1

Вацлав выскользнул из седла, еще когда лошадь делала последние шаги, и ворвался во внешние ворота монастыря. Он удивился, что его монахи не выбежали ему навстречу. Их система сообщений, конечно, работала так же, как и всегда. Они должны были уже по меньшей мере двадцать четыре часа знать, что он едет. Он промчался через передний двор монастыря ко вторым воротам, и каждый шаг отдавался болезненным ударом во всех его костях, и мышцах, и в душе. Так же как Мельхиор отвернулся от библии дьявола, чтобы последовать зову своего сердца, так и Вацлав больше всего на свете хотел забыть о дьявольском кодексе, чтобы отправиться на поиски Александры. Однако он дал слово старому кардиналу и всей своей семье, и он сдержит его!

Библиотека – точно! Там его цель. Он распахнул входные ворота базилики у подножия звонницы и понесся по цокольному этажу. По-прежнему нигде не было и следа монахов. Тот, кто жил в монастыре, никогда не терял чувства времени на часы молитвы, и потому Вацлав знал, что сейчас служба не идет. Куда все подевались? Он пытался подавить растущую тревогу и одновременно приказать телу не сбавлять темп. Скользя на плитах пола, он подбежал к дверям, ведущим прямо во внутреннюю часть церкви, налетел на створку так, что раздался грохот, распахнул их…

Все лица разом повернулись к нему: круглые глаза, круглые рты. Несколько рук поднялись в защитном жесте; многие стали осенять себя крестным знамением; некоторые выставили перед собой сжатые кулаки с оттопыренными указательным пальцем и мизинцем. Он узнал привратника, смотрителя винного погреба, других несущих службу братьев, простых монахов; среди них были и разбойники, на которых они наскочили в начале поездки в Вюрцбург (примерно сто тысяч лет назад, как ему казалось) и которым они, выпустив арбалетный болт в землю, приказали в качестве покаяния идти в Райгерн. Похоже, им понравилась жизнь гостей бенедиктинского монастыря. Вацлав, тяжело дыша, стоял перед толпой. Двери церкви с громким хлопком закрылись за ним. Монахи и бывшие разбойники разом вздрогнули. Вацлав сделал шаг вперед, и они одновременно с ним сделали шаг назад. Было так тихо, что Вацлаву казалось, будто бешеный стук его собственного сердца отдается эхом между колоннами. Изо рта у него вырывались крошечные облака пара. Он пристально смотрел на них. Они пристально смотрели на него.

– Все добрые души да воздадут хвалу Господу Богу! – наконец пропищал чей-то голосок в толпе. – Mamma mia!

– Спрашиваю в первый и последний раз, – произнес Вацлав. – Что все это значит?

Внезапно из толпы выдвинулся привратник. Создавалось впечатление, что его, скорее, вытолкали вперед. Лицо его было бледным и потным, подбородок дрожал.

– Э… – произнес он и сглотнул.

Вацлав прищурился и подбоченился.

– Вы, вероятно, подумали, что я дух? Вы ведь уже, наверное, целый день знаете, что я приеду!

Привратник резко кивнул. Вацлав присмотрелся к нему, затем – к остальным монахам. На их лицах лежали тени после особенно тщательного бритья, а под глазами – круги бессонной ночи.

– Вы что, все это время оставались здесь и молились?!

– Мы и правда… Мы подумали, что ты… что ты на самом деле просто дух… – заикаясь, признался привратник.

– И о чем вы молились? О том, чтобы я растаял в воздухе, прежде чем успею добраться до монастыря?

– Э… – повторил привратник.

– Ты мог бы быть spirito maligno, [57]Злой дух, нечистая сила (итал.).
– пропищал голосок за спиной привратника.

– Это ты, Джузеппе?

Монахи и обращенные грабители разделились, как щепотка перца в стакане воды, в который опускают жирный палец. Молодой послушник неожиданно оказался в самом центре образовавшегося полукруга. Он осмотрелся, охваченный внезапной паникой, затем встретился взглядом с Вацлавом и улыбнулся, как человек в яме со львами, который надеется как-нибудь убедить двадцать голодных зверей, бегущих к нему со всех сторон, пощадить его.

– Possibilmente no, [58]Возможно, и нет (итал.).
– пропищал он.

– Джузеппе, если бы я был злым духом, то первым, кого бы я забрал, стал бы один небезызвестный послушник из Рима.

– Ahi, mamma mia!

Вацлав широко развел руками и сделал оборот вокруг своей оси.

– Я – это я, боже ты мой! – закричал он. – Я грязен, весь пропитался потом, голоден, умираю от жажды, натер мозоли на заду долгой скачкой, но я – не дух! Как вам вообще такое могло прийти в голову?

– Ходили слухи, что ты погиб… – И привратник совершил самый смелый поступок в своей жизни: он подошел к Вацлаву и преклонил перед ним колени. – Прости нас, маловеров, преподобный отче. Мы были убеждены, что слухи о твоей смерти правдивы.

Вацлав помог ему подняться. Тихий шепот, пронесшийся по толпе, подсказал ему: все ожидали, что его руки либо пройдут сквозь тело привратника, как и положено рукам призрака, либо они оба, в окружении сверкания молнии, грохота грома и смрада серы, отправятся в ад. Нервный тик, в котором дергался глаз привратника, доказывал, что он тоже был в этом убежден. Вацлав ласково похлопал его по щеке.

– Ладно, – произнес он. – Это мы выяснили. Я должен идти…

– Преподобный отче, где остальные? Неужели правда, что они все… – Привратник опустил глаза.

Вацлав откашлялся.

– Нет, – тихо сказал он. – Нет. Они следуют за мной – на телеге, из Эгера. Мы понесли некоторые потери… Не всем удалось… – Он замолчал и вздохнул. Они по-прежнему не сводили с него глаз. Вацлав взял себя в руки.

– Пропустите меня, – грубо приказал он. – Я должен пройти в библиотеку!

– Погоди, преподобный отче! Сначала ты должен…

– Нет. Все остальное может подождать.

Он промчался по узкому коридору в расступившейся толпе. Все взгляды были направлены на него. Он почувствовал прикосновения рук тех, кто все еще не был уверен, что он не призрак, а затем поспешил на противоположную сторону церкви и во двор.

– Оставайтесь здесь и молитесь! – крикнул он через плечо. – Молитесь за нашу страну и ее народ.

Он еще не достиг и половины крестового хода – крытой галереи, идущей вокруг двора и берущей свое начало от церкви, – когда услышал, что все они двинулись за ним.

– Преподобный отче!

Отчаянно ругаясь и одновременно осеняя себя крестным знамением, он побежал вверх по лестнице в большой библиотечный зал. Он слышал мощный галоп их ног у себя за спиной. Несущие службу братья знали, какое мрачное сокровище хранится в монастыре под всеми этими великолепными рукописями, требниками, апостолами, кодексами и свитками. Некоторым из них было более пятисот лет, а остальные представляли собой огромную коллекцию, пережившую грабежи и пожары. Простые монахи и нашедшие в монастыре приют миряне, тем не менее, даже не догадывались об этом. Вацлав хотел, чтобы все так и оставалось, – по теперь разделить несущих службу монахов и остальных было практически невозможно. Они все вместе ворвутся в библиотечный зал и помешают ему, если он не оторвется от них.

Тяжело дыша, он бежал вверх, перепрыгивая через ступени, и спрашивал себя, что это, собственно, за миссия. Одна лишь мысль об этом заставила его ужаснуться. Жизнь Хлеслей в обмен на библию дьявола? С тех самых пор, как он впервые узнал о завете сатаны, ему стало ясно, что не существует более высокой задачи, чем защитить от него мир, и Киприан, и его собственный отец неоднократно ставили на карту свои жизни, чтобы предотвратить окончательное пробуждение дьявольского кодекса. И, наконец, он, Вацлав фон Лангенфель… он был избран для того, чтобы возродить старую службу Хранителей. Если и есть человек, на которого полагаются все, то этот человек – он! Даже если это означает, что вся его семья в результате погибнет? Но ведь это вовсе не его семья! Он чужак среди них, ублюдок, подкидыш. С момента их прощания с Мельхиором он постоянно спрашивал себя, не потому ли Киприан и Андрей выбрали именно его, на тот случай, если однажды ему придется принимать именно это решение?

Жизнь Хлеслей против невредимости библии дьявола. Смерть семьи против спасения мира. Разве благо многих значит не больше, чем благо нескольких?

Позволит ли Киприан Хлесль, чтобы те, кого он охранял всю свою жизнь, умерли ради спасения библии дьявола? Мог ли он, Вацлав, предоставить решение обстоятельствам? Если учесть точку зрения Киприана на происходящее, то он уже, вероятно, находится на пути сюда, несмотря на мимоходом сделанное замечание Вацлава, что они с Андреем должны организовать защиту Праги. А Андрей, отец Вацлава? Агнесс Хлесль была его сестрой. На чьей стороне он окажется? Или этот вопрос был излишним, так как и он, Андрей, согласился, чтобы Вацлав – ублюдок, Вацлав – подкидыш, Вацлав – чужак получил задание оберегать библию дьявола? Догадывались ли все они, что однажды против них всех будет стоять один-единственный человек, поскольку совместные усилия для защиты кодекса неожиданно превратили их во врагов – и не потому ли они приняли именно такое решение, что в подобной ситуации куда легче бороться с посторонним, чем с собственной плотью и кровью?

А он, Вацлав, поклялся, что будет охранять мир от библии дьявола. Он так долго считал, что это его миссия и единственная причина, по которой Бог послал его в мир, приказав Андрею фон Лангенфелю в нужный момент появиться в сиротском приюте кармелиток, чтобы спасти Вацлаву жизнь.

Если бы его желудок не был пуст, его бы вырвало. Если бы его желудок не был пуст, его бы уже несколько раз вырвало за то время, что он провел в поездке от дорожной развилки и до Райгерна. О боже, задание, которое он должен выполнить…

Он добрался до лестничной площадки на верхнем этаже монастырского здания и без промедления понесся вперед. Двери библиотеки были закрыты, но не заперты. Мокрые подошвы его сапог снова заскользили по каменному полу, и он так ударился о створки дверей, что они едва не слетели с петель. Он слышал, как его монахи – а вместе с ними и разбойники, сбившиеся в кучу, ведомую одной лишь общей целью – настичь настоятеля монастыря, – преодолевали ступени лестницы. Точно такие звуки обычно раздаются при нападении кавалерии, за исключением того, что во время атаки никто не кричит с надрывом:

– Преподобный отче, подожди же, ты должен еще кое-что узнать!

Вацлав дернул дверь за створку. Нет, она все же была заперта! В отчаянии Вацлав стал бить в нее руками и ногами. Он услышал свой собственный дикий крик:

– А-а-а-а, открывайся, проклятая!

Второе крыло двери беззвучно отворилось. Вацлав рвался не в ту створку. Пульс стучал в висках. Он скорее перевалился через порог, чем перебежал через него, развернулся…

– Преподобный отче, пожалуйста!

Они приближались – тяжело дышащие рты и озабоченные лица. Он захлопнул дверь и задвинул засовы. Наученный горьким опытом предыдущих грабежей, кто-то из предшественников Вацлава приказал установить крепления для массивной деревянной балки, которую можно было использовать как дополнительный засов. Вацлав еще только с большим трудом поднял ее, когда двери уже загремели и закачались. Похоже, орда тоже заскользила по полу, наткнувшись на мокрые следы, оставленные ногами Вацлава. Засов будто растерял весь свой вес. Вацлав задвинул его в крепления. Снаружи дверь затрясли. Вацлав, спотыкаясь, отошел назад. Ему казалось, что он вынужден дышать через узкую соломинку. Колени у него дрожали.

– Преподобный отче, впусти нас!

Им не следовало знать, что здесь спрятано. Даже если они считали его сумасшедшим – он не мог сказать им, что происходит. Вацлав развернулся и вбежал в библиотечный зал. Свет из четырех окон в торце ослепил его. Библиотека была высотой в два этажа, и на уровне первого вдоль всех стен шла галерея, всюду высились книжные полки. Пол был сделан из дерева, такого темного и блестящего, что окна отражались в нем, как в пруду. В некоторых местах его покрывали ковры и гобелены, которым не нашлось места на стенах, так как те были отведены под несравнимо более ценные книжные полки. Вацлав, который по-прежнему скользил на полу, с трудом остановился и наклонился, чтобы оттащить один из ковров в сторону. Он, кажется, весил тысячу фунтов, но отчаяние Вацлава придало ему сил. Под ковром показалась точно подогнанная крышка люка. У нее не было ни ручки, ни кольца – простой латунный диск с углублением. Он воткнул в него палец и нажал. Наверх, негромко щелкнув, выдвинулось что-то вроде металлического сундука. Вацлав пошарил в складках рясы и достал золотой крест на цепочке. Он повозился с замком цепочки, но тут нетерпение взяло верх, и он просто разорвал цепь. Шею ему словно обожгло огнем, но он не обратил на это внимания. Вацлав торопливо перебирал крест, пока наконец не раздался щелчок и длинная нижняя часть не отсоединилась: она представляла собой футляр, в котором хранился ключ. Вацлав на мгновение вспомнил о том, что эту идею ему подал кардинал Мельхиор Хлесль, после чего вставил ключ в маленькую замочную скважину на крышке ящика и повернул его. Под ней проснулся механизм и, пощелкивая и потрескивая, отодвинул засов.

Крышка, тихо клацнув, приподнялась достаточно высоко, чтобы он смог просунуть пальцы в щель и поднять ее. Она была очень тяжелой из-за шестеренок и шарниров, крепящихся к обратной стороне. Из прямоугольного неглубокого колодца ему в лицо заглянула чернота. Это была чернота темного как ночь толстого сукна. Он отбросил его в сторону. Под ним обнаружился сундук. Вацлав открыл его.

– Не надо притворяться, будто пришел проверить ее, – прозвучал голос Александры у него за спиной. – Ее там нет.

Вацлав медленно встал. Внезапно ему показалось, что сердце его навсегда перестало биться. А ведь еще мгновение назад оно стучало как бешеное, и больше всего на свете ему хотелось оказаться рядом с Александрой. Образ пустого сундука в тайнике плясал у него перед глазами. Ему казалось, что он падает куда-то в пустоту, но в то же время все стало ясно.

– Я мог бы догадаться о том, что ты пришла сюда, – заметил он. – От кого еще они могли узнать, что я мертв.

Он обернулся. Александра стояла перед ним, такая же запыленная и оборванная, как и он сам. Ее длинные черные локоны были спутаны, лицо покрыто полосами грязи. Глаза покраснели от слез. Ему показалось, что в ее волосах появилось больше седых прядей, с тех пор как они встретились на постоялом дворе в Бамберге.

– Это ты взяла ее? – спросил он.

– В Графенвёре я думала, что потеряла тебя, – прошептала она – А теперь я жалею, что это не так.

И она неожиданно набросилась на него. Он отскочил и попал ногой в открытый колодец, покачнулся и упал на спину. ударился головой об пол так, что перед глазами поплыли круги. На мгновение ему показалось, что сейчас он потеряет сознание. Александра упала на него и принялась бить кулаками. Он попытался закрыть лицо руками и не смог: она впивалась коленями ему в плечи. Ее ярость была безграничной, и она молотила его кулаками куда попало; если бы она сосредоточилась, то возможно, убила бы его, – Где она? – кричала Александра. – Куда ты ее спрятал? Какую игру ты ведешь, Вацлав? Ты хочешь помешать мне спасти мою семью? Это так? Вместе с черной рясой ты унаследовал и черное сердце Хранителей? Ты хочешь закончить то, что они не довели до конца более пятидесяти лет назад – уничтожить семью Хлеслей ради библии дьявола? – Она била его по груди, по лицу, по ушам, по голове. Но чаще всего ее кулаки попадали по полу или по ней самой. – Где она? – кричала женщина. – Отдай ее! Я ненавижу тебя, Вацлав, я ненавижу тебя! Как я только могла считать, что люблю тебя? Я ненавижу тебя!.

Вацлаву удалось резко повернуться. Она обвила его ногами, не позволяя стряхнуть себя. Теперь он лежал на ней. Его руки были свободны. Ее когти потянулись вверх, но он сумел схватить ее запястье. Она била его второй рукой, пока он не ухитрился схватить и эту тоже. Она извивалась под ним и кричала, как дикарка:

– Отдай мне библию дьявола! Отдай ее мне! Отдай ее мне!

– Ты что, с ума сошла? – заревел он. – Я не прятал эту чертову штуку. Ты сама забрала ее из тайника! Откуда ты вообще знала…

Она попыталась высвободиться. Ее грязный корсаж натянулся и лопнул, несколько пуговиц отлетело. Из прорехи вывалился крест на цепочке. Вацлав знал этот крест. Он был точной копией его собственного.

– Агнесс! – едва слышно произнес он. – Только от нее ты могла…

Александра рванулась вверх. Он был слишком поражен, чтобы суметь удержаться. Вцепившись друг в друга, они покатились по полу. Вацлав словно издалека слышал стук в дверь и крики монахов, столпившихся перед библиотекой. Предыдущие грабежи научили предшественника Вацлава еще кое-чему – он заделал второй вход в книжный зал. Вацлав держал запястья Александры, чтобы помешать ей выцарапать ему глаза. Она снова легла на него, отчаянно вырываясь, а он так же отчаянно старался удержать ее.

– Да, моя мать дала мне ключ и сказала, что библия дьявола здесь! – кричала Александра. – У нас было много времени, пока мы ехали в Вюрцбург, и, когда мы застряли в Вунзиделе, она передала его мне на случай, если выживет только одна из нас. Когда мы убежали, она дала мне ключ. Моя мать! Я не допущу, чтобы ты пожертвовал ею и остальными!

Ее дрожащие согнутые пальцы оказались прямо у него перед глазами. Он видел ее искаженное лицо над собой. Вацлав напряг все силы, закричал, поднял ее и оттолкнул. Она упала на бок и сразу же снова вскочила на ноги, чтобы броситься на него. Вацлав перекатился на другую сторону и обхватил ее снизу. Ее юбка порвалась по всей длине, а бедра с силой сдавили его. Он не был готов к этому. От напряжения у него перехватило дыхание, а поскольку ее ноги, натренированные ноги наездницы, крепко сжимали ему бока, он почти не мог дышать. Он смотрел на нее, выпучив глаза, и хватал ртом воздух.

– Куда ты ее засунул? – кричала она. – Ведь именно поэтому ты сюда и приехал – надеялся спрятать ее от нас всех. Ты готов послать нас всех на смерть, лишь бы защитить книгу!

– Александра, – охнул он, – если бы я и правда уже успел спрятать библию дьявола, зачем мне тогда было открывать крышку ящика? Чтобы разыграть для тебя комедию? Я ведь не знал… что ты здесь. Я… мне… мне не хватает воздуха!

– А тогда что ты здесь делаешь? Зачем ты приехал? Ты хотел забрать ее! Признавайся!

– Нет, – сказал он и отвернулся. Либо он позволит ей оставить глубокую отметину у него на лице, либо потеряет сознание от нехватки воздуха. – Нет, Александра… Я хотел… я хотел… передать ее отцу Сильвиколе… – Он отпустил ее руку, крепко схватил за ногу повыше колена и надавил.

Она закричала. Тиски, сжимавшие Вацлава, ослабели. Он потянул ее ногу вниз и вывернулся, откатился в сторону и упал на спину. Он так отчаянно хватал ртом воздух, что у него чуть не треснули ребра. Слишком поздно он вспомнил, что забыл прикрыться, и снова выставил руки перед лицом. Александра опустилась на четвереньки и уставилась на него.

– Что ты хотел сделать? – растерянно моргая, спросила она.

– Я хотел отдать библию иезуиту, – простонал Вацлав. – Я ведь думал, тебе неизвестно, что она здесь, и ты будешь искать ее в Праге. Я хотел спасти твою семью.

– Но… ты ведь…

– Да. Я поклялся защищать библию дьявола, что бы ни случилось. Я собирался нарушить свою клятву. Хотя должен был выполнять ее всю свою жизнь. Но если мир можно спасти, лишь пожертвовав теми, кого любишь, то мир того не стоит.

Губы у нее шевелились. Она обессиленно опустила руки. Он схватил ее за руку, перекатился поближе и поцеловал в ладонь. От любого движения у него так начинало болеть все тело, будто по нему протопталось стадо быков.

– Я люблю тебя, Александра, – признался он. – Я никогда не относился к тебе иначе, только любил тебя. Ты – моя жизнь. Как ты могла поверить, пусть на мгновение, что я причиню тебе боль?

Он ожидал, что она отвернется, как это часто бывало. Почувствовав, что ее рука дрожит, он крепче сжал ее пальцы и поднял глаза. Волосы спадали на ее лицо, и она опять плакала. Александра была прекрасна… так прекрасна.

– Я люблю тебя, – повторил Вацлав.

– Все это не имеет никакого смысла, – прошептала она.

– Борьба с библией дьявола и с такими созданиями, как отец Сильвикола?

– Нет… твоя любовь ко мне.

– Ты собиралась сказать: наша любовь.

– Нет, не собиралась.

Он улыбнулся.

– Ты уже сказала это.

Она посмотрела на него. Ему хотелось встать, убрать волосы от ее лица, вытереть слезы с ее щек, обнять ее и крепко держать, и больше никогда в жизни не отпускать. Он не пошевелился.

– Когда?

– Когда ты пыталась убить меня. Ты очень деликатно намекнула, но я привык читать между строк.

Тень улыбки коснулась ее губ.

– Ты хочешь сказать, что я хотела очень деликатно убить тебя?

– Ты вообще очень деликатна, насколько я тебя знаю.

– Слишком многое разделяет нас, Вацлав.

– Назови хоть одну вещь.

Александра покачала головой.

– Я не могу. – Она забрала у него свою руку. – Я не могу.

– Тогда это не считается, – услышал он свой собственный голос. Он сам себя удивил. По ее глазам было видно, что она действительно верит в то, что между ними стоит нечто непреодолимое. Она любила его – но не позволит любви осуществиться. Понимая это, он все время уступал ей и подчинялся ее решению. Но сегодня он не собирался уступать. – Если между нами что-то стоит, мы оба должны знать об этом. В противном случае это преграда, которая мешает только тебе, и только ты должна преодолеть ее. Я здесь стою и протягиваю тебе руку. Нужно просто подойти и взять ее.

– Тебе легко говорить!

– Естественно. Для меня нет никаких преград. Я могу сказать от чистого сердца: я люблю тебя. Я люблю тебя, Александра.

– Дай мне время, – сказала она, и это была самая большая уступка, на которую она пошла за все тридцать лет, прошедшие с того дня, когда во внутреннем дворе замка в Праге она сказала то же самое.

Но Вацлав знал, что не может согласиться на это.

– Нет, – возразил он. – У тебя было достаточно времени. Он с трудом поднялся. Александра осталась сидеть на корточках. Она посмотрела на него снизу вверх. Он пожал плечами.

– Вся любовь, которую я когда-то испытывала, умерла, – прошептала она.

– Это неправда.

– Что ты знаешь об этом?

– Я смотрю на тебя и понимаю.

Она опустила голову. Ее плечи задрожали. Лицо спряталось за занавесом волос.

– Александра – любишь ли ты меня?

Он ждал, что она кивнет. Но этого не произошло. Он знал: это все, что она может дать ему на данный момент. Но на данный момент этого было достаточно.

 

2

Когда Вацлав, шаркая ногами, подошел к дверям библиотеки, он понял, что стук прекратился. Охая, он вынул балку из зажимов, отодвинул засов и распахнул дверь.

Они все стояли снаружи и смотрели на него. Вацлав никогда не думал, что столько людей может поместиться на таком маленьком пространстве. Привратник стоял впереди всех – живой пример выбора предводителя путем коллективного выпихивания вперед злосчастными членами группы. Он сжимал в руке подсвечник, словно оружие, которое, однако, потянуло бы его назад, если бы он вообще сумел поднять его над головой. Казалось, стоит Вацлаву топнуть ногой и крикнуть: «Бу!» – и все завизжат и разбегутся. То, что они терпеливо дожидались его перед библиотекой, в данных обстоятельствах следовало засчитать им вдвойне.

– Все добрые духи… – начал было писклявый голосок из середины группы.

– Ладно, ладно, – перебил его Вацлав. – Это все еще я. Вы должны были бы сказать мне, что наш монастырь посетила госпожа Рытирж из Праги.

– Я неоднократно пробовал сообщить тебе это, – объяснил привратник. – Но ты…

– Забудь, – сказал Вацлав. – Это неважно.

– Но что все-таки произошло в библиотеке? – спросил привратник и попробовал заглянуть Вацлаву через плечо.

– Ничего, – отрезал Вацлав. – А что? Что-то должно было?

– Нет, нет. – Вслед за привратником головы начали покачиваться у двух дюжин монахов и полудюжины бывших разбойников.

Вацлав почувствовал, что кто-то подошел и встал рядом с ним – Александра. Монахи поклонились. Маски добродушия, совершенно одинаковые застыли на лицах у всех, начиная с брата привратника и заканчивая послушником Джузеппе, и Вацлав понял, что его монахи еще большие негодяи, чем он подозревал. Симпатия к ним опалила его таким жаром, что всколыхнула воспоминания о горе, которое они пережили, – о братьях Честмире и Роберте, погибших в Графенвёре, и брате Тадеаше, который, несмотря на тяжелое ранение, мужественно переносил все тяготы плена у Каменного Йоханнеса… Вацлав невольно откашлялся.

– Так значит, мой отец… – заговорила Александра, вытерев слезы и попытавшись привести в порядок волосы.

– И мой…

– …были здесь?

– Естественно, – ответил привратник. – Совсем недавно.

– Они заходили в библиотеку?

Взгляд привратника метался между Александрой и Вацлавом.

– Э… Да…

– Одни?

– No, – громко ответил брат Джузеппе. – Per tutto il tempo con me!

– Хм! А если подумать?

Привратник покачал головой.

– А моя мать – Агнесс Хлесль?

Привратник снова покачал головой.

Александра и Вацлав украдкой переглянулись.

– Отсюда следует лишь один вывод: ее украли, – пробормотала Александра. Она снова побледнела и невольно шагнула назад, в библиотеку. Вацлав последовал за ней. Монахи навострили уши, однако не решились подойти ближе. – О боже… Если это правда… Когда ты в последний раз проверял, на месте ли книга?

– Я регулярно осматривал замок, но ты и сама знаешь, как обстоят дела с кодексом… Чем меньше ты с ним имеешь дело, тем лучше. Кардинал Хлесль так ни разу и не решился заглянуть в него. Ключи настолько сложные, что нужно обязательно иметь один из них перед глазами как образец, чтобы суметь сымитировать его – а ключа не было ни у кого, кроме твоего и моего отца, твоей матери и меня. Даже у тебя. Даже у твоих братьев. Если бы один ключ пропал или был украден, мы бы сразу узнали об этом.

– А кузнец, который изготовил и замок, и ключ…

– Он был доверенным лицом кардинала Хлесля, не знавшим, для чего они предназначены. А ты ведь помнишь старого кардинала – он доверял человеку только тогда, когда получал на руки письменное поручительство от всех архангелов.

– И, тем не менее, когда именно ты сам видел книгу в последний раз?

– Ну… Много лет назад! Десятилетия! Когда я приступил к своей службе здесь, в монастыре. Но ты и сама должна помнить это время. Вы тогда все меня сопровождали… И наши с тобой отцы на моих глазах положили книгу в тайник…

– Вацлав! – Александра схватила его за руку. В ее глазах можно было прочитать одновременно и сочувствие, и триумф. – Вацлав… Они так и не положили ее в тайник. Они ввели тебя в заблуждение. Они ввели в заблуждение всех, кто считал, что охраняет оригинал. Они подсунули рейхсканцлеру Лобковичу копию, точно так же, как поступили еще с императором Рудольфом, а ты… Тебя они заставили полжизни сторожить пустой сундук.

Вацлав вытаращился на нее. У него не возникло никакого сомнения в том, что она сказала правду.

– О боже! – выдавила Александра. – Я еще точно помню, что папа сказал, когда закончилась эта история с Пернштейном. Он сказал… что теперь они Хранители библии дьявола. Он, мама и дядя Андрей! И к тому же они всю свою жизнь оставались…

– Бывает наследство, вступить в которое никогда не поздно, – проворчал Вацлав. Он чувствовал странную горечь.

– Что?

– Ничего, ничего. Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Твои родители и мой отец – не те люди, которые перекладывают ответственность на плечи других, если и сами могут нести ее.

– Но почему мама тогда… Она ведь должна была знать… Почему она мне сказала, что библия находится в Райгерне, если на самом деле она здесь никогда…

– Что именно она сказала тебе? Дословно.

– Батюшки, но я ведь… С тех пор столько всего произошло… Я даже не знаю…

– Подумай. Ты ведь не хочешь признаться, что слушала ее вполуха!

– Нет, конечно, нет. Но… подожди… Она сказала… Да, она сказала, что книга находится там, где один из нас был избран для того, чтобы взять на себя бремя. Я, естественно, думала, что это Райгерн – ведь ты для нас всех…

Вацлав покачал головой. Схватил Александру за плечи.

– Нет, – возразил он. – Нет! Бог ты мой… Твоя мать действительно удивительная женщина! Даже передавая тебе тайну, она все еще была так осторожна, как только могла. Александра! Райгерн – вовсе не то место, где наши семьи впервые стали Хранителями библии дьявола!

– Ты думаешь, она все еще в Пернштейне? Я бы ни за что не захотела возвращаться…

– Нет! Александра! Мы должны уйти гораздо дальше в прошлое. – Хотя он чувствовал горечь из-за того, что его в конце концов все же обманули, он преклонялся перед решением, которое приняли Киприан, Агнесс и Андрей. – Мы должны вернуться туда, где действительно все началось, – в ноябрьскую бурю, в мелкий град, к крикам и насилию, буйству сумасшедшего и родам на слякоти монастырского двора, где расплывалась кровь убитых.

Александра прижала ладонь к горлу.

– Это то место, где все началось, где авантюрист, лишь отчасти представляющий себе, что делает, пробудил библию дьявола из ее столетнего сна и погиб при этом, где ответственность за его грех перешла на его детей, хоть они этого никогда и не желали.

– Подлажице… – прошептала Александра. – Но почему мать дала мне ключ?

– Она надеялась, что ты, если окажешься перед пустым сундуком здесь, в монастыре, поймешь, что она хотела сообщить тебе. Она не смогла бы лучше защитить тайну и одновременно раскрыть ее тебе.

– О боже… Это проклятое, проклятое место…

– Однажды наступает момент, когда приходится встретиться лицом к лицу с духами прошлого. Мы выезжаем немедленно.

– Ты хочешь поехать со мной?

Вацлав посмотрел на нее.

– Разумеется, – сказал он. Как она могла в этом сомневаться?

Чувства на ее лице сменялись быстро, словно свет и тень. Не успев понять, что делает, он наклонился к ней и поцеловал в губы. Она подняла руки, чтобы оттолкнуть его, но силы в ее сопротивлении не было, и она уже скорее крепко держала его за рясу, чем отталкивала. Он прижал ее к себе, и она прильнула к нему, и обняла, и ответила на поцелуй с такой отчаянной страстью, что у него заболели губы и он чуть не задохнулся от ее языка, заполнившего его рот. К своему чудовищному стыду, он почувствовал, как его орган налился кровью, а к стыду добавилось не менее чудовищное замешательство, когда она прижалась к нему животом и он уловил дрожь, сотрясающую ее тело. Бывают ли в жизни более нелепые моменты, чем этот, когда от одного поцелуя можно возбудиться так, что это становится невыносимым? Но бывают ли вообще такие моменты, когда любовь, если захочет, не может взять верх над всем остальным?

Они отстранились друг от друга. Вацлав услышал неоднократное покашливание и шелест множества ног по полу, и его взгляд обратился к монахам. Они все отвернулись и рассматривали стены и потолок лестничной клетки с таким интересом, словно там были замурованы все сокровища Соломона. Он перевел взгляд на Александру. В ее ответном взгляде было столько энергии, что она заполнила его всего целиком.

– Скажи что-нибудь, – хрипло попросила она.

– Господи, дай мне умереть, ибо никогда я не смогу испытать ничего более прекрасного, чем этот момент, – выдавил он.

На глаза у нее навернулись слезы. Когда ее лицо потеряло четкость, он понял, что с ним случилось то же самое. Он с такой силой привлек ее к себе, что у нее перехватило дыхание, а его и без того пострадавшие ребра затрещали. Этот миг мог бы длиться вечно. Этот миг длился слишком недолго.

– Мы не можем стоять здесь и реветь, – сказала она и отступила на шаг. – У нас есть задание.

В конюшне монастыря, как правило, находилось несколько лошадей. Конь Вацлава тоже там стоял, но остальных оставили там потому, что на уход монахов можно было положиться – и заодно сэкономить на сене на зиму. Монахов это тоже устраивало. То, что попадало в желудки лошадей спереди, выходило сзади в качестве удобрения. Так что все оставались довольны, и прежде всего – сами лошади, а розы на четырех углах крестового хода и монастырская земляника славились на все окрестности. Вацлав бросил один лишь взгляд на лошадь, на которой приехала Александра, и выбрал одну из тех, которых оставили в монастыре на зиму. Сейчас был не тот момент, чтобы позволять себе излишнюю щепетильность.

Когда они вывели лошадей за уздцы на улицу, монахи Вацлава уже собрались перед конюшней и молча смотрели на них. Вацлаву пришлось дважды окинуть их внимательным взглядом, прежде чем он понял, что произошло: они сменили темно-серое одеяние бенедиктинцев на черные как ночь рясы. Что же касается смотрителя винного погреба, то у него ряса немного натянулась на животе; наверное, материя слегка села.

– Мы, естественно, едем с вами, – заявил смотритель винного погреба, заметив, что взгляд Вацлава остановился на нем.

– И куда, позвольте спросить?

– Не имею представления, преподобный отче. Скажи нам об этом.

Вацлава охватило безумное желание немедленно запретить обращаться к нему «преподобный отче» и громко крикнуть, что, если поцелуй в библиотеке действительно что-то значит, ему скоро придется передать свою задачу новому настоятелю, а сам он возвратится в мир… Но он взял себя в руки. Задача будет выполнена только тогда, когда делать уже будет больше нечего, а от этого момента его еще отделяет много миль – много миль и один взгляд в ад, который в состоянии поглотить их всех. Его хорошее настроение исчезло, но не желание сделать сто дел одновременно. Он все еще ощущал поцелуй Александры и ее тело в своих руках, и это воспоминание снова наполнило его жизнью.

– Ну ладно, – согласился Вацлав. – Я скажу. Вы все дружными рядами возвращаетесь в монастырь, снимаете черные рясы и молитесь за наше благополучное возвращение.

– При всем уважении, преподобный отче, – нет.

– Это прямое неповиновение.

– Да, так оно и есть. – Ни один из монахов ни на секунду не показался ему нерешительным.

– Это противоречит вашей клятве выполнять правила святого Бенедикта.

– Прости, преподобный отче, но существует послушание, которое превышает то, что значится в правилах и инструкциях, и мы все считаем, что именно такого послушания святой и требует от своих последователей.

– Ах, вот как? – только и сказал Вацлав.

Он почувствовал, что ему сдавило горло, но подумал: «Я всегда спрашивал себя, как могло случиться, что брат Павел, лучший из Хранителей, слепо пошел навстречу собственной гибели и забрал с собой так много человеческих жизней. Теперь я понял. Он тоже следовал послушанию, намного превосходящему Regula Benedicti: послушанию своей любви к аббату. И теперь я тоже знаю, какой силой обладает эта любовь. Вот они стоят, все вместе, и ждут возможности пойти за мной на смерть». Испытывая все большую растерянность, он понял, что среди черных ряс затесалась горсточка оборванных субъектов и выглядят они не менее восторженными, чем монахи. Какой-то беззубый тип решительно кивнул ему. Впервые он увидел его, когда этот человек требовал отдать все ценности и одежду.

– Так не пойдет, – пробормотал Вацлав.

– Пойдет, преподобный отче, – твердо заявил привратник. – И чтобы упредить следующее возражение с твоей стороны, добавлю: в конюшне достаточно лошадей, чтобы мы могли последовать за тобой и госпожой Рытирж, даже если нам придется садиться по двое.

– Eccetto смотрителя винного погреба, – пропищал голос откуда-то из группы черных ряс. – Troppo pesante.

Смотритель винного погреба обернулся.

– Я тебя сейчас…

– Братья, – вмешался Вацлав, стараясь сдержать дрожь в голосе. – Я не могу требовать этого от вас.

– Совершенно верно. Ты не можешь потребовать от нас бросить тебя на произвол судьбы. И госпожу Рытирж, прошу прощения. А теперь, пожалуйста, пропусти нас в конюшню, мы должны седлать лошадей.

– Лошадей только доверили монастырю…

– Время от времени лошадям нужно двигаться. Вот они и побегают. Следуйте за мной, братья, разбейтесь по двое и выбирайте себе лошадей.

– Eccetto…

– Да, да, ладно тебе, доходяга. Вот доживешь до моих лет…

Александра, вместе со своей лошадью подошедшая к Вацлаву, криво улыбнулась ему.

– Интересно, что скажет мама, когда две дюжины черных монахов неожиданно придут ей на помощь.

– Она сунет в руку каждому по дубине и покажет, куда нужно бить. Ну, да ладно. Братья, дорога каждая минута. Мы выступаем немедленно, следуйте за нами.

– Так ты скажешь нам, куда ехать, преподобный отче?

– В Подлажице!

– Mamma mia!

– Вот видишь, доходяга, ты уже обделался со страху!

 

3

Черные монахи с таким шумом (и с опозданием на добрый час) высыпали из ворот монастыря, что прочие бенедиктинцы и батраки отскочили в сторону и уставились им вслед, открыв рты. В то же самое мгновение их попыталась обогнуть какая-то карета. Кучер, монах в потрепанной черной рясе, с трудом остановил напуганных мулов, тянувших экипаж. Он обернулся и посмотрел назад, на удаляющуюся кавалькаду. В окошке показалась чья-то голова и проследила за его взглядом, после чего оба монаха переглянулись.

– Это были наши братья, – заметил брат Бонифац, сидевший на козлах.

– Ты видел, какие рясы они… – проговорил брат Даниэль.

– Да, видел!

Мулы фыркали и упирались. Оба монаха уставились на облако снега и грязи и снова переглянулись. Брат Даниэль пожал плечами.

– Что они задумали? – спросил брат Бонифац.

Рядом с головой брата Даниэля в окне кареты показалась и голова брата Тадеаша. Брат Тадеаш все еще выглядел так, словно жить ему осталось несколько часов, но за время поездки из Эгера состояние его, по крайней мере, не ухудшилось.

– Куда это они отправились? – прокаркал брат Тадеаш.

– Понятия не имею.

– Назад! – ответил брат Тадеаш.

 

4

– Это оказалось слишком легко, – прошептал Самуэль на ухо Эббе.

Эбба вздохнула. Люди Самуэля тоже оглядывались, скорее, недоверчиво. Они быстрым аллюром преодолели расстояние между Браунау и Прагой, нашли себе в Праге приют, разведали все возможные места, в которых могла оказаться библия дьявола; выяснили, задав тысячу подчеркнуто невинных вопросов, что в Пражском Граде есть место, пользующееся дурной славой, которое кайзер Рудольф называл «хранилищем диковинок»; за неимением ничего другого, ухватились за эту соломинку; дождались ночи, когда после недолгой оттепели и мгновенно сменившего ее мороза город окутал густой туман; перелезли через стены с обращенной к городу стороны замковой скалы, воспользовавшись канатами и крюками и преодолев опасный альпинистский маршрут; дождались смены караула и проникли в лабиринт замка, где, согласно противоречивым сообщениям, находилось собрание диковинок. Теперь они ощупью искали дорогу сквозь мрак, с каждым мгновением становящийся все более удушающим. Перепуганный до смерти слуга, которого они застали врасплох, когда он устроился в отхожем месте, и которому Альфред Альфредссон приставил кинжал к спине, спотыкаясь, брел впереди, придерживая штаны обеими руками, так как он был слишком напуган, чтобы завязать их… А Самуэль Брахе считал, что это оказалось слишком легко!

– Carpe diem, – прошептала она. – Давай посмотрим, что нас там ожидает.

Самуэль схватил ее за руку.

– У меня дурное предчувствие. Это чересчур похоже на приглашение…

– …и смахивает на засаду? Но кто, по твоему мнению, может ожидать нас здесь?

– Мне просто интересно, почему нам разрешили вот так запросто войти.

Она почувствовала его взгляд и постаралась выглядеть решительной. Самуэль велел всем обмазать лица пеплом и жиром, чтобы сливаться с мраком. Его глаза сверкали из-под верхних толстых линий черной смазки, которые он нанес себе на лицо, слева и справа, как полосы у тигра. Вид у него был своеобразный, но она знала, что у нее не лучше. Частичка ее души испытывала сочувствие к провожатому, которому они, должно быть, казались демонами ада, разговаривающими на непонятном языке и, без сомнения, намеревающимися потом съесть его.

– Ты же видела, как лихорадочно в городе роют окопы и возводят линии обороны. Все готовятся отразить нападение Кёнигсмарка. У жителей Праги не хватает ни времени, ни солдат, чтобы охранять даже один-единственный вход в укрепления.

Самуэль легонько толкнул дверь. Она беззвучно открылась на пару дюймов.

– Я не об этом, – проворчал он. – Я о том, что здесь даже не заперто.

Эбба повернулась к провожатому и спросила на его языке:

– Эта дверь обычно баррикадируется?

Мужчина посмотрел на нее, вытаращив глаза. Только сейчас она поняла, что лишь по ее голосу он смог определить, что перед ним женщина. Его губы дрожали как от испуга, так и от растерянности. Его мир перевернулся с ног на голову – ведь какие-то полосатые демоны посреди ночи сорвали его с теплого отхожего места (а еще говорят, что замок охраняется!) и заставили вести их к хранилищу древностей, а теперь еще выясняется, что один из демонов – женщина, к тому же безупречно владеющая его языком… Возможно, в такой ситуации он и в собственном имени ошибок наделал бы. Его взгляд метался между нею и людьми Самуэля.

– Мы можем сидеть здесь и спорить до самого рассвета, но так ничего и не выясним, – прошептала она. – Все, я вхожу.

– Я иду с тобой, – сказал Самуэль.

Эбба не стала возражать. Они переглянулись. Самуэль поправил кинжал на поясе, не глядя отдал одному из своих людей пистолеты и получил взамен еще один кинжал. Эбба тоже сдала огнестрельное оружие. Если они откроют здесь стрельбу, то уже через считанные мгновения им в затылок будет дышать весь гарнизон замка, хватает им солдат или нет.

Самуэль указал на слугу и по-немецки приказал Альфреду:

– Спрячьтесь в пустой комнате, мимо которой мы прошли. Если мы не вернемся через четверть часа, перережь ему глотку и заткни вход его телом.

Альфред кивнул. Слуга задрожал. Самуэль бросил последний взгляд на своих товарищей и беззвучно скользнул в открытую дверь. Когда Эбба последовала за ним, она увидела, как Альфред подмигнул слуге и успокаивающе покачал головой. Затем ее поглотила темнота просторного подвала, в котором ночь царила даже тогда, когда снаружи наступал белый день. Дверь за ее спиной тихо скользнула на место, и мрак стал абсолютным. Она так быстро потеряла ориентацию, что у нее перехватило дыхание.

– Пст! Здесь!

Она услышала скрежет металла и увидела короткую вспышку конуса света. Эбба зажгла свой фонарь на полную мощность, чтобы найти путь к убежищу Самуэля. Пол тихо скрипел у нее под ногами. Ей показалось, будто они неожиданно очутились в огромной пещере. Не возникало никакого сомнения, что они нашли-таки хранилище древностей. Внутри ее тела снова возникла недобрая глухая вибрация, которую она чувствовала в колодце под монастырем в Браунау, ее опять охватило желание оказаться как можно дальше отсюда, вперемешку с таким же непреодолимым желанием подойти ближе, и такое же смутное предчувствие, что еще немного – и она совершит ошибку. Если бы она только знала, в чем заключается эта ошибка: в том, чтобы поддаться могучей притягательной силе, или в том, чтобы поддаться желанию немедленно убежать? Но еще большую уверенность в том, что она должна остаться, придавали ей вовсе не ее ощущения, а поведение Самуэля. Он, кажется, ни на одно мгновение не усомнился в том, что они нашли таинственные сокровища кайзера Рудольфа, а Эбба уже не раз убеждалась, что ощущениям Самуэля можно доверять в любом случае. Она увидела, как коротко вспыхнул его фонарь, и поразилась, как близко она уже подошла к нему. Внезапно его рука схватила ее и потянула вниз. Она присела рядом с ним и стала шарить вокруг. Под ее рукой был прохладный грубый камень колонны.

– Все нормально? – прошептал он.

Она почувствовала в ухе его дыхание и уловила запах пропитанной потом ткани. Вспомнила, что и сама она пахнет не намного лучше. Близость его тела и его щекочущее дыхание одновременно успокаивали и по какой-то непонятной причине возбуждали… И как только она додумала эту мысль до конца, перед ее глазами вспыхнуло одно из многих воспоминаний о королеве Кристине… Они лежали рядом в кровати, Кристина прижималась к спине Эббы и шептала ей в ухо нежности, а ее руки выполняли страстный любовный ритуал на груди и в лоне Эббы…

– Что случилось? – прошипел Самуэль.

– Ничего, – солгала она. – Ничего. Просто мне почудилось, что за спиной у меня возникла старуха с косой.

Она с горечью подумала, что это последнее доказательство (если оно ей вообще нужно) того, что подвал действительно соприкасался с библией дьявола – воспоминание о любви Кристины вдруг наполнило ее отвращением. Ей нестерпимо захотелось разогнать мрак. «Sin lutnine pereo, – подумала она. – Принесение присяги солнечным часам: без света я погибну».

Самуэль вслушивался в темноту.

– Если бы там кто-то был, он бы давно уже ткнул нам в нос половину оружейного склада, – прошептал он наконец. – Давай-ка посмотрим, что здесь есть.

Она услышала резкий щелчок: это он поднял крышку фонаря. Тусклый луч света просочился в темноту, а затем что-то выхватил из мрака.

– Шкаф, – прошептала Эбба.

Она не знала, почему они и дальше разговаривают вполголоса, но это казалось вполне уместным.

– Скорее, что-то вроде полки. – Луч света фонаря Самуэля двинулся дальше. – И еще один, вон там. И там… и там… А это что такое?

Она увидела, что желтый свет затанцевал на чем-то, что в первое мгновение не поддавалось пониманию, – не потому, что свет оказался слишком слаб (хоть так оно и было), а потому, что его вид… Она тоже подняла крышку фонаря и посветила в том же направлении.

– О боже!

Крышка ее фонаря щелкнула и закрылась. Перед глазами у нее плясало изображение, выполненное в странной цветовой гамме. Она слышала собственное дыхание.

– Это всего лишь картина, – успокоил ее Самуэль.

Эбба снова подняла крышку фонаря и направила его на предмет, сверкавший в ровном луче фонаря Самуэля. Она ничего не могла поделать: ее круг света дрожал. Затем она глубоко вдохнула и переместила его в сторону.

– Да их тут много! – в ужасе прошептала она.

– Нечто подобное есть во всех королевских дворах, – ответил Самуэль. – И в Швеции тоже.

– Уже нет! – прошипела Эбба.

– Вопрос в том, лучше ли от этого несчастным. Ведь такие, как они, по-прежнему появляются на свет, и неважно, очарована ими наша королева или нет, И я готов утверждать, что им живется лучше, если они становятся объектом всеобщего любопытства при дворе.

– Неужели тебе хотелось бы, чтобы на тебя весь день глазели и говорили, что терпят тебя лишь потому, что ты…

– …похож на чудовище? Ну да, конечно, мне было бы куда приятнее, если бы придворные перестали глазеть на меня, и заодно я бы лишился крыши над головой и пяти горячих трапез в день, а вместо этого меня бы возили в тележке живодера от деревни к деревне, несмотря на снег, и град, и дождь, и при этом на меня все равно глазели бы, да к тому же я развлекал бы циркачей и крестьян, которые бросали бы мне в клетку гнилые фрукты и тыкали б в меня палками.

Эбба по-прежнему не сводила взгляда с картин. Круг света от фонаря Самуэля давно сдвинулся прочь, но она не могла оторваться от этого ужаса. На первой картине был изображен обнаженный человек, лежащий на животе. Тело его представляло собой бесформенный мешок без рук и ног, и, по всей видимости, он появился на свет уже таким. Картина рядом с этой демонстрировала человека в дорогой одежде, украшенной вышивкой жемчугом, а на шее у него висели золотые цепи. Лицо его было косматой шкурой, из которой выглядывали глаза, ноздри и губы – такие красные, словно он только что напился крови. Губы он растянул в ужасном оскале, но, возможно, он всего лишь улыбался. На следующей картине были изображены женщина и двое детей с такими же, как у мужчины рядом с ними, заросшими волосами лицами… и мохнатыми лапами… и волосы торчали у детей из-под коротких штанишек с манжетами под коленом, а у женщины – из декольте…

– Эбба!

Она сглотнула. Перед ее глазами изображения волосатых людей двигались и смешивались с ее воспоминанием о Кристине, и внезапно ей почудилось, что она чувствует прикосновение меха к своей груди, а одна покрытая густой шерстью лапа протиснулась между ее бедрами…

– Эбба!!

– Вся эта грязь… эта библия дьявола… Она портит все хорошее, что только есть в мире! – прошипела она и дрожащей рукой вытерла губы. – Ее нужно уничтожить, иного она не заслуживает. Сжечь!

Самуэль коснулся ее руки; она чуть не закричала.

– Весь этот зал битком набит такими штуками, – прошептал он. – Создается впечатление, что многие присвоили себе кое-что из этих сокровищ, и все равно она по-прежнему битком набита, как кровать в крестьянской лачуге в дождливый день. Идем вперед. Как только солдаты Кёнигсмарка возьмут город, генерал окажется у цели.

– Что ты имеешь в виду?

– Добычу! – Самуэль сделал широкий жест обеими руками. Стоило побыть здесь подольше, и ты уже начинал догадываться о том, что наполняло огромный зал: поставленные друг на друга полки, шкафы, столы, ящики, сундуки, – все ломилось от безмолвных сокровищ, диковинок и ужасов, ценностей и ветоши: то были сверкающее колдовство богатства и темная магия больного императора, который собирал всю мишуру мира, чтобы наполнить зияющую пустоту внутри, оставившую после себя смерть веры, любви и надежды в его душе. – Кёнигсмарк ведет войну, словно дикий зверь, и каждый состоятельный человек обращается с ним соответственно. Даже герцог Максимилиан Баварский был более желателен для протестантских князей, чем их собственный полководец, граф Ганс Кристоф фон Кёнигсмарк. Но если ему удастся присвоить все эти богатства, то он станет чудовищно богатым зверем, а первое, что богатство дает человеку, это огромную притягательность и много, много друзей…

Они крадучись двинулись вперед. Теперь глаза Эббы, постепенно привыкающие к темноте, различали формы, тусклый блеск рам для картин, едва заметное мерцание сосудов из стекла и металла. У потолка висели чучела сказочных животных, нарисованные глаза в рамах следили за их продвижением вперед. Размытые прямоугольники слегка светились и парили впереди в воздухе; через несколько мгновений ей стало ясно, что это были окна, закрытые изнутри ставнями. По краям ставен снаружи проникал слабый свет и создавал во тьме сокровищницы тусклые геометрические линии.

Самуэль схватил ее за руку и потащил под прикрытие следующей колонны. Она хотела что-то сказать, но он приложил палец к ее губам. Когда она хотела открыть фонарь, он удержал ее. Эбба поискала его взгляд. Он указал ей на что-то. Она бы это ни за что не заметила. Он, кажется, видел в темноте, как рысь.

– Запах усиливается, – прошептал Самуэль.

И правда, запах изменился. Раньше здесь господствовал аромат пыли, влаги и старости; здесь же к ним примешивалась еле уловимая нота трав и лекарств, скрытности и преданных мечтаний, волшебства, таинственности и растраченной в исследованиях алхимии жизни. Но Самуэль обратил ее внимание вовсе не на это.

Впереди находилась крышка люка, и она была раскрыта.

Самуэль двинулся было вперед, но она удержала его.

– Пойду я, – еле слышно прошептала она.

Он покачал головой.

– Не глупи, ротмистр Брахе, – настаивала она. – Если это засада и меня схватят, тебе будет легче освободить меня, чем наоборот. А если там внизу никто не сидит в засаде, то не имеет значения, кто пойдет первым.

– На моем надгробном камне будет написано: «Он позволял женщинам идти впереди него», – буркнул Самуэль.

– Я позабочусь о том, чтобы там написали еще кое-что: «Он был галантным кавалером».

– Иди к черту, ваша милость.

– Только если ты прикроешь мне спину…

Она метнулась вперед, прежде чем он продолжил спор. Перед дырой в полу она остановилась, осторожно легла на живот и подвинулась к краю. Ей пришлось приложить почти нечеловеческое усилие, чтобы заставить себя заглянуть в темноту, которая открывалась перед ней. Мгновение спустя ей стало ясно, что тому, кто, возможно, спрятался там, видны очертания ее тела, а еще мгновение спустя ей показалось, что она почувствовала легкое дуновение ветра, ненадолго опередившее лезвие, метнувшееся вверх и разрезавшее ей шею.

Но ничего не произошло. Она ощутила головокружение и заметила, что перестала дышать. Торопливо вдохнула поглубже. Запах трав и лекарств был здесь сильнее: аромат давно высохших настоек, намек на считавшиеся волшебными составляющие. Она закрыла глаза и снова открыла их, и тем не менее они никак не могли привыкнуть к адской темноте внизу. Весь ее разум возмутился, но иного выхода не было – она вытянула руку с фонарем, так что тот навис над темным зевом колодца, и полностью подняла крышку.

И на нее прыгнуло чудовище.

 

5

Эбба откатилась в сторону. Она выронила фонарь, который прогрохотал по полу и погас. Если бы ее шок не был настолько велик, она бы закричала. Какая-то тяжесть упала на нее, и она стала отчаянно отбиваться. Что-то схватило ее за руки и прижало к полу, и она поняла, что это Самуэль. Она постаралась не терять самообладания. Какое-то мгновение оба внимательно вслушивались в темноту. Эбба почувствовала, что ее сердце стучит так сильно, что, должно быть, отдается эхом в груди Самуэля.

– Что ты видела? – выдохнул Самуэль.

Постепенно Эбба поняла: Самуэль бросился на нее не затем, чтобы удержать, а чтобы защитить. Она откашлялась.

– Ты не должен страшиться того, что когда-нибудь напишут на твоем надгробном камне, – слабым голосом произнесла она.

Он оперся на руки и посмотрел на нее.

– Ты пришла в себя? – Судя по его тону, он улыбался.

Она кивнула. Он откатился в сторону и поднял ее фонарь. Быстро открыл его, метнулся к колонне, поднял свой и зажег ее фонарь от фитиля своего.

– Это было чудовище, – сказала она его спине.

– Счастье, что оно вело себя хорошо и осталось внизу, – ответил он не оборачиваясь. – Иначе у нас возникли бы серьезные трудности.

– Самуэль Брахе, – угрожающе произнесла она, – мужчина, чуть не раздавивший своим весом женщину, ни с того ни с сего решив, что подвергся нападению турок, не должен так говорить.

– Давай проверим, что там, – предложил Самуэль и передал ей фонарь. – И помни: мы не боимся. Это нас боятся.

Она ткнула его в бок, и они присели рядом у края колодца и посветили вниз. Эбба успокоилась, заметив, что Самуэль невольно затаил дыхание.

Чудовище все еще было там. Оно тянуло к ним лапы, раскрыв широкие кожаные крылья, а его безобразная морда застыла в вечном немом крике. Из распахнутой пасти торчали острые, как иглы, клыки. Высохшее тело мумии заканчивалось длинным рыбьим хвостом с шипом на конце. Самуэль опустил крышку фонаря.

– Морская нимфа, – сказал он. – Мумифицированная морская нимфа, она лежит внизу на столе. К черту эту комнату ужасов!

– Это подделка, – заметила Эбба.

Она никак не могла забыть портреты уродцев, оставшиеся у них за спиной.

Похоже, Самуэль ее совершенно не слушал.

– Главное, что она мертвая.

– Самуэль! Это… это подделка! Я уже видела такие предметы. Если бы ты хорошенько рассмотрел эту халтуру внизу, то мог бы даже понять, из каких частей она состоит: хвост тунца, побритое туловище обезьяны, челюсть дохлой кошки…

Самуэль раздраженно смотрел вниз, в темноту. Несмотря на серьезность ситуации, Эбба неожиданно развеселилась. До сих пор ей не удавалось обнаружить в ротмистре Самуэле Брахе ни одной слабости. И именно здесь, среди россыпей подделок и обманутых надежд, выяснилось, что Самуэль Брахе… верит в существование морских нимф?!

В следующее мгновение он подтвердил ее догадки.

– Я однажды видел такую… еще в детстве, на лодке. Она проплыла совсем рядом…

Не успев сдержаться, Эбба спросила:

– А может, это была мать Гренделя?

Лицо его окаменело.

– Морских нимф не существует, – вздохнула она. – Есть только мальчики с богатой фантазией, которые вырастают и становятся отважными мужчинами. – Самуэль не отвечал, и мгновение спустя она продолжила: – По крайней мере мы убедились в том, что тактика у нас правильная. Я спущусь вниз, а ты снова прикроешь мне спину.

Самуэль осветил фонарем узкую лестницу, ведущую в помещение под сокровищницей. Эбба спустилась по ступенькам, подняла крышку фонаря и осмотрелась. Страшная рожа поддельной морской нимфы скользнула в луч света и снова покинула его. Ее место заняли перегонные аппараты, стеклянные колбы и медные трубы, спирали, плошки, мензурки – все они валялись беспорядочной грудой на столах, причем большая их часть разбилась или деформировалась, словно здесь некогда происходила борьба, а после нее помещение лишь немного прибрали. Она обернулась вокруг своей оси и снова уставилась в высохшие глаза морской нимфы. Толстый слой пыли покрывал искусственного монстра, покрывал всё и вся.

Где-то в глубине мрака стояло что-то, похожее на кафедру. Сверху на ней лежал сундук. Она сделала шаг вперед и поняла, что этот сундук на самом деле является книгой, закрытой книгой, лежащей на кафедре, и масштабы изменились. У нее захватило дух. Книга была огромна. Переплет сиял тусклым призрачным светом, металлические скобы и угловые орнаменты тлели на нем, словно отпечатки чьих-то лап. Мурашки пошли по коже, когда ей показалось, что она внезапно снова ощутила волосатые лапы на своем теле. Она достигла цели. Чудовищная книга была библией дьявола.

Эбба даже не думала о том, как должен выглядеть кодекс, но, конечно, не так, как тот, лежащий там, такой могучий, что одна она даже не смогла бы его приподнять, не говоря уже, разумеется, о том, чтобы снять его с кафедры, – но у нее не было ни малейшего сомнения, что перед ней лежит завет сатаны.

«Кристина, – подумала она, и на мгновение ее охватило ощущение триумфа. – Кристина! Я нашла ее…» Но триумф рассыпался пеплом в ее сердце, едва в голове молнией сверкнула картина того, как Кристина возьмет ее за руку, когда она вернется, и поцелует… И эта картина вызвала у Эббы такое отвращение, что ее прошиб пот.

Голос в ее сознании, еще никогда не звучавший так четко, спросил: «Неужели ты действительно готова сделать своей королеве такой подарок?!»

Она обернулась, чтобы позвать Самуэля, но прямо перед ней поднялась крышка фонаря, в глаза ударил луч света и ослепил ее, и кто-то произнес:

– Я ждал посетителей, но не таких.

 

6

Эбба отступила. В голове бушевал водоворот мыслей. Она не знала, ощущала ли она ужас, ярость или облегчение оттого, что, кажется, потерпела неудачу в двух шагах от цели. Перед ее глазами танцевали цветные пятна. Спиной она ударилась о железную клетку, окружавшую кафедру. Фонарь опустился, она моргнула и попыталась увидеть хоть что-то сквозь разноцветные пятна. Свет фонаря обтекал могучую фигуру, спокойно стоявшую перед ней. Фигура вытянула руки, и Эбба почувствовала, как у нее из-за пояса достают кинжал и рапиру. Оба клинка упали на пол и зазвенели где-то за пределами досягаемости. Фигура отступила на шаг. Эбба увидела слабое мерцание седых волос.

– А на второй взгляд, у нас тут женщина в мужской одежде, – произнес человек. – Должно быть, странная атмосфера здесь заразна. Вы меня понимаете?

За спиной у него зажегся свет, седые волосы внезапно вспыхнули, и Самуэль сказал:

– Вопрос: а ты понимаешь меня, дружок? Разведи руки так, чтобы я их видел! То, что упирается тебе в затылок, – кончик довольно длинного лезвия, а я известен тем, что рука у меня может и вздрогнуть.

Как это он сумел так бесшумно спуститься по лестнице? Не в первый раз Эбба порадовалась, что они на одной стороне. В свете фонаря Самуэля она увидела, как лицо седого мужчины скривилось в улыбке. Луч его фонаря ушел в сторону, когда он широко развел руки. Она видела, как блестят его глаза.

– Медленно обернись, – приказал Самуэль.

– Вам надо бы принять какое-то лекарство от дрожи, – произнес третий мужской голос из темноты за спиной Самуэля. – Потому что иначе кое-кто может пострадать. То, что упирается вам в затылок, – дуло пистолета, а в отличие от вас, мы тут на своем месте, для нас вовсе не страшно, если эта штука выстрелит.

На мгновение все застыло: застыли мысли в голове Эббы, застыли четыре человека, стоявшие в тесной старой кладовке алхимика внизу, в темноте, не давая друг другу пошевелиться. Фонарь Самуэля слишком сильно слепил Эббу, и она не видела его, но черты лица седого мужчины, стоявшего прямо перед ней, она смутно различала. Его улыбка казалась почти сочувствующей, будто он хотел сказать: «Вы так прекрасно все придумали, что нам правда жаль, но мы вынуждены испортить вам удовольствие». И тут голос Альфреда Альфредссона произнес в гробовой тишине и темноте на почти таком же безупречном немецком языке (Эбба всегда подозревала, что вахмистр открыл ей далеко не все свои таланты):

– Ух ты! Что за чудная картина! Теперь все дружно поднимаем руки, чтобы старина Альфред мог разложить по полочкам, кто на его стороне, а кто – нет. – И недвусмысленный щелчок взведенного курка пистолета поставил точку в его реплике.

 

7

Агнесс открыла дверцу кареты и вылезла наружу до того, как хотя бы один из солдат успел среагировать. Но тут дорогу ей заступили двое. Отец Сильвикола, сидевший в плаще у огня, поднял глаза. В боковом свете маленького неровного пламени его лицо казалось осунувшимся, усталым, молодым и уязвимым.

– Нам нужно поговорить, – заявила Агнесс.

Иезуит долго смотрел на нее. Наконец он сделал знак рукой, и солдаты пропустили Агнесс.

– Достаточно, – сказал он, когда она на несколько шагов приблизилась к огню.

– Твой план не сработает, – сообщила ему Агнесс. – Если Александра действительно может забрать библию дьявола, она вместе с ней вернется в Вюрцбург. И если ты собирался перехватить ее в Праге, тебе следует знать, что Прага находится в другом направлении.

– Я знаю, где находится Прага.

– Тогда я не понимаю, что ты задумал.

– Библия дьявола не в Праге, – ответил он. – Тебе это известно так же хорошо, как и мне.

– Если это так, ты сам отпустил одного из своих заложников. Не очень умно. И ты отпустил Андреаса и его семью. Кто знает, может, если пройдет достаточно времени, в конце концов исчезну и я?

– Такого я себе представить не в состоянии, ведь ты – человек, от которого зависит мой план.

– Я чувствую себя польщенной.

– В 1572 году, – неожиданно произнес отец Сильвикола, – произошла кровавая бойня. Я не имею в виду Варфоломеевскую ночь во Франции, когда гугенотов убивали тысячами, хотя тут есть прямая связь. Я имею в виду происшествие в монастыре в Подлажице, где обезумевший монах убил десять женщин и детей, в том числе беременную жену вора, мошенника и самопровозглашенного алхимика.

– Подлажице – страна развалин, – возразила Агнесс и попыталась скрыть свое замешательство.

– Сегодня. Но в то время – нет. Еще нет. Подлажице тогда уже был всего лишь тенью некогда могущественного монастыря, но его стены еще стояли, а в его глубинах охраняли нечто такое, что никогда не должно было появиться на свет. Когда женщины и дети – а это были беглецы из Франции, которые добрались до Богемии, где жили их родственники-протестанты, – упали под ударами топора монаха, беременная, уже рухнувшая замертво, родила ребенка. Аббат приказал убить младенца, но ответственный за это монах отказался повиноваться. Не кажется ли эта история тебе знакомой?

– Необычная трагедия, – сказала Агнесс, хотя она знала, что отрицать что-либо совершенно напрасно. Если ему известно так много, то известно и то, чем все закончилось.

– Этот ребенок не принес ничего, кроме беды. Он не должен был остаться в живых, но тем не менее выскочил из тела умирающей абсолютно здоровым. Его должны были убить, но пощадили. Он должен был умереть от голода, холода и жажды, по у него нашелся спаситель. Он должен был погибнуть в пламени, но избежал и этой участи. – Иезуит тяжело дышал, а глаза его блестели от возбуждения. – Ты принесла людям беду, Агнесс Хлесль, ничего, кроме беды! Ты – истинное дитя библии дьявола, и моя душа, и душа человека, которому я обязан жизнью, только тогда успокоятся, когда вы оба будете уничтожены! – Он, кажется, понял, что его голос дал петуха, и судорожно провел рукой по лицу.

– Что за глупая выходка, – хрипло возразила Агнесс. – Я была первой жертвой библии дьявола.

– Ты и эта книга, вы вступили в связь. Она живет благодаря тебе. До тех пор пока ты дышишь, она тоже будет дышать. До тех пор пока ты живешь, воспоминания о ней также будут жить. До тех пор пока ты существуешь, она пребудет в мире. Я уничтожу тебя и уничтожу библию дьявола. Вы обе пойдете на костер, и, возможно, тогда земля станет чище, и, возможно, наступит мир.

– Даже если это правда – у тебя еще нет библии дьявола.

– Она в Подлажице, – просто ответил он.

– Ты ошибаешься, – возразила Агнесс и спросила себя, откуда у него такие сведения.

– В Праге лежит бесполезная, совершенно безвредная копия. Оригинал раньше был в Браунау, но монастырь Браунау мертв. Нет никакого другого места, которое бы настолько походило на то, где она была создана.

Это звучало недостаточно убедительно. Должно быть, он получил информацию из другого источника… источника, который пугающе близко подошел к правде… источника, который он никогда не откроет ей.

– А как же Александра и…

– Твоя семья меня не интересует. Они плоть от плоти твоей, но ты – плоть от плоти библии дьявола, и потому только твоя смерть имеет значение. Твоего сына Андреаса убьют, как только он покажет генералу Кёнигсмарку дорогу в Прагу. Его жену и дочь, возможно, пощадят, чтобы отдать солдатам, если среди человеческих трофеев после захвата Праги не найдется… экземпляров получше… Что же касается остальных, то мне все равно. Генерал получит Прагу, и окажутся ли они позже среди пленников, или среди мертвецов, или среди тех, кто оплакивает мертвецов, не имеет значения.

– Я думала, ты считаешь Александру ведьмой.

– Она считает, что я считаю ее ведьмой. Она считает, что я считаю всех вас ведьмами и колдунами. Не считай она так, она бы никуда не пошла. Мы оба знаем, что есть кое-что куда худшее, нежели ведьмы и колдуны.

Агнесс фыркнула.

– Так ты просто хотел убрать ее с дороги? Ты боялся, что не справишься с ней! Ты не мог прикончить ее, во всяком случае не в Вюрцбурге, а позже, в дороге, было бы трудно оправдать хладнокровное убийство перед солдатами. Ты задумал все так хитроумно, как и положено иезуиту, отче. Двадцать лет назад я еще сказала бы, что ты делаешь честь своему ордену, но на самом деле ты – оскорбление для него.

– Это неважно. Я вывел Александру из игры, и это все, что имеет значение. Какие бы обвинения ты ни бросала мне в лицо, меня они не трогают.

– Ты никогда не будешь счастлив, – сказала она. – В тебе возродились Хранители – аббат Мартин и брат Павел, но они тоже не обрели счастья. Как и они, ты пытаешься совершать убийства и говоришь себе, что делаешь все для вящего блага мира, но на самом деле именно ты слушаешь голос библии дьявола, а не я.

– Я никого не собираюсь убивать, – возразил ей отец Сильвикола. – Я собираюсь уничтожать. Я слышал о брате Павле… и об аббате Мартине тоже. Я понимаю их куда лучше, чем их когда-либо понимала ты. Они не строили чересчур далеко идущих планов. Когда огонь вспыхнет вокруг тебя и библии дьявола, Агнесс Хлесль, я буду стоять на костре рядом с тобой, и огонь истребит всех нас.

Агнесс пристально посмотрела на него.

– Я уже шестнадцать лет живу, взяв время в долг, Агнесс Хлесль. Ты же одолжила всю свою жизнь. Я положу ей конец.

– Ты так уверен в своем плане, – заметила Агнесс.

– Никто не поможет тебе, Агнесс, – прошептал отец Сильвикола. – Никто не догадывается, где ты. Ты совершенно одна…

Агнесс залезла в карету, не удостоив его больше ни единым взглядом. Он считал, что все хорошо спланировал, но сам себя перехитрил. Где бы он ни насобирал эти сведения, он сделал это основательно, а там, где ему пришлось сделать выводы, они были прозрачны. Слишком прозрачны. Действительно, в Праге лежит всего лишь копия библии дьявола, но было бы ошибочным считать, что оригинал находится в Подлажице. Да, именно туда Киприан и Андрей спрятали бы настоящую библию дьявола, если бы у них не было Райгерна. Если бы не было Вацлава. Библии дьявола не грозила хватка отца Сильвиколы, и неважно, что он на самом деле себе распланировал. Его миссия была безумием, но безумие должно закончиться в Подлажице. Библия дьявола и дальше пребудет в безопасности, так как она сообщила Александре, что Кодекс в Райгерне. Они с Вацлавом могли в любой момент забрать его оттуда и найти ему новое убежище, о котором будут знать только они двое. Андреас и его семья в руках солдат, но если Мельхиор (медальон, который комтур ордена передал ей в Эгере, подтверждал это) и правда находится где-то поблизости, он знает, что произошло. Мельхиор – парень ловкий; ему удастся добраться до самой Праги, а там сейчас Киприан и Андрей, и втроем они сумеют что-нибудь придумать, чтобы спасти Андреаса, Карину и Лидию. Семья еще не обречена, что бы там ей ни рассказывал отец Сильвикола.

Оставалась только она – дитя библии дьявола. Агнесс надеялась, что сможет не обращать внимания на эти слова иезуита, но теперь, в холодном склепе кареты, она поняла, что каждое слово отравленной стрелой вонзилось в ее душу. И что хуже всего, эти слова разбудили в ней сомнение, а не правдивы ли они. Старый кардинал Хлесль, затем Киприан и Андрей, и Вацлав… Они все пытались понять чертовщину, которую оберегали, и копались в ее прошлом. Они ничего не нашли. Библия дьявола была создана, вызывала удивление, затем почтение, затем страх… а затем провалилась в долгий сон забвения, вышла из которого лишь из-за того, что родной отец Агнесс, старый авантюрист, отправился на поиски Кодекс. Однако именно ли усилия старого Лангенфеля прервали глубокий сон завета сатаны, или же причиной тому стали пронзительные крики ребенка, которого с последним вдохом выдавило из себя наполовину разрубленное тело?

Она уставилась опустошенным взглядом в темноту кареты. Там дрожали тени. Их отбрасывал света костра, у которого грелся отец Сильвикола. Вот так, наверное, и выглядит адский огонь – никакого света, никакого тепла, только танцующий мрак и понимание того, насколько справедлива надпись на вратах ада: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

Ее охватило отчаяние, несмотря на то что она пыталась держать себя в руках. Всю ее жизнь, так или иначе, определила библия дьявола, а она… она не подошла к пониманию книги ни на йоту ближе, чем тогда, когда ее душа пробудилась в грудном ребенке, который лежал, хныкая, в крови и снежной каше во дворе монастыря. Она неосознанно посвятила всю свою жизнь одной цели: противопоставить ужас своего рождения чувству защищенности, которое дает жизнь, полная любви. Но может, ей лучше было постараться проникнуть в тайну Кодекса? Она верила кардиналу Хлеслю и Киприану в том, что библия дьявола соблазняет даже невинных, если те прикасаются к ней. Ошибались ли они? Разве отец Сильвикола не было доказательством этого, так же, как немногим ранее аббат Mартин и брат Павел? Они не хотели заполучить библию дьявола, они боялись ее пробуждения, они хотели защитить мир от нее – а совершали неслыханные преступления.

Неожиданно ей почудилось, будто в ее мозгу сверкнула искра понимания. Если слова отца Сильвиколы правдивы, если ему случайно открылось то, что она и вся ее семья напрасно искали все эти годы… Если ее рождение на самом деле было связано с проклятым Кодексом, если она, Агнесс Хлесль, было ключом для его понимания… о чем это свидетельствует?

Агнесс застонала, поняв, что искра понимания снова погасла. Она опустилась в подушки и закуталась в плащ, съежилась на сиденье, как маленький ребенок, и натянула на голову капюшон. В окутавшей ее черноте она пыталась уцепиться за то, что библия дьявола сейчас в Райгерне, в безопасности, и родные ей люди находятся далеко от этого молодого иезуита, потому жаждущего взойти вместе с Агнесс на костер, что только так он может положить конец мукам, который причинял горящий в нем огонь.

Она была абсолютно одна. Если действительно речь идет о том, чтобы она умерла ради того, чтобы остальные жили, то эту цену она готова заплатить. На фоне ужасного, совершенно безнадежного страха смерти, овладевшего ею сейчас, это было небольшим утешением.

 

8

В паре часов езды от маленькой потрепанной группки отца Сильвиколы, вокруг костра, горевшего прямо внутри деревенского дома, сидели драгуны. Солдаты жердями сорвали часть крыши, крытой соломой и гонтом, чтобы дым выходил наружу. Им было все равно, что теперь в этом доме нельзя жить, ведь они никогда больше не увидят его. Вернутся ли сюда когда-нибудь обитавшие здесь крестьяне, очевидно, убежавшие в панике прочь, им также было безразлично. Половина из них провела десять, а то и больше лет на войне, и за это время они научились не верить ни в следующий день, ни в грядущий мир, и уж тем более – в собственное выживание. Другая половина состояла из молодых солдат, но ветераны уже успели обучить их тому, что единственное кредо солдата – примириться с тем, что ты уже мертв. Тот, кто довольствовался этим, мог исполнять свой долг – без пощады, без сочувствия, без раскаяния.

Один из мужчин держал деревянную куклу. Она была грубой, сделанной неловкими руками, которые куда чаще держали лемех, чем нож для резьбы по дереву. Конечности куклы вяло повисли, к туловищу они крепились короткими шнурками. Голова была неправильной яйцевидной формы и не имела лица; волосы были сделаны из веревок, прикрепленных к голове ставшей уже твердой, как камень, древесной смолой. Кто-то когда-то попытался покрасить волосы в черный цвет, но время сделало их серыми. Кукла была одета в какие-то тряпки, которые, по-видимому, символизировали наряд принцессы или богатой женщины. Солдат, погрузившись в свои мысли, крутил куклу в руках. Ее нашли под одной из маленьких кроваток, которые они разрубили, чтобы разжечь костер.

Подняв глаза, он заметил, что остальные толкают друг друга в бок и ухмыляются. Он перевел взгляд с насмешливых лиц на куклу в своих руках.

– Другие-то храбрецы готовятся сейчас взять Прагу; там-то они набьют мошну золотом из домов богачей, – проворчал один. – Повезло, ничего не скажешь.

– Не говоря уже о бабах, – добавил другой. – Когда эти засранцы закончат набивать мошну звонкой монетой, то начнут набивать кое-чем другим глупых баб – прямо там, где поймают. Вот ведь черт! Прага, поговаривают, полна-полнехонька смазливых девок!

– А борделей там столько, сколько в иных местах домов Божьих!

– А какие в тех борделях девахи! Сосут с такой страстью, будто у тебя не хвост, а хлебец сладкий!

– А мы в это время сидим тут, как на привязи, или бегаем за лошадками, пока те не облегчатся, значит.

– Дерьмо, одним словом!

Командир драгун, тяжело ступая, вошел в дом. Это был капитан со шрамом, протянувшимся через все лицо.

– Хорош сквернословить, орете тут на всю округу! – выругал он их. – Ты, ты, ты и ты – первая стража. Пошли отсюда!

Мужчина с куклой в руке встал. Он оказался среди тех, кого капитан выделил в караул. То, что они не смогут принять участие в штурме Праги, раздражало его куда меньше, чем его товарищей: их солдатская жизнь вращалась вокруг захвата трофеев, сам же он пошел в солдаты по другой причине. Он дал завербовать себя потому, что это показалось ему единственным способом ускользнуть от голодной смерти и уменьшить количество голодных ртов в семье. Такого мнения придерживались, в общей сложности, девять молодых мужчин из его деревни, когда война год назад добралась и туда. В живых остался лишь он один. Если приказ (отданный лично генералом Кёнигсмарком) незаметно преследовать определенного иезуита и зорко следить за ним, поскольку генерал, хоть и считал его союзником, не доверял ему, – так вот, если благодаря этому приказу они с товарищами не бросались, обнажив шпаги, на штурм целого города, защитникам которого нечего было терять, и потому они сражались не на живот, а на смерть… Что ж, тем лучше. Другие думали о добыче, он думал лишь о том, как бы вернуться домой живым. Убогая жизнь в их многократно ограбленной и опустошаемой болезнями деревне всегда казалась ему адом; тогда он еще не знал ада, который представляет собой жизнь солдата.

Он на миг задержался, по-прежнему сжимая в руке куклу, так как она слишком сильно напоминала ему о доме, затем бросил ее в костер и вышел.

Кукла осталась лежать в костре, и уже через несколько мгновений огонь добрался до ее одежды, затем – до волос, а затем вспыхнуло и все старое тело куклы и стало единым с жаром, в котором солдаты грели руки.

 

9

Мельхиор осторожно двинулся вперед, и хорошо, что не стал спешить: как он и предполагал, солдаты, увозившие Андреаса с семьей, не особенно торопились. Солдат, как говаривал Тилли, палач Магдебурга, должен что-то получать за свои труды. То, что они по большей части получали, – это отчаянно защищающуюся жертву, которую в переулке швыряли на землю, срывали с нее одежду, били до тех пор, пока она не разводила, наполовину бессознательно, ноги, или пока ей не вонзали кинжал в бок, так что у истекающего кровью тела не оставалось сил на сопротивление, и тогда… Деньги и драгоценности чаще всего доставались офицерам. Зачем так спешить присоединиться к штурму Праги, если, приложив куда меньше усилий, можно было получить то же самое здесь (и делить добычу только на шестерых), а именно – пленницу и ее дочь? По-настоящему важным пленником все равно был один только мужчина, поскольку он скорее, чем женщины, знает, где проще всего проломить городскую стену… Мельхиор встряхнулся. Эта мысль постоянно гнала его вперед, и в то же время он пытался случайно не попасть в руки солдат. Он был единственной надеждой Андреаса, Карины и Лидии.

Они загнали телегу в один из деревянных сараев, в которых летом и осенью хранилось сено. Снаружи заметить ее было невозможно. Следы колес тоже были плохо различимы, так как земля на дороге и рядом с ней взрыта копытами лошадей. У сарая были ворота, достаточно широкие, чтобы телега могла в них проехать; ворота они прикрыли, а позади сарая, в тени, поставили на страже солдата с мушкетом.

Если бы Мельхиор уступил своему нетерпению и просто помчался по дороге, они могли бы снять его выстрелом с лошади, прежде чем он заметил бы их присутствие. Но поскольку он остановился на вершине холма и осмотрел следующий отрезок пути, то увидел, что следы колес ведут прямо к дверям сарая.

Приблизиться к сараю спереди было невозможно, сзади – почти элементарно. Эти люди были солдатами, но они считали, что никто не станет на них нападать, а потому не выставили часовых вокруг лагеря. Мельхиор лежал за сараем в снежной каше между гниющими сучьями и остатками бочек, которые постепенно погружались в землю. В старых досках хватало расщелин, через которые можно было увидеть, что происходит внутри. Мельхиор с такой силой сжимал эфес рапиры, что на кулаках у него побелели косточки, и был готов вмешаться в любую секунду, хоть и понимал, что в данной ситуации это верное самоубийство и никому не принесет пользы. Тем не менее он бы сделал это.

Они собирались изнасиловать Карину.

Двое солдат сидели на корточках рядом с ней и держали ее. Еще двое держали Андреаса. Крупный, тяжелый мужчина отчаянно вырывался, так что и он, и его тюремщики шатались из стороны в сторону. Того, что он пытался прокричать, слышно не было, так как они заткнули ему рот кляпом. Из глаз у него текли слезы, лицо побагровело. Лидия сидела в углу и, дрожа, прижималась к стене; глаза ее были широко раскрыты. Шестой солдат держал мушкет и сторожил вход. Пятый, по-видимому командир, стоял на коленях перед Кариной, ухмылялся от уха до уха и дергал за кляп, который находился у нее во рту. Другой рукой он с наслаждением отрывал пуговицу за пуговицей на ее корсаже. Это были дорогие пуговицы, их было много, и солдат не торопился, но через мгновение корсаж в области декольте резко разойдется, и тогда солдат сможет сунуть туда свою лапу и его пальцы сожмут ее грудь.

– Я выну кляп, – почти нежно произнес солдат. – Твоему рту я тоже найду занятие. Но только он, твой рот, не должен кричать, слышишь меня, а не то я трахну твою малышку у тебя на глазах, прежде чем сделать это с тобой, причем вот этим. – Он кивком головы указал на свою рапиру, лежавшую рядом с ним на земле. Глаза Карины были так же налиты кровью, как и у Андреаса, и она не сводила их с солдата, но, в отличие от мужа, была бледна как смерть. Солдат сжал рукой ее промежность и ухмыльнулся. – Вот, – сказал он. – Вот это – для тебя. А-а-ах… я этого жду с самого Вюрцбурга. Значит, договорились – я вынимаю кляп, и мы начинаем…

Мельхиор напрягся, но Андреас внезапно упал лицом вперед. Оба державших его солдата не ожидали этого и качнулись за ним. Андреас метнулся в сторону, потащив за собой одного из них; тот споткнулся о ногу Андреаса, и купец, повернувшись в последний раз, упал на него, попав плечом ему в живот. У солдата из легких вылетел весь воздух. Андреас вскочил и скорее рухнул на Карину и ее мучителей, чем подбежал к ним. Второй солдат схватил его, пока его товарищ с багровым лицом лежал, свернувшись, на земле. Он развернул Андреаса к себе и ударил кулаком. Больше Мельхиор ничего не видел, так как он тоже вскочил и уже поднял ногу, чтобы выбить заднюю стенку сарая.

Резкий свист солдата на входе донесся до него одновременно с грохотом копыт скачущих во весь опор лошадей. У сарая грохот стих. Возня внутри – тоже. Мельхиор вжался лицом в щель. Солдаты в сарае уставились на ворота. Мушкетер сделал шаг назад и опустил ствол. Тот, на кого рухнул Андреас, со стоном поднялся. Другой стоял на коленях на упавшем пленнике, все еще подняв кулак. Перед воротами задвигались какие-то тени, затем они распахнулись, и внутрь ворвались несколько мужчин в шляпах с перьями – решительно, как это свойственно младшим офицерам.

– Что здесь происходит? – рявкнул один из новоприбывших. – Докладывайте, проклятье!

Командир солдат медленно встал и обернулся к новоприбывшим. Их взгляды упали на его промежность. Он стоял к Мельхиору спиной, но тот догадался, что солдат не успел застегнуть брюки.

– Да кто ты такой? – спросил он.

Офицер подошел к нему и гневно прищурился.

– Что это за неповиновение? – пролаял он. – Застегнись, свинья! Твое звание!

– Капрал. Кто бы вы ни были, вам тут совершенно нечего…

Офицер с такой силой ударил солдата по лицу своими кожаными перчатками, что тот отшатнулся и с трудом устоял на ногах.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! – крикнул он. – Отвечай по всей форме!

Солдат потер рукой лицо. Перчатки офицера были украшены тесьмой, каймой и пуговицами. Должно быть, удар причинил сильную боль.

– Так, хватит, – пробормотал он. – Парни, хватайте этого господина и…

Внезапно он съежился. Пораженный Мельхиор увидел, что офицер схватил солдата за вздувшуюся промежность и безжалостно сжал ее. Изо рта солдата вырвался визг, колени медленно подкосились.

Безжалостная хватка офицера не ослабевала.

– Как ты считаешь, кто сейчас стоит перед тобой, ты, свинья? – прошипел он. – Как ты считаешь? Твою рожу я запомню, чтобы не забыть познакомить тебя с плеткой-девятихвосткой, как только мы доберемся до лагеря, а то, что потом от тебя останется, я прикажу подвесить за яйца – если они у тебя на тот момент еще будут. – Он сильнее сжал пальцы. Солдат завыл, как волк. Не глядя на остальных, офицер крикнул: – Пошли вон отсюда, сброд! Телега реквизирована. Нам пришлось зарезать кое-какую скотину, и мы сложили ее туда. Это пленники? Они местные? Отведите их к генералу! Вон, я сказал!

Солдаты поспешили на улицу, стараясь обогнуть офицера по как можно большей дуге. Андреас стонал и прижимал руки к животу. Капрал, самые благородные части тела которого сжимала рука офицера, дрожал и визжал. Офицер разжал пальцы, и тот рухнул на колени. Офицер презрительно скривился и вытер руку о лицо капрала. Затем он схватил бедолагу за волосы, поднял его на ноги, пнул коленом под зад, так что тот растянулся во весь рост на земле, и заорал во весь голос:

– Пшел вон, свинья! Считаю до двух…

Он достал из-за пояса пистолет и демонстративно взвел курок. Капрал выполз из сарая на четвереньках, по-прежнему оглашая округу визгом и стонами. Офицер вернул пистолет на место и с отвращением огляделся.

Андреас выплюнул кляп.

– Спасибо… – хрипло выдавил он.

Офицер посмотрел на него, затем на Карину, которая руками поддерживала верхнюю часть корсажа, затем – на всхлипывающую в углу Лидию.

– Вон! – крикнул он. – Вы что же, решили, что вас это не касается? Кучка жалких гражданских! Если бы я не считал, что вы еще можете мне пригодиться, я бы немедленно пустил вам всем по пуле в голову! Католики! Вон, пока я не передумал! – И он снова схватился за пистолет.

– Ты труп, – тихо прошептал Мельхиор. – Сначала я поблагодарю тебя за то, что ты спас Карину, а потом – все, ты труп!

Пока солдаты вытаскивали телегу во двор, Мельхиор бесшумно подкрался к углу сарая. Если бы кому-то пришло в голову обойти строение, его бы все равно тут же обнаружили – и потому он мог рискнуть и посмотреть, что за люди приехали сюда. Когда он осторожно продвигался вперед, то заметил, что руки у него дрожат, однако не из страха быть обнаруженным. Если бы офицер появился двумя мгновениями позже, Мельхиор уже ворвался бы в сарай, убил бы столько солдат, сколько успел… и к данному моменту, вполне вероятно, и сам был бы уже мертв. Лица испуганной Карины и ухмыляющегося насильника все время стояли перед его внутренним взором. Еще никогда прежде он не понимал, насколько коротким мог быть промежуток времени между спасением и гибелью.

Он выглянул из-за угла сарая. Что офицер имел в виду, когда говорил, что им пришлось зарезать кое-какую скотину?

И тут он увидел это и внезапно понял сразу две истины: что защитники Праги уже проиграли битву и что он упустил единственный шанс освободить Андреаса, Карину и Лидию.

По вершине холма бродило стадо как минимум из двухсот коров, свиней, коз и овец. Гоготали гуси. Солдат, выполнявших функции погонщиков этого стада, было почти столько же, сколько и животных. У седел всадников висели гроздья кудахчущих, связанных за ноги куриц. Мельхиор смотрел, как на телегу забрасывают туши полудюжины свиней и коз, которые, наверное, сломали себе что-то, когда их ловили, и их пришлось зарезать. Солдаты, должно быть, пригнали сюда весь скот, который смогли найти в деревнях, отстоявших от Праги на полдня пути. Прага, таким образом, была лишена даже прежнего скудного снабжения продовольствием. Городской совет упустил момент, когда следовало реквизировать животных для нужд города.

И ему, Мельхиору, никогда не удастся освободить из толпы, состоящей из двухсот солдат, любимую женщину, не говоря уже о своих племяннице и брате. И он сдался.

 

10

Андреаса Хлесля словно парализовало от ужаса. Куда бы он ни смотрел, все расплывалось у него перед глазами, и ему казалось, что он движется под водой. Картины случившегося в амбаре вспыхивали в его голове: Карина, дрожащая, не сводящая глаз с солдата, который срывает с ее корсажа пуговицу за пуговицей; Лидия, забившаяся в угол; остальные солдаты, бросающие на девочку оценивающие взгляды, будто говорящие: «Когда мы получим все, что хотим, от твоей матери, то займемся тобой».

Ему стало дурно, когда он вспомнил, что офицер Кёнигсмарка вмешался в самую последнюю секунду, и еще хуже – от того презрения, которое офицер проявил к ним. На самом деле их спасение было всего лишь наказанием упрямого капрала, не более.

В последний раз он испытывал этот страх, когда был еще мальчиком. Он вспомнил о трауре в доме, растерянности, оцепенении его матери, беспомощности дяди Андрея и о том, как Александра, его старшая сестра, идол Андреаса, все больше отдалялась от них. Отца объявили мертвым, жирный Себастьян Вилфинг вел себя в доме как господин, и все, что испытывал маленький Андреас, – это полная безнадежность и душащий страх перед тем, что с ними будет. Он хотел убежать. Но куда? И должен ли он был оставить своего младшего брата Мельхиора? Разве он мог забрать его с собой? Однажды он подслушал обрывок разговора: дядя Андрей рассказывал, как он в восемь лет стал круглым сиротой в Праге, какую ужасную жизнь там вел, став уличным мальчишкой. Тогда Андреас, лежа в кровати, задрожал и понял, что судьба Андрея – самое худшее, что могло с ним приключиться. Если он убежит из дома – не ринется ли он тогда этой самой судьбе в руки? Он чувствовал себя пойманным, загнанным в тупик, брошенным в полном одиночестве всеми, на чью помощь он только мог надеяться, и когда мать отправила его и Мельхиора прочь, под покровом ночи, в сопровождении рыцаря ордена розенкрейцеров, то он подумал, что никогда больше не увидит членов своей семьи, что его выбросили вон; что его, может, и доставили в безопасное место, где его не коснутся махинации Себастьяна, но в действительности его предали, продали, о нем позабыли навсегда. Он, тогда маленький мальчик, чувствовал себя мертвецом, чья душа застряла в потерявшем чувствительность теле, и беззвучно кричал, что он сделает все что угодно, лишь бы ему только раз, один-единственный раз дали шанс вернуть все обратно. Охваченный отчаянием, он попытался повернуться к жене и дочери, которых гнали сразу за ним, но получил удар, споткнулся и продолжил путь.

На память ему пришли слова, которые он сказал Мельхиору. Мельхиор и Карина… Он ведь не думал так на самом деле? Ему просто что-то стукнуло в голову, когда он спорил с Мельхиором. Или он прочел это на лице брата, какой-то намек, указание на то, каким образом соединить массу крошечных знаков, каждый из которых по отдельности казался таким неважным, но все они застряли в его памяти и, собранные вместе, складывались в целостную картину? Нет, это было невозможно… И все же: из-за чего Мельхиор ударил его? Не будь это правдой, разве он не рассмеялся бы недоверчиво? Боже, каких же грубостей он, Андреас, наговорил ему во время этого разговора! Ему хотелось обернуться, и заключить Карину в объятия, и суметь попросить у нее прощения, прощения за все слова, брошенные им в лицо Мельхиору. Не возникало никакого сомнения в том, что все они идут навстречу смерти, и ему ничего не хотелось так сильно, как избежать этой смерти, и спасти свою семью, и крепко обнять Карину, и услышать смех дочери; и что бы ни произошло (если это все же произошло) между Мельхиором и Кариной, это было абсолютно неважно перед лицом того факта, что они, возможно, никогда больше не смогут обменяться друг с другом словом, и до рассвета все они погибнут ужасной смертью (или будут желать себе смерти)… Застонав, он снова обернулся и получил очередной удар. По крайней мере, он сумел поймать взгляд Карины. Его охватило чувство полной безысходности. Лидия всхлипывала, и он тоже заплакал, заплакал из-за нее.

Лагерь Кёнигсмарка располагался так далеко от Праги, что об осаде говорить было нельзя. Он выглядел маленьким и жалким. Андреас ожидал увидеть армию, чьи палатки и укрепления занимали бы площадь целого города, но лагерь походил, скорее, на место расквартирования авангарда… Но тут сквозь охвативший его ужас пробилась одна ясная мысль: это и есть авангард! Только по этой причине Кёнигсмарк смог передвигаться так быстро. Отец Сильвикола говорил, что они догонят армию, но на самом деле армия обогнала их и уже стоит под стенами Праги. И теперь Кёнигсмарк ждет… ждет подкрепления, чтобы действительно осадить город. Андреас вспомнил, что слухи о шведском генерале по фамилии Виттенберг ходили еще до того, как они остановились в Вюрцбурге и все, кроме жизни Лидии, перестало иметь для них какое-либо значение. Под началом Виттенберга была армия в три или четыре тысячи солдат, и все они бродили сейчас по империи. Если два генерала объединят свои войска, то в общей армии окажется минимум шесть-семь тысяч солдат.

Прага была не в состоянии выставить количество защитников, которое могло сравниться хотя бы с половиной этой армии, а ведь под ружье уже поставили отряды ремесленников, дворянской челяди и школяров. Внезапно Андреас почувствовал крохотный проблеск надежды. Генерал собирался использовать его как заложника и как посредника, в этом не было никакого сомнения. Однако, если он не начнет атаку немедленно, а подождет объединения с войском Виттенберга, сейчас ему услуги Андреаса не понадобятся, а значит, на данный момент все они в безопасности. Определенно никто не решится причинить зло Карине и Лидии, пока он, Андреас, не выполнит то, чего от него ждут. Им выгодно поддерживать у него хорошее настроение…

Их вели по широкой дороге, идущей через ряды палаток. Все больше солдат подбегали, чтобы поглазеть на них. Животные производили адский шум, над которым летал свист погонщиков. Зеваки уже начали высказывать одобрение. Андреас увидел солдат на костылях, с грязными повязками, бледных и изнуренных болезнями. Они все выстроились вдоль дороги, по которой двигались живые трофеи. Было ясно, что животных не станут размещать прямо посреди палаточного городка. То, что здесь происходило, представляло собой не что иное, как демонстрацию, триумфальное шествие, объявление генерала о том, что он может не просто снабжать продовольствием свое войско, которое он безжалостно гнал вперед, но снабжать хорошо. Свежее мясо… молоко… яйца… В Праге хватало людей, которые не могли позволить себе такое удовольствие. После подобного доказательства силы солдаты по команде генерала преодолеют любые укрепления…

…И Андреас понял, что в его преисполненные надежды расчеты прокралась ошибка. Если Кёнигсмарк действительно хотел подождать объединения с Виттенбергом, то почему он не сделал этого в том месте, которое полностью контролировали шведские войска? В Эгере, к примеру. Или, если уж он хотел стать как можно ближе к своей цели, почему он разбил лагерь с одним лишь авангардом? Если на них нападут здесь, им будет очень трудно отбить нападение. Когда армию хотели защитить от атак, ее держали в постоянном движении. Почему тогда этот палаточный городок появился в половине дневного перехода от Праги? Или генерал собирался штурмовать город с этой жалкой кучкой солдат? Совершенно невероятно… Это имело бы смысл только в том случае, если бы он попытался не идти в лобовую атаку на стены города, а, воспользовавшись какой-либо брешью в защитном кольце, прокрасться в город, захватить целый квартал и окопаться там.

Андреас остановился. Он получил новый удар и чуть не упал лицом вперед. Он никогда бы не подумал, что это возможно, но ужас, который он испытывал до того, еще усилился. Теперь он знал, какая роль была отведена ему в этой трагедии.

 

11

Мельхиор словно попал в город-призрак. В Праге всегда витала некая атмосфера, заставлявшая думать – особенно ночью, – что вот-вот из-за угла появятся привидения или что доносящуюся откуда-то мелодию одинокой скрипки на самом деле исполняет мертвый рыцарь Далибор и под нее танцует Голем… Но сегодня атмосфера над городом была еще более тяжелой, чем обычно. Прага готовилась, и сама не знала, к чему: к гибели или очередному чудесному спасению благодаря духам. Мельхиор скорчился в темном саду. О том, что находится вокруг, можно было скорее догадаться, чем увидеть, но он неплохо ориентировался. В этих садах он бегал еще ребенком, когда мир не был таким сложным, а пути детства лучше всего запечатлеваются в памяти.

Мельхиор вспотел. Он никогда не думал, что однажды будет красться по улицам, как вор, в своем собственном городе. Он не должен был попасться в руки ночной страже: да, в городе его все знали, и фамилия Хлесль обладала прекрасной репутацией, но очень сомнительно, что генерал Коллоредо учтет это – во всяком случае, не в том положении, в котором оказалась Прага. Тот, кто мог держать в руках оружие, должен был защищать город, а больше всего Мельхиор сейчас нуждался в свободе передвижений. Он задержал дыхание и осторожно постучал в ставень. Этот звук разорвал ночь, словно ружейные выстрелы.

Через некоторое время из дома донесся шум – так щелкают взводимые курки пистолетов. Он мысленно улыбнулся, на всякий случай вжался в стену рядом с окном и постучал еще раз.

– Кто там?

– Мельхиор Хлесль!

– Черт побери!

Ставень распахнулся. Мельхиор осторожно выпрямился. В темноте за окном стояла какая-то фигура в длинной рубахе, с распущенными волосами и с пистолетом в руке. Пистолет медленно опустился.

– Рената, – прошептал Мельхиор. – Можно мне войти?

– Ты мог бы это сделать и через дверь. Зачем ты нас так пугаешь – да еще среди ночи?

– Кто знает, не подглядывает ли кто в конце улицы. Я предпочитаю черный ход. Эта штука заряжена?

– Можешь быть уверен!

– А ты не могла бы направить его в другое место?

– За одно лишь подозрение, что пистолет у меня в руке может выстрелить по ошибке, тебе бы следовало слегка попортить шкуру, мой мальчик. – Она отвернулась, и Мельхиор услышал щелчок, с которым курок аккуратно лег обратно на полку. Он влез в окно и прикрыл за собой ставень; в помещении воцарилась полная темнота. Рената в своей белой одежде скорее угадывалась во мраке, чем действительно виднелась. Она стояла перед ним и ждала, когда он заговорит.

– Гануш, Филипп – выходите! – крикнул Мельхиор.

– О-ой, черт! – воскликнули в унисон два юношеских голоса где-то в темноте. – Как ты догадался, Мельхиор?!

– Так я ведь сам научил вас прятаться в тени слева и справа от окна, чтобы, в крайнем случае, тому, кто лезет в окно, можно было дать по башке, – напомнил им Мельхиор.

Рената отвернулась и засуетилась. Раздался треск кремня о кресало, искра перескочила на трут, и уже через пару мгновений фитиль свечи загорелся и наполнил помещение золотым светом. Рената положила пистолет на стол. Мельхиор подошел к ней и обнял эту крепкую седовласую женщину. Улыбнулся ей.

– Ты не постарела и на день, с тех пор как я видел тебя в последний раз.

– А ты не стал и на день умнее. – Она отстранила его на расстояние вытянутой руки. – Как всегда, добро пожаловать к дом Августинов, Мельхиор Хлесль. – Ее улыбка исчезла. – Скажи мне – что с вами случилось? Я волнуюсь.

Мельхиор обнял Гануша и Филиппа Августинов, младших сыновей Ренаты и Адама Августина, и похлопал их по плечу. Они почитали его как героя с тех пор, как себя помнили; он не знал, чем заслужил такую честь. Он также не знал, чем заслужил то, что Рената Августин всегда считала его кем-то вроде еще одного сына, затесавшегося в большую толпу ее родных детей. Дружба между Августинами и другими партнерами фирмы: Хлеслями, обоими Лангенфелями и семьей Вилема Влаха в Брюнне, – была всегда крепкой, но в отношениях Ренаты и Мельхиора с самого начала присутствовало нечто особенное. Сам же Мельхиор считал расположение Ренаты настоящим сокровищем – ведь это, наверное, что-нибудь да значит, если он внушает такую симпатию женщине, которая однажды впечатала полный подгузник одного из своих детей в лицо человеку, который мог бы уничтожить и ее саму, и всю ее семью одним движением пальца.

– Что с тобой-то стряслось? Ты весь в грязи…

– Ты даже шляпу замарал, – заметил Филипп, тем самым подтвердив, что пристрастие Мельхиора к новым шляпам было известно и в доме Августинов.

– Мне пришлось черпать ею воду из полузамерзшего пруда, чтобы напоить лошадь.

– Вот ведь черт, – сочувственно сказал Гануш. – Бедное животное.

– Рената, а где все? Я сегодня ночью перелез через стену и припустил домой что есть духу, но дом был пуст. Даже слуг…

– Все, кто в состоянии бегать и держать в руках оружие, были зачислены в отряды, набранные из дворянской челяди. С тех пор как враг объявился, всех защитников города разместили по казармам в местах сбора. Стариков, женщин и детей – в церквях. Ваш дом не единственный стоит пустым.

– Но ведь папа… и дядя Андрей… Они должны были давно уже вернуться из поездки!

Рената положила руку ему на плечо.

– Я не знаю, Мельхиор. Я знаю одно: что-то пошло не так. Но зачем ты постарался пробраться в город незаметно?

– Если бы я попал в руки ночной страже, я бы скорее стал членом какого-нибудь отряда Коллоредо, чем успел бы произнести «Да нет же!».

– Значит, ты не хочешь защищать город?

– Даже мы записались в ополчение! – вставил Гануш.

– Да, рассыльными и оруженосцами! – рявкнула Рената. – Только не вздумайте натворить глупостей!

– Мы – члены студенческого легиона Дона Хуана Арриджи!

– Собственно, легионом командует отец Плахи, но он слишком скромен, чтобы произнести это вслух!

– Отец Плахи – настоящий великан. Его называют Черным Священником. Он уже сейчас – герой!

– Ходят слухи, что он может делать своих солдат пуленепробиваемыми! Мельхиор, ты непременно должен сражаться рядом с нами…

Мельхиор повесил голову.

– Я не могу, – тихо ответил он. – Вот поэтому я и должен оставаться на свободе. Если только это поможет… Рената, мы в ужасном положении! Я надеялся получить подкрепление из дома, но теперь… Я не знаю, что мне теперь делать!

– И все-таки, что произошло?

И Мельхиор начал свой рассказ; он пытался останавливаться только на самом важном, но затем его словно прорвало, и он упомянул даже о споре с Андреасом и о том, чем этот спор закончился. Ему удалось оставить Карину за рамками своего рассказа, но взгляд, которым его окинула старая вдова, показал ему: она, вероятно, догадалась, что на самом деле послужило причиной ссоры между Андреасом и Мельхиором.

– Что ты собирался делать? – спросила она, когда он закончил.

– Я хотел взять с собой как можно больше людей, напасть на лагерь Кёнигсмарка и освободить Андреаса и его семью. – Он не стал открывать ей, чего ему стоило принять решение не последовать просто за солдатами и их пленниками, а поступить благоразумно и собрать подкрепление. По сострадательному выражению лица Ренаты он понял, что она и без того знала это.

– Никто из командиров отрядов, а уж тем более генерал Коллоредо, не выделят тебе ни одного человека.

– Поэтому я и хотел дома… – Мельхиор сжал кулаки. – Это было возможно. Я планировал разогнать украденных животных и воспользоваться возникшим хаосом. Шведы решили бы, что на них напали. Никому ведь и в голову бы не пришло, что все это затеяли из-за пленников.

– Украденных животных?

– Солдаты, очевидно, ограбили все окрестные села и доставили в лагерь все, что ходит на четырех ногах и может бытьсъедено.

– Черт побери! – прошипела Рената. – Коллоредо, вот ведь дубина! Боже, храни нас от военных, когда начинается война. Весь скот надо было пригнать в город, вместе с крестьянами, которых бросили на произвол судьбы, оставили на милость шведов. Теперь у врагов двойное преимущество: нам совершенно нечего есть, а они спокойно будут набивать себе брюхо.

Мельхиор уставился на нее. Внезапно он схватил ее, обнял, впечатал в губы поцелуй и закружил в танце по комнате.

– Да! – кричал он. – Да! Рената, у тебя всегда самые лучшие идеи! Вот оно, решение!

Рената высвободилась.

– Ты что, с ума сошел? Перестань, иначе я поцелую тебя в ответ, и кто знает, что из этого выйдет.

– Мама! – возмущенно пропищал Гануш.

– Успокойся, сынок, – смеясь, сказала она. Отдуваясь, она отбросила с лица волосы. – И что за хорошая идея у меня появилась?

– Скорее, скорее! Гануш, Филипп – можете отвести меня к этому отцу Плахи? И как вы считаете, он выслушает меня, если я сделаю ему предложение?

– Зависит от предложения, – заметил Филипп.

– Обессмертить и его самого, и студенческий отряд!

 

12

Александра никогда не была в Подлажице. Место сразу заметило ее – оно потянулось к ее сердцу и сжало его.

Низкие склоны холмов со всех сторон окружали поле, в котором дьявол дал волю своей ярости. Ручей прорезал себе путь по пейзажу, полному развалин, скособоченных хижин и голых ветвей; цветом он напоминал черную засохшую кровь. Александра напрасно говорила себе, что в воде просто отражается темнеющее небо; в ее воображении ручей, соприкасаясь с широкой долиной, мгновенно превращался в нечто, носящее на себе след прикосновения ада. Посреди развалин высился скелет церкви: крошащиеся внешние стены, лишенные крыши, обрубленные башенки… Трухлявая кость, чей мозг безжалостно высосало голодное время.

Идущий рядом с ней Вацлав откашлялся.

– Тебя оно тоже коснулось, да? – спросила она.

Он кивнул.

– Ты уже бывал здесь?

Вацлав покачал головой.

– Здесь все началось, – через некоторое время ответил он. – Во всех смыслах. Здесь возникла библия дьявола, здесь наши семьи впервые соприкоснулись с ней.

– Наше семейное проклятие, – сказала Александра и фыркнула.

Она подняла глаза, так как Вацлав не ответил. Он не сводил с нее взгляда. Затем он так улыбнулся, что подавленность, которую в ней вызывал вид безжизненных развалин и редких, одиноких, заброшенных хижин, начала проходить.

– Наше семейное благословение, – возразил он. – Если бы не оно, я бы умер в сиротском приюте, а ты и вовсе не родилась бы. Разве стоил бы тогда мир того, чтобы за него бороться, если бы не было нашей любви?

Он тронул лошадь шенкелями, и она пустилась рысью вниз по холму. Александра последовала за ним.

– Разве мы не станем ждать остальных?

– Мы мчались, как ветер, – ответил Вацлав. – А половина монахов ни разу в жизни не сидела на лошади. Пройдет много времени, пока они доберутся сюда. И я понял: мы не должны терять ни минуты.

– Вацлав!

– Что?

– А если мы не найдем ее?

Он не ответил. Александра пустила свою лошадь рысью рядом с ним. Ей казалось, что она всю свою жизнь сидит в седле и, затаив дыхание, пришпоривает лошадь. Однако в первый раз с тех пор, как они пустились в путь, у нее появилась смутная надежда, что в итоге все может закончиться хорошо.

– Когда стоишь внутри, он кажется еще огромнее, – заметила Александра.

– И еще более необозримым, – согласился Вацлав.

Он влез на груду камней, откуда торчали какие-то балки, – рухнувшее строение, глядя на которое нельзя было даже приблизительно сказать, какую функцию оно выполняло когда-то.

– Я предлагаю начать с церкви. Она и часть главного здания еще местами сохранились. Я не могу представить себе, чтобы наши отцы закопали библию дьявола под первой попавшейся кучей мусора.

Александра смотрела на дома, окружавшие развалины и обозначавшие бывшую территорию монастыря. Она не могла отделаться от впечатления, что они – совершенно серые, обветшавшие, покрытые мхом и лишайниками – представляют собой останки каких-то жутких зверей, которые приползли сюда, околели и наконец окаменели. Ей уже доводилось видеть развалины – старые каменные стены постоянно рушились, их растаскивали, соседи начинали использовать их как каменоломни, чтобы починить или расширить собственные дома или возвести новые стены. Но здесь не происходило ничего подобного. Тот, кто жил раньше в покинутых хижинах, не решился потревожить ни одного камня старого монастыря.

– Люди, которые обитали здесь… Что с ними могло случиться? – спросила Александра.

Вацлав, уже спустившийся с наблюдательного поста и вытиравший руки о плащ, пожал плечами.

– Никто не знает, что с ними стало, после того как монахи покинули монастырь и переселились в Браунау… после той бойни. Когда наши отцы вернулись сюда, тут уже никто не жил, и единственными, кто еще продолжал влачить здесь жалкое существование, были прокаженные. Весь район закрыли. Возможно, лепра унесла их всех. Как бы там ни было, мы здесь совершенно одни.

– Ты уверен? – Она оглянулась, дрожа от холода.

Она не хотела, чтобы вопрос прозвучал испуганно, и он, кажется, понял ее правильно.

– Здесь только мы и мертвецы, – ответил он.

Между кучами камней просматривались частично засыпанные тропинки, и они двинулись по этим заброшенным дорогам. Александре чудилось, что из темных щелей, пещер и расселин в обвалившихся зданиях за ними следят чьи-то глаза, не имеющие в себе ничего человеческого. Наружные стены церкви поднимались над непроходимой грудой потолочных балок, кровельной дранки и камней, местами заваливших неф на высоту человеческого роста. Должно быть, вся стена над окнами упала внутрь: верхние подоконники исчезли, участки кладки между проемами вонзали когти в пустоту.

Они заглянули в широкий провал, в котором раньше, наверное, находился центральный вход в церковь. Вацлав покачал головой.

– Если все это стряслось после того, как наши старики спрятали здесь библию дьявола, то здесь она в большей безопасности, чем под седалищем у Папы.

Александра невольно рассмеялась.

– Откуда такое сравнение?

– Я как раз вспомнил тот случай, когда Адам Августин одурачил жирного Себастьяна Вилфинга, спрятав старую конторскую книгу в колыбель Изабеллы…

Александра сделала глубокий вдох.

– Нам снова пришлось иметь дело с Себастьяном. В Вюрцбурге. – Она задрожала. – Бывают такие враги, которые не отпускают тебя всю твою жизнь.

– Так он во всей этой ситуации…

– Естественно. Мы ведь всегда были обязаны ему самыми большими неприятностями, не так ли?

Вацлав отвернулся и посмотрел на разоренную церковь.

– Вон там есть свободное место. Давай заведем туда лошадей и начнем. Может, удастся обнаружить какие-нибудь следы.

– Давай разделимся, – предложила Александра, хотя от одной только мысли о том, что ей придется в одиночку рыскать по этому огромному кладбищу, у нее мурашки шли по телу. – Будем работать в четыре глаза.

– Ну, хорошо. Но давай держаться в пределах слышимости.

– Разумеется, преподобный отче.

– Прекрати так меня называть.

Она подошла к нему, взяла за руку и нежно поцеловала в губы.

– Нам еще столько всего предстоит выяснить, – прошептала она.

– Я уже сказал тебе, что я…

– Потом, – перебила она. – Потом, Вацлав. Давай сначала покончим с этой историей!

– Ладно. Я начну здесь.

– А я займусь тем, что осталось от главного здания монастыря.

– Если тебе покажется, будто что-то качается или ненадежно…

– …я закричу, выскочу наружу и побегу к тебе за помощью.

– Александра! – воскликнул он, и она поняла, что не может легкомысленно относиться к его беспокойству.

– Я буду осторожна.

– Надеюсь.

Вход в здание монастыря походил на вход в пещеру. Он тоже остался без двери – наверное, она была деревянной и потому быстро загорелась. Дверные петли были вырваны из стены. Это служило доказательством того, что здесь все же обитали люди – отчаявшиеся люди, чьи шансы пережить день висели на волоске. Когда Вацлав упомянул прокаженных, ей пришла на ум одна история, которую она слышала довольно часто – история о том, как подружились ее отец и Андрей фон Лангенфель. Агнесс и Киприан Хлесль старались как можно дольше оберегать своих детей от знания о библии дьявола, однако в тот раз оба торжественно посвятили ее во все подробности. И сейчас Александра вспомнила о встрече с монахом, жившим в подвале монастыря среди больных проказой, монахом, которого съедала не лепра, а собственная вина. Она сунула голову в дверной проем и стала разглядывать церковь. При этом она слышала, как Вацлав залезает на кучу мусора, чтобы получить обзор внутренней части церкви. Должно быть, он знал эту историю так же хорошо, как и она, – только его воспоминания были омрачены беспокойством о ней и облегчением из-за того, что она не потребовала дать ей возможность осмотреть церковь… Церковь, которая могла окончательно рухнуть в любой момент, и тогда пусть лучше рухнет на него, чем на нее… Она улыбнулась.

Александра двинулась по коридору на ощупь. Ее неожиданно захватили воспоминания о старых развалинах в Праге, некогда принадлежавших семье Хлесль, затем Себастьяну Вилфингу, а затем старому кардиналу, которому они пригодились в качестве тайника для сундука с совершенно определенным содержанием. Воспоминание повлекло за собой и образы мумифицированных карликов, лежавших в сундуке, и охваченных смертельным ужасом лиц ее отца, дяди Андрея и старого кардинала. Она закашлялась. В ее памяти хранились воспоминания, куда лучше подходящие для того, чтобы войти с ними в мрачный коридор.

Несколько мгновений спустя она заметила, что коридор преграждает груда строительного мусора. Пол верхнего этажа прогнил и провалился, превратившись в скопище перемешавшихся деревянных досок, балок и порванной соломенной рогожи. Она смогла различить контуры отдельных предметов. Дальше, похоже, находился какой-то источник света.

– Александра! – где-то далеко прозвучал тонкий голос Вацлава.

– Все в порядке! – крикнула она в ответ.

– Александра!

Она фыркнула и стала на ощупь искать дорогу к выходу.

– Все нормально! – снова крикнула она, повернувшись к церкви.

– Нашла что-нибудь?

– Нет! А ты?

– Церковную кружку…

– В ней что-то есть?

– Теперь да. Я кое-что туда положил.

– Ты – украшение католической церкви!

Он ничего не ответил.

– Вацлав!

– Что?

– Я не могу заниматься поисками, если ты каждые несколько минут спрашиваешь, не случилось ли чего.

– А…

– Если что-то со мной произойдет, я сразу же тебе скажу.

Александра услышала, как он вздохнул, хотя звук этот до нее не долетел.

Изучив преграду, она нашла возможность протиснуться вперед. За кучей мусора коридор был свободен, и оттуда проникал тусклый свет. Она решила, что произошло следующее: запасной выход из здания монастыря, который, вероятно, вел в ту часть, где раньше находился огород, был свободен, но задняя часть крыши обвалилась и заблокировала его. Дневной свет проникал внутрь, и куча мусора на входе не полностью его загораживала. Дневной свет… Но ведь скоро стемнеет! Она осторожно пошла дальше и выяснила, что может, приложив небольшое усилие, отодвинуть в сторону несколько камней, так чтобы обойти преграду. Она взобралась на кучу на высоту в половину человеческого роста и заглянула в одну из дырок.

Это не был огород. Это было маленькое кладбище. Большинство могильных крестов упало и истлело, горсточка обработанных каменотесами надгробных камней доказывала, что один из настоятелей монастыря происходил из дворянского рода и располагал обширными финансовыми средствами. Но это было давно… Монастыря больше не существовало, надгробные камни покосились, имена на них стерли ветер и непогода, и к тому же их частично покрывали лишайники. «Sic transit gloria mundi», [64]Так проходит земная слава (лат.).
– подумала Александра. Вид заброшенного кладбища снова заставил ее содрогнуться. Слева она заметила боковую стену церкви и услышала, как шуршат камни там, где Вацлав скрепя сердце пытался убрать что-то с дороги.

Но тут ее внимание привлек конкретный надгробный камень: он, кажется, был новее остальных… И слезы подступили к ее глазам, когда она прочитала надпись. Там стояли два имени и дата, и она знала, что он высится над пустой могилой: останки родителей Андрея и Агнесс не лежали здесь, а были зарыты где-то в отдаленном уголке монастыря, вместе с десятью женщинами и детьми, павшими жертвой обезумевшего Хранителя. Наверное, когда-то дядя Александры и ее мать пришли сюда, чтобы соорудить этот маленький скромный кенотаф. Они мертвы, но не забыты – таково было послание надгробного камня. Даже если они и лежат здесь, в этом Богом забытом месте.

Она перекрестилась и прочитала молитву за своих бабушку и дедушку, которых никогда не знала; затем нерешительно слезла с кучи мусора.

Когда она обернулась и заглянула в темный коридор, тусклый свет оказался у нее за спиной и позволил ей рассмотреть очертания стены. Стена внезапно исчезала в мрачной черноте. Александра задержала дыхание. Она поняла, что это значит – там скрывается вход в колодец с винтовой лестницей, уходящей глубоко вниз. Подвальные помещения, о которых говорили Киприан и Андрей!

Неожиданно снаружи послышались голоса – это наконец появились монахи Вацлава, причем быстрее, чем он думал. Она вдруг почувствовала облегчение оттого, что ей не придется спускаться туда одной. Она добралась до перегородившего коридор мусора и стала протискиваться мимо него, крича новоприбывшим:

– Здесь сохранился вход в подвал! Я уверена, что она там, внизу. Вацлав! Помнишь наш старый дом в Праге и то, как старый кардинал спрятал сундук в подвале? Думаю, наши отцы решили поступить точно так же… – Она остановилась, так как ее одежда за что-то зацепилась, и рванула за платье. Кто-то протянул ей руку; она ухватилась за нее и позволила обладателю этой руки выдернуть ее из узкого прохода. – Нам нужны лопаты, чтобы расширить этот проход. Тогда мы сможем вынести ее наружу. И факелы – или фонари. Внизу темно, как в душе генерала Кёнигсмарка.

– Нигде не может быть так темно, как там, милостивая госпожа, – произнес совершенно незнакомый ей голос; еще один рывок, и она выскочила на свободное пространство. Александра споткнулась и упала на мужчину, который пропах дымом, потом и лошадью. Она нащупала на его груди бандольер, увешанный мешочками с порохом, кожаный колет… Эта была одежда солдата.

Рука, которую она сжимала, не отпускала ее. Не успела она произнести еще что-нибудь, как ее потащили дальше, ко входу, а затем выволокли во двор. Только теперь в ее парализованный от страха мозг проникла мысль, что надо защищаться, но тут она увидела кольцо из мужчин, окруживших вход, и застыла. Они все глазели на нее. Первые уже начинали ухмыляться.

– Она сказала, что там темно, как в душе генерала, – сообщил мужчина, державший ее запястье.

Другие весело загоготали.

Александра почувствовала, как ее ноги стали ватными. Солдат было по меньшей мере с десяток! А немного вдалеке стояли еще несколько: они взобрались на груды камней и бдительно осматривались. Это, наверное, фуражный отряд армии Кёнигсмарка: они говорят на саксонском диалекте. То, что они так удалились от окрестностей Праги… Или это дезертиры.

Впрочем, неважно. Дюжина солдат – а она здесь одна, только с Вацлавом. Даже если монахи из Райгерна доберутся сюда в течение часа, они обнаружат лишь два трупа, или же один труп в черной рясе и нечто еще живое, но умоляюще о смерти. Сердце у нее так стучало, что ей стало трудно дышать.

– Кому принадлежит вторая лошадь? – спросил солдат.

Она молча моргала – ничего не понимая и все еще частично одурманенная страхом. Затем ей стало ясно, что он говорит о лошади Вацлава. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы не начать дико вращать головой в поисках Вацлава. Ему удалось ускользнуть от них. Он, наверное, прячется где-то поблизости. Здесь могла укрыться целая сотня, и ее бы никто не нашел. Надежда еще есть!

Она решительно выпрямилась.

– Обе лошади принадлежат мне, – снисходительно пояснила она.

– Но обе оседланы, милостивая госпожа. Или вы постоянно их чередуете, когда ездите верхом?

Александра посмотрела на него. Она знала, что он и его люди только и ждут от нее утвердительного ответа, собираясь предсказать, что в ближайшие несколько часов она сможет хорошенько поупражняться в этом. Ей с трудом удалось пренебрежительно улыбнуться, вот только уголки рта у нее дрожали.

– А кто такой Вацлав? – спросил держащий ее солдат.

– Это кличка одной из лошадей, – хмыкнул другой. – Или нет?

– Меня тоже зовут Вацлав, – хихикнул третий и сложил губы трубочкой, будто приготовившись к поцелую. – Вот только на мне верхом ездить нельзя, я предпочитаю быть сверху! – И он задвигал тазом.

Остальные засмеялись.

– И я также!

– Нет, милостивая госпожа, только я здесь настоящий Вацлав!

Александра почувствовала, как у нее холодеют руки и ноги, принуждая опуститься на колени и молить о пощаде. Но она продолжала стоять и только сжала кулаки.

И тут кольцо из солдат разомкнулось, и у Александры отвисла челюсть. Она растерянно уставилась на стройную темную фигуру с копной рыжих волос на голове, вошедшую в середину круга. Голубые глаза холодно смотрели на нее.

– Я недооценил тебя, – произнес отец Сильвикола. – Но вместе с тем ты играешь мне на руку, как самый лучший инструмент. Теперь я уверен, что библия дьявола здесь. Ты хотела получить лопаты и факелы? Что ж, этого у нас хватает. Мы поднимем факел – для костра. А дров здесь достаточно – во всяком случае, на одного человека хватит.

Он кивнул, и, к растущему ужасу Александры, двое солдат вывели Агнесс. Она была растрепана и в грязи, но цела; очевидно, никто не причинил ей зла. Но это еще было не самое худшее. Самое худшее заключалось в паническом выражении, внезапно появившемся на лице Агнесс, когда она заметила дочь. Неожиданно Александра поняла: ее мать не знала, что библия дьявола спрятана здесь. Киприану Хлеслю и Андрею фон Лангенфелю приходилось действовать на свой страх и риск, потому они думали, что Кодекс будет в тем большей безопасности, чем меньше людей знают о его новом местопребывании. Агнесс, со своей стороны, считала, что отец Сильвикола опять пошел по ложному следу и что это, в общем-то, просто очередная стычка между ними. Однако теперь ей пришлось не только увидеть, что иезуит действительно добрался до заветной цели, но и то, что ее дочь, в чьей безопасности она была уверена, снова стала его пленницей.

 

13

К огромному удивлению Андреаса, и его самого, и его семью сначала оставили в покое. Похоже, до них вообще никому больше не было дела, с тех самых пор, как офицер, приказавший гнать стадо к Праге, сообщил о них своему начальству. Генералу Кёнигсмарку их также не представили. Андреас считал, что это означает одно: генерала в лагере нет. Он воспринял данный факт как отсрочку казни и сначала испытал облегчение; но затем, как ни странно, ему все сильнее стало хотеться, чтобы эта встреча наконец произошла. Он никогда не принадлежал к тем людям, которые предпочитают ужасный конец бесконечному ужасу; однако чувствовал, что за прошедшее время дошел до точки, в которой постоянное отодвигание этого конца становилось невыносимым.

В то же время он понял, что равнодушие, которое теперь проявляли к ним офицеры армии Кёнигсмарка, распространялось также и на заботу о том, где им проводить ночь. Само собой разумеется, просить пустить их в какую-нибудь палатку было невозможно: на ночь там устраивалось когда по шестеро солдат, а когда и больше. Если бы им приказали расположиться в палатке, то они бы не пережили и одной ночи среди солдат. Его неожиданно осенило, когда он услышал мычание коров, которых вместе с остальными животными согнали в загон из поспешно сваленных деревьев за пределами лагеря. Со стучащим сердцем он подошел к офицерской палатке и обратился к одному из ее обитателей.

– Коров нужно подоить, – сказал он.

– Э, – произнес офицер. – Ты в этом, пожалуй, разбираешься?

– Я-то нет, но я уверен, среди ваших солдат есть бывшие батраки и крестьянские сыновья. Спросите их.

– В этом нет необходимости, – возразил офицер. – Скотину, конечно, надо доить. А поскольку ты тут, похоже, самый умный, то и поможешь, вместе со своими женщинами, чтобы это не заняло всю ночь. Эй, ты!

Солдат, который не торопясь брел мимо, остановился.

– Что, лейтенант?

– Отведи этого лавочника и его баб к загону. Пусть помогут доить коров.

Солдат кивнул, подошел к Карине и хлопнул ее по заду.

– Пойдем, за сиськи подергаем! – сказал он и нагло уставился в ее декольте.

Как оказалось, коров доила целая дюжина мужчин. Надои были такими же скудными, как и сами животные, однако коровы сбивались в кучу, чтобы побыстрее избавиться даже от этого небольшого количества молока. Андреаса и его семью без всяких церемоний приставили к делу, и впервые с тех пор как они оказались среди солдат, последние не отпускали никаких двусмысленных замечаний, а приняли их почти как товарищей. Вахмистр, следивший за процессом, старался смотреть в другую сторону, когда солдаты жадными глотками пили из ведер еще теплое молоко или просто подставляли к вымени рот. Похоже, офицеры конфисковали все надоенное молоко; и если не позаботиться о себе прямо на месте, то молока и не получишь. Андреас встал на колени перед коровой и растерянно потянулся к соскам. Корова посмотрела на него и издала почти человеческий вздох.

– Почему ты не держал язык за зубами? – прошептала Карина, потерпевшая такую же неудачу с другой коровой.

– Потому что здесь мы находимся вне лагеря и к тому же в относительной безопасности от преследований солдат, – прошептал Андреас. – Я надеялся, что нас отправят на дойку, если я буду достаточно правдоподобно врать. Закончится дойка только к середине ночи. И эту первую половину ночи мы будем в безопасности. А на вторую половину мы просто останемся здесь, с животными, и тогда мы еще и не замерзнем.

– Это совсем просто, мама, – удивленно сказала Лидия. – Стой смирно, коровка, ты ведь мне ведро опрокинешь!

Один из солдат присел рядом с Андреасом.

– Ну что, ты скоро?

– У меня не получается, – признался Андреас, стараясь говорить как можно более извиняющимся тоном.

– Парень, – ответил солдат, – вот – зажимаешь, щиплешь, тянешь! Что здесь такого сложного? Не веди себя как круглый идиот. Ты что, никогда соска в руке не держал?

– Такого большого – еще никогда, – не выдержал Андреас.

Солдат фыркнул и хлопнул его по плечу. Затем он встал и отошел от него. Андреас попытался следовать его указаниям, но ему казалось, что корова словно намеренно поджала вымя. Он слышал, как солдат подошел к своим товарищам, и уловил несколько фраз из их разговора:

– …я сказал ему: «Ты что, никогда соска в руке не держал?» И знаете, что ответил мне этот толстяк? – Солдаты громко захохотали, но это был не пошлый издевательский смех, который до сих пор слышал от них Андреас, а… Внезапно он понял: сегодня ночью эти мужчины не будут представлять для них никакой опасности.

Он перехватил осторожный взгляд Карины. Ее глаза расширились от страха, но она улыбалась ему. Он подумал, что она уже очень давно не улыбалась ему так, и он неуверенно улыбнулся ей в ответ.

Пальцы ему смочила теплая струя.

– Получилось! – невольно крикнул он. – Эй, у меня получилось!

– Все слышали, мужики? – громко спросил один из солдат. – Толстяк совладал с гигантским соском!

Они снова загоготали, а некоторые одобрительно захлопали. Андреас осторожно вздохнул. Неожиданно ситуация напомнила ему один вечер, когда он был еще молод и поехал верхом с друзьями из Праги в одну из деревень, где праздновали день Иоанна Крестителя. Они собирались впечатлить какую-нибудь деревенскую красотку своим элегантным городским обхождением, но кончилось все тем, что они просто сидели в сторонке у костра под сдержанными, но красноречивыми взглядами деревенских парней, напиваясь и обмениваясь с сельскими жителями беззлобными шуточками. Положительная сторона ситуации состояла в том, что она доказывала: даже вражеские солдаты иногда ведут себя как обычные люди. Отрицательная же сторона ситуации заключалась в том, что она доказывала: даже вражеские солдаты иногда ведут себя как обычные люди, – так как мог наступить такой день, когда их придется убить.

Через некоторое время они уже работали с солдатами рука об руку, пока не появился вахмистр и не подозвал их к себе. Они подчинились. В Андреасе снова поднялась волна страха, затем он увидел, что возле загона стоят три женщины. Вахмистр подвел их к незнакомкам.

– Вот эти пленники, ваши милости, – сказал он и снял шляпу.

Женщины были одеты в удивительно не подходящую обстановке одежду: короткие, украшенные бархатом мантии поверх дорогих платьев, вышитых жемчугом, с широкими кружевными воротниками, короткими рукавами с буфами и короткими манжетами, после которых начинались длинные матерчатые перчатки. Платья были заужены в талии, а на бедрах расходились широкими юбками, собранными в трубчатые складки, как то диктовалось французской дворянской модой. Волосы были уложены локонами или в высокую прическу и украшены бантами и лентами. На одной из женщин также была шляпка, выглядевшая как уменьшенная копия офицерского головного убора: с одной стороны поля были сколоты и украшены павлиньими перьями. Две из трех дам принялись с брезгливым видом обмахиваться веерами из перьев, как только заметили Карину и Лидию. Третья дама – в шляпке – улыбнулась. От этой улыбки тело Андреаса сразу же покрылось гусиной кожей, как раньше, когда ему угрожал капрал, в сарае.

– Я – графиня Мария Агата фон Леестен, – сказала женщина в шляпке. Вахмистр снова поклонился. Андреас почувствовал удар и тоже согнулся в поклоне. Краем глаза он заметил, как Карина и Лидия присели в реверансе, обе весьма сконфуженные. – Мой муж – граф Ганс Кристоф Кёнигсмарк, генерал. Обе пленницы пойдут со мной.

Карина и Лидия бросили на Андреаса полные ужаса взгляды. Все это время ему удавалось держаться со своей семьей вместе, но он не видел возможности заявить сейчас протест.

– Ваша милость слишком благосклонна, – заикаясь, произнес он. – Моя жена и дочь очень страдают от трудностей похода.

– Да, – коротко согласилась графиня, церемонно прижав к носу пальчик. Она подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть Карину и Лидию. Снова по ее лицу мелькнула улыбка, и снова по спине Андреаса пошли мурашки. – Как вас зовут?

– Карина Хлесль, ваша милость. Это – моя дочь Лидия.

Лидия снова присела в реверансе. Андреас почувствовал, как его охватывает необъяснимая ярость из-за того, что его жена и дочь вынуждены демонстрировать подобное смирение.

– Идемте со мной, госпожа Хлесль, и вы тоже, фрейлейн. С солдатами живет только один, всем известный вид баб, а ведь вы и ваша дочь не хотите принадлежать к тем, кого Господь, несмотря на Свое известное милосердие, считает отбросами.

Андреас смотрел, как его жена и дочь уходят вслед за графиней и ее спутницами – вероятно, женами старших офицеров Кёнигсмарка. Дамы даже не обернулись на пленниц. Андреас стиснул зубы и с трудом сдержал ярость. Все же лучше провести ночь в покоях оказывающей покровительство графини, чем спать на земле с коровами.

– Вот как? – сказал вахмистр, и Андреас, к своему ужасу, понял, что озвучил свои мысли. Однако вахмистр лишь прищурил один глаз и посмотрел на него. – Ты ведь ни черта не понимаешь, идиот. Ни черта не понимаешь.

После окончания дойки большинство солдат снова ушли в лагерь; человек шесть остались охранять скот. Никто не приказывал Андреасу куда-то идти, и потому он остался с часовыми. Четверо из них все время сидели вокруг небольшого костра, а еще двое обходили дозором загон, двигаясь навстречу друг другу. Похоже, солдаты так же, как и Андреас, считали, что в эту ночь им повезло. Прошло некоторое время, прежде чем Андреас набрался храбрости задать солдатам вопрос, который давно уже вертелся у него на языке, с тех самых пор, как вахмистр отреагировал на высказанные им вслух мысли. Судя по всему, они все же приняли его как своего и ни в коем случае не считали, что он тут что-то вынюхивает.

– Графиня? – переспросил один. – Чертовски заковыристая мадама, это я тебе говорю. Ей бы лучше косы свои-то состричь, да вот только все святоши тогда из заточения в ужасе разбежались бы.

Андреас беспомощно посмотрел на него.

– Что? – выдавил он.

Солдат закатил глаза. Другой засмеялся.

– Лавочник! – сказал он, ухмыляясь. – Да он же ничегошеньки не кумекает! Совсем ничего!

– Графиня, – сказал первый солдат, – это une noble malfaisant. [66]Богатая, но злая женщина (фр.).
Ей бы лучше стать une nonne, [67]Монахиня (фр.).
seulement [68]Вот только (фр.).
тогда les autres nonnes [69]Остальные монахини (фр.).
из monastère [70]Монастырь (фр.).
разбежались бы. Compris?

– Зло? Почему она злится? – спросил Андреас и невольно повернул голову, да так, что чуть не вывихнул себе шею.

С того места, где стояла офицерская палатка, на лагерь лился свет. Он с большим трудом удержался от того, чтобы вскочить, помчаться туда и потребовать вернуть ему жену и дочь.

– Осторожнее, – сказал третий солдат. – У нее уже была когда-то горничная, понимаешь? Мы на нее как-то наткнулись, ну, и офицеры привели ее к генералу, а графиня сказала, что хочет сделать из девки служанку, но через какое-то время до графини дошло, что девка-то – католичка, и она захотела ее обратить, понимаешь?

– Обратить? В протестантскую веру?

Солдат нетерпеливо махнул рукой, как человек, который сосредоточился, чтобы сделать свое сообщение хотя бы наполовину понятным, а потому его лучше не перебивать.

– Но девка не хотела, чтоб ее обращали, и она сказала, что у нее уже есть вера, простите великодушно: в Папу, и Святую Деву на облаке, и семь тысяч святых; и что она правда очень хочет преданно служить ее милости, но не хочет верить ни во что другое, кроме того, что священник проповедовал ей в храме.

– Да, видок у нее был еще тот, – проворчал какой-то солдат.

– Что? Что сделала с ней графиня?

– За ее палаткой… – сказал солдат. – Мы-то сами ничего не видели, но нам рассказывали. За палаткой она приказала врыть в землю столб и цепь на него повесить. Вот на цепь-то эту горничную и посадили. Графиня сказала, что ее тут же освободят, в любой момент, стоит девке только сказать, что Святая Дева – это выдумка и что если баба родила, то она уже не может быть девкой – ну, в смысле, девой, а поклоняться святым – это что-то вроде язычничества, ну и все в таком роде. Ну вот, ее и посадили на цепь, понимаешь? На весь день, и всю ночь, и еще один день… И все это время дождь шел себе и шел. После второй ночи горничная сказала, что теперь она поверит во все, во что верит ее милость, но графиня ответила, что это как-то странно и она думает, что горничная лжет, и оставила ее на улице еще и на третью ночь, и только потом снова впустила в палатку.

– Батюшки светы, – слабо произнес Андреас.

– Да, и еще через несколько дней она умерла, потому что это было в марте, и по ночам было чертовски холодно, и в конце концов она этого не пережила.

– Во всяком случае, так говорили.

– А вы знаете, как все женщины в этом захолустье… как оно, кстати, называется… как все женщины забаррикадировались в церкви и якобы заявили, что лучше им умереть, чем принять другую веру, а графиня тогда – по крайней мере так рассказывают – взяла факел и…

– Довольно! – выдавил из себя Андреас. – Я ничего больше не хочу слышать. Пожалуйста!

Солдаты посмотрели на него и пожали плечами.

– Жалость-то какая, – сказал один наконец. – Вы ведь тоже все католики, да? Твоя старуха и дочь кажутся людьми достойными. Жалость-то какая.

 

14

Когда другие солдаты на следующее утро пинками разбудили Андреаса, вырвав его из беспокойной, полной кошмаров и усталости дремоты, он поплелся за ними, не будучи уверенным, проснулся он уже или все еще находится в страшном сне. Где же палатки, костерки, мужчины, стоящие рядами и опорожняющие мочевой пузырь или недолго думая присевшие на корточки, спустив штаны, чтобы опорожнить кишечник? Куда он попал? Лагерь выглядел почти нереальным: над ним висели утренний туман и дым от мокрых дров, окутывая его, словно покрывалом. Для него, человека цивилизованного, все эти приметы грубого деревенского быта были так чужды, будто он смотрел в иной мир. Андреас потрясенно крутил головой. Откуда идет этот смрад? Но тут воспоминание тяжелым камнем опустилось ему на сердце, и он охнул. Теперь он снова знал, где находится, и понял, откуда идет этот смрад: от него самого. Холодной ночью коровы сбились в тесную кучу, и он затесался среди них, чтобы не замерзнуть. Запах коровьего навоза был повсюду: в одежде, на коже, в носу, во рту. Он хотел сплюнуть, но во рту у него пересохло.

Беспокойство о Карине и Лидии заставило его сердце биться быстрее. Окруженный охраной, он шел к офицерской палатке. Теперь он заметил еще одну палатку рядом с ней, поменьше, в которой, очевидно, жили офицерские жены. Он старательно вытягивал шею, но его жены и дочери нигде не было видно, как и других женщин. Действительно ли рядом в землю вбит столб? Господи, да, и к верхнему концу приделано железное кольцо. Солдаты вчера были правы! Он уставился на кол. Действительно ли снег вокруг столба взрыт и смешан с грязью, словно кого-то приковали к столбу на всю ночь, и он пытался согреться, наматывая вокруг столба круги и подпрыгивая? Губы у него задрожали. Означала ли тишина в палатке, что Карина или Лидия лежат там при смерти, трясясь в лихорадке после ночи, проведенной на морозе под открытым небом, в то время как графиня сидела рядом с ними и спрашивала, понимают ли они теперь, что Святая Дева – выдумка Папы?

Но тут он увидел, что столб служил коновязью, а земля вокруг него покрыта следами копыт…

– Вы только посмотрите на этого лавочника, – насмешливо произнес один из его охранников. Андреас заметил, что на глаза у него навернулись слезы. Он вытер лицо тыльной стороной ладони. На лицах солдат читалось пренебрежение.

К его удивлению, они миновали офицерскую палатку и повели его к выходу из лагеря. Целые отряды солдат неторопливо двигались в том же направлении, а те, кто только выползал из палаток, увидев сие великое переселение, спешили за товарищами, на ходу завязывая штаны или застегивая куртки.

– Где мои жена и дочь? – спросил Андреас.

Солдаты недовольно покосились на него, и он повесил голову.

Впереди зазвучал громкий смех. Несколько солдат остановились и принялись смотреть на происходящее рядом с палаткой: с полдесятка мужчин катались по снегу, задыхаясь от смеха, в то время как один из них стоял, нагнувшись, с голым задом и пытался подтереться свалявшимся снегом. Изо рта у него единым гневным потоком, не прерываемым даже на то, чтобы сделать вдох, сыпались проклятия.

– Эй, что стряслось? – крикнул один из охранников Андреаса.

– Этот сучий сын, когда облегчался, поскользнулся и шлепнулся на задницу, причем прямехонько в собственное дерьмо!

Оба солдата рассмеялись и бросили пару пошлых шуточек несчастному, чтобы подбодрить его. Затем подтолкнули Андреаса, велев ему поторапливаться.

– Вы ведь в Богемии, – начал Андреас. – Значит, вам нужно богемское отхожее место.

– Чего? А что это такое?

– Три палки, – ответил Андреас. – Две короткие и одна длинная.

– Чего?

– Короткие следует воткнуть в землю и держаться за них, когда испражняешься.

Солдаты ухмыльнулись.

– А длинная зачем?

– Для того чтобы отгонять крестьян, которые хотят забрать навоз прямо из-под тебя.

Солдаты прыснули и загоготали. Один даже зашел так далеко, что хлопнул Андреаса по плечу.

– Надо взять на заметку, – пытаясь отдышаться, заявил он.

– Мои жена и дочь, – умоляюще повторил Андреас. – Вы действительно ничего…

– Не-а. – Оба солдата затрясли головами, однако уже без презрения. – Ты обязательно встретишься с ними, старик.

– Вы так считаете?

– Конечно. В аду. Мы ведь сейчас тебя к генералу ведем.

– В… в аду? Так значит, они… их…

– Понятия не имею. Но окаянный все равно заберет к себе всех нас, верно? Дьявол, если ты не понял.

Андреас молча шевелил губами.

– Все, пришли. Теперь закрой рот и расскажи генералу все, что он хочет услышать, и тогда он, возможно, будет к тебе милостив. Не так, как к тому засранцу впереди.

Через старый овраг они прошли к тому месту за территорией лагеря, на котором раньше, должно быть, находился перекресток или стоял крест, но ни того ни другого уже давно тут не было. Три дерева, которые обычно сажали на таких местах, сохранились – три могучие липы. Андреаса подвели к группе офицеров со свирепыми лицами. Еще одна группа мужчин стояла под одной из лип: один из них был одет лишь в рубаху, а вокруг шеи у него болталась веревка. Веревка поднималась на крепкую ветвь, переползала на другую сторону и спускалась обратно вниз; конец ее был зажат в кулаке солдата. Андреас обратил внимание на ругань, доносящуюся от группы офицеров.

– Где эта каналья? – бушевал мужчина с хриплым голосом. – Почему он мучает народ к югу от Праги, если он, вместе со своей беспутной шайкой, давно уже должен был натолкнуться на меня?

– Генерал Виттенберг собирает продовольствие, ваша милость, и, кроме того, он задерживается из-за того, что там нет достойных упоминания вражеских сил.

– Вражеских сил? У солдат императора только один генерал, этот каналья фон Хольцапфель, да только он и в двери сарая попасть не в состоянии! Вражеские силы!

– В прошлом году генерал Хольцапфель весьма ощутимо потрепал наши войска под командованием генерала Врангеля во время битвы при Трибеле.

– Врангель! Еще один каналья! Да он больше беспокоится о том, чтобы спасти шкуры тысяче своих племянников и кузенов, чем о войне! Я знаю, о чем говорю, месье!

– Ваша милость! – Один из офицеров откашлялся.

Офицеры разошлись в стороны, и Андреас увидел, что в центре стоит высокий мужчина с грубым лицом горького пьяницы, в темной дорогой одежде и огромной шляпе с пышным плюмажем. Напротив него находился еще один офицер, в покрытой грязью одежде – очевидно, посланец генерала Виттенберга. Одежда генерала Кёнигсмарка тоже была забрызгана грязью. Оба господина раскраснелись и сверкали глазами, глядя друг на друга. Ситуация была совершенно понятной. Кёнигсмарк либо вчера ночью, либо, что еще вероятнее, сегодня утром возвратился в лагерь, но вместо ожидаемого подкрепления армией Виттенберга он нашел только его курьера с кучей отговорок.

– А пушки, месье? – бушевал Кёнигсмарк. – Где пушки? У меня есть только несколько легких орудий; пушки, которые я приказал вывести из Эгера, тоже не прибыли! Да что это за чудовищный désordre! [72]Беспорядок (фр.).
Канальи, кругом одни канальи!

– Ваша милость… кхм… – откашлялся один из офицеров.

– Ну, что там у вас, zut alors?!

– Пленник, ваша милость… Вы хотели его видеть. И, кроме того… если мне будет позволено посоветовать modération…3 люди…

Офицер указал на собравшихся, и Андреас понял, что здесь присутствует по меньшей мере половина маленькой армии Кёнигсмарка. Три дерева стояли в ложбине, и пригорки пестрели одеждами солдат, которые молча жались друг к другу и внимательно слушали. Теперь Андреас также уловил знакомое бормотание священника. Он присмотрелся к мужчине с веревкой на шее: тот стоял, широко раскрыв глаза и неотступно глядя на генерала и его офицеров, и не обращал внимания на одетого в серое пастора, который зачитывал ему какие-то стихи из Библии.

Кёнигсмарк сдвинул брови и посмотрел на Андреаса. Затем он сделал несколько торопливых шагов вперед и внезапно остановился.

– Он дурно пахнет, – заявил генерал. – От него пахнет коровами. Что это за каналья? Я думал, этот человек – член городского совета Праги. Кого мне прислал этот каналья иезуит, zut alors?

Андреас почувствовал удар в ребра.

– Э… я… – начал он.

Удар ногой в подколенную впадину заставил его повалиться на землю. Не успел он оглянуться, как уже стоял перед генералом на коленях. Нога, по которой пришелся удар, отдавалась глухой болью.

– А теперь опять сначала, – сказал один из его охранников. Кёнигсмарк снял перчатку, и не успел никто пошевелиться, как он ударил ею солдата по лицу. Пораженный, тот отшатнулся. Кёнигсмарк настиг его и снова ударил. Его рука металась по воздуху взад-вперед. Солдат закрыл лицо ладонями, уронил шляпу и стал пятиться прочь; Кёнигсмарк, тяжело дыша, продолжал преследовать его; перчатка хлопала по лицу, изо рта генерала летела слюна, он бил, и бил, и бил… Солдат шлепнулся задом на землю, съежился и закричал:

– Пощады, ваша милость, пощады!

Кёнигсмарк снова размахнулся, но бить не стал. Он нависал над солдатом, раскачиваясь и тяжело дыша. Постепенно его поднятая рука опустилась вниз. Затем он резко развернулся на каблуках и пошел обратно к Андреасу. Скомканную шляпу солдата он ударом ноги отбросил в сторону. Он прошел мимо Андреаса, который по-прежнему стоял на коленях, и тот почувствовал, как его схватили за плечо и подняли вверх с такой легкостью, словно он ничего не весил. Генерал шествовал дальше, волоча за собой Андреаса, до тех пор пока снова не оказался среди своих офицеров. Те нарочито смотрели куда угодно, только не туда, где лежал побитый солдат. Кёнигсмарк отпустил Андреаса и впился взглядом ему в лицо. Глаза генерала налились кровью, лицо пошло пятнами. Борода, пронизанная седыми прядями, растрепалась. Кёнигсмарк поднял руку – Андреас вздрогнул – но генерал просто потрепал его по плечу.

– Простите грубость этой скотины, – хрипло произнес, генерал. – Вы ведь член городского совета Праги, не так ли? На иезуита, как всегда, можно рассчитывать. Где вы ночевали, что от вас так дурно пахнет? Parbleu!

В мозгу Андреаса вспыхнула мысль: нужно отрицать свое положение в Праге! Однако он прекрасно понимал, чего хочет от него генерал, и если он заявит, что совершенно ничего не знает, его станут пытать – либо, что еще хуже, пытать станут Карину и Лидию, и тогда…

– Где, черт возьми, мои жена и дочь? – выпалил он.

Генерал недоуменно вздернул бровь. У него начало подрагивать веко.

– Что, простите?!

– С вашего разрешения, ваша милость, с вашего разрешения… Я – Хлесль, член городского совета Праги, и моих жену и дочь привезли сюда вместе со мной, но я не знаю, что с ними.

Генерал наклонил голову и внимательно выслушал одного из офицеров, который что-то прошептал ему на ухо. Андреас узнал в нем человека, спасшего их в сарае у дороги от капрала и его людей. Генерал нацепил на лицо улыбку, от которой по коже шла не меньшая дрожь, чем от улыбки его жены.

– О них заботится графиня, – ответил он. – Простите, что вам и вашей семье сразу не оказали подобающего приема. Война и все такое… il comprend, n'est-ce pas?

– Я… я благодарю… – с трудом произнес Андреас.

– Да, да, эта каналья война… – Генерал вздохнул. Неожиданно он так резко ткнул Андреаса пальцем в грудь, что тот охнул. – Вы же понимаете, что ваш город обречен.

– Я… я…

– Он обречен, – повторил генерал. – И от вас зависит, повторится ли Магдебург.

– Но… что, простите?!

– Магдебург, приятель! Неужели вы ничего не слышали о Магдебурге?

– Слышал, ваша милость, но…

– Магдебург защищался. Магдебург не захотел впустить армию. Жители Магдебурга были канальями. Тот, кто во время войны ведет себя как каналья, скоро становится мертвым канальей. Двадцать тысяч мертвых каналий в Магдебурге… Вы хотите повторить это в Праге?

– Но, ваша милость… Магдебург был протестантским городом. Императорская армия сравняла его с землей. Неужели вы хотите приравнять свои действия к жестокостям императорской армии?

Кёнигсмарк так посмотрел на него, словно сомневался либо в своем собственном рассудке, либо в рассудке Андреаса.

– А это тут при чем? La guerre est la guerre.… et la mort est la mort… ne comprend pas?

– Ho…

Кёнигсмарк властно махнул рукой.

– Вы – человек благоразумный. Вы же не хотите, чтобы Прага горела, а на ее улицах лежали мертвые дети. Вы скажете нам, где у стены самое слабое место, и мы сможем войти в город без больших потерь.

Андреас заговорил, и к своему полному изумлению, он услышал, что произносит такие слова:

– Ваша милость… Вы – человек чести. Я – тоже. Что бы вы обо мне подумали, если бы я предал свой родной город? Как один человек чести другому, я говорю вам: воюйте с Прагой, если считаете нужным, победите нас, если такова наша судьба, но не одерживайте победы ценой измены. Вы же не хотите уподобиться таким господам, как фельдмаршал Тилли или герцог Фридланд.

Он видел, что у офицеров Кёнигсмарка глаза вылезли из орбит, у них перехватило дух. Кёнигсмарк уставился на него. Затем он покачал головой и снова уставился на Андреаса. Открыл рот и опять закрыл его.

«Я нашел у него самое слабое место», – недоверчиво подумал Андреас. Генерал откашлялся и опять покачал головой.

– Нет, – сказал он, – нет. Уподобиться им я не хочу.

Андреас хотел что-то ответить, но генерал вплотную приблизил к нему свое лицо.

– Люди чести, вы и я, да?

Кёнигсмарк вдруг отвернулся и ударил кулаком воздух.

– Commencez! – пролаял он.

Барабанный бой раздался так внезапно, что Андреас невольно вздрогнул. Офицеры развернулись. Андреас совершенно позабыл о несчастном с веревкой на шее, который ждал в снегу босиком и в одной рубашке. Теперь стоявший рядом с ним мужчина подошел ближе и затянул на веревке петлю. Осужденный запричитал и протянул скованные руки к генералу и офицерам. Темп барабанного боя все увеличивался, пока не сравнялся с темпом неожиданно заколотившегося сердца Андреаса.

– Пощады, ваша милость, пощады! – пронзительно закричал осужденный.

Мужчина рядом с ним, очевидно, палач, ударил его по затылку. Затем он отошел в сторону и схватил веревку. Осужденный визжал уже нечто совсем неразборчивое. От снега у него под ногами шел пар – его мочевой пузырь не выдержал. Палач стал выбирать веревку, пока она не натянулась. Крик обреченного на смерть резко затих, тело вытянулось, сопротивляясь внезапно сузившейся петле. Палач бросил на генерала вопросительный взгляд.

– Doucement, [79]Потихоньку (фр.).
– еле слышно приказал генерал. – Должен же парень что-то получить за свои старания.

Офицеры засмеялись над циничной цитатой из генерала Тилли. Палач кивнул. Двое его помощников подошли, взялись за веревку и начали медленно натягивать ее. Бедолага встал на кончики пальцев, тело его еще немного вытянулось, ноги потеряли опору, повисли и задергались. Андреас не сводил глаз с этих болтающихся ног; сердце у него разрывалось от ужаса. У него болели руки – так сильно он сжимал кулаки. Он не мог поднять глаза и посмотреть смертнику в лицо – не мог и не хотел. Ноги дергались все отчаяннее. До слуха Андреаса донесся хрип несчастного. Ноги перестали дергаться; они уже лишь слабо подрагивали, а посиневшие от холода пальцы на них постепенно расходились в разные стороны. С дрожащих ступней крупными каплями стекала жидкость. Андреас не хотел знать, что это такое. Он чувствовал веревку на собственной шее, нехватку воздуха, видел, как окружающее исчезает за красным покрывалом, словно это в его глазах лопаются кровеносные сосуды. Хрип перешел в бульканье. Ноги внезапно перестали дрожать. Затем пальцы на них подогнулись, а ступни вздернулись на целый локоть вверх… остались в этом положении… резко дернулись в последнем, судорожном движении, опустились… От снега снова пошел пар…

– Voilà, [80]Вот так! (фр.)
– произнес генерал Кёнигсмарк.

Из горла повешенного вылетели последние звуки, и он затих. Над местом казни воцарилась тишина, словно время остановилось. Андреас почувствовал, как кто-то схватил его за подбородок и повернул голову. Его веки нервно задергались, когда в них вонзился взгляд генерала.

– Этот человек дезертировал, – сообщил генерал. – Он получил приказ – заступить в караул. Он ослушался приказа и попытался скрыться. К сожалению, он буквально налетел на меня, когда сегодня на рассвете я возвращался в лагерь. Он – человек чести, член городского совета Хлесль? Я не хочу принуждать вас пятнать свою честь. Вы не предадите свою родину по доброй воле. Но вы подчинитесь приказу, поскольку вы, как мой пленник, находитесь под моим началом, и я могу отдать вам приказ. Приказ, член городского совета Хлесль, звучит так: вы должны сообщить мне, где находится слабое место в защите вашего города. – Генерал развернул голову Андреаса так, что ему опять пришлось смотреть на повешенного. Палач со своими помощниками поднимали того повыше – чтобы он был виден всем. Возможно, его последняя мысль была связана с тем, что лишь пара дюймов отделяет кончики его пальцев от спасительной земли? – Даже не думайте ослушаться моего приказа, – прошептал генерал.

Он отпустил Андреаса и вытер руку о штаны.

– Запах от вас и правда идет дурной, как от какого-нибудь канальи, – заметил он. – Знаете, почему я не хочу уподобляться господам Тилли и Валленштейну? Потому что они мертвы, а я буду жить. Следуйте за мной к моей палатке, так вам будет проще все мне рассказать.

Они не сделали еще и десяти шагов, как к ним, тяжело дыша, подбежал солдат из лагеря.

– Ваша милость! – кричал он и махал руками. – Ваша милость! – За ним следовал всадник, а дальше – еще четверо или пятеро человек на лошадях. Генерал Кёнигсмарк прищурился. Офицеры схватились за рапиры или за пистолеты, висевшие у них на поясе. – Ваша милость!

Солдат задыхался, но отчаянно пытался сделать доклад. Дыхание со свистом вырывалось из его горла. Не дойдя нескольких десятков шагов до генерала, всадники сдержали лошадей и развели в стороны руки, демонстрируя, что у них нет враждебных намерений. С боков лошадей капала пена, лица всадников были багровыми. Андреасу показалось, что он слышит их свистящее дыхание. Они, наверное, неслись, как сумасшедшие.

– Ваша милость… – задыхался солдат. – Это… Уф-ф-ф!.. Это… это…

– Генерал, позвольте мне сказать! – крикнул предводитель всадников и поднял руки над головой, когда несколько дюжин мушкетов повернулись в его сторону. – К черту! Мы свои! Свои!

– Кто этот каналья? – буркнул Кёнигсмарк.

Андреас уставился на всадника. Когда тот заговорил, он узнал его.

– Я – подполковник Аношт Оттовалски! – крикнул мужчина. – Я принадлежу к гарнизону генерала Коллоредо. Я перехожу на вашу сторону, ваша милость, я и мои люди! Мы свои!

– Грязный предатель! – невольно выдавил Андреас, позабыв, что еще несколько мгновений назад он не видел иного выбора, кроме как самому стать предателем.

Генерал покосился на него. Он улыбался.

– Вот ведь бесчестный человек, n'est-ce pas?

– Черт подери, да!

– Un homme adroit. [82]Пройдоха (фр.).
Он переживет войну.

– Господин генерал! Вы не должны терять ни секунды! Мы скакали, как безумные, чтобы опередить их. Жители Праги решили совершить вылазку! Соберите ваших людей и…

Дальнейшие его слова поглотили внезапный рев, ржание и адский огонь из многих мушкетов, раздавшийся со стороны лагеря. Потрясенные офицеры Кёнигсмарка переглянулись. Оттовалски круто развернул лошадь и поскакал к палаткам. Солдаты, присутствовавшие на казни, принялись кричать и бегать и разные стороны, наталкиваясь друг на друга. За несколько мгновений от дисциплины не осталось даже воспоминания. Шум в лагере становился все громче, оттуда доносились пронзительный свист, крики животных… Задрожала земля…

Генерал Кёнигсмарк с почти мечтательным выражением лица достал из-за пояса пистолет, взвел курок и направил оружие На Андреаса. Андреас уставился на дуло, но совершенно не видел его.

Карина! Лидия! Что бы ни происходило в лагере, обе находились в самом центре событий.

Андреас резко развернулся. В тот же самый миг прогремел выстрел из пистолета Кёнигсмарка. Андреас услышал, как мимо его головы пролетела пуля. Но он не задержался ни на мгновение и даже не почувствовал ужаса оттого, что эти несколько дюймов спасли ему жизнь, так же как несколько дюймов стоили жизни повешенному. Он побежал вслед за предателями из Праги, по направлению к лагерю. В голове его не было места ни для чего, кроме Карины и Лидии.

Два десятка вооруженных всадников мчались вниз по склону холма, со стороны лагеря. Их предводитель был великаном в черной сутане; он сжимал в зубах поводья могучего боевого коня, а в каждой руке держал по пистолету. Он выстрелил из обоих пистолетов, отбросил их прочь, достал из седельной кобуры еще два, и Андреас услышал старый богемский боевой клич:

– Praga! Praga! Smrt Némcutn!

 

15

– Кто-то идет, – прошептал Альфред Альфредссон и поднял пистолет, курок на котором он уже успел взвести. – Если это не Карлссон, то он – труп. – Альфред сидел в окружении маленького отряда неуклюжих снеговиков, которых он слепил, пока они ждали возвращения разведчика. Самуэль просвистел, подражая щуру.

– Вот черт, – раздался голос Магнуса Карлссона. – Ты ведь прекрасно знаешь, что я не умею свистеть, ротмистр.

– Мы здесь, – спокойно ответил Самуэль.

Магнус выскользнул из темноты и упал рядом с ними в снег. Он держал сапоги в руке. Развернув мокрые полоски ткани, которыми он обмотал голые ступни, он сунул их в карман, молча взял у Альфреда Альфредссона сухие носки, пробормотав что-то о том, что ходить на разведку зимой – это издевательство, и сунул ноги в сапоги. Теперь он был готов к докладу.

– Как ты и думал, ротмистр, – прошептал он. – Саксонские драгуны. Наши друзья из Вунзиделя.

Самуэль кивнул.

– Кёнигсмарк!

– Что его всадники до сих пор делают к юго-востоку от Праги? – удивился Альфред. – Если бы они искали продовольствие, то должны были ограбить несколько деревень между этим местом и Прагой. Но все деревни остались слева от них.

– А чем вы здесь, собственно, занимаетесь? – спросил Карлссон. – Ну и нагнали вы на меня страху. С вашего позволения, ротмистр.

– Мы хотели воспользоваться случаем и побеседовать разок в отсутствие наших новых друзей, – ответил Самуэль. – Эбба тоже придет, как только найдет отговорку, чтобы уйти от костра.

– Я уже здесь, – услышали они голос Эббы.

Она упала рядом с ними в снег. К этому времени Самуэлю уже с трудом удавалось видеть в ней женщину. Только когда он смотрел на ее профиль, от которого захватывало дух, он снова вспоминал, что Эбба, давно уже начавшая ругаться наравне с мужчинами, смеяться над их непристойными шутками и пинать ногой Герда Брандестейна, если тот, забывшись глубоким сном, портил воздух, словно осел, – вовсе не была одним из его ребят. Она была графиней, она была возлюбленной королевы Кристины, и если эта миссия завершится счастливым концом, она навсегда простится с ними. Самуэль знал, что ему будет ее не хватать сильнее, чем кое-кого из ребят, с которыми он за последние шестнадцать лет прошел огонь и воду. Смоландцам она тоже запала в душу. Последние остатки отчужденности исчезли во время поездки из Браунау в Прагу и в течение тех дней, которые они провели в городе, не зная, что предпринять. Если бы Эбба разделась при них догола, они бы молча отвернулись и даже не попытались бы бросить на нее самый короткий взгляд. Нет, даже более того – они бы смотрели на нее, совершенно не замечая, что она вовсе не парень, а одна из самых прекрасных женщин, которых Самуэль когда-нибудь знал.

– Все так, как мы и предполагали – там впереди стоит лагерем куча драгун. Судя по следам, их две сотни. – Самуэль посмотрел на Магнуса.

Тот согласно кивнул.

– У них есть два корнета, но нет капелланов, профоса и штабного писаря. Они стоят не в боевом порядке – это экспедиционный отряд. Подозреваю, у них всего один капитан.

– Это не случайно, – добавила Эбба. – Если Киприан и Андрей не ошиблись, мы сейчас находимся в двух шагах от Подлажице.

– Что ты о них думаешь? – спросил Самуэль.

Эбба довольно долго молчала.

– Если бы я не считала, что они верят в то, что говорят, я не позволила бы им уговорить себя действовать сообща с ними. В этой странной темнице-кунсткамере в Праге у нас было преимущество.

– Ну да, – проворчал Альфред, – если бы я выстрелил, то сбежалось бы ползамка. Парни, естественно, прекрасно это понимали.

– Стоило им только позвать на помощь, и весь гарнизон свалился бы нам на голову. Но они этого не сделали. Удивительное хладнокровие для двух человек, которым угрожают рапирами и пистолетами.

Самуэль сказал:

– У верзилы даже оружия не было. Он просто приставил мне к затылку чертов указательный палец! – Он никак не мог успокоиться, что его так провели.

Эбба вздохнула.

– Я исхожу из того, что ваш рассказ правдив. Эти двое ждали не нас, а дочь Киприана Александру. А если они и хотели нас как-то обмануть, то нас целый десяток, а их всего двое, и они открыли нам большую тайну: что чертова книга в Праге – всего лишь копия, а оригинал они спрятали в Подлажице. Они дали нам в руки все козыри.

– Возможно, они связаны с теми проклятыми драгунами, – предположил Магнус.

– Но зачем тогда они советовали нам выслать вперед разведчика? Если драгуны их союзники, им бы лучше промолчать.

– Так значит, мы по-прежнему доверяем им?

– А как ты хочешь поступить, Самуэль? Перерезать им во сне горло?

– Если другого варианта нет…

– Вздор! Что с этими драгунами? Мы сумеем обойти их?

– Не в этой местности, – возразил Самуэль. – Если только сделаем крюк, на который потратим пару дней.

– Судя по всему, они не скоро продолжат путь, – заметил Магнус Карлссон. – Они разбили лагерь. Если хотите знать мое мнение – и если Подлажице и правда где-то рядом, – то они стоят в засаде.

– Чтобы не дать кому-то пройти к Подлажице или чтобы тайком наблюдать за тем, кто там находится?

Эбба фыркнула.

– И то и другое не понравится Киприану и Андрею.

Самуэль промолчал. Он слышал, как остальные ерзают, сидя в снегу, так как их штаны уже начали промокать, и ждут, когда он что-нибудь скажет.

Наконец Альфред проворчал, и в голосе его слышалось подозрение:

– Надеюсь, ротмистр, ты не думаешь о том, о чем, как я думаю, ты думаешь!

– И о чем же я думаю? – спросил Самуэль.

Вместо ответа Альфред сжал кулак и стал крушить снеговиков. В их ряду возникла просека. Самуэль увидел, как Эбба подняла брови и как напряглось ее лицо.

– Рассвет, – сказал он, оперся на плечо Магнуса и выпрямился. – Рассвет – лучшее время для нападения.

– У тебя есть план? – уточнила Эбба.

– Вперед, только вперед, – заявил Самуэль.

– Мне нравится твой план, – проворчал Альфред.

Они по отдельности вернулись к костру: сначала Эбба, затем Самуэль, Альфред и Магнус. Пока остальные заворачивались в одеяла, Самуэль обменялся парой слов с часовыми, а потом тихо подошел к спокойно лежащим Киприану Хлеслю и Андрею фон Лангенфелю. В глубине души он не мог не восхищаться тем, что оба старика до сих пор без труда держались наравне со смоландцами. Он посмотрел на Киприана. Глаза у того были закрыты: он спокойно спал. С того места, где лежал Андрей, доносился тихий храп. Самуэль задумчиво посмотрел в ясное звездное небо; в отличие от Эббы, он вовсе не был убежден в том, что они поступают правильно.

Внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд. Он опустил глаза и увидел, что Киприан смотрит на него.

– Так что, это драгуны? – прошептал он. Самуэль кивнул.

– Их две сотни. Нужно завтра утром захватить их врасплох прямо в лагере, иначе нам не пройти мимо них. – Самуэль не пытался скрыть свое удивление: он-то считал, что Киприан действительно спит.

– Что до указательного пальца, – раздался голос Андрея за спиной Самуэля, и он едва сдержался, чтобы не обернуться, – то им мы обязаны Киприану. Много лет тому назад он убедил меня в том, что оружие нужно брать с собой только в том случае, если ты собираешься им воспользоваться.

Самуэль все-таки обернулся и растерянно уставился на Андрея. Верзила любезно улыбался ему из-под одеяла. Самуэль перевел взгляд на Киприана. Тот тоже улыбался самой приветливой улыбкой, какую можно представить.

Двум старым пням удалось подслушать их беседу в снегу, и даже Альфред, способный уловить, как растет трава, ничего не заметил! И все сомнения, которыми они делились, и угрозы Самуэля перерезать им – в крайнем случае – горло, превратились в тонкую дружескую шутку!

– Спокойной ночи! – сказал Самуэль; он не удивился тому, что прозвучало это несколько хрипло.

– Спокойной ночи, – почти одновременно ответили Киприан и Андрей.

 

16

Андрей до сих пор никогда не боялся идти в бой, если этого нельзя было избежать. Однако сегодня утром сердце у него сжималось. Ситуация казалась ему почти нереальной, как тогда, когда все считали Киприана мертвым и отправились на штурм старого замка, чтобы спасти Александру. Может, причина состояла в том, что теперь он уже пожилой человек и не может полностью положиться на свое тело? Или терзающее душу чувство было чем-то вроде предчувствия смерти? Он уверял себя в том, что, должно быть, это из-за предстоящего свидания с Подлажице, но он немного кривил душой. С ноября 1572 года, когда погибли их с Агнесс родители, он трижды посещал Подлажице. Но никогда у него не возникало ощущения, что смерть дышит ему в затылок.

«Раньше там не было библии дьявола, – подумал он наконец. – В первый раз я отправился в Подлажице потому, что меня убедила это сделать женщина, которую я любил; во второй раз я хотел увидеть развалины, чтобы удостовериться, что далеко не все было дурным сном; а в третий раз мы с Киприаном искали тайник для библии дьявола».

Сегодня, впервые за последние семьдесят шесть лет, библия дьявола ждала возможности прийти в мир именно там.

Семьдесят шесть лет! Целых три четверти столетия! Андрею казалось, что он прожил очень, очень долго, гораздо больше отмеренного ему срока. Возможно, пришел тот день, когда тому, чье слово в данном отношении было далеко не последним, это тоже бросилось в глаза? Возможно, этот кто-то уже щелкает ножницами, собираясь перерезать нить его жизни?

Он смущенно посмотрел на Киприана. Друг подмигнул ему и ухмыльнулся. Никогда еще Андрей не испытывал такого сильного желания обладать непоколебимой верой Киприана в то, что, так или иначе, все будет хорошо.

Его будто кольнуло, когда он понял, что в сознание его совсем незаметно прокралась мысль о том, что, может быть, он скоро снова увидит Иоланту… Иоланту, единственную любовь всей его жизни. Она была мертва уже пятьдесят шесть лет. Странно, но он совершенно не боялся ни упасть с лошади во время атаки на лагерь драгун, ни быть застреленным. В нем крепла зловещая уверенность в том, что встреча со смертью произойдет в Подлажице.

– Все готовы? Тогда вперед, – прошептал Самуэль Брахе.

Они отправились пешком, ведя лошадей в поводу. Каждый разорвал одеяло или другую одежду, чтобы обмотать лошадям копыта. Нужно было постараться подобраться как можно ближе к драгунам, беззвучно оседлать коней, и тогда – вперед, только вперед!

Андрей покачал головой. С тех пор как им удалось убедить шведов присоединиться к ним, он научился ценить предводителя маленького отряда. Однако то, что он планировал сделать теперь, было чрезвычайно смелым маневром, и у Андрея возникло подозрение, что впервые в истории ведения войн в нападении будут принимать участие двое солидных господ, одному из которых уже перевалило за восемьдесят, а второй недалеко от него ушел.

Шведы представлялись ему загадкой. Они вовсе не производили впечатления членов регулярной воинской части, а обходились друг с другом так доверительно, что скорее казались друзьями, более того – членами одной семьи. Андрей уже знал, что они смоландцы. Но почему именно Самуэля Брахе и его людей выбрали для выполнения этой миссии? На любом поле брани и для любого полководца они были бы элитным отрядом, который придерживают, чтобы бросить в бой в решающий момент, когда нужно добиться победы. Самуэль и его товарищи в состоянии обеспечить победу, вне зависимости от создавшейся ситуации. Тогда зачем тратить их возможности на выполнение тайного задания?

Может, у них просто не было выбора? Или просто никто другой не согласился бы подчиняться приказам женщины, которая годилась в дочери половине отряда и одевалась как мужчина? Сначала Андрей думал, что Эбба – возлюбленная Самуэля, но позже ему стало ясно, что она не делила постель ни с одним из воинов. Смоландцы обращались с ней как с равной. Все вместе они представляли собой самую невероятную команду, какую только можно себе вообразить. Но тут Андрей вспомнил, какое впечатление его собственная семья производила на посторонних, и согласился с тем, что в отношении невероятных союзов они недалеко ушли от смоландцев.

– Чего это ты разулыбался? – спросила Эбба.

Андрей поднял глаза. Как всегда, сработал старый, хоть и не обсуждаемый навык, и они с Киприаном постепенно оказались почти во главе отряда, сразу за Самуэлем и Эббой Спарре. Без лишних слов было решено, что в том случае, если во время штурма лагеря драгун Самуэль и Эбба погибнут, Андрей и Киприан попытаются вывести остатки отряда из боя.

– Жаль, что мы не познакомились на пару десятилетий раньше, – сказал Андрей. Это было первое, что пришло ему в голову.

– Ты что, заигрываешь со мной, Андрей фон Лангенфель?

Андрей снова улыбнулся.

– Значит, шанс у меня все же был бы?

– Я люблю другого человека, – ответила она. – А когда я смотрю в твои глаза, то понимаю, что и ты тоже любишь другую.

– Уже почти шестьдесят лет, – кивнул Андрей.

– Как ее зовут?

– Иоланта. Она умерла в 1592 году: убийца перепутал ее с женой Киприана.

Эбба внимательно посмотрела на него.

– Ваша жизнь всегда была посвящена хранению библии дьявола, не так ли?

– Ну, большую часть времени нам так не казалось. Но теперь, когда я оглядываюсь в прошлое, то…

– Эта книга злая. Я знаю, она злая. Она пачкает даже воспоминания о моей любви к… – Она замолчала.

– Королеве Кристине, – закончил за нее Андрей.

Она прищурилась.

– Что, люди Самуэля проболтались?

– Нет. Я сам это понял. Вот ты смотришь в мои глаза и видишь, что мое сердце принадлежит одной-единственной женщине. А я смотрю в твои глаза и вижу, что ты пошла на это задание по одной-единственной причине: из любви. Любви к человеку, который хочет получить библию дьявола.

Пораженная, Эбба отвернулась. Она поняла, что недооценила тощего старика. В чем-то он был не менее зорким, чем Киприан. Что произошло бы, если бы они вступили в схватку с этими людьми? Эбба даже думать об этом не хотела.

Самуэль остановился. Только один человек – Магнус Карлссон – ушел еще дальше вперед. Он остановился первым и поднял руку. Перешептывания сразу же стихли. Всем стало ясно, что Карлссон достиг места, с которого он вчера ночью выследил саксонских драгун. В серо-голубой рассветной мгле он казался маленьким и потерянным; снег и небо приобрели один и тот же тусклый цвет, так что едва ли можно было сказать наверняка, где заканчивалась земля и начиналось небо. Магнус Карлссон парил между ними. Андрей моргнул. Если сейчас откуда-нибудь прилетит пуля и одиноко стоящий Карлссон ляжет на землю, это будет самой лучшей иллюстрацией метафоры об одиночестве человека на войне.

Самуэль повернулся.

– Движемся к Магнусу, – прошептал он. – Герд, иди первым, приведи Магнусу лошадь. Остальным замереть на месте, как только дойдем до него. Передвигаемся все вместе, единым целым. Если кого-то ранят, пусть держится за лошадь или за соседа. Если кого-то застрелят, пусть сидит прямо, даже если он уже труп. Это приказ, понятно?

Смоландцы заулыбались и разом отдали честь.

– Альфред, нужно еще что-нибудь сказать?

– Не так много, – ответил вахмистр. – Если кого-то прикончат, ему придется иметь дело со мной. Лучше бы вам до этого не доводить, пусть вы и будете уже мертвы.

– Эй, ротмистр – если один из нас неожиданно въедет в большой зал, где пахнет жарким и пивом…

– …то пусть не тревожится, ибо он находится в Валгалле – и мертв. Да-да, Бьорн Спиргер, я в курсе, что анекдот с бородой. Не льсти себе надеждой – места там для тебя никто не держит.

– Там не знают, от чего отказываются, – съязвил в ответ Бьорн Спиргер.

Они продолжили путь. Андрей украдкой поглядывал на шведов. Все вокруг в последний раз туго затягивали пояса, ласково похлопывали лошадей или давали им последние лакомые кусочки, проверяли оружие, взводили курки пистолетов, поправляли мушкеты в седельных кобурах. Вахмистр Альфредссон держал в вытянутой руке обитую железом дубину и смотрел вперед так, будто примеривался, куда пойдет выпущенная из оружия пуля.

Эбба покрепче затянула ленту, которая удерживала ее шляпу, и в десятый раз вытерла ладони о куртку.

– Они еще там! – выдохнул Магнус Карлссон и показал вперед, на то место, где снег был придавлен, словно весом тела человека, который прополз на животе, а затем замер и стал вести наблюдение.

Андрей заметил, что край у холма очень четко выражен. Внезапно он понял, где они находятся. Они обогнули Подлажице, сделав крюк в две или три мили, и подошли к нему с востока. У края холм обрывался в широкую низину, затем ландшафт снова поднимался, к следующей вершине холма, и спадал оттуда длинным, более пологим склоном к ручью, петлявшему по созданной им долине. Подлажице лежал у одной из этих петель. Отсюда до бывшего монастыря можно было добраться за полчаса, если пустить лошадей галопом. Воспоминания об особенностях ландшафта принадлежали маленькому Андрею, который узнал о них более семидесяти шести лет тому назад. Его отец, по своему обыкновению, старательно изучил то место, где он хотел совершить одну из краж, прежде чем разработать план. Воспоминание, тем не менее, было настолько ярким, что у Андрея не возникло сомнения в его правильности. Ручей он запомнил потому, что тогда размышлял над тем, как было бы здорово оказаться на месте пожелтевшего осеннего листка и плескаться в его волнах, уносясь все дальше и дальше от честолюбивых идей его отца и задания, которое тот ему дал.

Самуэль поставил ногу в стремя и подал остальным знак садиться в седла. Андрей прошипел:

– Стой!

– Что? – Самуэль посмотрел на него через плечо, не вынимая ноги из стремени.

– До монастыря отсюда рукой подать. Мы гораздо ближе, чем думаем. Драгуны, наверное, станут нас преследовать. Если мы достаточно быстро доберемся до Подлажице, то сможем там окопаться и не подпускать их к себе.

Самуэль задумался.

– То есть нам нужно стрелять как можно меньше, чтобы сберечь порох на потом, и к тому же нам следует скакать как можно быстрее.

– Что-то в этом роде…

Самуэль перевел взгляд на Киприана.

– Ты уверен, что он не ошибается?

Киприан пожал плечами.

– Спроси его сам. В последний раз я в нем сомневался примерно в 1592 году, и я тогда ошибся.

Самуэль беззвучно рассмеялся. Он указал на правую руку Андрея.

– Заряжен ли твой указательный палец, Андрей фон Лангенфель?

Андрей достал из-за пояса пистолет, подаренный шведами, и ловко прокрутил на пальце. Затем спрятал его обратно.

– Мы совершали подобное тысячу раз, ребята, – сказал Самуэль. – И сегодня тоже справимся. Кто-нибудь хочет предложить боевой клич? Какой там у нас был в последний раз?

– Если я не ошибаюсь, то «Вот черт!» – ответил Альфред.

– Годится, – согласился Самуэль. – В седло! Наши поступки, совершенные в жизни, эхом отражаются в вечности.

Они помчались вниз по склону холма. Земля дрожала, предрассветные сумерки гремели. Лагерь драгун был огромным: пятьдесят или шестьдесят палаток, перед ними – загон для лошадей из поваленных деревьев. Снег и замерзшая грязь летели во все стороны из-под копыт. Лошади громко ржали. Кони драгун ржали в ответ. Лагерь крепко спал. Возле двух кострищ драгуны выскочили из-под одеял и уставились на приближающихся шведов, вместо того чтобы схватиться за оружие. Андрей Еидел, как Самуэль Брахе зажимает поводья между зубами, встает в стременах и вытягивает вперед обе руки с зажатыми в них пистолетами. Почувствовал тяжесть собственного оружия. Потом заметил Эббу Спарре, которая пришпоривала лошадь, пока не догнала Самуэля. Никто из смоландцев не издал ни звука. Они, кажется, забыли о боевом кличе.

Когда они почти спустились с холма, так что уже стал виден перелесок внизу, Андрей заметил по меньшей мере пятьдесят одетых и вооруженных мужчин, бежавших им навстречу от второго костра. Из оружия у них были мушкеты, и некоторые уже устанавливали их на сошки. Магнус Карлссон не смог рассмотреть их со своего наблюдательного поста. Судя по всему, многие в лагере действительно спали, но эти пятьдесят человек вовсе не оставались в палатках, а воспользовались темнотой, чтобы, со своей стороны, осмотреть территорию вокруг стоянки. Они только что вернулись и были полностью готовы к бою, так что могли перестрелять их всех еще до того, как первый смоландец сумеет добраться до границ лагеря.

Андрей заметил, что рядом с ним скачет одинокий всадник, фигура в длинном черном одеянии на белой лошади; всадник посмотрел на него и улыбнулся. Впрочем, это было все, что он мог делать, так как под его капюшоном находился череп мертвеца.

И тут Андрею стало ясно, что одинокий всадник – это на самом деле Киприан, который постепенно отделился от отряда и отклонился в сторону от направления их движения. В той стороне находился загон с лошадьми.

«Я никогда еще не встречал более подходящего боевого клича», – подумал Андрей, рванул поводья и погнался за другом.

 

17

Великаном в черной сутане был Иржи Плахи, иезуитский священник, исполняющий обязанности командира студенческого отряда. Андреас бросился в сторону, и лошадь, выглядевшая под иезуитом как маленький мул, прогрохотала копытами мимо. Пистолеты Плахи залаяли. Андреас увидел, как офицеры вокруг генерала Кёнигсмарка попадали в снег. Первый выстрел сбил с генерала шляпу, второй сорвал один из крепко пришитых на плечо колета эполетов. Кёнигсмарк достал второй пистолет и абсолютно невозмутимо прицелился в несущегося на него иезуита. Из дула его оружия вырвался сноп искр, и внезапно капюшон Плахи разлетелся на клочки. Ни один из противников не получил и царапины. Кёнигсмарк выругался, сделал шаг вперед и вырвал из-за пояса одного из спрятавшихся в укрытии офицеров пистолет. Плахи на полном скаку промчался мимо него. Генерал развернулся к нему и прицелился в широкую спину.

Андреас все еще катился по земле, когда в ложбину, крича, воя и свистя, ворвались новые всадники, сжимая в руках заряженные пистолеты. Два или три офицера спешились и бросились к генералу Кёнигсмарку. Генерал упал на землю, его нуля ушла в небо. Андреас встал на ноги и побежал вверх по ложбине. У него была одна цель: палатка, в которой держали под стражей Карину и Лидию.

В лагере царил кромешный ад. Кто бы ни организовал вылазку, он явно старался создать как можно больший хаос. Наверху, у загона, лежало несколько неподвижных фигур, а нападающие соскочили с лошадей и привязывали их к столбам, образующим загон. Животные в загоне, охваченные паникой, бегали по нему и ревели. Еще один отряд нападавших, не сбавляя галопа, широким фронтом проскакал по лагерю, перелетая через палатки, откуда выползали люди, и через солдат, которые отбрасывали мушкеты, вместо того чтобы стрелять из них, и скосил всю стрелковую цепь, пытавшуюся выстроиться. Когда впереди появилась новая стрелковая цепь, нападавшие натянули поводья, круто развернули лошадей, сделали поворот почти на месте и помчались дальше, уже в другом направлении, сметая все на своем пути. Внезапно стрелковую цепь окутало белое облако, из него полетели молнии; два всадника слетели со спин лошадей, но животные просто побежали дальше, вместе с остальными, топча все, что оказывалось у них на пути.

Андреас, тяжело дыша, спешил к офицерской палатке. Он слышал, как пули со свистом пролетают мимо него и вонзаются в землю. Повсюду взлетали фонтаны из снега и грязи. Артиллеристы разбили палатки на холме, между пушками, и теперь разворачивали одну из них, чтобы навести ее на лагерь. Андреас слышал команды, видел лихорадочные движения канониров и орудийного расчета, когда они поднимали лафет, чтобы развернуть пушку. Видел, как лафет снова грохнулся на землю, как пушка выстрелила – но упреждение оказалось слишком большим: ядро упало в снег далеко впереди несущихся по лагерю всадников, подняло фонтан снега, прыгнуло дальше и снесло целый ряд палаток; только после этого оно зарылось в снег. Раздались пронзительные крики. Канониры работали как сумасшедшие, заряжая оружие во второй раз, другие расчеты тоже хлопотали у своих орудий, но тут на противоположной стороне ложбины грянул пушечный выстрел, ядро просвистело над лагерем, ударило в землю, выбросив мощный фонтан грязи, и канониры бросили свои позиции на произвол судьбы и побежали вверх по холму. Похоже, нападающие привели в действие пушки на другой стороне лагеря.

Прямо перед ним показалась офицерская палатка. Теперь к ней со всех сторон стекались саксонские солдаты, подгоняемые инстинктом, требовавшим от них собраться в центре лагеря, ведомые надеждой, что кто-то сможет отдать им приказ. Первые уже взяли себя в руки и стали занимать что-то вроде оборонительной позиции вокруг центра лагеря. Андреас бежал вместе с солдатами. Никто не задержал его, когда он прорвался сквозь кольцо обороны. Земля неожиданно качнулась и задрожала, глухой грохот поглотил все остальные звуки. Солдаты выругались, побросали оружие и рассеялись.

Андреас, не останавливаясь, посмотрел на загон со скотом. Загона больше не было. Позади стада и по бокам от него скакали всадники, стреляли в воздух из пистолетов, выли и свистели. Стадо – охваченное паникой с тех пор, как началась битва, – топталось на месте. Животным оставалось одно – двигаться туда, где нет всадников. То, что именно в этом направлении находился лагерь, не играло никакой роли. Страх перед всадниками оказался сильнее. Как одно тело с сотнями ног, стадо вывалилось из загона, покатилось вниз и хлынуло через палатки. Всадники, словно взбесившиеся овчарки, подгоняли их, побуждая двигаться дальше. Овцы попадали под копыта коровам, гуси взрывались облаками перьев, свиньи переворачивались и исчезали под топчущими все подковами, – но стадо бежало вперед, как всемирный потоп из дурно пахнущих грязных тел, мычащий, блеющий, ревущий апокалипсис, никак не отреагировавший даже тогда, когда несколько смельчаков вскинули мушкеты и выстрелили в него, прежде чем тоже исчезнуть под лавиной, словно их никогда и не было.

Андреас перепрыгнул через веревки, которыми крепилась большая палатка. Он не замечал, что кричит от ужаса. За ней прижималась к земле меньшая палатка жен офицеров. Полог ее взмыл вверх, и на него с рапирой в руке бросился солдат, очевидно, обеспечивавший безопасность женщин. Андреас просто упал на него и потащил за собой; рапира, вращаясь, отлетела в сторону, и двести фунтов охваченного яростью и паникой торговца врезались в солдата, словно пушечное ядро размером с человека; а когда они, проложив себе путь во внутренностях палатки, разметав подушки, разломав стулья и разбив столы, наконец остановились, солдат уже не смог подняться. Андреас вскочил. Вокруг него визжали женщины. Он наугад распахнул полог и ворвался внутрь.

– Карина! Лидия!

– Андреас?!

– Папа!

Андреас оттолкнул закутанную в юбки и тафту фигуру, которая бросилась на него, визжа во все горло, и выбрал самую короткую дорогу в том направлении, откуда раздавались крики – через следующую стену палатки. Там, на походной кровати, скорчились Карина и Лидия. Графиня Мария Агата стояла рядом с ними – волосы распущены, зубы оскалены – и целилась в Андреаса из пистолета. Он наскочил на нее плечом, и она упала на свой походный комод, опрокинула его и сорвала им заднюю часть палатки. Ее пистолет упал на землю, но не выстрелил – она забыла взвести курок. Андреас, действуя по наитию, поднял его, развернулся, взвел курок, нажал на спуск… Второй часовой, влетевший в палатку вслед за ним, снова выскочил наружу, а светлая материя возле входа внезапно окрасилась в светло-красный цвет.

– Карина, Лидия – идемте! Скорее!

Обе они подбежали к нему с широко раскрытыми глазами. Он притянул Карину к себе, схватил Лидию за талию и потащил их наружу. Лидия закричала, увидев мертвого часового в передней части палатки. Земля вставала на дыбы и словно танцевала от грохота, с которым по ней металось стадо. Офицерская палатка задрожала, покачнулась и рухнула. Андреас услышал дребезжание и треск. Из хаоса выскочила корова с намотанным на рога знаменем с красно-серебряным гербом графа Кёнигсмарка. За коровой, двигаясь дикими прыжками, следовала коза; на голове у нее красовался черный парик, завитый длинными локонами. Затем прямо перед ними выросла вставшая на дыбы лошадь и забила копытами. Лидия снова закричала, еще две лошади стали брыкаться и тоже поднялись на дыбы, хотя поводья и были зажаты в кулаке всадника. Всадник наклонился к ним и прокричал:

– Это было просто! Залезай, дружок, мы нужны в Праге!

 

18

Эбба все еще не могла понять, что произошло. Минуту назад они все скакали галопом навстречу несомненной погибели, уже почти заглянули в дула направленных на них мушкетов – а мгновение спустя они оказались среди движущегося табуна как минимум из ста лошадей, который накрыл лагерь драгун, будто гнев Божий, и если кто-то и выстрелил в них, она этого не услышала. Они и сейчас еще оставались частью табуна, давно перевалили через гребень второго холма и двигались галопом к руинам Подлажице. Позади остался лагерь, через который протянулась широкая полоса опустошения, и где лежала дюжина безжизненных тел, чьи обладатели погибли самой позорной для кавалериста смертью: их растоптали собственные лошади. Эбба тяжело дышала, лицо ее пылало, сердце неистово колотилось. Вот Самуэль: он отпустил поводья, так как все еще сжимал в руках пистолеты. Вот Альфред: рот у него широко раскрыт, и хотя Эбба и не слышит его, она уверена, что он снова и снова громко выкрикивает боевой клич, придуманный ими во время последней битвы. За ней скачут остальные: Магнус, Герд, Бьорн, все другие смоландцы – огромные глаза на все лицо или такой же огромный оскал. У фланга табуна легко скачут Киприан и Андрей, словно они все еще молоды. Их идея заставить лошадей драгун паниковать и использовать их как мчащийся вперед, все сметающий на своем пути щит, спасла им всем жизнь.

Неожиданно краем глаза она заметила движение впереди, у развалин; до них оставалось не более чем несколько расстояний, на которое можно бросить камень. Жар мгновенно покинул ее тело, когда она узнала двух солдат. Они, очевидно, растерялись и залезли на остатки монастырской стены, теперь же он и настраивали мушкеты. Перед первой грудой развалин лошади разделились, словно водопад, и поскакали галопом слева и справа от нее. Мушкет выплюнул им навстречу огненный луч; Эбба резко обернулась и увидела, как Магнус Карлссон соскользнул со спины своей лошади. У нее перехватило дыхание. Второй мушкет выплюнул огонь и чад, но его выстрел ушел в небо, а стрелка смело со стены. Второй попытался сбежать, но во время прыжка ему в спину попала пуля. Самуэль спрятал дымящиеся пистолеты обратно за пояс и схватил поводья. Снова поя вился Магнус, взял поводья и ухмыльнулся ей, словно желая сказать: «Это же самая древняя уловка на свете!»

Эбба посмотрела вперед, и как раз вовремя, чтобы увидеть, как близко они уже подобрались к стене. Она оттолкнулась, прижалась к шее лошади, и та одним прыжком, больше похожим на полет, перемахнула через камни и неуверенно приземлилась на копыта уже на другой стороне, после чего помчалась дальше. Эбба увидела рядом с собой Самуэля, чья лошадь совершила похожий прыжок, услышала ржание лошадей драгун, которые могли либо врезаться в развалины зданий, либо вовремя свернуть, услышала также неожиданное эхо грохота копыт, разнесшееся между горами мусора, увидела еще одного солдата, бегущего к ним, и уже достала пистолет, но он быстро нагнулся, резко повернулся, попытался направить вверх алебарду, чтобы пронзить ею лошадь, и отлетел назад, словно натолкнувшись на невидимый кулак. Алебарда загромыхала по земле – рядом с ней внезапно появился Андрей, его пистолет дымился – и тут они выскочили на частично свободное пространство перед развалинами церкви и полуразрушенным главным зданием монастыря, как раз успев осадить лошадей.

Перед церковью стояли солдаты, иезуит и две женщины, изумленно глядя на них.

 

19

У генерала Кёнигсмарка случился припадок бешенства. Его рык без труда заглушил бы шум стада, которое опустошило лагерь. Он кричал на офицеров, поскольку они помешали ему застрелить огромного священника, на вахмистров, поскольку они не смогли навести порядок в рядах, и на солдат – на тех, что лежали мертвыми в снежной каше, и на тех, которые выжили, но не смогли остановить стадо. Он даже успел накричать на горничную собственной жены, которая пыталась собрать разбросанные повсюду пожитки и своей возней могла заглушить его тираду. Графиня Мария Агата стояла, поджав губы, в нескольких шагах за спиной мужа и демонстрировала крайнюю растерянность перед лицом непостижимого, а именно – того, что кучка из трех десятков пражских школяров одурачила всю армию Кёнигсмарка.

Слева и справа от вскопанной полосы, которую оставило после себя прошедшее стадо, медленно ходили солдаты и вытаскивали из земли деформированные части снаряжения, разорванную одежду и разбитое оружие. Палатка офицерских жен покосилась. В перекладину центральной стойки вцепилась курица; из-под полотнища вытекало недвусмысленное доказательство того, что от страха она снесла яйцо. В том, что осталось от офицерской палатки, лежала дохлая свинья, которая со всего разбега наскочила на сундук с одеждой и не пережила этой встречи. Сундук треснул и вывалил свое содержимое на свинью, и теперь ее тело было задрапировано в плащ, а на голове красовалась шляпа с пером. Сходство со спящим вахмистром было поразительным, и солдаты не могли удержаться от того, чтобы, оскалив зубы в ухмылке, не отдать ей честь и не спросить, не будет ли каких приказаний. Над полем висел чад, столб пыли и запах стада из ста голов.

– Я думал, что моя армия получит здесь подкрепление, но, судя по всему, мне, скорее, придется ее восстанавливать, – произнес кто-то по-французски.

Генерал захлебнулся словами и медленно повернулся. Офицеры, имевшие возможность прекрасно изучить выражение его лица, отступили все как один человек и поклонились. Рядом с развалинами офицерской палатки стоял нарядный господин и снимал перчатки. На некотором расстоянии от него толпились другие новоприбывшие, крепко сжимая поводья лошадей; один из них вел двух коней.

– Генерал Виттенберг, – процедил Кёнигсмарк сквозь зубы. – Un plaisir, mon camarade.

– Что здесь произошло? – спросил Виттенберг.

– Что-то, – сдавленно произнес Кёнигсмарк, – за что Прага горько поплатится. Готовы ли вы к выступлению, друг мой? Тогда в путь! Мы совершим ночной переход и завтра уже будем под Прагой. Город падет, и тогда они заплатят за эту наглость. – Он повернулся и заорал офицерам: – Все слышали? Они заплатят. Заплатят!

 

20

Не прошло и двух секунд, как ситуация перед развалинами церкви разрешилась – и превратилась в трагедию.

Один из солдат резко поднял дуло мушкета, но дубина Альфреда пронеслась по воздуху и свалила его на землю. Второй попытался сбежать, но из двух пистолетов одновременно грянул залп, и когда пороховой дым рассеялся, солдат уже лежал на земле, ругаясь и держась за ногу и за бок. Киприан и Андрей соскочили с лошадей. Курки еще не разряженных пистолетов смоландцев щелкнули, их дула направились на остальных солдат, и те развели руки в стороны и побросали оружие. Широкая улыбка расплылась по лицу старшей женщины, когда она повернулась к Киприану и Андрею…

…и тут иезуит наклонился, схватил один из пистолетов, который бросили его люди, взвел курок, направил оружие на женщину… Та повернулась к нему, будто сознание послало ей некий сигнал…

Самуэль услышал крик Киприана: «НЕ-Е-ЕТ!»

Пистолет плюнул огнем и чадом. Женщина отлетела назад, словно получив удар ногой в живот. Вторая женщина резко обернулась. Самуэль, чье сердце при виде неожиданного поворота событий застучало как бешеное, почувствовал почти физическую боль, когда узнал ее. Краем глаза он увидел, как Эбба вырвала пистолет из седельной кобуры и направила его на иезуита, однако Самуэль в последний момент отбил дуло вверх. Выстрел ушел в небо. Не вмешайся Самуэль, Эбба выстрелила бы женщине в спину… Женщине, с которой в руинах Вунзиделя Самуэль вкусил полчаса человеческого тепла – в тот самый момент, когда считал, что в нем умерла последняя надежда; женщине, которая, словно фурия, бросилась на иезуита, уже опустившего пистолет с таким видом, словно он сам от себя подобного не ожидал. Она ударила его кулаком в лицо, и он отшатнулся. Самуэль видел, как его голова мотается туда-сюда под этими побоями. Он даже не поднял рук, чтобы защититься. Колено рванулось вверх и врезалось туда, где даже у иезуитов находится самое чувствительное место, и он, ахнув, упал на землю и свернулся в клубок. Женщина уже занесла ногу, собираясь ударить его сапогом по голове и бить до тех пор, пока череп не превратится в кровавое месиво. Андрей подбежал к ней, схватил на руки и отнес на несколько шагов в сторону. Она отбивалась, как сумасшедшая. Эбба, охваченная ужасом, перевела взгляд с происходящего на свой пистолет и выронила его, словно обжегшись. Один из солдат воспользовался суматохой и потянулся к лежащему на земле мушкету.

Самуэль не помнил, как слез с лошади. Нога его опустилась на дуло мушкета, прищемив солдату пальцы, тот дернул головой, и лицо его исказилось от страха и боли. Самуэль с такой силой ударил его ногой в плечо, что тот отлетел назад и грохнулся на землю. Самуэль тут же забрал мушкет себе – это было современное оружие с колесцовым замком – и направил его на горстку оставшихся солдат. Они даже не пошевелились, тоже не сводя глаз с застреленной женщины, которую Киприан положил себе на колени, а затем поднялся и повернулся к Самуэлю. И он прочитал в их глазах абсолютную уверенность в том, что теперь их всех убьют.

Иезуит стонал и корчился на земле.

Самуэль смотрел на Киприана и женщину; женщину, которую, как он уже знал, зовут Агнесс, жену Киприана; женщину, которой он шутя сделал предложение в Вунзиделе и которая точно так же шутя ответила ему, что такой, как он, у нее уже есть. Тогда он еще не был знаком с Киприаном, теперь же, узнав его, он почувствовал внезапную боль, осознав, какой большой комплимент она на самом деле ему сделала. Он смотрел, как жизнь быстро покидает ее лицо; он слишком часто видел это, чтобы питать напрасные надежды: видел у своих смертельно раненных товарищей.

Следовательно, вторая женщина приходилась Киприану дочерью. Она кричала и отбивалась. Андрей опустился вместе с ней на землю и держал ее; слезы бежали по его искаженному ужасом лицу.

Смоландцы оттеснили солдат к стене церкви. Все они нехотя подняли руки и пристально смотрели на недавних противников. Они ждали смерти. Самуэль видел каменные лица своих людей и знал, что они выполнят приказ безжалостно расстрелять пленных, если он отдаст его. Альфред выступил вперед, наклонился к стонущему иезуиту, легко поднял его, словно тот был ребенком, отнес к товарищам и швырнул к их ногам. Иезуит закричал, ударившись о твердую землю. Его люди посмотрели на него сверху вниз. Никто не помог ему подняться.

– Пустите меня к ней! – крикнула Александра и замахала кулаками. – Пустите меня к ней!

Киприан прижал руку к телу Агнесс. Когда он ее убрал, она стала красной от крови. Он поднял глаза и встретился взглядом с Самуэлем, и Самуэль понял, что еще никто до этого момента не видел Киприана Хлесля таким жалким и беспомощным.

Агнесс открыла глаза. Ее взгляд упал на Самуэля. Она, кажется, сразу узнала его. Он кивнул ей и попытался сглотнуть, но во рту было сухо. Она перевела взгляд на лицо Киприана, и ее губы снова расплылись в широкой улыбке.

– Любимый, – прошептала она и попыталась поднять руку. – Мне так жаль, что мы оставили тебя совершенно одного под Рождество. – Ее рука опять упала.

Киприан заплакал. Александра завизжала:

– Пустите меня к ней!

– Отпусти ее, – услышал он свой голос. – Она ведь может вылечить ее, глупец!

Александра бросилась вперед и упала на колени рядом с матерью. Веки Агнесс затрепетали. У Александры дрожали руки; она хотела прикоснуться к отцу, чья голова опустилась на плечо Агнесс, и не смогла. Она хотела взять мать за руку, но пальцы ее разжались. Все ее тело сотрясала дрожь, а лицо стало белее снега. Глаза горели на бледном лице, словно угли. Она раскачивалась из стороны в сторону. Александра подняла голову, и ее взгляд заметался между смоландцами: некоторые из них смущенно стояли и не двигались, а остальные заставляли пленников опуститься на колени и связывали их.

Ее взгляд задержался на Самуэле. Он нагнулся к ней и обнял, и она осела и стала всхлипывать.

– Возьми себя в руки, – приказал он. – Именно ради таких случаев ты и стала целительницей.

Она не отвечала. Он подумал, что понимает, что с ней происходит.

– Кого-то ты можешь спасти, а кого-то приходится терять, – говорил он, и у него тоже на глаза навернулись слезы. Он стольких спас, но того, чью жизнь ему доверили, он не мог вернуть в этот мир. Голос его прозвучал хрипло, когда он продолжил: – Никогда не знаешь наверняка, каков будет итог. Ты только знаешь, что каждый раз вынужден снова и снова вести этот бой.

Не переставая плакать, она покачала головой. Все ее тело сотрясалось в рыданиях. Он обнял ее за плечи и отодвинул на расстояние вытянутой руки. Ее лицо спряталось за занавесом волос. Он встряхнул ее. За спиной у Александры он увидел Эббу – та стояла и смотрела на него со странным выражением лица, словно никогда прежде не видела его.

– Борись, Александра! – крикнул он. Женщина в его руках вздрогнула. – Борись! Твоя мать заслужила это!

Александра уставилась на него. Затем обвела окружающих диким взглядом. Киприан, тоже бледный как смерть, кивнул ей. Андрей, подползший к Агнесс и сидящий на корточках с другой стороны, тоже кивнул. Александра содрогнулась.

– Только ты это можешь, – еле слышно произнес Киприан. – Ты знаешь, как сильно я люблю твою мать. Я передаю ее жизнь в твои руки.

– О боже, папа… – простонала Александра.

Киприан улыбнулся сквозь слезы.

– Никто не сделает это лучше тебя.

– Александра, – прошептала Агнесс. – Начинай же. Зачем нужен врач в доме, если обо всем приходится заботиться самой?

Александра опять заплакала, но затем сжала кулаки и сделала глубокий-глубокий вдох. Она протянула руку, и Киприан убрал ладонь с раны Агнесс. Одежда его жены промокла и потемнела от крови. Александра обхватила рану и раскрыла ее. Самуэль увидел бок Агнесс и дыру в нем, из которой слабыми толчками вытекала кровь. Александра провела рукой под телом матери, и Агнесс охнула и прикусила губу. Когда рука снова показалась, с нее капала кровь.

– Пуля прошла насквозь, – сказала Александра. Ее голос дрожал. Она откашлялась, и на одно головокружительное мгновение показалось, что она снова потеряла контроль над собой. Но она выпрямилась. – В церкви стоят две лошади, – сказала она. – Та, у которой уздечка украшена серебром, – моя. Мне нужна сумка, она пристегнута к седлу. Скорее!

Самуэль встал, схватил Магнуса Карлссона за шиворот и повторил ему сказанное Александрой по-шведски. Магнус рванулся прочь. Взгляды Самуэля и Эббы вновь встретились. На лице у нее ходили желваки.

У Агнесс затрепетали веки. Александра неловко погладила ее по щеке. Мать открыла глаза.

– Когда мы отправились в эту поездку, – сказала Александра, – ты мне обещала, что поможешь, если положение будет серьезным. Настало время выполнять обещание, мама! Возьми себя в руки. Ты не должна терять сознание.

– Мое обещание… касалось… Лидии, – запинаясь, произнесла Агнесс.

– Ля-ля-ля. Обещание, данное целителю, касается всех. Возьми себя в руки!

– Твоя… дочь… ужасно… строптива… – простонала Агнесс.

– В этом она пошла в тебя, – возразил Киприан.

Вернулся Магнус Карлссон, он принес сумку. Александра взяла ее и открыла. Магнус хотел отойти в сторону, но она схватила его за руку, указала на кучу скомканных простыней и показала знаками, будто рвет что-то. Магнус достал из кучи простыню и с такой легкостью разорвал ее своими ручищами на две неравные части, будто это была мокрая бумага. Александра одобрительно кивнула ему. Магнус продолжил рвать простыни на все более узкие полосы.

Самуэль сделал шаг назад и развернулся. Рядом с ним стояла Эбба. Он взял ее за руку и увел в сторону. Эбба встряхнулась, словно очнувшись ото сна.

– В одно мгновение – триумф, в следующее – полный провал, – потрясенно произнесла она.

Самуэль молча вел ее дальше, пока они не добрались до того места, где вошли на территорию развалин. Теперь он видел, что там, должно быть, когда-то находилась часть монастырской стены. Она упала, словно пожалев о том, что окружает одни лишь руины. Самуэль поднялся на груду развалин и посмотрел на поле по ту сторону стены. Ему самому казалось невероятным, что солнце все еще стоит низко над горизонтом. На взрытом снегу перед бывшим монастырем лежали красноватые отблески, как от пролитой крови. Две или три неоседланные лошади бесцельно бродили по полю.

– Другие кони разбежались на все четыре стороны, – сказал Самуэль. – Драгуны до самого вечера будут собирать их. Затем они попытаются выяснить, сколько нас на самом деле. А завтра утром…

– …они на нас нападут, – закончила за него Эбба. – Ты считаешь, что других вариантов нет?

Самуэль ничего не ответил.

– Сможем ли мы избавиться от них?

– От двухсот драгун? – Самуэль покачал головой. – Против такого количества даже смоландские рейтары бессильны. Особенно если драгун снедает ярость мщения.

– Но ведь мы здесь хорошо окопались…

Самуэль видел, как подъехал Альфред, еще до того, как тот открыл рот. Эбба же, очевидно, не слышала его и испуганно обернулась.

– Слишком много, ваша милость, – бросил он мимоходом. – Если бы тут было только одно здание, мы держали бы его до тех пор, пока ад не замерзнет или пока у Габсбургов не родится благоразумный император. Но такую огромную территорию мы защитить не в силах. Мы можем самое большее…

Самуэль кивнул.

– Какое-то время уйдет у них на то, чтобы обдумать ситуацию.

– Не очень много, разумеется.

– Подумаешь! Может, они все-таки успокоятся и уберутся восвояси, если мы вдоволь постреляем.

– Ротмистр, я уже говорил, что я, собственно, сын горного короля?

Эбба в ярости топнула ногой.

– Прекратите эту глупую возню! Мне жаль, что мужчинам обязательно нужно отпускать глупые шутки, когда у них поджилки трясутся!

Самуэль и Альфред удивленно уставились на нее.

– И, кроме того, я терпеть не могу, когда никто не желает мне объяснить, что происходит у вас в головах!

Самуэль указал на остатки стен, на которых они стояли.

– Мы можем поставить здесь пост из шести или семи человек и отдать им почти все имеющееся у нас огнестрельное оружие. Если они будут достаточно быстро менять позиции и все время стрелять, то создастся впечатление, что в этом укрытии находится больше десятка человек. Остальных нужно расставить по кучам камней: здесь, и тут, и там, и вон там. Они возьмут на себя тех, кто, несмотря ни на что, сумеет перебраться через стены. Это тоже создаст впечатление, что нас гораздо больше, чем на самом деле. Возможно, так нам удастся отбить их первую атаку.

– А потом? – спросила Эбба.

– Они придут во второй раз, – ответил Самуэль.

– Есть ли у нас вообще хоть один шанс?

– Nö, – коротко ответил Альфред. – Нет.

– Значит, они уничтожат нас всех?

– Jo, – кивнул Альфред. – Да.

– Разве только произойдет какое-нибудь чудо, – буркнул Самуэль. – Если бы мы были уверены, что дьяволу захочется переселиться в Швецию, мы могли бы позвать его на помощь, так как без нас он туда никогда не попадет, но боюсь, он, скорее, предпочитает страны южнее.

– И Александре пригодятся все чудеса, на которые у нас, возможно, есть право, если она хочет спасти свою мать. – Эбба покачала головой. Самуэль видел, что в первый раз за эту миссию она почувствовала страх смерти.

– Эй, выше голову, – подбодрил их Альфред. – Бывают ситуации и похуже.

– Правда? И какие же, вахмистр?

– Одна из них наступит завтра утром, когда они нападут на нас, ваша милость, – весело ответил Альфред.

 

21

С наступлением ночи Агнесс Хлесль все еще была жива. Однако еще более невероятной, чем этот факт, казалась Эббе энергия, с которой Киприан Хлесль участвовал в подготовке обороны. Не оставалось никаких сомнений в том, что Агнесс была его второй половинкой и что ее потеря убьет его, и тем не менее он вместе с остальными мужчинами чистил оружие, заряжал его, наполнял мешочки порохом, отливал пули и таскал камни. Он не смог бы лучше выразить свое доверие к дочери словами, чем тем фактом, что он снова и снова оставлял Агнесс, чтобы принести пользу другим. Когда он уходил, его место занимал его деверь Андрей и сидел на корточках рядом со своей впавшей в беспамятство сестрой. Эбба, до сих пор жившая исключительно ради своей возлюбленной королевы и почти не удостаивавшая мыслью кого-нибудь другого, неожиданно позавидовала этой дружбе – и позавидовала силе, которую демонстрировал Киприан. Она сама, если бы Кристина оказалась на пороге жизни и смерти, превратилась бы в беспомощно всхлипывающую, совершенно бесполезную развалину. Она бесцельно бродила по руинам, держась на ногах лишь из страха перед завтрашним днем, ходила к пленникам, которых разместили в углу церкви под охраной, к позициям у разрушенной стены, а оттуда – назад в частично сохранившуюся часть монастырского здания, где лежала Агнесс. Она не догадывалась, что ни смоландцы, ни Хлесли не понимали, что ею движет чистый страх; все воображали, что она заботится о благополучии людей и надежности защиты, словно полководец.

В какой-то момент Самуэль подсел к Александре и стал смотреть на то, как она стирает окровавленные тряпки в воде, которую с трудом сумела нагреть.

– Я слышал, ты пришла сюда не одна, – сказал он через некоторое время.

Александра кивнула и прикусила губу.

– Я не знаю, куда исчез Вацлав. Сначала я думала, что его схватили солдаты отца Сильвиколы, но ему, кажется, удалось ускользнуть от них.

– Ты думаешь, он сбежал?

Александра бросила на него пронзительный взгляд. Самуэль поднял руки.

– Это был просто вопрос!

– Ненужный вопрос!

– Ну хорошо.

Какое-то время он опять наблюдал за тем, как она стирает полоски материи. Когда она больше не знала, куда девать мокрые тряпки, он достал рапиру из ножен, положил ее на колени и повесил на нее лоскуты. Она смотрела, как он развешивает их, и внезапно улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.

– Вот так смоландцы сушат носки, – заметил он.

– Я и не догадывалась, что смоландцы уже знают, что такое носки.

– Мы стали ими пользоваться, как только отказались от каннибализма. Это было… погоди-ка… какой сейчас у нас месяц?

– Я также не догадывалась, что период каннибализма у вас уже закончился.

– Ты хочешь, чтобы последнее слово всегда оставалось за тобой, да?

– Нет, – возразила Александра; она смутилась.

– Тот Вацлав, который пришел сюда вместе с тобой – это тот самый Вацлав, чье имя ты… когда мы…

Она откашлялась.

– Задавать даме такие вопросы – очень дурной тон.

– В такие ночи дурного тона не бывает.

– Ты хотел сказать, в ночь перед тем, как мы все умрем?

– В ночь, когда все мы – братья и сестры, так как завтра мы будем стоять плечом к плечу.

– Тайна за тайну? – спросила она после долгой паузы.

Самуэль кивнул.

– Это тот Вацлав, которого я люблю с самого детства, но я всегда отрицала это. Это тот Вацлав, который хранит мне верность, хоть я и оттолкнула его, и унизила, и предпочла ему мужчину, который собирался убить меня, хотел, чтобы я умерла мучительной смертью, лишь для того, чтобы осуществить его безумную мечту. Тот Вацлав, который лично вырвал меня из рук этого человека и при этом чуть не погиб. Тот Вацлав, который лишь тогда узнал, что он подкидыш и что отец лгал ему о его происхождении более двадцати лет, когда семье понадобилась его помощь, и моя мать заставила дядю Андрея сказать ему правду. Тот Вацлав, с которым я провела одну-единственную долгую страстную ночь, и которого я после этого снова отвергла, и которому я так и не призналась, что ребенок, выросший под именем моего супруга, на самом деле его ребенок, и у могилы своего сына я однажды застала Вацлава. Он плакал, так как моя печаль одолела его. Тот Вацлав, которому я тогда так и не смогла сказать, что он оплакивает собственную плоть и кровь. Тот Вацлав, который дал святой обет, который должен был определить всю его дальнейшую жизнь, по он, не колеблясь, нарушил его, поскольку не видел никакой другой возможности помочь мне. Это тот Вацлав… тот Вацлав, перед которым я грешна больше, чем перед кем бы то ни было еще, но он, тем не менее, ждет от судьбы лишь одного: того, что на этот раз наша любовь сможет осуществиться.

Самуэль поднял руку и вытер пальцем слезинку, бежавшую по ее щеке. Он посмотрел на нее в тусклом свете маленького костра, а затем нежно коснулся ее другой рукой, словно желая стереть горе Александры и ее скорбь таким же мягким движением руки.

– Да он счастливчик, этот Вацлав, – сказал он наконец.

– А какую тайну ты откроешь мне, Самуэль Брахе? – спросила она.

– Выбирай сама.

– Что такого ты сделал, после чего тебя и твоих людей объявили вне закона?

По его молчанию она поняла: он надеялся на то, что она не задаст этот вопрос.

Они отделили отца Сильвиколу от его людей и тоже связали. Киприан сидел перед ним на корточках и спокойно рассматривал. Через некоторое время иезуит открыл глаза. Киприан давно понял, что он не спит. В него вонзился горящий взгляд, взгляд, полный такой ненависти и в то же время такой муки, что Киприан невольно ахнул.

– Если бы я сказал, что зло нашло в тебе послушный инструмент, все, кто тебя знает, признали бы мою правоту, – заметил Киприан.

– Мертво ли дитя библии дьявола? – спросил отец Сильвикола.

– Назови ее по имени, – потребовал Киприан; он сделал это таким тоном, что Джуффридо Сильвикола не смог не подчиниться.

– Агнесс, – произнес иезуит.

– Агнесс, – повторил Киприан. – Агнесс Хлесль. Моя жена.

У отца Сильвиколы заходили желваки. Он выдержал взгляд Киприана, но беспокойно заерзал.

– Она жива, – сказал Киприан наконец. – Александра спасла ее.

Отец Сильвикола выдохнул. Он поджал губы, как человек, считающий, что из-за крохотной ошибки рухнул великий план.

– Я бы спросил: «Почему?», но ответ мне известен, – объяснил Киприан.

– Ты ничего не знаешь!

– О, все же… Готфрид, который вышел из леса. Я знаю почти все.

Отец Сильвикола вздрогнул. Взгляд его стал ледяным. Он молчал.

– Я не верю, что иезуит, спасший тебя тогда, в день смерти брата Буки, хотел, чтобы ты стал тем, кем стал.

Из-за появившейся на лице растерянности отец Сильвикола впервые за все это время стал выглядеть молодым – каким он и был на самом деле. Киприан холодно улыбнулся.

– Или мне следовало сказать «брат Петр»? Кстати, как он сам себя называл после того, как брата Павла не стало? Трудно его было понять, не так ли?

– Откуда…

– Пятьдесят шесть лет назад два монаха отправились спасать мир. Они не выполнили свою миссию, так как мир нельзя спасти, совершив убийство. Одним из двоих был брат Павел, вероятно, самый блестящий ум, доставшийся ордену бенедиктинцев за последние двести лет, другим был брат Петр по прозвищу Бука: он был огромен, имел силу быка и сердце ребенка. Но в конечном счете у брата Павла тоже было сердце ребенка, полное веры в то, что он поступает правильно. Аббат предал обоих, когда отправил их в путь. Их миссия началась в Браунау, но на самом деле все началось здесь, в этом монастыре, с поступка сумасшедшего, спровоцированного аббатом, который злоупотребил многовековым братством. Когда он отправил Павла и Буку в путь, он все еще пытался исправить свою ошибку. Брат Павел, в свою очередь, предал брата Буку, когда допустил его соучастие в убийствах. И сегодня, спустя почти целую человеческую жизнь, настал черед Буки оказаться в роли предателя.

– Я… – начал отец Сильвикола, но замолчал.

На его лице отразилась напряженная работа мысли.

Киприан встал.

– Между братом Павлом и тобой есть разница, – сказал он. – Брат Павел делал то, что делал, из любви. Ты же делаешь это из ненависти.

– Я закончу то, что должно было закончиться так много лет назад!

– Нет. Ненавистью историю закончить нельзя. Тут нужно понимание, прощение… и надежда.

– Нет, если речь идет о дьяволе и его завете!

– Именно когда речь идет о дьяволе. Кому нужно больше прощения, чем падшему ангелу, кто сильнее нуждается в надежде, чем тот, кто мог лицезреть лицо Бога, а затем был изгнан Им?

Киприан вышел из церкви.

– Дьявольские речи ведет твой язык! – крикнул ему вслед отец Сильвикола.

Киприан ничего не ответил.

Отец Сильвикола упал обратно на пол. Внезапно он пожалел, что тогда, в капелле лазарета в Вюрцбурге, он не довел дело до конца и не подверг себя испытанию ядом. Сейчас он смог бы с полной уверенностью заявить Киприану, что Бог на его, Джуффридо Сильвиколы, стороне.

А разве он и без того не может это заявить?

Что мешает ему крикнуть вслед Киприану: «Я избран Господом и совершу то, в чем вы потерпели неудачу?»

Он набрал в грудь воздуха…

…и выпустил его.

Отец Сильвикола уставился в темноту расширившимися от страха глазами.

– Мы разбили лагерь в открытом поле, на юго-востоке от Лютцена, – рассказывал Самуэль. – Войска кайзера под предводительством Валленштейна стали лагерем почти напротив нас, к северо-западу от дороги между Лютценом и местом под названием Маркранштедт… – Он фыркнул и покачал головой. – Удивительно, что иногда запоминается. Я уже не припомню имен всех товарищей, погибших под Лютценом, но название этой дыры почему-то не позабыл!

Однако в мозг Самуэля вползло не только воспоминание о названии населенного пункта. Не успел он договорить, как снова ощутил напоенный туманом ноябрьский воздух, проникающий под одежду, услышал сдержанные разговоры мужчин, отливающих пули, и несмолкающий шорох лопат солдат инженерных войск, роющих повсюду окопы и позиции для пушек, и звон уздечек, когда лошади трясли головами… Увидел костры императорской армии на другой стороне дороги… Ощутил уверенность в победе, воодушевлявшую их всех, и убеждение, что они делают доброе дело и ведут справедливую войну. Почувствовал гордость оттого, что он не только принадлежит к армии, которую ведет великий Густав-Адольф, но еще и входит в его лейб-гвардию, элиту, отряд, которому тот доверил свою жизнь: полк смоландских рейтаров.

– Мы и не думали, что все может настолько плохо закончиться, – сказал он. – Нам это вообще в голову не приходило. Успех нас не опьянил, но мы воспринимали его как данность.

– И вы ошиблись, – заключила Александра.

Самуэль кивнул.

– Жестоко ошиблись.

Густав-Адольф хотел напасть на имперские войска неожиданно, однако это ему не удалось. Самуэль вспомнил крупную фигуру короля в колете из оленьей кожи, словно наяву увидел, как он меряет шагами землю возле офицерской палатки и думает, следует ли ему бросать армию на войска Валленштейна, надежно окопавшиеся в кюветах и садах перед городом. Затем вернулись разведчики и привели с собой нескольких крестьян, охотно сообщивших им, что шведы победят войска кайзера, так как восемь полков генерала Паппенгейма, которых Валленштейн легкомысленно отправил вперед, еще не вернулись на место развития событий. Густав-Адольф улыбнулся. И в этот раз победа останется за ним: дисциплина против дикости, сплоченность и единство против мелочной ревности среди командующих императорской армией, воля к свободе против подавления.

В полночь по обе стороны дороги воцарилось спокойствие.

– Никто на самом деле не знал восхода солнца, если не видел его утром битвы, – продолжал Самуэль. – Ты становишься свидетелем рождения нового дня и начинаешь понимать, что тебе, возможно, не доведется дожить до его вечера, что это может быть последний восход солнца, который ты встречаешь. Будь у тебя с собой кисти и краски, ты мог бы нарисовать его, и это был бы шедевр, так как ты видишь все таким ясным и четким, как никогда ранее за всю свою жизнь. Большинство начинают молиться именно в этот момент, но они не молятся: «Господи, позволь мне выжить!» или: «Господи, отведи от меня пули!» Они молятся: «Господи, позволь мне увидеть следующее утро: я до сегодняшнего дня не знал, насколько чудно Твое творение!» Но потом с полей и ручьев начал подниматься туман, он становился все плотнее и гуще, так что блеск восходящего солнца потерял яркость, и свет померк…

Войска Валленштейна подожгли близлежащий город. Дым стоял над землей плотной завесой и еще больше ухудшал видимость. За время, ушедшее на проведение богослужения и на то, чтобы занять позиции, шведская армия оказалась окружена настолько густым туманом, что уже на расстоянии трех человеческих ростов ничего не было видно. Казалось, что король, разъезжавший верхом на лошади вдоль выстроившихся в цепь солдат и воодушевлявший войска на битву, вынырнул из ниоткуда, и не успел он произнести и трех слов, как снова исчез в темноте, что было гораздо страшнее. Звуки, производимые соседом, звучали приглушенно, при этом было слышно, как на вражеских позициях кто-то кашляет.

Смоландские рейтары стояли на правом фланге под непосредственным командованием короля Густава-Адольфа и полковника Торстена Стольхандске. Левое крыло также было отведено рейтарской коннице под началом герцога Бернгарда Саксен-Веймарского. Пехота располагалась в центре: девятнадцать тысяч человек под командованием дяди Самуэля, генерала Нильса Брахе, из них меньше четырех тысяч – шведы, а остальные – наемники из Германии и Шотландии. Численное соотношение, из-за отсутствия полков Паппенгеймера, было не в пользу имперских войск, да и в целом армия императора, похоже, оказалась под несчастливой звездой – ее полководца, герцога Альбрехта фон Валленштейна, приходилось носить в паланкине, в то время как король Густав-Адольф непрерывно разъезжал перед своим войском верхом на коне и производил впечатление человека, способного отразить нападение десятерых врагов одновременно. Солдат снедало нетерпение: они хотели наконец вступить в бой. И тем не менее… кое у кого были дурные предчувствия, в том числе и у Самуэля.

– Проклятый туман, – пробормотал он. – Во всем виноват проклятый туман.

Внезапно король Густав-Адольф, настолько близорукий, что в подобном тумане, должно быть, почти ничего не видел, вынырнул перед смоландцами и улыбался им до тех пор, пока Самуэль не пустил лошадь вперед, чтобы король узнал его.

– Туман рассеивается, ротмистр, – сказал король. – Господь на нашей стороне, не так ли?

– Ваше величество, я знаю такие туманы. Даже если он вроде бы поднимается, то за считанные минуты может снова сгуститься, и если битва в этот момент будет в самом разгаре, уже в шести шагах нельзя будет отличить, где друг, а где враг, и здесь начнется бойня.

– Вы всегда так беспокоитесь, ротмистр.

– Не за себя, ваше величество.

– Ладно, ладно. Больше не стоит волноваться. Ведь с нами ничего не может случиться, пока вы и ваши верные смоландцы на нашей стороне.

– И в этом он был прав, – произнес Самуэль, уставившись в пустоту, – О господи, в этом он был прав.

К полудню туман поднялся так высоко, что Густав-Адольф дал знак к наступлению.

– Войска кайзера выжидали, – продолжал Самуэль. – Им просто ничего иного не оставалось, ведь они проигрывали нам в численности. И тем не менее после этого я часто задавал себе вопрос… Я спрашивал себя, не может ли быть так, что Валленштейн выжидал в основном из-за тумана и потому, что догадывался: туман может вернуться в любой момент. Но мы… мы пошли в наступление!

Он не заметил, что сжал кулак, как не заметил и того, что Александра накрыла его руку своей ладонью. Он все еще держал на коленях рапиру с мокрыми полосками ткани, но она ему не мешала. Он вернулся в то место и в тот день, когда и где для него все изменилось, когда и где его жизнь рухнула и больше уже не была прежней, когда и где ротмистр Брахе умер, а родился Самуэль Брахе, предатель.

– Сначала вперед двинулась пехота… Солдаты императора стреляли изо всех видов оружия, их пушки пристреливались к левому флангу, где находилась конница герцога Бернгарда… Однако пехота сумела перейти дорогу. Они окопались в кювете, под огнем неприятеля, не имея почти никакого укрытия от пуль. Наконец мы получили приказ вступить в бой… Смоландские рейтары шли в авангарде, в арьергарде – конники из Эстергётланда, а посредине – куча драгун, среди них и оружейный расчет со своим командиром. Они вцепились в спины лошадей и проклинали своих товарищей, которые смогли остаться у своих пушек, в то время как их бросили в самую гущу боя… Мы выстроились клином и прорвали строй неприятеля, и когда мы прошли сквозь ряды противника, у нас еще не было ни одного раненого, так как враг употребил все свои силы на то, чтобы расстрелять наших пехотинцев. Атака кавалерии, если она хорошо скоординирована, обрушивается на головы пехоты, словно гнев Божий. Мы видели, как императорских солдат выгнали из окопов, как они бежали перед нашей конницей, как их рубили на куски или затаптывали в землю, как сначала один, а затем все больше вражеских орудийных расчетов бросали свои пушки, и драгуны захватывали орудия, оставляли возле них расчеты с офицерами и двигались дальше, а пушки войск кайзера обращались против своих бывших владельцев. Вся линия фронта Валленштейна развалилась в течение еще одного часа… а мы смотрели на это. Среди нас были Альфред Альфредссон, Магнус Карлссон, Герд Брандестейн – почти все, кто сегодня здесь, с нами… Мы окружили короля кольцом, повернулись наружу, взяли оружие наизготовку, а король метался из стороны в сторону, и кричал, и отдавал распоряжения, и приказывал ставить сигналы, и от возбуждения буквально подпрыгивал на спине лошади… Нам ничего так не хотелось, как того, чтобы вражеский эскадрон прорвался к нам, чтобы мы смогли убить их всех, защищая короля, и умереть, спасая ему жизнь – так мы опьянели от его возбуждения и от того, как развивалась битва! Но тут на поле сражения неожиданно появился генерал Паппенгейм.

Две тысячи хорватских рейтаров Паппенгейма мгновенно включились в бой – отдохнувшие, злые, исходящие жаждой крови. Они сразу атаковали Эстергётландский полк, а когда там возникло замешательство, погнались еще и за кирасирами Пикколомини. И дикая охота шведской кавалерии тут же превратилась в отчаянную борьбу за жизнь, в то время как два превосходящих их численно вражеских отделения взяли их в клещи и перемалывали между собой. Пехотинцы, осмелившиеся показаться из кювета, пока кавалеристы занимались императорскими стрелками, снова попали под обстрел, а когда они бежали обратно в кювет, на них напали хорватские рейтары.

– Король первым это увидел – внезапное нападение Паппенгейма создало прореху в линиях нашего войска, прореху, через которую солдаты императора, проведи они решительную атаку, добрались бы до самого центра нашего боевого порядка. Валленштейн это, должно быть, тоже заметил… Его солдаты бросились в контратаку, и теперь пехота тоже оказалась зажата между двумя вражескими отрядами: хорватскими рейтарами с одной стороны и пехотой императора – с другой. Они держали строй… держали строй… держали строй… Однако наши кавалеристы падали один за другим! Смоландский полк потерял полковника Фредрика Стенбока, Эстергётландский – майора Леннарта Нильсона – обоих главнокомандующих! Можешь себе представить, каково видеть, как внизу умирают твои товарищи, а ты не в состоянии ничего предпринять… Ты должен оставаться на своем посту, охранять жизнь своего короля, но перед тобой открывается четкая панорама сражения, и среди облаков копоти и взлетающей вверх земли от падающих ядер, и пара, и дыма ты видишь, как все больше лошадей бегут с поля боя с пустыми седлами – седлами, в которых только что сидели твои товарищи, лучшие из лучших…

Александра взяла его кулак и разжала ему пальцы. На ее глаза навернулись слезы, так сильно он стиснул ей руку. Он даже не заметил этого.

– Король понял, что мы проиграем битву, если потеряем кавалерию. Он пришпорил коня и помчался туда, где гибли наши товарищи. Он хотел лично возглавить их, хотел вывести их оттуда, перегруппировать… Впрочем, возможно, он просто хотел улучшить себе обзор, так как с того места, где он находился, его слабые глаза ничего не видели. Случилось то, чего опасались некоторые из нас: уже было далеко за полдень, но туман снова начал опускаться…

Он замолчал. Когда пауза стала слишком длинной, Александра подняла взгляд. Лицо Самуэля было таким бледным, что это было заметно даже в темноте. Его губы шевелились. Глаза смотрели туда, где раздавался шум битвы, его друзья падали один за другим, а король решился на отчаянную скачку, чтобы спасти своих людей, а вместе с ними – удачу в битве. Его трясло.

– Самуэль!

– Я очень долго ждал, – пробормотал он. – Потом нам сказали, что мы оказались слишком трусливы, чтобы последовать за королем. Слишком трусливы! Мы готовы были умереть за него в любой момент, и умереть с улыбкой на устах. Но я слишком долго ждал…

– Чего ты ждал, Самуэль? Чего ты ждал?

– Я смотрел на поле сражения, на лошадей без всадников, слушал шум и крики… Смотрел на людей, которые падали из седел и оставались лежать на земле, на тех, кто лежал под телами застреленных лошадей и не мог уклониться от ударов копий, на тех, кто с поднятыми руками стоял на коленях в луже собственной крови, и на тех, кто в упор получал пулю в голову… Я не мог пошевелиться… Я заметил, что король поскакал туда, лишь когда он уже был на полдороге к той бойне, в которую превратилось сражение. Я ринулся за ним. Я даже не подумал о том, чтобы взять с собой людей, но Альфред… Альфред собрал их и поскакал за мной по пятам. Мы, должно быть, представляли собой странное зрелище: впереди – король, молчаливый, одержимый и думающий лишь о том, как предотвратить катастрофу… За ним – юный Лёйблфинг, его паж, и оруженосец Андерс Йонссон: они отчаянно пытаются догнать его… Дальше шел я, с большим отрывом, крича во все горло и размахивая руками, чтобы он повернул назад… И в самом конце – мои люди, тоже крича во все горло, требуя, чтобы я подождал их. Туман так быстро густел, что создавалось впечатление, будто он возникает прямо из воздуха и смешивается с пороховым дымом… Они словно заехали в стену. Я потерял короля из виду, но знал, где именно наша кавалерия борется за жизнь, и предполагал, что он поскачет именно туда. Тут я внезапно оказался среди своих людей, которым каким-то образом удалось нагнать меня, и я повернулся к ним, чтобы отдать приказ развернуться цепью, и увидел чужаков, которые уставились на меня с таким же изумлением, с каким и я на них. Это не были Альфред и остальные: это были кирасиры императора, закованные в броню, словно механические игрушки, уже даже не похожие на людей в своих черных доспехах… И несколько абсурдных мгновений мы просто молча смотрели друг на друга: я, одинокий смоландский ротмистр, который уже догадывался, что бросил своего короля па произвол судьбы, и две дюжины императорских кирасир. И тут я увидел, как один из них, не придерживая лошади, достает седельный пистолет и целится в меня… И в то же самое мгновение я воспарил, полетел… Неожиданно вокруг стало так светло, так тихо, абсолютно тихо…

По его щеке побежала слеза. Он вцепился в палец Александры.

– Они нашли меня, когда битва закончилась. Между мной и императорскими кавалеристами упало пушечное ядро, снаряд, о котором я до сегодняшнего дня не знаю, с какой стороны он прилетел. Ядро отскочило от земли и попало в мою лошадь, и разорвало ее на клочки, а я не получил даже царапины. Меня с силой швырнуло в сторону, и когда я упал, то потерял сознание. Потом мне пришлось расспрашивать других о том, что произошло, и собирать сведения в кучу: я совершенно ничего не помнил. Это просто чудо, что они вообще нашли меня. Альфред вытащил меня из-под груды тел. Я, должно быть, был с ног до головы покрыт кровью и ошметками лошади, и все думали, что я мертв, мертвее не бывает. Груда тел – вот все, что осталось от наших рейтаров. Я все-таки догнал их. Я так никогда и не узнал, как мне это удалось, – только вот я все равно опоздал. Они погибли. Все.

– А король?

– Он так и не добрался туда, куда хотел. Наверное, те всадники, рядом с которыми я оказался, были всего лишь арьергардом большего эскадрона, и он прошел между королем и нами. Таким образом, король, Лёйблфинг и Йонссон оказались отрезаны от всех и окружены врагами. Я не думаю, что кирасиры знали, кто стоит перед ними, понимали только, что это враг. Я также не думаю, что он осознавал, где находится. Он был так близорук, а туман снова так сгустился, что он, видимо, только и разглядел каких-то всадников, решив, что мы все бросили его на произвол судьбы, что мы позволили ему скакать на врага в полном одиночестве… Мы ведь всегда были рядом с ним, с тех самых пор, как покинули родину…

– Самуэль…

Самуэль поднял голову и вытер глаза. Откашлялся.

– Тела Лёйблфинга и Йонссона обнаружили недалеко от того места, где в мою лошадь угодило пушечное ядро, их буквально разорвало на куски. Должно быть, именно там в короля попали первые пули. Лёйблфинг и Йонссон даже ни разу не выстрелили из пистолетов – думаю, они пытались удержать короля в седле и вытащить его вместе с лошадью из суматохи. Но когда они упали, король тоже выпал из седла, его сапог зацепился за стремя, и лошадь, которая была неоднократно ранена и обезумела от боли и страха, понеслась по полю и потащила его за собой. О боже, Александра, это призрачное видение – король, тяжело раненный, истекающий кровью, в полубессознательном состоянии, застрявший в собственном стремени, привязанный к скачущей напрямик лошади, с бешеной скоростью волочется по земле среди сражающихся… Тот, кто видел это, наверняка решил, что настал конец, что мертвый король едет прямехонько в ад и делает знаки обеими руками, приказывая следовать за ним…

– Как все закончилось? – спросила Александра и сжала второй кулак Самуэля, которым он бил себя по ноге, даже не замечая этого.

– Настал момент, когда король остался лежать. Лошадь побежала дальше, и чем больше людей видели ее, оставшуюся без всадника, обезумевшую, тем больше распространялся слух, что произошло нечто ужасное… что король мертв. Однако, если солдаты кайзера считали, что это должно положить конец битве, то они ошибались. Теперь цель стала иной: отомстим за нашего короля! Герцог Бернгард умудрился перегруппировать артиллерию, и под ее защитой пехота наконец двинулась вперед и проникла в ряды войск противника. Генерал Паппенгейм получил смертельное пулевое ранение. Если бы не настала ночь, мы бы жестоко расправились со всеми императорскими солдатами. Но под покровом темноты Валленштейн сумел скрыться вместе со своими войсками; тех, кого он оставил – неважно, раненых или нет, – уничтожили. Ночью обнаружили тело короля: полураздетого мародерами, почти неузнаваемого из-за многочисленных ран… К этому моменту смоландские рейтары уже считались предателями и трусами, из-за которых погиб король Густав-Адольф. Возможно, я и сам бы в это поверил, будь я на месте остальных: наши товарищи, участвовавшие в битве, погибли все, а мы, оставшиеся на месте, чтобы защитить короля, не получили и царапины. Первых из нас повесили уже тогда, когда тело короля еще только обмывали в его палатке… Но затем вмешался герцог Бернгард и остановил казнь, и с этого мгновения нас объявили вне закона и дали нам смертельно опасное задание, чтобы искупить то, что искупить невозможно… Призраки Самуэля… – Он уже не скрывал своих слез. – О господи, на что я обрек короля… на что обрек своих людей… В тот единственный крошечный момент ужаса, когда я действовал не как солдат, я проиграл жизнь самого великого шведского короля, который когда-либо существовал…

Он закрыл лицо руками и зарыдал, и Александра привлекла его к себе, и держала так, и шептала ему в ухо, что он в этом не виноват – прекрасно понимая, что словами она его не вылечит, но подчиняясь голосу старой Барборы, которая объясняла ей, что целитель не перестает надеяться, пока не становится слишком поздно.

В конце концов Эбба села возле находящейся без сознания Агнесс и стала смотреть на старую женщину и в то же время вполуха слушать слова Самуэля, вырывавшиеся у него из груди в десятке шагов от нее. Когда Александра обняла его и Эбба услышала, как он рыдает, она тоже заплакала. Ее душе так сильно хотелось, чтобы и ее обняли, что она обхватила себя руками и раскачивалась из стороны в сторону, а из глаз ее бежали слезы.

– По какому поводу вся эта скорбь? – прошептала Агнесс.

Эбба подняла веки и уставилась на нее. Агнесс спокойно смотрела на нее своими большими черными глазами.

– Мне так страшно, – прошептала Эбба. – Я хотела отвезти библию дьявола в Швецию и подарить ее Кристине, а теперь не знаю, что мне делать. Если я исполню свое обещание, то выступлю против вас, и даже если мне удастся победить, то я не знаю, что станет с Кристиной, если она получит библию дьявола. Что с ней сделает эта книга? Она ведь даже не догадывается, на что способна библия дьявола. Мы, шведы, очень серьезно относимся к вопросу физического существования дьявола. Она считает книгу чудом и чем-то вроде научного сокровища. Timeo danaos et donaferentes – даже если этот дар дается из любви. Неужели я привезу своей королеве ужас и горе?

– Если ты не станешь везти ее в Швецию…

– …и мы выживем, несмотря ни на что? Тогда я разочарую ее, и, вероятно, из-за этого пострадает наша любовь. В любом случае я буду страдать, и я нарушу свое обещание. Что бы я ни сделала, меня ждет боль.

– Самый большой подарок любви в то же самое время и есть самая высокая цена, – сказала Агнесс. – Цена любви – всегда сам человек.

 

22

В какой-то момент между самым темным часом ночи и предрассветными сумерками Эбба подползла к полосе обороны у обрушившейся стены и скорчилась рядом с тремя аккуратно поставленными в ряд мушкетами. Два из них имели колесцовый замок, а один – уже устаревший, фитильный. Огниво было заботливо приготовлено неподалеку, вместе с запасным фитилем. Пули для всех трех мушкетов были сложены аккуратными кучками – три различных калибра, поскольку бог войны может и отказаться помогать им. Именно столь старательные, тщательные приготовления заставили ее снова задрожать. Когда она скакала через лагерь драгун, она не ощущала ничего похожего на этот страх – у нее не было времени на размышления. Она поняла: отвага – это не только победа над страхом, но и отсутствие времени беспокоиться о своей судьбе. Она не глядя положила руку на пистолет за поясом. Новая мысль появилась у нее в мозгу, мысль эта своей безжалостной холодностью одновременно успокоила ее и заставила задрожать от ужаса. «Ты не выстрелишь. У вас нет ни единого шанса против двухсот драгун, надеюсь, это тебе ясно. Если они сметут ваши укрепления, а ты еще будешь жива, и они поймут, что ты женщина… Лучше пусти себе пулю в голову, хорошо?»

– О, Боже, – прошептала она. – О, Господь на небесах, спаси нас. – А холодная мысль, все еще плавающая у нее в голове, заставила ее добавить: – И не дай мне осрамиться в битве. – Она сдержала рыдание. Эбба так гордилась тем, что мужчины считали ее своей. Что с ней стало за последние несколько часов?

– Нет! – произнес кто-то.

Она обернулась и в двадцати шагах увидела Магнуса Карлссона. Рейтар так тесно прижался к остаткам стены и так закутался в плащ, что она не заметила его.

Его глаза сверкали каким-то светом, который обычно не был заметен. На мгновение одна из блестящих точек исчезла – он подмигнул ей.

– Молитесь, как настоящий солдат, – прошептал Магнус. – Мое почтение, ваша милость. Только вот правильный вариант такой: «О, Господи, не дай мне усраться, а если это все же произойдет, то сделай так, чтобы другие не заметили».

Несмотря на снедающий ее страх, Эбба не могла не улыбнуться.

– Эбба, – поправила она его. – Все зовут меня Эбба, Магнус Карлссон. Почему ты так настойчиво называешь меня «ваша милость»?

Магнус молчал довольно долго.

– Вы позволите мне говорить откровенно, ваша милость? – спросил он наконец.

– Да, разумеется…

Магнус откашлялся.

– Если бы я называл вас Эббой, то обязательно попытался бы поцеловать вас, ваша милость. Я никогда еще не целовал товарища, и уж тем более – офицера, и мне было бы неловко начинать теперь.

Эбба не знала, что и сказать. Магнус, впрочем, похоже, ответа и не ждал. Она представила, каким пунцовым стало его лицо, и не знала, что ее больше тронуло: признание того, что она ему нравится, или же то, что он назвал ее товарищем. Она услышала, как он снова закутался в плащ, и отвернулась. «А как бы ты поступила, если бы это тебе сказал Самуэль?» – вновь появилась холодная мысль; только это была уже не та, прежняя мысль, а другая, которая теперь не внушала страха перед битвой, но чего-то хотела – прикосновения, поцелуя… торопливого, грубого, пылкого, совершенно животного совокупления. От внезапного желания у нее перехватило дух. Самуэль? Мужчина?! Она слышала, что в ночь перед битвой солдаты выстраивались в очередь перед палатками лагерных проституток, но не могла себе такого представить. А сейчас… Требует ли равновесие, которое держит все на одном уровне, чтобы близкой смерти противопоставлялось самое жаркое проявление жизни, какое только бывает – единение двух людей в акте любви? Но затем ее мысли поползли дальше, к Кристине, и старая жгучая любовь наполнила ее сердце, и она почти ощутила, как к ней прижалось мускулистое тело, почувствовала поцелуи на шее и груди, запустила пальцы в волосы Кристины, ощутила, как ее губы опускаются дальше, туда, где поцелуи посылают в ее тело волны раскаленного желания, и ее мозг превратился в арену взрывающихся чувств…

– Эй! Ваша милость!

Эбба растерянно заморгала, не понимая, как ощущения смогли так быстро вырвать ее из действительности. Она повернулась к Магнусу и еще больше растерялась, когда заметила, что она так вспотела, как еще никогда не бывало в постели с возлюбленным.

– Что?

– Вам дурно, ваша милость?

– Нет, – нежно прошептала она. – Нет, товарищ.

– Хорошо.

– Магнус Карлссон!

– Да, ваша милость?

– Напомни мне подарить тебе поцелуй, если я выживу.

– Охотно, ваша милость.

– Магнус! Я не знаю, что делать, если они атакуют.

Она услышала шорох: он развернул плащ, набросил его на плечи и подполз к ней.

– Ты знаешь, как заряжать мушкет, ваша милость?

– Да.

– Они двинутся в атаку широкой цепью, это обычная тактика. Ротмистр даст нам команду открыть огонь. Мы будем стрелять, когда они подойдут ближе, чем на пятьдесят человеческих ростов: опыт говорит, что тогда хотя бы половина наших пуль в кого-нибудь да попадет. Нужно целиться в лошадей, тогда вероятность попадания гораздо выше, а если они упадут, то большего и не надо. Всадник, который на полном скаку слетает с лошади, уже не встает. Мы стреляем из двух мушкетов. Затем стреляет вторая линия – она стоит у нас за спиной, на груде развалин. Они дают залп только один раз: тогда у них остается еще по два выстрела на тот случай, если враг перейдет через стену. Мы тем временем снова заряжаем по одному мушкету и делаем по два выстрела каждый. Если это не убедит противника, что здесь стоит как минимум половина армии, то я тогда даже не знаю.

Эбба кивнула. Желание снова исчезло, осталась только холодная мысль, которая напомнила ей о том, что она не сможет выстрелить из пистолета. Дрожь опять охватила ее тело.

– Тебе холодно, ваша милость?

– Нет, – ответила она, так как на ложь у нее уже не было сил.

– Мне тоже.

– Магнус…

– Что?

– Нам ведь всем ясно, что солдаты графа Кёнигсмарка, собственно говоря, наши, союзники Швеции?

– Во-первых, мы не шведы, а призраки Самуэля, – ответил Магнус. – А во-вторых, они очень разозлились на нас, так как мы разогнали их лошадей.

Эбба кивнула.

– Я просто хотела уточнить.

Она почувствовала, как его лицо приблизилось к ней вплотную, и поняла, что он смотрит на нее.

– Я думаю о твоем обещании, – сказал он наконец.

Затем он отвернулся и снова уполз назад, к своей позиции. Эбба сжала рукоять пистолета и попыталась вызвать у себя воспоминание о Кристине, но ничего не получилось. Там, где только что пылал огонь страсти, осталась лишь ледяная сырость. А потом, несмотря ни на что, она, похоже, заснула, так как проснулась от того, что кто-то тряс ее за плечо. Она почувствовала глухую дрожь в теле и подняла заспанные глаза.

– Магнус?

– Это я, Самуэль. Эбба… Я бы хотел, чтобы ты заняла позицию в церкви, вместе с Киприаном и Андреем. Вы – третья линия.

Эбба резко села. Он убрал руку, но она удержала его. Постепенно сон уходил. Она спросила себя, использовали ли они с Александрой эту ночь, чтобы создать равновесие между жизнью и смертью, и внезапно, с абсолютной уверенностью, поняла, что они уже делали это, хоть и не могла представить себе, когда и при каких обстоятельствах это могло произойти. Но не успел этот вопрос мелькнуть в ее голове, как она уже знала на него ответ: нет. Самуэль наверняка провел остаток ночи, пытаясь вместе с Андреем, Альфредом и Киприаном придумать, как бы им подороже продать свои жизни.

– И не уговаривай, – сказала она. – Я полюбила это место и эти три мушкета всем своим сердцем.

– Это мое место, – возразил он.

– Тебе не следует стоять в линии. Ты – наш полководец. Веди нас в битву и позволь нам победить, Цезарь.

Он посмотрел на нее сверху вниз и криво улыбнулся. Она больше не могла сдерживаться: положив руку ему на затылок, она приблизила его лицо к своему и поцеловала в губы. Дрожь в ее теле все усиливалась.

– Только не воображай себе лишнего, – сказала она, пока он еще не пришел в себя после поцелуя. – Я только что узнала, что у товарищей принято целоваться перед битвой.

– Да? Впервые слышу.

– Возможно, это просто недоразумение. А теперь – желаете отдать приказ, ротмистр?

Он кивнул и махнул рукой в сторону поля за стенами.

– Да, рейтар Спарре. Покажи им.

 

23

Ночью Джуффридо Сильвикола постепенно успокоился. Если бы Бог не хотел, чтобы он отправился на эту миссию, то Он остановил бы его еще в церкви Святого Буркарда в Вюрцбурге. Бог не сделал этого, а побуждать Его еще раз принять решение было бы кощунством. И то, что Бог был на его стороне, снова получило подтверждение. Он внимательно прислушался к доносившимся до него обрывкам разговора и понял, что солдаты, прибывшие с Киприаном Хлеслем и Андреем фон Лангенфелем, готовятся к нападению драгун. Он догадывался, кто именно послал этих драгун. Кёнигсмарк не доверял никому, кроме себя, так почему он должен был сделать исключение для иезуита, даже если тот предоставил ему возможность захватить Прагу? Прагу, город, о котором старый отшельник говорил с ужасом и был уверен в том, что она стала ареной буйства черной магии и поклонения дьяволу. Он бы отправил к нему драгун, чтобы следить за ним – и, прежде всего, узнать, что такое важное скрывалось там, куда иезуит так хотел попасть. Джуффридо понимал движущие мотивы Кёнигсмарка, возможно, даже лучше, чем он сам – генерал мог искренне считать, что предпринимает поход против Праги, чтобы улучшить условия переговоров для шведской короны, однако на самом деле он просто хотел закончить боевые действия последним из великих полководцев и разбогатеть благодаря войне. И если он действительно был убежден в том, что идет в поход по тактическим причинам, то его жена понимала, какова правда. Джуффридо пренебрежительно улыбнулся. Если быть точным, никто из них двоих не знал, что на самом деле за всем этим стоит чье-то желание уничтожить библию дьявола, а вместе с ней – и семью, которая так долго защищала ее.

Как бы то ни было, Бог послал ему помощь в лице солдат Кёнигсмарка, и он, Джуффридо Сильвикола, должен был внести свой вклад, чтобы эта помощь не оказалась напрасной. Еще час назад он начал осторожно шевелить запястьями и перетирать друг о друга державшие их кожаные ремни. За прошедшее время он растер оба запястья до ран, и ремни пропитались его кровью и скользили. Если бы он терпеливо продолжал работу, то скоро уже смог бы снять их…

Один из солдат, которым поручили охранять его, обернулся и посмотрел на него. Джуффридо не стал отводить глаз. Через некоторое время солдат отвернулся. Взгляд Джуффридо прилип к лежавшему рядом с ним мушкету. Две свободные руки – вот все, что ему было нужно.

Старый отшельник гордился бы им.

Петр.

Брат Бука.

Даже когда они набросились на него с дубинами, он никого из них не убил, хотя мог бы раздавить одной левой. Он просто отшвырнул их прочь. Он не хотел забирать их жизни.

Мушкет заберет одну жизнь, уничтожить которую он вчера не смог.

Брат Бука гордился бы им.

Ведь гордился бы?

Джуффридо заморгал. Бог на его стороне. Он правильно поступает. Брат Бука гордился бы им.

И он продолжил тереть друг о друга израненные до мяса запястья.

 

24

Эбба осторожно заглянула за стену. Теперь она понимала, что означает дрожь в ее теле – это был отдаленный грохот копыт лошадей двухсот драгун, которые спускались по холму и широким фронтом поворачивали к монастырю. Ей стало так холодно, как еще ни разу за все ночное дежурство, и холод еще глубже проник в нее, когда она поняла, что тряслось за упряжкой из четырех лошадей: передок орудия, а за ним – пушка. Еще пока она смотрела на упряжку, та развернулась. Колеса взятой на передок пушки оставили глубокие борозды на заснеженном поле, и упряжка остановилась. Дуло пушки, как ей показалось, было направлено прямо на нее. Артиллеристы соскочили с лошадей, сняли пушку, а с ее передка – порох и ядра. Всадники промчались галопом до подножия холма и остановили лошадей. Грохот стих. Эбба видела, как от коней идет пар, как они нервно перебирают копытами. Ей казалось, что шеренга солдат тянется перед ней, сколько хватает глаз.

– Все знают, что им нужно делать, – услышала она голос Самуэля. – Дайте им подойти, друзья.

Эбба не могла не смотреть на драгун. Она была уверена, что не сумеет даже приподнять мушкет, такой слабой она себя чувствовала.

Это было зрелище, которое, как она считала, ей никогда не доведется увидеть – враг, готовящийся напасть на них. Шлемы драгун неярко блестели, их кожаные колеты издалека казались доспехами. Она увидела, как длинная шеренга зашевелилась: кавалеристы занимали позиции, и они не торопились, выполняли все точно, словно на учениях. Они, кажется, были абсолютно уверены в том, кто сегодня доживет до заката. Эбба все еще смотрела на них, когда из пушки внезапно вылетело облако порохового дыма и огненный луч, и до нее докатился грохот выстрела. Далеко от стены поднялся фонтан снега, и тут же – еще два, три фонтана, все на прямой линии, пока ядро не израсходовало всю энергию и не застряло в земле, все еще так далеко от них, что даже пули из их мушкетов не долетели бы до него. В ней вспыхнула надежда на то, что у пушки может быть слишком малая дальность стрельбы. Лошади драгун даже не шелохнулись. Шеренга на другом конце широкой равнины перед бывшим монастырем не двигалась.

– Вы же способны на большее, – услышала она, как буркнул Магнус.

Расчет суетился возле орудия, крошечные, как муравьи, которые пытаются оттащить большую добычу в свой муравейник. Самуэль крикнул:

– Стойте спокойно, ребята! Им еще придется поработать, пока они пристреляются. Может, стоит предложить им цель – как думаете, товарищи?

Эбба повернулась к нему. Он стоял на склоне груды камней и что-то искал под курткой. Затем вытащил оттуда нечто желто-красное; с вершины кучи слез Герд Брандестейн и взял у него предмет. Она только теперь увидела, что Брандестейн вставил одну из алебард, отобранных у солдат иезуита, прямо между двух камней. Он быстро привязал к алебарде желто-красный платок, который дал ему Самуэль, и платок слабо затрепыхался на легком утреннем ветру. На платке был изображен красный лев на золотом фоне, герб Смоланда. На другой стороне равнины воцарилась изумленная тишина. Затем Самуэль достал еще один платок, и Брандестейн привязал его над смоландским львом. Это было простое синее знамя: потрепанное, дырявое, испещренное пятнами, оставленными, как догадалась Эбба, пролитой кровью. Тишина стала еще глубже, а затем она внезапно услышала свист, крики и проклятия: те пронеслись по рядам драгун, словно пламя, и ее сердце сжалось. Люди Самуэля ответили молчанием. Она понимала – слабый хор голосов, в который сложился бы их ответ, сообщил бы врагу, как их на самом деле мало.

– Знамя смоландского полка помнят все, – услышала она ворчание Бьорна Спиргера. Она посмотрела на него. Он стоял сбоку и вглядывался в щель между камнями. – Посмотри на них. И это кавалеристы? Ха… типичные драгуны. Получеловек, полуживотное. Даже не умеют контролировать собственных коней. Правый фланг – просто стадо баранов. Эй, вахмистр, расставь людей дальше друг от друга, иначе лошади сцепятся, когда понесут.

– У драгун он называется фельдфебель, – проворчал Альфред Альфредссон, который, как и Самуэль, постоянно обходил их линию обороны. Он нес на плечах два мушкета и тащил столько походных фляг, сколько мог. – Даже не думай снова спутать достойного уважения вахмистра кавалерии с таким болваном, как фельдфебель у драгун.

– Больше не повторится, вахмистр!

Пушка снова загрохотала. Ядро перелетело через их позиции, издавая зловещий свист, и разорвалось где-то далеко позади, среди развалин. Вверх взметнулись камни и пыль. Рассыпалась одна из куч камней.

– Очень кстати, – заметил Спиргер. – Здесь не помешало бы немного прибраться.

Со стороны драгун снова донеслись свист и крики, без сомнения, для того, чтобы они заорали в ответ и таким образом выдали свою численность. Драгуны не могли знать, сколько их на самом деле. Прорыв через лагерь прикрывали их собственные лошади. Эбба спросила себя, не поэтому ли они не решались начать штурм.

Самуэль крикнул:

– Передняя линия, помните: огонь открывать только тогда, когда они подойдут так близко, что мы учуем запах у них изо рта. Два выстрела, затем вступает вторая линия!

Эбба ватными пальцами нащупала пистолет. Она поняла, что еще немного, и, если так пойдет и дальше, она сама себя застрелит. Она вытащила оружие и положила рядом с собой. Затем, немного подумав, подвинула его поближе. Ей казалось, что пистолет – что-то вроде спасителя жизни, хотя она должна покончить с собой, если иного выхода не будет. Она посмотрела на Бьорна Спиргера – тот по-прежнему выглядывал в дыру и проклинал бездарных унтер-офицеров на правом фланге драгун, затем на Магнуса Карлссона – тот как раз достал из куртки талисман на цепочке, поцеловал его и спрятал обратно. Кто-то похлопал ее по плечу. Это был Альфред.

– Пить хочешь? – И он протянул ей флягу.

Эбба удивилась тому, какую сильную жажду она, оказывается, испытывает. Она присосалась к фляге и никак не могла остановиться. Безвкусная ледяная вода – растаявший снег, без сомнения, с высоким содержанием песка – текла по ее горлу и, скорее, усиливала жажду. Эбба вернула флягу, глаза у нее слезились, а зубы ныли. Ей казалось, что она могла бы осушить ее до дна, но жажда только возросла бы. Альфред улыбнулся ей. Впервые она увидела, что в его коротко подстриженных волосах на висках виднеется седина, а глаза окружает сеточка морщин.

– Так бывает перед каждой битвой, милая, – мягко пояснил он. – Сначала никак не можешь напиться, а потом – проблеваться.

– Я смогу постоять за себя! – слабым голосом произнесла Эбба.

– Конечно, детка, конечно. Эй, рейтар Спиргер, ты опять сказал «вахмистр». Я прикажу тебе стоять смирно, пока твои вонючие ноги не пустят корни!

– Внимание всем! – закричал Самуэль.

Он снова влез на кучу мусора, на которой развевались знамя с гербом Смоланда и бывшее знамя их полка. Затем снял шляпу и положил ее на землю. В руках он сжимал по пистолету, а рапира торчала меж двух камней.

Выстрел из пушки опять достиг ушей Эббы. Она услышала и почувствовала глухое попадание ядра в землю, а сразу после – еще одного, когда пушка громыхнула вновь, и тут стена, за остатками которой она лежала, закачалась. В ужасе она прижалась к каменным глыбам. Осколки и земля посыпались на нее дождем. Сердце так колотилось, что было трудно дышать.

– С каждым выстрелом они попадают все выше, – закричал Самуэль. – Похоже, они уже почти пристрелялись. Они вовсе не так плохи, собаки!

Эббе показалось, что крики снаружи стали тише. Она подняла голову и выглянула из-за укрытия. Девушка увидела, что мужчины в середине ряда извлекли шпаги из ножен; левый и правый фланги вынули из-за пояса короткоствольные карабины и повесили их себе через плечо так, чтобы можно было стрелять одной рукой. Ей стало ясно, что штурма осталось ждать недолго.

– О боже, – услышала она собственный шепот. Эбба и не подозревала, что паника может еще увеличиться. – О боже…

– Боевой порядок – как в случае с пехотой, – раскритиковал нападавших Бьорн Спиргер. – Копейщики в центре, мушкетеры по флангам. Правду говорят: из драгуна кавалериста не сделаешь.

Цепь нападавших продолжала растягиваться. Левый и правый фланги шли вперед, превращая длинную прямую линию в серп.

– Центр, – сказал Бьорн Спиргер. – Придержи центр, бездарь, иначе весь твой правый фланг распадется.

Эбба слышала, как мужчина, лежащий в укрытии за Бьорном Спиргером, что-то проворчал, и Бьорн ответил:

– Если уж они непременно должны напасть на нас, я хочу, по крайней мере, чтобы они сделали это как подобает.

Она заставила себя отвести взгляд от готовящегося к атаке войска и в последний раз посмотрела на Самуэля. Он стоял очень прямо и производил впечатление человека, который даже сейчас верил, что они победят и покроют себя славой. Внезапно она поняла, почему так бывает, что люди следуют за командиром под ужасающий град пуль и в огни ада – только если он настоящий командир.

До нее снова донесся грохот пушечного выстрела. Она увидела, как Самуэль спрыгнул со своего наблюдательного поста, и услышала, как он прокричал: «Пригнуть головы!» Она резко обернулась. Самуэль подскочил к ней в укрытие, обнял и прижал ее голову к земле. Над ними, сотрясая воздух, пронеслось ядро, а затем раздался оглушительный грохот, земля содрогнулась, и отовсюду стали падать камни; они больно били Эббу по ногам и по спине. Поднялась пыль и чуть ее не задушила. Она закашлялась, вскинула голову и стала шарить вокруг себя руками, пока пальцы не наткнулись на рукоять пистолета. Она вцепилась в нее, как утопающий хватается за соломинку.

Самуэль уже опять был на ногах. Эбба принялась тереть глаза, пытаясь избавиться от пыли. У груды камней, на которой еще недавно стоял Самуэль, отсутствовала вершина. Над ней висело густое облако пыли. Их импровизированное боевое знамя покосилось, герб Смоланда оторвался и лежал между камнями, и только маленькое синее полковое знамя выстояло против пушки. Эфес рапиры Самуэля тихо раскачивался из стороны в сторону.

– Герд! – крикнул Самуэль.

Его голос прозвучал как сквозь толстый слой одеяла.

У Эббы болели уши.

– Я еще жив, ротмистр, – раздался голос Герда Брандестейна. – Эти идиоты – жуткие мазилы.

Самуэль хлопнул Эббу по плечу.

– Началось, – сказал он. – Они идут. – И он поспешил назад, к своему посту на куче камней.

Несмотря на звон в ушах, Эбба услышала неистовый бой барабанов, затем его перекрыл грохот копыт двухсот лошадей, разом пустившихся во весь опор. Ее грудная клетка срезонировала, и ей стало так плохо, что пришлось опереться о стену. Она смутно слышала, как кричит Бьорн Спиргер:

– Трубите, товарищи! У каждой приличной кавалерии есть трубач!

Она посмотрела снизу вверх на Самуэля: он вновь надел шляпу и взвел курки пистолетов. Затем она заглянула через стену.

Поле между развалинами монастыря и холмом словно дрожало. Строй приближающихся драгун походил на чудовищную руку, которая тянулась к ним, а поднявшиеся в воздух снег и грязь делали задний план размытым и нечетким, будто вместе со всадниками к ним приближался конец света. Она видела, что кавалеристы в центре положили клинки шпаг на плечи; на левом и правом флангах поднимались ввысь дула карабинов. Рявкнула пушка, и в задней части развалин по очереди взлетели в воздух три кучи камней, после чего ядро застряло в четвертой.

– Дать им подойти! – закричал Самуэль. – Без команды огня не открывать!

«Мы погибли», – как во сне подумала Эбба. Всадники приближались со скоростью, которая казалась ей дьявольской. Словно не драгуны мчались к ним, а весь монастырь, вместе со всеми защитниками, будто гигантский кулак, рванулся навстречу нападающим. Уже можно было рассмотреть детали – развевающиеся плюмажи на металлических шлемах, разные цвета колетов, блестящие украшения на уздечках лошадей. Во рту у Эббы было так сухо, что она не могла сглотнуть. Она вспомнила рассказы о героических победах кавалерии, когда кони просто проходили по врагу, втаптывая его в землю…

– Целься! – заревел Самуэль.

Драгуны мчались вперед: вот они в двухстах человеческих ростах, в ста пятидесяти, в ста, клинки шпаг все еще прижаты к плечам, дула карабинов подняты вверх. Теперь они передвигались в идеальном ряду, и Бьорн Спиргер крикнул:

– Ну наконец-то!

Гром копыт походил на грохот волн во время шторма, земля сотрясалась. Внезапно раздался крик, острия шпаг опустились и теперь были направлены вперед, дула карабинов качнулись им из и нацелились на них. Всадники в центре нагнулись к шеям лошадей и выставили шпаги, их лица казались расплывчатыми светлыми пятнами под серыми шлемами. Лошади еще ускорили бег, и вся линия словно прыгнула вперед. Эбба вцепилась в мушкет с фитильным замком, дуло которого она выставила над краем укрытия. Она знала, что никогда не сумеет ослабить хватку, никогда не возьмет фитиль и не сможет прижать его к пороховой затравке. Правый и левый фланги драгун разрядили карабины, и неожиданно воздух наполнился воем пуль и звонким жужжанием осколков, которые те выбивали из камней.

Самуэль крикнул:

– Первая линия – огонь!

Прогремел залп, стрелков окутало облако густого дыма, мушкеты выплюнули огонь и свинцовый град в приближающихся драгун. Но это их не остановило. Лошади опрокидывались, люди вылетали из седел. Внезапно Эбба обнаружила, что держит в руках первый из двух мушкетов с колесцовым замком, а мушкет с фитильным замком лежит рядом с ней, и из дула у него идет дым. Она, должно быть, выстрелила и сама не заметила этого. Она не знала, попала ли в кого-то. Глядя поверх дула мушкета, она видела, как всадники накатывают на монастырь, словно прибой, уже так близко, что ей казалось, будто она сможет коснуться их рукой, если вытянет ее. Она различила широкую грудную клетку лошади, танцующую над далеко выброшенными вперед ногами подпругу, раздувающиеся ноздри, выпученные глаза – ее мушкет выстрелил, а с ним и оружие остальных. Второй залп! Она отбросила мушкет, всмотрелась в дымовую завесу и ничего не увидела. Лошадь и всадник, в которых она целилась, исчезли, словно их никогда и не было. Волна атакующих разделилась перед стеной и понеслась вдоль нее налево и направо, и она поняла, что Самуэль подготовил сюрприз: на концах их короткой жалкой линии вдруг набухли облака порохового дыма, когда стрелки, которые лежали там в укрытии и еще не стреляли, прицелились в первых всадников в обеих колоннах и нажали на спуск. По воздуху полетели тела, заржали лошади, вторая линия накатила на застреленных, обе волны замерли. Прямо перед ними возникла бьющаяся, извивающаяся масса тел и копыт. Пока Эбба не сводила с нее глаз, из этой массы стали показываться отдельные солдаты: они размахивали шпагами или пистолетами, кричали и ругались, подпрыгивали и лезли к ним через обвалившуюся стену. Она услышала команду Самуэля: «Вторая линия – огонь!» – и увидела, как солдаты падают на землю, как они отскакивают и врезаются в линию наступающих товарищей, как они валятся назад и извиваются между камнями. Другие бежали дальше, бежали словно прямо на нее: сверкающие шпаги, открытые в нечеловеческом крике рты… Позабыв недавние мысли о последней пуле для себя, она схватила пистолет и выстрелила в лицо, которое оказалось ближе всего, которое будто нависло прямо над ней. Второй солдат прыгнул на нее, сбив на землю, но она не выпустила пистолет из рук, ударилась о камни, в глазах у нее потемнело. Однако она взвилась и стряхнула С себя нападавшего, попыталась встать раньше него и увидела, как его голова разлетается на куски. Тело его забилось, как у рыбы, вытащенной из воды. Ее взгляд метнулся к Самуэлю, а тот отбросил дымящийся пистолет и заревел: «Первая линия – огонь!»

Она рванулась назад, к третьему мушкету, но стрелять из него было уже слишком поздно. Прямо перед ней появился очередной драгун и взмахнул шпагой. Она подняла мушкет, отразила им удар, но не смогла устоять на ногах и снова упала на землю. Он закричал что-то, перепрыгнул через нее и наткнулся на Бьорна Спиргера, тот резко обернулся и выстрелил. Эбба почувствовала теплую влагу на лице и руках; драгун подкатился к ее ногам и уставился на нее широко раскрытыми глазами, в которых больше не было жизни. Всюду вдоль их линии трещали выстрелы.

– Прекратить огонь! – срывающимся голосом закричал Самуэль. – Прекратить огонь! Кто может, заряжай! Быстрее!

Драгуны перелезали назад через стену и бежали в поле. Взгляд Эббы метался. С полдюжины нападавших лежали по эту сторону стены; все они, кроме одного, уже не шевелились, но этот единственный полз вперед, опираясь на руки, и тащил за собой ноги. Рот его был открыт, лицо побледнело как полотно, а за ним тянулась широкая полоса крови. Никто не обращал на него внимания, даже когда он перевернулся на спину, судорожно сжал руками разорванный живот и стал отрывисто стонать. Она увидела, что ее пистолет лежит на земле, и поспешно подняла его.

– Они отступают! – крикнул кто-то.

– Нет, – крикнул в ответ Самуэль. – Они разворачиваются! Первая линия – готовьсь!

Эбба застонала от ужаса, когда увидела маневр, который проводили драгуны. Обе линии нападения отошли от стены и широкой дугой вернулись в центр поля, где и встретились. Погибшие и раненые в основном лежали с той стороны стены, так что Эбба не могла их видеть. Когда же она посмотрела на всадников в поле, которые как раз перестраивались, ей почудилось, что они совершенно не понесли потерь. Кавалеристы снова выстроились в ряд, но не сдвинулись с места. Эбба первой поняла, в чем тут дело.

– Пушки! – закричала она прямо в огненный луч, вылетевший из дальнего орудия. – Пушки!

Она съежилась за своим укрытием. Ядро ударило, подняв мощный фонтан снега и грязи, прямо перед стеной, прыгнуло дальше, задело камни, лопнуло и брызнуло осколками за спиной у Эббы, в груду камней, с которой Самуэль отдавал приказы. Она закричала и перекатилась на другую сторону. От синего полкового знамени остался лишь клочок. Рапира Самуэля исчезла. Холм был покрыт дымящимися оспинами. Между ними лежали обрывки шляпы Самуэля, а рядом с ними – еще что-то; при взгляде на это желудок Эббы взбунтовался и изверг из себя воду, составлявшую все его содержимое. Кровь оглушительно стучала у нее в ушах, но руки уловили дрожь земли. Драгуны опять неслись в атаку. Эбба не видела ничего, кроме кровавой массы между камнями, на которую, должно быть, пришлась вся мощь шрапнели. Перья со шляпы Самуэля колебались на ветру. Неожиданно из-за камней, спотыкаясь, вышел Самуэль. Он был весь в пыли, из носа у него шла кровь, и она поняла, что ему все же удалось убраться с линии выстрела.

– Первая линия: без команды не стрелять! – хрипло крикнул он.

Он неловко полез на вершину груды камней, уставился на то, что осталось от Герда Брандестейна, затем наклонился, поднял лежавший неподалеку мушкет, осмотрел треснувший приклад, схватил оружие как дубину и поднял свой второй пистолет.

– Первая линия…

Драгуны вновь скакали на них галопом. Лишь кое-кто из них успел перезарядить карабины. Первые прозвучавшие выстрелы не причинили никакого вреда, и пули лишь просвистели над защитниками монастыря. Второй залп оказался точнее: он выбил осколки от камней, и воздух наполнился воем срикошетивших пуль.

– Так-то лучше! – услышала она крик Бьорна Спиргера. – Теперь мне это нравится! Правый фланг ровный! Наконец-то это похоже на кавалерию…

Внезапно он отшатнулся, задрав дуло мушкета. Он уставился на Эббу, затем опустил взгляд, и она увидела большую неровную дыру в середине его груди. Его некрасивое лицо застыло в гримасе удивления. Он протянул руки, словно желая отдать свое оружие Эббе. Затем упал лицом вниз. Эбба закричала.

– Первая линия…

Драгуны, кажется, были уже прямо перед стеной, летящий вперед вал из живых тел. Впереди них неслась теплая воздушная волна: она пахла потом, и порохом, и конским навозом…

Кто-то скользнул к Эббе в укрытие, вырвал мушкет из рук мертвого Бьорна Спиргера и прицелился. Это был Альфред Альфредссон.

– …огонь!

Похоже, почти все смоландцы успели зарядить минимум по одному мушкету. Загремели выстрелы. Мушкет Альфреда выплюнул пламя и чад. Эбба с некоторым опозданием тоже вскинула мушкет.

Атака, словно приливная волна, разбилась о стену, а потом встала на дыбы перед стеной и рухнула на нее. Ржали лошади, кричали люди. Шум был чудовищным, и вид тоже. Будто двигалась сплошная, подвижная, кишащая телами масса. Эбба переводила оружие с одной цели на другую – она не знала, куда стрелять. Она видела, как из хаоса выделяются отдельные фигуры: люди, которые встают на ноги, лошади, которые поднимаются и прыгают по камням…

– Они прорываются через укрепления!

– Вторая линия – огонь!

Эбба услышала, как мимо нее просвистели пули второго залпа второй линии, увидела, как падают люди и оседают на камни лошади, но нападающих было слишком много. Некоторые уже начали опускаться на колено, вскидывать карабины и стрелять в ответ.

– Мы не удержим их!

– Назад в церковь! Назад в церковь!

– Вторая линия…

Эбба, пошатываясь, поднялась на ноги, все еще сжимая в одной руке до сих пор не выстреливший пистолет, в другой – заряженный мушкет. Альфред подскочил к ней, схватил за талию, развернул, протащил несколько шагов с собой. Краем глаза она видела Магнуса Карлссона, который корчился на земле и сжимал обеими руками шею, а кровь, пульсируя, ярко-алыми ручьями текла у него между пальцами. Альфред подставил ей ногу, и они вместе грохнулись на землю. Пистолет выпал у нее из руки.

– …огонь!

Третий залп второй линии пронесся над их головами и скосил первых драгун, которые спрыгивали со стены в монастырский двор. Альфред рывком поднял ее на ноги. Они пробежали мимо Самуэля: тот выстрелил из второго пистолета, а затем, размахивая, как дубиной, треснувшим мушкетом Брандестейна, спрыгнул с груды камней. Эбба хотела остановиться.

– Назад! К церкви! – выдохнул Самуэль. – Альфред, головой за нее отвечаешь!

– Есть, ротмистр! – рявкнул Альфред и поволок ее дальше.

– Нет! – закричала Эбба. – Нет, Самуэль. Идем с нами!

Он посмотрел на нее, затем бросился навстречу драгунам. Идущий первым драгун замахнулся шпагой, Самуэль поставил ему подножку, а затем ударил по затылку мушкетом. Потом развернулся и ударил другого нападающего в живот. Оставшиеся в живых смоландцы выходили из укрытий и тоже бросались в ближний бой. Эбба вырвалась из рук Альфреда и побежала к Самуэлю.

– Эбба! – закричал Альфред.

Самуэль обернулся и не заметил драгуна, который налетел на него. Самуэль упал на землю и выронил дубину. Драгун пошатнулся, но устоял на ногах и поднял шпагу, чтобы пронзить ею Самуэля.

Не колеблясь ни мгновения, Эбба подняла пистолет с последним спасительным зарядом и нажала на спуск. Драгун отлетел назад. Самуэль снова вскочил и забрал себе его шпагу.

Альфред обвил Эббу рукой и просто поднял ее в воздух.

– Поставь меня! – закричала она, отбиваясь. – Пусти!

– Убери ее отсюда! – крикнул Самуэль.

Но тут до них докатился грохот очередного выстрела, и мгновение спустя ядро упало перед стеной, прямо там, где было больше всего людей и где драгуны шли по головам своих товарищей, чтобы первыми штурмовать стену. Кровь и плоть хлынули вниз. Вновь раздался грохот копыт, и широкой дугой к ним рванулась группа всадников, словно только что вышедших из ада.

 

25

– Они прорываются через укрепления…

Как же трудно было очнуться ото сна! Действительность ворвалась в сознание с диким криком, и проклятиями, и выстрелами, и смешалась с остатками сновидения. Книга была готова. Он торжествовал. Равновесие восторжествовало. Он убедил аббата, что ему нужна помощь и что помощь эту можно оказать одним-единственным образом. Знание против глупости, грех против невинности… Молодые послушники заново написали части, которые ему не удались, а поскольку они были молоды и необразованны, они еще не выработали свой собственный стиль. Они неутомимо переписывали и его прописные буквы, и строчные, не внося в них никаких изменений. Теперь книга выглядела в точности так, как он планировал: написанная на одном дыхании… и одной рукой.

Он пролистал страницы. Они были тяжелыми, эти огромные листы из пергамента. Он мог просто пробежать текст глазами, так хорошо он его знал. Все, что только можно знать, все, что когда-либо записали ученые мужи, а он прочитал… Среди них – Ветхий и Новый Завет, слово Божье, которое уравновешивало знание… Равновесие… Мир жаждет достичь равновесия, и он сотворил его здесь, в этой книге, которая охватывала весь мир… Он чувствовал громкий стук своего сердца и боль, которая пронзала его тело неделями, но он может игнорировать ее. «Tetelestai, – подумал он. – Свершилось».

Он перелистывал страницы, благоговейно укладывая их друг на друга. Переплетчики позже сошьют по краям пергамент, накроют его крышкой. Он совершил работу, а они доведут ее до конца.

Чистые страницы – он специально оставил их пустыми, так как после них шло покаяние в грехах, и он считал, что бездействие должно противопоставляться действию…

…обе большие иллюстрации, которые шли сразу за ними, тоже для равновесия; даже те, кто не умеет читать, должны понять…

…Cronica Bohemorum, [87]Хроника Богемии (лат.).
переписанная Козьмой из Праги…

…правила святого Бенедикта, где подробно указывалось, как монашеский орден мог позаботиться о том, чтобы из него исходило equilibrium…

Он насторожился.

Прочитал текст.

Уставился на лист.

Сердце у него застучало еще быстрее, а боль в теле усилилась, выбросила нити, потянулась длинными щупальцами. Он чувствовал, как левая рука судорожно сжалась, как по всей руке, до самого плеча, полыхнул огонь. Он охнул.

Этот текст ему не принадлежал! Кто его написал? О боже, он взял за основу его идею и довел ее ad absurdum… поставил под вопрос всю книгу… Кто это написал? Дьявол… сам дьявол, должно быть, затесался среди его учеников и побудил одного из них написать это… Ведь дьявол ненавидит равновесие!

Боль стала такой невыносимой, что он не мог дышать. Он попытался встать, но был не в силах устоять на ногах. Похоже, всю левую сторону его тела парализовало, ее словно охватило ледяное пламя. Пламя… Он снова вспомнил о братьях, которых запер в горящей библиотеке, так как знание принадлежало ему, только ему одному, так как они хотели отнять у него знание, а он не хотел делиться… О, Господь на небесах, теперь огонь пожирает его изнутри… Он закричал, но крик был глухим, будто доносился до него сквозь толстую стену. Равновесие было нарушено, свидетельство книги – извращено, его покаяние оказалось напрасным, искупление – невозможным… Он кричал и кричал, и слышал шаги снаружи, и слышал скрежет засовов… Падая, он смахнул со стола несколько гигантских страниц из пергамента, и одна из них лежала прямо у него перед глазами… Страница с иллюстрацией, с ухмыляющимся лицом чудовища… дьявола… Тот поднял свои ужасные лапы и тянулся к нему…

Он кричал!

Он слышал, как снаружи колотят в дверь, как сражаются с засовами.

Он кричал. Он умирал…

– Они прорываются через укрепления…

Агнесс подняла голову. Все ее тело горело, словно в огне. Она слышала треск выстрелов, но теперь, после того как она очнулась, он звучал отдаленно и приглушенно. Сон крепко ухватился за нее, а она – за него. У нее было такое чувство, что стоит ей только обернуться, и она увидит спектральную фигуру монаха, человека, который более четырехсот лет назад хотел записать все знание мира и ключ для его уничтожения.

«Равновесие», – прошептало что-то.

Прошептал он.

Прошептал – он ли? Действительно ли какая-то его часть, что-то, оставшееся здесь и пережившее время, обратилось К ней, когда она лежала в лихорадочном бреду? Или, что куда более вероятно, она просто слишком много знала об этой проклятой книге, и нет ничего удивительного в том, что именно в этом месте книга проникла в ее сновидения?

Тьма и свет, ненависть и любовь, творение и уничтожение…

Хаос и порядок.

Огромное изображение дьявола на одной странице и божественный город – на другой.

Образы таким мощным потоком обрушились на нее, что она с трудом успевала узнавать их. На передний план попыталось выдвинуться другое воспоминание: воспоминание, которое действительно имело значение, воспоминание, которое отвечало на вопрос… Последнее, что она слышала, прежде чем раздался выстрел и швырнул ее в царство между сном и явью, где правила боль.

Где…

Возможно, они все время совершенно неверно истолковывали эти иллюстрации? Возможно, они представляли собой не противоположности, а дополнения? Разве свет может существовать без тьмы? Разве старое не должно погибнуть, чтобы возникло нечто новое?

Другое воспоминание с такой мощью заявило о себе, что Агнесс на мгновение поверила, что Александра сидит рядом с ней.

«Я уверена, она находится здесь. Кто знает, как часто дядя Андрей и папа на самом деле были здесь, когда мы думали, что они в отъезде? Дядя Андрей даже установил надгробный камень на старом заброшенном кладбище для… для ваших родителей».

Где…

Где находится библия дьявола? Люди отца Сильвиколы полдня и всю ночь рылись в развалинах. Они осмотрели каждый уголок подвала. Библии дьявола нигде не было видно. Затем откуда ни возьмись появились солдаты, и Киприан, и Андрей… а потом выстрел…

Она слышала выстрелы, а между ними – гулкие удары пушечных ядер. Все снова стало таким далеким… далеким стало все, что не касалось библии дьявола.

Агнесс, качаясь, поднялась на ноги и побрела к одному из полузасыпанных боковых выходов из церкви, тому, что вел к старому кладбищу.

 

26

Пока они не добрались до Праги, Андреас и Карина Хлесль ехали каждый на своей лошади – потери студенческого отряда, решившегося под предводительством отца Плахи и Мельхиора Хлесля напасть на лагерь Кёнигсмарка, были велики. Из двухсот животных, которых войска Кёнигсмарка забрали у населения, оставалось пятьдесят, включая приличное количество умерших или убитых коз и свиней: они свешивались с седел нескольких всадников. Для жителей Праги это было меньше капли в море; животные с самого начала не отличались откормленностью, а дикий перегон обратно в город еще ухудшил их состояние. Тем не менее возвратившихся принимали, словно освободителей. Даже генерал Рудольф Коллоредо, который в день перед отъездом добровольцев до хрипоты спорил на совещаниях, пытаясь отговорить их от совершения вылазки, кисловато улыбался. Лидия в полубессознательном состоянии сидела на лошади перед Андреасом, а тот, казалось, радовался, что основное внимание получил огромный иезуит; по его лицу бежали слезы благодарности за то, что они снова вместе.

Мельхиор не упустил возможности покрасоваться.

– За нами… гонится… вся армия… Кёнигсмарка… – тяжело дыша, сообщил он. – И я… Мне кажется… я видел еще одну армию, которая приближалась… приближалась к лагерю генерала. – Он попытался восстановить дыхание. Пока они Не прогнали жалкое стадо через ворота, он неутомимо трудился во всех концах колонны, вместе со всадниками студенческого отряда ловил беглецов и в целом старался принести как можно больше пользы. Никто не знал, сколько конных отрядов в армии Кёнигсмарка (и есть ли они вообще) и не преследуют ли они колонну. – У нас ушла вся… вся ночь на то, чтобы согнать животных в стадо. Они могут быть не так уж и далеко от нас, у них ведь нет крупных обозов… Они быстрые и легко передвигаются, даже пешком… И они не оставили в этом районе ничего, что еще могло бы их задержать.

Коллоредо кивнул.

– Встречаемся через полчаса у ворот Староместской башни, – сказал он.

Очевидно, смелая вылазка Мельхиора все же обеспечила ему небольшое внимание начальства.

– Отведите членов своей семьи домой, – кивнул Коллоредо Андреасу. – Господин советник, рад, что вы снова здесь. Нам вас не хватало.

Андреас еще не полностью пришел в себя, когда Мельхиор проводил его и остальных домой. Он отвел их наверх, избежал объятий и поцелуев прислуги и перевел их радостные приветствия на Андреаса, Карину и Лидию. Он так проголодался, что готов был в одиночку проглотить целого быка. Когда он снял перчатки и посмотрел на свои руки, то увидел, как сильно они дрожат. Он пока что старался не давать волю мыслям о том, что они не только выжили во время вылазки, но и осуществили ее с поистине грандиозным успехом, и задвинул их как можно дальше. Сначала нужно подождать, чем закончится битва за Прагу, и только затем можно будет сказать, кто в результате одержал победу.

Он с грохотом сбежал на первый этаж и ворвался в кухню. Раскрасневшиеся служанки приветствовали его книксеном.

– Скажите, что у вас есть из еды! – выпалил он.

Они захихикали, а затем наперебой стали ему предлагать колбасы и ломти хлеба. Вскоре Мельхиора замучила совесть: если город возьмут в осаду, им пригодится каждый кусок, а бедняки, вероятно, уже сейчас голодают. Но ведь к тому времени и колбасы, и хлеб испортятся! Он вонзил в них зубы и поперхнулся, когда в кухню вбежал Андреас. Похоже, его снова поймали на горячем. Андреас несколько раз перевел взгляд с лица Мельхиора на колбасы в его руках, а затем протянул к ним руку, забрал у брата несколько колбас и затолкал себе в рот. Глаза у него слезились.

– Приятного аппетита, братишка, – пожелал ему Мельхиор.

Андреас поперхнулся, но все же сумел проглотить слишком большой кусок. Только теперь Мельхиор обратил внимание на то, что на брате все еще грязная одежда и дорожные сапоги. Он удивленно указал на них.

– Мы выступаем немедленно, – заявил Андреас и забрал у него остальные колбасы. – Поесть можно и потом. Я должен кое-что сообщить Коллоредо.

– Что? Скажи мне, а потом можешь и…

– Это мой город, – перебил его Андреас. – Если дойдет до того, чтобы защищать его, то я хочу находиться впереди и знать, что происходит. Ты идешь со мной или предпочтешь оставаться в моей кухне и обжираться моими колбасами, пока остальные обращают Кёнигсмарка в бегство?

– Это наполовину моя кухня и мои колбасы, – услышал Мельхиор собственный голос.

Андреас схватил шляпу Мельхиора и нахлобучил ему на голову.

– Поторопись.

Мельхиор последовал за братом на улицу. Конюх уже приготовил двух свежих лошадей. Карина тоже была на улице, и тоже – в той же самой одежде, в которой приехала. Она погладила Мельхиора по щеке, затем обняла Андреаса и поцеловала его.

– Возвращайтесь живыми и здоровыми, – прошептала она.

Мельхиор не сводил с нее глаз, пока Андреас обнимал и целовал ее в ответ. И хотя никто ничего ему не сказал, в этом не было нужды, он и так понял: кое-чему пришел конец. Он почувствовал укол в сердце, и ему стало трудно дышать.

Андреас вскочил на коня и поскакал прочь, не дожидаясь его. Мельхиор последовал за ним, но отъезжая, он в последний раз обернулся. Карина подняла руку и махала им вслед. Затем послала им воздушный поцелуй. Он не ответил, поскольку знал, что она прощается не с ним.

– Что? – воскликнул Коллоредо. – Этого не может быть! Подполковник Оттовалски и его люди находятся на пути в Пилсен, чтобы привести нам на помощь императорский гарнизон.

– Может, он так и сказал, – объяснил Андреас. – Но факт есть факт: я сам видел и слышал, как он предлагал свои услуги Кёнигсмарку.

Коллоредо побледнел и растерянно заморгал.

– Насколько хорошо Оттовалски знает защитные сооружения города, господин генерал?

Коллоредо скорчил гримасу.

– Так же хорошо, как и вы, советник. Что за вопрос?

– Этого я и боялся. Кёнигсмарк хотел заставить меня выдать ему уязвимые места укреплений. Оттовалски сделает это добровольно.

– Брешь в капуцинском монастыре, наверху, в Градчанах! – выдавил Коллоредо. – Господи Боже, там на посту стоит только небольшой гарнизон Страговских ворот. Мы должны их…

Остаток его предложения поглотил внезапный колокольный звон. Казалось, что резонирует вся башня Староместских ворот. Они бросились к окну. У стен города стояло огромное облако пыли, а под ним виднелись пестрые цвета униформ и блестящий металл оружия и доспехов.

– Это Виттенберг, – прошептал Андреас. – Да смилостивится над нами Господь. Я догадываюсь, где находятся люди Кёнигсмарка.

Коллоредо доказал, что старая гвардия может быть полезна, по крайней мере, в периоды кризиса.

– Следуйте за мной! Немедленно выдвигаемся к Страговским воротам! – Он загромыхал вниз по лестнице, следом за ним – Мельхиор и Андреас. Не успев спуститься, он заревел: – Мне нужен взвод мушкетеров. Взвод мушкетеров!

Иржи Плахи ожидал их внизу, у выхода из башни. Он тоже был покрыт грязью, которую собрал во время нападения на лагерь Кёнигсмарка.

– Все ваши солдаты – у земляных укреплений, генерал, – доложил он. – А у меня есть рота студенческого легиона, и они готовы выступать прямо сейчас. Куда?

Мельхиор хлопнул его по плечу и побежал по мосту за генералом.

– Не отставайте! – крикнул он.

Пока они добрались до Страговских ворот, их группа растянулась по всей Малой Стране. В отделении было более ста человек, и многие из них лежали вдоль дороги и блевали после бешеной скачки; другие шатались от истощения. Дорога через мост и наверх, к Граду, была длинной и крутой. Мельхиор задыхался и боялся, что Андреас вот-вот упадет замертво. Он заметно похудел из-за серьезных нагрузок, но он слишком привык к сидячей работе: лицо у него побагровело, и он хватал ртом воздух. Наконец впереди показались ворота и охраняющие их солдаты. Некоторые обернулись и смотрели на них.

– Кажется, в порядке… – начал было Коллоредо, но замолчал.

Солдаты отодвинули огромные засовы и принялись уже открывать ворота.

– Стой! – закричал он.

И в этот момент Мельхиор с ужасом понял: то, что он считал кучей одеял и пальто, на самом деле было телами убитых стражей, очевидно, совершенно спокойно подпустивших к себе Оттовалски и его людей, так как подполковник был известным офицером, а от Страговских ворот нельзя было заметить, что он прошел именно через потайную брешь в монастыре капуцинов.

Генерал побежал вперед.

– Стойте! Безумцы…

Солдаты вскинули мушкеты и выстрелили. Мельхиор и Андреас бросились на землю. Бежавший впереди них генерал упал и покатился по мостовой.

– Оттовалски! – вне себя заревел Андреас. – Ты жалкий ублюдок!

Вместо ответа раздался выстрел, от мостовой полетели искры. Андреас выругался. Мельхиор заметил, что генерал поднял голову и встряхнулся. Мушкетеры у ворот уже опять заряжали оружие. Створки ворот медленно раскрывались. У себя за спиной он услышал крики и ругань школяров из студенческого легиона, который подходил небольшими группами и тоже начал стрелять. Воздух загудел от пуль. Солдаты у ворот бешено крутили ручку подъемного механизма.

Мельхиор вскочил, подбежал, пригнувшись, к генералу Коллоредо и потащил его прочь.

– Отпустите меня! – крикнул генерал. – Я не ранен!

Первая дюжина мушкетеров из студенческого легиона выстроилась в ряд и выпустила залп. От стен у ворот отскочили каменные осколки, во все стороны полетели щепки. Двое солдат впереди упали, но ворота были уже приоткрыты, так что в них мог протиснуться человек. Генерал Коллоредо вскочил на ноги и вместе с Мельхиором побежал к углу ближайшего дома. Им вслед засвистели пули. Ворота раскрылись еще больше, и в них ворвалась орущая толпа, стреляя, ругаясь и размахивая алебардами и рапирами. Андреас промчался зигзагом под градом пуль и, тяжело дыша, догнал Мельхиора и Коллоредо. Второй залп студентов уложил несколько нападавших, но и в ряду стрелков появились первые жертвы: они упали на мостовую и корчились от боли.

– Я узнал эти цвета! – крикнул Андреас. – Это Кёнигсмарк.

– Сколько у него людей? – крикнул в ответ Коллоредо.

– По меньшей мере две тысячи…

Генерал побледнел еще сильнее.

– Мы обречены.

Нападающие потоком вливались в ворота. Некоторые уже бежали на гребень стены, чтобы занять более удобную огневую позицию. Теперь мушкетеры выстроились в шахматном порядке и стали стрелять по защитникам из студенческого легиона, большая часть которых еще только подходила к арене битвы, совершенно выбившись из сил. За считанные мгновения Мельхиор увидел, как упала минимум дюжина человек. Молодые люди вели себя в точности так, как на учениях; но, учитывая численный перевес противника и тот факт, что они находились на улице, они явно избрали неверную тактику. Мельхиор застонал. Он не знал, куда пропал Иржи Плахи; не возникало никаких сомнений в том, что, если ничего не предпринять, студенческий отряд будет полностью уничтожен за несколько недолгих минут. Не успел он додумать мысль до конца, как уже стоял посреди улицы.

– Растяните цепь! – кричал он. – Разомкните телеги! Спрячьтесь! – Слева и справа от него от мостовой отскакивали пули. С головы сорвало шляпу. Он попытался отпрыгнуть в сторону, почувствовал удар по ноге и упал на землю. – Уличный бой! – кричал он. – Возьмите их под обстрел из домов! Задержите их у ворот!

Он перекатился вбок. Шляпа прыгнула к нему, когда в нее попала еще одна пуля. Плюмаж оторвался и покрыл все дождем из перышек. Мельхиор потянулся к шляпе, вскочил и пробежал несколько шагов. Школяры поняли его и разбежались во всех направлениях: они бросались за углы домов, выступы стен и в переулки, выбивали двери подъездов. На верхнем этаже одного из домов разбилось окно, и оттуда вылезло длинное дуло. Мельхиор, согнувшись, прыгнул вперед и приземлился прямо между ног мушкетера, потащив его с собой на землю. Несколько пуль отбили куски штукатурки от угла дома, за которым они укрылись.

Дуло, показавшееся из окна, оказывается, принадлежало огромной старинной аркебузе.

Мельхиор кое-как поднялся и, к своему изумлению, увидел беззубое лицо в обрамлении жидких белых волос, появившееся за аркебузой. Аркебуза выстрелила с таким грохотом, что можно было подумать, будто кто-то пальнул из пушки. Облако чада размером с карету вылетело из окна и окутало дом. Впереди, у ворот, стрелки бросились на землю. Верхняя часть кустарника в нескольких десятках шагов возле ворот взлетела в воздух, на мостовую посыпались листья и ветки.

– Вот черт! каркнул обладатель музейного оружия и исчез за парапетом, без сомнения, для того, чтобы зарядить чудовище.

Штукатурка под окном поднялась облаком: это стреляли нападающие. Было слышно, как старик смеется.

– Боже мой! – воскликнул стрелок, которого Мельхиор затащил в убежище.

Мельхиор выглянул за угол и сразу убрал голову: возле уха просвистела пуля. Нападающие снова двинулись вперед. Еще несколько шагов, и они доберутся до первых домов. Он беспомощно смотрел на другую сторону улицы, где находились Андреас и Коллоредо. Генерал подпрыгивал от ярости и что-то кричал, но его никто не понимал. Неожиданно его крик разнесся повсюду:

– Отходим! Отходим к мосту!

– Нет! – завопил Мельхиор. Он замахал руками, но генерал не обращал на него внимания. – Мы не можем вот так просто отдать им Малу Страну!

Из окна опять выдвинулось дуло аркебузы, загремел выстрел. К этому моменту дым уже висел над улицей, словно утренний туман. На сей раз отлетела большая часть угла дома у ворот. Вниз посыпались камни, и оба студента, которые там окопались, выругались и стали отходить.

– Э-э-эх! – каркнул старик и вновь скрылся в здании.

– Если так будет продолжаться, он станет лучшим стрелком! – рявкнул мушкетер рядом с Мельхиором.

– Отходим! Все вниз, к реке!

– Нет! – закричал Мельхиор. – Нет! К черту! Боже, почему этот глупец не слышит меня?

– Позвольте помочь вам! – предложил чей-то глубокий голос.

Мельхиор обернулся. Над ним нависала огромная фигура отца Плахи. Иезуит был покрыт потом, а его сутана разорвана. В лапах он сжимал два мушкета, очень похожие на те, которые использовали мушкетеры Кёнигсмарка. Как он захватил их, Мельхиор даже не догадывался.

– Коллоредо приказывает людям отступать, – выдохнул Мельхиор. – Мы не можем оставить им Малу Страну! Мы не должны позволить Кёнигсмарку бросить вперед несколько тысяч солдат, с которыми он может делать все что захочет. 1610 год не должен повториться!

– Что ты предлагаешь?

– Нужно отступить до Града. В садах мы сможем довольно долго держать оборону и задерживать врага: улица там становится уже. Мы с братом постараемся вывести как можно больше людей из домов и доставить их к реке.

– Хорошая мысль!

– Но как донести ее до генерала?

– Это уже моя забота. – Плахи сунул мушкеты в руки Мельхиору. – Прикройте меня.

Самое невероятное заключалось не в том, что отец Плахи, подобрав сутану, бросился под град пуль, и не в том, что его длинная фигура, в которую не попал бы разве что слепой, приняла на себя основной прицельный огонь, бьющий ему прямо в лицо. Мельхиор и мушкетер рядом с ним стреляли в направлении ворот, но нападающие, похоже, совершенно не замечали, что по ним ведется огонь. Отец Плахи танцевал между воронками от снарядов. Тот факт, что он пробрался сквозь град пуль без единой царапины, также не был самым удивительным.

Самое невероятное заключалось в том, что менее чем через десять секунд он пустился в обратный путь, прыгая под огнем, словно высокий мальчуган, пытающийся перескакивать через щели между камнями мостовой, и, тяжело дыша, добрался до убежища Мельхиора, чтобы сообщить: «Генерал согласен». Затем он выбил пыль из сутаны, забрал у Мельхиора оба мушкета и исчез, чтобы понести новости дальше.

Аркебуза загремела в третий раз. Флюгер на Страговской башне подпрыгнул, крыша загромыхала и упала на землю прямо между нападающими, которые тут же разбежались.

– Да-а-а-а! – сердито протявкал старик за окном. – Получите, ублюдки!

Школяры студенческого полка показались из убежищ и побежали по улице. Они разряжали мушкеты в незваных гостей и мчались к Граду. Мельхиор поспешил за ними, когда увидел, что Андреас и генерал отлепились от угла дома и двинулись вслед за ними. Они встретились на пятачке за пределами дальности выстрела. Андреас замедлил ход, и Мельхиор стал подталкивать его вперед.

– Шевелись! – крикнул он. – Шевелись! Мы не должны терять времени!

Андреас кивнул. Теперь начал останавливаться генерал Коллоредо.

– Удачи! – крикнул он.

Рядом с ними объявился отец Плахи.

– Нет, генерал! – возразил он. – Вы должны исчезнуть отсюда. Организуйте защиту Старого Места! Мы задержим их здесь, сколько сможем.

Коллоредо кивнул. Повсюду открывались окна и двери, люди кричали что-то из окон, выскакивали на улицу или, наоборот, ныряли в подъезды и пронзительно вопили. В руках у многих было оружие, очевидно, припрятанное еще во времена ландскнехтов из Пассау. Обитатели Малой Страны не имели никакого желания снова сдаваться без боя и испытывать на себе всю жестокость солдат.

– Бросайте все вещи! – кричали Мельхиор и Андреас. – Берите с собой только свои семьи! Вещи – дело наживное. Спешите! Переходите через мост, спасайтесь.

Сначала люди не реагировали. Еще никто и никогда не приглашал бедных жителей Малой Страны искать защиту в богатом Старом Месте. Однако вид генерала Коллоредо, покрытого грязью и в разорванной одежде, мчавшегося рядом с Мельхиором и Андреасом и повторявшего этот призыв, пробудил их ото сна. Когда они достигли конца улицы, уходящей круто вниз от самой замковой горы, уже десятки мужчин, женщин и детей бежали позади и впереди них, в то время как остальные, с искаженными яростью лицами, сжимая в руках древнее оружие, поднимались наверх, чтобы поддержать студенческий полк. Теперь их было уже несколько сотен. Они кишели у подножия моста, толпились перед Малостранскими воротами, где караульные собрались было стрелять, но вовремя заметили среди них генерала. Ворота открылись, и люди ворвались на мост. Часовой на башне отчаянно размахивал флажками, передавая сообщение часовым у Староместских ворот, которые тоже начали открывать. Андреас, Мельхиор и Коллоредо, тяжело дыша, остановились.

– Мы не сможем спасти всех, – простонал Андреас.

– Нет, но это лучше, чем не спасти вообще никого, как это было до сих пор, – ответил Мельхиор. – Генерал, даже если нам придется сдаться и Кёнигсмарк разграбит город, мы все равно победили. Еще никогда раньше обе половины Праги не выступали единым фронтом!

Коллоредо кивнул. Он так тяжело дышал, что не мог произнести ни слова. Однако глаза у него сверкали. Он указал на башню перед мостом на Малу Страну; издавая стоны, они взобрались вверх по лестнице до самой смотровой площадки. Мала Страна лежала перед ними, ее улицы почернели от заполонивших их толп… А наверху, в садах, вспыхивал и дрожал огонь из мушкетов. Кроме него, ничего не было видно, поскольку там висело облако дыма, и оно спускалось вниз: школяры отступали.

– Как только враг появится на улицах, у них не останется ни единого шанса, – охнул Коллоредо. – Тогда им придется бежать – или умирать.

В следующее мгновение звуки выстрелов наверху стихли.

– Теперь они бегут, – в ужасе заметил Андреас.

Коллоредо обернулся. Капитан, командовавший стражами, уставился на него, вытаращив глаза.

– Половину своих людей поставьте на гребень башни, со стороны Малой Страны, – рявкнул Коллоредо. – Другая половина следует за мной!

– Куда? – простонал капитан.

– Мы немного пройдемся навстречу студенческому полку, – ухмыльнулся генерал. – К их хвосту прицепилась какая-то приставучая дрянь, а мы можем дать им возможность немного передохнуть.

Он не стал спрашивать, пойдут ли с ним Мельхиор и Андреас, а они не стали спрашивать, можно ли им пойти с ним. Вместе со стражами они пробивались сквозь поток беженцев, пока не добрались до того места, где идущая от Града улица поворачивала вниз.

– По подъездам! В укрытие! – крикнул генерал.

Мельхиор и Андреас втиснулись в один подъезд. Андреас тяжело дышал и сжимал мушкет, который солдаты сунули ему в руку.

– Ты умеешь с ним обращаться? – спросил его Мельхиор.

– Нет!

– Великолепно. И каков твой план?

– Я стану читать им договор купли-продажи с восточным торговым обществом и надоем им до смерти – буквально!

Они переглянулись.

– Прости, что называл тебя засранцем, – сказал Мельхиор.

– Прости за то, что я говорил о тебе и Карине, – одновременно с ним произнес Андреас.

Они снова переглянулись. Внезапно Андреас улыбнулся.

– Они идут! – закричал генерал Коллоредо. – Они идут!

Солдаты Кёнигсмарка не были готовы к тому, что наткнутся на сопротивление. Они прогнали студентов и уже торжествующе кричали, когда дошли до площади и обнаружили, что там яблоку негде упасть от беглецов. Первые уже вскинули мушкеты, чтобы стрелять без разбора по толпе.

– Огонь! – закричал Коллоредо.

Двадцать мушкетов выстрелили одновременно. Люди на площади, громко крича, упали на землю. У первого ряда ворвавшихся на площадь нападающих подогнулись ноги, словно по ним прошлась огромная коса. Школяры развернулись, и те, чьи мушкеты еще были заряжены, тоже стали стрелять. Послышались крики. Нападающие отступили. Люди на площади вскочили и побежали на соседние улицы, поняв, что им не удастся пройти к мосту. В течение нескольких мгновений площадь опустела, а на улице, ведущей прямо к мосту, раздавались испуганные вопли, царили давка и паника. Мельхиор заметил, что Андреас еще не выстрелил из мушкета.

– Чего ты ждешь… – начал он, но тут Андреас вышел из укрытия, встал прямо посреди улицы, прицелился и спустил курок.

Ставень на доме в начале улицы, ведущей от Града, разлетелся в щепки, но мушкетер, высунувший свое оружие из-за угла, вздрогнул и промахнулся. Оставшиеся в живых члены студенческого полка присоединились к беглецам. Коллоредо тоже погнал своих людей назад.

– Через мост не перейти! – закричал Мельхиор.

Коллоредо покачал головой. Они последовали за ним к берегу реки. На Влтаве уже покачивалось несколько лодок, а сидящие в них лихорадочно гребли к противоположному берегу; остальные лодки стражи уничтожили топорами. Андреас, Мельхиор и Коллоредо прыгнули в уцелевшую лодку и взялись за весла. На мосту все еще оставалось полно людей, но их поток постепенно ослабевал. Коллоредо не сводил с моста широко раскрытых глаз.

– Будь я проклят, – сказал он наконец, – будь я проклят. Сколько мы успели перевести через мост, как вы думаете?

– Пару сотен, – ответил Мельхиор. – Это крохотная часть жителей Малой Страны, но даже она что-то да значит.

– Кто-то подает нам знаки с башни Старого Места, – заметил Андреас.

Коллоредо стал читать сигналы. Мельхиор видел, что наверху, в Граде, им тоже подают сигналы. Он спросил себя, кто их подает: гарнизон замка или же враг. Ответ на этот вопрос ему дал Коллоредо.

– Град в руках врага, – спокойно сказал он. – Кёнигсмарк взял в плен епископа Гарраха, Франческо Мизерони, Вильгельма Славату, всех каноников и весь Страговский монастырь. Он предлагает начать переговоры, или он пришлет нам головы пленников в корзине. Что вы только что говорили о победе, которую мы одержали, несмотря на возможное поражение, господин Хлесль? Ну, вот мы и одержали эту победу. Только Прага все равно пала.

 

27

В первое мгновение Агнесс решила, что она провалилась в очередной сон. Киприан, Андрей и Александра стояли перед какой-то могилой, причем Андрей держал в руке ржавую иззубренную лопату. Перед ними возвышались какие-то мужчины, один из которых целился в них из мушкета. Это были люди… отца Сильвиколы! Она замерла, будто натолкнувшись на стену. Колени у нее задрожали, а пульсирующая боль в ране усилилась. Звуки битвы у стен города внезапно стали доноситься словно с большого расстояния.

Отец Сильвикола обернулся. Похоже, он не удивился, увидев ее здесь.

– Она лежит в могиле, – сказал он. – В пустой могиле мужчины, который пожертвовал своей женой и чуть не поступил так же и с детьми, лишь бы выкрасть библию дьявола. Я мог бы и догадаться. Вы хотели выкопать ее и перепрятать. Я опередил вас. Бог опередил вас. В конце добро всегда торжествует над уловками дьявола. – Он кивнул солдату с мушкетом и указал на Агнесс. – Пора довести все до конца. Убей ее.

Солдат поднял мушкет и развернул его дуло. Отец Сильвикола прикусил губу и пристально посмотрел на Агнесс.

Киприан сделал незаметное и быстрое движение, словно в него вселился он же, но гораздо моложе, и не успел никто и глазом моргнуть, как он уже стоял за спиной иезуита, прижимая одну руку к горлу отца Сильвиколы, а другую держа у него за затылком. Он приказал солдату:

– Отбрось мушкет, или я сломаю ему шею.

 

28

Солдат медлил. Его взгляд метался между Агнесс, Киприаном и отцом Сильвиколой. Наконец он опустил оружие.

– Застрели… их… – выдавил отец Сильвикола. – Я… приказываю…

Солдат снова поднял мушкет. Андрей шагнул вперед. Его лопата пронеслась по воздуху и вонзилась неровным, но острым, как нож, лезвием в грудь солдата. Тот сделал неверный шаг назад и опустил глаза. Рот его раскрылся, руки выпустили мушкет. Оружие упало на снег. Он сжал черенок лопаты, словно хотел вытащить ее из своего тела. Александра рванулась вперед и подняла мушкет. Остальные солдаты отступили. Мужчина с лопатой в груди упал на колени и свалился набок; ноги у него слабо подергивались, а руки судорожно загребали снег.

Александра навела дуло на солдат. Взгляд у нее был диким.

Мужчина на земле застонал, голова его поникла, и он затих.

Тишину разорвал выстрел, прозвучавший прямо рядом с Агнесс.

 

29

Прямое попадание в ряды драгун заставило их атаку захлебнуться. С людей, оказавшихся ближе всего к тому месту, куда пришелся главный удар, капала кровь их товарищей. Раздались крики боли. Альфред недоверчиво смотрел на происходящее. Самуэль отнял шпагу у ближайшего противника и прижал того к стене. Какое-то мгновение все выглядело так, словно они, против ожидания, отбросили драгун назад за стену.

– Черные всадники! – закричала Эбба.

Они неслись вперед, как призраки, абсолютно черные, от закрытых капюшонами лиц до кончиков сапог. У каждого был короткоствольный карабин, похожий на те, которыми пользовались драгуны. Не снижая галопа, они сорвали оружие с плеч и прицелились.

А затем они выстрелили.

Самуэль упал лицом вперед, но Эбба заметила, что он не ранен. Другие смоландцы тоже кинулись в укрытие. Пули вонзались в стену, выбивая пыль и искры. Драгуны тоже попадали на землю. Кавалькада с грохотом промчалась мимо, развернулась на полном скаку и вернулась. Первые драгуны уже снова появились из укрытия и бросились к смоландцам. Черные призраки в молниеносном маневре рассыпались цепью, теперь они скакали поодиночке или по двое. Все больше драгун появлялись над стеной. Эбба видела, как падает Самуэль под натиском нескольких нападающих. Призраки приблизились к стене, и теперь стало ясно, что они задумали – они хотели напасть на монастырь. Самуэль отбился от нападающих, развернулся и неожиданно встал спина к спине с одним из своих людей. Она слышала, как застонал Альфред, поняв, что не сможет вмешаться. Привидения соскользнули со спин лошадей.

– Что это? – ахнула Эбба.

– Я не знаю, – ответил побледневший Альфред. – Все дьяволы ада. – Но не успела она вырваться, как он еще крепче сжал ее руку и потащил дальше. Она опять забилась.

– Пусти меня!

Он поволок ее за угол. Она знала: Самуэль хотел, чтобы она вышла из линии обстрела, знала, что в этот раз она не пойдет впереди… Знала, что вместо этого она последует за ним, а именно – на смерть, если смоландцы потерпят поражение, если ей и остальным не удастся отстоять церковь. Холодная мысль, молчавшая с самого начала битвы, вновь напомнила о себе и приказала: «Не возражай!»

Она побежала, и Альфред отпустил ее. Ее сердце разрывалось, когда она думала, что бросит на произвол судьбы Самуэля и остальных. Она оглянулась через плечо, и последним, что она видела, прежде чем они завернули за угол, были черные тени, перелезавшие через стену и нападавшие на смоландцев с тыла. А за стенами, на поле боя – необозримая масса верховых, которые полным галопом направлялись к стене; над ними трепетали знамена и вымпелы.

Драгуны получили подкрепление.

Смоландцы были обречены.

Они бежали.

Эбба услышала за спиной стук копыт и в панике оглянулась.

Один из черных дьяволов преследовал их. Лошадь его скользила над землей между грудами камней. Она громко ржала. Безликий всадник размахивал карабином. Он мчался на них. В следующее мгновение он почти навис над ними.

Альфред оттолкнул Эббу в сторону, и она упала между камнями и закричала от боли. Она видела, как Альфред перекатился набок и снова вскочил, сжимая в руке дубину, но когда он повернулся, чтобы ударить лошадь по ногам, всадник заставил своего коня совершить прыжок, и тот пролетел над дубиной Альфреда. Из-за инерции сильного размаха вахмистр зашатался. Лошадь приземлилась на передние копыта и заскользила дальше. Всадник боролся с поводьями. При этом капюшон слетел у него с головы. Суеверный паралич отпустил Эббу, когда она увидела, что он всего лишь человек, человек, вполне уязвимый для пуль. Она встала и побежала на него. Лошадь сделала оборот вокруг своей оси и поднялась на дыбы. Эбба услышала, как всадник выругался. Не останавливаясь, она взяла мушкет наизготовку. Лошадь сделала прыжок и поскакала дальше по улице. Эбба не отставала. Из-за россыпей камней улицы были такими малопроходимыми и извилистыми, что лошадь лишь с большим трудом пробиралась вперед. Эбба стала нагонять ее. Ей бы хватило одного длинного прямого участка, чтобы прицелиться, нажать на спуск и сбить всадника с лошади. Внезапно ей больше всего на свете захотелось увидеть, как он падает с коня, и знать, что в голове у него засела ее пуля. Перед глазами встала картина того, как призраки бросаются на смоландцев, как подходит подкрепление драгун. Она слышала, как тяжело дышит у нее за спиной Альфред. Она не привезет библию дьявола в Швецию, она никогда больше не увидит Кристину, и сегодня она умрет здесь вместе с остальными, но все это было неважно. Она хотела только одного: застрелить черного всадника и покориться судьбе.

Там, за поворотом… Там есть немного свободного места, перед развалинами церкви. Всадник натянул поводья и выпрыгнул из седла, еще до того как лошадь остановилась. Эбба тоже остановилась, и хотя она задыхалась, она задержала дыхание и прицелилась.

Два момента в последнюю секунду удержали ее от того, чтобы спустить курок и застрелить черного всадника.

Одинокий выстрел, который внезапно донесся до нее откуда-то из-за наружной стены церкви. И крик, с которым черный всадник ворвался в двери церкви, даже не обернувшись:

– Александра!

 

30

Киприан отпустил отца Сильвиколу и отступил на шаг. Иезуит пошатнулся и медленно обернулся. Поднял руку. В кулаке он сжимал дымящийся пистолет. Киприан с озадаченным выражением на лице тяжело осел в снег.

Вацлав увидел все это, когда ворвался во внутренний двор со старым кладбищем. Он увидел отца, который словно окаменел, увидел Александру, которая целилась из мушкета в кучку солдат, но повернула голову и в ужасе смотрела на Киприана и отца Сильвиколу. Он увидел Агнесс, которая стояла в снегу и раскачивалась из стороны в сторону. Он увидел, как иезуит поднимает пистолет, лицо его искажает гримаса, он целится в Агнесс, взводит Курок и спускает его.

ЩЕЛК!

Иезуит завыл, словно волк.

ЩЕЛК!

Вацлав налетел на него, выставив вперед карабин. Приклад попал отцу Сильвиколе в лицо. Он почувствовал, как от удара что-то сломалось. Иезуит отлетел назад, будто матерчатая кукла, и остался лежать. Из одной руки у него выпал пистолет, из другой – две бутылочки, которые он, должно быть, сжимал в кулаке как талисман. Солдаты перед натиском Вацлава отступили к стене и подняли руки над головой. Первый из них опустился на колени.

– Пощады! – в панике прошептал он. – Пощады!

Александра выронила мушкет и бросилась к Киприану, который держался рукой за стену. Агнесс опустилась на четвереньки и тоже поползла к нему. Андрей все еще стоял как вкопанный. Вацлав подобрал мушкет и навел оба ствола на солдат. Один за другим они опускались на колени в снег и поднимали руки над головами. Отец Сильвикола, постанывая, в полубессознательном состоянии лежал на одной из старых могил. С ужасом, от которого ноги у него стали ватными, Вацлав увидел, как краснеет передняя часть рубахи Киприана.

– О боже, папа, – всхлипнула Александра и подняла мокрую рубаху.

Она закричала.

Неожиданно во двор влетели девушка в разодранной мужской одежде и несколько солдат. Резко остановились. Вацлав развернул один из мушкетов на сто восемьдесят градусов и направил его на вновь прибывших. Он не знал, сможет ли спустить курок. Оружие словно стало весить не меньше тонны. Девушка сначала прицелилась в него, но затем ее мушкет опустился, а лицо побледнело: она заметила сидящего на снегу Киприана. Один из сопровождавших ее солдат забрал у нее мушкет, оценил ситуацию и пошел к Вацлаву. Дуло его мушкета было направлено на стоящих на коленях солдат. Он кивнул Вацлаву и протянул руку. Вацлав, точно во сне, вручил ему свой карабин. Когда их взгляды встретились, они заключили некое соглашение, чье содержание осталось для Вацлава загадкой, но он отвернулся, предоставил вновь пришедшему возможность разбираться с пленниками, а сам поплелся к тому месту, где лежал Киприан.

Киприан вытянулся в снегу в полный рост. Александра разорвала ему рубаху и дрожащими руками пыталась остановить кровотечение. Киприан был таким бледным, каким Вацлав его никогда еще не видел. Губы его потеряли цвет, а кожа была такой же белой, как и волосы. Он дрожал. Вацлав сорвал с плеч свой черный плащ и попытался просунуть его под тело Киприана. Когда он убрал руки, с них капала кровь. Снег начал окрашиваться в красное. Киприан лежал в центре распускающегося цветка из собственной крови.

– Папа! – закричала Александра.

Киприан схватил Агнесс за руку. Они переглянулись. Лицо Агнесс светилось любовью, хотя по щекам катились слезы.

– Эй, – прошептал Киприан. – Не грусти. До сих пор на оружие, направленное на моих близких, постоянно бросались другие… ты, Андрей… и ты, Вацлав… Наконец пришел и мой черед…

Вацлав почувствовал, как отец опустился рядом с ним на колени и вцепился ему в плечо дрожащей рукой.

– Вы… все… все здесь, – прошептал Киприан и попытался улыбнуться.

Вацлав увидел, что его рот полон крови. Киприан сглотнул. Он задыхался.

– Есть два варианта, – услышал Вацлав голос человека, пришедшего вместе с девушкой. Она все еще стояла здесь и в ужасе смотрела на происходящее. – Мы не можем заботиться о пленниках. Либо вы немедленно клянетесь мне в верности и помогаете нам защищать церковь, либо я убью вас.

– Агнесс… – произнес Киприан. – Агнесс… наконец-то я смог сделать то, для чего пришел в этот мир. Не надо плакать. Я счастливый человек.

Вацлав встал, Он посмотрел на Киприана, на всхлипывающую Агнесс, на Александру, которая отчаянно пыталась остановить кровь, льющуюся из ужасной раны Киприана, на своего отца, который плакал и держал Киприана за руку. Внезапно он так сильно, как никогда прежде, ощутил себя чужим для них. Вацлав, подкидыш, всегда останется Вацлавом, подкидышем. Вацлав любил Андрея, который на протяжении всей его жизни был ему отцом, и почитал Киприана со страстью, почти сопоставимой с его любовью к Андрею, но теперь… теперь он…

Он быстро отступил, пока чувства не переполнили его. Он заметил, что все еще сжимает в руке мушкет, с помощью которого Александра заставила солдат не вмешиваться. Он встретился взглядом с девушкой. Ее веки дрожали.

– Мои монахи… – сказал он, – мои монахи… пытались спасти ваших друзей. Бой окончен. Полк, который подтянулся к Подлажице, присягал императору. Они обезоружили драгун Кёнигсмарка. Преподобный генерал собственной персоной прибыл из самого Рима, чтобы положить конец этой истории. Папский нунций, монсеньор Киджи, предоставил в распоряжение генерала своих солдат. Они принадлежат к элитному подразделению, которое охраняет мирные переговоры в Мюнстере. Мы случайно встретили их и привели сюда.

– Ваши монахи? – заикаясь, спросила она. – Черные… призраки? Я совсем ничего не понимаю…

– Идите к своим друзьям, – продолжал он. – Бой окончен. – Он подал ей мушкет. – Возьмите. – Он не стал говорить, что неожиданно почувствовал, как это оружие пачкает его. К его удивлению, она не взяла мушкет, а положила его в снег.

– Я тут случайно подслушал… – сказал человек, стороживший пленников. – Это правда?

Вацлав кивнул. Он почувствовал, как мужчина спокойно рассматривает его.

– Слушай, друг мой, – сказал он. – Я уже довольно долго брожу по этому огромному сумасшедшему дому. Есть одна история о черных монахах, которым лучше не попадаться в руки, и об одиннадцатой заповеди…

Вацлав кивнул.

– Я тоже ее слышал.

Мужчина снова окинул его взглядом с головы до пят. Затем вопросительно поднял брови.

– Все ложь, – закончил Вацлав.

Мужчина кивнул, Он зажал мушкет локтем, тем самым освободив правую руку, и протянул ее Вацлаву.

– Я Альфред. – Затем он повернулся к пленникам. – Вон отсюда. Выходите на построение. Судя по всему, вам просто несказанно повезло, собачье отродье. – Его взгляд упал на девушку в мужской одежде – Идемте, ваша милость, – сказал он. – Идем туда, где нам и место.

Проходя мимо Киприана и остальных, Альфред остановился. Александра повернула к нему заплаканное лицо. Киприан направил на Альфреда беспокойный взгляд. Охваченный внезапной болью, Вацлав понял, что еще немного, и Киприан опустится в снег, а земля получит то, что теперь окончательно принадлежит ей. Альфред отдал честь. Киприан слабо улыбнулся.

– Скажи… своему капитану… Мне жаль… что мы не встретились раньше, – прошептал Киприан.

– Ротмистру, – тихо ответил Альфред. – Капитаны бывают только в проклятой пехоте. – Он снова отдал честь, взял девушку за руку и повел ее прочь.

Вацлав обернулся, услышав, как застонал отец Сильвикола. Он нагнулся к нему, забрал пистолет и не глядя отбросил в сторону. Затем взял обе бутылочки и стал задумчиво рассматривать их. Наконец он схватил иезуита за воротник, подтащил к рухнувшему монастырскому зданию и прислонил к стене. Отец Сильвикола опять застонал. Лицо его опухло, из носа и рта капала кровь, веки дрожали. Вацлав почувствовал непреодолимое искушение поднять сапог и затоптать его до смерти и тут же ощутил, как содержимое желудка поднялось к горлу: оказывается, он уже поднял ногу.

– Вацлав! – воскликнул Андрей.

Вацлав обернулся к нему.

– Вацлав… – услышал он шепот Киприана. – Что ты там бродишь? Твое место… здесь.

Это одно-единственное предложение полностью разрушило самообладание Вацлава. Неожиданно слезы навернулись ему на глаза, и внутренний голос взвыл: «Он не может умереть! Мы однажды уже считали его погибшим, но он вернулся. Он и теперь вернется. Он не может умереть!»

– Александра, – сказал Киприан. – Перестань. Я бы хотел, чтобы ты… выслушала меня. Вы все… Я… За свою жизнь я совершил много ошибок, но и добрые поступки тоже… Это все не важно… абсолютно не важно по сравнению с тем… с тем, что у меня есть вы… И если бы я за всю свою жизнь не сделал бы ничего, кроме…

Андрей опустил голову. Он знал, что уже шестьдесят лет как был бы мертв, если бы Киприан и его дядя не сумели отправить императора Рудольфа, вместе с его лейб-медиком, в Браунау, где доктор Гваринони не дал Андрею умереть от арбалетного болта, который он принял на себя, чтобы спасти Агнесс.

Александра снова заплакала навзрыд. Она вспомнила о том, как отец вступил в неравный бой с мужчиной младше его на двадцать лет, чтобы спасти ее жизнь.

Вацлав не сводил с Киприана взгляда. Андрей вынес его, смертельно больного младенца, из сиротского приюта, но если бы не Киприан, он бы вновь вернулся туда, вновь стал бы сиротой, и теперь его хрупкие детские косточки лежали бы с сотнями других в известковой яме на берегу Влтавы.

– Я считаю, что неплохо со всем управился, – резюмировал Киприан. – Я горжусь этим… Вацлав… Я знаю, ты всегда чувствовал себя чужим… Ты должен знать, что, кроме тебя, никто этого не чувствовал. Но это твоя особенность, именно она делает тебя тем, кто ты есть… Будь покоен… Я всегда считал тебя сыном, как если бы ты был плоть от плоти моей и кровь от крови…

Вацлав сжал губы, но не смог удержать поток слез.

– Я это и сам знаю, Киприан, – хрипло прошептал он. – Там, откуда все идет… – он указал на сердце, – я всегда знал это.

– Агнесс, – сказал Киприан и довольно долго молчал, так как не мог сделать вдох.

Изо рта у него бежал тонкий ручеек крови. Агнесс, Андрей и Вацлав одновременно попытались вытереть его. Их руки соединились. Андрей сгорбился и заплакал.

– Агнесс… – повторил Киприан. Грудная клетка его поднялась и судорожно упала. – Ты еще помнишь… о Виргинии? Мы… мы так и не попали на свою… на землю обетованную. Теперь я иду перед тобой в другую страну… страну по ту сторону… границы. Я подожду там… подожду… тебя. Агнесс, любимая… только ради… ради тебя я жил…

Он улыбнулся и посмотрел на Агнесс. Вацлав больше ничего не видел. Он смахнул слезы с глаз. Киприан все еще улыбался, но уже ни на кого не смотрел. Вацлав опустился в снег. Он ждал, что Киприан сейчас опять заговорит, и в то же время понимал, что уже никогда не услышит его голос.

Александра с диким криком вскочила на ноги. Она споткнулась и растянулась на снегу во весь рост, схватила мушкет и поползла, все еще крича как сумасшедшая, к стонущему отцу Сильвиколе. Мушкет волочился за ней. Неожиданно руки у нее подломились, будто в них не осталось сил, чтобы удерживать ее на четвереньках. Она ползла вперед на животе и тащила за собой мушкет, и внезапно он оказался в ее руках, и дуло его указывало на отца Сильвиколу. До головы иезуита оставалось не более двух локтей. Палец Александры обхватил спусковой крючок. Она перестала кричать. Ее глаза широко распахнулись. Веки отца Сильвиколы заморгали, его взгляд частично прояснился, и он уставился в отверстие дула мушкета.

– Батюшка! – произнес он голосом, звучавшим как голос маленького мальчика. – Батюшка, вставай из снега, он же холодный…

Его взгляд полностью прояснился, и он умолк. Брови сошлись на переносице. Левая рука вздрогнула, словно судорожно сжавшись вокруг чего-то. И хотя на него грозно смотрело дуло, он сунул руку в карман сутаны и, похоже, испытал облегчение, обнаружив бутылочки на месте.

– Я… тебя… убью… – простонала Александра. Ее палец дрожал на спусковом крючке. Отец Сильвикола оторвал взгляд от мушкета и посмотрел ей в глаза. – Я… убью… тебя!

– Нет! – громко и четко заявила Агнесс.

Александра вздрогнула. У нее начался тик.

– Убери оружие, Александра! – прогремел голос Агнесс.

– О боже, мама…

– УБЕРИ ЕГО!

– Я… не могу. Я убью… это… чудовище…

– Неужели ты хочешь, чтобы именно эта картина вставала у тебя перед глазами, когда ты будешь вспоминать о прощании с отцом? Как голова отца Сильвиколы разлетается на куски?

Александра задрожала.

– Что? Что?

– Убери оружие, дитя.

– Но…

– Я прощаю его, Александра. Я прощаю его. Ведь именно меня он все время хотел уничтожить. Это мое дело. Я прощаю его.

– Но папа… – Александра так горько зарыдала, что ствол мушкета заходил ходуном. – Но папа… О боже, папа-а-а… Мне так больно…

Вацлав подполз к Александре, схватил мушкет и потянул его дуло вверх. Но у Александры больше не осталось сил, чтобы нажать на спуск. Она без сопротивления выпустила мушкет из рук, упала на бок и свернулась клубком. Ее плач был одним долгим хриплым криком, и каждый отдельный звук вонзался в сердце Вацлава. Лицо отца Сильвиколы перекосилось.

Агнесс выпрямилась над телом Киприана. Она посмотрела иезуиту в глаза.

– Я прощаю тебя, – твердо заявила она. – Сегодня и здесь все кончается, но не смертью. Смерть – это только перерыв. Настоящий конец – это прощение. Я прощаю тебя, Джуффридо Сильвикола.

– Ты не можешь простить меня! – закричал иезуит, и потрясенный Вацлав увидел, что в его глазах стоят слезы. Голос у него сорвался, и он, шатаясь, встал. – Ты не умеешь прощать. Только Бог может прощать, но не ты! Ты… ты дитя дьявола… Я проклинаю тебя. Я проклинаю тебя. Ты не умеешь прощать! Я прокли…

Кулак Вацлава угодил ему между глаз, он ударился спиной о стену и сполз по ней вниз. Глаза у него закатились. Вацлав наклонился и схватил его за шиворот.

– И тем не менее, – услышал он тихий ответ Агнесс, – я умею прощать. Такими Бог создал людей. Мы способны проклинать, и мы способны прощать. Все зависит от нашего решения. Это равновесие.

Вацлав забросил бесчувственного иезуита себе на плечо.

– Я отнесу его в церковь. Он пятнает это место.

– Он просто ребенок, – возразила Агнесс. Ее голос сорвался. – Дитя этой войны. Ничего более.

Вацлав посмотрел на нее. Ее взгляд терялся в небытии, но выражение лица было спокойным. Тяжело ступая, он понес свой груз прочь из монастыря.

 

31

Когда Эбба и Альфред подошли к стене, бой действительно уже закончился. Драгун согнали к внешней стороне укреплений. Они стояли повесив головы и отдавали свое оружие. Внутри монастырского двора черные монахи занимались тем, что ходили между неподвижными фигурами, закрывали покойникам глаза и шептали молитвы. В этом им помогали несколько иезуитов в своих обычных сутанах и шляпах. В стороне пленники укладывали в ряд трупы, над которыми уже прочитали молитву. Большинство из них составляли драгуны, но Эбба заметила среди них и три или четыре черных рясы, и… и…

– Господь на небесах, – прошептал Альфред и так резко остановился, словно налетел на стену.

Эбба узнала бы каждого смоландца в лицо, даже на большом расстоянии, такими близкими они стали для нее за прошедшее время. Они все лежали в ряд: Магнус Карлссон, Бьорн Спиргер, остальные. Под знаменем с гербом Смоланда лежал изуродованный труп Герда Брандестейна, который кто-то, должно быть, извлек из груды камней. Она не могла сдвинуться с места. А где же…

И тут она увидела Самуэля. Он сидел, прислонившись к стене и вытянув ноги. В руках он сжимал разорванные остатки синего знамени. Ее сердце отчаянно забилось, и она чуть не закричала от радости. Спотыкаясь, она подобралась к нему и опустилась рядом с ним на колени.

Самуэль повернул голову и устало заморгал.

– О боже, что я натворила? – прошептала она. – О боже, Самуэль, что я наделала?

– То, что и должна была сделать, полагаю, – ответил Самуэль.

Голос у него был ровным, но тихим.

– Не следовало нам приходить сюда. Мы могли бы просто повернуть назад и не вступать в бой.

– Но ты ведь хотела получить библию дьявола для королевы…

– Мы могли бы забрать себе копию. Как Кристина заметила бы разницу?

– Но ведь ты заметила!

– Ничего, пережила бы как-нибудь.

– Если бы мы поджали хвост перед драгунами, мы не смогли бы освободить Агнесс и Александру.

Альфред преклонил колени рядом с ней и прижал кулак к груди.

– Привет, Самуэль, – сказал он.

– Здравствуй, Альфред. Смоландцы всем утерли нос, верно?

– Как всегда, ротмистр. – Кулак Альфреда дрожал.

– А оно того стоило, Альфред?

– Они все в безопасности. До единого. – Альфред откашлялся раз, а затем и другой. – Киприан Хлесль… его подстрелили.

Самуэль надолго замолчал.

– Мы с ним увидимся… скоро, – пробормотал он наконец.

Эбба уставилась на него. Постепенно до нее дошло, что старое знамя полка, и грязь, и кровь вражеских солдат, покрывавшие Самуэля с ног до головы, скрыли то, что Альфред, разумеется, понял сразу. Сердце у нее замерло. Ее взгляд искал в лице Альфреда намек на то, что ее страх беспочвенен, но то, что она увидела… Ей стало так холодно, что у нее застучали зубы.

– Вечность, должно быть, длится долго, – сказал Самуэль. – Я научу Киприана говорить на смоландском. Он ведь был одним из нас, а значит, должен научиться говорить по-нашему.

Эбба заплакала.

– Нет… – почти неслышно прошептала она. – Нет. Нет. Нет…

Самуэль ласково погладил ее по щеке. Внезапно он выгнулся, по телу его прошла дрожь, но он продолжал улыбаться. Он закашлялся и выплюнул светло-красные капли крови. Затем снова прислонился к стене.

– Перестань плакать, ваша милость, – мягко сказал он. – Почему ты не радуешься тому, что смоландцы восстановили свою честь?

– Честь! – воскликнула она. – Какой тебе толк с этой чести? На нее ты ничего не сможешь купить, не говоря уже о жизни! И Герд Брандестейн, и Магнус Карлссон, и Бьорн Спиргер, и никто другой – не могут! Они вернули себе честь, но лучше бы им вместо этого вернуть себе жизнь! – Лицо Самуэля расплывалось у нее перед глазами, и, подчиняясь неожиданному приступу нежности, она схватила его руку и прижала к щеке. – Живой, хоть и не имеющий чести, Самуэль был бы мне дороже честного мертвого ротмистра Брахе!

Ее плач перешел в такие бурные рыдания, что она сжалась в комок. В душе бушевала битва, которая разрывала ей сердце. Раньше она считала, что не переживет потери королевы Кристины. Теперь она знала, что терять других так же невыносимо. У нее никогда не было братьев. И тем не менее рядом с ней были лучшие братья в мире – несколько коротких драгоценных недель. Тот факт, что она подарила им то, чего они желали больше всего на свете, – предоставила им возможность восстановить свою честь, – лишь усиливал ее боль. Эбба Спарре оплакивала и Самуэля Брахе, и смоландских рейтаров, и то, что в ее жизни не наступит такой день, когда она сможет позабыть об этой потере.

Через некоторое время она заметила, что его рука перестала гладить ее. Она смахнула слезы рукавом. Затем нежно положила руку Самуэля ему на грудь, взяла вторую и соединила ее с первой. Осмотрелась. Альфред, тоже ослепший от горя, протянул ей один из пистолетов Самуэля. Вместе они вложили оружие в безжизненные пальцы Самуэля. Казалось, что он все еще улыбается им. Эбба собралась было закрыть рейтару глаза, но скорбь снова так сильно охватила ее, что она прижалась щекой к его лбу и излила печаль в его спокойное лицо. Наконец она глубоко вздохнула, склонилась к нему и поцеловала веки. Затем закрыла ему глаза и подумала о том, что это был первый поцелуй любви, который она подарила мужчине – не считая отца.

На нее упала чья-то тень. Она подняла взгляд и увидела высокого худого старика в одежде иезуита. На шее у него висел серебряный крестик.

– Мне жаль, – сказал он на латыни. – Мне жаль. Я оплакиваю потерю стольких жизней. Мне жаль. Это моя вина.

Она непонимающе кивнула ему. Он кивнул в ответ и двинулся прочь, по направлению к развалинам церкви. За ним следовали еще несколько иезуитов и два солдата с карабинами наизготовку. Эбба огляделась по сторонам и заметила невдалеке черного монаха, который сидел рядом с мертвым братом по вере. Монах немного склонился в сторону, словно в боку у него была старая рана, все еще терзающая его, и был он так бледен и худ, что казалось, будто он в любой момент может улечься рядом с мертвецом и составить ему компанию в аду.

– Кто это? – прошептала она.

– Винченцо Карафа, – ответил монах. – Преподобный генерал Societas Jesu. Генерал-полковник иезуитов.

Она покачала головой. Иезуит был ей абсолютно безразличен, и тем не менее…

– Почему он сказал, что это он во всем виноват? Черный монах пожал плечами.

Эбба встала и посмотрела на павших смоландцев. Затем собралась с духом и направилась к ним. У тела Магнуса Карлссона она остановилась, опустилась на колени и склонилась к нему. Поцеловала его в лоб.

– Я обещала это тебе, Магнус, – тихо сказала она. – Прощай, товарищ.

Она повернулась к Альфреду, который, словно воплощение горя, сидел на корточках возле мертвого Самуэля.

– Дрова, – сказала она. – Нам нужны дрова.

– Зачем? – спросил Альфред и засопел.

Она указала на Самуэля и остальных.

– Здесь умерли великие смоландцы, – объяснила она. – Великий смоландец покидает землю в языках пламени. Найди мне дрова, Альфред Алфредссон: нужно подать знак Одину, пусть подготовит им место в своем большом зале. – В горле у нее стоял ком, и она снова заплакала. Затем быстро осенила себя крестным знамением. – И Богу на небесах, и всем ангелам тоже: пусть примут самые смелые души, которые я когда-либо знала.

 

32

Отец Сильвикола снова пришел в себя в развалинах старой церкви при монастыре. Воспоминания сразу обрушились на него. Его победили. Он не справился. И что хуже всего… она… она простила его! Как дьявол может прощать, если даже именем Божьим действуют затем, чтобы нести воздаяние? Или он все понял неправильно?

– Батюшка! – тонким голоском крикнул он в пустой купол церкви. – Батюшка! Я ведь только хотел закончить то, что не удалось закончить тебе. Батюшка!

Он не получил ответа. Неожиданно он догадался, где можно найти ответ. Он пошарил в сумке и нашел свои бутылочки. Дрожащими руками достал их и поставил на камень. Бокалы он потерял, но это не имело значения. Он просто отхлебнет из бутылки. Иезуит уставился на бутылочку с символом, обозначающим яд. Медленно закрыл глаза и принялся переставлять сосуды на камне; он делал это долго и в какой-то момент уже не мог сказать, где находится та, что с ядом. По-прежнему не открывая глаз, он сложил руки на животе и сделал глубокий вдох, а затем выдох. Его страх перед испытанием всегда был велик, но в этот раз он показался ему непреодолимым. Снова отец Сильвикола пожалел, что не стал проходить испытание, прежде чем отправиться в Вюрцбург. Его губы дрожали, дрожали и закрытые веки. Наконец он не глядя протянул руку, нащупал одну из бутылочек, откупорил ее, вылил содержимое в рот и проглотил. Затем отшвырнул бутылочку прочь. Услышал, как она ударилась и разбилась. Его рука нашла вторую бутылочку, и, не глядя на нее, он тоже бросил ее на пол, где она разлетелась на осколки. Он открыл глаза…

И отпрянул назад.

Перед ним стоял Вацлав фон Лангенфель. Он поставил ногу на камень, на котором отец Сильвикола недавно выстраивал свои бутылочки.

– Я уже решил, что ты опять переложишь ответственность за это на Бога, – заметил Вацлав.

Судорога пронзила внутренности отца Сильвиколы, словно огненное копье. Рот у него раскрылся. Ужас охватил его, а следом пришла и вторая судорога. Он бы никогда не подумал, что это так плохо…

Он беспомощно завалился набок и свернулся клубком. На самом деле он даже не думал, что возьмет бутылочку с ядом. Господь на небесах! За что?! Неужели это значит, что он был неправ… что он… Пелена застилала ему глаза. О боже, он горит! Он хотел закричать, но не мог. Пелена поднялась, и он посмотрел на Вацлава, который теперь возвышался над ним, как сама смерть, причем сходство усиливалось благодаря черной рясе и черному капюшону. Вацлав пошевелил пальцами, словно фокусник; внезапно в его руке показалась бутылочка, в точности такая же, как и те, что, разбитые, валялись на полу. Отец Сильвикола вытаращил глаза. Изо рта у него показалась пена.

– Я нашел это у мертвеца в Эгере, – пояснил Вацлав. – Увидев бутылочки у тебя в сумке, я снова вспомнил об этом. Я уже тогда догадывался, что это, наверное, твое.

Вацлав перевернул бутылочку. Она была открыта. Единственная капля на миг блеснула у горлышка и упала на пол. Новая судорога вытянула тело отца Сильвиколы, а конечности в тот же самый момент согнулись. Дыхание его стало хриплым. Он по-прежнему не мог кричать.

– То, что еще оставалось в ней, я, после того, как принес тебя сюда, перелил в обе бутылочки, найденные у тебя в сумке. – Вацлав убрал ногу с камня и подошел к отцу Сильвиколе.

Фигура сына Андрея расплылась перед глазами иезуита: очередная судорога ударила его затылком об пол, пятки скребли каменные плиты.

Вацлав уронил бутылочку. Она упала на грудь отца Сильвиколы (он этого даже не почувствовал), отскочила и покатилась по каменным плитам. Тело иезуита снова выгнулось.

– Тебе следовало так поступить с самого начала, тогда ты избавил бы нас от ненужного горя, – заметил Вацлав. – Да смилостивится Господь над твоей душой.

Он пошел прочь. Отец Сильвикола перевернулся на бок и протянул к нему руку. Боль его была неописуема. Ноги у него дергались, идущая изо рта пена окрасилась в красный цвет. Дневной свет проникал в церковь через старые, разрушенные двери и окутывал Вацлава сверкающим сиянием. Внезапно отцу Сильвиколе показалось, что он видит, как от этого гало отделилась еще одна фигура, тоже в черной рясе: высокая фигура, настоящий великан.

«Батюшка?» – подумал он.

Великан подошел к нему и посмотрел сверху вниз. Лицо его вытянулось от грусти, и он покачал головой.

«Я все перепутал, батюшка, – подумал отец Сильвикола. – Прости меня».

Лицо великана разгладилось. Он наклонился, и поднял его, и понес его прочь, в точности как тогда, когда он поднял маленького мальчика, и понес его, и доставил в безопасное место, подальше от солдат.

«Прости меня», – снова подумал отец Сильвикола.

«Ты п… п… прощен», – сказал великан.

Отец Сильвикола закрыл глаза. Теперь все хорошо.

 

33

Вацлав стоял во дворе, освещенном солнцем, и глубоко дышал. Мир вокруг него вертелся. Он видел, как появился преподобный генерал, и ненадолго его охватила растерянность оттого, как стремительно развивались события с тех пор, как он умудрился сбежать из развалин, прежде чем его обнаружили люди отца Сильвиколы. Ему пришлось оставить Александру, но он понимал, что только так у него бы появилась возможность помочь ей. Надеясь встретиться со своими монахами и вместе с ними спланировать ее освобождение, он побежал в том направлении, откуда они должны были появиться. Он чуть не сошел с ума, поскольку их нигде не было видно. Прошло несколько часов, прежде чем они наконец появились, вооруженные до зубов новыми великолепными карабинами. Оружие хранилось в тайнике, который им показали бывшие разбойники; это были трофеи, взятые во время нападения на оружейника, осмелившегося войти на их территорию со своими товарами. На поиски тайника и выкапывание оружия ушло некоторое время. Атаман разбойников и трое его подручных, широко улыбаясь, уставились на совершенно истощенного Вацлава. Они надели черные рясы, как и все остальные, и Вацлав, чьи силы подошли к концу, выдавил: «А, монашки?» Разбойники просияли. Затем сияние потухло, Вацлав повернулся и понял, что их окружили солдаты, и все его надежды превратились в пепел.

Это были те солдаты, которых Фабио Киджи дал с собой преподобному генералу.

– Он там? – спросил Винченцо Карафа.

Вацлав кивнул.

Преподобный генерал вошел в церковь. Когда его люди хотели последовать за ним, он удержал их.

– Ты проводишь меня, преподобный отче?

Вацлав снова кивнул и пошел за старым иезуитом в церковь. Вытянувшееся тело отца Сильвиколы лежало там, где Вацлав оставил его в агонии. Глядя на него, можно было сказать, что он отошел без боли. Вацлав с изумлением понял, что чувствует облегчение.

– Он мертв, – без особого удивления констатировал преподобный генерал.

Вацлав кивнул в третий раз.

Генерал ордена иезуитов посмотрел на мертвеца и вздохнул.

– Я виноват, – сказал он, – но что я мог поделать? Если бы я тогда оставил его на милость солдат и крестьян, они либо убили бы его, как и старого отшельника, либо сожгли, как ту несчастную, которую они обвинили в ведовстве. Я чувствовал себя обязанным спасти его жизнь. Сколько горя вызвал этот единственный поступок, который я считал добрым…

– Ты не мог поступить иначе, ваше превосходительство, – возразил Вацлав. – Если бы мы всегда знали, к чему приведут наши поступки…

– Похоже, он все-таки обрел покой. Я так долго наблюдал за ним; он всегда был рядом со мной, даже в Риме, когда я делал карьеру. Но никогда еще я не видел его столь умиротворенным.

– Умирая, мы оставляем все заботы в прошлом, – заметил Вацлав, хотя и понимал, что это не так.

Он видел мертвецов, чьи лица были искажены жуткими гримасами. Лицо отца Сильвиколы казалось почти детским. Пена высохла, оставив красные полосы, которые покрывали его щеки, но выражение глаз говорило о покое.

– Так много душ погибло, – пробормотал преподобный генерал.

– Но две или три спаслись, – возразил Вацлав. – Вспомни о матушке настоятельнице в Вюрцбурге: она сама пришла к тебе и навела тебя и твоих людей на след, который и привел вас сюда, – хотелось бы отметить, как раз вовремя. Она все эти годы носила с собой свою вину; теперь, признавшись, она освободилась.

– Она проведет остаток жизни в уединенном месте, по собственному выбору.

– И тем не менее ее душа свободна от вины.

– Я напишу письмо монсеньору Киджи в Мюнстер, сообщу, что он поступил правильно. Если бы он удовольствовался тем, что отец Нобили покинул город, а не стал проводить собственное расследование, то не наткнулся бы в результате на убийц, и тогда мы бы вообще ни о чем не узнали. То, что он написал, показало нам, что нельзя дожидаться, когда отец Сильвикола добровольно подчинится отзыву, а следует что-то предпринять.

– Теперь я оставлю тебя одного, ваше преподобие, – сказал Вацлав. – Я хочу повидаться с семьей. Нам нужно попрощаться с одной великой душой.

Преподобный генерал кивнул и пожал ему руку. Вацлав оставил его. Но вместо того чтобы выйти через боковой вход к кладбищу, он вступил в обветшалое здание монастыря, протиснулся мимо обломков крыши и спустился в подвал. Он там кое-что припрятал.

Когда он снова поднялся наверх, то вместо черной рясы на нем были рубаха, куртка, плащ, брюки и сапоги. Одежда казалась ему такой чужой, как будто он всю свою жизнь не носил ничего, кроме монашеского одеяния. Он осмотрел шляпу с перьями. Мельхиору она бы понравилась. Тогда он нахлобучил ее себе на голову, спрятав таким образом тонзуру. Облачившись в новый наряд, он вышел в дверь, ведущую на кладбище. Вацлав ощущал некую романтичность в том, как замыкался этот круг: здесь, где все и началось, он сбросил черную рясу и начал новую жизнь. Братья будут безутешны, но из брата привратника получится достойный преемник. Все будет хорошо. Он вышел прямо в солнечный свет.