хлесль стояли друг напротив друга, ближе, чем бывает при обычной беседе. Постепенно ему стало ясно, что улыбки, которые они нацепили, увидев его, были фальшивыми и что лицо у Андреаса покраснело и распухло, а Мельхиор весь скособочился. С первого взгляда казалось, что они спорили из-за огромной кучи полусгнивших конторок и плетеных перегородок в задней части комнаты, но Вацлав догадался, что причина их горячности кроется кое в чем другом. Лицо у него покрылось румянцем.

– О, – смущенно произнес он, – о… простите. Я просто хотел…

Андреас обошел младшего брата и протянул руку. Его голос сочился приветливостью.

– Преподобный отче, мне очень жаль, что ты уже хочешь нас покинуть.

– Только монахи называют меня «преподобный отче», – вздохнул Вацлав.

– Прости, кузен – это из уважения к твоей рясе.

– Это из воловьего упрямства, – буркнул Мельхиор.

Андреас резко развернулся и нервно похлопал брата по плечу.

– Ха-ха-ха! Дружище! Только тебе дозволяется безнаказанно говорить мне подобное! – Он так широко улыбался, будто ему за это платили.

Вацлав сделал шаг вперед и обнял Андреаса, тем самым так выбив того из равновесия, что у него даже краснота с лица сошла.

– Береги себя и своих близких, Андреас. Александра спасла Лидию – доставь ее и всех остальных домой.

– Мог бы и не говорить мне об этом, кузен. Ха-ха-ха! – Его смех прозвучал еще агрессивнее, чем бормотание Мельхиора. – Господь свидетель, ты хотел как лучше, когда приехал сюда. Жаль, что ты на самом деле ничем не сумел помочь. Я надеюсь, ты не обижаешься за это на нас.

– Я рад, что приехал, – возразил Вацлав и почувствовал, что его собственная улыбка тоже внезапно стала деревянной.

Мельхиор обнял Вацлава, опередив его в этом.

– Увидимся в Райгерне, – тихо произнес он.

– Но ты ведь проводишь Андреаса и его семью в Прагу?

– Конечно. Я только подумал… что как-нибудь потом мы обязательно встретимся в Райгерне.

– Конечно, – согласился Вацлав.

Андреас нетерпеливо посмотрел на него, затем сложил руки и опустил голову. Для старшего сына дома Хлесль это был почти тонкий намек на то, что, с его точки зрения, пора уж и честь знать.

– Да благословит Господь этот дом и всех, кто живет в нем. Господи, окажи им благоволение. Это добрые люди, – пробормотал Вацлав.

Краем глаза он заметил, что Мельхиор сжал кулаки, вместо того чтобы сложить руки так, как это сделал его брат.

– Спасибо, – сказал Андреас. – Прощай, дорогой кузен. Я рад, что мы повидались.

Вацлав кивнул и улыбнулся. Он вышел, закрыв за собой дверь, громко топая, добрался до входных дверей, а затем, переступая на цыпочках, вернулся и прижался к стене у двери в контору. Он четко слышал каждое слово, которое там произносилось.

 

2

– Ты засранец, – заявил Мельхиор.

– В твоих устах это звучит как комплимент, – возразил Андреас.

Мельхиор засопел.

– То-то ты собирался вцепиться мне из-за этого комплимента в глаза. Если бы не вошел Вацлав…

– Ты перепутал меня с собой. Это ведь ты всегда сначала действуешь, а затем уже думаешь. Если бы я хотел, чтобы ты и наш одетый в рясу братец приехали в Вюрцбург, я бы непременно вызвал вас сюда.

– О, – протянул Мельхиор, – даже так, «вызвал»… Обычной просьбы вполне хватило бы.

– Ну и что, разве я об этом просил, черт возьми? Вот уже три недели, как я кормлю семерых, а эти ребята прожорливей саранчи.

– Не забывай, что ты, хотя тебя никто и не просил, кормил еще и своего младшего братца.

– Мог бы и не упоминать об этом, тем более что это уже дело обыденное.

– Что – обыденное?

– То, что я вынужден подтирать тебе зад!

– Ну, отлично, – заметил Мельхиор. – Снова-здорово.

– А разве я не прав? Где ты был, когда Адам Августин умирал посреди хаоса вокруг нашего торгового представительства в Амстердаме, вызванного подделкой фирменных документов ради участия в безумных спекуляциях проклятыми луковицами тюльпанов? И у кого сработало чутье, кто отговаривал всех от того, чтобы участвовать в спекуляциях, когда сам старый Вилем подцепил эту заразу и отчаянно просил отца и дядю Андрея оплатить свою долю участия в предприятии? Но вот прошло три года, и – бам! – пузырь лопнул, и мы бы все остались без штанов, если бы ввязались в это дело. Разве тебе ночи напролет поступали сообщения о творящемся безумии, разве тебе приходилось неделями выслушивать, что ты легкомысленно отказался заработать целое состояние, когда цены за короткий срок выросли в пятьдесят раз и за три луковицы можно было купить целый дом в Амстердаме? А за пару лет до того, когда мы чуть не разорились, пытаясь спасти нашего поверенного здесь, в Вюрцбурге, вместе с его семьей, в то время как безумцы каждую неделю возводили полдесятка человек на костер? Кто вел переговоры с епископатом о сумме взятки, хотя его чуть не выворачивало при мысли о том, что тем самым он финансирует этого дьявола архиепископа и его крестовый поход?

– Нет необходимости напоминать мне об этом: именно я вывел людей туманной ночью из Вюрцбурга и доставил в Прагу.

Они уставились друг на друга, неожиданно оказавшись готовыми возобновить конфликт с того самого места, на котором их прервало появление Вацлава, а именно – на желании перейти к применению физической силы. Андреас откашлялся.

– Да, ты их доставил. Был бы с этого толк, если бы перед тем я не вел переговоры как сумасшедший? О да, я знаю – папа улыбался во весь рот, когда ты привез беглецов в Прагу, Александра всю рубаху тебе залила слезами от радости, что ты не получил ни единой царапины, а мама во всеуслышание заявила, что в следующий раз непременно присоединится к тебе, так как, если не считать папу, только с тобой можно пережить захватывающие приключения!

– Все они сказали, что своим успехом я обязан лишь твоим усилиям.

– Да, черт побери. Но по плечу они хлопали и зацеловывали от радости тебя!

– Послушай, Андреас…

– Нет, это ты послушай, Мельхиор. Ты думаешь, у меня был выбор? Если бы я сказал папе: «Засунь себе фирму сам знаешь куда, у меня нет желания тратить свою жизнь исключительно на беспокойство о том, не разорю ли я крохотной ошибкой четыре семьи и не превращу ли в банкрота лучшее предприятие во всей Праге»? Или мне надо было сказать: «Как, кузен Вацлав тоже не испытывает такого желания, он предпочитает поддаться уговорам старого кардинала сделать карьеру в церкви, но это ваша проблема, а не моя»? Или мне надо было сказать: «Вот как, Мельхиор не создан для того, чтобы брать на себя ответственность, сидя за письменным столом, он человек действия, но мне все равно, что ему теперь придется совершать свои подвиги с помощью пера и абака»? Или мне надо было сказать…

– Да, так и надо было сказать, – перебил его Мельхиор. – Потому что в действительности все, что ты сказал, было: «Папа, ты спросил единственного подходящего человека в этой семье».

Андреас тяжело дышал.

– И я, черт возьми, оказался прав! – проревел он.

– Что ж ты тогда жалуешься?

Андреас прищурился.

– Знаешь ли ты, на что я жалуюсь? На то, что я – хозяин фирмы, но все считают, что меня надо постоянно контролировать и говорить мне, что я должен делать. Я, великий Андреас Хлесль, я, уважаемый член городского совета, я, торговый агент, который мог бы создать новую моду в Праге, просто натянув штаны на голову и пробежавшись босиком по переулкам! Однако для этой семьи я – всего лишь идиот! Вне семьи я всем нужен, но внутри нее никто не считает меня способным принять правильное решение, даже в том, что касается жизни моей собственной дочери! Я не хотел, чтобы Александра со своим… колдовством переступала порог моего дома! Я хотел нанять лучших врачей Праги! Я оплатил бы их услуги собственными деньгами, не деньгами фирмы – но нет, даже в этом деле мама приняла решение через мою голову!

– Радуйся, – заметил Мельхиор. – От рук любого другого знахаря Лидия умерла бы. Только Александра могла спасти ее.

– Да что ты в этом понимаешь? – закричал Андреас. – Или ты в последнее время успел превратиться из бездельника в медикуса?!

– Ты и правда засранец, – сказал Мельхиор.

– Да, я засранец. Для вас всех я – засранец. Для Вацлава, чей проклятый Богом монастырь пожирает в год столько средств, сколько стоит небольшая флотилия кораблей с пряностями; для мамы, и папы, и дяди Андрея, которые только притворились, будто передают мне фирму; для Александры, которая отталкивала меня в детстве, когда я дарил ей красивый камень, но заключала в объятия тебя, даже если ты пачкал ей одежду Своими грязными лапами; для тебя, так как ты считаешь меня просто разжиревшим болваном, который покупает тебе новые шляпы… – Андреас начал задыхаться, В его глазах стояли слезы. – Даже для Карины…

– Оставь Карину в покое, – приказал Мельхиор.

– Почему? Неужели тебе неприятно слышать, что твой брат помогает себе рукой, сидя в уборной, поскольку жена не пускает его к себе с самого Рождества? Или это тебя скорее радует, и ты боишься, как бы я не заметил? Или… – Лицо Андреаса просияло, но от этого стало страшным, – постой-ка… Да… разумеется, мне это только теперь пришло в голову, я ведь засранец… А разве ты приехал к нам не на Рождество? Так может, ты и трахаешь ее в уборной, стоит мне только выйти? Осторожнее, смотрите не проломите пол и не упадите в яму, вас ведь могут и не найти среди других куч…

Мельхиор ударил с такой силой, что кожа на костяшках его пальцев с треском лопнула и от удара заныло запястье. Андреас, будучи выше его на полголовы и толще раза в полтора, сделал оборот вокруг собственной оси и рухнул между конторками. Гнилая древесина просто взорвалась под его весом, во все стороны полетели обломки, ножки и столешницы погребли его под собой. Из-за дверей раздался какой-то шум, и Мельхиор развернулся, бросился к дверям и распахнул их. Часть коридора между комнатой и входной дверью была пуста. От входных дверей прилетел ледяной ветер и остудил его горящие щеки. Он уставился на свой кулак, по которому протянулась кривая дорожка из его собственной крови. Он покачнулся и схватился за косяк.

– Вот черт, – пробормотал он, вернулся, тяжело ступая, в комнату и отодвинул в сторону поломанную мебель, под которой лежал его брат.

Левая щека Андреаса уже налилась фиолетовым цветом, из ноздрей текла кровь, а губы беззвучно шевелились, по меньшей мере один зуб был выбит. Он открыл глаза, прищурился и, кажется, никак не мог узнать брата.

Мельхиор убрал последнюю конторку и протянул ему руку. Андреас вздрогнул и невольно отшатнулся. Мельхиор крякнул и снова протянул открытую ладонь. Андреас встретился с Мельхиором взглядом, оттолкнул его руку и отвернулся, будто слишком устав для этого мира и будто решив, что нет ничего менее реального, чем фигура младшего брата перед ним.

 

3

Вацлав стоял в переулке перед входной дверью и жевал морковку. Он отправил остальных монахов вперед и теперь задумчиво рассматривал небо. Дверь открылась, и наружу, спотыкаясь, вышел Мельхиор. Он хватал ртом воздух, как человек, лет сто не имевший возможности дышать. Заметив Вацлава, он насторожился, а затем скривился, наклонился, взял правой рукой горсть снега и подошел к нему. Вацлав притворился, будто не видит, что снег с руки Мельхиора падает красными сгустками.

– Мы немного поспорили, Андреас и я… – начал Мельхиор и ткнул большим пальцем через плечо.

Вацлав кивнул.

– Он совершенно сам не свой из-за Лидии, и вот… можешь себе представить… Однако… э… он хотел сказать, это просто удача, что ты смог приехать и помочь Александре… и что мама привезла Александру с собой… Сначала он не очень-то обрадовался, но со временем ему стало ясно, что только она могла помочь Лидии… э…

– Гм, – произнес Вацлав.

Взгляд у Мельхиора был отсутствующий.

– Он хороший парень, и… э… Я думаю, он даже по-своему рад тому, что я здесь… кхм… Младший брат и все такое, который так вовремя оказался под рукой… Да-да…

– Гм, – повторил Вацлав, отломил кусок морковки и подал его Мельхиору. – Вот, возьми. Очень полезно для пищеварения.

Мельхиор протянул руку за морковкой и кивнул.

– Гм, – сказал он. Немного помедлив, он откусил и принялся жевать. Затем снова кивнул. – Гм, – повторил он и покорился на Вацлава.

Вацлав смотрел в небо и улыбался.

Мельхиор тоже улыбнулся.

Вот так они и попрощались, стоя в переулке в Вюрцбурге, в первый солнечный день нового года. Никто из них даже не догадывался, при каких обстоятельствах им доведется увидеться вновь.

 

4

– Смотри, что у меня есть, – сказал Андрей, теребя узелок, в который была замотана пачка бумаги, придавленная с двух сторон деревянными дощечками.

Киприан оставил свое место у окна библиотеки и неторопливо подошел к Андрею. Он был вынужден признаться, что за все дни, проведенные в Райгерне, почти ничем не помогал Андрею. Он отправил почтового голубя в Прагу и получил одного с ответом, но не смог узнать больше того, что им уже рассказали монахи: что Агнесс и Александра отправились в путь на следующий день после Дня святого Николая, чтобы спасти Лидию. То, что это был очередной маневр его жены с целью вытащить их дочь Александру из долгого застоя, вызванного смертью сына и супруга, Киприан прекрасно понимал. Он очень хорошо разбирался в мыслях и чувствах дорогих ему людей, и тихая неприязнь Андреаса к Александре не осталась для него тайной, как и постоянная грусть Агнесс из-за того, что между ее детьми уже нет былой гармонии. Киприан не был бы самим собой, если бы нe догадался, в чем заключалась ошибка: дети всегда чувствовали себя на втором месте после безусловной любви, которую их родители испытывали друг к другу, а возможно, даже на третьем месте – после задания, которое свалилось на семью с учреждением службы Хранителей библии дьявола. Конечно, само по себе задание не должно было привести к длительному напряжению. Однако к нему добавились беспрестанный страх Андреаса не справиться со своими обязанностями главы фирмы и тихая грусть Александры из-за потери семьи (и ее ожесточенная борьба с любовью, которая уже поселилась в ее сердце, – Киприана можно было во многом упрекнуть, только не в том, что он не в состоянии заглянуть в самое сердце тем, кто ему небезразличен), а также старания Мельхиора избежать и внутренней раздвоенности старшего брата, и боли старшей сестры, в результате чего он не привязывался ни к чему. Это был гордиев узел. Однако Киприан никогда прежде не чувствовал его так отчетливо, как в течение этих дней. Ему казалось, что Рождество, исполненное недовольства и проведенное вне семейного единения, – предзнаменование того, что их семья никогда больше не сблизится. И впервые за много лет он снова испытал страх перед падавшей на них тенью, имеющей вид библии дьявола и сковывающей льдом все надежды. Вместе с этим страхом перед его внутренним взором постоянно появлялась картина: две идентичные бутылочки с лекарством, только вот одна из них содержала в себе смерть, и жертва добровольно принимала ее – в полном неведении о том и преисполнившись надеждой на выздоровление.

Его передернуло. Изо всех подлых и коварных поступков этот показался ему наихудшим, и он поймал себя на том, что уже сжал кулак и бьет им о стену.

Молчаливый послушник, которого им в качестве помощника выделил брат привратник, поднял взгляд, но сразу же опять опустил его и вернулся к своим делам. Очевидно, в монастыре Райгерн господствовало мнение, что Киприану Хлеслю можно доверять во всем и следует вести себя так, будто тебя ничем не удивишь.

– Как ты считаешь? – спросил Киприан Андрея, не успел тот дойти до конторки. – Если человек что-то сделал дважды, означает ли это, что он сумеет это сделать и в третий раз, или это значит, что пришел черед терять?

Андрей задумчиво посмотрел на него.

– Можно ведь попробовать сделать все и в третий раз?

– Потому что, если не попробовать…

– …то потеряешь в любом случае. – Андрей кивнул и улыбнулся.

– Мудрость сочится с твоих губ, как медовая роса, – заметил Киприан.

– В данном случае все решил твой собственный ум, о великий мудрец.

– И где еще я услышу на свой счет такую банальность?

Улыбка Андрея стала шире.

– Я нашел кое-что, – сказал он. – Хочешь посмотреть прямо сейчас или предпочтешь еще немного молча погоревать о жизни?

Киприан скроил недовольную мину.

– Подожди немного… еще чуть-чуть… вот, теперь я достаточно упал духом. Давай посмотрим, что у тебя там.

Они склонились над листом бумаги, где были записаны имена и действия иезуитов, замешанных в процессе Анны Моргин. Казалось, сначала им не терпелось изобличить девушку как ведьму, и, очевидно, они приложили свою руку к тому, чтобы убедить Каспара изменить возлюбленной. Однако потом Анна скрылась, убежище, которое ей дал Бука, было осквернено, и Бука погиб. Это сильно отрезвило иезуитов, и они принялись размышлять над тем, в какой грязи они, собственно, оказались.

– Это вся история охоты иезуитов на ведьм в меньшем масштабе, – абсолютно серьезно заметил Андрей.

– И о чем нам это говорит, кроме как о том, что люди иногда просыпаются и спрашивают себя, правильно ли они поступают?

– Вот… – Андрей перелистал несколько страниц и указал на последнюю запись. Киприан с трудом разобрал почерк и ахнул.

– Мы были правы, – сказал он. – Они забрали мальчишку в Рим.

– Доброе дело, которое должно было уменьшить зло, причиненное во время процесса против Анны Моргин.

– Доброе дело! – передразнил его Киприан. – Принести знание о библии дьявола в самое сердце ордена иезуитов, где самые хитрые головы всей церкви только и ждут, как бы прочитать потаенные желания Папы по его глазам!

– Если бы он разболтал все, то мы сейчас не были бы здесь, а библия дьявола уже давно лежала бы в Ватикане. Мальчик промолчал. И это заставляет нас задуматься: почему?

– Ты стареешь: уже начал повторяться, – заметил Киприан.

– И что нам делать?

– Нужно выяснить, где сейчас этот мальчик.

– Но как?

– Здесь нигде не написано, как его зовут?

– Вот… Тут сказано, что мальчик не знал собственного имени, и…

– Я никогда еще о таком не слышал!

– Киприан, как ты считаешь, скольких детей, не знавших собственного имени, я видел, когда жил на пражском дне? У нас было по меньшей мере двое Косоглазых, один Нос Картошкой и один Бородавка, и это только в том квартале, в котором обитал я. Если мальчик был бастардом, например, богатого крестьянина, от которого понесла служанка, то, возможно, его даже не крестили.

– Спасибо за урок реальности.

– Иезуиты дали ему имя: Готфрид Лесной.

– Да нам просто повезло. По крайней мере, с таким именем мы вряд ли слишком многих…

– Погоди-ка. Эти падре приехали из Рима. Они не могли дать мальчику немецкое имя. Наверное, это просто перевод. – Андрей молча шевелил губами. – Итальянский я знаю ничуть не лучше латыни…

– Джуффридо, – внезапно произнес послушник, – Джуффридо Сильвикола.

– Э, что? – пораженно переспросил Андрей. – Откуда вы знаете?

– Так я сам из Рима, signori, – ответил послушник, и его толстощекое лицо в первый раз расплылось в улыбке.

 

5

Александра прищурилась и попыталась лучше направить свет свечи.

– Я думаю, что ты сохранишь его, – сказала она наконец.

– А-а… а-а… а-а… – стонал Андреас.

Александра воздержалась от улыбки. Она также воздержалась и от замечания, что Андреас в любой момент мог попросить еще кого-нибудь подтвердить или опровергнуть ее слова, например, цирюльника, который, пользуясь солнечным днем, разбил передвижной мини-лазарет на мосту через Майн. Мост этот своими многочисленными эркерами и изгибами напоминал Александре каменный мост в Праге. Как и пражский, мост в Вюрцбурге использовался не только для того, чтобы переходить на противоположный берег реки, но и для самых разных дел. Из-за холода цирюльник не смог собрать музыкантов, чей шум заглушал бы крики пациентов, которым удаляют зубы. Слуги рассказывали, что эти крики звучали очень жалобно и по меньшей мере в одном случае заставили прийти сюда иезуитов из монастыря Святого Буркарда, которые, очевидно, подумали, что в городе возобновили уничтожение ведьм.

– Теперь можешь закрыть рот, – сказала Александра.

Андреас причмокнул и попытался увлажнить нёбо. Лицо его скривилось, когда слюна смыла часть пасты из шалфея, которой Александра заложила пространство вокруг шатающегося коренного зуба. Левая щека Андреаса переливалась всеми цветами радуги, а место над поврежденным зубом раздуло, как мосле укуса насекомого. Александра с большим трудом сдержалась, чтобы не похлопать его ласково по щеке и, улыбаясь, не пробормотать что-то вроде «Все будет хорошо!». Ей было немного стыдно за свое злорадство.

– Я все еще не понимаю, как ты мог так врезаться в дверь, чтобы выбить себе зуб.

– Такое иногда шлушается, – прошепелявил Андреас. – Вот пошему я вшегда говорю, што двери надо жакрывать!

– Гм… – произнесла Александра, которая заметила отпечатки кулака на щеке Андреаса и сразу же сложила два и два, тем более что Мельхиор уже несколько дней не снимал перчатку с правой руки.

Она пристально посмотрела Андреасу в глаза, и, как всегда, через несколько секунд он отвернул голову и притворился, будто поправляет что-то на куртке. Александра шутливо дернула его за застежку.

– А она сидит уже не так прочно, как раньше.

– А ты шама попробуй ш таким жубом ешть!

– Так тебе и надо, – сурово заявила Александра.

Андреас крякнул. Она знала, что он хоть и завидовал Мельхиору, его проворству и атлетическому сложению, но одновременно гордился тем, что может своей упитанностью показать, как умудряется, вопреки войне, длящейся на протяжении жизни целого поколения, сохранить свое благосостояние. Похоже, подобное поведение для старшего из двух ее братьев весьма характерно, если он разрывается на части даже в этом отношении. Александра была удивлена, когда Андреас не только позволил ей лечить его ранение, но и сам, по собственному почину подошел к ней. Что-то, кажется, изменилось, пусть и основным признаком изменений в данном случае служил тот факт, что Андреас был еще более сдержан в ее присутствии, чем раньше.

В одной из соседних комнат послышались звуки шагов и хихиканье двух горничных, из чего следовало, что Мельхиор вернулся домой. С момента отъезда Вацлава, произошедшего неделю назад, он здесь почти не появлялся, и в другой ситуации Александра тайком посмеялась бы над способностью младшего потомка Хлеслей мгновенно начинать чувствовать себя как дома даже в чужом городе – более дома, во всяком случае, чем в доме собственного брата. Она подождала, не войдет ли Мельхиор, но он не сделал этого; она слышала, как его сапоги громыхают по лестнице. Андреас расслабился. Александра и на это ничего не сказала; она лишь кивнула ему и развернулась, собираясь уйти.

Пришло время проведать Лидию, хотя это скорее превратилось в привычку, чем представляло реальную необходимость. Опасность для жизни девочки окончательно миновала, и ребенок даже шутил с матерью настоятельницей и монашкой из больницы, когда они приходили накануне – без сомнения, чтобы установить, как плохо Александра выполнила свое задание. Что ж, в этом отношении они, пожалуй, испытали разочарование. Александра улыбнулась про себя.

В последней комнате перед лестничной клеткой стояли лужи, оставленные сапогами Мельхиора. Сначала Александра подумала, что ее младший брат все еще там. Но затем она увидела, что это Карина.

Жена Андреаса держала в руках короткий плащ Мельхиора, который он положил на сундук. Ее руки разглаживали складки, дергали за материал, выбивали пыль. Действия ее были бы совершенно обычными (Александре приходилось сотни раз убирать беспорядок, оставленный Мельхиором), если бы Карина не закрыла при этом глаза и не прижала бы воротник плаща к щеке.

Какое-то мгновение Александра не сводила глаз с этой сцены, а потом заметила, что Карина вздрагивает. Тогда Александра повернулась к ней спиной и начала рыться в сумке и бормотать. Наконец она достала какой-то инструмент, не глядя на него, громко сказала: «Вот оно где!» – и вернула его в сумку. Ей показалось, что лицо у нее горит, когда она повернулась к золовке. Она нарочито удивилась.

– О, Карина… Я испугала тебя? Я тебя не заметила.

За подобные актерские достижения любого уличного комедианта на открытой сцене побили бы камнями.

Карина покачала головой и безрезультатно попыталась притвориться, будто лихорадочные пятна у нее на щеках не представляют собой ничего особенного. Плащ Мельхиора снова лежал на сундуке, а она стояла в двух шагах от него. Александра указала на плащ.

– Это Мельхиора? Он просто ходячий беспорядок.

Карина, со своей стороны, любительски исполнила роль человека, который только теперь заметил посторонний предмет в помещении и даже не догадывается, кому он может принадлежать.

– Конечно, это плащ Мельхиора, – продолжала Александра. Карина пожала плечами. Александра протиснулась мимо нее.

– Я проведаю Лидию.

– Я сейчас приду, – хрипло произнесла Карина. – Только приберу здесь.

Выйдя на лестничную площадку, Александра немного подождала, но Карина не появилась, чтобы отнести плащ вниз или позвать горничную. Александра была уверена в том, что Карина снова прижалась к плащу, как и в том, что Карина знала, что ее поймали на горячем. В одном отношении она, кажется, подходила своему мужу, она тоже отчаянно продолжала вести игру, даже если все остальные видели ее насквозь.

По сравнению с невысказанными чувствами, которые бродили по дому подобно неуловимому запаху, затхлый и душный воздух в комнате Лидии казался ароматным.

 

6

Она поменяла Лидии повязку и обмыла хорошо зажившие шрамы, когда, наконец, дверь открылась. Александра не подняла глаз. Она была уверена, что это Карина, и спросила себя, следует ли ей поговорить с золовкой о том, свидетелем чего она стала. Лидия снова заснула, и во всем доме, наверное, не было комнаты, в которой они могли бы поговорить спокойнее. Александра любила жену Андреаса, и хотя и догадывалась, что является последним человеком, с которым стоит советоваться в делах сердечных, возможно, Карине будет легче, если найдется душа, с которой она сможет поделиться чувствами. Но тут Александра заподозрила, что происходит что-то странное: Карина не приближалась и ничего не говорила. Она обернулась.

В дверях стояла одна из горничных. Внезапно у Александры кровь застыла в жилах: служанка была бледна как смерть.

– Что случилось?

Андреас поймал Карину с плащом Мельхиора или с самим Мельхиором! Кто-то лежит в луже крови, а кто-то другой стоит рядом с ним и пытается осознать, что натворил!

– Пожалуйста, идемте со мной! – заикаясь, попросила служанка.

– Но что стряслось?!

– Пожалуйста…

Александра поспешила вслед за горничной; они спустились на первый этаж дома. Сердце вырывалось у нее из груди, и больше всего ей хотелось оттолкнуть девушку в сторону и помчаться по лестнице, прыгая через несколько ступенек. Она спешила за ней в зал, и перед глазами у нее маячила картина, как

– Андреас!

стоит с мертвенно-бледным лицом над хрипящим телом

– Мельхиора!

а Карина бросается на него с кулаками, и нож вздрагивает в руке Андреаса, и на полу растекается зигзагообразный кровавый след. Она ворвалась в зал, как человек, собирающийся в одиночку снести ворота замка с петель.

И шарахнулась в сторону.

В углу зала столпились Агнесс, Андреас, Карина и Мельхиор. В его центре, скрестив руки на груди и нахмурившись, будто подчеркивая, что это последнее место в мире, куда он хотел бы попасть, стоял иезуит с огненно-рыжими волосами. Однако наибольшую тревогу вызывали мужчины с короткими копьями и дубинами судебных приставов, которые выстроились полукругом перед семьей Александры и держали копья с таким видом, словно собирались пронзить их в следующее мгновение.

Иезуит медленно обернулся. Его глаза представляли собой две узкие щелки.

– Вот теперь все в сборе, – сказал он. – Dies irae – ныне просыпается гнев Господень.

 

7

– Чего вы хотите?! – ахнула Александра, после того как иезуит некоторое время говорил своим спокойным, излучающим презрение голосом.

Ей казалось, что он изъясняется на иностранном языке. Звали его отец Сильвикола; все остальное вихрем пронеслось в голове Александры и засосало все четкие мысли в свой центр.

Иезуит кривил лицо и не отвечал.

– Кто-то солгал вам, – произнесла Александра, которой показалось, что она наконец-то сумела зацепиться за одну почти разумную мысль. – Как вы назвали эту вещь? Библия дьявола? Ничего подобного не существует.

– Избавь нас от этого, – бросил отец Сильвикола. – Из того, что я сказал, ты должна была понять, что я в курсе ваших дел.

– Тогда вы более в курсе, чем я. Вы уверены, что не ошиблись домом?

Отец Сильвикола вздохнул. Он щелкнул пальцем, и один из приставов посмотрел на него.

– Тащи сюда больную девчонку.

Александра нашла взглядом мать, но лицо Агнесс оставалось бесстрастным. Горло Андреаса так же опухло, как и его левая щека. Карина с такой силой вцепилась в его руку, что костяшки ее пальцев побелели. Мельхиор походил на человека, который считает, что у него появится шанс, если он ударит первого пристава, отнимет у него копье, проткнет им второго и третьего, обезвредит четвертого и пятого их собственными рапирами, после чего вышвырнет иезуита в окно. С ужасом, пронзившим все ее существо, Александра осознала, в какой ситуации они очутились. И что означает осведомленность иезуита…

– Здесь нет никакой больной девочки, – услышала она собственный голос.

– Ее зовут Лидия Хлесль, она была ближе к смерти, чем к жизни, однако дьявол получил ее душу, прежде чем Бог смог принять ее.

– Душа Лидии никак не связана с дьяволом! – прошипела Карина.

Иезуит не обратил на нее внимания. Пристав ждал указаний.

– Оставьте ее в покое. Если хоть один волосок упадет с ее головы, я выцарапаю вам глаза! – угрожающе произнесла Александра.

Иезуит фыркнул.

– Я ничего другого и не ожидал.

– Чего вы хотите от нас? Разве вам не следует больше внимания уделять поискам в подвалах и чердаках Вюрцбурга лицемерных преступников, которые сожгли на костре девятьсот человек?

– Я так и знал, что такие, как ты, обязательно должны произнести нечто подобное, – заявил иезуит. – А чего я хочу, я уже сказал.

– Так что, патер? – спросил пристав.

Иезуит кивнул, и мужчина закатил глаза и вернулся к своему заданию – охранять Хлеслей.

– Молодой человек, – неожиданно произнес отец Сильвикола. – Мельхиор Хлесль! – За всю свою жизнь Александра лишь один-единственный раз слышала, как фамилию их семьи произносили с такой антипатией, и жирное лицо, всплывшее в воспоминаниях, заставило ее почувствовать ту же беспомощность, что и раньше, а вместе с ней – безысходность, охватившую ее тогда. – Я даже здесь слышу твои убийственные мысли, – продолжал отец Сильвикола. – Не трать их зря. Я приказал окружить дом. Даже если бы тебе удалось выйти на улицу, ты в лучшем случае нашел бы свой конец в переулке, с клинком в теле.

– Вы обращаетесь с нами как с пленниками в нашем собственном доме! – заорал Андреас. – Вы пожалеете об этом! У меня всюду связи!

По лицу отца Сильвиколы прошла дрожь, которую сменил полный ненависти оскал зубов.

– Твои связи простираются лишь до того места, до которого может долететь желчь дьявола, – хрипло ответил он и пристально посмотрел на Александру. – Ну?

– Никто из нас не отдаст тебе библию дьявола, – заявила Александра, решив оставить попытки вести себя вежливо с этим человеком. – Что бы ты ни слышал, что бы ты ни планировал, ты глупец.

– Ну почему же, один человек отдаст. Ты отдашь, чтобы быть точным.

– Ха-ха. Это настолько остроумно, что я не поняла, в каком месте надо смеяться.

Грудь иезуита поднялась и судорожно опустилась.

– Я хочу рассказать тебе одну историю, – начал он. По его голосу было прекрасно слышно, какие усилия он прилагает, чтобы держать себя в руках. – Я хочу рассказать вам всем одну историю. Это история о душе, которая была обещана Богу, душе, которая сохранила чистоту, хотя и была окружена прегрешением. Было ли это вездесущее прегрешение виновато в том, что тело, служившее душе домом, заболело? Или Господь Бог сжалился над ней и решил освободить ее из ее болота? Однако существует некто, восставший против Бога, и у него есть служители повсюду. Он послал одну из своих служанок в дом, в котором находилась невинная душа, и волшебством и магией служительнице удалось столкнуть бедную душу с дороги к трону Господа и увлечь ее в пасть злого духа.

Александра не сводила с него недоверчивого взгляда. Иезуит сделал несколько заклинающих пассов.

– Нога к ноге, кровь к крови… – прошептал он. – Возьми нижние части белокрыльника и гадючьего языка, буквицы и репейника и разотри их в ступке, потом подмешай туда масло и нанеси… После захода солнца поцарапай кожу пациента, дай крови стечь в текущую воду, сплюнь туда трижды и скажи: «Забери эту болезнь и унеси ее с собой прочь…»

– Я спасла Лидию, но это не имеет никакого отношения к…

– Нам нужна свидетельница, – прошипел отец Сильвикола одному из приставов.

Тот кивнул и поспешно вышел из зала.

– Какая свидетельница? – воскликнул Андреас. – Вы что, окончательно спятили? Кого еще вы притащили в мой дом?

Отец Сильвикола резко обернулся. Его глаза сверкали. Сделав пару шагов, он оказался возле Андреаса, схватил Карину за волосы и грубо потянул за них. Карина закричала и опустилась на колени.

– Какие прекрасные волосы! – с ненавистью прошипел иезуит. – Ты хочешь, чтобы я приказал их срезать и чтобы мы продолжили допрос в той комнате в суде, где плачут даже камни, поскольку слышали слишком много криков боли, криков тех, кого там допрашивали до вас? – Он дернул Карину за волосы. – Ты этого хочешь?

– Ты уже покойник, – заявил Мельхиор.

Он рванулся вперед, но его остановили наконечники двух копий. Один вонзился в его куртку, другой – в шею. По второму наконечнику медленно скатилась капля крови и пропитала деревянное древко.

Отец Сильвикола отпустил волосы Карины и вытер руку о сутану. Затем он перекрестился и сделал шаг назад. Карина закрыла лицо руками и разрыдалась. Андреас потрясенно смотрел на иезуита.

– Ты хочешь на меня… на всех нас… повесить ведовство? – уточнила Александра. – Ты хочешь начать против нас инквизиционный процесс? Причем прямо здесь, в Вюрцбурге? Может, ты сумасшедший?

– На это у вас не хватит полномочий, – каркнул Андреас.

– Ошибаешься, – возразил ему отец Сильвикола. – У меня есть все права на это. В местных процессах я играю роль advocatus diaboli.

– Собственно, тогда вы должны быть на нашей стороне, – заметил Андреас, пытаясь превратить все в шутку.

Мельхиор закатил глаза.

– Нет, я на стороне правды. И правда может состоять в том, что девятьсот невинных умерли, чтобы мы наконец получили возможность выкурить настоящее змеиное гнездо.

– По-моему, именно в этом стиле и высказался тогда архиепископ Эренберга, – сказала Александра. – Но уж где-где, а здесь тебе не удастся кого-нибудь одурачить.

– Какое заблуждение! – прошипел иезуит. – Какое заблуждение! Смотри сюда… – Он шагнул к двери.

Тем временем там уже собралась прислуга, и они, побледнев, глазели на происходящее. Не успела Александра что-то предпринять, как отец Сильвикола схватил одну из горничных. Та закричала, но он дернул ее за руку и затащил в зал.

– Вот твои господа! – крикнул он и швырнул ее к Александре. – Вот твои господа! Ведьма! Твоя госпожа – ведьма.

Горничная завизжала. Отец Сильвикола толкнул ее так, что она упала на пол, под ноги Александре.

– Ведьма! Ведьма! Ведьма!

Девушка кричала и пыталась отползти назад, но иезуит снова толкнул ее вперед. Александра невольно протянула руку, чтобы помочь ей, однако горничная только сильнее закричала и поползла к ногам отца Сильвиколы.

– ВЕДЬМА!

– О, Боже! – визжала горничная.

– ТЫ СЛУЖИЛА ВЕДЬМЕ!

– Не-е-ет! Господь на небесах, защити меня.

Александре показалось, что здание пошатнулось. Ее охватил ледяной холод. Служанка прикрыла глаза одной рукой…

– ВЕДЬМА!

– Святая Мария, Матерь Божья, помолись за меня!!

…а другую, сжав в кулак, протянула к Александре. Ее указательный палец и мизинец были оттопырены.

– ВЕДЬМА!

– О, Бо-о-оже!

– ВЕДЬМА!

Служанку начала бить дрожь.

– Ведьма! – с трудом произнесла она, стуча зубами. – Ведьма…

Отец Сильвикола отступил на шаг.

– Уберите ее, – бросил он через плечо.

Один из приставов схватил всхлипывающую девушку за руку и бесцеремонно потащил к двери. Глаза Александры горели. Она не сводила взгляда с лица иезуита. Понимание холодным огнем жгло ее сердце. Чтобы вознамериться отправить сотни мужчин, женщин и детей на костер, потребовался больной дух; чтобы привести этот план в исполнение, требовалось огромное количество слабовольных, боязливых, фанатически настроенных, внушаемых, думающих только о собственной безопасности людей – людей, которых каждый день видишь на улице. То, что больную голову сменили, а над теми частями тела, которые еще оставались в живых, шел процесс, не означало, что не осталось больше слабовольных, боязливых, фанатически настроенных, внушаемых, думающих только о собственной безопасности людей. Они не изменились, и они не колеблясь снова примутся выкрикивать то, что научились выкрикивать двадцать лет назад. И с растущим ужасом Александра вспомнила о том, что архиепископ Иоганн Филипп, организовавший процессы против охотников на ведьм, находился не в Вюрцбурге, а на мирных переговорах в Мюнстере.

– Вот свидетельница, – послышался голос одного пристава. Александра обернулась. В зал ввели монахиню. Она избегала встречаться взглядом с Александрой.

– Мать настоятельница, – произнес отец Сильвикола, – прошу, говорите.

– Доверенная мне послушница, – бесстрастным голосом начала монахиня, – поведала мне о том, как она пыталась воспрепятствовать проведению колдовских обрядов над больным ребенком. Но вместо того чтобы прислушаться к ней, ей стали угрожать, после чего и вовсе вышвырнули из дома. Ребенок был обречен; ничто не могло спасти его, кроме применения черной магии.

– Вы можете сказать мне, мать настоятельница, находится ли та, которая применяла черную магию, в этом помещении?

Александра закрыла глаза. Было совершенно очевидно, что сейчас произойдет, и она с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

– Моя послушница дала четкое описание, и я могу узнать этого человека в лицо, – услышала она голос матери настоятельницы. – Она вон там… Вот она!

– Открывай глаза, ведьма! – прошипел отец Сильвикола. Александра подняла веки, тяжелые, будто налитые свинцом.

Палец монахини указывал…

Сердце Александры пропустило один удар.

…указывал на Агнесс. А затем он описал полукруг.

– И… вот эта!

Карина закричала.

– И он тоже!

– Какая наглость! – проревел Андреас.

– И вон тот.

– Постыдилась бы, старуха, – заметил Мельхиор.

Палец опустился.

– Больше вы никого не узнаете, мать настоятельница?

Александра не сводила с монахини растерянного взгляда. Настоятельница мельком посмотрела на Александру и тут же резко отвела глаза. Она опустила голову.

– Нет, больше я никого не узнаю, – прошептала она.

– Вы можете идти, мать настоятельница.

Старая монахиня молча выскользнула из комнаты. Александра посмотрела ей вслед. Затем повернулась и перевела взгляд на отца Сильвиколу.

– В какие игры ты играешь, подлец?

– Кажется, бедное дитя ошиблось, – заметил отец Сильвикола, кивнув на все еще плачущую горничную у дверей.

– Я покончу с тобой, ты, лживый кусок дерьма! – рявкнула Александра.

– Наконец-то первое слово правды, сестренка, – поддержал ее Мельхиор, но замолчал, когда копье сильнее прижалось к его горлу.

– Само собой разумеется, девочка, которую ты «спасла», также стала добычей дьявола, как и все остальные. Только огонь может очистить заблудшие души.

Александра ничего не ответила. В ней горело немое белое пламя, из-за которого было трудно дышать. Когда Агнесс взяла слово, Александре пришлось прилагать усилия, чтобы понять, о чем говорит мать.

– Впечатляющее выступление, отец Сильвикола. Вы только об одном забыли: если вы устроите здесь, в Вюрцбурге, новый процесс над ведьмами, архиепископ Иоганн Филипп вернется из Мюнстера быстрее, чем вы успеете произнести слово «инквизиция», а с собой он привезет и генерала вашего ордена. Никто из них не допустит, чтобы вы вернули к жизни это безумие, а вы вряд ли назовете им свои настоящие мотивы. К тому же обоим все еще не дают покоя печально известные заботы епископства и Общества Иисуса, связанные с их причастностью К девятистам убийствам. Вы нас испугали, но не убедили.

Отец Сильвикола одарил Агнесс долгим взглядом.

– Ты права. Действительно, и его преподобие епископ, и святи отец генерал Карафа искали объяснение тому, как нечто подобное вообще могло произойти. – Он невесело улыбнулся и снова щелкнул пальцами. – Приведите свидетеля.

Андреас открыл рот, но Карина, успевшая привести в порядок растрепанные волосы и прийти в себя, ткнула его локтем в бок. На этот раз зал покинули двое приставов. Слуги перед дверью почтительно расступились. Александра попыталась поймать взгляд хоть одного из них, но все они избегали смотреть на нее. Белый огонь все еще горел в ней ледяным пламенем. «Так вот как они чувствовали себя двадцать лет назад, – подумала она, с трудом справляясь с растущей паникой. – Вот как они чувствовали себя, когда их выдергивали из домов, швыряя им в лицо абсолютно нелепые обвинения. И с тех пор ужас лишь увеличился».

И тут она заметила внезапное движение и развернулась, и прежде чем ее глаза сфокусировались, она уже знала, что происходит, и новый ужас захлестнул ее. Охранников осталось лишь трое! Мельхиор…

Но это был не Мельхиор, это был Андреас. Он не унаследовал ни быстроту, ни решимость своего отца, только крупную бычью фигуру, однако он уже ударил одного из приставов и с криком повернулся к следующему. Рука его двинулась назад, готовясь нанести новый удар. Пристав нагнулся, пропуская удар, и снова выпрямился, сжав руку в кулак. Он врезал Андреасу, по инерции развернувшемуся вполоборота, в ухо, и тот стал заваливаться вперед. Сапог поднялся вверх и скользнул прямо под шатающиеся ноги Андреаса. Грузный мужчина рухнул на пол. Пристав подскочил к нему и поднял копье, направив его тупым концом вниз. Карина закричала. Тупой конец копья врезался Андреасу в почку, он выгнулся и закричал. Копье поднялось во второй раз…

…а затем по комнате пронесся вихрь порхающих рукавов, по воздуху пролетела шляпа, теряя перья, копье скользнуло над полом, и вот уже пристав лежит на животе, а Мельхиор прижимает ему колено к пояснице, обхватывает левой рукой его шею, а правой давит на затылок. Правая рука Мельхиора, затянутая в перчатку, схватилась за толстый пучок волос и с такой силой повернула голову мужчины, что у того глаза вылезли из орбит, а язык вывалился изо рта. Шляпа Мельхиора покатилась по паркету и врезалась в стену. Молодой человек поднял глаза и увидел отца Сильвиколу.

– Остался один лишь дюйм, – заявил он и еще немного повернул голову пристава. Пристав загребал руками воздух и хрипел. – Или полдюйма. У него чересчур слабые шейные позвонки как для его профессии.

Отец Сильвикола ничего не ответил. Он лишь слегка качнул головой. Взгляд Мельхиора переместился туда, куда он указывал, а за ним последовал и взгляд Александры. Третий пристав схватил Карину сзади. Одной рукой он прижимал ее к себе, другой держал эфес рапиры. Кончик лезвия вонзался в горло Карины. Веки женщины подергивались, губы дрожали. Она не сводила глаз с Мельхиора. Тот снова перевел взгляд на отца Сильвиколу.

Иезуит пожал плечами.

Мельхиор отпустил пристава, встал и отступил в сторону. Пристав, шатаясь, поднялся и стоял, покачиваясь, перед Мельхиором, глядя на него налившимися кровью глазами. Его горло издавало булькающие звуки.

– Давай уже, идиот, – сказал Мельхиор.

Пристав с такой силой ударил его кулаком в лицо, что по инерции сделал два шага вперед. Мельхиор врезался в стену и сполз по ней на пол; взгляд его остекленел. Он пробовал оторвать себя от пола, но колени подогнулись, и он упал на четвереньки рядом с Андреасом. Пристав подскочил к нему.

– Довольно! – резко приказал отец Сильвикола. – Хватит!

Пристав помедлил, но затем встряхнулся, сплюнул на пол и подобрал свое копье. Массируя затылок, хрипя и задыхаясь, он снова встал навытяжку. Третий пристав оттолкнул Карину, вернул рапиру в ножны и дал пинка товарищу, которого своим неожиданным нападением обезвредил Андреас. Мужчина застонал и откатился в сторону, все еще находясь в полубессознательном состоянии. Карина опустилась на колени и задрожала. Мельхиор, опираясь на плечо Андреаса, несмотря на ватные ноги, поднялся сам и помог встать брату. Лицо Андреаса посерело, из уха у него бежала кровь, и при первом же шаге он опять чуть не рухнул на пол.

– Тысячу раз я говорил тебе: если бить, то так, чтобы во втором ударе нужды не возникало, – простонал Мельхиор. – Ты меня вообще когда-нибудь слушаешь?

Андреас попробовал слабо улыбнуться. Карина заплакала.

– Вы – проклятая душа, отец Сильвикола, – тихо произнесла Агнесс. – Если бы у вас было зеркало, вы бы плюнули на собственное отражение.

Отец Сильвикола оскалился.

– А как насчет тебя? – парировал он. – Не окрашивается ли стекло в черный цвет, когда ты глядишься в него?

Два пристава, ранее покинувших комнату, вернулись с носилками, на которых лежал человек-сверток и стонал. Они поставили носилки и вновь подняли копья. Сверток стряхнул с себя одеяла; под ними обнаружился потрепанный, исхудалый, покрытый дряблой желтой кожей торс, а вместе с ним наружу вырвался запах плоти, которая уже начала бродить в своих израненных складках. Голова была абсолютно лысой, вместо лица – безобразная искаженная морда, покрытая редкой щетиной, с влажными от слюны блестящими губами.

Отец Сильвикола открыл рот, но мужчина на носилках опередил его.

– Это они, – выдавил он. – О, Господь на небесах, это они. Обольстители! Столько лет прошло, но они не постарели ни на день. Это доказательство их связи с дьяволом. Это они, о, Боже, это они! Они околдовали его преподобие архиепископа Адольфа и всех остальных: членов городского совета, судей, монахов, заседателей, палача и его помощников… О, отец Сильвикола, я клянусь, что это они… Они и меня околдовали… И по их приказанию мы все совершали такие ужасы… – Человек на носилках закрыл лицо руками и расплакался. – Мы все совершали такие ужасы… так как они нам приказывали… И я сам совершал эти ужасы… О, Господи, я не виноват… Это их вина… их вина… их вина…

Его голос прерывался из-за громких рыданий, а костлявые, покрытые язвами плечи вздрагивали… вздрагивали… и задрожали еще сильнее, когда рыдание перешло в хихиканье, а хихиканье – в смех. Руки опустились, и безобразное лицо расплылось в ухмылке, когда он разразился хохотом, громкой, полной ненависти бурей удовольствия, прерывавшейся плаксивым и ерническим «Такие ужасы… Хе-хе-хе-хе… Такие ужасы… О, Боже, такие ужасы… Хе-хе-хе-е-е-е-е-е-е!».

Мужчина на носилках протянул руку и указал согнутым пальцем на Агнесс, смертельно бледную, стоящую со сжатыми кулаками.

– Твоя вина! – закричал он. – О, Боже, такие ужасы… – Он махал руками и закатывал глаза. – Твоя вина… твоя вина… хе-хе-хе… ХЕ-Е-Е-Е-Е… Гори, шлюха… гори, вместе с твоим проклятым приплодом… чтобы я мог помочиться на твой пепел!

Александра сразу узнала этот голос, хотя возраст и истощение сделали его хриплым. Это был голос, который она узнала бы везде, только раньше он вылетал изо рта человека с жирным, а не изможденным лицом… С жирным лицом, которое мгновенно всплыло в ее памяти, как только отец Сильвикола столь пренебрежительно произнес фамилию Хлесль. Она не верила, что после только что прозвучавших обвинений ей могло стать еще холоднее, однако теперь лед, кажется, парализовал все тело. Она словно застыла и неожиданно поняла, что до сих пор верила: они как-нибудь сумеют выпутаться из сети, которую сплел для них отец Сильвикола. Теперь же и эта последняя искра надежды пропала, погашенная пискливым, срывающимся, больным голосом, который кричал:

– ГОРИ, АГНЕСС ХЛЕСЛЬ, ТВОЙ ОГОНЬ СОГРЕЕТ МОЮ ДУШУ!

Веки отца Сильвиколы подергивались от отвращения. Он подошел к носилкам и безжалостно вдавил старика в его одеяла.

– Довольно! – прошипел он.

Старик снова поднял голову и попытался бороться с иезуитом.

– Что ты скажешь теперь, Агнесс? – пропищал он. – Эй, что ты теперь скажешь? Об этом ты не подумала, да? Ха-ха-ха, ХА-А-А-А-А! Что ты теперь скажешь?

– А что тут еще сказать, – прошептала Агнесс, чьи глаза превратились в черные угольки. – Уи!

 

8

– Она в Браунау, в Богемии, в монастыре бенедиктинцев, который был разграблен в начале войны, – сказал отец Сильвикола. – Я прав?

Александра молча смотрела на него. После того как Себастьяна Вилфинга снова унесли прочь (он все еще кричал от удовольствия, этот человек, мечта всей жизни которого наконец сбылась), иезуит приказал ей перейти в другое помещение. Наверное, так получилось случайно, но Александра, тем не менее, сочла насмешкой то, что помещение оказалось маленькой капеллой, которую воздвиг один из прежних домовладельцев. Иезуит стоял спиной к распятию, и она видела, как Христос смотрит ему через плечо – лицо Спасителя было таким же безжалостным, как и в церкви Святого Эгидия в Праге, где она сначала молилась за выздоровление Мику, а затем – за спасение его маленькой души. Неожиданно она почувствовала ненависть к невыразительному лицу, а нарисованные капли крови, мерцающие под резным терновым венцом, вызвали у нее отвращение. «Это чудовище в своей ни к чему не обязывающей сутане убеждено, что Ты стал его соучастником, – подумала она. – Почему Ты нас оставил – нас, всегда старавшихся побороть Твоего величайшего врага?»

– Да, – сказала она наконец.

Отец Сильвикола вздохнул. Затем отвернулся и вышел. Пораженная Александра последовала за ним. Несколько мгновений спустя ей стало ясно, что он идет в комнату, в которой лежит Лидия, и она схватила его за локоть. Он остановился и пристально посмотрел на ее руку. Александра разжала пальцы, сердце у нее отчаянно колотилось. Иезуит встряхнул рукой, будто его коснулось нечто невыразимо отвратительное.

– Еще хоть одна ложь, и я достану это дьяволово отродье из его болота и убью у тебя на глазах.

– Библия дьявола в Праге, – устало призналась она.

– Я знаю.

– Она в сокровищнице императора Рудольфа.

– Я знаю.

Александра набрала в грудь побольше воздуха.

– Мы здесь одни, – сказала она. – Ты прекрасно понимаешь, что мы в твоих руках. И я прекрасно понимаю, что все крики о ведьмах и колдовском выздоровлении Лидии служили только для того, чтобы отдать нас под твою власть. Ну хорошо, тебе это удалось, и пока ты не достал из шляпы Себастьяна Вилфинга, я почти поверила, что для тебя это все серьезно. Но, как я уже сказала, мы здесь одни, ты выиграл, так давай минуем музыку и сразу же перейдем к танцу.

Иезуит склонил голову набок, а затем сделал еще один шаг к двери, за которой спала Лидия. Увидев, что Александра не двинулась с места, он остановился и смерил ее взглядом через плечо.

– Ты также можешь перестать называть Лидию дьявольским отродьем. Ты знаешь не хуже меня, что я просто чертовски хороший врач, а еще – мне просто чертовски повезло.

– Это совершенно не меняет того факта, что мне достаточно назвать ее сатанинским отродьем, и твои собственные слуги, которые еще вчера носили ей в комнату еду, убьют ее дубинами и голыми руками.

Александра кивнула. Отец Сильвикола развернулся и молча зашагал обратно в капеллу. Снова ей не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

– Когда круг семерых был разрушен, библию дьявола вывезли из Браунау и доставили в сокровищницу императора Рудольфа. Это произошло более пятидесяти лет назад, – сказал отец Сильвикола. – Она все еще лежит там, скрытая за всей мишурой и «произведениями искусства». Но сокровищ Рудольфа становится все меньше, пока император Фердинанд позволяет разграблять их. Это только вопрос времени, когда кто-то натолкнется именно на библию дьявола.

– Прежде чем ты сумеешь завладеть ею.

Отец Сильвикола снова окинул ее презрительным взглядом.

– Это категория, которой мыслишь ты и тебе подобные. Я не хочу владеть библией дьявола. Я хочу уничтожить ее.

– Ты не сможешь уничтожить ее, – машинально возразила Александра, прежде чем до ее сознания наконец дошло, что именно произнес иезуит. – Чего ты хочешь?!

– Даже не пытайся понять меня.

– Знаешь ли ты, кто уже испробовал все, чтобы уничтожить ее? Это были лучшие люди, чем ты, но и они потерпели неудачу. Никто не может уничтожить эту книгу. Она берет верх над человеком, как только он открывает ее. Вот по какой причине книга должна оставаться тайной.

– Молчи. Твоя ложь меня не интересует. С тех пор как круг семерых распался, библия дьявола перестала быть безопасной. И никогда больше круг семерых не возникнет вновь. Ее нужно уничтожить, и именно я это сделаю.

«Но круг семерых существует! – хотела закричать Александра. – Семь черных монахов…» Но она промолчала. Возможно, это и хорошо, что отец Сильвикола, очевидно, ничего не знает о Вацлаве и его маленьком братстве из монастыря Райгерн… И, прежде всего, она сама, Александра, не знала наверняка, каковы реальные планы Вацлава. Какой смысл распространять слухи о том, что семь черных монахов подвергают опасности целый район? Какие планы скрывал Вацлав глубоко в душе? Она с потрясением осознала, что, несмотря на все сомнения, в преданности Вацлава она не сомневалась никогда; так почему должна начать сомневаться теперь? Опасность нагрянула неожиданно, от нее больше нельзя было отмахнуться, и перед ее внутренним взором возникло лицо Вацлава, заслонив собой распятого в капелле. Внезапно ей показалось, что в резких чертах лица сквозит презрение.

– И какую роль ты отвел мне? Ведь и обвинения настоятельницы, и вопли Себастьяна – это все заранее подготовленный маневр. Я – единственная, кому никто официально не предъявил обвинения в колдовстве…

– Подумай о служанке!

– Горничная! – фыркнула Александра. – Да, разумеется, с ее помощью ты крепко поймал меня на крючок. Но кого прежде всего выслушают, так это настоятельницу и Себастьяна, а они оба исключили меня из своих обвинений. Какие у тебя на меня планы? – И тут ее осенило. План был так же прост и очевиден, как и любой другой коварный план. – Я должна принести тебе библию дьявола.

Отец Сильвикола наклонил голову.

Александре вдруг стало не хватать воздуха.

– Но почему именно я? – Однако ей снова показалось, что ответ она уже знает.

– Ты – единственная в семье, кто стоит особняком, – пояснил отец Сильвикола. – У всех других есть кто-то, кто их поддержит, только не у тебя.

Было так больно, что у нее сдавило сердце, и тем больнее, что слова сорвались с его языка. Слезы навернулись ей на глаза.

– Это неправда, – сказала она.

– Ты знаешь так же хорошо, как и я, что это правда.

Она уже не могла сдерживать слезы и заплакала.

– Ты дьявол, – прошептала она. – Ты вовсе не хочешь уничтожить книгу, ты хочешь получить ее для себя. Человек с такой черной душой никогда не сможет заставить себя сжечь ее.

– Не суди обо мне по себе.

– У нас с тобой нет ничего общего! – крикнула она.

– Избави Бог, – откликнулся отец Сильвикола. А затем он сделал шаг вперед и прошипел: – Что ты хочешь рассказать мне, женщина? Что вы пытались защищать мир от библии дьявола? Только семеро могли это сделать! Почему вы не уничтожили ее, если так сильно боитесь ее? У вас было на это целых пятьдесят лет! Я навел справки о твоей семье – без библии дьявола вы были бы никем, чужеземцами, которых просто терпят в Праге, пока они платят налоги. Библия дьявола возвеличила вас. Даже если ты уговариваешь себя, что вы не заключали никакого договора с сатаной, вы именно так и поступили. Без библии дьявола вы ничто. Вы не уничтожите ее и через сто лет!

Она не сводила с него глаз. «Нет, это не так!» – мысленно крикнула она.

– Мы дорого заплатили за то, что взяли на себя ответственность за эту книгу! – выдавила она.

– Тот, кто платит, обычно кое-что получает взамен.

– Ты, лживый…

– Ты знаешь, что я прав, – произнес он с мягкостью, с которой палач убирает осужденному волосы с затылка, чтобы топор не соскользнул при ударе.

Ярость и ужас перехватили горло Александры. Она искала ответ и не находила его.

– Итак, я заключаю с тобой договор, – объявил отец Сильвикола несколько мгновений спустя.

– На мою душу? – горько рассмеялась Александра.

– Нет, все гораздо проще. На жизни твоей матери, братьев, золовки и племянницы. – И он указал в направлении комнаты Лидии.

– Если я не принесу тебе библию дьявола, ты позаботишься о том, чтобы их обвинили в колдовстве. На основании показаний Себастьяна. Этот человек уже однажды пытался совершить лжесвидетельство. Настоятельница тоже лжет. Неужели ты гордишься тем, что заключил союз с такими созданиями?

– Ты даже не представляешь, кого я считаю своими союзниками!

– У тебя никого нет, – возразила она. – У тебя есть только инструменты. И ты сам – тоже инструмент, инструмент собственных фантазий о всемогуществе; тебе не уничтожить библию дьявола. Она уничтожит сначала тебя, затем твой орден, а как только твой преподобный генерал наложит на нее руки, то и весь мир, Эта книга всегда ищет тех, у кого достаточно власти, чтобы использовать ее разрушительную энергию. Ваш орден превосходно подходит для этого. Какова твоя истинная цель? Разве у вас у всех не стоит аббревиатура SJ после имени, означающая Societas Jesu? Не будет ли она вскоре означать Societas Satani?

Она удовлетворенно отметила, что на его бледных щеках внезапно появились красные пятна. Глаза его сверкнули.

– Твоей семье не просто предъявят обвинения – их всех осудят. Архиепископ и преподобный генерал с радостью воспользуются возможностью предложить официальное объяснение тому, что церковь и орден убили так много людей двадцать лет назад, – объяснение, которое засвидетельствует, что всех просто околдовали.

– Если все иезуиты такие, как ты, то я не удивляюсь, что вашему генералу нужно подобное объяснение.

– То, что планирую я, не имеет ничего общего с моим орденом! – прошипел отец Сильвикола и неожиданно замолчал. Его глаза сузились от гнева.

– Ну, и кто из нас двоих теперь одинок?

– Тебя, – выдавил он, – тебя я хотел бы увидеть на костре, объятую пламенем.

– Но я нужна тебе…

– Ты привезешь мне библию дьявола. Из-за меня ты будешь обманывать и красть, продавать свое тело или даже уничтожишь остатки своего рода в Праге, чтобы приблизиться к ней, но ты привезешь ее мне. Я даю тебе время до дня Сретения Господнего – Введения Богородицы во храм. Это день, когда Святая Дева, согласно еврейскому обычаю, снова стала считаться чистой после рождения Господа; день процессий со свечами. Я очищу мир от библии дьявола, и я возвращу ему свет.

Горе Александры было настолько велико, что она с трудом сдержалась, чтобы не наброситься на него – или упасть на пол, обнять его колени и умолять о милости.

– А если мне это не удастся? – спросила она наконец, и звук собственного голоса показался ей чужим.

– На следующий день я предъявлю обвинение. Я начну с малышки: она предоставит мне свидетельства, достаточные для того, чтобы возвести твою семью на костер. Или ты думаешь, что она не станет обвинять вас всех в колдовстве, когда ее подтянут повыше и оставят висеть на протяжении всей вечерни в камере пыток, с вывихнутыми плечевыми суставами и грузом на ногах – только для того, чтобы инквизитор смилостивился и опустил ее? Преданность кончается там, где боль становится невыносима.

– Ты только послушай себя, – прохрипела Александра и так сжала кулаки, что мышцы рук свело судорогой. – Ты и секунду не сможешь противостоять библии дьявола.

– Разумеется, ребенка сожгут после признания, – продолжал он, как будто она ничего не говорила. – Возможно, ей все-таки сумеют тайком повесить на шею мешочек с порохом, чтобы взрывом ей разорвало сердце, прежде чем огонь сожрет ее заживо. Для ее матери и отца, тем не менее, будет адом смотреть, как она умирает. А затем…

– Ад, – закричала Александра, – это то, что выплюнуло тебя, поскольку ты слишком грязен для него!

– Ад, – прошептал отец Сильвикола, – это то, в чем вот уже пятьдесят лет живут все невинные, потому что твой род все это время охранял библию дьявола.

– Я не привезу тебе библию дьявола!

Он улыбнулся.

– Привезешь, еще как привезешь. Нужно ли мне говорить, почему я в этом так уверен? Не из-за твоей семьи. О, ты сделала бы все, чтобы спасти ее, хотя один из твоих братьев презирает твое призвание целительницы, а другой убегает из семьи; хотя твоя мать манипулирует тобой, когда считает нужным; хотя твоя золовка никогда больше не посмотрит на тебя непредвзято, так как ты пошла против ее мнения, когда лечила ее ребенка, и так как она боится, что ты проболтаешься о ее любви к твоему младшему брату. И хотя твоя маленькая племянница через несколько лет уже и не вспомнит, что ты спасла ее жизнь, но она не забудет, что именно тебе она обязана безобразными шрамами на руке, из-за чего все время вынуждена носить одежду с длинными рукавами, когда выходит на люди. Нет, ты сделаешь это потому, что знаешь… – он поднял руки перед ее лицом, будто желая показать ей что-то, что держал в них, и она невольно уставилась в пустые ладони, увидела, как согнулись его пальцы, как он раздавил то, что якобы находилось там, – что я – единственный человек, который действительно уничтожит библию дьявола, и благодаря мне мир излечится. Неужели ты этого не понимаешь – ты ведь целительница? – Его кулаки снова разжались. Ногти оставили в ладонях налившиеся кровью полумесяцы. – Если да, то ты должна понимать, что я тоже целитель, и ты сделаешь то, что я требую.

– Ты не целитель, – процедила Александра. – Целители не работают с коварством и болью.

– Если бы ты отрезала ребенку руку, девочке не было бы так больно, как сейчас, и риск неудачи был бы значительно меньшим.

– Я хотела спасти ее! – закричала Александра. – Целиком!

– Возможно. Но в основном ты хотела доказать, что можешь совершить невозможное, что недоверие твоей семьи беспочвенно.

– Это неправда!

– Поклянись мне жизнью малышки, что это неправда.

Александра пренебрежительно фыркнула и начала:

– Я клянусь… – но замолчала.

Отец Сильвикола пожал плечами.

– Вот за это я тебя уважаю. Любой другой поклялся бы. Впрочем, я все равно не отказался бы от своего плана.

– Я надеюсь, именно мне доведется вырвать у тебя сердце, пока оно еще будет биться.

– Когда я уничтожу библию дьявола, можешь попробовать.

– Что, если я привезу библию дьявола вовремя?

Иезуит снова пожал плечами.

– Тогда я публично объявлю, что совершил ошибку, и твоя семья снова будет свободна.

– А мать настоятельницу и Себастьяна Вилфинга бросят на съедение волкам.

– Неужели тебя действительно волнует, что с ними станет? Само собой разумеется, я признаюсь, что это я принудил их дать такие показания.

– Ты никогда, ни за что так не сделаешь. Потому что тогда тебе конец.

– Именно это и отличает меня от твоего рода, – заявил отец Сильвикола и наклонился к ней. Александра почувствовала его дыхание на своем лице. Его губы раздвинулись в улыбке. – Мое признание будет сделано в письменной форме, так как на тот момент я давно уже буду мертв. Я пойду в огонь вместе с библией дьявола.

Александра растерянно смотрела на него. Улыбка его не исчезла, но дыхание ускорилось, и он почти закрыл глаза.

– А теперь иди, – тихо произнес он. – Я позаботился о том, чтобы тебе предоставили вещи, продовольствие и лошадь. Возвращайся с библией дьявола, и ты снова увидишь свою семью.

– Я должна попрощаться…

– Нет. Все, что ты должна сделать, это отправиться в путь.

– Поклянись мне, что ты сдержишь слово и освободишь всех, если я выполню задание.

– Что тебе моя клятва? После всех тех, которые ты уже слышала сегодня…

– Поклянись!

– Ну хорошо. Я клянусь тебе своей принадлежностью к ордену Общества Иисуса, что освобожу твою семью.

Александра ждала, но он молчал. Несколько мгновений спустя она поняла, что больше ничего не услышит. Она кивнула – чувствуя, что совершает чудовищную ошибку, но не может поступить иначе.

 

9

Отец Сильвикола стоял на коленях на полу перед алтарем в больничной церкви. Он попросил сестер не беспокоить его. Тишина в маленькой церкви была абсолютной. До его слуха доносились звуки внешнего мира, приглушенные и невнятные, а также эхо его собственного прерывистого дыхания. Содержимое желудка подступало к горлу. Он сдвинул дело с мертвой точки, и пути назад больше не существовало. Но как высока была цена! После убийства отца Нобили он, вопреки доводам рассудка, надеялся, что больше ему не придется брать на душу такой тяжелый грех. Здесь, в капелле, перед лицом всего, что он сказал и сделал в доме Хлеслей, и того, что ему (он больше не мог этого отрицать) придется еще сказать и сделать, пока он не достигнет своей цели… На самом деле он раньше не осознавал, до какой степени ему придется уподобиться тем, кого он должен уничтожить. Он не предполагал, с какой силой библия дьявола коснется его, запятнает его, попытается погубить его…

– Отче, прости меня, – прошептал он. – Я согрешил, но я сделал это, чтобы победить грех.

Тем не менее его собственная вина никуда не делась, а в будущем еще и увеличится. Отец Нобили… ребенок, которому он угрожал… женщина, с которой он жестоко обращался… ложь, которую он рассказал… и огонь, который он собирался зажечь в конце… Он мог только надеяться, что этот огонь очистит и его душу, если он взойдет на костер вместе с ней…

– Батюшка, и ты меня прости, – прошептал он и почувствовал, как слезы жгут ему глаза.

На протяжении всей его новой, второй жизни он чувствовал прикосновение огромной лапы, ложившейся ему на плечо, когда его преследовали ночные кошмары, заставляя вздрагивать и кричать. Он помнил о своем обете так, как будто давал его вчера, и гораздо отчетливее, чем обет ордену, который он дал позже. Он вспомнил о своем изумлении, когда совершенно изможденная женщина, одетая лишь в грязную рубашку, внезапно появилась на поляне, на которой он, теперь Джуффридо Сильвикола, и старый отшельник разбили лагерь несколько дней назад и где их уже разыскали некоторые жители близлежащего города, предпочитавшие исповедоваться в грехах абсолютно незнакомому человеку, нежели священнику, которому им потом придется снова смотреть в глаза. Женщина тяжело выдохнула: «Убежище!» – и обхватила ноги старика. Изумление превратилось в ужас, когда появились солдаты и мужчины с дубинами.

– Батюшка, прости меня, – снова прошептал он, не осознавая этого.

Широко раскрыв глаза, он вглядывался в прошлое. Яростный крик новоприбывших звучал в его ушах так же громко, как и тогда. Дикий триумф, когда один из мужчин попытался схватить женщину, но отшельник просто оторвал его от земли и швырнул в ствол ближайшего дерева… Шок, когда старик упал на землю под ударами дубин и кулаков нападавших… Сводящий с ума ужас, когда он на четвереньках пополз к великану, размазывая по лицу слезы и сопли и пронзительно крича, как все проклятые ада… Память безжалостно продолжала разворачивать перед ним былое действо: как мужчины отвернулись от безжизненной фигуры на земле, как затем они обернулись к нему, мальчику, и лица у них пылали жаждой убийства…

Он услышал, как голос тех времен раздается у него в душе: «Назад, именем Христа, или вы прокляты! Неужели вы хотите пролить еще больше крови?»

Мальчик, которым он тогда был, не обращал внимания на голос. Все, что он видел, – это окаменевшее лицо на земле, рваные раны на лбу и щеках, в кровь разбитый нос, красная жидкость, стекающая из открытого рта, и остекленевшие глаза, чей взгляд навсегда оставил мальчика. Он протянул руку, чтобы коснуться этого лица еще раз, но его подняли в воздух… оттащили прочь… Он защищался, колотил ногами, захлебывался внезапной ненавистью к мужчинам с дубинами, мужчинам в черных рясах, но прежде всего – к женщине, не появись которая, этого ужаса с ними бы не приключилось. Он бушевал, пока понимание того, что отшельник уже мертв, не заслонило все остальное и он не осел в руках мужчины, который спас его, а сейчас крепко держал, и не потерял сознание. О да, этому он тоже научился от старика: чувствовать, как тебя окутывают боль и сожаление, и оплакивать то, что больше никогда не вернется.

Он моргнул и посмотрел на пол; понял, что лежит на животе и пытается ползти к алтарю. От дверей доносились скребущие звуки. Он резко обернулся и увидел прямо перед собой пятерых монахинь. Одна из них прижимала руку к сердцу.

– С вами ничего не случилось, отче? Мы слышали, как вы… только что… так кричали…

– Все в порядке, – каркнул он. – Оставьте меня одного.

Пожалуйста.

Они ушли и снова закрыли двери. Он с трудом встал на ноги – колени у него подкашивались – и какое-то время совершенно не мог сориентироваться. Рука привычно нырнула в складки одежды и нащупала обе бутылочки. Как только он прикоснулся к ним, все вернулось на свои места. Он покачал головой и провел руками по лицу. Оно было мокрым от слез. Его пальцы сжали бутылочки, пока он боролся с тошнотой и чувством, что если он посмотрит на свое отражение в зеркале, то испуганно отшатнется. После смерти отца Нобили он прибег к Божьему суду, чтобы проверить, на правильном ли он пути. Бог дал ему свое благословение. Теперь, поскольку ему придется совершить еще более дурные вещи, бутылочки снова понадобились. На самом деле еще никогда он не нуждался в них так остро.

Отец Сильвикола огляделся. Двери в церковь вновь были закрыты. Он лихорадочно достал маленькие бокалы из сумки, поставил на алтарь, наполнил, закрыл глаза и стал менять их местами, пока не удостоверился в том, что уже не помнит, в каком из них находится его смерть. Тогда он преклонил колени перед алтарем и уставился на два бокала со смертоносным содержимым. Они не могли иметь более невинный вид.

Иезуит протянул руку. Она замерла в воздухе над бокалами. Он с удивлением понял, что ему тяжело решиться и выбрать один из них.

Что произойдет, если ему достанется бокал с ядом?

Он пристально посмотрел на бокалы. Гортань судорожно сжималась. Библия дьявола снова придет в этот мир. Его планы, его действия послужат тому, что она проснется, и не останется никого, у кого хватит сил уничтожить ее. Он не шутил, когда говорил с Александрой, – он действительно считал, что ее род давно запятнан книгой. Если он сейчас выпьет яд и испустит последний вздох прямо на церковном полу, то не останется никого, кто бы мог встать между библией дьявола и человечеством. Ведь не зря старый отшельник, последний из Хранителей, взял его под свое крыло; он, Джуффридо Сильвикола, унаследовал его должность, и теперь он остался последним Хранителем.

Голос из прошлого мягко спросил:

– Как тебя зовут, мальчик?

Голос ждал и, не дождавшись ответа, продолжил:

– Я буду называть тебя Готфрид. [43]Букв. Божий мир, Божье согласие (нем.).
Ведь если кто и нуждается в согласии Божьем, то это ты, дитя мое.

Впервые ему бросилось в глаза, как сильно маленькие бокалы покрыты трещинами и зазубринами. Неужели вот этому хламу он уже неоднократно доверял свою жизнь?

У него была миссия. Разве не легкомысленно подвергать опасности ее успешное выполнение, доверившись

…Богу?

…дьяволу?

…случаю?

– Отче наш, сущий на небесах… – прошептал он онемевшими губами.

Обе бутылочки стояли рядом с бокалами. Пальцы задрожали, когда его неожиданно осенило, что они легко могли разбиться у него в кармане. Пореза от осколка было бы достаточно… Яд проник бы в рану…

Разве не рискованно перекладывать решение на Бога?

Разве это не его собственное решение?

Он уставился на бокалы. Его глаза вылезали из орбит, а в ушах шумело. Ему показалось, что он слышит, как где-то, далеко-далеко и очень тихо, бьется сердце, будто у него теперь их два, – сердце, как он подозревал, принадлежавшее не столько телу, сколько душе.

Он снова протянул руку к бокалам.

– Господи, в руки Твои предаю свою душу, – простонал он.

И взялся за один из бокалов. Сосуд показался ему тяжелее свинца и просто огромным. Он был убежден, что яд находится именно в нем.

Фигура изможденного, погрязшего в грехах инвалида на троне из дерьма и смрада в развалинах монастыря в Эгере внезапно появилась у него перед глазами. Он немедленно осознал, на какой риск шел. Каспар был уже настолько близок к концу, что даже смог бы указать к нему дорогу. Отец Сильвикола просто должен был уничтожить его – и глупец, которым он когда-то был, отшатнулся, испугавшись за чистоту своей души, и предоставил решение Богу, передав Каспару две идентичные бутылочки: одну – с абсолютно безвредным травяным настоем, другую – наполненную смертью. Жив ли еще Каспар? Может, именно в данный момент кто-то стоит перед ним и давит на него, вырывает у него правду, всю правду, в том числе и о существовании Джуффридо Сильвиколы? Как он мог поверить, что в состоянии превратить Бога в своего подручного?

Бокалы, во всем своем ничтожестве, стояли на алтаре. Они ждали.

Отца Джуффридо Сильвиколу начала бить неудержимая дрожь.

 

10

Когда отец Сильвикола приблизился к постели больного Себастьяна Вилфинга, тот наградил его мрачным взглядом. Иезуита охватила странная отрешенность. Что-то билось в нем, стучало, он словно ощущал удары чужого сердца, которое качало черную кровь. Одновременно оно, подобно наркотику, отточило его разум. Сестра поклонилась ему, и он рассмотрел даже крохотные пятна грязи на ее клобуке и малейшие недостатки ее кожи, когда она снова выпрямилась. Ее глаза были зелеными, с золотыми пятнами, морщинки в уголках глаз придавали ей усталый вид, а вертикальные линии на верхней губе, свидетельствовавшие о том, что она серьезно относилась к умерщвлению плоти, добавляли лет. У отца Сильвиколы возникло чувство, что он способен вылечить ее от всех недостатков и прочесть ее мысли, стоит ему только коснуться ее.

– Мать настоятельница? Я сейчас ее позову, отче, – сказала она, и он понял, что, очевидно, отдал приказ.

– Что за дерьмо, отче? – пропищал Себастьян Вилфинг. – Мы так не договаривались!

Отцу Сильвиколе пришлось приложить усилие, чтобы сфокусировать взгляд на старой развалине, завернутой в одеяла. Он вспомнил неизмеримое презрение в глазах Александры и ее матери, когда они узнали Себастьяна, и почувствовал такую же антипатию к старику. Его словно окатили ледяной водой, и он вернулся к действительности.

. – Вы говорили, что мы покончим с бабами Хлеслей!

– Я ничего подобного не говорил.

– Вы сказали, что весь их род будет гореть в огне!

Отец Сильвикола наклонился к самому лицу Себастьяна. Старик невольно отшатнулся и ударился об изголовье кровати.

– Ненависть лишает вас разума, – заявил отец Сильвикола. – Я объяснил вам, что произойдет. Я также сказал вам, что Александра Рытирж только тогда сделает то, что я от нее потребую, когда поверит, что таким образом сможет спасти семью. Нельзя было делать ничего, что заставило бы ее усомниться в этой надежде. Они будут гореть, можете на меня положиться. Смертный приговор остальным уже вынесен благодаря вашим показаниям и показаниям матери настоятельницы.

– Хе-хе-хе! – Себастьян кивком указал на скатанный пергамент у себя на коленях. – Скреплен подписью, как вы того хотели. Осталось лишь поставить вашу подпись, как свидетеля.

– Смертный приговор Александры будет библией дьявола в ее руках. Лучшего доказательства ее вины в ведовстве и быть не может.

– А остальные? Отче, я же сказал: я только тогда смогу спать спокойно, если увижу, как Агнесс Хлесль извивается в пламени. Но ведь есть и другие… Ее муж, проклятая мразь, и ее вечно заискивающий братец…

– Вы что же, считаете, остальные члены рода вот так просто позволят Александре совершить кражу? Они все вместе попадут в нашу западню.

– Как вы убедили Александру в том, что пощадите ее родню?

– Я дал клятву.

– Хе-хе-хе-хе! Хорошо, отче, хорошо. – Себастьян вынул руку из-под одеяла и ткнул отца Сильвиколу кулаком в ребра.

Отцу Сильвиколе пришлось сдержаться, чтобы не оттолкнуть руку.

– Мне лжесвидетельства не понадобились, в отличие от вас. Так что не сравнивайте!

– Только не надо так задирать нос, отче, – презрительно скривившись, ответил Себастьян. – Когда вы начнете допросы с пристрастием?

– О чем вы?

– Пытки. Когда они начнутся? Я хочу увидеть, как Агнесс Хлесль во власянице пристегнут к скамье, и услышать, как ее суставы вытягивают из ямок.

– Ничего подобного вы не увидите.

– Что? Вы мне обещали…

– Вы ничего подобного не увидите, пока Александра не вручит мне библию дьявола.

– А! Но ведь это произойдет так нескоро. Почему бы нам не начать прямо сейчас… с малышки! Нет, правда, можно начать с нее! Она ведь все равно обречена, а мы могли бы утверждать, что ее удалось исцелить лишь благодаря тому, что Александра впустила в нее демона, которого и следует изгнать из нее исполнением приговора. Экзорцизм… Ах, мне доводилось быть свидетелем экзорцизма, отче…

– Замолчите, – выдавил отец Сильвикола.

– К черту, не будьте бабой, отче… Но вы, по крайней мере, дали этой свинье лучшую лошадь, какую только смогли найти?

Отец Сильвикола с трудом заставил себя сохранять спокойствие.

– Я хорошо вложил ваши деньги.

– Ну и прекрасно. – Себастьян ухмыльнулся. – Я жду не дождусь, когда увижу их лица. Их сожгут всех вместе, как ведьм и дьяволопоклонников! Они ведь все эти годы не жалели сил на то, чтобы спрятать книгу. А теперь это обернется против них. Хе-хе-хе-хе! Вот что получается, если связаться с дьяволом.

– В этом вы абсолютно правы, господин Вилфинг.

– Каковы наши ближайшие планы?

– Важно, чтобы вы набрались сил. Я приказал приготовить для вас лекарство. – Иезуит повернулся и посмотрел в глаза подошедшей к ним настоятельнице; как только ее взгляд падал на Себастьяна Вилфинга, у нее начинался нервный тик. Он выудил из сумки две бутылочки. – Я не знаю, что из этого ему поможет, – сказал он. – Некоторые пациенты выздоравливают даже от безобидного травяного настоя. Другим нужно нечто большее, чтобы обрести душевный покой.

– Хе-хе-хе! – пропищал Себастьян. – Дай-ка мне лучше и того, и другого. Агнесс, ты ведь хочешь, чтобы у меня хватило сил на тебя, да?

Отец Сильвикола и бровью не повел, даже заметив тень, мелькнувшую на лице настоятельницы. Она осторожно приняла у него обе бутылочки. То, что она пыталась скрыть за бесстрастным выражением лица, со всей очевидностью выдавали ее глаза: она знала, что содержится во флаконах.

– Курьер, как вы и приказывали, ждет вас в моей келье, отче, – сообщила она.

– Готов ли он отправляться?

– Он ждет только вашего послания.

– Спасибо. – Отец Сильвикола наклонился и забрал пергамент с колен Себастьяна. – Я позабочусь об этом.

Себастьян Вилфинг сделал великодушный жест.

– Правильно, отче. Подпишитесь. Желаю вам получить удовольствие.

Отец Сильвикола вышел. У дверей больничной палаты он остановился и обернулся. Настоятельница стояла рядом с кроватью Себастьяна, держа в руках бутылочки. Ее внутренняя борьба была заметна даже с такого расстояния.

– Ну же, Агнесс! – услышал он брюзжание Себастьяна Вилфинга. – Падре сказал, что я должен выздоравливать. Или ты хочешь побыть непослушной девочкой? За это тебя следует наказать. Мне наказать тебя, Агнесс?

Настоятельница решительно вынула пробку из одного флакона. Но когда она наклонилась к Себастьяну, то снова замешкалась. Себастьян вырвал у нее открытую бутылочку и сразу же присосался к ней. Одним глотком он опустошил ее и швырнул на пол.

– Фу! – скривился он. – Меня сейчас вырвет. Держу пари, у тебя между ног и то не так противно, Агнесс.

Настоятельница внимательно смотрела на него. Себастьян причмокнул и рыгнул. Ее взгляд переместился на другой флакон, который оставался нетронутым.

– Черт побери, давай сюда.

Отец Сильвикола не мог прочитать выражение ее лица, когда она протянула старику бутылочку. Ее движения, тем не менее, были настолько медленными, что он легко представил, каким бледным и покрытым потом оно должно быть. Себастьян схватил вторую бутылочку и тоже опустошил ее одним глотком.

– Вот дерьмо, это снадобье еще гаже первого!

Отец Сильвикола отвернулся и скользнул в проем. Келья настоятельницы примыкала прямо к больничной палате. Узкая дверь была открыта, и в ней стоял солдат в сапогах со шпорами на ногах и со шлемом на голове. Когда отец Сильвикола вошел в келью, солдат встал навытяжку.

– Я хотел бы, чтобы ты отвез следующее послание в Вунзидель, к генералу Кёнигсмарку, – заявил отец Сильвикола. – Отправляйте вашу армию в поход на Прагу. Осадите город, как только доберетесь до него. Не идите на переговоры с Прагой. Не давайте горожанам передохнуть, держите в напряжении вылазками, но не предпринимайте ничего серьезного, пока я не доберусь до вас и не дам вам знак атаковать город. Только тогда можете идти на штурм. Выполните все, как я сказал, и я обещаю вам добычу, по сравнению с которой имущество генерала Валленштейна – милостыня из кошеля для сбора денег.

Солдат кивнул. Его взгляд метнулся в сторону, когда из лазарета до них донеслись крики и торопливый стук ног.

– Что это там происходит?

– И еще скажи генералу Кёнигсмарку, что я сегодня же пускаюсь в путь, в Прагу, вместе с известной ему группой гражданских, под охраной предоставленных им в наше распоряжение людей. Так как маленькая группа продвигается быстрее, чем целая армия, то я рассчитываю прибыть в Прагу почти одновременно с ним. Если его войска на марше в Прагу случайно остановят путешествующую в одиночку особу по имени Александра Рытирж, то ее нужно немедленно освободить и не препятствовать ее поездке. Понятно?

– Да. – Солдат снова заглянул через плечо иезуита. Из лазарета доносился ужасный рев. – Батюшки светы! Там что, кого-то жгут заживо?

– Иногда тем, кто уходит от нас, не даруется прощание в мире, – ответил отец Сильвикола. – Ты понял поручение?

Солдат отдал честь, картавя, повторил сообщение и, тяжело ступая, вышел. Отец Сильвикола прислушивался к крикам из больничной палаты, пока они не ослабели и не перешли в писк и тихий хрип, ничем не отличающиеся от звуков, издаваемых свиньей, которая, вздрагивая, висит над корытом и смотрит, как последние капли крови стекают из ее рассеченного горла. Затем и они стихли, и осталось лишь приглушенное бормотание: это монахини читали последнюю молитву перед тем, как бедная душа отправится в путь.

Он подумал о двух маленьких бокалах на алтаре больничной церкви и сжал их в кармане. Они были на месте, пустые и вычищенные. Поездка началась, и единственное, что еще могло задержать ее, это его собственная смерть. Он поступил правильно, вылив содержимое обоих бокалов и не став подвергать себя испытанию.

Он услышал биение чужого сердца в своей душе и содрогнулся, но когда он решительно покинул келью настоятельницы и вышел в переулок, биение исчезло и уже не возвращалось.

 

11

В переулках Вюрцбурга Александра так натянула поводья, что у нее задрожали мышцы рук. Лошадь, кажется, почувствовала ее панику и рвалась пуститься вскачь. Оказавшись за городом, Александра сразу же уступила как ее, так и своему внутреннему стремлению и буквально полетела по замерзшему тракту, пока дыхание не стало со свистом вырываться из груди, а в глазax не заплясали черные пятна. Лошадь вспотела и роняла клочья пены размером с ладонь.

В ее голове не переставая пронзительно вопил внутренний голос: «Это безумие! Что я здесь делаю?»

Лошадь по собственному почину перешла на более медленную рысь. Александра подпрыгивала в седле от тряского аллюра. Щеки ее пылали, руки и ноги были ледяными.

Что подумают Агнесс и остальные, когда узнают, что она уехала, даже не попрощавшись? Что она сбежала? Или иезуит объяснит им сложившуюся ситуацию?

Ее снова охватила паника. Она чуть было не влепила себе оплеуху, чтобы очнуться от кошмарного сна, но слишком хорошо понимала, что это не сон. Господи, она действительно уехала, чтобы выкрасть библию дьявола? В голове не укладывается: она и в самом деле собирается это сделать!

А что мешает ей, приехав в Прагу, встретиться с отцом и дядей Андреем и попросить их о помощи? Этим двоим наверняка что-нибудь да придет в голову, пусть даже они решат отправиться в Вюрцбург во главе отряда только что нанятых солдат и силой освободить плененных членов своей семьи.

И, разумеется, развязать личную войну с архиепископом Вюрцбурга и орденом иезуитов, в то время как нынешняя война еще не закончена!

Но Киприан наверняка придумает что-нибудь поумнее. Они с Андреем привезли бы библию дьявола в Вюрцбург, и только сам сатана смог бы им помешать, чтобы им, да не справиться с каким-то сумасшедшим иезуитом…

…секундочку! А если именно этого и хочет отец Сильвикола? Прибрать их всех к рукам? Если он на то и рассчитывает, что она, Александра, беспомощная женщина, обратится к отцу и таким образом заманит последних свободных членов семьи в засаду? Лошадь заржала и потрясла гривой, как если бы лихорадочные мысли Александры снова передались ей. Она стала нервно бить копытами. Александра натянула поводья, и взволнованный конь стал гарцевать на месте и вращаться вокруг своей оси. Сердце Александры бешено колотилось, мысли спутались.

Он сказал, что ему нужна библия дьявола. Все остальное не имеет значения.

Но одним из его союзников был Себастьян Вилфинг. То, что бывший жених Агнесс достаточно ненавидел ее и членов ее семьи, чтобы причинить им горе, было очевидно. То, что он почти обезумел от ревности и чистой ненависти к Киприану и убил бы его собственноручно, если бы только мог, было ясно. Александре не пришлось долго думать, чтобы сложить два и два и решить, что Себастьян наверняка был замешан в охоте на ведьм в Вюрцбурге; она ни на мгновение не усомнилась в том, что это соответствует его натуре. Они потеряли Себастьяна из виду – и из памяти. Ужасная ошибка…

…и тем более жестокой, вероятно, окажется его месть, если Александра действительно впутает в это дело своего отца. Соглашение Себастьяна с иезуитом, возможно, имело целью то, что она изначально предположила: его помощь и его лжесвидетельство освободят его от ответственности во время слушаний дела об уничтожении ведьм. Она могла пойти в своих рассуждениях еще дальше и сделать вывод, что именно ему, Себастьяну, нужна голова Киприана Хлесля. И тогда получится, что единственная дочь Киприана сама доставит любимого отца в руки убийце!

А Андрей фон Лангенфель, ее дядя? Если попробовать поговорить только с ним… Но Андрей не станет обманывать Киприана, и уж тем более, когда речь идет о библии дьявола.

Значит, это бремя нести ей одной. А у нее даже нет времени на то, чтобы разработать ловкий план. Времени хватало лишь на то, чтобы добраться до Праги, проникнуть в замок, выкрасть книгу (но как она сможет перевезти это огромное чудовище без посторонней помощи? И как она вообще сумеет приблизиться к ней?!) и вернуться в Вюрцбург. И при этом все, абсолютно все должно пройти без сучка без задоринки. Она сглотнула. Ей уже сейчас не хватало воздуха. Но постепенно более спокойный голос проник в ее уши поверх криков паники – голос, который произнес: «Тогда лучше бы тебе подумать над этим, вместо того чтобы терять голову. Тебе это под силу».

Она могла выполнить приказ и спасти свою семью. Какая насмешка! Хлесли, которые всегда так боялись библии дьявола, в результате окажутся обязаны ей жизнью!

Спокойный голос снова дал о себе знать: «Ты, кажется, что-то забыла?»

Не что-то, а кого-то. Вацлав! Она уставилась в одну точку. Вацлав… ведь именно он тогда, вместе с Адамом Августином, не дал осуществиться плану Себастьяна! Но его она может впутывать в это дело ничуть не больше, чем своего отца, потому что месть Себастьяна направится и на него тоже. Не говоря уже о том, что существует и еще одна, совсем другая, причина не вмешивать Вацлава в данную проблему.

Потому что он, строго говоря, вовсе не член семьи, а подкидыш?

Нет, так она его никогда не воспринимала. Дело было совсем в другом.

Ей точно так же тяжело было бы осознавать, что она стала причиной его гибели, как если бы в ловушку угодил ее отец, Киприан.

Спокойный голос хотел еще что-то сказать, но она задушила его, мысленно крикнув: «Нет!»

Лошадь встала на дыбы, и Александра с ужасом заметила, что резко натянула поводья. Тем не менее животное было слишком истощено, чтобы долго гарцевать на задних ногах, и всадница вновь обрела контроль над ним. Сердце ее колотилось, она задыхалась. Спокойный голос воспользовался ситуацией и сказал: «Потому что он – отец твоего единственного ребенка, и ты никогда не сможешь отрицать этого. Потому что его имя ты шептала на ухо незнакомцу, пребывая на вершине наслаждения…»

– Нет! – крикнула она. – Нет!

«…потому что ты любишь его».

Она в отчаянии покачала головой, но это была правда, и кому это знать, как не ей?

Он спас ей жизнь и чуть не поплатился за это собственной; он долго ждал, пока она наконец не решилась принять его ухаживания; он остался поблизости, когда она оттолкнула его, так как испугалась того, какие чувства вызвала в ней единственная ночь любви, и после смерти того, кто впервые завладел ее сердцем, больше никогда не хотела ощутить такую всеобъемлющую любовь к мужчине – и он без единого упрека принял ее заявление. Она солгала ему в том, что касалось отца Мику, и сочеталась браком с мужчиной, которого не любила, но считала опорой в том, чтобы сохранять тайну от Вацлава. Она смотрела, как он пытается приободрить смертельно больного Мику, и снова солгала ему, лишив возможности побыть отцом своему сыну в последние мгновения его жизни. О боже, она обманывала его в отношении всех и вся, унижала и отталкивала, пока это не превратилось в привычку, которая оказалась сильнее ее настоящих чувств. Он обрел душевный покой в церкви и, тем не менее, дал ей понять при расставании, всего неделю назад, что готов отдать жизнь – за нее! Она так виновата перед ним, что уже нет дороги назад, она никогда не сможет вернуться к нему. Все, что она может сделать, это защищать его так, как она защитила бы своих отца и дядю.

– Нет, – прошептала она и поняла, что плачет. – Только не ты, Вацлав. Только не ты… Целительница не может оставить надежду, не так ли? Даже если пациент – ее собственное сердце…

Александра хлестнула поводьями. Она слишком задержалась. Впереди лежит Оксенфурт; еще на пути сюда они там останавливались. Она успеет добраться до города до наступления темноты.

 

12

Сначала Самуэль думал, что Эбба не выдержит такой бешеный темп. Три дня спустя он уже боялся, что это он не выдержит, а глядя на багровые лица своих людей, вздрагивавших каждый раз, когда их растертые до крови ягодицы ударялись о седло во время галопа, он понимал, что подобные опасения тревожат не только его. Собственно, такие вещи не должны случаться с кавалеристом, но годы, прошедшие с битвы при Лютцене, они провели в основном в цепях, а не на спинах лошадей.

Они сделали большой крюк: сначала на северо-восток, а затем поехали почти напрямик в восточном направлении. Под Аусигом они переправились через Эльбу. Путь пролегал через страну, усеянную густыми лесами, над которыми возвышались горные пики, скалы и крутые холмы, образуя прерывистую, протянувшуюся с запада на восток цепь. Эбба провела их вдоль этой цепи, мимо населенных пунктов, выглядевших такими мирными на фоне зимнего ландшафта, что Самуэлю казалось, будто они выехали из реальности и попали в чудесный сон – или в прошлое, такое цветущее, пока не пришла опустошительная война. Этот пейзаж дал ему понять, что с момента высадки шведской армии на острове Узедом он больше не видел ни одного участка земли, по которому бы не прокатилась война или который не стонал бы как раз в данный момент под актами насилия. Смоландский полк был, само собой разумеется, одним из первых, вступивших на земли империи. Когда это было? Лето 1630 года… У Самуэля закружилась голова, когда он направил лошадь через замерзшую дорогу к Эббе Спарре. Восемнадцать лет! Восемнадцать лет войны, шестнадцать из них – в цепях и плевках бывших товарищей. Внезапно его охватила уверенность, что он больше не увидит гордого, решительного ротмистра Самуэля Брахе, которым он тогда был. В то время ему было чуть за тридцать. Сейчас – под пятьдесят. Что он получил, кроме понимания того, что каждая война – это ад? Он подозревал, что если бы ему встретился сейчас он сам, но на восемнадцать лет моложе, он презирал бы себя как нелепого болвана.

Эбба натянула поводья и пустила лошадь шагом. Самуэль поднял руку, и отряд за ними тоже замедлил темп. Самуэль слышал, как тяжело дышат его люди. Эбба покачала своей темно-рыжей гривой и снова надела шляпу, съехавшую на затылок. Ее щеки пылали, но глаза пылали еще сильнее.

Она с трудом переводила дух и оглядывалась, наконец остановила лошадь.

– Ты знаешь, где мы находимся? – спросила она. Самуэль пожал плечами.

– Я знаю, куда ехать, чтобы вернуться в Вунзидель, – ответил он. – Если я когда-нибудь настолько сойду с ума, чтобы хотеть этого.

Она обвела широким жестом всю округу.

– Это вотчина дьявола, – заявила она и подмигнула ему. – Правда, похоже? Видишь вон там, впереди, густой лес и возвышающиеся над ним светлые скалы?

– Да.

– Местные называют их «города в скалах». Что это такое на самом деле, я не знаю – я только знаю, что их следует сторониться. Между городами в скалах и цепями холмов на севере лежит узкая долина. Там находятся несколько деревень и рыночная площадь. Когда проедем их, то окажемся почти у цели. – Она широко улыбнулась. – Никак не могу дождаться.

– Ты очень хорошо ориентируешься здесь.

Она пожала плечами.

– Все из вторых рук. Оба иезуита, которых Кристи… – Она неожиданно замолчала, склонила голову набок и снизу вверх посмотрела на Самуэля. – Уж перед тобой-то мне не нужно притворяться, а, Самуэль Брахе?

– Как бы ты ее ни называла, ваша милость, для меня и моих людей она остается «ее величеством королевой».

– Почему меня не отпускает подозрение, что ты называешь меня «ваша милость» только тогда, когда хочешь высмеять?

– Я не насмехаюсь над тобой, – возразил он. – Но мне иногда кажется, что твоя близость к нашей королеве больше того, что может вынести простой солдат вроде меня. Тогда я создаю дистанцию между нами.

– Значит, если я стану называть ее «величество», ты снова станешь звать меня Эббой?

– Весьма возможно.

– Я люблю ее, – ответила она и посмотрела на него. – Я люблю ее больше жизни. Я не верю ни в дьявола, ни в то, что книга может быть проклятием, ноя отправилась в этот поход, Самуэль вздохнул. Он посмотрел в небо и в сотый раз подумал о том, что, собственно, изнутри библиотеки его обычно не бывает видно. Но в библиотеке монастыря Браунау действовали другие правила: небо заглядывало внутрь, обрамленное почерневшими балками бывшей крыши. Самуэль оттолкнул ногой обугленные доски и освободил кусок пергамента, на котором можно было рассмотреть часть буквицы. Остальное сгорело, оставив в качестве единственного следа лишь неровный, иззубренный черный край на остатке пергамента. Буквица была искусно украшена. Кусок пергамента мог пролежать под досками и тридцать лет; погодные условия вытравили все цвета из этого произведения искусства, кроме красных контуров капталов и глубокого индиго в некоторых местах. Золотые нити сверкали на темно-синем фоне. Очевидно, этот предмет некогда был прекрасным и вызывал благоговение. Остаток пергамента представлял собой монастырь Браунау в миниатюре. Самуэль покачал головой. Разочарование комом встало у него в горле.

– Что с людьми у ворот монастыря? – спросил Самуэль.

Один из рейтаров, которого Самуэль поставил на пост у окна, ответил не оборачиваясь:

– Их стало больше, ротмистр.

– Сколько примерно?

– Без женщин и детей? Около сотни.

Самуэль что-то буркнул. Он перехватил взгляд Бьорна Спиргера и заметил:

– Сотня жалких оборванцев, Бьорн. Причин для беспокойства нет.

– Разве я что-то сказал, ротмистр? – Спиргер пожал плечами.

– Что с нашим особым другом?

– Все еще здесь, – ответил мужчина у окна.

Самуэль подошел к окну и выглянул наружу. Ворота монастыря находились в конце улицы, начинавшейся прямо от рыночной площади Браунау. Улица приобрела серо-коричневый цвет из-за людей, молча стоявших по обеим ее сторонам. Они вели себя все так же тихо. Если бы Самуэль никого не поставил на пост у окна, смоландцы даже не заметили бы эту толпу. Фигуры двигались почти как тени, которые растут из углов и выступов зданий, когда свет перемещается; они не издавали ни звука. Они просто смотрели. Смотрели на монастырь, и чем дольше Самуэль вглядывался в них, тем холоднее ему становилось. По пути вверх по ущелью Самуэлю пришло в голову сравнение с хищниками – это когда они проходили мимо молчаливо глазеющих жалких людей в нижней части города. Сравнение несколько хромало – стервятники поджидали добычу, и терпения им было не занимать. Но эти, снаружи, ждали не добычу, а… да, чего? «Избавления», – пронеслось в мозгу Самуэля; и характерной особенностью их ожидания было не терпение, а отчаяние. Он положил руку на плечо мужчины рядом с собой.

– Жутковато, не так ли, ротмистр?

Самуэль кивнул.

– Они ждут, когда же мы наконец заберем эту проклятую штуку, – пробормотал он.

– Что?

Самуэль кивнул, указывая на вид в окне.

– Библия дьявола. Они ждут, что мы уберем проклятие из их города.

– Батюшки, ротмистр! Я бы сказал, что они ждут момента, когда смогут сожрать нас, – например, когда мы сунемся к воротам.

Самуэль сжал плечо рейтара.

– Это все равно лучше, чем стать пищей для воронов в поле или для червей, нет? Что случилось, капрал Брандестейн? Сегодня хороший день для смерти, не так ли?

– Хорошего дня для смерти не бывает, ротмистр.

Самуэль ласково похлопал рейтара по щеке, вызвав у того улыбку.

Самуэль вздохнул. Он посмотрел в небо и в сотый раз подумал о том, что, собственно, изнутри библиотеки его обычно не бывает видно. Но в библиотеке монастыря Браунау действовали другие правила: небо заглядывало внутрь, обрамленное почерневшими балками бывшей крыши. Самуэль оттолкнул ногой обугленные доски и освободил кусок пергамента, на котором можно было рассмотреть часть буквицы. Остальное сгорело, оставив в качестве единственного следа лишь неровный, иззубренный черный край на остатке пергамента. Буквица была искусно украшена. Кусок пергамента мог пролежать под досками и тридцать лет; погодные условия вытравили все цвета из этого произведения искусства, кроме красных контуров капталов и глубокого индиго в некоторых местах. Золотые нити сверкали на темно-синем фоне. Очевидно, этот предмет некогда был прекрасным и вызывал благоговение. Остаток пергамента представлял собой монастырь Браунау в миниатюре. Самуэль покачал головой. Разочарование комом встало у него в горле.

– Что с людьми у ворот монастыря? – спросил Самуэль.

Один из рейтаров, которого Самуэль поставил на пост у окна, ответил не оборачиваясь:

– Их стало больше, ротмистр.

– Сколько примерно?

– Без женщин и детей? Около сотни.

Самуэль что-то буркнул. Он перехватил взгляд Бьорна Спиргера и заметил:

– Сотня жалких оборванцев, Бьорн. Причин для беспокойства нет.

– Разве я что-то сказал, ротмистр? – Спиргер пожал плечами.

– Что с нашим особым другом?

– Все еще здесь, – ответил мужчина у окна.

Самуэль подошел к окну и выглянул наружу. Ворота монастыря находились в конце улицы, начинавшейся прямо от рыночной площади Браунау. Улица приобрела серо-коричневый цвет из-за людей, молча стоявших по обеим ее сторонам. Они вели себя все так же тихо. Если бы Самуэль никого не поставил на пост у окна, смоландцы даже не заметили бы эту толпу. Фигуры двигались почти как тени, которые растут из углов и выступов зданий, когда свет перемещается; они не издавали ни звука. Они просто смотрели. Смотрели на монастырь, и чем дольше Самуэль вглядывался в них, тем холоднее ему становилось. По пути вверх по ущелью Самуэлю пришло в голову сравнение с хищниками – это когда они проходили мимо молчаливо глазеющих жалких людей в нижней части города. Сравнение несколько хромало – стервятники поджидали добычу, и терпения им было не занимать. Но эти, снаружи, ждали не добычу, а… да, чего? «Избавления», – пронеслось в мозгу Самуэля; и характерной особенностью их ожидания было не терпение, а отчаяние. Он положил руку на плечо мужчины рядом с собой.

– Жутковато, не так ли, ротмистр?

Самуэль кивнул.

– Они ждут, когда же мы наконец заберем эту проклятую штуку, – пробормотал он.

– Что?

Самуэль кивнул, указывая на вид в окне.

– Библия дьявола. Они ждут, что мы уберем проклятие из их города.

– Батюшки, ротмистр! Я бы сказал, что они ждут момента, когда смогут сожрать нас, – например, когда мы сунемся к воротам.

Самуэль сжал плечо рейтара.

– Это все равно лучше, чем стать пищей для воронов в поле или для червей, нет? Что случилось, капрал Брандестейн? Сегодня хороший день для смерти, не так ли?

– Хорошего дня для смерти не бывает, ротмистр.

Самуэль ласково похлопал рейтара по щеке, вызвав у того улыбку.

– Ты гляди, Герд, – сказал он. – Я и не знал, что ты у нас философ.

– А ты бы скорее в это поверил, если бы я сидел в палатке и делал пассы?

Они снова выглянули в окно. Самуэлю показалось, что за последние несколько минут к толпе присоединились новые лица – так же беззвучно, так же подобно теням, так же неожиданно, как и другие. Все они останавливались перед невидимой границей, которую очерчивали полуразрушенные пропилеи монастырских ворот, но тут вперед выступил одинокий человек. Он сидел в чем-то вроде обитого соломой и одеялами ящика, похожего на низкую телегу. Его ноги безжизненно свисали по обе стороны ящика – высохшие, бледные палки, ничем не покрытые, несмотря на холод, заляпанные грязью. Должно быть, они полностью омертвели. В правом кулаке он держал что-то вроде сабо, какие дамы в Швеции носят в весеннюю пору, чтобы не утопить прекрасные туфли в грязной жиже на улицах. Сабо были снабжены рукоятками, с помощью которых он мог отталкиваться от земли. Вторая такая же пара лежала у него на коленях; левую руку он поднял и все время махал ею, повернувшись лицом к монастырю. Было ясно, что он подает им знак. Длинные седые волосы покрывали его голову до плеч и обрамляли лицо. Создавалось впечатление, будто им машет сама смерть.

Герд Брандестейн поднял руку, чтобы помахать в ответ, но Самуэль перехватил ее.

– Подожди, – сказал он. – Сначала нужно выяснить, на что мы отвечаем.

Капрал посмотрел на него, широко раскрыв глаза.

– Продолжай вести наблюдение, капрал Брандестейн, – приказал Самуэль и отвернулся.

К ним подошла Эбба.

– Везде одно и то же, – сказала она и сжала кулаки. – Монастырь – просто развалины, а город наполовину покинут.

– Похоже, иезуитам известно не все, – заметил Самуэль.

– Нет, очевидно, они знали не все. Собственно, самого важного-то они и не знали. Jäklar! – Она показала на происходящее за окном. – Не создаст ли это проблем?

– Мы узнаем это только тогда, когда станет ясно, захотят ли они выпустить нас обратно.

– И если нет?

Самуэль посмотрел на нее и улыбнулся.

– Не бойся, ваша милость. Обычно это мы создаем проблемы для других.

Эбба пренебрежительно фыркнула. Самуэль махнул рукой, указывая на разрушенную библиотеку.

– Как ты считаешь, как долго все находится в таком состоянии?

Эбба пожала плечами.

– Понятия не имею. Лет пять?

– Я достаточно повидал разрушенных домов, церквей и дворцов. Посмотри на потолочные балки: сажа заметна только внизу, а боковые части выцвели от ветра и непогоды, места излома закругленные и ломкие. Видишь длинные черные следы на стенах? Когда-то здесь лежал ровный слой копоти. Дождь смыл большую ее часть, а серая ткань на них – это лишайники. То, что осталось от сгоревшего пергамента и прочих вещей, образовало толстый склеившийся слой на полу. Только в углах и других защищенных местах отчасти можно определить, что гут было раньше. Я бы сказал, что разрушение произошло минимум двадцать лет назад, а скорее, и все тридцать.

– В самом начале войны… – сделала вывод Эбба.

Самуэль кивнул.

– Может, и так.

– Возможно, горожане напали на монастырь. Все-таки он был чем-то вроде острова католицизма в почти исключительно протестантском окружении. Видит Бог, их ненависть была огромной.

– Ненависть к чему? К монахам вообще? Или к библии дьявола?

– Я не думаю, что жителям Браунау было известно об этом чудовище в самом сердце монастыря.

– Иногда необязательно знать наверняка, чтобы, тем не менее, догадываться.

Эбба прищурилась и медленно обернулась вокруг своей оси.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она.

– То, что нам следует принять во внимание возможность того, что книга оказалась одним из первых сокровищ, сожженных добрыми жителями Браунау.

– Но чего тогда ждут эти люди снаружи? Ты их видел? Именно так выглядели люди короля Хродгара, ожидавшие, когда наконец Беовульф скинет с их шеи Гренделя.

Самуэль засмеялся.

– Ты слишком долго сидела у огня и слушала старух, рассказывающих истории о героях, Эбба.

– Вообще-то мы с королевой Кристиной рассказывали эту историю друг другу, когда ложились в постель, – почти враждебно ответила Эбба.

Самуэль поклонился.

– Прошу прощения, ваша милость.

– Ай, к черту, прекрати уже, наконец! – закричала она. Бьорн Спиргер и Герд Брандестейн обернулись, встретились взглядом с Самуэлем и постарались побыстрее найти другой объект для любопытных взоров. – Ты прекрасно понимаешь, что я хотела сказать, Самуэль!

– Разумеется, – согласился он. – Только вот мы не герои.

– И ничего не найдем, наверное, хотел сказать ты.

– Есть ли другие места, в которых стоит поискать?

Она схватила его за руку.

– Ты хорошо осмотрелся? – прошипела она. – Ты видел фасады домов? Дымовые трубы на крышах? Если из них и поднимается дым, он пахнет старым сеном и влажной травой. А что за кучи лежат здесь? Потрескавшаяся древесина потолочных балок, развалившиеся книжные полки, сгнившая мебель! Почему это не разграбили давным-давно те люди, которые отмораживают себе задницы в своих хижинах? Я скажу тебе почему, Самуэль Брахе: потому, что они не осмеливаются даже приблизиться к этому месту. Ты ведь видел, как они стоят перед воротами, будто там протянулась граница огненного вала? Они напали на монастырь и сожгли его, а потом до них дошло, что здесь находится, и с тех пор они бегут от развалин, как от чумы. – Она отпустила руку Самуэля и покачала головой. – Что за жизнь тут была последние тридцать лет? Чудовище среди них, возвышающееся над их домами, размером с половину города – чудовище, сотканное из суеверия, панического страха и нечистой совести. Если это не тот материал, из которого и возникают такие истории, как легенда о Гренделе, то я тогда не знаю.

Он вздохнул и ничего не ответил. Они смотрели друг на друга, и внезапно Самуэль понял, что обмен взглядами превратился в молчаливую дуэль. Несмотря на охватившее его беспокойство, он пытался не моргать – и одновременно спрашивал себя, почему для него вдруг стало важно не отвести взгляд первым. Эбба не была его врагом. Стыдился ли он собственного цинизма перед лицом страстности этой необычной женщины, которая воспринимала его и его людей как боевых соратников с такой самоочевидностью, которой не хватало большинству предводителей-мужчин?

– Ротмистр, мы кое-что нашли.

Эбба вздрогнула. Он прочитал на ее лице желание разорвать их взгляды. Желание было таким же сильным, как у него, но он знал, что она не уступит.

– Ротмистр!

– Я каждые несколько недель стараюсь сделать предложение какой-нибудь необычной женщине, – пробормотал Самуэль. – Эбба Спарре, ты выйдешь за меня замуж?

Она озадаченно раскрыла глаза. Он улыбнулся. Эбба рассмеялась, но глаз не отвела.

– Я прощаю тебя, Самуэль Брахе, – сказала она. – В любом случае, ты был бы хотя и не первым, но вторым мужчиной, предложение которого я бы стала рассматривать.

Самуэль слегка поклонился. Чары рассеялись, и он чувствовал, что они оба испытывают облегчение. Наконец он повернулся к вошедшим рейтарам.

– Что вы нашли?

Двое внесли почерневший от копоти ящик, обитый полосками металла. Не считая того, что он обуглился, он был цел – и заперт.

– Мы обнаружили его в задней части кельи, которая, должно быть, принадлежала аббату монастыря. Он был частично погребен под обрушившимся потолком. Мы не нашли бы его, если бы Магнус, – говоривший указал на своего товарища, – не обратил внимания на надпись на обрушившейся стене.

– Что там было написано? – спросил Самуэль. – «Копать здесь»?

– Нет. Мы смогли только частично расшифровать надпись. «Vado rentor, santana».

– Я и не знал, что ты умеешь читать, Магнус Карлссон, – заметил Самуэль.

Рейтар принял гордый вид.

– Не хуже школьного учителя, ротмистр!

– Это значит «Изыди, сатана», – пояснила Эбба.

Магнуса Карлссона это, похоже, не впечатлило:

– У того, кто это писал, был ужасный почерк, ваша милость.

– Откройте сундук, – приказала Эбба и покосилась на Самуэля. – Ты думаешь…

Самуэль пожал плечами. Мужчины взялись за сундук. Он был запрет на два висячих замка величиной с кулак. Древесина сундука лучше перенесла огонь и время, чем металл замков: они фактически превратились в расплавленные комки. Бьорн Спиргер пришел на помощь и стал молотить по ним камнем, но замки не поддавались.

– Может, поискать ключ, ротмистр? – спросил Магнус Карлссон.

– Нет. Здесь есть человек, который может нам помочь.

Альфред Альфредссон, вошедший вместе с еще тремя рейтарами и выглядевший как человек, перерывший мусор, который накапливался целое столетие, стал навытяжку.

– Ротмистр?

– Нужно открыть сундук, вахмистр.

Альфред осмотрел деформированные замки.

– Отойдите, пожалуйста, ротмистр.

– Что он задумал? – спросила Эбба.

– Открыть двери способом а-ля Альфредссон, – ответил вахмистр. – Не беспокойтесь, ваша милость. Надежный метод.

– Нет! – крикнула Эбба, когда Альфред достал из-за пояса пистолет и прицелился. – Сундук…

Грохот выстрела эхом отразился от стен библиотеки. Их окутало белое облако едкого порохового дыма. Эбба закашлялась. Когда дым испарился, они увидели осколки замка, разлетевшиеся по всему помещению. От силы удара дужка замка выскочила из паза и встала вертикально. На сундуке не появилось ни единой царапины. Эбба покачала головой.

– Паршивый выстрел, – явно забавляясь, заявил Альфред. – Простите, ваша милость.

– То есть как это – паршивый?

– Пуля, отлетев, должна была вернуться обратно в дуло, чтобы я мог использовать ее еще раз.

– Я окружена сумасшедшими, – заметила Эбба. – Ладно, вахмистр. Есть же еще и второй замок.

Когда пороховой дым после второго выстрела рассеялся, все почтительно замерли, ожидая, когда Эбба поднимет крышку сундука. Ей это удалось, хотя и не без усилий. Самуэль видел, что его люди затаили дыхание. Эбба опустила руки в сундук и с трудом достала оттуда толстый фолиант. Жар повредил его, хоть он и находился внутри сундука: кожаная обложка, натянутая на деревянные дощечки, лопнула и съежилась, края бумаги окрасились в темно-коричневый цвет. Эбба кончиками пальцев встряхнула обложку, но она поднялась легко. Книга открылась. Эбба внимательно рассмотрела первую страницу и начала перелистывать фолиант.

– Какая ирония, – сказала она наконец.

– Что случилось? – спросил Самуэль.

Она швырнула книгу на пол и резко выпрямилась. Ударила ногой по сундуку.

– Fan helvete! – крикнула она. – Fan helvete!

Мужчины изумленно переглянулись.

Эбба сделала несколько шагов назад и попыталась снова взять себя в руки.

Самуэль наклонился и поднял тяжелую книгу. Раскрыл ее.

– Это инвентарная опись, – сказал он. – Мы нашли схему расположения уничтоженного монастырского имущества.

Бьорн Спиргер хмыкнул. Альфред Альфредссон ссутулился. Самуэль вручил фолиант пораженному Магнусу Карлссону.

– Вот, Магнус. Человеку, умеющему читать, надо дарить книги.

Эбба стояла опустив голову. Самуэль подошел к ней.

– Продолжим поиски, – мягко произнес он. – Это огромный комплекс. Мы еще и половины его не видели.

Она ничего не ответила. На ее лице заходили желваки. Дернув плечом, он отвернулся и затеял перепалку с Альфредом Альфредссоном.

– Где это ты так испачкался, Альфред?

– У монастыря, по-видимому, есть вместительный подвал. Мы хотели осмотреть его.

– Ты что, упал с лестницы?

– Нет. Вход в него засыпан. Мы смогли расчистить только небольшое отверстие и бросили в него факел. Мы увидели, что до дна довольно далеко.

Самуэль поднял глаза, когда к нему подошла Эбба. Ее щеки снова покраснели.

– Насколько далеко? – уточнила она.

– Сложно сказать. Лестница ведет в направлении, в котором находится основной комплекс монастыря – в самое сердце замковой горы.

– Вахмистр! – рявкнул Самуэль. – Ты видел, что есть доступ к подвалу, и расчистил только небольшое отверстие?

Альфред стал навытяжку.

– Вас понял, ротмистр. Есть расчистить большое отверстие!

– Да, ты правильно меня понял, вахмистр.

– Дыра, в которую спокойно может пройти человек, – отрапортовал Альфред.

– Совершенно верно.

– Ротмистр! – Альфред резко развернулся. – Парни! К рытью присту-упить! Кто спустится последним, черепом того я лично буду пробивать стены!

– Альфред. – Эбба положила ладонь на его руку. – Большое спасибо. – Она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Альфред широко улыбнулся.

– Поцелуи сыплются на тебя со всех сторон, как на кого другого – вши, – заметил Самуэль.

– Это все моя врожденная притягательность, ротмистр. Шевелись, парни! Почему я до сих пор не слышу, как шуршат лопаты?

 

13

После доброго часа отчаянной работы лопатами они так увеличили дыру, что теперь в нее мог пролезть человек.

– Капрал Спиргер… – начал Самуэль.

Эбба прервала его.

– Первой пойду я, – заявила она.

– Об этом не может быть и речи.

– Не говори чепухи, Самуэль. Бьорн еле протиснется в отверстие. А мне даже наклоняться не придется.

Самуэль набрал в грудь воздух. Эбба покачала головой.

– Я пойду, – отрезала она. – И не спорь.

К этому времени она уже научилась читать его скупую мимику. По его губам скользнула еле заметная улыбка.

– Очень хорошо, ваша милость. – Он был чрезвычайно недоволен ее решением.

Эбба закатила глаза и полезла вверх по куче щебня.

– Есть ли у нас еще один факел? – Она посветила в темноту впереди.

Оттуда выползал затхлый холодный воздух. Огонь танцевал и мигал. Внезапно ей показалось, что лестница достаточно крутая и ведет очень глубоко и что темнота по ту сторону слабого круга света факела слишком уж черная. О чем говорилось в этой истории? Чудовище обитало в морской пещере, и когда Беовульф проник в нее, он чуть не лишился жизни? Песни о героях теряли очарование, если на месте героя неожиданно оказывался ты сам – еще до того, как успевал совершить подвиг. «Дурочка, – укоризненно сказала она себе. – Это всего лишь старый подвал, куда уже, наверное, целое поколение не ступала нога человека». Однако странное ощущение, которое подкралось к ней, еще когда они прибыли в Браунау, было не так легко стряхнуть. Наконец она вызвала в памяти вкус последнего поцелуя, который Кристина подарила ей, прежде чем они официально простились в аудиенц-зале. Воспоминание так далеко оттеснило текущий момент, что она смогла глубоко вдохнуть и вытянуть ноги в дыру. Эбба ползла на животе задом наперед, ища опору ногами на другой стороне горы щебня, пока они не наткнулись на препятствие.

– Подержите факел, пока я не спущусь вниз, – приказала она.

Кто-то забрал у нее факел, и она вслепую полезла дальше, испытывая сразу облегчение и беспокойство из-за того, что повернулась спиной к мрачной черноте.

– Факел.

Чья-то рука просунула в отверстие и подала ей факел. Эбба с трудом сохраняла равновесие: части упавшего перекрытия подвала были покрыты лишайником и мхом, которые летом были мокрыми, а теперь замерзли. Она извивалась, чтобы одновременно удержаться на ногах и суметь вытянуть факел вперед; тут она поскользнулась и почувствовала, что едет вниз. Кто-то схватил ее за руку, и Эбба устояла. Факел упал, ударился о ступени в трех-четырех человеческих ростах ниже по лестнице и прокатился дальше, где, все еще источая чад, остался лежать, освещая грубо обтесанную стену и такие же грубые, отшлифованные посередине множеством ног лестничные ступени, которые сломали бы ей хребет, если бы она сорвалась. Ее сердце отчаянно стучало. Она посмотрела наверх.

В отверстии виднелось узкое лицо Самуэля. Его пальцы сжимали ее запястье. Она моргнула.

– Почетный эскорт, ваша милость?

Она кивнула и стала искать новую точку опоры. Но Самуэль догнал ее еще до того, как она спустилась. Он держал второй факел и смотрел на то, как она судорожно пытается очистить одежду от пыли и грязи. Она выпрямилась, наклонилась за факелом, который потеряла, и постаралась улыбнуться ему.

– Кому достанется Грендель, а кому – его мать? – спросила она.

Он поправил пистолеты за поясом и ответил:

– Здесь уже давно никого не было.

Лестница вела так далеко вниз, что отверстие, через которое они проникли внутрь, скрылось за провисающим сводом коридора. Сверху доносились голоса тихо переговаривающихся мужчин, но тесная шахта так сильно искажала их, что они звучали скорее зловеще, чем успокаивающе. В начале лестницы ступени были еще скользкими от замерзшей влаги, но внизу лед исчезал, уступая место влажной пленке и маленьким лужам, образовавшимся в углублениях каменных ступеней. Когда они добрались до конца лестницы и встали перед коридором, ведущим прямо в темноту, Эббе показалось, что воздух здесь теплый, по сравнению с ледяным холодом, который господствовал наверху, в развалинах. Оба они невольно остановились.

– Она была здесь, – прошептала Эбба.

Самуэль бросил на нее один короткий взгляд. Он не спросил, откуда ей это известно, а лишь молча кивнул.

Они сделали несколько шагов, и свет факелов проник до самого конца коридора. То, что открылось им в тусклом свете, оказалось деревянными, покрытыми гвоздями и железными лентами воротами, как у входа в крепость. Сердце Эббы снова отчаянно застучало, да с такой силой, что ей стало трудно дышать. Она сглотнула, но во рту у нее было сухо. Она поняла, что дошла до цели, так же, как и то, что библия дьявола спрятана здесь. Она нетерпеливо шагнула вперед.

– Подожди, – тихо сказал Самуэль.

Теперь она тоже рассмотрела узкий проход в продольной стене, прилегающей к двери. Он на первый взгляд походил на нишу, но Эбба догадывалась, что это был вход в какое-то помещение. Обращенная к ним сторона вдавалась в коридор на ширину ладони дальше, чем противоположная. Не слишком внимательный человек замечал отверстие только после того, как оказывался уже почти напротив него, – идеальное расположение, чтобы неожиданно выпрыгнуть наружу и броситься на того, кто неосторожно приблизился ко входу.

Она почувствовала его губы возле своего уха, когда он наклонился к ней и прошептал:

– Говори что-нибудь. – И он сунул ей в руку свой факел. Она кивнула. Какое-то мгновение на ум ей ничего не приходило.

– Беовульф, – громко произнесла она, – Беовульф нашел мать Гренделя в морской пещере и зарубил ее огромным мечом, которым никакой другой человек не смог бы орудовать.

Самуэль метнулся вперед, достал пистолеты из-за пояса и стал, прижимаясь к стене, двигаться к нише.

– Кровь чудовища расплавила гигантский меч до самой рукояти…

Самуэль приблизился к отверстию и осторожно осмотрелся. Он стал выпрямлять руки, пока они не оказались полностью вытянутыми, при этом дула пистолетов были наискось направлены на землю перед ним.

– …однако Беовульф остался цел и поднял отрубленную голову Гренделя как трофей…

Самуэль быстро шагнул в коридор, прямо перед отверстием, поднял ногу и, одновременно направив пистолеты в ту же сторону, пнул по двери. Древесина разлетелась, что-то затрещало, и Самуэль, вытянув оружие перед собой, одним прыжком скрылся в проеме. Эбба ринулась за ним. Она каждую секунду ждала выстрела, но ничего не происходило. Проникнув внутрь, она увидела Самуэля: он стоял в маленькой комнате, опустив руки с пистолетами, и осматривался. Она подняла факелы и осветила помещение с каменными лежаками у стен. На одном из них…

…не сдержавшись, она ахнула и отскочила назад…

…под черным сукном лежало закутанное тело.

Самуэль крутанул на пальцах пистолеты, сунул их обратно за пояс и наклонился. Затем поднял изношенную, наполовину сгнившую черную рясу. Лежак под ней оказался пуст. Эбба откашлялась. Перед глазами у нее все еще раскачивался призрак истлевшего тела.

– И что это такое: сам Грендель или его мать? – спросил Самуэль и бросил рясу обратно на лежак.

Она смерила его уничижительным взглядом и вышла в коридор. Осветила факелом дверь. Холодное дыхание очередного разочарования несколько остудило ее возбуждение.

– Я уже видел это, – заявил Самуэль. – Ворота открыты.

Эбба протянула руку. Древесина была липкой и влажной, металл покрыт ржавчиной. Она на мгновение задержала на нем руку, а затем резко толкнула ворота, и они открылись.

Шум с лестницы заставил их обернуться. Они действовали так, будто заранее обо всем договорились: Эбба бросилась в комнату рядом с воротами, в то время как Самуэль прыгнул к другой стороне коридора. Она не заметила, как он это сделал, но внезапно пистолеты снова оказались у него в руках и теперь угрожающе целились туда, откуда они пришли.

Еще один факел осветил открытый рот и вытаращенные глаза Бьорна Спиргера. Он не сводил взгляда с дул пистолетов Самуэля. Ротмистр опустил оружие.

– Бам! – сказал он хрипло. – Ты покойник, болван. – Он сполз на пол и облегченно выдохнул.

Бьорн Спиргер сглотнул и встряхнулся. Затем он взял себя в руки.

– Немедленно поднимайтесь назад! – выдавил он. – Сейчас же!

 

14

Гостиница «У синего льва» по соседству с доминиканским монастырем в Бамберге в прошлый раз послужила ночлегом для Агнесс и Александры. Обе женщины оказались тогда достаточно великодушными, чтобы прислуга не забыла Александру. Дом был полуразрушен, однако просторный подвал и секция, в которой находился большой очаг, пережили войну, хотя и получили некоторые повреждения. Тем не менее от Александры не укрылось, что здесь, как и в Вюрцбурге, кое-что иное не выдержало тягот войны: способность жителей Бамберга отличать правду от кривды.

И здесь иезуиты прежде всего постарались ускорить контрреформацию, поддерживаемую военными силами епископа Иоганна Готфрида фон Ашхаузена. В отличие от ситуации в Вюрцбурге, здесь они в результате все же ослабили хватку вокруг города. Вину за зверства, подобные совершенным архиепископом Иоганном Георгом фон Дорнхаймом, непосредственным преемником Ашхаузена, едва ли можно было свалить на них. Но, с другой стороны, по этой причине Бамберг и не попал в планы Общества Иисуса по искуплению грехов прошлого. Вюрцбург старался проанализировать память о кострах, камнем лежавшую на душе города; Бамберг пытался лишь позабыть о них. Александра не знала, какое воспоминание вызывало у нее более сильное отвращение: об архиепископе Адольфе фон Эренберге, который в религиозном ослеплении отправил на костер сотни невинных, или об архиепископе Иоганне Георге фон Дорнхайме, сотворившем то же самое, чтобы задушить всякое политическое сопротивление в своем городе. Она слышала, что еще до прихода шведов, в частности, на протяжении нескольких лет был уничтожен весь городской совет вместе с бургомистром, который до самого конца клялся в невиновности, хотя все равно не смог бы подписать признание вины сломанными в нескольких местах пальцами. Шум дошел даже до курфюрстентага в Регенсбурге, но из-за войны, продвижения шведов и общего плохого состояния империи шум этот превратился в тихое эхо у прочного в остальных отношениях утеса самонадеянности, осознания собственного могущества и бесцеремонности, который воздвиг Иоганн Георг фон Дорнхайм. На самом деле лишь взятие города войсками Густава-Адольфа положило конец аутодафе; архиепископ сбежал еще до того, и бежал так, что остановился, только добравшись до Каринтии, где его, в виде исключения, настигла божественная справедливость: он скончался от апоплексического удара. Шведы трижды брали город, не в последнюю очередь благодаря интересу Бернгарда, герцога Саксен-Веймарского, предполагаемого наследника шведского короля. Сейчас город в том, что касалось состояния домов, походил на Вюрцбург, но настроение жителей было более мрачным. Туман, поднимавшийся с обоих рукавов Регница и покрывавший инеем сухие кроны деревьев, пах смертью и разложением, а в местном соборе росла трава.

Александра слушала рассуждения хозяина пивной, который рассказывал более чем столетнюю историю гостиницы «У синего льва», включавшую ссору с близлежащим доминиканским монастырем и смену владельца вследствие задолженности. Судя по его рассказу, строительный раствор, на котором держались камни, должен был на три четверти состоять из гнева. Вероятно, это и послужило причиной того, что здание не рухнуло окончательно, когда ядро шведской пушки попало в крышу. Казалось, что разрешение на продажу пива и обедов было выдано хозяину не столько из-за активного волеизъявления городского совета, сколько, скорее, из-за активного желания нынешнего бургомистра смотреть на это сквозь пальцы. Это имело смысл – в городе, где нанесенные войной раны были заметны повсюду, усердие отдельно взятого горожанина давало пусть слабую, но надежду на возвращение к нормальной жизни. Помимо того, качество блюд и напитков было достойно всяческих похвал. Александра кивала в ответ на поток речи ее визави и время от времени бросала: «Что вы говорите!» Слова плавно журчали, не задевая ее сознания, а кивать в нужном месте ей помогал тот факт, что она уже слышала эту самую историю, когда только ехала сюда. Меньше всего ее сейчас волновали судьба гостиницы «У синего льва», его владельцев, жителей Бамберга или даже всего мира. Она жадно глотала еду, не замечая, что именно она ест; и к тому же сделать остановку в Бамберге ее принудило не столько понимание того, что путешественник должен иногда давать себе отдых, сколько полное истощение и лошади, и всадницы.

Неожиданно она поняла, что, среагировав на паузу в словах трактирщика, в очередной раз пробормотала «Просто невероятно!», хотя ее собеседник вовсе не закончил мысль. Она подняла глаза от тарелки и увидела, что он замолчал на полуслове и смотрит ей через плечо с выражением, которое передавало целую гамму чувств, от страха до презрения. По спине у нее пробежал холодок. В этот момент она была уверена, что отец Сильвикола послал за ней одного из членов своего ордена, чтобы сообщить ей, что он передумал и что она должна вернуться и взойти на костер вместе со всей семьей.

– Во всяком случае, семейное сходство несомненно, – произнес голос у нее за спиной. В голосе ей послышалась насмешка, и она медленно обернулась, не вставая со скамьи.

– А если по существу, – продолжал голос, – я с куда большим удовольствием посмотрю на твое лицо, чем на лицо твоего брата. Хотя я ожидал увидеть здесь его, а не тебя.

Трактирщик встал, порылся в кошеле и сунул монету в руку монаху, стоявшему перед ее столом. Он пробурчал: «Помолись за этот дом, брат», и в его словах прямо-таки угадывалось продолжение: «Но будь добр, сделай это снаружи». Человек, сидящий на наследии двухсотлетней ссоры с соседним монастырем, наверное, мало добрых слов мог сказать в адрес монашеской рясы, тем более когда она черна как ночь.

Вацлав, подняв бровь, посмотрел на милостыню, но затем просто пожал плечами и спрятал ее.

– Спасибо, – сказал он. – И да благословит Господь этот дом и всех его жителей и гостей.

– Аминь. – Трактирщик перекрестился и остался стоять живым воплощением приглашения выметаться прочь.

– Что ты здесь делаешь, Вацлав?

– Я жду Мельхиора. Кроме того, я бы хотел задать тебе тот же самый вопрос. Ты одна уехала из Вюрцбурга? Где твой брат? Мы договорились, что в Бамберге… – И он подозрительно уточнил: – Ничего не случилось?

Александра молча смотрела на него. Сердце буквально выпрыгивало у нее из груди. Она была не из тех женщин, которым обязательно нужна мужская поддержка, чтобы принять решение, но неожиданно встретить человека, с которым можно посоветоваться, и разделить свой страх, и разработать план, обсудить его, отвергнуть и отправиться на поиски лучшего решения… Человека, как внезапно поняла она, который мог помочь ей теперь, как и смог бы помочь тогда, когда она стояла перед маленькой могилой и чувствовала, как скорбь замораживает ей внутренности, если бы она только позволила ему помочь ей, если бы только она сказала ему правду…

Улыбка Вацлава и его радость от встречи были искренними, как и догадка, что у нее неприятности. Рядом с ней был… друг.

И пока все эти размышления целое мгновение проносились у нее в мозгу, уже в следующий миг ее разум вынес вердикт: Вацлав никогда не согласился бы выкрасть библию дьявола и передать ее отцу Сильвиколе. Из них всех Вацлав был единственным человеком, который по-настоящему вступил в наследство старого кардинала Хлесля, а старый кардинал в свое время, хотя и не чаял души в своем племяннике Киприане, тем не менее снова и снова подвергал опасности его жизнь, лишь бы не допустить раскрытия тайны библии дьявола. Вацлав никогда не позволит ей, Александре, присвоить библию дьявола, даже ценой жизней Агнесс, Андреаса, Мельхиора, Карины и Лидии.

В конце концов, Вацлав всего лишь чужак, и пусть он носит фамилию их семьи, в жилах его течет совсем иная кровь.

– Нет, – сказала она, и по отражению своей улыбки на его лице она поняла, что ей удалось его обмануть. – С чего бы это? Лидия идет на поправку, а терпеть присутствие Андреаса я была уже не в силах. Мама осталась, а я соскучилась по Праге.

Глаза Вацлава вспыхнули.

– Позволь предложить тебе эскорт из семерых скромных служителей Господа!

Это была цена, которую ей придется заплатить. Она не сомневалась: при необходимости она сумеет отделаться и от него самого, и от его братьев по вере.

– Я сама хотела попросить тебя об этом, – сказала она и просияла.

И пока длился их разговор, внутри нее чей-то голос кричал: «Цена? Что за цена? Единственная настоящая цена, которую ты должна заплатить за эту ложь, – та, что ты только что потеряла друга!»

«Все куда хуже», – с горечью подумала она.

Отныне Вацлав, хоть он этого еще и не знал, стал ее врагом.

 

15

Свет, льющийся из-за горы щебня, резал Эббе глаза, и ей казалось, словно весь огромный вес монастырских зданий давил ей на плечи, пока она находилась внизу. Мужчины окружили Магнуса Карлссона, который стоял на самом верху лестницы, спускающейся к горе строительного мусора. Магнус поднял глаза.

– Думаю, я кое-что нашел, – сказал он.

Растерянная Эбба поняла, что он держит книгу, обнаруженную в сундуке, – опись имущества монастыря, которая выжила, несмотря на все эти разрушения, чтобы посмеяться над ними, притворившись тем, что раньше лежало на ее месте.

– Здесь указано что-то вроде Cortex santananus.

– Что? – рявкнул Самуэль, даже не успев полностью вылезти наружу.

– Гм-м-м… со… соооо… cortex…

– Покажи мне, – приказала Эбба. Она вгляделась в строку, под которой лежал грязный указательный палец Карлссона. Она моргнула, но запись не исчезала. Эбба слышала, как кровь шумит у нее в ушах. – Codex satani, – прошептала она. Запись, торопливо нацарапанная рукой, которая словно сама не верила в то, что пишет, расплылась у нее перед глазами. – Я так и знала. Она была здесь. Иезуиты были правы. Пустое помещение там, внизу… Если когда-то где-то и хранилось то, чья власть через столько лет отдается эхом в гранитном камне, то наверняка в этом помещении… – Ее взгляд оторвался от описи имущества и встретился со взглядами мужчин. Она поняла, что говорила вслух. – Она в Праге. Монастырь отдал ее императору Рудольфу. Более пятидесяти лет назад. Опись имущества совершенно четко говорит об этом.

– Проклятые иезуиты, – пробормотал кто-то. – Посылают нас куда подальше. Мы могли бы уже давно быть на пути домой.

Эбба снова покачала головой.

– Ее и потом хранили здесь. Опись лжет. Я не знаю только как. Но я чувствую это.

– Эбба… это ведь просто книга!

– Да… нет… – Ее уверенность исчезла и уступила место необъяснимому страху.

Она представила себе библию дьявола, после того как привезет ее в Швецию, но вместо книги увидела только огромную тень, которая закрыла собой солнце, заставила потемнеть море, превратила ослепительный Стокгольм в долину мрака, а роскошный замок Тре Конор – в могилу. Тень накрыла собой здания, людей… и лицо Кристины, которое неожиданно появилось прямо перед ней и выглядело точно так, как в момент их прощания. И вдруг она догадалась, что эту тень, как только она проникнет в сердце Кристины, уже нельзя будет оттуда выгнать: она завладеет шведской королевой, превратит ее из несущей свет в посланницу тени, из владычицы – в ужасную богиню, из повелительницы сердца Эббы – в незнакомку, чья кожа холодна на ощупь, а ласки подобны ударам кнута.

– Нет!

Самуэль так грубо встряхнул ее, что удерживавшая ее волосы лента распустилась и волосы упали ей на лицо.

– Эбба!

Она выпрямилась.

– Что? – спросила она. – Что? Вы разве не слышали – библия дьявола в Праге. Мы отправимся туда, заберем ее и доставим домой.

Самуэль приблизил к ней лицо. Казалось, он хотел вонзиться взглядом ей в душу.

– Ты уверена?

– Да как ты смеешь?!

Она заметила, что не в состоянии выдержать его взгляд. К ее удивлению, он взял ее за подбородок и повернул голову, так что кончики их носов соприкоснулись. Она пристально смотрела в темные испытующие глаза и видела в них собственное отражение.

– Ты уверена?

– Конечно уверена! – Она вырвалась из его хватки. – Что на тебя нашло, ротмистр Брахе! Мы выезжаем немедленно! Это приказ!

Но он лишь сильнее сжал пальцы.

– Ваша милость! – Альфред Альфредссон отбросил в сторону доску, которой он помогал копать. – Ну, вперед, парни. Вперед ма-а-арш! Собирайте свои манатки и передайте остальным. Мы выдвигаемся! – Он кивнул ей. – Ваша милость…

Когда он так ее называл, то причинял ей сильную боль. Она хотела крикнуть: «Мне жаль! Я вовсе этого не желала!» – но она догадывалась, что только еще сильнее все испортит. Она кивнула в ответ и поплелась за рейтарами.

Самуэль задержался. Она оглянулась и увидела, как он поднял фолиант с описью имущества, который Магнус Карлссон положил на пол, и задумчиво взвесил в руке. Затем бросил его В отверстие подвала. Их взгляды встретились. Он стоял, пока она не отвернулась, после чего тоже вышел. Его поведение казалось простой вежливостью, но на самом деле это была обычная предусмотрительность офицера, который предпочитает прикрывать спину своего отряда. В его глазах она прочитала, что потеряла его доверие.

 

16

Во время отступления из монастыря Самуэль возглавил маленький отряд. Эбба попыталась подъехать к нему, но он молча схватил ее лошадь за уздцы и заставил держаться сзади. Эбба не стала возражать. Перед воротами оборванные фигуры горожан стояли плечом к плечу, молчали и не сводили с них глаз. Старый инвалид на телеге перестал подавать им знаки; он таращился на них, открыв рот, и не двигался. Эбба задержала дыхание, так как на мгновение ей показалось, что Самуэль сейчас пустит коня прямо на стоящих перед ним людей, но ротмистр повернул лошадь в сторону, прочь от толпы, и маленький отряд длинной цепью последовал за ним по дороге. Топот лошадиных копыт разбивался о высокую стену церкви при монастыре и эхом отлетал в переулок, в котором стояла немая толпа. Кто-то кашлял, время от времени раздавалось усталое хныканье ребенка, но никто не произнес ни слова. Фыркнула лошадь, другая забренчала уздечкой. Жители Браунау стояли, образовав жалкую стену из тел, по ту сторону разрушенных ворот. Самуэль отпустил поводья, и лошадь двигалась вперед до тех пор, пока не оказалась почти в самом центре толпы. Лошадь остановилась и нервно затрясла головой.

Самуэль молча окинул взглядом несколько сотен человек. Эбба ожидала, что он достанет пистолеты, но он просто сидел на лошади и встречался взглядом с людьми в толпе. Несколько мгновений спустя раздались шелест и шаркающие шаги, в общей тишине создававшие впечатление, будто кто-то вспахивает дорожное покрытие, и коричневые и серые тела невольно зашевелились. Они расступились перед ним, отошли в сторону, и образовался узкий проход. Самуэль ждал, и терпение его внушало страх; и вот толпа полностью разошлась, и за ней показался конец переулка. Тогда он прикоснулся к полям шляпы и двинул лошадь вперед. Она пошла между людьми; бока ее трепетали, а хвост отчаянно хлестал круп. Эбба почему-то нисколько не презирала себя, несмотря на то, что двигалась так близко к нему, что ее собственный конь отворачивал голову, чтобы увернуться от взмахов хвоста лошади Самуэля. Она скользила взглядом по лицам, повернутым к ним с обманчивым равнодушием, – свалявшиеся волосы, грязь в преждевременных морщинах, глубокие борозды, идущие от ноздрей к углам рта, поджатые губы… Глаза как раны, в которых стоит один-единственный вопрос, которого она не понимала. Она осмотрелась. Смоландцы, не колеблясь, последовали за ними. Ни один из них не обнажил оружия и даже не положил руку на эфес шпаги. Обе руки Альфреда Альфредссона тоже держали поводья, а обвитое кожаными лентами древко его дубины берсеркера торчало из седельного футляра, покачиваясь в такт шагам его лошади.

Самуэль натянул поводья, и Эбба посмотрела вперед. Посреди улицы стоял и глядел на них маленький ребенок в рубашонке и без штанов; ступни его были обмотаны какими-то тряпками. Наверное, это было самым страшным моментом их пути через толпу: то, что все стояли до тех пор, пока из второго или третьего ряда не вышла женщина и молча не взяла ребенка на руки. Он не плакал, не протестовал, а просто смотрел. Самуэль снова прикоснулся к полям шляпы.

– Господь с тобой, – сказал он по-шведски.

Женщина ничего не ответила. Она так же молча ввинтилась обратно в толпу и снова слилась с ней. Самуэль прищелкнул языком, и лошадь двинулась дальше.

– М-м-м-м! – вполголоса произнес Альфред за ее спиной.

Эбба обернулась к нему. Он смотрел на ее руку, которая уже успела отвязать кошель и собиралась бросить его женщине и ребенку. Глаза Альфреда были совершенно бесстрастны. Он едва заметно покачал головой.

Она отпустила кошель и снова взяла повод. Ее рука дрожала.

Альфред кивнул и продемонстрировал тень от тени улыбки.

Самуэль и первые из смоландцев, включая Эббу, уже выбрались на рыночную площадь, когда последний из них проходил мимо молчаливой толпы. Это был Бьорн Спиргер, которого Эбба считала самым осмотрительным человеком после Самуэля и Альфреда. Лицо Спиргера было таким же дерзким и некрасивым, как у прирожденного кулачного бойца, но сейчас оно побледнело и походило скорее на лицо мальчика, чем мужчины. Над рыночной площадью подул ветерок, и Эбба задрожала – она была мокрой от пота.

И тут произошло то, чего она боялась: кто-то что-то крикнул им вслед. Самуэль развернул лошадь. Проход через толпу оставался открытым, и каким-то образом инвалид на своей тележке умудрился проехать по нему. Он остановился в нескольких шагах за внешним краем толпы и уставился на них.

– Что случилось? – спросил Самуэль, к изумлению Эббы, владевший местным наречием не хуже ее.

Инвалид поднял руку, которой он недавно подавал им знаки. Эбба не могла отвести глаз от скрюченной лапы; ей казалось, будто эта рука тянется к ней и вот-вот схватит, несмотря на расстояние более чем в два десятка шагов.

– Аббат… – заикаясь, произнес старик. – Вы видели аббата?

Глаза Самуэля превратились в узкие щелки.

– Какого аббата?

Старик застонал, и Эббу охватила дрожь.

– Аббата Вольфганга. Старый аббат. Он еще в монастыре. Он… и семеро… – В толпе за его спиной раздалось невнятное бормотание.

Самуэль и Альфред обменялись взглядами. Правая рука Альфреда неожиданно оказалась на расстоянии всего лишь одной ладони от его дубины.

– Какие семеро?

– Черные монахи. О, Господь на небесах… вы же не могли их проглядеть…

– Когда ты видел их в последний раз?

Старый инвалид перекрестился.

– Никогда! – выдавил он. – Никогда! Аббат и семеро мертвы, с тех пор как я… когда я… был еще мальчиком… Они умерли, все вместе… убиты… сожжены… – Он поднял блуждающий взгляд. – Вы их видели?

Холод, еще сильнее прежнего, снова побежал по спине Эббы. Она посмотрела на сузившиеся глаза Самуэля и вспомнила, как мать когда-то велела ей не ходить в определенные дни к старым могильным курганам в их поместье. «Что бы там ни бродило, оно любит одиночество», – прошептала она.

– Мы видели их, – сказал Самуэль.

Эбба резко повернула к нему голову. Старик задрожал еще сильнее. Лицо его скривилось, как от боли.

– Они все были там, – продолжал Самуэль. – Мы… похоронили их.

Губы старика дрожали.

– Они лежат в освященной земле, – закончил Самуэль. – И что бы они ни делали при жизни, что бы ни удерживало их на земле после смерти, – это прощено им.

Теперь из глаз инвалида покатились слезы. Его рука беспокойно водила по воздуху и неожиданно начертила крест.

– Благослови тебя. – Он всхлипывал. – Благослови тебя… Благослови…

Самуэль в третий раз прикоснулся к полям шляпы. Рука Альфреда снова отстранилась от рукояти дубины. Самуэль развернул лошадь и послал ее рысью в ближайшую широкую улицу, уходившую в западном направлении от рыночной площади. Эббе казалось, что она все еще слышит всхлипы старика на тележке: «Благослови тебя…»

Лошадь Самуэля пошла галопом, и Эбба вонзила шпоры в бока своего коня и догнала его.

– Почему ты это сделал? – крикнула она.

Сначала он не отреагировал, но затем бросил на нее косой взгляд.

– Тридцать лет назад именно горожане Браунау сожгли монастырь, – крикнул он ей в ответ. – Это совершенно ясно. Они подожгли здание и прогнали монахов, а потом у них было целых тридцать лет на то, чтобы их начала мучить совесть. Я убежден, что аббат и монахи не погибли в монастыре – иначе мы нашли бы какие-нибудь останки. Разве ты не заметила, что старый инвалид осмелился углубиться на территорию монастыря лишь на пару локтей? Я говорю тебе, никто из жителей Браунау ни разу не вступал в развалины монастыря в течение последних тридцати лет. Это почерневшее от копоти, полуразрушенное чудовище сидит в сердце каждого из них, и каждый день, видя его перед глазами, они вспоминают о том, как сожгли его. Говоришь, по нему бродят аббат и монахи? Для жителей Браунау так оно и есть. Только не мертвецы, чьи души остались на земле, не хотят отпустить их, а живые.

Он пришпорил лошадь, и она помчалась прочь широким галопом. Эбба сжала губы, затем хлопнула по крупу лошади ладонью. Лошадь рванулась вперед и снова догнала Самуэля. Несколько мгновений они скакали бок о бок, молча и даже не обменявшись взглядами. Смоландцы скакали немного позади них.

– Но почему? – тяжело дыша, спросила Эбба. – Почему ты солгал им?

– Потому что этот город и его жители очень нуждаются в уверенности, что когда-нибудь им все простится.

 

17

Графенвёр был не намного больше обычного пятна на ландшафте, а сам ландшафт, несмотря на тонкий снежный покров, выглядел изношенным и изможденным. Несколько десятков прудов, сейчас замерзших и покрытых снегом, придавали району вид покрытого оспинами лица. Над ними висело небо такого цвета, как будто из печных труб сталелитейной мастерской все еще шел свинцово-серый дым. Сам городок представлял собой ломаный узор из пятен черного и белого цвета: черного – закопченных, наполовину сожженных домов, белого – снежного савана.

– Либо мы делаем привал здесь, либо, значит, спать нам сегодня в лесу, – сказал Вацлав. Его шестеро монахов жалобно застонали.

– Мы не можем спать в лесу, – нетерпеливо заявила Александра. – Там мы к утру все замерзнем.

– Ну, тогда… – весело сказал Вацлав и посмотрел на них. – У меня, во всяком случае, создалось впечатление, что тебе отдых пойдет на пользу.

Александра, которой в какой-то степени пошла бы на пользу только вынужденная ночная скачка, поскольку лишь она могла совладать с бурлящим в ней нетерпением, выдавила улыбку. Она выругала себя за то, что не оставила Вацлава и его монахов в Бамберге. Все пошло не так с самого начала, когда выяснилось, что Вацлав и его братья по вере путешествуют пешком и ни в какую не желают пересаживаться на лошадей. Наконец Вацлав спросил, почему Александра так торопится. На это у нее не было никакого ответа, кроме правды, открывать которую ему она не собиралась, и потому она уже второй день подряд плелась рядом с братьями, внутренне крича от беспокойства и ярости на себя саму за то, что не объехала Бамберг стороной. При этом монахи двигались на удивление быстро – их марш очень походил на экономящий силы бег на длинную дистанцию. Одна и верхом Александра достигла бы Графенвёра, пожалуй, утром сегодняшнего дня; сейчас же день клонился к вечеру. Однако на одной из многих миль, отделяющих ее от Праги, монахи могут так сильно задержать ее, что поставят под вопрос ее своевременное возвращение в Вюрцбург. Она должна избавиться от них – и чем скорее, тем лучше! Они с трудом пробирались между домами до самой церкви. Снег на улицах был утоптанный и грязный, но не так сильно, как боялась Александра. Похоже, прохожих здесь было немного. Состояние городка напоминало разрушенную часть Вунзиделя – пустые или забаррикадированные дома и ощущение, что из некоторых отдушин в погребах и за хрупкими ставнями за ними внимательно следят чьи-то глаза. Это и тот факт, что, едва они миновали первые дома по эту сторону разрушенной во многих местах городской стены, Вацлав заставил ее сойти с лошади и теперь рысил рядом, беспрестанно вращая головой, как будто за каждым углом их поджидали разбойники, неожиданно напомнило ей о шведском офицере – Самуэле Брахе. Когда он и его вахмистр вывели Александру и Агнесс из Вунзиделя, ситуация походила на нынешнюю. Мысль эта разбудила в ней и воспоминание об акте любви в разрушенном доме, Она невольно покосилась на Вацлава и обрадовалась, заметив, что он смотрит в другую сторону.

Церковь тоже была забаррикадирована досками. Не подлежало сомнению, что окна выломали уже давно – стекло можно было продать, а свинцовая оправа после переплавки вполне годилась на пули для мушкетов. Не в одной битве выстрелами из мушкета солдатам разбивало голову, отрывало конечности, выворачивало наружу кишки, что превращало людей в кровавые обрубки, а пули, вылетавшие из этих мушкетов, некогда были распятиями или атрибутами святых в ограбленных церквях. Из щелей между досками пробивался тусклый свет.

Они подошли к главному входу. Вацлав попытался открыть дверь, но она была заперта. Он пожал плечами и ударил в нее кулаком. Александра услышала приглушенные крики и испуганный детский плач. Они с Вацлавом переглянулись.

– Именем Господа! – протрубил маленький брат Честмир. – Мы бенедиктинцы. Вам нечего нас бояться, будь вы хоть протестантами, хоть католиками. Впустите нас.

Вацлав прошептал ему:

– Не нужно было говорить им о страхе. Так обычно говорят те, кого как раз бояться и следует.

Губы Честмира смущенно приоткрылись.

– А, – сказал он и откашлялся. – Беру назад свои слова о том, что бояться вам нечего! – крикнул он.

Александра резко обернулась. Вацлав изумленно раскрыл глаза. Честмир пожал плечами.

– Прекрати безобразничать! – прошипел Вацлав.

– Мы и сами не знаем, следует ли вам бояться или нет! – провозгласил Честмир. Когда он хотел, его голос приобретал мощь охотничьего рожка.

Вацлав растерянно развел руками.

– Какой глупец перевел тебя, интересно знать, из послушников в монахи?

– Ты, преподобный отче. Ты сказал, что мне только нужно связать язык с мозгом, и я стану совершенен.

– Очевидно, тебе это пока не удалось.

– Я ежедневно работаю над собой, преподобный отче.

Вацлав поднял кулак, чтобы снова ударить по дверям церкви, но внутри заскрежетал засов, двери приоткрылись, и в образовавшуюся щель осторожно выглянуло удрученное лицо.

– Что вы сказали? – Взгляд бледного мужчины невольно упал на Честмира, который стоял, широко расставив ноги, прямо перед дверями, подобно грозному дознавателю.

Честмир ткнул пальцем в Вацлава.

– Вам не следует нас бояться, но наш преподобный отче говорит, что мы не должны сообщать это вам. – Его улыбка заставила бы даже прошедшего огонь и воду знахаря доверчиво хлебнуть собственного волшебного зелья.

– Что, простите?

Вацлав отодвинул Честмира в сторону. Взгляды Александры и маленького монаха встретились, и Честмир подмигнул ей. Она не смогла сдержаться и ответила на его улыбку. Александра невольно вспомнила отца, Киприана. Он тоже, когда хотел, умел совершать подобные маневры. Неожиданно ее пронзило желание ощутить его поддержку, и ее улыбка исчезла. «Во всяким случае, ты молодец, брат Честмир. Кто знает, может, иначе люди внутри и не открыли бы двери».

– Мы – монахи-бенедиктинцы из маркграфства Моравин, – сказал Вацлав мужчине, который выглядывал из чуть приоткрытой двери. – Мы сопровождаем домой одну даму и просим дать нам пристанище.

Глаза бледного мужчины беспомощно моргали.

– Здесь вам оставаться нельзя, – заявил он. Его взгляд стал решительным.

– Слишком темно, мы не успеем добраться до другого жилья.

– Здесь вам оставаться нельзя!

– Мы могли бы заплатить…

Губы мужчины задрожали.

– Вы не понимаете, – хрипло каркнул он. – Вам нельзя здесь оставаться. Уходите… пожалуйста… уходите!

Внезапно Александра поняла, что глаза мужчины показании, ей тусклыми не из-за презрения, а из-за страха, и что голос его был таким резким потому, что срывался из-за умоляющих интонаций.

Вацлав настороженно прищурился.

– Что здесь происходит?

– Пожалуйста… уходите!

Лицо исчезло. Вацлав сделал шаг вперед и вставил сапог в щель между закрывающейся дверью и стеной. Дверное полотно прижалось к его ноге и задрожало, как если бы его тянули несколько человек одновременно. Вацлав охнул.

– Ой! А они не шутят.

На помощь Вацлаву пришли монахи: все разом они навалились на дверь снаружи. Некоторое время дверь раскачивалась туда-сюда. Снова внутри зазвучали испуганные крики. Монахи решили одержать победу во что бы то ни стало и сильнее нажали на дверь. В щели снова появилось лицо мужчины. Он в отчаянии ломал руки.

– Уходите… пока еще есть время… Я умоляю вас…

– Кто вы?

– Священник. Пожалуйста… Вы еще можете успеть убежать…

– Послушайте меня, ваше преподобие, – заявил Вацлав. – Мы не в состоянии продолжать путь. Ваш долг как христианина дать нам крышу над головой. И если мы как-нибудь можем помочь вам… Мы вовсе не хотим причинить вам зло. Смотрите…

Он убрал ногу из щели и вместо этого положил руку на щеколду.

– Вы не можете помочь нам! О боже… О боже! – Глаза священника остекленели от ужаса, и не успел Вацлав отреагировать, как тот захлопнул двери церкви. Грохот эхом разлетелся по соседним улицам. Они услышали, как задвигают засов.

И тут Александра почувствовала, что по спине у нее побежали мурашки, словно ее коснулось чье-то холодное дыхание. Прошло пару минут, прежде чем она услышала голос – будто оповещающий о приходе безумия. Она обернулась – медленно, как человек, вступивший в лужу сильного клея.

Голос доносился из тени, и он произнес:

– Слишком поздно, дети мои… слишком поздно.

Голос принадлежал тощему молодому человеку с элегантной бородкой и усами, кончики которых были закручены как наконечники стрелы. Его глаза сверкали и производили такое же безумное впечатление, как и улыбка, но больше всего ее испугало го обстоятельство, что, несмотря на обжигающий холод, на нем была лишь просторная, открытая на груди рубаха. Шляпа у него была как у дворянина, но слишком большого размера, а зияющая дыра на ее верхушке и темные пятна вокруг этой дыры указывали на то, что предыдущий владелец уже не noтребует вернуть свою собственность. Два ремня, расположенные крест-накрест, охватывали его торс, а слева и справа на них висели рапиры. Спереди из-за пояса торчали рукоятки пистолетов. Обут он был в светлые кожаные сапоги с крупными, украшенными камнями брошками в виде бабочек и сверкающими шпорами. Он вышел из тени, и его примеру последовал десяток еще более странно одетых мужчин – беззвучно, плавно, будто они не прятались в тени, а, скорее, образовались в ней. Вацлав и его монахи выстроились дугой перед Александрой и ее лошадью, но было ясно, что они окружены.

– Посмотрите, дети мои, – прошептал молодой человек. – Йоханнес обещал вам добычу, и вот… Добыча!

Его люди захихикали.

Молодой человек неторопливо приблизился к монахам и остановился в нескольких шагах от них. Потянул носом воздух.

– Святое мясо, – прошептал он. Его взгляд ползал по Александре, но безумный блеск глаз не менялся. – И страстное мясо. Что вы скажете насчет такой добычи… дети?

Мужчины, вышедшие из тени, заревели:

– Йоханнес!

Александра вздрогнула. Из забаррикадированной церкви послышались крики ужаса.

– Думаю, – заметил Вацлав, – что ты никогда еще не слышал об одиннадцатой заповеди.

Юноша повернулся к нему.

– Кто это у нас – главный монах, да? Это у нас предводитель… святого мяса?

Вацлав холодно улыбнулся.

– Прежде чем я попытаюсь объяснить это тебе… Да, я – главный монах.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно… – Молодой человек разглядывал Вацлава.

Он поднял левую руку и приподнял шляпу. Правой рукой он провел по длинным спутанным волосам, после чего снова надел шляпу. Александра как завороженная смотрела на открытый ворот рубахи, на бледную грязную кожу, под которой выделялись ребра и грудина. Молодой человек обнюхал правую ладонь, а затем принялся лизать ее – жадно, как собака, которая пытается высосать из кости сладкий мозг. Светящиеся безумием глаза не отпускали Вацлава. Сумасшедший вынул руку изо рта. С нее капала слюна. Он выступил вперед и положил ее Вацлаву на грудь, словно выказывая дружелюбие. Вацлав покосился куда-то вбок и едва заметно покачал головой. Неожиданно брат Честмир оказался на шаг ближе, чем раньше. Маленький монах сжал губы и опустил плечи.

– Мы не знаем заповедей, главный монах, кроме заповедей… Йоханнеса.

Так внезапно, что Александра ахнула, сумасшедший повернулся вокруг своей оси.

– Йоханнес! – крикнул он.

– Йоханнес! – заревели его люди.

– Йоханнес – это я! – кричал юноша и вращался вокруг своей оси. В церкви с ужасом бормотали короткую молитву. – Йоханнес! Каменный Йоханнес! Я – Каменный Йоханнес! Я НЕУЯЗВИМ! – Одним движением он сорвал рубаху с плеч; скрещенные ремни скользнули вниз, и он, широко раскинув руки, им полнил очередной медленный пируэт. – Я – ЙОХАННЕС!

– ЙОХАННЕС!

Верхняя часть туловища юноши походила на торс трупа – худая до истощения, так что можно пересчитать все ребра; живот такой впалый, что на нем двумя веревками выделялись брюшные мышцы; ключицы торчали, грозясь порвать кожу. Александра заметила шрамы: размером с ноготь большого пальца там, где когда-то в него, наверное, вошли пули, и размером с ладонь – там, где они снова покинули тело. Шрамы, отмечающие входные и выходные отверстия от пуль, были равномерно распределены по спине и торсу. Четыре, пять, шесть пуль, должно быть, угодили в тело мужчины и, судя по состоянию шрамов, – в течение различных периодов его жизни. Ни одна из них не убила его. Его охранял сам дьявол.

– ЙОХАННЕС! ЙОХАННЕС!

Как будто ничего не произошло, молодой человек подхватил рубаху, снова набросил ее на плечи и перепоясался. Затем приблизился к Вацлаву.

– Я – Йоханнес, – прошептал он. – Расскажи мне кое-что об… одиннадцатой заповеди.

По рядам окружавших их мужчин прокатилось движение, раздались щелчки. Внезапно на них оказалась направлена дюжина мушкетов, как с колесцовыми замками, так и таких, в которых тлели фитили. Хихиканье проклятых душ, обративших немой молитвой к своему личному демону о том, чтобы он дал им перевес в силе, последовало сразу за вскидыванием мушкетов.

– Не важно, – ответил Вацлав.

Улыбка его погасла.

– Пожалуй, самое время сложить оружие, – заметил Йоханнес.

– У нас нет оружия, – возразил Вацлав.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно… – Йоханнес провел правой рукой по рубахе и снова понюхал ладонь.

Он обошел вокруг Вацлава и приблизился к дверям церкви. Александра не сводила глаз с его людей. Теперь Йоханнес оказался между Вацлавом и его монахами, и даже если банда Йоханнеса сразу среагирует и начнет стрелять, монахи успеют схватить его, бросившись все сразу. Разумеется, пули разорвут их в то же мгновение. Александра догадалась, что Йоханнес убежден: лично ему пули не нанесут никакого вреда, и эту убежденность разделяли и его сообщники. Безумие, которое может предоставить доказательства своего могущества, заразнее болезни. Разбойники стали бы стрелять вслепую при первом удобном случае. Вацлаву и монахам ничего не оставалось, кроме как стоять смирно и не двигаться.

Йоханнес ударил кулаком в двери церкви. Там перестали бормотать молитву; вместо нее послышались новые крики.

– Добрые дети Графенвёра! – срывающимся голосом прокричал Йоханнес. – Открывайте, Йоханнес пришел… гнев Божий.

– Vade retro, satanas! – завизжал священник.

– Прекрати лопотать по-богемски, преподобный. Отворяй двери!

– Нет… о, Господи, защити доверившихся Тебе… Нет! Уходите! Вы достаточно уже навредили нам! – Было слышно, как священник плачет от страха.

– Ты пожалеешь, преподобный, если ты… разгневаешь Йоханнеса!

– О, Господи… Ты мой жезл и мой пастырь… Ты умастил елеем чашу мою в виду врагов моих… – всхлипывал священник.

– Преподобие!

– Ты покоишь меня долиною смертной тени…

– Если ты не отворишь мне, я перестреляю всех, кто стоит здесь, а бабу прибью титьками к дверям твоей церкви.

Голос священника был голосом человека, бредущего сквозь ад собственной совести.

– Это чужеземцы. Их судьба нас не волнует.

– Чужеземцы? Кажется, Йоханнес должен… подсказать тебе выход из ситуации!

Разбойники с мушкетами засмеялись. С улицы, ведущей к церкви, до них донеслись крики и новый раскат хохота. Александра с растущим ужасом увидела, что из глубокой тени домов выходят новые разбойники. Они толкали перед собой четырех человек – мужчину, женщину и двух мальчиков: подростка и ребенка лет десяти. Вацлав что-то пробормотал. Александра сглотнула. Ее сердце метнулось к четырем несчастным, и она невольно сжала кулаки. Этих четверых раздели догола; они тряслись от холода.

– Кончайте их, – приказал Йоханнес.

Пленников ударами кулаков и пинками заставили подойти к дверям церкви. Взгляды, направленные на Александру, рвали ей душу. Она ничего не могла поделать, кроме как шагнуть в сторону, когда четверо, шатаясь, побрели босиком по снегу и, съежившись, остановились перед Йоханнесом.

– Стать у дверей церкви, руки положить на дверь! – приказал им Йоханнес. Они повиновались, дрожа и всхлипывая. Йоханнес схватил запястья мужчины и рывком поднял их. – Руки выше. Вот так!

Мужчина ударился лицом о двери церкви, прежде чем снова обрел равновесие; руки его были высоко подняты. Из носа шла кровь. Йоханнес снова ударил его о дверь, разбив ему губу. Женщина и оба мальчика повиновались, широко открыв глаза от ужаса.

– Говори! – приказал Йоханнес.

Женщина пронзительно закричала.

– Ваше преподобие, о боже… Мы… мы просто хотели посмотреть, не найдутся ли где-нибудь еще одеяла… Они выдернули нас из дома… О боже, ваше преподобие, помогите нам, они убьют нас… Мои дети… – Голая женщина осела на ступени у двери и заплакала. – Помогите нам!

Внутри разлилось молчание охваченных страхом людей, которые понимают, что их собственная безопасность, возможно, зависит от жестокой смерти соседей.

– Считаю до трех… – сказал Йоханнес. Он неторопливо подошел к меньшему из двух мальчиков, наклонился и схватил его за ягодицы. Мальчик закричал. Йоханнес убрал руку и обнюхал ее. – Раз…

Александра впилась взглядом в Вацлава. «Сделай же что-нибудь!» – молча закричала она. Лицо Вацлава исказила гримаса бессилия.

Йоханнес отпустил мальчика и встал позади подростка. Нервы у того отказали, и он тоже заплакал. Йоханнес грубо сунул ему руку между ног. Подросток тяжело дышал и извивался. Йоханнес снова понюхал руку.

– Два…

Вацлав едва заметно шевельнулся, и два дула мушкетов направились на него. Его глаза блестели. Один из мужчин, целившихся в него, молча прошептал, шевеля губами: «Ну же… ну же… ну же», – и его глаза засветились от предвкушения.

Йоханнес подошел к женщине и встал позади нее. Плакать она так и не перестала. Он достал из-за пояса пистолет и взвел курок. Прижал дуло к затылку женщины. Оба ее сына громко закричали. Муж глухо стонал и бормотал что-то непонятное.

Йоханнес уставился на правую руку, сжимавшую оружие. После недолгих размышлений он вытянул вперед левую руку, схватил женщину за зад, проник рукой ей между ног и принялся ворочать там. Ее рыдания перешли в крики боли. Губы Йоханнеса растянулись, обнажив два ряда зубов.

– Три… – сказал он.

Оружие описало круг, он нажал на спуск, взлетели искры, из дула вылетел огненный луч, прогремел выстрел, и все окутало белое облако пороха. Муж сполз по двери церкви и осел на пол – безжизненная голая марионетка. Там, где раньше находилась его голова, на двери расползлось огромное звездообразное пятно из крови, серой массы и осколков костей. Лошадь Александры заржала и испуганно рванулась. Оба мальчика и их мать закричали, будто их режут. Из церкви донесся ответный крик. Йоханнес поднял левую руку и обнюхал ее.

– Теперь Йоханнес опять будет считать до двух, – так спокойно заявил он, что в церкви его вряд ли услышали.

Он снова обнюхал руку и облизал губы. Его люди выли и свистели, и на какое-то мгновение большинство направленных на них стволов отклонилось в сторону.

И в этот миг Александра одним прыжком взвилась в седло своей лошади.

 

18

Карета, в которой они ехали, была той самой, в которой Андреас отправился в злосчастное для его семьи путешествие в Прагу несколько недель назад, а лошадь, которую оседлал иезуит, была той самой, которую Мельхиор вел в поводу во время поездки с Вацлавом и его шестью монахами. Агнесс не могла не отдать должное отцу Сильвиколе: он умел грамотно использовать имеющиеся ресурсы. Но вместе с тем этот факт заставил ее задуматься. Орден Societas Jesu никогда не жаловался на бедность своих членов, но все же монах не погнушался запустить руку в имущество своих пленников. И еще одно не давало ей покоя: то обстоятельство, что отца Сильвиколу сопровождало человек шесть пехотинцев, явно принадлежавших к одной из многочисленных регулярных армий империи. Это были оборванцы, говорившие на саксонском диалекте. Логично было бы предположить, что человек, действующий по поручению крупного ордена, привезет с собой в качестве охраны римских солдат; не менее логично было бы также предположить, что он станет придерживаться стандартной тактики иезуитов – появляться везде по меньшей мере вдвоем. Собственно, из этого мог следовать только один вывод…

– Отец Сильвикола!

Агнесс немного высунулась из кареты, чтобы подозвать иезуита. Они с Кариной сидели на одной скамье, а на второй лежала, закутанная в теплые одеяла и все еще слабая, но, вопреки всему, находившаяся на пути к выздоровлению Лидия. Агнесс по-прежнему не могла избавиться от удивления, когда смотрела на внучку. Она точно знала, что Александра собиралась отсечь зараженную руку малышки, и ее объял ужас, когда планы последней изменились. Сначала Агнесс решила, что дочери не хватило храбрости провести операцию и та подумала, что всем будет только легче, если Лидия умрет, избавленная от необходимости терпеть такие муки, так как, само собой разумеется, ее шансы на выживание даже после ампутации были весьма и весьма незначительны.

Однако, как оказалось, она плохо знала Александру – ее старший ребенок просто не выбирал легких путей. Подобно тому, как Киприан, казалось, воплотился в их сыне Мельхиоре, она сама, Агнесс, однозначно нашла свое продолжение в их дочери Александре. Один только Андреас несколько выбивался из общей картины. Она часто беседовала со своим братом Андреем о родителях, которых никогда не знала, и о том, каким человеком был ее родной отец (скрывавшийся под личиной самопровозглашенного алхимика и вынужденного мошенника, шарлатана и любителя не платить по счетам). Андрей мало чем мог утолить ее любопытство: ему не было и восьми лет от роду, когда родители погибли. Но он всегда считал, что Андреас представляет собой портрет человека, который живет с оглядкой на свои страхи, а не на мечты.

– Отец Сильвикола!

– Эй, отец Засранец, – позвал Мельхиор, который шел рядом с каретой вместе с Андреасом. – Моя мать зовет тебя.

За несколько дней, прошедших с их отъезда из Вюрцбурга, роли распределились таким образом: Андреас вполголоса бормотал что-то и всем своим видом демонстрировал, что отцу Сильвиколе стоит лишь повернуться к нему спиной и он тут же покинет грешный мир; Карина превратилась в боязливую наблюдательницу, в чьей голове, очевидно, крутились мысли о том, не сделает ли ее муж глупость и не повредит ли поездка ее дочери; Мельхиор взял за правило при каждом удобном случае забрасывать холодно-вежливого иезуита бранными словами, которые Агнесс никогда прежде не слышала из его уст; и только она сама, кажется, размышляла над тем, что их ожидает, если отец Сильвикола все же наложит лапу на библию дьявола. Тем временем в ее голову закралось подозрение, что он одурачил их. Его выступление в доме Андреаса заставило их всех ошибочно полагать, что в Вюрцбурге у него хватит власти в любой момент обвинить их в колдовстве. Не направлялись ли они сейчас все вместе туда, где он действительно мог поступать так, как ему заблагорассудится? Но как Александра найдет его, если вернется с книгой?

Если сложить два и два, становилось ясно, куда ведет их путь: по следам Александры, в Прагу.

Но Прага, несомненно, была территорией, на которой власть находилась в руках семей Хлесль и Лангенфель. Что за дьявольщина скрывалась там, если иезуит считал, что там он будет в большей безопасности, чем где-нибудь еще?

Отец Сильвикола проигнорировал враждебность Мельхиора и спокойно направил лошадь к карете. Он не был хорошим всадником, это бросалось в глаза, и хотя конь чувствовал присутствие хозяина, он, тем не менее, привык к другому, – и все это отнюдь не облегчало иезуиту жизнь. Он молча смотрел на них. Антипатия, которую он испытывал к ним всем, была настоящей. Агнесс спросила себя, чем они заслужили ее. Сначала она сравнивала иезуита с доминиканским монахом, отцом Ксавье Эспинозой, который превратил их жизнь в ад, когда она думала, что окончательно потеряла Киприана, и когда черные монахи подожгли Прагу. Но отец Ксавье абсолютно хладнокровно выполнял свое задание добыть библию дьявола – он и сам был дьяволом во плоти, но его огонь был ледяным. Напротив, отец Сильвикола преследовал личные цели, понять которые у нее не получалось. Однако одно было ясно: его презрение по отношению к ней и ее семье, якобы являющейся сборищем ведьм и колдунов, было лишь средством достижения цели. Причины настоящей ненависти лежали глубже, и у Агнесс мороз шел по коже, как только она задумывалась над этим вопросом.

– Как вам вообще удалось выйти на Себастьяна Вилфинга? – Если его и выводило из равновесия то, что она обращалась к нему вежливо, в то время как Мельхиор старался вести себя как можно более грубо, то он никак не выдал этого.

– Он сам пришел – орудие Бога.

– Скорее орудие дьявола, вы не находите?

– Как бы там ни было, он сам пришел.

– Полагаю, во время процессов над ведьмами в Вюрцбурге он сделал себе имя. Вы, кажется, упомянули, что выступали в качестве advocatus diaboli в этих процессах? Себастьян был вашим клиентом?

Отец Сильвикола промолчал.

– Что станет с ним теперь, когда вы не участвуете в процессах и не сможете представлять его интересы?

– Он уже по ту сторону земной юрисдикции.

Агнесс довольно долго молчала. Ее поразило, что информация, полученная из его уст, не оставила ее равнодушной. Ей приходилось больше чем единожды от всего сердца желать, чтобы Себастьян… Но теперь оказаться лицом к лицу с тем фактом…

– Он мертв? – произнесла она наконец.

Отец Сильвикола наклонился, чтобы как можно сильнее приблизить лицо к окну кареты. Лошадь сбилась с шага, и ему пришлось протянуть руку, чтобы ухватиться за крышу кареты.

– Такому человеку, как вы, доставило бы радость узнать, что он покинул этот мир в муках?

– Я не знаю, – возразила Агнесс. – А такого человека, как вы, обрадует тот факт, что он испытывал муки?

Это был выстрел наугад, но он попал в цель. Глаза иезуита сузились. Он дернул за повод, лошадь испуганно захрапела и обернулась вокруг своей оси. Солдаты отскочили в сторону, Андреас прижался к карете, и только Мельхиор не двинулся с места. Отец Сильвикола вернул контроль над лошадью и поскакал прочь от кареты.

– Подождите, отец Сильвикола! – крикнула ему вслед Агнесс. – Вы должны узнать кое-что о том, что касается… книги.

Он посмотрел на нее через плечо. Она указала глазами на солдат, которые уже восстановили походный строй.

– С чего бы ты захотела сообщить это мне?

– С того, что мы тем скорее избавимся от вас, чем проще и раньше вы сможете получить книгу.

Несколько мгновений спустя он снова повернул лошадь к карете и наклонился к окну.

– Говори.

– Дело в том, что… – зашептала Агнесс.

– Я тебя не понимаю!

– Главное, что меня не понимают они! – тихо сказала Агнесс и снова указала взглядом на солдат.

Лицо иезуита стало бесстрастным: он задумался. Наконец он посмотрел по сторонам и, как показалось, пересчитал солдат по головам. Затем задумчиво посмотрел на Андреаса и Мельхиора.

– Ты, – произнес он и указал на Андреаса, – на другую сторону кареты. Ты, – он указал на Мельхиора, – становись в ряд, – и он кивнул головой, указывая на солдат.

Было ясно, кого из братьев он считал более опасным. В другой ситуации Агнесс улыбнулась бы. С отцом Мельхиора тоже вечно происходило нечто подобное. В обществе льва, дракона и сотни драгун именно его подозвали бы и отделили от них, считая самой большой угрозой. Мельхиор позволил солдатам окружить себя. Отец Сильвикола слез с лошади и сунул поводья в руку одному из солдат, после чего побежал рядом с каретой.

– Библию дьявола, – прошептала Агнесс, – охраняют семеро черных монахов. Александре не удастся за здорово живешь приблизиться к ней!

Лицо отца Сильвиколы скривилось в пренебрежительной усмешке.

– Вот уже пятьдесят лет, как Хранителей не существует. Похоже, ты считаешь меня глупцом.

«Нет, – подумала Агнесс. – Скорее это ты считаешь меня глупой, но за это я тебе искренне благодарна». Не так уж много людей знают, что пятьдесят лет назад, после смерти брата Павла и исчезновения брата Буки, круг семерых распался. Аббат Мартин из Браунау после длительных размышлений решил снова собрать этот круг. Однако аббат Вольфганг, его преемник, окончательно распустил его, пребывая в заблуждении, что оберегать дороги людские должен Бог, а не сами люди. Но от кого бы отец Сильвикола ни получил сведения – его познания не включали в себя то обстоятельство, что император Рудольф приказал перевезти фальшивую библию дьявола в свою сокровищницу. Информацию иезуиту должен был передать человек, достаточно близко подошедший к Кодексу Люцифера, чтобы знать все подробности, но потерявший всякую связь с ним после событий в монастыре Браунау в 1593 году. Кто бы это мог быть? Отец Эрнандо де Гевара, отправившийся в личный поход против библии дьявола и сыгравший решающую роль во всей истории? Но он потом поднялся до кардинала и великого инквизитора и умер задолго до того, как этот молодой иезуит появился на свет.

– Я спрашиваю себя, – продолжала Агнесс, – что все-таки с ним стало, с великаном – братом Букой?

Лицо иезуита неожиданно дернулось. Она испугалась, когда он с такой яростью ударил кулаком по карете, что та подпрыгнула на рессорах.

– Молчать! – прикрикнул он на нее.

В замешательстве она забыла кивнуть Мельхиору, но он и сам догадался, что настал удобный случай. Она видела, как он внезапно развернулся и сбил с ног солдата, который вел в поводу лошадь. Тот тяжело рухнул на землю. Двое других попытались схватить Мельхиора, но он нырнул под круп лошади, и они врезались друг в друга и упали на колени. Третий направил на Мельхиора мушкет, но четвертый загородил ему дорогу, и солдат, выругавшись, поднял дуло оружия. Мельхиор взвился в седло и ударил лошадь пятками по бокам, так что она встала на дыбы, и солдаты, которые, тяжело дыша, лежали на спине и держали поводья, тоже поднялись вверх. Удар ноги заставил животное снова опуститься на землю – на то место, где упавшие солдаты как раз пробовали встать на ноги; они опять упали. Лошадь прыгнула вбок, Мельхиор схватил поводья, объехал вокруг кареты и поскакал в замерзшее поле.

Агнесс подняла ногу и ударила по раскачивающейся дверце кареты. Она распахнулась прямо перед лицом отца Сильвиколы, заставив его отшатнуться и прижаться к земле. Вскочить на ноги и перелезть через испуганно кричащую Лидию на открытые козлы оказалось делом одной минуты. Солдат, который управлял обеими упряжными лошадьми, попытался достать из-за пояса пистолет, обернулся и вытаращил глаза. Она нанесла удар; он потерял равновесие и слетел с козел. Пистолет выпал у него из руки, и Агнесс выругала себя за то, что не успела схватить его. Оставшаяся в карете Карина вопила. Агнесс старалась поймать поводья. Карета раскачивалась.

Она забыла о солдате, который сидел на крыше кареты! Он вскинул мушкет, раздался выстрел, и их окутало белое облако дыма. Сердце Агнесс лихорадочно забилось. Мельхиор, не успевший отъехать от кареты и на двадцать шагов, неестественно выгнулся. Лошадь споткнулась и тяжело рухнула на землю, по-видимому, придавив Мельхиора. Карина опять закричала. Два других солдата, держа наготове пистолеты, обошли карету и побежали к тому месту, где лежали лошадь и всадник. Агнесс казалось, будто все происходит ужасно медленно и будто она воспринимает окружающее в свете молнии, которая снова и снова показывает ей, как Мельхиор чуть не вылетел из седла, когда в него попала пуля, и как на него навалилась лошадь, – и как между этими событиями к ее сыну бросились солдаты. Крики Карины доносились до нее словно издалека. Пуля, должно быть, прошла сквозь тело Мельхиора и вонзилась лошади в голову. Холод охватил все тело, когда она поняла, что ее впопыхах придуманный план, который они с Мельхиором тайком обсудили вчера, привел к его смерти. Поводья выпали у нее из рук. Краем глаза она увидела, как отец Сильвикола с трудом поднялся на ноги и, спотыкаясь, двинулся вокруг кареты. Солдаты подбежали к Мельхиору и направили мушкеты на его неподвижное тело.

Лошадь одним движением вновь вскочила на ноги; Мельхиор по-прежнему сидел в седле. Внезапно один из пистолетов, который солдаты направили на него, оказался в его руке, а бывший владелец оружия уже летел прочь, отброшенный, как кукла, ударом крупа поднявшейся лошади. Второй вскинул оружие, но лошадь встала на дыбы и забила копытами, раздался звук удара молотка по треснувшему ящику, и солдат кувыркнулся назад и остался лежать. Его пистолет откатился в сторону.

Лошадь скакнула к карете. Агнесс увидела сверкающие глаза Мельхиора и пистолет в вытянутой руке, которая начала подниматься…

– Нет! – завизжала Карина.

Агнесс резко развернулась на козлах. Отец Сильвикола лежал на земле перед каретой, подмяв Андреаса под себя, обвив одной рукой его горло, а другой приставив пистолет, который потерял кучер, к виску ее сына. Лицо Андреаса превратилось в алую маску. За долю секунды Агнесс поняла, что Андреас бросился на идущего вокруг кареты иезуита, но стройный монах оказался ловчее ее медлительного сына и одолел его. А теперь…

…черты лица Мельхиора исказились. Пистолет в его руке задрожал. Лошадь заржала.

– Я убью его! – проревел отец Сильвикола; изо рта у него лилась кровь.

Остальные солдаты бежали к ним. Агнесс видела, как один из них остановился и направил мушкет на Мельхиора. Пистолет в руке Мельхиора выстрелил, и солдат упал на землю. За спиной у него взметнулся фонтан из грязи и снега. Лошадь, пританцовывая, обернулась вокруг собственной оси. Лицо Мельхиора, как и Андреаса, было маской гнева, и в это мгновение они казались похожими как близнецы.

– Беги! – закричал кто-то.

Агнесс поняла, что это кричит она сама.

Лошадь снова поднялась на дыбы и забила копытами. Солдат с мушкетом вскочил и поднял оружие. Мельхиор отбросил разряженный пистолет и поскакал к горстке мужчин. Они, согнувшись, кинулись в стороны; солдат с мушкетом укрылся в борозде. Мельхиор рванул поводья, лошадь развернулась на полном скаку и помчалась прочь.

В то самое мгновение, когда мушкет солдата выстрелил, Мельхиор качнулся в сторону, съехав с седла. Пуля пролетела мимо, не задев ни лошади, ни всадника. Мельхиор секунду свешивался над плечом лошади, будто вот-вот упадет, но потом Агнесс увидела, что он поднял с земли пистолет убитого солдата и снова выпрямился в седле. Лошадь начала петлять, еще одна пуля не попала в цель, и Мельхиор оказался вне досягаемости огнестрельного оружия и помчался галопом по полю, преследуемый яростными проклятиями пехотинцев.

Отец Сильвикола направил взгляд на Агнесс, которой только и оставалось, что посмотреть ему в глаза – светлые и почти слепые от ярости. Она видела, что рука, прижимающая оружие к голове Андреаса, дрожит. Карина всхлипывала.

Агнесс подняла руки.

– Пожалуйста… – сказала она. Рука иезуита тряслась, как в лихорадке. Андреас тяжело задышал, когда дуло поцарапало ему висок. – Пожалуйста… – снова сказала Агнесс. Она дрожала всем телом. Перед ее глазами все еще стояла фигура Мельхиора в тот миг, когда она подумала, что его застрелили. – Пожалуйста… – прошептала она в третий раз.

Сделав сверхчеловеческое усилие, иезуит поднял пистолет. Андреас, облегченно вздохнув, опустил голову. Пистолет бесконечно медленно повернулся и прицелился в Агнесс. Она смотрела в сверкающие глаза отца Сильвиколы над дулом, и куда больше, чем вид оружия, направленного в ее грудь, ее потрясла ярость, которую она в них увидела, ярость человека, жившего ради одной-единственной цели, достичь которой она ему едва не помешала.

– Если так суждено, – сказала она сама и удивилась охватившему ее спокойствию, хотя тело дрожало все сильнее, – лучше я, чем мои дети.

 

19

Все произошло в одно мгновение.

Вацлав закричал:

– Прикрой ее!

Маленький брат Честмир, размахивая руками и ногами, подбежал к лошади Александры и, словно акробат, вскочил на круп позади нее. Сообщники Йоханнеса оправились от неожиданности, но не знали, куда им стрелять: в убегающую всадницу или в заложников. Йоханнес, чье лицо превратилось в гримасу, резко развернулся и направил на Вацлава разряженный пистолет. Искры полетели от колесцового замка, когда курок щелкнул, и Вацлав невольно моргнул; но выстрел не раздался.

И тут заговорило оружие. Александра почувствовала глухой удар, когда брат Честмир привалился к ее спине. Голова у нее шла кругом.

Создавалось впечатление, будто внутри оцепления, образованного людьми Йоханнеса вокруг монахов и раздетой семьи, бушует гроза. Из дул мушкетов вырвались огненные пики, искры летели во все стороны от пороховых полок, внезапно образовавшиеся облака порохового дыма светились огненно-красным. Капюшон Вацлава неожиданно оказался разорван, и он упал на колени, а затем растянулся ничком, в точности как глава семейства, сползший на землю у церковных дверей. На белом теле голой женщины расцвели две или три темные звезды, и она словно прыгнула к церковной двери. Оба мальчика бросились на землю, закрыв головы руками. Два черных монаха съежились и зашатались. Шляпа Йоханнеса улетела прочь, одна из его рапир сорвалась с бедра и разбилась на кусочки, а пуля, попавшая в нее, выбила из церковной стены у него за спиной кусок штукатурки величиной с кулак. Обломки деревянной двери посыпались вниз. Один из черных монахов завис в воздухе, будто паря над землей, а затем налетел на стрелка, и они, сцепившись, покатились по земле. Вацлав лежал в темной луже и не шевелился, словно никогда и не жил.

Рука Александры дернулась, собираясь натянуть поводья, но брат Честмир схватил ее запястье.

– Вперед! – крикнул он, и тут у него изо рта хлынула кровь, он упал с лошади и растянулся ничком на земле.

Между лопатками зияла ужасная рана, и Александра поняла: глухую боль ей причинила пуля, пронзившая тело брата Честмира и уткнувшаяся ей в спину, впрочем, без всякого вреда.

Люди Йоханнеса лихорадочно перезаряжали оружие. Она не могла поступить иначе – и круто развернула лошадь. Та заржала, заскользила по замерзшей земле и наконец остановилась, пританцовывая. Честмир лежал в двух десятках шагов за ней, уже соединившись с тенями.

Йоханнес с непокрытой головой стоял перед церковной дверью. Тонкая нитка крови сбегала у него со лба, текла мимо уголка глаза и спускалась дальше, вниз по щеке. Пуля, сорвавшая с головы шляпу, должно быть, задела его, подарив новый шрам и новый повод для хвастовства. Казалось, будто он плачет кровавыми слезами. Рядом с ним медленно опускалась на колени голая женщина: верхняя часть ее тела была залита кровью в тех местах, где пули оставили огромные выходные отверстия. Губы ее шевелились. Мальчики пронзительно кричали. Из церкви доносился многоголосый вопль. Взгляд Александры словно приклеился к безжизненной фигуре Вацлава. В голове у нее пульсировала одна мысль, бывшая мольбой: «Встань!»

Йоханнес открыл рот и заорал. Лицо его исказилось так, что в нем больше не осталось ничего человеческого. Он вытянул руку и прицелился в Александру. Палец его нажал на спусковой крючок пистолета: щелк! Он запрокинул голову и заревел. Щелк! Щелк! Щелк! Безумец размахнулся и швырнул в нее пистолет. Оружие заскользило по земле далеко от Александры. Монаха, бросившегося на стрелков и отчаянно молотившего их кулаками, несколько разбойников подняли в воздух и кинули на землю, осыпая градом ударов. Женщина, обливаясь кровью, пыталась на коленях подползти к сыновьям.

Йоханнес обернулся и подошел к ней. Ужасный пинок отшвырнул женщину к дверям церкви, и затем ее отбросило в сторону. Она осталась лежать неподвижно. Йоханнес сбежал по ступеням церкви на улицу и, громко крича, помчался на Александру. Он перепрыгнул через закутанное в рясу тело брата Честмира, и на какой-то безумный миг Александре показалось, что маленький монах протянет руку и собьет сумасшедшего. Она вспомнила, как он сказал Агнесс, что подобная ей женщина может отправить его и его товарищей даже в ад и они с радостью выполнят ее приказ. Глаза ее наполнились слезами.

Йоханнес уже почти настиг ее и протянул к ней обе руки, скрючив пальцы, как когти. Он так кричал, что изо рта у него хлопьями падала пена.

Александра развернула лошадь, и та крупной рысью помчалась по дороге. За спиной у нее раздавался рев безумца и проклятия его сообщников, но затем стук копыт лошади заглушил эти звуки.

Она и сама кричала от ярости и боли, пригнувшись к шее лошади, чтобы заставить ее скакать еще быстрее. Перед глазами проносились тысячи картин: юный Вацлав, пытающийся спрятать от нее механическую игрушку, изображающую половой акт, которую он нашел в куче мусора под Пражским Градом; Вацлав, чье преисполненное надежды лицо вытянулось, когда она попросила его разузнать в королевской канцелярии о Генрихе фон Валленштейне, мужчине, который впервые воспламенил ее сердце; одинокий Вацлав, сидящий на корточках, плачущий у могилы Мику через несколько дней после погребения, не замечая Александры, которая снова беззвучно удалилась, тоже в слезах. И снова: Вацлав… Вацлав… Вацлав… Его улыбка, фигура, то, как он поднимал бровь, в точности как отец, блеск в его глазах, когда ее ноги обвились вокруг него и она выдохнула: «Еще… еще… давай… давай…», чувствуя, что грохочущий прибой уносит прочь ее душу, а тело сгорает одновременно от жара и холода.

Ничто не стоило того, чтобы Вацлава застрелили на грязных ступенях заброшенной церкви в Богом забытой дыре, как собаку.

Ничто не стоило того, чтобы Вацлав погиб за это.

Даже безопасность ее собственной семьи?

Так ясно, как никогда прежде, она осознала, какую ужасную ошибку совершила, солгав Вацлаву о настоящем отце Мику.

Столько возможностей… И каждую из них она упустила, проигнорировала, не заметила…

Так ясно, как никогда прежде, она осознала, что любит Вацлава и что всегда любила его.

Одинокий выстрел пронзил ночь и разлетелся эхом у нее за спиной – выстрел, предназначенный человеку перед церковной дверью, который, наверное, дернулся в предсмертной конвульсии.

Эхо выстрела разрушило последние остатки самообладания, которое Александра пыталась поддерживать в себе.

Лошадь скакала галопом в ночь по ту сторону разрушенной городской стены Графенвёра, неся на спине воющий комок плоти – человека, который желал себе смерти и одновременно отчаянно цеплялся за жизнь, так как он должен был выполнить еще одно задание.

 

20

Каменный Йоханнес, тяжело дыша, вернулся из переулка, по которому он преследовал Александру. Поднялся по ступеням к двери в церковь. Глаза у него бегали, губы шептали неслышные слова, кулаки сжимались и разжимались. Дыхание со свистом вылетало из груди. Его люди отступили на шаг: никогда нельзя было предугадать, что случится, когда их атаман находился в таком состоянии. Даже оба голых мальчика перестали всхлипывать и прижались друг к другу возле обезображенных тел родителей.

Перед трупом главного монаха Йоханнес остановился и пристально посмотрел на него. Разбойники тем временем продолжали заряжать оружие. Они знали, что сейчас произойдет. Они не раз становились свидетелями этого, когда кто-то наносил настоящее или предполагаемое поражение Йоханнесу. Грязь, что останется на ступенях церкви, не смоют и сто дней ливня. Выжившие монахи, вынужденные сидеть смирно из-за того, что их горла щекотали острия рапир, следующие на очереди. Йоханнес поднял ногу, собираясь пнуть лежащий перед ним труп.

Мертвый главный монах поднял голову, отбросил разорванный капюшон, и темная лужа, в которой он лежал, внезапно стала тем, чем и являлась в действительности, а именно – тенью и черной как ночь сутаной; он сказал:

– Разве можно так разбрасываться ценными заложниками? Сапог Йоханнеса завис в воздухе над лицом монаха. Разбойники вытаращили глаза. Мертвый монах продолжал:

– Очевидно, твоя неуязвимость перенеслась на меня. Я слышал, как пуля пролетела в дюйме от моего уха.

Глаза Йоханнеса чуть не вылезли из орбит.

– Что ты говоришь? – простонал он. – Что ты говоришь?

– Какую часть ты не понял? – любезно переспросил его монах.

– А-а-а-а-а-а! – Йоханнес размахнулся ногой. – Я покончу с тобой!

Сапог метнулся вперед и остановился, немного не долетев до лица монаха. Растерянные разбойники увидели, что голеностопный сустав Йоханнеса находится в кулаке монаха. На лице их предводителя появилось выражение, которого они никогда еще не видели.

– Выкуп, – сказал Вацлав. – Ты же не отдашь меня за просто так.

Один из мужчин, уже зарядивший свой мушкет, подскочил к Йоханнесу, прицелился в голову главного монаха и нажал на спуск. Остальные поспешно отвернулись: все они знали, насколько отвратительно серое вещество, когда оно брызжет на лицо с такого расстояния. Когда эхо выстрела разнеслось по переулкам и они снова обернулись к сцене у церковных дверей, дымящееся дуло мушкета лежало в руке Йоханнеса и было направлено в небо. Пораженный стрелок моргал.

Йоханнес тоже моргал. Казалось, что он с просто сверхчеловеческим усилием пытается отбросить бешенство и сконцентрироваться на человеке, который смотрел на него с земли, подняв бровь.

– Выкуп? – каркнул он.

 

21

Карета, готовая к отъезду, стояла перед воротами монастыря Райгерн. Андрей фон Лангенфель, проверяя, подергал уздечку одной из упряжных лошадей. Он делал это уже в третий раз за последний час. Лошадь повернула голову и бросила на него взгляд, будто говорящий: «Если ты еще раз дернешь за узду, я так тебя лягну, что ты перелетишь через стену монастыря».

На другой стороне, у второй лошади, стоял Киприан. Наклонившись, он водил рукой по бабкам животного. Андрей мог бы сказать ему, что за последние десять минут, прошедшие с тех пор, как он проверял бабки, они ни капли не изменились. И коня в упряжи не меняли. Он тоже наклонился и посмотрел вперед, под животы лошадей. Их с Киприаном взгляды встретились. Киприан указал на одну из ног лошади.

– Мне показалось, что я нащупал припухлость, – заметил он.

– Осторожность не помешает, – согласился Андрей.

Лицо Киприана исчезло: он выпрямился. Андрей, со своей стороны, сделал то же самое. Они снова переглянулись, на этот раз – над крупами лошадей. Андрей подавил желание дернуть уздечку в четвертый раз. Лошадь косилась на него, как на человека, от которого можно ожидать чего угодно.

– Черт возьми, – проворчал Киприан. Он развел руками. – Ладно, я…

– Господа? Господа!

Они одновременно обернулись и посмотрели на вход на территорию монастыря. Калитка в воротах отворилась, и в нее проскользнул один из бенедиктинцев. Он поднял что-то, зажатое между большим и указательным пальцами. Это был маленький футляр, какие привязывали к лапкам почтовых голубей. Киприан широко улыбнулся.

– …только что сказал, что ответ мы получим своевременно.

– Как я мог сомневаться в тебе? – вздохнул Андрей.

– Сообщение прибыло только что, – пропыхтел монах. – Прямо из аббатства в Банце.

– Банц? – эхом отозвались мужчины.

– Это к северу от… э… как же он все-таки называется… от Бамберга!

Монах протянул им послание. Киприан взял футляр из его пальцев и растерянно посмотрел на него.

– Еще несколько лет назад аббатство совсем пришло в состояние упадка, так как шведский король в свое время приказал арестовать аббата. Но с тех пор, как четыре года назад добрый Йодок Вейт был назначен на должность аббата и ему пожаловали суверенные права, и с тех пор, как он, вместе со смотрителем винного погреба, добрым братом Михаэлем…

– Довольно, – перебил его Андрей. – Вы уверены, что это сообщение для нас?

Монах попытался показать ему что-то.

– Здесь стоят ваши инициалы…

Андрей покосился на Киприана. Тот вращал футляр между большим и указательным пальцами. Лицо его было мрачным.

– Кто знает, какими окольными путями сообщение добралось сюда. Твой дядя за время, проведенное в Риме, завел парочку знакомых среди швейцарских гвардейцев, чтобы у нас оставались контакты в Ватикане даже после его смерти… Возможно, это один из них…

– Да, да, очень возможно, – перебил его Киприан. – С альпийского пастбища – в Ватикан, а оттуда – прямиком во франконский монастырь. Впечатляющая карьера.

Андрей ничего не ответил. Он знал, чего боится Киприан. Монастырь Банц лежал недалеко от Бамберга – и вместе с тем вблизи Вюрцбурга. Когда кто-то умирал во время путешествия и его хоронили вдали от родины, то забота о том, чтобы известить о печальном событии родственников покойного, чаще всего ложилась на плечи монахов ближайшего монастыря. Монастыри были связаны друг с другом вне зависимости от принадлежности к тому или иному ордену и на протяжении сотен лет оживленно общались – и потому имели больше всего возможностей для того, чтобы передать сообщение о смерти семье умершего или умершей. А Бамберг лежал на пути из Праги в Вюрцбург. Агнесс и Александра должны были миновать его на пути туда или обратно. Агнесс ведь уже немолода… Поездка зимой даже для молодого человека представляла серьезную трудность… Андрей сделал глубокий вдох. Внезапно ему стало еще неуютнее, когда он подумал о том, что и человек в возрасте Вацлава отнюдь не обладает иммунитетом от эпидемий, травм, нападений…

Киприан поднял глаза. Похоже, он опять прочитал мысли Андрея. Он кивнул другу и открыл футляр. Монах вытянул шею. Киприан вгляделся в крохотный сверток бумаги, а затем посмотрел на него с расстояния вытянутой руки. Он покачал головой. Андрей забрал у него письмо и тоже попытал счастья. Когда, стараясь разобрать письмена, он стал подносить пергамент все ближе и ближе к глазам, Киприан невесело хмыкнул.

– Неужели мы когда-то могли читать нечто подобное? – проворчал он.

– Позволите помочь вам? – спросил монах, раскачиваясь на носках сандалий от любопытства.

Андрей вручил ему свиток. Монах прищурился.

– О… Это от господина Мельхиора.

– Моего сына?!

Монах читал, шевеля губами. Когда его брови стали все сильнее сдвигаться, Андрей почувствовал, что холодеет от страха. Он не отрывал глаз от беззвучно движущихся губ, будто ожидая услышать приговор.

– Может, расскажешь о том, что уже прочел? – проворчал Киприан.

Монах поднял на него глаза. Он побледнел.

– О, господа… О, господа… – заикаясь, пробормотал он.

Андрей крепко схватил Киприана за руку, когда тот пошевелился; отчасти он сделал это, так как у него возникло чувство, что ему непременно нужно ухватиться за друга. Киприан проигнорировал его открытую ладонь и забрал свиток себе. Пораженный Андрей заметил, что Киприан дрожит.

– Иезуит арестовал вашу семью, господин Хлесль! – заикаясь, сообщил монах. – Он везет их из Вюрцбурга на восток. В Прагу, как полагает господин Мельхиор. Господину Мельхиору удалось бежать. Он отправил это сообщение из Банца… У нас, разумеется, налажена голубиная почта с Банцем… э… Мы должны бы отправить вам послание дальше, в Прагу… но вы ведь и без того здесь… – Монах с несчастным видом умолк.

Андрей хотел закричать: «Что все это значит? Кто такой этот иезуит? Чего он хочет?» Но он слишком хорошо знал ответы на эти вопросы и потому предпочел держать язык за зубами. Пока они искали мальчика, которого приютил у себя бывший Хранитель, этот мальчик уже давно нашел их. И о том, чего именно хочет молодой иезуит, Андрей тоже догадывался. Речь шла о тайне, которую он хранит вот уже шестнадцать лет.

– Что с моим… Что с преподобным отцом? – спросил Андрей.

– Он уехал до того. Он вернется сюда, пожалуй, через неделю-другую. Не хотите ли подождать здесь, пока…

– Кто такие эти «все», кто оказался во власти иезуита? – перебил его Киприан.

– Все, кто был в Вюрцбурге… Ваша супруга, госпожа Агнесс, ваш сын Андреас, ваши невестка и внучка… – Монах пожал плечами и бросил беспомощный взгляд на Андрея. – Что нам делать, господин фон Лангенфель?

– Но ведь не хватает… – начал было Андрей.

– Это все? – выдавил из себя Киприан. – Выкладывайте все, брат!

– Э… нет. – Монах откашлялся. – Но есть сообщение, которое прибыло не от вашего сына, а из другого источника. Мы получили его на час раньше. Шведская армия покинула территорию Франции. Она уже вошла в Богемию. – Монах перекрестился. – Война вернулась. Да смилостивится над нами Господь.

Не прошло и четверти часа, как карета уже катила по дороге в северо-западном направлении. Оба мужчины сидели на козлах, закутавшись в плащи и одеяла. Возницу они оставили в монастыре, несмотря на все его протесты и обиду. Пассажирская часть кареты была доверху набита припасами: монахи Вацлава, хоть иногда и казались странными, в случае необходимости умели работать все вместе, как хорошо смазанный механизм. Киприан спросил Андрея, не хочет ли он дождаться своего сына здесь, вместо того чтобы ехать дальше. Андрей решил, что такой вопрос не заслуживает ответа, и Киприан больше не приставал к нему. Андрей искоса поглядывал на Киприана. Он заметил, сколько усилий требовалось его другу, чтобы сдержаться и не пустить лошадей бешеным галопом. Ехать еще далеко, и лошади им очень пригодятся.

– Может быть, нам стоило, по крайней мере, подождать, пока из Ватикана не придет ответ на наш запрос, – сказал Андрей. – Нам бы не помешало узнать об этом иезуите что-то еще, помимо того, что мы сами выяснили.

– Я знаю о нем все, что мне нужно, – возразил Киприан. – Он держит под стражей мою семью.

За долгие годы дружбы Андрей смирился с тем, что ему отводится роль того, кто задает вопросы, чтобы дать Киприану возможность преодолеть свою сдержанность и начать говорить о том, что его беспокоит. Одним из неявных преимуществ Киприана было то, что никто не верил, будто такой здоровый как бык мужчина может быстро соображать. На самом деле Киприан соображал быстрее любого из знакомых Андрея. Его склонность молчать, в основном тогда, когда от него ожидают каких-то слов, приводила к тому, что окружающие недооценивали его интеллект. Но иногда даже такому человеку нужен кто-то, кто подтолкнул бы его, чтобы мысли обратились в слова, а слова – в предложения. Сегодня, тем не менее, этот трюк, кажется, не сработал.

– Мельхиор не упомянул Александру, – заметил Андрей.

Киприан сдержанно кивнул.

– Если бы с ней что-то случилось, он непременно дал бы нам знать, верно?

Киприан снова кивнул.

– Как ты считаешь, что с ней?

Пожал плечами.

– И как все это связано с мертвым Букой и библией дьявола?

Неожиданно Киприан хлестнул поводьями по спинам лошадей, и те все же понеслись галопом, а карета полетела по дороге с головокружительной скоростью.

– Мы это непременно выясним! – закричал Киприан, перекрывая грохот колес и стук копыт. – И тогда мы надерем кое-кому задницу!

 

22

Ситуация в Пилсене не улучшилась с тех пор, как Александра и Агнесс обогнули город во время путешествия в Вюрцбург. После того, как в начале войны его заняла протестантская армия, после размещения императорской армии десять лет спустя, после борьбы со шведскими отрядами в течение многих лет, после начала чумы и после случившегося только прошлым летом возвращения императорских войск, которые использовали Пилсен как военную базу в сражениях со шведами под предводительством Врангеля, – город превратился в призрак. Торговля развалилась, когда-то процветавшее пивоварение переживало глубокий упадок, пригороды пали жертвой пожаров, а в самом Пилсене пустовал каждый третий дом. Складывалось впечатление, что и за последующие сто лет город не сумеет восстать из руин. В больших бочках, в которых некогда плескалось пиво, теперь жили пауки и крысы, а запах заплесневевшего ячменя и прокисшего солода, который источали крупные здания пивоварен, вызывал тошноту.

Фирма «Хлесль, Лангенфель, Августин amp; Влах» вложила деньги в несколько пивоварен в Пилсене. Потери были высоки, и местный посредник фирмы, Шимон Плахи, являвшийся одновременно представителем полудюжины других неудачливых вкладчиков, был убежден, что кто-то осознанно пытался разорить его и его клиентов. Это обстоятельство сыграло не последнюю роль в решении Агнесс и Александры не ночевать в Пилсене. Уже тогда подозрительность Шимона приняла размеры мании, и одни лишь его сумбурные планы заставить виновных возместить потерянные деньги стоили бы им как минимум двух дней. Теперь Александре не оставалось ничего другого, кроме как обратиться к нему за помощью. Ее лошадь теряла силы, запасы почти иссякли, и она чувствовала себя так плохо, что, казалось, еще чуть-чуть, и она свернется в клубок и сдастся. В настоящий момент ей было почти безразлично, сколько времени займет эта остановка. Сейчас она более всего нуждалась в душе, которая еще сохранила человечность, несмотря на все ужасы войны и склонность к мании преследования.

Она нашла Шимона в ратуше и не могла поставить ему в вину то, что он не сразу узнал ее, – она тоже с трудом его узнала. Он был лет на пять младше ее, но выглядел старше ее отца. Когда она назвала свое имя, он вскочил, пролил разбавленные водой чернила по столу, перевернул полный футляр гусиных перьев, так что они разлетелись по всей комнате, и так сильно ударился коленом о скамью, что прихрамывал потом весь день. К изумлению Александры, он крепко обнял ее, и после первого мгновения страха ей стало так приятно обнимать его, что она даже не спросила, куда подевалась его обычная сдержанность.

– О, госпожа Рытирж, госпожа Рытирж… как же я рад вас видеть… Но почему вы приехали к нам из Праги именно теперь? Здоровы ли вы, все ли у вас хорошо? Я благодарю Бога, что вы не были здесь прошлым летом, бои, скажу я вам, бои… Столько крови, такое горе… Казалось бы, у этой страны просто нет больше сил, чтобы испытывать боль, и все равно приходят новые муки…

– Но что вы делаете здесь, Шимон? В ратуше? Может, вас уже назначили бургомистром? – Александра не видела необходимости в том, чтобы откровенничать с ним и раскрывать истинный маршрут своего путешествия.

Шимон грустно рассмеялся.

– Нет, нет, только городским казначеем. На это я еще гожусь: быть казначеем больше не существующих финансов. Но, возможно, мне удастся заключить с городским советом договора, которые дадут вашему предприятию широкие права и, таким образом, возместят ваши потери, как только здесь все снова отстроят…

Он глянул в окно и опустил плечи. В окне больше не было ни стекла, ни свинцовой оправы. Пол зала совета в тех местах, где можно было осторожно вырвать доски, чтобы использовать их в другом месте, был полон дыр.

– …если только здесь все снова отстроят… – пробормотал он.

– И? – спросила Александра, чтобы приободрить его. – Вы уже выяснили, где совет припрятал серебро?

Он снова рассмеялся, фыркая, как печальный мул.

– Я выполняю эту работу только два дня, госпожа Рытирж.

– Ах, вот оно что. Вашему предшественнику надоела его должность?

– Нет. – Он откашлялся. – Можно сказать, что он все бросил… – Шимон перевел взгляд на окно. – Точнее, выбросился – вон оттуда.

Александра в ужасе смотрела на него. Он пожал плечами.

– Война получает свои жертвы, так или иначе.

– О, Шимон, мне так жаль…

Она знала, что глаза ее увлажнились: не из-за неизвестного самоубийцы, а из-за того, что смерть Вацлава внезапно снова потребовала себе место в ее чувствах. Глаза Шимона тоже покраснели.

– Не то чтобы он был моим другом, понимаете… Но в таком городе, как этот, те немногие, кто еще остался, естественно, хорошо друг друга знают… – Он замолчал и уставился куда-то в пустоту. Александра кашлянула, заставив его вернуться в настоящее.

– Шимон, мне требуется ваша помощь. Мне нужно как можно скорее ехать дальше… назад, в Прагу. Необходимо подковать лошадь, я нуждаюсь в одежде, еде, питье – и ночлеге. Я не могу заплатить, но фирма возьмет это на свой счет.

– О боже, госпожа Рытирж, пожалуйста, не беспокойтесь о расходах… Но подковы… гм-м-м… Все, что хоть как-то можно превратить в оружие, войска генерала Гольцапфеля реквизировали еще прошлым летом, Мы могли бы самое большее… Да, это возможно: наручники и цепи в тюрьме. Один кузнец в Пилсене еще остался, он смог бы перековать их!

– Я не думаю, что тюремный надзиратель так легко расстанется с ними.

– Посмотрим, посмотрим. Как городской казначей я возмещаю ему издержки, которые он несет из-за арестованных, так что он не станет заявлять слишком громкий протест, иначе в следующий раз я внимательнее проверю его счета.

– Островок нормальности во всем этом безумии, – вздохнула Александра.

– Идемте, я так или иначе хотел составить представление о ситуации. При взятии города мансфельдскими войсками тридцать лет назад дома между монастырем францисканского ордена и Пражскими воротами были разрушены; там находилась и тюрьма. Местность эта так же пустынна, как и тогда; тюрьму перенесли в башню у ворот на Малу Страну, и там она до сих пор и находится.

Тюремный смотритель, похоже, одновременно выполнял роль часового: в наполовину опустошенном Пилсене органы власти протягивали ножки по одежке. Он был женат, и у него имелся как минимум десяток детей, и по нему было видно, что ночи у него бессонные, особенно когда новый обитатель камеры плакал или молил о пощаде. Его возмущало то, что Шимон делает ему выговор за высокие расходы. Александра решила, что обвинения из уст ее старого делового партнера, прежде всего, являются особой тактикой, призванной заставить часового более благосклонно отнестись к требованию выдать несколько наручников и цепей.

– Согласно старым предписаниям, пленникам разрешено получать овсяную кашу и время от времени – свежую одежду! – заявил часовой, и в его голосе буквально слышалось: «А вот предыдущий городской казначей знал об этом!»

– Выгляни в окно, может, там и увидишь старые времена! – кричал Шимон. – Старые времена мертвы! Если так и дальше пойдет, то люди начнут совершать преступления, чтобы попасть в башню, так как в заключении им будет лучше, чем на свободе!

– Господину казначею, очевидно, не доводилось проводить ночь в колодках, раз он говорит подобное, – с натянутой вежливостью произнес часовой.

– Ля-ля-ля! Город не может позволить себе набивать брюха еще и безбожникам.

Александра положила ладонь на руку Шимона, чтобы помешать ему ляпнуть что-нибудь не подумав. Затем она посмотрела на его лицо и с изумлением поняла, что он вовсе не пытается получить преимущество в споре, а возмущается всерьез.

– Вот как нам теперь строить будущее? – продолжал он. – Если дела Пилсена должны снова пойти в гору, то лишнее сочувствие неуместно! И тот, кто в такой ситуации не подчиняется общине или вредит ей, того нужно изгнать из нее!

– Тебе легко говорить, тебе же не приходится все время выслушивать мольбы и стоны несчастных в камерах, когда от холода замерзает даже горшок для нечистот!

– Шимон, – взволнованно вмешалась Александра. – Сочувствие не бывает лишним, и будущее лежит в прощении грехов прошлого. – Она почувствовала горечь из-за того, что именно она, отказавшая в прощении даже самой себе, произносит подобное.

– Будущее – это здание. Никто не строит на ненадежном фундаменте.

– Для Пилсена будущее – это восстановление. А для него пригодится именно старый фундамент.

– Правду говорите, – поддержал ее часовой и отечески улыбнулся ей.

Шимон раздраженно отвернулся.

– А это еще что за шум? – Он раскрыл дверь, из-за которой раздавались смех и детский визг. Она выходила в помещение, видимо, служившее жильем часовому и его семье. Навстречу им рванулись тепло, затхлый воздух и запах вареной капусты. Александра ожидала, что недавно назначенный городской казначей извинится и закроет дверь, но вместо этого его брови сошлись над переносицей, а обвиняющий палец вытянулся: – Что здесь происходит?

Большую часть помещения занимала огромная кровать, представлявшая собой деревянную раму, на которой вместо матрасов лежали соломенные тюфяки и просто пучки соломы, покрытые разношерстными одеялами. В углу тоже лежала охапка соломы, накрытая одеялами. Перед ней скакала, пронзительно крича, тощая маленькая девочка с длинными волосами, другие дети танцевали вокруг нее и перебрасывали друг другу кусок хлеба, который малышка безуспешно пыталась поймать. Выглядело это как жестокая детская игра, пока девочка, прыгавшая в середине круга, внезапно не упала. Дети прекратили игру и помогли ей встать на ноги. С чувством, будто в ее тело погружают кусок льда, Александра поняла, что на ноге у девочки с длинными волосами цепь, другой конец которой прикреплен к кольцу в стене, рядом с постелью.

Часовой смущенно откашлялся.

– Э… это… это… э… ребенок ведьмы.

– Что-о-о? – протянула Александра.

Часовой пожал плечами.

– Четыре года назад малышку вместе с матерью приговорили к смерти на костре. Но в тот момент в городе находились чиновники кайзера и несколько иезуитов, и они подали протест, так как ей еще не было двенадцати лет, а значит, она не подлежала судебному преследованию. Исполнение приговора отсрочили, и ребенка приговорили к заключению, пока она не достигнет возраста, в котором может быть субъектом преступления.

– Верно, – согласился Шимон. – Я помню об этом случае. Но ведь… это совершенно одичавшее создание!

– Ну да, – кивнул часовой, – вот во что тюрьма превращает человека.

Шимон скривился от отвращения, когда дети часового затеяли потасовку с девочкой на цепи. Все они были бледными худыми сопляками, но на фоне хрупкой арестованной они казались крепкими деревенскими парнями. Александра слышала, как они смеются и визжат с бьющей ключом безмятежной веселостью, способные беспокоиться лишь о самых простых вещах. Невольно она вспомнила об Изольде – девушке, которую бывшая горничная Агнесс в Брюнне взяла к себе и вырастила как своего ребенка. У Изольды тоже был такой беспечный, безмятежный, искрящийся абсолютной невинностью смех. Кусок льда, образовавшийся в ней при взгляде на прикованного ребенка, опустился еще глубже в тело.

– Что здесь делает это существо?

– Мы со старухой больше не могли выносить ее нытье из-за холода в камере. Мы получили от совета разрешение перевести ее на зиму к нам.

Шимон растерялся, но еще сильнее растерялась Александра, когда услышала его мгновенный резкий ответ:

– Добрый христианин позволяет своим детям общаться с гнусным ведьминым отродьем?!

– Малышка невинна, как птичка, – возразила жена часового, до сих пор державшаяся на заднем плане. – Она никому ничего дурного не делает, скорее мне приходится смотреть, чтобы наше отродье не слишком злобно приставало к ней.

Дети часового возмущенно закричали.

– Сколько лет девочке? – осведомился Шимон.

Часовой и его жена переглянулись. Александра не сводила глаз с городского казначея. Она видела каменную решимость на его лице. Внезапно ей показалось, что на самом деле она не знает этого человека.

– Послушайте, Шимон, – сказала она. – Думаю, я и так доберусь до Праги. Не нужны моей лошади подковы. Давайте уйдем. Я… я устала, и, возможно, вы сможете показать мне, где я…

– Я сожалею, госпожа Рытирж, но это важно. Приняв должность городского казначея, я также принял его обязанности. Если мы тратим деньги на эту осужденную согласно закону, деньги, которых нет на восстановление города и на добрых горожан, то это такой же большой грех, как и отказ проклятой душе в очищении пламенем.

– Мы не знаем, сколько ей лет, – солгали часовой и его жена.

– Пламя не очищает, пламя пожирает, причиняя ужаснейшую боль, какую только можно себе представить, а то, что остается потом, – всего лишь пепел, – возразила Александра.

Шимон посмотрел на нее. Холод в его взгляде сжал ее сердце. В ней вспыхнула искорка тревоги, и внутренний голос посоветовал ей держать язык за зубами.

– Она – ребенок, Шимон, – тем не менее продолжала Александра.

«Ей столько же лет, сколько другому ребенку, которого я спасла под Рождество, хотя надежды на спасение уже почти не осталось», – мысленно добавила она. «Ребенку, о чьей смерти на костре тоже кто-то будет безжалостно судить, если ты не выполнишь свою миссию, – напомнил ей проклятый внутренний голос. – А потому лучше помалкивай, пока они не задержали тебя как подозреваемую».

– Кто-то должен позвать судью, – заявил Шимон. – Тут обязательно нужно разобраться.

Судья прибыл неожиданно быстро. Поняв, о чем идет речь, он опустил плечи и бросил на Шимона красноречивый взгляд, говорящий о том, как судья относится к усердию нового городского казначея, и о том, как он в данный момент проклинает предшественника Шимона за то, что тот совершил самоубийство, а себя – за то, что согласился с назначением на должность именно этого человека. Действия и его, и совета можно было бы списать на трусость или же на человечность, поскольку они старались попросту не вспоминать о существовании подобной проблемы или же надеялись на ее естественное урегулирование (в тюрьме люди часто умирали от истощения или от другой болезни). Но теперь им приходилось снова решать ее, и судья был явно не в восторге от этого.

– Судя по тому, как ребенок выглядит, – сказал судья, – ему еще очень далеко до двенадцати лет.

– Возможно, она просто неправильно развивается из-за цепи на ноге, – возразил Шимон. – Или в дело вмешался дьявол.

Судья посмотрел в глаза Александры.

– Кто вы такая?

– Она к этому не имеет никакого отношения, – ответил вместо нее Шимон. – Ваше превосходительство, дело нужно довести до ума.

Судья что-то пробурчал. Александра краем глаза увидела, как побледнели часовой и его жена. Они смотрели на нее умоляюще, и она невольно открыла рот. Ребенок на цепи переводил любопытный взгляд с нее на двух мужчин, и внезапно вместо ее лица Александра увидела лицо Лидии под растрепанными волосами, тельце Лидии в тонкой рубашке, с коварно просвечивающими полосками шрамов на руке, – как будто ее внутренний голос, не перестававший нашептывать ей, что она должна держаться особняком, хотел во всех подробностях показать, чем она рискует. Она не могла позволить себе задержаться здесь, и уж точно – не на долгие недели процесса над подсудимым, изобличенным в колдовстве.

Шимон был тих и задумчив, пока они с Александрой ждали, когда кузнец осмотрит подковы лошади Александры и цепи, которые часовой дал им с собой, очевидно, надеясь, что это должно положительно отразиться на рассмотрении дела его невольной протеже. Александре было плохо, она едва сдерживала подступившую к горлу тошноту. Она подчинилась своему внутреннему голосу и смолчала в тюрьме. Наконец судья с недовольным видом приказал позвать одного из заседателей, чтобы допросить пленницу, и, к ужасу Александры, Шимон не только настоял на том, чтобы дождаться прибытия заседателя, но и выслушал первые вопросы. Понимал ли ребенок, что его мать была ведьмой? Перед внутренним взором Александры возникло выражение абсолютного непонимания во взгляде, который девочка направила на обоих судей; в сердце ее будто вонзили нож. Помнит ли девочка о том, что ее мать танцевала, а именно – с… Ребенок перебил их, весело засмеявшись: «О да, мама танцевала, и пела, и она заплетала себе в волосы цветы, и если бы господа могли снова привести меня к матери, я была бы им та-а-ак благодарна!» Слезы бежали по щекам часового и его жены, дети побледнели и притихли, судьи смущенно переглядывались, и Александра прижала руку ко рту, чтобы не извергнуть содержимое желудка прямо под ноги Шимона и остальных.

– Я спрашиваю себя… – заговорил Шимон.

Холодное презрение охватило Александру. «Твое раскаяние опоздало, ты чересчур сознательный, фанатичный засранец», – подумала она.

– …нет ли других подобных случаев, – продолжал Шимон. – Беда нашего города сделала всех невнимательными, и мы грешим как перед Богом, так и перед общей целью – восстановить прежний блеск Пилсена. – Он вздохнул и обернулся к Александре: – Я более не хочу обременять вас, вы устали, а я уже понял, что судьба данного создания небезразлична вам. Поверьте мне, так будет лучше для бедной души. Давайте же поищем ночлег для вас. Избытка квартир, увы, больше не наблюдается.

– Думаю, мне лучше продолжить путь, – выдавила из себя Александра.

– Нельзя: скоро стемнеет. Нельзя ездить верхом ночью. Кроме того…

Шимон указал на кузнеца, который только что снял первую подкову и рассматривал ее, думая, можно ли ее расплавить и использовать повторно. Александра мысленно прокляла его за это. Ее плечи опустились.

– Хорошо, – сдавленно произнесла она. – Давайте поищем место для ночлега. И я, пожалуй, сразу же лягу спать.

«Так как я могу выцарапать тебе глаза, если мне придется и дальше смотреть на тебя», – подумала она.

– Я так рад, что в состоянии помочь вам, госпожа Рытирж, – заявил Шимон и жизнерадостно улыбнулся.

На рассвете следующего утра Александра верхом на лошади выехала за городские ворота. Она разбудила кузнеца и смирилась с тем, что ей придется стоять перед запертыми Пражскими воротами и ждать, пока стражи не отворят их. Она не простилась с Шимоном Плахи: она не смогла бы спокойно смотреть на него. Какие бы припасы он ни приготовил для нее, пусть сам их ост. Может, Господь услышит ее, и Шимон подавится этими продуктами. Во всяком случае, ей было совершенно безразлично, что он о ней подумает. Она только надеялась отъехать как можно дальше от Пилсена, прежде чем это начнется, но, спускаясь по одному из холмов за городом, она услышала медленный барабанный бой. Александра остановила лошадь и обернулась в седле.

Развалины вместо монастыря монахов-францисканцев и отсутствие одной башни над Пражскими воротами позволили ей смотреть прямо на рыночную площадь. Там, где стояла виселица, теперь находилась низкая деревянная хижина – Александра слышала стук молотков и визг пилы еще ночью. Из переулка, который вел к Малостранским воротам и одновременно к тюрьме, вышла процессия крохотных фигурок и остановилась на краю площади. От хижины неторопливо поднимался столб дыма. Расстояние было слишком большим, чтобы видеть подробности, но Александра знала, какие детали скрываются на общей панораме: девочка в повозке осужденных на казнь; ее длинные спутанные волосы острижены, на теле – чистая рубаха; без сомнения, она одновременно удивлена, восхищена и сбита с толку, поскольку впервые за последние четыре года оказалась на свежем воздухе. Часовой и его жена, которые шли рядом с повозкой и помогли малышке сойти на землю, так как цепи, которыми она была прикована к повозке, весили почти столько же, сколько и она сама. Судьи, стоявшие на некотором удалении от деревянной хижины и проклинающие сегодняшний день; небольшое число зевак – одни пришли сюда из сочувствия, а другие потому, что смерть на костре невинного ребенка могла ненадолго отвлечь их от собственного бедственного положения. Александра слышала, что во всех армиях во время войны организовывали егерские батальоны, действительно состоявшие из бывших егерей, которые, в отличие от обычных пехотинцев, не шли сомкнутым строем навстречу смерти, а прятались в убежищах и с невероятно больших расстояний сбивали точным выстрелом офицеров, артиллеристов или полководцев противника. Она жалела, что находится недостаточно близко к Пилсену, и что не обладает способностями егеря, и что у нее нет при себе длинноствольного мушкета, и она не может застрелить одного за другим Шимона Плахи, судей, помощников палача и зевак, пока все не разбегутся и девочка не будет спасена. На самом деле с такого расстояния она даже не видела, присутствует ли вообще на казни Шимон.

Из группы крохотных кукольных фигурок между игрушечными домами выступила маленькая белая фигурка и приблизилась к дымящейся деревянной хижине. Александра знала, как им удалось убедить ее войти туда. «А моя мама там?» – спросил ребенок, и кто-то ответил: «Да, иди туда, скоро ты будешь с ней». Крохотная белая фигурка двигалась все быстрее, и вот она уже бежит, бежит через рыночную площадь, врывается в деревянную хижину. Остальные тут же бросаются к зданию, и баррикадируют дверь, и разжигают огонь. С небольшой задержкой, вызванной расстоянием, Александра услышала, как медленный барабанный бой становится быстрее, и отбивает ритм смерти, и пытается заглушить ужасные крики, доносящиеся из хижины. Ей показалось, что между последним медленным и первым быстрым барабанным боем ветер донес до нее радостный крик: «Я иду, мама!»

Она не выдержала и разрыдалась, а затем нагнулась в сторону, не слезая с лошади, и извергла из себя то немногое, что находилось у нее в желудке. Наконец она хлестнула поводьями и умчалась прочь, все еще слепая от слез.

 

23

Недалеко от Эгера карету, в которой сидели Хлесли, остановили солдаты и заставили освободить проезд. Отец Сильвикола заговорил с одним из офицеров, и Агнесс высунулась из окна, желая узнать, что происходит.

Она все еще видела направленные на нее дула пистолетов. То, что отец Сильвикола не спустил курок, было чудом. Вызывающим тревогу чудом – ведь если бы он просто хотел ее смерти, то мог бы убить ее сразу после бегства Мельхиора. Какие у него на самом деле планы на их счет?

Впереди упряжки из четырех или шести лошадей тащили по дороге пушки. Пушки были большими и тяжелыми, солдаты расчета ругались, лошади ржали и упирались. Если бы земля не замерзла, только первые две упряжки смогли бы проехать – все остальные утонули бы в грязи. Но и в такой ситуации полдесятка пушек оставили на промерзшей почве темную полосу. Агнесс слышала, как переговариваются часовые, видела, с какой злобой они смотрят в направлении пушек, – вечное презрение пехотинца к артиллерии, которая располагается далеко за линией боя, в сравнительной безопасности, и которой стоит побаиваться, как бы она не стала класть ядра в собственные ряды из-за неточного прицела или из-за того, что расчет неправильно расшифровал сигналы, подаваемые им флажками.

Разговаривая, отец Сильвикола и артиллерийский офицер оживленно жестикулировали, наконец иезуит достал что-то из складок одежды и показал офицеру. Тот сорвал с головы шляпу, шнырнул на землю, растоптал ее, отчаянно ругаясь, наклонился, опять надел и, тяжело ступая, пошел прочь. Агнесс снова осела и подушки кареты. Снаружи доносились крики ярости, звон, нервное ржание лошадей и шум, производимый нагруженными упряжками: их останавливали и вынуждали покинуть относительно твердую дорогу.

– Что случилось? – спросил Андреас.

– Судя по всему, из Эгера вывозят несколько больших пушек. Наш святой человек только что устроил все так, что упряжки уступают место нам, а не наоборот.

– Они отступают? Война наконец-то закончилась? Может, переговоры в Мюнстере завершились?

– Я не думаю, что происходящее снаружи – отступление. – Агнесс обернулась, когда у окна кареты появилось лицо отца Сильвиколы. – Скорее похоже на то, как будто где-то впереди снова началась война. Отступающие солдаты не бывают такими встревоженными и не действуют так лихорадочно.

Иезуит бросил внутрь кареты невыразительный взгляд. Агнесс спокойно ответила на него.

– Война начинается заново? – с ужасом откликнулась Карина. – Господи Боже, неужели людям прошедшей войны мало?

– Людям – нет, а вот дьяволу – еще как, – нарочито громко объяснила Агнесс, так что иезуит не мог ее не услышать. – Возможно, отец Сильвикола знает детали, он ведь вступил с ним в союз.

Как и ожидалось, отец Сильвикола подошел к карете и прошипел:

– Я не заключал союз с дьяволом!

– Неужели? Ну так, значит, ты по меньшей мере заключил союз с генералом Кёнигсмарком, а это практически одно и то же. Кое-какие детали нельзя не связать, когда кому-то удается просочиться сквозь то, что выглядит самым крупным передвижением войск со времен похода Торстенсона против Богемии и Моравии. Кого ни спросишь, все утверждают, что Кёнигсмарк – сущий дьявол, даже его собственные люди это говорят. Эти пушки, наверное, будут использовать в другом месте, для какой-нибудь осады, которая никак не хочет закончиться успешно для генерала. Что бы ты себе ни внушал, сынок, ты действительно заключил союз с дьяволом. Это ему ты должен передать библию?

– Я не заключал союз с дьяволом, и я – не его слуга. А ты совсем ничего не знаешь, – отрезал отец Сильвикола и пошел прочь. Агнесс откинулась на подушки, довольно улыбаясь.

– Чему это ты так радуешься? – спросил ее Андреас.

– Тому, что мне удалось рассердить его, – ответила Агнесс. – И он даже не догадывается о том, что нам на самом деле известно.

Андреас растерянно посмотрел на нее.

– И что же нам известно?

– Совсем ничего, – широко улыбнувшись, сказала Агнесс. – В этом отношении мы с ним уже сравнялись.

Карета затряслась по разбитой дороге и наконец въехала в Эгер. Город выглядел как большой военный лагерь. Если гражданские здесь еще и жили, то они попрятались по домам. Над замком развевался шведский флаг, а также вымпел, вероятно, украшенный гербом генерала. Эгер уже давно находился под властью шведов, но если верить тому, что слышала Агнесс, удерживали они город лишь небольшим гарнизоном, расположившимся в замке. Теперь количество солдат, кажется, увеличилось. Она навострила уши и разобрала несколько разновидностей саксонского диалекта. Может, над замком и реял шведский флаг, но там стояли не войска королевы, а войска генерала Кёнигсмарка. Агнесс спросила себя, знает ли королева, что здесь происходит.

– А я-то думал, зимой полководцы войну не ведут, – проворчал Андреас.

– По крайней мере, такие ребята, как Валленштейн, старались ее не вести, – ответила Агнесс. – Но он уже давно мертв. Добрые старые времена, не так ли?

Андреас скривился.

– Терпеть не могу, когда ты становишься такой циничной, мама.

Агнесс проигнорировала его и поправила одеяла вокруг Лидии.

– Все хорошо, солнышко?

Лидия невольно посмотрела на свою забинтованную руку, но улыбнулась в ответ.

– Да, бабушка.

Агнесс подмигнула ей, и девочка подмигнула ей в ответ.

Андреас недоверчиво покосился на мать.

– Поверить не могу! А мне казалось, ты предпочитаешь, чтобы она звала тебя Агнесс…

– Да, – согласилась Агнесс. – Но в последнее время меня переполняет слишком сильная гордость за свою семью, и я теперь не могу обойтись без того, чтобы меня величали бабушкой.

Андреас непроизвольно коснулся тех мест на лице, где под кожей еще просматривались синяки. Рана, которую нанес ему отец Сильвикола дулом пистолета, уже затянулась толстой коркой и прекрасно зажила. Он откашлялся.

Иезуит привел их к поврежденному зданию, знакомому Агнесс по предыдущим посещениям – из тех времен, когда война шла преимущественно в немецких княжествах и армии сражались друг с другом, а не со страной и ее жителями. Она удивилась, что здание вообще еще стоит. Отец Сильвикола вел себя так, как будто оно принадлежало ему: он приказал стражам проводить их вверх по лестнице, в приемную, где какой-то человек стоял перед полудюжиной открытых сундуков и рылся в их содержимом. Но, судя по звукам, содержимого в сундуках было немного. Рядом с человеком стоял кувшин вина, а возле кувшина лежал упавший бокал. Человек вздохнул и залез обеими руками в следующий сундук. Не повернув головы, он спросил:

– Все еще недостаточно? Может, на этот раз вы хотите забрать с собой и ящики, капитан?

– Что означает это безобразие? – вопросом на вопрос ответил отец Сильвикола.

Человек у сундука изумленно обернулся.

Агнесс испугалась, насколько опустившимся выглядел магистр ордена розенкрейцеров. Так как здешнее комтурство ордена еще существовало, она раньше предполагала, что этот человек умудряется относительно неплохо взаимодействовать со шведским гарнизоном. Теперь же она видела, что от того мужчины, с которым она познакомилась много лет назад, осталась лишь пустая оболочка.

Магистр ордена переводил взгляд с одного стража на другого, а потом снова медленно посмотрел на Агнесс – когда, пусть и с небольшим опозданием, понял, что он, совершенно определенно, знаком с некоторыми из незваных гостей. Агнесс слегка покачала головой и немного отставленным в жесте отрицания пальцем; она надеялась, что он поймет ее. Неожиданно она увидела возможность ускользнуть от отца Сильвиколы.

– Кто вы такие? – спросил магистр и сделал жалкую попытку придать себе горделивый вид.

Он опрокинул кувшин для вина и вынужден был прервать зрительный контакт с иезуитом, однако не существовало ни малейшей опасности, что вино прольется. Кувшин был так же пуст, как и бокал. Он окончательно уничтожил впечатление уверенного в себе хозяина дома, когда добавил:

– Я думал, это снова капитан шведского гарнизона, хочет украсть последние остатки собственности ордена. – По крайней мере, он понял немое послание Агнесс.

– Мы не воры, – заявил отец Сильвикола. – Мы хотели бы остаться здесь на ночь. Мне нужно помещение, куда я мог бы поместить арестованных.

– А что… что арестованные натворили?

– Это вас совершенно не касается.

– Вы под моей крышей, отче, так что меня это некоторым образом касается, – возразил магистр, продемонстрировав остатки чести.

Отец Сильвикола подошел к нему и прошептал что-то на ухо. Магистр растерянно заморгал, черты его лица поплыли и превратились в маску откровенного страха. Он кивнул и откашлялся.

– Итак? – спросил отец Сильвикола.

– Вы… Вы… Здесь есть подвальные помещения… Можно запереть их… и… и…

– Отведите нас туда.

– Вообще-то у нас больной ребенок, – вмешалась Агнесс. – Запирать нас в подвале – просто наглость.

– Вы спокойно спали под открытым небом в карете, – ответил отец Сильвикола, даже не обернувшись.

– Мы не позволим упрятать нас в подвал!

– Вы скоро? – обратился иезуит к магистру ордена. – Отведите нас туда.

Агнесс попыталась перехватить взгляд магистра, но ей это не удавалось. Она почти физически чувствовала страх этого человека. Что же такое отец Сильвикола нашептал ему в ухо?

Несмотря на все протесты, их все же повели вниз. Агнесс опять попробовала войти в контакт с глазами магистра, но его взгляд бегал, не задерживаясь ни на чем. То, что он предложил отцу Сильвиколе в качестве тюрьмы, на самом деле оказалось складами комтурства ордена на полуподвальном этаже. Агнесс вздохнула: по крайней мере, там было относительно сухо, хоть и откровенно темно. Магистр завозился со связкой ключей и уронил ее. Он наклонился, снова попытал счастья, и связка ключей, зазвенев, во второй раз упала на пол. Отец Сильвикола нетерпеливо подошел к нему и поднял ключи.

– Который из них? – рявкнул он.

– Вон тот…

После паузы:

– Этот не подходит!

– Э… тогда…

Отец Сильвикола засопел и стал вставлять в замок все ключи по очереди. Магистр бочком протиснулся мимо него, будто испытывая страх от близости иезуита. Солдаты, которые спустились за ними по лестнице и блокировали запасной выход, наградили его насмешливыми замечаниями. Внезапно Агнесс почувствовала чье-то прикосновение к руке, такое ледяное, что невольно отпрянула. Она словно прикоснулась к амфибии – амфибии, дрожащей как осиновый лист, которая молниеносно сунула что-то ей в руку. Она резко повернула голову. Магистр ордена стоял рядом с ней и, тяжело дыша, смотрел в пол.

Наконец один из ключей подошел. Отец Сильвикола вступил в помещение и устремился к факелу. Пока он осматривался в будущей камере, Агнесс осторожно посмотрела на свою ладонь.

Магистр ордена всунул ей в руку амулет. Он походил на монету, но на этой монете были изображены крест и змея, извивающаяся вокруг него. Она сжала ладонь с амулетом в кулак. Магистр постарался встать как можно дальше от нее. Агнесс догадывалась, что его мужества с трудом хватило даже на эту тайную передачу. Она снова посмотрела на ладонь – медальон по-прежнему лежал на ней. Она на мгновение вспомнила о другом медальоне – о том, который носили черные монахи, стремившиеся лишить ее жизни. Но украшение, которое она сейчас держала в руке, почему-то успокаивало ее.

Отец Сильвикола, похоже, был в какой-то степени доволен осмотром. Солдаты загнали их внутрь. Агнесс отошла в сторону и попыталась оказаться последней в очереди, в надежде перекинуться словечком с магистром, однако она в растерянности заметила, что он уже преодолел половину пути наверх и просто бежит прочь по лестнице. Она обошла дверь, чтобы покончить с этим.

Чья-то рука вцепилась в ее запястье. Она вздрогнула. Рядом с ней стоял отец Сильвикола. Он кивнул головой, и солдаты закрыли дверь, оставив Агнесс снаружи. Андреас резко обернулся, но было уже слишком поздно: дверь защелкнулась на замок. Она слышала, как он колотит изнутри в дверь и сыплет проклятиями.

– Что он тебе дал? – спросил отец Сильвикола.

Агнесс окинула его долгим взглядом и промолчала. Ее гнев оттого, что он заметил это, хоть и находился достаточно далеко, был сильнее испуга.

Он схватил ее сжатый кулак и попытался разогнуть его. Она не поддавалась.

– Тебе придется сломать мне пальцы, если хочешь увидеть это! – прошипела она.

– Почему ты считаешь, что я этого не сделаю?

– Так как это на тебя не похоже.

Его глаза сузились. Затем он отпустил ее и отступил на шаг.

– Не похоже, – сказал он. – Ты права. – Он махнул рукой взводному. – Я хочу, чтобы ты разрезал ей кулак, – приказал он.

Агнесс разжала руку и показала медальон. Больше всего ей хотелось швырнуть украшение ему в лицо. Солдат пожал плечами и снова сунул нож за пояс.

Отец Сильвикола взял украшение и рассмотрел его в свете факела.

– Змея, – буркнул он. – Символ дьявола. Все сходится. – Он выразительно глянул на нее, а затем швырнул медальон в темный коридор, ведущий к другим складам. Агнесс услышала, как он отскочил от чего-то в темноте и зазвенел на полу.

– Что у тебя есть на магистра ордена? – спросила она.

Отец Сильвикола, кажется, сначала не хотел отвечать, но чуть позже передумал и рассказал ей следующее:

– Шестнадцать лет назад здесь сожгли женщину по обвинению в ведовстве. Женщина была невиновна. На костер ее привело свидетельство мужчины – мужчины, которого подкупили, чтобы он выступил против нее. Тот, кто его подкупил, был тогда одним из судей – магистром ордена. Для него было очень важно, чтобы женщина умерла. Она была проституткой, и она была беременна. Ребенок – от него. Если бы об этом узнала общественность, он мог бы распрощаться с карьерой у розенкрейцеров. Дьявол действует разными способами, не так ли?

– Откуда тебе все это известно?

– В это дело был замешан орден Societas Jesu. У меня есть доступ ко всем секретным документам.

Агнесс ответила на его взгляд и неожиданно поняла, что он солгал.

– Нет, – сказала она и напомнила себе о том, как внезапно осунулось лицо магистра ордена, как будто он увидел мертвеца. – Нет. Тогда ты принимал участие в процессе. Магистр розенкрейцеров узнал тебя. Сколько лет прошло с тех пор? Шестнадцать? Должно быть, ты был еще ребенком…

Веки отца Сильвиколы вздрогнули. Охваченный яростью, он резко распахнул дверь. Андреас, стоявший прямо за ней, увидев их, закричал:

– Берегись, если хоть один волосок упал…

– Закрой рот, – хором приказали ему Агнесс и отец Сильвикола.

Они переглянулись.

– У нас одна и та же цель, – тихо сказала Агнесс. – Мы не должны быть врагами. Мне так же сильно не хочется, чтобы библия дьявола пришла в этот мир, как и тебе…

– У нас нет ничего общего, ничего! – прошипел иезуит. – Иди внутрь к своему выводку. Быстро! – И он бросил факел в импровизированную камеру.

Карина закричала и отскочила в сторону. Андреас наклонился и поднял факел; лицо его исказилось беспомощной яростью.

Агнесс вошла в бывший склад. Андреас двинулся было к ней, но она покачала головой. Ей нужно было подумать.

Наверное, она потянула не за тот конец, но была почти уверена, что этот иезуит не являлся тем, кем она его прежде считала. У него не было доступа к секретным документам, если таковые вообще существуют. У него также не было поддержки ордена. Он отправился в свой личный крестовый поход. Он был совершенно один.

И он убьет их всех, как только наложит руку на библию дьявола.

– Мама?

– Со мной все в порядке, – ответила Агнесс и заставила себя улыбнуться. – Он просто хотел меня немного напугать.

– Я убью эту свинью. Я заставлю его сожрать его собственную рясу. Я…

– Он носит сутану, а не рясу. У иезуитов нет особого облачения. А теперь тихо. Ложитесь и спите. Кто знает, когда мы снова получим крышу над головой.

– Как дела у дяди Мельхиора? – пропищала Лидия. – И у тети Александры? Жаль, что их нет с нами.

– Да, мне тоже жаль, – ответила Агнесс, попытавшись не заметить, что Карина при упоминании имени Мельхиора подавила рыдание, а Андреас наградил ее мрачным взглядом. – Но Александра справится, солнышко, верь мне. И дядя Мельхиор, возможно, ближе, чем мы все думаем.

Карина вопросительно посмотрела на нее, но она проигнорировала этот взгляд и села в стороне на пол. Тот был холодным и жестким, а это не очень хорошее сочетание, когда ты немолода и у тебя уже внуки. Тем не менее она не издала ни звука.

Медальон, который магистр ордена сунул ей в руку, принадлежал Александре. На нем был изображен не дьявол, а символ целителей: змея, обвившаяся вокруг жезла языческого бога Асклепия. Александра по какому-то капризу подарила его много лет тому назад Мельхиору. Агнесс никогда не видела второго такого украшения.

Мельхиор был здесь и попросил магистра ордена передать ей это немое сообщение.

Она улыбнулась в темноту. Еще далеко не все потеряно.

 

24

Почти сразу за Пилсенем Александра съехала с дороги, идущей широкой дугой через долину реки Верхняя Мже в направлении Праги и повторяющей все изгибы небольшой реки. Следовать по дороге означало бы делать крюк. Эту часть Богемии, к юго-западу от Праги, Александра знала не очень хорошо, но, справившись с замешательством, выяснив, что Нижняя Мже и Бероунка – не две разные реки, а просто разные названия одного водного потока, она стала спрашивать дорогу в деревенских церковных приходах, благодаря чему выяснила, что может сократить путь и поехать в город Бероун через Рокитцан, Маут и Горовиц. Кто-то сказал ей, что возле Бероуна – при нормальном уровне воды – действует паром, а еще реку можно перейти вброд. Не исключено, что она достигла бы маленького города, где еще перед гуситскими войнами располагался могущественный доминиканский монастырь, без особого труда – если бы не задержалась у Кёнигинхофа, чтобы дать отдых лошади. Иначе, возможно, она въехала бы в пасть смерти.

Кёнигинхоф состоял из кажущегося заброшенным замка и нескольких домов, ютившихся вокруг него. Дорога проходила мимо приземистой церкви, находившейся в относительно хорошем состоянии, так как ее, наверное, использовали владельцы замка для проведения богослужений, поскольку в главном здании не было своей капеллы. В свое время Александра узнала, что и это место, и весь район принадлежали семье Лобкович, и она снова содрогнулась. Бывший рейхсканцлер Зденек фон Лобкович, чей пост вот уже двадцать лет занимал Вильгельм Славата, всегда был верным союзником семей Хлеслей и Лангенфелей, но для Александры его имя постоянно вызывало из глубин памяти бледное ангельское личико его жены Поликсены и ужасные события в Пернштейне. Перед церковью стояла группа примерно из пятидесяти человек, что-то бурно обсуждавших. Когда Александра спешилась и повела лошадь за собой в поводу, она заметила, что вокруг стоят полностью загруженные телеги. Сами люди тоже были нагружены, а многие, похоже, надели на себя всю одежду, какая у них только была, одну вещь на другую. На одной из телег сидела женщина на сносях и тяжело дышала. На другой стороне площадки мычало, мекало и кудахтало диковинное стадо из двух коров, двух десятков коз и огромной толпы гусей и куриц. Беседа умолкла, и все глаза обратились на Александру.

– Мне нужно лишь немного корма и свежая вода для лошади, – сказала Александра. – Я не могу заплатить сейчас, но я выпишу счет на фирму «Хлесль, Лангенфель, Августин amp; Влах» в Праге и позабочусь о том, чтобы все расходы…

– Здесь вы ничего не найдете, – возразил какой-то мужчина и покачал головой.

Александра указала на одну из телег, где под дерюгой и одеялами был привязан тюк сена. Мужчина снова покачал головой.

– Это нам и самим пригодится.

– Что вы задумали? Вы хотите оставить свою деревню?

Лица людей внезапно потеряли всякое дружелюбие.

– Кто вы такая?

Александра подняла обе руки.

– Извините. Я здесь только из-за лошади.

Кто-то протолкнулся через толпу и остановился прямо перед Александрой. Это был худой мужчина с серой кожей, прилипшими ко лбу волосами, в убогой сутане. Он грустно посмотрел на нее.

– Хвала Господу, преподобный, – сказала Александра.

– Хвала Господу, дочь моя. Э… Ты протестантка или католичка?

– Католичка, – вздохнула Александра. – Но разве сейчас это имеет значение?

– Здесь это скоро будет иметь огромное значение, – рассердился мужчина, отказавший ей в сене.

Священник деревни опустил плечи.

– Дьявол на свободе, – пробормотал кто-то.

Несколько женщин закрыли руками лица.

– Что это значит?

Священник сглотнул. Александра редко видела людей, так сильно поддавшихся панике. Кадык его вздрагивал с той же скоростью, с какой он моргал. Было трудно не позволить себе заразиться его нервозностью. Александра почувствовала, как ускорилось биение ее сердца.

– Войска генерала Кёнигсмарка… – сказал наконец священник.

– Кёнигсмарк? Но ведь он…

– Они уже в Раконице. Мародеры грабят все деревни вокруг Праги! – Это была женщина, и если священник находился на грани паники, то она уже давно шагнула за нее.

– В Раконице? Но ведь армия Кёнигсмарка стоит в Вунзиделе!

Несколько людей изумленно уставились на нее. Александра моргнула. Ее сердце застучало еще быстрее.

– Господи… – прошептала она.

«Не есть ли это та самая дьявольщина, которую ожидал Самуэль? Нападение на Прагу? Если он со своей армией вышел из Вунзиделя еще в декабре и передвигался ночью… по замерзшим полям… Он мог сделать это так, что никто ничего не заметил! А о том, чтобы западная часть Богемии практически опустела, его солдаты позаботились еще много лет назад…»

Она поняла, что сейчас все взгляды устремлены на нее.

– Все говорят, что Кёнигсмарк – это дьявол во плоти, – простонал священник. – Хотите ли вы ехать с нами, милостивая госпожа?

– Нет, я… Нет, я должна как можно скорее попасть в Прагу. И даже еще быстрее, в свете этих новостей! – Она пристально посмотрела на священника. – Вы собираетесь переправить свой приход в безопасное место?

– Да… если Господь даст мне на это сил!

Беременная на телеге тяжело задышала, и священник развернулся и подбежал к ней.

– Что, началось?

– Господь укроет меня своей рукой, – сказала женщина.

Глаза ее были огромными, а лицо покрыто потом, несмотря на холод. Она попыталась подняться. Священник стал помогать ей и чуть не упал вместе с ней на телегу. Александра уже поставила ногу в стремя. Она посмотрела поверх лошадиного крупа на священника и беременную, и от того, что она увидела в глазах женщины, у нее мороз пошел по коже.

– Посадите ее обратно! – крикнула она, не успев даже задуматься. Она произнесла это так, что все головы повернулись к ней, а священник опустил женщину назад на телегу. – Не вздумайте снова ее поднимать!

– Но… однако… – Священник беспомощно размахивал руками.

Внезапно Александре бросилось в глаза кольцо людей, столпившихся вокруг обоих. Ни один человек, кроме священника, не пришел на помощь женщине. В ней заговорила ярость. Внебрачный ребенок! И судя по всему, тот подлец, от которого она понесла, стоит сейчас здесь, среди зевак, и прикидывается, будто его это совершенно не касается, и она тоже молчит, так как знает, что если укажет пальцем на отца ребенка, это вовсе не улучшит ее положение. Тогда Александра внимательнее пригляделась к беспомощным жестам священника и заметила, как все окружающие стараются смотреть в другую сторону. «О боже, – подумала она. – Только этого тебе еще и не хватало! Немедленно залезай в седло и езжай отсюда! Если бы ты случайно не остановилась здесь, то и вовсе не узнала бы, что тут происходит». Но, не успев додумать эту мысль, она вынула ногу из стремени и оттолкнула лошадь. Затем подошла к беременной и присела рядом с ней.

– Когда у тебя начались схватки?

Священник булькал и бормотал что-то, абсолютно сбитый с толку.

– С полуденного звона колокола, – произнесла обессиленная женщина.

Александра кивнула.

– Это у тебя первые роды?

Женщина не отрываясь смотрела в глаза Александры. Она лихорадочно закивала.

– Я… я умру?

– Речь сейчас идет о жизни, а не о смерти, – возразила Александра и положила руку ей на живот. Она так сильно растянула губы в улыбке, что боль дошла до самого сердца, и на короткое мгновение возненавидела все те слова, которые Бар-бора сказала ей. Беременная была хрупкой, ее кожа почти просвечивала насквозь, сосуды на висках пульсировали. Она уже не была юной девушкой, но сильно недоедала: никакой груди или бедер, а живот выпирал. – Лучше подумай, как назовешь ребенка.

Женщина неуверенно ответила на улыбку Александры.

– Тобит, – прошептала она. – Я знаю, это будет сын.

– Ах да – мужчина, которого во время путешествий охраняет архангел. Очень удачно. Теперь, ваше преподобие… – Александра посмотрела вверх, на священника, – эта женщина никуда не идет. Она… э…

Губы священника вздрогнули.

– Моя сестра, – выдавил он. – Я приютил ее в доме пастора. Ее муж… э… был убит… э… на войне.

Александра сверлила его взглядом. Он крутился между ними, на его лице была написана мольба. Нетрудно догадаться, что произошло: жизнь в общине была одинокой и однообразной, и две души, не очень-то к ней подходившие, неизбежно притянулись друг к другу: одна из них принадлежала священнику, вероятно, получившему образование в колледже иезуитов или прямо в Праге и неожиданно оказавшемуся среди изнуренных работой крестьян и батраков; вторая – хрупкой, слабой вдове, не годившейся для физической работы, которую выполняли другие женщины. Члены общины отводили глаза, так как ни их тупость, ни их злость не были настолько велики, чтобы они не догадывались, как подобный скандал может навредить деревне. Овдовевшая сестра, которая вела дом одинокого священника и за это обрела убежище под его крышей для себя и своего ребенка, – и если бы все пошло, как планировалось, а в страну не вошел бы дьявол в облике генерала Кёнигсмарка, то они бы и сами в это поверили, самое позднее тогда, когда ребенок делал бы свои первые шаги по деревенской улице. То, что не было на свете двух человек, менее подходящих друг другу, чем священник и беременная женщина, хоть и с трудом, но можно было бы не замечать.

– Что это значит – она никуда не пойдет? – заикаясь, переспросил священник.

– Ребенок появится, наверное, уже сегодня ночью, – ответила Александра.

Священник перекрестился. Он еще больше посерел. Беременная попыталась улыбнуться ему. Она сжала руку Александры и уже не отпускала. Ее пальцы были ледяными тисками. Люди вокруг них что-то бормотали и смущенно переглядывались.

– Как вас зовут, ваше преподобие?

– Бильянова, – выдавил священник. – Бильянова Франтишек.

Он назвал сначала свою фамилию. Как Александра и подумала: воспитанник иезуитов. Неожиданно она вспомнила, по какому делу, собственно, тут разъезжает, и что не может позволить себе задерживаться здесь. Должно быть, что-то из этих мыслей отразилось на ее лице, так как в глазах беременной вспыхнула паника. В отчаянии Александра ответила на ее рукопожатие. Больше всего ей хотелось кричать от ярости и беспомощности.

– Я Попелька, – сказала беременная.

Александра вздохнула.

– Я – Александра. Не беспокойтесь – все будет хорошо. – Древняя ложь была такой же безвкусной, как и гнев на обстоятельства, которые устроили ей эту помеху на пути.

Один из деревенских мужчин подошел к священнику.

– Ваше преподобие, пожалуйста… Нам пора идти.

– Нельзя ли все-таки отвезти ее на телеге? – умоляюще спросил священник. – Мы бы все вместе помогли ей… Правда же, мы ведь все вместе…

После недолгой паузы мужчины дружно закивали.

– А куда вы вообще идете? – спросила Александра.

– К пещерам! – Священник Бильянова указал на холм, который загораживал горизонт на некотором удалении от деревни. Он был покрыт лесом и казался большой длинной тенью; на гребне у него, словно зубы, торчали серые скалы. – Там, наверху, в карсте много ходов! Их знают только местные жители. Раньше там жили фальшивомонетчики, но теперь пещеры пусты. Солдаты никогда не найдут нас там!

– Вам ни за что не удастся затащить ее туда, – заявила Александра.

Священник опустил плечи.

– Но что же мне все-таки делать? – простонал он.

На глаза ему навернулись слезы.

– Оставайтесь здесь и помогите мне принять роды, – сказала Александра, и в словах ее прозвучало больше решительности, чем она на самом деле чувствовала.

– Но ведь… однако… я должен отвести прихожан к пещерам.

– Ваши протеже определенно найдут пещеры и сами, клянусь тремя чертями, – резко возразила Александра.

Когда она подняла глаза, ее замешательство усилилось. Крестьяне смотрели на нее как на человека, который только что приказал отнять у них все добро и выгнать их нагишом в поля. Некоторые женщины заплакали, какой-то старик украдкой сделал в направлении Александры знак-оберег от дурного глаза.

Священник наклонился к ней.

– Послушайте, – прошептал он и в первый раз показался ей хоть немного похожим на мужчину, – вы ничего не понимаете. Во всей округе нет никого, кроме меня, кто мог бы взять на себя руководство. У этой деревни нет бургомистра, крестьянского старосты, совсем никого – нет даже кого-то вроде самого уважаемого крестьянина в районе. Это всего лишь беднота, все эти годы жившая за счет обслуживания резиденции господ фон Лобкович. Помимо меня, наивысшим авторитетом для них был управляющий, а он сбежал много лет назад, прихватив с собой и слуг, и все, что можно было вынести из замка. В последний раз кто-то из господ приезжал сюда очень давно, еще до меня. Люди доверяют мне, как овцы своему пастуху.

– Тогда настало время овцам поднять головы, – прошипела Александра. – Мы ведь оба знаем, что речь сейчас идет о вашем ребенке! Вы что, хотите бросить на произвол судьбы и его, и мать?

Лицо священника исказила ужасная агония. Он встал и посмотрел на своих прихожан. То, что они прочли в его взгляде, заставило некоторых из них опуститься на колени и начать громко молиться.

– Ваше преподобие, вы должны идти с нами, – прошептал крестьянин, который уже настаивал на отъезде.

– Что с вами? – крикнула Александра. – Вы ведь наверняка выросли здесь. Ну же, примите руководство! Доставьте своих соседей в безопасное место. – Она вскочила на ноги. Крестьянин отступил перед ее натиском. – Мне его преподобие тоже нужен. Он должен мне помочь.

Крестьянин так уставился на нее, будто она заговорила на иностранном языке. Затем он стряхнул оцепенение и снова обратился к священнику Бильянове.

– Пожалуйста, ваше преподобие… Без вас мы потеряны. Руки священника дрожали. Он направил взгляд в небо.

– О, Господи, скажи мне, что я должен делать! – застонал он.

Александра указала на Попельку.

– Он уже сказал это вам, черт возьми. Он говорит, что вы должны оставаться здесь, так как мне нужна помощь, чтобы привести ребенка в мир!

– Пожалуйста, ваше преподобие… пещеры. Нам уже пора идти. Без помощи Божьей мы потеряны. Вы должны молиться и охранять нас.

Франтишек Бильянова опустил голову. Он начал всхлипывать. Александра больше не могла выдержать это. Она кинулась на крестьянина, подняв руки. Он отскочил назад и чуть не шлепнулся на землю.

– Бегите! – кричала она. – Вы что, мыши? Или безмозглая скотина? Бегите и скройтесь в пещерах, или, если вы слишком глупы для этого, оставайтесь здесь, а когда сюда придут солдаты Кёнигсмарка, защищайте эту навозную кучу, на которой вы живете, иначе она и для следующих поколений останется всего лишь навозной кучей и никогда не станет вашей родиной!

Александра знала, что ей не следовало предлагать им остаться здесь. Не успела она произнести эти слова, как еще несколько человек опустились на колени, и все разом запричитали:

– От всех злых духов защити нас, о, Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных!

Александра сердито топнула ногой.

– Слабоумные! – крикнула она изо всех сил. – Из-за таких, как вы, генералам уже тридцать лет удается вести войну против этой страны!

Священник схватил ее за руку.

– Пожалуйста… Вы должны понять их… – Слезы оставили борозды на его серых щеках.

– Франа, – вполголоса произнесла Попелька. – Франа… Ты не можешь медлить из-за меня. Бог дал тебе задание спасти деревню. Не греши из-за меня.

– Но мое сердце… – простонал священник.

Попелька улыбнулась.

– Господь ведь позаботился обо мне. Ты только глянь… Александра присматривает за мной. Бог послал ее, чтобы ты мог уйти. И архангел будет охранять нашего сына.

Теперь священник плакал открыто, опустив руки, как будто у него уже не осталось сил даже на то, чтобы протянуть их к ней.

– Мое сердце, – прошептал он. – Мое сердце…

Александра покачала головой. В ней боролись гнев, отвращение и умиление, отчего выражение лица у нее было мрачным. Крестьянин обошел ее на почтительном расстоянии и взял Бильянову за руку.

– Ваше преподобие… мы должны идти!

Бильянова обернулся и схватил Александру за плечи.

– Я вернусь! – хрипло сказал он. – Я вернусь. Я доставлю людей в безопасное место, а затем вернусь назад в деревню, и… и…

– И как долго вас не будет? – с пренебрежением спросила Александра.

– Я не знаю… Если я и ночью буду идти… то до утра…

– Торопитесь, – ответила Александра и повернулась к нему спиной. Она подумала о том, что завтра утром уже могла бы быть в Праге. Фыркнув, она наклонилась, чтобы ухватиться за дышло небольшой телеги. – И принесите свежее козье молоко. Попелька, держись крепче… поехали. Мы возвращаемся назад, в дом пастора.

Еще до того, как родовые схватки стали слишком сильными, Александра подготовила все, что только можно. Так как шведские солдаты все равно разграбят деревню, если они действительно придут сюда, она взяла на себя часть их работы и пробежалась по крестьянским хижинам в поисках одеял, котла и дров. Естественно, она ничего не нашла. В конце концов с помощью камня она разобрала тележку и часть скудной мебели в доме пастора и разожгла огонь на полученной таким образом древесине. Вместо котла притащила в спальню жестяную купель из церкви и долго била по ней ногой, пока внизу не образовалась вмятина, достаточно широкая, чтобы можно было установить купель на железной решетке над очагом. На телеге лежали немногочисленные пожитки священника Бильяновы, в том числе и одеяла. Александра раздела Попельку до нижней рубахи и разорвала ее юбку на широкие полосы, чтобы прокипятить получившиеся тряпки, а затем вывесить их у огня. В общем и целом приготовления свои она сочла жалкими.

– Было бы легче, если бы я могла помассировать тебе живот, – пробормотала она, когда не оставалось больше ничего, кроме как ждать, когда ребенок зашевелится. – Если бы у нас только было немного свиного жира…

– …то мы бы его уже давно съели, – заметила Попелька.

– Намазали бы его на толстый ломоть свежего хлеба, – добавила Александра после паузы.

Попелька улыбнулась.

– И выпили бы кувшин свежего пива.

– Красного вина, – возразила Александра. – «Битурики».

– Не-е! – не согласилась с ней Попелька. – Пиво – это единственный настоящий напиток.

Александра улыбнулась.

– У моего отца в подвале есть бочка «Битурики». Стоит его хоть разочек попробовать, и уже никогда больше не захочешь пить ничего другого.

– А нам раз в год, на праздник урожая, присылали бочку пива из бывшей пивоварни монастыря в Бероуне, такую большую, что в нее можно было залезть целиком и захлебнуться!

Они переглянулись.

– Что касается меня, я вцепилась бы в свой ломоть хлеба со свиным жиром и удрала бы наверх, – сказала Александра.

– Если есть пиво, – объяснила Попелька и внезапно покраснела, – если есть пиво и хорошее мясо, то… тогда… Франа пукает всю ночь, как бык! – Она в ужасе прикрыла рот ладонью и сразу захихикала. – О, Господь на небесах, если он узнает, что я рассказала об этом, ему будет смертельно стыдно! – Она еще сильнее захихикала.

– Я никогда еще не встречала мужчину, который стыдился бы своих ветров, – возразила Александра.

Попелька уже открыто хохотала. Смех ее был настолько заразителен, что Александра тоже рассмеялась. Они довольно долго кудахтали, как две курицы, и вытирали слезы. Попелька хватала ртом воздух и смотрела на Александру. Неожиданно она крепко вцепилась в нее ледяной рукой.

– Кто ты? – спросила она. – Расскажи мне о себе. Ты ведь целительница, не так ли? Почему ты помогаешь мне и моему еще не рожденному ребенку?

– Потому что Бог послал меня? – хрипло ответила вопросом на вопрос Александра.

Попелька, улыбаясь, покачала головой.

И, прежде чем она поняла, что на нее нашло, Александра рассказала ей о Мику, и о Вацлаве, и глубокой боли, и у нее снова будто вырвали сердце из груди, и растерзали его, и снова вылечили: и сердце, и глубокую пропасть у нее в душе; и вот она уже лежит на кровати в объятиях Попельки и плачет, как ребенок; а женщина, насчет которой она подозревала, что одно только чудо позволит ей пережить эту ночь, гладит ее волосы и постоянно повторяет:

– Все будет хорошо.

 

25

– Александра… мне так больно… Я больше не могу… Я больше не выдержу этого!

– Дыши! Дыши! Ты должна дышать! Вот так: вдох… выдох… вдох… выдох…

– Я не могу… О господи, меня сейчас разорвет…

– Дыши! Облокотись на меня! Вот, я сижу за тобой… Дыши! Вдох… выдох… вдох… выдох…

– О бо-о-о-же!

– Теперь дыши ртом, высунув язык. Как собака. Дыши! Давай, Попелька, ты можешь! Тобит хочет увидеть свою мать! Помоги ему выйти!

– Меня сейчас разорвет!

– Ты должна тужиться. Больно, но ты должна тужиться!

– Не получается! Господь на небесах, я не выдержу этого. Александра… О боже, Александра, помоги мне!

– Я помогаю тебе. Вдохнуть… выдохнуть… тужься… вдохнуть…

– О бо-о-оже!

– Быстрее, пусти меня вперед… Облокотись на свернутые одеяла… Теперь мне нужно перейти вперед…

– Сколько крови!!!

– Кажется, я уже вижу головку…

– Александра, это его кровь?!

– Нет!

– Значит, моя?!

– Все хорошо, Попелька, не беспокойся… Теперь я попробую кое-что… Тебе будет немного больно… Сейчас, просуну руку…

– О, Господь на небесах, о, Святая Мария, благодати полная…

– Попелька, положи руки на живот и нажимай! Осторожно… И не забывай дышать…

– Александра, сколько крови!

– У нас получается. Вдох… выдох… вдох… Ты прекрасно справляешься. Вдох… выдох…

 

26

Рассвет вползал в маленькое окно. Александра отступила и посмотрела на ребенка и на мать, лежащую рядом с ним. Александра была настолько истощена, что ей казалось, будто она смотрит на них сквозь плотный слой пакли. Снаружи доносился запах густого дыма: во дворе горели окровавленные простыни и тряпки. Глаза Александры воспалились, а когда она хорошенько рассмотрела пальцы, то поняла, что, несмотря на тщательное мытье, под ногтями все еще оставались коричневые полукружия засохшей крови. Она переплела пальцы, прижала руки к груди и медленно пошла вокруг кровати. Одну за другой задула свечи, которые обнаружила в нише за алтарем. Священник Бильянова, должно быть, позабыл о них, иначе упаковал бы их перед бегством вместе с остальными вещами. Священник Бильянова… Александра снова посмотрела на ребенка и его мать. Невзирая на серый свет, оба лица казались розовыми. Она перевела дух, встала на цыпочки и тихонько выскользнула наружу.

Лошадь фыркнула и толкнула ее мордой. Александра убрала попону со спины и положила на ее место седло. Мышцы у нее болели, а когда она наклонилась, чтобы застегнуть ремень под брюхом животного, закружилась голова и ей пришлось ухватиться за большое, теплое, остро пахнущее тело. Она ласково похлопала лошадь по шее.

– Сейчас, – прошептала она. – Сейчас мы поедем отсюда.

Носком сапога она переворошила тлеющие, пахнущие горелым мясом обрывки простынь. В нескольких местах огонь снова разгорелся и набросился на остатки. Запах вызвал у нее тошноту.

Лошадь встряхнула гривой и заржала.

– Тш-ш! – шикнула на нее Александра и приложила палец к губам.

Лошадь покосилась на нее.

Когда она взвилась в седло, ей показалось, будто ей уже сто лет и каждая кость в ее теле вылита из свинца и обложена осколками стекла. Она охнула, когда наконец очутилась на спине лошади.

Уже достаточно рассвело, так что Александра разглядела тень отдаленной цепи гор и ее острые, как зубы, пики. Поля мягкими волнами катились к горам, и там, где они были окутаны нетронутым снежным покровом, в серой рассветной дымке они напоминали огромные дыры в ткани мира. Ей показалось, что на одном из полей она разглядела темную линию, которая терялась вдали: след беглецов. Можно было только надеяться, что пещеры действительно нелегко обнаружить, – поскольку пойти по следу солдатам не составит труда, когда они доберутся до деревни. Одинокая фигура, которую она только что увидела – очень далеко, там, где гребень последней волны далеких полей сливался с предрассветными сумерками, – и которая шла по направлению к деревне, похоже, не сильно отдалилась от гор. Тем не менее Александра знала, что в конце концов этот человек доберется сюда. А ее задача здесь была выполнена.

Она щелкнула языком, и лошадь медленно пошла вперед, на другой конец деревни, к маленькой речке, за которой изгибалась дорога. На окраине Александра обернулась в последний раз. Дома замерли, из них не доносилось ни звука. Тонкий столб дыма перед домом пастора сменил черный цвет на серый и уже почти не был заметен, только запах все еще висел в воздухе.

Фигура исчезла в одной из низких долин. Скоро она снова появится на гребне следующего холма, уже ближе.

Она развернула лошадь и погнала ее рысью.

Франтишек Бильянова, без сомнения, обнаружит свою возлюбленную и ребенка в доме пастора. Ему и придется давать имя ребенку: Попелька привела в этот мир не мальчика, а девочку.

Между ног Попельки Александра увидела не головку, а противоположный конец крошечного тельца. Она попыталась развернуть ребенка, но тот разворачиваться не хотел. Александра достаточно часто помогала при родах, чтобы знать: в такой ситуации можно спасти лишь одну душу – или ребенка, или матери. Когда это случалось с ней прежде, решение принимал супруг роженицы. И ни разу не было такого, чтобы отец выбрал ребенка, а не мать. Александра всегда покидала помещение, когда опытные повитухи после беседы с супругом возвращались и доставали большие, заботливо припрятанные в сумках ножницы. Ее охватывал ужас от одного понимания того, что женщины должны сделать. Она не смогла бы еще и смотреть на это. Она и без того в каждом из нерожденных детей видела Мику. Александра только тогда возвращалась в спальню роженицы, когда все уже было кончено, а мертвый ребенок представлял собой лишь странный маленький сверток, сквозь ткань которого начинала просачиваться кровь.

Здесь не присутствовал супруг, который бы появился достаточно своевременно, чтобы дать ответ на вопрос. Но даже если бы и присутствовал – Александра знала, что душа Франтишека Бильяновы была бы потеряна, если бы ему пришлось принимать такое решение.

В конце концов врач всегда остается один.

И это соответствовало истине – всегда и всюду.

Она поняла, что Попельку спасти не удастся. Все, что она могла сделать, это немного облегчить ей боль. Когда пальцы умирающей, сжимавшие руку Александры, внезапно ослабли, а ее взгляд устремился в неведомое, Александра достала ланцет и вытащила ребенка. Он был жив, и он будет жить и дальше. Если Франтишек Бильянова не забыл взять с собой козье молоко, о чем она его просила, то у ребенка был шанс. Священник отнесет дитя в убежище в пещерах, и какая-нибудь из женщин деревни позаботится о нем. Александра надеялась, что Бильянове не придет в голову мысль отбросить одеяло, чтобы в последний раз посмотреть на Попельку: скрыть разрез не представлялось возможным.

Она не могла даже подумать о том, чтобы взглянуть священнику в глаза и прочитать в них, что в смерти возлюбленной он обвиняет себя. На самом деле итог трагедии не изменился бы, если бы Бильянова остался, разве что он смог бы попрощаться с ней. А теперь у него будет не много времени на прощание с хладным трупом, если он хочет доставить ребенка в безопасное место.

Александра вымыла новорожденное дитя, а потом и мертвую Попельку горячей водой из купели, после чего вычистила пол и кровать, пока нигде не осталось и следа крови. Она собрала простыни и тряпки во дворе и бросила в огонь, который разожгла из последних остатков телеги перед домом пастора.

Возможно, солдаты скоро появятся здесь. Возможно, они обнаружат священника и пустят ему пулю в голову, а младенца зарубят. Возможно, они вообще не войдут в деревню, и тогда его жертва окажется напрасной. Какой смысл в том, что одни живут, а другие умирают? Какой смысл в том, чтобы научиться врачевать, если это искусство ты можешь применять лишь для того, чтобы решать, кому умереть? Какой смысл в том, чтобы однажды познать счастье материнства, если потом приходится смотреть, как твоего ребенка опускают в могилу?

Какой смысл был в том, чтобы прийти сюда?

Лошадь спокойной рысью вынесла Александру из деревни по дороге на северо-восток, по направлению к Бероуну. За ее спиной одинокий мужчина в полях еще немного приблизился к деревне; он тяжело ступал, преодолевая лед и метель. Он не знал, что в конце пути его ждут обломки счастья и что всю оставшуюся жизнь он будет безуспешно пытаться простить себя самого за то, что не сумел помочь любви всей его жизни.

 

27

То, что столбы дыма над городом росли не из каминных труб, было ясно уже издали. В Бероуне горели дома. Беженцы, уходящие из города редким потоком, тащили за собой тележки или, с трудом переставляя ноги, несли на спинах мешки. Многие шли с непокрытой головой и закутавшись в тряпье, некоторые и вовсе брели босиком, обмотав ноги лохмотьями. Солдаты отняли у них даже обувь.

Александра остановила лошадь рядом с мужчиной, который держал в руках свитки; мужчина носил очки – одно стеклышко было разбито, а второе и вовсе отсутствовало. Волосы его были растрепаны, лицо побледнело, один глаз опух, веко над ним было порвано, и корка засохшей крови протянулась, словно толстый черный рубец, от уголка глаза до носа. Что бы он ни собирался защитить от жадных рук солдат, удары кулаков заставили его внять голосу рассудка. Наверное, он еще мог считать себя счастливчиком: ведь его всего лишь избили.

– Когда они пришли? – спросила Александра.

Мужчина остановился и посмотрел на нее снизу вверх.

– Вчера, перед вечерней, – сказал он. – Три сотни или четыре, я не знаю… Все солдаты.

– И ни одного обоза? – За любой армией всегда следовало множество гражданских лиц, начиная с квартирмейстеров и их помощников и заканчивая семьями солдат.

Когда начинались грабежи, женщины и дети наемников, как правило, участвовали в них. Иногда настолько активно, что их супругам и отцам особо не приходилось вмешиваться.

Мужчина покачал головой.

– Только солдаты.

Экспедиционная армия. Это лишь подтверждало то, что Александра уже подозревала. Кёнигсмарк вышел вперед с частью своих войск, чтобы подготовить почву для общего наступления. Остальная часть его армии, более медлительная, чем генерал, должна в течение нескольких следующих дней войти в страну, в которой все запасы и все, что только может пригодиться, уже реквизировано его солдатами. Затем он зажмет Прагу в смертельные тиски, и никакие смелые вылазки гарнизона не помогут облегчить начинающуюся нужду за стенами – поскольку они не найдут ничего, что можно было бы забрать с собой.

– Звезды предсказывали это, – заявил мужчина и прижал свитки к груди. – Звезды пытались предостеречь нас, но мы не прислушались к ним.

– Звезды, как бы не так, – возразила Александра. – Даже крестьяне в окрестностях уже вчера знали, что солдаты вошли в страну.

– Звезды, – повторил мужчина. – Звезды знают все. – Он откинул голову и смерил Александру снисходительным взглядом уцелевшего глаза. – Им известна судьба мира до дня Страшного суда. – Он закашлялся и обошел лошадь. – Всего вам доброго, милостивая госпожа.

– Постойте! – крикнула Александра ему вслед. – Почему вы все движетесь в этом направлении? Или паром через реку больше не ходит?

Мужчина сделал неопределенный жест, даже не обернувшись.

– Спрашивай звезды и дальше, глупец, – проворчала Александра.

Она снова пустила лошадь вперед.

Городские ворота уцелели. Наверное, какой-то член городского совета с самого начала решил, что защита бессмысленна, и вел переговоры с солдатами. Выкуп и открытые ворота должны были стать платой за то, чтобы грабежи совершались по возможности без жертв и без угрозы поджога. Но потом, похоже, кто-то решил защищаться, или какая-то женщина не захотела отдавать украшения, полученные от матери, или отец попытался помешать проходящему мимо младшему офицеру изнасиловать его дочь… Ситуация постепенно накалилась, и оказалось, что жители Бероуна выплатили добровольный выкуп совершенно напрасно. Пушки, судя по всему, в действие не вступали, иначе их грохот долетел бы и до Кенигинхофа, а вечер и ночь были тихими, пока тишину не нарушили крики Попельки. Выстрелы же из мушкетов и пистолетов, вопли несчастных, в чьи тела вонзались алебарды, и стоны других, чьи сердца пронзали лезвия рапир, не долетели бы до Кенигинхофа. Город был невелик; жителей в нем могло быть максимум в три раза больше, чем мародеров, напавших на него. Двенадцать сотен человек, преимущественно женщин, детей, мирных жителей и стариков, против четырехсот бывалых наемников. Не было никакого сомнения в том, на чьей стороне оказалось превосходство.

На улицах валялись осколки, поломанная мебель, предметы одежды… Тут и там тускло поблескивали темно-красные лужи замерзшей крови. Александра смотрела на это опустошение с немой яростью, пока не добралась до бреши в городской стене на противоположном конце города, где находились река и паром на ней. Потрясенная, она широко раскрыла глаза.

Когда вспыхнуло насилие, несколько десятков граждан, видимо, в панике бросились к парому. Солдаты, очевидно, стали их преследовать. На этом берегу реки вперемешку лежали тела мужчин, женщин, детей: покрытые изморозью безжизненные глаза, распахнутые в немом крике рты, зияющие раны. Паром висел на канате посреди реки, опрокинутый, тихо покачиваясь на мягких волнах. Было видно, что один из блоков, через которые протянут канат, лопнул. Сломали ли его солдаты, или паром сам перевернулся под весом слишком большого количества беглецов и сбросил свой груз в ледяные волны, установить было невозможно. Александра растерянно глядела на него. И тут она увидела, что на противоположном берегу кто-то стоит и смотрит на нее.

– Брод! – крикнула ему Александра. – Где брод?

Мужчина молчал и не сводил с нее взгляда.

– Брод! – заорала Александра. – Мне нужно перейти реку!

Не сводя с нее глаз, мужчина медленно поднял руку. Рот его приоткрылся, и так он и замер. Он не издал ни звука. Палец его указывал на место немного дальше вниз по течению, по эту сторону городских стен. Александра развернула лошадь. Вода будет совершенно ледяной, и в это время года она дойдет ей по меньшей мере до бедер. Александра сомневалась, согласится ли лошадь вообще войти в реку, но она должна попытаться. Она бросила последний взгляд на лежащие друг на друге трупы и проглотила ненависть, которая была настолько огромной, что почти душила ее.

Только когда она уже давно находилась на другом берегу и дрожала от холода в мокрой юбке, а на шкуре лошади образовывались ледяные сосульки, ей неожиданно стало ясно: не останься она, чтобы помочь Попельке прошлой ночью, сегодня утром один из трупов на паромной пристани был бы ее собственным.

 

28

Первое, что сделал Киприан, когда они прибыли домой, в Прагу, это пробежал по комнатам большого дома и проверил, нет ли там кого-то из членов его семьи. Андрей неторопливо следовал за ним и то тут, то там успокаивал слуг, напуганных неистовством Киприана. Он уже, кажется, смирился с тем, что Киприан признал с большой неохотой: то, что все происходящее – вовсе не кошмарный сон, а реальность. Киприан чувствовал свою беспомощность, и это раздражало его, и он избрал правильную тактику – бегать по дому, хлопая дверями, – чтобы найти выход для бессильного гнева.

В конце концов они встретились в зале, который всегда служил чем-то вроде средоточия, как для фирмы, так и для семьи. Тот, кто нуждался в совете, не прятался в одной из многочисленных комнат, а отправлялся в зал, зажигал огонь в камине, размышлял над проблемой, но главное – верил, что скоро появится человек, с которым можно будет разделить ношу. Уже случалось, что Адам Августин или один из его сыновей, которые все еще жили вместе в своем доме в Малой Стране, сначала устремлялись в зал и садились там у огня, вместо того чтобы отправляться на поиски одного из партнеров. Однажды вечером Киприан нашел своего представителя из Брюнна Вилема Влаха перед пылающим камином: тот храпел, вытянув мокрые сапоги к огню, и кожа на них уже опасно дымилась. Никто не смог бы сказать, когда Вилем прибыл и не дремал ли он там целый день, напрасно ожидая, что кто-то обнаружит его в зале. Это был один из тех редких дней, когда действительно никто не забрел в большое помещение на первом этаже, и, по правде сказать, Киприан тоже не появился бы там, если бы не услышал звук храпа.

Андрей сдержанно улыбнулся. Киприан упал в одно из кресел, стоявших вокруг длинного стола.

– Вот так, когда никого из остальных тут нет, здесь очень одиноко, – заметил он.

– Мы тут частенько сидели только вдвоем, – возразил Андрей.

– Да, но тогда существовала возможность того, что другие вот-вот появятся. – Киприан скорчил недовольную гримасу. – В этом помещении никогда еще не было так пустынно.

– А у меня такое ощущение уже было, – вздохнул Андрей. – В течение тех недель, когда мы все считали тебя мертвым.

Киприан застыл.

– Черт побери, – тихо произнес он.

Андрей протянул руку и положил на стол перед Киприаном маленький рулон бумаги. Это было сообщение, принесенное почтовым голубем.

– От кого письмо?

– Пришло из Райгерна. Мне его передал один из наших писарей. Пока ты метался по дому.

Киприан взял крохотный документ, вытянул руку и прищурился.

– Что внутри?

– Та информация, которую мы ждали. В Райгерн она пришла сразу после нашего отъезда. Нам ее переслали монахи Вацлава.

Киприан достаточно хорошо знал своего друга, чтобы понять: сообщение не из радостных. Когда Андрей прибегал к длинным вступлениям, это значило, что он старается таким образом изложить информацию, чтобы она не слишком шокировала слушателя.

– Давай без экивоков, – вздохнул Киприан.

– Отец Джуффридо Сильвикола уже некоторое время не отец Сильвикола, а просто Джуффридо Сильвикола, член Общества Иисуса. Его лишили всех регалий. Согласно прямому приказу преподобного генерала в Риме. Там его возвращения ждали с постоянно растущим нетерпением. Наш друг был назначен на роль advocatus diaboli в процессах в Вюрцбурге, но его отозвали. Только он так и не возвратился. Официально он считается пропавшим без вести.

– И в чем же его обвиняют?

– Вот этого нашим поручителям в Риме узнать не удалось. Орден, если уж на то пошло, так же непроходим, как грязь на улицах Праги весной. Но если тебе интересно мое мнение, то я бы сказал: непослушание. Вряд ли для иезуита есть что-то более важное, чем строгое соблюдение всех предписаний начальства.

– Непослушание…

– Но это еще не все. Очевидно, в Вюрцбурге Сильвикола так и не передал свою должность адвоката дьявола, поскольку сообщение о его снятии туда не прибыло. Сообщение должен был передать иезуит из Рима, некий отец Нобили. На данный момент известно, что отец Нобили бесследно исчез.

– Умер?

Андрей пожал плечами.

– Вюрцбург достаточно велик, чтобы труп иезуита мог пропасть навсегда.

– Последнее известное местопребывание отца Нобили отнюдь не Вюрцбург, а Мюнстер.

– Что? Город мирных переговоров? Что он там забыл?

Андрей снова пожал плечами.

– Черт побери! – опять выругался Киприан, на этот раз с чувством.

– В Иль-Джезу тоже лишь несколько дней назад обратили внимание на всю эту ситуацию – в связи с запросом из епископства Вюрцбург, по какой причине advocatus diaboli отозвали, не прислав ему замены.

– Он все поставил на себя одного, – заключил Киприан. – Мы имеем дело не с заговором Societas Jesu в попытке захватить библию дьявола, а с действиями одиночки.

– Собственно, мы уже почти и сами догадались.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Киприан неожиданно заметил, что ему тяжело подавить желание забарабанить пальцами по столу.

– Это худшее из того, что могло случиться с нами, – сказал Андрей. – Твой дядя, старый кардинал, оставил нам целую сеть союзников и осведомителей, чтобы не позволить какой-либо церковной или светской организации снова приблизиться к библии дьявола – так, как в последние два раза. Это был лучший итог всех лет, которые он провел в Риме.

– И мы еще продолжали развивать эту сеть с помощью фирмы.

– Только вот пользы от этого никакой. Мы не учли, что один-единственный сумасшедший может вбить себе в голову, что он должен получить книгу. – Взгляд Андрея застыл. – По существу, мы… О боже, да мы опять оказались там, откуда для нас все и началось: в 1572 году, когда один сумасшедший, по несчастливой случайности – мой отец, попытался выкрасть библию дьявола из ее тогдашнего убежища в Подлажице!

– Только вот мы на этот раз находимся на другой стороне.

Лицо Андрея отразило охвативший его ужас. Его родители были убиты сумасшедшим вместе с группой гугенотских беглецов, оказавшихся не в то время и не в том месте, – сумасшедшим, единственным желанием которого было защитить мир от пробуждения библии дьявола. Это происшествие привело к целой цепи роковых событий. Киприан сначала подумал, что Андрей вспоминает разговор, который они вели по дороге в Эгер, – разговор о том, что, защищая библию дьявола, им следует опасаться Джуффридо Сильвиколы, как тогда – аббата Мартина и Хранителей. Однако ему вскоре стало ясно, что его друг давно уже мысленно перенесся туда, куда Киприан не решался следовать за ним. Нечасто он отступал в сторону, чтобы обдумать ситуацию до конца, и это был именно такой случай.

Они не могли задержать Джуффридо Сильвиколу, так как он был слишком мал для ячеек сплетенной ими сети. Он был идеальным врагом. Все, что им оставалось, это охранять библию дьявола и стрелять в каждого, кто приблизится к ней.

Только вот бывший иезуитский священник нашел самого лучшего исполнителя для осуществления своего желания.

Александру, дочь Киприана.

Киприан вскочил.

– Нам следует рассказать наместникам в замке и совете все то, что мы услышали о шведской армии, – заявил он. – Город должен готовиться к нападению.

«Вот именно, – подумал он. – Подготовка к катастрофе, встречу с которой ты даже не решаешься осмыслить».

В первый раз за свою долгую жизнь Киприан Хлесль убегал от опасности.

 

29

Мироздание было создано таким образом, что противоположности притягиваются. Однако это не касается венца творения, человека. Вацлав уже не раз замечал, что притягиваются друг к другу, скорее, схожие характеры, и особенно это касается одинаково извращенных, злых душ.

Опустившиеся, одичавшие создания, обитавшие на территории бывшего доминиканского монастыря в Эгере, после короткой беседы приняли Каменного Йоханнеса и его людей как долго отсутствовавших братьев. Вацлаву удалось убедить помешанного, что магистр ордена розенкрейцеров с радостью заплатит за них выкуп. Магистр ордена знает Вацлава, и он либо действительно заплатит, либо освободит его вместе с собратьями – во всяком случае, Вацлав так считал, пока они не прибыли в Эгер и не увидели, что город не сильно отличается от военного лагеря. Он пал духом, когда посланные Каменным Йоханнесом эмиссары возвратились с сообщением, что комтурство ордена опустело, а магистра нигде не видно. Йоханнес выслушал новости с задумчивым видом и отправился в разрушенный город искать место, где они могли бы расквартироваться так, чтобы не сразу броситься в глаза солдатам и не оказаться насильно призванными на воинскую службу. Он нашел путь к старому монастырю, как мухи находят путь к трупу.

Монахов согнали во внутреннюю часть полуразрушенного главного здания. Они все еще были впятером: брат Честмир и брат Роберт остались в Графенвёре, два мертвых тела, с которых мародеры стянули не только рясы, но и сапоги, и сорвали нательные кресты с шей. Вацлав никак не мог воспрепятствовать этому: он был слишком занят тем, чтобы не позволить пристрелить на месте, как собаку, брата Тадеаша, получившего пулю в бок. Брат Тадеаш, будто в благодарность за это, отчаянно цеплялся за жизнь, хотя его рана постоянно сочилась и кровоточила, и казалось настоящим чудом, что он вообще перенес форсированный марш из Графенвёра. Если не принимать во внимание вышесказанное и судить здраво (что тяжело давалось Вацлаву из-за гибели двух его собратьев и состояния брата Тадеаша), они удивительно легко отделались. Брат Бонифац, во время бегства Александры бросившийся на одного из нападавших, потерял несколько зубов, и оба глаза у него еще оставались частично заплывшими, но другие монахи уцелели. Если учитывать, что они фактически оказались под перекрестным огнем нескольких мушкетов и пистолетов, это было чудо. Чудо, которое, однако, подтвердило известное мнение, что мушкеты и пистолеты опасны только в руках тех, кто с ними регулярно упражняется. Для созданий, столпившихся вокруг Йоханнеса, чудом было уже то, что они сумели запомнить сложную последовательность действий, необходимых для того, чтобы зарядить старое ружье с фитильным замком.

– Разве вы заслуживаете такого, как Йоханнес? – горделиво спросил безумный атаман мародеров. – Монастырь. Здесь вы должны чувствовать себя как… дома.

Вацлав осмотрелся. Он понял, что их привели в бывшую трапезную. У просторного зала, если не считать окон, имелся один-единственный выход, а окна для бегства не годились. Если из них выпрыгнуть, придется пролететь расстояние, равное трем человеческим ростам, и в результате приземлишься на развалины соседних зданий и переломаешь себе все кости. Трапезную мог охранять только один часовой. У камина лежал перевернутый трон, а рядом с ним – куча грязных тряпок.

– Йоханнес завтра еще раз попробует… ну, с магистром, – заявил Каменный Йоханнес.

– А если опять не выйдет, а, Йоханнес? Что тогда, черт подери? – прорычал один из его людей.

Йоханнес свирепо уставился на него.

– Тогда Йоханнес отдаст монашков солдатам, – ответил он. – Они все протестанты. Они заставят монашков танцевать, да… на виселице.

– Ха-ха-ха! Слушайте, народ, это ж у наших черных друзей, может, даже в первый раз в жизни встанет!

– Что ты несешь, эти похотливые толстяки постоянно шалят друг с другом!

– Нет, они каждую ночь сами с собой забавляются!

– Ха-ха-ха – ну, тогда они точно почувствуют себя как дома, когда начнут дергаться и забрызгают себе при этом рясу.

Вацлав встретился взглядом с Йоханнесом.

– Набиваться к солдатам – дело рискованное. Денег они дадут мало, если вообще дадут, и могут невзначай повесить еще парочку – в лучшем случае – других бедных ублюдков, которых, как и вас, завербуют насильно.

– Никто не сможет насильно завербовать Каменного Йоханнеса, – возразил сумасшедший и ответил на взгляд Вацлава. – Йоханнес подождет до завтра, а потом… скормит вас крысам. – Он отвернулся и вышел. Его люди последовали за ним.

– Вы поймали нас только потому, что вам улыбнулось счастье, – крикнул им вслед Вацлав. – Смотрите, не разбазарьте его!

Жителям Графенвёра, забаррикадировавшимся в церкви, тоже улыбнулось счастье. После того как Йоханнес понял, что пытался сообщить ему Вацлав, он изменил свой план и приказал выдвигаться из городка. Пощадили даже обоих мальчиков, которые, плача, сидели рядом с мертвыми родителями, если не считать попытки одного разбойника изнасиловать младшего из детей, пока остальные грабили мертвых монахов. Мальчик кричал, и визжал, и отбивался, и сумел заставить разбойника не подходить слишком близко до тех пор, пока Йоханнес молча не потопал прочь, и его людям не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ним и погнать Вацлава и оставшихся в живых бенедиктинцев перед собой. Неудачливый насильник побежал за ними, держа эрегированный член наперевес и удовлетворяя себя на бегу. Ирония ситуации заключалась в том, что именно он недавно шутил о якобы регулярных ночных забавах монахов.

У трапезной давно уже не было двери. Два человека из банды Йоханнеса стали на страже в дверном проеме. Когда Вацлав бросил на них взгляд через плечо, один показал пантомиму – человека, который трепыхается на веревке, а второй сжал кулак перед промежностью и стал быстро дергать им взад-вперед. Оба радостно скалили зубы. Вацлав отвернулся.

– Давайте отведем брата Тадеаша вон к тому креслу, пусть сядет, – предложил он.

– Спасибо, преподобный отче, – охнул брат Тадеаш. – Я хорошо себя чувствую. Я даже чувствую, что у меня прибавилось…

– …отверстий, – закончил один из монахов, но никто не засмеялся.

Вид братьев Честмира и Роберта, неподвижно лежащих на земле и обнаженных, был еще слишком свеж в их памяти.

Они поплелись к камину.

– Жаль, что нет ничего, чем можно было бы растопить камин. Здесь лютый холод, – пробормотал брат Бонифац.

– Может, если сжечь эти старые тряпки, это, по крайней мере, хоть немного… О боже… О, преподобный отче…

Вацлав протиснулся мимо остальных и посмотрел на кучу тряпья на полу. Оттуда на него уставилось чье-то лицо. Трудно было сказать, сколько времени мертвец уже пролежал здесь, так законсервировал его холод: один день или же один месяц. Лицо окрасилось в черный цвет, глаза уже запали в глазницы, и тем не менее было прекрасно видно, как сильно искажены черты лица покойника. Этот человек искупил большую часть своих грехов, прежде чем смог умереть. Одна рука его высохла, как у мумии, на высохший кулак было страшно смотреть. И еще у него не было ног. В здоровой руке он сжимал маленькую бутылочку.

Подняв глаза, Вацлав заметил, что все его собратья отступили на несколько шагов.

– Это просто мертвец, – сказал Вацлав.

– Его забрал дьявол, – прошептал один. – Глянь на его лицо, преподобный отче – и на руку… Словно, умирая, он пытался отречься…

– Да, его действительно забрал дьявол, – кивнул Вацлав и присел рядом с мертвецом.

Он и сам не смог бы сказать, почему так поступил. Взгляд его упал на двух дохлых крыс, лежавших на полу рядом с трупом. Если он не ошибся, они пытались выгрызть кусок из мягких тканей возле плеча. Их тела казались вздутыми, зубы были оскалены, языки высунуты. Он дернул за одну из тряпок, которыми мужчина хотел защитить себя от холода, когда еще был жив, и оторвал полосу ткани. Обмотав ею пальцы, забрал бутылочку из неподвижной руки. Его взгляд обшарил пол, и не зря – он увидел маленькую пробку, подходившую к горлышку бутылки. С помощью тряпки он взял ее, закупорил бутылочку, до половины замотал ее в тряпку и поднял против тусклого света, проникающего в окна. Внутри оставалось немного жидкости – жидкости, которая и не замерзла, и не испарилась. Он полностью завернул ее в тряпку, оторвал еще полоску, намотал и ее и, наконец, спрятал находку в своей рясе. При этом он пытался подавить ощущение, что кладет в карман задремавшую змею. Когда он встал, монахи отступили еще дальше. Он покачал головой.

– Я хотел сказать, – нетерпеливо объяснил он, – что он выпил яд. Либо ему этот яд подсунули, либо он сам желал встретить смерть. Да и к тому же умер он в муках.

– Зачем ты спрятал бутылочку, преподобный отче?

– Никогда не знаешь, что может пригодиться.

 

30

Мельхиору Хлеслю стало ясно: что-то здесь не так, когда он увидел открытую входную дверь. Он огляделся в тусклых предрассветных сумерках, но улица была пустынна. Откуда-то донесся звук шагов стражей, совершавших свой последний обход – достаточно далеко отсюда. Он медленно открыл дверь до конца, метнулся внутрь и слился с темнотой. Мельхиор буквально слышал пустоту. Ни один дом, в котором еще кто-то живет, не может быть таким тихим. Он осторожно выдохнул и увидел, как сверкает маленькое облачко пара в тусклом свете, проникающем из дверного проема. И в доме, в котором кто-то еще живет, не бывает так холодно. Что произошло с тех пор, как он заходил сюда в последний раз? Он сориентировался в полумраке, отмерил шагами путь до большой лестницы, затем мягко закрыл входную дверь. Мельхиор решил не задвигать засов – хотел оставить себе возможность для быстрого отступления, а засов только задержит его. Теперь, когда дверь была закрыта, темнота стала полной. Потолок лестничной клетки снижался, и он взял шляпу в левую руку, а правую положил на эфес рапиры и крадущимся шагом двинулся наверх. Услышал, как тихо звенят шпоры его сапог, и выругал себя за то, что не снял их. Но откуда он мог знать, что ему придется не наслаждаться радушным приемом, а прокрадываться в дом подобно вору? Лестница издала тихий скрип. Он прижался к стене, где ступени были не так расшатаны, и стал подниматься дальше, к верхней лестничной площадке. Из двух окон, оказавшихся теперь у него за спиной, в дом просачивался рассвет. Короткий коридор вел к расположенной в торце двери – спальне. Двойная дверь слева открывалась в большой зал, отголосок прежних времен, как и в большинстве богатых домов, в которых семьи жили веками. Правое ответвление коридора вело к следующей двери, расположенной у окна. За ней находился кабинет. В то время как другие двери были закрыты, эту оставили приотворенной.

Мельхиор посмотрел на толстые доски пола, на свои тяжелые сапоги на высоких каблуках, шпоры. Бесполезно. Если он попытается стянуть с себя тесную, высокую, размокшую от долгой носки обувь прямо здесь, шуму от него будет, как от троих. Он на цыпочках приблизился к приоткрытой двери и осторожно заглянул внутрь. На мгновение ему сильно захотелось применить древнюю уловку и сначала просунуть в дверь свою шляпу, но он передумал. За прошедшее время он убедился в том, что его первое предположение оправдалось: он здесь абсолютно один. Куда же все подевались?

В кабинете имелось окно, близнец двух окон в коридоре. Света хватало, чтобы рассмотреть детали помещения: черный холодный зев камина, где должен был бы гореть огонь, беспорядок на полу. На столе лежали смятые листы бумаги. Мельхиор задержал дыхание, когда увидел тусклую лужу, покрывавшую половину стола; он принюхался. Это была не кровь. Он заметил, что там, откуда вытекла лужа, лежит опрокинутая глиняная чернильница. Гусиное перо прилипло к засохшим чернилам, приподнявшись над столешницей, словно корабль, севший на мель. Стул отодвинут; на него небрежно брошен плащ с меховым воротником, В глаза Мельхиору бросилось слабое мерцание. К меховому воротнику была приколота брошь – черный герб с изображением красного мальтийского креста с шестиконечной звездой. Впрочем, и без этой броши Мельхиор узнал бы в плаще с дорогим воротником мантию магистра ордена розенкрейцеров. Из-за чего комтурство Эгера так неожиданно опустело, хотя еще два дня назад он разговаривал здесь с магистром, Мельхиор никак не мог понять. Он вошел в кабинет, положил шляпу на чистое место на столе и осмотрелся. Конечно, во время первого посещения Мельхиора магистр ордена не показался ему человеком, который держит все под контролем. Но то, что он мог бросить комтурство вместе со всеми слугами на произвол судьбы? Начальник комтурства был сродни капитану корабля: например, если бы в комтурстве внезапно вспыхнул пожар, то никто бы не удивился, обнаружив позже, во время работ по уборке, труп комтура, до самого конца остававшегося на рабочем месте. Может, оккупанты взяли его в плен? Но зачем им было это делать, если они все годы, когда оккупация подразумевала только жалкую кучку шведских солдат в замке, не считали его опасным? Может, и его самого, и остатки его прислуги насильно завербовали в армию? Сам Мельхиор покинул город в том числе и из-за этого риска, едва успев закончить беседу с магистром. Кто отказывался идти с солдатами, того могли повесить на месте. Некоторые из жителей Эгера, очевидно, узнали об этом так же, как и Мельхиор, и тайком ушли из города. Мельхиор присоединился к ним, и они отвели его к целому ряду спрятанных в лесу землянок, которые, как предположил Мельхиор, в мирные времена служили убежищем браконьерам (возможно, даже отцам тех молодых людей, в окружении которых он находился!). О таких временах, как нынешнее, можно было сказать, по крайней мере, одну хорошую вещь: при известных условиях они накрепко сплачивали тех, кто страдал от них. Он выдержал там два дня, а потом неизвестность стала просто непереносимой, и он украдкой вернулся в Эгер. Он должен был узнать, появились ли уже там отец Сильвикола и его пленники – и хватило ли магистру ордена мужества выполнить просьбу Мельхиора и тайком передать его матери медальон Асклепия, чтобы подать ей знак: он жив и здоров и находится поблизости.

Постепенно наполняющийся светом кабинет не дал ответа на вопросы Мельхиора. Он пошевелил кочергой пепел в камине и понял, что тот совершенно холодный. Тут не разжигали огонь, по меньшей мере, со вчерашнего дня. Он сел в кресло, стоявшее за столом, подвинул его поближе и невольно уловил запах, идущий от воротника плаща. Тот пах потом и вином. С этого места можно было начать разбираться в том, что именно здесь произошло. Магистр ордена пытался что-то записать. Должно быть, он спешил: приклеившееся к чернильной луже перо было покрыто черными отпечатками пальцев. Он запачкал пальцы и даже не потрудился вытереть их. На столе, словно чуть разжатые кулаки, лежали скомканные листы бумаги. Мельхиор никогда еще не встречался с такой расточительностью: даже сделав множество ошибок, лист бумаги можно было хорошенько поскрести, а потом написать все заново перпендикулярно предыдущим строкам. Бумага ценилась почти на вес золота. Он аккуратно поднял не столько скомканный, сколько усеянный отпечатками пальцев лист бумаги из его застывшей чернильной могилы и расправил. Ему показалось, что изо всей кучи листов, покрывавших стол, именно этот должен содержать последнюю неудавшуюся попытку написать письмо.

Он угадал. На бумаге был нацарапан текст в ширину ладони. Он попробовал расшифровать его и невольно вздохнул. Латынь!

О, salutaris hostia, quae caeli panais ostium, non confundar in aeternum.…

Пораженный Мельхиор поднял глаза. Его губы шевелились, пытаясь выудить перевод из памяти. Когда же он слышал эти слова в последний раз? Во время причастия?… Батюшки, сколько же лет прошло с тех пор! Эти слова им вбивали в головы, и старый кардинал Мельхиор, улыбаясь, перевел их, поскольку его юный крестник жаловался на то, что ему приходится послушно повторять что-то, смысла чего он не понимает.

Ты, Который принес нам спасение на кресте и открыл нам небесную дверь…

…libera me de morte aeterno!

…спаси меня от вечной смерти!

Мельхиор продолжал читать, а брови его все сдвигались. Это больше не был гимн, исполняемый в конце заутрени!

Çonfiteor Deo omnipotenti…

Исповедуюсь перед Богом всемогущим…

… .quia peccavi nimis…

…что я много грешил…

…cogitatione, verbo et opère!

… .мыслью, словом и делом!

Nil inultum remanebit!

Ничто не может избежать наказания!

Это уже из секвенции «Судный день»! Чтобы понять это, Мельхиору не нужно было копаться в памяти: он будет вечно помнить эти слова. Их пели в церкви, когда старый кардинал Мельхиор проводил поминальную службу по Киприану Хлеслю и в церковь так неожиданно ворвался король Богемии. Это была песня… для мертвеца.

Он так резко отодвинул стул, что его ножки поцарапали пол. Последняя запись просто бросалась в глаза: она была покрыта кляксами, поскольку бумагу скомкали, не дождавшись, когда высохнут чернила. Эти два слова походили на капли черной крови на белой стене.

Kyrie eleison!

Господи, помилуй!

Мельхиор выскочил из помещения и побежал по коридору к двери, за которой находилась спальня магистра. Попробовал открыть ее. Но ему что-то мешало, как будто кто-то прислонился к двери с другой стороны. Он попытался вышибить дверь плечом, и она внезапно распахнулась. Он влетел в помещение.

На него бросилось тяжелое тело. Мельхиор отчаянно вцепился в него, желая увлечь за собой на пол, но неизвестный удержался на ногах сам и удержал его. Тогда-то Мельхиор все и понял и в ужасе отпустил тело. Шлепнувшись на зад, он, охваченный ужасом, уставился наверх и вгляделся в лицо нападавшего.

Nil inultum remanebit.

Мельхиор с трудом встал на ноги. Он отбросил ощущение, что открытые глаза преследуют его. На самом деле они смотрели сквозь все, что относилось к миру живых, а судя по выражению лица мертвеца, его взгляд устремился прямо в ад. Мельхиор посмотрел в потолок. Веревка была обвита вокруг железного крюка, торчащего из потолочной балки. Она была короткой. Носки повешенного касались земли. Опрокинутый стул лежал рядом, как будто он упал после того, как взобрался на него, привязал веревку, надел себе на шею петлю, затянул ее, а затем оттолкнул стул ногами. Так, словно стул упал сам.

Мельхиор почувствовал, как содержимое желудка подступило к горлу, но усилием воли сдержал рвотный позыв. Он не знал, следует ли ему испытывать сочувствие или же гнев. Наконец он прошептал: «Господи, помилуй», – так как в голову ему не пришло ничего лучшего, чем последний, покрытый кляксами, смазанный крик магистра. Он покачал головой. И тут он понял, что не может оставить магистра вот так висеть здесь, и желудок его снова взбунтовался, но Мельхиор взял его под контроль.

Рапира была острой. Мельхиор знал, что его отец не одобрял применение оружия. Если истории о Киприане Хлесле были правдивы, то те случаи, в которых он брался за оружие, чтобы защитить себя или кого-то другого, можно было пересчитать по пальцам. Сталь перерезала веревку, и тело магистра упало на пол. Мельхиор сорвал покрывало с постели, подтащил к ней труп и с некоторым усилием взгромоздил на кровать. Торопливо попытался стереть полоски грязи, которые сапоги покойника оставили на чистой простыне. Наконец он сложил мертвецу руки на груди и накрыл его одеялом. На то, чтобы опустить магистру веки или разрезать глубоко впившуюся в горло веревку, Мельхиору не хватило духа. Он отступил и перекрестился.

И тут по тихому, покинутому комтурству пронесся громкий, словно пушечный выстрел, стук распахнутой входной двери на первом этаже, и раздался голос:

– Эй, преподобие! Э-гей! Есть кто-то дома, чтоб меня?

 

31

Мельхиор и сам не знал, что натолкнуло его на эту идею. Когда три человека взобрались по лестнице и остановились на лестничной площадке, чтобы сориентироваться, он крикнул: «Я здесь!» Он сидел на стуле в кабинете магистра, раскидав по испачканной столешнице пергаменты и листки бумаги, так что рассмотреть пролитые чернила теперь было невозможно, а стол превратился в рабочее место очень занятого человека. Мантию магистра он набросил на плечи.

Первый из трех мужчин был одет в одну только рубаху, распахнутую у ворота и открывавшую выступающие ребра под грязно-желтой кожей. Он неторопливо вошел внутрь: пересекающие торс кожаные ремни, рапира, пистолеты за поясом и мечтательная улыбка – настоящий властелин мира. Портупея на левом бедре была пуста, будто он потерял вторую рапиру, которая, несомненно, недавно висела там. Взгляд его был настолько невыразительным, что невольно напомнил Мельхиору о взгляде самоубийцы, лежавшего в своей спальне под одеялом. Мельхиор сдержал дрожь.

Второй был одет в обычные пестрые лохмотья, какие часто увидишь на солдате или разбойнике. Он тянул за собой, словно упрямого осла, третьего мужчину. Тот был одет в черную рясу, заваливался в сторону и хромал, будто у него что-то болит. Руки у него были связаны, и его вели за свободный конец веревки. Когда его взгляд упал на Мельхиора, он распахнул глаза и раскрыл рот. Так как он шел замыкающим, его спутники этого не заметили. Мельхиор отреагировал молниеносно. Он откинулся на спинку стула с выражением лица человека, которому помешали работать.

– Я – комтур розенкрейцеров в Эгере, – рявкнул он. – Без сомнения, вы мне сейчас сообщите, как мне следует называть вас.

Он сказал это больше монаху в черной рясе, чем двум другим. Они невольно обернулись, но монах уже взял себя в руки и со страдальческим выражением лица смотрел в пол. Второй разбойник дернул за веревку, которую он держал в кулаке, и монах застонал и скривился. Тем временем Мельхиор вспомнил его имя: брат Тадеаш. Второй разбойник ухмыльнулся и обратился к Мельхиору.

– С чего бы это такого юнца назначили комтуром? – насмешливо спросил он.

– Ас чего бы это кучу крысиного дерьма обучили человеческой речи? – спросил Мельхиор.

Лицо второго разбойника перекосилось. Мельхиор склонился над столом, словно растущая ярость на лице вооруженного до зубов разбойника – такая мелочь, на которую и внимания обращать не стоит.

– Пошли вон, я занят, – приказал он.

– Йоханнес удивился, что вы здесь… совсем один, преподобие, – объяснил первый мужчина.

– А кто такой Йоханнес? – сердито уточнил Мельхиор.

Мужчина раскинул руки и сделал полный оборот вокруг своей оси.

– Я – Йоханнес, – заявил он. – Йоханнес. Каменный Йоханнес!

– Йоханнес! – крикнул второй мужчина и сжал кулак.

– Пусть так, – ответил Мельхиор. – И кстати, я вовсе не один. Мой верный друг всегда поддержит меня. – Он положил свой пистолет с колесцовым замком на стол и взвел курок. Раздался громкий щелчок.

– Ха-ха-ха! – воскликнул спутник Йоханнеса. – А нас двое.

– Вас трое, – поправил его Мельхиор, – но давайте не будем отвлекаться на большие числа. Сколько бы вас ни было, ты станешь первым, кому придется соскабливать свой мозг со стены, если ты сделаешь глупость.

– Ха-ха-ха! – снова воскликнул мужчина, но прозвучало это уже не так самоуверенно.

– Двое или трое, – сказал Йоханнес. – Вообще-то, Йоханнес хочет говорить с вами о третьем.

– Вот как? Тогда позвольте ему сесть. Судя по его виду, у него что-то болит.

– Ничего, потерпит. Таких, как он, у Йоханнеса… еще несколько.

Мельхиор положил обе ладони на стол и глубоко вздохнул. Затем демонстративно уставился прямо в глаза Йоханнесу.

– Вы хотите сообщить мне, что держите в плену католических монахов? Бенедиктинцев?

– Так и есть, чтоб меня, – сказал второй.

– Если ты еще раз откроешь пасть, – произнес Мельхиор с настолько убедительной холодной яростью, что тот испуганно заморгал, – пусти себе лучше пулю в лоб, прежде чем ляпнуть еще какую-нибудь глупость. – Он повернулся к Йоханнесу, не став ждать ответа. – Я исхожу из того, что вы предводитель группы… скажем так, рыцарей удачи.

– Это выражение нравится Йоханнесу.

– Хорошо! Тогда объясните этому идиоту, что я не шутил. Если здесь кто-то и будет говорить, то лишь я, а кроме вас никто отвечать не должен, ясно?

Веки второго разбойника стали подергиваться от гнева. Йоханнеса ситуация, похоже, немного позабавила, но он бросил через плечо:

– Преподобие еще не понял, что… говорить будет Йоханнес. Но он прав в том, что ты должен держать язык за зубами. Ясно?

– Конечно, Йоханнес. – Судорожно сжатая челюсть раскусила два слова.

– Вы, вероятно, хотите предложить мне внести выкуп, – произнес Мельхиор, чтобы сохранить инициативу.

Йоханнес поднял брови.

– Браво, преподобие.

Мельхиор снова склонился над своей работой.

– Что, я похож на человека, который носит рясу бенедиктинца? – Он буквально услышал, как замерли мысли Йоханнеса, но даже не поднял глаза, а притворился, будто ищет определенный документ. Наконец он указал на лист бумаги, который был ближе всего к стоявшему у стола Йоханнесу. – Вот он. Дайте его сюда!

Йоханнес не пошевелился. Мельхиор поднял глаза.

– Вот этот листок. Ну же, не спите!

Йоханнес переводил взгляд с документа на лицо Мельхиора и обратно. Затем его взгляд лихорадочно заметался по помещению. Мельхиор вздохнул, встал и сам взял листок. Он не имел ни малейшего представления о том, что там написано, но понимал, что нужно продолжать ломать комедию. Он каждую секунду ждал, что Йоханнес схватит его, и постарался держать правую руку поближе к пистолету. Но ничего не произошло. Было очевидно, что стоящий перед ним человек безумен. Мельхиору удалось лишить его и без того сомнительного душевного равновесия. Он старался игнорировать становящийся все более паническим взгляд брата Тадеаша. В его голове созрел план, как только он услышал, что монах и его братья находятся во власти Йоханнеса. Ох уж этот Вацлав и его тактика! Он едва сдержался, чтобы не спросить мимоходом, не слышал ли уже Йоханнес об одиннадцатой заповеди.

Мельхиор притворился, что бегло читает текст на бумаге. Затем он поднял голову.

– Вы все еще здесь?

– Думаю, вы не понимаете… – нетвердо произнес Йоханнес. – Я могу убить ваших ребят в любой момент…

– Если вы непременно хотите попробовать потягаться с десятками тысяч бенедиктинцев, милости прошу. А теперь идите с Богом и заберите с собой этот мусор. – И Мельхиор сделал неопределенный жест в направлении двух мужчин. Краем глаза он заметил, что лица второго разбойника и брата Тадеаша стали очень похожими: огромные, недоверчиво открытые глаза и рты.

Йоханнес оперся о стол и выдвинул голову вперед. В уголках его рта появилась пена. Он так сильно дрожал, что дрожь передалась Мельхиору через стол.

Скорчив недовольную гримасу, Мельхиор наклонился и притворился, что ему нужен еще один листок, случайно оказавшийся прямо возле рук Йоханнеса.

– Один час, – сдавленно прошептал Йоханнес. – Я даю вам один час. А затем я кастрирую первого монаха и позволю ему… подавиться… собственным обрубком.

– Один час, – равнодушно повторил Мельхиор. – Господи, да что такое один час! – Он махнул рукой. – Пойдите прочь.

Брат Тадеаш, бросая ему через плечо умоляющие взгляды, повинуясь рывкам за веревку, плелся за двумя разбойниками – шагающим на негнущихся ногах Йоханнесом и его потрясенным сообщником. Мельхиор подмигнул ему, но в ту же секунду бенедиктинца рывком перетащили через порог. Мельхиор не знал, успел ли тот заметить его подмигивание. Он ждал, пока не услышал грохот закрывающейся входной двери, а потом досчитал в воцарившейся тишине до десяти.

 

32

Александра добралась до развилки у Липенеца и остановила лошадь. В этом месте еще, кажется, не знали, что война снова ворвалась в страну. Дорога раздваивалась перед деревянным палисадом, который окружал деревню; один путь проходил через городок, другой шел вниз, к руслу Нижней Мже. Она смотрела на развилку и придорожный крест, ее неизбежного спутника. Подчинившись внезапному решению, она спешилась, преклонила колени и перекрестилась.

– Я не знаю, права ли я, – пробормотала она. – Возможно, я заблуждаюсь, о, Господи. Хотелось бы мне обладать такой уверенностью в том, что я поступаю правильно, с которой Ты пошел на смерть. Но у меня ее нет.

Она встала и снова окинула взглядом место, от которого дорога шла в двух разных направлениях. Неожиданно у нее возникло чувство, что она на самом деле знает, какой путь следует выбрать.

Александра опять села в седло и пустила лошадь в том направлении, в котором, как она была убеждена, судьба отправила всю ее семью.

 

33

Когда Йоханнес, его сообщники и брат Тадеаш вернулись, Вацлав понял: что-то сорвалось. Он уже однажды видел этот беспокойно перепрыгивающий с предмета на предмет взгляд, подрагивающие конечности и неестественно прямую осанку сумасшедшего – когда Александре удалось ускользнуть от него. Пока он мерил шагами бывшую трапезную, дрожа и рассказывая что-то буквально с пеной у рта, горсточка его людей собралась у двери и тревожно наблюдала за ним. Вацлав сжимал бутылочку, завернутую в тряпки и спрятанную у него в плаще, и спрашивал себя, сумеет ли он извлечь из нее какую-нибудь пользу, если безумец потеряет остатки самообладания и прикажет убить их всех. Кивнув головой, он отправил двух монахов оказать помощь брату Тадеашу, который стоял рядом со своими тюремщиками, согнувшись, повесив голову и не имея возможности развязать руки. Йоханнес стремительно подскочил к ним и оттолкнул их прочь.

– Он остается здесь! – крикнул он. Разбойник так сильно рванул за веревку, что брат Тадеаш охнул и упал на колени. – С него я и начну!

– Как ты думаешь, Йоханнес, что предпримет проклятый комтур? – спросил мужчина, похоже, выполнявший у Йоханнеса обязанности лейтенанта.

– Я дал ему один час. Один час! – Сумасшедший топнул ногой. – Он обязательно выложит денежки. Так как иначе, – он бросил недобрый взгляд на Вацлава, – дела у тебя и твоих… друзей дерьмовые, задница монашеская! Если я напрасно, поверив тебе, тащился сюда столько времени…

Вацлав предпочел ничего не отвечать и лишь сжимал кулаки, видя состояние брата Тадеаша. Он предложил свои услуги, когда Йоханнес сообщил, что возьмет с собой одного из них как доказательство существования заложников, но безумец на это не пошел. Возвращая взгляд Йоханнеса, он почувствовал, что тот стоит на волоске от срыва, аналогичного произошедшему в Графенвёре. Чем чаще Йоханнес говорил о себе в первом лице, тем ближе к приступу бешенства он находился. Можно было вести хитроумные дискуссии о том, возвращался ли к нему разум лишь в состоянии наивысшей ярости, или же он, скорее, приходил в ярость в те редкие мгновения, когда осознавал, какую карикатуру на человеческий дух собой представляет. Слишком поздно Вацлав понял, что некоторые его мысли, должно быть, отразились в его глазах. Черты лица Йоханнеса обезобразила гримаса. Вацлав опустил глаза, но именно этого делать и не следовало. Йоханнес сорвал с пояса пистолет и одним прыжком подскочил к Вацлаву. Прижал дуло к его животу.

– Думай, думай, думай! – крикнул он. – Я же вижу, что происходит у тебя в мозгу, монашек! Думай, думай, думай! Все время ты размышляешь над тем, как бы мне напакостить. Думай, думай! – Вацлава окатило дурным запахом изо рта и липким дождем слюны. – Ты ничего не в состоянии мне сделать, монашек! Я неуязвим. Ты мог приставить мне пистолет к животу, как я приставил его тебе, и выстрелить, и со мной ничего бы не произошло! Но ты… – он рассмеялся утробным язвительным смехом, – ты не неуязвим, монашек! Если я спущу курок, свои кишки вылезут из дыры, которую пуля проделает у тебя в спине, когда вылетит оттуда. От такой раны можно подыхать целый час, монашек. – Йоханнес моргнул. – И я не знаю, что может удержать меня от того, чтобы спустить курок. – Смех его стал громче, и он взвел курок. Вацлава обдало ледяным холодом, когда он прочитал в глазах безумца, что тот вовсе не шутит.

– Э… Йоханнес… выкуп… – возразил один из его людей.

– Комтур хорошо заплатит и за остальных, – отрезал Йоханнес, даже не обернувшись.

Он вонзился взглядом в глаза Вацлава. У того невольно дернулся кадык. Колени у него так ослабели, что ему пришлось выпрямить их, чтобы не упасть. Йоханнес наслаждался страхом, который он видел на лице своей жертвы. Вацлаву не нужно было опускать глаза, чтобы знать: указательный палец Йоханнеса согнулся на спусковом крючке, и небольшого нажатия хватит, чтобы пистолет выстрелил. Он чувствовал, как смертельный холод охватывает все его тело, как будто дуло пистолета было сделано изо льда и постепенно замораживало с ног до головы.

– БА-БАХ! – крикнул Йоханнес, и Вацлав вздрогнул.

Йоханнес громко засмеялся. Сердце Вацлава на мгновение остановилось, а затем застучало с удвоенной силой. Он знал, что дрожь, пришедшую на смену страху, чувствует не только он сам, но и Йоханнес.

– Но… этот парень ведь главный монах, – сказал лейтенант Йоханнеса. – За него мы, конечно, получим больше, чем за остальных ублюдков, чтоб меня.

Медленно, словно их взгляды были приклеены друг к другу самым сильным клеем в мире, Йоханнес опустил глаза, а затем бросил взгляд через плечо на своих людей. У входа в трапезную их теперь стояло больше пяти человек, и все они пристально смотрели на него. Собственно, они все пришли сюда, за исключением пятерых часовых, которые, выполняя приказ Йоханнеса, по очереди охраняли развалины монастыря. Йоханнес был безумцем, но он не был глупым и уж точно не легкомысленным.

– Давайте подождем этот час, – предложил лейтенант. – Если комтур не заплатит, мы все равно сможем убить их всех, вместе с этим засранцем за его чертовым столом!

Йоханнес, кажется, изучал своих людей. Со своего места Вацлав видел лишь его профиль и артерию на тонкой шее, которая билась и подрагивала. Давление дула пистолета не ослабевало. Ужас Вацлава возрос, когда ему стало ясно, что предложение лейтенанта только усилит намерение атамана разбойников продемонстрировать, что здесь имеет значение лишь его мнение. Он сражался с огромным желанием закрыть глаза и смириться, только это помогло бы уничтожить страх смерти.

Снаружи донесся резкий крик:

– Йоханнес! Йоханнес! О, черт, Йоханнес! Посмотри на это!

Помолчав секунду – это была одна из самых длинных секунд в жизни Вацлава, – Йоханнес крикнул в ответ:

– Что случилось?

– Вот дерьмо, иди сюда, быстрее!

Йоханнес обернулся. Взгляд его снова нашел глаза Вацлава. Дуло пистолета так резко вонзилось ему в живот, что он согнулся.

– Йоханнес вернется через час, монашек, – прошептал сумасшедший и ухмыльнулся; затем он быстро развернулся и побежал к дверям.

Его люди последовали за ним, кроме двоих, оставшихся охранять дверь. Они озабоченно переглядывались. Брат Тадеаш, которого оттолкнули в сторону, встал на ноги и, шатаясь, медленно побрел вперед.

Вацлав не сдвинулся с места. Он знал, что все его монахи не сводят с него глаз. Желание подойти к креслу, рухнуть в него и закрыть лицо руками, было огромным. Но он не мог поддаться ему. Вацлав решительно выпрямился и встретился с ними взглядом.

– Этому человеку можно только посочувствовать, – сказал он. – Ну, чего вы ждете? Кричали на улице. Давайте подойдем к окну и посмотрим: может, и узнаем, что произошло.

Остальные пошевелились только после того, как он шагнул мимо них к окну и при этом еще и похлопал парочку из них по плечам, как будто это они нуждались в утешении. В трапезной стоял ледяной холод, но холод, идущий из окон без стекол, тем не менее, приносил облегчение. Руки и ноги у Вацлава заледенели, но лицо пылало. Он высунулся наружу.

Йоханнес и его сообщники стояли вокруг кучи камней и не сводили с нее глаз. На куче, распростертый так, словно кто-то хотел, чтобы его непременно заметили из трапезной, лежал мужчина. Руки его были раскинуты, одна нога заброшена на другую, будто у распятого. Камни под ним покраснели от крови. Несколько разбойников Йоханнеса перекрестились.

– Кто этот мертвец? – прошептал брат Бонифац.

– Один из часовых Йоханнеса, – прошептал Вацлав в ответ.

Под окном Йоханнес резко обернулся и схватил за воротник стоящего рядом с ним разбойника. Тот замахал руками. Вацлав, стоя в трапезной, прекрасно слышал его объятый ужасом голос. Он ни в чем не виноват; он только, согласно приказу Йоханнеса, медленно описывал круги по развалинам, стараясь оставаться на одном расстоянии от часовых впереди и позади него. Так как территория развалин огромна, то часовые не видели друг друга. А затем он завернул за угол и нашел… вот это! Йоханнес с отвращением выпустил воротник разбойника.

– На одного подлеца меньше, – прошептал брат Бонифац, чье поцарапанное лицо превратилось в совершенно не подобающую монаху маску злорадства.

Откуда-то издалека донесся второй крик.

– Йоханнес! Скорее! Скорее!

Вацлав покачал головой.

– На двух меньше, – сказал он и поднял бровь. Он улыбнулся, заметив, как они вытаращились на него. – Это одиннадцатая заповедь, братья.

– Нет, – тяжело дыша, пояснил брат Тадеаш, привалившись к стене у окна. Лицо его было бледным и покрытым пленкой пота, но он улыбался. – Это Мельхиор Хлесль.

Несколько минут спустя перед Йоханнесом и остатком его банды лежали четыре мертвых тела. Вацлав догадывался, что их всех обнаружили в одной позе – будто распятыми на кресте, принесенными в жертву… Они были убиты кем-то, кто не пожалел времени на то, чтобы уложить трупы нужным образом. Суеверие, с каждой минутой все сильнее овладевавшее опустившимися людьми, проникало, словно дурной запах, до самых окон трапезной. Последний оставшийся в живых часовой стоял в стороне, бледный как мел, и, очевидно, боролся с осознанием того, что он только случайно не присоединился к своим товарищам, которых им пришлось сносить сюда из тех мест, где их обнаружили.

– Это дело рук Мельхиора Хлесля? – недоверчиво прошептал брат Бонифац.

– Он многое перенял от своего отца, – ответил Вацлав. – Самый мирный человек на свете, пока ему не начинает казаться, что те, кто дорог его сердцу, подвергаются опасности.

Стоящий под окном Йоханнес обернулся и пристально посмотрел на окна. Лицо его исказила гримаса. Он сорвал с пояса пистолет и выстрелил. Вацлав и остальные отшатнулись. Кусок каменной кладки отскочил от оконного карниза, и было слышно, как воет отлетевшая от него пуля. Затем по двору разнеслось эхо выстрела. Вацлав метнулся назад к окну и еще успел увидеть, как один из разбойников внизу тяжело осел на землю. Перед окном, освещавшим лестничную клетку, стояло белое облако порохового дыма.

– Всех четырех мертвецов нашли без мушкетов, – прошептал Вацлав.

Разбойники развернулись и побежали за угол, к выходу из здания. Теперь внизу лежало уже пятеро мертвецов.

Монахи поспешно покинули свой наблюдательный пост.

– К камину, быстрее, быстрее! – крикнул Вацлав и потащил за собой брата Тадеаша.

У несчастного все еще были связаны руки. Они мчались к противоположной стене трапезной. Двое часовых у дверей нерешительно повернулись вокруг своей оси. Наконец один из них направил мушкет на группу монахов.

– Эй, вы… – начал было он, но неожиданно споткнулся и выронил оружие.

В трапезную, громыхая, влетел камень величиной с кулак. Зрачки у разбойника разъехались, он упал на колени, а затем – ничком на пол. Его товарищ обернулся. В дверь ворвался некто, похожий на призрак, и бросился на него. Второй мушкет упал на пол, призрак и часовой покатились по каменным плитам, вцепившись друг в друга. Не успел Вацлав отреагировать, как брат Бонифац побежал вперед, рухнул на живот, заскользил по полу и, вытянув руки, схватил упавший мушкет. Он рванул его к себе, перекатился на бок, вскочил на ноги. Призрак перевернулся на спину, поднял часового над собой и одновременно поджал ноги, ударил его сапогами в живот и отбросил прочь. Мужчина ударился спиной о стену рядом с дверью и качнулся вперед. Призрак присел на корточки, развернулся, и ноги часового оторвались от пола; он упал на спину, как черепаха. Призрак тут же навис над ним, схватил за волосы и ударил головой об пол. Часовой растянулся на полу и больше не шевелился. Призрак прыгнул вперед, приземлившись возле брата Бонифаца, вырвал у него из рук мушкет, прицелился и выстрелил. Первый из людей Йоханнеса, оторвавшийся от остальных и вбежавший в двери, кувыркнулся и остался лежать на пороге. Пороховой дым скрыл развитие событий едким туманом, но Вацлав заметил, что призрак сунул в руки брату Бонифацу разряженный мушкет и схватил только что застреленного разбойника за ногу. Внезапно Вацлав оказался прямо в центре облака порохового дыма и словно со стороны увидел, как хватает другую ногу.

– Оружие! – крикнул он брату Бонифацу. – Возьми с собой оружие!

– И бандольер! – тяжело дыша, добавил призрак.

Монах, прыгая как заяц, подобрал и остальные два мушкета. У одного из разбойников за поясом торчал еще и пистолет – Бонифац присвоил и его. Тот, в которого попал камень, застонал и слабо пошевелился – брат Бонифац ударил его по голове, и тот снова замер. Он рванул бандольер, но тот не поддавался. Брат Бонифац достал у разбойника из-за пояса нож и разрезал ремень. Затем он побежал рядом с Вацлавом и призраком, которые тащили за собой застреленного разбойника назад к камину. Это продолжалось всего лишь несколько мгновений. Лицо монаха, покрытое кровоподтеками, светилось.

– Осторожно! – сказал призрак, опустился на колени, вытянул руку с пистолетом и выстрелил по двери.

Оттуда донесся крик, а затем глухой стук. Теперь новое облако порохового дыма полностью закрыло вход в трапезную. Призрак опрокинул кресло и скорчился за ним. Он не глядя сорвал мешочек с порохом с бандольера застреленного.

– В камин, все! Быстрее! – выкрикнул он. – Там вы сможете спрятаться от пуль.

Монахи Вацлава ринулись внутрь. Первый из них наклонился, чтобы отодвинуть в сторону труп, который они положили в камин. Вацлав притаился за креслом рядом с тенью и вырвал из рук брата Бонифаца мушкеты.

– Дай мне бандольер, скорее, скорее. От какого мушкета эти мешочки с порохом? А, вот он… Давай, быстрее! – Он бросил еще один мушкет призраку, который заряжал пистолет. – Возьми. Это принадлежало ему. – Он указал на застреленного, чей бандольер был уже пуст.

Брат Бонифац вцепился в третье оружие.

– Это же старое ружье с фитильным замком! – тяжело дыша, заявил призрак. – А фитиль закончился.

Брат Бонифац схватился за дуло ружья и замахнулся им как дубиной. Призрак улыбнулся.

– Ладно. Можешь прикрыть мне спину, Бонифац.

– Положись на меня, Мельхиор!

Вацлав и Мельхиор Хлесль, улыбнувшись, переглянулись. Кивнули друг другу.

– Ты не очень-то торопился, – заметил Вацлав.

– Меня задержали, – ответил Мельхиор, встал и выстрелил по двери.

На этот раз он, кажется, промахнулся. Пороховой дым попал в легкие, и кое-кто закашлял.

– Что за чертовщина? – раздался голос на лестничной клетке. – Сдавайтесь, черт побери!

– Я разбил оружие, которое было у часовых, – прошептал Мельхиор. – Однако у ребят снаружи все равно больше огневой мощи, чем у нас. Сколько их там всего?

– Тех, кого ты не убил? Шестеро или семеро, мне отсюда не видно.

– Приблизительно столько же, сколько и нас.

– Ну, что там? – крикнул раздраженный голос.

– Что «что там»? – крикнул в ответ Мельхиор.

Вацлав посмотрел на его лицо и понял, что такая улыбка может быть очень заразительной.

– Как в старые времена, верно? – прошептал Мельхиор.

– Мы никогда еще не переживали ничего подобного, – возразил Вацлав.

– Значит, давно пора было попробовать, – ответил Мельхиор.

– Вы должны сдаться, проклятые засранцы!

– Почему?

На несколько мгновений воцарилась тишина. Затем зазвучал голос Йоханнеса, и Вацлав будто наяву увидел его: безумный взгляд, пена в уголках рта и судорожно подергивающиеся конечности.

– Я ВСЕХ ВАС УБЬЮ! – проревел он. – Вы МЕРТВЫ-Ы-Ы!

– Ну и экземпляр, – заметил Мельхиор. – Тебе следует осторожнее выбирать друзей.

– К нам всегда приходят люди, чем-либо обремененные, – объяснил Вацлав. Затем он высунулся из укрытия. – Приди и возьми нас! – крикнул он в ответ.

Прогремел выстрел. Пуля пролетела в нескольких шагах от них. Белое облако ворвалось в дверной проем.

– Я слышал, что битва при Лютцене тоже состоялась в тумане, – заметил Вацлав.

– И кто победил?

– Никто. В конце почти все погибли, с обеих сторон, включая короля.

– Хорошо, что среди нас нет никакого короля. Внимание – они идут!

Позже Вацлав думал, что, наверное, солдат во время битвы испытывает то же, что испытал он. Не в течение тех ужасных минут, когда шеренги сближаются, а пули и пушечные ядра противника сметают слева и справа от тебя твоих товарищей, образуя кровавые просеки из разорванной плоти и судорожно подрагивающих конечностей и обрушивая на тебя поток из крови и кишок, а в те мгновения, когда врагу можно заглянуть в глаза и все смешивается в ревущей, проклинающей, задыхающейся рукопашной, настоянной на ярости, и бешенстве, и желании вонзить когти в лицо врагу, и вырвать ему глаза. Мушкеты разбойников Йоханнеса разрядились, выдав нестройный залп заградительного огня, после чего по трапезной засвистели пули, от трона полетели щепки, а от стены – куски штукатурки. Затем разбойники, заревев, помчались к дверям. Первые два одновременно прыгнули в проем, натолкнулись друг на друга и на косяк, споткнулись о труп товарища, которого Мельхиор застрелил из пистолета, и упали на пол. Следующие двое перепрыгнули через них. Вацлав и Мельхиор разом выстрелили. Два тела согнулись и упали тем, кто бежал за ними, под ноги. Но за ними шли еще люди, и было их не меньше пяти. Завязалась рукопашная, и разум Вацлава покинули все мысли, подавленные необходимостью защититься, выстоять… уничтожить противника.

Он видел, как Бонифац ударил дубинкой, в которую превратилось ружье, прямо в лицо противнику, и как оно исчезло, когда нападавший опрокинулся навзничь и замер. Он видел, как из дула пистолета вырывается пороховой дым, а за ним – язык пламени, и он видел, как Бонифац съеживается и падает лицом вперед. Он видел, как к нему подбежала какая-то фигура, наставив на него рапиру, и он уклонился в сторону и сунул мушкет нападавшему между ног, так что тот, увлекаемый инерцией, спотыкаясь, побежал дальше и влетел прямо в камин, где врезался головой в стену и осел на пол прямо между притаившимися там монахами. Он видел…

…Мельхиора, который в правой руке сжимал рапиру, а в левой – кинжал, элегантно, словно танцуя, блокировал удар клинка рапирой, а гардой кинжала поймал клинок противника, сломал его и, крутанув рапиру, вонзил ее в тело разбойника…

…брата Бонифаца, который вовсе не был ранен, а похоже, подсмотрел кое-что у Мельхиора: он сделал кувырок вперед и, поднимаясь, ударил нападавшего головой между ног, после чего тот выронил пистолет и забился на полу, как рыба, вытащенная из воды…

…мужчину, проводившего Йоханнеса к комтурству, который наклонился за упавшим пистолетом, – словно во сне, он поднял мушкет, как копье, и бросил в него…

Это был танец. Это была бойня. Внезапно мимо него пронеслись черные рясы и устремились навстречу нападавшим. Зазвучали крики. Грохот пистолетного выстрела и вой пули, не попавшей никуда, не считая камня. Мужчина, в которого Вацлав швырнул разряженный мушкет, уклонился в сторону, развернулся, направил на него пистолет, показал зубы – и исчез под одновременным ударом двух черных монахов, сбивших его с ног. Пистолет снова скользнул прочь.

Это был танец… Монах и разбойник схватили друг друга за горло и раскачивались в смертельной схватке, словно в такт неслышной музыке. Танец… Кто-то побежал на Вацлава, выставив алебарду с обрезанной рукоятью, и Вацлав уклонился от него с ловкостью сомнамбулы, вцепившись в ногу в лопнувшем старом сапоге. Нападавший грохнулся на перевернутый трон, резко развернулся и принялся размахивать оружием во все стороны… Вацлав видел, как мужчина воткнул собственное оружие себе в нижнюю челюсть, лезвие вошло в череп, и не успел он отвернуться, как упавший уже перестал барахтаться… Танец, в котором не участвовал только один человек…

Каменный Йоханнес стоял у окна, подняв пистолеты. Его глаза светились безумием. Вдруг одна рука описала круг, и грянул выстрел, но каким-то образом монах, вцепившийся в горло врагу, в последний момент повернулся, и пуля попала в его противника; тот навалился на него, и оба рухнули на пол. Второй пистолет раскачивался в разные стороны, как голова змеи. Взгляды Йоханнеса и Вацлава встретились, рука с пистолетом рванулась вперед, рот Йоханнеса раскрылся в диком крике…

Внезапно между Вацлавом и Йоханнесом оказался брат Бонифац. Он сжимал пистолет своего первого противника и целился.

– Да сжалится над тобой Господь! – крикнул он.

Оба выстрела прогремели одновременно. Вацлав почувствовал, как мимо него пролетело что-то, похожее на разозленного шершня. Йоханнес неподвижно стоял и пристально смотрел на свою руку, сжимавшую дымящиеся обломки пистолета. Он разжал кулак, но древесина рукояти раздробилась, и щепки вонзились ему в ладонь, когда пуля Бонифаца попала в оружие. Щепки так глубоко вошли в плоть, что не упали даже тогда, когда он потряс рукой. Брат Бонифац, тяжело дыша, попытался зарядить пистолет, понял, что у него нет ни пороха, ни пуль, и просто швырнул его в атамана разбойников. Пистолет, вращаясь, пролетел мимо него и упал за окном.

– Я – Каменный Йоханнес! – услышал Вацлав безумный шепот сумасшедшего, и снова, уже громче, с оттенком триумфа: – Я – КАМЕННЫЙ ЙОХАННЕС!

В облаке дыма показался Мельхиор, стоящий с вытянутой рукой. Он сжимал один из пистолетов, и дуло было направлено на Йоханнеса. Мельхиор, не мигая, нажал на спуск.

Йоханнес, дико захохотав, упал спиной вперед. Пуля отколола кусок камня в центральной колонне окна, перед которой только что находилось тело Йоханнеса. Мельхиор выругался.

Вацлав бросился к окну. Неужели Йоханнес снова останется цел и невредим? Дьявол…

…дьявол на сей раз отказал в своей поддержке Каменному Йоханнесу.

Йоханнес лежал под окном на куче камней. Если бы, вывалившись наружу спиной вперед, он приземлился на ноги, то, возможно, сумел бы обмануть судьбу. Но он упал на спину, прямо на край каменной глыбы, и сломал поясницу. Тело его под немыслимым углом свешивалось с края кучи. Рубашка впереди окрасилась кровью, там, где сломанные ребра пронзили кожу. Рот беспомощно открывался и закрывался, глаза моргали. Вацлав внимательно посмотрел на него сверху вниз. Мельхиор появился рядом с Вацлавом и прицелился в упавшего из пистолета. Вацлав нажал на дуло, опустив его.

Глаза Йоханнеса беспокойно бегали. Его конечности судорожно вздрагивали. Пена шла у него изо рта, но на этот раз она была красной от крови и сбегала вниз по обеим щекам. Судорога прошла по всему разбитому телу.

– Боже, прости его, ибо не ведал он, что творил, – произнес Вацлав и перекрестился.

Голова Йоханнеса скатилась набок. Из трапезной за спиной Вацлава раздался чей-то крик:

– Я сдаюсь, черт побери, я сдаюсь! Пощады! Пощады!

Вацлав и Мельхиор переглянулись.

– Какой толк от твоей одиннадцатой заповеди, если мне приходится постоянно тебя выручать? – спросил Мельхиор. – Я уже начинаю верить, что вы действительно просто все придумали.

– Спасибо, – сказал Вацлав и обнял его.

Мельхиор похлопал его по плечу и отпустил. Пистолет все еще оставался у него в руке. Он положил его на подоконник, и тут Вацлав увидел, как у него задрожали руки, и ему пришлось приложить усилие, чтобы разжать пальцы и выпустить оружие. В его глазах появилось дикое выражение, когда он окинул взглядом трапезную и заметил безжизненные тела людей Йоханнеса. Бледный свет, идущий снаружи, отражался в темных лужах, в которых лежали трупы. Оставшиеся в живых зажимали руками раны или сидели, опустив головы, под подозрительными взглядами растрепанных монахов. Мельхиор снова посмотрел на свои руки, черные от дыма мушкетных выстрелов. Они дрожали все сильнее.

– Я же их просто… – пробормотал он. – Я же их просто взял на прицел и…

Вацлав схватил Мельхиора за подбородок и поднял его лицо. Глаза юноши закатились. Вацлав ничего не сказал. Нечего говорить, когда стоишь рядом с человеком, который медленно осознает, что он убийца. Мельхиор сделал это, чтобы спасти своих друзей. Но величие его поступка блекло перед фактом, что он отобрал, уничтожил чьи-то жизни. Именно такие люди, как он, которые начинали дрожать под грузом этой ответственности, только и могли перестать убивать. Остальные же продолжали. Остальные – такие, как те, кто собрался вокруг Каменного Йоханнеса. Мельхиор сглотнул. Вацлав улыбнулся. Грудь Мельхиора поднялась в судорожном вдохе: он пытался вернуть себе самообладание.

– Папа нашел бы другой путь, – прошептал он.

– Ты – не твой отец, – возразил Вацлав. – Ты – это ты. Ты нашел свой путь, и ты спас нас всех. Господь послал тебя.

– Око за око, да? – фыркнул Мельхиор. – А как же насчет другой щеки?

На этот вопрос существовало множество ответов, а значит, не было ни одного. Вацлав промолчал. Через некоторое время Мельхиор покачал головой.

– Я не думаю, что меня послал Господь. На самом деле я здесь ради дьявола. Нам нужны быстрые лошади, Вацлав. Самого худшего ты еще не знаешь.

 

34

Сначала у Андрея создалось впечатление, что они неожиданно оказались в семинарии, руководитель которой, мужчина в убогой сутане священника, вел занятие с учениками, совсем еще детьми. Затем он понял, что они с Киприаном, если уж на то пошло, тоже являются здесь детьми, и все встало на свои места: мужчина в сутане был великаном. Невольно перед мысленным взором Андрея появился образ истлевшего скелета брата Буки в его одинокой могиле в лесах под Эгером, но это был не тот случай. Этот мужчина не был ни настолько могуч, ни настолько крепко сложен, как бывший Хранитель, и черты лица у него были мелкими, а не походили на россыпь тяжелых гранитных скал, как у брата Буки.

Здесь находился и Вильгельм Славата, рейхсканцлер. Когда они вошли, Славата поднял голову. Вряд ли кто-то сейчас сумел бы выбросить его в окно, как это случилось с ним, когда он был королевским наместником, а также с его коллегой графом Мартиницем и писарем Филиппом Фабрициусом. Чтобы выбросить сегодняшнего Вильгельма Славату, потребовался бы грузовой кран – и окно величиной с городские ворота. Канцлер грузно осел в кресле, голова его покоилась на подушке из нескольких двойных подбородков, а брюхо упиралось в край стола. Лицо Славаты представляло собой сплошные поперечные складки, такие же, как и те, что образовывали его подбородки: рот, толстые щечки, морщинистый лоб были покрыты глубокими бороздами, словно тяжесть собственного жира сжимала его контуры. Нос представлял собой некую круглую красную аномалию в этом покрытом параллельными рвами произведении искусства, а наверху, на совершенно лысой голове, гордо торчал единственный клок седых волос, как поднятый петушиный гребешок.

– Э, – сказал Славата, – господа торговцы!

Это прозвучало так, как будто Андрея и Киприана впустили в комнату частично из милости. На самом деле оба использовали весьма серьезные связи фирмы, чтобы устроить эту встречу.

Остальные мужчины за столом молча кивнули: Микулаш Турек из Розенталя, бургомистр Старого Места Праги; Вацлав Августин Кафка, королевский судья и бургомистр Нового Места Праги; архиепископ Праги Эрнст, граф Гаррах; генерал Рудольф Коллоредо, командующий небольшим отрядом императорских войск, расположенным в Праге, и одновременно – приор пражского отделения рыцарей Мальтийского ордена; Франческо Мизерони, королевский управляющий замка; и какой-то длинный парень в сутане. Он был единственным, кто улыбался во весь рот, и внезапно у Андрея возникло чувство, что это лицо ему смутно знакомо.

– Господа… – произнес Славата и указал пухлой лапой на Андрея и Киприана, – господа… э… – Его катастрофически плохая память на имена вошла в легенды.

Архиепископ Гаррах сказал:

– Добро пожаловать, господин Хлесль, господин фон Лангенфель. Садитесь и рассказывайте.

– Э… – повторил Славата и опустил руку, словно знакомство прошло как по маслу.

– Думаю, мы еще не знакомы, – сказал Андрей и протянул руку высокому мужчине в сутане.

– Конечно, мы его знаем, – проворчал Киприан. – Но он порядком вырос, с тех пор как мы видели его в последний раз. Как дела у старика, Иржи?

– Отец Плахи, – возмущенно поправил его судья Кафка.

– Оставьте, ваше превосходительство, – возразил отец Плахи, – господа Хлесль и Лангенфель знают меня с тех пор, как я пешком под стол ходил.

– О, вы знаете отца Арриджи! – удивился рейхсканцлер Славата.

– Я – отец Плахи, – с ангельским терпением объяснил худой мужчина в сутане. – Полковник Хуан Арриджи – мой командир в студенческом легионе, а я – его адъютант. – Чувствовалось, что он уже не в первый раз дает подобное объяснение. – И господа знают меня, так как мой отец, Шимон Плахи из Пилсена, состоит с ними в коммерческих отношениях.

– Иржи Плахи, – повторил Андрей и улыбнулся. – Естественно. – Он ответил на рукопожатие молодого священника. – Так значит, ты присоединился к иезуитам?

Плахи кивнул. По нему было видно, как он этим гордится.

– Пожалуйста, поделитесь с нами сведениями, – попросил архиепископ.

Андрей и Киприан переглянулись. Андрей испугался, как бы Киприан не принялся силой вдалбливать правду этому блестящему собранию. Впрочем, возможно, это и есть правильный метод. Он промолчал. Киприан вздохнул.

– Шведская армия под началом генерала Кёнигсмарка приближается к Праге, – сказал Киприан. – Вы должны вооружить граждан и укрепить город, иначе они разгромят нас точно так же, как в 1620 году – войска Тилли, а в 1635-м – саксонцев.

– Во-первых, я давно уже знаю об этой «армии», – возразил Коллоредо, – а во-вторых, тогда были совсем другие обстоятельства.

– Да, – сказал Киприан. – Тогда Прагу взяли без единого выстрела. Если вы поднимете на замке белый флаг и на этот раз, то Кёнигсмарк непременно прикажет сбить его оттуда из самой большой пушки, а заодно – и половину замка.

– Однако к нам сейчас приближается отнюдь не армия, а кучка одичавших бродяг, которые только и могут, что испугать нескольких батрачек к западу и югу от Праги. Пожалуйста, не надо думать, будто у меня нет собственных шпионов. – Коллоредо небрежно махнул рукой. – Ох уж эти торговцы! Пф!

– Одичавшие бродяги – это те, которые сначала запасаются едой. Основная армия еще даже не появилась.

Коллоредо посмотрел на Киприана как на человека, в отношении которого нужно дважды подумать, прежде чем решить, стоит ли вообще отвечать ему.

– Памятник, – неожиданно сказал Славата. – Они ни в коем случае не должны разрушить памятник.

Все взгляды обратились к рейхсканцлеру. Андрей не хотел делать этого, но не мог удержаться.

– Какой памятник? – растерянно спросил он.

– Памятник, который я приказал возвести в честь моего чудесного спасения благодаря Деве Марии, – объяснил Славата. – Граф Мартиниц тоже внес пожертвование. Сразу же, прямо в 1621 году, как только прекратилось это безобразие с протестантскими представителями. Мы хотели закончить его еще до того, как казнят представителей протестантских земель, но мастеровые слишком медленно работали. Возможно, протестанты… – Голос рейхсканцлера растворился в воспоминаниях.

– Оборона города организована великолепно, – картавя, заявил Рудольф Коллоредо. – У нас есть опорный пункт в башне у моста на Малу Страну, и еще один – в башне у моста на Старе Место, и мы можем за несколько минут привести в негодность все вражеские лодки на Влтаве. Ворота на Старе Место легко защитить, используя передвижные катапульты. Что же касается вооружения горожан, то обычно мы собираем в сумме восемь районных отрядов – в Старом и Новом Месте, и, – Коллоредо сдержанно улыбнулся, – я принял еще некоторые меры…

– Нас буквально выкинули в окно, – продолжал Вильгельм Славата. – Но вмешалась Святая Дева собственной персоной и осторожно пронесла нас по воздуху на крыльях своего синего плаща. Отсюда и памятники.

– …и шесть отрядов от гильдий, и…

– Знали ли вы это, отец Арриджи? – спросил Славата. – Вы, иезуиты, не очень-то почитаете Святую Деву, но я – я почитаю ее куда как больше, чем всех остальных. Если бы не она, то это тело, – и он хлопнул себя по брюху, пустив по своей туше волну, заставившую его подбородки слегка задрожать, – превратилось бы тогда в cadaver mortuum.

Все разом уставились на него, пытаясь сохранить самообладание.

– …и три отряда арендаторов, нанимателей и управляющих королевских владений… – сказал Коллоредо и замолчал.

Надолго воцарилась тишина, в которой каждый изо всех сил старался не встречаться взглядом с остальными участниками обсуждения. В особенности же это касалось Вильгельма Славаты: его глаза, спрятавшиеся между жировыми подушками щек и буйными зарослями бровей, смотрели в то время, когда Божья Матерь Мария еще могла лично побеспокоиться о том, чтобы изменить направление падения двух королевских наместников и писаря, милостиво позволив им приземлиться на мягкую навозную кучу.

– Вы должны разбить шведов перед городскими стенами, – заявил Киприан. – От всех отрядов гражданских не будет никакого толку. Если вы впустите солдат в город, начнутся такие грабежи, по сравнению с которыми злодеяния ландскнехтов в Пассау в 1610 году покажутся вам милыми шалостями.

– Поэтому мы и собираемся организовать линию обороны на Влтаве, – объяснил Коллоредо. – Но вы в этом совершенно ничего не понимаете.

– Я понимаю, – произнес Киприан таким тоном, что Андрей поднял глаза и принялся ногой искать ногу Киприана под столом, чтобы в крайнем случае наступить на нее и тем самым удержать друга на месте, – что и на этот раз Мала Страна снова будет оставлена на произвол вражеской армии.

– Старе Место и Новое Место – вот это и есть Прага, – возразил ему Коллоредо.

– Королевский управляющий замка будет рад услышать, что замок на самом деле не стоит в Праге, хотя Градчаны и высятся над Малой Страной.

Франческо Мизерони не собирался позволять Киприану вбить клин между ним и командующим пражскими войсками.

– Замок, – равнодушно произнес он, – не является частью Праги; напротив, Прага принадлежит замку.

– Запомните это изречение, ваши милости, на тот случай, когда первые шведские солдаты станут спрашивать вас, как пройти к Праге.

– È impertinente, [54]Вот наглец! (итал.)
– заметил Мизерони. – Кто вообще пригласил сюда этого господина?

– Эти господа, – прорычал архиепископ Гаррах, – обратились к нам с важными сведениями, если мне будет любезно дозволено напомнить вам об этом.

– Они в нас еще и стреляли, хотя мы, беззащитные, лежали у подножия стены, – объяснил Славата. – Протестантский сброд – э! Ничуть не лучше, чем шайка заговорщиков вокруг этого… как его… Вальдштейна! Его определенно нужно повесить!

Снова по залу расползлось молчание. Бургомистр Старого Места Микулаш Турек осторожно заметил:

– Валленштейн уже четырнадцать лет как мертв, ваше превосходительство.

Славата улыбнулся.

– И я ни разу об этом не пожалел, ни разу. Знали ли вы, что его самые верные последователи хранили преданность ему до самой смерти? Я допрашивал графа Шаффгоча три часа, но мне не удалось выжать ни единого звука из этого предателя…

– Он приказал пытать его три часа подряд, – прошептал Иржи Плахи на ухо Андрею. – Обосновал это тем, что граф уже и без того мертв, так что нет никакой необходимости церемониться с ним. Рейхсканцлер Славата – большой друг моего ордена, и, собственно, мне не подобает говорить что-либо против него, но иногда у меня возникает подозрение, что Дева Мария немного недосмотрела, когда опускала господина Славату на землю. Говорят, он тогда сильно ударился головой и с тех пор стал всего лишь стариком. А то, чем он нас сегодня потчует… м-да… – Отец Плахи закатил глаза. – У меня такое чувство, что он так и не пережил тот случай по-настоящему, – если вы понимаете, о чем я.

– Почему бы нам не проводить совет без него? – в ответ ему прошептал Андрей. – И без Коллоредо и Мизерони, если уж на то пошло.

Плахи едва заметно покачал головой.

– Речь не о том, чтобы говорить без этих господ. Мы должны без этих господ действовать. Имейте терпение.

– И до каких пор?

– Пока Коллоредо не найдет предлог, чтобы закончить это обсуждение. Это случится очень скоро. Затем я хотел бы вам кое-что сообщить.

Андрей кивнул.

– …и поэтому, – закончил Славата очередной длинный монолог, начав его с судьбы графа Шаффгоча, полностью выслушать который Андрею, к счастью, не довелось, – мы и на сей раз восторжествуем над врагами нашей веры…

Андрей прошептал на ухо Киприану:

– Когда Коллоредо выставит нас обоих за дверь, то ради всего святого, веди себя благопристойно и не спорь с ним. Мы здесь только время тратим. Отец Плахи хочет нам кое-что сказать.

Киприан покосился на него краем глаза. Андрей видел, в какой ярости пребывает его друг. «Пожалуйста», – беззвучно прошептал он.

– …так как Дева Мария на нашей стороне! И, само собой разумеется, отважные отряды генерала Пикколомини и его розенкрейцеры.

– Коллоредо! – поправил его Коллоредо. – Генерала Коллоредо, ваше превосходительство. И его рыцари Мальтийского ордена. Но это приводит меня к следующему пункту повестки дня… – он резко встал, так что стул заскрипел по паркету, – в котором я вынужден объявить это обсуждение законченным. Я должен позаботиться о городской обороне. Кто знает, возможно, господа торговцы действительно высчитали в своих сальди, что весь шведский народ вооружился и движется к Праге. – Он ухмыльнулся и коротко поклонился.

– Touché, – сказал Мизерони и тоже встал.

– Вообще-то, правильно говорить «сальдо», – поправил его Киприан. Андрей почувствовал, что друг пытается освободить ногу из-под его сапога.

– Ну, в этом-то вы точно лучше нас разбираетесь, – согласился Коллоредо и вышел из помещения.

Управляющий замка последовал за ним, как и оба бургомистра, пусть и с озабоченными выражениями на лицах. Архиепископ Гаррах, выходя, закатил глаза и кивнул головой на отца Плахи – держитесь за него! Рейхсканцлер Славата остался сидеть, и в нижней части его лица прибавилось новых морщин, что можно было интерпретировать как широкую улыбку.

– Ну, отец Арриджи, я могу еще что-нибудь сделать для вас?

– Нет, ваше превосходительство. Большое спасибо. Мы не станем более задерживать вас.

– Передайте преподобному генералу мой привет, когда в следующий раз приедете в Рим.

– Непременно, ваше превосходительство.

– Передайте ему, что вы, иезуиты, должны больше почитать Деву Марию.

– Он обязательно прислушается к вашему совету, ваше превосходительство.

Славата кивнул Андрею и Киприану, которые встали, как только отец Плахи поднялся. Андрей заметил, что достает иезуиту только до подбородка, а ведь роста он был не маленького.

– Господа… э…

– Не беспокойтесь, мы сами выйдем, – сказал Киприан.

– Идите и посмотрите на памятник, раз уж вы все равно оказались здесь, – порекомендовал им рейхсканцлер.

Когда они вышли в приемную, Андрею ужасно захотелось прикоснуться к деревянной обшивке стен, дабы удостовериться, что он не заперт в кошмарном сне. Он слышал, как Киприан яростно прошипел:

– Не нужны нам никакие шведы, чтобы разорить Прагу. Еще несколько таких штучек, с которыми мы только что столкнулись, и войска Кёнигсмарка перестанут представлять для нас опасность: они просто помрут со смеху.

– Не следует так ошибочно судить о его преподобии епископе, – сказал отец Плахи. – Если бы не он, Коллоредо и Мизерони и не подумали бы участвовать в этой дискуссии. Что до бургомистров – теперь, возможно, они пересмотрят свое мнение, если вы выслушаете меня. То, что оба они не оспаривают мнение Коллоредо и Мизерони, не означает, что они разделяют точку зрения упрямого солдафона и бездарного администратора, чей отец еще во времена кайзера Рудольфа доказал свою некомпетентность, – улыбнулся отец Плахи. – Дела у Праги вовсе не так плохи, господин Хлесль, даже если генерал Кёнигсмарк подойдет к ней во главе еще двух армий.

– Звучит неплохо, отче, – заметил Киприан.

– О… а куда подевалось доверительное «Иржи»?

– Такое обращение годилось для мальчика, – ответил Киприан. – Сегодня мы познакомились с мужчиной, в которого этот мальчик превратился.

Отец Плахи склонил голову. По нему было видно, что слова Киприана наполнили его гордостью.

– Оба бургомистра, не ставя в известность генерала Коллоредо, организовали еще четыре отряда, куда входят чиновники и государственные служащие города, а также персонал из дворянских домовладений. Кроме того, пражский «еврейский епископ» гарантировал, что его люди составят брандвахтуи усилят гарнизон у городских ворот. Коллоредо также не учитывает дворянский эскадрон, так как он не подчинился его приказу, но, несмотря на это, бороться будет. Архиепископ Гаррах заранее выдал специальное разрешение всем священнослужителям в случае крайней необходимости взяться за оружие, и таким образом он собрал три отряда добровольцев, которые получат подкрепление в виде членов ордена. И, не в последнюю очередь, – под руководством полковника Арриджи и вашего покорного слуги, – собран добровольный студенческий отряд. Вся Прага встала плечом к плечу, господин Хлесль, такого никогда прежде не бывало! Жители Брюнна показали нам пример в свое время, отправив генерала Торстенсона домой с разбитым носом. Мы, жители Праги, тоже так можем! Не волнуйтесь.

– Что с городскими укреплениями? Монастырь францисканцев уже несколько десятилетий представляет собой слабое место в обороне – стены только выглядят толстыми, но даже ребенок смог бы разрушить их своей лопаткой. А другие старые бреши?

– Завтра утром мы усилим участок между Конскими воротами и Новыми воротами. Монастырь францисканцев находится в стороне, но почему шведы должны именно там пытаться преодолеть стену? Они ведь не могут знать, что в том месте она и доброго слова не стоит.

– Будем надеяться, что они так и останутся в неведении, – заметил Киприан. – Будем надеяться…

 

35

Агнесс ненадолго задремала и проснулась оттого, что карета остановилась. С тех пор как они покинули Эгер два дня назад, карета катилась вперед, нигде не задерживаясь. Должно быть, они постепенно приближались к Праге. Охранявшие их солдаты на этом последнем отрезке пути свернулись друг возле друга на крыше кареты и уснули. Отец Сильвикола дважды запрыгивал в карету; в первый раз он заставил Карину бежать рядом, во второй – Андреаса. Не обращая внимания на пленников, он забивался в угол, где сразу же засыпал. Он оставил Лидию в покое; Андреас, который бросил ему в лицо пустую угрозу о том, что он с ним сделает, если тот в следующий раз выгонит на улицу ребенка, остался без ответа. Что бы ни руководило иезуитом, это определенно был не садизм.

Агнесс рассматривала его из-под прикрытых век. Отец Сильвикола дремал, забившись в свой угол, и выглядел моложе, чем когда-либо прежде. Агнесс подумала о врагах, которые в прошлом пытались завладеть библией дьявола: отце Ксавье, доминиканце, хладнокровно заботившемся о том, чтобы всегда быть хозяином положения, и для этого он лгал, обманывал, манипулировал, шантажировал и убивал; злосчастном дуэте Генриха фон Валленштейн-Добровича и его личной богини Дианы, которые, пребывая в опьянении похотью, взаимной зависимостью и твердым убеждением, что они – орудие самого дьявола, протянули кровавый след через Богемию и Моравию и чуть было не уничтожили все семейство Хлеслей. Но отец Сильвикола выбивался из этой схемы. То, что он делал, он делал не для того, чтобы возвыситься, и не для того, чтобы удовлетворить какую-то тайную извращенную страсть. Наоборот: за прошедшее время в Агнесс поселилась уверенность в том, что он считает, будто поступает правильно и так, как подобает. Кто это однажды сказал: «Боже, защити нас от честного человека»? В течение поездки Агнесс поняла, что такой человек, как отец Сильвикола, – худший враг из всех, которые у них когда-либо были. В его мире он и только он действует по приказу Бога, и он считал Агнесс и ее близких приверженцами дьявола.

Кроме того, она постепенно убедилась и в том, что он сумасшедший. Сумасшедший фанатик, считающий себя инструментом Господа, – и он очень пугал ее.

Тем не менее, если хорошенько подумать, то между отцом Сильвиколой-врагом и отцом Сильвиколой-союзником стоит лишь один-единственный откровенный разговор. И в то же время ей было ясно, что этот разговор никогда не произойдет, так как иезуит просто не станет их слушать. А она сама, Агнесс, – была ли она готова выслушать отца Ксавье Эспинозу, который появился в момент ее триумфа и чуть не превратил ее победу в чудовищное поражение? Или брата Павла, пытавшегося убить ее, Агнесс, но убившего вместо этого женщину, которая могла бы стать ей подругой и которая была самой большой любовью в жизни Андрея фон Лангенфеля? Или Генриха фон Валленштейн-Добровича, который жил ради того мгновения, когда сможет убить Александру и излить свою страсть к ней в миг последнего биения ее сердца? Она невольно покачала головой. Отец Сильвикола видел это все и гораздо больше, когда смотрел на одного из них – и неважно, шла ли речь о ней самой, ее невестке Карине или внучке Лидии. Нет, между ними никогда не сможет состояться откровенный разговор.

«Что же с тобой сделали? – мысленно прошептала она. – Что же с тобой сделали, дитя, что ты вынужден мстить за это единственным на всем белом свете людям, которые могут тебя понять?»

Она посмотрела на его руки. Заснув, он сжал их в кулаки. Внезапно ей бросилось в глаза, что в кулаках что-то есть, что-то маленькое, не больше мешочка пороха на бандольере мушкетера. Что бы это ни было, он, должно быть, старательно прятал его на теле и достал неосознанно. Она подняла глаза. Ее будто пронзило током, когда она встретилась с ним взглядом. Его глаза, сначала затуманенные, а затем мгновенно ставшие ясными, сочились презрением. Невольно она снова посмотрела на его руки, но кулаки уже были разжаты и лежали у него на коленях. То, что сжимал в кулаках, он успел спрятать обратно, прежде чем полностью проснулся. Она почувствовала, что у нее не хватит духу встретиться с ним взглядом еще раз.

Вместо этого она высунулась в окно кареты. Андреас стоял среди солдат, которые окружили его во время похода. Он выглядел истощенным. Ее сердце рванулось к нему. Андреас больше всего на свете боялся однажды потерять контроль и оказаться в ситуации, когда он будет вынужден беспомощно смотреть на то, как гибнет его семья. С тех пор как отец Сильвикола завладел их судьбой, контроль над событиями был им утерян полностью. Как и любой матери, ей нетрудно было разглядеть под слоями сала, под первыми седыми прядями волос, под морщинами и бородой взрослого человека – ребенка, некогда смотревшего на нее снизу вверх глазами, в которых читалось убеждение, что она сможет все уладить. И как любая мать, она почувствовала укол понимания того, что и она – всего лишь человек и может облегчить отнюдь не любую боль, подстерегающую ее детей, а затем и еще один, гораздо более болезненный укол, вонзившийся в нее вместе с вопросом, почему время пролетело так быстро и из доверчивого ребенка, перед которым был открыт весь мир, вырос трусливый недоверчивый взрослый, ничего так сильно не боявшийся, как того, что однажды его настигнет неохватность мира.

– Где мы? – спросила она.

Андреас сделал неопределенный жест.

– Уже недалеко от Праги.

– Почему мы остановились?

Ответ был дан голосом отца Сильвиколы.

– Поскольку настала пора прощаться.

Он пролез мимо нее, открыл дверцу и вышел из кареты. К нему присоединился руководитель маленького отряда. Они недолго посовещались вполголоса. Агнесс почувствовала взгляд Андреаса и ответила на него улыбкой, которой не было в ее сердце. Почему в такой ситуации рядом с ней нет Киприана?

Иезуит вернулся к карете.

– Всем выйти. Ребенку тоже, – коротко приказал он.

Агнесс уловила панику во взгляде Карины. У ее невестки были те же самые опасения, что и у нее самой. Агнесс покачала головой.

– Все в порядке, – сказала она.

Она вышла первой, помогла Лидии, хотя та вполне могла выбраться самостоятельно, и отошла в сторону вместе с невесткой и внучкой. Панорама, открывшаяся их глазам, как только они удалились от кареты, представляла собой простирающиеся, куда только хватало глаз, склоны холмов, бегущих с востока к Праге и резко ограничивающих расположившийся под свинцовым небом пейзаж: покрытые снегом поля, темные перелески, кое-где – маленький пучок столбов дыма, поднимающихся над далекой деревней. Пейзаж находился в раме: старая виселица на четырех опорах, которая уже несколько десятилетий была непригодна для использования. Два столба еще сохранились, хотя и склоненные друг к другу; верхние поперечные балки, покрытые насечками от веревок, каждая из которых представляла память о позорной смерти, давно исчезли. Карина начала всхлипывать, Андреасу пришлось поддерживать ее.

Солдаты отца Сильвиколы подвели Агнесс и остальных к виселице, и внутренний голос Агнесс, который постоянно шептал ей на ухо то, что, кажется, слышала и Карина, завизжал. Он завизжал еще громче, когда отец Сильвикола покачал головой и указал на нее. Двое солдат взяли ее под руки и подвели к иезуиту. Ноги у нее были ватными. Краем глаза она видела, как другие солдаты выстроились вокруг Андреаса, Карины и Лидии, взяв мушкеты наизготовку. Она почти не слышала, что говорят вокруг, так громко кричал ее внутренний голос.

– Что ты задумал? – услышала она свой вопрос, произнесенный немыми губами.

– Наша совместная поездка заканчивается здесь. Ты едешь дальше со мной.

– А моя… моя семья?

Отец Сильвикола покачал головой.

– Ты не осмелишься, – каркнул Андреас.

Карина задрожала. Лидия пыталась не плакать, но у нее ничего не вышло. Солдаты переводили взгляды со своего оружия на трех человек и обратно, будто стараясь оценить величину, вес и расстояние.

– Пожалуйста… – хрипло произнесла Агнесс. – Что мне делать? Встать на колени? Что мне делать? Я сделаю все, только, пожалуйста… пощади.

Отец Сильвикола, склонив голову набок, окинул ее пристальным взглядом. Агнесс подхватила юбки и приготовилась опуститься перед ним на колени. Ее сердце колотилось так неистово, что с каждым ударом тени на краю ее поля зрения вздрагивали, и ей казалось, что она слышит другой стук, словно идущий от чужого могущественного сердца, стук, подбивающий человека поддаться его ритму и подняться на волнах его колебаний. Она с ужасом поняла, что физически ощущает ненависть, стягивающую ее плоть. Она хотела согнуть пальцы и вырвать внутренности из теплого подрагивающего тела – но не из тела отца Сильвиколы, а из тела неизвестного, много сотен лет назад написавшего книгу, из-за которой ей сегодня, стоя на коленях в грязи проселочной дороги, приходится умолять сохранить жизнь членам ее семьи…

– Прекрати! – резко приказал ей отец Сильвикола. – Или ты считаешь меня подобным себе?

Послышался грохот колес, перемежающийся стуком копыт. Это были очередные солдаты с крестьянской телегой, по которой было видно, что еще осенью на ней перевозили сено и навоз. Вознице приходилось стоять, так как козлы на повозке отсутствовали; он был крестьянином и дрожал от страха. Только теперь Агнесс заметила, что виселица находится на перекрестке: здесь сходились четыре дороги. Отец Сильвикола поздоровался с солдатами, приехавшими на телеге, кивком головы. Они явно отличались от тех, кто сопровождал их до сих пор: хорошо одетые, сытые и обладающие тяжелым взглядом, свойственным тем людям, для которых война давно уже стала единственным содержанием жизни и которые потому все еще оставались в живых, что научились быть более быстрыми, жестокими и безжалостными, чем их враги. Даже солдаты, пришедшие сюда из самого Вюрцбурга, – им на оживленной рыночной площади никто и старого яблока не доверил бы – смотрели на новоприбывших с подозрением.

Андреаса, Карину и Лидию безо всякого шума отвели к телеге и заставили забраться на нее. Крестьянин начал умолять отпустить его, утверждая, что он вовсе не претендует на свою телегу и охотно оставит ее здесь. Он умолк, как только один из новоприбывших солдат положил руку на рукоять седельного пистолета и наградил его мрачным взглядом. Постепенно онемение стало отпускать Агнесс, и в ее разум проникло понимание того, что Андреаса и его семью не застрелят посреди дороги. Какой абсурд: первое, что она почувствовала по отношению к отцу Сильвиколе после этого поворота событий, это благодарность. Но затем пришло и другое понимание – понимание того, что сейчас их разделят.

– Мама? – спросил Андреас, и затем, повернувшись к отцу Сильвиколе: – Что ты хочешь с ней сделать?

Отец Сильвикола проигнорировал его. Он вскочил на одну из лошадей, которых солдаты вели в поводу. Затем указал на карету, в которой они путешествовали из самого Вюрцбурга.

– Залезай, – приказал он Агнесс.

– Что все это значит? – воскликнул Андреас. – Я требую, чтобы моя мать осталась с нами!

Агнесс встретилась с иезуитом взглядом. Она видела, как на его губах появилась улыбка, которая расползалась по мере того, как ее собственное лицо покрывалось бледностью.

– Куда мы едем? – спросила она, хотя и знала ответ.

Отец Сильвикола одернул плащ и схватил поводья. Солдаты из Вюрцбурга подошли к телеге и залезли на нее. Андреас и его семья придвинулись друг к другу.

Агнесс снова обдало холодом, когда она заметила, как один солдат осклабился на Лидию. Девочка прижалась к матери. Солдат протянул руку и ущипнул Карину за щеку. Андреас вскочил и застыл, увидев ружье, нацеленное на него. Стало ясно, что произошла смена караула: мужчины, до сих пор сопровождавшие их, продолжат путешествие на телеге с семьей Андреаса; ЧТО касается ее, Агнесс, то теперь она одна будет наслаждаться обществом элитных солдат и отца Сильвиколы.

– Твой сын с семьей поедут к генералу Кёнигсмарку, – заявил отец Сильвикола. – У него для них есть задание.

– Этому дьяволу я даже руки не подам! – закричал Андреас.

– Ты еще обрадуешься, если подвернется возможность попросить его о чем-нибудь, – возразил иезуит.

– Ни за что!

Отец Сильвикола пожал плечами. Андреас уставился сначала на него, а затем и на Агнесс. Сердце Агнесс болезненно сжалось, когда она увидела беспомощное, разочарованное мальчишеское лицо под защитным слоем жира взрослого человека. Назойливый солдат снова ухмыльнулся и пропустил сквозь пальцы прядь волос Лидии.

Андреас попытался поймать взгляд отца Сильвиколы. Агнесс снова почувствовала укол боли, когда увидела, как на его лице появляется понимание. Так просто заставить человека просить, пусть даже и его самого заклятого врага…

– Пусть оставит ее в покое! – каркнул он в конце концов.

Отец Сильвикола воздержался от улыбки. Он лишь бросил взгляд на солдата, и тот уселся поудобнее. Тем временем Андреас, Карина и Лидия жались друг к другу на краешке телеги. Лидия побелела от страха. Один из солдат ударил крестьянина, и тот развернул телегу, выводя ее на дорогу, по которой они прибыли. Андреас чуть не вывихнул шею, пытаясь бросить последний взгляд на свою мать. Агнесс старалась преодолеть душащий ее страх.

– Залезай! – приказал отец Сильвикола.

Она вернулась в карету. Бежать некуда. Что бы она ни придумала, отец Сильвикола всегда оказывался на шаг впереди нее.

Карета покатилась по дороге, ведущей на восток, окруженная со всех сторон элитными солдатами. Что же касается Агнесс, то она ехала назад, в прошлое, навстречу тому дню, семьдесят шесть лет назад, когда кровь десяти невинных женщин и детей пробудила библию дьявола от ее многовекового сна; тому дню, когда ее мать упала под ударами топора сумасшедшего и, умирая, произвела на свет ребенка.

 

36

– Должен-сказать, – отрывисто прокричал Мельхиор, подчиняясь навязанному быстрым галопом ритму, – я-бы-и-не-подумал-что-какой-то-монашек-однажды-покажет-мне-как-нужно-ездить-верхом!

– У-меня-был-хороший-учитель! – передразнил его Вацлав.

– И кто же?

Вацлав натянул поводья, его лошадь сбавила темп и постепенно перешла на рысь. Он больше всего ненавидел именно этот неровный аллюр – едва человек начинал считать, что разгадал его ритм и приспособился к нему, как тот нарушался, причем чаще всего именно тогда, когда самое чувствительное место израненного седалища опускалось на седло и получало снизу удар, сравнимый с хорошим пинком. Создавшееся у Мельхиора впечатление, что Вацлав намного лучше его обращается с лошадью, не имело ничего общего с действительностью. После сообщения, которое принес ему Мельхиор, он удержался бы и на спине дракона, летящего сквозь ад. Тем не менее он радовался, что теперь они продвигались вперед несколько медленнее. Он чувствовал, как пот тонкими ручейками стекает под его черной рясой. Резкий январский ветер впивался в его разгоряченное лицо. Он рывком вернул на голову капюшон, который слетел от бешеной скачки, и тут заметил широкую улыбку Мельхиора.

– Что? – спросил он.

Мельхиор окинул жестом целостное произведение искусства: Вацлава и его лошадь.

– Если бы у тебя еще и коса в руке была, ты выглядел бы в точности как Смерть на черном скакуне, впрочем, как сильно вспотевшая Смерть.

Вацлав покосился на своего коня.

– Ты сам не захотел взять вороного, – заметил он.

– Мне показалось, что тебе он больше подойдет – по цвету.

– С тех самых пор, как ты купил себе первую шляпу, я знал, что ты эстет.

– А я и не знал, что где-то в правилах бенедиктинцев написано: лги так бесстыдно, как только можешь, чтобы заполучить лошадь.

– Это не было ложью. Каждое из моих долговых обязательств будет оплачено в Райгерне, как только владелец обратится туда с заявлением.

– Я, скорее, имел в виду ложь, которую ты применяешь для того, чтобы люди вообще принимали твои долговые обязательства.

– Ах, вот ты о чем, – протянул Вацлав и пренебрежительно махнул рукой. – Ну да… Во время исповеди я укажу, что меня к этому подтолкнуло твое присутствие.

– Всегда готов услужить, – заявил Мельхиор и прикоснулся к полям шляпы. Затем он спросил: – Так кто был твоим учителем верховой езды?

– Твоя мать, – ответил Вацлав. – Когда мы мчались в Перн-штейн, чтобы спасти твою сестру. Я тогда подумал, что если однажды мне удастся найти в себе хотя бы половину энергии этой женщины, которая вдвое старше меня, я буду считать, что на меня пролилось Божье благословение.

Лицо Мельхиора стало серьезным.

– Она жива и здорова? Как ты думаешь? А Андреас и его семья?

– Зачем иезуиту вредить им, если он еще не достиг своей цели? Они все – козыри у него на руках.

– А какой козырь есть у нас?

– То, что отец Сильвикола не знает, где на самом деле находится оригинал библии дьявола. – Вацлав щелкнул поводьями. – Вперед, мы уже достаточно медлили.

Лошадь снова поскакала галопом. Он не поворачивал головы, но знал, что Мельхиор остановился у обочины, поскольку тот неосознанно сдержал лошадь. Он также знал, что Мельхиор смотрит ему вслед с открытым ртом. Затем он услышал стук копыт: это друг стал сокращать расстояние между ними. Мельхиор быстрее пришел в себя от неожиданности, чем думал Вацлав.

Вацлав опять пришпорил коня. Мельхиор не отставал ни на шаг. Они довольно долго скакали бок о бок по дороге: Мельхиор – пристально глядя на него и не говоря ни слова, Вацлав – спокойно глядя перед собой, пока наконец не сдался и снова не потянул за повод. Вздохнув, он ответил на взгляд Мельхиора.

– Ты знаешь это только из рассказов, но ты, конечно, помнишь, что мы тогда спасли из Пернштейна только оригинал библии дьявола и три страницы, которые Филиппо Каффарелли вырвал из нее.

Мельхиор кивнул.

– Тогда твой отец сказал, что будет рад, если никто не узнает, куда исчезла копия, и что, с его точки зрения, пусть она спокойно гниет себе вечно в каком-нибудь убежище.

Мельхиор снова кивнул.

– Так вот, на самом деле ему этого, естественно, было мало. После того как мы объединились с рейхсканцлером Лобковичем, мы неоднократно искали там – как только появлялась возможность незаметно отправиться в Брюнн. Сначала только наши с тобой отцы перевернули там каждый камень, а позже я присоединился к ним.

– И вы нашли ее?

Вацлав пожал плечами.

– Да, причем там, где нужно было бы искать с самого начала.

Многолетний поиск как наяву встал перед внутренним взором Вацлава: экспедиции в покинутое полуразрушенное крыло Пернштейна, полного зловещих и печальных следов существа, на лице и в сердце которого царил дьявол; раскопки под развалинами сожженной хижины, где Киприана содержали под стражей; наконец, ужасная каморка в полуподвальном этаже главной башни крепости, где все еще стоял механизм, с помощью которого Генрих фон Валленштейн-Добрович совершил такие жестокости и на котором он в итоге встретил собственный мучительный конец. Поверхность механизма все еще оставалась темной там, где в нее въелась кровь Генриха и его жертв. Вацлав вспомнил об озарении, снизошедшем на него тогда. Снова и снова в то время свою роль играли различные механизмы: от безвредных и странных игрушек в собрании редкостей императора Рудольфа до хитроумного орудия убийства, в которое Генрих перестроил бывший подъемник моста над крепостным рвом Пернштейна. Он вспомнил об ощущении пустоты в животе, появившемся тогда, когда он рассмотрел темные узоры на машине и взглянул вверх, где тихо вибрировали заржавевшие цепи, на которых они в свое время обнаружили Генриха фон Валленштейн-Добровича, чье тело было натянуто до предела… Зрелище, словно вырвавшееся на волю из оков больного мозга Генриха, причем жертвой в тот раз был он сам. Когда Вацлав начал бить топором по механизму, ворвались его отец, Андрей и Киприан Хлесль. Киприан уставился на Вацлава. «Будь я проклят!» – пробормотал он, а затем они вместе разобрали машину.

– Там и была спрятана копия? – недоверчиво спросил Мельхиор.

Вацлав кивнул.

– Я не знаю, чего добивался Генрих фон Валленштейн-Добрович. Наверное, это было что-то вроде запасного выхода, то, что он хотел использовать, намереваясь купить себе возможность снова войти в нормальную жизнь. Вероятно, какая-то его часть до самого конца надеялась, что он сумеет освободиться от черных чар, пленником которых стал. Кто знает? Во всяком случае, там была копия, и мы знали, что нужно делать.

– То, что уже когда-то сделали папа и старый кардинал!

– Правильно. Мы снова обменяли оригинал в собрании древностей на копию. Твой отец не стал возвращать оригиналу три страницы, на которых должен находиться ключ ко всему произведению – хотя никто из нас никогда не изучал эту книгу. Даже кардинал Мельхиор так и не решился на это. Никто не знал, действительно ли оригинал безвреден без трех страниц. Мы знали только то, что копия, похоже, безвредна. Итак, мы отвезли оригинал в Райгерн и оставили копию в собрании редкостей, чтобы никто не заметил отсутствия библии дьявола.

Мельхиор некоторое время молчал. Когда Вацлав опять хотел пришпорить лошадь, он сказал:

– И каждый раз, когда я шутливо спрашивал, в безопасности ли она, ты думал: «Бедный глупец, он совсем ничего не знает».

– Я боялся, что ты именно так это и воспримешь.

Щеки Мельхиора покраснели.

– Нетрудно было догадаться, дорогой друг и двоюродный брат!

Вацлав глубоко вдохнул и снова выдохнул.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе, как я узнал, что я на самом деле не сын Андрея фон Лангенфеля и Иоланты Мельники, а ублюдок, о происхождении которого никто не может ничего сказать наверняка, кроме того, что его оставили умирать в приюте кармелиток в Праге?

Мельхиор хотел что-то сказать, но Вацлав поднял руку.

– Мой отец признался мне в этом, когда все думали, что Себастьяну Вилфингу, возможно, удастся разорить семью и принудить твою мать к браку с ним. Я был частью сумасшедшего плана по предотвращению этого, и твоя мать настояла, чтобы я сначала узнал правду и мог свободно решить, хочу ли я осуществлять этот план.

– Этого я не знал, – сказал Мельхиор.

– Первое, что я тогда подумал: к этому человеку, которого я больше двадцати лет называл своим отцом, я уже никогда не смогу относиться иначе, чем к чужаку, который лгал мне на протяжении всей моей жизни. Подожди, я еще не закончил. Второе, о чем я думал, – что все эти люди, которых я считал своей семьей, должно быть, презирают меня, так как они настолько не доверяли мне, что до сих пор не раскрыли правду.

– Доверие, – хрипло произнес Мельхиор. – Хорошее ключевое слово.

– Естественно, дело было не в доверии, – возразил ему Вацлав. – Дело было в том, что мой отец за двадцать лет так и не смог решить, должен ли я нести бремя лжи, с которой он собирался начать жизнь с Иолантой; бремя лжи, которой тогда был я – маленькое, смертельно больное, полумертвое от голода создание в загаженной пеленке и с кровавой экземой по всему телу!

Мельхиор не сводил с него глаз. У него заходили желваки.

– Мельхиор, друг мой, – мягко произнес Вацлав. – Мой двоюродный брат и друг! Мы все хотели, чтобы ты и Андреас когда-нибудь узнали всю правду, но до тех пор вы не должны были чувствовать бремя – бремя хранителя этой проклятой книги. Даже Александра не знает, что произошло с библией дьявола после окончания истории в Пернштейне. Вы – наследники должности Хранителей, так же как твои родители и мой отец унаследовали ее от аббатов Браунау и черных монахов, и я – тот, кто пытается уберечь вас, как старый кардинал пытался уберечь Агнесс, Киприана и моего отца. Но, Мельхиор, вступить в такое наследство никогда не поздно. Я не один раз пожалел, что мне известно не столь же мало, сколько тебе.

Мельхиор ничего не ответил. Вацлав не уходил от его взгляда. Через некоторое время Мельхиор пожал плечами.

– Ну и ладно, – сказал он.

– И это все? – переспросил Вацлав.

– Да, это все. Думаю, тогда ты попал в куда как более сложную ситуацию, чем я сейчас, но ты справился. Ты что же, думаешь, я признаюсь, что дуюсь дольше монаха, если уж я вынужден признаться, что он держится в седле лучше меня?

Вацлав проглотил комок в горле и протянул Мельхиору руку.

– Снова друзья?

Мельхиор пожал ее.

– А так всегда и было. Ты должен был сказать мне об этом, но я понимаю, почему ты промолчал.

Они продолжили свой путь. Вацлав чувствовал облегчение из-за того, что Мельхиор так сравнительно спокойно отреагировал, но каждый украдкой брошенный взгляд говорил ему, что Мельхиор стал таким задумчивым, каким он его никогда еще не видел.

Голодные лошади разрывали копытами снежный покров на поле у дороги. Вацлав встряхнул покосившуюся опору полуразрушенной виселицы и, прищурившись, осмотрелся. Пейзаж был однообразен: черно-белый внизу, серый наверху. Он попытался сдержать нетерпение и сказал себе, что это теперь вражеская территория, которую держит в своих руках армия Кёнигсмарка. Если до того у него еще могли оставаться какие-то сомнения в этом, то они исчезли при виде разгромленного крестьянского двора, мимо которого они прошли вчера вечером. Они хотели попросить немного еды, воды и крышу над головой, надеясь, что даже появится возможность сменить лошадей: издалека двор казался большим и зажиточным. Вблизи же стало ясно: благосостояние, очевидно, бросилось в глаза и солдатам Кёнигсмарка. Пожар давно потух, но по-прежнему пахло дымом. Ветер швырял им в лицо пепел. Они нашли место, на котором солдаты, похоже, зарезали пару животных, и широкий след, идущий в поля, оставленный прочим скотом, угнанным. Они нашли и семью крестьянина, его самого, его слуг и служанок. Вместо того чтобы спать, они молча рыли большую могилу, хотя земля наполовину замерзла; это был рабский труд. Есть вещи, которые лучше спрятать под землю, ибо их вид оскорбляет небо.

Мельхиор крадучись направился вдоль дороги, которая шла от виселицы к подножию холма и простиралась в северовосточном направлении. Виселица стояла на перекрестке. Другое ответвление дороги вело в юго-восточном направлении. След на взрытой земле и там, и там был частично свежим, не позднее вчерашнего. Внезапно Мельхиор выпрямился, уставился на что-то у себя в руке и побежал назад к Вацлаву. Он задыхался.

– Я так и знал! – простонал он и в ужасе посмотрел на Вацлава, стоявшего на помосте виселицы. – Я так и знал!

Мельхиор высоко поднял маленькое кольцо.

– Кому оно принадлежало? Лидии?

– Карине! Я ведь говорил тебе: я уверен, что следы оставила карета, на которой мы уехали из Вюрцбурга. – Он посмотрел на кольцо на ладони. – Карина сняла его и уронила, давая нам знак, в каком направлении их повезли. Ты ведь тоже так считаешь, верно?

– Мельхиор, если бы с ней что-то случилось, мы бы нашли у дороги не только кольцо, но и ее саму. – Мускул на лице Мельхиора вздрогнул. – Мне жаль, если это прозвучало грубо, но ты только вспомни, что мы обнаружили вчера на том дворе. Они все целы и невредимы. Карина просто попыталась подать знак. Если твоя мать получила медальон Асклепия, то все они уже знают, что ты где-то рядом.

Мельхиор зубами снял перчатку с левой руки и попытался надеть кольцо на палец. Оно с трудом налезло на мизинец. Вацлав молча наблюдал за ним. «Сколько бы проблем у нас ни было, – думал он, – мы все равно не прочь добавить еще одну, если речь идет о том, что лежит у нас на сердце». Он чуть было не напомнил ему: «Она – жена твоего брата!» – но предпочел сдержаться.

– Почему она так поступила? – спросил Мельхиор. – Мы ведь все знаем эту местность как свои пять пальцев. Абсолютно ясно, что эта дорога ведет на северо-восток, в Прагу! Разве они могли поехать по какой-то другой?

– Поднимись ко мне, – сказал Вацлав и протянул руку. Мельхиор схватил ее и вспрыгнул на помост к Вацлаву. – Ты поймешь это только отсюда. Вот там – следы кареты и отряда пехотинцев, которые пришли с запада. Здесь, прямо под виселицей, все разрыто – лошади, сапоги, колеса. Следы от кареты, идущие на северо-восток, перекрывают след, оставленный всадниками, а вон тот, рядом с которым лежит грязь и мерзлая земля, принадлежит тем, кто прибыл сюда на полном скаку с северо-востока. Однако они не отправились назад, на северо-восток. А теперь смотри сюда: вот вторая дорога, которая ведет на юго-восток. Вон там, ниже по склону холма, следы лошадей разворачиваются веером и идут рядом с проезжей частью, словно всадники кого-то сопровождали. А что ты видишь на участке, не взрытом копытами лошадей?

– Следы кареты, – ответил Мельхиор. Он быстро переводил взгляд с одного объекта на другой. – Ширина осей, узкие колеса… Черт побери, это… это тот след, за которым мы все время ехали. Карета из Вюрцбурга! Но что же тогда…

– Это телега, именно она поехала в Прагу. Назад в Прагу! Отсюда ты даже можешь точно определить, где она развернулась.

– И кто в ней был? – Мельхиор невольно поднял левую руку и посмотрел на кольцо на мизинце.

– Андреас, Карина и Лидия.

– Но почему именно их… и зачем иезуиту их разделять? Что с мамой? – Он замолчал. Его глаза сузились, когда он обернулся к Вацлаву. – Что бы ни было известно Андреасу о библии дьявола, мама в любом случае знает больше его. Она – самый важный заложник Сильвиколы. Тогда как Андреас… – Он сжал руки в кулаки. – Тогда как Андреас – член городского совета Старого Места, а будь я генералом, который осаждает город, я бы очень хотел заполучить кого-то именно из этого города, потому что он может сказать мне, где слабые места в защите… Проклятье!

– И давай не будем обманываться, – тихо продолжил Вацлав. – Андреас заговорит. Он расскажет Кёнигсмарку все, что знает, как только перед ним поставят Карину и Лидию и приставят им нож к горлу. Они его семья, и он любит их больше всего на свете.

– Проклятье! Проклятье, проклятье, проклятье!

– Мы ничего не можем тут поделать, – заявил Вацлав. – Мы можем только надеяться, что Прага выстоит против Кёнигсмарка. Наши отцы, наверное, давно уже вернулись из своей поездки. Они покажут рейхсканцлеру и генералу Коллоредо, где раки зимуют, и позаботятся о том, чтобы те получше защищали город. Идем – у нас более важная задача. И мы должны торопиться. А то еще мои братья приедут с телегой из Эгера раньше нас, несмотря на свои раны.

Он спустился с помоста и привел лошадь. Только когда он уже собрал сосульки с ее шкуры и подтянул подпругу, он заметил, что Мельхиор не сдвинулся с места. Он по-прежнему стоял на помосте и не сводил свирепого взгляда с северо-востока. Вацлава охватило недоброе предчувствие, заставившее его еще сильнее задрожать от холода.

– Мельхиор!

– Я не поеду с тобой, – ответил Мельхиор, не глядя на Вацлава. – Я… ты правильно сказал – о наследстве, в которое вступают слишком рано. Слишком рано для меня. Библия дьявола – не мое дело. Она – дело моих родителей и твоего отца, и в какой-то степени она, вероятно, также дело Александры. Но я… и Андреас… Наше наследие – это наша родина, город, в котором мы живем, фирма, люди, которые зависят от нее! Позаботься о том, чтобы библия дьявола не попала не в те руки, друг мой. Я иду спасать своего брата и его семью и сделаю все для того, чтобы Прага не очутилась в лапах у дьявола.

– Если отец Сильвикола доберется до библии дьявола, рано или поздно конец света наступит для всех нас, а не только для Праги.

– Все по порядку. – Мельхиор повернулся к Вацлаву. Улыбка его была гримасой, а в глазах стояли слезы. – Позаботься о спасении мира, а я позабочусь о том, чтобы хоть что-то осталось от города, в котором мы хотим отпраздновать твою победу. – Теперь слезы побежали по его щекам. – И присмотри за моей матерью, – прошептал он.

– Прощай, Мельхиор, – сказал Вацлав, понимавший, когда человека переубедить невозможно.

– Лучше так: до свидания! – возразил Мельхиор.

Они кивнули друг другу. Вацлав оседлал лошадь и пришпорил ее. Но прежде чем спуститься с холма и поскакать по дороге, ведущей на юго-восток, он еще раз обернулся. Мельхиор был смутным силуэтом на фоне серого неба, смотрящим на северо-восток. Разрушенная виселица тянула вверх свои опоры вокруг него. Вацлав, пожалуй, еще никогда не видел более дурного знака. Внезапно он понял, что это предвестник смерти. Либо младший сын семьи Хлесль, либо аббат Райгерна – один из них в конце умрет.

 

 

1

Вацлав выскользнул из седла, еще когда лошадь делала последние шаги, и ворвался во внешние ворота монастыря. Он удивился, что его монахи не выбежали ему навстречу. Их система сообщений, конечно, работала так же, как и всегда. Они должны были уже по меньшей мере двадцать четыре часа знать, что он едет. Он промчался через передний двор монастыря ко вторым воротам, и каждый шаг отдавался болезненным ударом во всех его костях, и мышцах, и в душе. Так же как Мельхиор отвернулся от библии дьявола, чтобы последовать зову своего сердца, так и Вацлав больше всего на свете хотел забыть о дьявольском кодексе, чтобы отправиться на поиски Александры. Однако он дал слово старому кардиналу и всей своей семье, и он сдержит его!

Библиотека – точно! Там его цель. Он распахнул входные ворота базилики у подножия звонницы и понесся по цокольному этажу. По-прежнему нигде не было и следа монахов. Тот, кто жил в монастыре, никогда не терял чувства времени на часы молитвы, и потому Вацлав знал, что сейчас служба не идет. Куда все подевались? Он пытался подавить растущую тревогу и одновременно приказать телу не сбавлять темп. Скользя на плитах пола, он подбежал к дверям, ведущим прямо во внутреннюю часть церкви, налетел на створку так, что раздался грохот, распахнул их…

Все лица разом повернулись к нему: круглые глаза, круглые рты. Несколько рук поднялись в защитном жесте; многие стали осенять себя крестным знамением; некоторые выставили перед собой сжатые кулаки с оттопыренными указательным пальцем и мизинцем. Он узнал привратника, смотрителя винного погреба, других несущих службу братьев, простых монахов; среди них были и разбойники, на которых они наскочили в начале поездки в Вюрцбург (примерно сто тысяч лет назад, как ему казалось) и которым они, выпустив арбалетный болт в землю, приказали в качестве покаяния идти в Райгерн. Похоже, им понравилась жизнь гостей бенедиктинского монастыря. Вацлав, тяжело дыша, стоял перед толпой. Двери церкви с громким хлопком закрылись за ним. Монахи и бывшие разбойники разом вздрогнули. Вацлав сделал шаг вперед, и они одновременно с ним сделали шаг назад. Было так тихо, что Вацлаву казалось, будто бешеный стук его собственного сердца отдается эхом между колоннами. Изо рта у него вырывались крошечные облака пара. Он пристально смотрел на них. Они пристально смотрели на него.

– Все добрые души да воздадут хвалу Господу Богу! – наконец пропищал чей-то голосок в толпе. – Mamma mia!

– Спрашиваю в первый и последний раз, – произнес Вацлав. – Что все это значит?

Внезапно из толпы выдвинулся привратник. Создавалось впечатление, что его, скорее, вытолкали вперед. Лицо его было бледным и потным, подбородок дрожал.

– Э… – произнес он и сглотнул.

Вацлав прищурился и подбоченился.

– Вы, вероятно, подумали, что я дух? Вы ведь уже, наверное, целый день знаете, что я приеду!

Привратник резко кивнул. Вацлав присмотрелся к нему, затем – к остальным монахам. На их лицах лежали тени после особенно тщательного бритья, а под глазами – круги бессонной ночи.

– Вы что, все это время оставались здесь и молились?!

– Мы и правда… Мы подумали, что ты… что ты на самом деле просто дух… – заикаясь, признался привратник.

– И о чем вы молились? О том, чтобы я растаял в воздухе, прежде чем успею добраться до монастыря?

– Э… – повторил привратник.

– Ты мог бы быть spirito maligno, [57]Злой дух, нечистая сила (итал.).
– пропищал голосок за спиной привратника.

– Это ты, Джузеппе?

Монахи и обращенные грабители разделились, как щепотка перца в стакане воды, в который опускают жирный палец. Молодой послушник неожиданно оказался в самом центре образовавшегося полукруга. Он осмотрелся, охваченный внезапной паникой, затем встретился взглядом с Вацлавом и улыбнулся, как человек в яме со львами, который надеется как-нибудь убедить двадцать голодных зверей, бегущих к нему со всех сторон, пощадить его.

– Possibilmente no, [58]Возможно, и нет (итал.).
– пропищал он.

– Джузеппе, если бы я был злым духом, то первым, кого бы я забрал, стал бы один небезызвестный послушник из Рима.

– Ahi, mamma mia!

Вацлав широко развел руками и сделал оборот вокруг своей оси.

– Я – это я, боже ты мой! – закричал он. – Я грязен, весь пропитался потом, голоден, умираю от жажды, натер мозоли на заду долгой скачкой, но я – не дух! Как вам вообще такое могло прийти в голову?

– Ходили слухи, что ты погиб… – И привратник совершил самый смелый поступок в своей жизни: он подошел к Вацлаву и преклонил перед ним колени. – Прости нас, маловеров, преподобный отче. Мы были убеждены, что слухи о твоей смерти правдивы.

Вацлав помог ему подняться. Тихий шепот, пронесшийся по толпе, подсказал ему: все ожидали, что его руки либо пройдут сквозь тело привратника, как и положено рукам призрака, либо они оба, в окружении сверкания молнии, грохота грома и смрада серы, отправятся в ад. Нервный тик, в котором дергался глаз привратника, доказывал, что он тоже был в этом убежден. Вацлав ласково похлопал его по щеке.

– Ладно, – произнес он. – Это мы выяснили. Я должен идти…

– Преподобный отче, где остальные? Неужели правда, что они все… – Привратник опустил глаза.

Вацлав откашлялся.

– Нет, – тихо сказал он. – Нет. Они следуют за мной – на телеге, из Эгера. Мы понесли некоторые потери… Не всем удалось… – Он замолчал и вздохнул. Они по-прежнему не сводили с него глаз. Вацлав взял себя в руки.

– Пропустите меня, – грубо приказал он. – Я должен пройти в библиотеку!

– Погоди, преподобный отче! Сначала ты должен…

– Нет. Все остальное может подождать.

Он промчался по узкому коридору в расступившейся толпе. Все взгляды были направлены на него. Он почувствовал прикосновения рук тех, кто все еще не был уверен, что он не призрак, а затем поспешил на противоположную сторону церкви и во двор.

– Оставайтесь здесь и молитесь! – крикнул он через плечо. – Молитесь за нашу страну и ее народ.

Он еще не достиг и половины крестового хода – крытой галереи, идущей вокруг двора и берущей свое начало от церкви, – когда услышал, что все они двинулись за ним.

– Преподобный отче!

Отчаянно ругаясь и одновременно осеняя себя крестным знамением, он побежал вверх по лестнице в большой библиотечный зал. Он слышал мощный галоп их ног у себя за спиной. Несущие службу братья знали, какое мрачное сокровище хранится в монастыре под всеми этими великолепными рукописями, требниками, апостолами, кодексами и свитками. Некоторым из них было более пятисот лет, а остальные представляли собой огромную коллекцию, пережившую грабежи и пожары. Простые монахи и нашедшие в монастыре приют миряне, тем не менее, даже не догадывались об этом. Вацлав хотел, чтобы все так и оставалось, – по теперь разделить несущих службу монахов и остальных было практически невозможно. Они все вместе ворвутся в библиотечный зал и помешают ему, если он не оторвется от них.

Тяжело дыша, он бежал вверх, перепрыгивая через ступени, и спрашивал себя, что это, собственно, за миссия. Одна лишь мысль об этом заставила его ужаснуться. Жизнь Хлеслей в обмен на библию дьявола? С тех самых пор, как он впервые узнал о завете сатаны, ему стало ясно, что не существует более высокой задачи, чем защитить от него мир, и Киприан, и его собственный отец неоднократно ставили на карту свои жизни, чтобы предотвратить окончательное пробуждение дьявольского кодекса. И, наконец, он, Вацлав фон Лангенфель… он был избран для того, чтобы возродить старую службу Хранителей. Если и есть человек, на которого полагаются все, то этот человек – он! Даже если это означает, что вся его семья в результате погибнет? Но ведь это вовсе не его семья! Он чужак среди них, ублюдок, подкидыш. С момента их прощания с Мельхиором он постоянно спрашивал себя, не потому ли Киприан и Андрей выбрали именно его, на тот случай, если однажды ему придется принимать именно это решение?

Жизнь Хлеслей против невредимости библии дьявола. Смерть семьи против спасения мира. Разве благо многих значит не больше, чем благо нескольких?

Позволит ли Киприан Хлесль, чтобы те, кого он охранял всю свою жизнь, умерли ради спасения библии дьявола? Мог ли он, Вацлав, предоставить решение обстоятельствам? Если учесть точку зрения Киприана на происходящее, то он уже, вероятно, находится на пути сюда, несмотря на мимоходом сделанное замечание Вацлава, что они с Андреем должны организовать защиту Праги. А Андрей, отец Вацлава? Агнесс Хлесль была его сестрой. На чьей стороне он окажется? Или этот вопрос был излишним, так как и он, Андрей, согласился, чтобы Вацлав – ублюдок, Вацлав – подкидыш, Вацлав – чужак получил задание оберегать библию дьявола? Догадывались ли все они, что однажды против них всех будет стоять один-единственный человек, поскольку совместные усилия для защиты кодекса неожиданно превратили их во врагов – и не потому ли они приняли именно такое решение, что в подобной ситуации куда легче бороться с посторонним, чем с собственной плотью и кровью?

А он, Вацлав, поклялся, что будет охранять мир от библии дьявола. Он так долго считал, что это его миссия и единственная причина, по которой Бог послал его в мир, приказав Андрею фон Лангенфелю в нужный момент появиться в сиротском приюте кармелиток, чтобы спасти Вацлаву жизнь.

Если бы его желудок не был пуст, его бы вырвало. Если бы его желудок не был пуст, его бы уже несколько раз вырвало за то время, что он провел в поездке от дорожной развилки и до Райгерна. О боже, задание, которое он должен выполнить…

Он добрался до лестничной площадки на верхнем этаже монастырского здания и без промедления понесся вперед. Двери библиотеки были закрыты, но не заперты. Мокрые подошвы его сапог снова заскользили по каменному полу, и он так ударился о створки дверей, что они едва не слетели с петель. Он слышал, как его монахи – а вместе с ними и разбойники, сбившиеся в кучу, ведомую одной лишь общей целью – настичь настоятеля монастыря, – преодолевали ступени лестницы. Точно такие звуки обычно раздаются при нападении кавалерии, за исключением того, что во время атаки никто не кричит с надрывом:

– Преподобный отче, подожди же, ты должен еще кое-что узнать!

Вацлав дернул дверь за створку. Нет, она все же была заперта! В отчаянии Вацлав стал бить в нее руками и ногами. Он услышал свой собственный дикий крик:

– А-а-а-а, открывайся, проклятая!

Второе крыло двери беззвучно отворилось. Вацлав рвался не в ту створку. Пульс стучал в висках. Он скорее перевалился через порог, чем перебежал через него, развернулся…

– Преподобный отче, пожалуйста!

Они приближались – тяжело дышащие рты и озабоченные лица. Он захлопнул дверь и задвинул засовы. Наученный горьким опытом предыдущих грабежей, кто-то из предшественников Вацлава приказал установить крепления для массивной деревянной балки, которую можно было использовать как дополнительный засов. Вацлав еще только с большим трудом поднял ее, когда двери уже загремели и закачались. Похоже, орда тоже заскользила по полу, наткнувшись на мокрые следы, оставленные ногами Вацлава. Засов будто растерял весь свой вес. Вацлав задвинул его в крепления. Снаружи дверь затрясли. Вацлав, спотыкаясь, отошел назад. Ему казалось, что он вынужден дышать через узкую соломинку. Колени у него дрожали.

– Преподобный отче, впусти нас!

Им не следовало знать, что здесь спрятано. Даже если они считали его сумасшедшим – он не мог сказать им, что происходит. Вацлав развернулся и вбежал в библиотечный зал. Свет из четырех окон в торце ослепил его. Библиотека была высотой в два этажа, и на уровне первого вдоль всех стен шла галерея, всюду высились книжные полки. Пол был сделан из дерева, такого темного и блестящего, что окна отражались в нем, как в пруду. В некоторых местах его покрывали ковры и гобелены, которым не нашлось места на стенах, так как те были отведены под несравнимо более ценные книжные полки. Вацлав, который по-прежнему скользил на полу, с трудом остановился и наклонился, чтобы оттащить один из ковров в сторону. Он, кажется, весил тысячу фунтов, но отчаяние Вацлава придало ему сил. Под ковром показалась точно подогнанная крышка люка. У нее не было ни ручки, ни кольца – простой латунный диск с углублением. Он воткнул в него палец и нажал. Наверх, негромко щелкнув, выдвинулось что-то вроде металлического сундука. Вацлав пошарил в складках рясы и достал золотой крест на цепочке. Он повозился с замком цепочки, но тут нетерпение взяло верх, и он просто разорвал цепь. Шею ему словно обожгло огнем, но он не обратил на это внимания. Вацлав торопливо перебирал крест, пока наконец не раздался щелчок и длинная нижняя часть не отсоединилась: она представляла собой футляр, в котором хранился ключ. Вацлав на мгновение вспомнил о том, что эту идею ему подал кардинал Мельхиор Хлесль, после чего вставил ключ в маленькую замочную скважину на крышке ящика и повернул его. Под ней проснулся механизм и, пощелкивая и потрескивая, отодвинул засов.

Крышка, тихо клацнув, приподнялась достаточно высоко, чтобы он смог просунуть пальцы в щель и поднять ее. Она была очень тяжелой из-за шестеренок и шарниров, крепящихся к обратной стороне. Из прямоугольного неглубокого колодца ему в лицо заглянула чернота. Это была чернота темного как ночь толстого сукна. Он отбросил его в сторону. Под ним обнаружился сундук. Вацлав открыл его.

– Не надо притворяться, будто пришел проверить ее, – прозвучал голос Александры у него за спиной. – Ее там нет.

Вацлав медленно встал. Внезапно ему показалось, что сердце его навсегда перестало биться. А ведь еще мгновение назад оно стучало как бешеное, и больше всего на свете ему хотелось оказаться рядом с Александрой. Образ пустого сундука в тайнике плясал у него перед глазами. Ему казалось, что он падает куда-то в пустоту, но в то же время все стало ясно.

– Я мог бы догадаться о том, что ты пришла сюда, – заметил он. – От кого еще они могли узнать, что я мертв.

Он обернулся. Александра стояла перед ним, такая же запыленная и оборванная, как и он сам. Ее длинные черные локоны были спутаны, лицо покрыто полосами грязи. Глаза покраснели от слез. Ему показалось, что в ее волосах появилось больше седых прядей, с тех пор как они встретились на постоялом дворе в Бамберге.

– Это ты взяла ее? – спросил он.

– В Графенвёре я думала, что потеряла тебя, – прошептала она – А теперь я жалею, что это не так.

И она неожиданно набросилась на него. Он отскочил и попал ногой в открытый колодец, покачнулся и упал на спину. ударился головой об пол так, что перед глазами поплыли круги. На мгновение ему показалось, что сейчас он потеряет сознание. Александра упала на него и принялась бить кулаками. Он попытался закрыть лицо руками и не смог: она впивалась коленями ему в плечи. Ее ярость была безграничной, и она молотила его кулаками куда попало; если бы она сосредоточилась, то возможно, убила бы его, – Где она? – кричала Александра. – Куда ты ее спрятал? Какую игру ты ведешь, Вацлав? Ты хочешь помешать мне спасти мою семью? Это так? Вместе с черной рясой ты унаследовал и черное сердце Хранителей? Ты хочешь закончить то, что они не довели до конца более пятидесяти лет назад – уничтожить семью Хлеслей ради библии дьявола? – Она била его по груди, по лицу, по ушам, по голове. Но чаще всего ее кулаки попадали по полу или по ней самой. – Где она? – кричала женщина. – Отдай ее! Я ненавижу тебя, Вацлав, я ненавижу тебя! Как я только могла считать, что люблю тебя? Я ненавижу тебя!.

Вацлаву удалось резко повернуться. Она обвила его ногами, не позволяя стряхнуть себя. Теперь он лежал на ней. Его руки были свободны. Ее когти потянулись вверх, но он сумел схватить ее запястье. Она била его второй рукой, пока он не ухитрился схватить и эту тоже. Она извивалась под ним и кричала, как дикарка:

– Отдай мне библию дьявола! Отдай ее мне! Отдай ее мне!

– Ты что, с ума сошла? – заревел он. – Я не прятал эту чертову штуку. Ты сама забрала ее из тайника! Откуда ты вообще знала…

Она попыталась высвободиться. Ее грязный корсаж натянулся и лопнул, несколько пуговиц отлетело. Из прорехи вывалился крест на цепочке. Вацлав знал этот крест. Он был точной копией его собственного.

– Агнесс! – едва слышно произнес он. – Только от нее ты могла…

Александра рванулась вверх. Он был слишком поражен, чтобы суметь удержаться. Вцепившись друг в друга, они покатились по полу. Вацлав словно издалека слышал стук в дверь и крики монахов, столпившихся перед библиотекой. Предыдущие грабежи научили предшественника Вацлава еще кое-чему – он заделал второй вход в книжный зал. Вацлав держал запястья Александры, чтобы помешать ей выцарапать ему глаза. Она снова легла на него, отчаянно вырываясь, а он так же отчаянно старался удержать ее.

– Да, моя мать дала мне ключ и сказала, что библия дьявола здесь! – кричала Александра. – У нас было много времени, пока мы ехали в Вюрцбург, и, когда мы застряли в Вунзиделе, она передала его мне на случай, если выживет только одна из нас. Когда мы убежали, она дала мне ключ. Моя мать! Я не допущу, чтобы ты пожертвовал ею и остальными!

Ее дрожащие согнутые пальцы оказались прямо у него перед глазами. Он видел ее искаженное лицо над собой. Вацлав напряг все силы, закричал, поднял ее и оттолкнул. Она упала на бок и сразу же снова вскочила на ноги, чтобы броситься на него. Вацлав перекатился на другую сторону и обхватил ее снизу. Ее юбка порвалась по всей длине, а бедра с силой сдавили его. Он не был готов к этому. От напряжения у него перехватило дыхание, а поскольку ее ноги, натренированные ноги наездницы, крепко сжимали ему бока, он почти не мог дышать. Он смотрел на нее, выпучив глаза, и хватал ртом воздух.

– Куда ты ее засунул? – кричала она. – Ведь именно поэтому ты сюда и приехал – надеялся спрятать ее от нас всех. Ты готов послать нас всех на смерть, лишь бы защитить книгу!

– Александра, – охнул он, – если бы я и правда уже успел спрятать библию дьявола, зачем мне тогда было открывать крышку ящика? Чтобы разыграть для тебя комедию? Я ведь не знал… что ты здесь. Я… мне… мне не хватает воздуха!

– А тогда что ты здесь делаешь? Зачем ты приехал? Ты хотел забрать ее! Признавайся!

– Нет, – сказал он и отвернулся. Либо он позволит ей оставить глубокую отметину у него на лице, либо потеряет сознание от нехватки воздуха. – Нет, Александра… Я хотел… я хотел… передать ее отцу Сильвиколе… – Он отпустил ее руку, крепко схватил за ногу повыше колена и надавил.

Она закричала. Тиски, сжимавшие Вацлава, ослабели. Он потянул ее ногу вниз и вывернулся, откатился в сторону и упал на спину. Он так отчаянно хватал ртом воздух, что у него чуть не треснули ребра. Слишком поздно он вспомнил, что забыл прикрыться, и снова выставил руки перед лицом. Александра опустилась на четвереньки и уставилась на него.

– Что ты хотел сделать? – растерянно моргая, спросила она.

– Я хотел отдать библию иезуиту, – простонал Вацлав. – Я ведь думал, тебе неизвестно, что она здесь, и ты будешь искать ее в Праге. Я хотел спасти твою семью.

– Но… ты ведь…

– Да. Я поклялся защищать библию дьявола, что бы ни случилось. Я собирался нарушить свою клятву. Хотя должен был выполнять ее всю свою жизнь. Но если мир можно спасти, лишь пожертвовав теми, кого любишь, то мир того не стоит.

Губы у нее шевелились. Она обессиленно опустила руки. Он схватил ее за руку, перекатился поближе и поцеловал в ладонь. От любого движения у него так начинало болеть все тело, будто по нему протопталось стадо быков.

– Я люблю тебя, Александра, – признался он. – Я никогда не относился к тебе иначе, только любил тебя. Ты – моя жизнь. Как ты могла поверить, пусть на мгновение, что я причиню тебе боль?

Он ожидал, что она отвернется, как это часто бывало. Почувствовав, что ее рука дрожит, он крепче сжал ее пальцы и поднял глаза. Волосы спадали на ее лицо, и она опять плакала. Александра была прекрасна… так прекрасна.

– Я люблю тебя, – повторил Вацлав.

– Все это не имеет никакого смысла, – прошептала она.

– Борьба с библией дьявола и с такими созданиями, как отец Сильвикола?

– Нет… твоя любовь ко мне.

– Ты собиралась сказать: наша любовь.

– Нет, не собиралась.

Он улыбнулся.

– Ты уже сказала это.

Она посмотрела на него. Ему хотелось встать, убрать волосы от ее лица, вытереть слезы с ее щек, обнять ее и крепко держать, и больше никогда в жизни не отпускать. Он не пошевелился.

– Когда?

– Когда ты пыталась убить меня. Ты очень деликатно намекнула, но я привык читать между строк.

Тень улыбки коснулась ее губ.

– Ты хочешь сказать, что я хотела очень деликатно убить тебя?

– Ты вообще очень деликатна, насколько я тебя знаю.

– Слишком многое разделяет нас, Вацлав.

– Назови хоть одну вещь.

Александра покачала головой.

– Я не могу. – Она забрала у него свою руку. – Я не могу.

– Тогда это не считается, – услышал он свой собственный голос. Он сам себя удивил. По ее глазам было видно, что она действительно верит в то, что между ними стоит нечто непреодолимое. Она любила его – но не позволит любви осуществиться. Понимая это, он все время уступал ей и подчинялся ее решению. Но сегодня он не собирался уступать. – Если между нами что-то стоит, мы оба должны знать об этом. В противном случае это преграда, которая мешает только тебе, и только ты должна преодолеть ее. Я здесь стою и протягиваю тебе руку. Нужно просто подойти и взять ее.

– Тебе легко говорить!

– Естественно. Для меня нет никаких преград. Я могу сказать от чистого сердца: я люблю тебя. Я люблю тебя, Александра.

– Дай мне время, – сказала она, и это была самая большая уступка, на которую она пошла за все тридцать лет, прошедшие с того дня, когда во внутреннем дворе замка в Праге она сказала то же самое.

Но Вацлав знал, что не может согласиться на это.

– Нет, – возразил он. – У тебя было достаточно времени. Он с трудом поднялся. Александра осталась сидеть на корточках. Она посмотрела на него снизу вверх. Он пожал плечами.

– Вся любовь, которую я когда-то испытывала, умерла, – прошептала она.

– Это неправда.

– Что ты знаешь об этом?

– Я смотрю на тебя и понимаю.

Она опустила голову. Ее плечи задрожали. Лицо спряталось за занавесом волос.

– Александра – любишь ли ты меня?

Он ждал, что она кивнет. Но этого не произошло. Он знал: это все, что она может дать ему на данный момент. Но на данный момент этого было достаточно.

 

2

Когда Вацлав, шаркая ногами, подошел к дверям библиотеки, он понял, что стук прекратился. Охая, он вынул балку из зажимов, отодвинул засов и распахнул дверь.

Они все стояли снаружи и смотрели на него. Вацлав никогда не думал, что столько людей может поместиться на таком маленьком пространстве. Привратник стоял впереди всех – живой пример выбора предводителя путем коллективного выпихивания вперед злосчастными членами группы. Он сжимал в руке подсвечник, словно оружие, которое, однако, потянуло бы его назад, если бы он вообще сумел поднять его над головой. Казалось, стоит Вацлаву топнуть ногой и крикнуть: «Бу!» – и все завизжат и разбегутся. То, что они терпеливо дожидались его перед библиотекой, в данных обстоятельствах следовало засчитать им вдвойне.

– Все добрые духи… – начал было писклявый голосок из середины группы.

– Ладно, ладно, – перебил его Вацлав. – Это все еще я. Вы должны были бы сказать мне, что наш монастырь посетила госпожа Рытирж из Праги.

– Я неоднократно пробовал сообщить тебе это, – объяснил привратник. – Но ты…

– Забудь, – сказал Вацлав. – Это неважно.

– Но что все-таки произошло в библиотеке? – спросил привратник и попробовал заглянуть Вацлаву через плечо.

– Ничего, – отрезал Вацлав. – А что? Что-то должно было?

– Нет, нет. – Вслед за привратником головы начали покачиваться у двух дюжин монахов и полудюжины бывших разбойников.

Вацлав почувствовал, что кто-то подошел и встал рядом с ним – Александра. Монахи поклонились. Маски добродушия, совершенно одинаковые застыли на лицах у всех, начиная с брата привратника и заканчивая послушником Джузеппе, и Вацлав понял, что его монахи еще большие негодяи, чем он подозревал. Симпатия к ним опалила его таким жаром, что всколыхнула воспоминания о горе, которое они пережили, – о братьях Честмире и Роберте, погибших в Графенвёре, и брате Тадеаше, который, несмотря на тяжелое ранение, мужественно переносил все тяготы плена у Каменного Йоханнеса… Вацлав невольно откашлялся.

– Так значит, мой отец… – заговорила Александра, вытерев слезы и попытавшись привести в порядок волосы.

– И мой…

– …были здесь?

– Естественно, – ответил привратник. – Совсем недавно.

– Они заходили в библиотеку?

Взгляд привратника метался между Александрой и Вацлавом.

– Э… Да…

– Одни?

– No, – громко ответил брат Джузеппе. – Per tutto il tempo con me!

– Хм! А если подумать?

Привратник покачал головой.

– А моя мать – Агнесс Хлесль?

Привратник снова покачал головой.

Александра и Вацлав украдкой переглянулись.

– Отсюда следует лишь один вывод: ее украли, – пробормотала Александра. Она снова побледнела и невольно шагнула назад, в библиотеку. Вацлав последовал за ней. Монахи навострили уши, однако не решились подойти ближе. – О боже… Если это правда… Когда ты в последний раз проверял, на месте ли книга?

– Я регулярно осматривал замок, но ты и сама знаешь, как обстоят дела с кодексом… Чем меньше ты с ним имеешь дело, тем лучше. Кардинал Хлесль так ни разу и не решился заглянуть в него. Ключи настолько сложные, что нужно обязательно иметь один из них перед глазами как образец, чтобы суметь сымитировать его – а ключа не было ни у кого, кроме твоего и моего отца, твоей матери и меня. Даже у тебя. Даже у твоих братьев. Если бы один ключ пропал или был украден, мы бы сразу узнали об этом.

– А кузнец, который изготовил и замок, и ключ…

– Он был доверенным лицом кардинала Хлесля, не знавшим, для чего они предназначены. А ты ведь помнишь старого кардинала – он доверял человеку только тогда, когда получал на руки письменное поручительство от всех архангелов.

– И, тем не менее, когда именно ты сам видел книгу в последний раз?

– Ну… Много лет назад! Десятилетия! Когда я приступил к своей службе здесь, в монастыре. Но ты и сама должна помнить это время. Вы тогда все меня сопровождали… И наши с тобой отцы на моих глазах положили книгу в тайник…

– Вацлав! – Александра схватила его за руку. В ее глазах можно было прочитать одновременно и сочувствие, и триумф. – Вацлав… Они так и не положили ее в тайник. Они ввели тебя в заблуждение. Они ввели в заблуждение всех, кто считал, что охраняет оригинал. Они подсунули рейхсканцлеру Лобковичу копию, точно так же, как поступили еще с императором Рудольфом, а ты… Тебя они заставили полжизни сторожить пустой сундук.

Вацлав вытаращился на нее. У него не возникло никакого сомнения в том, что она сказала правду.

– О боже! – выдавила Александра. – Я еще точно помню, что папа сказал, когда закончилась эта история с Пернштейном. Он сказал… что теперь они Хранители библии дьявола. Он, мама и дядя Андрей! И к тому же они всю свою жизнь оставались…

– Бывает наследство, вступить в которое никогда не поздно, – проворчал Вацлав. Он чувствовал странную горечь.

– Что?

– Ничего, ничего. Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Твои родители и мой отец – не те люди, которые перекладывают ответственность на плечи других, если и сами могут нести ее.

– Но почему мама тогда… Она ведь должна была знать… Почему она мне сказала, что библия находится в Райгерне, если на самом деле она здесь никогда…

– Что именно она сказала тебе? Дословно.

– Батюшки, но я ведь… С тех пор столько всего произошло… Я даже не знаю…

– Подумай. Ты ведь не хочешь признаться, что слушала ее вполуха!

– Нет, конечно, нет. Но… подожди… Она сказала… Да, она сказала, что книга находится там, где один из нас был избран для того, чтобы взять на себя бремя. Я, естественно, думала, что это Райгерн – ведь ты для нас всех…

Вацлав покачал головой. Схватил Александру за плечи.

– Нет, – возразил он. – Нет! Бог ты мой… Твоя мать действительно удивительная женщина! Даже передавая тебе тайну, она все еще была так осторожна, как только могла. Александра! Райгерн – вовсе не то место, где наши семьи впервые стали Хранителями библии дьявола!

– Ты думаешь, она все еще в Пернштейне? Я бы ни за что не захотела возвращаться…

– Нет! Александра! Мы должны уйти гораздо дальше в прошлое. – Хотя он чувствовал горечь из-за того, что его в конце концов все же обманули, он преклонялся перед решением, которое приняли Киприан, Агнесс и Андрей. – Мы должны вернуться туда, где действительно все началось, – в ноябрьскую бурю, в мелкий град, к крикам и насилию, буйству сумасшедшего и родам на слякоти монастырского двора, где расплывалась кровь убитых.

Александра прижала ладонь к горлу.

– Это то место, где все началось, где авантюрист, лишь отчасти представляющий себе, что делает, пробудил библию дьявола из ее столетнего сна и погиб при этом, где ответственность за его грех перешла на его детей, хоть они этого никогда и не желали.

– Подлажице… – прошептала Александра. – Но почему мать дала мне ключ?

– Она надеялась, что ты, если окажешься перед пустым сундуком здесь, в монастыре, поймешь, что она хотела сообщить тебе. Она не смогла бы лучше защитить тайну и одновременно раскрыть ее тебе.

– О боже… Это проклятое, проклятое место…

– Однажды наступает момент, когда приходится встретиться лицом к лицу с духами прошлого. Мы выезжаем немедленно.

– Ты хочешь поехать со мной?

Вацлав посмотрел на нее.

– Разумеется, – сказал он. Как она могла в этом сомневаться?

Чувства на ее лице сменялись быстро, словно свет и тень. Не успев понять, что делает, он наклонился к ней и поцеловал в губы. Она подняла руки, чтобы оттолкнуть его, но силы в ее сопротивлении не было, и она уже скорее крепко держала его за рясу, чем отталкивала. Он прижал ее к себе, и она прильнула к нему, и обняла, и ответила на поцелуй с такой отчаянной страстью, что у него заболели губы и он чуть не задохнулся от ее языка, заполнившего его рот. К своему чудовищному стыду, он почувствовал, как его орган налился кровью, а к стыду добавилось не менее чудовищное замешательство, когда она прижалась к нему животом и он уловил дрожь, сотрясающую ее тело. Бывают ли в жизни более нелепые моменты, чем этот, когда от одного поцелуя можно возбудиться так, что это становится невыносимым? Но бывают ли вообще такие моменты, когда любовь, если захочет, не может взять верх над всем остальным?

Они отстранились друг от друга. Вацлав услышал неоднократное покашливание и шелест множества ног по полу, и его взгляд обратился к монахам. Они все отвернулись и рассматривали стены и потолок лестничной клетки с таким интересом, словно там были замурованы все сокровища Соломона. Он перевел взгляд на Александру. В ее ответном взгляде было столько энергии, что она заполнила его всего целиком.

– Скажи что-нибудь, – хрипло попросила она.

– Господи, дай мне умереть, ибо никогда я не смогу испытать ничего более прекрасного, чем этот момент, – выдавил он.

На глаза у нее навернулись слезы. Когда ее лицо потеряло четкость, он понял, что с ним случилось то же самое. Он с такой силой привлек ее к себе, что у нее перехватило дыхание, а его и без того пострадавшие ребра затрещали. Этот миг мог бы длиться вечно. Этот миг длился слишком недолго.

– Мы не можем стоять здесь и реветь, – сказала она и отступила на шаг. – У нас есть задание.

В конюшне монастыря, как правило, находилось несколько лошадей. Конь Вацлава тоже там стоял, но остальных оставили там потому, что на уход монахов можно было положиться – и заодно сэкономить на сене на зиму. Монахов это тоже устраивало. То, что попадало в желудки лошадей спереди, выходило сзади в качестве удобрения. Так что все оставались довольны, и прежде всего – сами лошади, а розы на четырех углах крестового хода и монастырская земляника славились на все окрестности. Вацлав бросил один лишь взгляд на лошадь, на которой приехала Александра, и выбрал одну из тех, которых оставили в монастыре на зиму. Сейчас был не тот момент, чтобы позволять себе излишнюю щепетильность.

Когда они вывели лошадей за уздцы на улицу, монахи Вацлава уже собрались перед конюшней и молча смотрели на них. Вацлаву пришлось дважды окинуть их внимательным взглядом, прежде чем он понял, что произошло: они сменили темно-серое одеяние бенедиктинцев на черные как ночь рясы. Что же касается смотрителя винного погреба, то у него ряса немного натянулась на животе; наверное, материя слегка села.

– Мы, естественно, едем с вами, – заявил смотритель винного погреба, заметив, что взгляд Вацлава остановился на нем.

– И куда, позвольте спросить?

– Не имею представления, преподобный отче. Скажи нам об этом.

Вацлава охватило безумное желание немедленно запретить обращаться к нему «преподобный отче» и громко крикнуть, что, если поцелуй в библиотеке действительно что-то значит, ему скоро придется передать свою задачу новому настоятелю, а сам он возвратится в мир… Но он взял себя в руки. Задача будет выполнена только тогда, когда делать уже будет больше нечего, а от этого момента его еще отделяет много миль – много миль и один взгляд в ад, который в состоянии поглотить их всех. Его хорошее настроение исчезло, но не желание сделать сто дел одновременно. Он все еще ощущал поцелуй Александры и ее тело в своих руках, и это воспоминание снова наполнило его жизнью.

– Ну ладно, – согласился Вацлав. – Я скажу. Вы все дружными рядами возвращаетесь в монастырь, снимаете черные рясы и молитесь за наше благополучное возвращение.

– При всем уважении, преподобный отче, – нет.

– Это прямое неповиновение.

– Да, так оно и есть. – Ни один из монахов ни на секунду не показался ему нерешительным.

– Это противоречит вашей клятве выполнять правила святого Бенедикта.

– Прости, преподобный отче, но существует послушание, которое превышает то, что значится в правилах и инструкциях, и мы все считаем, что именно такого послушания святой и требует от своих последователей.

– Ах, вот как? – только и сказал Вацлав.

Он почувствовал, что ему сдавило горло, но подумал: «Я всегда спрашивал себя, как могло случиться, что брат Павел, лучший из Хранителей, слепо пошел навстречу собственной гибели и забрал с собой так много человеческих жизней. Теперь я понял. Он тоже следовал послушанию, намного превосходящему Regula Benedicti: послушанию своей любви к аббату. И теперь я тоже знаю, какой силой обладает эта любовь. Вот они стоят, все вместе, и ждут возможности пойти за мной на смерть». Испытывая все большую растерянность, он понял, что среди черных ряс затесалась горсточка оборванных субъектов и выглядят они не менее восторженными, чем монахи. Какой-то беззубый тип решительно кивнул ему. Впервые он увидел его, когда этот человек требовал отдать все ценности и одежду.

– Так не пойдет, – пробормотал Вацлав.

– Пойдет, преподобный отче, – твердо заявил привратник. – И чтобы упредить следующее возражение с твоей стороны, добавлю: в конюшне достаточно лошадей, чтобы мы могли последовать за тобой и госпожой Рытирж, даже если нам придется садиться по двое.

– Eccetto смотрителя винного погреба, – пропищал голос откуда-то из группы черных ряс. – Troppo pesante.

Смотритель винного погреба обернулся.

– Я тебя сейчас…

– Братья, – вмешался Вацлав, стараясь сдержать дрожь в голосе. – Я не могу требовать этого от вас.

– Совершенно верно. Ты не можешь потребовать от нас бросить тебя на произвол судьбы. И госпожу Рытирж, прошу прощения. А теперь, пожалуйста, пропусти нас в конюшню, мы должны седлать лошадей.

– Лошадей только доверили монастырю…

– Время от времени лошадям нужно двигаться. Вот они и побегают. Следуйте за мной, братья, разбейтесь по двое и выбирайте себе лошадей.

– Eccetto…

– Да, да, ладно тебе, доходяга. Вот доживешь до моих лет…

Александра, вместе со своей лошадью подошедшая к Вацлаву, криво улыбнулась ему.

– Интересно, что скажет мама, когда две дюжины черных монахов неожиданно придут ей на помощь.

– Она сунет в руку каждому по дубине и покажет, куда нужно бить. Ну, да ладно. Братья, дорога каждая минута. Мы выступаем немедленно, следуйте за нами.

– Так ты скажешь нам, куда ехать, преподобный отче?

– В Подлажице!

– Mamma mia!

– Вот видишь, доходяга, ты уже обделался со страху!

 

3

Черные монахи с таким шумом (и с опозданием на добрый час) высыпали из ворот монастыря, что прочие бенедиктинцы и батраки отскочили в сторону и уставились им вслед, открыв рты. В то же самое мгновение их попыталась обогнуть какая-то карета. Кучер, монах в потрепанной черной рясе, с трудом остановил напуганных мулов, тянувших экипаж. Он обернулся и посмотрел назад, на удаляющуюся кавалькаду. В окошке показалась чья-то голова и проследила за его взглядом, после чего оба монаха переглянулись.

– Это были наши братья, – заметил брат Бонифац, сидевший на козлах.

– Ты видел, какие рясы они… – проговорил брат Даниэль.

– Да, видел!

Мулы фыркали и упирались. Оба монаха уставились на облако снега и грязи и снова переглянулись. Брат Даниэль пожал плечами.

– Что они задумали? – спросил брат Бонифац.

Рядом с головой брата Даниэля в окне кареты показалась и голова брата Тадеаша. Брат Тадеаш все еще выглядел так, словно жить ему осталось несколько часов, но за время поездки из Эгера состояние его, по крайней мере, не ухудшилось.

– Куда это они отправились? – прокаркал брат Тадеаш.

– Понятия не имею.

– Назад! – ответил брат Тадеаш.

 

4

– Это оказалось слишком легко, – прошептал Самуэль на ухо Эббе.

Эбба вздохнула. Люди Самуэля тоже оглядывались, скорее, недоверчиво. Они быстрым аллюром преодолели расстояние между Браунау и Прагой, нашли себе в Праге приют, разведали все возможные места, в которых могла оказаться библия дьявола; выяснили, задав тысячу подчеркнуто невинных вопросов, что в Пражском Граде есть место, пользующееся дурной славой, которое кайзер Рудольф называл «хранилищем диковинок»; за неимением ничего другого, ухватились за эту соломинку; дождались ночи, когда после недолгой оттепели и мгновенно сменившего ее мороза город окутал густой туман; перелезли через стены с обращенной к городу стороны замковой скалы, воспользовавшись канатами и крюками и преодолев опасный альпинистский маршрут; дождались смены караула и проникли в лабиринт замка, где, согласно противоречивым сообщениям, находилось собрание диковинок. Теперь они ощупью искали дорогу сквозь мрак, с каждым мгновением становящийся все более удушающим. Перепуганный до смерти слуга, которого они застали врасплох, когда он устроился в отхожем месте, и которому Альфред Альфредссон приставил кинжал к спине, спотыкаясь, брел впереди, придерживая штаны обеими руками, так как он был слишком напуган, чтобы завязать их… А Самуэль Брахе считал, что это оказалось слишком легко!

– Carpe diem, – прошептала она. – Давай посмотрим, что нас там ожидает.

Самуэль схватил ее за руку.

– У меня дурное предчувствие. Это чересчур похоже на приглашение…

– …и смахивает на засаду? Но кто, по твоему мнению, может ожидать нас здесь?

– Мне просто интересно, почему нам разрешили вот так запросто войти.

Она почувствовала его взгляд и постаралась выглядеть решительной. Самуэль велел всем обмазать лица пеплом и жиром, чтобы сливаться с мраком. Его глаза сверкали из-под верхних толстых линий черной смазки, которые он нанес себе на лицо, слева и справа, как полосы у тигра. Вид у него был своеобразный, но она знала, что у нее не лучше. Частичка ее души испытывала сочувствие к провожатому, которому они, должно быть, казались демонами ада, разговаривающими на непонятном языке и, без сомнения, намеревающимися потом съесть его.

– Ты же видела, как лихорадочно в городе роют окопы и возводят линии обороны. Все готовятся отразить нападение Кёнигсмарка. У жителей Праги не хватает ни времени, ни солдат, чтобы охранять даже один-единственный вход в укрепления.

Самуэль легонько толкнул дверь. Она беззвучно открылась на пару дюймов.

– Я не об этом, – проворчал он. – Я о том, что здесь даже не заперто.

Эбба повернулась к провожатому и спросила на его языке:

– Эта дверь обычно баррикадируется?

Мужчина посмотрел на нее, вытаращив глаза. Только сейчас она поняла, что лишь по ее голосу он смог определить, что перед ним женщина. Его губы дрожали как от испуга, так и от растерянности. Его мир перевернулся с ног на голову – ведь какие-то полосатые демоны посреди ночи сорвали его с теплого отхожего места (а еще говорят, что замок охраняется!) и заставили вести их к хранилищу древностей, а теперь еще выясняется, что один из демонов – женщина, к тому же безупречно владеющая его языком… Возможно, в такой ситуации он и в собственном имени ошибок наделал бы. Его взгляд метался между нею и людьми Самуэля.

– Мы можем сидеть здесь и спорить до самого рассвета, но так ничего и не выясним, – прошептала она. – Все, я вхожу.

– Я иду с тобой, – сказал Самуэль.

Эбба не стала возражать. Они переглянулись. Самуэль поправил кинжал на поясе, не глядя отдал одному из своих людей пистолеты и получил взамен еще один кинжал. Эбба тоже сдала огнестрельное оружие. Если они откроют здесь стрельбу, то уже через считанные мгновения им в затылок будет дышать весь гарнизон замка, хватает им солдат или нет.

Самуэль указал на слугу и по-немецки приказал Альфреду:

– Спрячьтесь в пустой комнате, мимо которой мы прошли. Если мы не вернемся через четверть часа, перережь ему глотку и заткни вход его телом.

Альфред кивнул. Слуга задрожал. Самуэль бросил последний взгляд на своих товарищей и беззвучно скользнул в открытую дверь. Когда Эбба последовала за ним, она увидела, как Альфред подмигнул слуге и успокаивающе покачал головой. Затем ее поглотила темнота просторного подвала, в котором ночь царила даже тогда, когда снаружи наступал белый день. Дверь за ее спиной тихо скользнула на место, и мрак стал абсолютным. Она так быстро потеряла ориентацию, что у нее перехватило дыхание.

– Пст! Здесь!

Она услышала скрежет металла и увидела короткую вспышку конуса света. Эбба зажгла свой фонарь на полную мощность, чтобы найти путь к убежищу Самуэля. Пол тихо скрипел у нее под ногами. Ей показалось, будто они неожиданно очутились в огромной пещере. Не возникало никакого сомнения, что они нашли-таки хранилище древностей. Внутри ее тела снова возникла недобрая глухая вибрация, которую она чувствовала в колодце под монастырем в Браунау, ее опять охватило желание оказаться как можно дальше отсюда, вперемешку с таким же непреодолимым желанием подойти ближе, и такое же смутное предчувствие, что еще немного – и она совершит ошибку. Если бы она только знала, в чем заключается эта ошибка: в том, чтобы поддаться могучей притягательной силе, или в том, чтобы поддаться желанию немедленно убежать? Но еще большую уверенность в том, что она должна остаться, придавали ей вовсе не ее ощущения, а поведение Самуэля. Он, кажется, ни на одно мгновение не усомнился в том, что они нашли таинственные сокровища кайзера Рудольфа, а Эбба уже не раз убеждалась, что ощущениям Самуэля можно доверять в любом случае. Она увидела, как коротко вспыхнул его фонарь, и поразилась, как близко она уже подошла к нему. Внезапно его рука схватила ее и потянула вниз. Она присела рядом с ним и стала шарить вокруг. Под ее рукой был прохладный грубый камень колонны.

– Все нормально? – прошептал он.

Она почувствовала в ухе его дыхание и уловила запах пропитанной потом ткани. Вспомнила, что и сама она пахнет не намного лучше. Близость его тела и его щекочущее дыхание одновременно успокаивали и по какой-то непонятной причине возбуждали… И как только она додумала эту мысль до конца, перед ее глазами вспыхнуло одно из многих воспоминаний о королеве Кристине… Они лежали рядом в кровати, Кристина прижималась к спине Эббы и шептала ей в ухо нежности, а ее руки выполняли страстный любовный ритуал на груди и в лоне Эббы…

– Что случилось? – прошипел Самуэль.

– Ничего, – солгала она. – Ничего. Просто мне почудилось, что за спиной у меня возникла старуха с косой.

Она с горечью подумала, что это последнее доказательство (если оно ей вообще нужно) того, что подвал действительно соприкасался с библией дьявола – воспоминание о любви Кристины вдруг наполнило ее отвращением. Ей нестерпимо захотелось разогнать мрак. «Sin lutnine pereo, – подумала она. – Принесение присяги солнечным часам: без света я погибну».

Самуэль вслушивался в темноту.

– Если бы там кто-то был, он бы давно уже ткнул нам в нос половину оружейного склада, – прошептал он наконец. – Давай-ка посмотрим, что здесь есть.

Она услышала резкий щелчок: это он поднял крышку фонаря. Тусклый луч света просочился в темноту, а затем что-то выхватил из мрака.

– Шкаф, – прошептала Эбба.

Она не знала, почему они и дальше разговаривают вполголоса, но это казалось вполне уместным.

– Скорее, что-то вроде полки. – Луч света фонаря Самуэля двинулся дальше. – И еще один, вон там. И там… и там… А это что такое?

Она увидела, что желтый свет затанцевал на чем-то, что в первое мгновение не поддавалось пониманию, – не потому, что свет оказался слишком слаб (хоть так оно и было), а потому, что его вид… Она тоже подняла крышку фонаря и посветила в том же направлении.

– О боже!

Крышка ее фонаря щелкнула и закрылась. Перед глазами у нее плясало изображение, выполненное в странной цветовой гамме. Она слышала собственное дыхание.

– Это всего лишь картина, – успокоил ее Самуэль.

Эбба снова подняла крышку фонаря и направила его на предмет, сверкавший в ровном луче фонаря Самуэля. Она ничего не могла поделать: ее круг света дрожал. Затем она глубоко вдохнула и переместила его в сторону.

– Да их тут много! – в ужасе прошептала она.

– Нечто подобное есть во всех королевских дворах, – ответил Самуэль. – И в Швеции тоже.

– Уже нет! – прошипела Эбба.

– Вопрос в том, лучше ли от этого несчастным. Ведь такие, как они, по-прежнему появляются на свет, и неважно, очарована ими наша королева или нет, И я готов утверждать, что им живется лучше, если они становятся объектом всеобщего любопытства при дворе.

– Неужели тебе хотелось бы, чтобы на тебя весь день глазели и говорили, что терпят тебя лишь потому, что ты…

– …похож на чудовище? Ну да, конечно, мне было бы куда приятнее, если бы придворные перестали глазеть на меня, и заодно я бы лишился крыши над головой и пяти горячих трапез в день, а вместо этого меня бы возили в тележке живодера от деревни к деревне, несмотря на снег, и град, и дождь, и при этом на меня все равно глазели бы, да к тому же я развлекал бы циркачей и крестьян, которые бросали бы мне в клетку гнилые фрукты и тыкали б в меня палками.

Эбба по-прежнему не сводила взгляда с картин. Круг света от фонаря Самуэля давно сдвинулся прочь, но она не могла оторваться от этого ужаса. На первой картине был изображен обнаженный человек, лежащий на животе. Тело его представляло собой бесформенный мешок без рук и ног, и, по всей видимости, он появился на свет уже таким. Картина рядом с этой демонстрировала человека в дорогой одежде, украшенной вышивкой жемчугом, а на шее у него висели золотые цепи. Лицо его было косматой шкурой, из которой выглядывали глаза, ноздри и губы – такие красные, словно он только что напился крови. Губы он растянул в ужасном оскале, но, возможно, он всего лишь улыбался. На следующей картине были изображены женщина и двое детей с такими же, как у мужчины рядом с ними, заросшими волосами лицами… и мохнатыми лапами… и волосы торчали у детей из-под коротких штанишек с манжетами под коленом, а у женщины – из декольте…

– Эбба!

Она сглотнула. Перед ее глазами изображения волосатых людей двигались и смешивались с ее воспоминанием о Кристине, и внезапно ей почудилось, что она чувствует прикосновение меха к своей груди, а одна покрытая густой шерстью лапа протиснулась между ее бедрами…

– Эбба!!

– Вся эта грязь… эта библия дьявола… Она портит все хорошее, что только есть в мире! – прошипела она и дрожащей рукой вытерла губы. – Ее нужно уничтожить, иного она не заслуживает. Сжечь!

Самуэль коснулся ее руки; она чуть не закричала.

– Весь этот зал битком набит такими штуками, – прошептал он. – Создается впечатление, что многие присвоили себе кое-что из этих сокровищ, и все равно она по-прежнему битком набита, как кровать в крестьянской лачуге в дождливый день. Идем вперед. Как только солдаты Кёнигсмарка возьмут город, генерал окажется у цели.

– Что ты имеешь в виду?

– Добычу! – Самуэль сделал широкий жест обеими руками. Стоило побыть здесь подольше, и ты уже начинал догадываться о том, что наполняло огромный зал: поставленные друг на друга полки, шкафы, столы, ящики, сундуки, – все ломилось от безмолвных сокровищ, диковинок и ужасов, ценностей и ветоши: то были сверкающее колдовство богатства и темная магия больного императора, который собирал всю мишуру мира, чтобы наполнить зияющую пустоту внутри, оставившую после себя смерть веры, любви и надежды в его душе. – Кёнигсмарк ведет войну, словно дикий зверь, и каждый состоятельный человек обращается с ним соответственно. Даже герцог Максимилиан Баварский был более желателен для протестантских князей, чем их собственный полководец, граф Ганс Кристоф фон Кёнигсмарк. Но если ему удастся присвоить все эти богатства, то он станет чудовищно богатым зверем, а первое, что богатство дает человеку, это огромную притягательность и много, много друзей…

Они крадучись двинулись вперед. Теперь глаза Эббы, постепенно привыкающие к темноте, различали формы, тусклый блеск рам для картин, едва заметное мерцание сосудов из стекла и металла. У потолка висели чучела сказочных животных, нарисованные глаза в рамах следили за их продвижением вперед. Размытые прямоугольники слегка светились и парили впереди в воздухе; через несколько мгновений ей стало ясно, что это были окна, закрытые изнутри ставнями. По краям ставен снаружи проникал слабый свет и создавал во тьме сокровищницы тусклые геометрические линии.

Самуэль схватил ее за руку и потащил под прикрытие следующей колонны. Она хотела что-то сказать, но он приложил палец к ее губам. Когда она хотела открыть фонарь, он удержал ее. Эбба поискала его взгляд. Он указал ей на что-то. Она бы это ни за что не заметила. Он, кажется, видел в темноте, как рысь.

– Запах усиливается, – прошептал Самуэль.

И правда, запах изменился. Раньше здесь господствовал аромат пыли, влаги и старости; здесь же к ним примешивалась еле уловимая нота трав и лекарств, скрытности и преданных мечтаний, волшебства, таинственности и растраченной в исследованиях алхимии жизни. Но Самуэль обратил ее внимание вовсе не на это.

Впереди находилась крышка люка, и она была раскрыта.

Самуэль двинулся было вперед, но она удержала его.

– Пойду я, – еле слышно прошептала она.

Он покачал головой.

– Не глупи, ротмистр Брахе, – настаивала она. – Если это засада и меня схватят, тебе будет легче освободить меня, чем наоборот. А если там внизу никто не сидит в засаде, то не имеет значения, кто пойдет первым.

– На моем надгробном камне будет написано: «Он позволял женщинам идти впереди него», – буркнул Самуэль.

– Я позабочусь о том, чтобы там написали еще кое-что: «Он был галантным кавалером».

– Иди к черту, ваша милость.

– Только если ты прикроешь мне спину…

Она метнулась вперед, прежде чем он продолжил спор. Перед дырой в полу она остановилась, осторожно легла на живот и подвинулась к краю. Ей пришлось приложить почти нечеловеческое усилие, чтобы заставить себя заглянуть в темноту, которая открывалась перед ней. Мгновение спустя ей стало ясно, что тому, кто, возможно, спрятался там, видны очертания ее тела, а еще мгновение спустя ей показалось, что она почувствовала легкое дуновение ветра, ненадолго опередившее лезвие, метнувшееся вверх и разрезавшее ей шею.

Но ничего не произошло. Она ощутила головокружение и заметила, что перестала дышать. Торопливо вдохнула поглубже. Запах трав и лекарств был здесь сильнее: аромат давно высохших настоек, намек на считавшиеся волшебными составляющие. Она закрыла глаза и снова открыла их, и тем не менее они никак не могли привыкнуть к адской темноте внизу. Весь ее разум возмутился, но иного выхода не было – она вытянула руку с фонарем, так что тот навис над темным зевом колодца, и полностью подняла крышку.

И на нее прыгнуло чудовище.

 

5

Эбба откатилась в сторону. Она выронила фонарь, который прогрохотал по полу и погас. Если бы ее шок не был настолько велик, она бы закричала. Какая-то тяжесть упала на нее, и она стала отчаянно отбиваться. Что-то схватило ее за руки и прижало к полу, и она поняла, что это Самуэль. Она постаралась не терять самообладания. Какое-то мгновение оба внимательно вслушивались в темноту. Эбба почувствовала, что ее сердце стучит так сильно, что, должно быть, отдается эхом в груди Самуэля.

– Что ты видела? – выдохнул Самуэль.

Постепенно Эбба поняла: Самуэль бросился на нее не затем, чтобы удержать, а чтобы защитить. Она откашлялась.

– Ты не должен страшиться того, что когда-нибудь напишут на твоем надгробном камне, – слабым голосом произнесла она.

Он оперся на руки и посмотрел на нее.

– Ты пришла в себя? – Судя по его тону, он улыбался.

Она кивнула. Он откатился в сторону и поднял ее фонарь. Быстро открыл его, метнулся к колонне, поднял свой и зажег ее фонарь от фитиля своего.

– Это было чудовище, – сказала она его спине.

– Счастье, что оно вело себя хорошо и осталось внизу, – ответил он не оборачиваясь. – Иначе у нас возникли бы серьезные трудности.

– Самуэль Брахе, – угрожающе произнесла она, – мужчина, чуть не раздавивший своим весом женщину, ни с того ни с сего решив, что подвергся нападению турок, не должен так говорить.

– Давай проверим, что там, – предложил Самуэль и передал ей фонарь. – И помни: мы не боимся. Это нас боятся.

Она ткнула его в бок, и они присели рядом у края колодца и посветили вниз. Эбба успокоилась, заметив, что Самуэль невольно затаил дыхание.

Чудовище все еще было там. Оно тянуло к ним лапы, раскрыв широкие кожаные крылья, а его безобразная морда застыла в вечном немом крике. Из распахнутой пасти торчали острые, как иглы, клыки. Высохшее тело мумии заканчивалось длинным рыбьим хвостом с шипом на конце. Самуэль опустил крышку фонаря.

– Морская нимфа, – сказал он. – Мумифицированная морская нимфа, она лежит внизу на столе. К черту эту комнату ужасов!

– Это подделка, – заметила Эбба.

Она никак не могла забыть портреты уродцев, оставшиеся у них за спиной.

Похоже, Самуэль ее совершенно не слушал.

– Главное, что она мертвая.

– Самуэль! Это… это подделка! Я уже видела такие предметы. Если бы ты хорошенько рассмотрел эту халтуру внизу, то мог бы даже понять, из каких частей она состоит: хвост тунца, побритое туловище обезьяны, челюсть дохлой кошки…

Самуэль раздраженно смотрел вниз, в темноту. Несмотря на серьезность ситуации, Эбба неожиданно развеселилась. До сих пор ей не удавалось обнаружить в ротмистре Самуэле Брахе ни одной слабости. И именно здесь, среди россыпей подделок и обманутых надежд, выяснилось, что Самуэль Брахе… верит в существование морских нимф?!

В следующее мгновение он подтвердил ее догадки.

– Я однажды видел такую… еще в детстве, на лодке. Она проплыла совсем рядом…

Не успев сдержаться, Эбба спросила:

– А может, это была мать Гренделя?

Лицо его окаменело.

– Морских нимф не существует, – вздохнула она. – Есть только мальчики с богатой фантазией, которые вырастают и становятся отважными мужчинами. – Самуэль не отвечал, и мгновение спустя она продолжила: – По крайней мере мы убедились в том, что тактика у нас правильная. Я спущусь вниз, а ты снова прикроешь мне спину.

Самуэль осветил фонарем узкую лестницу, ведущую в помещение под сокровищницей. Эбба спустилась по ступенькам, подняла крышку фонаря и осмотрелась. Страшная рожа поддельной морской нимфы скользнула в луч света и снова покинула его. Ее место заняли перегонные аппараты, стеклянные колбы и медные трубы, спирали, плошки, мензурки – все они валялись беспорядочной грудой на столах, причем большая их часть разбилась или деформировалась, словно здесь некогда происходила борьба, а после нее помещение лишь немного прибрали. Она обернулась вокруг своей оси и снова уставилась в высохшие глаза морской нимфы. Толстый слой пыли покрывал искусственного монстра, покрывал всё и вся.

Где-то в глубине мрака стояло что-то, похожее на кафедру. Сверху на ней лежал сундук. Она сделала шаг вперед и поняла, что этот сундук на самом деле является книгой, закрытой книгой, лежащей на кафедре, и масштабы изменились. У нее захватило дух. Книга была огромна. Переплет сиял тусклым призрачным светом, металлические скобы и угловые орнаменты тлели на нем, словно отпечатки чьих-то лап. Мурашки пошли по коже, когда ей показалось, что она внезапно снова ощутила волосатые лапы на своем теле. Она достигла цели. Чудовищная книга была библией дьявола.

Эбба даже не думала о том, как должен выглядеть кодекс, но, конечно, не так, как тот, лежащий там, такой могучий, что одна она даже не смогла бы его приподнять, не говоря уже, разумеется, о том, чтобы снять его с кафедры, – но у нее не было ни малейшего сомнения, что перед ней лежит завет сатаны.

«Кристина, – подумала она, и на мгновение ее охватило ощущение триумфа. – Кристина! Я нашла ее…» Но триумф рассыпался пеплом в ее сердце, едва в голове молнией сверкнула картина того, как Кристина возьмет ее за руку, когда она вернется, и поцелует… И эта картина вызвала у Эббы такое отвращение, что ее прошиб пот.

Голос в ее сознании, еще никогда не звучавший так четко, спросил: «Неужели ты действительно готова сделать своей королеве такой подарок?!»

Она обернулась, чтобы позвать Самуэля, но прямо перед ней поднялась крышка фонаря, в глаза ударил луч света и ослепил ее, и кто-то произнес:

– Я ждал посетителей, но не таких.

 

6

Эбба отступила. В голове бушевал водоворот мыслей. Она не знала, ощущала ли она ужас, ярость или облегчение оттого, что, кажется, потерпела неудачу в двух шагах от цели. Перед ее глазами танцевали цветные пятна. Спиной она ударилась о железную клетку, окружавшую кафедру. Фонарь опустился, она моргнула и попыталась увидеть хоть что-то сквозь разноцветные пятна. Свет фонаря обтекал могучую фигуру, спокойно стоявшую перед ней. Фигура вытянула руки, и Эбба почувствовала, как у нее из-за пояса достают кинжал и рапиру. Оба клинка упали на пол и зазвенели где-то за пределами досягаемости. Фигура отступила на шаг. Эбба увидела слабое мерцание седых волос.

– А на второй взгляд, у нас тут женщина в мужской одежде, – произнес человек. – Должно быть, странная атмосфера здесь заразна. Вы меня понимаете?

За спиной у него зажегся свет, седые волосы внезапно вспыхнули, и Самуэль сказал:

– Вопрос: а ты понимаешь меня, дружок? Разведи руки так, чтобы я их видел! То, что упирается тебе в затылок, – кончик довольно длинного лезвия, а я известен тем, что рука у меня может и вздрогнуть.

Как это он сумел так бесшумно спуститься по лестнице? Не в первый раз Эбба порадовалась, что они на одной стороне. В свете фонаря Самуэля она увидела, как лицо седого мужчины скривилось в улыбке. Луч его фонаря ушел в сторону, когда он широко развел руки. Она видела, как блестят его глаза.

– Медленно обернись, – приказал Самуэль.

– Вам надо бы принять какое-то лекарство от дрожи, – произнес третий мужской голос из темноты за спиной Самуэля. – Потому что иначе кое-кто может пострадать. То, что упирается вам в затылок, – дуло пистолета, а в отличие от вас, мы тут на своем месте, для нас вовсе не страшно, если эта штука выстрелит.

На мгновение все застыло: застыли мысли в голове Эббы, застыли четыре человека, стоявшие в тесной старой кладовке алхимика внизу, в темноте, не давая друг другу пошевелиться. Фонарь Самуэля слишком сильно слепил Эббу, и она не видела его, но черты лица седого мужчины, стоявшего прямо перед ней, она смутно различала. Его улыбка казалась почти сочувствующей, будто он хотел сказать: «Вы так прекрасно все придумали, что нам правда жаль, но мы вынуждены испортить вам удовольствие». И тут голос Альфреда Альфредссона произнес в гробовой тишине и темноте на почти таком же безупречном немецком языке (Эбба всегда подозревала, что вахмистр открыл ей далеко не все свои таланты):

– Ух ты! Что за чудная картина! Теперь все дружно поднимаем руки, чтобы старина Альфред мог разложить по полочкам, кто на его стороне, а кто – нет. – И недвусмысленный щелчок взведенного курка пистолета поставил точку в его реплике.

 

7

Агнесс открыла дверцу кареты и вылезла наружу до того, как хотя бы один из солдат успел среагировать. Но тут дорогу ей заступили двое. Отец Сильвикола, сидевший в плаще у огня, поднял глаза. В боковом свете маленького неровного пламени его лицо казалось осунувшимся, усталым, молодым и уязвимым.

– Нам нужно поговорить, – заявила Агнесс.

Иезуит долго смотрел на нее. Наконец он сделал знак рукой, и солдаты пропустили Агнесс.

– Достаточно, – сказал он, когда она на несколько шагов приблизилась к огню.

– Твой план не сработает, – сообщила ему Агнесс. – Если Александра действительно может забрать библию дьявола, она вместе с ней вернется в Вюрцбург. И если ты собирался перехватить ее в Праге, тебе следует знать, что Прага находится в другом направлении.

– Я знаю, где находится Прага.

– Тогда я не понимаю, что ты задумал.

– Библия дьявола не в Праге, – ответил он. – Тебе это известно так же хорошо, как и мне.

– Если это так, ты сам отпустил одного из своих заложников. Не очень умно. И ты отпустил Андреаса и его семью. Кто знает, может, если пройдет достаточно времени, в конце концов исчезну и я?

– Такого я себе представить не в состоянии, ведь ты – человек, от которого зависит мой план.

– Я чувствую себя польщенной.

– В 1572 году, – неожиданно произнес отец Сильвикола, – произошла кровавая бойня. Я не имею в виду Варфоломеевскую ночь во Франции, когда гугенотов убивали тысячами, хотя тут есть прямая связь. Я имею в виду происшествие в монастыре в Подлажице, где обезумевший монах убил десять женщин и детей, в том числе беременную жену вора, мошенника и самопровозглашенного алхимика.

– Подлажице – страна развалин, – возразила Агнесс и попыталась скрыть свое замешательство.

– Сегодня. Но в то время – нет. Еще нет. Подлажице тогда уже был всего лишь тенью некогда могущественного монастыря, но его стены еще стояли, а в его глубинах охраняли нечто такое, что никогда не должно было появиться на свет. Когда женщины и дети – а это были беглецы из Франции, которые добрались до Богемии, где жили их родственники-протестанты, – упали под ударами топора монаха, беременная, уже рухнувшая замертво, родила ребенка. Аббат приказал убить младенца, но ответственный за это монах отказался повиноваться. Не кажется ли эта история тебе знакомой?

– Необычная трагедия, – сказала Агнесс, хотя она знала, что отрицать что-либо совершенно напрасно. Если ему известно так много, то известно и то, чем все закончилось.

– Этот ребенок не принес ничего, кроме беды. Он не должен был остаться в живых, но тем не менее выскочил из тела умирающей абсолютно здоровым. Его должны были убить, но пощадили. Он должен был умереть от голода, холода и жажды, по у него нашелся спаситель. Он должен был погибнуть в пламени, но избежал и этой участи. – Иезуит тяжело дышал, а глаза его блестели от возбуждения. – Ты принесла людям беду, Агнесс Хлесль, ничего, кроме беды! Ты – истинное дитя библии дьявола, и моя душа, и душа человека, которому я обязан жизнью, только тогда успокоятся, когда вы оба будете уничтожены! – Он, кажется, понял, что его голос дал петуха, и судорожно провел рукой по лицу.

– Что за глупая выходка, – хрипло возразила Агнесс. – Я была первой жертвой библии дьявола.

– Ты и эта книга, вы вступили в связь. Она живет благодаря тебе. До тех пор пока ты дышишь, она тоже будет дышать. До тех пор пока ты живешь, воспоминания о ней также будут жить. До тех пор пока ты существуешь, она пребудет в мире. Я уничтожу тебя и уничтожу библию дьявола. Вы обе пойдете на костер, и, возможно, тогда земля станет чище, и, возможно, наступит мир.

– Даже если это правда – у тебя еще нет библии дьявола.

– Она в Подлажице, – просто ответил он.

– Ты ошибаешься, – возразила Агнесс и спросила себя, откуда у него такие сведения.

– В Праге лежит бесполезная, совершенно безвредная копия. Оригинал раньше был в Браунау, но монастырь Браунау мертв. Нет никакого другого места, которое бы настолько походило на то, где она была создана.

Это звучало недостаточно убедительно. Должно быть, он получил информацию из другого источника… источника, который пугающе близко подошел к правде… источника, который он никогда не откроет ей.

– А как же Александра и…

– Твоя семья меня не интересует. Они плоть от плоти твоей, но ты – плоть от плоти библии дьявола, и потому только твоя смерть имеет значение. Твоего сына Андреаса убьют, как только он покажет генералу Кёнигсмарку дорогу в Прагу. Его жену и дочь, возможно, пощадят, чтобы отдать солдатам, если среди человеческих трофеев после захвата Праги не найдется… экземпляров получше… Что же касается остальных, то мне все равно. Генерал получит Прагу, и окажутся ли они позже среди пленников, или среди мертвецов, или среди тех, кто оплакивает мертвецов, не имеет значения.

– Я думала, ты считаешь Александру ведьмой.

– Она считает, что я считаю ее ведьмой. Она считает, что я считаю всех вас ведьмами и колдунами. Не считай она так, она бы никуда не пошла. Мы оба знаем, что есть кое-что куда худшее, нежели ведьмы и колдуны.

Агнесс фыркнула.

– Так ты просто хотел убрать ее с дороги? Ты боялся, что не справишься с ней! Ты не мог прикончить ее, во всяком случае не в Вюрцбурге, а позже, в дороге, было бы трудно оправдать хладнокровное убийство перед солдатами. Ты задумал все так хитроумно, как и положено иезуиту, отче. Двадцать лет назад я еще сказала бы, что ты делаешь честь своему ордену, но на самом деле ты – оскорбление для него.

– Это неважно. Я вывел Александру из игры, и это все, что имеет значение. Какие бы обвинения ты ни бросала мне в лицо, меня они не трогают.

– Ты никогда не будешь счастлив, – сказала она. – В тебе возродились Хранители – аббат Мартин и брат Павел, но они тоже не обрели счастья. Как и они, ты пытаешься совершать убийства и говоришь себе, что делаешь все для вящего блага мира, но на самом деле именно ты слушаешь голос библии дьявола, а не я.

– Я никого не собираюсь убивать, – возразил ей отец Сильвикола. – Я собираюсь уничтожать. Я слышал о брате Павле… и об аббате Мартине тоже. Я понимаю их куда лучше, чем их когда-либо понимала ты. Они не строили чересчур далеко идущих планов. Когда огонь вспыхнет вокруг тебя и библии дьявола, Агнесс Хлесль, я буду стоять на костре рядом с тобой, и огонь истребит всех нас.

Агнесс пристально посмотрела на него.

– Я уже шестнадцать лет живу, взяв время в долг, Агнесс Хлесль. Ты же одолжила всю свою жизнь. Я положу ей конец.

– Ты так уверен в своем плане, – заметила Агнесс.

– Никто не поможет тебе, Агнесс, – прошептал отец Сильвикола. – Никто не догадывается, где ты. Ты совершенно одна…

Агнесс залезла в карету, не удостоив его больше ни единым взглядом. Он считал, что все хорошо спланировал, но сам себя перехитрил. Где бы он ни насобирал эти сведения, он сделал это основательно, а там, где ему пришлось сделать выводы, они были прозрачны. Слишком прозрачны. Действительно, в Праге лежит всего лишь копия библии дьявола, но было бы ошибочным считать, что оригинал находится в Подлажице. Да, именно туда Киприан и Андрей спрятали бы настоящую библию дьявола, если бы у них не было Райгерна. Если бы не было Вацлава. Библии дьявола не грозила хватка отца Сильвиколы, и неважно, что он на самом деле себе распланировал. Его миссия была безумием, но безумие должно закончиться в Подлажице. Библия дьявола и дальше пребудет в безопасности, так как она сообщила Александре, что Кодекс в Райгерне. Они с Вацлавом могли в любой момент забрать его оттуда и найти ему новое убежище, о котором будут знать только они двое. Андреас и его семья в руках солдат, но если Мельхиор (медальон, который комтур ордена передал ей в Эгере, подтверждал это) и правда находится где-то поблизости, он знает, что произошло. Мельхиор – парень ловкий; ему удастся добраться до самой Праги, а там сейчас Киприан и Андрей, и втроем они сумеют что-нибудь придумать, чтобы спасти Андреаса, Карину и Лидию. Семья еще не обречена, что бы там ей ни рассказывал отец Сильвикола.

Оставалась только она – дитя библии дьявола. Агнесс надеялась, что сможет не обращать внимания на эти слова иезуита, но теперь, в холодном склепе кареты, она поняла, что каждое слово отравленной стрелой вонзилось в ее душу. И что хуже всего, эти слова разбудили в ней сомнение, а не правдивы ли они. Старый кардинал Хлесль, затем Киприан и Андрей, и Вацлав… Они все пытались понять чертовщину, которую оберегали, и копались в ее прошлом. Они ничего не нашли. Библия дьявола была создана, вызывала удивление, затем почтение, затем страх… а затем провалилась в долгий сон забвения, вышла из которого лишь из-за того, что родной отец Агнесс, старый авантюрист, отправился на поиски Кодекс. Однако именно ли усилия старого Лангенфеля прервали глубокий сон завета сатаны, или же причиной тому стали пронзительные крики ребенка, которого с последним вдохом выдавило из себя наполовину разрубленное тело?

Она уставилась опустошенным взглядом в темноту кареты. Там дрожали тени. Их отбрасывал света костра, у которого грелся отец Сильвикола. Вот так, наверное, и выглядит адский огонь – никакого света, никакого тепла, только танцующий мрак и понимание того, насколько справедлива надпись на вратах ада: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

Ее охватило отчаяние, несмотря на то что она пыталась держать себя в руках. Всю ее жизнь, так или иначе, определила библия дьявола, а она… она не подошла к пониманию книги ни на йоту ближе, чем тогда, когда ее душа пробудилась в грудном ребенке, который лежал, хныкая, в крови и снежной каше во дворе монастыря. Она неосознанно посвятила всю свою жизнь одной цели: противопоставить ужас своего рождения чувству защищенности, которое дает жизнь, полная любви. Но может, ей лучше было постараться проникнуть в тайну Кодекса? Она верила кардиналу Хлеслю и Киприану в том, что библия дьявола соблазняет даже невинных, если те прикасаются к ней. Ошибались ли они? Разве отец Сильвикола не было доказательством этого, так же, как немногим ранее аббат Mартин и брат Павел? Они не хотели заполучить библию дьявола, они боялись ее пробуждения, они хотели защитить мир от нее – а совершали неслыханные преступления.

Неожиданно ей почудилось, будто в ее мозгу сверкнула искра понимания. Если слова отца Сильвиколы правдивы, если ему случайно открылось то, что она и вся ее семья напрасно искали все эти годы… Если ее рождение на самом деле было связано с проклятым Кодексом, если она, Агнесс Хлесль, было ключом для его понимания… о чем это свидетельствует?

Агнесс застонала, поняв, что искра понимания снова погасла. Она опустилась в подушки и закуталась в плащ, съежилась на сиденье, как маленький ребенок, и натянула на голову капюшон. В окутавшей ее черноте она пыталась уцепиться за то, что библия дьявола сейчас в Райгерне, в безопасности, и родные ей люди находятся далеко от этого молодого иезуита, потому жаждущего взойти вместе с Агнесс на костер, что только так он может положить конец мукам, который причинял горящий в нем огонь.

Она была абсолютно одна. Если действительно речь идет о том, чтобы она умерла ради того, чтобы остальные жили, то эту цену она готова заплатить. На фоне ужасного, совершенно безнадежного страха смерти, овладевшего ею сейчас, это было небольшим утешением.

 

8

В паре часов езды от маленькой потрепанной группки отца Сильвиколы, вокруг костра, горевшего прямо внутри деревенского дома, сидели драгуны. Солдаты жердями сорвали часть крыши, крытой соломой и гонтом, чтобы дым выходил наружу. Им было все равно, что теперь в этом доме нельзя жить, ведь они никогда больше не увидят его. Вернутся ли сюда когда-нибудь обитавшие здесь крестьяне, очевидно, убежавшие в панике прочь, им также было безразлично. Половина из них провела десять, а то и больше лет на войне, и за это время они научились не верить ни в следующий день, ни в грядущий мир, и уж тем более – в собственное выживание. Другая половина состояла из молодых солдат, но ветераны уже успели обучить их тому, что единственное кредо солдата – примириться с тем, что ты уже мертв. Тот, кто довольствовался этим, мог исполнять свой долг – без пощады, без сочувствия, без раскаяния.

Один из мужчин держал деревянную куклу. Она была грубой, сделанной неловкими руками, которые куда чаще держали лемех, чем нож для резьбы по дереву. Конечности куклы вяло повисли, к туловищу они крепились короткими шнурками. Голова была неправильной яйцевидной формы и не имела лица; волосы были сделаны из веревок, прикрепленных к голове ставшей уже твердой, как камень, древесной смолой. Кто-то когда-то попытался покрасить волосы в черный цвет, но время сделало их серыми. Кукла была одета в какие-то тряпки, которые, по-видимому, символизировали наряд принцессы или богатой женщины. Солдат, погрузившись в свои мысли, крутил куклу в руках. Ее нашли под одной из маленьких кроваток, которые они разрубили, чтобы разжечь костер.

Подняв глаза, он заметил, что остальные толкают друг друга в бок и ухмыляются. Он перевел взгляд с насмешливых лиц на куклу в своих руках.

– Другие-то храбрецы готовятся сейчас взять Прагу; там-то они набьют мошну золотом из домов богачей, – проворчал один. – Повезло, ничего не скажешь.

– Не говоря уже о бабах, – добавил другой. – Когда эти засранцы закончат набивать мошну звонкой монетой, то начнут набивать кое-чем другим глупых баб – прямо там, где поймают. Вот ведь черт! Прага, поговаривают, полна-полнехонька смазливых девок!

– А борделей там столько, сколько в иных местах домов Божьих!

– А какие в тех борделях девахи! Сосут с такой страстью, будто у тебя не хвост, а хлебец сладкий!

– А мы в это время сидим тут, как на привязи, или бегаем за лошадками, пока те не облегчатся, значит.

– Дерьмо, одним словом!

Командир драгун, тяжело ступая, вошел в дом. Это был капитан со шрамом, протянувшимся через все лицо.

– Хорош сквернословить, орете тут на всю округу! – выругал он их. – Ты, ты, ты и ты – первая стража. Пошли отсюда!

Мужчина с куклой в руке встал. Он оказался среди тех, кого капитан выделил в караул. То, что они не смогут принять участие в штурме Праги, раздражало его куда меньше, чем его товарищей: их солдатская жизнь вращалась вокруг захвата трофеев, сам же он пошел в солдаты по другой причине. Он дал завербовать себя потому, что это показалось ему единственным способом ускользнуть от голодной смерти и уменьшить количество голодных ртов в семье. Такого мнения придерживались, в общей сложности, девять молодых мужчин из его деревни, когда война год назад добралась и туда. В живых остался лишь он один. Если приказ (отданный лично генералом Кёнигсмарком) незаметно преследовать определенного иезуита и зорко следить за ним, поскольку генерал, хоть и считал его союзником, не доверял ему, – так вот, если благодаря этому приказу они с товарищами не бросались, обнажив шпаги, на штурм целого города, защитникам которого нечего было терять, и потому они сражались не на живот, а на смерть… Что ж, тем лучше. Другие думали о добыче, он думал лишь о том, как бы вернуться домой живым. Убогая жизнь в их многократно ограбленной и опустошаемой болезнями деревне всегда казалась ему адом; тогда он еще не знал ада, который представляет собой жизнь солдата.

Он на миг задержался, по-прежнему сжимая в руке куклу, так как она слишком сильно напоминала ему о доме, затем бросил ее в костер и вышел.

Кукла осталась лежать в костре, и уже через несколько мгновений огонь добрался до ее одежды, затем – до волос, а затем вспыхнуло и все старое тело куклы и стало единым с жаром, в котором солдаты грели руки.

 

9

Мельхиор осторожно двинулся вперед, и хорошо, что не стал спешить: как он и предполагал, солдаты, увозившие Андреаса с семьей, не особенно торопились. Солдат, как говаривал Тилли, палач Магдебурга, должен что-то получать за свои труды. То, что они по большей части получали, – это отчаянно защищающуюся жертву, которую в переулке швыряли на землю, срывали с нее одежду, били до тех пор, пока она не разводила, наполовину бессознательно, ноги, или пока ей не вонзали кинжал в бок, так что у истекающего кровью тела не оставалось сил на сопротивление, и тогда… Деньги и драгоценности чаще всего доставались офицерам. Зачем так спешить присоединиться к штурму Праги, если, приложив куда меньше усилий, можно было получить то же самое здесь (и делить добычу только на шестерых), а именно – пленницу и ее дочь? По-настоящему важным пленником все равно был один только мужчина, поскольку он скорее, чем женщины, знает, где проще всего проломить городскую стену… Мельхиор встряхнулся. Эта мысль постоянно гнала его вперед, и в то же время он пытался случайно не попасть в руки солдат. Он был единственной надеждой Андреаса, Карины и Лидии.

Они загнали телегу в один из деревянных сараев, в которых летом и осенью хранилось сено. Снаружи заметить ее было невозможно. Следы колес тоже были плохо различимы, так как земля на дороге и рядом с ней взрыта копытами лошадей. У сарая были ворота, достаточно широкие, чтобы телега могла в них проехать; ворота они прикрыли, а позади сарая, в тени, поставили на страже солдата с мушкетом.

Если бы Мельхиор уступил своему нетерпению и просто помчался по дороге, они могли бы снять его выстрелом с лошади, прежде чем он заметил бы их присутствие. Но поскольку он остановился на вершине холма и осмотрел следующий отрезок пути, то увидел, что следы колес ведут прямо к дверям сарая.

Приблизиться к сараю спереди было невозможно, сзади – почти элементарно. Эти люди были солдатами, но они считали, что никто не станет на них нападать, а потому не выставили часовых вокруг лагеря. Мельхиор лежал за сараем в снежной каше между гниющими сучьями и остатками бочек, которые постепенно погружались в землю. В старых досках хватало расщелин, через которые можно было увидеть, что происходит внутри. Мельхиор с такой силой сжимал эфес рапиры, что на кулаках у него побелели косточки, и был готов вмешаться в любую секунду, хоть и понимал, что в данной ситуации это верное самоубийство и никому не принесет пользы. Тем не менее он бы сделал это.

Они собирались изнасиловать Карину.

Двое солдат сидели на корточках рядом с ней и держали ее. Еще двое держали Андреаса. Крупный, тяжелый мужчина отчаянно вырывался, так что и он, и его тюремщики шатались из стороны в сторону. Того, что он пытался прокричать, слышно не было, так как они заткнули ему рот кляпом. Из глаз у него текли слезы, лицо побагровело. Лидия сидела в углу и, дрожа, прижималась к стене; глаза ее были широко раскрыты. Шестой солдат держал мушкет и сторожил вход. Пятый, по-видимому командир, стоял на коленях перед Кариной, ухмылялся от уха до уха и дергал за кляп, который находился у нее во рту. Другой рукой он с наслаждением отрывал пуговицу за пуговицей на ее корсаже. Это были дорогие пуговицы, их было много, и солдат не торопился, но через мгновение корсаж в области декольте резко разойдется, и тогда солдат сможет сунуть туда свою лапу и его пальцы сожмут ее грудь.

– Я выну кляп, – почти нежно произнес солдат. – Твоему рту я тоже найду занятие. Но только он, твой рот, не должен кричать, слышишь меня, а не то я трахну твою малышку у тебя на глазах, прежде чем сделать это с тобой, причем вот этим. – Он кивком головы указал на свою рапиру, лежавшую рядом с ним на земле. Глаза Карины были так же налиты кровью, как и у Андреаса, и она не сводила их с солдата, но, в отличие от мужа, была бледна как смерть. Солдат сжал рукой ее промежность и ухмыльнулся. – Вот, – сказал он. – Вот это – для тебя. А-а-ах… я этого жду с самого Вюрцбурга. Значит, договорились – я вынимаю кляп, и мы начинаем…

Мельхиор напрягся, но Андреас внезапно упал лицом вперед. Оба державших его солдата не ожидали этого и качнулись за ним. Андреас метнулся в сторону, потащив за собой одного из них; тот споткнулся о ногу Андреаса, и купец, повернувшись в последний раз, упал на него, попав плечом ему в живот. У солдата из легких вылетел весь воздух. Андреас вскочил и скорее рухнул на Карину и ее мучителей, чем подбежал к ним. Второй солдат схватил его, пока его товарищ с багровым лицом лежал, свернувшись, на земле. Он развернул Андреаса к себе и ударил кулаком. Больше Мельхиор ничего не видел, так как он тоже вскочил и уже поднял ногу, чтобы выбить заднюю стенку сарая.

Резкий свист солдата на входе донесся до него одновременно с грохотом копыт скачущих во весь опор лошадей. У сарая грохот стих. Возня внутри – тоже. Мельхиор вжался лицом в щель. Солдаты в сарае уставились на ворота. Мушкетер сделал шаг назад и опустил ствол. Тот, на кого рухнул Андреас, со стоном поднялся. Другой стоял на коленях на упавшем пленнике, все еще подняв кулак. Перед воротами задвигались какие-то тени, затем они распахнулись, и внутрь ворвались несколько мужчин в шляпах с перьями – решительно, как это свойственно младшим офицерам.

– Что здесь происходит? – рявкнул один из новоприбывших. – Докладывайте, проклятье!

Командир солдат медленно встал и обернулся к новоприбывшим. Их взгляды упали на его промежность. Он стоял к Мельхиору спиной, но тот догадался, что солдат не успел застегнуть брюки.

– Да кто ты такой? – спросил он.

Офицер подошел к нему и гневно прищурился.

– Что это за неповиновение? – пролаял он. – Застегнись, свинья! Твое звание!

– Капрал. Кто бы вы ни были, вам тут совершенно нечего…

Офицер с такой силой ударил солдата по лицу своими кожаными перчатками, что тот отшатнулся и с трудом устоял на ногах.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! – крикнул он. – Отвечай по всей форме!

Солдат потер рукой лицо. Перчатки офицера были украшены тесьмой, каймой и пуговицами. Должно быть, удар причинил сильную боль.

– Так, хватит, – пробормотал он. – Парни, хватайте этого господина и…

Внезапно он съежился. Пораженный Мельхиор увидел, что офицер схватил солдата за вздувшуюся промежность и безжалостно сжал ее. Изо рта солдата вырвался визг, колени медленно подкосились.

Безжалостная хватка офицера не ослабевала.

– Как ты считаешь, кто сейчас стоит перед тобой, ты, свинья? – прошипел он. – Как ты считаешь? Твою рожу я запомню, чтобы не забыть познакомить тебя с плеткой-девятихвосткой, как только мы доберемся до лагеря, а то, что потом от тебя останется, я прикажу подвесить за яйца – если они у тебя на тот момент еще будут. – Он сильнее сжал пальцы. Солдат завыл, как волк. Не глядя на остальных, офицер крикнул: – Пошли вон отсюда, сброд! Телега реквизирована. Нам пришлось зарезать кое-какую скотину, и мы сложили ее туда. Это пленники? Они местные? Отведите их к генералу! Вон, я сказал!

Солдаты поспешили на улицу, стараясь обогнуть офицера по как можно большей дуге. Андреас стонал и прижимал руки к животу. Капрал, самые благородные части тела которого сжимала рука офицера, дрожал и визжал. Офицер разжал пальцы, и тот рухнул на колени. Офицер презрительно скривился и вытер руку о лицо капрала. Затем он схватил бедолагу за волосы, поднял его на ноги, пнул коленом под зад, так что тот растянулся во весь рост на земле, и заорал во весь голос:

– Пшел вон, свинья! Считаю до двух…

Он достал из-за пояса пистолет и демонстративно взвел курок. Капрал выполз из сарая на четвереньках, по-прежнему оглашая округу визгом и стонами. Офицер вернул пистолет на место и с отвращением огляделся.

Андреас выплюнул кляп.

– Спасибо… – хрипло выдавил он.

Офицер посмотрел на него, затем на Карину, которая руками поддерживала верхнюю часть корсажа, затем – на всхлипывающую в углу Лидию.

– Вон! – крикнул он. – Вы что же, решили, что вас это не касается? Кучка жалких гражданских! Если бы я не считал, что вы еще можете мне пригодиться, я бы немедленно пустил вам всем по пуле в голову! Католики! Вон, пока я не передумал! – И он снова схватился за пистолет.

– Ты труп, – тихо прошептал Мельхиор. – Сначала я поблагодарю тебя за то, что ты спас Карину, а потом – все, ты труп!

Пока солдаты вытаскивали телегу во двор, Мельхиор бесшумно подкрался к углу сарая. Если бы кому-то пришло в голову обойти строение, его бы все равно тут же обнаружили – и потому он мог рискнуть и посмотреть, что за люди приехали сюда. Когда он осторожно продвигался вперед, то заметил, что руки у него дрожат, однако не из страха быть обнаруженным. Если бы офицер появился двумя мгновениями позже, Мельхиор уже ворвался бы в сарай, убил бы столько солдат, сколько успел… и к данному моменту, вполне вероятно, и сам был бы уже мертв. Лица испуганной Карины и ухмыляющегося насильника все время стояли перед его внутренним взором. Еще никогда прежде он не понимал, насколько коротким мог быть промежуток времени между спасением и гибелью.

Он выглянул из-за угла сарая. Что офицер имел в виду, когда говорил, что им пришлось зарезать кое-какую скотину?

И тут он увидел это и внезапно понял сразу две истины: что защитники Праги уже проиграли битву и что он упустил единственный шанс освободить Андреаса, Карину и Лидию.

По вершине холма бродило стадо как минимум из двухсот коров, свиней, коз и овец. Гоготали гуси. Солдат, выполнявших функции погонщиков этого стада, было почти столько же, сколько и животных. У седел всадников висели гроздья кудахчущих, связанных за ноги куриц. Мельхиор смотрел, как на телегу забрасывают туши полудюжины свиней и коз, которые, наверное, сломали себе что-то, когда их ловили, и их пришлось зарезать. Солдаты, должно быть, пригнали сюда весь скот, который смогли найти в деревнях, отстоявших от Праги на полдня пути. Прага, таким образом, была лишена даже прежнего скудного снабжения продовольствием. Городской совет упустил момент, когда следовало реквизировать животных для нужд города.

И ему, Мельхиору, никогда не удастся освободить из толпы, состоящей из двухсот солдат, любимую женщину, не говоря уже о своих племяннице и брате. И он сдался.

 

10

Андреаса Хлесля словно парализовало от ужаса. Куда бы он ни смотрел, все расплывалось у него перед глазами, и ему казалось, что он движется под водой. Картины случившегося в амбаре вспыхивали в его голове: Карина, дрожащая, не сводящая глаз с солдата, который срывает с ее корсажа пуговицу за пуговицей; Лидия, забившаяся в угол; остальные солдаты, бросающие на девочку оценивающие взгляды, будто говорящие: «Когда мы получим все, что хотим, от твоей матери, то займемся тобой».

Ему стало дурно, когда он вспомнил, что офицер Кёнигсмарка вмешался в самую последнюю секунду, и еще хуже – от того презрения, которое офицер проявил к ним. На самом деле их спасение было всего лишь наказанием упрямого капрала, не более.

В последний раз он испытывал этот страх, когда был еще мальчиком. Он вспомнил о трауре в доме, растерянности, оцепенении его матери, беспомощности дяди Андрея и о том, как Александра, его старшая сестра, идол Андреаса, все больше отдалялась от них. Отца объявили мертвым, жирный Себастьян Вилфинг вел себя в доме как господин, и все, что испытывал маленький Андреас, – это полная безнадежность и душащий страх перед тем, что с ними будет. Он хотел убежать. Но куда? И должен ли он был оставить своего младшего брата Мельхиора? Разве он мог забрать его с собой? Однажды он подслушал обрывок разговора: дядя Андрей рассказывал, как он в восемь лет стал круглым сиротой в Праге, какую ужасную жизнь там вел, став уличным мальчишкой. Тогда Андреас, лежа в кровати, задрожал и понял, что судьба Андрея – самое худшее, что могло с ним приключиться. Если он убежит из дома – не ринется ли он тогда этой самой судьбе в руки? Он чувствовал себя пойманным, загнанным в тупик, брошенным в полном одиночестве всеми, на чью помощь он только мог надеяться, и когда мать отправила его и Мельхиора прочь, под покровом ночи, в сопровождении рыцаря ордена розенкрейцеров, то он подумал, что никогда больше не увидит членов своей семьи, что его выбросили вон; что его, может, и доставили в безопасное место, где его не коснутся махинации Себастьяна, но в действительности его предали, продали, о нем позабыли навсегда. Он, тогда маленький мальчик, чувствовал себя мертвецом, чья душа застряла в потерявшем чувствительность теле, и беззвучно кричал, что он сделает все что угодно, лишь бы ему только раз, один-единственный раз дали шанс вернуть все обратно. Охваченный отчаянием, он попытался повернуться к жене и дочери, которых гнали сразу за ним, но получил удар, споткнулся и продолжил путь.

На память ему пришли слова, которые он сказал Мельхиору. Мельхиор и Карина… Он ведь не думал так на самом деле? Ему просто что-то стукнуло в голову, когда он спорил с Мельхиором. Или он прочел это на лице брата, какой-то намек, указание на то, каким образом соединить массу крошечных знаков, каждый из которых по отдельности казался таким неважным, но все они застряли в его памяти и, собранные вместе, складывались в целостную картину? Нет, это было невозможно… И все же: из-за чего Мельхиор ударил его? Не будь это правдой, разве он не рассмеялся бы недоверчиво? Боже, каких же грубостей он, Андреас, наговорил ему во время этого разговора! Ему хотелось обернуться, и заключить Карину в объятия, и суметь попросить у нее прощения, прощения за все слова, брошенные им в лицо Мельхиору. Не возникало никакого сомнения в том, что все они идут навстречу смерти, и ему ничего не хотелось так сильно, как избежать этой смерти, и спасти свою семью, и крепко обнять Карину, и услышать смех дочери; и что бы ни произошло (если это все же произошло) между Мельхиором и Кариной, это было абсолютно неважно перед лицом того факта, что они, возможно, никогда больше не смогут обменяться друг с другом словом, и до рассвета все они погибнут ужасной смертью (или будут желать себе смерти)… Застонав, он снова обернулся и получил очередной удар. По крайней мере, он сумел поймать взгляд Карины. Его охватило чувство полной безысходности. Лидия всхлипывала, и он тоже заплакал, заплакал из-за нее.

Лагерь Кёнигсмарка располагался так далеко от Праги, что об осаде говорить было нельзя. Он выглядел маленьким и жалким. Андреас ожидал увидеть армию, чьи палатки и укрепления занимали бы площадь целого города, но лагерь походил, скорее, на место расквартирования авангарда… Но тут сквозь охвативший его ужас пробилась одна ясная мысль: это и есть авангард! Только по этой причине Кёнигсмарк смог передвигаться так быстро. Отец Сильвикола говорил, что они догонят армию, но на самом деле армия обогнала их и уже стоит под стенами Праги. И теперь Кёнигсмарк ждет… ждет подкрепления, чтобы действительно осадить город. Андреас вспомнил, что слухи о шведском генерале по фамилии Виттенберг ходили еще до того, как они остановились в Вюрцбурге и все, кроме жизни Лидии, перестало иметь для них какое-либо значение. Под началом Виттенберга была армия в три или четыре тысячи солдат, и все они бродили сейчас по империи. Если два генерала объединят свои войска, то в общей армии окажется минимум шесть-семь тысяч солдат.

Прага была не в состоянии выставить количество защитников, которое могло сравниться хотя бы с половиной этой армии, а ведь под ружье уже поставили отряды ремесленников, дворянской челяди и школяров. Внезапно Андреас почувствовал крохотный проблеск надежды. Генерал собирался использовать его как заложника и как посредника, в этом не было никакого сомнения. Однако, если он не начнет атаку немедленно, а подождет объединения с войском Виттенберга, сейчас ему услуги Андреаса не понадобятся, а значит, на данный момент все они в безопасности. Определенно никто не решится причинить зло Карине и Лидии, пока он, Андреас, не выполнит то, чего от него ждут. Им выгодно поддерживать у него хорошее настроение…

Их вели по широкой дороге, идущей через ряды палаток. Все больше солдат подбегали, чтобы поглазеть на них. Животные производили адский шум, над которым летал свист погонщиков. Зеваки уже начали высказывать одобрение. Андреас увидел солдат на костылях, с грязными повязками, бледных и изнуренных болезнями. Они все выстроились вдоль дороги, по которой двигались живые трофеи. Было ясно, что животных не станут размещать прямо посреди палаточного городка. То, что здесь происходило, представляло собой не что иное, как демонстрацию, триумфальное шествие, объявление генерала о том, что он может не просто снабжать продовольствием свое войско, которое он безжалостно гнал вперед, но снабжать хорошо. Свежее мясо… молоко… яйца… В Праге хватало людей, которые не могли позволить себе такое удовольствие. После подобного доказательства силы солдаты по команде генерала преодолеют любые укрепления…

…И Андреас понял, что в его преисполненные надежды расчеты прокралась ошибка. Если Кёнигсмарк действительно хотел подождать объединения с Виттенбергом, то почему он не сделал этого в том месте, которое полностью контролировали шведские войска? В Эгере, к примеру. Или, если уж он хотел стать как можно ближе к своей цели, почему он разбил лагерь с одним лишь авангардом? Если на них нападут здесь, им будет очень трудно отбить нападение. Когда армию хотели защитить от атак, ее держали в постоянном движении. Почему тогда этот палаточный городок появился в половине дневного перехода от Праги? Или генерал собирался штурмовать город с этой жалкой кучкой солдат? Совершенно невероятно… Это имело бы смысл только в том случае, если бы он попытался не идти в лобовую атаку на стены города, а, воспользовавшись какой-либо брешью в защитном кольце, прокрасться в город, захватить целый квартал и окопаться там.

Андреас остановился. Он получил новый удар и чуть не упал лицом вперед. Он никогда бы не подумал, что это возможно, но ужас, который он испытывал до того, еще усилился. Теперь он знал, какая роль была отведена ему в этой трагедии.

 

11

Мельхиор словно попал в город-призрак. В Праге всегда витала некая атмосфера, заставлявшая думать – особенно ночью, – что вот-вот из-за угла появятся привидения или что доносящуюся откуда-то мелодию одинокой скрипки на самом деле исполняет мертвый рыцарь Далибор и под нее танцует Голем… Но сегодня атмосфера над городом была еще более тяжелой, чем обычно. Прага готовилась, и сама не знала, к чему: к гибели или очередному чудесному спасению благодаря духам. Мельхиор скорчился в темном саду. О том, что находится вокруг, можно было скорее догадаться, чем увидеть, но он неплохо ориентировался. В этих садах он бегал еще ребенком, когда мир не был таким сложным, а пути детства лучше всего запечатлеваются в памяти.

Мельхиор вспотел. Он никогда не думал, что однажды будет красться по улицам, как вор, в своем собственном городе. Он не должен был попасться в руки ночной страже: да, в городе его все знали, и фамилия Хлесль обладала прекрасной репутацией, но очень сомнительно, что генерал Коллоредо учтет это – во всяком случае, не в том положении, в котором оказалась Прага. Тот, кто мог держать в руках оружие, должен был защищать город, а больше всего Мельхиор сейчас нуждался в свободе передвижений. Он задержал дыхание и осторожно постучал в ставень. Этот звук разорвал ночь, словно ружейные выстрелы.

Через некоторое время из дома донесся шум – так щелкают взводимые курки пистолетов. Он мысленно улыбнулся, на всякий случай вжался в стену рядом с окном и постучал еще раз.

– Кто там?

– Мельхиор Хлесль!

– Черт побери!

Ставень распахнулся. Мельхиор осторожно выпрямился. В темноте за окном стояла какая-то фигура в длинной рубахе, с распущенными волосами и с пистолетом в руке. Пистолет медленно опустился.

– Рената, – прошептал Мельхиор. – Можно мне войти?

– Ты мог бы это сделать и через дверь. Зачем ты нас так пугаешь – да еще среди ночи?

– Кто знает, не подглядывает ли кто в конце улицы. Я предпочитаю черный ход. Эта штука заряжена?

– Можешь быть уверен!

– А ты не могла бы направить его в другое место?

– За одно лишь подозрение, что пистолет у меня в руке может выстрелить по ошибке, тебе бы следовало слегка попортить шкуру, мой мальчик. – Она отвернулась, и Мельхиор услышал щелчок, с которым курок аккуратно лег обратно на полку. Он влез в окно и прикрыл за собой ставень; в помещении воцарилась полная темнота. Рената в своей белой одежде скорее угадывалась во мраке, чем действительно виднелась. Она стояла перед ним и ждала, когда он заговорит.

– Гануш, Филипп – выходите! – крикнул Мельхиор.

– О-ой, черт! – воскликнули в унисон два юношеских голоса где-то в темноте. – Как ты догадался, Мельхиор?!

– Так я ведь сам научил вас прятаться в тени слева и справа от окна, чтобы, в крайнем случае, тому, кто лезет в окно, можно было дать по башке, – напомнил им Мельхиор.

Рената отвернулась и засуетилась. Раздался треск кремня о кресало, искра перескочила на трут, и уже через пару мгновений фитиль свечи загорелся и наполнил помещение золотым светом. Рената положила пистолет на стол. Мельхиор подошел к ней и обнял эту крепкую седовласую женщину. Улыбнулся ей.

– Ты не постарела и на день, с тех пор как я видел тебя в последний раз.

– А ты не стал и на день умнее. – Она отстранила его на расстояние вытянутой руки. – Как всегда, добро пожаловать к дом Августинов, Мельхиор Хлесль. – Ее улыбка исчезла. – Скажи мне – что с вами случилось? Я волнуюсь.

Мельхиор обнял Гануша и Филиппа Августинов, младших сыновей Ренаты и Адама Августина, и похлопал их по плечу. Они почитали его как героя с тех пор, как себя помнили; он не знал, чем заслужил такую честь. Он также не знал, чем заслужил то, что Рената Августин всегда считала его кем-то вроде еще одного сына, затесавшегося в большую толпу ее родных детей. Дружба между Августинами и другими партнерами фирмы: Хлеслями, обоими Лангенфелями и семьей Вилема Влаха в Брюнне, – была всегда крепкой, но в отношениях Ренаты и Мельхиора с самого начала присутствовало нечто особенное. Сам же Мельхиор считал расположение Ренаты настоящим сокровищем – ведь это, наверное, что-нибудь да значит, если он внушает такую симпатию женщине, которая однажды впечатала полный подгузник одного из своих детей в лицо человеку, который мог бы уничтожить и ее саму, и всю ее семью одним движением пальца.

– Что с тобой-то стряслось? Ты весь в грязи…

– Ты даже шляпу замарал, – заметил Филипп, тем самым подтвердив, что пристрастие Мельхиора к новым шляпам было известно и в доме Августинов.

– Мне пришлось черпать ею воду из полузамерзшего пруда, чтобы напоить лошадь.

– Вот ведь черт, – сочувственно сказал Гануш. – Бедное животное.

– Рената, а где все? Я сегодня ночью перелез через стену и припустил домой что есть духу, но дом был пуст. Даже слуг…

– Все, кто в состоянии бегать и держать в руках оружие, были зачислены в отряды, набранные из дворянской челяди. С тех пор как враг объявился, всех защитников города разместили по казармам в местах сбора. Стариков, женщин и детей – в церквях. Ваш дом не единственный стоит пустым.

– Но ведь папа… и дядя Андрей… Они должны были давно уже вернуться из поездки!

Рената положила руку ему на плечо.

– Я не знаю, Мельхиор. Я знаю одно: что-то пошло не так. Но зачем ты постарался пробраться в город незаметно?

– Если бы я попал в руки ночной страже, я бы скорее стал членом какого-нибудь отряда Коллоредо, чем успел бы произнести «Да нет же!».

– Значит, ты не хочешь защищать город?

– Даже мы записались в ополчение! – вставил Гануш.

– Да, рассыльными и оруженосцами! – рявкнула Рената. – Только не вздумайте натворить глупостей!

– Мы – члены студенческого легиона Дона Хуана Арриджи!

– Собственно, легионом командует отец Плахи, но он слишком скромен, чтобы произнести это вслух!

– Отец Плахи – настоящий великан. Его называют Черным Священником. Он уже сейчас – герой!

– Ходят слухи, что он может делать своих солдат пуленепробиваемыми! Мельхиор, ты непременно должен сражаться рядом с нами…

Мельхиор повесил голову.

– Я не могу, – тихо ответил он. – Вот поэтому я и должен оставаться на свободе. Если только это поможет… Рената, мы в ужасном положении! Я надеялся получить подкрепление из дома, но теперь… Я не знаю, что мне теперь делать!

– И все-таки, что произошло?

И Мельхиор начал свой рассказ; он пытался останавливаться только на самом важном, но затем его словно прорвало, и он упомянул даже о споре с Андреасом и о том, чем этот спор закончился. Ему удалось оставить Карину за рамками своего рассказа, но взгляд, которым его окинула старая вдова, показал ему: она, вероятно, догадалась, что на самом деле послужило причиной ссоры между Андреасом и Мельхиором.

– Что ты собирался делать? – спросила она, когда он закончил.

– Я хотел взять с собой как можно больше людей, напасть на лагерь Кёнигсмарка и освободить Андреаса и его семью. – Он не стал открывать ей, чего ему стоило принять решение не последовать просто за солдатами и их пленниками, а поступить благоразумно и собрать подкрепление. По сострадательному выражению лица Ренаты он понял, что она и без того знала это.

– Никто из командиров отрядов, а уж тем более генерал Коллоредо, не выделят тебе ни одного человека.

– Поэтому я и хотел дома… – Мельхиор сжал кулаки. – Это было возможно. Я планировал разогнать украденных животных и воспользоваться возникшим хаосом. Шведы решили бы, что на них напали. Никому ведь и в голову бы не пришло, что все это затеяли из-за пленников.

– Украденных животных?

– Солдаты, очевидно, ограбили все окрестные села и доставили в лагерь все, что ходит на четырех ногах и может бытьсъедено.

– Черт побери! – прошипела Рената. – Коллоредо, вот ведь дубина! Боже, храни нас от военных, когда начинается война. Весь скот надо было пригнать в город, вместе с крестьянами, которых бросили на произвол судьбы, оставили на милость шведов. Теперь у врагов двойное преимущество: нам совершенно нечего есть, а они спокойно будут набивать себе брюхо.

Мельхиор уставился на нее. Внезапно он схватил ее, обнял, впечатал в губы поцелуй и закружил в танце по комнате.

– Да! – кричал он. – Да! Рената, у тебя всегда самые лучшие идеи! Вот оно, решение!

Рената высвободилась.

– Ты что, с ума сошел? Перестань, иначе я поцелую тебя в ответ, и кто знает, что из этого выйдет.

– Мама! – возмущенно пропищал Гануш.

– Успокойся, сынок, – смеясь, сказала она. Отдуваясь, она отбросила с лица волосы. – И что за хорошая идея у меня появилась?

– Скорее, скорее! Гануш, Филипп – можете отвести меня к этому отцу Плахи? И как вы считаете, он выслушает меня, если я сделаю ему предложение?

– Зависит от предложения, – заметил Филипп.

– Обессмертить и его самого, и студенческий отряд!

 

12

Александра никогда не была в Подлажице. Место сразу заметило ее – оно потянулось к ее сердцу и сжало его.

Низкие склоны холмов со всех сторон окружали поле, в котором дьявол дал волю своей ярости. Ручей прорезал себе путь по пейзажу, полному развалин, скособоченных хижин и голых ветвей; цветом он напоминал черную засохшую кровь. Александра напрасно говорила себе, что в воде просто отражается темнеющее небо; в ее воображении ручей, соприкасаясь с широкой долиной, мгновенно превращался в нечто, носящее на себе след прикосновения ада. Посреди развалин высился скелет церкви: крошащиеся внешние стены, лишенные крыши, обрубленные башенки… Трухлявая кость, чей мозг безжалостно высосало голодное время.

Идущий рядом с ней Вацлав откашлялся.

– Тебя оно тоже коснулось, да? – спросила она.

Он кивнул.

– Ты уже бывал здесь?

Вацлав покачал головой.

– Здесь все началось, – через некоторое время ответил он. – Во всех смыслах. Здесь возникла библия дьявола, здесь наши семьи впервые соприкоснулись с ней.

– Наше семейное проклятие, – сказала Александра и фыркнула.

Она подняла глаза, так как Вацлав не ответил. Он не сводил с нее взгляда. Затем он так улыбнулся, что подавленность, которую в ней вызывал вид безжизненных развалин и редких, одиноких, заброшенных хижин, начала проходить.

– Наше семейное благословение, – возразил он. – Если бы не оно, я бы умер в сиротском приюте, а ты и вовсе не родилась бы. Разве стоил бы тогда мир того, чтобы за него бороться, если бы не было нашей любви?

Он тронул лошадь шенкелями, и она пустилась рысью вниз по холму. Александра последовала за ним.

– Разве мы не станем ждать остальных?

– Мы мчались, как ветер, – ответил Вацлав. – А половина монахов ни разу в жизни не сидела на лошади. Пройдет много времени, пока они доберутся сюда. И я понял: мы не должны терять ни минуты.

– Вацлав!

– Что?

– А если мы не найдем ее?

Он не ответил. Александра пустила свою лошадь рысью рядом с ним. Ей казалось, что она всю свою жизнь сидит в седле и, затаив дыхание, пришпоривает лошадь. Однако в первый раз с тех пор, как они пустились в путь, у нее появилась смутная надежда, что в итоге все может закончиться хорошо.

– Когда стоишь внутри, он кажется еще огромнее, – заметила Александра.

– И еще более необозримым, – согласился Вацлав.

Он влез на груду камней, откуда торчали какие-то балки, – рухнувшее строение, глядя на которое нельзя было даже приблизительно сказать, какую функцию оно выполняло когда-то.

– Я предлагаю начать с церкви. Она и часть главного здания еще местами сохранились. Я не могу представить себе, чтобы наши отцы закопали библию дьявола под первой попавшейся кучей мусора.

Александра смотрела на дома, окружавшие развалины и обозначавшие бывшую территорию монастыря. Она не могла отделаться от впечатления, что они – совершенно серые, обветшавшие, покрытые мхом и лишайниками – представляют собой останки каких-то жутких зверей, которые приползли сюда, околели и наконец окаменели. Ей уже доводилось видеть развалины – старые каменные стены постоянно рушились, их растаскивали, соседи начинали использовать их как каменоломни, чтобы починить или расширить собственные дома или возвести новые стены. Но здесь не происходило ничего подобного. Тот, кто жил раньше в покинутых хижинах, не решился потревожить ни одного камня старого монастыря.

– Люди, которые обитали здесь… Что с ними могло случиться? – спросила Александра.

Вацлав, уже спустившийся с наблюдательного поста и вытиравший руки о плащ, пожал плечами.

– Никто не знает, что с ними стало, после того как монахи покинули монастырь и переселились в Браунау… после той бойни. Когда наши отцы вернулись сюда, тут уже никто не жил, и единственными, кто еще продолжал влачить здесь жалкое существование, были прокаженные. Весь район закрыли. Возможно, лепра унесла их всех. Как бы там ни было, мы здесь совершенно одни.

– Ты уверен? – Она оглянулась, дрожа от холода.

Она не хотела, чтобы вопрос прозвучал испуганно, и он, кажется, понял ее правильно.

– Здесь только мы и мертвецы, – ответил он.

Между кучами камней просматривались частично засыпанные тропинки, и они двинулись по этим заброшенным дорогам. Александре чудилось, что из темных щелей, пещер и расселин в обвалившихся зданиях за ними следят чьи-то глаза, не имеющие в себе ничего человеческого. Наружные стены церкви поднимались над непроходимой грудой потолочных балок, кровельной дранки и камней, местами заваливших неф на высоту человеческого роста. Должно быть, вся стена над окнами упала внутрь: верхние подоконники исчезли, участки кладки между проемами вонзали когти в пустоту.

Они заглянули в широкий провал, в котором раньше, наверное, находился центральный вход в церковь. Вацлав покачал головой.

– Если все это стряслось после того, как наши старики спрятали здесь библию дьявола, то здесь она в большей безопасности, чем под седалищем у Папы.

Александра невольно рассмеялась.

– Откуда такое сравнение?

– Я как раз вспомнил тот случай, когда Адам Августин одурачил жирного Себастьяна Вилфинга, спрятав старую конторскую книгу в колыбель Изабеллы…

Александра сделала глубокий вдох.

– Нам снова пришлось иметь дело с Себастьяном. В Вюрцбурге. – Она задрожала. – Бывают такие враги, которые не отпускают тебя всю твою жизнь.

– Так он во всей этой ситуации…

– Естественно. Мы ведь всегда были обязаны ему самыми большими неприятностями, не так ли?

Вацлав отвернулся и посмотрел на разоренную церковь.

– Вон там есть свободное место. Давай заведем туда лошадей и начнем. Может, удастся обнаружить какие-нибудь следы.

– Давай разделимся, – предложила Александра, хотя от одной только мысли о том, что ей придется в одиночку рыскать по этому огромному кладбищу, у нее мурашки шли по телу. – Будем работать в четыре глаза.

– Ну, хорошо. Но давай держаться в пределах слышимости.

– Разумеется, преподобный отче.

– Прекрати так меня называть.

Она подошла к нему, взяла за руку и нежно поцеловала в губы.

– Нам еще столько всего предстоит выяснить, – прошептала она.

– Я уже сказал тебе, что я…

– Потом, – перебила она. – Потом, Вацлав. Давай сначала покончим с этой историей!

– Ладно. Я начну здесь.

– А я займусь тем, что осталось от главного здания монастыря.

– Если тебе покажется, будто что-то качается или ненадежно…

– …я закричу, выскочу наружу и побегу к тебе за помощью.

– Александра! – воскликнул он, и она поняла, что не может легкомысленно относиться к его беспокойству.

– Я буду осторожна.

– Надеюсь.

Вход в здание монастыря походил на вход в пещеру. Он тоже остался без двери – наверное, она была деревянной и потому быстро загорелась. Дверные петли были вырваны из стены. Это служило доказательством того, что здесь все же обитали люди – отчаявшиеся люди, чьи шансы пережить день висели на волоске. Когда Вацлав упомянул прокаженных, ей пришла на ум одна история, которую она слышала довольно часто – история о том, как подружились ее отец и Андрей фон Лангенфель. Агнесс и Киприан Хлесль старались как можно дольше оберегать своих детей от знания о библии дьявола, однако в тот раз оба торжественно посвятили ее во все подробности. И сейчас Александра вспомнила о встрече с монахом, жившим в подвале монастыря среди больных проказой, монахом, которого съедала не лепра, а собственная вина. Она сунула голову в дверной проем и стала разглядывать церковь. При этом она слышала, как Вацлав залезает на кучу мусора, чтобы получить обзор внутренней части церкви. Должно быть, он знал эту историю так же хорошо, как и она, – только его воспоминания были омрачены беспокойством о ней и облегчением из-за того, что она не потребовала дать ей возможность осмотреть церковь… Церковь, которая могла окончательно рухнуть в любой момент, и тогда пусть лучше рухнет на него, чем на нее… Она улыбнулась.

Александра двинулась по коридору на ощупь. Ее неожиданно захватили воспоминания о старых развалинах в Праге, некогда принадлежавших семье Хлесль, затем Себастьяну Вилфингу, а затем старому кардиналу, которому они пригодились в качестве тайника для сундука с совершенно определенным содержанием. Воспоминание повлекло за собой и образы мумифицированных карликов, лежавших в сундуке, и охваченных смертельным ужасом лиц ее отца, дяди Андрея и старого кардинала. Она закашлялась. В ее памяти хранились воспоминания, куда лучше подходящие для того, чтобы войти с ними в мрачный коридор.

Несколько мгновений спустя она заметила, что коридор преграждает груда строительного мусора. Пол верхнего этажа прогнил и провалился, превратившись в скопище перемешавшихся деревянных досок, балок и порванной соломенной рогожи. Она смогла различить контуры отдельных предметов. Дальше, похоже, находился какой-то источник света.

– Александра! – где-то далеко прозвучал тонкий голос Вацлава.

– Все в порядке! – крикнула она в ответ.

– Александра!

Она фыркнула и стала на ощупь искать дорогу к выходу.

– Все нормально! – снова крикнула она, повернувшись к церкви.

– Нашла что-нибудь?

– Нет! А ты?

– Церковную кружку…

– В ней что-то есть?

– Теперь да. Я кое-что туда положил.

– Ты – украшение католической церкви!

Он ничего не ответил.

– Вацлав!

– Что?

– Я не могу заниматься поисками, если ты каждые несколько минут спрашиваешь, не случилось ли чего.

– А…

– Если что-то со мной произойдет, я сразу же тебе скажу.

Александра услышала, как он вздохнул, хотя звук этот до нее не долетел.

Изучив преграду, она нашла возможность протиснуться вперед. За кучей мусора коридор был свободен, и оттуда проникал тусклый свет. Она решила, что произошло следующее: запасной выход из здания монастыря, который, вероятно, вел в ту часть, где раньше находился огород, был свободен, но задняя часть крыши обвалилась и заблокировала его. Дневной свет проникал внутрь, и куча мусора на входе не полностью его загораживала. Дневной свет… Но ведь скоро стемнеет! Она осторожно пошла дальше и выяснила, что может, приложив небольшое усилие, отодвинуть в сторону несколько камней, так чтобы обойти преграду. Она взобралась на кучу на высоту в половину человеческого роста и заглянула в одну из дырок.

Это не был огород. Это было маленькое кладбище. Большинство могильных крестов упало и истлело, горсточка обработанных каменотесами надгробных камней доказывала, что один из настоятелей монастыря происходил из дворянского рода и располагал обширными финансовыми средствами. Но это было давно… Монастыря больше не существовало, надгробные камни покосились, имена на них стерли ветер и непогода, и к тому же их частично покрывали лишайники. «Sic transit gloria mundi», [64]Так проходит земная слава (лат.).
– подумала Александра. Вид заброшенного кладбища снова заставил ее содрогнуться. Слева она заметила боковую стену церкви и услышала, как шуршат камни там, где Вацлав скрепя сердце пытался убрать что-то с дороги.

Но тут ее внимание привлек конкретный надгробный камень: он, кажется, был новее остальных… И слезы подступили к ее глазам, когда она прочитала надпись. Там стояли два имени и дата, и она знала, что он высится над пустой могилой: останки родителей Андрея и Агнесс не лежали здесь, а были зарыты где-то в отдаленном уголке монастыря, вместе с десятью женщинами и детьми, павшими жертвой обезумевшего Хранителя. Наверное, когда-то дядя Александры и ее мать пришли сюда, чтобы соорудить этот маленький скромный кенотаф. Они мертвы, но не забыты – таково было послание надгробного камня. Даже если они и лежат здесь, в этом Богом забытом месте.

Она перекрестилась и прочитала молитву за своих бабушку и дедушку, которых никогда не знала; затем нерешительно слезла с кучи мусора.

Когда она обернулась и заглянула в темный коридор, тусклый свет оказался у нее за спиной и позволил ей рассмотреть очертания стены. Стена внезапно исчезала в мрачной черноте. Александра задержала дыхание. Она поняла, что это значит – там скрывается вход в колодец с винтовой лестницей, уходящей глубоко вниз. Подвальные помещения, о которых говорили Киприан и Андрей!

Неожиданно снаружи послышались голоса – это наконец появились монахи Вацлава, причем быстрее, чем он думал. Она вдруг почувствовала облегчение оттого, что ей не придется спускаться туда одной. Она добралась до перегородившего коридор мусора и стала протискиваться мимо него, крича новоприбывшим:

– Здесь сохранился вход в подвал! Я уверена, что она там, внизу. Вацлав! Помнишь наш старый дом в Праге и то, как старый кардинал спрятал сундук в подвале? Думаю, наши отцы решили поступить точно так же… – Она остановилась, так как ее одежда за что-то зацепилась, и рванула за платье. Кто-то протянул ей руку; она ухватилась за нее и позволила обладателю этой руки выдернуть ее из узкого прохода. – Нам нужны лопаты, чтобы расширить этот проход. Тогда мы сможем вынести ее наружу. И факелы – или фонари. Внизу темно, как в душе генерала Кёнигсмарка.

– Нигде не может быть так темно, как там, милостивая госпожа, – произнес совершенно незнакомый ей голос; еще один рывок, и она выскочила на свободное пространство. Александра споткнулась и упала на мужчину, который пропах дымом, потом и лошадью. Она нащупала на его груди бандольер, увешанный мешочками с порохом, кожаный колет… Эта была одежда солдата.

Рука, которую она сжимала, не отпускала ее. Не успела она произнести еще что-нибудь, как ее потащили дальше, ко входу, а затем выволокли во двор. Только теперь в ее парализованный от страха мозг проникла мысль, что надо защищаться, но тут она увидела кольцо из мужчин, окруживших вход, и застыла. Они все глазели на нее. Первые уже начинали ухмыляться.

– Она сказала, что там темно, как в душе генерала, – сообщил мужчина, державший ее запястье.

Другие весело загоготали.

Александра почувствовала, как ее ноги стали ватными. Солдат было по меньшей мере с десяток! А немного вдалеке стояли еще несколько: они взобрались на груды камней и бдительно осматривались. Это, наверное, фуражный отряд армии Кёнигсмарка: они говорят на саксонском диалекте. То, что они так удалились от окрестностей Праги… Или это дезертиры.

Впрочем, неважно. Дюжина солдат – а она здесь одна, только с Вацлавом. Даже если монахи из Райгерна доберутся сюда в течение часа, они обнаружат лишь два трупа, или же один труп в черной рясе и нечто еще живое, но умоляюще о смерти. Сердце у нее так стучало, что ей стало трудно дышать.

– Кому принадлежит вторая лошадь? – спросил солдат.

Она молча моргала – ничего не понимая и все еще частично одурманенная страхом. Затем ей стало ясно, что он говорит о лошади Вацлава. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы не начать дико вращать головой в поисках Вацлава. Ему удалось ускользнуть от них. Он, наверное, прячется где-то поблизости. Здесь могла укрыться целая сотня, и ее бы никто не нашел. Надежда еще есть!

Она решительно выпрямилась.

– Обе лошади принадлежат мне, – снисходительно пояснила она.

– Но обе оседланы, милостивая госпожа. Или вы постоянно их чередуете, когда ездите верхом?

Александра посмотрела на него. Она знала, что он и его люди только и ждут от нее утвердительного ответа, собираясь предсказать, что в ближайшие несколько часов она сможет хорошенько поупражняться в этом. Ей с трудом удалось пренебрежительно улыбнуться, вот только уголки рта у нее дрожали.

– А кто такой Вацлав? – спросил держащий ее солдат.

– Это кличка одной из лошадей, – хмыкнул другой. – Или нет?

– Меня тоже зовут Вацлав, – хихикнул третий и сложил губы трубочкой, будто приготовившись к поцелую. – Вот только на мне верхом ездить нельзя, я предпочитаю быть сверху! – И он задвигал тазом.

Остальные засмеялись.

– И я также!

– Нет, милостивая госпожа, только я здесь настоящий Вацлав!

Александра почувствовала, как у нее холодеют руки и ноги, принуждая опуститься на колени и молить о пощаде. Но она продолжала стоять и только сжала кулаки.

И тут кольцо из солдат разомкнулось, и у Александры отвисла челюсть. Она растерянно уставилась на стройную темную фигуру с копной рыжих волос на голове, вошедшую в середину круга. Голубые глаза холодно смотрели на нее.

– Я недооценил тебя, – произнес отец Сильвикола. – Но вместе с тем ты играешь мне на руку, как самый лучший инструмент. Теперь я уверен, что библия дьявола здесь. Ты хотела получить лопаты и факелы? Что ж, этого у нас хватает. Мы поднимем факел – для костра. А дров здесь достаточно – во всяком случае, на одного человека хватит.

Он кивнул, и, к растущему ужасу Александры, двое солдат вывели Агнесс. Она была растрепана и в грязи, но цела; очевидно, никто не причинил ей зла. Но это еще было не самое худшее. Самое худшее заключалось в паническом выражении, внезапно появившемся на лице Агнесс, когда она заметила дочь. Неожиданно Александра поняла: ее мать не знала, что библия дьявола спрятана здесь. Киприану Хлеслю и Андрею фон Лангенфелю приходилось действовать на свой страх и риск, потому они думали, что Кодекс будет в тем большей безопасности, чем меньше людей знают о его новом местопребывании. Агнесс, со своей стороны, считала, что отец Сильвикола опять пошел по ложному следу и что это, в общем-то, просто очередная стычка между ними. Однако теперь ей пришлось не только увидеть, что иезуит действительно добрался до заветной цели, но и то, что ее дочь, в чьей безопасности она была уверена, снова стала его пленницей.

 

13

К огромному удивлению Андреаса, и его самого, и его семью сначала оставили в покое. Похоже, до них вообще никому больше не было дела, с тех самых пор, как офицер, приказавший гнать стадо к Праге, сообщил о них своему начальству. Генералу Кёнигсмарку их также не представили. Андреас считал, что это означает одно: генерала в лагере нет. Он воспринял данный факт как отсрочку казни и сначала испытал облегчение; но затем, как ни странно, ему все сильнее стало хотеться, чтобы эта встреча наконец произошла. Он никогда не принадлежал к тем людям, которые предпочитают ужасный конец бесконечному ужасу; однако чувствовал, что за прошедшее время дошел до точки, в которой постоянное отодвигание этого конца становилось невыносимым.

В то же время он понял, что равнодушие, которое теперь проявляли к ним офицеры армии Кёнигсмарка, распространялось также и на заботу о том, где им проводить ночь. Само собой разумеется, просить пустить их в какую-нибудь палатку было невозможно: на ночь там устраивалось когда по шестеро солдат, а когда и больше. Если бы им приказали расположиться в палатке, то они бы не пережили и одной ночи среди солдат. Его неожиданно осенило, когда он услышал мычание коров, которых вместе с остальными животными согнали в загон из поспешно сваленных деревьев за пределами лагеря. Со стучащим сердцем он подошел к офицерской палатке и обратился к одному из ее обитателей.

– Коров нужно подоить, – сказал он.

– Э, – произнес офицер. – Ты в этом, пожалуй, разбираешься?

– Я-то нет, но я уверен, среди ваших солдат есть бывшие батраки и крестьянские сыновья. Спросите их.

– В этом нет необходимости, – возразил офицер. – Скотину, конечно, надо доить. А поскольку ты тут, похоже, самый умный, то и поможешь, вместе со своими женщинами, чтобы это не заняло всю ночь. Эй, ты!

Солдат, который не торопясь брел мимо, остановился.

– Что, лейтенант?

– Отведи этого лавочника и его баб к загону. Пусть помогут доить коров.

Солдат кивнул, подошел к Карине и хлопнул ее по заду.

– Пойдем, за сиськи подергаем! – сказал он и нагло уставился в ее декольте.

Как оказалось, коров доила целая дюжина мужчин. Надои были такими же скудными, как и сами животные, однако коровы сбивались в кучу, чтобы побыстрее избавиться даже от этого небольшого количества молока. Андреаса и его семью без всяких церемоний приставили к делу, и впервые с тех пор как они оказались среди солдат, последние не отпускали никаких двусмысленных замечаний, а приняли их почти как товарищей. Вахмистр, следивший за процессом, старался смотреть в другую сторону, когда солдаты жадными глотками пили из ведер еще теплое молоко или просто подставляли к вымени рот. Похоже, офицеры конфисковали все надоенное молоко; и если не позаботиться о себе прямо на месте, то молока и не получишь. Андреас встал на колени перед коровой и растерянно потянулся к соскам. Корова посмотрела на него и издала почти человеческий вздох.

– Почему ты не держал язык за зубами? – прошептала Карина, потерпевшая такую же неудачу с другой коровой.

– Потому что здесь мы находимся вне лагеря и к тому же в относительной безопасности от преследований солдат, – прошептал Андреас. – Я надеялся, что нас отправят на дойку, если я буду достаточно правдоподобно врать. Закончится дойка только к середине ночи. И эту первую половину ночи мы будем в безопасности. А на вторую половину мы просто останемся здесь, с животными, и тогда мы еще и не замерзнем.

– Это совсем просто, мама, – удивленно сказала Лидия. – Стой смирно, коровка, ты ведь мне ведро опрокинешь!

Один из солдат присел рядом с Андреасом.

– Ну что, ты скоро?

– У меня не получается, – признался Андреас, стараясь говорить как можно более извиняющимся тоном.

– Парень, – ответил солдат, – вот – зажимаешь, щиплешь, тянешь! Что здесь такого сложного? Не веди себя как круглый идиот. Ты что, никогда соска в руке не держал?

– Такого большого – еще никогда, – не выдержал Андреас.

Солдат фыркнул и хлопнул его по плечу. Затем он встал и отошел от него. Андреас попытался следовать его указаниям, но ему казалось, что корова словно намеренно поджала вымя. Он слышал, как солдат подошел к своим товарищам, и уловил несколько фраз из их разговора:

– …я сказал ему: «Ты что, никогда соска в руке не держал?» И знаете, что ответил мне этот толстяк? – Солдаты громко захохотали, но это был не пошлый издевательский смех, который до сих пор слышал от них Андреас, а… Внезапно он понял: сегодня ночью эти мужчины не будут представлять для них никакой опасности.

Он перехватил осторожный взгляд Карины. Ее глаза расширились от страха, но она улыбалась ему. Он подумал, что она уже очень давно не улыбалась ему так, и он неуверенно улыбнулся ей в ответ.

Пальцы ему смочила теплая струя.

– Получилось! – невольно крикнул он. – Эй, у меня получилось!

– Все слышали, мужики? – громко спросил один из солдат. – Толстяк совладал с гигантским соском!

Они снова загоготали, а некоторые одобрительно захлопали. Андреас осторожно вздохнул. Неожиданно ситуация напомнила ему один вечер, когда он был еще молод и поехал верхом с друзьями из Праги в одну из деревень, где праздновали день Иоанна Крестителя. Они собирались впечатлить какую-нибудь деревенскую красотку своим элегантным городским обхождением, но кончилось все тем, что они просто сидели в сторонке у костра под сдержанными, но красноречивыми взглядами деревенских парней, напиваясь и обмениваясь с сельскими жителями беззлобными шуточками. Положительная сторона ситуации состояла в том, что она доказывала: даже вражеские солдаты иногда ведут себя как обычные люди. Отрицательная же сторона ситуации заключалась в том, что она доказывала: даже вражеские солдаты иногда ведут себя как обычные люди, – так как мог наступить такой день, когда их придется убить.

Через некоторое время они уже работали с солдатами рука об руку, пока не появился вахмистр и не подозвал их к себе. Они подчинились. В Андреасе снова поднялась волна страха, затем он увидел, что возле загона стоят три женщины. Вахмистр подвел их к незнакомкам.

– Вот эти пленники, ваши милости, – сказал он и снял шляпу.

Женщины были одеты в удивительно не подходящую обстановке одежду: короткие, украшенные бархатом мантии поверх дорогих платьев, вышитых жемчугом, с широкими кружевными воротниками, короткими рукавами с буфами и короткими манжетами, после которых начинались длинные матерчатые перчатки. Платья были заужены в талии, а на бедрах расходились широкими юбками, собранными в трубчатые складки, как то диктовалось французской дворянской модой. Волосы были уложены локонами или в высокую прическу и украшены бантами и лентами. На одной из женщин также была шляпка, выглядевшая как уменьшенная копия офицерского головного убора: с одной стороны поля были сколоты и украшены павлиньими перьями. Две из трех дам принялись с брезгливым видом обмахиваться веерами из перьев, как только заметили Карину и Лидию. Третья дама – в шляпке – улыбнулась. От этой улыбки тело Андреаса сразу же покрылось гусиной кожей, как раньше, когда ему угрожал капрал, в сарае.

– Я – графиня Мария Агата фон Леестен, – сказала женщина в шляпке. Вахмистр снова поклонился. Андреас почувствовал удар и тоже согнулся в поклоне. Краем глаза он заметил, как Карина и Лидия присели в реверансе, обе весьма сконфуженные. – Мой муж – граф Ганс Кристоф Кёнигсмарк, генерал. Обе пленницы пойдут со мной.

Карина и Лидия бросили на Андреаса полные ужаса взгляды. Все это время ему удавалось держаться со своей семьей вместе, но он не видел возможности заявить сейчас протест.

– Ваша милость слишком благосклонна, – заикаясь, произнес он. – Моя жена и дочь очень страдают от трудностей похода.

– Да, – коротко согласилась графиня, церемонно прижав к носу пальчик. Она подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть Карину и Лидию. Снова по ее лицу мелькнула улыбка, и снова по спине Андреаса пошли мурашки. – Как вас зовут?

– Карина Хлесль, ваша милость. Это – моя дочь Лидия.

Лидия снова присела в реверансе. Андреас почувствовал, как его охватывает необъяснимая ярость из-за того, что его жена и дочь вынуждены демонстрировать подобное смирение.

– Идемте со мной, госпожа Хлесль, и вы тоже, фрейлейн. С солдатами живет только один, всем известный вид баб, а ведь вы и ваша дочь не хотите принадлежать к тем, кого Господь, несмотря на Свое известное милосердие, считает отбросами.

Андреас смотрел, как его жена и дочь уходят вслед за графиней и ее спутницами – вероятно, женами старших офицеров Кёнигсмарка. Дамы даже не обернулись на пленниц. Андреас стиснул зубы и с трудом сдержал ярость. Все же лучше провести ночь в покоях оказывающей покровительство графини, чем спать на земле с коровами.

– Вот как? – сказал вахмистр, и Андреас, к своему ужасу, понял, что озвучил свои мысли. Однако вахмистр лишь прищурил один глаз и посмотрел на него. – Ты ведь ни черта не понимаешь, идиот. Ни черта не понимаешь.

После окончания дойки большинство солдат снова ушли в лагерь; человек шесть остались охранять скот. Никто не приказывал Андреасу куда-то идти, и потому он остался с часовыми. Четверо из них все время сидели вокруг небольшого костра, а еще двое обходили дозором загон, двигаясь навстречу друг другу. Похоже, солдаты так же, как и Андреас, считали, что в эту ночь им повезло. Прошло некоторое время, прежде чем Андреас набрался храбрости задать солдатам вопрос, который давно уже вертелся у него на языке, с тех самых пор, как вахмистр отреагировал на высказанные им вслух мысли. Судя по всему, они все же приняли его как своего и ни в коем случае не считали, что он тут что-то вынюхивает.

– Графиня? – переспросил один. – Чертовски заковыристая мадама, это я тебе говорю. Ей бы лучше косы свои-то состричь, да вот только все святоши тогда из заточения в ужасе разбежались бы.

Андреас беспомощно посмотрел на него.

– Что? – выдавил он.

Солдат закатил глаза. Другой засмеялся.

– Лавочник! – сказал он, ухмыляясь. – Да он же ничегошеньки не кумекает! Совсем ничего!

– Графиня, – сказал первый солдат, – это une noble malfaisant. [66]Богатая, но злая женщина (фр.).
Ей бы лучше стать une nonne, [67]Монахиня (фр.).
seulement [68]Вот только (фр.).
тогда les autres nonnes [69]Остальные монахини (фр.).
из monastère [70]Монастырь (фр.).
разбежались бы. Compris?

– Зло? Почему она злится? – спросил Андреас и невольно повернул голову, да так, что чуть не вывихнул себе шею.

С того места, где стояла офицерская палатка, на лагерь лился свет. Он с большим трудом удержался от того, чтобы вскочить, помчаться туда и потребовать вернуть ему жену и дочь.

– Осторожнее, – сказал третий солдат. – У нее уже была когда-то горничная, понимаешь? Мы на нее как-то наткнулись, ну, и офицеры привели ее к генералу, а графиня сказала, что хочет сделать из девки служанку, но через какое-то время до графини дошло, что девка-то – католичка, и она захотела ее обратить, понимаешь?

– Обратить? В протестантскую веру?

Солдат нетерпеливо махнул рукой, как человек, который сосредоточился, чтобы сделать свое сообщение хотя бы наполовину понятным, а потому его лучше не перебивать.

– Но девка не хотела, чтоб ее обращали, и она сказала, что у нее уже есть вера, простите великодушно: в Папу, и Святую Деву на облаке, и семь тысяч святых; и что она правда очень хочет преданно служить ее милости, но не хочет верить ни во что другое, кроме того, что священник проповедовал ей в храме.

– Да, видок у нее был еще тот, – проворчал какой-то солдат.

– Что? Что сделала с ней графиня?

– За ее палаткой… – сказал солдат. – Мы-то сами ничего не видели, но нам рассказывали. За палаткой она приказала врыть в землю столб и цепь на него повесить. Вот на цепь-то эту горничную и посадили. Графиня сказала, что ее тут же освободят, в любой момент, стоит девке только сказать, что Святая Дева – это выдумка и что если баба родила, то она уже не может быть девкой – ну, в смысле, девой, а поклоняться святым – это что-то вроде язычничества, ну и все в таком роде. Ну вот, ее и посадили на цепь, понимаешь? На весь день, и всю ночь, и еще один день… И все это время дождь шел себе и шел. После второй ночи горничная сказала, что теперь она поверит во все, во что верит ее милость, но графиня ответила, что это как-то странно и она думает, что горничная лжет, и оставила ее на улице еще и на третью ночь, и только потом снова впустила в палатку.

– Батюшки светы, – слабо произнес Андреас.

– Да, и еще через несколько дней она умерла, потому что это было в марте, и по ночам было чертовски холодно, и в конце концов она этого не пережила.

– Во всяком случае, так говорили.

– А вы знаете, как все женщины в этом захолустье… как оно, кстати, называется… как все женщины забаррикадировались в церкви и якобы заявили, что лучше им умереть, чем принять другую веру, а графиня тогда – по крайней мере так рассказывают – взяла факел и…

– Довольно! – выдавил из себя Андреас. – Я ничего больше не хочу слышать. Пожалуйста!

Солдаты посмотрели на него и пожали плечами.

– Жалость-то какая, – сказал один наконец. – Вы ведь тоже все католики, да? Твоя старуха и дочь кажутся людьми достойными. Жалость-то какая.

 

14

Когда другие солдаты на следующее утро пинками разбудили Андреаса, вырвав его из беспокойной, полной кошмаров и усталости дремоты, он поплелся за ними, не будучи уверенным, проснулся он уже или все еще находится в страшном сне. Где же палатки, костерки, мужчины, стоящие рядами и опорожняющие мочевой пузырь или недолго думая присевшие на корточки, спустив штаны, чтобы опорожнить кишечник? Куда он попал? Лагерь выглядел почти нереальным: над ним висели утренний туман и дым от мокрых дров, окутывая его, словно покрывалом. Для него, человека цивилизованного, все эти приметы грубого деревенского быта были так чужды, будто он смотрел в иной мир. Андреас потрясенно крутил головой. Откуда идет этот смрад? Но тут воспоминание тяжелым камнем опустилось ему на сердце, и он охнул. Теперь он снова знал, где находится, и понял, откуда идет этот смрад: от него самого. Холодной ночью коровы сбились в тесную кучу, и он затесался среди них, чтобы не замерзнуть. Запах коровьего навоза был повсюду: в одежде, на коже, в носу, во рту. Он хотел сплюнуть, но во рту у него пересохло.

Беспокойство о Карине и Лидии заставило его сердце биться быстрее. Окруженный охраной, он шел к офицерской палатке. Теперь он заметил еще одну палатку рядом с ней, поменьше, в которой, очевидно, жили офицерские жены. Он старательно вытягивал шею, но его жены и дочери нигде не было видно, как и других женщин. Действительно ли рядом в землю вбит столб? Господи, да, и к верхнему концу приделано железное кольцо. Солдаты вчера были правы! Он уставился на кол. Действительно ли снег вокруг столба взрыт и смешан с грязью, словно кого-то приковали к столбу на всю ночь, и он пытался согреться, наматывая вокруг столба круги и подпрыгивая? Губы у него задрожали. Означала ли тишина в палатке, что Карина или Лидия лежат там при смерти, трясясь в лихорадке после ночи, проведенной на морозе под открытым небом, в то время как графиня сидела рядом с ними и спрашивала, понимают ли они теперь, что Святая Дева – выдумка Папы?

Но тут он увидел, что столб служил коновязью, а земля вокруг него покрыта следами копыт…

– Вы только посмотрите на этого лавочника, – насмешливо произнес один из его охранников. Андреас заметил, что на глаза у него навернулись слезы. Он вытер лицо тыльной стороной ладони. На лицах солдат читалось пренебрежение.

К его удивлению, они миновали офицерскую палатку и повели его к выходу из лагеря. Целые отряды солдат неторопливо двигались в том же направлении, а те, кто только выползал из палаток, увидев сие великое переселение, спешили за товарищами, на ходу завязывая штаны или застегивая куртки.

– Где мои жена и дочь? – спросил Андреас.

Солдаты недовольно покосились на него, и он повесил голову.

Впереди зазвучал громкий смех. Несколько солдат остановились и принялись смотреть на происходящее рядом с палаткой: с полдесятка мужчин катались по снегу, задыхаясь от смеха, в то время как один из них стоял, нагнувшись, с голым задом и пытался подтереться свалявшимся снегом. Изо рта у него единым гневным потоком, не прерываемым даже на то, чтобы сделать вдох, сыпались проклятия.

– Эй, что стряслось? – крикнул один из охранников Андреаса.

– Этот сучий сын, когда облегчался, поскользнулся и шлепнулся на задницу, причем прямехонько в собственное дерьмо!

Оба солдата рассмеялись и бросили пару пошлых шуточек несчастному, чтобы подбодрить его. Затем подтолкнули Андреаса, велев ему поторапливаться.

– Вы ведь в Богемии, – начал Андреас. – Значит, вам нужно богемское отхожее место.

– Чего? А что это такое?

– Три палки, – ответил Андреас. – Две короткие и одна длинная.

– Чего?

– Короткие следует воткнуть в землю и держаться за них, когда испражняешься.

Солдаты ухмыльнулись.

– А длинная зачем?

– Для того чтобы отгонять крестьян, которые хотят забрать навоз прямо из-под тебя.

Солдаты прыснули и загоготали. Один даже зашел так далеко, что хлопнул Андреаса по плечу.

– Надо взять на заметку, – пытаясь отдышаться, заявил он.

– Мои жена и дочь, – умоляюще повторил Андреас. – Вы действительно ничего…

– Не-а. – Оба солдата затрясли головами, однако уже без презрения. – Ты обязательно встретишься с ними, старик.

– Вы так считаете?

– Конечно. В аду. Мы ведь сейчас тебя к генералу ведем.

– В… в аду? Так значит, они… их…

– Понятия не имею. Но окаянный все равно заберет к себе всех нас, верно? Дьявол, если ты не понял.

Андреас молча шевелил губами.

– Все, пришли. Теперь закрой рот и расскажи генералу все, что он хочет услышать, и тогда он, возможно, будет к тебе милостив. Не так, как к тому засранцу впереди.

Через старый овраг они прошли к тому месту за территорией лагеря, на котором раньше, должно быть, находился перекресток или стоял крест, но ни того ни другого уже давно тут не было. Три дерева, которые обычно сажали на таких местах, сохранились – три могучие липы. Андреаса подвели к группе офицеров со свирепыми лицами. Еще одна группа мужчин стояла под одной из лип: один из них был одет лишь в рубаху, а вокруг шеи у него болталась веревка. Веревка поднималась на крепкую ветвь, переползала на другую сторону и спускалась обратно вниз; конец ее был зажат в кулаке солдата. Андреас обратил внимание на ругань, доносящуюся от группы офицеров.

– Где эта каналья? – бушевал мужчина с хриплым голосом. – Почему он мучает народ к югу от Праги, если он, вместе со своей беспутной шайкой, давно уже должен был натолкнуться на меня?

– Генерал Виттенберг собирает продовольствие, ваша милость, и, кроме того, он задерживается из-за того, что там нет достойных упоминания вражеских сил.

– Вражеских сил? У солдат императора только один генерал, этот каналья фон Хольцапфель, да только он и в двери сарая попасть не в состоянии! Вражеские силы!

– В прошлом году генерал Хольцапфель весьма ощутимо потрепал наши войска под командованием генерала Врангеля во время битвы при Трибеле.

– Врангель! Еще один каналья! Да он больше беспокоится о том, чтобы спасти шкуры тысяче своих племянников и кузенов, чем о войне! Я знаю, о чем говорю, месье!

– Ваша милость! – Один из офицеров откашлялся.

Офицеры разошлись в стороны, и Андреас увидел, что в центре стоит высокий мужчина с грубым лицом горького пьяницы, в темной дорогой одежде и огромной шляпе с пышным плюмажем. Напротив него находился еще один офицер, в покрытой грязью одежде – очевидно, посланец генерала Виттенберга. Одежда генерала Кёнигсмарка тоже была забрызгана грязью. Оба господина раскраснелись и сверкали глазами, глядя друг на друга. Ситуация была совершенно понятной. Кёнигсмарк либо вчера ночью, либо, что еще вероятнее, сегодня утром возвратился в лагерь, но вместо ожидаемого подкрепления армией Виттенберга он нашел только его курьера с кучей отговорок.

– А пушки, месье? – бушевал Кёнигсмарк. – Где пушки? У меня есть только несколько легких орудий; пушки, которые я приказал вывести из Эгера, тоже не прибыли! Да что это за чудовищный désordre! [72]Беспорядок (фр.).
Канальи, кругом одни канальи!

– Ваша милость… кхм… – откашлялся один из офицеров.

– Ну, что там у вас, zut alors?!

– Пленник, ваша милость… Вы хотели его видеть. И, кроме того… если мне будет позволено посоветовать modération…3 люди…

Офицер указал на собравшихся, и Андреас понял, что здесь присутствует по меньшей мере половина маленькой армии Кёнигсмарка. Три дерева стояли в ложбине, и пригорки пестрели одеждами солдат, которые молча жались друг к другу и внимательно слушали. Теперь Андреас также уловил знакомое бормотание священника. Он присмотрелся к мужчине с веревкой на шее: тот стоял, широко раскрыв глаза и неотступно глядя на генерала и его офицеров, и не обращал внимания на одетого в серое пастора, который зачитывал ему какие-то стихи из Библии.

Кёнигсмарк сдвинул брови и посмотрел на Андреаса. Затем он сделал несколько торопливых шагов вперед и внезапно остановился.

– Он дурно пахнет, – заявил генерал. – От него пахнет коровами. Что это за каналья? Я думал, этот человек – член городского совета Праги. Кого мне прислал этот каналья иезуит, zut alors?

Андреас почувствовал удар в ребра.

– Э… я… – начал он.

Удар ногой в подколенную впадину заставил его повалиться на землю. Не успел он оглянуться, как уже стоял перед генералом на коленях. Нога, по которой пришелся удар, отдавалась глухой болью.

– А теперь опять сначала, – сказал один из его охранников. Кёнигсмарк снял перчатку, и не успел никто пошевелиться, как он ударил ею солдата по лицу. Пораженный, тот отшатнулся. Кёнигсмарк настиг его и снова ударил. Его рука металась по воздуху взад-вперед. Солдат закрыл лицо ладонями, уронил шляпу и стал пятиться прочь; Кёнигсмарк, тяжело дыша, продолжал преследовать его; перчатка хлопала по лицу, изо рта генерала летела слюна, он бил, и бил, и бил… Солдат шлепнулся задом на землю, съежился и закричал:

– Пощады, ваша милость, пощады!

Кёнигсмарк снова размахнулся, но бить не стал. Он нависал над солдатом, раскачиваясь и тяжело дыша. Постепенно его поднятая рука опустилась вниз. Затем он резко развернулся на каблуках и пошел обратно к Андреасу. Скомканную шляпу солдата он ударом ноги отбросил в сторону. Он прошел мимо Андреаса, который по-прежнему стоял на коленях, и тот почувствовал, как его схватили за плечо и подняли вверх с такой легкостью, словно он ничего не весил. Генерал шествовал дальше, волоча за собой Андреаса, до тех пор пока снова не оказался среди своих офицеров. Те нарочито смотрели куда угодно, только не туда, где лежал побитый солдат. Кёнигсмарк отпустил Андреаса и впился взглядом ему в лицо. Глаза генерала налились кровью, лицо пошло пятнами. Борода, пронизанная седыми прядями, растрепалась. Кёнигсмарк поднял руку – Андреас вздрогнул – но генерал просто потрепал его по плечу.

– Простите грубость этой скотины, – хрипло произнес, генерал. – Вы ведь член городского совета Праги, не так ли? На иезуита, как всегда, можно рассчитывать. Где вы ночевали, что от вас так дурно пахнет? Parbleu!

В мозгу Андреаса вспыхнула мысль: нужно отрицать свое положение в Праге! Однако он прекрасно понимал, чего хочет от него генерал, и если он заявит, что совершенно ничего не знает, его станут пытать – либо, что еще хуже, пытать станут Карину и Лидию, и тогда…

– Где, черт возьми, мои жена и дочь? – выпалил он.

Генерал недоуменно вздернул бровь. У него начало подрагивать веко.

– Что, простите?!

– С вашего разрешения, ваша милость, с вашего разрешения… Я – Хлесль, член городского совета Праги, и моих жену и дочь привезли сюда вместе со мной, но я не знаю, что с ними.

Генерал наклонил голову и внимательно выслушал одного из офицеров, который что-то прошептал ему на ухо. Андреас узнал в нем человека, спасшего их в сарае у дороги от капрала и его людей. Генерал нацепил на лицо улыбку, от которой по коже шла не меньшая дрожь, чем от улыбки его жены.

– О них заботится графиня, – ответил он. – Простите, что вам и вашей семье сразу не оказали подобающего приема. Война и все такое… il comprend, n'est-ce pas?

– Я… я благодарю… – с трудом произнес Андреас.

– Да, да, эта каналья война… – Генерал вздохнул. Неожиданно он так резко ткнул Андреаса пальцем в грудь, что тот охнул. – Вы же понимаете, что ваш город обречен.

– Я… я…

– Он обречен, – повторил генерал. – И от вас зависит, повторится ли Магдебург.

– Но… что, простите?!

– Магдебург, приятель! Неужели вы ничего не слышали о Магдебурге?

– Слышал, ваша милость, но…

– Магдебург защищался. Магдебург не захотел впустить армию. Жители Магдебурга были канальями. Тот, кто во время войны ведет себя как каналья, скоро становится мертвым канальей. Двадцать тысяч мертвых каналий в Магдебурге… Вы хотите повторить это в Праге?

– Но, ваша милость… Магдебург был протестантским городом. Императорская армия сравняла его с землей. Неужели вы хотите приравнять свои действия к жестокостям императорской армии?

Кёнигсмарк так посмотрел на него, словно сомневался либо в своем собственном рассудке, либо в рассудке Андреаса.

– А это тут при чем? La guerre est la guerre.… et la mort est la mort… ne comprend pas?

– Ho…

Кёнигсмарк властно махнул рукой.

– Вы – человек благоразумный. Вы же не хотите, чтобы Прага горела, а на ее улицах лежали мертвые дети. Вы скажете нам, где у стены самое слабое место, и мы сможем войти в город без больших потерь.

Андреас заговорил, и к своему полному изумлению, он услышал, что произносит такие слова:

– Ваша милость… Вы – человек чести. Я – тоже. Что бы вы обо мне подумали, если бы я предал свой родной город? Как один человек чести другому, я говорю вам: воюйте с Прагой, если считаете нужным, победите нас, если такова наша судьба, но не одерживайте победы ценой измены. Вы же не хотите уподобиться таким господам, как фельдмаршал Тилли или герцог Фридланд.

Он видел, что у офицеров Кёнигсмарка глаза вылезли из орбит, у них перехватило дух. Кёнигсмарк уставился на него. Затем он покачал головой и снова уставился на Андреаса. Открыл рот и опять закрыл его.

«Я нашел у него самое слабое место», – недоверчиво подумал Андреас. Генерал откашлялся и опять покачал головой.

– Нет, – сказал он, – нет. Уподобиться им я не хочу.

Андреас хотел что-то ответить, но генерал вплотную приблизил к нему свое лицо.

– Люди чести, вы и я, да?

Кёнигсмарк вдруг отвернулся и ударил кулаком воздух.

– Commencez! – пролаял он.

Барабанный бой раздался так внезапно, что Андреас невольно вздрогнул. Офицеры развернулись. Андреас совершенно позабыл о несчастном с веревкой на шее, который ждал в снегу босиком и в одной рубашке. Теперь стоявший рядом с ним мужчина подошел ближе и затянул на веревке петлю. Осужденный запричитал и протянул скованные руки к генералу и офицерам. Темп барабанного боя все увеличивался, пока не сравнялся с темпом неожиданно заколотившегося сердца Андреаса.

– Пощады, ваша милость, пощады! – пронзительно закричал осужденный.

Мужчина рядом с ним, очевидно, палач, ударил его по затылку. Затем он отошел в сторону и схватил веревку. Осужденный визжал уже нечто совсем неразборчивое. От снега у него под ногами шел пар – его мочевой пузырь не выдержал. Палач стал выбирать веревку, пока она не натянулась. Крик обреченного на смерть резко затих, тело вытянулось, сопротивляясь внезапно сузившейся петле. Палач бросил на генерала вопросительный взгляд.

– Doucement, [79]Потихоньку (фр.).
– еле слышно приказал генерал. – Должен же парень что-то получить за свои старания.

Офицеры засмеялись над циничной цитатой из генерала Тилли. Палач кивнул. Двое его помощников подошли, взялись за веревку и начали медленно натягивать ее. Бедолага встал на кончики пальцев, тело его еще немного вытянулось, ноги потеряли опору, повисли и задергались. Андреас не сводил глаз с этих болтающихся ног; сердце у него разрывалось от ужаса. У него болели руки – так сильно он сжимал кулаки. Он не мог поднять глаза и посмотреть смертнику в лицо – не мог и не хотел. Ноги дергались все отчаяннее. До слуха Андреаса донесся хрип несчастного. Ноги перестали дергаться; они уже лишь слабо подрагивали, а посиневшие от холода пальцы на них постепенно расходились в разные стороны. С дрожащих ступней крупными каплями стекала жидкость. Андреас не хотел знать, что это такое. Он чувствовал веревку на собственной шее, нехватку воздуха, видел, как окружающее исчезает за красным покрывалом, словно это в его глазах лопаются кровеносные сосуды. Хрип перешел в бульканье. Ноги внезапно перестали дрожать. Затем пальцы на них подогнулись, а ступни вздернулись на целый локоть вверх… остались в этом положении… резко дернулись в последнем, судорожном движении, опустились… От снега снова пошел пар…

– Voilà, [80]Вот так! (фр.)
– произнес генерал Кёнигсмарк.

Из горла повешенного вылетели последние звуки, и он затих. Над местом казни воцарилась тишина, словно время остановилось. Андреас почувствовал, как кто-то схватил его за подбородок и повернул голову. Его веки нервно задергались, когда в них вонзился взгляд генерала.

– Этот человек дезертировал, – сообщил генерал. – Он получил приказ – заступить в караул. Он ослушался приказа и попытался скрыться. К сожалению, он буквально налетел на меня, когда сегодня на рассвете я возвращался в лагерь. Он – человек чести, член городского совета Хлесль? Я не хочу принуждать вас пятнать свою честь. Вы не предадите свою родину по доброй воле. Но вы подчинитесь приказу, поскольку вы, как мой пленник, находитесь под моим началом, и я могу отдать вам приказ. Приказ, член городского совета Хлесль, звучит так: вы должны сообщить мне, где находится слабое место в защите вашего города. – Генерал развернул голову Андреаса так, что ему опять пришлось смотреть на повешенного. Палач со своими помощниками поднимали того повыше – чтобы он был виден всем. Возможно, его последняя мысль была связана с тем, что лишь пара дюймов отделяет кончики его пальцев от спасительной земли? – Даже не думайте ослушаться моего приказа, – прошептал генерал.

Он отпустил Андреаса и вытер руку о штаны.

– Запах от вас и правда идет дурной, как от какого-нибудь канальи, – заметил он. – Знаете, почему я не хочу уподобляться господам Тилли и Валленштейну? Потому что они мертвы, а я буду жить. Следуйте за мной к моей палатке, так вам будет проще все мне рассказать.

Они не сделали еще и десяти шагов, как к ним, тяжело дыша, подбежал солдат из лагеря.

– Ваша милость! – кричал он и махал руками. – Ваша милость! – За ним следовал всадник, а дальше – еще четверо или пятеро человек на лошадях. Генерал Кёнигсмарк прищурился. Офицеры схватились за рапиры или за пистолеты, висевшие у них на поясе. – Ваша милость!

Солдат задыхался, но отчаянно пытался сделать доклад. Дыхание со свистом вырывалось из его горла. Не дойдя нескольких десятков шагов до генерала, всадники сдержали лошадей и развели в стороны руки, демонстрируя, что у них нет враждебных намерений. С боков лошадей капала пена, лица всадников были багровыми. Андреасу показалось, что он слышит их свистящее дыхание. Они, наверное, неслись, как сумасшедшие.

– Ваша милость… – задыхался солдат. – Это… Уф-ф-ф!.. Это… это…

– Генерал, позвольте мне сказать! – крикнул предводитель всадников и поднял руки над головой, когда несколько дюжин мушкетов повернулись в его сторону. – К черту! Мы свои! Свои!

– Кто этот каналья? – буркнул Кёнигсмарк.

Андреас уставился на всадника. Когда тот заговорил, он узнал его.

– Я – подполковник Аношт Оттовалски! – крикнул мужчина. – Я принадлежу к гарнизону генерала Коллоредо. Я перехожу на вашу сторону, ваша милость, я и мои люди! Мы свои!

– Грязный предатель! – невольно выдавил Андреас, позабыв, что еще несколько мгновений назад он не видел иного выбора, кроме как самому стать предателем.

Генерал покосился на него. Он улыбался.

– Вот ведь бесчестный человек, n'est-ce pas?

– Черт подери, да!

– Un homme adroit. [82]Пройдоха (фр.).
Он переживет войну.

– Господин генерал! Вы не должны терять ни секунды! Мы скакали, как безумные, чтобы опередить их. Жители Праги решили совершить вылазку! Соберите ваших людей и…

Дальнейшие его слова поглотили внезапный рев, ржание и адский огонь из многих мушкетов, раздавшийся со стороны лагеря. Потрясенные офицеры Кёнигсмарка переглянулись. Оттовалски круто развернул лошадь и поскакал к палаткам. Солдаты, присутствовавшие на казни, принялись кричать и бегать и разные стороны, наталкиваясь друг на друга. За несколько мгновений от дисциплины не осталось даже воспоминания. Шум в лагере становился все громче, оттуда доносились пронзительный свист, крики животных… Задрожала земля…

Генерал Кёнигсмарк с почти мечтательным выражением лица достал из-за пояса пистолет, взвел курок и направил оружие На Андреаса. Андреас уставился на дуло, но совершенно не видел его.

Карина! Лидия! Что бы ни происходило в лагере, обе находились в самом центре событий.

Андреас резко развернулся. В тот же самый миг прогремел выстрел из пистолета Кёнигсмарка. Андреас услышал, как мимо его головы пролетела пуля. Но он не задержался ни на мгновение и даже не почувствовал ужаса оттого, что эти несколько дюймов спасли ему жизнь, так же как несколько дюймов стоили жизни повешенному. Он побежал вслед за предателями из Праги, по направлению к лагерю. В голове его не было места ни для чего, кроме Карины и Лидии.

Два десятка вооруженных всадников мчались вниз по склону холма, со стороны лагеря. Их предводитель был великаном в черной сутане; он сжимал в зубах поводья могучего боевого коня, а в каждой руке держал по пистолету. Он выстрелил из обоих пистолетов, отбросил их прочь, достал из седельной кобуры еще два, и Андреас услышал старый богемский боевой клич:

– Praga! Praga! Smrt Némcutn!

 

15

– Кто-то идет, – прошептал Альфред Альфредссон и поднял пистолет, курок на котором он уже успел взвести. – Если это не Карлссон, то он – труп. – Альфред сидел в окружении маленького отряда неуклюжих снеговиков, которых он слепил, пока они ждали возвращения разведчика. Самуэль просвистел, подражая щуру.

– Вот черт, – раздался голос Магнуса Карлссона. – Ты ведь прекрасно знаешь, что я не умею свистеть, ротмистр.

– Мы здесь, – спокойно ответил Самуэль.

Магнус выскользнул из темноты и упал рядом с ними в снег. Он держал сапоги в руке. Развернув мокрые полоски ткани, которыми он обмотал голые ступни, он сунул их в карман, молча взял у Альфреда Альфредссона сухие носки, пробормотав что-то о том, что ходить на разведку зимой – это издевательство, и сунул ноги в сапоги. Теперь он был готов к докладу.

– Как ты и думал, ротмистр, – прошептал он. – Саксонские драгуны. Наши друзья из Вунзиделя.

Самуэль кивнул.

– Кёнигсмарк!

– Что его всадники до сих пор делают к юго-востоку от Праги? – удивился Альфред. – Если бы они искали продовольствие, то должны были ограбить несколько деревень между этим местом и Прагой. Но все деревни остались слева от них.

– А чем вы здесь, собственно, занимаетесь? – спросил Карлссон. – Ну и нагнали вы на меня страху. С вашего позволения, ротмистр.

– Мы хотели воспользоваться случаем и побеседовать разок в отсутствие наших новых друзей, – ответил Самуэль. – Эбба тоже придет, как только найдет отговорку, чтобы уйти от костра.

– Я уже здесь, – услышали они голос Эббы.

Она упала рядом с ними в снег. К этому времени Самуэлю уже с трудом удавалось видеть в ней женщину. Только когда он смотрел на ее профиль, от которого захватывало дух, он снова вспоминал, что Эбба, давно уже начавшая ругаться наравне с мужчинами, смеяться над их непристойными шутками и пинать ногой Герда Брандестейна, если тот, забывшись глубоким сном, портил воздух, словно осел, – вовсе не была одним из его ребят. Она была графиней, она была возлюбленной королевы Кристины, и если эта миссия завершится счастливым концом, она навсегда простится с ними. Самуэль знал, что ему будет ее не хватать сильнее, чем кое-кого из ребят, с которыми он за последние шестнадцать лет прошел огонь и воду. Смоландцам она тоже запала в душу. Последние остатки отчужденности исчезли во время поездки из Браунау в Прагу и в течение тех дней, которые они провели в городе, не зная, что предпринять. Если бы Эбба разделась при них догола, они бы молча отвернулись и даже не попытались бы бросить на нее самый короткий взгляд. Нет, даже более того – они бы смотрели на нее, совершенно не замечая, что она вовсе не парень, а одна из самых прекрасных женщин, которых Самуэль когда-нибудь знал.

– Все так, как мы и предполагали – там впереди стоит лагерем куча драгун. Судя по следам, их две сотни. – Самуэль посмотрел на Магнуса.

Тот согласно кивнул.

– У них есть два корнета, но нет капелланов, профоса и штабного писаря. Они стоят не в боевом порядке – это экспедиционный отряд. Подозреваю, у них всего один капитан.

– Это не случайно, – добавила Эбба. – Если Киприан и Андрей не ошиблись, мы сейчас находимся в двух шагах от Подлажице.

– Что ты о них думаешь? – спросил Самуэль.

Эбба довольно долго молчала.

– Если бы я не считала, что они верят в то, что говорят, я не позволила бы им уговорить себя действовать сообща с ними. В этой странной темнице-кунсткамере в Праге у нас было преимущество.

– Ну да, – проворчал Альфред, – если бы я выстрелил, то сбежалось бы ползамка. Парни, естественно, прекрасно это понимали.

– Стоило им только позвать на помощь, и весь гарнизон свалился бы нам на голову. Но они этого не сделали. Удивительное хладнокровие для двух человек, которым угрожают рапирами и пистолетами.

Самуэль сказал:

– У верзилы даже оружия не было. Он просто приставил мне к затылку чертов указательный палец! – Он никак не мог успокоиться, что его так провели.

Эбба вздохнула.

– Я исхожу из того, что ваш рассказ правдив. Эти двое ждали не нас, а дочь Киприана Александру. А если они и хотели нас как-то обмануть, то нас целый десяток, а их всего двое, и они открыли нам большую тайну: что чертова книга в Праге – всего лишь копия, а оригинал они спрятали в Подлажице. Они дали нам в руки все козыри.

– Возможно, они связаны с теми проклятыми драгунами, – предположил Магнус.

– Но зачем тогда они советовали нам выслать вперед разведчика? Если драгуны их союзники, им бы лучше промолчать.

– Так значит, мы по-прежнему доверяем им?

– А как ты хочешь поступить, Самуэль? Перерезать им во сне горло?

– Если другого варианта нет…

– Вздор! Что с этими драгунами? Мы сумеем обойти их?

– Не в этой местности, – возразил Самуэль. – Если только сделаем крюк, на который потратим пару дней.

– Судя по всему, они не скоро продолжат путь, – заметил Магнус Карлссон. – Они разбили лагерь. Если хотите знать мое мнение – и если Подлажице и правда где-то рядом, – то они стоят в засаде.

– Чтобы не дать кому-то пройти к Подлажице или чтобы тайком наблюдать за тем, кто там находится?

Эбба фыркнула.

– И то и другое не понравится Киприану и Андрею.

Самуэль промолчал. Он слышал, как остальные ерзают, сидя в снегу, так как их штаны уже начали промокать, и ждут, когда он что-нибудь скажет.

Наконец Альфред проворчал, и в голосе его слышалось подозрение:

– Надеюсь, ротмистр, ты не думаешь о том, о чем, как я думаю, ты думаешь!

– И о чем же я думаю? – спросил Самуэль.

Вместо ответа Альфред сжал кулак и стал крушить снеговиков. В их ряду возникла просека. Самуэль увидел, как Эбба подняла брови и как напряглось ее лицо.

– Рассвет, – сказал он, оперся на плечо Магнуса и выпрямился. – Рассвет – лучшее время для нападения.

– У тебя есть план? – уточнила Эбба.

– Вперед, только вперед, – заявил Самуэль.

– Мне нравится твой план, – проворчал Альфред.

Они по отдельности вернулись к костру: сначала Эбба, затем Самуэль, Альфред и Магнус. Пока остальные заворачивались в одеяла, Самуэль обменялся парой слов с часовыми, а потом тихо подошел к спокойно лежащим Киприану Хлеслю и Андрею фон Лангенфелю. В глубине души он не мог не восхищаться тем, что оба старика до сих пор без труда держались наравне со смоландцами. Он посмотрел на Киприана. Глаза у того были закрыты: он спокойно спал. С того места, где лежал Андрей, доносился тихий храп. Самуэль задумчиво посмотрел в ясное звездное небо; в отличие от Эббы, он вовсе не был убежден в том, что они поступают правильно.

Внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд. Он опустил глаза и увидел, что Киприан смотрит на него.

– Так что, это драгуны? – прошептал он. Самуэль кивнул.

– Их две сотни. Нужно завтра утром захватить их врасплох прямо в лагере, иначе нам не пройти мимо них. – Самуэль не пытался скрыть свое удивление: он-то считал, что Киприан действительно спит.

– Что до указательного пальца, – раздался голос Андрея за спиной Самуэля, и он едва сдержался, чтобы не обернуться, – то им мы обязаны Киприану. Много лет тому назад он убедил меня в том, что оружие нужно брать с собой только в том случае, если ты собираешься им воспользоваться.

Самуэль все-таки обернулся и растерянно уставился на Андрея. Верзила любезно улыбался ему из-под одеяла. Самуэль перевел взгляд на Киприана. Тот тоже улыбался самой приветливой улыбкой, какую можно представить.

Двум старым пням удалось подслушать их беседу в снегу, и даже Альфред, способный уловить, как растет трава, ничего не заметил! И все сомнения, которыми они делились, и угрозы Самуэля перерезать им – в крайнем случае – горло, превратились в тонкую дружескую шутку!

– Спокойной ночи! – сказал Самуэль; он не удивился тому, что прозвучало это несколько хрипло.

– Спокойной ночи, – почти одновременно ответили Киприан и Андрей.

 

16

Андрей до сих пор никогда не боялся идти в бой, если этого нельзя было избежать. Однако сегодня утром сердце у него сжималось. Ситуация казалась ему почти нереальной, как тогда, когда все считали Киприана мертвым и отправились на штурм старого замка, чтобы спасти Александру. Может, причина состояла в том, что теперь он уже пожилой человек и не может полностью положиться на свое тело? Или терзающее душу чувство было чем-то вроде предчувствия смерти? Он уверял себя в том, что, должно быть, это из-за предстоящего свидания с Подлажице, но он немного кривил душой. С ноября 1572 года, когда погибли их с Агнесс родители, он трижды посещал Подлажице. Но никогда у него не возникало ощущения, что смерть дышит ему в затылок.

«Раньше там не было библии дьявола, – подумал он наконец. – В первый раз я отправился в Подлажице потому, что меня убедила это сделать женщина, которую я любил; во второй раз я хотел увидеть развалины, чтобы удостовериться, что далеко не все было дурным сном; а в третий раз мы с Киприаном искали тайник для библии дьявола».

Сегодня, впервые за последние семьдесят шесть лет, библия дьявола ждала возможности прийти в мир именно там.

Семьдесят шесть лет! Целых три четверти столетия! Андрею казалось, что он прожил очень, очень долго, гораздо больше отмеренного ему срока. Возможно, пришел тот день, когда тому, чье слово в данном отношении было далеко не последним, это тоже бросилось в глаза? Возможно, этот кто-то уже щелкает ножницами, собираясь перерезать нить его жизни?

Он смущенно посмотрел на Киприана. Друг подмигнул ему и ухмыльнулся. Никогда еще Андрей не испытывал такого сильного желания обладать непоколебимой верой Киприана в то, что, так или иначе, все будет хорошо.

Его будто кольнуло, когда он понял, что в сознание его совсем незаметно прокралась мысль о том, что, может быть, он скоро снова увидит Иоланту… Иоланту, единственную любовь всей его жизни. Она была мертва уже пятьдесят шесть лет. Странно, но он совершенно не боялся ни упасть с лошади во время атаки на лагерь драгун, ни быть застреленным. В нем крепла зловещая уверенность в том, что встреча со смертью произойдет в Подлажице.

– Все готовы? Тогда вперед, – прошептал Самуэль Брахе.

Они отправились пешком, ведя лошадей в поводу. Каждый разорвал одеяло или другую одежду, чтобы обмотать лошадям копыта. Нужно было постараться подобраться как можно ближе к драгунам, беззвучно оседлать коней, и тогда – вперед, только вперед!

Андрей покачал головой. С тех пор как им удалось убедить шведов присоединиться к ним, он научился ценить предводителя маленького отряда. Однако то, что он планировал сделать теперь, было чрезвычайно смелым маневром, и у Андрея возникло подозрение, что впервые в истории ведения войн в нападении будут принимать участие двое солидных господ, одному из которых уже перевалило за восемьдесят, а второй недалеко от него ушел.

Шведы представлялись ему загадкой. Они вовсе не производили впечатления членов регулярной воинской части, а обходились друг с другом так доверительно, что скорее казались друзьями, более того – членами одной семьи. Андрей уже знал, что они смоландцы. Но почему именно Самуэля Брахе и его людей выбрали для выполнения этой миссии? На любом поле брани и для любого полководца они были бы элитным отрядом, который придерживают, чтобы бросить в бой в решающий момент, когда нужно добиться победы. Самуэль и его товарищи в состоянии обеспечить победу, вне зависимости от создавшейся ситуации. Тогда зачем тратить их возможности на выполнение тайного задания?

Может, у них просто не было выбора? Или просто никто другой не согласился бы подчиняться приказам женщины, которая годилась в дочери половине отряда и одевалась как мужчина? Сначала Андрей думал, что Эбба – возлюбленная Самуэля, но позже ему стало ясно, что она не делила постель ни с одним из воинов. Смоландцы обращались с ней как с равной. Все вместе они представляли собой самую невероятную команду, какую только можно себе вообразить. Но тут Андрей вспомнил, какое впечатление его собственная семья производила на посторонних, и согласился с тем, что в отношении невероятных союзов они недалеко ушли от смоландцев.

– Чего это ты разулыбался? – спросила Эбба.

Андрей поднял глаза. Как всегда, сработал старый, хоть и не обсуждаемый навык, и они с Киприаном постепенно оказались почти во главе отряда, сразу за Самуэлем и Эббой Спарре. Без лишних слов было решено, что в том случае, если во время штурма лагеря драгун Самуэль и Эбба погибнут, Андрей и Киприан попытаются вывести остатки отряда из боя.

– Жаль, что мы не познакомились на пару десятилетий раньше, – сказал Андрей. Это было первое, что пришло ему в голову.

– Ты что, заигрываешь со мной, Андрей фон Лангенфель?

Андрей снова улыбнулся.

– Значит, шанс у меня все же был бы?

– Я люблю другого человека, – ответила она. – А когда я смотрю в твои глаза, то понимаю, что и ты тоже любишь другую.

– Уже почти шестьдесят лет, – кивнул Андрей.

– Как ее зовут?

– Иоланта. Она умерла в 1592 году: убийца перепутал ее с женой Киприана.

Эбба внимательно посмотрела на него.

– Ваша жизнь всегда была посвящена хранению библии дьявола, не так ли?

– Ну, большую часть времени нам так не казалось. Но теперь, когда я оглядываюсь в прошлое, то…

– Эта книга злая. Я знаю, она злая. Она пачкает даже воспоминания о моей любви к… – Она замолчала.

– Королеве Кристине, – закончил за нее Андрей.

Она прищурилась.

– Что, люди Самуэля проболтались?

– Нет. Я сам это понял. Вот ты смотришь в мои глаза и видишь, что мое сердце принадлежит одной-единственной женщине. А я смотрю в твои глаза и вижу, что ты пошла на это задание по одной-единственной причине: из любви. Любви к человеку, который хочет получить библию дьявола.

Пораженная, Эбба отвернулась. Она поняла, что недооценила тощего старика. В чем-то он был не менее зорким, чем Киприан. Что произошло бы, если бы они вступили в схватку с этими людьми? Эбба даже думать об этом не хотела.

Самуэль остановился. Только один человек – Магнус Карлссон – ушел еще дальше вперед. Он остановился первым и поднял руку. Перешептывания сразу же стихли. Всем стало ясно, что Карлссон достиг места, с которого он вчера ночью выследил саксонских драгун. В серо-голубой рассветной мгле он казался маленьким и потерянным; снег и небо приобрели один и тот же тусклый цвет, так что едва ли можно было сказать наверняка, где заканчивалась земля и начиналось небо. Магнус Карлссон парил между ними. Андрей моргнул. Если сейчас откуда-нибудь прилетит пуля и одиноко стоящий Карлссон ляжет на землю, это будет самой лучшей иллюстрацией метафоры об одиночестве человека на войне.

Самуэль повернулся.

– Движемся к Магнусу, – прошептал он. – Герд, иди первым, приведи Магнусу лошадь. Остальным замереть на месте, как только дойдем до него. Передвигаемся все вместе, единым целым. Если кого-то ранят, пусть держится за лошадь или за соседа. Если кого-то застрелят, пусть сидит прямо, даже если он уже труп. Это приказ, понятно?

Смоландцы заулыбались и разом отдали честь.

– Альфред, нужно еще что-нибудь сказать?

– Не так много, – ответил вахмистр. – Если кого-то прикончат, ему придется иметь дело со мной. Лучше бы вам до этого не доводить, пусть вы и будете уже мертвы.

– Эй, ротмистр – если один из нас неожиданно въедет в большой зал, где пахнет жарким и пивом…

– …то пусть не тревожится, ибо он находится в Валгалле – и мертв. Да-да, Бьорн Спиргер, я в курсе, что анекдот с бородой. Не льсти себе надеждой – места там для тебя никто не держит.

– Там не знают, от чего отказываются, – съязвил в ответ Бьорн Спиргер.

Они продолжили путь. Андрей украдкой поглядывал на шведов. Все вокруг в последний раз туго затягивали пояса, ласково похлопывали лошадей или давали им последние лакомые кусочки, проверяли оружие, взводили курки пистолетов, поправляли мушкеты в седельных кобурах. Вахмистр Альфредссон держал в вытянутой руке обитую железом дубину и смотрел вперед так, будто примеривался, куда пойдет выпущенная из оружия пуля.

Эбба покрепче затянула ленту, которая удерживала ее шляпу, и в десятый раз вытерла ладони о куртку.

– Они еще там! – выдохнул Магнус Карлссон и показал вперед, на то место, где снег был придавлен, словно весом тела человека, который прополз на животе, а затем замер и стал вести наблюдение.

Андрей заметил, что край у холма очень четко выражен. Внезапно он понял, где они находятся. Они обогнули Подлажице, сделав крюк в две или три мили, и подошли к нему с востока. У края холм обрывался в широкую низину, затем ландшафт снова поднимался, к следующей вершине холма, и спадал оттуда длинным, более пологим склоном к ручью, петлявшему по созданной им долине. Подлажице лежал у одной из этих петель. Отсюда до бывшего монастыря можно было добраться за полчаса, если пустить лошадей галопом. Воспоминания об особенностях ландшафта принадлежали маленькому Андрею, который узнал о них более семидесяти шести лет тому назад. Его отец, по своему обыкновению, старательно изучил то место, где он хотел совершить одну из краж, прежде чем разработать план. Воспоминание, тем не менее, было настолько ярким, что у Андрея не возникло сомнения в его правильности. Ручей он запомнил потому, что тогда размышлял над тем, как было бы здорово оказаться на месте пожелтевшего осеннего листка и плескаться в его волнах, уносясь все дальше и дальше от честолюбивых идей его отца и задания, которое тот ему дал.

Самуэль поставил ногу в стремя и подал остальным знак садиться в седла. Андрей прошипел:

– Стой!

– Что? – Самуэль посмотрел на него через плечо, не вынимая ноги из стремени.

– До монастыря отсюда рукой подать. Мы гораздо ближе, чем думаем. Драгуны, наверное, станут нас преследовать. Если мы достаточно быстро доберемся до Подлажице, то сможем там окопаться и не подпускать их к себе.

Самуэль задумался.

– То есть нам нужно стрелять как можно меньше, чтобы сберечь порох на потом, и к тому же нам следует скакать как можно быстрее.

– Что-то в этом роде…

Самуэль перевел взгляд на Киприана.

– Ты уверен, что он не ошибается?

Киприан пожал плечами.

– Спроси его сам. В последний раз я в нем сомневался примерно в 1592 году, и я тогда ошибся.

Самуэль беззвучно рассмеялся. Он указал на правую руку Андрея.

– Заряжен ли твой указательный палец, Андрей фон Лангенфель?

Андрей достал из-за пояса пистолет, подаренный шведами, и ловко прокрутил на пальце. Затем спрятал его обратно.

– Мы совершали подобное тысячу раз, ребята, – сказал Самуэль. – И сегодня тоже справимся. Кто-нибудь хочет предложить боевой клич? Какой там у нас был в последний раз?

– Если я не ошибаюсь, то «Вот черт!» – ответил Альфред.

– Годится, – согласился Самуэль. – В седло! Наши поступки, совершенные в жизни, эхом отражаются в вечности.

Они помчались вниз по склону холма. Земля дрожала, предрассветные сумерки гремели. Лагерь драгун был огромным: пятьдесят или шестьдесят палаток, перед ними – загон для лошадей из поваленных деревьев. Снег и замерзшая грязь летели во все стороны из-под копыт. Лошади громко ржали. Кони драгун ржали в ответ. Лагерь крепко спал. Возле двух кострищ драгуны выскочили из-под одеял и уставились на приближающихся шведов, вместо того чтобы схватиться за оружие. Андрей Еидел, как Самуэль Брахе зажимает поводья между зубами, встает в стременах и вытягивает вперед обе руки с зажатыми в них пистолетами. Почувствовал тяжесть собственного оружия. Потом заметил Эббу Спарре, которая пришпоривала лошадь, пока не догнала Самуэля. Никто из смоландцев не издал ни звука. Они, кажется, забыли о боевом кличе.

Когда они почти спустились с холма, так что уже стал виден перелесок внизу, Андрей заметил по меньшей мере пятьдесят одетых и вооруженных мужчин, бежавших им навстречу от второго костра. Из оружия у них были мушкеты, и некоторые уже устанавливали их на сошки. Магнус Карлссон не смог рассмотреть их со своего наблюдательного поста. Судя по всему, многие в лагере действительно спали, но эти пятьдесят человек вовсе не оставались в палатках, а воспользовались темнотой, чтобы, со своей стороны, осмотреть территорию вокруг стоянки. Они только что вернулись и были полностью готовы к бою, так что могли перестрелять их всех еще до того, как первый смоландец сумеет добраться до границ лагеря.

Андрей заметил, что рядом с ним скачет одинокий всадник, фигура в длинном черном одеянии на белой лошади; всадник посмотрел на него и улыбнулся. Впрочем, это было все, что он мог делать, так как под его капюшоном находился череп мертвеца.

И тут Андрею стало ясно, что одинокий всадник – это на самом деле Киприан, который постепенно отделился от отряда и отклонился в сторону от направления их движения. В той стороне находился загон с лошадьми.

«Я никогда еще не встречал более подходящего боевого клича», – подумал Андрей, рванул поводья и погнался за другом.

 

17

Великаном в черной сутане был Иржи Плахи, иезуитский священник, исполняющий обязанности командира студенческого отряда. Андреас бросился в сторону, и лошадь, выглядевшая под иезуитом как маленький мул, прогрохотала копытами мимо. Пистолеты Плахи залаяли. Андреас увидел, как офицеры вокруг генерала Кёнигсмарка попадали в снег. Первый выстрел сбил с генерала шляпу, второй сорвал один из крепко пришитых на плечо колета эполетов. Кёнигсмарк достал второй пистолет и абсолютно невозмутимо прицелился в несущегося на него иезуита. Из дула его оружия вырвался сноп искр, и внезапно капюшон Плахи разлетелся на клочки. Ни один из противников не получил и царапины. Кёнигсмарк выругался, сделал шаг вперед и вырвал из-за пояса одного из спрятавшихся в укрытии офицеров пистолет. Плахи на полном скаку промчался мимо него. Генерал развернулся к нему и прицелился в широкую спину.

Андреас все еще катился по земле, когда в ложбину, крича, воя и свистя, ворвались новые всадники, сжимая в руках заряженные пистолеты. Два или три офицера спешились и бросились к генералу Кёнигсмарку. Генерал упал на землю, его нуля ушла в небо. Андреас встал на ноги и побежал вверх по ложбине. У него была одна цель: палатка, в которой держали под стражей Карину и Лидию.

В лагере царил кромешный ад. Кто бы ни организовал вылазку, он явно старался создать как можно больший хаос. Наверху, у загона, лежало несколько неподвижных фигур, а нападающие соскочили с лошадей и привязывали их к столбам, образующим загон. Животные в загоне, охваченные паникой, бегали по нему и ревели. Еще один отряд нападавших, не сбавляя галопа, широким фронтом проскакал по лагерю, перелетая через палатки, откуда выползали люди, и через солдат, которые отбрасывали мушкеты, вместо того чтобы стрелять из них, и скосил всю стрелковую цепь, пытавшуюся выстроиться. Когда впереди появилась новая стрелковая цепь, нападавшие натянули поводья, круто развернули лошадей, сделали поворот почти на месте и помчались дальше, уже в другом направлении, сметая все на своем пути. Внезапно стрелковую цепь окутало белое облако, из него полетели молнии; два всадника слетели со спин лошадей, но животные просто побежали дальше, вместе с остальными, топча все, что оказывалось у них на пути.

Андреас, тяжело дыша, спешил к офицерской палатке. Он слышал, как пули со свистом пролетают мимо него и вонзаются в землю. Повсюду взлетали фонтаны из снега и грязи. Артиллеристы разбили палатки на холме, между пушками, и теперь разворачивали одну из них, чтобы навести ее на лагерь. Андреас слышал команды, видел лихорадочные движения канониров и орудийного расчета, когда они поднимали лафет, чтобы развернуть пушку. Видел, как лафет снова грохнулся на землю, как пушка выстрелила – но упреждение оказалось слишком большим: ядро упало в снег далеко впереди несущихся по лагерю всадников, подняло фонтан снега, прыгнуло дальше и снесло целый ряд палаток; только после этого оно зарылось в снег. Раздались пронзительные крики. Канониры работали как сумасшедшие, заряжая оружие во второй раз, другие расчеты тоже хлопотали у своих орудий, но тут на противоположной стороне ложбины грянул пушечный выстрел, ядро просвистело над лагерем, ударило в землю, выбросив мощный фонтан грязи, и канониры бросили свои позиции на произвол судьбы и побежали вверх по холму. Похоже, нападающие привели в действие пушки на другой стороне лагеря.

Прямо перед ним показалась офицерская палатка. Теперь к ней со всех сторон стекались саксонские солдаты, подгоняемые инстинктом, требовавшим от них собраться в центре лагеря, ведомые надеждой, что кто-то сможет отдать им приказ. Первые уже взяли себя в руки и стали занимать что-то вроде оборонительной позиции вокруг центра лагеря. Андреас бежал вместе с солдатами. Никто не задержал его, когда он прорвался сквозь кольцо обороны. Земля неожиданно качнулась и задрожала, глухой грохот поглотил все остальные звуки. Солдаты выругались, побросали оружие и рассеялись.

Андреас, не останавливаясь, посмотрел на загон со скотом. Загона больше не было. Позади стада и по бокам от него скакали всадники, стреляли в воздух из пистолетов, выли и свистели. Стадо – охваченное паникой с тех пор, как началась битва, – топталось на месте. Животным оставалось одно – двигаться туда, где нет всадников. То, что именно в этом направлении находился лагерь, не играло никакой роли. Страх перед всадниками оказался сильнее. Как одно тело с сотнями ног, стадо вывалилось из загона, покатилось вниз и хлынуло через палатки. Всадники, словно взбесившиеся овчарки, подгоняли их, побуждая двигаться дальше. Овцы попадали под копыта коровам, гуси взрывались облаками перьев, свиньи переворачивались и исчезали под топчущими все подковами, – но стадо бежало вперед, как всемирный потоп из дурно пахнущих грязных тел, мычащий, блеющий, ревущий апокалипсис, никак не отреагировавший даже тогда, когда несколько смельчаков вскинули мушкеты и выстрелили в него, прежде чем тоже исчезнуть под лавиной, словно их никогда и не было.

Андреас перепрыгнул через веревки, которыми крепилась большая палатка. Он не замечал, что кричит от ужаса. За ней прижималась к земле меньшая палатка жен офицеров. Полог ее взмыл вверх, и на него с рапирой в руке бросился солдат, очевидно, обеспечивавший безопасность женщин. Андреас просто упал на него и потащил за собой; рапира, вращаясь, отлетела в сторону, и двести фунтов охваченного яростью и паникой торговца врезались в солдата, словно пушечное ядро размером с человека; а когда они, проложив себе путь во внутренностях палатки, разметав подушки, разломав стулья и разбив столы, наконец остановились, солдат уже не смог подняться. Андреас вскочил. Вокруг него визжали женщины. Он наугад распахнул полог и ворвался внутрь.

– Карина! Лидия!

– Андреас?!

– Папа!

Андреас оттолкнул закутанную в юбки и тафту фигуру, которая бросилась на него, визжа во все горло, и выбрал самую короткую дорогу в том направлении, откуда раздавались крики – через следующую стену палатки. Там, на походной кровати, скорчились Карина и Лидия. Графиня Мария Агата стояла рядом с ними – волосы распущены, зубы оскалены – и целилась в Андреаса из пистолета. Он наскочил на нее плечом, и она упала на свой походный комод, опрокинула его и сорвала им заднюю часть палатки. Ее пистолет упал на землю, но не выстрелил – она забыла взвести курок. Андреас, действуя по наитию, поднял его, развернулся, взвел курок, нажал на спуск… Второй часовой, влетевший в палатку вслед за ним, снова выскочил наружу, а светлая материя возле входа внезапно окрасилась в светло-красный цвет.

– Карина, Лидия – идемте! Скорее!

Обе они подбежали к нему с широко раскрытыми глазами. Он притянул Карину к себе, схватил Лидию за талию и потащил их наружу. Лидия закричала, увидев мертвого часового в передней части палатки. Земля вставала на дыбы и словно танцевала от грохота, с которым по ней металось стадо. Офицерская палатка задрожала, покачнулась и рухнула. Андреас услышал дребезжание и треск. Из хаоса выскочила корова с намотанным на рога знаменем с красно-серебряным гербом графа Кёнигсмарка. За коровой, двигаясь дикими прыжками, следовала коза; на голове у нее красовался черный парик, завитый длинными локонами. Затем прямо перед ними выросла вставшая на дыбы лошадь и забила копытами. Лидия снова закричала, еще две лошади стали брыкаться и тоже поднялись на дыбы, хотя поводья и были зажаты в кулаке всадника. Всадник наклонился к ним и прокричал:

– Это было просто! Залезай, дружок, мы нужны в Праге!

 

18

Эбба все еще не могла понять, что произошло. Минуту назад они все скакали галопом навстречу несомненной погибели, уже почти заглянули в дула направленных на них мушкетов – а мгновение спустя они оказались среди движущегося табуна как минимум из ста лошадей, который накрыл лагерь драгун, будто гнев Божий, и если кто-то и выстрелил в них, она этого не услышала. Они и сейчас еще оставались частью табуна, давно перевалили через гребень второго холма и двигались галопом к руинам Подлажице. Позади остался лагерь, через который протянулась широкая полоса опустошения, и где лежала дюжина безжизненных тел, чьи обладатели погибли самой позорной для кавалериста смертью: их растоптали собственные лошади. Эбба тяжело дышала, лицо ее пылало, сердце неистово колотилось. Вот Самуэль: он отпустил поводья, так как все еще сжимал в руках пистолеты. Вот Альфред: рот у него широко раскрыт, и хотя Эбба и не слышит его, она уверена, что он снова и снова громко выкрикивает боевой клич, придуманный ими во время последней битвы. За ней скачут остальные: Магнус, Герд, Бьорн, все другие смоландцы – огромные глаза на все лицо или такой же огромный оскал. У фланга табуна легко скачут Киприан и Андрей, словно они все еще молоды. Их идея заставить лошадей драгун паниковать и использовать их как мчащийся вперед, все сметающий на своем пути щит, спасла им всем жизнь.

Неожиданно краем глаза она заметила движение впереди, у развалин; до них оставалось не более чем несколько расстояний, на которое можно бросить камень. Жар мгновенно покинул ее тело, когда она узнала двух солдат. Они, очевидно, растерялись и залезли на остатки монастырской стены, теперь же он и настраивали мушкеты. Перед первой грудой развалин лошади разделились, словно водопад, и поскакали галопом слева и справа от нее. Мушкет выплюнул им навстречу огненный луч; Эбба резко обернулась и увидела, как Магнус Карлссон соскользнул со спины своей лошади. У нее перехватило дыхание. Второй мушкет выплюнул огонь и чад, но его выстрел ушел в небо, а стрелка смело со стены. Второй попытался сбежать, но во время прыжка ему в спину попала пуля. Самуэль спрятал дымящиеся пистолеты обратно за пояс и схватил поводья. Снова поя вился Магнус, взял поводья и ухмыльнулся ей, словно желая сказать: «Это же самая древняя уловка на свете!»

Эбба посмотрела вперед, и как раз вовремя, чтобы увидеть, как близко они уже подобрались к стене. Она оттолкнулась, прижалась к шее лошади, и та одним прыжком, больше похожим на полет, перемахнула через камни и неуверенно приземлилась на копыта уже на другой стороне, после чего помчалась дальше. Эбба увидела рядом с собой Самуэля, чья лошадь совершила похожий прыжок, услышала ржание лошадей драгун, которые могли либо врезаться в развалины зданий, либо вовремя свернуть, услышала также неожиданное эхо грохота копыт, разнесшееся между горами мусора, увидела еще одного солдата, бегущего к ним, и уже достала пистолет, но он быстро нагнулся, резко повернулся, попытался направить вверх алебарду, чтобы пронзить ею лошадь, и отлетел назад, словно натолкнувшись на невидимый кулак. Алебарда загромыхала по земле – рядом с ней внезапно появился Андрей, его пистолет дымился – и тут они выскочили на частично свободное пространство перед развалинами церкви и полуразрушенным главным зданием монастыря, как раз успев осадить лошадей.

Перед церковью стояли солдаты, иезуит и две женщины, изумленно глядя на них.

 

19

У генерала Кёнигсмарка случился припадок бешенства. Его рык без труда заглушил бы шум стада, которое опустошило лагерь. Он кричал на офицеров, поскольку они помешали ему застрелить огромного священника, на вахмистров, поскольку они не смогли навести порядок в рядах, и на солдат – на тех, что лежали мертвыми в снежной каше, и на тех, которые выжили, но не смогли остановить стадо. Он даже успел накричать на горничную собственной жены, которая пыталась собрать разбросанные повсюду пожитки и своей возней могла заглушить его тираду. Графиня Мария Агата стояла, поджав губы, в нескольких шагах за спиной мужа и демонстрировала крайнюю растерянность перед лицом непостижимого, а именно – того, что кучка из трех десятков пражских школяров одурачила всю армию Кёнигсмарка.

Слева и справа от вскопанной полосы, которую оставило после себя прошедшее стадо, медленно ходили солдаты и вытаскивали из земли деформированные части снаряжения, разорванную одежду и разбитое оружие. Палатка офицерских жен покосилась. В перекладину центральной стойки вцепилась курица; из-под полотнища вытекало недвусмысленное доказательство того, что от страха она снесла яйцо. В том, что осталось от офицерской палатки, лежала дохлая свинья, которая со всего разбега наскочила на сундук с одеждой и не пережила этой встречи. Сундук треснул и вывалил свое содержимое на свинью, и теперь ее тело было задрапировано в плащ, а на голове красовалась шляпа с пером. Сходство со спящим вахмистром было поразительным, и солдаты не могли удержаться от того, чтобы, оскалив зубы в ухмылке, не отдать ей честь и не спросить, не будет ли каких приказаний. Над полем висел чад, столб пыли и запах стада из ста голов.

– Я думал, что моя армия получит здесь подкрепление, но, судя по всему, мне, скорее, придется ее восстанавливать, – произнес кто-то по-французски.

Генерал захлебнулся словами и медленно повернулся. Офицеры, имевшие возможность прекрасно изучить выражение его лица, отступили все как один человек и поклонились. Рядом с развалинами офицерской палатки стоял нарядный господин и снимал перчатки. На некотором расстоянии от него толпились другие новоприбывшие, крепко сжимая поводья лошадей; один из них вел двух коней.

– Генерал Виттенберг, – процедил Кёнигсмарк сквозь зубы. – Un plaisir, mon camarade.

– Что здесь произошло? – спросил Виттенберг.

– Что-то, – сдавленно произнес Кёнигсмарк, – за что Прага горько поплатится. Готовы ли вы к выступлению, друг мой? Тогда в путь! Мы совершим ночной переход и завтра уже будем под Прагой. Город падет, и тогда они заплатят за эту наглость. – Он повернулся и заорал офицерам: – Все слышали? Они заплатят. Заплатят!

 

20

Не прошло и двух секунд, как ситуация перед развалинами церкви разрешилась – и превратилась в трагедию.

Один из солдат резко поднял дуло мушкета, но дубина Альфреда пронеслась по воздуху и свалила его на землю. Второй попытался сбежать, но из двух пистолетов одновременно грянул залп, и когда пороховой дым рассеялся, солдат уже лежал на земле, ругаясь и держась за ногу и за бок. Киприан и Андрей соскочили с лошадей. Курки еще не разряженных пистолетов смоландцев щелкнули, их дула направились на остальных солдат, и те развели руки в стороны и побросали оружие. Широкая улыбка расплылась по лицу старшей женщины, когда она повернулась к Киприану и Андрею…

…и тут иезуит наклонился, схватил один из пистолетов, который бросили его люди, взвел курок, направил оружие на женщину… Та повернулась к нему, будто сознание послало ей некий сигнал…

Самуэль услышал крик Киприана: «НЕ-Е-ЕТ!»

Пистолет плюнул огнем и чадом. Женщина отлетела назад, словно получив удар ногой в живот. Вторая женщина резко обернулась. Самуэль, чье сердце при виде неожиданного поворота событий застучало как бешеное, почувствовал почти физическую боль, когда узнал ее. Краем глаза он увидел, как Эбба вырвала пистолет из седельной кобуры и направила его на иезуита, однако Самуэль в последний момент отбил дуло вверх. Выстрел ушел в небо. Не вмешайся Самуэль, Эбба выстрелила бы женщине в спину… Женщине, с которой в руинах Вунзиделя Самуэль вкусил полчаса человеческого тепла – в тот самый момент, когда считал, что в нем умерла последняя надежда; женщине, которая, словно фурия, бросилась на иезуита, уже опустившего пистолет с таким видом, словно он сам от себя подобного не ожидал. Она ударила его кулаком в лицо, и он отшатнулся. Самуэль видел, как его голова мотается туда-сюда под этими побоями. Он даже не поднял рук, чтобы защититься. Колено рванулось вверх и врезалось туда, где даже у иезуитов находится самое чувствительное место, и он, ахнув, упал на землю и свернулся в клубок. Женщина уже занесла ногу, собираясь ударить его сапогом по голове и бить до тех пор, пока череп не превратится в кровавое месиво. Андрей подбежал к ней, схватил на руки и отнес на несколько шагов в сторону. Она отбивалась, как сумасшедшая. Эбба, охваченная ужасом, перевела взгляд с происходящего на свой пистолет и выронила его, словно обжегшись. Один из солдат воспользовался суматохой и потянулся к лежащему на земле мушкету.

Самуэль не помнил, как слез с лошади. Нога его опустилась на дуло мушкета, прищемив солдату пальцы, тот дернул головой, и лицо его исказилось от страха и боли. Самуэль с такой силой ударил его ногой в плечо, что тот отлетел назад и грохнулся на землю. Самуэль тут же забрал мушкет себе – это было современное оружие с колесцовым замком – и направил его на горстку оставшихся солдат. Они даже не пошевелились, тоже не сводя глаз с застреленной женщины, которую Киприан положил себе на колени, а затем поднялся и повернулся к Самуэлю. И он прочитал в их глазах абсолютную уверенность в том, что теперь их всех убьют.

Иезуит стонал и корчился на земле.

Самуэль смотрел на Киприана и женщину; женщину, которую, как он уже знал, зовут Агнесс, жену Киприана; женщину, которой он шутя сделал предложение в Вунзиделе и которая точно так же шутя ответила ему, что такой, как он, у нее уже есть. Тогда он еще не был знаком с Киприаном, теперь же, узнав его, он почувствовал внезапную боль, осознав, какой большой комплимент она на самом деле ему сделала. Он смотрел, как жизнь быстро покидает ее лицо; он слишком часто видел это, чтобы питать напрасные надежды: видел у своих смертельно раненных товарищей.

Следовательно, вторая женщина приходилась Киприану дочерью. Она кричала и отбивалась. Андрей опустился вместе с ней на землю и держал ее; слезы бежали по его искаженному ужасом лицу.

Смоландцы оттеснили солдат к стене церкви. Все они нехотя подняли руки и пристально смотрели на недавних противников. Они ждали смерти. Самуэль видел каменные лица своих людей и знал, что они выполнят приказ безжалостно расстрелять пленных, если он отдаст его. Альфред выступил вперед, наклонился к стонущему иезуиту, легко поднял его, словно тот был ребенком, отнес к товарищам и швырнул к их ногам. Иезуит закричал, ударившись о твердую землю. Его люди посмотрели на него сверху вниз. Никто не помог ему подняться.

– Пустите меня к ней! – крикнула Александра и замахала кулаками. – Пустите меня к ней!

Киприан прижал руку к телу Агнесс. Когда он ее убрал, она стала красной от крови. Он поднял глаза и встретился взглядом с Самуэлем, и Самуэль понял, что еще никто до этого момента не видел Киприана Хлесля таким жалким и беспомощным.

Агнесс открыла глаза. Ее взгляд упал на Самуэля. Она, кажется, сразу узнала его. Он кивнул ей и попытался сглотнуть, но во рту было сухо. Она перевела взгляд на лицо Киприана, и ее губы снова расплылись в широкой улыбке.

– Любимый, – прошептала она и попыталась поднять руку. – Мне так жаль, что мы оставили тебя совершенно одного под Рождество. – Ее рука опять упала.

Киприан заплакал. Александра завизжала:

– Пустите меня к ней!

– Отпусти ее, – услышал он свой голос. – Она ведь может вылечить ее, глупец!

Александра бросилась вперед и упала на колени рядом с матерью. Веки Агнесс затрепетали. У Александры дрожали руки; она хотела прикоснуться к отцу, чья голова опустилась на плечо Агнесс, и не смогла. Она хотела взять мать за руку, но пальцы ее разжались. Все ее тело сотрясала дрожь, а лицо стало белее снега. Глаза горели на бледном лице, словно угли. Она раскачивалась из стороны в сторону. Александра подняла голову, и ее взгляд заметался между смоландцами: некоторые из них смущенно стояли и не двигались, а остальные заставляли пленников опуститься на колени и связывали их.

Ее взгляд задержался на Самуэле. Он нагнулся к ней и обнял, и она осела и стала всхлипывать.

– Возьми себя в руки, – приказал он. – Именно ради таких случаев ты и стала целительницей.

Она не отвечала. Он подумал, что понимает, что с ней происходит.

– Кого-то ты можешь спасти, а кого-то приходится терять, – говорил он, и у него тоже на глаза навернулись слезы. Он стольких спас, но того, чью жизнь ему доверили, он не мог вернуть в этот мир. Голос его прозвучал хрипло, когда он продолжил: – Никогда не знаешь наверняка, каков будет итог. Ты только знаешь, что каждый раз вынужден снова и снова вести этот бой.

Не переставая плакать, она покачала головой. Все ее тело сотрясалось в рыданиях. Он обнял ее за плечи и отодвинул на расстояние вытянутой руки. Ее лицо спряталось за занавесом волос. Он встряхнул ее. За спиной у Александры он увидел Эббу – та стояла и смотрела на него со странным выражением лица, словно никогда прежде не видела его.

– Борись, Александра! – крикнул он. Женщина в его руках вздрогнула. – Борись! Твоя мать заслужила это!

Александра уставилась на него. Затем обвела окружающих диким взглядом. Киприан, тоже бледный как смерть, кивнул ей. Андрей, подползший к Агнесс и сидящий на корточках с другой стороны, тоже кивнул. Александра содрогнулась.

– Только ты это можешь, – еле слышно произнес Киприан. – Ты знаешь, как сильно я люблю твою мать. Я передаю ее жизнь в твои руки.

– О боже, папа… – простонала Александра.

Киприан улыбнулся сквозь слезы.

– Никто не сделает это лучше тебя.

– Александра, – прошептала Агнесс. – Начинай же. Зачем нужен врач в доме, если обо всем приходится заботиться самой?

Александра опять заплакала, но затем сжала кулаки и сделала глубокий-глубокий вдох. Она протянула руку, и Киприан убрал ладонь с раны Агнесс. Одежда его жены промокла и потемнела от крови. Александра обхватила рану и раскрыла ее. Самуэль увидел бок Агнесс и дыру в нем, из которой слабыми толчками вытекала кровь. Александра провела рукой под телом матери, и Агнесс охнула и прикусила губу. Когда рука снова показалась, с нее капала кровь.

– Пуля прошла насквозь, – сказала Александра. Ее голос дрожал. Она откашлялась, и на одно головокружительное мгновение показалось, что она снова потеряла контроль над собой. Но она выпрямилась. – В церкви стоят две лошади, – сказала она. – Та, у которой уздечка украшена серебром, – моя. Мне нужна сумка, она пристегнута к седлу. Скорее!

Самуэль встал, схватил Магнуса Карлссона за шиворот и повторил ему сказанное Александрой по-шведски. Магнус рванулся прочь. Взгляды Самуэля и Эббы вновь встретились. На лице у нее ходили желваки.

У Агнесс затрепетали веки. Александра неловко погладила ее по щеке. Мать открыла глаза.

– Когда мы отправились в эту поездку, – сказала Александра, – ты мне обещала, что поможешь, если положение будет серьезным. Настало время выполнять обещание, мама! Возьми себя в руки. Ты не должна терять сознание.

– Мое обещание… касалось… Лидии, – запинаясь, произнесла Агнесс.

– Ля-ля-ля. Обещание, данное целителю, касается всех. Возьми себя в руки!

– Твоя… дочь… ужасно… строптива… – простонала Агнесс.

– В этом она пошла в тебя, – возразил Киприан.

Вернулся Магнус Карлссон, он принес сумку. Александра взяла ее и открыла. Магнус хотел отойти в сторону, но она схватила его за руку, указала на кучу скомканных простыней и показала знаками, будто рвет что-то. Магнус достал из кучи простыню и с такой легкостью разорвал ее своими ручищами на две неравные части, будто это была мокрая бумага. Александра одобрительно кивнула ему. Магнус продолжил рвать простыни на все более узкие полосы.

Самуэль сделал шаг назад и развернулся. Рядом с ним стояла Эбба. Он взял ее за руку и увел в сторону. Эбба встряхнулась, словно очнувшись ото сна.

– В одно мгновение – триумф, в следующее – полный провал, – потрясенно произнесла она.

Самуэль молча вел ее дальше, пока они не добрались до того места, где вошли на территорию развалин. Теперь он видел, что там, должно быть, когда-то находилась часть монастырской стены. Она упала, словно пожалев о том, что окружает одни лишь руины. Самуэль поднялся на груду развалин и посмотрел на поле по ту сторону стены. Ему самому казалось невероятным, что солнце все еще стоит низко над горизонтом. На взрытом снегу перед бывшим монастырем лежали красноватые отблески, как от пролитой крови. Две или три неоседланные лошади бесцельно бродили по полю.

– Другие кони разбежались на все четыре стороны, – сказал Самуэль. – Драгуны до самого вечера будут собирать их. Затем они попытаются выяснить, сколько нас на самом деле. А завтра утром…

– …они на нас нападут, – закончила за него Эбба. – Ты считаешь, что других вариантов нет?

Самуэль ничего не ответил.

– Сможем ли мы избавиться от них?

– От двухсот драгун? – Самуэль покачал головой. – Против такого количества даже смоландские рейтары бессильны. Особенно если драгун снедает ярость мщения.

– Но ведь мы здесь хорошо окопались…

Самуэль видел, как подъехал Альфред, еще до того, как тот открыл рот. Эбба же, очевидно, не слышала его и испуганно обернулась.

– Слишком много, ваша милость, – бросил он мимоходом. – Если бы тут было только одно здание, мы держали бы его до тех пор, пока ад не замерзнет или пока у Габсбургов не родится благоразумный император. Но такую огромную территорию мы защитить не в силах. Мы можем самое большее…

Самуэль кивнул.

– Какое-то время уйдет у них на то, чтобы обдумать ситуацию.

– Не очень много, разумеется.

– Подумаешь! Может, они все-таки успокоятся и уберутся восвояси, если мы вдоволь постреляем.

– Ротмистр, я уже говорил, что я, собственно, сын горного короля?

Эбба в ярости топнула ногой.

– Прекратите эту глупую возню! Мне жаль, что мужчинам обязательно нужно отпускать глупые шутки, когда у них поджилки трясутся!

Самуэль и Альфред удивленно уставились на нее.

– И, кроме того, я терпеть не могу, когда никто не желает мне объяснить, что происходит у вас в головах!

Самуэль указал на остатки стен, на которых они стояли.

– Мы можем поставить здесь пост из шести или семи человек и отдать им почти все имеющееся у нас огнестрельное оружие. Если они будут достаточно быстро менять позиции и все время стрелять, то создастся впечатление, что в этом укрытии находится больше десятка человек. Остальных нужно расставить по кучам камней: здесь, и тут, и там, и вон там. Они возьмут на себя тех, кто, несмотря ни на что, сумеет перебраться через стены. Это тоже создаст впечатление, что нас гораздо больше, чем на самом деле. Возможно, так нам удастся отбить их первую атаку.

– А потом? – спросила Эбба.

– Они придут во второй раз, – ответил Самуэль.

– Есть ли у нас вообще хоть один шанс?

– Nö, – коротко ответил Альфред. – Нет.

– Значит, они уничтожат нас всех?

– Jo, – кивнул Альфред. – Да.

– Разве только произойдет какое-нибудь чудо, – буркнул Самуэль. – Если бы мы были уверены, что дьяволу захочется переселиться в Швецию, мы могли бы позвать его на помощь, так как без нас он туда никогда не попадет, но боюсь, он, скорее, предпочитает страны южнее.

– И Александре пригодятся все чудеса, на которые у нас, возможно, есть право, если она хочет спасти свою мать. – Эбба покачала головой. Самуэль видел, что в первый раз за эту миссию она почувствовала страх смерти.

– Эй, выше голову, – подбодрил их Альфред. – Бывают ситуации и похуже.

– Правда? И какие же, вахмистр?

– Одна из них наступит завтра утром, когда они нападут на нас, ваша милость, – весело ответил Альфред.

 

21

С наступлением ночи Агнесс Хлесль все еще была жива. Однако еще более невероятной, чем этот факт, казалась Эббе энергия, с которой Киприан Хлесль участвовал в подготовке обороны. Не оставалось никаких сомнений в том, что Агнесс была его второй половинкой и что ее потеря убьет его, и тем не менее он вместе с остальными мужчинами чистил оружие, заряжал его, наполнял мешочки порохом, отливал пули и таскал камни. Он не смог бы лучше выразить свое доверие к дочери словами, чем тем фактом, что он снова и снова оставлял Агнесс, чтобы принести пользу другим. Когда он уходил, его место занимал его деверь Андрей и сидел на корточках рядом со своей впавшей в беспамятство сестрой. Эбба, до сих пор жившая исключительно ради своей возлюбленной королевы и почти не удостаивавшая мыслью кого-нибудь другого, неожиданно позавидовала этой дружбе – и позавидовала силе, которую демонстрировал Киприан. Она сама, если бы Кристина оказалась на пороге жизни и смерти, превратилась бы в беспомощно всхлипывающую, совершенно бесполезную развалину. Она бесцельно бродила по руинам, держась на ногах лишь из страха перед завтрашним днем, ходила к пленникам, которых разместили в углу церкви под охраной, к позициям у разрушенной стены, а оттуда – назад в частично сохранившуюся часть монастырского здания, где лежала Агнесс. Она не догадывалась, что ни смоландцы, ни Хлесли не понимали, что ею движет чистый страх; все воображали, что она заботится о благополучии людей и надежности защиты, словно полководец.

В какой-то момент Самуэль подсел к Александре и стал смотреть на то, как она стирает окровавленные тряпки в воде, которую с трудом сумела нагреть.

– Я слышал, ты пришла сюда не одна, – сказал он через некоторое время.

Александра кивнула и прикусила губу.

– Я не знаю, куда исчез Вацлав. Сначала я думала, что его схватили солдаты отца Сильвиколы, но ему, кажется, удалось ускользнуть от них.

– Ты думаешь, он сбежал?

Александра бросила на него пронзительный взгляд. Самуэль поднял руки.

– Это был просто вопрос!

– Ненужный вопрос!

– Ну хорошо.

Какое-то время он опять наблюдал за тем, как она стирает полоски материи. Когда она больше не знала, куда девать мокрые тряпки, он достал рапиру из ножен, положил ее на колени и повесил на нее лоскуты. Она смотрела, как он развешивает их, и внезапно улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.

– Вот так смоландцы сушат носки, – заметил он.

– Я и не догадывалась, что смоландцы уже знают, что такое носки.

– Мы стали ими пользоваться, как только отказались от каннибализма. Это было… погоди-ка… какой сейчас у нас месяц?

– Я также не догадывалась, что период каннибализма у вас уже закончился.

– Ты хочешь, чтобы последнее слово всегда оставалось за тобой, да?

– Нет, – возразила Александра; она смутилась.

– Тот Вацлав, который пришел сюда вместе с тобой – это тот самый Вацлав, чье имя ты… когда мы…

Она откашлялась.

– Задавать даме такие вопросы – очень дурной тон.

– В такие ночи дурного тона не бывает.

– Ты хотел сказать, в ночь перед тем, как мы все умрем?

– В ночь, когда все мы – братья и сестры, так как завтра мы будем стоять плечом к плечу.

– Тайна за тайну? – спросила она после долгой паузы.

Самуэль кивнул.

– Это тот Вацлав, которого я люблю с самого детства, но я всегда отрицала это. Это тот Вацлав, который хранит мне верность, хоть я и оттолкнула его, и унизила, и предпочла ему мужчину, который собирался убить меня, хотел, чтобы я умерла мучительной смертью, лишь для того, чтобы осуществить его безумную мечту. Тот Вацлав, который лично вырвал меня из рук этого человека и при этом чуть не погиб. Тот Вацлав, который лишь тогда узнал, что он подкидыш и что отец лгал ему о его происхождении более двадцати лет, когда семье понадобилась его помощь, и моя мать заставила дядю Андрея сказать ему правду. Тот Вацлав, с которым я провела одну-единственную долгую страстную ночь, и которого я после этого снова отвергла, и которому я так и не призналась, что ребенок, выросший под именем моего супруга, на самом деле его ребенок, и у могилы своего сына я однажды застала Вацлава. Он плакал, так как моя печаль одолела его. Тот Вацлав, которому я тогда так и не смогла сказать, что он оплакивает собственную плоть и кровь. Тот Вацлав, который дал святой обет, который должен был определить всю его дальнейшую жизнь, по он, не колеблясь, нарушил его, поскольку не видел никакой другой возможности помочь мне. Это тот Вацлав… тот Вацлав, перед которым я грешна больше, чем перед кем бы то ни было еще, но он, тем не менее, ждет от судьбы лишь одного: того, что на этот раз наша любовь сможет осуществиться.

Самуэль поднял руку и вытер пальцем слезинку, бежавшую по ее щеке. Он посмотрел на нее в тусклом свете маленького костра, а затем нежно коснулся ее другой рукой, словно желая стереть горе Александры и ее скорбь таким же мягким движением руки.

– Да он счастливчик, этот Вацлав, – сказал он наконец.

– А какую тайну ты откроешь мне, Самуэль Брахе? – спросила она.

– Выбирай сама.

– Что такого ты сделал, после чего тебя и твоих людей объявили вне закона?

По его молчанию она поняла: он надеялся на то, что она не задаст этот вопрос.

Они отделили отца Сильвиколу от его людей и тоже связали. Киприан сидел перед ним на корточках и спокойно рассматривал. Через некоторое время иезуит открыл глаза. Киприан давно понял, что он не спит. В него вонзился горящий взгляд, взгляд, полный такой ненависти и в то же время такой муки, что Киприан невольно ахнул.

– Если бы я сказал, что зло нашло в тебе послушный инструмент, все, кто тебя знает, признали бы мою правоту, – заметил Киприан.

– Мертво ли дитя библии дьявола? – спросил отец Сильвикола.

– Назови ее по имени, – потребовал Киприан; он сделал это таким тоном, что Джуффридо Сильвикола не смог не подчиниться.

– Агнесс, – произнес иезуит.

– Агнесс, – повторил Киприан. – Агнесс Хлесль. Моя жена.

У отца Сильвиколы заходили желваки. Он выдержал взгляд Киприана, но беспокойно заерзал.

– Она жива, – сказал Киприан наконец. – Александра спасла ее.

Отец Сильвикола выдохнул. Он поджал губы, как человек, считающий, что из-за крохотной ошибки рухнул великий план.

– Я бы спросил: «Почему?», но ответ мне известен, – объяснил Киприан.

– Ты ничего не знаешь!

– О, все же… Готфрид, который вышел из леса. Я знаю почти все.

Отец Сильвикола вздрогнул. Взгляд его стал ледяным. Он молчал.

– Я не верю, что иезуит, спасший тебя тогда, в день смерти брата Буки, хотел, чтобы ты стал тем, кем стал.

Из-за появившейся на лице растерянности отец Сильвикола впервые за все это время стал выглядеть молодым – каким он и был на самом деле. Киприан холодно улыбнулся.

– Или мне следовало сказать «брат Петр»? Кстати, как он сам себя называл после того, как брата Павла не стало? Трудно его было понять, не так ли?

– Откуда…

– Пятьдесят шесть лет назад два монаха отправились спасать мир. Они не выполнили свою миссию, так как мир нельзя спасти, совершив убийство. Одним из двоих был брат Павел, вероятно, самый блестящий ум, доставшийся ордену бенедиктинцев за последние двести лет, другим был брат Петр по прозвищу Бука: он был огромен, имел силу быка и сердце ребенка. Но в конечном счете у брата Павла тоже было сердце ребенка, полное веры в то, что он поступает правильно. Аббат предал обоих, когда отправил их в путь. Их миссия началась в Браунау, но на самом деле все началось здесь, в этом монастыре, с поступка сумасшедшего, спровоцированного аббатом, который злоупотребил многовековым братством. Когда он отправил Павла и Буку в путь, он все еще пытался исправить свою ошибку. Брат Павел, в свою очередь, предал брата Буку, когда допустил его соучастие в убийствах. И сегодня, спустя почти целую человеческую жизнь, настал черед Буки оказаться в роли предателя.

– Я… – начал отец Сильвикола, но замолчал.

На его лице отразилась напряженная работа мысли.

Киприан встал.

– Между братом Павлом и тобой есть разница, – сказал он. – Брат Павел делал то, что делал, из любви. Ты же делаешь это из ненависти.

– Я закончу то, что должно было закончиться так много лет назад!

– Нет. Ненавистью историю закончить нельзя. Тут нужно понимание, прощение… и надежда.

– Нет, если речь идет о дьяволе и его завете!

– Именно когда речь идет о дьяволе. Кому нужно больше прощения, чем падшему ангелу, кто сильнее нуждается в надежде, чем тот, кто мог лицезреть лицо Бога, а затем был изгнан Им?

Киприан вышел из церкви.

– Дьявольские речи ведет твой язык! – крикнул ему вслед отец Сильвикола.

Киприан ничего не ответил.

Отец Сильвикола упал обратно на пол. Внезапно он пожалел, что тогда, в капелле лазарета в Вюрцбурге, он не довел дело до конца и не подверг себя испытанию ядом. Сейчас он смог бы с полной уверенностью заявить Киприану, что Бог на его, Джуффридо Сильвиколы, стороне.

А разве он и без того не может это заявить?

Что мешает ему крикнуть вслед Киприану: «Я избран Господом и совершу то, в чем вы потерпели неудачу?»

Он набрал в грудь воздуха…

…и выпустил его.

Отец Сильвикола уставился в темноту расширившимися от страха глазами.

– Мы разбили лагерь в открытом поле, на юго-востоке от Лютцена, – рассказывал Самуэль. – Войска кайзера под предводительством Валленштейна стали лагерем почти напротив нас, к северо-западу от дороги между Лютценом и местом под названием Маркранштедт… – Он фыркнул и покачал головой. – Удивительно, что иногда запоминается. Я уже не припомню имен всех товарищей, погибших под Лютценом, но название этой дыры почему-то не позабыл!

Однако в мозг Самуэля вползло не только воспоминание о названии населенного пункта. Не успел он договорить, как снова ощутил напоенный туманом ноябрьский воздух, проникающий под одежду, услышал сдержанные разговоры мужчин, отливающих пули, и несмолкающий шорох лопат солдат инженерных войск, роющих повсюду окопы и позиции для пушек, и звон уздечек, когда лошади трясли головами… Увидел костры императорской армии на другой стороне дороги… Ощутил уверенность в победе, воодушевлявшую их всех, и убеждение, что они делают доброе дело и ведут справедливую войну. Почувствовал гордость оттого, что он не только принадлежит к армии, которую ведет великий Густав-Адольф, но еще и входит в его лейб-гвардию, элиту, отряд, которому тот доверил свою жизнь: полк смоландских рейтаров.

– Мы и не думали, что все может настолько плохо закончиться, – сказал он. – Нам это вообще в голову не приходило. Успех нас не опьянил, но мы воспринимали его как данность.

– И вы ошиблись, – заключила Александра.

Самуэль кивнул.

– Жестоко ошиблись.

Густав-Адольф хотел напасть на имперские войска неожиданно, однако это ему не удалось. Самуэль вспомнил крупную фигуру короля в колете из оленьей кожи, словно наяву увидел, как он меряет шагами землю возле офицерской палатки и думает, следует ли ему бросать армию на войска Валленштейна, надежно окопавшиеся в кюветах и садах перед городом. Затем вернулись разведчики и привели с собой нескольких крестьян, охотно сообщивших им, что шведы победят войска кайзера, так как восемь полков генерала Паппенгейма, которых Валленштейн легкомысленно отправил вперед, еще не вернулись на место развития событий. Густав-Адольф улыбнулся. И в этот раз победа останется за ним: дисциплина против дикости, сплоченность и единство против мелочной ревности среди командующих императорской армией, воля к свободе против подавления.

В полночь по обе стороны дороги воцарилось спокойствие.

– Никто на самом деле не знал восхода солнца, если не видел его утром битвы, – продолжал Самуэль. – Ты становишься свидетелем рождения нового дня и начинаешь понимать, что тебе, возможно, не доведется дожить до его вечера, что это может быть последний восход солнца, который ты встречаешь. Будь у тебя с собой кисти и краски, ты мог бы нарисовать его, и это был бы шедевр, так как ты видишь все таким ясным и четким, как никогда ранее за всю свою жизнь. Большинство начинают молиться именно в этот момент, но они не молятся: «Господи, позволь мне выжить!» или: «Господи, отведи от меня пули!» Они молятся: «Господи, позволь мне увидеть следующее утро: я до сегодняшнего дня не знал, насколько чудно Твое творение!» Но потом с полей и ручьев начал подниматься туман, он становился все плотнее и гуще, так что блеск восходящего солнца потерял яркость, и свет померк…

Войска Валленштейна подожгли близлежащий город. Дым стоял над землей плотной завесой и еще больше ухудшал видимость. За время, ушедшее на проведение богослужения и на то, чтобы занять позиции, шведская армия оказалась окружена настолько густым туманом, что уже на расстоянии трех человеческих ростов ничего не было видно. Казалось, что король, разъезжавший верхом на лошади вдоль выстроившихся в цепь солдат и воодушевлявший войска на битву, вынырнул из ниоткуда, и не успел он произнести и трех слов, как снова исчез в темноте, что было гораздо страшнее. Звуки, производимые соседом, звучали приглушенно, при этом было слышно, как на вражеских позициях кто-то кашляет.

Смоландские рейтары стояли на правом фланге под непосредственным командованием короля Густава-Адольфа и полковника Торстена Стольхандске. Левое крыло также было отведено рейтарской коннице под началом герцога Бернгарда Саксен-Веймарского. Пехота располагалась в центре: девятнадцать тысяч человек под командованием дяди Самуэля, генерала Нильса Брахе, из них меньше четырех тысяч – шведы, а остальные – наемники из Германии и Шотландии. Численное соотношение, из-за отсутствия полков Паппенгеймера, было не в пользу имперских войск, да и в целом армия императора, похоже, оказалась под несчастливой звездой – ее полководца, герцога Альбрехта фон Валленштейна, приходилось носить в паланкине, в то время как король Густав-Адольф непрерывно разъезжал перед своим войском верхом на коне и производил впечатление человека, способного отразить нападение десятерых врагов одновременно. Солдат снедало нетерпение: они хотели наконец вступить в бой. И тем не менее… кое у кого были дурные предчувствия, в том числе и у Самуэля.

– Проклятый туман, – пробормотал он. – Во всем виноват проклятый туман.

Внезапно король Густав-Адольф, настолько близорукий, что в подобном тумане, должно быть, почти ничего не видел, вынырнул перед смоландцами и улыбался им до тех пор, пока Самуэль не пустил лошадь вперед, чтобы король узнал его.

– Туман рассеивается, ротмистр, – сказал король. – Господь на нашей стороне, не так ли?

– Ваше величество, я знаю такие туманы. Даже если он вроде бы поднимается, то за считанные минуты может снова сгуститься, и если битва в этот момент будет в самом разгаре, уже в шести шагах нельзя будет отличить, где друг, а где враг, и здесь начнется бойня.

– Вы всегда так беспокоитесь, ротмистр.

– Не за себя, ваше величество.

– Ладно, ладно. Больше не стоит волноваться. Ведь с нами ничего не может случиться, пока вы и ваши верные смоландцы на нашей стороне.

– И в этом он был прав, – произнес Самуэль, уставившись в пустоту, – О господи, в этом он был прав.

К полудню туман поднялся так высоко, что Густав-Адольф дал знак к наступлению.

– Войска кайзера выжидали, – продолжал Самуэль. – Им просто ничего иного не оставалось, ведь они проигрывали нам в численности. И тем не менее после этого я часто задавал себе вопрос… Я спрашивал себя, не может ли быть так, что Валленштейн выжидал в основном из-за тумана и потому, что догадывался: туман может вернуться в любой момент. Но мы… мы пошли в наступление!

Он не заметил, что сжал кулак, как не заметил и того, что Александра накрыла его руку своей ладонью. Он все еще держал на коленях рапиру с мокрыми полосками ткани, но она ему не мешала. Он вернулся в то место и в тот день, когда и где для него все изменилось, когда и где его жизнь рухнула и больше уже не была прежней, когда и где ротмистр Брахе умер, а родился Самуэль Брахе, предатель.

– Сначала вперед двинулась пехота… Солдаты императора стреляли изо всех видов оружия, их пушки пристреливались к левому флангу, где находилась конница герцога Бернгарда… Однако пехота сумела перейти дорогу. Они окопались в кювете, под огнем неприятеля, не имея почти никакого укрытия от пуль. Наконец мы получили приказ вступить в бой… Смоландские рейтары шли в авангарде, в арьергарде – конники из Эстергётланда, а посредине – куча драгун, среди них и оружейный расчет со своим командиром. Они вцепились в спины лошадей и проклинали своих товарищей, которые смогли остаться у своих пушек, в то время как их бросили в самую гущу боя… Мы выстроились клином и прорвали строй неприятеля, и когда мы прошли сквозь ряды противника, у нас еще не было ни одного раненого, так как враг употребил все свои силы на то, чтобы расстрелять наших пехотинцев. Атака кавалерии, если она хорошо скоординирована, обрушивается на головы пехоты, словно гнев Божий. Мы видели, как императорских солдат выгнали из окопов, как они бежали перед нашей конницей, как их рубили на куски или затаптывали в землю, как сначала один, а затем все больше вражеских орудийных расчетов бросали свои пушки, и драгуны захватывали орудия, оставляли возле них расчеты с офицерами и двигались дальше, а пушки войск кайзера обращались против своих бывших владельцев. Вся линия фронта Валленштейна развалилась в течение еще одного часа… а мы смотрели на это. Среди нас были Альфред Альфредссон, Магнус Карлссон, Герд Брандестейн – почти все, кто сегодня здесь, с нами… Мы окружили короля кольцом, повернулись наружу, взяли оружие наизготовку, а король метался из стороны в сторону, и кричал, и отдавал распоряжения, и приказывал ставить сигналы, и от возбуждения буквально подпрыгивал на спине лошади… Нам ничего так не хотелось, как того, чтобы вражеский эскадрон прорвался к нам, чтобы мы смогли убить их всех, защищая короля, и умереть, спасая ему жизнь – так мы опьянели от его возбуждения и от того, как развивалась битва! Но тут на поле сражения неожиданно появился генерал Паппенгейм.

Две тысячи хорватских рейтаров Паппенгейма мгновенно включились в бой – отдохнувшие, злые, исходящие жаждой крови. Они сразу атаковали Эстергётландский полк, а когда там возникло замешательство, погнались еще и за кирасирами Пикколомини. И дикая охота шведской кавалерии тут же превратилась в отчаянную борьбу за жизнь, в то время как два превосходящих их численно вражеских отделения взяли их в клещи и перемалывали между собой. Пехотинцы, осмелившиеся показаться из кювета, пока кавалеристы занимались императорскими стрелками, снова попали под обстрел, а когда они бежали обратно в кювет, на них напали хорватские рейтары.

– Король первым это увидел – внезапное нападение Паппенгейма создало прореху в линиях нашего войска, прореху, через которую солдаты императора, проведи они решительную атаку, добрались бы до самого центра нашего боевого порядка. Валленштейн это, должно быть, тоже заметил… Его солдаты бросились в контратаку, и теперь пехота тоже оказалась зажата между двумя вражескими отрядами: хорватскими рейтарами с одной стороны и пехотой императора – с другой. Они держали строй… держали строй… держали строй… Однако наши кавалеристы падали один за другим! Смоландский полк потерял полковника Фредрика Стенбока, Эстергётландский – майора Леннарта Нильсона – обоих главнокомандующих! Можешь себе представить, каково видеть, как внизу умирают твои товарищи, а ты не в состоянии ничего предпринять… Ты должен оставаться на своем посту, охранять жизнь своего короля, но перед тобой открывается четкая панорама сражения, и среди облаков копоти и взлетающей вверх земли от падающих ядер, и пара, и дыма ты видишь, как все больше лошадей бегут с поля боя с пустыми седлами – седлами, в которых только что сидели твои товарищи, лучшие из лучших…

Александра взяла его кулак и разжала ему пальцы. На ее глаза навернулись слезы, так сильно он стиснул ей руку. Он даже не заметил этого.

– Король понял, что мы проиграем битву, если потеряем кавалерию. Он пришпорил коня и помчался туда, где гибли наши товарищи. Он хотел лично возглавить их, хотел вывести их оттуда, перегруппировать… Впрочем, возможно, он просто хотел улучшить себе обзор, так как с того места, где он находился, его слабые глаза ничего не видели. Случилось то, чего опасались некоторые из нас: уже было далеко за полдень, но туман снова начал опускаться…

Он замолчал. Когда пауза стала слишком длинной, Александра подняла взгляд. Лицо Самуэля было таким бледным, что это было заметно даже в темноте. Его губы шевелились. Глаза смотрели туда, где раздавался шум битвы, его друзья падали один за другим, а король решился на отчаянную скачку, чтобы спасти своих людей, а вместе с ними – удачу в битве. Его трясло.

– Самуэль!

– Я очень долго ждал, – пробормотал он. – Потом нам сказали, что мы оказались слишком трусливы, чтобы последовать за королем. Слишком трусливы! Мы готовы были умереть за него в любой момент, и умереть с улыбкой на устах. Но я слишком долго ждал…

– Чего ты ждал, Самуэль? Чего ты ждал?

– Я смотрел на поле сражения, на лошадей без всадников, слушал шум и крики… Смотрел на людей, которые падали из седел и оставались лежать на земле, на тех, кто лежал под телами застреленных лошадей и не мог уклониться от ударов копий, на тех, кто с поднятыми руками стоял на коленях в луже собственной крови, и на тех, кто в упор получал пулю в голову… Я не мог пошевелиться… Я заметил, что король поскакал туда, лишь когда он уже был на полдороге к той бойне, в которую превратилось сражение. Я ринулся за ним. Я даже не подумал о том, чтобы взять с собой людей, но Альфред… Альфред собрал их и поскакал за мной по пятам. Мы, должно быть, представляли собой странное зрелище: впереди – король, молчаливый, одержимый и думающий лишь о том, как предотвратить катастрофу… За ним – юный Лёйблфинг, его паж, и оруженосец Андерс Йонссон: они отчаянно пытаются догнать его… Дальше шел я, с большим отрывом, крича во все горло и размахивая руками, чтобы он повернул назад… И в самом конце – мои люди, тоже крича во все горло, требуя, чтобы я подождал их. Туман так быстро густел, что создавалось впечатление, будто он возникает прямо из воздуха и смешивается с пороховым дымом… Они словно заехали в стену. Я потерял короля из виду, но знал, где именно наша кавалерия борется за жизнь, и предполагал, что он поскачет именно туда. Тут я внезапно оказался среди своих людей, которым каким-то образом удалось нагнать меня, и я повернулся к ним, чтобы отдать приказ развернуться цепью, и увидел чужаков, которые уставились на меня с таким же изумлением, с каким и я на них. Это не были Альфред и остальные: это были кирасиры императора, закованные в броню, словно механические игрушки, уже даже не похожие на людей в своих черных доспехах… И несколько абсурдных мгновений мы просто молча смотрели друг на друга: я, одинокий смоландский ротмистр, который уже догадывался, что бросил своего короля па произвол судьбы, и две дюжины императорских кирасир. И тут я увидел, как один из них, не придерживая лошади, достает седельный пистолет и целится в меня… И в то же самое мгновение я воспарил, полетел… Неожиданно вокруг стало так светло, так тихо, абсолютно тихо…

По его щеке побежала слеза. Он вцепился в палец Александры.

– Они нашли меня, когда битва закончилась. Между мной и императорскими кавалеристами упало пушечное ядро, снаряд, о котором я до сегодняшнего дня не знаю, с какой стороны он прилетел. Ядро отскочило от земли и попало в мою лошадь, и разорвало ее на клочки, а я не получил даже царапины. Меня с силой швырнуло в сторону, и когда я упал, то потерял сознание. Потом мне пришлось расспрашивать других о том, что произошло, и собирать сведения в кучу: я совершенно ничего не помнил. Это просто чудо, что они вообще нашли меня. Альфред вытащил меня из-под груды тел. Я, должно быть, был с ног до головы покрыт кровью и ошметками лошади, и все думали, что я мертв, мертвее не бывает. Груда тел – вот все, что осталось от наших рейтаров. Я все-таки догнал их. Я так никогда и не узнал, как мне это удалось, – только вот я все равно опоздал. Они погибли. Все.

– А король?

– Он так и не добрался туда, куда хотел. Наверное, те всадники, рядом с которыми я оказался, были всего лишь арьергардом большего эскадрона, и он прошел между королем и нами. Таким образом, король, Лёйблфинг и Йонссон оказались отрезаны от всех и окружены врагами. Я не думаю, что кирасиры знали, кто стоит перед ними, понимали только, что это враг. Я также не думаю, что он осознавал, где находится. Он был так близорук, а туман снова так сгустился, что он, видимо, только и разглядел каких-то всадников, решив, что мы все бросили его на произвол судьбы, что мы позволили ему скакать на врага в полном одиночестве… Мы ведь всегда были рядом с ним, с тех самых пор, как покинули родину…

– Самуэль…

Самуэль поднял голову и вытер глаза. Откашлялся.

– Тела Лёйблфинга и Йонссона обнаружили недалеко от того места, где в мою лошадь угодило пушечное ядро, их буквально разорвало на куски. Должно быть, именно там в короля попали первые пули. Лёйблфинг и Йонссон даже ни разу не выстрелили из пистолетов – думаю, они пытались удержать короля в седле и вытащить его вместе с лошадью из суматохи. Но когда они упали, король тоже выпал из седла, его сапог зацепился за стремя, и лошадь, которая была неоднократно ранена и обезумела от боли и страха, понеслась по полю и потащила его за собой. О боже, Александра, это призрачное видение – король, тяжело раненный, истекающий кровью, в полубессознательном состоянии, застрявший в собственном стремени, привязанный к скачущей напрямик лошади, с бешеной скоростью волочется по земле среди сражающихся… Тот, кто видел это, наверняка решил, что настал конец, что мертвый король едет прямехонько в ад и делает знаки обеими руками, приказывая следовать за ним…

– Как все закончилось? – спросила Александра и сжала второй кулак Самуэля, которым он бил себя по ноге, даже не замечая этого.

– Настал момент, когда король остался лежать. Лошадь побежала дальше, и чем больше людей видели ее, оставшуюся без всадника, обезумевшую, тем больше распространялся слух, что произошло нечто ужасное… что король мертв. Однако, если солдаты кайзера считали, что это должно положить конец битве, то они ошибались. Теперь цель стала иной: отомстим за нашего короля! Герцог Бернгард умудрился перегруппировать артиллерию, и под ее защитой пехота наконец двинулась вперед и проникла в ряды войск противника. Генерал Паппенгейм получил смертельное пулевое ранение. Если бы не настала ночь, мы бы жестоко расправились со всеми императорскими солдатами. Но под покровом темноты Валленштейн сумел скрыться вместе со своими войсками; тех, кого он оставил – неважно, раненых или нет, – уничтожили. Ночью обнаружили тело короля: полураздетого мародерами, почти неузнаваемого из-за многочисленных ран… К этому моменту смоландские рейтары уже считались предателями и трусами, из-за которых погиб король Густав-Адольф. Возможно, я и сам бы в это поверил, будь я на месте остальных: наши товарищи, участвовавшие в битве, погибли все, а мы, оставшиеся на месте, чтобы защитить короля, не получили и царапины. Первых из нас повесили уже тогда, когда тело короля еще только обмывали в его палатке… Но затем вмешался герцог Бернгард и остановил казнь, и с этого мгновения нас объявили вне закона и дали нам смертельно опасное задание, чтобы искупить то, что искупить невозможно… Призраки Самуэля… – Он уже не скрывал своих слез. – О господи, на что я обрек короля… на что обрек своих людей… В тот единственный крошечный момент ужаса, когда я действовал не как солдат, я проиграл жизнь самого великого шведского короля, который когда-либо существовал…

Он закрыл лицо руками и зарыдал, и Александра привлекла его к себе, и держала так, и шептала ему в ухо, что он в этом не виноват – прекрасно понимая, что словами она его не вылечит, но подчиняясь голосу старой Барборы, которая объясняла ей, что целитель не перестает надеяться, пока не становится слишком поздно.

В конце концов Эбба села возле находящейся без сознания Агнесс и стала смотреть на старую женщину и в то же время вполуха слушать слова Самуэля, вырывавшиеся у него из груди в десятке шагов от нее. Когда Александра обняла его и Эбба услышала, как он рыдает, она тоже заплакала. Ее душе так сильно хотелось, чтобы и ее обняли, что она обхватила себя руками и раскачивалась из стороны в сторону, а из глаз ее бежали слезы.

– По какому поводу вся эта скорбь? – прошептала Агнесс.

Эбба подняла веки и уставилась на нее. Агнесс спокойно смотрела на нее своими большими черными глазами.

– Мне так страшно, – прошептала Эбба. – Я хотела отвезти библию дьявола в Швецию и подарить ее Кристине, а теперь не знаю, что мне делать. Если я исполню свое обещание, то выступлю против вас, и даже если мне удастся победить, то я не знаю, что станет с Кристиной, если она получит библию дьявола. Что с ней сделает эта книга? Она ведь даже не догадывается, на что способна библия дьявола. Мы, шведы, очень серьезно относимся к вопросу физического существования дьявола. Она считает книгу чудом и чем-то вроде научного сокровища. Timeo danaos et donaferentes – даже если этот дар дается из любви. Неужели я привезу своей королеве ужас и горе?

– Если ты не станешь везти ее в Швецию…

– …и мы выживем, несмотря ни на что? Тогда я разочарую ее, и, вероятно, из-за этого пострадает наша любовь. В любом случае я буду страдать, и я нарушу свое обещание. Что бы я ни сделала, меня ждет боль.

– Самый большой подарок любви в то же самое время и есть самая высокая цена, – сказала Агнесс. – Цена любви – всегда сам человек.

 

22

В какой-то момент между самым темным часом ночи и предрассветными сумерками Эбба подползла к полосе обороны у обрушившейся стены и скорчилась рядом с тремя аккуратно поставленными в ряд мушкетами. Два из них имели колесцовый замок, а один – уже устаревший, фитильный. Огниво было заботливо приготовлено неподалеку, вместе с запасным фитилем. Пули для всех трех мушкетов были сложены аккуратными кучками – три различных калибра, поскольку бог войны может и отказаться помогать им. Именно столь старательные, тщательные приготовления заставили ее снова задрожать. Когда она скакала через лагерь драгун, она не ощущала ничего похожего на этот страх – у нее не было времени на размышления. Она поняла: отвага – это не только победа над страхом, но и отсутствие времени беспокоиться о своей судьбе. Она не глядя положила руку на пистолет за поясом. Новая мысль появилась у нее в мозгу, мысль эта своей безжалостной холодностью одновременно успокоила ее и заставила задрожать от ужаса. «Ты не выстрелишь. У вас нет ни единого шанса против двухсот драгун, надеюсь, это тебе ясно. Если они сметут ваши укрепления, а ты еще будешь жива, и они поймут, что ты женщина… Лучше пусти себе пулю в голову, хорошо?»

– О, Боже, – прошептала она. – О, Господь на небесах, спаси нас. – А холодная мысль, все еще плавающая у нее в голове, заставила ее добавить: – И не дай мне осрамиться в битве. – Она сдержала рыдание. Эбба так гордилась тем, что мужчины считали ее своей. Что с ней стало за последние несколько часов?

– Нет! – произнес кто-то.

Она обернулась и в двадцати шагах увидела Магнуса Карлссона. Рейтар так тесно прижался к остаткам стены и так закутался в плащ, что она не заметила его.

Его глаза сверкали каким-то светом, который обычно не был заметен. На мгновение одна из блестящих точек исчезла – он подмигнул ей.

– Молитесь, как настоящий солдат, – прошептал Магнус. – Мое почтение, ваша милость. Только вот правильный вариант такой: «О, Господи, не дай мне усраться, а если это все же произойдет, то сделай так, чтобы другие не заметили».

Несмотря на снедающий ее страх, Эбба не могла не улыбнуться.

– Эбба, – поправила она его. – Все зовут меня Эбба, Магнус Карлссон. Почему ты так настойчиво называешь меня «ваша милость»?

Магнус молчал довольно долго.

– Вы позволите мне говорить откровенно, ваша милость? – спросил он наконец.

– Да, разумеется…

Магнус откашлялся.

– Если бы я называл вас Эббой, то обязательно попытался бы поцеловать вас, ваша милость. Я никогда еще не целовал товарища, и уж тем более – офицера, и мне было бы неловко начинать теперь.

Эбба не знала, что и сказать. Магнус, впрочем, похоже, ответа и не ждал. Она представила, каким пунцовым стало его лицо, и не знала, что ее больше тронуло: признание того, что она ему нравится, или же то, что он назвал ее товарищем. Она услышала, как он снова закутался в плащ, и отвернулась. «А как бы ты поступила, если бы это тебе сказал Самуэль?» – вновь появилась холодная мысль; только это была уже не та, прежняя мысль, а другая, которая теперь не внушала страха перед битвой, но чего-то хотела – прикосновения, поцелуя… торопливого, грубого, пылкого, совершенно животного совокупления. От внезапного желания у нее перехватило дух. Самуэль? Мужчина?! Она слышала, что в ночь перед битвой солдаты выстраивались в очередь перед палатками лагерных проституток, но не могла себе такого представить. А сейчас… Требует ли равновесие, которое держит все на одном уровне, чтобы близкой смерти противопоставлялось самое жаркое проявление жизни, какое только бывает – единение двух людей в акте любви? Но затем ее мысли поползли дальше, к Кристине, и старая жгучая любовь наполнила ее сердце, и она почти ощутила, как к ней прижалось мускулистое тело, почувствовала поцелуи на шее и груди, запустила пальцы в волосы Кристины, ощутила, как ее губы опускаются дальше, туда, где поцелуи посылают в ее тело волны раскаленного желания, и ее мозг превратился в арену взрывающихся чувств…

– Эй! Ваша милость!

Эбба растерянно заморгала, не понимая, как ощущения смогли так быстро вырвать ее из действительности. Она повернулась к Магнусу и еще больше растерялась, когда заметила, что она так вспотела, как еще никогда не бывало в постели с возлюбленным.

– Что?

– Вам дурно, ваша милость?

– Нет, – нежно прошептала она. – Нет, товарищ.

– Хорошо.

– Магнус Карлссон!

– Да, ваша милость?

– Напомни мне подарить тебе поцелуй, если я выживу.

– Охотно, ваша милость.

– Магнус! Я не знаю, что делать, если они атакуют.

Она услышала шорох: он развернул плащ, набросил его на плечи и подполз к ней.

– Ты знаешь, как заряжать мушкет, ваша милость?

– Да.

– Они двинутся в атаку широкой цепью, это обычная тактика. Ротмистр даст нам команду открыть огонь. Мы будем стрелять, когда они подойдут ближе, чем на пятьдесят человеческих ростов: опыт говорит, что тогда хотя бы половина наших пуль в кого-нибудь да попадет. Нужно целиться в лошадей, тогда вероятность попадания гораздо выше, а если они упадут, то большего и не надо. Всадник, который на полном скаку слетает с лошади, уже не встает. Мы стреляем из двух мушкетов. Затем стреляет вторая линия – она стоит у нас за спиной, на груде развалин. Они дают залп только один раз: тогда у них остается еще по два выстрела на тот случай, если враг перейдет через стену. Мы тем временем снова заряжаем по одному мушкету и делаем по два выстрела каждый. Если это не убедит противника, что здесь стоит как минимум половина армии, то я тогда даже не знаю.

Эбба кивнула. Желание снова исчезло, осталась только холодная мысль, которая напомнила ей о том, что она не сможет выстрелить из пистолета. Дрожь опять охватила ее тело.

– Тебе холодно, ваша милость?

– Нет, – ответила она, так как на ложь у нее уже не было сил.

– Мне тоже.

– Магнус…

– Что?

– Нам ведь всем ясно, что солдаты графа Кёнигсмарка, собственно говоря, наши, союзники Швеции?

– Во-первых, мы не шведы, а призраки Самуэля, – ответил Магнус. – А во-вторых, они очень разозлились на нас, так как мы разогнали их лошадей.

Эбба кивнула.

– Я просто хотела уточнить.

Она почувствовала, как его лицо приблизилось к ней вплотную, и поняла, что он смотрит на нее.

– Я думаю о твоем обещании, – сказал он наконец.

Затем он отвернулся и снова уполз назад, к своей позиции. Эбба сжала рукоять пистолета и попыталась вызвать у себя воспоминание о Кристине, но ничего не получилось. Там, где только что пылал огонь страсти, осталась лишь ледяная сырость. А потом, несмотря ни на что, она, похоже, заснула, так как проснулась от того, что кто-то тряс ее за плечо. Она почувствовала глухую дрожь в теле и подняла заспанные глаза.

– Магнус?

– Это я, Самуэль. Эбба… Я бы хотел, чтобы ты заняла позицию в церкви, вместе с Киприаном и Андреем. Вы – третья линия.

Эбба резко села. Он убрал руку, но она удержала его. Постепенно сон уходил. Она спросила себя, использовали ли они с Александрой эту ночь, чтобы создать равновесие между жизнью и смертью, и внезапно, с абсолютной уверенностью, поняла, что они уже делали это, хоть и не могла представить себе, когда и при каких обстоятельствах это могло произойти. Но не успел этот вопрос мелькнуть в ее голове, как она уже знала на него ответ: нет. Самуэль наверняка провел остаток ночи, пытаясь вместе с Андреем, Альфредом и Киприаном придумать, как бы им подороже продать свои жизни.

– И не уговаривай, – сказала она. – Я полюбила это место и эти три мушкета всем своим сердцем.

– Это мое место, – возразил он.

– Тебе не следует стоять в линии. Ты – наш полководец. Веди нас в битву и позволь нам победить, Цезарь.

Он посмотрел на нее сверху вниз и криво улыбнулся. Она больше не могла сдерживаться: положив руку ему на затылок, она приблизила его лицо к своему и поцеловала в губы. Дрожь в ее теле все усиливалась.

– Только не воображай себе лишнего, – сказала она, пока он еще не пришел в себя после поцелуя. – Я только что узнала, что у товарищей принято целоваться перед битвой.

– Да? Впервые слышу.

– Возможно, это просто недоразумение. А теперь – желаете отдать приказ, ротмистр?

Он кивнул и махнул рукой в сторону поля за стенами.

– Да, рейтар Спарре. Покажи им.

 

23

Ночью Джуффридо Сильвикола постепенно успокоился. Если бы Бог не хотел, чтобы он отправился на эту миссию, то Он остановил бы его еще в церкви Святого Буркарда в Вюрцбурге. Бог не сделал этого, а побуждать Его еще раз принять решение было бы кощунством. И то, что Бог был на его стороне, снова получило подтверждение. Он внимательно прислушался к доносившимся до него обрывкам разговора и понял, что солдаты, прибывшие с Киприаном Хлеслем и Андреем фон Лангенфелем, готовятся к нападению драгун. Он догадывался, кто именно послал этих драгун. Кёнигсмарк не доверял никому, кроме себя, так почему он должен был сделать исключение для иезуита, даже если тот предоставил ему возможность захватить Прагу? Прагу, город, о котором старый отшельник говорил с ужасом и был уверен в том, что она стала ареной буйства черной магии и поклонения дьяволу. Он бы отправил к нему драгун, чтобы следить за ним – и, прежде всего, узнать, что такое важное скрывалось там, куда иезуит так хотел попасть. Джуффридо понимал движущие мотивы Кёнигсмарка, возможно, даже лучше, чем он сам – генерал мог искренне считать, что предпринимает поход против Праги, чтобы улучшить условия переговоров для шведской короны, однако на самом деле он просто хотел закончить боевые действия последним из великих полководцев и разбогатеть благодаря войне. И если он действительно был убежден в том, что идет в поход по тактическим причинам, то его жена понимала, какова правда. Джуффридо пренебрежительно улыбнулся. Если быть точным, никто из них двоих не знал, что на самом деле за всем этим стоит чье-то желание уничтожить библию дьявола, а вместе с ней – и семью, которая так долго защищала ее.

Как бы то ни было, Бог послал ему помощь в лице солдат Кёнигсмарка, и он, Джуффридо Сильвикола, должен был внести свой вклад, чтобы эта помощь не оказалась напрасной. Еще час назад он начал осторожно шевелить запястьями и перетирать друг о друга державшие их кожаные ремни. За прошедшее время он растер оба запястья до ран, и ремни пропитались его кровью и скользили. Если бы он терпеливо продолжал работу, то скоро уже смог бы снять их…

Один из солдат, которым поручили охранять его, обернулся и посмотрел на него. Джуффридо не стал отводить глаз. Через некоторое время солдат отвернулся. Взгляд Джуффридо прилип к лежавшему рядом с ним мушкету. Две свободные руки – вот все, что ему было нужно.

Старый отшельник гордился бы им.

Петр.

Брат Бука.

Даже когда они набросились на него с дубинами, он никого из них не убил, хотя мог бы раздавить одной левой. Он просто отшвырнул их прочь. Он не хотел забирать их жизни.

Мушкет заберет одну жизнь, уничтожить которую он вчера не смог.

Брат Бука гордился бы им.

Ведь гордился бы?

Джуффридо заморгал. Бог на его стороне. Он правильно поступает. Брат Бука гордился бы им.

И он продолжил тереть друг о друга израненные до мяса запястья.

 

24

Эбба осторожно заглянула за стену. Теперь она понимала, что означает дрожь в ее теле – это был отдаленный грохот копыт лошадей двухсот драгун, которые спускались по холму и широким фронтом поворачивали к монастырю. Ей стало так холодно, как еще ни разу за все ночное дежурство, и холод еще глубже проник в нее, когда она поняла, что тряслось за упряжкой из четырех лошадей: передок орудия, а за ним – пушка. Еще пока она смотрела на упряжку, та развернулась. Колеса взятой на передок пушки оставили глубокие борозды на заснеженном поле, и упряжка остановилась. Дуло пушки, как ей показалось, было направлено прямо на нее. Артиллеристы соскочили с лошадей, сняли пушку, а с ее передка – порох и ядра. Всадники промчались галопом до подножия холма и остановили лошадей. Грохот стих. Эбба видела, как от коней идет пар, как они нервно перебирают копытами. Ей казалось, что шеренга солдат тянется перед ней, сколько хватает глаз.

– Все знают, что им нужно делать, – услышала она голос Самуэля. – Дайте им подойти, друзья.

Эбба не могла не смотреть на драгун. Она была уверена, что не сумеет даже приподнять мушкет, такой слабой она себя чувствовала.

Это было зрелище, которое, как она считала, ей никогда не доведется увидеть – враг, готовящийся напасть на них. Шлемы драгун неярко блестели, их кожаные колеты издалека казались доспехами. Она увидела, как длинная шеренга зашевелилась: кавалеристы занимали позиции, и они не торопились, выполняли все точно, словно на учениях. Они, кажется, были абсолютно уверены в том, кто сегодня доживет до заката. Эбба все еще смотрела на них, когда из пушки внезапно вылетело облако порохового дыма и огненный луч, и до нее докатился грохот выстрела. Далеко от стены поднялся фонтан снега, и тут же – еще два, три фонтана, все на прямой линии, пока ядро не израсходовало всю энергию и не застряло в земле, все еще так далеко от них, что даже пули из их мушкетов не долетели бы до него. В ней вспыхнула надежда на то, что у пушки может быть слишком малая дальность стрельбы. Лошади драгун даже не шелохнулись. Шеренга на другом конце широкой равнины перед бывшим монастырем не двигалась.

– Вы же способны на большее, – услышала она, как буркнул Магнус.

Расчет суетился возле орудия, крошечные, как муравьи, которые пытаются оттащить большую добычу в свой муравейник. Самуэль крикнул:

– Стойте спокойно, ребята! Им еще придется поработать, пока они пристреляются. Может, стоит предложить им цель – как думаете, товарищи?

Эбба повернулась к нему. Он стоял на склоне груды камней и что-то искал под курткой. Затем вытащил оттуда нечто желто-красное; с вершины кучи слез Герд Брандестейн и взял у него предмет. Она только теперь увидела, что Брандестейн вставил одну из алебард, отобранных у солдат иезуита, прямо между двух камней. Он быстро привязал к алебарде желто-красный платок, который дал ему Самуэль, и платок слабо затрепыхался на легком утреннем ветру. На платке был изображен красный лев на золотом фоне, герб Смоланда. На другой стороне равнины воцарилась изумленная тишина. Затем Самуэль достал еще один платок, и Брандестейн привязал его над смоландским львом. Это было простое синее знамя: потрепанное, дырявое, испещренное пятнами, оставленными, как догадалась Эбба, пролитой кровью. Тишина стала еще глубже, а затем она внезапно услышала свист, крики и проклятия: те пронеслись по рядам драгун, словно пламя, и ее сердце сжалось. Люди Самуэля ответили молчанием. Она понимала – слабый хор голосов, в который сложился бы их ответ, сообщил бы врагу, как их на самом деле мало.

– Знамя смоландского полка помнят все, – услышала она ворчание Бьорна Спиргера. Она посмотрела на него. Он стоял сбоку и вглядывался в щель между камнями. – Посмотри на них. И это кавалеристы? Ха… типичные драгуны. Получеловек, полуживотное. Даже не умеют контролировать собственных коней. Правый фланг – просто стадо баранов. Эй, вахмистр, расставь людей дальше друг от друга, иначе лошади сцепятся, когда понесут.

– У драгун он называется фельдфебель, – проворчал Альфред Альфредссон, который, как и Самуэль, постоянно обходил их линию обороны. Он нес на плечах два мушкета и тащил столько походных фляг, сколько мог. – Даже не думай снова спутать достойного уважения вахмистра кавалерии с таким болваном, как фельдфебель у драгун.

– Больше не повторится, вахмистр!

Пушка снова загрохотала. Ядро перелетело через их позиции, издавая зловещий свист, и разорвалось где-то далеко позади, среди развалин. Вверх взметнулись камни и пыль. Рассыпалась одна из куч камней.

– Очень кстати, – заметил Спиргер. – Здесь не помешало бы немного прибраться.

Со стороны драгун снова донеслись свист и крики, без сомнения, для того, чтобы они заорали в ответ и таким образом выдали свою численность. Драгуны не могли знать, сколько их на самом деле. Прорыв через лагерь прикрывали их собственные лошади. Эбба спросила себя, не поэтому ли они не решались начать штурм.

Самуэль крикнул:

– Передняя линия, помните: огонь открывать только тогда, когда они подойдут так близко, что мы учуем запах у них изо рта. Два выстрела, затем вступает вторая линия!

Эбба ватными пальцами нащупала пистолет. Она поняла, что еще немного, и, если так пойдет и дальше, она сама себя застрелит. Она вытащила оружие и положила рядом с собой. Затем, немного подумав, подвинула его поближе. Ей казалось, что пистолет – что-то вроде спасителя жизни, хотя она должна покончить с собой, если иного выхода не будет. Она посмотрела на Бьорна Спиргера – тот по-прежнему выглядывал в дыру и проклинал бездарных унтер-офицеров на правом фланге драгун, затем на Магнуса Карлссона – тот как раз достал из куртки талисман на цепочке, поцеловал его и спрятал обратно. Кто-то похлопал ее по плечу. Это был Альфред.

– Пить хочешь? – И он протянул ей флягу.

Эбба удивилась тому, какую сильную жажду она, оказывается, испытывает. Она присосалась к фляге и никак не могла остановиться. Безвкусная ледяная вода – растаявший снег, без сомнения, с высоким содержанием песка – текла по ее горлу и, скорее, усиливала жажду. Эбба вернула флягу, глаза у нее слезились, а зубы ныли. Ей казалось, что она могла бы осушить ее до дна, но жажда только возросла бы. Альфред улыбнулся ей. Впервые она увидела, что в его коротко подстриженных волосах на висках виднеется седина, а глаза окружает сеточка морщин.

– Так бывает перед каждой битвой, милая, – мягко пояснил он. – Сначала никак не можешь напиться, а потом – проблеваться.

– Я смогу постоять за себя! – слабым голосом произнесла Эбба.

– Конечно, детка, конечно. Эй, рейтар Спиргер, ты опять сказал «вахмистр». Я прикажу тебе стоять смирно, пока твои вонючие ноги не пустят корни!

– Внимание всем! – закричал Самуэль.

Он снова влез на кучу мусора, на которой развевались знамя с гербом Смоланда и бывшее знамя их полка. Затем снял шляпу и положил ее на землю. В руках он сжимал по пистолету, а рапира торчала меж двух камней.

Выстрел из пушки опять достиг ушей Эббы. Она услышала и почувствовала глухое попадание ядра в землю, а сразу после – еще одного, когда пушка громыхнула вновь, и тут стена, за остатками которой она лежала, закачалась. В ужасе она прижалась к каменным глыбам. Осколки и земля посыпались на нее дождем. Сердце так колотилось, что было трудно дышать.

– С каждым выстрелом они попадают все выше, – закричал Самуэль. – Похоже, они уже почти пристрелялись. Они вовсе не так плохи, собаки!

Эббе показалось, что крики снаружи стали тише. Она подняла голову и выглянула из-за укрытия. Девушка увидела, что мужчины в середине ряда извлекли шпаги из ножен; левый и правый фланги вынули из-за пояса короткоствольные карабины и повесили их себе через плечо так, чтобы можно было стрелять одной рукой. Ей стало ясно, что штурма осталось ждать недолго.

– О боже, – услышала она собственный шепот. Эбба и не подозревала, что паника может еще увеличиться. – О боже…

– Боевой порядок – как в случае с пехотой, – раскритиковал нападавших Бьорн Спиргер. – Копейщики в центре, мушкетеры по флангам. Правду говорят: из драгуна кавалериста не сделаешь.

Цепь нападавших продолжала растягиваться. Левый и правый фланги шли вперед, превращая длинную прямую линию в серп.

– Центр, – сказал Бьорн Спиргер. – Придержи центр, бездарь, иначе весь твой правый фланг распадется.

Эбба слышала, как мужчина, лежащий в укрытии за Бьорном Спиргером, что-то проворчал, и Бьорн ответил:

– Если уж они непременно должны напасть на нас, я хочу, по крайней мере, чтобы они сделали это как подобает.

Она заставила себя отвести взгляд от готовящегося к атаке войска и в последний раз посмотрела на Самуэля. Он стоял очень прямо и производил впечатление человека, который даже сейчас верил, что они победят и покроют себя славой. Внезапно она поняла, почему так бывает, что люди следуют за командиром под ужасающий град пуль и в огни ада – только если он настоящий командир.

До нее снова донесся грохот пушечного выстрела. Она увидела, как Самуэль спрыгнул со своего наблюдательного поста, и услышала, как он прокричал: «Пригнуть головы!» Она резко обернулась. Самуэль подскочил к ней в укрытие, обнял и прижал ее голову к земле. Над ними, сотрясая воздух, пронеслось ядро, а затем раздался оглушительный грохот, земля содрогнулась, и отовсюду стали падать камни; они больно били Эббу по ногам и по спине. Поднялась пыль и чуть ее не задушила. Она закашлялась, вскинула голову и стала шарить вокруг себя руками, пока пальцы не наткнулись на рукоять пистолета. Она вцепилась в нее, как утопающий хватается за соломинку.

Самуэль уже опять был на ногах. Эбба принялась тереть глаза, пытаясь избавиться от пыли. У груды камней, на которой еще недавно стоял Самуэль, отсутствовала вершина. Над ней висело густое облако пыли. Их импровизированное боевое знамя покосилось, герб Смоланда оторвался и лежал между камнями, и только маленькое синее полковое знамя выстояло против пушки. Эфес рапиры Самуэля тихо раскачивался из стороны в сторону.

– Герд! – крикнул Самуэль.

Его голос прозвучал как сквозь толстый слой одеяла.

У Эббы болели уши.

– Я еще жив, ротмистр, – раздался голос Герда Брандестейна. – Эти идиоты – жуткие мазилы.

Самуэль хлопнул Эббу по плечу.

– Началось, – сказал он. – Они идут. – И он поспешил назад, к своему посту на куче камней.

Несмотря на звон в ушах, Эбба услышала неистовый бой барабанов, затем его перекрыл грохот копыт двухсот лошадей, разом пустившихся во весь опор. Ее грудная клетка срезонировала, и ей стало так плохо, что пришлось опереться о стену. Она смутно слышала, как кричит Бьорн Спиргер:

– Трубите, товарищи! У каждой приличной кавалерии есть трубач!

Она посмотрела снизу вверх на Самуэля: он вновь надел шляпу и взвел курки пистолетов. Затем она заглянула через стену.

Поле между развалинами монастыря и холмом словно дрожало. Строй приближающихся драгун походил на чудовищную руку, которая тянулась к ним, а поднявшиеся в воздух снег и грязь делали задний план размытым и нечетким, будто вместе со всадниками к ним приближался конец света. Она видела, что кавалеристы в центре положили клинки шпаг на плечи; на левом и правом флангах поднимались ввысь дула карабинов. Рявкнула пушка, и в задней части развалин по очереди взлетели в воздух три кучи камней, после чего ядро застряло в четвертой.

– Дать им подойти! – закричал Самуэль. – Без команды огня не открывать!

«Мы погибли», – как во сне подумала Эбба. Всадники приближались со скоростью, которая казалась ей дьявольской. Словно не драгуны мчались к ним, а весь монастырь, вместе со всеми защитниками, будто гигантский кулак, рванулся навстречу нападающим. Уже можно было рассмотреть детали – развевающиеся плюмажи на металлических шлемах, разные цвета колетов, блестящие украшения на уздечках лошадей. Во рту у Эббы было так сухо, что она не могла сглотнуть. Она вспомнила рассказы о героических победах кавалерии, когда кони просто проходили по врагу, втаптывая его в землю…

– Целься! – заревел Самуэль.

Драгуны мчались вперед: вот они в двухстах человеческих ростах, в ста пятидесяти, в ста, клинки шпаг все еще прижаты к плечам, дула карабинов подняты вверх. Теперь они передвигались в идеальном ряду, и Бьорн Спиргер крикнул:

– Ну наконец-то!

Гром копыт походил на грохот волн во время шторма, земля сотрясалась. Внезапно раздался крик, острия шпаг опустились и теперь были направлены вперед, дула карабинов качнулись им из и нацелились на них. Всадники в центре нагнулись к шеям лошадей и выставили шпаги, их лица казались расплывчатыми светлыми пятнами под серыми шлемами. Лошади еще ускорили бег, и вся линия словно прыгнула вперед. Эбба вцепилась в мушкет с фитильным замком, дуло которого она выставила над краем укрытия. Она знала, что никогда не сумеет ослабить хватку, никогда не возьмет фитиль и не сможет прижать его к пороховой затравке. Правый и левый фланги драгун разрядили карабины, и неожиданно воздух наполнился воем пуль и звонким жужжанием осколков, которые те выбивали из камней.

Самуэль крикнул:

– Первая линия – огонь!

Прогремел залп, стрелков окутало облако густого дыма, мушкеты выплюнули огонь и свинцовый град в приближающихся драгун. Но это их не остановило. Лошади опрокидывались, люди вылетали из седел. Внезапно Эбба обнаружила, что держит в руках первый из двух мушкетов с колесцовым замком, а мушкет с фитильным замком лежит рядом с ней, и из дула у него идет дым. Она, должно быть, выстрелила и сама не заметила этого. Она не знала, попала ли в кого-то. Глядя поверх дула мушкета, она видела, как всадники накатывают на монастырь, словно прибой, уже так близко, что ей казалось, будто она сможет коснуться их рукой, если вытянет ее. Она различила широкую грудную клетку лошади, танцующую над далеко выброшенными вперед ногами подпругу, раздувающиеся ноздри, выпученные глаза – ее мушкет выстрелил, а с ним и оружие остальных. Второй залп! Она отбросила мушкет, всмотрелась в дымовую завесу и ничего не увидела. Лошадь и всадник, в которых она целилась, исчезли, словно их никогда и не было. Волна атакующих разделилась перед стеной и понеслась вдоль нее налево и направо, и она поняла, что Самуэль подготовил сюрприз: на концах их короткой жалкой линии вдруг набухли облака порохового дыма, когда стрелки, которые лежали там в укрытии и еще не стреляли, прицелились в первых всадников в обеих колоннах и нажали на спуск. По воздуху полетели тела, заржали лошади, вторая линия накатила на застреленных, обе волны замерли. Прямо перед ними возникла бьющаяся, извивающаяся масса тел и копыт. Пока Эбба не сводила с нее глаз, из этой массы стали показываться отдельные солдаты: они размахивали шпагами или пистолетами, кричали и ругались, подпрыгивали и лезли к ним через обвалившуюся стену. Она услышала команду Самуэля: «Вторая линия – огонь!» – и увидела, как солдаты падают на землю, как они отскакивают и врезаются в линию наступающих товарищей, как они валятся назад и извиваются между камнями. Другие бежали дальше, бежали словно прямо на нее: сверкающие шпаги, открытые в нечеловеческом крике рты… Позабыв недавние мысли о последней пуле для себя, она схватила пистолет и выстрелила в лицо, которое оказалось ближе всего, которое будто нависло прямо над ней. Второй солдат прыгнул на нее, сбив на землю, но она не выпустила пистолет из рук, ударилась о камни, в глазах у нее потемнело. Однако она взвилась и стряхнула С себя нападавшего, попыталась встать раньше него и увидела, как его голова разлетается на куски. Тело его забилось, как у рыбы, вытащенной из воды. Ее взгляд метнулся к Самуэлю, а тот отбросил дымящийся пистолет и заревел: «Первая линия – огонь!»

Она рванулась назад, к третьему мушкету, но стрелять из него было уже слишком поздно. Прямо перед ней появился очередной драгун и взмахнул шпагой. Она подняла мушкет, отразила им удар, но не смогла устоять на ногах и снова упала на землю. Он закричал что-то, перепрыгнул через нее и наткнулся на Бьорна Спиргера, тот резко обернулся и выстрелил. Эбба почувствовала теплую влагу на лице и руках; драгун подкатился к ее ногам и уставился на нее широко раскрытыми глазами, в которых больше не было жизни. Всюду вдоль их линии трещали выстрелы.

– Прекратить огонь! – срывающимся голосом закричал Самуэль. – Прекратить огонь! Кто может, заряжай! Быстрее!

Драгуны перелезали назад через стену и бежали в поле. Взгляд Эббы метался. С полдюжины нападавших лежали по эту сторону стены; все они, кроме одного, уже не шевелились, но этот единственный полз вперед, опираясь на руки, и тащил за собой ноги. Рот его был открыт, лицо побледнело как полотно, а за ним тянулась широкая полоса крови. Никто не обращал на него внимания, даже когда он перевернулся на спину, судорожно сжал руками разорванный живот и стал отрывисто стонать. Она увидела, что ее пистолет лежит на земле, и поспешно подняла его.

– Они отступают! – крикнул кто-то.

– Нет, – крикнул в ответ Самуэль. – Они разворачиваются! Первая линия – готовьсь!

Эбба застонала от ужаса, когда увидела маневр, который проводили драгуны. Обе линии нападения отошли от стены и широкой дугой вернулись в центр поля, где и встретились. Погибшие и раненые в основном лежали с той стороны стены, так что Эбба не могла их видеть. Когда же она посмотрела на всадников в поле, которые как раз перестраивались, ей почудилось, что они совершенно не понесли потерь. Кавалеристы снова выстроились в ряд, но не сдвинулись с места. Эбба первой поняла, в чем тут дело.

– Пушки! – закричала она прямо в огненный луч, вылетевший из дальнего орудия. – Пушки!

Она съежилась за своим укрытием. Ядро ударило, подняв мощный фонтан снега и грязи, прямо перед стеной, прыгнуло дальше, задело камни, лопнуло и брызнуло осколками за спиной у Эббы, в груду камней, с которой Самуэль отдавал приказы. Она закричала и перекатилась на другую сторону. От синего полкового знамени остался лишь клочок. Рапира Самуэля исчезла. Холм был покрыт дымящимися оспинами. Между ними лежали обрывки шляпы Самуэля, а рядом с ними – еще что-то; при взгляде на это желудок Эббы взбунтовался и изверг из себя воду, составлявшую все его содержимое. Кровь оглушительно стучала у нее в ушах, но руки уловили дрожь земли. Драгуны опять неслись в атаку. Эбба не видела ничего, кроме кровавой массы между камнями, на которую, должно быть, пришлась вся мощь шрапнели. Перья со шляпы Самуэля колебались на ветру. Неожиданно из-за камней, спотыкаясь, вышел Самуэль. Он был весь в пыли, из носа у него шла кровь, и она поняла, что ему все же удалось убраться с линии выстрела.

– Первая линия: без команды не стрелять! – хрипло крикнул он.

Он неловко полез на вершину груды камней, уставился на то, что осталось от Герда Брандестейна, затем наклонился, поднял лежавший неподалеку мушкет, осмотрел треснувший приклад, схватил оружие как дубину и поднял свой второй пистолет.

– Первая линия…

Драгуны вновь скакали на них галопом. Лишь кое-кто из них успел перезарядить карабины. Первые прозвучавшие выстрелы не причинили никакого вреда, и пули лишь просвистели над защитниками монастыря. Второй залп оказался точнее: он выбил осколки от камней, и воздух наполнился воем срикошетивших пуль.

– Так-то лучше! – услышала она крик Бьорна Спиргера. – Теперь мне это нравится! Правый фланг ровный! Наконец-то это похоже на кавалерию…

Внезапно он отшатнулся, задрав дуло мушкета. Он уставился на Эббу, затем опустил взгляд, и она увидела большую неровную дыру в середине его груди. Его некрасивое лицо застыло в гримасе удивления. Он протянул руки, словно желая отдать свое оружие Эббе. Затем упал лицом вниз. Эбба закричала.

– Первая линия…

Драгуны, кажется, были уже прямо перед стеной, летящий вперед вал из живых тел. Впереди них неслась теплая воздушная волна: она пахла потом, и порохом, и конским навозом…

Кто-то скользнул к Эббе в укрытие, вырвал мушкет из рук мертвого Бьорна Спиргера и прицелился. Это был Альфред Альфредссон.

– …огонь!

Похоже, почти все смоландцы успели зарядить минимум по одному мушкету. Загремели выстрелы. Мушкет Альфреда выплюнул пламя и чад. Эбба с некоторым опозданием тоже вскинула мушкет.

Атака, словно приливная волна, разбилась о стену, а потом встала на дыбы перед стеной и рухнула на нее. Ржали лошади, кричали люди. Шум был чудовищным, и вид тоже. Будто двигалась сплошная, подвижная, кишащая телами масса. Эбба переводила оружие с одной цели на другую – она не знала, куда стрелять. Она видела, как из хаоса выделяются отдельные фигуры: люди, которые встают на ноги, лошади, которые поднимаются и прыгают по камням…

– Они прорываются через укрепления!

– Вторая линия – огонь!

Эбба услышала, как мимо нее просвистели пули второго залпа второй линии, увидела, как падают люди и оседают на камни лошади, но нападающих было слишком много. Некоторые уже начали опускаться на колено, вскидывать карабины и стрелять в ответ.

– Мы не удержим их!

– Назад в церковь! Назад в церковь!

– Вторая линия…

Эбба, пошатываясь, поднялась на ноги, все еще сжимая в одной руке до сих пор не выстреливший пистолет, в другой – заряженный мушкет. Альфред подскочил к ней, схватил за талию, развернул, протащил несколько шагов с собой. Краем глаза она видела Магнуса Карлссона, который корчился на земле и сжимал обеими руками шею, а кровь, пульсируя, ярко-алыми ручьями текла у него между пальцами. Альфред подставил ей ногу, и они вместе грохнулись на землю. Пистолет выпал у нее из руки.

– …огонь!

Третий залп второй линии пронесся над их головами и скосил первых драгун, которые спрыгивали со стены в монастырский двор. Альфред рывком поднял ее на ноги. Они пробежали мимо Самуэля: тот выстрелил из второго пистолета, а затем, размахивая, как дубиной, треснувшим мушкетом Брандестейна, спрыгнул с груды камней. Эбба хотела остановиться.

– Назад! К церкви! – выдохнул Самуэль. – Альфред, головой за нее отвечаешь!

– Есть, ротмистр! – рявкнул Альфред и поволок ее дальше.

– Нет! – закричала Эбба. – Нет, Самуэль. Идем с нами!

Он посмотрел на нее, затем бросился навстречу драгунам. Идущий первым драгун замахнулся шпагой, Самуэль поставил ему подножку, а затем ударил по затылку мушкетом. Потом развернулся и ударил другого нападающего в живот. Оставшиеся в живых смоландцы выходили из укрытий и тоже бросались в ближний бой. Эбба вырвалась из рук Альфреда и побежала к Самуэлю.

– Эбба! – закричал Альфред.

Самуэль обернулся и не заметил драгуна, который налетел на него. Самуэль упал на землю и выронил дубину. Драгун пошатнулся, но устоял на ногах и поднял шпагу, чтобы пронзить ею Самуэля.

Не колеблясь ни мгновения, Эбба подняла пистолет с последним спасительным зарядом и нажала на спуск. Драгун отлетел назад. Самуэль снова вскочил и забрал себе его шпагу.

Альфред обвил Эббу рукой и просто поднял ее в воздух.

– Поставь меня! – закричала она, отбиваясь. – Пусти!

– Убери ее отсюда! – крикнул Самуэль.

Но тут до них докатился грохот очередного выстрела, и мгновение спустя ядро упало перед стеной, прямо там, где было больше всего людей и где драгуны шли по головам своих товарищей, чтобы первыми штурмовать стену. Кровь и плоть хлынули вниз. Вновь раздался грохот копыт, и широкой дугой к ним рванулась группа всадников, словно только что вышедших из ада.

 

25

– Они прорываются через укрепления…

Как же трудно было очнуться ото сна! Действительность ворвалась в сознание с диким криком, и проклятиями, и выстрелами, и смешалась с остатками сновидения. Книга была готова. Он торжествовал. Равновесие восторжествовало. Он убедил аббата, что ему нужна помощь и что помощь эту можно оказать одним-единственным образом. Знание против глупости, грех против невинности… Молодые послушники заново написали части, которые ему не удались, а поскольку они были молоды и необразованны, они еще не выработали свой собственный стиль. Они неутомимо переписывали и его прописные буквы, и строчные, не внося в них никаких изменений. Теперь книга выглядела в точности так, как он планировал: написанная на одном дыхании… и одной рукой.

Он пролистал страницы. Они были тяжелыми, эти огромные листы из пергамента. Он мог просто пробежать текст глазами, так хорошо он его знал. Все, что только можно знать, все, что когда-либо записали ученые мужи, а он прочитал… Среди них – Ветхий и Новый Завет, слово Божье, которое уравновешивало знание… Равновесие… Мир жаждет достичь равновесия, и он сотворил его здесь, в этой книге, которая охватывала весь мир… Он чувствовал громкий стук своего сердца и боль, которая пронзала его тело неделями, но он может игнорировать ее. «Tetelestai, – подумал он. – Свершилось».

Он перелистывал страницы, благоговейно укладывая их друг на друга. Переплетчики позже сошьют по краям пергамент, накроют его крышкой. Он совершил работу, а они доведут ее до конца.

Чистые страницы – он специально оставил их пустыми, так как после них шло покаяние в грехах, и он считал, что бездействие должно противопоставляться действию…

…обе большие иллюстрации, которые шли сразу за ними, тоже для равновесия; даже те, кто не умеет читать, должны понять…

…Cronica Bohemorum, [87]Хроника Богемии (лат.).
переписанная Козьмой из Праги…

…правила святого Бенедикта, где подробно указывалось, как монашеский орден мог позаботиться о том, чтобы из него исходило equilibrium…

Он насторожился.

Прочитал текст.

Уставился на лист.

Сердце у него застучало еще быстрее, а боль в теле усилилась, выбросила нити, потянулась длинными щупальцами. Он чувствовал, как левая рука судорожно сжалась, как по всей руке, до самого плеча, полыхнул огонь. Он охнул.

Этот текст ему не принадлежал! Кто его написал? О боже, он взял за основу его идею и довел ее ad absurdum… поставил под вопрос всю книгу… Кто это написал? Дьявол… сам дьявол, должно быть, затесался среди его учеников и побудил одного из них написать это… Ведь дьявол ненавидит равновесие!

Боль стала такой невыносимой, что он не мог дышать. Он попытался встать, но был не в силах устоять на ногах. Похоже, всю левую сторону его тела парализовало, ее словно охватило ледяное пламя. Пламя… Он снова вспомнил о братьях, которых запер в горящей библиотеке, так как знание принадлежало ему, только ему одному, так как они хотели отнять у него знание, а он не хотел делиться… О, Господь на небесах, теперь огонь пожирает его изнутри… Он закричал, но крик был глухим, будто доносился до него сквозь толстую стену. Равновесие было нарушено, свидетельство книги – извращено, его покаяние оказалось напрасным, искупление – невозможным… Он кричал и кричал, и слышал шаги снаружи, и слышал скрежет засовов… Падая, он смахнул со стола несколько гигантских страниц из пергамента, и одна из них лежала прямо у него перед глазами… Страница с иллюстрацией, с ухмыляющимся лицом чудовища… дьявола… Тот поднял свои ужасные лапы и тянулся к нему…

Он кричал!

Он слышал, как снаружи колотят в дверь, как сражаются с засовами.

Он кричал. Он умирал…

– Они прорываются через укрепления…

Агнесс подняла голову. Все ее тело горело, словно в огне. Она слышала треск выстрелов, но теперь, после того как она очнулась, он звучал отдаленно и приглушенно. Сон крепко ухватился за нее, а она – за него. У нее было такое чувство, что стоит ей только обернуться, и она увидит спектральную фигуру монаха, человека, который более четырехсот лет назад хотел записать все знание мира и ключ для его уничтожения.

«Равновесие», – прошептало что-то.

Прошептал он.

Прошептал – он ли? Действительно ли какая-то его часть, что-то, оставшееся здесь и пережившее время, обратилось К ней, когда она лежала в лихорадочном бреду? Или, что куда более вероятно, она просто слишком много знала об этой проклятой книге, и нет ничего удивительного в том, что именно в этом месте книга проникла в ее сновидения?

Тьма и свет, ненависть и любовь, творение и уничтожение…

Хаос и порядок.

Огромное изображение дьявола на одной странице и божественный город – на другой.

Образы таким мощным потоком обрушились на нее, что она с трудом успевала узнавать их. На передний план попыталось выдвинуться другое воспоминание: воспоминание, которое действительно имело значение, воспоминание, которое отвечало на вопрос… Последнее, что она слышала, прежде чем раздался выстрел и швырнул ее в царство между сном и явью, где правила боль.

Где…

Возможно, они все время совершенно неверно истолковывали эти иллюстрации? Возможно, они представляли собой не противоположности, а дополнения? Разве свет может существовать без тьмы? Разве старое не должно погибнуть, чтобы возникло нечто новое?

Другое воспоминание с такой мощью заявило о себе, что Агнесс на мгновение поверила, что Александра сидит рядом с ней.

«Я уверена, она находится здесь. Кто знает, как часто дядя Андрей и папа на самом деле были здесь, когда мы думали, что они в отъезде? Дядя Андрей даже установил надгробный камень на старом заброшенном кладбище для… для ваших родителей».

Где…

Где находится библия дьявола? Люди отца Сильвиколы полдня и всю ночь рылись в развалинах. Они осмотрели каждый уголок подвала. Библии дьявола нигде не было видно. Затем откуда ни возьмись появились солдаты, и Киприан, и Андрей… а потом выстрел…

Она слышала выстрелы, а между ними – гулкие удары пушечных ядер. Все снова стало таким далеким… далеким стало все, что не касалось библии дьявола.

Агнесс, качаясь, поднялась на ноги и побрела к одному из полузасыпанных боковых выходов из церкви, тому, что вел к старому кладбищу.

 

26

Пока они не добрались до Праги, Андреас и Карина Хлесль ехали каждый на своей лошади – потери студенческого отряда, решившегося под предводительством отца Плахи и Мельхиора Хлесля напасть на лагерь Кёнигсмарка, были велики. Из двухсот животных, которых войска Кёнигсмарка забрали у населения, оставалось пятьдесят, включая приличное количество умерших или убитых коз и свиней: они свешивались с седел нескольких всадников. Для жителей Праги это было меньше капли в море; животные с самого начала не отличались откормленностью, а дикий перегон обратно в город еще ухудшил их состояние. Тем не менее возвратившихся принимали, словно освободителей. Даже генерал Рудольф Коллоредо, который в день перед отъездом добровольцев до хрипоты спорил на совещаниях, пытаясь отговорить их от совершения вылазки, кисловато улыбался. Лидия в полубессознательном состоянии сидела на лошади перед Андреасом, а тот, казалось, радовался, что основное внимание получил огромный иезуит; по его лицу бежали слезы благодарности за то, что они снова вместе.

Мельхиор не упустил возможности покрасоваться.

– За нами… гонится… вся армия… Кёнигсмарка… – тяжело дыша, сообщил он. – И я… Мне кажется… я видел еще одну армию, которая приближалась… приближалась к лагерю генерала. – Он попытался восстановить дыхание. Пока они Не прогнали жалкое стадо через ворота, он неутомимо трудился во всех концах колонны, вместе со всадниками студенческого отряда ловил беглецов и в целом старался принести как можно больше пользы. Никто не знал, сколько конных отрядов в армии Кёнигсмарка (и есть ли они вообще) и не преследуют ли они колонну. – У нас ушла вся… вся ночь на то, чтобы согнать животных в стадо. Они могут быть не так уж и далеко от нас, у них ведь нет крупных обозов… Они быстрые и легко передвигаются, даже пешком… И они не оставили в этом районе ничего, что еще могло бы их задержать.

Коллоредо кивнул.

– Встречаемся через полчаса у ворот Староместской башни, – сказал он.

Очевидно, смелая вылазка Мельхиора все же обеспечила ему небольшое внимание начальства.

– Отведите членов своей семьи домой, – кивнул Коллоредо Андреасу. – Господин советник, рад, что вы снова здесь. Нам вас не хватало.

Андреас еще не полностью пришел в себя, когда Мельхиор проводил его и остальных домой. Он отвел их наверх, избежал объятий и поцелуев прислуги и перевел их радостные приветствия на Андреаса, Карину и Лидию. Он так проголодался, что готов был в одиночку проглотить целого быка. Когда он снял перчатки и посмотрел на свои руки, то увидел, как сильно они дрожат. Он пока что старался не давать волю мыслям о том, что они не только выжили во время вылазки, но и осуществили ее с поистине грандиозным успехом, и задвинул их как можно дальше. Сначала нужно подождать, чем закончится битва за Прагу, и только затем можно будет сказать, кто в результате одержал победу.

Он с грохотом сбежал на первый этаж и ворвался в кухню. Раскрасневшиеся служанки приветствовали его книксеном.

– Скажите, что у вас есть из еды! – выпалил он.

Они захихикали, а затем наперебой стали ему предлагать колбасы и ломти хлеба. Вскоре Мельхиора замучила совесть: если город возьмут в осаду, им пригодится каждый кусок, а бедняки, вероятно, уже сейчас голодают. Но ведь к тому времени и колбасы, и хлеб испортятся! Он вонзил в них зубы и поперхнулся, когда в кухню вбежал Андреас. Похоже, его снова поймали на горячем. Андреас несколько раз перевел взгляд с лица Мельхиора на колбасы в его руках, а затем протянул к ним руку, забрал у брата несколько колбас и затолкал себе в рот. Глаза у него слезились.

– Приятного аппетита, братишка, – пожелал ему Мельхиор.

Андреас поперхнулся, но все же сумел проглотить слишком большой кусок. Только теперь Мельхиор обратил внимание на то, что на брате все еще грязная одежда и дорожные сапоги. Он удивленно указал на них.

– Мы выступаем немедленно, – заявил Андреас и забрал у него остальные колбасы. – Поесть можно и потом. Я должен кое-что сообщить Коллоредо.

– Что? Скажи мне, а потом можешь и…

– Это мой город, – перебил его Андреас. – Если дойдет до того, чтобы защищать его, то я хочу находиться впереди и знать, что происходит. Ты идешь со мной или предпочтешь оставаться в моей кухне и обжираться моими колбасами, пока остальные обращают Кёнигсмарка в бегство?

– Это наполовину моя кухня и мои колбасы, – услышал Мельхиор собственный голос.

Андреас схватил шляпу Мельхиора и нахлобучил ему на голову.

– Поторопись.

Мельхиор последовал за братом на улицу. Конюх уже приготовил двух свежих лошадей. Карина тоже была на улице, и тоже – в той же самой одежде, в которой приехала. Она погладила Мельхиора по щеке, затем обняла Андреаса и поцеловала его.

– Возвращайтесь живыми и здоровыми, – прошептала она.

Мельхиор не сводил с нее глаз, пока Андреас обнимал и целовал ее в ответ. И хотя никто ничего ему не сказал, в этом не было нужды, он и так понял: кое-чему пришел конец. Он почувствовал укол в сердце, и ему стало трудно дышать.

Андреас вскочил на коня и поскакал прочь, не дожидаясь его. Мельхиор последовал за ним, но отъезжая, он в последний раз обернулся. Карина подняла руку и махала им вслед. Затем послала им воздушный поцелуй. Он не ответил, поскольку знал, что она прощается не с ним.

– Что? – воскликнул Коллоредо. – Этого не может быть! Подполковник Оттовалски и его люди находятся на пути в Пилсен, чтобы привести нам на помощь императорский гарнизон.

– Может, он так и сказал, – объяснил Андреас. – Но факт есть факт: я сам видел и слышал, как он предлагал свои услуги Кёнигсмарку.

Коллоредо побледнел и растерянно заморгал.

– Насколько хорошо Оттовалски знает защитные сооружения города, господин генерал?

Коллоредо скорчил гримасу.

– Так же хорошо, как и вы, советник. Что за вопрос?

– Этого я и боялся. Кёнигсмарк хотел заставить меня выдать ему уязвимые места укреплений. Оттовалски сделает это добровольно.

– Брешь в капуцинском монастыре, наверху, в Градчанах! – выдавил Коллоредо. – Господи Боже, там на посту стоит только небольшой гарнизон Страговских ворот. Мы должны их…

Остаток его предложения поглотил внезапный колокольный звон. Казалось, что резонирует вся башня Староместских ворот. Они бросились к окну. У стен города стояло огромное облако пыли, а под ним виднелись пестрые цвета униформ и блестящий металл оружия и доспехов.

– Это Виттенберг, – прошептал Андреас. – Да смилостивится над нами Господь. Я догадываюсь, где находятся люди Кёнигсмарка.

Коллоредо доказал, что старая гвардия может быть полезна, по крайней мере, в периоды кризиса.

– Следуйте за мной! Немедленно выдвигаемся к Страговским воротам! – Он загромыхал вниз по лестнице, следом за ним – Мельхиор и Андреас. Не успев спуститься, он заревел: – Мне нужен взвод мушкетеров. Взвод мушкетеров!

Иржи Плахи ожидал их внизу, у выхода из башни. Он тоже был покрыт грязью, которую собрал во время нападения на лагерь Кёнигсмарка.

– Все ваши солдаты – у земляных укреплений, генерал, – доложил он. – А у меня есть рота студенческого легиона, и они готовы выступать прямо сейчас. Куда?

Мельхиор хлопнул его по плечу и побежал по мосту за генералом.

– Не отставайте! – крикнул он.

Пока они добрались до Страговских ворот, их группа растянулась по всей Малой Стране. В отделении было более ста человек, и многие из них лежали вдоль дороги и блевали после бешеной скачки; другие шатались от истощения. Дорога через мост и наверх, к Граду, была длинной и крутой. Мельхиор задыхался и боялся, что Андреас вот-вот упадет замертво. Он заметно похудел из-за серьезных нагрузок, но он слишком привык к сидячей работе: лицо у него побагровело, и он хватал ртом воздух. Наконец впереди показались ворота и охраняющие их солдаты. Некоторые обернулись и смотрели на них.

– Кажется, в порядке… – начал было Коллоредо, но замолчал.

Солдаты отодвинули огромные засовы и принялись уже открывать ворота.

– Стой! – закричал он.

И в этот момент Мельхиор с ужасом понял: то, что он считал кучей одеял и пальто, на самом деле было телами убитых стражей, очевидно, совершенно спокойно подпустивших к себе Оттовалски и его людей, так как подполковник был известным офицером, а от Страговских ворот нельзя было заметить, что он прошел именно через потайную брешь в монастыре капуцинов.

Генерал побежал вперед.

– Стойте! Безумцы…

Солдаты вскинули мушкеты и выстрелили. Мельхиор и Андреас бросились на землю. Бежавший впереди них генерал упал и покатился по мостовой.

– Оттовалски! – вне себя заревел Андреас. – Ты жалкий ублюдок!

Вместо ответа раздался выстрел, от мостовой полетели искры. Андреас выругался. Мельхиор заметил, что генерал поднял голову и встряхнулся. Мушкетеры у ворот уже опять заряжали оружие. Створки ворот медленно раскрывались. У себя за спиной он услышал крики и ругань школяров из студенческого легиона, который подходил небольшими группами и тоже начал стрелять. Воздух загудел от пуль. Солдаты у ворот бешено крутили ручку подъемного механизма.

Мельхиор вскочил, подбежал, пригнувшись, к генералу Коллоредо и потащил его прочь.

– Отпустите меня! – крикнул генерал. – Я не ранен!

Первая дюжина мушкетеров из студенческого легиона выстроилась в ряд и выпустила залп. От стен у ворот отскочили каменные осколки, во все стороны полетели щепки. Двое солдат впереди упали, но ворота были уже приоткрыты, так что в них мог протиснуться человек. Генерал Коллоредо вскочил на ноги и вместе с Мельхиором побежал к углу ближайшего дома. Им вслед засвистели пули. Ворота раскрылись еще больше, и в них ворвалась орущая толпа, стреляя, ругаясь и размахивая алебардами и рапирами. Андреас промчался зигзагом под градом пуль и, тяжело дыша, догнал Мельхиора и Коллоредо. Второй залп студентов уложил несколько нападавших, но и в ряду стрелков появились первые жертвы: они упали на мостовую и корчились от боли.

– Я узнал эти цвета! – крикнул Андреас. – Это Кёнигсмарк.

– Сколько у него людей? – крикнул в ответ Коллоредо.

– По меньшей мере две тысячи…

Генерал побледнел еще сильнее.

– Мы обречены.

Нападающие потоком вливались в ворота. Некоторые уже бежали на гребень стены, чтобы занять более удобную огневую позицию. Теперь мушкетеры выстроились в шахматном порядке и стали стрелять по защитникам из студенческого легиона, большая часть которых еще только подходила к арене битвы, совершенно выбившись из сил. За считанные мгновения Мельхиор увидел, как упала минимум дюжина человек. Молодые люди вели себя в точности так, как на учениях; но, учитывая численный перевес противника и тот факт, что они находились на улице, они явно избрали неверную тактику. Мельхиор застонал. Он не знал, куда пропал Иржи Плахи; не возникало никаких сомнений в том, что, если ничего не предпринять, студенческий отряд будет полностью уничтожен за несколько недолгих минут. Не успел он додумать мысль до конца, как уже стоял посреди улицы.

– Растяните цепь! – кричал он. – Разомкните телеги! Спрячьтесь! – Слева и справа от него от мостовой отскакивали пули. С головы сорвало шляпу. Он попытался отпрыгнуть в сторону, почувствовал удар по ноге и упал на землю. – Уличный бой! – кричал он. – Возьмите их под обстрел из домов! Задержите их у ворот!

Он перекатился вбок. Шляпа прыгнула к нему, когда в нее попала еще одна пуля. Плюмаж оторвался и покрыл все дождем из перышек. Мельхиор потянулся к шляпе, вскочил и пробежал несколько шагов. Школяры поняли его и разбежались во всех направлениях: они бросались за углы домов, выступы стен и в переулки, выбивали двери подъездов. На верхнем этаже одного из домов разбилось окно, и оттуда вылезло длинное дуло. Мельхиор, согнувшись, прыгнул вперед и приземлился прямо между ног мушкетера, потащив его с собой на землю. Несколько пуль отбили куски штукатурки от угла дома, за которым они укрылись.

Дуло, показавшееся из окна, оказывается, принадлежало огромной старинной аркебузе.

Мельхиор кое-как поднялся и, к своему изумлению, увидел беззубое лицо в обрамлении жидких белых волос, появившееся за аркебузой. Аркебуза выстрелила с таким грохотом, что можно было подумать, будто кто-то пальнул из пушки. Облако чада размером с карету вылетело из окна и окутало дом. Впереди, у ворот, стрелки бросились на землю. Верхняя часть кустарника в нескольких десятках шагов возле ворот взлетела в воздух, на мостовую посыпались листья и ветки.

– Вот черт! каркнул обладатель музейного оружия и исчез за парапетом, без сомнения, для того, чтобы зарядить чудовище.

Штукатурка под окном поднялась облаком: это стреляли нападающие. Было слышно, как старик смеется.

– Боже мой! – воскликнул стрелок, которого Мельхиор затащил в убежище.

Мельхиор выглянул за угол и сразу убрал голову: возле уха просвистела пуля. Нападающие снова двинулись вперед. Еще несколько шагов, и они доберутся до первых домов. Он беспомощно смотрел на другую сторону улицы, где находились Андреас и Коллоредо. Генерал подпрыгивал от ярости и что-то кричал, но его никто не понимал. Неожиданно его крик разнесся повсюду:

– Отходим! Отходим к мосту!

– Нет! – завопил Мельхиор. Он замахал руками, но генерал не обращал на него внимания. – Мы не можем вот так просто отдать им Малу Страну!

Из окна опять выдвинулось дуло аркебузы, загремел выстрел. К этому моменту дым уже висел над улицей, словно утренний туман. На сей раз отлетела большая часть угла дома у ворот. Вниз посыпались камни, и оба студента, которые там окопались, выругались и стали отходить.

– Э-э-эх! – каркнул старик и вновь скрылся в здании.

– Если так будет продолжаться, он станет лучшим стрелком! – рявкнул мушкетер рядом с Мельхиором.

– Отходим! Все вниз, к реке!

– Нет! – закричал Мельхиор. – Нет! К черту! Боже, почему этот глупец не слышит меня?

– Позвольте помочь вам! – предложил чей-то глубокий голос.

Мельхиор обернулся. Над ним нависала огромная фигура отца Плахи. Иезуит был покрыт потом, а его сутана разорвана. В лапах он сжимал два мушкета, очень похожие на те, которые использовали мушкетеры Кёнигсмарка. Как он захватил их, Мельхиор даже не догадывался.

– Коллоредо приказывает людям отступать, – выдохнул Мельхиор. – Мы не можем оставить им Малу Страну! Мы не должны позволить Кёнигсмарку бросить вперед несколько тысяч солдат, с которыми он может делать все что захочет. 1610 год не должен повториться!

– Что ты предлагаешь?

– Нужно отступить до Града. В садах мы сможем довольно долго держать оборону и задерживать врага: улица там становится уже. Мы с братом постараемся вывести как можно больше людей из домов и доставить их к реке.

– Хорошая мысль!

– Но как донести ее до генерала?

– Это уже моя забота. – Плахи сунул мушкеты в руки Мельхиору. – Прикройте меня.

Самое невероятное заключалось не в том, что отец Плахи, подобрав сутану, бросился под град пуль, и не в том, что его длинная фигура, в которую не попал бы разве что слепой, приняла на себя основной прицельный огонь, бьющий ему прямо в лицо. Мельхиор и мушкетер рядом с ним стреляли в направлении ворот, но нападающие, похоже, совершенно не замечали, что по ним ведется огонь. Отец Плахи танцевал между воронками от снарядов. Тот факт, что он пробрался сквозь град пуль без единой царапины, также не был самым удивительным.

Самое невероятное заключалось в том, что менее чем через десять секунд он пустился в обратный путь, прыгая под огнем, словно высокий мальчуган, пытающийся перескакивать через щели между камнями мостовой, и, тяжело дыша, добрался до убежища Мельхиора, чтобы сообщить: «Генерал согласен». Затем он выбил пыль из сутаны, забрал у Мельхиора оба мушкета и исчез, чтобы понести новости дальше.

Аркебуза загремела в третий раз. Флюгер на Страговской башне подпрыгнул, крыша загромыхала и упала на землю прямо между нападающими, которые тут же разбежались.

– Да-а-а-а! – сердито протявкал старик за окном. – Получите, ублюдки!

Школяры студенческого полка показались из убежищ и побежали по улице. Они разряжали мушкеты в незваных гостей и мчались к Граду. Мельхиор поспешил за ними, когда увидел, что Андреас и генерал отлепились от угла дома и двинулись вслед за ними. Они встретились на пятачке за пределами дальности выстрела. Андреас замедлил ход, и Мельхиор стал подталкивать его вперед.

– Шевелись! – крикнул он. – Шевелись! Мы не должны терять времени!

Андреас кивнул. Теперь начал останавливаться генерал Коллоредо.

– Удачи! – крикнул он.

Рядом с ними объявился отец Плахи.

– Нет, генерал! – возразил он. – Вы должны исчезнуть отсюда. Организуйте защиту Старого Места! Мы задержим их здесь, сколько сможем.

Коллоредо кивнул. Повсюду открывались окна и двери, люди кричали что-то из окон, выскакивали на улицу или, наоборот, ныряли в подъезды и пронзительно вопили. В руках у многих было оружие, очевидно, припрятанное еще во времена ландскнехтов из Пассау. Обитатели Малой Страны не имели никакого желания снова сдаваться без боя и испытывать на себе всю жестокость солдат.

– Бросайте все вещи! – кричали Мельхиор и Андреас. – Берите с собой только свои семьи! Вещи – дело наживное. Спешите! Переходите через мост, спасайтесь.

Сначала люди не реагировали. Еще никто и никогда не приглашал бедных жителей Малой Страны искать защиту в богатом Старом Месте. Однако вид генерала Коллоредо, покрытого грязью и в разорванной одежде, мчавшегося рядом с Мельхиором и Андреасом и повторявшего этот призыв, пробудил их ото сна. Когда они достигли конца улицы, уходящей круто вниз от самой замковой горы, уже десятки мужчин, женщин и детей бежали позади и впереди них, в то время как остальные, с искаженными яростью лицами, сжимая в руках древнее оружие, поднимались наверх, чтобы поддержать студенческий полк. Теперь их было уже несколько сотен. Они кишели у подножия моста, толпились перед Малостранскими воротами, где караульные собрались было стрелять, но вовремя заметили среди них генерала. Ворота открылись, и люди ворвались на мост. Часовой на башне отчаянно размахивал флажками, передавая сообщение часовым у Староместских ворот, которые тоже начали открывать. Андреас, Мельхиор и Коллоредо, тяжело дыша, остановились.

– Мы не сможем спасти всех, – простонал Андреас.

– Нет, но это лучше, чем не спасти вообще никого, как это было до сих пор, – ответил Мельхиор. – Генерал, даже если нам придется сдаться и Кёнигсмарк разграбит город, мы все равно победили. Еще никогда раньше обе половины Праги не выступали единым фронтом!

Коллоредо кивнул. Он так тяжело дышал, что не мог произнести ни слова. Однако глаза у него сверкали. Он указал на башню перед мостом на Малу Страну; издавая стоны, они взобрались вверх по лестнице до самой смотровой площадки. Мала Страна лежала перед ними, ее улицы почернели от заполонивших их толп… А наверху, в садах, вспыхивал и дрожал огонь из мушкетов. Кроме него, ничего не было видно, поскольку там висело облако дыма, и оно спускалось вниз: школяры отступали.

– Как только враг появится на улицах, у них не останется ни единого шанса, – охнул Коллоредо. – Тогда им придется бежать – или умирать.

В следующее мгновение звуки выстрелов наверху стихли.

– Теперь они бегут, – в ужасе заметил Андреас.

Коллоредо обернулся. Капитан, командовавший стражами, уставился на него, вытаращив глаза.

– Половину своих людей поставьте на гребень башни, со стороны Малой Страны, – рявкнул Коллоредо. – Другая половина следует за мной!

– Куда? – простонал капитан.

– Мы немного пройдемся навстречу студенческому полку, – ухмыльнулся генерал. – К их хвосту прицепилась какая-то приставучая дрянь, а мы можем дать им возможность немного передохнуть.

Он не стал спрашивать, пойдут ли с ним Мельхиор и Андреас, а они не стали спрашивать, можно ли им пойти с ним. Вместе со стражами они пробивались сквозь поток беженцев, пока не добрались до того места, где идущая от Града улица поворачивала вниз.

– По подъездам! В укрытие! – крикнул генерал.

Мельхиор и Андреас втиснулись в один подъезд. Андреас тяжело дышал и сжимал мушкет, который солдаты сунули ему в руку.

– Ты умеешь с ним обращаться? – спросил его Мельхиор.

– Нет!

– Великолепно. И каков твой план?

– Я стану читать им договор купли-продажи с восточным торговым обществом и надоем им до смерти – буквально!

Они переглянулись.

– Прости, что называл тебя засранцем, – сказал Мельхиор.

– Прости за то, что я говорил о тебе и Карине, – одновременно с ним произнес Андреас.

Они снова переглянулись. Внезапно Андреас улыбнулся.

– Они идут! – закричал генерал Коллоредо. – Они идут!

Солдаты Кёнигсмарка не были готовы к тому, что наткнутся на сопротивление. Они прогнали студентов и уже торжествующе кричали, когда дошли до площади и обнаружили, что там яблоку негде упасть от беглецов. Первые уже вскинули мушкеты, чтобы стрелять без разбора по толпе.

– Огонь! – закричал Коллоредо.

Двадцать мушкетов выстрелили одновременно. Люди на площади, громко крича, упали на землю. У первого ряда ворвавшихся на площадь нападающих подогнулись ноги, словно по ним прошлась огромная коса. Школяры развернулись, и те, чьи мушкеты еще были заряжены, тоже стали стрелять. Послышались крики. Нападающие отступили. Люди на площади вскочили и побежали на соседние улицы, поняв, что им не удастся пройти к мосту. В течение нескольких мгновений площадь опустела, а на улице, ведущей прямо к мосту, раздавались испуганные вопли, царили давка и паника. Мельхиор заметил, что Андреас еще не выстрелил из мушкета.

– Чего ты ждешь… – начал он, но тут Андреас вышел из укрытия, встал прямо посреди улицы, прицелился и спустил курок.

Ставень на доме в начале улицы, ведущей от Града, разлетелся в щепки, но мушкетер, высунувший свое оружие из-за угла, вздрогнул и промахнулся. Оставшиеся в живых члены студенческого полка присоединились к беглецам. Коллоредо тоже погнал своих людей назад.

– Через мост не перейти! – закричал Мельхиор.

Коллоредо покачал головой. Они последовали за ним к берегу реки. На Влтаве уже покачивалось несколько лодок, а сидящие в них лихорадочно гребли к противоположному берегу; остальные лодки стражи уничтожили топорами. Андреас, Мельхиор и Коллоредо прыгнули в уцелевшую лодку и взялись за весла. На мосту все еще оставалось полно людей, но их поток постепенно ослабевал. Коллоредо не сводил с моста широко раскрытых глаз.

– Будь я проклят, – сказал он наконец, – будь я проклят. Сколько мы успели перевести через мост, как вы думаете?

– Пару сотен, – ответил Мельхиор. – Это крохотная часть жителей Малой Страны, но даже она что-то да значит.

– Кто-то подает нам знаки с башни Старого Места, – заметил Андреас.

Коллоредо стал читать сигналы. Мельхиор видел, что наверху, в Граде, им тоже подают сигналы. Он спросил себя, кто их подает: гарнизон замка или же враг. Ответ на этот вопрос ему дал Коллоредо.

– Град в руках врага, – спокойно сказал он. – Кёнигсмарк взял в плен епископа Гарраха, Франческо Мизерони, Вильгельма Славату, всех каноников и весь Страговский монастырь. Он предлагает начать переговоры, или он пришлет нам головы пленников в корзине. Что вы только что говорили о победе, которую мы одержали, несмотря на возможное поражение, господин Хлесль? Ну, вот мы и одержали эту победу. Только Прага все равно пала.

 

27

В первое мгновение Агнесс решила, что она провалилась в очередной сон. Киприан, Андрей и Александра стояли перед какой-то могилой, причем Андрей держал в руке ржавую иззубренную лопату. Перед ними возвышались какие-то мужчины, один из которых целился в них из мушкета. Это были люди… отца Сильвиколы! Она замерла, будто натолкнувшись на стену. Колени у нее задрожали, а пульсирующая боль в ране усилилась. Звуки битвы у стен города внезапно стали доноситься словно с большого расстояния.

Отец Сильвикола обернулся. Похоже, он не удивился, увидев ее здесь.

– Она лежит в могиле, – сказал он. – В пустой могиле мужчины, который пожертвовал своей женой и чуть не поступил так же и с детьми, лишь бы выкрасть библию дьявола. Я мог бы и догадаться. Вы хотели выкопать ее и перепрятать. Я опередил вас. Бог опередил вас. В конце добро всегда торжествует над уловками дьявола. – Он кивнул солдату с мушкетом и указал на Агнесс. – Пора довести все до конца. Убей ее.

Солдат поднял мушкет и развернул его дуло. Отец Сильвикола прикусил губу и пристально посмотрел на Агнесс.

Киприан сделал незаметное и быстрое движение, словно в него вселился он же, но гораздо моложе, и не успел никто и глазом моргнуть, как он уже стоял за спиной иезуита, прижимая одну руку к горлу отца Сильвиколы, а другую держа у него за затылком. Он приказал солдату:

– Отбрось мушкет, или я сломаю ему шею.

 

28

Солдат медлил. Его взгляд метался между Агнесс, Киприаном и отцом Сильвиколой. Наконец он опустил оружие.

– Застрели… их… – выдавил отец Сильвикола. – Я… приказываю…

Солдат снова поднял мушкет. Андрей шагнул вперед. Его лопата пронеслась по воздуху и вонзилась неровным, но острым, как нож, лезвием в грудь солдата. Тот сделал неверный шаг назад и опустил глаза. Рот его раскрылся, руки выпустили мушкет. Оружие упало на снег. Он сжал черенок лопаты, словно хотел вытащить ее из своего тела. Александра рванулась вперед и подняла мушкет. Остальные солдаты отступили. Мужчина с лопатой в груди упал на колени и свалился набок; ноги у него слабо подергивались, а руки судорожно загребали снег.

Александра навела дуло на солдат. Взгляд у нее был диким.

Мужчина на земле застонал, голова его поникла, и он затих.

Тишину разорвал выстрел, прозвучавший прямо рядом с Агнесс.

 

29

Прямое попадание в ряды драгун заставило их атаку захлебнуться. С людей, оказавшихся ближе всего к тому месту, куда пришелся главный удар, капала кровь их товарищей. Раздались крики боли. Альфред недоверчиво смотрел на происходящее. Самуэль отнял шпагу у ближайшего противника и прижал того к стене. Какое-то мгновение все выглядело так, словно они, против ожидания, отбросили драгун назад за стену.

– Черные всадники! – закричала Эбба.

Они неслись вперед, как призраки, абсолютно черные, от закрытых капюшонами лиц до кончиков сапог. У каждого был короткоствольный карабин, похожий на те, которыми пользовались драгуны. Не снижая галопа, они сорвали оружие с плеч и прицелились.

А затем они выстрелили.

Самуэль упал лицом вперед, но Эбба заметила, что он не ранен. Другие смоландцы тоже кинулись в укрытие. Пули вонзались в стену, выбивая пыль и искры. Драгуны тоже попадали на землю. Кавалькада с грохотом промчалась мимо, развернулась на полном скаку и вернулась. Первые драгуны уже снова появились из укрытия и бросились к смоландцам. Черные призраки в молниеносном маневре рассыпались цепью, теперь они скакали поодиночке или по двое. Все больше драгун появлялись над стеной. Эбба видела, как падает Самуэль под натиском нескольких нападающих. Призраки приблизились к стене, и теперь стало ясно, что они задумали – они хотели напасть на монастырь. Самуэль отбился от нападающих, развернулся и неожиданно встал спина к спине с одним из своих людей. Она слышала, как застонал Альфред, поняв, что не сможет вмешаться. Привидения соскользнули со спин лошадей.

– Что это? – ахнула Эбба.

– Я не знаю, – ответил побледневший Альфред. – Все дьяволы ада. – Но не успела она вырваться, как он еще крепче сжал ее руку и потащил дальше. Она опять забилась.

– Пусти меня!

Он поволок ее за угол. Она знала: Самуэль хотел, чтобы она вышла из линии обстрела, знала, что в этот раз она не пойдет впереди… Знала, что вместо этого она последует за ним, а именно – на смерть, если смоландцы потерпят поражение, если ей и остальным не удастся отстоять церковь. Холодная мысль, молчавшая с самого начала битвы, вновь напомнила о себе и приказала: «Не возражай!»

Она побежала, и Альфред отпустил ее. Ее сердце разрывалось, когда она думала, что бросит на произвол судьбы Самуэля и остальных. Она оглянулась через плечо, и последним, что она видела, прежде чем они завернули за угол, были черные тени, перелезавшие через стену и нападавшие на смоландцев с тыла. А за стенами, на поле боя – необозримая масса верховых, которые полным галопом направлялись к стене; над ними трепетали знамена и вымпелы.

Драгуны получили подкрепление.

Смоландцы были обречены.

Они бежали.

Эбба услышала за спиной стук копыт и в панике оглянулась.

Один из черных дьяволов преследовал их. Лошадь его скользила над землей между грудами камней. Она громко ржала. Безликий всадник размахивал карабином. Он мчался на них. В следующее мгновение он почти навис над ними.

Альфред оттолкнул Эббу в сторону, и она упала между камнями и закричала от боли. Она видела, как Альфред перекатился набок и снова вскочил, сжимая в руке дубину, но когда он повернулся, чтобы ударить лошадь по ногам, всадник заставил своего коня совершить прыжок, и тот пролетел над дубиной Альфреда. Из-за инерции сильного размаха вахмистр зашатался. Лошадь приземлилась на передние копыта и заскользила дальше. Всадник боролся с поводьями. При этом капюшон слетел у него с головы. Суеверный паралич отпустил Эббу, когда она увидела, что он всего лишь человек, человек, вполне уязвимый для пуль. Она встала и побежала на него. Лошадь сделала оборот вокруг своей оси и поднялась на дыбы. Эбба услышала, как всадник выругался. Не останавливаясь, она взяла мушкет наизготовку. Лошадь сделала прыжок и поскакала дальше по улице. Эбба не отставала. Из-за россыпей камней улицы были такими малопроходимыми и извилистыми, что лошадь лишь с большим трудом пробиралась вперед. Эбба стала нагонять ее. Ей бы хватило одного длинного прямого участка, чтобы прицелиться, нажать на спуск и сбить всадника с лошади. Внезапно ей больше всего на свете захотелось увидеть, как он падает с коня, и знать, что в голове у него засела ее пуля. Перед глазами встала картина того, как призраки бросаются на смоландцев, как подходит подкрепление драгун. Она слышала, как тяжело дышит у нее за спиной Альфред. Она не привезет библию дьявола в Швецию, она никогда больше не увидит Кристину, и сегодня она умрет здесь вместе с остальными, но все это было неважно. Она хотела только одного: застрелить черного всадника и покориться судьбе.

Там, за поворотом… Там есть немного свободного места, перед развалинами церкви. Всадник натянул поводья и выпрыгнул из седла, еще до того как лошадь остановилась. Эбба тоже остановилась, и хотя она задыхалась, она задержала дыхание и прицелилась.

Два момента в последнюю секунду удержали ее от того, чтобы спустить курок и застрелить черного всадника.

Одинокий выстрел, который внезапно донесся до нее откуда-то из-за наружной стены церкви. И крик, с которым черный всадник ворвался в двери церкви, даже не обернувшись:

– Александра!

 

30

Киприан отпустил отца Сильвиколу и отступил на шаг. Иезуит пошатнулся и медленно обернулся. Поднял руку. В кулаке он сжимал дымящийся пистолет. Киприан с озадаченным выражением на лице тяжело осел в снег.

Вацлав увидел все это, когда ворвался во внутренний двор со старым кладбищем. Он увидел отца, который словно окаменел, увидел Александру, которая целилась из мушкета в кучку солдат, но повернула голову и в ужасе смотрела на Киприана и отца Сильвиколу. Он увидел Агнесс, которая стояла в снегу и раскачивалась из стороны в сторону. Он увидел, как иезуит поднимает пистолет, лицо его искажает гримаса, он целится в Агнесс, взводит Курок и спускает его.

ЩЕЛК!

Иезуит завыл, словно волк.

ЩЕЛК!

Вацлав налетел на него, выставив вперед карабин. Приклад попал отцу Сильвиколе в лицо. Он почувствовал, как от удара что-то сломалось. Иезуит отлетел назад, будто матерчатая кукла, и остался лежать. Из одной руки у него выпал пистолет, из другой – две бутылочки, которые он, должно быть, сжимал в кулаке как талисман. Солдаты перед натиском Вацлава отступили к стене и подняли руки над головой. Первый из них опустился на колени.

– Пощады! – в панике прошептал он. – Пощады!

Александра выронила мушкет и бросилась к Киприану, который держался рукой за стену. Агнесс опустилась на четвереньки и тоже поползла к нему. Андрей все еще стоял как вкопанный. Вацлав подобрал мушкет и навел оба ствола на солдат. Один за другим они опускались на колени в снег и поднимали руки над головами. Отец Сильвикола, постанывая, в полубессознательном состоянии лежал на одной из старых могил. С ужасом, от которого ноги у него стали ватными, Вацлав увидел, как краснеет передняя часть рубахи Киприана.

– О боже, папа, – всхлипнула Александра и подняла мокрую рубаху.

Она закричала.

Неожиданно во двор влетели девушка в разодранной мужской одежде и несколько солдат. Резко остановились. Вацлав развернул один из мушкетов на сто восемьдесят градусов и направил его на вновь прибывших. Он не знал, сможет ли спустить курок. Оружие словно стало весить не меньше тонны. Девушка сначала прицелилась в него, но затем ее мушкет опустился, а лицо побледнело: она заметила сидящего на снегу Киприана. Один из сопровождавших ее солдат забрал у нее мушкет, оценил ситуацию и пошел к Вацлаву. Дуло его мушкета было направлено на стоящих на коленях солдат. Он кивнул Вацлаву и протянул руку. Вацлав, точно во сне, вручил ему свой карабин. Когда их взгляды встретились, они заключили некое соглашение, чье содержание осталось для Вацлава загадкой, но он отвернулся, предоставил вновь пришедшему возможность разбираться с пленниками, а сам поплелся к тому месту, где лежал Киприан.

Киприан вытянулся в снегу в полный рост. Александра разорвала ему рубаху и дрожащими руками пыталась остановить кровотечение. Киприан был таким бледным, каким Вацлав его никогда еще не видел. Губы его потеряли цвет, а кожа была такой же белой, как и волосы. Он дрожал. Вацлав сорвал с плеч свой черный плащ и попытался просунуть его под тело Киприана. Когда он убрал руки, с них капала кровь. Снег начал окрашиваться в красное. Киприан лежал в центре распускающегося цветка из собственной крови.

– Папа! – закричала Александра.

Киприан схватил Агнесс за руку. Они переглянулись. Лицо Агнесс светилось любовью, хотя по щекам катились слезы.

– Эй, – прошептал Киприан. – Не грусти. До сих пор на оружие, направленное на моих близких, постоянно бросались другие… ты, Андрей… и ты, Вацлав… Наконец пришел и мой черед…

Вацлав почувствовал, как отец опустился рядом с ним на колени и вцепился ему в плечо дрожащей рукой.

– Вы… все… все здесь, – прошептал Киприан и попытался улыбнуться.

Вацлав увидел, что его рот полон крови. Киприан сглотнул. Он задыхался.

– Есть два варианта, – услышал Вацлав голос человека, пришедшего вместе с девушкой. Она все еще стояла здесь и в ужасе смотрела на происходящее. – Мы не можем заботиться о пленниках. Либо вы немедленно клянетесь мне в верности и помогаете нам защищать церковь, либо я убью вас.

– Агнесс… – произнес Киприан. – Агнесс… наконец-то я смог сделать то, для чего пришел в этот мир. Не надо плакать. Я счастливый человек.

Вацлав встал, Он посмотрел на Киприана, на всхлипывающую Агнесс, на Александру, которая отчаянно пыталась остановить кровь, льющуюся из ужасной раны Киприана, на своего отца, который плакал и держал Киприана за руку. Внезапно он так сильно, как никогда прежде, ощутил себя чужим для них. Вацлав, подкидыш, всегда останется Вацлавом, подкидышем. Вацлав любил Андрея, который на протяжении всей его жизни был ему отцом, и почитал Киприана со страстью, почти сопоставимой с его любовью к Андрею, но теперь… теперь он…

Он быстро отступил, пока чувства не переполнили его. Он заметил, что все еще сжимает в руке мушкет, с помощью которого Александра заставила солдат не вмешиваться. Он встретился взглядом с девушкой. Ее веки дрожали.

– Мои монахи… – сказал он, – мои монахи… пытались спасти ваших друзей. Бой окончен. Полк, который подтянулся к Подлажице, присягал императору. Они обезоружили драгун Кёнигсмарка. Преподобный генерал собственной персоной прибыл из самого Рима, чтобы положить конец этой истории. Папский нунций, монсеньор Киджи, предоставил в распоряжение генерала своих солдат. Они принадлежат к элитному подразделению, которое охраняет мирные переговоры в Мюнстере. Мы случайно встретили их и привели сюда.

– Ваши монахи? – заикаясь, спросила она. – Черные… призраки? Я совсем ничего не понимаю…

– Идите к своим друзьям, – продолжал он. – Бой окончен. – Он подал ей мушкет. – Возьмите. – Он не стал говорить, что неожиданно почувствовал, как это оружие пачкает его. К его удивлению, она не взяла мушкет, а положила его в снег.

– Я тут случайно подслушал… – сказал человек, стороживший пленников. – Это правда?

Вацлав кивнул. Он почувствовал, как мужчина спокойно рассматривает его.

– Слушай, друг мой, – сказал он. – Я уже довольно долго брожу по этому огромному сумасшедшему дому. Есть одна история о черных монахах, которым лучше не попадаться в руки, и об одиннадцатой заповеди…

Вацлав кивнул.

– Я тоже ее слышал.

Мужчина снова окинул его взглядом с головы до пят. Затем вопросительно поднял брови.

– Все ложь, – закончил Вацлав.

Мужчина кивнул, Он зажал мушкет локтем, тем самым освободив правую руку, и протянул ее Вацлаву.

– Я Альфред. – Затем он повернулся к пленникам. – Вон отсюда. Выходите на построение. Судя по всему, вам просто несказанно повезло, собачье отродье. – Его взгляд упал на девушку в мужской одежде – Идемте, ваша милость, – сказал он. – Идем туда, где нам и место.

Проходя мимо Киприана и остальных, Альфред остановился. Александра повернула к нему заплаканное лицо. Киприан направил на Альфреда беспокойный взгляд. Охваченный внезапной болью, Вацлав понял, что еще немного, и Киприан опустится в снег, а земля получит то, что теперь окончательно принадлежит ей. Альфред отдал честь. Киприан слабо улыбнулся.

– Скажи… своему капитану… Мне жаль… что мы не встретились раньше, – прошептал Киприан.

– Ротмистру, – тихо ответил Альфред. – Капитаны бывают только в проклятой пехоте. – Он снова отдал честь, взял девушку за руку и повел ее прочь.

Вацлав обернулся, услышав, как застонал отец Сильвикола. Он нагнулся к нему, забрал пистолет и не глядя отбросил в сторону. Затем взял обе бутылочки и стал задумчиво рассматривать их. Наконец он схватил иезуита за воротник, подтащил к рухнувшему монастырскому зданию и прислонил к стене. Отец Сильвикола опять застонал. Лицо его опухло, из носа и рта капала кровь, веки дрожали. Вацлав почувствовал непреодолимое искушение поднять сапог и затоптать его до смерти и тут же ощутил, как содержимое желудка поднялось к горлу: оказывается, он уже поднял ногу.

– Вацлав! – воскликнул Андрей.

Вацлав обернулся к нему.

– Вацлав… – услышал он шепот Киприана. – Что ты там бродишь? Твое место… здесь.

Это одно-единственное предложение полностью разрушило самообладание Вацлава. Неожиданно слезы навернулись ему на глаза, и внутренний голос взвыл: «Он не может умереть! Мы однажды уже считали его погибшим, но он вернулся. Он и теперь вернется. Он не может умереть!»

– Александра, – сказал Киприан. – Перестань. Я бы хотел, чтобы ты… выслушала меня. Вы все… Я… За свою жизнь я совершил много ошибок, но и добрые поступки тоже… Это все не важно… абсолютно не важно по сравнению с тем… с тем, что у меня есть вы… И если бы я за всю свою жизнь не сделал бы ничего, кроме…

Андрей опустил голову. Он знал, что уже шестьдесят лет как был бы мертв, если бы Киприан и его дядя не сумели отправить императора Рудольфа, вместе с его лейб-медиком, в Браунау, где доктор Гваринони не дал Андрею умереть от арбалетного болта, который он принял на себя, чтобы спасти Агнесс.

Александра снова заплакала навзрыд. Она вспомнила о том, как отец вступил в неравный бой с мужчиной младше его на двадцать лет, чтобы спасти ее жизнь.

Вацлав не сводил с Киприана взгляда. Андрей вынес его, смертельно больного младенца, из сиротского приюта, но если бы не Киприан, он бы вновь вернулся туда, вновь стал бы сиротой, и теперь его хрупкие детские косточки лежали бы с сотнями других в известковой яме на берегу Влтавы.

– Я считаю, что неплохо со всем управился, – резюмировал Киприан. – Я горжусь этим… Вацлав… Я знаю, ты всегда чувствовал себя чужим… Ты должен знать, что, кроме тебя, никто этого не чувствовал. Но это твоя особенность, именно она делает тебя тем, кто ты есть… Будь покоен… Я всегда считал тебя сыном, как если бы ты был плоть от плоти моей и кровь от крови…

Вацлав сжал губы, но не смог удержать поток слез.

– Я это и сам знаю, Киприан, – хрипло прошептал он. – Там, откуда все идет… – он указал на сердце, – я всегда знал это.

– Агнесс, – сказал Киприан и довольно долго молчал, так как не мог сделать вдох.

Изо рта у него бежал тонкий ручеек крови. Агнесс, Андрей и Вацлав одновременно попытались вытереть его. Их руки соединились. Андрей сгорбился и заплакал.

– Агнесс… – повторил Киприан. Грудная клетка его поднялась и судорожно упала. – Ты еще помнишь… о Виргинии? Мы… мы так и не попали на свою… на землю обетованную. Теперь я иду перед тобой в другую страну… страну по ту сторону… границы. Я подожду там… подожду… тебя. Агнесс, любимая… только ради… ради тебя я жил…

Он улыбнулся и посмотрел на Агнесс. Вацлав больше ничего не видел. Он смахнул слезы с глаз. Киприан все еще улыбался, но уже ни на кого не смотрел. Вацлав опустился в снег. Он ждал, что Киприан сейчас опять заговорит, и в то же время понимал, что уже никогда не услышит его голос.

Александра с диким криком вскочила на ноги. Она споткнулась и растянулась на снегу во весь рост, схватила мушкет и поползла, все еще крича как сумасшедшая, к стонущему отцу Сильвиколе. Мушкет волочился за ней. Неожиданно руки у нее подломились, будто в них не осталось сил, чтобы удерживать ее на четвереньках. Она ползла вперед на животе и тащила за собой мушкет, и внезапно он оказался в ее руках, и дуло его указывало на отца Сильвиколу. До головы иезуита оставалось не более двух локтей. Палец Александры обхватил спусковой крючок. Она перестала кричать. Ее глаза широко распахнулись. Веки отца Сильвиколы заморгали, его взгляд частично прояснился, и он уставился в отверстие дула мушкета.

– Батюшка! – произнес он голосом, звучавшим как голос маленького мальчика. – Батюшка, вставай из снега, он же холодный…

Его взгляд полностью прояснился, и он умолк. Брови сошлись на переносице. Левая рука вздрогнула, словно судорожно сжавшись вокруг чего-то. И хотя на него грозно смотрело дуло, он сунул руку в карман сутаны и, похоже, испытал облегчение, обнаружив бутылочки на месте.

– Я… тебя… убью… – простонала Александра. Ее палец дрожал на спусковом крючке. Отец Сильвикола оторвал взгляд от мушкета и посмотрел ей в глаза. – Я… убью… тебя!

– Нет! – громко и четко заявила Агнесс.

Александра вздрогнула. У нее начался тик.

– Убери оружие, Александра! – прогремел голос Агнесс.

– О боже, мама…

– УБЕРИ ЕГО!

– Я… не могу. Я убью… это… чудовище…

– Неужели ты хочешь, чтобы именно эта картина вставала у тебя перед глазами, когда ты будешь вспоминать о прощании с отцом? Как голова отца Сильвиколы разлетается на куски?

Александра задрожала.

– Что? Что?

– Убери оружие, дитя.

– Но…

– Я прощаю его, Александра. Я прощаю его. Ведь именно меня он все время хотел уничтожить. Это мое дело. Я прощаю его.

– Но папа… – Александра так горько зарыдала, что ствол мушкета заходил ходуном. – Но папа… О боже, папа-а-а… Мне так больно…

Вацлав подполз к Александре, схватил мушкет и потянул его дуло вверх. Но у Александры больше не осталось сил, чтобы нажать на спуск. Она без сопротивления выпустила мушкет из рук, упала на бок и свернулась клубком. Ее плач был одним долгим хриплым криком, и каждый отдельный звук вонзался в сердце Вацлава. Лицо отца Сильвиколы перекосилось.

Агнесс выпрямилась над телом Киприана. Она посмотрела иезуиту в глаза.

– Я прощаю тебя, – твердо заявила она. – Сегодня и здесь все кончается, но не смертью. Смерть – это только перерыв. Настоящий конец – это прощение. Я прощаю тебя, Джуффридо Сильвикола.

– Ты не можешь простить меня! – закричал иезуит, и потрясенный Вацлав увидел, что в его глазах стоят слезы. Голос у него сорвался, и он, шатаясь, встал. – Ты не умеешь прощать. Только Бог может прощать, но не ты! Ты… ты дитя дьявола… Я проклинаю тебя. Я проклинаю тебя. Ты не умеешь прощать! Я прокли…

Кулак Вацлава угодил ему между глаз, он ударился спиной о стену и сполз по ней вниз. Глаза у него закатились. Вацлав наклонился и схватил его за шиворот.

– И тем не менее, – услышал он тихий ответ Агнесс, – я умею прощать. Такими Бог создал людей. Мы способны проклинать, и мы способны прощать. Все зависит от нашего решения. Это равновесие.

Вацлав забросил бесчувственного иезуита себе на плечо.

– Я отнесу его в церковь. Он пятнает это место.

– Он просто ребенок, – возразила Агнесс. Ее голос сорвался. – Дитя этой войны. Ничего более.

Вацлав посмотрел на нее. Ее взгляд терялся в небытии, но выражение лица было спокойным. Тяжело ступая, он понес свой груз прочь из монастыря.

 

31

Когда Эбба и Альфред подошли к стене, бой действительно уже закончился. Драгун согнали к внешней стороне укреплений. Они стояли повесив головы и отдавали свое оружие. Внутри монастырского двора черные монахи занимались тем, что ходили между неподвижными фигурами, закрывали покойникам глаза и шептали молитвы. В этом им помогали несколько иезуитов в своих обычных сутанах и шляпах. В стороне пленники укладывали в ряд трупы, над которыми уже прочитали молитву. Большинство из них составляли драгуны, но Эбба заметила среди них и три или четыре черных рясы, и… и…

– Господь на небесах, – прошептал Альфред и так резко остановился, словно налетел на стену.

Эбба узнала бы каждого смоландца в лицо, даже на большом расстоянии, такими близкими они стали для нее за прошедшее время. Они все лежали в ряд: Магнус Карлссон, Бьорн Спиргер, остальные. Под знаменем с гербом Смоланда лежал изуродованный труп Герда Брандестейна, который кто-то, должно быть, извлек из груды камней. Она не могла сдвинуться с места. А где же…

И тут она увидела Самуэля. Он сидел, прислонившись к стене и вытянув ноги. В руках он сжимал разорванные остатки синего знамени. Ее сердце отчаянно забилось, и она чуть не закричала от радости. Спотыкаясь, она подобралась к нему и опустилась рядом с ним на колени.

Самуэль повернул голову и устало заморгал.

– О боже, что я натворила? – прошептала она. – О боже, Самуэль, что я наделала?

– То, что и должна была сделать, полагаю, – ответил Самуэль.

Голос у него был ровным, но тихим.

– Не следовало нам приходить сюда. Мы могли бы просто повернуть назад и не вступать в бой.

– Но ты ведь хотела получить библию дьявола для королевы…

– Мы могли бы забрать себе копию. Как Кристина заметила бы разницу?

– Но ведь ты заметила!

– Ничего, пережила бы как-нибудь.

– Если бы мы поджали хвост перед драгунами, мы не смогли бы освободить Агнесс и Александру.

Альфред преклонил колени рядом с ней и прижал кулак к груди.

– Привет, Самуэль, – сказал он.

– Здравствуй, Альфред. Смоландцы всем утерли нос, верно?

– Как всегда, ротмистр. – Кулак Альфреда дрожал.

– А оно того стоило, Альфред?

– Они все в безопасности. До единого. – Альфред откашлялся раз, а затем и другой. – Киприан Хлесль… его подстрелили.

Самуэль надолго замолчал.

– Мы с ним увидимся… скоро, – пробормотал он наконец.

Эбба уставилась на него. Постепенно до нее дошло, что старое знамя полка, и грязь, и кровь вражеских солдат, покрывавшие Самуэля с ног до головы, скрыли то, что Альфред, разумеется, понял сразу. Сердце у нее замерло. Ее взгляд искал в лице Альфреда намек на то, что ее страх беспочвенен, но то, что она увидела… Ей стало так холодно, что у нее застучали зубы.

– Вечность, должно быть, длится долго, – сказал Самуэль. – Я научу Киприана говорить на смоландском. Он ведь был одним из нас, а значит, должен научиться говорить по-нашему.

Эбба заплакала.

– Нет… – почти неслышно прошептала она. – Нет. Нет. Нет…

Самуэль ласково погладил ее по щеке. Внезапно он выгнулся, по телу его прошла дрожь, но он продолжал улыбаться. Он закашлялся и выплюнул светло-красные капли крови. Затем снова прислонился к стене.

– Перестань плакать, ваша милость, – мягко сказал он. – Почему ты не радуешься тому, что смоландцы восстановили свою честь?

– Честь! – воскликнула она. – Какой тебе толк с этой чести? На нее ты ничего не сможешь купить, не говоря уже о жизни! И Герд Брандестейн, и Магнус Карлссон, и Бьорн Спиргер, и никто другой – не могут! Они вернули себе честь, но лучше бы им вместо этого вернуть себе жизнь! – Лицо Самуэля расплывалось у нее перед глазами, и, подчиняясь неожиданному приступу нежности, она схватила его руку и прижала к щеке. – Живой, хоть и не имеющий чести, Самуэль был бы мне дороже честного мертвого ротмистра Брахе!

Ее плач перешел в такие бурные рыдания, что она сжалась в комок. В душе бушевала битва, которая разрывала ей сердце. Раньше она считала, что не переживет потери королевы Кристины. Теперь она знала, что терять других так же невыносимо. У нее никогда не было братьев. И тем не менее рядом с ней были лучшие братья в мире – несколько коротких драгоценных недель. Тот факт, что она подарила им то, чего они желали больше всего на свете, – предоставила им возможность восстановить свою честь, – лишь усиливал ее боль. Эбба Спарре оплакивала и Самуэля Брахе, и смоландских рейтаров, и то, что в ее жизни не наступит такой день, когда она сможет позабыть об этой потере.

Через некоторое время она заметила, что его рука перестала гладить ее. Она смахнула слезы рукавом. Затем нежно положила руку Самуэля ему на грудь, взяла вторую и соединила ее с первой. Осмотрелась. Альфред, тоже ослепший от горя, протянул ей один из пистолетов Самуэля. Вместе они вложили оружие в безжизненные пальцы Самуэля. Казалось, что он все еще улыбается им. Эбба собралась было закрыть рейтару глаза, но скорбь снова так сильно охватила ее, что она прижалась щекой к его лбу и излила печаль в его спокойное лицо. Наконец она глубоко вздохнула, склонилась к нему и поцеловала веки. Затем закрыла ему глаза и подумала о том, что это был первый поцелуй любви, который она подарила мужчине – не считая отца.

На нее упала чья-то тень. Она подняла взгляд и увидела высокого худого старика в одежде иезуита. На шее у него висел серебряный крестик.

– Мне жаль, – сказал он на латыни. – Мне жаль. Я оплакиваю потерю стольких жизней. Мне жаль. Это моя вина.

Она непонимающе кивнула ему. Он кивнул в ответ и двинулся прочь, по направлению к развалинам церкви. За ним следовали еще несколько иезуитов и два солдата с карабинами наизготовку. Эбба огляделась по сторонам и заметила невдалеке черного монаха, который сидел рядом с мертвым братом по вере. Монах немного склонился в сторону, словно в боку у него была старая рана, все еще терзающая его, и был он так бледен и худ, что казалось, будто он в любой момент может улечься рядом с мертвецом и составить ему компанию в аду.

– Кто это? – прошептала она.

– Винченцо Карафа, – ответил монах. – Преподобный генерал Societas Jesu. Генерал-полковник иезуитов.

Она покачала головой. Иезуит был ей абсолютно безразличен, и тем не менее…

– Почему он сказал, что это он во всем виноват? Черный монах пожал плечами.

Эбба встала и посмотрела на павших смоландцев. Затем собралась с духом и направилась к ним. У тела Магнуса Карлссона она остановилась, опустилась на колени и склонилась к нему. Поцеловала его в лоб.

– Я обещала это тебе, Магнус, – тихо сказала она. – Прощай, товарищ.

Она повернулась к Альфреду, который, словно воплощение горя, сидел на корточках возле мертвого Самуэля.

– Дрова, – сказала она. – Нам нужны дрова.

– Зачем? – спросил Альфред и засопел.

Она указала на Самуэля и остальных.

– Здесь умерли великие смоландцы, – объяснила она. – Великий смоландец покидает землю в языках пламени. Найди мне дрова, Альфред Алфредссон: нужно подать знак Одину, пусть подготовит им место в своем большом зале. – В горле у нее стоял ком, и она снова заплакала. Затем быстро осенила себя крестным знамением. – И Богу на небесах, и всем ангелам тоже: пусть примут самые смелые души, которые я когда-либо знала.

 

32

Отец Сильвикола снова пришел в себя в развалинах старой церкви при монастыре. Воспоминания сразу обрушились на него. Его победили. Он не справился. И что хуже всего… она… она простила его! Как дьявол может прощать, если даже именем Божьим действуют затем, чтобы нести воздаяние? Или он все понял неправильно?

– Батюшка! – тонким голоском крикнул он в пустой купол церкви. – Батюшка! Я ведь только хотел закончить то, что не удалось закончить тебе. Батюшка!

Он не получил ответа. Неожиданно он догадался, где можно найти ответ. Он пошарил в сумке и нашел свои бутылочки. Дрожащими руками достал их и поставил на камень. Бокалы он потерял, но это не имело значения. Он просто отхлебнет из бутылки. Иезуит уставился на бутылочку с символом, обозначающим яд. Медленно закрыл глаза и принялся переставлять сосуды на камне; он делал это долго и в какой-то момент уже не мог сказать, где находится та, что с ядом. По-прежнему не открывая глаз, он сложил руки на животе и сделал глубокий вдох, а затем выдох. Его страх перед испытанием всегда был велик, но в этот раз он показался ему непреодолимым. Снова отец Сильвикола пожалел, что не стал проходить испытание, прежде чем отправиться в Вюрцбург. Его губы дрожали, дрожали и закрытые веки. Наконец он не глядя протянул руку, нащупал одну из бутылочек, откупорил ее, вылил содержимое в рот и проглотил. Затем отшвырнул бутылочку прочь. Услышал, как она ударилась и разбилась. Его рука нашла вторую бутылочку, и, не глядя на нее, он тоже бросил ее на пол, где она разлетелась на осколки. Он открыл глаза…

И отпрянул назад.

Перед ним стоял Вацлав фон Лангенфель. Он поставил ногу на камень, на котором отец Сильвикола недавно выстраивал свои бутылочки.

– Я уже решил, что ты опять переложишь ответственность за это на Бога, – заметил Вацлав.

Судорога пронзила внутренности отца Сильвиколы, словно огненное копье. Рот у него раскрылся. Ужас охватил его, а следом пришла и вторая судорога. Он бы никогда не подумал, что это так плохо…

Он беспомощно завалился набок и свернулся клубком. На самом деле он даже не думал, что возьмет бутылочку с ядом. Господь на небесах! За что?! Неужели это значит, что он был неправ… что он… Пелена застилала ему глаза. О боже, он горит! Он хотел закричать, но не мог. Пелена поднялась, и он посмотрел на Вацлава, который теперь возвышался над ним, как сама смерть, причем сходство усиливалось благодаря черной рясе и черному капюшону. Вацлав пошевелил пальцами, словно фокусник; внезапно в его руке показалась бутылочка, в точности такая же, как и те, что, разбитые, валялись на полу. Отец Сильвикола вытаращил глаза. Изо рта у него показалась пена.

– Я нашел это у мертвеца в Эгере, – пояснил Вацлав. – Увидев бутылочки у тебя в сумке, я снова вспомнил об этом. Я уже тогда догадывался, что это, наверное, твое.

Вацлав перевернул бутылочку. Она была открыта. Единственная капля на миг блеснула у горлышка и упала на пол. Новая судорога вытянула тело отца Сильвиколы, а конечности в тот же самый момент согнулись. Дыхание его стало хриплым. Он по-прежнему не мог кричать.

– То, что еще оставалось в ней, я, после того, как принес тебя сюда, перелил в обе бутылочки, найденные у тебя в сумке. – Вацлав убрал ногу с камня и подошел к отцу Сильвиколе.

Фигура сына Андрея расплылась перед глазами иезуита: очередная судорога ударила его затылком об пол, пятки скребли каменные плиты.

Вацлав уронил бутылочку. Она упала на грудь отца Сильвиколы (он этого даже не почувствовал), отскочила и покатилась по каменным плитам. Тело иезуита снова выгнулось.

– Тебе следовало так поступить с самого начала, тогда ты избавил бы нас от ненужного горя, – заметил Вацлав. – Да смилостивится Господь над твоей душой.

Он пошел прочь. Отец Сильвикола перевернулся на бок и протянул к нему руку. Боль его была неописуема. Ноги у него дергались, идущая изо рта пена окрасилась в красный цвет. Дневной свет проникал в церковь через старые, разрушенные двери и окутывал Вацлава сверкающим сиянием. Внезапно отцу Сильвиколе показалось, что он видит, как от этого гало отделилась еще одна фигура, тоже в черной рясе: высокая фигура, настоящий великан.

«Батюшка?» – подумал он.

Великан подошел к нему и посмотрел сверху вниз. Лицо его вытянулось от грусти, и он покачал головой.

«Я все перепутал, батюшка, – подумал отец Сильвикола. – Прости меня».

Лицо великана разгладилось. Он наклонился, и поднял его, и понес его прочь, в точности как тогда, когда он поднял маленького мальчика, и понес его, и доставил в безопасное место, подальше от солдат.

«Прости меня», – снова подумал отец Сильвикола.

«Ты п… п… прощен», – сказал великан.

Отец Сильвикола закрыл глаза. Теперь все хорошо.

 

33

Вацлав стоял во дворе, освещенном солнцем, и глубоко дышал. Мир вокруг него вертелся. Он видел, как появился преподобный генерал, и ненадолго его охватила растерянность оттого, как стремительно развивались события с тех пор, как он умудрился сбежать из развалин, прежде чем его обнаружили люди отца Сильвиколы. Ему пришлось оставить Александру, но он понимал, что только так у него бы появилась возможность помочь ей. Надеясь встретиться со своими монахами и вместе с ними спланировать ее освобождение, он побежал в том направлении, откуда они должны были появиться. Он чуть не сошел с ума, поскольку их нигде не было видно. Прошло несколько часов, прежде чем они наконец появились, вооруженные до зубов новыми великолепными карабинами. Оружие хранилось в тайнике, который им показали бывшие разбойники; это были трофеи, взятые во время нападения на оружейника, осмелившегося войти на их территорию со своими товарами. На поиски тайника и выкапывание оружия ушло некоторое время. Атаман разбойников и трое его подручных, широко улыбаясь, уставились на совершенно истощенного Вацлава. Они надели черные рясы, как и все остальные, и Вацлав, чьи силы подошли к концу, выдавил: «А, монашки?» Разбойники просияли. Затем сияние потухло, Вацлав повернулся и понял, что их окружили солдаты, и все его надежды превратились в пепел.

Это были те солдаты, которых Фабио Киджи дал с собой преподобному генералу.

– Он там? – спросил Винченцо Карафа.

Вацлав кивнул.

Преподобный генерал вошел в церковь. Когда его люди хотели последовать за ним, он удержал их.

– Ты проводишь меня, преподобный отче?

Вацлав снова кивнул и пошел за старым иезуитом в церковь. Вытянувшееся тело отца Сильвиколы лежало там, где Вацлав оставил его в агонии. Глядя на него, можно было сказать, что он отошел без боли. Вацлав с изумлением понял, что чувствует облегчение.

– Он мертв, – без особого удивления констатировал преподобный генерал.

Вацлав кивнул в третий раз.

Генерал ордена иезуитов посмотрел на мертвеца и вздохнул.

– Я виноват, – сказал он, – но что я мог поделать? Если бы я тогда оставил его на милость солдат и крестьян, они либо убили бы его, как и старого отшельника, либо сожгли, как ту несчастную, которую они обвинили в ведовстве. Я чувствовал себя обязанным спасти его жизнь. Сколько горя вызвал этот единственный поступок, который я считал добрым…

– Ты не мог поступить иначе, ваше превосходительство, – возразил Вацлав. – Если бы мы всегда знали, к чему приведут наши поступки…

– Похоже, он все-таки обрел покой. Я так долго наблюдал за ним; он всегда был рядом со мной, даже в Риме, когда я делал карьеру. Но никогда еще я не видел его столь умиротворенным.

– Умирая, мы оставляем все заботы в прошлом, – заметил Вацлав, хотя и понимал, что это не так.

Он видел мертвецов, чьи лица были искажены жуткими гримасами. Лицо отца Сильвиколы казалось почти детским. Пена высохла, оставив красные полосы, которые покрывали его щеки, но выражение глаз говорило о покое.

– Так много душ погибло, – пробормотал преподобный генерал.

– Но две или три спаслись, – возразил Вацлав. – Вспомни о матушке настоятельнице в Вюрцбурге: она сама пришла к тебе и навела тебя и твоих людей на след, который и привел вас сюда, – хотелось бы отметить, как раз вовремя. Она все эти годы носила с собой свою вину; теперь, признавшись, она освободилась.

– Она проведет остаток жизни в уединенном месте, по собственному выбору.

– И тем не менее ее душа свободна от вины.

– Я напишу письмо монсеньору Киджи в Мюнстер, сообщу, что он поступил правильно. Если бы он удовольствовался тем, что отец Нобили покинул город, а не стал проводить собственное расследование, то не наткнулся бы в результате на убийц, и тогда мы бы вообще ни о чем не узнали. То, что он написал, показало нам, что нельзя дожидаться, когда отец Сильвикола добровольно подчинится отзыву, а следует что-то предпринять.

– Теперь я оставлю тебя одного, ваше преподобие, – сказал Вацлав. – Я хочу повидаться с семьей. Нам нужно попрощаться с одной великой душой.

Преподобный генерал кивнул и пожал ему руку. Вацлав оставил его. Но вместо того чтобы выйти через боковой вход к кладбищу, он вступил в обветшалое здание монастыря, протиснулся мимо обломков крыши и спустился в подвал. Он там кое-что припрятал.

Когда он снова поднялся наверх, то вместо черной рясы на нем были рубаха, куртка, плащ, брюки и сапоги. Одежда казалась ему такой чужой, как будто он всю свою жизнь не носил ничего, кроме монашеского одеяния. Он осмотрел шляпу с перьями. Мельхиору она бы понравилась. Тогда он нахлобучил ее себе на голову, спрятав таким образом тонзуру. Облачившись в новый наряд, он вышел в дверь, ведущую на кладбище. Вацлав ощущал некую романтичность в том, как замыкался этот круг: здесь, где все и началось, он сбросил черную рясу и начал новую жизнь. Братья будут безутешны, но из брата привратника получится достойный преемник. Все будет хорошо. Он вышел прямо в солнечный свет.

 

1

Прага сдалась. Прага открыла ворота врагу. Прага была разграблена.

На три дня генерал Кёнигсмарк дал солдатам волю. Погибло около двухсот человек. Но ведь легко могли погибнуть две тысячи, двадцать тысяч. Целыми днями из ворот выезжали телеги, груженные лишь той частью добычи, которую генерал потребовал себе. Украшения, драгоценности, медали, деньги, целые библиотеки, статуи, механические игрушки, поддельные морские нимфы и настоящие работы Микеланджело, дешевые куранты и бесценные гербовые фигуры, документы с печатями первых императоров Священной Римской империи и мощи святых… все, все вывозилось из Праги. Кунсткамера кайзера Рудольфа была разграблена, за исключением осколков сосудов и нескольких законсервированных человеческих останков, таких мерзких, что ими побрезговали даже солдаты.

Когда несколько недель спустя генерал Кёнигсмарк снова оставил город, он уже был генерал-фельдмаршалом и фантастически богатым человеком. От дворян, которые еще недавно воротили от него носы, он получал приглашения войти в их круг; он заказывал строительство целых домов, однако жить в них не собирался: они служили лишь для того, чтобы укрывать от непогоды его богатства и выставлять их напоказ.

И тем не менее… Прага пала, но Прага победила. Жители, вынужденные покинуть свои разграбленные дома, неожиданно находили приют у соседей. Детям, утратившим родителей, предлагали войти в другие семьи; родителей, утративших детей, утешали люди, которых они никогда прежде не видели. Эта атмосфера, кажется, повлияла даже на оккупантов: после первых трех дней злоупотребления против мирного населения резко пошли на спад.

Прага, Золотой город, пала.

Прага, место жительства сорока тысяч человек, внезапно стала чем-то большим: родиной.

Последняя крупная военная кампания закончилась.

С приходом весны снег растаял. Повсюду слышался детский смех.

Пришло время надежды.

 

2

Сильный западный ветер гнал маленький корабль по волнам. Альфред Алфредссон навалился на леерное ограждение и отчаянно блевал. В перерывах между приступами он заверял Эббу, что и во время предыдущей поездки ему было ничуть не лучше, и что нет никакой причины для беспокойства, и что, естественно, для потомка грозных викингов просто стыдно страдать морской болезнью, но это скоро пройдет, и… о-о-ох!

Эбба слушала его вполуха. Она не сводила глаз с большого дорожного сундука, обмотанного цепями. В нем лежала книга – книга, которую в Подлажице они достали из могилы, куда так и не лег мертвец. Перед ее внутренним взором сменялись картины: мертвецы, которых они внесли в развалины церкви, чтобы попрощаться; безутешная Александра; павший духом Андрей; погрузившаяся в молчаливую скорбь, организовавшая прощание Агнесс; и превратившийся из монаха в привлекательного мирянина Вацлав, без чьей помощи Александра, возможно, так никогда и не оправилась бы от отчаяния… Чуть позже – пышущие ярким пламенем погребальные костры, где сгорали тела Самуэля Брахе, Магнуса Карлссона, Бьорна Спиргера, Герда Брандестейна и других смоландцев, сгорали согласно многовековой традиции прощания с воинами… А с ними – и тело Киприана Хлесля, так что действительно создавалось впечатление, будто Самуэль встретится с ним там, в потустороннем мире, и обучит его смоландскому наречию, языку героев… И невозмутимое лицо Винченцо Карафы, очевидно, не одобрявшего эту языческую церемонию, но он был мудр, а потому промолчал…

Она спросила себя, удастся ли ей когда-нибудь выяснить, по чьему заказу на самом деле действовали два иезуита, убедившие Кристину попытаться непременно получить библию дьявола. После того как Винченцо Карафа поклялся, что не имеет к этому никакого отношения, почтовые голуби без устали принялись летать туда-сюда. Линия связи, служившая ордену иезуитов для обмена сведениями и пересылки приказов, оборвалась уже после нескольких станций, когда старая мельница, которую им назвали, оказалась не чем иным, как пустой каменной коробкой, где, однако, им удалось обнаружить несколько голубиных перьев. Эбба узнала от Вацлава, кем был кардинал Мельхиор Хлесль, и когда Вацлав, отчасти в шутку, заметил, что, наверное, линия связи заканчивается где-то в аду, где в одном из котлов сидит старый кардинал и по-прежнему следит за тем, чтобы никто не натворил глупостей с помощью библии дьявола, – она не стала смеяться. Она не верила в то, что мертвецы могут вмешиваться в дела живых, но организации переживали смертных, а судя по тому, что она услышала, кардинал Хлесль был человеком, умеющим прясть куда более прочные сети, чем самый искусный паук в мире.

Она снова посмотрела на сундук с книгой. Кристина завалит ее почестями, а она, Эбба, позаботится о том, чтобы семьи погибших смоландцев никогда больше не терпели нужду. Стоило ли это того? Стоило того, чтобы дюжина добрых людей восстановили свою честь, пусть и посмертно? Она мысленно улыбнулась. Эбба прекрасно знала, что бы ответили ей Самуэль и каждый из этих людей. Она не знала, каков был бы ответ, спроси она Киприана Хлесля. Наверное, он бы пожал плечами и сказал, что он сделал то, для чего и появился на свет. Однако за прошедшее время она убедилась в одном: каждый человек появляется на свет только для того, чтобы жить, любить и возвращаться к Богу с миром.

Альфред неловко упал рядом с ней на палубу и застонал.

– Я выблевал всю еду за пять дней, – сообщил он. – Вот только еды во мне было дня на три. Что же будет дальше?

– Ничего, – ответила она. – Ты будешь блевать до тех пор, пока от тебя останется лишь пустой кожаный мешок, его повесят в твоем доме над камином и станут показывать гостям.

Альфред кивнул на сундук.

– Ты думаешь, это правда?

– Ты о чем?

– О трех страницах, которые, очевидно, кто-то вырвал. О том, что они пропали по меньшей мере сто лет назад, и никто не знает, где они.

– А зачем Агнесс лгать мне? – спросила его Эбба, хотя и знала, что Агнесс солгала ей; так же как и Агнесс знала, что она, Эбба, это знала.

«Кристина не заметит разницы», – сказала она во время последнего разговора с Самуэлем. Правильно, но Эбба это заметит. И она действительно заметила. Она ехала домой с сокровищем, которое королева попросила ее доставить, но собиралась обмануть ее. Теперь все будет совсем иначе.

И все же: надо ли было привозить домой сокровище, которое, как она боялась, могло уничтожить своего адресата?

Цена любви – сам человек.

 

3

Олаф Бенгтссон не разобрал названия этой дыры, да ему было совершенно все равно. Дыра не заслуживала вообще никакого названия. Просто чирей на заднице мира. Пиво, впрочем, было хорошим. И темноглазая лань, шмыгавшая у бочек и бросавшая ему зазывные взгляды, даже стоила того, чтобы остаться здесь немного дольше. Дольше товарищей, которые еще вчера отправились в путь и оставили его здесь – его, Олафа Бенгтссона, ротмистра Уппландского кавалерийского полка, – после дележа добычи. Уппландский кавалерийский полк, ха! Три короны на красном фоне! Ни одному из них не досталось ни единой короны. Пришлось довольствоваться тем, что им оставили старшие офицеры и чертовы мародеры из армии Кёнигсмарка.

– …всех сыновей потерял, господин, – вздохнул хозяин постоялого двора. – И жену тоже. Проклятая война. Мы всегда были протестантами, господин, и бросали вашему королю под ноги березовые ветви… И что мы за это получили? Но что вы, солдаты, получили от этой войны, только честно, господин?

Сначала Олаф обрадовался, что хозяин таверны подсел к нему: перед ним уже замаячила перспектива получить пару кружек бесплатного пива. В этом отношении хозяин не разочаровал его, тем не менее за пиво он дорого заплатил: он уже несколько часов выслушивал эти жалобы, причем они повторялись каждые двадцать минут – то же самое содержание, та же жалобная интонация, только слова варьировались. Не сильно, если честно.

Улыбка лани возле бочки отвлекла его. Лань была дочерью хозяина постоялого двора. Удивительно, как от такого сучка уродилась такая красотка.

– …постоялый двор я унаследовал от своего отца, а он – от своего отца… И кому мне завещать его, господин, если всех моих сыновей забрала война? Я человек пожилой…

– Я тебе кое-что покажу, – перебил его Олаф и резко встал. – Пойдем-ка.

Хозяин постоялого двора, ломая в отчаянии руки, последовал за ним в конюшню. Часть добычи Олафа составляли пять лошадей, которых он взял с собой. Разумеется, на войну он шел с пятью другими лошадьми, как и приличествовало офицеру, и потому добыча его не была по-настоящему серьезной. Кроме того, одну из лошадей пришлось использовать как вьючную, чтобы перевозить остальные трофеи. Трофеи были завернуты в обрывки кожи и одеяла. Олаф торжественно развернул их. Хозяин постоялого двора, вытаращив глаза, подошел ближе.

– Что это такое? – прошептал он. – Оно огромно… сколько оно может стоить?

– Понятия не имею. Ты умеешь читать?

– Нет.

– И я тоже. Какую ценность может представлять книга для человека, если он не умеет читать?

– Она прекрасна. И так огромна… – зачарованно произнес хозяин постоялого двора. – Я никогда еще не видел ничего подобного.

– Я выменял ее у идиота, который служит в армии Кёнигсмарка и которому слишком тяжело ее перевозить, так как он чертов пехотинец. Ты бы хотел получить ее?

– Да! – закричал хозяин постоялого двора, не успев даже подумать. Затем в нем проснулась здоровая подозрительность. – Э… что за нее хочешь?

– Хочу трахнуть твою дочь, – откровенно признался Олаф. Самый эффективный путь к цели всегда самый прямой – старое правило кавалеристов.

– Э-э-э?!

– И она тоже этого хочет. Я мог бы трахнуть ее сегодня ночью и без твоего согласия, и она не сопротивлялась бы, но я всю войну старался оставаться приличным человеком, и потому не хочу сейчас начинать вести себя по-свински. Так что ты думаешь?

– Но…

– Соглашайся!

И в конце концов хозяин постоялого двора согласился.

Олаф не знал, кто кому сделал одолжение. Книга была тяжелой, громоздкой и немного жуткой из-за проклятого изображения дьявола. Он был рад, что избавился от нее. И ночь с дочерью хозяина постоялого двора была феноменальной, неповторимой, страстной. Он не знал этого, когда прощался следующим утром, так же как этого не знали ни старик, ни его дочь, но он посадил в нее свое семя, и из него вырос мальчик, которого хозяин постоялого двора принял как законного внука (немного постонав, покричав и поскандалив), воспитал и сделал своим наследником – исполнив самое заветное свое желание.

Огромная книга, которая привела к зачатию ребенка, была спрятана на чердаке постоялого двора, и только иногда хозяин осторожно взбирался наверх и тайком рассматривал ее. До самой смерти он верил в то, что мнимый шведский солдат на самом деле был ангелом и вот так, опосредованно, исполнил желание старика воспитать наследника. И поскольку он в это верил, мальчик тоже верил в это и стал добрым, уважаемым и справедливым человеком, так как невозможно быть злым, если ты убежден, что тебя зачал ангел.

 

4

Где-то… где-то в широких, пологих холмах Богемии, над которыми чувствовалось дыхание весны…

Маленькая карета, запряженная лишь одной лошадью. Два человека стояли в стороне от кареты, посреди поля: мужчина и женщина. Легкий ветерок играл ее волосами. Оба были высокими, худыми… и старыми. Даже издалека было видно, что они брат и сестра.

– Здесь? – неуверенно спросил Андрей.

– Здесь, – сказала Агнесс.

– Но почему?

– Это место ему бы понравилось.

Они открыли шкатулку и подождали, пока ветер не усилится. Наконец они перевернули шкатулку. Наружу вылетел пепел, собрался на мгновение в сверкающее облачко вокруг их голов, а затем развеялся.

– До свидания, Киприан, – сказала Агнесс и смахнула со щеки слезу. – До свидания.

Андрей пытался держать себя в руках.

– Будь здоров, друг мой, – выдавил он наконец. – Ты был лучшим из всех, кого я знал.

– Это ему бы не понравилось, – возразила Агнесс с намеком на улыбку.

– Тем не менее это правда.

Они смотрели на море цветов над холмами, которое покачивалось перед ними на ветру. Если бы этого пейзажа было недостаточно в качестве доказательства того, что после долгой зимы снова вернулась жизнь, то стоило обратить внимание на запах, летящий вместе с ласковым ветерком: запах человеческих испражнений и навоза. Крестьяне снова возделывали поля. Никому из них не было нужды говорить, что если на всем белом свете хоть один человек заслужил возможность снова почувствовать это пробуждение, то таким человеком был Киприан.

– Может, вернемся в карету? – спросил Андрей. – Ты все еще слаба…

Агнесс покосилась на брата. Он поднял руки и робко улыбнулся.

– Извини… Я не должен носиться с тобой, как курица с яйцом.

Она ответила на его улыбку.

– Ты уверена, что три страницы действительно потеряны? – спросил Андрей.

Агнесс пожала плечами.

– Да. А что?

– Просто я тебе не верю, сестричка.

Агнесс вздохнула.

– В Подлажице, когда я одной ногой стояла в могиле, мне приснился человек, создавший библию дьявола. Он верил в то, что творение Бога – равновесие: красота существует только в сравнении с уродством, жизни не бывает без смерти… Значит, и то и другое в своем праве. Если будет слишком много тени, мир замерзнет. Если будет слишком много света, он сгорит.

– Я всегда думал, что единственной его целью было накопление знания.

– Возможно, он с этого начинал, пока не понял, что одним только знанием равновесие не установить. Если мой сон показал мне правду, то в конце он убедился в том, что задача нас, людей, заключается в сохранении равновесия. Поэтому Бог и дал нам три способности, которых нет ни у какого иного живого существа: веру, любовь и надежду. Они – наше оружие в борьбе за равновесие. Именно это он и хотел сказать нам с помощью библии дьявола. Он показал это нам с помощью символа, как было принято в его время. Изображение дьявола напротив изображения божественного города, научные тексты – напротив текстов, полностью посвященных вере, одинаковый, симметричный шрифт… И величина книги, так как он считал свои познания величайшими из всех, какие только есть на свете.

– Но как из этого могла получиться библия дьявола?

– В последние мгновения своей жизни он решил, что по недосмотру сотворил чудовище. Он попросил молодых послушников, живших в монастыре, помочь ему закончить книгу. Один из них, должно быть, неправильно что-то понял – или монах решил, что его неправильно поняли… Он нашел текст, который, по его мнению, переворачивал все, что он задумал. Тот, кто читал его, приходил к выводу, что равновесия следует добиваться, что оно вовсе не баланс света и тьмы, что его можно добиться лишь путем искоренения зла, что все чуждое следует уничтожать, что равновесие – это не баланс разнообразия, а единство.

Агнесс снова ощутила ужас монаха, охвативший ее и в том кошмарном сне. Она старалась не дать Андрею заметить, насколько могущественным оставалось воспоминание о той полуяви.

– Что бы он ни сделал, он считал эту книгу своим личным искуплением, и когда он решил, что ее извратили, он обессилел. Возможно, он и сумел прошептать другим монахам еще что-то, прежде чем умереть. Я не знаю этого. Он наверняка был убежден, что дьявол вмешался в его работу, чтобы погубить ее. В конечном счете он потерпел неудачу в трех вещах: ему не хватило любви к себе, чтобы верить в то, что любовь всегда побеждает; не хватило веры в силу собственного познания – а следовательно, у него не было никакой надежды на будущее.

– Но ведь в мире столько людей, которые столь же слабы…

– И именно по этой причине библия дьявола, в конце концов, действительно представляет собой завет сатаны. Борьба с инакостью – на самом деле это война, которую добро, как оно считает, ведет со злом, не замечая, что при этом само оно превращается во зло. Пока мы, люди, не перебороли такую убежденность, никто не должен получить возможность наложить руки на оригинал библии дьявола.

– Но мы ведь вручили его Эббе Спарре, чтобы она отвезла его королеве Швеции.

– Конечно; однако у меня, разумеется, остались три страницы с той частью текста… – Агнесс умолкла и пристально посмотрела на брата.

– Да ну! – воскликнул Андрей и улыбнулся.

– Залезай, старший братец, – сказала Агнесс. – Залезай, пока у меня не лопнуло терпение.

Карета снова отправилась в путь, по широким, пологим холмам Богемии. Агнесс смотрела в окно, и ей казалось, что она все еще видит тусклый блеск пепла в воздухе вокруг них. Ветер что-то нашептывал ей на ухо, цветы складывались в узоры. Было легко представить себе, что в том шепоте слышится некогда родной ей голос, а в постоянно изменяющихся узорах видятся образы… лукавый взгляд… улыбка…

Киприан был второй половинкой Агнесс. Теперь в ее сердце образовалась дыра, большая, как мир, но даже смерть Киприана оказалась не в состоянии снова превратить ее в того неполного, пугливого человека, которым она была, прежде чем сбылась ее любовь.

Это был его подарок ей. Он тоже заплатил цену своей любви.

Агнесс смотрела в окно: на холмы, на цветы, на обретшую плоть надежду.

«До свидания, Киприан», – подумала она.

 

5

Франтишек Бильянова сидел в пасторском доме и смотрел на стену. Он уже почти не помнил, был ли когда-то такой период, когда он не смотрел бы на стену. Ему казалось, что для него существует только эта стена, а за стеной нет никакого мира.

Ребенок лежал в колыбели и тоже смотрел. Он пристально смотрел на священника. Но Франтишек не мог встретиться с ним взглядом. Каждый раз, когда он пытался это сделать, он думал: «Из-за тебя умерла Попелька». Затем появлялась и другая мысль: «Ты – все, что осталось мне от Попельки». И тогда его одолевала печаль, так как он видел ее лицо, если смотрел на лицо ребенка.

Это было слишком невыносимо для человека. Он любил этого ребенка всеми фибрами своей души. И знал, что сойдет с ума, если ребенок еще пару дней пробудет рядом с ним.

Он смотрел на стену.

– Тогда я пойду, ваше преподобие, – произнес чей-то голос.

Он не обернулся, а просто кивнул. Даже кивать было трудно. Все в нем хотело горестно покачать головой: о том, во что он превратился; о том, как сильно Бог наказал его; о том, каково его место в мире; о том, есть ли еще для него вообще место на свете.

Женщины деревни по очереди заботились о ребенке. У кого был свой новорожденный, приходили покормить дитя. У кого была лишняя тряпка, мимоходом заносили ее, чтобы запеленать ребенка. У кого был свободный часок, садились у колыбели, качали ее и напевали песенку. Колыбель была подарком семьи, которая страстно надеялась, что у них больше не появятся дети и Бог поймет намек, если они подарят колыбель. В общем и целом этого было как раз достаточно, чтобы спасти ребенку жизнь. Странность заключалась в том, что ребенку этого, похоже, хватало. Получая столь немногое, он развивался. Он почти не кричал, разве что когда сильно проголодается или заболеет. В остальном он, кажется, ждал. Священник Бильянова не знал, чего именно. Он также не знал, чего и сам ждет. Если бы кто-то сказал ему, что в конце его ожидания стоит смерть, для него это не имело бы особого значения. Если бы кто-то сказал ему, что в конце его ожидания начнется новый день и солнце опять будет светить, он бы не поверил. Селяне повторяли ему это снова и снова. Он больше не реагировал на них. Кто задыхается от боли, тот не верит, что кто-то другой может постичь эту боль, не говоря уже о том, кто уже пережил подобное. Многие селяне были знакомы с болью, но священник Бильянова отказывал им в этом знании. Тот, кто страдает, не может представить себе, что еще кто-то страдает так же сильно, как он.

Он услышал, как чьи-то шаги обошли маленькое помещение и погромыхали к двери. Дверь раскрылась. Дверь закрылась. Они с ребенком остались одни. Или, скорее, он остался один, и, кроме того, здесь был еще и ребенок. Он не смог бы сказать, какая из женщин ушла. В глазах у него стояли слезы. Он позволил им пролиться. Ребенок смотрел на него не отрываясь.

Ребенок издал звук. Подобное бульканье он издавал, когда кто-то случайно попадал в его поле зрения за мгновение до того, как он начинал кричать от голода.

Священник Бильянова поднял глаза. В комнате никого не было. Колыбель едва заметно пошевелилась, когда маленькие тонкие ручки поднялись и задвигались в воздухе. Это было резкое нецеленаправленное движение, которое он уже не раз видел, когда приходила какая-нибудь женщина и протягивала руки, чтобы достать ребенка. Священник медленно встал. Ребенок булькал и пищал. Шаркая ногами, Бильянова подошел к колыбели и заглянул в нее. Ребенок не обращал на него внимания. Он никогда не обращал на него внимания, но сегодня создавалось впечатление, что…

Он резко обернулся. За спиной у него никого не было. Волосы у него на затылке стали дыбом. Ребенок снова забулькал.

Во входную дверь ударили кулаком, и священник Бильянова закричал от страха. Ребенок вздрогнул. Священник посмотрел на свои руки. Они дрожали. Он провел ладонью по волосам. Кулак во второй раз ударил в дверь.

– Уходи, – прошептал он, даже не заметив этого.

– Ваше преподобие! – Это был мужской голос. Незнакомый голос. – Ваше преподобие! Священник Бильянова! Вы дома?

Дорога к двери была длинной. Франтишек Бильянова шел, словно на ногах у него были железные цепи. Он открыл дверь. Дневной свет ослепил, а солнце, кажется, в первое мгновение чуть не сожгло его. Внезапно он понял, что, должно быть, уже несколько дней не выходил из дома, не считая рассеянных походов в уборную. Он даже не смотрел в окна, а если и смотрел, то ничего не видел. Поля вокруг Кёнигинхофа, там, где они оставались под паром или где посеяли озимую пшеницу, покрылись зеленой дымкой. Пели птицы. А он и позабыл, как громко могут петь птицы, когда понимают, что наконец пришла весна. Пение вонзилось ему в сердце.

Перед пасторским домом стояли мужчина и женщина. Он не знал их. Он моргал от яркого света и думал, что мышцы его лица задеревенели, так медленно они выполняли его приказ прищурить глаза. Несколько мгновений спустя он почувствовал, что нужно что-нибудь сказать.

– Что?

– Я надеюсь, мы не помешали вам, – сказал мужчина.

– Мы просто на минутку, – добавила женщина.

Священник Бильянова посмотрел им за спину. На деревенской дороге рядом с пасторским домом стояла карета.

– Мы хотели бы… э… Мы хотели бы увидеть малышку, – сказала женщина. – У нее все хорошо?

– Ребенка? – надтреснутым голосом повторил священник. – Вы хотели бы видеть ребенка?!

– Да. Если это возможно. Мы не причиним ему вреда.

Словно в тумане, священник Бильянова отступил. Пара последовала за ним и вошла в дом. Мужчина любезно улыбнулся ему. У женщины в глазах стояли слезы, но она тоже улыбнулась. Что-то проникло в мозг Франтишека Бильяновы и зажгло искру, а что-то еще проникло в его душу и задело какую-то струну. Он заморгал – медленно, как сова.

– Что это там – колыбелька? Можно мне… О-о-о…

Оказавшись у колыбели, женщина умолкла. Священник Бильянова увидел, как тонкие ручки его ребенка машут в воздухе, и услышал бульканье. Он бросил беспомощный взгляд на мужчину, но тот тыльной стороной ладони смахнул слезу со щеки. Священник снова повернулся к женщине, но она закрыла руками лицо и беззвучно плакала. Когда окружающие предметы поплыли у него перед глазами, Франтишек Бильянова понял, что тоже плачет.

– Ты… – заикаясь, произнес он, так как со слезами вернулась память, – ты…

– Я не смогла помочь ей, – всхлипывала она. – Я не смогла помочь ей. Я столько лет училась, чтобы справиться с такой ситуацией, и я не смогла помочь ей. Просто чудо, что ребенок выжил.

– Ты… – заикаясь, повторил священник Бильянова.

– Я не была готова посмотреть тебе в глаза. Я ждала, пока не увидела тебя далеко в поле, и тогда я ушла. Я должна была бы остаться и разделить твою боль, но боялась, что это убьет меня. Я убежала. Я виновата перед тобой и прошу тебя о прощении.

Священник Бильянова на негнущихся ногах двинулся вперед. Она опустила руки и подняла к нему лицо. Он посмотрел на нее.

– Она тогда… Она хоть что-нибудь…

– Она думала о тебе. И она улыбалась. Она была счастлива.

Он только тогда заметил, что ссутулился, когда наклонился вперед и уткнулся лбом в колыбель. Боль, сильнее любой другой, которую он чувствовал раньше, пронзила его тело, открыла рану, вонзилась в сердце и разбила скорчившееся, судорожно сжатое, загрубевшее, зарубцевавшееся «я», прятавшееся у него внутри, на тысячу осколков. Он заплакал – хрипло и с глубокими, горькими всхлипами.

– Попелька, – стонал он. – Мне так тебя не хватает. Попелька…

Через какое-то время он понял, что может перестать плакать. Он чувствовал себя человеком, которого разрубили быстро вращающиеся мечи. Он чувствовал себя человеком, которого разрубили мечом, но он выжил. Женщина, державшая Попельку за руку, когда та испустила последний вздох, и приведшая ее ребенка в этот мир, сидела рядом с ним на корточках.

– Кажется, я так и не представилась тебе, – сказала она. – Я – Александра фон Лангенфель. А это мой муж – Вацлав фон Лангенфель.

Мужчина с копной рыжих волос, в которых поблескивала седина, кивнул ему.

Франтишек Бильянова словно со стороны услышал свой неуверенный голос:

– Ребенок… Господи, ребенок… Что я могу ему дать? Какое будущее у него здесь? Малышка заслуживает мать, отца… Я не справлюсь. Слишком многое в ней напоминает мне о Попельке. Я никогда не смогу вести себя с ней естественно. О боже… Это разобьет мне сердце, если я отдам ее, но если она останется, это когда-нибудь разобьет сердце ей! Я хочу, чтобы кто-нибудь позаботился о ней…

Александра фон Лангенфель и ее муж переглянулись.

– Об этом мы и хотели с тобой поговорить, – призналась она. – Франа… как зовут малышку?

– Я однажды услышал кое о чем, – заикаясь, признался Франтишек Бильянова, – о стране… там, в Новом Свете… куда уходят те, кто хочет оставить за спиной прошлое и начать все заново. Она называется… она называется… Виргиния. Я окрестил малышку Виргинией.

Александра и Вацлав снова переглянулись. Александра опять заплакала.

– Виргиния, – повторила она. – Виргиния. – Она медленно кивнула. Франтишек почувствовал, как она сжала ему руку. – Вот так в любом конце скрывается новое начало.