Он был гигантского роста, почти семь футов, смуглый, как цыган, с нависшими складками черных бровей. Густые черные волосы почти закрывали ему глаза и уши. Мощные плечи, длинные руки, доходившие почти до колен, и огромные красные кулаки говорили о его недюжинной силе. На фоне этой мощной фигуры голова выглядела непропорционально маленькой, почти карликовой, она терялась в плечах — и потому вся фигура напоминала гигантскую гориллу. Хотя, если не считать длинных конечностей и крепкого сутулого торса, в его чертах не было ничего от обезьяны, ибо нос загибался крючком, почти достигая губ. Рот имел вполне приличную форму, однако его уголки начали с возрастом опускаться. В лице с большими черными глазами было даже что-то привлекательное, несмотря на морщины и красные веснушки.

Самой красивой частью лица были его зубы, все в полной сохранности и очень белые. Когда он смеялся, они выделялись на фоне смуглой кожи и придавали ему сходство с тощим голодным волком. И хотя между оскалом волка и улыбкой человека существует большая разница, к Джозу Мерлину это не относилось.

— Так ты и есть Мэри Йеллан, — произнес он, наконец, нагнув пониже голову, дабы лучше рассмотреть гостью. — И ты проделала весь этот путь, желая присмотреть за своим дядюшкой Джозом? Это очень благородно с твоей стороны.

Он снова разразился смехом, стараясь уязвить ее. Смех этот заполнил дом и ударами хлыста отзывался на без того напряженных нервах девушки.

— Где моя тетушка Пейшенс? — спросила Мэри, оглядывая тускло освещенный коридор, мрачное помещение с каменным полом и узкой шаткой лестницей, ведущей наверх. — Разве она не знает о моем приезде?

— Ах, где моя тетя Пейшенс? — передразнил ее великан. — Где моя дорогая тетушка, почему она не спешит поцеловать свою племянницу и посюсюкать с ней? Почему она не устроила ей пышную встречу? Не можешь ли потерпеть минуту?! Разве ты не хочешь поцеловать своего дядю Джоза?

Мэри отпрянула. Она не могла заставить себя поцеловать его. Он был либо сумасшедший, либо выпил изрядно. Возможно, и то, и другое. Однако она не собиралась злить его, так как была слишком напугана.

Он понял ее мысли и захохотал снова.

— Ну нет, — сказал он. — Я не трону тебя. Со мной ты в полной безопасности, как в церкви. Мне никогда не нравились темноволосые женщины, знай это, моя дорогая, и у меня есть более интересные занятия, нежели играть в кошки-мышки с собственной племянницей.

Он снова презрительно загоготал, как шут, уставший от собственных проделок. Затем заорал, чтобы его могли услышать наверху:

— Пейшенс, что ты там возишься, черт возьми. Девица уже здесь, хнычет без тебя. Я ей уже успел надоесть.

На лестнице послышался шорох, затем кто-то начал спускаться вниз. Показалось пламя свечи, послышался возглас. Женщина прикрывала рукой глаза от света. На голове у нее был старый неопрятный чепец, из-под него выбивались спутанные клочья седых кудряшек. Видно было, что она пыталась завить в локоны свисавшие до плеч концы волос, но они развились и потеряли форму. Лицо ее потеряло прежнюю округлость, скулы выдавались под увядшей кожей. В больших глазах застыл немой вопрос, а губы подергивались в легком тике. Она была в выцветшей полосатой нижней юбке, которая когда-то имела цвет спелой вишни, а теперь приобрела грязно-розовый оттенок; на плечах — заштопанная во многих местах шаль. Тетушка, очевидно, только что приделала к чепцу новую ленту, чтобы хоть немного оживить свой наряд. Лента никак не вязалась с этой одеждой и от нее веяло фальшью. Она была ярко-алой и подчеркивала ужасную бледность лица женщины.

Мэри смотрела на нее, не в силах вымолвить слова, охваченная жалостью и печалью. Неужели эта жалкая оборванка — та очаровательная Пейшенс, о которой она так часто думала с восхищением; эта неряха, которой на вид можно было дать на двадцать лет больше, чем ей было на самом деле, — ее тетя.

Худенькая женщина сошла с лестницы, взяла Мэри за обе руки и старалась заглянуть ей в глаза.

— Неужели ты в самом деле приехала? — простонала она. — Ты действительно моя племянница Мэри Йеллан? Дочь моей дорогой сестры?

Мэри кивнула. Она благодарила Бога, что ее мать не может видеть свою сестру в эту минуту.

— Дорогая тетя Пейшенс, — сказала она мягко, — я так рада снова видеть вас. Прошло столько лет после вашего приезда в Хелфорд.

Женщина продолжала гладить Мэри, ее одежду, словно хотела убедиться, что это не сон. И вдруг прильнула к Мэри, уткнулась ей в плечо и разрыдалась громко, отчаянно, горько всхлипывая и ловя ртом воздух.

— Да перестань же ты, — зарычал муж. — Так-то ты встречаешь гостью! И о чем это ты, собственно, рыдаешь, чертова дура?! Неужели ты не видишь, что девчонка хочет есть? Отведи ее в кухню и накорми. Дай ей бекона и что-нибудь выпить.

Он поднял чемодан Мэри, словно это был бумажный пакет.

— Я отнесу это в ее комнату. И если на столе не будет еды, когда я спущусь вниз, вот тогда тебе будет о чем плакать, и ты тоже получишь, — добавил он, приблизив свое лицо к лицу Мэри и зажав ей рот указательным пальцем. — Ты смирная или можешь кусаться? — и он снова захохотал так громко, что эхо отозвалось под потолком, и, шутовски балансируя чемоданом на плече, стал подниматься по узкой лестнице.

Тетушка Пейшенс взяла себя в руки. Сделав над собой отчаянное усилие, она улыбнулась, поправила волосы жестом, который Мэри смутно помнила, попыталась что-то сказать, но это у нее не получилось. Тогда она жестом пригласила Мэри следовать за ней. Они прошли еще один темный коридор и теперь находились в кухне. Там горели три свечи, в печи еще догорал огонь.

— Ты не должна обижаться на дядю Джоза, — сказала тетушка совсем уже другим тоном, почти подобострастно, как хорошо выдрессированная собака, привыкшая к жестокости хозяина и готовая разорвать любого, кто посмеет на него поднять руку. — К твоему дяде надо приноровиться, ты сама видишь. У него свои причуды, и посторонние не всегда его понимают. Он ко мне всегда очень хорошо относился, с первого дня, всегда был мне хорошим мужем.

Она привычно переходила от буфета к столу и обратно, накрывая стол к ужину, расставляя на нем хлеб, сыр, что-то еще, а Мэри жалась к огню, стараясь отогреть замерзшие пальцы.

В кухне пахло горящим торфом, было много дыма. Он заполнял углы и поднимался к потолку, висел в воздухе тонкой голубой дымкой. У Мэри начали слезиться глаза, щекотало в носу. Даже во рту ощущался вкус дыма.

— Ты скоро привыкнешь к дяде Джозу и полюбишь его, — продолжала тетушка. — Он неплохой человек, очень смелый. Его все знают в округе и уважают. Никто не скажет дурного слова о Джозе Мерлине. У нас временами собирается веселая компания, не всегда бывает так спокойно, как сегодня. Это людная дорога, кареты подъезжают ежедневно, и люди вежливо обращаются с нами, очень вежливо. Вот только вчера заезжал сосед, и я дала ему с собой пирог, чтобы он отвез домой… Сама испекла.

«Миссис Мерлин, вы единственная женщина в Корнуолле, которая умеет так хорошо печь пироги». Именно так он и сказал. И даже сквайр Бассат, знаешь, наверно, из Северного Холма, ему здесь принадлежат все земли, так он недавно проезжал мимо меня, я шла по дороге — это было во вторник — и он снял шляпу: «Доброе утро, мадам», — так он сказал и поклонился мне из седла. Говорят, он любил приударить за женщинами в молодости. В это время Джоз вышел из конюшни — он там чинил колесо. «Как жизнь, мистер Бассат?» — говорит Джоз. «Процветает, как вы, Джоз», — отвечает сквайр. И оба они начинают хохотать.

Мэри что-то пробормотала в ответ на эту тираду, но она видела, как тетушка Пейшенс отводила глаза, как быстро она произносила слова, боясь сделать паузу. Это беспокоило Мэри, сердце ее сжималось от боли. Тетушка во время своей болтовни походила на ребенка с богатой фантазией, который сам выдумывает истории и начинает в них верить. Мэри было тяжело видеть тетушку в этой роли, она с нетерпением ждала, когда же это кончится, когда та замолчит, ибо в некотором роде этот поток слов был страшнее ее недавних слез. За дверью раздались шаги, Мэри поняла, что Джоз сейчас войдет. Возможно, он даже стоит давно за дверью и слышит этот разговор. Она вся сжалась.

Тетя Пейшенс тоже услыхала его шаги, она побледнела, закусила губу.

— Ну что, наседки, уже раскудахтались, — хрипло пробурчал Джоз. Глаза его сузились, лицо было суровым. — И в самом деле, чего реветь, если можно поболтать. Я все слыхал, ты, набитая дура, растрещалась, как индюшка. Думаешь, твоя драгоценная племянница поверила хоть единому твоему слову? Но ведь ты и ребенка не в состоянии понять, где тебе догадаться, что у нее на уме.

Он дернул на себя стул, стоявший у стены, и со стуком придвинул его к столу; стул заскрипел, когда Джоз тяжело опустился на него. Хозяйским движением он взял себе большой ломоть, обмакнул его в соус и отправил в рот. Жир потек по подбородку.

— Тебе нужно поесть, — сказал он, отрезал тонкий кусок хлеба, поделил его на части и аккуратно намазал каждую дольку маслом для Мэри. Это было сделано очень деликатно и так непохоже на его собственную манеру есть. Такой внезапный переход от грубости к изысканной заботе показался Мэри чем-то устрашающим. Ей чудилось, что в этих пальцах была скрыта какая-то таинственная сила, которая неким волшебством превращала эти толстые обрубки в искусных и ловких помощников. Если бы он отрезал ей толстый кусок и швырнул через стол, она не оскорбилась бы, это было естественно для него. Но внезапный переход к светским манерам, быстрые и изысканные движения его рук были довольно зловещим признаком, его иным лицом. Она сдержанно поблагодарила и принялась за еду.

Тетушка поставила на огонь сковороду с беконом. Она еще не вымолвила ни слова с той минуты, как муж вошел в кухню.

Молчали теперь все. Мэри чувствовала: Джоз пристально наблюдает за ней. За ее спиной тетя Пейшенс возилась с горячей сковородой. Вдруг она выронила ее и вскрикнула. Мэри хотела помочь, но Джоз заорал не нее с другого конца стола:

— Хватит здесь одной идиотки, — гремел он. — Сиди на месте, и пусть твоя тетушка сама разбирается там. Это ей не впервой. — Он откинулся на спинку стула и стал ногтем ковырять в зубах. — Что ты будешь пить? — спросил он. — Бренди, вино или эль? В этом доме можно умереть от голода, но от жажды здесь не умрешь. Горло у нас здесь никогда не пересыхает. — И он захохотал, подмигнув Мэри и высунув язык.

— Если можно, я бы выпила чаю, — сказала Мэри. — Я не пью крепких напитков, даже вина не пью.

— Ах, вот как. Ну что же, тем хуже для тебя. Сегодня ты будешь пить чай, но бьюсь об заклад, что через месяц-другой попросишь бренди.

Он протянул через стол руку, чтобы пожатием скрепить пари.

— У тебя довольно мягкие лапки для девушки, привыкшей работать на ферме, — сказал он, удерживая ее руку в своей. — Я думал, они будут обветренные, шершавые. Ничто так не раздражает мужчину, как вид уродливых рук, наполняющих его кружку. Мои постояльцы, конечно, не самые изысканные джентльмены, но мы и служанку в баре никогда не держали. — Он насмешливо поклонился ей и отпустил ее руку.

— Пейшенс, дорогая, — обратился он к жене, — вот тебе ключи, сходи, ради Бога, принеси мне бутылочку бренди. Меня одолевает такая жажда, что и рекой ее не залить.

Жена тут же подбежала к нему за ключом и быстро шмыгнула в коридор, а Джоз снова принялся ковырять в зубах, присвистывая время от времени и наблюдая, как Мэри ест свой хлеб с маслом и запивает его чаем. У нее так стучало в висках, что она боялась внезапно потерять сознание. Девушка даже не смотрела на дядю, она слишком была измучена, да теперь уже и на нее перешла частица того подобострастного ужаса, который Джоз внушал своей жене. Мэри чувствовала, что они обе попали в его ловушку, из которой не выбраться. А ему доставляло удовольствие забавляться их страхом. Он напоминал ей гигантского кота, который играет с попавшей в его когти мышью перед тем, как ее съесть.

Вскоре жена возвратилась с бутылкой бренди. Осторожно поставив ее на стол перед мужем, она вернулась к плите, а он все подливал себе из бутылки, угрюмо поглядывая по сторонам, ища, к чему бы придраться. Вдруг он так стукнул кулаком по столу, что посуда задребезжала, а одна тарелка свалилась на пол и разбилась на мелкие черепки.

— Вот что я тебе скажу, Мэри, — заорал он. — В этом доме хозяин я, и хочу, чтобы ты это знала. Ты будешь делать то, что я тебе прикажу, и помогать по дому, и прислуживать посетителям; если ты станешь слушаться, я тебя пальцем не трону. Но если вздумаешь возражать, а еще хуже, болтать языком, я тебя силой заставлю ползать передо мной на брюхе и лизать мне руки, как заставил твою тетку.

Мэри молча смотрели на него через стол. Она спрятала руки в коленях, чтобы не видно было, как они дрожат.

— Я поняла вас, — сказала она. — Я не любопытна по натуре, и никогда не занималась сплетнями. Мне все равно, что у вас тут происходит, что за компания у вас собирается. Я согласна выполнять необходимую работу по дому. Вы будете мной довольны. Но если вы хоть чем-нибудь будете обижать мою тетю Пейшенс, даю слово, я тотчас же сбегу из этого трактира, разыщу шерифа, приведу его сюда и отдам вас под суд. Тогда можете бить меня или убить совсем, но я это сделаю.

Мэри страшно побледнела; она чувствовала, что если он опять начнет на нее кричать, она не выдержит и зарыдает, а он почувствует свою власть над ней. Это будет полным поражением. Чтобы этого не случилось, она несла, что приходило на ум, уже не могла сдержаться, кричала и угрожала ему, а жалкий вид тетушки придавал ей силы. Как ни странно, эта вспышка произвела впечатление на Джоза: он сразу как-то обмяк.

— Вот это да, — произнес он. — Прекрасно сказано, в самом деле. По крайней мере, знаешь, с кем имеешь дело. Кошечка не любит, чтобы ее гладили против шерсти. Ха, ха! У нее острые коготки, оказывается… Это мне даже нравится, это мне подходит. Да мы с тобой очень похожи, больше, чем я думал. И если уж придется вести игру, это будет обоюдная игра. Возможно, в «Ямайке» для тебя найдется и такая работа, которую тебе еще не приходилось делать. Мужская работа, Мэри Йеллан. Тебе придется играть со смертью, дорогая.

Мэри услыхала, как тетушка за ее спиной тяжело дышит.

— О, Джоз, прошу тебя, прекрати! Умоляю тебя!

В ее голосе была такая мольба, что Мэри с удивлением обернулась: тетя Пейшенс вся подалась вперед и делала мужу знаки, чтобы он замолчал. Ее всю трясло, в глазах застыл ужас. Это еще больше напугало Мэри — ее начало лихорадить, она чувствовала себя совсем разбитой. Что привело тетушку в такую панику? Что собирался сказать Джоз Мерлин? Она поняла, что не успокоится, пока не получит ответ, несмотря на сдерживавший ее страх. Джоз нетерпеливым жестом остановил жену и указал ей на дверь.

— Иди спать, Пейшенс, — сказал он. — Мне надоело смотреть на тебя, уродину. Мы с этой молодой леди вполне понимаем друг друга.

Женщина беспрекословно поднялась из-за стола и направилась к двери, в глазах ее застыло отчаяние. Шаги уже звучали на лестнице. Джоз и Мэри остались одни. Он отпихнул свой стакан и тихо положил локти на стол.

— У меня есть одно слабое место, и я тебе признаюсь в этом, — сказал он. — Это спиртное. Это мое проклятие, я знаю. Я иногда не могу остановиться. Когда-нибудь это меня доконает, и поделом. Иногда меня подолгу не тянет к вину, я пью в меру, вот как сегодня. Потом вдруг на меня находит, и я пью часами подряд. Тогда я чувствую себя всесильным, неотразимым, испытываю такое блаженство, словно на меня сошла божья благодать. Во мне появляются силы, и я мог бы повелевать миром. Это ад и рай. В эти минуты меня прорывает, развязывается язык, и я могу выболтать все свои секреты. Тогда я запираюсь в своей комнате, выкладываю в подушку все, что у меня накопилось на душе. Твоя тетушка меня запирает. А когда трезвею, то стучу в дверь, и Пейшенс меня отпирает. Об этом никто не знает, кроме нас двоих. Теперь об этом знаешь ты. Я тебе рассказал, потому что я немного пьян и не могу держать язык за зубами. Но я не настолько пьян, чтобы совсем не соображать, чтобы открыть тебе, почему я живу в этой глуши и держу таверну «Ямайка».

Голос Джоза стал сиплым, он говорил почти шепотом. Торф догорал в печи, и длинные тени поползли по стенам кухни. Свечи тоже догорали, и в тусклом свете тень от огромной фигуры Джоза Мерлина на потолке казалась зловещей. Он ухмыльнулся и состроил рожу.

— Да, Мэри, этого я тебе не сказал. У меня еще не совсем отшибло ум, и я не так прост. Если хочешь узнать побольше, спроси у своей дорогой тетушки. Она тебе наплетет. Я слышал, как она тут расписывала, что у нас собираются приличные люди, а наш сквайр снимает перед ней шляпу. Ха, ха! Это все ложь, все ложь! Я тебе не скажу всего, ты сама узнаешь со временем. Но знай, если бы он встретил меня на дороге, он бы перекрестился и пришпорил коня. И все добропорядочные жители округа сделали бы то же самое. Сюда теперь не заезжают кареты, даже почту не привозят. Меня это не волнует, у меня достаточно посетителей и без них. Чем меньше здесь благородных, тем лучше. Пить у нас есть что, слава Богу. В субботу вечером в «Ямайке» всегда собираются люди. Ну, а кое-кто на болотах запирается на все замки. И они спят, заткнув уши пальцами. А бывают ночи, когда во всех окрестных домах темно, и на мили вокруг не увидишь освещенного окна, кроме как в таверне «Ямайка». Говорят, что в такие ночи крики и пенис долетают до самого Ратфорта. В эти ночи ты будешь прислуживать в баре, если захочешь, и увидишь, какая компания здесь собирается.

Мэри сидела, не шевелясь, вцепившись руками в стул. Она боялась шелохнуться, чтобы снова не вызвать внезапную смену его настроения, которая ее так пугала. Она боялась нарушить этот доверительный тон, боялась, что этот человек снова превратится в грубого забияку.

— Они все меня боятся, — продолжал он, — все до одного. Они боятся меня, а я никого не боюсь. Если бы у меня было образование, если бы я получил хорошее воспитание, я мог бы занять место рядом с самим Георгом, королем Англии. Меня губит пьянство, пьянство и мой буйный нрав. Это наше проклятие, Мэри. Ни один из Мерлинов еще не умер естественной смертью в своей постели. Моего отца повесили в Эксетре — он что-то не поделил с одним человеком и убил его. Моему деду отрезали уши за воровство, выслали его в монастырь в тропики, где он сошел с ума от укуса какой-то ядовитой змеи и там умер. Я старший из трех братьев, мы все родились на ферме недалеко отсюда, в Килмаре, за Болотом Двенадцати Молодцов. Это как идти на Восточное Болото до Ратфорта, там ты наткнешься на огромную глыбу гранита, напоминающую по форме лапу дьявола, она торчит прямо в небо. Это и есть Килмар. Если бы ты там родилась, ты бы тоже стала пить, как я. Мой брат Меттью утонул в Болоте Треварта. Мы думали, что он ушел в море, подался в матросы, от него не было никаких известий, а потом летом выдалась засуха, семь месяцев не было дождей, и Мэттью нашли там на болоте, над ним кружили хищные птицы. Мой младший брат Джем, черт бы его подрал, был тогда еще ребенком, держался за материнскую юбку, а мы с Мэттью были уже взрослыми. Мы с Джемом никогда не говорила по душам. Он себе на уме, язык у него хорошо подвешен. Мы не видимся почти. Но будь уверена, его поймают когда-нибудь и вздернут на виселице, как отца.

Он немного помолчал, уставившись в пустой стакан, приподнял его, снова опустил на стол.

— Нет, сегодня нет, на сегодня хватит, — сказал он. — Иди спать, Мэри, пока я не свернул тебе шею. Вот тебе свеча. Твоя комната как раз над крыльцом.

Мэри взяла подсвечник молча; когда она поравнялась с Джозом, он взял ее за плечи и повернул к себе.

— Может так случиться, что вдруг среди ночи ты услышишь скрип колес на дороге, и эти колеса не проедут мимо, а остановятся около «Ямайки». И ты услышишь шаги во дворе и голоса под окном. Если ты все это услышишь, тебе надлежит оставаться в постели, накрыться с головой одеялом и не высовываться. Понятно?

— Да, дядя.

— Очень хорошо. А теперь убирайся, и если ты задашь мне хоть один вопрос, я тебе переломаю кости.

Она вышла из кухни, налетела на что-то в передней и стала наугад пробираться в свою комнату, не зная, куда идти, но внезапно увидела лестницу; затем пробралась кое-как по неосвещенному коридору мимо двух дверей по разные стороны прохода. «Наверное, комнаты для приезжих, — подумала Мэри, — они ждут гостей, которые здесь теперь не бывают, никто не ищет приюта под крышей «Ямайки». Тут она натолкнулась еще на одну дверь, повернула ручку и увидала при слабом свете огарка свечи, что это и есть ее комната, потому что там на полу стоял ее чемодан.

Стены были грубыми и не оклеенными, дощатый пол не застелен. Какой-то перевернутый ящик служил туалетным столиком, на нем стояло треснутое зеркало. Не увидела Мэри ни кувшина с водой, ни умывальника и с грустью подумала, что ей придется умываться в кухне. Кровать заскрипела, когда она присела на нее, а два тонких одеяла были сырыми насквозь. Мэри решила, что не будет сегодня раздеваться, а приляжет в дорожной одежде, хотя платье ее было в пыли, или закутается в плащ. Она подошла к окну и выглянула. Ветер стих, но дождь все еще продолжался, — колючий моросящий дождь, стекавший грязными струйками по стеклу.

Из дальнего конца двора донесся какой-то шум, затем послышался странный стон, напоминавший рев раненного зверя. В темноте ничего нельзя было разглядеть, но ей показалось, что она видит очертания человеческой фигуры, мерно раскачивающейся из стороны в сторону. Девушка была под впечатлением рассказа Джоза, и ей почудилось, что это виселица, а на ней висит мертвое тело. И только спустя какое-то время, когда она постаралась успокоить свое воспаленное воображение, Мэри поняла, что это был столб с вывеской таверны, которую, видимо, расшатало ветром, и теперь она раскачивалась при малейшем дуновении. Это была простая стертая вывеска, видно было, что она видала лучшие времена, но ее белые буквы потускнели и стали серыми от пыли, а вывеска продолжала извещать всем: таверна «Ямайка».

Мэри закрыла ставни и забралась на кровать. Зубы ее стучали от холода, ноги и руки онемели. Она долго сидела скрючившись, не в силах заснуть, охваченная отчаянием, и спрашивала себя: можно ли как-нибудь вырваться из этого дома и добраться до Бодмина. Хватит ли у нее сил, чтобы проделать пешком этот долгий путь, или она свалится посреди дороги от усталости, а когда очнется, то увидит над собой снова отвратительную огромную фигуру Джоза Мерлина.

Она, наконец, легла, закрыла глаза, но тут же возникло его лицо с издевательской улыбкой, затем он вдруг насупился, затем затрясся в гневе, и в ее пылающем мозгу то возникала копна его жестких черных волос, то крючковатый нос, то огромные пальцы, в которых было столько изящной силы.

Мэри чувствовала, что попала в сети, как пичужка, и, как бы она ни старалась, ей отсюда теперь не вырваться: если захочет освободиться, ей лучше уйти сейчас же, не медля, вылезть через окно и пуститься бежать без оглядки по этой белой дороге, змеей извивающейся среди болот. Завтра будет уже поздно.

Она подождала, пока он поднимется по лестнице. Ей было слышно его бормотание. К ее облегчению, Джоз свернул в другой коридор влево от лестницы. Затем хлопнула дверь где-то в конце коридора, и наступила тишина. Девушка решила, что ждать нечего. Если она останется хоть на одну ночь под этой крышей, смелость ее покинет, это будет конец. Она сойдет с ума, этот страшный человек ее сломает, как тетю Пейшенс. Мэри открыла дверь и вышла в коридор. На цыпочках добралась до лестницы, остановилась и прислушалась. Ее рука была уже на перилах лестницы, она готова была спуститься вниз, когда услышала звук в другом конце этажа. Кто-то горько рыдал в подушку, всхлипывая и стараясь заглушить стоны. Это была тетя Пейшенс. Мэри остановилась, подождала немного и вернулась в свою комнату. Что бы ее ни ожидало и как ни страшно ей было, она поняла, что никуда не уйдет из «Ямайки». Она должна быть рядом с тетушкой Пейшенс. Мэри будет защитой и утешением этой бедной женщине, постарается понять ее, не позволит больше Джозу Мерлину издеваться над ней. Семнадцать лет мать ее справлялась одна, знала такие трудные времена, какие Мэри вряд ли предстоит когда-либо пережить. Нет, она не убежит из этого дома из-за полоумного негодяя, не устрашится жизни в этом зловещем месте, забытом Богом и людьми. Если бы на ее месте была мать, она бы не испугалась, у нее хватило бы мужества бросить вызов врагу. Да, бросить вызов и победить. Она бы не отступила.

Такие мысли были у Мэри в ту ночь, она молила Бога послать ей хоть короткий сон. Каждый шорох врезался в ее ноющее тело, как удар ножа. Она лежала, считая долгие минуты, потом часы, и когда первые петухи пропели где-то на дворе, она, наконец, забылась мертвым сном.