Тюремный фургон вот уже добрых двадцать минут торчит в пробке на бульваре Победы. Я сижу между двумя полицейскими и сквозь защитное стекло смотрю на прохожих. Похоже, жизнь в городе с богатой историей доставляет им удовольствие, хотя они и вынуждены приспосабливаться к требованиям современности. Многие прохожие прижимают платок к лицу; другие нацепили похожие на кофейные фильтры маски (они продаются прямо на улице, евроллар за штуку). И над всем этим человеческим муравейником вздымается на фасаде мэрии гигантская афиша, сообщающая о касающемся всех граждан мероприятии: «Пятый уик-энд чистого воздуха».

В своем чиновничьем прошлом я изучал не подлежащие разглашению данные Центра контроля за вредными факторами. Из проанализированных мною сведений странным образом следовало, что во время экологических уик-эндов, когда чиновники мэрии носятся по всем кварталам, воспевая «свободно дышащий город», уровень озона и углекислого газа в воздухе повышается в полтора раза по сравнению со среднегодичными показателями, также превосходящими безопасный для здоровья уровень.

В рамках экологического мероприятия наш мэр приказал закрыть движение транспорта на десятке бульваров и скоростных трасс, что собрало автомобилистов в чудовищные пробки на остальных улицах города. Вместо того чтобы вообще закрыть движение, мэрия ограничилась рекомендацией не использовать в эти дни личный автотранспорт. Совет не возымел действия: даже жители предместий приехали на своих авто в город, чтобы… поучаствовать в экологическом уик-энде!

Повсюду на улицах публику призывают развлекаться. В моей памяти всплывает план мероприятий:

1. Оборудовать дорожки для катания на велосипедах, роликах и самокатах.

2. Обеспечить посетителей «кислородных кафе» информацией о составе и характеристиках воздуха; проводить обучающие семинары по статистике загрязнений окружающей среды.

3. Подготовить детей для периодического запуска в воздух шаров, надутых чистым воздухом.

И так далее, вплоть до торжественного закрытия уик-энда и традиционной речи мэра о воздухе и жизни.

Этот экологический праздник способствует загрязнению окружающей среды не только во время его проведения, но и в течение всего года, так как, поставив галочку о выполнении мероприятия, мэрия и пресса на следующий же день забудут о вреде выхлопных газов. Озабоченность ухудшением качества жизни на планете проявлена, теперь можно спокойно вернуться к другим вопросам: срочному обеспечению экономического роста, подъему автомобильного производства, «хорошим новостям» из стран Азии, где многократно возрос уровень потребления. Бесспорно, загрязнение окружающей среды обусловлено экономическим ростом, подъемом автомобильного производства и увеличением потребительского спроса в азиатских странах; но требовалось сохранять оптимизм — радоваться одному и волноваться о другом, умеренно и ответственно.

Честно говоря, я не слишком скучаю по родному району. Магазины готового платья вытеснили все, что я так полюбил в этом городе со дня приезда: молочные и рыбные лавки, ремесленные мастерские, ночные бары и рестораны раннего обслуживания, негритянские улицы и пыльные блошиные рынки, маленькие кинозалы на каждом углу… А теперь везде только модная одежда, модная одежда, модная одежда. Вдоль улиц гордо выстроились одинаковые во всех странах заведения: рестораны быстрого обслуживания для бедных и не очень (сегодня фастфуд и есть традиционная кухня); ритм жизни полностью подчинен рабочему графику; все бистро закрываются после полуночи; курить нигде нельзя; права детей ширятся (неподалеку от моего дома на пешеходной улочке перед школой поставили восемь светофоров). Местечковый комфорт превратил некогда царственный город в казарму. Лишившись свободы, я, в сущности, не много потерял; главное не падать духом.

Насколько я понял, во время пятого уик-энда чистого воздуха дорожное движение будет затруднено из-за манифестации, организованной на площади Республики в защиту Кевина, заложника Martyre Academy. Пресса опасается столкновений манифестантов с колоннами пенсионеров, защитников Франсуазы, и журналистов, защитников немецкого репортера… Сторонники Кевина пользуются мощной поддержкой — их колонну возглавляет сам Дезире Джонсон. По его словам, надо «спасать молодежь, ведь за ней будущее». После своего освобождения он прямо-таки стал пророком: его портретами увешан весь город. Оба сторожащих меня в машине полицейских — его горячие поклонники. Тот, что помоложе, бритый индонезиец, только что объяснял своей коллеге, дюжей чилийке, жующей жвачку:

— У меня на сердце потеплело, когда он выложил цветами «Да будет жизнь». Проявить такую силу духа перед смертью!

— А я не верю, что Дезире убил полицейского. По одной его улыбке можно понять, как он ценит жизнь… Не то что ты, гаденыш. — И она с беззлобным смешком ткнула меня локтем в бок.

Мне бы промолчать, но я вступил в разговор, словно для того, чтобы прорепетировать свое выступление на грядущем судебном заседании:

— Мое дело хотя бы заставит задуматься о правах курильщиков в этой стране.

— Вот уж не понимаю! — возразил индонезиец. — Как можно одновременно бороться за право жить и за право курить?

— Право на жизнь, — ответил я, — это и право на опасные удовольствия. Но в одном я с Джонсоном не согласен.

— Да? И в чем? — спросила чилийка с типичной для охранников фамильярностью по отношению к заключенным.

— В том, что лучше убить пятидесятилетнего, чем старика, женщину или ребенка!

Улыбка тут же сменилась гримасой:

— Ага, извращенцу всегда легче сорвать зло на слабых и невинных.

— Нет, это вопрос принципа. Для меня дети суть незаконченный человеческий продукт с примитивными реакциями; они только едят и плачут, а взрослые подчиняются им непроизвольно. Старики свыклись со смертью, ждут ее как отдыха. О женщинах и говорить нечего: они добились равноправия, так во имя чего предоставлять им привилегии? По моему мнению, в поддержке нуждается зрелый мужчина, лет сорока или пятидесяти, ведь его все презирают. Он еще любит жизнь и уже чувствует приближение смерти; его интеллектуальные силы в самом расцвете, а начальство уже хочет отправить его на пенсию; его отовсюду вытесняет молодежь. Бывшая жена смотрит на него как на источник доходов. Дети считают его отсталым. Секретарша за одну улыбку готова обвинить в сексуальных домогательствах и отсудить солидный куш. Все житейские конфликты и проблемы достигли апогея, все рушится… Он само воплощение хрупкости.

— Вы поэтому обижаете детей?

— Да не обижаю я детей. Я их игнорирую. Они меня не интересуют. Это эмбрионы, им недоступны богатства человеческого языка и человеческих отношений, недоступны радости и страдания любви. Посмотрите на больных детей, которые, к великому утешению своих родителей, умирают спокойно, ибо еще не познали жизни. Они почти не осознают смерти, она для них лишь легкий переход в другой мир. А для зрелого человека ужас перед небытием и тоска по жизни бесконечны. Поэтому, если выбор неизбежен, гуманнее убить ребенка, а еще лучше младенца, а не взрослого.

Этими словами я снова расписался в своей виновности. Неотесанные охранники сочли мое равнодушие к детям косвенным проявлением непреодолимой тяги к маленьким девочкам. Мое мировоззрение было им недоступно; своим ощущениям они доверяли больше, чем доводам рассудка.

Это заметила и Латифа во время встречи с мэром. Она несколько недель добивалась аудиенции и неоднократно получала отказ. В мэрии словно забыли о моей безупречной службе и ценных советах. Теперь никто не хотел связываться с преступником против детства, а в холодных отказах секретарш звучал упрек, словно мое преступление запятнало честь города. Но Латифа не унывала и не потеряла присутствия духа даже во время унизительного обыска в нашем доме. Меня привезли в наручниках. Бедный Сарко скакал вокруг меня, пока полиция переворачивала все вверх дном в поисках фотографий, фильмов и других следов моих злодеяний. Хотя они ничего не нашли, меня препроводили обратно в тюрьму.

Надеясь на помощь властей предержащих, Латифа вознамерилась во что бы то ни стало доказать мэру мою невиновность. Она позвонила в канцелярию как репортер женского журнала и попросила о «большом интервью». Двери мэрии тотчас открылись перед нею. Через три дня ей была назначена встреча с другом женщин, который самолично принял ее в фойе и проводил в свой кабинет.

Латифа не сразу сбросила маску. Она вытащила блокнот и стала задавать общие вопросы. По случаю интервью мэр с особым артистизмом уложил на лбу седую прядь; глаза его блестели; с искренней сердечностью изложил он перед журналисткой свое политическое кредо — честность, непреклонность, бескорыстие и, главное, «интерес к людям». Четверть часа прошли в атмосфере дружбы и взаимного доверия. Наконец моя подруга решилась задать вопрос, который так и вертелся у нее на языке:

— Господин мэр, прокомментируйте, пожалуйста, досадный инцидент — недавний арест вашего технического советника…

Мой бывший начальник не дал ей договорить. Он напустил на себя суровый вид и категорично заявил:

— Это ужасно, омерзительно! Совершить такое с девочкой в наших стенах! Я воспринимаю это преступление как личное поражение. Согласно сведениям Отдела по защите несовершеннолетних, еще четырнадцать детей могли стать жертвами насилия. Город подал жалобу, и я сделаю все возможное, чтобы мерзавец не ушел от наказания.

— Под словами «досадный инцидент» я подразумевала, господин мэр, что обвинение не располагает серьезными уликами, а арестованный, жизнь которого разрушена, категорически отрицает свою вину.

— Все преступники отрицают свою вину! Нужно ли напоминать вам, что обвиняемый курил в мэрии, нанося тем самым вред здоровью детей? Это яркая иллюстрация его мировоззрения!

— Но весьма шаткое доказательство растления малолетних!

Мэр внезапно понял, что Латифа защищает меня, и тут же заговорил враждебным тоном. Не желая портить свое интервью женскому журналу, он постарался отвертеться от серьезного обсуждения сложного вопроса:

— Мадам, не знаю, почему вы интересуетесь этим человеком. Я удовлетворю ваше любопытство, если мои слова останутся между нами.

Мэр сказал буквально следующее:

— Человек этот работал здесь в течение многих лет. Я знаю его и знаю, что он извращенец. Например, когда я прилагал все усилия, чтобы очистить улицы от выхлопных газов и улучшить качество жизни горожан, этот тип выискивал сомнительные факты, пытаясь доказать, что принятые мною меры способствуют загрязнению воздуха.

— Быть может, он хотел оказать вам услугу.

— О да! Лучше бы он говорил о положительных результатах моей деятельности! И еще: я взял на себя труд преобразовать половину Административного центра в ясли; я перепланировал офисы; я оборудовал новые помещения для младенцев и детей постарше… — (Послушать мэра, так он все делал своими руками.) — В общем, когда работы были благополучно завершены, этот господин — а он, заметьте, совсем не глуп — не нашел ничего лучшего, чем присоединиться к меньшинству служащих, которым якобы мешает присутствие детей. Вы слышите, им мешают дети! Дальше уж и ехать некуда! Мне докладывали, что иногда он отпускал оскорбления в адрес малышей. Тогда я стал относиться к этому человеку как к врагу. А неприятеля в своей команде я не потерплю.

— А если он невиновен?

Мэр раздраженно махнул рукой, словно и в мыслях не допускал подобного предположения, и вновь заговорил как политик.

— Мадам, против него свидетельствует ребенок. Предоставить детям свободу слова — моя цель. Скажу вам откровенно: раз в месяц я собираю муниципальный детский совет, выявляю желания малышей относительно преобразований в городе… Так вот, я созвал совет на внеочередное заседание, чтобы помочь детям избавиться от страхов, связанных с этим преступлением. Ведь в разговорах между собой дети часто искажают факты…

— Так вы признаете, что дети не всегда говорят правду?

— Мне не до шуток, мадам. Итак, я созвал детский «суд». Детям предстоит вынести решение по этому делу, решение чисто символическое, разумеется. По моей просьбе обвиняемому разрешено присутствовать на заседании, дабы зло не осталось безликим в сознании жертв.

Жестокость этого плана потрясла Латифу. Но мэр, известный своей гуманностью и благожелательностью, с ученой важностью изрек:

— Мероприятие одобрено службой психологической поддержки, созданной после насилия над Амандиной…

Имя Амандины он произнес, словно речь шла о его родной дочери. Дальнейший разговор представлялся бессмысленным.

*

Когда индонезиец и чилийка вывели меня из машины, к ним присоединились двое охранников Административного центра. И вот я сижу в вестибюле под их надежным присмотром и жду начала заседания. Открытие дебатов транслируется на телеэкран. Мэр в поло с лозунгом Дезире «Да будет жизнь» взгромоздился на трибуну. Рядом с ним уселась председательша — накрашенная десятилетняя девочка в строгом костюме. Ряды амфитеатра заняли делегаты в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет; на столах они разложили рюкзачки и пакетики с завтраками. Их родители расположились на галерке. Иногда какая-нибудь мамаша спускается успокоить свое расшалившееся чадо, но тут же возвращается на место, ведь участвовать в заседании взрослые права не имеют. Некоторые дети постарше нарядились весьма вызывающе, особенно сексуально выглядят девочки в коротких маечках, обтягивающих едва наметившуюся грудь, но об этом ни слова… Мы здесь обсуждаем преступление против ребенка, а не самого ребенка, как важно заметил мэр.

— Коллеги, — говорит он без тени улыбки, — собраться на экстренное заседание нас заставило преступление, совершенное чиновником Административного центра. Пострадала ваша подруга Амандина. Сразу хочу сообщить вам, что подследственный более не является служащим мэрии и находится под арестом.

Мне хорошо знакомы и этот пылкий взгляд, и серьезный тон; предельно честно излагает мэр суть дела:

— Понимаю, что этого недостаточно. Амандина вот уже несколько недель не ходит в детский сад. Шок еще не прошел. Я часто с ней беседую по телефону. И для нее, и для ее семьи возвращение к нормальной жизни будет долгим. В знак солидарности с нею и с четырнадцатью возможными жертвами домогательств предлагаю провести сегодняшнее заседание муниципального детского совета в форме судебного разбирательства. Мне хочется дать вам возможность высказаться, рассказать о том, как вы пережили потрясение. Говорите, чтобы вспомнить. Говорите, чтобы понять. Говорите, чтобы забыть. Благодаря моим связям в Министерстве юстиции, мне удалось добиться присутствия обвиняемого. Вы можете сказать ему в лицо, какое зло он вам причинил. А я умолкаю и предоставляю зал в ваше распоряжение. Мое место на галерке. Вам слово, госпожа председатель.

Он с ласковой улыбкой поворачивается к девчушке, которая уже начала грызть ногти. Та быстро выпрямляется и вновь напускает на себя чопорный вид.

— Благодарю вас за вступительную речь, господин мэр.

Затем малышка старательно, по слогам, зачитывает текст:

— Согласно решению пред… ва… рительной комиссии, обвиняемого введут в зал до начала выступления прокурора и адвоката, так как детский суд уважает де… мо… кра… тические нормы правосудия.

Разделавшись с этой формулировкой, она выкрикивает:

— Охрана, введите обвиняемого!

Охранники мэрии знаком велят мне подняться и вталкивают в зал заседаний. Они ни на шаг от меня не отходят, чтобы я ненароком не набросился на какую-нибудь девочку. Я ошеломленно оглядываю помещение. Обычный зал заседаний, амфитеатр для членов палаты и ложи для публики. Вот только заседатели — сплошь малышня, беззубые рты, сопливые носы, а слабые ручонки недоразвитых созданий уже тянутся к коммуникаторам, будто они и вправду народные избранники. Некоторым мальчикам родители специально купили серые костюмы, наверное, готовят их к административной карьере. У ребят постарше на щеках еще играет детский румянец, но они уже бреют голову и носят серьги в ушах. А вдруг они начнут свистеть, бросать в меня ластики и карандаши? Но дети ведут себя по-взрослому и блюдут торжественную тишину.

— Вызываю прокурора, месье Джонатана Ледюка, — возглашает председатель.

К трибуне выходит двенадцатилетний мальчик; несмотря на юный возраст, он выглядит как крупный чиновник — прилизанные волосы, строгий костюм, галстук, массивные очки с квадратными стеклами. Говорит он без бумажки и очень гладко, настоящий ас юриспруденции.

— Уважаемые коллеги! В детстве я смотрел мультфильмы про Микки-Мауса. В одной из серий пес Плуто, закоренелый холостяк, утверждал, что не любит детей. Он постоянно ворчал и все время гонял компанию щенков, которые хотели с ним поиграть. И вдруг все изменилось. Щенки перестали обращать на него внимание, а Плуто стал за ними бегать и жадно искать их общества. Он успокоился, лишь женившись и заведя детей.

Ледюк сглатывает и продолжает:

— Я часто вспоминал об этом мультфильме, изучая печальное дело о нападении на Амандину. Я не знаком с нею лично, так как она младше меня и еще ходит в детский сад, а я уже школьник… Именно пса Плуто напомнил мне этот лживый человек. Когда у него спрашивают, почему он напал на беззащитную девочку, он отвечает: «Это неправда. Дети меня не интересуют».

Прокурор с недюжинным ораторским мастерством выдерживает паузу и степенно объясняет:

— Бесспорно, существует некое сходство между теми, кто не интересуется детьми, и теми, кто ими слишком интересуется; между теми, кто их избегает, и теми, кого влечет к ним непреодолимое и противоестественное желание.

Обрисовав психологический аспект преступления, прокурор переходит к доказательствам:

— Вы, быть может, сочтете, что я преувеличиваю, утверждая, что обвиняемый испытывает к детям патологическую ненависть. Благодаря видеозаписям из архивов Транспортного управления и с помощью спецслужб Административного центра, мы нашли свидетеля, который докажет мою правоту. Я знаю, что словам взрослого не всегда можно верить, но речь идет о пожилой даме, о бабуле, — уточняет он с улыбкой. — Советую прислушаться к ее словам.

По знаку председателя из глубины зала к свидетельскому месту выходит женщина лет шестидесяти пяти. Я поначалу ее не узнал, но, когда она начала давать показания, сразу вспомнил ее хрипловатый голос, ее саму, ее подругу и тот вечер, когда я в особенно нервном состоянии возвращался домой. Обращаясь к публике, дама заявляет:

— Дети спокойно сидели в автобусе, а этот господин, как ни странно, стал кричать: «Посмотрите на этих маленьких грубиянов!..» Или что-то подобное. Все молчали, он один настаивал, чтобы дети освободили свои места. А бедняжки ехали из спортшколы такие усталые!

Я не выдерживаю:

— Когда я был маленьким, мадам, дети уступали место взрослым!

— Обвиняемый, вам слова не давали, — резко обрывает меня председательша.

Ледюк насмешливо обращается к аудитории:

— Не знаю, о какой эпохе говорит обвиняемый, но плачевные результаты старого доброго воспитания налицо!

Публика разражается аплодисментами. Председатель требует тишины. Но малолетний прокурор не спешит завершить свою речь. Он вертит в руках очки, потом медленно надевает их на нос.

— Не хотелось бы погрязнуть в тонкостях юридической процедуры. Детский суд носит чисто консультативный характер. Приговор обвиняемому вынесет суд взрослых… Я, однако же, убежден, что этот человек представляет серьезную опасность как для окружающих, так и для себя самого. Амандине и ее семье (не говоря о четырнадцати возможных жертвах) необходимо, чтобы он понес наказание, соразмерное совершенным злодеяниям. Но будучи ребенком, я верю в жизнь и хотел бы сказать, что ни одного взрослого нельзя считать окончательно пропащим. Поэтому я прошу суд назначить обвиняемому надлежащее лечение, дабы помочь ему освободиться от мучащих его кошмаров…

— Мой единственный кошмар — это вы, сопляки!

Такая несдержанность вызывает у прокурора ироничную улыбку:

— Ну что я говорил…

По залу проносится смешок, председатель снова отнимает палец с обгрызенным ногтем от накрашенного рта и передает слово защите. К барьеру выходит одиннадцатилетняя девочка в ярко-синем костюме. Длинные косы падают на плечи. У нее постное выражение лица и тихий голос.

— Мэтр Ледюк провел интересную параллель с мультиком. Взглянем на этот пример с другой стороны. Плуто обретает долгожданное спокойствие у семейного очага. Неразумно было бы рассматривать данное преступление, не учитывая бездетности обвиняемого. Ведь именно отсутствие всякого контакта с детьми привело к отвращению. Дабы проверить эту гипотезу, необходимо выслушать других свидетелей.

Святоша не намерена отрицать мою вину; она старается представить меня потенциальным другом детей, несостоявшимся отцом.

— Свидетельница знает обвиняемого, как никто другой. Она знает, какое нежное сердце бьется в его каменной груди.

Я и представить себе не мог, к каким грязным приемам прибегнет шутовской суд, чтобы вытянуть из меня признание, и чуть не разрыдался, когда увидел выходящую из глубины зала мою прекрасную Латифу, ее осунувшееся от страданий лицо, потухшие глаза. Понятно, чем ее шантажировали: «Вы даете показания о проблемах вашего мужа с детьми, и мы ходатайствуем о смягчении приговора; если вы откажетесь, мы ни за что не отвечаем». И вот, презрев наши мечты о несоответствующем веяниям времени счастье, Латифа пришла на заседание, чтобы использовать последний шанс. Она кладет руку на кафедру, и допрос начинается:

— Сколько лет вы живете с этим человеком?

— Десять лет.

— Вы были счастливы вместе?

— Очень счастливы. Мы любили друг друга и наслаждались жизнью.

— Эгоистическая позиция, не правда ли?

— Возможно, но в ней заключалось наше счастье.

— И вы никогда не хотели разделить это счастье с детьми?

Латифа в отчаянии смотрит на меня, словно просит прощение за предательство, и после минутного молчания отвечает:

— Я действительно иногда об этом думала, но мой муж не хотел иметь детей.

Публика перешептывается. Юная адвокатесса спешит прокомментировать сенсационное откровение:

— Надеюсь, суд начинает понимать, что за этим делом кроется семейная драма…

Она вновь обращается к Латифе:

— А не замечали ли вы со стороны вашего мужа ничего, так сказать, подозрительного по отношению к детям, девочкам или мальчикам?

Латифа восклицает:

— Нет! Никогда! Клянусь, никогда! Я уверена, что все обвинения против него лживы!

В зале поднимается волнение. Родители вскакивают и выкрикивают:

— Позор! Мерзавка! Наши дети нам все рассказали!

Воспользовавшись суматохой, я тихо спрашиваю у Латифы:

— Как ты попалась в эту ловушку?

— Дорогой, это все, что я могла для тебя сделать. И адвокат Патаки мне советовала дать показания. Прости меня.

Председатель стучит молотком:

— Прошу тишины!

Латифа всхлипывает и шепчет:

— Я безумно устала. Пойми, мне лучше не вмешиваться. Надеюсь, что все окончится хорошо.

В зале восстанавливается порядок, и адвокат продолжает допрос.

— Последний вопрос, мадам. Вы еще хотите иметь детей?

— Думаю, да.

— И вы по-прежнему желаете иметь детей… от обвиняемого?

Выдержав минутную паузу, моя красавица-жена опускает глаза и вздыхает:

— Полагаю, это уже невозможно.

Она выходит из зала заседаний, даже не обернувшись в мою сторону. Все меня покинули. Я словно присутствую на собственных похоронах, а малолетняя адвокатесса произносит надгробную речь:

— Человек этот, бесспорно, виновен, но я прошу уважаемый суд учесть смягчающие обстоятельства, не забывать, что обвиняемый был, по-видимому, хорошим мужем. Полагаю, его случаем должны заняться специалисты, ибо только профессионалы могут выявить психологические патологии, помешавшие ему стать отцом и приведшие к насилию над Амандиной и другими детьми.

— Сука.

Я выругался негромко, но достаточно внятно. В зале повисла тишина. Чтобы никто не подумал, что ослышался, я усилием воли сбрасываю с себя оцепенение и спокойно обращаюсь к председателю:

— Госпожа председатель, заткните эту суку и предоставьте мне слово, я ведь имею право высказаться.

Девчушка на трибуне корчит обиженную гримасу. Она явно ищет подходящие слова и наконец выпаливает:

— А чего вы обзываете мою подружку?

Потом торжественно, хотя и неуверенно продолжает:

— Но мы представляем демо… кратический суд, и вы можете сказать несколько слов.

— Благодарю вас, госпожа председатель, я буду краток.

Я поворачиваюсь лицом к залу и учтиво чеканю:

— Я хочу вам сказать, маленькие придурки…

Мои слова прерывает свист и стук председательского молотка:

— Тишина, тишина…

Я решил идти до конца.

— Я хочу вам сказать, сопляки, недочеловеки, хочу донести до вас, сборище маленьких отморозков, глотающих с попущения родителей все, чем кормит вас телевизор…

На этот раз в возмущенном хоре преобладают взрослые голоса.

— Я хочу, чтобы вы поняли, недоноски, которым лучше бы сидеть за партой и помалкивать, нести наказания за ваши пакости и иногда получать награды за добрые поступки…

Зал затих. Некоторые дети начинают улыбаться. Поток ругательств веселит их, как цирковой номер столетней давности. Теперь эти идиоты слушают мою яростную речь с довольными лицами.

— Я не прикасался ни к маленькой дуре Амандине, ни к другим четырнадцати идиотам. Потому что ничто не интересует меня меньше, чем ребенок. Вы для меня не люди, вы личинки, я вас не трону, только не лезьте в мою взрослую жизнь, сложную, запутанную, трагичную; пусть даже разрушенная, она бесконечно прекрасней вашего младенческого кривлянья. Для меня вас не существует, четырнадцати детей не существует, Амандины не существует. Мне бы и в голову не пришло их трахать! Да было бы кого!

После ухода Латифы мне наплевать на приличия. Я хочу только проинформировать этих тварей о моей точке зрения. Твари смотрят на меня как на весьма забавное существо. В первом ряду толстяк лет десяти разинул от удивления слюнявый рот. Вид у него такой глупый, что я вдруг осознаю всю бессмысленность каких-либо объяснений. Я для него просто одно из множества развлечений, какими его балуют с пеленок. Тщетность усилий предстает передо мною со всей очевидностью, и я устало вздыхаю:

— Я просто курил.

Воцаряется тишина. Адвокатессе не терпится меня потопить, и она замечает:

— Не слишком-то вы заботитесь о здоровье детей.

— А с чего бы мне о них заботиться, если они меня не уважают?

Зал разражается смехом. К барьеру выходит прокурор.

— Месье, предоставим решение вопроса о вашей виновности суду взрослых. Поговорим о сигарете. Даже будучи законченным извращенцем, вы, наверное, не лишены каких-то человеческих чувств. И вы можете смягчить свой приговор. Признайтесь, что уважаете детей, что готовы поддержать молодую жизнь. Неужели вас не вдохновляет великолепный поступок Дезире? Весь мир считал его преступником, но он сумел заслужить свободу словами «Да будет жизнь». А вы на что способны ради свободы?

Вот в чем вопрос. Я мог бы объяснить, на чем основывается мое несогласие с Джонсоном: обожествление невинности есть ключевая ошибка. Но такими рассуждениями я лишь нанесу себе еще больший вред. Председательша уставилась на меня, засунув палец в рот. Я устало говорю ей:

— Пусть меня уведут.

Я покидаю зал под конвоем охранников, так ничего и не прибавив.

В вестибюле маячит мой настоящий адвокат, Марен Патаки. Она обещала прийти на заседание, но, как всегда, опоздала. Что ж, пожалуй, так оно и лучше. С такой бездарной защитницей у меня нет никаких шансов выкарабкаться. Я все потерял — работу, жену, честь. И в этой пустыне ничтожество моего адвоката вдруг предстало передо мною как закономерность человеческого существования. Я пал жертвой не заговора темных сил, а естественного стечения глупостей.

Стыд неведом Марен Патаки. Она бросает мне:

— Вы выступили из рук вон плохо!

— Неужели?

— Да. Вас очень тяжело защищать. Дети правы: сделайте что-нибудь, совершите поступок, как Дезире!

Так это я, оказывается, должен работать за нее, я должен сам доказывать свою невиновность, подобно ее самому знаменитому клиенту.