После обеда Максимилиан приказал Эверарду следовать за собою. Молодой человек с трепетом в сердце повиновался приказанию своего отца. Когда они вошли в красную комнату, Максимилиан указал своему сыну кресло; молодой человек молча исполнил это повеление. Граф стал ходить большими шагами по комнате, украдкой посматривая на Эверарда. Видно было, что он обдумывал, как начать разговор. Наконец он решился принять важный тон дипломата.

— Эверард, — сказал он, заняв место против своего сына, — забудьте на минуту — прошу вас об этом — во мне вашего отца и выслушайте государственного человека. Вы, Эверард, должны занять возле меня место покойного вашего брата; со временем вы будете управлять умами народов, но, вступая на это славное поприще, вы должны чувствовать, какие трудные обязанности налагает на вас судьба. Вам надо забыть свои интересы; вы будете жить не для себя, а для всех; надо отказаться от своих желаний и наклонностей, стать выше общественного мнения, выше систем и предрассудков, одним словом, бесстрастно исполнять свою правительственную обязанность.

Довольный этим величественным введением, граф остановился, чтобы прочитать на лице сына действие своей речи. Эверард казался внимательным, но не удивленным.

— Вам надо подумать об этих важных предметах, и вы, без сомнения, разделяете мое мнение, Эверард? — спросил Максимилиан, недовольный молчанием своего сына.

— Я согласен с вами, батюшка, — отвечал молодой человек, — и от всего сердца удивляюсь тем, которые так хорошо понимают свои достоинства, но я думаю, — и вы, конечно, согласитесь со мною, — что, жертвуя своими наклонностями и даже своим счастьем, надо исполнять долг, налагаемый совестью; что, отказываясь от тщеславия, должно хранить свою честь.

— Пустые слова, молодой человек, — возразил граф с презрительной улыбкой, — вы сами скоро узнаете ничтожество этих фраз.

— Быть может, батюшка, для людей, возвысившихся до известной степени, но для меня честь и добродетель дороже жизни. Батюшка, я боюсь обмануть ваши лестные надежды. Дикий питомец лесов и гор, я едва ли сумею подделываться под теории и правила света. Я знаю себя. После вольного воздуха лесов мне будет душно в городских стенах. Быть может, я погибну в какой-нибудь интриге. Умоляю вас, батюшка, откажитесь от ваших блестящих планов и для моего счастья возвратитесь ко двору один, а меня оставьте в моих лесах.

— Я думаю не об одном вашем счастье, Эверард, — возразил Максимилиан суровым тоном, подавляя гнев, который начал волновать его сердце, — я думаю и о славе нашей фамилии, которая, к несчастью, имеет в вас последнего представителя. Боже мой! И мне также приятнее было бы бродить и охотиться в своих владениях, чем надеть на себя ярмо государственных занятий, но мы не напрасно носим имя Эппштейнов. Мой отец принудил меня пожертвовать моими наклонностями, и я благодарю его за это, как вы будете благодарить меня. Не противоречьте мне, Эверард, не выводите меня из терпения; вы знаете, мой гнев ужасен… Впрочем, — прибавил граф, смягчив свой тон, — мне не нужно прибегать к угрозам, Эверард. Вы согласитесь на мои отеческие убеждения; довольно сказать вам одно слово: Эверард, вы нужны мне.

— Как, батюшка! — вскричал Эверард, тронутый притворным добродушием дипломата. — Я нужен вам?

Это выражение преданности не ускользнуло от внимания графа, и он решился воспользоваться им.

— То есть, — сказал он, взяв руку своего сына, — то есть, Эверард, вы необходимы для меня. Вы не знаете, как скользка дипломатическая почва и какие интриги ведут против нас. Два месяца назад одна интрига едва было не погубила меня. Преданность вашего брата могла бы спасти меня, но его похитила смерть. Тогда, Эверард, я вспомнил о вас и приехал сюда.

— Говорите, батюшка, говорите, — вскричал Эверард, — я сделаю все, что сделал бы мой брат.

— Надеюсь, Эверард, — отвечал Максимилиан. — Вы понимаете, что люди, назначенные по своему рождению к высшим государственным должностям, обязаны платить за эту славу полным самоотвержением и приобретать гордые титулы самопожертвованиями и страданиями. Зато, — прибавил граф с энтузиазмом, — цель так блестяща, что забываешь все эти трудности, которыми усеян наш путь.

На этот раз дипломат ошибся в своем расчете: Эверард хладнокровно слушал говор самолюбия и придумывал средство уклониться от предложения своего отца.

— Но, — продолжал граф, — несмотря на эти препятствия, ты, Эверард, играючи достигнешь своей цели. Все зависит от пустяков: тебе стоит только жениться.

— Жениться! — повторил Эверард. — Что вы говорите, батюшка!

— Понимаю, ты еще немножко молод, но это ничего не значит. Ты можешь удивляться этому, но ты будешь счастлив, за это я ручаюсь. Твой несчастный брат готов был вступить в этот союз, но я лишился его; тогда я подумал о тебе, потому что этот союз обещает славную будущность: он доставит тебе все милости двора. Ты молчишь, эта будущность не радует тебя?

— Батюшка, я никогда не мечтал об этом.

— Черт возьми! О чем же ты мечтал? Эверард, об этом союзе мечтали все придворные, самые высшие сановники оспаривали получить руку герцогини Д., но при имени Эппштейна все поняли, что надо было уступить.

— Кто эта герцогиня Д.? Я никогда не слышал ее имени.

— Герцогиня Д., Эверард, это все и ничто; это простая женщина, без имени, но ее знает один герцог… это настоящая королева. Понимаешь ли, Эверард, какое счастье жениться на ней?

— Нет, батюшка, — отвечал Эверард, — я не понимаю.

— Как, ты не понимаешь, что эта женщина свободно может располагать собою и что она для приличия должна выйти замуж! И ее муж может требовать всего! Подумай об этом и отвечай.

— Простите меня, батюшка, я не понимаю: это шутка или испытание.

— Эверард! — закричал граф, стиснув зубы.

— Да, батюшка, я не верю, чтобы вы говорили серьезно. Вы любите почести, титулы более, чем славу; это странно, но все-таки понятно. Но продавать имя детей — это унижение, которого я не могу объяснить себе. Я не узнаю в вас графа фон Эппштейна! Пусть я буду честолюбцем, если хотите, но низким человеком — никогда!

— Жалкая тварь! — закричал граф, побледнев от бешенства.

— Батюшка, если вам нужна моя жизнь, я готов жертвовать ею, но пощадите мою совесть, избавьте меня от унижения. Если вы будете настаивать на своем предложении, я скажу вам откровенно: граф, какое имеете вы право отнимать у меня честь? Я принадлежу к одной из благороднейших германских фамилий, и вы не можете считать меня ниже последнего крестьянина, который, по крайней мере, вполне разделяет свою судьбу со своей женою. Я не повинуюсь вам.

Эверард говорил с жаром. Граф смотрел на него испытующим, холодным взором и улыбался. Когда молодой человек окончил свою речь, Максимилиан взял его руку и с видом искреннего самодовольства сказал:

— Хорошо, Эверард, очень хорошо! Обними меня, прости, что я усомнился в твоем благородном сердце. Но я понял тебя только теперь. Я самый счастливый отец; я вижу теперь, что ты достоин этой прелестной девушки, которую я назначаю тебе. Она будет твоею, Эверард. Да, одна из самых благородных и богатых наследниц в Австрии, ангел невинности и красоты — Люцилия фон Гансберг будет твоею женою.

Эверард тысячу раз слышал об этой девушке от Роземонды.

— Как, батюшка! — вскричал молодой человек. — Люцилия фон Гансберг, эта прелестная девушка…

— Дело решенное: ты женишься на ней через месяц. Против этого союза, кажется, возражать нечего. Надеюсь, ты будешь благодарен.

— Да, батюшка, я благодарен вам, — сказал Эверард, поцеловав руку графа. — Я не нахожу слов, чтобы выразить свою признательность, но я не могу… я не смею… ни любить эту девушку, ни жениться на ней.

— Довольно! — закричал граф страшным голосом, встав с кресла и устремив на Эверарда сверкающие глаза. — А! А! Лицемер наконец вы попали в западню! Итак, не честь препятствует вам жениться на этой женщине, вам не нравится не женщина, а самый брак. Какая у вас безвестная красавица? А?

Комедия превратилась в драму. Эверард, бледный, трепещущий, не мог произнести ни одного слова. Граф положил руку на его плечо и отрывистым, повелительным голосом сказал:

— Слушай, Эверард, теперь я не прошу, а приказываю. Я дал слово герцогу, и дело решено. Если бы не мои пятьдесят лет, я обошелся бы без тебя, негодяй, но нужен был молодой человек; ты мой сын, и я предоставляю это счастье тебе. Ни слова больше, советую тебе. Ступай, до завтра я даю тебе срок на размышление. Ступай, и дай Бог, чтобы эта ночь внушила тебе добрый совет. Иначе оскорбленный отец будет неумолимым судьею. — Граф указал Эверарду на дверь. Гнев этого человека был ужасен: он топнул ногою, затрясся от бешенства, на его губах заклубилась пена. Эверард едва мог дойти до двери, его ноги дрожали.

Все это происходило за день до Рождества Христова.