Предисловие

Юноша смотрел на человека, который только что вернулся из вагона-ресторана. Тучный, почти совсем лысый, с глазами навыкате, по виду ему уже больше сорока. Уронив голову на грудь, он громко храпел, но то и дело приоткрывал дрожащий водянистый глаз. Он был в новом костюме, и капля пота со лба скатывалась вниз по багровому после обильной трапезы лицу. Юноша подумал: «У меня всего один костюм, да и тот старый, зато я ловкий и гибкий». Он ухватился за железные прутья багажной сетки и стал яростно сгибаться и разгибаться, затем вскочил на мягкое сиденье, встал на колени и высунул голову в окно, чтобы ветер растрепал его белокурые волосы.

Когда по коридору прошла девушка с пышной грудью, тучный мужчина взглянул на нее одним глазом и сразу же снова заснул.

— Всю грудь проглотил разом, — пробормотал юноша.

Его попутчик весь вздрагивал во сне, и сквозь шелковую рубашку видно было белое, рыхлое тело. «Ты скоро умрешь, а я еще долго буду радоваться жизни», — подумал юноша. Поля, ломтиками залетавшие в окошко, тут же становились спокойными и далекими, отражаясь в дверном зеркале. Тучный мужчина проснулся, залпом выпил бутылку воды, и юноша увидел, как она по пищеводу стекает в живот, теряясь в сплетениях вен. Капли воды упали на грудь. Мужчина вновь улегся спать; через разинутый рот было видно нёбо, и резко проступал на лице нос, словно изъеденный неутомимой тенью от тутовых деревьев.

Поезд с грохотом въехал на железный мост. Мужчина испуганно вздрогнул, а юноша презрительно скривился — этот человек напомнил ему утопающих, пришедших в неистовый восторг при вести о нежданной помощи. Еще недавно они в ужасе метались по палубе, кусали дрожащие, все в пене губы, и вдруг в сером тумане загудела сирена, показались огни спешащего на выручку корабля. И сразу, словно на экране, огромные лица стариков, их безмерно благодарные всевышнему глаза, небесная музыка. До чего же хочется всех их избить! Юноша с радостью исколошматил бы незнакомца-попутчика за его мгновенно успокоившееся лицо, лицо человека, уверенного, что проживет он еще долго. Большой палец правой руки, бессильно лежавшей на колене, заколыхался в воздухе. Этот палец жил по своим особым законам, независимо от остальных. Но вот и другой палец медленно зашевелился, пробуждаясь от летаргического сна.

На первой же станции юноша сошел с поезда, тучный мужчина лениво поглядел на свою ногу, которую юноша ему отдавил, выходя из вагона.

Эта история (тучным человеком был я) случилась со мной в прошлом году.

 

Я — дьявол

Подозрение о том, что я — дьявол, зародилось у меня вчера. Ничего особенного, и серой не пахло: я беседовал с одним пассажиром на трамвайной остановке и вдруг ощутил тошноту от его слов, обычных слов о дождливой, уж чересчур дождливой погоде.

Некоторые факты подтвердили впоследствии мои подозрения.

Первое: в разговоре с Ансельмо мы оба воскликнули: «В таком случае не следует уступать!» И оба изумленно замолчали. Мы одновременно произнесли одну и ту же фразу, оба подумали об одном и том же, и даже обычное покалывание в пальцах правой руки сейчас ничем не отличало меня от него. На миг время слило нас воедино, и это потрясло меня.

Второе: я гулял по берегу моря, наслаждаясь зрелищем волнистого песчаного берега. Мой взор упал на полосу песка, и я сразу признал в нем уголок моего родного селения. Я с давних лет запомнил эту игру теней; стоило мне поднять голову, и я увидел бы рядом колокольню нашей сельской церкви. А потом и шум прибоя показался мне бесконечно знакомым.

Я не знаю, к чему приведет мое открытие. Возможно, другие и дальше будут считать мою жизнь вполне нормальной, и никто не заметит происшедшей во мне перемены.

 

Долги

Я никогда особенно не дружил с семьей Чиро, ко еще юношей всегда спрашивал себя, почему этот человек должен таять как свеча из-за долгов? Утром он просыпался с воспаленными, красными глазами, потому что часами думал о долгах.

«Сегодня не буду о них думать», — решал он иной раз.

И в самом улыбчивом настроении садился за стол: он любил свежеиспеченный хлеб с тонко нарезанной ветчиной. Но очень скоро спокойствие покидало его: в конце концов он оказывался у окна, выходившего на улицу, и мрачно стоял там до самого вечера. Семья знала, что отец думает о долгах; единственное, чем ему можно было помочь, — это ходить бесшумно, на цыпочках. Когда Чиро заболел, долги возросли; кредиторы приходили к нему домой; вначале они говорили вполголоса, потом начинали сердиться. Один из них даже закричал, что требует немедленно вернуть хотя бы половину долга. Он вошел в комнату, держа шапку в руках, и, взглянув на худое лицо больного, почувствовал неловкость. Но стоило Чиро сказать: «Садись», как он рассвирепел.

— Мне нужны завтра же три тысячи восемьсот лир. Дела не ждут, понятно тебе?

— Отсрочь хоть на несколько дней, — умолял его Чиро.

Сыновья его стояли рядом, вцепившись в спинку кровати.

Я жил в соседнем доме и наблюдал за происходящим через дырку в стене. Вдруг случилось неожиданное: перед моими глазами повторилась та же сцена.

— …завтра три тысячи восемьсот лир. Дела не ждут, понятно тебе?

— Отсрочь хоть на несколько дней.

И так еще пять или шесть раз.

— …три тысячи восемьсот…

Сыновья Чиро все так же цеплялись за спинку кровати; луч солнца скользил по полу и возвращался назад.

Теперь я думаю вот что: ангел позволил мне увидеть ту сцену, дабы я извлек из нее урок. В самом деле, достаточно сущего пустяка, чтобы все злобные споры между людьми разрешались миром, — попробуйте лишь много раз подряд повторить одну и ту же ссору.

Но у кого было время хорошенько поразмыслить об этом? Я в ту пору часами играл в теннис чтобы похудеть.

 

Автобус в Ман

Однажды, когда отец вечером возвращался из долины, ему показалось, будто младший сын сидит на мосту. Смерть младшего совершенно его убила, это было видно даже по одежде. Мать теперь часами сидела согнувшись у окна, опушенного снежной бахромой, и смотрела вдаль, туда, где за горным перевалом был Черный Камень посреди равнины. Старший сын жил далеко от них. Он приехал в Ман вечером 12 декабря и на похороны не поспел. Всю ночь отец, мать и сын проговорили, а уже на рассвете Антонио вернулся назад из-за неотложной работы.

Двенадцатого декабря Антонио ждал в Ка, когда отойдет автобус на Ман, его родной город. Через потрескавшееся оконное стекло маленького кафе он видел, как пассажиры торопливо садились в автобус, а тот весь подрагивал — мотор уже был заведен.

Любил ли он младшего брата? Пожалуй, нет, за всю его долгую болезнь ни разу о нем не вспомнил. И все-таки, едва получил известие о его смерти, бросил все дела и поехал. Скоро он прибудет в Ман, он заранее видел себя стоящим на холодной дороге у дверей родного дома вместе с другими людьми, одетыми в траур. И он, тоже бледный, замерзший, будет плакать на плече у Би или Ти. Ему заранее было неприятно при мысли, что он сойдет с автобуса и сразу же ощутит запах беды. Все столпятся вокруг новоприбывшего, точно он один испытывает горе. Белые руки отца и матери, протянутые к нему, выставят его напоказ. Антонио уже видел, как он с непокрытой головой идет за похоронными дрогами, которые на самом спуске всегда пронзительно скрипят. А жители городка будут глазеть на него через прорези ставен.

Шофер объявил, что автобус отъезжает. Антонио не поднялся. «Подожду следующего — и тогда приеду уже после похорон». Он увидел, как автобус тронулся с места, окутанный голубым облаком газа, с грохотом вылетавшего из выхлопной трубы. Колеса расплющили тоненькую корочку льда на мощеной мостовой. Немного спустя Антонио встал, вышел из кафе и спросил у одного из прохожих:

— Когда отходит автобус на Ман?

— Только что ушел, — ответил прохожий.

Антонио досадливо махнул рукой. Вернулся в кафе, полное незнакомых людей, и потом время от времени снова с досадой махал рукой.

 

В пути

Мой попутчик вдруг засмеялся и показал мне в окно на хвост ящерицы, прыгавшей по камешкам между рельсами. Поезд уже несколько минут стоял на маленькой станции, было очень жарко, откуда-то доносился рев вола. Я увидел бесхвостую ящерицу, повисшую с высоко поднятой головкой в нескольких метрах от нас на стене.

Наконец поезд снова тронулся. Мой попутчик снял пиджак и угостил меня сигарой. Он ехал в Чи — большое селение в долине.

— Останусь там навсегда, — сказал он. И потом долго рассказывал об этом своем селении, которое в закатные часы летом все окрашено в красный цвет.

— Там меня все знают, пусть уж это случится там, где меня все знают.

Он объяснил, что боится сойти с ума — симптомы он у себя уже замечает.

— Иной раз в голове проносится образ, а я потом безуспешно пытаюсь как-то его назвать. Образ исчезает, а я остаюсь в полной растерянности. Мне видятся самые простые вещи — фиговое дерево, стол. И я даже не знаю, за что уцепиться, лишь бы этот образ не забыть. Как назвать эти пришедшие мне на ум вещи? Тут одна лишь начальная буква, скажем «эл» или «эм», могла бы меня спасти.

У моего попутчика не было детей, и это его утешало.

— Представляете, сын увидит меня со всклокоченными волосами и высунутым языком!

Я задал ему множество вопросов — так я всегда поступаю с больными, — беспокоясь только за себя самого. Неделю назад я сказал пою домой вместо иду домой…

Мой сосед по купе устал все запоминать, ведь каждый день, каждую минуту в наш мозг входят новые имена и названия.

— Эта ветка, вы, скрип вагона. Стоит открыть глаза И прислушаться, как память пополняется чем-нибудь новым. С меня довольно!

В Сти мы купили газеты и с час просидели погруженные в чтение.

Поезд сбавил ход, он чуть ли не касался рисовых полей, залитых густой, сверкающей на солнце водой. На горизонте красное солнце падало в тонкие сети трав.

— Скоро моя станция! — воскликнул он, выкладывая на сиденье множество чемоданов. Потом добавил: — В сущности, безумие меня не пугает. Но вот буду ли я и тогда ощущать вкус пищи, желание выпить вина? Мне и этой малости хватит, чтобы быть довольным. Посмотрите, какой закат!

Он показал на крыши селения, видневшегося теперь всего в каком-нибудь полукилометре. Сам он стал розовым, и воздух — тоже, и мои руки тоже.

Прежде чем уйти вместе с человеком, который встретил его радостными возгласами, он вежливо со мной попрощался.

 

Римская баня

Моющиеся, шесть человек, собрались в третьем зале. Когда я вошел, неприятно стуча деревянными сандалиями, все на миг обернулись. Я устроился в углу, мой взгляд, словно бабочка, блуждал по стенам, тайком останавливаясь на соседях.

Молчание прерывалось лишь сиплыми вздохами да плеском воды. Руки скользили по лицу, отирая ручьи пота. Сквозь запотевшие стекла я видел, как работает банщик в белом халате. Время от времени он прислонялся носом к стеклянной двери, его глаза выплывали из тумана и сразу становились огромными.

Все молчали, каждый разглядывал другого, но тут же опускал глаза, если взгляды встречались. Тут собрались люди пожилые — от сорока до шестидесяти лет, солидные, упитанные. Лишь один был худенький, розовокожий, с тоненькой золотой цепочкой на шее.

От моего разгоряченного тела шел пар.

«Вот похудею — и тогда не буду страдать при виде чужого несчастья».

Тощий человечек часто открывал свой рыбий рот, явно желая что-то сказать. Остальные заметили это. Для начала ему достаточно было поднять руку и сказать: «Мне кажется, что…» Но все дружно отворачивались. Я тоже избегал вступать в разговор с худым человечком; у него была тонкая кожа новорожденного мышонка. Нас раздражало, что его обуревало одно с нами желание. Полные невысказанных слов, мы, словно коршуны, молча преследовали этого человека, пока он не встал и не вышел, низко опустив голову.

«Встретимся в аду», — с горечью подумал я об оставшихся. Немного спустя я пошел в душевую, не понимая, а сам-то я, собственно, кто такой. Под прохладными струями моя душа постепенно возвращалась ко мне.

 

В опере

Когда супруги С. вошли в ложу, Карло пришлось повторить свой рассказ:

— Прежде в нашем университете было два отличных преподавателя — Гаспаре и Клаудио. В один прекрасный день Гаспаре исчез. Он уехал далеко, в Кремону, чем весьма удивил друзей. Они знали, что он влюблен в свой город, и теперь строили всевозможные догадки, весьма далекие от истины. Гаспаре уехал потому, что он и Клаудио не могли больше спокойно смотреть друг другу в глаза.

Сидевшие в ложе засыпали Карло вопросами, и ему приходилось отвечать всем сразу.

— Очевидно, он чувствовал за собой вину?

— Нет, никакой.

— Люди, которых не мучает совесть, могут спокойно глядеть друг другу в глаза.

— Это всего лишь тривиальная фраза. Даже дети этого не умеют. Я сам не смог в трамвае выдержать взгляд одного старика, которого видел впервые.

— Значит, вам было в чем себя упрекнуть, и в глубине души вы чего-то стыдились. Иногда даже незаметный физический недостаток вдруг заставляет вас смешаться.

— Ну, скажем, начальная форма экземы.

— Даже куда менее серьезное заболевание.

— Вчера, когда вы рассказывали об озере Комо, я покраснел от давнего воспоминания. В тысяча девятьсот тридцать втором году один человек грубо толкнул меня, В я никак не отреагировал. Вот и растерялся на миг, а вы, наверно, подумали бог знает что.

— Давайте поглядим друг другу в глаза. Посмотрим, кто из четырех дольше всех выдержит чужой взгляд.

— Продолжайте ваш рассказ, Карло…

— Итак, однажды утром Гаспаре писал письмо и внезапно заметил, что друг перестал читать газету и пристально глядит на него. Это длилось всего мгновение; один тут же снова погрузился в чтение, а второй продолжил письмо. Минуту спустя их взгляды вновь встретились…

— О господи, такое случается очень часто…

— С этого момента оба они потеряли покой. К каким только уловкам они ни прибегали (мне сам Клаудио рассказывал в прошлом году), чтобы сбросить растущее напряжение. Они прикрывали глаза ладонью, на ученом совете садились подальше друг от друга.

— Поверьте, у них были на то свои причины.

— Любые причины хороши, когда их начинаешь искать. Все дело в сокровенной сути наших отношений с ближними.

— Всегда чувствуешь себя ужасно глупо, когда не можешь отыскать причину.

— Прошу вас, дайте Карло досказать.

— Так ведь больше, собственно, и рассказывать нечего. Расставшись, они немного успокоились.

Все засмеялись, заметив, что Ансельмо не сидится на месте. Поймав на себе взгляд Пьетро, он попытался спрятать лицо за веером графини, но и это не помогло. Но тут поднялся занавес, погасли огни, и в наступившей темноте было видно лишь белое платье графини Фантис.

 

Рождественский рассказ

К тетушке мы приехали в декабре, после смерти отца: я, мать, брат, сестра и еще собака по имени Москино, давно ставшая как бы членом нашей семьи. У нас не осталось ни гроша и не было другого выхода, как только отправиться к тетке. Она встретила нас неприветливо. Когда мать первой встала из-за стола, чтобы отнести на кухню грязную тарелку, тетка вскочила, схватила тарелку своими здоровенными ручищами, поставила ее на прежнее место, хлопнув ею о деревянный стол.

— Зачем вам собака? — спросила однажды тетка.

Она повторила свой вопрос, выпялив на маму свои серые глаза; видно было, как вздувается толстенная, словно канат, жила на ее шее. Я бросился в погоню за собакой, надеясь заслужить благосклонность тетки и выпросить у нее новые ботинки. Догнав собаку, я даже дал ей пинка.

Все же я не забыл тетке недобрую шутку, которую она однажды сыграла со мной, тогда совсем еще малышом.

Она громко позвала меня. Я обернулся, и тут тетка со смехом поднесла прямо к моему носу свой слюнявый палец. Потом она целую минуту хохотала, подергивая шеей. В другой раз она очень зло поглядела на меня, когда я дал понять, что такая шутка мне не нравится. Вид чужой слюны пугает меня. Заставьте меня бегать голым, но только, прошу, не мажьте своей слюной.

Настал вечер перед рождеством. В моих краях канун рождества не такой, как в других местах. Обычно селение заволакивает черный туман, магазины закрываются в восемь, с восьми до девяти на улицах полнейшая тишина.

Все сидят по домам и объедаются; женщины работали два дня без роздыху — готовили на кухне, но мужчины не говорят им за это спасибо.

Едят в полной тишине и пьют вино из кружек с большими ручками. Почти все здесь страдают ревматизмом и печенью, на багровом лице — голубые прожилки. После ужина выходят погулять, закутавшись в пальто, либо засыпают тут же за столом.

В канун рождества все, кто могут, возвращаются из города и, поев тыквенного пирога, выпячивают жирные губы и пускаются в рассуждения о Священном писании. Неизменно всплывают старые обиды, вспыхивают ссоры. А утром с первым же поездом все уезжают в город.

В тот вечер тетушка восседала на своем древнем стуле и смотрела, как мы едим. На ней было новое платье в полоску.

Я только что вернулся и перед этим долго разглядывал на снегу следы — длинную полосу, которую оставил вдоль стены велосипед Манти, нашего кредитора. Он сказал: «Вашего Москино я отправил в Верону». Все молчали. Мне сразу же стало понятно: с самого утра я не видел собаки. А до этого тетушка долго о чем-то говорила с человеком, державшим в руках мешок. Заметив их, я отошел, негромко насвистывая.

Человека с мешком зовут Эдмондо. Он собирает и потом бросает в По собак, кошек, мышей.

По протекает рядом с нашим селением: зимой ее воды темно-свинцовые, лишь низко над берегом стелется белый, легкий туман — так и хочется покувыркаться в нем.

— Теперь Москино в Боргофорте, — безразличным тоном сказал я, не переставая жевать.

Боргофорте — в двадцати километрах от моет селения; гам мост, к опорам которого северное течение приносит всевозможные отбросы. Мать побледнела, сестра, не доев, Встала из-за стола, собрала тарелки и ушла в кухню плакать. Я принялся бегать по комнате.

— Гав, гав, — по-собачьи затявкал я. Потом встал на четвереньки и с лаем начал ползать вокруг тетки, злобно кусая ее юбку.

— Хватит, довольно! — завопила тетка. Она вскочила со стула и впилась в меня своими широко раскрытыми серыми глазищами.

 

За столом

Артемио имел привычку за обедом читать газету. Поэтому детям запрещалось громко разговаривать, но они и так молчали. Жена тоже молча вставала, словно плывя по воздуху, подавала еду и снова садилась. Артемио пробегал глазами бесчисленные заголовки; газетные новости он поглощал с той же жадностью, что и еду; в его тщедушном теле все усваивалось: похоронные процессии, имена, числа, улицы — бесконечный поток сведений.

Он ел медленно и сосредоточенно в окружении слов и не подозревал, что каждая новость заставляла его молча отдавать приказ, кричать, превращаться то в мутную воду, то в скорбящую женщину. Пока жена подливала ему в стакан вина, он успел прочесть в городской хронике: «Преступник, ударив бедного Анто топором по голове, принялся лихорадочно искать деньги, но безрезультатно. Убийца все перевернул в комнате вверх дном и на рассвете удрал через окно. Деньги были найдены полицейскими между страниц гроссбуха, где Анто записывал свои ежедневные расходы».

Артемио уже перескочил на заголовок другой статьи: «Новый проход через горный перевал», а сам все шептал про себя: «Как же он не догадался перелистать этот гроссбух? Достаточно было спокойно поразмыслить…»

Дети молча ели. Артемио прервал чтение. Озираясь вокруг, он встретился взглядом со своим первенцем, который за эти долгие обеденные часы молчания успел его возненавидеть. Остальные исподтишка наблюдали, как отец поедает огромную порцию мяса.

— Ты чем-то обеспокоен? — робко спросила жена, заметив его растерянность и яркий румянец на щеках.

— Нет, — ответил он.

Ему показалось, что жена угадала его мысли.

«Я не способен обидеть даже муху!» — чуть было не крикнул он сыновьям, перед которыми испытывал сейчас страх.

В сущности, он всегда ощущал внутреннюю связь с абстрактным представлением о своих детях, а не с ними самими.

Артемио положил газету на диван, снова принялся за еду и больше уже не читал. Это поразило его близких. Но ненадолго — после обеда каждый заторопился по своим делам.

 

Единица, помноженная на ноль

Эти двадцать детей из самых разных семей стали совершенно одинаковыми в передничках и школьных курточках с целлулоидными воротничками. Когда они играли на лугу за школой, из травы виднелись лишь головы, будто парящие над землей.

Учитель был долговязый и злой. Если дети начинали громко смеяться, он тут же накидывался на них: «В сорок лет ты заболеешь ревматизмом. А у тебя вздуются вены на лице». Карло он заставил разинуть рот. «А у тебя все зубы сгниют». Часто он сидел, сгорбившись, в кресле и разглядывал пятна на деревянной двери, похожие на человеческие лица. Ученики сидели неподвижно, не дыша, лишь ярко блестевшие глазенки косили то вправо, то влево. Однажды во время такого затянувшегося молчания он раздавил большой нарыв на носу, и сидевшие в первом ряду увидели, как оттуда брызнули белые капли.

В конце учебного года он объяснял правила умножения:

— Единица, помноженная на ноль, равняется нулю.

Мел со скрежетом полз по доске, мальчишкам хотелось показать учителю язык, но тут мел сломался у него и руке.

Один из учеников посмотрел на раскрасневшихся от волнения ребят, которые жестами подбадривали его, поднялся и сказал:

— Равняется единице.

Учитель с минуту молчал, глядя на оробевшего ученика Ему хотелось спрыгнуть со своего возвышения и покусать этих злобных агнцев, но он сдержался. Лишь наклонился к ним и крикнул:

— Единица, помноженная на ноль, равняется нулю!

Его руки доставали до потолка, а тень от них, пролетев по стенам, обрушилась на испуганные головы учеников. Один из мальчишек захныкал.

Раздался звонок. Дети, как всегда, робко стали в ряд и по команде старосты вскинули левую ногу, ожидая от учителя приказа «Шагом марш!». А он неподвижно стоял, сжав кулаки, и впервые в жизни в голове у него бушевал вихрь сомнений.

 

Граф К

Граф К. дважды поцеловал жену и уже с порога улыбнулся ей.

Жена лежала на кровати, закинув руки за голову. Ее одолевал сон. За тридцать лет супружеской жизни ей не надоело каждый вечер любоваться просторной спальней цвета слоновой кости, тонкой резной мебелью. Здесь, в этой комнате, родились ее дети.

Бахрома колеблемых легким ветерком тюлевых занавесок касалась кровати. «Точь-в-точь как в тысяча девятьсот двенадцатом…» Воспоминания смежили ей веки, прежде чем окончательно завладеть ею. Она потушила свет и тут же ощутила во рту молочный запах утра. В мозг на миг ворвались лучи солнца. Проплыли еще несколько минут, а сон все не приходил.

Из коридора в спальню проник слабый свет — кто-то вновь зажег его.

Она тотчас узнала мужа, когда легкий шум заставил ее открыть глаза и посмотреть на дверь: граф К. медленно приближался к ней.

— Энрико! — закричала она и судорожно зажгла лампу. Муж стоял в шаге от кровати, сжимая в правой руке нож-закладку.

— Энрико, — повторила женщина, смертельно побледнев.

— Испугалась, — сказал граф, бросив нож на ковер. — Значит, ты можешь меня бояться?

Женщина словно окаменела. Граф К. грустно покачал головой.

— Значит, ты могла выбежать из комнаты, Позвать людей на помощь?

Женщина плакала, содрогаясь всем телом. Она отняла руку, которую Граф — крепко сжимал в своей.

— Я посплю тут, рядом.

Он лег поверх одеяла и сжался в комок. Снова взял руку жены и прижал ее к своему лбу. Проснувшись на рассвете, он почувствовал, что жена все еще лежит с открытыми глазами. Граф К. заговорил тихим, печальным голосом и не прервался, даже когда из сада донеслись крики детей, качавшихся на качелях.

— Как же мне не огорчаться оттого, что ты испугалась? Наша любовь длится уже не одну тысячу дней, а мы все так же мало знаем друг о друге.

 

Дневник

12 апреля 1899 года. Начинаю вести дневник, потому что нашел в письменном шкафу чистую тетрадь. Правда, мне несколько неприятно придавать фактам сегодняшнего дня большее значение, чем давним и уже забытым. Да и что я могу теперь заносить в дневник?

Я просыпаюсь на рассвете вместе с животными.

Быть может, подсознательно я преследую одну-единственную цель — проверить, в состоянии ли я еще написать четко и ясно: «В этом доме все ждут моей смерти».

Мои семьдесят лет плохо пахнут. Как я завидовал утром зеленой траве! Я знал, что, если повернуть голову влево, передо мной откроются ближние луга. Лежа в постели, я медленно-медленно повернулся и увидел, что трава в лугах такая же густая и неподвижная, как обычно. Мне так хочется, чтобы всегда шел дождь.

16 апреля 1899 года. Я забыл, что произошло вчера. Значит, можно не удержать в памяти ничего из того, что происходило одним днем или даже несколькими часами раньше.

Помню лишь, что ни один из родных меня не любит. И меня не спасут ни доброта моя, ни злоба. Они не ведают страха. И не подозревают, что я тоже сужу их и жду, когда кому-нибудь из них станет плохо. Для них существуют люди лишь в радиусе одной мили от дома, остальной мир, в их представлении, — пуст. Все они носятся, кричат, плачут, в их жизнь постоянно врываются новые голоса и слова. Они улыбаются мальчишке-водоносу, но не мне. А ведь я каждый раз за обедом прикасаюсь руками к хлебу, который они едят. Они беспрестанно чем-то заняты, но я ко всему этому не причастен. У меня даже не осталось надежды, что я смогу постигнуть суть вещей. Теперь для меня скачущая мимо лошадь — всего лишь лошадь.

Часто на балкон дома напротив выходит человек и видит, что я днем подолгу сижу у окна. Я не знаю, сколько ему лет и кто он, ибо не могу с такого расстояния рассмотреть черты его лица. Он тоже лишь смутно видит меня, но все-таки для него я — один из обитателей этого дома.

 

Незваный гость в доме Стефано К

Стефано К. читал в столовой газету. Вошла служанка.

— Вас спрашивает незнакомый синьор, — сказала она.

— Впустите его.

Вошел человек лет сорока с рыжеватыми усами и худыми плечами, с виду весьма похожий на заурядного чиновника.

— Что вам угодно?

— Я — время.

Стефано К. вытянул шею.

— Как вы сказали?

— Время, я сказал, время.

Стефано К. вскипел.

— В каком смысле?

Незнакомец спокойно ответил:

— Время как таковое. Скажи я — лудильщик, вы бы, очевидно, сразу поняли, что я — лудильщик, не так ли?

В комнату вошли жена и дочь Стефано К. и остановились на пороге.

— Короче говоря, признайтесь откровенно, вы не верите, что я — время. Вы считаете меня глупцом или умалишенным, — продолжал незнакомец.

— Нет, я не стану поспешно судить о вас, но тут явное недоразумение.

— Вся сложность заключается в том представлении, которое у вас сложилось обо мне. Вы заранее исключаете, что время может быть человеком сорока лет, одетым как все. Но…

— Простите, уже поздно, нам пора спать, — прервала его жена Стефано.

— Я ухожу, синьора. Я уже проверил на многих, никто мне не верит. Ну хотя бы заподозрили что-то. Скажите честно, у вас не зародилось ни малейшего подозрения, что я есть время?!

— Любезный друг… — раздраженно покачивая головой и всем видом показывая, что терпению есть предел, негромко проговорил Стефано К.

— Вот если я эта докажу, вы поверите. Но я надеялся увидеть изумление на вашем лице при первых же моих словах. Ради этого я и пришел.

Он направился к выходу, но в дверях обернулся и, постепенно повышая голос, сказал:

— По-вашему, я должен быть в тунике или еще черт знает в чем… Ну и физиономии же у вас!

Он пронзил взглядом всех троих; глаза его сверкали презрением и гневом.

— То! — воскликнул он, внезапно вскинув руку.

В тот же миг Стефано К., его жена и дочь постарели а четыре-пять лет, на пол упал зуб.

— Теперь поверили! — с горечью воскликнул незнакомец.

Спускаясь по лестнице, он беспрестанно что-то бормотал и чертыхался.

 

Луиза

Девочка припудрила лицо, надела платье матери, накинула на голову платок и, изменившись до неузнаваемости, на цыпочках пошла в сад, куда уже спустились сразу после обеда мать и родные. Гравий громко хрустел под сандалиями. Луиза их сняла: шла по аллее и наслаждалась, наступая босыми ногами на солнечные блики.

— Вот они, — сказала она себе и сморщила носик, чтобы не рассмеяться.

Наверно, они спали, раз молча и неподвижно сидели в плетеных креслах. Луиза подкралась к дубу и, поправив платок, наконец выскочила из засады и подбежала к ним с криком «Ха-ха!». Они подняли головы, но ни у кого на лице ни один мускул не дрогнул. Все тут же отвели взгляд и снова уставились — кто на лист дерева, а кто в пустоту. Луиза посмотрела на мать — у той щеки пылали огнем. Луиза перестала весело смеяться и лишь изредка еще пыталась коротким смешком привлечь внимание этих людей, которые — она заметила — прежде никогда не смотрели прямо перед собой широко открытыми глазами. Она отошла на несколько шагов и еще раз безуспешно попробовала расшевелить их смехом, растерянно шаря рукой по одежде и по спутанным волосам.

Вдруг дядя Эрнесто сказал:

— Документ подписан.

А отец отозвался:

— Мы расстанемся в начале месяца.

Луиза уже убежала прочь, но в глубине аллеи еще не осело облачко пыли, поднятое ее слишком длинным платьем.

 

В самолете

С сухим треском захлопнулась дверь кабины и отделила наши голоса от голосов провожающих, махавших нам руками. В моих глазах осталось лишь несколько слов. Вскоре мы уже были среди облаков, а под нами лежала бесконечная белая равнина. Я мог бы ринуться вниз головой в самую гущу облаков и даже не пораниться: не сейчас, а вот теперь зажегся нужный свет. Так мальчишкой в краткий миг я мог на бегу упасть с большой высоты и не получить ни одной царапины. Дома, рассыпанные среди полей, — я хотел бы жить там, а не тут. Неопределенность парения длится долго, но вот появляется новый город — у этого города есть свое начало, свой периметр, я еще не решил, где проведу старость, которая наступила уже много лет назад. Я не в силах найти покой ни в одном из мест, иной раз мне хочется проглотить самого себя до последнего куска — может, тогда я смогу ощутить покой.

Внизу под кучевыми облаками селение совсем черное, кто-то говорит: сегодня не выйду, будет дождь.

Справа я различил большой город; тень покидала его, чтобы уступить место солнцу, которое надвигалось так, словно оно вышло из медленно распахиваемой двери. Слева — река. Я родился на берегу этой фиолетовой с серым отливом реки. Не хочу умереть в моем селении, там я снова превращусь в землю, а вот среди огромных домов города однажды утром мог бы и возродиться.

Сколько тут пространства! Можно его одолеть? Но ведь стоит нам овладеть одним местом, как мы просыпаемся в другом, уже подвластные кому-то. Самолет во мне самом, достаточно было закрыть глаза, и я обтянул его своей кожей. Во сне случаются вещи, для свершения которых нужно свое долгое время, заключенное в нашем, более коротком.

Меня отвлекла зелень, проступившая на поверхности воды, затопленного рисового поля, — зеленый цвет, какого прежде никогда не было.

Самолет спустился, а я — это мальчик, что, глядя в окно, говорит: посмотри — самолет.

 

Письмо с юга

…И пишу я тебе наверняка в последний раз. Конец мой близок (я не говорю — смерть, потому что от этого слова веет чем-то страшным, и, значит, оно не подходит к моему случаю), я жду его с часу на час. Я очень бы удивился, если бы этого не случилось.

Ты думаешь, я хочу уйти из жизни по своей воле — я не желал бы и не осмелился поступить наперекор законам природы — или же из-за совсем расстроенного здоровья. Нет, Антонио, тело твоего молодого друга еще долго могло бы противостоять смерти, особенно на этой земле. Здесь деревья источают особый аромат, и капли смолы стекают по коре; вода тут чистая, для всех есть работа, и каждый может отдохнуть у моря, на берегу, к которому каждые десять дней, рассекая волны, подплывает почтовое судно.

Вчера я был один в лесу и там получил предвестие гибели и принял его без всякого страха. Поэтому я решил написать тебе, дорогой друг, объяснить все спокойно, словно это далекий и почти не волнующий меня факт. Послушай же меня: время — не что иное, как способность человека беспрестанно совершенствоваться. Я знаю цель жизни, но знаю также, что достичь ее не смогу. Вижу добро, но не стремлюсь к нему. Мое состояние души показалось мне таким неестественным, что в тот миг, когда я это осознал, я едва не лишился чувств. Нет, время не пройдет через меня, как через стекло!

Я уйду в небытие от внезапной болезни. Может, меня укусит ядовитый доликон — насекомое, которое, кстати, редко встречается здесь, а может, я упаду в одну из ям С острыми кольями, вырытых местными жителями для охоты на диких зверей. Одно я знаю точно — момент настал. И все произойдет так, словно я никогда и не рождался на свет. Недавно я видел, как улитка оставила после себя крохотный серебристый след, а я не оставлю ничего. И это будет справедливо.

Обнимаю и прощу: возьми себе маленькие фигурки из слоновой кости, которые я в июле, когда приехал на родину, оставил на сохранение Ка.

Твой М. С.