1

Сон снова вернулся…

…пронизанные шумом борьбы. Нападающие, кажется, отошли, чтобы перестроиться, но отдельные выстрелы все еще звучали, поскольку стрелки считали, что смогут попасть во врага – или поскольку умирающие с вывороченными внутренностями, брошенные в одиночестве между линиями сражающихся, наваливались на спусковые механизмы своих мушкетов и делали последний милосердный выстрел, обрекающий их душу, если верить священникам, на вечное проклятие, но избавлявший их тела от невыносимых мук, в которых они извивались. Было ли это равновесием? Но нет, это происходило как раз из-за того, что равновесие было утеряно – так как все забыли, что свет должен отбрасывать тень, так как свет без тени – не что иное, как огромный костер, пожирающий все вокруг…

…сон! Сон мерцал в его личной тюрьме: три стены, тяжелая дверь, обнесенное решеткой окно, через которое падала дорожка света. Боль снедала его тело, но ее можно было выдержать. Гораздо хуже было осознание надвигающейся катастрофы. Он догадывался, что с ней ему не справиться. Семь тысяч дней, семь тысяч ночей… но и этого было мало. Однако если он не справится, то знание погибнет вместе с ним, и тогда продолжится то, что длилось уже в течение тех семи тысяч дней, которые он здесь провел. Замурованный заживо? Ха… Эта мысль теряла весь свой ужас перед лицом требования жить по ту сторону клетки, по ту сторону стены – в мире, который потерял равновесие. Дети взяли крест, чтобы освободить Святую землю, и высшие представители духовенства позволили им пуститься в путь, так как втайне приходили в отчаяние от того, как бароны, герцоги и короли извратили крестовые походы на Иерусалим. Возможно, невинным душам удастся совершить то, что старые грешники оказались не в состоянии совершить.

Невинные души… Десять тысяч невинных душ из Немецкой империи угасли в снегах на перевале Мон-Сени, пять тысяч невинных душ из Франции были проданы в рабство торговцами их собственной страны…

И, за пару лет до того – разве Бог помог своим приверженцам, когда французы сражались против окситанских рыцарей за истинную веру, а город Безье горел, и вместе с ним – двадцать тысяч душ, как еретики, так и католики, мужчины, женщины и дети, даже когда они искали защиту в церквях? Вот что происходило, когда свет превращался в огонь.

По сравнению с этим… его жребий был скорее не наказанием, а вознаграждением. Однако в нем была и ложка дегтя: он слишком походил на отказ.

Узник потер руками лицо, не обращая внимания на то, что оставляет черные полосы туши, потер глаза, пытаясь успокоить их, поморгал, уставился на огромный пергамент на пюпитре.

Абсолютный ужас.

Охваченный паникой, он достал другие страницы. Вот… вот тут все началось. Неровные буквы, сильно склоненные набок, размазанные строчки, кляксы… К тому моменту, когда буквы появились на том листе, над которым он сейчас работал, они стали совсем неразборчивыми. Зрение его ухудшалось, как и сила в его руках. Что же ему теперь делать? Так он никогда не закончит… Может, это наказание за его прегрешения (огни, запертая дверь, приглушенные крики о помощи)? Nil inultum remanebit – ничто не останется не отомщенным? Но причем здесь такие мелочи, равновесие должно действовать в куда большем масштабе.

Его пальцы пробежали по кипе огромных пергаментов. Почему он не проверил раньше? О Господи, сжалься, это же повсюду. Он писал самое важное завещание в мире, и никто не сможет его прочитать!

Что же ему делать?!

Равновесие… его панические мысли уцепились за представление о равновесии. Если знание – свет, является ли глупость его тенью? Если знание – тьма, является ли чистая невинность безумцев светом?

Равновесие…

Он вскочил с табуретки и, спотыкаясь, бросился к двери, заколотил в нее кулаками, крича и зовя аббата. Холодный ужас пронзил его насквозь, когда он осознал, что сам тогда ожесточил свое сердце по отношению к стуку в запертую дверь… Он бил в дверь, пока у него не заболели руки…

…на какое-то мгновение сон стал тонким, как прозрачная пряжа, а громкий стук не стихал, чем бы он ни был в действительности: стаккато мушкетных выстрелов, дробью лошадиных копыт… Потеря ориентации и подозрение, что кончик сознания только что выскользнул… запах пороха, плотной и едкой пеленой висящий в воздухе…

– Они прорываются через укрепления!

 

2

Пение спускалось с восточного фланга городских стен Вюрцбурга, будто смутно знакомый запах чего-то хорошего, но со временем прогнившего.

– Quem pastores laudavere, quibus angeli dixere, absit vobis iam timere, natus est rex gloriae.

Агнесс внезапно остановилась.

– Поют Quempas, – пробормотал писарь и стянул с головы шапку. – Наверное, там идет процессия.

Агнесс повернулась к Александре. Ее глаза подозрительно блестели.

– Кого восхвалили пастухи, которым ангелы возвестили, пусть уже вас не страшит, родился славный царь… – повторила она. – Думаю, мы с твоим отцом в первый раз за пятьдесят лет встречаем Рождество по отдельности! Сегодня сочельник, Александра.

Александра топала ногами, чтобы разогнать кровь. Она уже почти не чувствовала пальцев ног, и холод поднялся выше колен. Она знала, что ей придется провести несколько дней в кровати, страдая от жара и кашля, если она немедленно не согреется.

– Прекрасно, – буркнула она и не стала говорить, что после смерти Мику Рождество перестало что-либо значить для нее. Что с тех пор ясли в натуральную величину в соборе нагоняли на нее тоску, поскольку в вырезанной из дерева фигурке младенца в колыбели она всегда видела Мику и могла думать только об одном: «Ты тоже появился на свет лишь для того, чтобы умереть раньше срока».

Стражи крепко держались за свои алебарды и отчаянно старались придать себе бравый вид, а не походить на полузамерзших бедняков, и одновременно излучать рождественскую приветливость. Приветливость их увеличилась, когда Агнесс вложила им в ладони несколько монет, и достигла таких высот, что женщин провели в город сразу же, не подвергая обычной пытке унылого часового ожидания.

– Как нам пройти к городской больнице Святого Духа? – спросила Александра.

На лице начальника стражи мелькнул призрак улыбки.

– Откуда вы прибыли? – спросил он.

– Из Праги, – ответила Александра.

– То-то мне почудилось, что ваш говор мне знаком.

– Ты уже бывал в Праге?

– Нет, но в городе сейчас находятся ваши земляки. Один очень щедрый господин с семьей.

– Андреас Хлесль!

Улыбка начальника стражи растаяла, уступив место недоверчивости.

– Гм-м-м… – промычал он и снова окинул Александру внимательным взглядом.

– Я знаю, что этот щедрый господин сказал тебе и твоим людям: «Если в город придут две женщины из Праги, как можно скорее пусти их и покажи им дорогу к моему дому. Это моя сестра и моя мать, они хотят меня видеть».

– Почти угадали, – сказал начальник стражи. – Однако речь шла только о матери и толпе знахарей… Простите, я, естественно, хотел сказать – врачей.

Александра в недоумении уставилась на него. Затем она спокойно произнесла, хотя всю ее внезапно обдало жаром:

– Нам с мамой нужно кое-что обсудить с глазу на глаз.

Агнесс невозмутимо ответила на взгляд Александры, когда они отошли на несколько шагов в сторону.

– Как это понимать? – прошипела Александра. – Так значит, Андреас убежден, что я – последняя возможность спасти Лидию? И я купилась на твою ложь! Еще в Праге Андреас пустил меня к малышке только после того, как ее осмотрел врач. Господи, как я могла быть настолько наивной! Мама, из всех твоих подлых уловок эта – сама подлая!

– А я убеждена, что ты – единственная, кто может спасти Лидию, – возразила Агнесс.

Рот Александры открылся и снова закрылся.

– Ты опять за свое. Ты манипулируешь мной, как куклой.

– Возможно. Но даже если и так – неужели ты думаешь, что из-за этого меня бы мучила совесть? Я решила, что мне предоставляется хороший случай спасти две души.

– Две души? Лидии и…

– Твою, дитя мое.

Александра увидела, как на лице матери мелькнула кривая улыбка, будто она вот-вот заплачет. Она кашлянула. Ее гнев превратился в пепел и оставил неприятный вкус во рту.

– Моя душа не подвергалась опасности, – возразила она наконец, желая произнести хоть что-нибудь непохожее на согласие.

– Этот шведский офицер… Судя по всему, он приличный парень… – нарочито небрежно заметила Агнесс.

В Александре снова вспыхнул гнев.

– Что это значит, мама? Может, ты гордишься тем, что это твоя так тонко задуманная поездка в результате привела к тому, что я занималась любовью с абсолютно незнакомым мне мужчиной, которого презирают его собственные товарищи, да еще и в полуразрушенном доме? Или мое признание тебя шокирует? Нет, не шокирует, ведь ты и так это знала. Откуда вдруг такое великодушие? Я всю жизнь думала, что вы с папой всегда хотели, чтобы мы с Вацлавом стали парой!

– Я совершенно ничем не горжусь, – возразила Агнесс. – Я только рада, что некое подобие любви коснулось твоего сердца. И мне абсолютно безразлично, при каких обстоятельствах это произошло. Нет ничего хуже, чем отказывать себе в любви. Она может достичь самого ада и вызволить из него бедные души.

– Я ни к кому не испытывала большей любви, чем к Мику! Но моя любовь не смогла вернуть его душу в мир живых.

Веки Агнесс вздрогнули. Александра не поднимала глаза. Она боролась со слезами и победила, но боль в ее груди была такой сильной, что ей не хватало воздуха.

– Теперь мы можем войти в город? – спросила Агнесс. – Речь идет о жизни Лидии.

– Как тебе не стыдно, мама!

– Андреас примет тебя с распростертыми объятиями.

– Да, конечно, черта с два примет. Я уже слышу, как он спрашивает, почему ты приволокла именно меня вместо более приличных врачей.

– Что самое главное? Ворчание Андреаса или смех Лидии, если она выздоровеет?

– Ах, черт побери! – Александра подняла взгляд от земли и попыталась найти нужные слова.

Но все, в чем она хотела упрекнуть мать, казалось смешным при взгляде на эту женщину, которая всегда была рядом, когда дочь нуждалась в ней; которая однажды прошла через свой личный ад, чтобы спасти ее, Александру, от сумасшедшего; которой она была обязана жизнью, чьему примеру она хотела следовать, чья великая любовь к отцу Александры должна была стать образцом для ее собственной жизни, но до которой она так катастрофически не дотянула… Она снова прогнала слезы.

– Ты все время будешь рядом со мной, – заявила она после длинной паузы. – И если для выздоровления Лидии потребуется, чтобы ты дала под зад моему брату, да так, чтобы сапог застрял там, то я хочу, чтобы ты сделала это без промедления.

– А можно мне это сделать, не ожидая твоего распоряжения?

Они переглянулись. Уголки рта Агнесс слегка приподнялись.

– Только если ты позволишь мне на это взглянуть, – ответила Александра.

Агнесс раскрыла объятия, и Александра упала в них, будто снова став маленькой.

– Я люблю тебя, дитя, – призналась Агнесс.

– Я тоже люблю тебя, мама.

Процессия двигалась по улице, поднимавшейся от реки к холму, где стояли ворота, а еще дальше по склону – звонница и башенка на фронтоне церкви Святой Афры, возвышающиеся над крышами домов. Частично крыша церкви представляла собой лишь почерневшие от копоти стропила. Вблизи пение звучало ничуть не сильнее, чем по ту сторону стен. Во главе процессии двигалась пара, изображающая Марию и Иосифа, неся замотанный в платок сверток, который следовало принимать за младенца Христа. Святую чету сопровождали девочки, дрожавшие в своих белых одеждах. Распущенные волосы намекали на принадлежность к сонму ангелов, но девочки были слишком худыми, а их щеки – слишком впалыми.

Протестанты, отказавшиеся от почитания святых, принятых в католической церкви, заменили День святого Николая сочельником, а Мартин Лютер сделал Христа центральной фигурой рождественских торжеств вместо Святого из Миры. Католики, которые тоже могли быть прагматичными, если это было им выгодно, сохранили святого Николая и дополнили им младенца Иисуса Лютера. В Праге жители были знакомы с обеими фигурами, но там протестантизм обосновался еще до рождения Александры. В Вюрцбурге же, который стал протестантским, только когда его заняли шведы, очевидно, без каких-либо проблем усыновили младенца Иисуса: в городе, где у ангелов были синие лица и впалые щеки и где младенец Иисус представлял собой всего лишь сверток тряпья в процессии, светлые образы всегда были кстати.

За святой четой шел священник и махал кадилом, но запах быстро растворялся в холоде раннего вечера. Следом за процессией тащилась горсточка верующих, которые несли едва распустившиеся ветки фруктового дерева. Священник пел тонким голосом; община скорее бормотала, чем составляла хор. Агнесс и Александра остановились, чтобы пропустить их.

Прошло несколько мгновений, прежде чем священник обратил на них внимание. Сначала исполнители ролей святой семьи и ангелов повернули головы в их направлении и умолкли. Александре показалось, что их неподвижные взгляды просто вцепились в нее. Священник оборвал пение посреди предложения и тоже уставился на нее, и постепенно голоса неуверенного хора смолкали, пока вся процессия не погрузилась в абсолютное молчание; только сапоги скрипели по замерзшей земле. Они проходили молчаливым маршем мимо чужаков, не сводя с них глаз, как будто считали их призраками или будто они сами были призраками с черными глазами, голодными лицами, бледными губами. Ветки в руках прихожан выглядели так, словно их только что сорвали с дерева, которое чудесным образом расцвело среди зимы, а розовые цветки казались в темноте каплями крови – неслыханное святотатство, за которое священник и его паства были обречены вечно бродить по улицам Вюрцбурга. Затем они ширнули в переулок, ведущий наверх, к церкви Святой Афры; снова зазвучал тонкий голос священника, и паства исчезла.

– Этот город проклят, – прошептала Александра.

– Нет, – возразила Агнесс. – Был. Люди просто еще не смогли забыть об этом.

Колокола, призывающие к вечернему богослужению, уже звенели, когда они добрались до дома, в котором Андреас разместил свою семью. Он находился в двух шагах от больницы и, должно быть, принадлежал состоятельному бюргеру. Снаружи все было спокойно, но Александра догадывалась, что ожидает ее внутри: сырые складские помещения на первом этаже, в которых плесневели остатки испорченного товара, опустевшие жилые комнаты на втором этаже и людские в мансарде, где осталось только то, что нельзя было забрать с собой в изгнание.

К их удивлению, дверь открылась, как только они постучали. Все слуги выстроились в тесной прихожей, закутавшись в плащи, одеяла и капюшоны. Большинство из них Андреас взял с собой в поездку из Праги. Они стали приседать или кланяться, когда Агнесс и Александра отбросили капюшоны. Прислуга, нанятая в Вюрцбурге, после недолгого замешательства последовала их примеру. Девочка не больше шести или семи лет от роду глазела на новоприбывших, раскрыв рот, и присела, только когда женщина – очевидно, ее мать, одна из нанятых в Вюрцбурге служанок, – подтолкнула ее.

– Что здесь происходит? – спросила Александра.

– Это не младенец Иисус, – сказала девочка.

Несколько человек шикнули на нее.

– Где хозяин дома? – поинтересовалась Агнесс.

Служанка шмыгнула носом.

– Наверху, госпожа Хлесль, – прошептала она. – Благодарение Святой Деве, что вы приехали, госпожа Хлесль. И вы тоже, молодая хозяйка.

Александра, которая была старше служанки минимум лет на десять, закатила глаза. Чьей матерью была вызывающая такое уважение женщина, как Агнесс Хлесль, ту и в сто лет, скрюченную артритом, будут называть «молодой хозяйкой».

– Чего вы ждете? – удивилась она.

– Начала рождественской литургии.

Они взобрались вверх по лестнице, узкой и тускло освещенной, что указывало на то, что дом был построен в те времена, когда городские здания одновременно служили укреплениями, так как конкуренция в делах легко могла перейти в вооруженное столкновение.

– Почему они просто не отправятся в церковь? – спросила Александра. – Колокола уже прозвенели в первый раз!

– Потому что здесь все так, как у нас дома, – ответила Агнесс и на мгновение остановилась. – Прислуга не ходит в церковь без господ. Пресвятые небеса, какой крутой подъем! Я действительно уже старуха.

– Что-то не так. Слуги должны быть хоть немного радостными. Сегодня же сочельник, да и мы приехали, наконец… – внезапно Александра замолчала.

Агнесс покачала головой.

– Лидия жива, – мрачно ответила она. – Если бы это было не так, мы бы уже знали.

Когда они добрались до верхней лестничной площадки, перед ними распахнулась дверь. Из нее вышел высокий крупный мужчина и на миг заслонил неровный свет, проникающий из комнаты. Он шарахнулся в сторону, а затем сорвал с головы шляпу, и лицо его расплылось в изумленной улыбке.

– Мы бы приехали раньше, если бы не досадные недоразумения, – заявила Агнесс.

– Мама! – Андреас Хлесль сделал два стремительных шага вперед, от чего полы его плаща разлетелись, и заключил мать в медвежьи объятия.

Старший сын Агнесс и Киприана унаследовал телосложение отца, так же, как Александра, старшая из трех детей, была копией матери. Однако, в отличие от Киприана, до старости сохранившего крепкую фигуру мужчины, предпочитающего самостоятельно разгружать винные бочки, а не проверять, не отцедили ли извозчики себе пару глотков из груза, Андреас под одеждой был рыхлым, располневшим мопсом. Фигура Хлеслей – широкие плечи, крупный зад, мощные ноги – придавала ему сходство с платяным шкафом, рядом с которым даже атлетически сложенный отец казался худым. Что же касается нрава, то в нем возродился его дедушка, бывший пекарь Хлесль из Вены: Андреас был усердным до одержимости, но обладал скудной фантазией; настойчив при достижении целей, но постоянно пребывал в дурном настроении; горд тем, что руководит фирмой как старший партнер, и в то же время переполнен страхом, как бы она не обанкротилась под его руководством. Он скорее был бы на своем месте в Вене, в фамильной булочной другого отпрыска семьи Хлесль, той булочной, которой руководил один из племянников Киприана. У членов этой семьи находилось мало общих тем для разговора с пражскими Хлеслями в тех редких случаях, когда они встречались.

– Мама, благодарение святому Вацлаву, что ты приехала. Да еще и в сочельник! Вот это знак! А где…

– Привет, братик, – поздоровалась Александра, которая чувствовала себя абсолютно не в своей тарелке, да еще и смутилась, что было совершенно не в ее стиле.

– Э? – только и сказал Андреас.

Он моргнул. Затем оторвался от Агнесс и прижал к себе Александру, и в его объятиях было столько отчаянной силы, что из легких Александры вышел весь воздух, а вместе с ним и обида, которую она чувствовала с тех пор, как у городских ворот Агнесс призналась ей в содеянном. Она ответила на объятие.

– Мир тебе и твоему дому, Андреас, – произнесла она срывающимся голосом.

Андреас кивнул писарю, который поднялся с ними по лестнице и поклонился.

– Благодарю, что сопроводили мою мать и сестру. Спуститесь в кухню и попросите, чтобы вам налили чего-нибудь согревающего. Если вы хотите посетить вечернее богослужение…

Писарь поблагодарил и спустился обратно. Андреас отстранил сестру на расстояние вытянутой руки.

– Я тронут, – сказал он и откашлялся. – Я не ожидал, что моя старшая сестра… Я действительно тронут. – Затем его взгляд метнулся к лестнице, на которой уже затихло эхо шагов писаря. – Но где… где… – Его глаза внезапно расширились. – Мама, где ты оставила врачей из Праги?

Агнесс выпрямилась.

– Я привезла самого лучшего специалиста, – ответила она. Андреас отпустил Александру и отступил на шаг.

– Ее? – воскликнул он. – Ты ее…

– Андреас! – произнесла Агнесс таким тоном, который всегда вынуждал всех трех ее детей немедленно прекратить препирательства или торговлю по поводу еще одного куска булочки.

Но Андреас больше не был маленьким мальчиком.

– Ты хочешь сказать мне, мама, что я заплатил целое состояние за право воспользоваться голубиной почтой бенедиктинцев и розенкрейцеров, дабы как можно скорее доставить мое сообщение в Прагу, только для того, чтобы ты не послушалась меня? Я же тебе…

– Ты хотел получить лучшую медицинскую помощь для Лидии, какая только есть. Я выполнила твое желание.

– …составил целый список с именами врачей, которых хотел получить! Что ты сделала с этим списком, мама? Выбросила?

– Да, – просто ответила Агнесс. – После того как мне стало ясно, насколько серьезна болезнь Лидии.

Андреас издал звук, прозвучавший как недоверчивый смех.

– Уже после того, как тебе стало ясно? – эхом повторил он. – Может, ты хотела сказать – несмотря на это?

– Андреас, не сердись, послушай меня, – заговорила Александра, почувствовав, как в ней закипает ярость.

– Если бы я хотел, чтобы Александра бросила какую-то травку на лицо моей малышки, то ее я бы и попросил приехать, разве нет?

– Перестань кричать, – сказала Агнесс.

– Мое образование лучше, чем у любого… – начала было Александра, прежде чем ее заставило замолчать осознание того, что она хотела оправдаться – в чем вовсе не было никакой необходимости. – Я же тебя предупреждала, мама, – сердито пробормотала она.

– Кричу, когда хочу! – срывающимся голосом заорал Андреас. Его отчаяние можно было буквально пощупать. – Мама, как ты могла так меня обмануть!

Дверь, в которую выскочил Андреас, распахнулась, и оттуда выбежала Карина, его жена. Увидев Агнесс и Александру, она замерла, и ее глаза наполнились слезами.

– Вы здесь, вы здесь… – прошептала она. – Андреас, любимый, прошу… малышка…

Андреас развернулся.

– Ты знала, что твои свекровь и золовка куют заговор, не так ли? Ты знала, что мама притащит сюда мою старшую мудрую сестру!

Карина растерянно посмотрела на него.

– Знала? – повторила она. – Но я думала, что ты, естественно, снова обратишься за помощью к Александре…

– Плевать я хотел на помощь Александры! – проревел Андреас. – Я хочу лучших врачей, которые только есть!

– Но Александра…

Александра знала, что сейчас произойдет. И все равно ее будто ударили в живот. Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и одновременно к горлу так резко подступила тошнота, что ее чуть не вырвало прямо на пол.

– Она не смогла спасти даже собственного сына! – кричал Андреас. – Почему ты считаешь, что она сумеет помочь нашей дочери?

Александра будто видела себя со стороны, как она развернулась на ватных ногах, спустилась по лестнице, вышла на улицу, где звон колоколов вечернего богослужения походил на рычание атакующей армии, и тяжело осела в снежную кашу и грязь, начав всхлипывать, так же мало ощущая боль, как в тот раз, когда ей стало ясно, что пульс на шее Мику перестал биться и что он больше не слышит бормотание священника. Как она могла совершить такую чудовищную ошибку и позволить матери манипулировать ею? Как она могла поверить, что именно она в состоянии взять на себя ответственность за жизнь маленькой племянницы? Почему она подумала, что уже достаточно сильна, чтобы вступить в новый бой со смертью над детской кроваткой – прекрасно понимая, что может проиграть этот бой?

– Естественно, иногда целитель знает, что его искусство не поможет, – услышала она голос старой Барборы, перекравший колокольный звон. – Но это не главное.

– Что же тогда главное? – Это уже был ее собственный голос, метавшийся между беспомощностью, безразличием и завистью к спокойной уверенности старой женщины.

– То, что человек не теряет надежду, даже если знает, что больше ничего не может сделать. Если надежда врача умирает, пациент умирает тоже.

– Я до самого конца, вопреки здравому смыслу, надеялась на то, что Мику будет жить.

– И этот опыт говорит тебе, что ты больше не имеешь права на надежду?

Внезапно ей стало ясно, что именно в этом и проблема. Однако вовсе не она отказалась от надежды, даже в глубине души, а ее брат Андреас. И как только она осознала это, перед глазами у нее прояснилось, и Александра увидела, что она вовсе не выбежала на улицу, а по-прежнему стоит на верхней площадке лестницы и смотрит на красное лицо Андреаса и бледное – Карины.

– Мне стыдно за тебя, – заявила Карина. – Как можно говорить такое своей сестре!

Андреас сжал кулаки и ударил себя в лоб.

– Мы прокляты! – простонал он. – Не надо было поселяться в этом доме! Его проклятие перешло на нас.

Карина посмотрела прямо в глаза Александре. По ее щекам уже катились первые слезы.

– Это был дом городского судьи, – сказала она. – Охотники на ведьм сожгли на костре обоих его сыновей. Одному было восемь лет, а другому десять. Родителей заставили смотреть. Жена во время казни потеряла сознание и так и не пришла в себя. На следующий день после казни судью нашли на чердаке. Он повесился.

Агнесс глубоко вздохнула. Карина впилась взглядом в Александру.

– Мы не знали историю этого дома, – закончила Карина. – И мы не спросили, почему нам его отдают по бросовой цене. Мы просто хотели поскорее отвезти Лидию в теплое помещение, и больше ничего.

– Проклятий не существует, – хрипло каркнула Александра.

Карина покачала головой.

– Они существуют, – устало возразила она. – Они состоят из раскаяния, упущенных возможностей и страха потерять то, что ты любишь больше всего на свете, и они настолько могущественны, что отравляют все.

На лестнице раздалось покашливание. Это был один из слуг. Александра будто издалека услышала, как затихли последние отзвуки второго перезвона колоколов.

– Господин! – сказал слуга. – Нам уже нужно… можно?

Андреас смотрел на него и не видел. Александра схватила брата за плечи и встряхнула его. Он повернулся к ней. Его губы шевелились. На одно мгновение его лицо снова стало лицом маленького мальчика, к которому она напрасно пыталась почувствовать такую же симпатию, какую испытывала к своему младшему брату Мельхиору, и который смотрел на свою старшую, чрезвычайно уважаемую сестру и прекрасно понимал это обстоятельство. Александра сглотнула.

– Как себя чувствует Лидия? – прошептала она.

Андреас сбросил ее руки.

– Я должен идти на вечернее богослужение, – заявил он. Лицо его неожиданно вздрогнуло. – По крайней мере, один из нас должен пойти туда. Там ставят… сцену в раю. Мы… мы дали священнику денег, чтобы он купил дерево и… и яблоки… В сцене в раю есть дерево, на котором растут яблоки. Неудобно будет, если мы…

Он замолчал и сбежал вниз по лестнице. Александра смотрела ему вслед, а затем повернулась к Карине, обняла ее и прижала к себе.

– Мне жаль, – сказала она. – Мне так жаль. Я не хотела этого спора. Как себя чувствует Лидия?

Карина прошептала ей на ухо:

– Уже слишком поздно, Александра. Лидия при смерти.

 

3

Андреас и Карина переоборудовали единственную теплую комнату, имевшуюся в этом типичном доме богатого горожанина, в нечто вроде больничной палаты. Воздух в ней был спертым и душным, а сама она производила впечатление птичьего гнезда на старом дереве. Пол, стены и потолок – все было обшито деревянными панелями. В окна были вставлены толстые круглые стекла. Щебет и пение полудюжины певчих птиц в огромной клетке в углу комнаты усиливали впечатление, что ты находишься в гнезде.

К противоположной стене придвинули кровать. Бледная фигура смерти стояла в ногах, будто ожидая душу, которая едва держалась в изможденном теле под одеялами.

Александра невольно всплеснула руками; бледная фигура обернулась и оказалась монахиней в грязно-белом облачении, послушницей с преждевременно состарившимся лицом. Она прижала палец к губам и произнесла: «Ш-ш-ш!»

Александра и Агнесс обменялись взглядами. Александра подошла к кровати и краем глаза заметила, как Агнесс мягко взяла Карину за руку, когда та хотела последовать за ней. Послушница недоверчиво рассматривала Александру. На мгновение та вспомнила, что на ней все еще дорожные сапоги, а одежда забрызгана уличной грязью, и что, придя сюда, она даже не выпила горячего вина. А затем она почувствовала запах, идущий от постели больной.

– Она спит, – прошипела послушница.

Александра не двигалась.

– Что вы здесь делаете, сестра?

– Мать настоятельница из больницы Святого Духа предоставила сестер в наше распоряжение, – объяснила Карина, и в ее голосе прозвучали с трудом сдерживаемые слезы.

– А врачей что, нет? – Александра услышала, как молодая монахиня возмущенно ахнула, но проигнорировала это; сейчас не время для лицемерной вежливости. И она сама ответила на свой вопрос: – Ах да – слишком много костров в прошлом. – Взгляд, который послушница бросила на нее, горел гневом.

«Успокойся, девочка, – хотела сказать Александра, – ты еще пешком под стол ходила, когда твои старшие сестры по монастырю оказали серьезную поддержку процессам над ведьмами…» Александра промолчала, но веки послушницы вздрогнули, как будто та произнесла свои мысли вслух, и гневное выражение лица послушницы сменилось яростным. Похоже, Александра уже успела завести себе врага. Ну что ж, тем лучше: того, кто тебя ненавидит, гораздо проще упрекать в невежестве, чем того, кто честно признается в собственной некомпетентности, а не прячет ее за святым гневом…

Александра откинула одеяло.

– О господи! – ахнула она и попыталась не дышать полной грудью.

Веки Лидии дрожали во сне, скорее, похожем на кому, и она жалобно стонала. Тело ребенка стало худым и костлявым, даже волосы казались тонкими и слабыми. Рубашка липла к мокрой от пота коже, так что ребра просвечивали сквозь влажную материю. Александра ожидала почувствовать запах испражнений больного лихорадкой, запах, окружавший Мику и Криштофа в последние дни их жизни, но то, что поднималось от истощенного тела, было гораздо хуже. И Александра заметила, что исхудали все члены Лидии, кроме одного: ее левая рука распухла до самого локтя, а кончики пальцев потемнели. Между свинцового цвета кожей на кончиках пальцев и здоровой частью руки находились огненно-красные полосы израненной кожи, похожие на кольца пламени.

Александра услышала, как охнула мать, когда запах дошел до двери, где стояли они с Кариной.

– Что вы натворили? – прошептала Александра.

Сестра удивленно посмотрела на нее.

– Это вовсе не лихорадка, – заявила Александра. – Это заражение крови.

– Это лучше или наоборот? – спросила Карина и поспешно подошла к кровати.

Александра и послушница по-прежнему не отводили взгляда друг от друга. Новое выражение, появившееся в глазах молодой монахини, доказало Александре, что девушка обладала, по крайней мере, зачаточными познаниями в медицине. Александра отвернулась от нее и обратилась к Карине.

– Скажи мне, что произошло, Карина. Быстро.

– Это ведь лучше, да? Заражение крови… Его можно вылечить, не так ли? Лихорадка… Мику умер от лихорадки, и я все время думала…

Александра удивилась, что невольный упрек не причинил ей особой боли.

– Что произошло?

А произошло следующее: по дороге из Мюнстера в Прагу Лидия внезапно пожаловалась на отсутствие аппетита, ее вырвало и пронесло, и Карина с Андреасом прервали путешествие и подыскали себе жилище в Вюрцбурге. К этому моменту малышка жалобно плакала от боли и горела от жара. Андреас был убежден, что Лидия заболела лихорадкой – он наблюдал симптомы этой болезни, пока его племянник и деверь медленно умирали.

– Мы так испугались, – заикаясь, добавила Карина.

– Что порекомендовали вам сестры в больнице? Кровопускание?

– Лицо ребенка покраснело и опухло. Ее тело было полно гнилых соков. А гнилые соки нужно выпускать, – объяснила послушница.

– Сестра, вы лично делали ей кровопускание?

– Да.

– Как часто?

– Несколько дней подряд. Я специально пришла сюда из больницы, чтобы дурной воздух ребенку не…

Александра подняла руку.

– И вы поторопились.

Сестра сжала кулаки.

– К чему это вы… Естественно, я поторопилась! На что вы намекаете? Кто вы вообще такая? Фрау Хлесль, ради моей маленькой пациентки я требую, чтобы эта женщина…

– Вы очень торопились! – продолжила Александра. Тон ее голоса заставил послушницу замолчать. – Вы настолько спешили, что не стали тратить время на то, чтобы подержать над огнем ланцет, которым собирались пустить Лидии кровь!

– Что? Разумеется, я не…

– Сколько кровопусканий вы сделали этим самым ланцетом в те дни, когда резали Лидию?

– Какое это имеет…

– Сестра, – перебила ее Александра, – или вы дадите мне ответы, которые я хочу получить, или я выбью их из вас.

Монахиня, разинув рот, уставилась на нее. Карина в ужасе хватала ртом воздух. Александра избегала смотреть на Агнесс, так как догадывалась, что увидела бы поддержку в глазах матери, и тогда не смогла бы дальше сдерживаться и влепила бы послушнице оплеуху.

С улицы донесся третий приглушенный перезвон колоколов, объявляя о рождественской всенощной.

Через несколько минут начнется сценка, представляющая рай, которую финансировал Андреас. Возможно, к концу ее душа Лидии уже перенесется в то место, которое в церкви представлено самшитом с привязанными к его ветвям яблокам. Возможно, Лидия умрет из-за действий, которые Александре, как она подозревала, придется совершить. Но девочка определенно умрет, если этого не сделать. Лицо Карины расплывалось перед глазами Александры, и она опустилась на колени. Самообладание, которое матери Лидии до сих пор удавалось проявлять, отказало ей.

– Что с моим ребенком? – завыла она. – Александра, что с ней? Она ведь выздоровеет, обязательно! Александра, сделай так, чтобы она выздоровела!

«Конечно, иногда целитель понимает, что его искусство бессильно», – произнес голос старой Барборы.

Послушница порылась в сумке, вынула длинный тонкий ланцет из кожаного футляра и, прищурившись, осмотрела его. Даже при таком плохом освещении было видно, что лезвие перепачкано ржавчиной, засохшей кровью, грязью из футляра и густым слоем отпечатков пальцев. Александра забрала ланцет у монахини и, прежде чем та смогла помешать ей, вонзила лезвие в деревянную панель и сломала его. Рукоятку с обломком лезвия она швырнула послушнице под ноги.

– Десятки кровопусканий, – абсолютно спокойно произнесла Александра, но внутри она кричала изо всех сил. – Десятки – у ослабевших, больных лихорадкой, полумертвых, сифилитиков, чахоточных, страдающих болезнями кожи. И всегда вы возвращали ланцет в футляр, а футляр – в сумку. Замечательная мера предосторожности, сестра – так вы не порежетесь. Потому что, если бы вы порезались, то сейчас лежали бы рядом с Лидией. Сколько ваших пациентов умерло, сестра?

Послушница молча шевелила губами. Ее глаза сверкали как от слез, так и от ненависти.

Александра опустилась на пол рядом с Кариной и обняла ее за плечи.

– Думаю, мне придется сделать кое-что ужасное, Карина. Возможно, это спасет Лидии жизнь, а возможно, и нет.

«Если у врача умирает надежда, пациент умирает тоже», – прошептал голос Барборы.

– Что… что ты хочешь сказать? – пробормотала Карина.

– Я сейчас… – начала сестра.

– Вы сейчас пойдете помолиться, сестра, – перебила ее Александра. – Может, тут от вас будет хоть какая-то польза. Мама! Мне понадобится твоя помощь.

 

4

Больница была почти пуста. Каждый, кто мог хотя бы ползать, уполз в капеллу. Судя по всему, кое-кто даже получил разрешение тащить за собой от кроватей к капелле тонкие полоски крови, мочи или кала. Что ж, тем лучше: по крайней мере, этих глупцов можно будет найти, если они заползут не туда и вместо капеллы окажутся в келье матери настоятельницы. Идиоты! Ха! А Рождество – самый большой идиотизм на свете. Если кто-то и умер напрасно, то этим человеком определенно был Иисус Христос.

Себастьян Вилфинг подумал, не следует ли сообщить свои выводы матери настоятельнице, но он и представить себе не мог, чтобы ее ненависть к нему усилилась из-за этого. Он мысленно усмехнулся.

– Помоги мне, Агнесс, – простонал он. – У меня пятки болят. Подвинь мне подушку.

По счастливому стечению обстоятельств одно время несколько кроватей слева и справа от Себастьяна были свободны. Затем появились новые болваны, которых распределили по кроватям, но они уже стояли одной ногой в могиле, а потому не могли принимать участия в разговорах Себастьяна и матери настоятельницы. А если бы могли, то сейчас ушли бы, шаркая ногами по полу, на рождественское богослужение, вместо того, чтобы оставаться в постели. Настоятельница отбросила одеяло и подсунула подушку Себастьяну под ноги. Он задвинул подальше мысль о том, что еще несколько месяцев назад ей пришлось бы сильно потрудиться, чтобы поднять его ноги: тогда он еще был настоящим мужчиной, гигантом, который видел свои ботинки, только когда снимал их и делал шаг назад, а чтобы встать со стульчака, свистом подзывал слугу, и тот рывком поднимал его – сам он подняться был не в силах. Естественно, зад себе подтереть он тоже не мог – не хватало длины рук, чтобы обогнуть выдающуюся часть пониже спины. Ну и черт с этим: для чего, в конце концов, человеку нужны слуги? И что теперь? Не так-то просто было избавиться от мысли, что после ареста от него осталась лишь половина. Кожа свисала с тела, как липкое желтоватое одеяло, а иногда, щипая себя, он удивлялся: как что-то, кажущееся таким чуждым его телу, по-прежнему могло болеть? Во времена расцвета его мужского великолепия ему бывало трудно перейти из одной комнаты в другую или подняться по чертовой лестнице на второй этаж дома. Плевать и на это: тот, кому от него что-то нужно, может и подождать, а что касается отправления естественных надобностей, то Себастьян Вилфинг постепенно привык совершать его без лишней суеты. Однако судьба подшутила над ним: потеря веса, вместо того чтобы мобилизовать его, забрала силу из его ног. Из-за вынужденной голодной диеты, которой он придерживался на холодном, сыром каменном полу тюрьмы, его суставы отвердели, а все тело ниже пупка превратилось в нечто, приобретавшее чувствительность, только когда он пытался пошевелить им – но тогда в его бедра, колени, лодыжки вонзались раскаленные иглы. Его страдания могли быть гораздо хуже, если бы его мужская гордость давно уже не предпочитала проявлять аристократическую сдержанность при каждой попытке использовать ее по назначению. Но даже ослабев, орган позволял ему достичь пика удовольствия, когда мерзавки, которых он подбирал на улице и отправлял на поиски того, что скрывалось между складками жира и гротескно выступающим животом, достаточно сильно щипали его, и терли, и мяли.

Он елозил задом по кровати, пока рубашка не задралась выше колен. Настоятельница сделала каменное лицо и попыталась вернуть одеяло на место.

– Ах, нет! – воскликнул Себастьян. – У меня бедра слипаются. Они стираются до крови, Агнесс. Ты ведь раздвинешь мне ноги, да, Агнесс?

Мать настоятельница подчинилась приказу. Ее наверняка душила ярость, но Себастьян наслаждался грубостью ее движений. Рубашка, как и следовало ожидать, скользнула наверх и обнажила его до самых бедер. Он сунул руку вниз и стал дергать могучую складку кожи, пока ему не удалось зажать в кулаке вялый маленький отросток.

– Глянь-ка, Агнесс, – произнес он так, будто речь шла о предмете, который он только что обнаружил и который забавлял его. – Наконец-то я снова вижу своего младшего братца, и за последние пятьдесят лет мне впервые не приходится смотреть в зеркало, а он почему-то не хочет поздороваться со мной.

Настоятельница отвела глаза; губы ее казались двумя белыми полосками на лице.

– Посмотри на него, Агнесс. Тебе больше не удастся заставить его подняться, а ведь когда-то он предназначался лишь для тебя.

Какое наслаждение! Не от возможности унижать настоятельницу, размахивая вялым членом у нее под носом, а от возможности поступать так, как будто старая кошелка – это женщина, в которой он дважды в своей жизни обманулся. Наслаждение представлять, что настоятельница монастыря в черно-белом клобуке – на самом деле Агнесс Хлесль… Стоп, но ведь тогда она должна быть Агнесс Вилфинг, не так ли? Его Агнесс Вилфинг! – и он обладает неограниченной властью над ней. Такой властью, какая у него была над настоятельницей монастыря. Ах, какое наслаждение! Жизнь – нескончаемый переход вброд через испражнения тех, кто обманным путем возвышается над другими, а затем гадит им на головы, но время от времени и в дерьме можно найти золотую монету. Настоятельница и была такой золотой монетой – настоятельница и тот факт, что она даже тогда не смогла бы пожаловаться на него, если бы он не знал одну ее маленькую тайну: потому что отец Сильвикола, этот простоватый иезуит, полностью зависел от него и дал ему свободу маневра! Ах, какое наслаждение! Достаточно просто закрыть глаза и внушить себе, что это жаркое дыхание Агнесс обвевает его занемевшие бедра, когда настоятельница, исполняя его желание, широко раздвинула ему ноги.

Он почувствовал, что она выпрямилась. Его пальцы разжались, выпустив отросток на волю, и снова сомкнулись, на этот раз – вокруг запястья настоятельницы. Ее рот скривился от отвращения, вызванного соприкосновением с его кожей. Она попыталась освободиться, но все было впустую.

– Полегче, – произнес Себастьян, прикрыв веки. – Полегче, Агнесс, полегче. Я ведь больной старик. Подержи меня недолго за руку и утешь в моей судьбе. Дорогая Агнесс…

Он поднялся в кровати, насколько позволяло его больное тело, одновременно притягивая к себе плененную руку. С нарочитой тщательностью он стал рассматривать кончики пальцев и ладонь.

– Уже совсем ничего не видно – заметил он. – Значит, неправду говорят, что убийце не отмыться от крови невинных жертв.

Ее вторая рука рванулась вперед и оказалась прямо возле его лица, согнутая, как лапа хищной птицы. Он и бровью не повел.

– Ай-яй-яй, – произнес он. – Дорогая Агнесс, мы ведь не хотим причинить друг другу боль?

Он сжал ее запястье. Что-то хрустнуло. Она громко зашипела, сжала свободную руку в кулак и опустила ее.

– Оставьте меня, – сказала она, и это прозвучало так, как будто говорить ей мешал комок ненависти размером с мельничный жернов, застрявший у нее в горле. – Я хочу пойти на вечерню.

– Какая ты богобоязненная, – заметил он, отпуская ее руку. – Дорогая Агнесс.

Он смотрел, как она торопливо выходит из больничной палаты. Тогда она точно такими же торопливыми угловатыми шагами перешла из передней в камеру пыток. За несколько минут до того она заявила, что девственная плева девочки, которую она осматривала наедине в камере пыток, цела. Она уже была не слишком молодой монахиней, без перспективы занять более высокое место в иерархии ордена, поскольку постриглась не из благочестия, а из страха перед подлостью и беспощадностью мира. Теперь она оказалась в самом центре этой самой подлости. Впрочем, вспоминая о тех событиях сейчас, Себастьян не мог не отдать ей должное: она пыталась, по крайней мере сначала, вести себя как человек порядочный.

Большинство людей пытались сначала оставаться порядочными. Большинство людей были глупцами.

– Еще раз, для протокола, – произнес архиепископ Адольф фон Эренберг. Он почти всегда сам председательствовал на процессах. – Что показала проверка девственности, сестра?

– Она невинна, ваша милость.

– Проверьте еще раз, сестра. Девочка состояла в связи с дьяволом; дьявол соблазнил ее…

– Она девственница, ваша милость, я подтверждаю…

– Подумайте, сестра, подумайте. Вы молоды. Вы неопытны. Возможно, вы захотите еще раз осмотреть девочку. Возможно, вы ради собственного же блага постараетесь не допустить, чтобы повторный осмотр дал иной результат и чтобы у нас и у святой инквизиции возникло нехорошее подозрение, что вы заодно с ведьмой. Так как, сестра?

Отец выразил протест. Девочке еще не исполнилось и десяти лет, она и так уже ужасно напугана, и неужели действительно необходимо засовывать палец под рубашку и…

– Мы собрались здесь затем, чтобы установить виновность или невиновность, мой дорогой господин, – заявил архиепископ.

Отец настаивал на том, что ребенок невиновен. Архиепископ мягко улыбнулся и возвел очи горе (то есть к низкому потолку палаты), как будто был уверен, что оттуда на него снизойдет озарение.

Сестра вошла и тут же вышла. Лицо у нее было цвета глины, а на лбу проступил пот.

– Я ошиблась, ваша милость, – прошептала она. – Дьявол познал ребенка.

Отец в ярости вскочил и потребовал, чтобы повитуха, которую он привел с собой, тоже осмотрела его дочь.

– Если вы хотите смутить ребенка в третий раз… – ответил архиепископ. – Что ж, это ваше право как человека благородного, мой дорогой господин. Но, само собой разумеется, сочувствие следует держать в узде; мы имеем дело с ведьмой, в клоаке которой двигалось нечто гораздо худшее, чем палец мудрой женщины.

Повитуха вернулась из смотровой опустив взгляд. Она молча кивнула и, шаркая ногами, вышла наружу. Отец остался на скамье как громом пораженный, с посеревшим лицом.

Себастьян сидел у выхода из передней, как один из официально приглашенных свидетелей и судебных заседателей. Когда монахиня поклонилась и хотела уже покинуть помещение, он взял ее за руку и повернул кисть. Под ногтем среднего пальца была свежая кровь, а по внутренней стороне пальца сбегал тонкий ручеек. Взгляды Себастьяна и монахини встретились. Он отпустил ее руку и вытер кровь. Монахиня убежала, будто за ней гнались все силы ада…

…а теперь, почти двадцать лет спустя, она все еще убегает от этой единственной лжи. В конце концов ей все же удалось стать настоятельницей, но Себастьян спрашивал себя, что она слышит бессонными ночами: аллилуйю ангелов или визг девочки, которую медленно пожирает огонь?

Возле выхода из лазарета настоятельница столкнулась с послушницей, которая буквально влетела в двери. Себастьян знал ее – это была девушка, с самого начала заботившаяся об ублюдке Хлеслей.

Послушница размахивала руками и что-то шептала, но так тихо, что Себастьян не смог ничего понять. Ее лицо потемнело от ярости. Наконец она упала на колени перед настоятельницей и стала лупить кулаками о пол, а ее тело судорожно дергалось от душащих ее рыданий.

Себастьян знал этот беспомощный иссушающий гнев.

– Приехали бабы Хлесль, – пробормотал он. – Открывайте охоту, отец Сильвикола.

 

5

– Что ты собираешься сделать?! – взвыла Карина.

– Это единственная возможность.

– Этого не может быть! Александра, ты не можешь так поступить с Лидией. Я тебе не разрешаю!

– Карина, если этого не сделать…

– Я думала… я думала, ты приготовишь… отвар из трав… или мазь… Я думала, ты могла бы…

– Другого пути нет.

Лицо Карины исказилось.

– Нет! – закричала она. – Я не допущу этого!

Александра встряхнула Карину. Она смутно вспомнила о том, что и сама, когда врачи объяснили ей, что только молитвы могут спасти Мику (молитвы, которые не были услышаны!), вела себя ничуть не менее истерично.

– Карина, – произнесла она медленно и так отчетливо, что мечущийся, слепой от слез взгляд золовки переместился на лицо Александры и будто присосался к нему, – если бы мы действительно привезли из Праги врача или даже нескольких врачей, они не рекомендовали бы нам этот метод.

– Что? Что? Но почему ты тогда хочешь… Я думала, ты моя подруга… Она ведь твоя крестница… Я думала, ты любишь…

– Врачи, – продолжила Александра и возненавидела себя за это, – посоветовали бы тебе просто помолиться.

У Карины задрожал подбородок.

– Я должна это сделать. И даже это даст нам только очень небольшой шанс.

– Нет! Ты что, с ума сошла? Никогда! Ты должна спасти ее жизнь, а не заклеймить ее навсегда!

– Ты ведь давала ей пить травы, которые я вручила тебе перед поездкой? Я подозреваю, что Андреас советовал тебе выбросить их, но спрошу: ты давала их ей, Карина?

– Я… что? Да, я дала их ей… Александра, я умоляю тебя: найди другой путь. Ты не можешь так поступить!

– Хорошо. Травы задержали отравление – иначе сейчас ей было бы гораздо хуже. Лидия сильная, ее тело борется с болезнью. Она справится.

– Но не та-а-ак! – закричала Карина.

– А что ты предпочтешь – неужели ты хочешь позволить ей умереть?

– Да что же ты делаешь?! – завизжала Карина. – Неужели ты настолько бессердечна? Ты хочешь изувечить девочку! На какую жизнь ты обрекаешь ее? На жизнь инвалида! Ее подруги будут избегать ее, она никогда не выйдет замуж. Она может уйти в монастырь, но даже там на нее будут коситься. Александра! Настолько ли прекрасна жизнь в одиночестве, которую ты сама выбрала, что ты хочешь и Лидию на нее обречь?

Лучше бы Карина ударила ее. Александра искала правильные слова, а ее сердце кричало: «И это благодарность за то, что нас чуть не убили во время поездки?» Но в то же время в памяти всплыло воспоминание о враче, которого она тогда вызвала из Брюнна, мужчине с печальными глазами: он, как и другие до него, сказал ей, что Мику спасти невозможно, и предложил погрузить его в спокойный сон с помощью лекарств, вместо того чтобы позволять ему пребывать в полузабытьи, вызванном температурой. Она швырнула ему под ноги его саквояж и пинками выгнала из дома. Позже она узнала, что врач приехал по личной просьбе партнера фирмы в Брюнне, Вилема Влаха, хотя его жена была на сносях и повитухи боялись за ее жизнь и жизнь их ребенка. Она приказала отправить на адрес врача огромную корзину с продуктами, одеждой и украшениями, как только ей об этом сообщили, и расплакалась, когда из Брюнна пришел ответ, что роды прошли без осложнений, мать и ребенок здоровы. Ответ пришел от Вилема Влаха, не от врача. К ответу прилагалась корзина – ни один из подарков не был тронут.

– Карина… разве жизнь в любом случае не лучше, чем смерть? Что же мне делать?

– А может, ты просто мстишь нам за то, что Андреас так сильно презирает твою помощь?

Александра разрыдалась. Она больше не могла сдерживать слезы.

– Как ты можешь даже думать о чем-то подобном?

– Никакая мать не может думать в такой ситуации, – произнес мужской голос. – И никакая мать не может в такой ситуации говорить врачу, что он должен делать. Ты должна принять решение сама, Александра.

В отличие от родителей и дяди Андрея, у Александры никогда не было причин бояться безыскусных темных монашеских ряс, выделявших семерых Хранителей. Круг из семи монахов охранял библию дьявола с тех пор, как мудрецы решили, что лучше скрывать ее от мира. Много поколений подряд они выполняли это задание, до того рокового дня, когда родилась мать Александры, Агнесс, и библия дьявола проснулась в первый раз за четыреста лет. Семеро Хранителей принесли клятву безусловного послушания этому заданию и своему аббату – однако тогдашний аббат, Мартин Корытко, оказался слишком слаб, чтобы противиться искушению использовать эту преданность. Соблазн власти, исходившей от библии дьявола, был многогранен. Аббат Мартин искренне верил в то, что поступает хорошо и правильно. Из-за этой веры с начала времен умерло больше людей, чем из-за ненависти и низости. Черные монахи забрали у Андрея любовь всей его жизни и чуть было не совершили то же самое с родителями Александры, Агнесс и Киприаном, а те, в свою очередь, чуть не уничтожили половину Праги. Для Александры, тем не менее, Хранители были не больше чем легендами – наверное, потому, что при взгляде на черные рясы она испытывала те же чувства, что и основатели круга семерых: облегчение, что есть кто-то, кто может стать между злобой мира и тобой.

Однако, возможно, причина заключалась также и в том, что она видела черные рясы только на монахах в Райгерне, а их руководитель был мужчиной, чье имя она, пребывая на пике наслаждения, прошептала в ухо объявленного вне закона.

– Вацлав! – сказала она и невольно покосилась на мать.

Агнесс, следившая за спором Александры и Карины со слезами на глазах, но молча, отреагировала на его появление так же, как все они – она сама, ее муж и брат, – когда замечали Вацлава в черной как ночь рясе: она отступила на шаг и обхватила руками плечи, будто пытаясь унять дрожь.

Вацлав отбросил капюшон и торопливо вошел. Он принес поток холодного воздуха, который вырвался из его одеяния, и слабый аромат дыма от каминов, забившегося в переулки. Шестеро его провожатых молча выстроились вдоль стены. Однако невольная мрачность их появления смягчилась благодаря тому, что они сняли капюшоны, протянули покрасневшие от мороза руки к жаркому очагу и хором расчихались, а затем (тоже одновременно) принесли извинения простуженными голосами, после чего каждый шумно провел черным рукавом под носом и стыдливо спрятал его за спиной.

– У нее лихорадка? – спросил Вацлав, бросив короткий взгляд на пылающее лицо Лидии.

Александра покачала головой.

– Ты сможешь ее вылечить?

«Все будто сговорились и задают один и тот же вопрос, – подумала Александра. – Даже Вацлав, который привык сначала десять раз подумать, прежде чем открыть рот, чтобы не сказать какую-нибудь глупость в моем присутствии. К тому же это худший вопрос, который только можно задать лекарю».

– Да! – твердо заявила она.

– Господи, Вацлав, она хочет… – Карина попыталась вырваться, но Александра крепко держала ее.

– Я знаю, – ответил Вацлав.

– Я не допущу этого!

За порогом загромыхали сапоги.

– Я дал деньги парню, который привел нас сюда… О, нет! Карина… неужели все так плохо? – Мельхиор коротко обнял Агнесс, а затем опустился на колени рядом с Александрой и Кариной и поцеловал сестру. – Что нужно делать, сестренка?

– Мельхиор, выведи Карину отсюда.

– Нет! Я остаюсь здесь!

– Лучше тебе этого не видеть.

– Но ты не можешь так поступить!

– Карина, – вмешался Мельхиор, – Александра не сможет работать, если ей придется бороться еще и с твоим страхом, помимо собственного.

Александра восхищенно посмотрела на младшего брата. Она не смогла бы выразиться лучше. Мельхиор не ответил на ее взгляд. Он все еще был одет в уличное платье – шляпа, пальто, перчатки, сапоги, мокрые от снега и грязи, – и мягко пытался оторвать руки Карины от рук Александры.

– Идем, – повторял он. – Идем отсюда…

Карина разразилась рыданиями.

– Вы должны удержать ее! – сквозь всхлипы говорила она. – Ради Христа… Она не может так поступить с Лидией… Удержите ее… – Она опустилась на пол. – Пожалуйста!

Мельхиор посмотрел Александре в лицо. Когда та прочла выражение его глаз, у нее перехватило дыхание.

– Я уверена в том, что делаю, – заявила она и поняла, что говорит это больше ему, чем Карине.

«Спаси ее» – вот в чем состояло немое послание взгляда Мельхиора. Александра не была уверена, имел ли он в виду Лидию или Карину.

– Тогда… – сказал Мельхиор. – Идем со мной, Карина. Я прошу тебя, идем со мной.

Александра не знала, что повлияло на Карину: сам звук голоса Мельхиора или же какой-то тайный смысл в его словах, но ее золовка внезапно подняла взгляд и, широко открыв глаза, пристально посмотрела на него. Мельхиор улыбнулся. Она позволила ему поднять себя с пола и без сопротивления последовала за ним. Он обнял ее за плечи и вывел из комнаты. Александра взглянула на Вацлава и увидела, что он удивленно поднял бровь. Их взгляды встретились. Он едва заметно пожал плечами. У нее возникло чувство, что Вацлав уже давно догадался о том, что легко читалось в неприкрытом страхе на лице Мельхиора. Она подавила замешательство. В этом помещении и так хватало полыхающих чувств.

– Поможешь мне?

– Что я могу сделать?

– Помой руки. Найди яйца, и розовое масло, и чистые тряпки. Где бутылочка с терпентиновым маслом? Пусть мне принесут несколько хороших свечей из пчелиного воска и зажгут их. И пусть…

– …кто-то позаботится о том, чтобы хозяин дома не смог вмешаться, пока все не будет готово, – закончила Агнесс. – Поскольку рано или поздно Андреас и прислуга возвратятся с вечерни. Господа! Готовы ли вы выполнять указания женщины?

Черный монах, который не так давно громко чихал, опередил своего начальника Вацлава. Он шмыгнул носом и поклонился:

– За вас, госпожа Хлесль, и за улыбку на ваших губах мы готовы отправиться в ад. – У него был писклявый голос, а ростом он доходил Агнесс до подбородка.

Несмотря на обстановку, у Агнесс приподнялись уголки рта. Она посмотрела на Вацлава.

– Это они сами выдумали, – заявил Вацлав и пронзил грозным взглядом монаха с текущим носом. Даже Александра знала об уважении, которое Вацлав испытывал к ее матери.

– Как вас зовут? – спросила Агнесс.

– Брат Честмир.

– Тогда вперед, брат Честмир. Я хотела бы, чтобы вы и ваши товарищи задержали моего сына Андреаса, когда он войдет в дом.

– Задерживать людей – это наша специальность, – ответил брат Честмир.

– Но он непременно должен остаться в живых, – ехидно добавил Вацлав.

– Мама, посмотри, нет ли где свежей паутины. Я знаю, сейчас зима, но, может быть, она найдется в одном из складов на первом этаже. Намотай ее на нож или что-нибудь другое, не слишком грязное. – Александра порылась в сумке, которую спустила с плеча.

Терпентиновое масло находилось в маленькой, но очень дорогой бутылочке из коричневого стекла. Александра посмотрела на нее против света, чтобы проверить, сколько его осталось. Агнесс проследовала за монахами из комнаты.

Неожиданно Александра осталась в комнате наедине с Вацлавом и лежащей без сознания Лидией. Она сдержала внезапную дрожь в руках и поставила бутылочку на пол резче, чем собиралась. Вацлав встал и, извиваясь, вылез из плаща.

– Руки – яйца – розовое масло – тряпки, – напомнила ему Александра. – И поторопись.

– Ты хочешь приготовить микстуру Парэ, – понял Вацлав.

– А ты в этом разбираешься!

– Ты уже, наверное, не помнишь, но за последние тридцать лет ты иногда перебрасывалась со мной парой фраз.

Александра почувствовала, что краснеет. Вацлав не дал ей ответить.

– Парэ изобрел микстуру, которая очищает раны гораздо лучше, чем кипящее масло, которым пользуются чаще всего. – Вацлав смотрел на нее с каменным выражением лица, засучивая рукава черной рясы. – Раны после ампутации.

– Старая Барбора как-то раз сказала мне то же самое, что и ты: в конце концов врач всегда остается один.

– Никто не обещал, что будет легко.

– Точно. Даже ты, когда я решила, что выберу именно этот путь.

– Однако я всегда говорил тебе: я буду рядом, чтобы помочь тебе нести это бремя.

Они обменялись взглядами, способными перескочить через тридцать лет, но не через детскую могилу, стоявшую между ними.

– Сегодня сочельник, – напомнил ей Вацлав. – Сделай Лидии подарок, Александра. Подари ей жизнь.

– Поторопись, – прошептала Александра на фоне внезапно раздавшегося перезвона колоколов, возвещающего об апогее рождественской вечерни, пресуществлении… чуде христианской веры, обещающем жизнь после смерти. – У нас есть лишь один шанс, да и тот незначительный.

 

6

Аромат дымящейся смеси из желтка, розового и терпентинового масел наполнил комнату, вытеснив смрад гниющей плоти, который поднимался от опухшей руки Лидии. Вацлав полулежал на постели, придавливая неподвижное тело ребенка. Левая рука девочки была вытянута и лежала на доске, которая заканчивалась на краю кровати; локоть слегка нависал над полом. Вацлав крепко держал плечо, бело-розовое после тщательного мытья; зараженное предплечье покоилось в сгибе локтя Александры. Она присела на пол рядом с головой Лидии, чтобы освободить правую руку для проведения операции; ей достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть напряженное лицо Вацлава. Сеть морщинок вокруг его глаз и серые тени, проглядывавшие сквозь отросшую щетину, напомнили ей о том, сколько лет они уже потратили зря. Она заставила себя думать о задании, выполнить которое ей предстояло, и попыталась не обращать внимания на остальное: крики, доносившиеся с первого этажа дома, и два голоса, которые выделялись в них – Андреаса и Агнесс (всенощная уже закончилась, и хозяин дома вернулся); тихое рыдание Карины из комнаты, в которую Мельхиор отвел ее; возобновляющийся стон лежащей без сознания Лидии. «Господи, пусть она не очнется», – взмолилась Александра и поняла, что просьба останется без ответа. Барбора рассказывала ей, что случаются операции, во время которых пациент просыпается, несмотря на то что он уже одной ногой в могиле и к тому же ему дали выпить и травяной настой, и целую бутылку вина. Вот почему такие операции нужно проводить очень быстро. Мужество и решимость…

Она не сводила глаз с острого ланцета с широким лезвием, который держала в руке. Рядом с ним, на одной из чистых тряпиц, принесенных Вацлавом, лежала пила. Оба лезвия сверкали всеми цветами радуги: она так долго держала их над пламенем свечи, что даже рукоятки накалились.

Александра опустила лезвие на локоть Лидии. Она знала, что нужно сделать: глубокий разрез, пока лезвие не дойдет до кости, затем как можно быстрее провести им вокруг всей руки; потом вставить полотно пилы в разрез и отделить руку там, где она слабее всего: между предплечьем и плечом, прямо в локте. Затем… найти артерию, откуда сильнее всего идет кровь… перетянуть ее нитью… найти вторую артерию… задержать воздух, чтобы не дышать на ужасную рану… Кровь брызжет тебе в лицо, но ты не можешь увернуться… Лидия выгибает спину и кричит, будто пронзенная копьем… И можно только надеяться, что Вацлав сумеет ее удержать… Теперь затягивай ремень, которым ты обвила плечо над ампутированным местом… Ищи третью артерию… Она истечет кровью, если процедура слишком затянется, или сердце разорвется от шока, или ее просто убьет боль… Подними чашу с микстурой Парэ – она должна быть очень горячей, даже если ты обожжешь себе пальцы… Погрузи в жидкость огарок… Еще раз перетяни ремень, да покрепче… Проверь, как идет кровь: кровотечение должно слабеть, а разрезанные артерии – закрываться… Пытайся не думать об отпиленной конечности, которая лежит у тебя на коленях, – об этом предплечье, которое ты только что отрезала, об этой руке, за которую ты держала свою пациентку, когда она делала первые шаги, и ей в страшном сне не приснилось бы, что настанет день, когда родная тетя заживо отрежет ей половину руки; об этой кисти, пальцы которой еще вздрагивают; отгородись от пронзительного крика боли и чувства, что еще немного – и содержимое твоего желудка окажется на полу…

Лезвие задрожало, и Александра резко подняла руку, не успев даже разрезать кожу.

– Я не смогу, – выдавила она.

– Есть ли другой путь? – тяжело дыша, спросил Вацлав.

Она уставилась на него. Лидия тихо и жалобно стонала.

– Есть ли другой путь?

Она снова опустила взгляд на лезвие. «Я вышвырну ее! – услышала она голос брата этажом ниже. – Если хоть один волос упадет с головы моей дочери! Отпустите меня, черные ублюдки, я вышвырну ее… Я позову стражей… Я прикажу бросить ее в темницу!» В лезвии отражался свет свечи. Отблеск дрожал, словно он жил, танцевал, высмеивал ее. Она пыталась вспомнить, чему ее учила Барбора, что она рассказала за сотни проведенных вместе часов… Пыталась понять, как бы поступила Барбора, окажись старуха на ее месте…

Между Александрой и смертью ее маленькой племянницы стояла лишь ужасная, кровавая, мучительная операция… И если пациентка выживет, жизнь инвалида… И все это из-за неосторожности заносчивой и неопытной монахини, которая считала, что посвятила жизнь излечению больных, но так и не поняла, что идти по этой дороге означает, прежде всего, все и всегда подвергать сомнению, и в первую очередь – библейские мудрые изречения…

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело…

– Александра! Есть ли другой путь?!

Она снова опустила лезвие на предплечье Лидии.

– Господи, прости меня, – всхлипнула она. – Господи, прости меня.

Она начала резать.

 

7

Самуэль Брахе пережил много самых разных полководцев. Каждый из них пытался по-своему руководить армией, на одну треть состоящей из человеческих отбросов: убийц, насильников, трусов, предателей и мятежников. Король Густав-Адольф всегда был на стороне своего любимого полка, где его окружали телохранители, лейб-пажи, офицеры и дворяне. Однако в полку вечно царила ужасная неразбериха (что в итоге и стоило королю жизни): право на руководство было основано только на уважении к его личной смелости. Полковник Торстен Стольхандске, которому подчинялся смоландский полк, достиг тех же результатов отцовской строгостью и вследствие того, что всегда защищал своих солдат перед начальством, даже если сам вершил суд весьма решительно. Фельдмаршал Горн называл солдат, вплоть до подчиненных ему офицеров, «засранцами», если они не понимали его команды, «седельными пердунами», если они недостаточно быстро бросались в битву, или «трахальщиками овец», если их ряды теряли строй. Герцог Бернгард Саксен-Веймарский был известен не только более изысканным стилем общения, но и тем, что в состоянии подпития ходил по палаткам и развлекался с той или иной маркитанткой – а в случае наличия предшественника между немытыми бедрами женщины выгонял оного из рая ударами хлыста по голому заду, вместо того чтобы посмотреть и подождать, когда он кончит, как следует делать согласно добрым солдатским обычаям. Этих двух командующих тоже уважали, пусть в основном из-за того только обстоятельства, что они были обыкновенными людьми, имели огромное количество недостатков и были достаточно свободны, чтобы не исправлять их.

Напротив, такого человека, как генерал Ганс Кристоф Кёнигсмарк, Самуэль никогда еще не встречал: прямо в сочельник он решил еще больше укрепить свою славу командующего, чьи солдаты подчиняются ему лишь из безграничного страха. Очевидно, он и жалкие остатки смоландских рейтаров оказались в центре ада – в то время как до них доносилось пение хорала из какой-то церкви в еще не реквизированной части Вунзиделя, где мужественный священник вел мессу, в которой Самуэль узнал католическую всенощную под Рождество. Время от времени хорал заглушала короткая барабанная дробь, а затем – и другие звуки. Факелы чадили и разбрасывали по полю запах дыма. В остальном пахло незасеянным полем, близким лесом и свежевыпавшим снегом, почти как в Швеции, когда покидаешь жаркий праздник, чтобы остыть и полюбоваться звездным небом. Если бы волхвы пришли из Швеции, они не нашли бы яслей с младенцем Иисусом: никакая звезда из тех, что блистают на свете, даже зажженная Богом, не может сиять так ярко, как обычное шведское звездное небо в день Рождества, и будь волхвы, как мы уже говорили, из Швеции, они вообще не заметили бы путеводной звезды.

«Благословенный праздник зимнего солнцестояния», – подумал он. Он пытался поддержать бушующую в нем ярость, чтобы отсрочить появление не менее сильного страха и глубокой скорби.

Страх в собственных рядах лучше всего распространять так: нужно пригласить в лагерь смерть и предложить ей богатый урожай. А самый дешевый вариант – послать на смерть тех людей, без которых можно обойтись в сражении.

Например – никому не нужную горстку объявленных вне закона.

Шум стих.

– Трое наверху, пятнадцать – в путь, – пробормотал Альфред Альфредссон.

Неожиданная речь, которую комендант лагеря проорал в их холодной, продуваемой всеми ветрами квартире, в присутствии горстки его людей, была настолько короткой, что те из людей Самуэля, которые уже уснули, еще не совсем пришли в себя, когда она закончилась.

– Конец войны близок, а вместе с ней – конец того времени, когда существует нужда в грязных ублюдках для грязной работы. Генерал Кёнигсмарк подписал вам смертный приговор! – Комендант ухмыльнулся. – Это время уже пришло, если хотите знать мое мнение, ублюдки. Давайте, выводите их отсюда.

Самуэль изо всех сил держался за свою ярость. Если все потеряно, остается лишь одно: с достоинством принять смерть. Принять ее с честью им запретили. Никто не может умереть с честью, если палач сталкивает его с лестницы и на его брюки льются сперма, моча и кал, а тело танцует свой короткий танец на веревке. Ни один мускул на лице Самуэля не дрогнул, когда он смотрел, как очередных трех человек ведут к виселице. Снова раздалась барабанная дробь.

Добрые жители Вунзиделя воздвигли прекрасную виселицу у внешней стороны городских стен, прежде чем дьявол забрал их самих и большую часть города. Виселица стояла на четырех столбах, образуя просторный квадрат из деревянных балок и каменной площадки, высотой в два человеческих роста. Она была достаточно большой, чтобы повесить на ней Самуэля Брахе и остаток его отряда. Прямо рядом с виселицей, босиком на снегу, между двумя вооруженными солдатами стоял мужчина, одетый только в задубевшие от замерзших испражнений кальсоны. Он раскачивался, почти ничего не соображая от боли и холода. Его спина была исполосована до мяса: комендант умело орудовал плеткой-девятихвосткой. Лицо мужчины было искажено; в нем едва ли можно было узнать человека, искренне считавшего, что отчаявшаяся отверженная в занятом городе была его уступчивой возлюбленной. Самуэль слышал, каков его приговор: если во время казни преступников он удержится на ногах, то его повесят последним. Смена караула у калитки в стене пришла неожиданно, еще до того, как Самуэль и Альфред смогли вернуть ключ на место – преждевременный рождественский подарок, превратившийся для одариваемого в катастрофу. То, что его не сразу повели к виселице, а подождали Рождества, соответствовало образу мыслей такого человека, как генерал Кёнигсмарк, – и то, что осужденному нанесли оскорбление, угрожая повесить его рядом с презираемыми смоландцами, говорило о том, как генерал относится к людям, забывающим о долге. Самуэль нисколько не сомневался, что несчастный рухнет на землю уже через несколько минут.

Он посмотрел на троих мужчин сзади, которые, шаркая ногами, шли к виселице. Плечи Гуннара Биргерссона вздрагивали. Самуэль взмолился о том, чтобы этот человек сумел сохранить самообладание. За ним шел, вероятно, лучший стрелок из всех шведских рейтаров, умевший на полном скаку снять с пирамиды из бокалов самый верхний, да так, что остальные даже не пошевелятся. Биргерссон огляделся. Лицо его состояло из одних только глаз: две дыры на пепельно-сером полотне, самый реалистичный портрет смерти из всех, какие только доводилось видеть Самуэлю. Брахе сделал неуловимое движение головой, указывая на карету, стоявшую в стороне от виселицы: генерал Кёнигсмарк лично наблюдал за казнью.

Биргерссон попытался взять себя в руки. Его взгляд испуганно шарахнулся от кареты. «Прощай, друг мой, – подумал Самуэль. – Разве это не ты так выбил из седла императорского драгуна у Райна-на-Лехе, что, падая, он дернул поводья и развернул лошадь, и тем самым ты меня спас от смерти под ее копытами?»

Снова раздался барабанный бой. Самуэль увидел, как комендант откомандировал двух человек подтянуть веревки уже повешенных так, чтобы те висели на одном уровне. Осужденные должны были стоять на лестнице друг под другом; веревка самого нижнего была такой длинной, что он падал дольше всex и после этого раскачивался, как маятник, задевая носками землю. У коменданта было сильно развито чувство симметрии: трое повешенных образовывали подобие органных труб, а это противоречило эстетике приличной виселицы. Самуэль не смог заставить себя смотреть на лица мертвецов, когда двоих из них поднимали на одинаковую высоту с первым. Очередные трое обреченных неловко карабкались по ступенькам.

Барабанная дробь не стихала, однако сердце у Самуэля колотилось в десять раз быстрее. Он взглянул на Биргерссона и двух его товарищей по несчастью. Уж эту малость он обязан был для них сделать. Так и есть: их взгляды искали его. Он выпрямился и положил сжатый кулак на грудь. Стоящий рядом с ним Альфред Альфредссон последовал его примеру.

Когда повесили первых троих осужденных, они с Альфредссоном отсалютовали им точно так же. Один из палачей коменданта подскочил к ним и ударил Альфредссона палкой по лицу. Щека рейтара лопнула, но он даже не вздрогнул. На этот раз, кажется, коменданту и его людям не хотелось бить снова. А может, они просто замерзли и старались как можно скорее со всем этим покончить, пока сапоги не размокли в смеси из снега и грязи, а их товарищи, оставшиеся в лагере, не успели выпить последнее кислое вино.

На этот раз и другие осужденные медленно подняли сжатые кулаки и прижали их к груди. У Биргерссона, стоявшего на лестнице ближе всех, по лицу потекли слезы, когда он ответил на приветствие. А затем он упал – и рейтар над ним – и рейтар над ним… Виселица заскрипела, с одной дергающейся ноги слетел сапог, носки сапог Биргерссона заскребли по земле – он был очень крупным мужчиной, Гуннар Биргерссон, даже слишком крупным для кавалериста… Самуэль неожиданно понял, что умудрился держать глаза открытыми, но при этом ничего не видеть.

Барабанный бой затих. Самуэль и остальные опустили кулаки. Веревки скрипели, балки трещали. По телу одного из мужчин волнами перекатывались судороги, его открытый рот издавал каркающие звуки. Затем и он затих, и снова можно было расслышать хорал из церкви в Вунзиделе: «Врата, откройтесь! Час настал…»

– Шестеро наверху, двенадцать – в путь, – пробормотал Альфредссон.

Самуэль Брахе медленно выдохнул. Комендант подошел к повешенным, вгляделся в каждого из них, затем кивнул. Когда он вернулся на свое место, барабанный бой раздался в третий раз. Полдесятка человек, отводивших осужденных по трое к виселице, вышли вперед. Палач переставил лестницу на другую сторону виселицы. Биргерссона и висящего рядом с ним рейтара подтянули повыше. У бывшего часового, стоявшего в одних кальсонах, подкосились колени, но он снова взял себя в руки и выпрямился. Внезапно Самуэль Брахе заметил, что он весь мокрый от пота.

– Я этого не выдержу, – прошептал мужчина, стоявший сразу за Альфредссоном.

– Да ладно вам, – глухо буркнул Альфредссон. – Мы из худших ситуаций выходили.

Самуэль проследил за взглядом коменданта, словно пытаясь рассмотреть что-то еще, помимо болтающегося впереди напоминания о своей собственной судьбе. У дороги, рядом с каретой Кёнигсмарка, стояла женщина. Сначала Самуэль решил, что это жена Кёнигсмарка, которая сопровождала его в походах и обычно вместе с другими офицерскими женами вслед за солдатами входила в ворота захваченных городов, чтобы опрыскивать святой водой изодранные и вздрагивающие тела тех, кого за две минуты до того закололи, разорвали или застрелили. Говорили, будто она, оказавшись перед трупом изнасилованной до смерти женщины, заботилась о том, чтобы прикрыть ее наготу разорванной юбкой, прежде чем пустить в ход кропильницу. Солдаты признавались, что боятся генерала Кёнигсмарка; если же кто-то упоминал в их присутствии жену Кёнигсмарка, они только молча крестились и широко расставляли пальцы, чтобы защититься от сглаза.

Но эта женщина не была супругой Кёнигсмарка. Она пристально посмотрела на него. Ее взгляд вырвал его из панической неподвижности. Сумасшедшая мысль пришла ему на ум, что это та женщина, которая так неожиданно подарила ему любовь и тепло; женщина, которую он спас, вместе с ее провожатыми, от баварских драгун; женщина, которая так и не назвала ему свое имя. Затем он понял, что это не она, и почувствовал настоящее облегчение; и разве вместе с предыдущей мыслью не появилось у него подозрение, что вернулась она, например, из-за него?

Самуэль оглянулся. Ему показалось, что ее взгляд внезапно дал ему понять: несмотря ни на что, за пределами этого места есть целый мир, и хотя он уже не является его частью и никогда больше не станет ею, поскольку через пять минут, как и все его люди, будет болтаться на виселице, он почувствовал что-то вроде умиротворения. Нет, это было нечто большее. Это была надежда. Не для себя, или для Альфреда Альфредссона, или Гуннара Биргерссона, или всех остальных, а надежда на то, что жизнь – не просто куча дерьма, в которой сидишь по самую макушку, а иногда тебе приходится даже открывать рот и глотать свою порцию. Это была надежда, состоявшая в том, что совершенно незнакомая женщина, красота которой была заметна даже на расстоянии и в темноте, стоит на месте и смотрит на них взглядом, исполненным чистого ужаса и сочувствия, являясь свидетельницей того, как более десятка некогда лучших солдат Швеции умирают позорной смертью.

Самуэль наклонил голову и улыбнулся прекрасному явлению. Можно было сказать, что он сейчас смотрит на ангела.

– Что там такое, Самуэль? – проворчал Альфредссон.

– Жизнь продолжается, Альфред, – ответил Самуэль, даже не оборачиваясь.

Он неожиданно понял, что барабанный бой затих. Он переглянулся с Альфредом Альфредссоном. Тот не удостоил неизвестную и взглядом, но не сводил глаз с кареты генерала. Комендант тоже смотрел в этом направлении. Он еще не опустил руку, после того как дал знак барабанщику остановиться. Барабанщик пошевелил плечами, чтобы расслабить их, а затем щелчком сбросил воображаемую грязь с барабанной кожи. Виселица скрипела под весом тихо раскачивающихся повешенных. Рядом с каретой перед открытой дверцей стоял генерал Кёнигсмарк собственной персоной и растерянно читал какой-то пергамент. Комендант выпрямился, подошел к генералу, снял шляпу и поклонился. Произошел короткий неразборчивый разговор. Генерал на мгновение задумался, затем опустил пергамент и резко мотнул головой. Комендант, отвешивая многочисленные поклоны, удалился на свое место. Барабанщик, подчиняясь знаку, опять принялся за работу. Самуэль заметил, что все это время он не дышал. Теперь он позволил себе медленно выдохнуть. Он снова поискал взгляд неизвестной женщины, но она смотрела на генерала как человек, который совершенно спокойно обдумывает свой следующий шаг.

– Хорошо, что они наконец продолжили, – заметил Альфредссон. – Ожидание для меня просто ужасно. – У него не хватило сил произнести это достаточно громко, чтобы фраза прозвучала упрямо. Солдаты подошли к ним, собираясь забрать следующую троицу обреченных.

– Вот черт, – прошептал один из тех, чья очередь пришла.

Генерал вернулся в карету. Пергамент лежал на земле. Неизвестная женщина направилась к барабанщику, забрала у него, прежде чем кто-то смог помешать ей, обе палочки и зашвырнула их за виселицу. Барабанщик уставился на нее, поднял правую руку для удара, но что-то в ее глазах заставило его опустить руку. Эхо барабанного боя затихло в воздухе. Комендант пробормотал что-то себе под нос, а потом сделал то, что потрясло Самуэля куда сильнее, чем все, произошедшее до сих пор: он снял шляпу и преклонил колени перед неизвестной женщиной.

Она кивнула ему и, прыгая по глубокому снегу, вернулась к карете Кёнигсмарка. Однако генерал дал знак кучеру; карета тронулась, развернулась и покатилась к городским воротам. Женщина наклонилась, подняла пергамент и показала его коменданту. Он почтительно кивнул, встал, нахлобучил шляпу на голову, буркнул что-то барабанщику, откашлялся и еще раз повторил это.

– И чем, если на то пошло? – услышал Самуэль вопрос барабанщика.

– Руками, если не хочешь, чтобы я так глубоко забил их в твою пасть, что они из задницы вылезут! – проревел комендант.

Барабанщик подчинился и стал отбивать новый такт голыми руками. Это был походный марш. Солдаты коменданта выстроились слева и справа от кучки людей Самуэля. Часовой в кальсонах завалился набок, как чурбан. Охранники подняли его и, ввиду отсутствия других распоряжений, поволокли прочь.

– Вперед – ма-а-аарш! – проревел комендант.

– Вот черт! – хрипло каркнул один из смоландцев, стоявших уже в двух шагах от веревки.

– Шестеро наверху, двенадцать – в путь, – произнес потрясенный Альфредссон. – В обратный путь.

Самуэль ничего не сказал. Он просто искал взгляд неизвестной женщины, остановившейся у дороги. Самуэль поворачивался к ней, пока не споткнулся и Альфредссон не наступил ему на пятки. Она все время не сводила с него глаз. Теперь она улыбалась.

 

8

Мужчины сохраняли дисциплину, пока их не отвели назад на квартиру. Пережитый страх смерти нашел самое разное выражение: некоторые грузно осели на пол прямо там, где стояли, и закрыли лицо руками, другие начали смеяться, двое или трое расплакались. Но всех объединяло то, что они не пытались занять пустые места, где до сегодняшней ночи сидели шестеро их товарищей, которые сейчас болтались на виселице. Альфред Альфредссон в нерешительности остановился между офицерами, а затем, тяжело ступая, приблизился к Самуэлю, увидев, что тот прошел через беспорядочную группу и встал у окна. Самуэль повернулся к нему, будто догадавшись о его приближении лишь по звукам шагов.

– Кем бы ни была та женщина, она спасла наши задницы, – после долгого молчания произнес наконец Альфред.

Самуэль снова повернулся к окну и глубоко вдохнул ледяной воздух.

– Если бы только она прибыла раньше… – пробормотал он.

Альфред кивнул.

– Я тоже об этом подумал, ротмистр.

У дверей в квартиру раздались шаги. Сидящие на полу взглянули вверх, охваченные вновь проснувшимся страхом. Самуэль почувствовал, как холодная рука сдавила ему внутренности. Окно выходило на ту часть города, которую реквизировала армия Кёнигсмарка, и сейчас, когда он выглянул в него и увидел множество ярких точек перед квартирами военного лагеря, он спросил себя, не происходит ли там теперь яростная дискуссия. То, что Кёнигсмарк покинул место казни, оставив за старшего и без того перегруженного заботами коменданта, вовсе не означало, что их теперь помилуют. В то время как топот сапог уступал место дребезжанию железных цепей, он задавался вопросом, не содержал ли пергамент, который передала неизвестная, не помилование, а наоборот, усиление наказания. Что, этих ребят приговорили к повешению? Это еще слишком легкая смерть для них! Привяжите их железными цепями к упряжке лошадей, и пусть волочатся сзади, пока их кости полностью не очистятся от мяса из-за трения по земле!

По глазам Альфреда он понял, что у того в голове возникли похожие мысли. Как только улеглась паника после смерти короля и кровавой бани, в которую превратилась битва при Лютцене, из смоландского полка отобрали наугад шестерых человек, которые должны были пройти наказание шпицрутенами за смерть Густава-Адольфа. К этому моменту большинство смоландцев еще верило, что поспешные, неуклюже сформулированные сообщения полководцев – мол, хотя король и ранен, но сейчас находится в добром здравии и горит желанием смести императорскую чуму с лица континента – соответствуют истине. Никто и представить себе не мог, что «северный лев», как называли их короля, Густав-Адольф Шведский, может быть мертв, и еще меньше, что в этом обвинят смоландский полк. Самуэль был убежден, что шестеро выбранных наугад кавалеристов, совершенно сбитых с толку и нерешительно идущих дорогой смерти, ощущают не столько боль от ударов и уколов, сколько растерянность из-за того, что это происходит именно с ними. Как бы там ни было, после того как был наказан четвертый человек, в лагерь прибыла карета вдовствующей королевы Марии Эленоры Бранденбургской. Комендант сразу же прервал экзекуцию и со смущенным видом направился к великолепному экипажу. После короткой беседы он возвратился и приказал продолжать действо. Двое последних человек были умерщвлены своими же бывшими товарищами; когда избитые окровавленные тела подвесили за шеи на ветвях ближайшего дерева, карета молча развернулась и укатила прочь.

Нет, если неизвестная женщина привезла приказ из королевского дома, то их конец просто отсрочили.

Дверь распахнулась, и внутрь, громыхая сапогами, влетел комендант. Смоландцы вздрогнули и отшатнулись.

– Всем вста-а-ать! – заорал комендант.

Десяток пар глаз повернулись к Самуэлю. Тот знал, что побледнел как полотно, и знал, что именно сейчас ни в коем случае не должен показывать слабость. Он кивнул Альфреду Альфредссону, который еще никогда его не подводил. Голос бывшего вахмистра был абсолютно бесстрастен, когда он пролаял:

– Всем стройся!

Комендант набросился на Альфреда.

– Что ты себе позволяешь, скотина! Команды здесь отдаю я!

И он поднял палку. Самуэль вмешался, и гнев коменданта сразу обратился против него.

– Ты думаешь, я постесняюсь хорошенько врезать тебе только потому, что когда-то ты был офицером?

– Нет, – ответил Самуэль, – мы уже слишком хорошо успели тебя изучить.

Смоландцы выстроились в шеренгу. Один из них, взявший на себя роль капрала, крикнул:

– Эскадрон готов, вахмистр!

Комендант яростно заскрежетал зубами. Самуэль заставил себя улыбнуться.

– Ладно уж, – процедил комендант. – Похоже, они тебя слушаются.

– А у тебя сегодня настроение куда лучше, чем обычно, – заметил Альфред по-шведски.

– Что он сказал? – гаркнул комендант.

– Он просто отчитался, только и всего.

Комендант ударил Альфреда по плечу и толкнул его к остальным.

– Становись рядом с ними! Чего копаешься?

Самуэль приготовился следовать за Альфредом, но комендант ударил его палкой в живот. Он почувствовал на себе еще более панические взгляды своих людей, которых таким образом отделили от него. Когда солдаты коменданта притащили корзину с железными ошейниками, связанными длинной цепью, раздались крики ужаса. Самуэль не знал, какое чувство в нем сильнее: собственная растущая паника или растерянность при виде того, как охранники играют со страхом смерти приговоренных. По сравнению с этим даже штрафные батальоны, к которым их приписали, казались куда более приличным местом.

– Разговорчики! – рявкнул Альфред и широко улыбнулся коменданту улыбкой маленького мальчика, который готов продолжать хулиганить, хотя обеими ногами стоит в осколках церковного окна и по-прежнему сжимает в руке рогатку.

– Дозволяю вам надеть ошейники, сброд! – закричал комендант. – Мне лично плевать, не станут ли они вам жать из-за того, что кто-то неправильно засунул в ярмо свою глотку. Стройся! Каждый второй – нале-е-ево!

– Выполнять, орлы! – завопил Альфред. – Это приказ!

Если бы его собственные чувства не кипели в водовороте, Самуэль непременно задал бы себе вопрос, не забавляется ли на самом деле бывший вахмистр. Каждый второй рейтар сделал резкий поворот и встал навытяжку. Это была обыкновенная процедура, когда людей связывали друг с другом: если они попытаются двигаться вперед все вместе, то непременно споткнутся, упадут и задушат друг друга. Шеи вошли в ярмо. Это было жалкое зрелище: бледные лица его ребят, широко раскрытые глаза, хватающие воздух рты, а под ними – грубые ржавые железные кольца.

Комендант подошел к Самуэлю и погнал его концом своей палки в угол помещения. Самуэль услышал, как задребезжала цепь, когда все его люди одновременно попытались обернуться, чтобы посмотреть, что с ним происходит. Его охватил озноб, когда он понял: комендант получил приказ забить его, Самуэля, до смерти прямо здесь, перед глазами его подчиненных, а чтобы проклятые не смогли прийти на помощь бывшему командиру, их соединили цепью. Комендант поднял палку, и долю секунды в душе Самуэля боролись друг с другом опасение, что его людей заставят поплатиться за его попытку защитить себя, и последние остатки чести, которые приказывали ему не позволить убить себя как собаку. Остатки самолюбия победили; он поднял кулаки.

– Становись туда, Брахе, засранец, – приказал комендант. – Иначе цепи не хватит.

Самуэль проследил взглядом за палкой; она указывала на кольцо в потолочной балке. Вероятно, когда-то, когда здание еще было жилым домом, здесь висела лампа. Теперь кольцо служило другим целям: один из людей коменданта встал на перевернутый ящик, поднял цепь на нужную высоту и продел ее в кольцо. Железный ошейник защелкнулся под подбородком Самуэля. Ярмо было тяжелым и ледяным, и ему показалось, что он вот-вот задохнется. Затем кто-то стал дергать за цепь, пока она не натянулась так сильно, что ему пришлось почти встать на цыпочки, чтобы не задохнуться, и собрать все оставшиеся силы, чтобы не начать хватать ртом воздух от страха. На самом деле воздуха пока было достаточно – следовало только напомнить себе об этом. В то же время все его брюшные мышцы отчаянно напряглись. Скоро его начнут бить руками и ногами…

Комендант сделал шаг назад.

– Ты не заслуживаешь всего этого, Брахе, – заявил он. – Тебе нужно просто переломать все кости и бросить подыхать у обочины.

Самуэль ничего не ответил. Комендант пожал плечами.

– Пошли вон, – приказал он своим людям.

К несказанному удивлению Самуэля, солдаты вышли на улицу. Он удивился еще больше, когда вскоре после этого дверь снова открылась и впустила ту самую неизвестную женщину, которая спасла их от виселицы. Самуэль невольно уставился на нее. Она окинула взглядом связанных друг с другом рейтаров и их бывшего командира в углу, а затем сжала правую руку в кулак и приложила его к груди.

– Господь с вами, смоландцы, – произнесла она по-шведски, и это неожиданно тронуло Самуэля. Он только тогда заметил, что на глаза ему навернулись слезы, когда ее фигура расплылась перед ним.

 

9

Человек иного склада, чем Вацлав, возможно, сказал бы ей: «Но ведь ты хотела…», или «Нет, ты совершаешь ошибку!», или «Остановись!» Возможно, он даже вцепился бы Александре В руку. Но Вацлав даже не спросил: «Ты действительно уверена, что поступаешь правильно?» Он лишь поменял положение, покрепче сжал опухшее запястье Лидии, поднял верхнюю часть тела девочки из подушек, прижал ее к груди и следил за тем, чтобы больная рука оставалась совершенно неподвижной, когда она застонала и начала вздрагивать, а лезвие пронзило кожу. Александра обрадовалась, что он не задавал вопросов: она не смогла бы ответить на них.

Затем в нос ей ударил запах, а вместо крови из раны выступили водянистые выделения. Внезапно у нее возникло чувство, что ланцет держит рука, отстоящая от тела на шесть футов, и лезвие и ладонь Лидии все сильнее удалялись от нее, пока ей не стало казаться, что она смотрит на них через длинную трубу, по краям которой разлилась не просто чернота, а абсолютное ничто. Она почувствовала, как ее тело стягивает пленкой холодного пота. Ланцет в руке превратился в ледяную сосульку.

– Я не могу, – произнесла она онемевшими губами.

– Ты уже начала, – возразил Вацлав.

– Я не могу. Кажется… я ничего не вижу… я потеряю сознание…

– Нет, не потеряешь.

– Вацлав, о господи, что я делаю? Я не умею!

– Когда-то ты умела.

Она не сводила глаз с разреза, который только что сделала. Он начинался сразу от локтя Лидии и шел вниз почти до запястья. Смрад сдавил Александре горло; даже свежевскрытая могила не издавала бы более сильный запах гнили и разложения. Все еще будто находясь где-то далеко от этого места, она извлекла из разреза тончайшее лезвие ланцета. Капля крови вытекла наружу и побежала вниз по предплечью Лидии, образовав тонкий ручеек свежего светло-красного цвета, который затем закапал на пол. Александра моргнула. Неожиданно все перевернулось, вызвав у нее приступ головокружения. Теперь она видела каждый отдельный волосок на руке Лидии; поблекшая кожа состояла из отдельных бесцветных пятен. Александра чуть не поднесла ланцет к глазам: она была уверена, что в этот момент смогла бы рассмотреть каждую крохотную шероховатость на лезвии – лезвии, настолько остро отточенном, что им можно было разрезать падающую волосинку.

– Зажми рану в том месте, откуда выходит кровь, – услышала она собственный голос.

– Ты сделаешь второй разрез? – спросил Вацлав, выуживая свободной рукой чистую тряпицу из кучи и ловко обматывая ее вокруг предплечья Лидии.

– Ты в этом разбираешься.

– В моем монастыре огромное количество книг…

Она подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Ее снова бросило в холодный пот.

– Так значит, ты читал и…

– Да.

– Это лечение применяется, когда…

– Продолжай и перестань мучить себя. Ты поступаешь правильно.

– …когда пациент обречен. Когда смерть, в принципе, неминуема. – Александра слышала собственный голос словно со стороны: он был таким же резким, как крик птицы, застрявшей на обмазанном клеем прутике.

– Хороший врач никогда не отказывается от пациента.

– Ты не слышал меня, Вацлав? Это…

Вацлав наклонился к ней и поцеловал в губы. Она отшатнулась.

– Продолжай, – сказал он. – Дать мне пощечину ты можешь и позже.

Она не сводила с него глаз. Неожиданно она поняла, что последние несколько секунд не могла дышать из-за охватившей ее паники. Теперь сделала глубокий вдох. Снова приставила ланцет к коже ребенка. Ее рука больше не дрожала.

– После ампутации, – бормотала она, ведя ланцет вниз, так что боль снова проникла в сильно затуманенное сознание Лидии и девочка застонала и вздрогнула, – если плоть воспаляется и спасти пациента другими средствами уже невозможно, пораженный участок несколько раз разрезают выше ампутированного места. Рану нужно регулярно очищать и не забинтовывать, чтобы гной мог выходить… Смотри, здесь тоже идет чистая кровь, это хороший знак… перевязывай… И если Бог снизойдет до пациента, а разрез будет достаточно глубоким и длинным… Давай остальные тряпицы сюда… Сверни их в тонкие трубочки… Прижми сюда, к разрезам… Я растяну плоть… Господи, какой смрад… Если Бог поможет, врач не схалтурит, а у пациента окажется сильная воля к жизни, то отрава вымоется из его тела… – Она откинулась назад. – Готово…

– Отложи ланцет, – сказал Вацлав.

Александра перевела взгляд на правую руку. Она так сжала ланцет, что костяшки пальцев побелели. Тонкая ниточка крови Лидии сбежала по лезвию и застыла у Александры на тыльной стороне кисти. По-прежнему пристально глядя на руку, она снова начала дрожать.

– Отложи ланцет.

Она опустила руку на тряпицу рядом с сумкой, где лежала пила для костей.

– Я не могу разжать пальцы!

– Разумеется, можешь.

Она словно со стороны видела, как ее пальцы медленно отделяются от рукоятки ланцета, один за другим. И вот инструмент лежит на тряпице, и не будь его лезвие испачкано кровью, он выглядел бы таким чистым, словно его еще не использовали. Александра даже не оставила на нем отпечатков пальцев. До ее слуха опять донеслись звуки окружающего мира: треск перекрытий, скрип половиц, а снизу – крики ее брата Андреаса. Казалось, будто все еще продолжается та же литания, что и до того. Будто сквозь сон Александра поняла, что прошло только несколько мгновений с того момента, как она поднесла ланцет к руке больной, но в последнюю секунду решила попробовать спасти руку Лидии.

– Нужно наложить повязку. Она не должна быть слишком тугой, чтобы тампоны могли высосать гной. Менять их следует несколько раз в день. На первый слой материи мы положим паутину, а вторую пропитаем микстурой Парэ, чтобы она проникла в кожу. Благодарение Богу, что малышка не проснулась.

Она смотрела, как Вацлав кладет Лидию назад на кровать и накладывает повязку, в то время как сама Александра гладила девочку по мокрым от пота волосам. Ее палец подкрался к сонной артерии Лидии. Пульс учащенный. Борьба за жизнь ребенка еще не закончилась, но первая битва уже состоялась, и Александра не проиграла ее. Повинуясь неожиданному желанию, она наклонилась вперед и поцеловала Вацлава.

– Это мне нравится больше, чем пощечина, – заметил Вацлав и улыбнулся ей, не прекращая работу.

И в этот момент ей захотелось рассказать Вацлаву все. Правду о Мику… о его жизни, смерти… и о его отце. Она затаила дыхание. Вацлав отвел глаза, но Александра стала искать его взгляд.

В дверях стояла Карина, которую поддерживал Мельхиор. Лицо у нее было серым.

– Она… она… – запинаясь, произнесла несчастная.

– Я больше не мог удерживать ее, – извинился Мельхиор. Он тоже был смертельно бледен. – Мы не слышали криков. Александра, скажи мне… Лидия…

– Она жива, – услышала Александра собственный голос.

Спотыкаясь, Карина бросилась вперед и тупо уставилась на перевязанную руку. Кое-где повязка уже пропиталась кровью и гноем.

– Ты… – заикаясь, сказала она. – Почему ты… ты ведь не…

– Нет.

Их взгляды встретились. Карина сразу же снова опустила глаза. И Александра поняла: выживет Лидия или умрет, в отношениях что-то сломалось. Если малышка умрет, вина за это навечно ляжет на Александру. Если она выживет, Карина будет постоянно помнить о том, что она пыталась удержать Александру, и между ними всегда будет стоять не имеющий ответа вопрос: не стоило бы материнское решение жизни дочери и не потому ли только удалось ее спасти, что другая женщина проигнорировала решение матери? Барбора была права, когда говорила (и Вацлав тоже заметил что-то в этом роде): «В конце концов врач всегда остается один».

Карина упала на колени рядом с Лидией и провела рукой по ее волосам. Вацлав встал и отошел в сторону. Он посмотрел Александре в глаза и начал что-то говорить, и тут она вспомнила, что мгновение назад чуть было не открылась ему. Внезапно эмоции переполнили ее. Она быстро развернулась и вылетела из комнаты, прогромыхала вниз по лестнице, встретилась взглядом с шестью парами глаз у подножия лестницы, увидела, как мгновенно посерело лицо Андреаса. Он резко обернулся и так грубо (хотя, возможно, и не осознавая этого) высвободился из хватки брата Честмира, что тот отлетел в стену, и помчался вверх по лестнице мимо Александры. Александра, натыкаясь на слуг, выскочила на улицу. Когда она оказалась снаружи и на нее напал холод, она задрожала. Она обхватила себя руками. Со всех уцелевших колоколен Вюрцбурга уже долетал перезвон церковных колоколов, объявлявших об окончании сочельника и наступлении Рождества. Все завертелось у нее перед глазами.

Кто-то дернул ее за платье. Это была девочка, дочь одной из служанок.

– Ты ангел? – спросил ребенок.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что говорят, что ты спасла Лидию.

– Нет, не ангел.

– Почему господин так кричал?

– Боялся, что я сделаю Лидии больно.

– И ты сделала ей больно?

Александре показалось, что этот разговор ей снится, но холод, и бой колоколов, и ее собственное жалкое отчаяние сказали ей, что все это реальность.

– Да. Иногда нужно делать больно, если хочешь кого-то вылечить.

– Иначе она бы умерла?

– Да.

– А теперь она больше не умрет?

– Я надеюсь.

– Но ты не знаешь этого.

– Нет.

– Это как с молитвой. Ты не знаешь, слышит ли тебя Господь Бог, но очень сильно надеешься.

– Что?

– Не думаю, что ты ангел. У ангелов есть крылья. У тебя нет крыльев. Ты – ведьма.

Александра попыталась что-то сказать, но не смогла произнести ни слова.

– Здесь когда-то сожгли много ведьм, – продолжала девочка. – Так сказала моя мама.

– Я слышала об этом…

– Мне мама рассказывала, что вроде все говорили, будто ведьмы были злые.

– Так всегда говорят.

– А теперь говорят, что злыми были те, кто сжег ведьм.

– Мир был бы куда проще, если бы добро и зло можно было так легко различить.

– Я думаю, ты добрая ведьма.

Александра невесело фыркнула. Внезапно у нее вырвалось:

– У меня был сын, приблизительно одного возраста с Лидией.

– Где он теперь?

– Он умер.

– Ты надеялась?

– До самого конца, – ответила Александра и почувствовала, что еще немного – и она потеряет сознание.

– Почему ты не спасла его?

– Бог решил, что на небе ему будет лучше, чем на земле.

– Я сделала тебе больно.

– Нет, – солгала Александра и вытерла слезы. – Нет.

– Мама меня уже ищет, наверное. Мне пора идти.

– Иди.

– Сегодня Рождество. Все прощается, – сказала девочка и убежала.

Александра смотрела ей вслед. «Все прощается, – мысленно повторила она. – И всем прощается. Только не мне. Поскольку я себя простить не могу».

 

10

Она была красавицей с темно-рыжими волосами и мелкими чертами лица; она приехала с родины, она была графиней, ее звали Эбба Спарре, и прошло некоторое время, прежде чем Самуэль вспомнил о том, что королева Кристина, когда она была еще девочкой, а смоландский полк еще не считался позором Швеции, играла с подругой того же возраста, которую звали именно так. Сегодня Эбба Спарре – и эта информация дошла даже до ушей Самуэля – все еще была спутницей королевы, только вот их игры явно потеряли невинность, а лужайкой для них стала кровать в королевской опочивальне. Он смотрел на безупречное лицо Эббы Спарре и чувствовал глубокое удовлетворение оттого, что несчастный ребенок, которым была королева Кристина, овладел сердцем первой красавицы Швеции.

Внезапно лицо женщины, которой он помог бежать, заслонило собой лицо Эббы. Он догадывался, что красота Эббы тоже окажется неподвластна времени, и неожиданно подумал, что любой мужчина, которому позволили бы провести хотя бы полдня в одной комнате с этими женщинами, захотел бы умереть после этого, понимая, что ничего более величественного в своей жизни он уже не увидит.

– Мне очень жаль, что вас заковали, – сказала Эбба. – Это не мой приказ. Но я не хотела еще больше ухудшать ситуацию, отказавшись от оков. Стокгольм далеко, а генерал Кёнигсмарк непредсказуем.

– Приказ отложить казнь пришел из Стокгольма? – хрипло каркнул Самуэль.

Эбба кивнула.

– Ты хочешь услышать то, что я должна сказать, ротмистр Брахе?

– Я больше не офицер, я…

– Может, все-таки послушаешь?

Самуэлю удалось растянуть губы в улыбке.

– Вообще-то я человек занятой, но в виде исключения…

Она улыбнулась в ответ и шагнула к нему. Запахи долгой поездки и ночей, проведенных почти без сна в прокуренных трактирах, на постоялых дворах или перед прогорклой лампой с рыбьим жиром в каюте корабля, ударили ему в нос. Одновременно он уловил слабый аромат ее волос и то, что еще оставалось от духов, которыми она, должно быть, пользовалась. Внезапно он устыдился собственного смрада из смеси пота и страха перед смертью.

– Я знаю, что у тебя нет секретов от твоих людей, ротмистр Брахе, но я бы предпочла сначала обсудить с глазу на глаз то, что хочу тебе предложить.

Самуэль внимательно посмотрел на нее и отвернулся.

– Альфред! Пусть ребята споют песню.

Молчание было настолько коротким, что только человек, прекрасно знающий Альфреда Альфредссона, догадался бы, что он совершенно растерялся.

– Что-нибудь конкретное послушать изволишь, ротмистр? – ехидно спросил он.

Этот вопрос позабавил Самуэля. Даже Альфред, который всегда прилагал максимум усилий для того, чтобы в любой ситуации подчеркнуть уважение к старшему по званию офицеру (и своему лучшему другу), после катастрофического падения их полка стал обращаться к Самуэлю на «ты». То, что он все же обратился к Самуэлю по званию, означало, что он сделал собственные выводы о намерениях Эббы Спарре. «Добрый Альфред, – подумал Самуэль. – Вахмистр, который чего-то стоит, похож на охотничью собаку – все время держит нос по ветру».

– Пусть споют рождественскую песню, вахмистр, – сказал он.

– Вы слышали, парни! – рявкнул Альфред. – In dulci jubilo!

Эбба еще на шаг приблизилась к Самуэлю. Пока хор недовольных мужских голосов издевался над песней, исполняя ее кто во что горазд, а комендант и его люди на улице перед домом, без сомнения, задавались вопросом, не сошли ли все преступники разом с ума, Самуэлю поступило предложение, которое должно было снять с него самого и его людей все грехи и восстановить их честь. Это был лучший подарок на Рождество, какой только можно придумать.

То, что все они пойдут на смерть, не имело почти никакого значения.

Часом позже – после того, как Эбба ушла, после того, как комендант снял с них ошейники, и после того, как рейтары молча сели в круг, бросая неуверенные взгляды на своего ротмистра, который устроился один в углу и размышлял, – Альфред Альфредссон призвал все свое мужество и подошел к Самуэлю.

– Должен ли я что-то сообщить ребятам, ротмистр?

Самуэль поднял глаза.

– Если ты еще раз назовешь меня ротмистром, Альфред, то я стану звать тебя капралом.

– Но ведь она называла тебя ротмистром. Все время.

– А я-то думал, ты руководишь хором.

Альфред махнул рукой.

– Смоландский вахмистр может одновременно говорить, слушать песню, колошматить взвод императорских драгун и при этом замечать, не кашлянет ли где блоха.

– Подожди немного.

Альфред посмотрел на Самуэля и сказал:

– Ладно. Ладно.

Уже в третий раз за сочельник, тем временем давно перешедший в утро Рождества, у дверей послышался грохот солдатских сапог, и в помещение ворвался комендант. Самуэль встал. Иначе все так и остались бы сидеть, дожидаясь приказа коменданта.

– Всем встать! – рявкнул Альфред.

Рейтары выполнили команду.

Комендант и его люди притащили несколько корзин. Смоландцы вытаращили глаза, увидев их содержимое: шпаги, кинжалы и даже несколько мушкетов. Между ними, свернутые в кольца, лежали патронташи и кожаные ленты ремней и портупей; слабо поблескивали шпоры. Глаза рейтаров еще сильнее вылезли из орбит, когда за подлизами коменданта в квартиру вошел изящный господин в широкополой шляпе и высоких сапогах; он снял шляпу, встряхнул волосами и оказался Эббой Спарре. По лицу коменданта было прекрасно видно, как сильно он не любит подчиняться приказам женщины, к тому же переодетой мужчиной.

Корзины с грохотом опустили на пол.

– Вот ваши игрушки, паскуды! – крикнул комендант.

Самуэль обменялся взглядами с Эббой. Лицо у нее было будто высечено из камня.

– Что это, комендант? – тихо спросил Самуэль.

Лицо коменданта налилось кровью. Губы шевелились, как у рыбы, выброшенной на берег, его взгляд метался по комнате. Наконец он понял, что ничего другого не остается.

– Вооружение – как было приказано! – сдавленно ответил он.

Смоландцы захихикали. Самуэль с Эббой снова обменялись взглядами. Ее лицо не изменилось.

– Как было приказано – а дальше? – спросил он.

Комендант так судорожно отдал честь, что было слышно, как щелкнули его кости.

– Как было приказано, господин ротмистр!

Смоландцы растерянно забормотали.

– Тихо! – крикнул Альфред, но голос у него дрожал.

– Боеприпасы? – спросил Самуэль.

Комендант указал на четырех мужчин, которые затаскивали в комнату ящики.

– Это все, что мне дал квартирмейстер… господин ротмистр.

– Чтобы уметь реквизировать, нужно быть смоландцем, – с наслаждением заметил Самуэль. От сдерживаемой ярости у коменданта глаза чуть не вылезли из орбит. Некоторые рейтары Самуэля хихикнули. Самуэль повернулся к Эббе. Пришло время отдать должное виновнице всего этого – и подготовить своих людей к тому, что он еще намерен им сообщить. – Этого хватит, ваша милость?

Эбба кивнула, явно с трудом сдерживая улыбку.

– Что ж, хорошо, – сказал Самуэль коменданту. – Свободны…

Комендант снова отдал честь, и в этом жесте было столько ненависти, что будь на нем кираса, на ней образовалась бы вмятина.

– …то есть сию минуту! – уточнил Самуэль. Он наклонился и забрал себе два седельных пистолета, рукоятки которых торчали из-за кушака на поясе коменданта. Поднял их вверх. – Мне все время казалось, что я их уже где-то видел.

Дула пистолетов ярко сверкали, деревянная часть была темной, рукоятки внизу – обрамлены серебром. Колесцовый замок справа не имел гравировки и казался таким чистым, будто пистолеты только что вышли из кузницы. Кусок пирита, вставленный в курок, при ударе о который вылетает искра, был новехонек. Они были прекрасны в своей простоте, элегантны – и смертоносны.

– За ними хорошо ухаживали, должен заметить.

– Специально для господина ротмистра, – выдавил комендант, несколько недель назад забравший пистолеты у Самуэля, когда смоландцев приписали к армии Кёнигсмарка.

Нападение баварских драгун Самуэлю пришлось отбивать с помощью двух дешевых неухоженных пистолетов из запасов квартирмейстера. Он покрутил пистолеты в разные стороны, а затем с нарочитой небрежностью сунул их за пояс. Они были легкими, сделанными лучшим оружейником, которого он в свое время мог себе позволить, но даже столь незначительная тяжесть, оказавшись у него на бедрах, неожиданно придала ему спокойствия.

– А там что? – спросил он, указывая на одного из мужчин, принесших корзины. – Похоже на мушкет Гуннара Биргерссона.

Солдат невольно схватился за приклад мушкета, висевший у него за спиной. Ошибиться было невозможно: Биргерссон, превосходный стрелок, приказал укоротить дуло, чтобы оружием можно было пользоваться и сидя на лошади, а пострадавшую в результате этого точность стрельбы он возместил, как можно тщательнее подгоняя пули и отказавшись от куска материи, в который их, как правило, туго заматывали.

– Человек, которому он принадлежал, мертв, – ответил комендант.

– Верно, – согласился Самуэль. – Но он определенно не завещал своего оружия желторотому плоскостопному тыловику, единственные насечки на прикладе мушкета которого отмечают не побежденных врагов, а бедолаг, которых он помог повесить.

Солдат побагровел и схватился за эфес рапиры.

– Довольно! – крикнула Эбба Спарре таким голосом, от которого вздрогнули даже смоландцы, а Альфред был вынужден примирительно улыбнуться.

– Верни ему мушкет, – приказал комендант, с трудом ворочая языком.

Самуэль покачал головой.

– Вахмистр!

Альфред встал навытяжку.

– Прими оружие Гуннара Биргерссона. Ты – лучший стрелок после него; оно твое.

– Ну-ка, малыш, дай сюда, – мурлыкнул Альфред. – И горе тебе, если я обнаружу на нем грязь: я тогда прикажу тебе дочиста вылизать отхожее место. – Он отвел курок и взглянул на полку мушкета. – Ай! – воскликнул он. – Вот свинья.

– Хватит, – вмешалась Эбба. – Комендант, сообщите генералу Кёнигсмарку, что мы пока что приняли вооружение. Мы проверим все оружие и боеприпасы и потребуем возмещения у квартирмейстера за ваш счет, если что-то будет отсутствовать или окажется поврежденным.

– Все в идеальном состоянии, – выдавил комендант.

– Смею надеяться. Свободны!

Когда комендант и его приспешники удалились, Эбба подошла к Самуэлю. Он смотрел, как его люди едва ли не с благоговением распределяют между собой оружие, открывают бутылочки с порохом на бандольерах и проверяют пули на точность подгонки. Он слышал, как то один, то другой рейтар смеется, и ему неожиданно оказалось трудно сдерживать слезы, навернувшиеся на глаза.

– Было ли это необходимо? – тихо спросила Эбба. – Оскорблять коменданта?

– Да, – ответил Самуэль.

Эбба пожала плечами.

– Я реквизировала лошадей. Они показались мне не совсем ужасными – явно лучше, чем большинство солдат в армии Кёнигсмарка. К сожалению, я не нашла одежду для тебя и твоих людей. Солдаты Кёнигсмарка одеты ничуть не лучше вас.

– Ничего страшного. Ты уже заслужила звание «почетный смоландец», ваша милость, за то, что вернула нам оружие.

– Я родом из Эстергётланда, ротмистр. Мы соседи смоландцев, но некоторые дурные привычки заразительны. И зови меня Эбба, а не «ваша милость».

И она подала Самуэлю руку. Тот схватил ее и пожал.

– Парни! – крикнул он. – Идите сюда. Я должен вам кое-что сообщить.

Эбба пораженно смотрела на него.

– Нет! – прошипела она.

Смоландцы собрались вокруг них. Некоторые робко улыбались Эббе. Кое у кого на небритых лицах были видны следы слез.

– Очень часто поражение в битве проистекает из того, что солдаты не понимают что к чему, – заметил Самуэль. – При Лютцене так и было – и можешь поверить, что урок Лютцена мы не забудем никогда.

– Но я ведь сказала, это…

– Тайна? – улыбнулся Самуэль. – А кто сможет ее разболтать, когда все закончится? Друзья! – громко произнес он. – Как вы смотрите на то, чтобы всем вместе погибнуть во время последней миссии?

Они уставились на него с таким же изумлением, как и Эбба, только она к тому же нахмурила брови.

– Во время последней миссии, которую вы выполните как члены великолепного смоландского полка; миссии, которая позаботится о том, чтобы смоландский полк вернул себе знамена; миссии, в конце которой мы и все наши товарищи, павшие при Лютцене и после той битвы, вернем себе честь!

– Что ты хочешь этим сказать, ротмистр? – спросил кто-то.

– Я хочу сказать, Бьорн Спиргер, что твоя вдова и дети, оставшиеся дома, узнают, что шестнадцать лет тому назад ты не был повешен как трус, а на самом деле погиб как герой, выполняя личное поручение королевы, и что они получат компенсацию, которая полагается каждому близкому родственнику солдата, павшего в честном бою, и что твой отпрыск сможет с гордостью носить имя Спиргерссон.

Они не сводили с него глаз.

– Ты ведь сейчас пошутил, – сказал Бьорн Спиргер.

– Я говорил всерьез, вахмистр Альфредссон?

– Так точно! – рявкнул Альфред.

Невольно их взгляды переместились на Эббу. Она кивнула.

– Что мы должны сделать за это? – спросил Спиргер. Он улыбался, демонстрируя дыры на месте выпавших зубов, дыры такого размера, что через них могла пройти пуля, даже не задев остаток челюсти. – Вырвать у дьявола волосы из хвоста?

– Нет, – ответил Самуэль, не обращая внимания на то, что Эбба дергает его за рукав. – Мы украдем его завещание и передадим нашей спасительнице, Эббе Ларсдоттер Спарре, графине Хорн цу Россвик, которая отвезет его в Стокгольм, нашей всемилостивейшей королеве Кристине.

– Я думал, завещание дьявола – это нынешняя проклятая война, ротмистр, – заметил Спиргер.

– Говорят, – спокойно ответила Эбба, – что она вспыхнула не в последнюю очередь из-за этого завещания.

Они все смотрели на нее, некоторые – прищурив глаза. Будучи протестантами и шведами, в существовании дьявола они сомневались, но, будучи солдатами армии, которой довелось увидеть двадцать тысяч мертвецов из Магдебурга, опустошенные хутора, превратившиеся в развалины города и тлеющие останки женщин, которых сожгли как ведьм… Будучи солдатами, которым довелось увидеть, как их товарищи заражаются жестокостью и из армии освобождения превращаются в армию смерти… Будучи такими солдатами, они со временем поняли, что дьявол все-таки существует и что часть его сидит в далеких глубинах души каждого человека и только и ждет, когда его выпустят.

– Это книга, – сказал Самуэль. – Или выглядит как книга. Но чем бы оно ни было – мы получим ее, и если хотя бы один из нас на последнем издыхании вернется сюда и вручит ее графине Спарре, то значит, мы прожили жизнь не зря.

– Возможно, – сказал Бьорн Спиргер и доказал, что даже мужчина с дырами вместо выпавших зубов и лицом, похожим на сжатый кулак, может прекрасно помнить свои детские грезы, – война действительно закончится, когда мы вывезем за пределы страны эту проклятую вещь. И возможно, все эти сумасшедшие здесь наконец очнутся.

– Да, мой мальчик, кто знает, – сказал Самуэль и кивнул ему. – Итак, что нам делать?

– Альтернативный вариант… – начала Эбба.

– Простите, ваша милость, – вмешался Бьорн Спиргер, – но нам не нужна никакая альтернатива, даже если она называется «беспрепятственно и с миром возвращайтесь домой». Мы последуем за ротмистром.

Мужчины кивнули. Некоторые отдали честь, в том числе и Альфред Альфредссон, хотя само его поведение можно было брать в качестве образца для самого идеального приветствия в мире.

– Это и есть альтернатива, – сказала Эбба; впервые она казалась потрясенной.

– Когда отправляемся, ротмистр?

– Мы готовы, ротмистр!

– А можно мне оставить себе волосы с хвоста дьявола, ротмистр?

– А можно мне взять к себе домой его бабушку и обменять ее на мою старуху, ротмистр?

– Ты с ума сошел? Дьявол такого не заслуживает!

– Тихо, ребята, – призвал их к спокойствию Самуэль. – Мы отправимся с первыми лучами солнца. Эбба дала нам лошадей и, как я понимаю, также продовольствие, которого хватит на несколько дней. Я также предполагаю, что перед отъездом мы получим и все остальные необходимые сведения – например, в каком направлении ехать.

– Все твои предположения верны, ротмистр, – сказала Эбба и нахлобучила на голову шляпу. – Кроме одного – что я останусь здесь и подожду вашего возвращения. Потому что я еду с вами.

 

11

В тех редких случаях, когда Киприан оказывался в Райгерне – монастыре, во главе которого стоял Вацлав фон Лангенфель, – вместе с Андреем, он превращался в пятое колесо в телеге. Однако переносил это играючи. Андрей был отцом настоятеля монастыря, и монахи буквально с ног сбивались, пытаясь предугадать желания Андрея. Но поскольку желания у него возникали редко, монахи прикладывали еще больше усилий для того, чтобы обнаружить хоть какие-то, а затем немедленно их исполнить. Вацлав им в этом никогда не мешал; это был один из многих немых знаков любви, которые сын оказывал отцу. Андрею много раз доводилось испытывать страх потерять единственного ребенка (и один раз – даже по собственной вине), и потому он, в свою очередь, никогда не возражал против усердия монахов, будучи убежден, что тем самым он доставляет удовольствие своему сыну.

Киприан, в первые же минуты разгадав оба мотива и растрогавшись, держался особняком от этого забавного танца и только молча радовался тому, что благодаря сильным финансовым вливаниям фирмы «Хлесль, Лангенфель, Августин и Влах» монастырь вообще пережил годы войны.

Теперь он смотрел из окна кареты на медленно проплывающие мимо ряды голых ив и ольх, обрамлявших ручей, вдоль которого шел последний участок дороги из Брюнна в Райгерн. Они казались призрачно-нереальными под покровом сверкающего снега, который падал с самого рассвета.

– Мне уже доводилось встречать сочельник в диковинных местах, но в карете – еще ни разу, – сказал Андрей.

Киприан улыбнулся, хотя что-то за окном привлекло его внимание.

– Или Рождество, – добавил он.

– Или День святого Стефана, – поддержал его Андрей.

Киприан отвернулся от окна.

– Как ты считаешь, нам следовало бы сначала заехать в Прагу? Это стоило бы нам двух дней пути.

– Я не знаю, – вздохнул Андрей. – Следовало ли?

– Мы не сделали этого, – сказал Киприан через некоторое время. – И гадать теперь об этом – только время переводить. Возможно, к Богоявлению мы уже будем дома. И тем не менее здесь мы тоже встретим часть семьи – Вацлава.

– Спасибо, – поблагодарил его Андрей.

Киприан пожал плечами. На самом деле он был куда менее спокоен, чем хотел казаться. Когда они покинули Эгер, его раздирали самые противоречивые чувства. В середине ноября они с Андреем отправились в Ингольштадт, где в течение последних лет под руководством Доминика Августина, сына бывшего главного бухгалтера и многолетнего партнера фирмы Адама Августина, возникло новое отделение фирмы. Адам Августин давно уже отправился на небеса; он покинул земную юдоль в том же году, что и фельдмаршал Валленштейн, и последними его словами были: «По крайней мере, я на несколько недель пережил эту сволочь». Ингольштадт, как почти все города в империи, пострадал из-за войны: Густав-Адольф осадил город, и тот перенес выплату репараций, уход крестьян, голод и несколько вспышек эпидемии. Доминик Августин выбрал себе нелегкий путь для первых шагов в роли комиссионера самого крупного предприятия Праги, но он пробился, и в этом году не только снова покрыл издержки, но и впервые принес чистую прибыль. Так как Андреас Хлесль отправился в путешествие, Мельхиор Хлесль, по обыкновению, был неуловим, а Вилем Влах, четвертый старший партнер, был уже слишком стар для длительных поездок, Андрей и Киприан решили почтить старания Доминика личным посещением. Киприан не видел дом и семью уже шесть недель. Он вспомнил еще об одном периоде своей жизни, когда даже дольше не видел дорогих ему людей, и невольно потер старый шрам, оставшийся от пули, которую в него выпустил Генрих фон Валленштейн-Добрович.

Снаружи снова раздался шум и отвлек его от грустных мыслей. Он высунул руку в окно и постучал по боку кареты. Кучер остановил экипаж.

– Что случилось?

Киприан открыл дверь и вылез наружу.

– Идем, Андрей, – сказал он. – Батюшки светы, у меня ноги одеревенели. Как у старика!

– Что-то стряслось?

– Помолчи хоть минутку и открой уши, старина. – Киприан изобразил широкую улыбку.

Андрей прислушался. Внезапно он тоже расплылся в улыбке.

– Давай-ка поглядим, – предложил он.

Они с трудом двинулись по почти нетронутому снегу, а потом прорвались сквозь сугробы у обочины. Вокруг каждого дерева собралось снежное кольцо высотой до пояса, но деревья стояли так плотно друг к другу, что ветер не смог сдуть слишком много снега в ручей внизу. Ручей замерз, лед слабо мерцал в исчезающем свете дня, очищенный от снега горсткой детей, которые скользили по нему и весело смеялись. Именно этот шум и привлек внимание Киприана. Дети, кажется, жили в покосившихся домишках, жавшихся друг к другу на противоположном берегу ручья. Крестьянский двор, возможно, принадлежащий арендатору монастырской земли… Одно из зданий представляло собой пепелище, и его обгоревшие стропила трудно было не заметить даже во время вьюги – лучшее доказательство того, что война здесь тоже не прошла бесследно, а то, что здание еще не отремонтировали, говорило о том, что обитатели жили скорее плохо, чем хорошо, и, по всей вероятности, получали поддержку монастыря, вместо того чтобы платить ему аренду. Дети тем не менее… Дети смеялись и носились по льду, позабыв обо всех заботах.

– Поэтому мы и не вернулись в Прагу, – пояснил Киприан. – Поэтому мы провели самые святые дни года в чертовски продуваемой карете и питаясь самой отвратительной едой, деньги за которую я засунул в глотку потному хозяину постоялого двора. Чтобы этот смех… эта беззаботность… эта уверенность в том, что лучшие дни настанут – не были обмануты. Наша страна как раз поднимается на ноги, и она не должна нести на себе бремя библии дьявола, если она хочет снова проснуться.

Андрей глубоко вздохнул и стряхнул снег с сапог.

– Заходи уже, – проворчал он, – пока у меня с языка не сорвались слова, что Рождество вместе с тобой в карете – это нечто восхитительное, раз уж вот это, – он указал на играющих смеющихся детей, – заменитель церковных колоколов.

– Только не становись сентиментальным, – попросил его Киприан, но когда Андрей, возвращаясь к карете, положил руку ему на плечо, он легонько ткнул товарища локтем в ребра и улыбнулся.

Улыбка его стала еще шире, когда они заметили у кареты кучку мерзнущих монахов, бросающих на них озабоченные взгляды. Один из них выступил вперед и чуть поклонился.

– Что-то случилось, господин фон Лангенфель?

– Почему? – удивился Андрей.

Монах неопределенно махнул рукой.

– Ну, эта внезапная остановка…

– Вы – брат привратник Райгерна, я не ошибаюсь?

Монах просиял и кивнул. Киприан наклонился, чтобы посмотреть на дорогу за каретой и лошадьми. Дорога делала мягкий поворот вправо и исчезала в снежной вьюге и за рядом деревьев, растущих вдоль ручья. Очень высокого здания монастыря видно не было. Киприан снова выпрямился и усмехнулся. Он еще шире усмехнулся, когда заметил косой взгляд привратника. Между бровями у монаха образовалась глубокая складка.

– Ну-ка, – сказал Андрей, – ваша забота делает нам честь, но… откуда вы знаете, что мы остановились?

– Э… мы… э… увидели…

– Ах, вот оно что, – сказал Киприан, продолжая улыбаться и ни на кого конкретно не глядя.

– И вам добро пожаловать, господин Хлесль, – заметил привратник.

– Спасибо, – кивнул Киприан.

– Да… э… – пробормотал привратник и потер руки. В тонкой монашеской рясе он дрожал от холода. – Ну, раз все в порядке…

– До монастыря слишком далеко, чтобы вы могли нас увидеть, – сказал Андрей.

– Э, – произнес привратник. – Мы… мы ждали вас вон там, впереди… впереди, рядом с дорогой… э…

– Нас?

По выражению лица привратника было видно, что он чувствует себя как человек, легкомысленно решивший скатиться по крутому склону на заднице и неожиданно заподозривший, что резкое окончание склона далеко внизу может оказаться краем пропасти.

– Э… гхм…

Киприан кивнул с важным видом. Андрей с раздражением посмотрел на него. Подобострастный взгляд привратника медленно, но верно приобретал стеклянный оттенок. Он вздрогнул, когда Андрей снова обратился к нему.

– Даже не надев плащи? В сандалиях?

Монахи разом посмотрели на свои ступни и пошевелили пальцами ног в толстых серых шерстяных носках, поверх которых были туго натянуты ремни сандалий. Привратник опять поднял глаза. Он напряг губы в напрасной надежде, что язык сам собой даст разумный ответ.

– И носки даже не промокли, – продолжал Киприан с нарочито изумленной интонацией человека, в любой момент готового поверить в чудо.

– Почему вы нас ждали? – спросил Андрей. – Вы же не могли знать, что мы приедем именно сегодня. Мы известили вас о своем приезде, но то, что вы сумели узнать о более или менее точном времени нашего появления, кажется мне странным.

– Э… – произнес привратник и сделал неопределенный, но многообещающий жест. Рука его, достигнув высшей точки дуги, осталась висеть в воздухе. – Э!

Другой монах вздохнул и отодвинул привратника в сторону.

– Я смотритель винного погреба, господин фон Лангенфель, – пробормотал он. – Мы примерно за сутки узнали, что вы едете. Будь погода лучше, мы бы знали об этом за двое суток, но и этого времени хватило, чтобы приготовить для вас и вашего друга кельи, еду и напитки.

– Ш-ш-ш! – прошипел привратник.

Смотритель винного погреба обернулся к нему.

– Святая простота, брат, это же отец нашего настоятеля! К чему напускная таинственность?

Киприан засмеялся. Он хлопнул Андрея по плечу и ткнул пальцем в небо.

– Если бы не такой снегопад, мы бы сейчас услышали смех дяди Мельхиора, который сидит на небе по левую руку от Бога и радуется тому, какого хорошего наследника он получил в лице твоего сына!

– Э… – выдавил привратник и откашлялся, – по-моему, ваши слова кощунственны.

– Не могу с вами не согласиться, – ответил Киприан. – Но так как я не являюсь отцом вашего настоятеля, то могу позволить себе парочку кощунств. Господа, как вы смотрите на то, чтобы отвести нас в обещанные кельи и, прежде всего, к столу, который ломится от яств и напитков?

– И к моему сыну, – добавил Андрей. – Я уже несколько дней предвкушаю нашу встречу.

Монахи неуверенно переглянулись. Улыбка Андрея исчезла.

– Где Вацлав? – резко спросил он.

– Он где?! – закричал Андрей, в то время как Киприан одновременно с ним воскликнул:

– Чтобы встретить – кого?!

Привратник упорно отказывался держать ответ перед обоими посетителями на улице, будто здесь хоть одна душа могла их подслушать. Только после того как они вошли в ворота монастыря, он, запинаясь, начал рассказывать. Теперь он с несчастным видом брел рядом с ними по короткому отрезку тропы от монастырских построек к трапезной. Если бы он огляделся, то заметил бы, что все остальные монахи ушли, кроме смотрителя винного погреба. В таком комплексе зданий, как Райгерн, очень просто незаметно исчезнуть друг за другом в боковых проходах, пока ты бежишь, как хвост кометы, за двумя мужчинами, которых только что принимал как гостей, но быстро захвативших командование монастырем.

– Мы думали, что преподобный отче послал сообщение в Прагу.

– Мы уехали из Праги шесть недель назад, – ответил Андрей.

– Но… гхм… – Монах нерешительно покосился на Киприана. – Но… Госпожа Хлесль… и молодой господин Хлесль в Праге…

– Это заставляет меня повторить вопрос: так кого хотели догнать Вацлав и Мельхиор? – спросил Киприан.

Привратник подчеркнуто тяжело вздохнул.

– Мы боялись, что это только все усложнит, – пробормотал он.

– Что с моей внучкой? – продолжал Киприан.

– Вацлав взял с собой шестерых монахов – и все они одеты в черное? – воскликнул Андрей, распахивая дверь, оказавшуюся у них на пути.

Внезапно их шаги отозвались эхом, и их окружили аромат ладана и тихий шепот многоголосой молитвы. Они вошли в церковь при монастыре через боковой вход и пересекли ее в задней части среднего нефа. Впереди, у внутренних хоров, стояла на коленях группа мирян и читала «Аве Мария». Один обернулся и посмотрел на них – это был низенький тощий мужчина с серой кожей и отметинами долгой нужды на щеках. Когда они ответили на его взгляд, он опустил голову и продолжил молиться.

– Обедневшие крестьяне? – коротко поинтересовался Киприан.

– Нет… э… мы и сами не знаем, кто они. Они пришли к нам добрых две недели назад и сказали… э… – привратник невнятно прошепелявил что-то, – им велено прийти сюда и творить покаяние.

Киприан и Андрей одновременно остановились. Молитва неожиданно сбилась с такта. Теперь к ним повернулось уже несколько голов.

– Повторите еще раз, пожалуйста, потому что мне как-то не верится, – попросил Киприан.

– Прошу вас, идите вперед. Я попытаюсь вам все объяснить.

– Это у вас точно не получится, – уверил его Андрей. Внезапно Киприан широко улыбнулся и двинулся дальше.

– Отчего же, отчего же, постепенно я начинаю понимать. Собственно, этого и следовало ожидать.

– Вацлав не просто встал во главе черных ряс, но и пустил по свету слух, что существуют семеро черных монахов, из-за которых в стране небезопасно? – Лицо Андрея вдруг покрылось красными пятнами.

– Если я правильно понял, – небрежно бросил Киприан, – то из-за семерых в стране как раз становится безопасно. Или, во всяком случае, так считают в народе.

Привратник кивнул.

– Нам не сообщали, что именно произошло с этими людьми. Но я готов поставить свои сандалии на то, что они были разбойниками. А их предводитель все время молол какой-то вздор об одиннадцатой заповеди.

– Что такое одиннадцатая заповедь?

– Не переходи дорогу черным монахам, – с несчастным видом ответил привратник.

Андрей всплеснул руками.

– Я ничего не понимаю!

Привратник открыл боковой вход в церковь с противоположной стороны и пригласил их войти.

– Прошу… Этот коридор ведет к трапезной. Давайте поговорим там. Мы расскажем вам все, что сами знаем.

Андрей и Киприан обменялись взглядами, прежде чем последовать за привратником. На лицах обоих читалось беспокойство. Как бы тщательно Вацлав все ни спланировал, как бы часто Александра, Андреас и Мельхиор ни доказывали, что они умеют справляться с трудностями, – когда они подвергались опасности, они снова становились детьми, делающими первые шаги, держась за руки отцов.

Киприан знал, что ему не удалось скрыть от Андрея иную терзавшую его заботу. Агнесс оказалась в опасности вместе с детьми, и он чувствовал себя беспомощным и подавленным при мысли, что его не будет рядом с ней в нужную минуту и он не сумеет защитить ее, пусть и ценой собственной жизни.