Повесть-сказка для детей, которую могут читать также взрослые

TOTÓ IL BUONO

Milano, 1943

Перевод А. Богемской

 

Глава первая

Тетушка Лолотта, овдовевшая много-много лет назад, безвременно утратив синьора Лолотту, жила в тихом и малолюдном квартале города Бамбы. Носила она вечно одно и то же коричневое платье с сереньким воротничком, а по праздникам только меняла воротничок.

Некогда ее изредка заходил проведать синьор Рибонтис, которому довелось услышать в дремучих лесах Узанды последние слова синьора Лолотты, погибшего во время охоты на тигра; тетушка в который раз заставляла синьора Рибонтиса повторять ей финальную сцену.

— Не нужно цветов, нужны благие дела, — сказал, испуская дух, синьор Лолотта.

Синьор Рибонтис слегка заикался, и поэтому у него получалось:

— Не нужно цветов, нужны бла-бла, бла-бла, бла-благие дела!

В конце концов он от стеснения вообще перестал бывать у тетушки Лолотты, и она, таким образом, лишилась своей последней радости в жизни.

Тетушка Лолотта ела не больше, чем канарейка, впрочем, как все поистине добрые люди; ей хватало двух листочков салата с крошечного огородика, очень ухоженного и разделенного надвое белой дорожкой: справа — десятка два капустных кочанов, слева — салат и несколько кустов желтой акации. В глубине огород замыкала невысокая ограда, а по бокам он был зажат между глухими стенами соседних домов.

Огородик, уверяла тетушка Лолотта, был непростой: в самом деле, солнце садилось прямо позади огорода, и это обстоятельство переполняло ее гордостью. Было просто замечательно, что солнце заходит именно там: его можно было чуть ли не потрогать рукой, такое красивое, красное или же лиловатое, когда подергивалось поднявшимся с каналов туманом. Этим она хвасталась перед четой Де Саттас, которых нередко приглашала полюбоваться поразительным зрелищем: супруги усаживались перед окошком, как в театре, и не спускали глаз с солнца до тех пор, пока оно совсем не исчезало за кустами; они даже привставали на цыпочки, чтобы еще увидеть хотя бы узкую полоску солнца. Когда домовладелец синьор Контис узнал об этом, он увеличил тетушке Лолотте квартирную плату.

Однажды мартовским утром тетушка Лолотта, как обычно выйдя в огород, увидела тянувшуюся через дорожку цепочку муравьев и долго стояла там, с интересом наблюдая за ними. Она обнаружила вход в муравейник и была изумлена, увидев, насколько стремительно муравьи входят через это крошечное отверстие, таща соломинки, листочки, хлебные крошки, комочки земли. И вдруг услышала детский плач. Испуганная, она стала озираться вокруг. Но разве детский плач может испугать? Может: уже много лет утренние рассветы она встречала в полном одиночестве, ее испугал бы и собственный голос. Но это продолжалось всего одно мгновение, потому что всякий страх все равно бы прошел — солнце уже приближалось к крыше дома, и сквозь сумрак проступали краски — серый цвет стен, ярко-красный — калитки, ведущей в поля, и множество оттенков зелени трав; краски появлялись со всех сторон: вот голубая, лиловая, синяя. Тетушка так любила разные цвета, что ей и самой хотелось стать розовым цветом, но только не ярким, а блеклым, словно выгоревшим на солнце. Конечно, тетушка Лолотта — не исключение, у некоторых людей чувство цвета просто в крови; я знал одного художника, так вот он в минуту вдохновения писал не кистью, а пальцами и чуть ли не пожирал краски. Но не все так устроены: например, синьор Контис любил желтый цвет только за то, что это самая дешевая краска, и только тогда, когда приходило время красить фасад принадлежащего ему дома.

Плач то затихал, то возобновлялся где-то у грядок с капустой. Тетушка Лолотта увидела, что один кочан шевелится: то был не обман зрения, листы действительно двигались. Она сразу же подумала о кроликах, которые в прошлом году пробрались в огород, проделав лазейку под забором, и всю капусту пожрали. Однако кролики не плачут как младенцы, хотя тетушка Лолотта и была готова в это поверить. Она сгорбила свою худенькую спину, потрогала кочан — прекрасный голубоватый вилок. Отогнула лист и обнаружила под ним новорожденного — младенец лежал совершенно голенький, дрыгал ножками; на его пяточках тотчас же засверкали солнечные блики. Тетушка Лолотта прошептала: «Де Саттас, Ансельмис, Мареллис» — это были фамилии ее знакомых — и принялась бегать взад-вперед по дорожке, пока не успокоилась; потом она осторожно-осторожно, так же как собирала с грядок овощи, взяла ребеночка на руки и, не обращая внимания на свои кости, поскрипывающие при каждом движении, помчалась в дом.

С тех пор у тетушки Лолотты появился сын. Она назвала его Тото. Ей бы и в голову не пришло назвать его Антонио или Карло, а только каким-нибудь именем вроде Тото, ибо эта милая женщина начала теперь изъясняться лишь посредством всевозможных «ту-ту» и «би-би».

Она тянула мальчика, не жалея сил, но это ей стоило немалых жертв, ведь пенсия, которую ей выплачивал губернатор, была совсем скудной; с малых лет она ему внушила, что у лжи короткие ноги, научила его писать, чтобы на рождество они вместе могли посылать анонимные письма соседям. Однажды, например, такое письмецо они послали супругам Тарвис, где сообщали, как о них хорошо отзывался посыльный из молочной.

Тетушка Лолотта одевала Тото в костюмчики, которые выкраивала из прекрасно сохранившихся брюк синьора Лолотты (покойный всегда клал их под матрац, чтобы они держали складку).

Однако, как известно, не бывает бочки меда без ложки дегтя — их счастливую жизнь омрачала мысль: а что будет, когда тетушка Лолотта покинет сей мир? Ей было уже семьдесят. Она думала не о себе, а о бедняжке Тото и старалась внушить ему, что однажды ее не станет; пряталась за дверью — сначала на несколько минут, а потом постепенно увеличивая время, даже до целого часа. Но глаза у ребенка при этом сразу же наполнялись слезами. У Тото были огромные черные глаза с яркими белками; сам он был худенький, с длинной шейкой и острым подбородком и совершенно не доставлял своей маме никаких хлопот, если, конечно, не говорить о молоке. Эта неприятная история с молоком повторялась довольно часто. Тетушка Лолотта говорила: «Последи, пожалуйста, за молоком на плите. Как только оно начнет кипеть, выключи газ». Но у Тото каждый раз молоко убегало. Тетушка Лолотта кидалась на кухню и начинала ему выговаривать, хотя и ласково, но выговаривать, повторяя, что подобная рассеянность может ему повредить в жизни. Тото не решался объяснить, в чем дело: в кастрюле с молоком ему чудились совершенно удивительные вещи. Сперва он видел белую спокойную поверхность, потом равнина покрывалась рябью, начинала корежиться и изнутри ее, словно множество кратеров, прорывали пузырьки. Мириады существ, освобожденных из-под ледового покрова, лезли вверх по стенкам кастрюли, в клубах пара, под раскаты взрывов достигали краев, готовые вторгнуться в теплые земли, и — ах! — они уже перелезают через край, устремляются в населенные районы и вот уже достигают цели, захлестнув все жилище тетушки Лолотты… Но здесь прибегала сама тетушка, крича, что молоко уже залило пол.

Во всем остальном они жили душа в душу. В самом деле, если бы Тото рассказал тетушке Лолотте о том, что он видит в кастрюле, она не только бы его простила, но сама застыла бы, зачарованная зрелищем штурма, предпринятого обитателями недр.

Однажды тетушка Лолотта заболела. Тото было всего шесть лет, и он ничего еще не знал о мире под солнцем, которое садилось за их огородик. Болезнь тетушки Лолотты очень испугала Тото. Но никто не обращал на него внимания, ни о чем не спрашивал, а если и спрашивал, то только о том, где старуха держит деньги, которые были необходимы для уплаты врачу. Точнее даже, врачам, ибо как-то вечером пришли двое врачей, они заперлись в комнате больной. Тото глядел в замочную скважину: один был высокий и толстый, другой — низенький и тощий. «Аппендицит», — сказал высокий. «Плеврит», — сказал низенький. Плеврит — аппендицит, плеврит — аппендицит, плеврит — аппендицит. Высокий толстяк вдруг закричал: «Я сказал — аппендицит!» — и готов был уже засучить рукава. Тогда другой склонил голову и пробормотал: «Аппендицит».

В следующий приход врача Тото опять стал подглядывать в замочную скважину. Доктор приказал тетушке Лолотте: «Откройте рот и закройте глаза». Она закрыла глаза и открыла рот, а врач воспользовался этим, чтобы проглотить конфеты от кашля, которые тетушка Лолотта держала на тумбочке возле кровати.

Тетушка Лолотта умерла. Извините, что я говорю об этом так просто, но тетушка сама сказала бы точно так же.

Когда похоронные дроги тронулись в путь, за ними шел только один Тото, не видно было даже супругов Де Саттас. Проехав несколько вымощенных булыжником узких улиц, дроги достигли центра города — чтобы добраться до кладбища, нужно было проехать через центр. Тото брел, опустив голову, и думал о тетушке Лолотте, но нарастающий вокруг него шум заставил его поднять голову. Вы должны учесть, что он еще ни разу, буквально ни разу, не покидал своей короткой и темной улочки и думал, что за ее поворотом — край света. Потому столь велико было его изумление: улицы кишели людьми, их заполняли всевозможные экипажи, сверкали витрины, огни, в воздухе стоял веселый гул; в довершение ко всему в небе летел самолет, казалось, было воскресенье, даже пахло вокруг по-праздничному. Тото подумал, что он в раю или, во всяком случае, где-то поблизости. Он то и дело приостанавливался, следя восхищенным взглядом за такси или любуясь какой-нибудь стеной, а потом едва-едва успевал догнать дроги, так как их сразу же разделял поток прохожих, особенно у светофоров, где люди ожидают перехода, уже занеся ногу, чтобы при зеленом свете, не теряя ни секунды, продолжать свой путь.

Бамба и в самом деле насчитывала тысячи, тысячи и тысячи жителей, причем многие были так богаты, что носили вечерний костюм даже днем. Здания в центре были очень высокие и построены из ценных пород мрамора — например, зеленого и черного, как дворец известного богача Мобика, про которого говорили, что он утопает в золоте. Про него слыхал даже Тото: тетушка Лолотта рассказывала, что у Мобика много слуг, в том числе один почти карлик; хозяин вывешивал его на крюк за окно; когда гости спрашивали: «Синьор Мобик, идет дождь?», он открывал окно, хватал своей огромной лапищей крошечного слугу и, если тот сухой, отвечал: «Дождя нет».

Тото все шел и шел — и вдруг заметил, что рядом с ним шагает какой-то мужчина лет пятидесяти. Он следовал за гробом и плакал, точнее, закрывал лицо руками, а плечи его ходили вверх и вниз, словно сотрясаясь от глубокого и искреннего горя. Тото удивился: выходит, кто-то горюет больше него. Но не осмелился спросить незнакомца, кто он такой, и только искоса на него поглядывал. Едва миновали центр города, кучер пустил лошадей рысью, и Тото с незнакомцем пришлось следовать за гробом бегом. Незнакомец задыхался. Вдруг он спросил Тото: «Мальчик, за нами никто не идет?» Тото оглянулся. Позади них никого не было. Тогда мужчина перестал делать вид, что плачет, одернул пиджак, разгладил ладонями лицо и, даже не попрощавшись, насвистывая, пошел обратно. Тото остановился и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за домами. Встретить этого человека нам не представится больше случая. Однако я могу удовлетворить ваше любопытство: то был некий житель Бамбы, который столкнулся со своим кредитором и, чтобы избежать неприятного объяснения, спешно пошел за гробом.

Между тем дроги неслись все дальше, и Тото еле их различал где-то далеко впереди. В эту минуту на волосок от Тото промчался автомобиль, окутав его облаком пыли. Когда же пыль рассеялась, похоронные дроги уже окончательно скрылись из виду.

На следующий день Тото поместили в сиротский дом Бамбы, откуда он вышел, когда ему было почти двадцать лет.

Итак, мы продолжаем наш рассказ, где далее говорится о нефти, об ангелах, о чудесах. Вы встретитесь с уже упомянутым синьором Мобиком, к которому, прослышав про его богатство, многие приезжали из самых дальних стран; гости ходили вокруг Мобика и, смотря снизу вверх, разглядывали его со всех сторон, в то время как гид сообщал любопытным цифры: год рождения и сумму капитала. Враги синьора Мобика клялись, что первые свои денежки он скопил преступным путем: ночью прятался за камином, и когда добрая фея Бефана спускалась из трубы с мешком, полным подарков, Мобик нападал на нее и грабил. В самом деле, ведь порой некоторые дети остаются без подарков; было бы, однако, преувеличением приписывать ответственность за это одному лишь синьору Мобику. Возможно, он просто стал жертвой клеветы, которая всегда рождается вокруг тех, у кого много денег.

 

Глава вторая

Узнав, что наш Тото остался один-одинешенек и воспитывается в сиротском доме, вы, наверное, ужасно расстроились, но, признайтесь, совсем ненадолго — ведь у каждого свои дела и заботы. А Тото тем временем вырос, по счастью, вовсе и не догадываясь о вашем мимолетном сострадании.

Выйдя из сиротского приюта, Тото устроился работать в мастерскую к шлифовальщику мрамора, потому что ему нравились статуи. Нужно сказать, что у него не было склонности к городской жизни. Представьте себе, он останавливал на улице людей и спрашивал: «Как поживаете?» — «Как поживаю?» — переспрашивали они, нахмурясь. «Как поживаете?» — любезно повторял Тото. «Я с вами не знаком», — возмущались прохожие, замечая мимоходом, что незнакомец плохо одет. Тото уточнял: «Мне действительно хотелось бы знать, как вы поживаете». Люди поворачивались спиной и продолжали свой путь, что-то бормоча себе под нос.

Однажды в жаркий августовский день, после полудня, жадно напившись воды из фонтана посреди площади, Тото принялся кричать: «Да здравствует вода!» — и, весь мокрый, громко смеялся от удовольствия. «Да здравствует вода, да здравствует вода!» Его сразу же окружила большая толпа, и он предложил собравшимся устроить шествие в честь воды. Но вмешался полицейский, который чуть было не упрятал его за решетку.

Тогда Тото, чувствуя себя в городе с каждым днем все неуютнее, решил вместе со своими друзьями Рапом, Элеутерио и Бибом удалиться жить на окраину. Они выбрали маленькую лощинку и, раздобыв несколько старых листов жести и кирпичи, построили лачугу. Однажды из случайно вырытой в земле ямки высоко забила сверкающая струя. «Нефть!» — сразу же сказал Тото. Это особенно обрадовало Биба, который с тех пор смог совершенно бесплатно выводить пятна со своей одежды.

А Бамба продолжала расти, улицы ее становились все освещеннее, и жить там могли люди сильные и веселые, вот почему некоторым приходилось эмигрировать в другие страны или же переселяться на окраины. В лощинке Тото и его друзей число лачуг увеличивалось с каждым днем, и скоро их стало уже не меньше сотни; появились улицы, улочки, переулки, маленькие площади. В лачугах жили в основном холостяки, но было и несколько семей, а однажды ночью даже родился ребенок — совсем как в Бамбе.

Обитатели лачуг и бараков признали в лице Тото высшую власть. И не то чтобы он к этому стремился, просто, как известно, командуют всегда либо самые хорошие, либо самые скверные люди, даже если они того и не хотят.

Тото обладал очень богатой фантазией, если бы он побольше учился, то наверняка мог бы стать министром. Подумайте сами: в своем поселке на воткнутых в землю шестах он повесил совершенно необычные таблички с названиями улиц: «Улица 7х8 = 56», «Улица 9x9 = 81». И ничего, что дети целыми днями болтались на улицах, зато они учили арифметику. Однажды он написал письмо губернатору Бамбы с предложением высекать на могилах умерших тексты рассказов с продолжением — каждому новому умершему причиталась следующая часть рассказа: благодаря этому люди гораздо охотнее ходили бы на кладбище (он заметил, когда навещал могилу тетушки Лолотты, что люди приходят на кладбище словно против воли, некоторые даже не могут найти нужную могилу). Но Тото не учел, что страсть к чтению могла породить у некоторых желание, чтобы их ближние умирали почаще.

Я считаю своим долгом отметить, что Тото в своем оптимизме все же не был слеп. Да, он посадил лилии и гвоздики, но у него в поселке вы могли встретить и Гаэтано. Это был уполномоченный по оплеухам, то есть по штрафам. Каждый штраф — оплеуха (за брань, за нарушение тишины или чистоты). Без этих оплеух, я полагаю, порядок в поселке все же иногда нарушался бы. Гаэтано было дано право отвешивать провинившемуся пощечину тогда, когда он хотел, — через минуту после нарушения или через год. Он все записывал себе в книжечку, и не было никакой возможности уклониться от наказания; неожиданно при всем честном народе на виновного обрушивалась оплеуха. «Вот, — говорил Гаэтано, — это вам за нарушение, имевшее место 17 апреля прошлого года». Иногда к числу он добавлял даже и час.

Самыми после Тото уважаемыми людьми в поселке были Биб и Элеутерио. Биб говорил, что он человек чрезвычайно чувствительный и самолюбивый; это проявлялось не только в том, что он всегда ходил в свежевычищенном нефтью костюме, но и в том, что из всего поселка у него одного на двери хибарки красовалась табличка с именем. У двери был также звонок-колокольчик с рукояткой, за которую надо было потянуть. Теперь вам понятно, почему его младший сынишка бегал по лачуге привязанный за веревочку: ведь, когда тянули за рукоятку, колокольчик не звонил, потому что никакого колокольчика не было и в помине, вместо колокольчика был сынишка, который, почувствовав, что кто-то тянет за веревку, сразу же, как это было условлено, кричал: «Папа, звонят!» Один раз рукоятку дернули так сильно, что ребенок взлетел чуть ли не под самый потолок. Этими удобствами Биб очень дорожил; предмет его особой гордости составляло также то, что он первым в поселке стал пользоваться зубной щеткой.

Кроме того, Биб создал кружок любителей карточной игры. Назвали его «Клубом неимущих», и клуб этот имел, пак полагается, свой устав, который запрещал принимать в члены клуба знатных и богатых; впрочем, точно так же поступают знатные и богатые, препятствуя вступлению в свои клубы тех, кто не богат и не знатен. Надо сказать, что многое из всего этого Биб делал, чтобы поднять свой авторитет в глазах сына. Каждое воскресенье он водил мальчика в Бамбу и там, потихоньку проникая в подъезды домов, они катались на лифтах. А когда на улице им навстречу попадались какие-нибудь шествия или оркестры с фанфарами, Биб раскланивался и говорил: «Спасибо, спасибо», чтобы сын думал, что все это в честь его родителя.

Рап же был очень завистливый, а его лачуга заросла грязью. Он умирал от желания купить себе цилиндр, который был выставлен в одной витрине Бамбы на красной атласной подушке. Вы спросите, чему же он мог завидовать, когда все вокруг него были так бедны? Но зависть ищет и находит. Думая о своих друзьях, Рап вертелся с боку на бок в постели и каждую ночь долго мучился, прежде чем заснуть. Наконец, он зажигал свечу и кричал: «Тото ни на что не годен!» — или же: «Биб — дурак!» И только после этого ему удавалось забыться сном.

Иногда Рап вставал на рассвете и выходил на улицу еще пустынного поселка подышать воздухом. Он делал глубокие вдохи (воздух был свежий и чистый, казалось, его станет меньше, когда все встанут и пойдут на работу) и думал, что таким образом он вдыхает больше воздуха, чем другие, и ему удастся прожить дольше всех.

Элеутерио в отличие от Рапа, у которого кожа была желтая, был розовый, высокий и рассеянный; при ходьбе он качался словно маятник. Когда его спрашивали, который час, он всегда отвечал с точностью до минуты. Он знал также множество других вещей: сколько плохих людей на Земле, сколько взяточников, сколько врунов. Время от времени он произносил: «Человек — это…» — и запинался. Его мечтой было дать человеку такое красивое определение, чтобы его высекли на мраморе, а снизу поставили подпись: «Элеутерио». В конце концов, ведь ему не хватало всего лишь одного слова, какого-нибудь эпитета, поэтому он вполне справедливо считал, что он уже на полдороге. Познакомившись с Тото, он сразу же к нему привязался, покинув стариков, у которых жил уже три года. Эта старая супружеская пара, богатая и бездетная, когда-то нашла его в городском парке, взяла к себе домой, накормила, обогрела и одела. За это он позволял, чтобы в сочельник его приносили на стол внутри большого шоколадного яйца, где он сидел согнувшись в три погибели и откуда выскакивал завернутый в целлофан. Затем он декламировал стихотворение, доставляя таким образом престарелой чете запоздалые родительские радости. Но по натуре он был бродяга, что и заставило его покинуть гостеприимный кров и последовать за Тото. Теперь он говорил, что не оставит поселка бездомных ни за какие сокровища мира.

И был прав. Если издали посмотреть на эти ярко сверкавшие на солнце жестяные крыши, они представляли очень живописное зрелище. Усеянный бьющими из земли фонтанчиками (каждый житель вырыл собственную ямку, чтобы независимо от других чистить свою одежду), поселок казался тихим и спокойным также и тому, кто глядел на него с дороги. Граждане Бамбы появлялись в этих местах только на автомобилях, и взгляд их выхватывал всего пять-шесть хибарок, не больше, так как они мчались на большой скорости.

Кому могли помешать несколько сот человек? Эти поросшие травой пустыри были закуплены спекулянтами недвижимостью, которые терпеливо выжидали момент, чтобы перепродать их втридорога, когда город начнет разрастаться в эту сторону. Но город рос в противоположном направлении, и некоторые из спекулянтов успели умереть, так и не сумев извлечь выгоду из своих планов, а земли эти оставили в наследство своим детям, те — своим детям, которые в свою очередь уже начинали стареть.

Надо признать, что обитатели лачуг совершенно не мешали подлинным гражданам Бамбы. Лишь один-единственный раз произошел не слишком приятный случай: некий бездомный по имени Ансельмо останавливал по ночам людей со старым пистолетом в руке и, вместо того чтобы наставлять его на жертву, направлял оружие на себя и произносил: «Кошелек или моя жизнь!» И так как до прохожего не сразу доходил смысл таких слов, то Ансельмо объяснял, что если они не дадут ему мелкой монетки, то он покончит самоубийством. Но ему так и не удалось получить ни гроша ни у одной из своих жертв.

Вы спросите, на что эти бездомные жили? Не одним нее воздухом они питались? Наши четверо друзей продолжали лепить гипсовые статуи и статуэтки, а другие работали в городе — кто носильщиком, кто продавцом газет, кто полотером, кто мойщиком окон. Джео варил сахарные леденцы, а Семп был бродячим торговцем, но он настолько увлекался ораторским искусством, что каждый раз забывал о конечной цели — сбыть товар: так долго он расхваливал его в самых цветистых выражениях, что покупателям это надоедало, и они расходились. Был Акилле-акробат и еще один Акилле, который изобрел вексель с изображением цветочков и амурчиков, чтобы как-то облегчить печаль тех, кто должен по нему платить. Однажды тому Акилле было указано на то, что нововведение его — односторонне, поскольку никак неинтересно тем, кто должен по таким векселям получать.

В общем, все работали и все ели — пусть недостаточно, но все же ели. Говорят, что главная проблема в жизни состоит не в том, чтобы есть, а в том, чтобы другие не ели больше тебя. Это не совсем так; раз в месяц один из обитателей лачуг, вытянувший счастливый жребий, ел курицу, а остальные на него глядели. Это происходило в помещении наподобие маленького театрика, построенном Тото. В тот день все жители поселка сбегались посмотреть, как едят курицу, обычно вареную и еще дымящуюся. Некоторые пожирали ее с такой быстротой и одновременно с таким достоинством, что их награждали аплодисментами.

Некий Мак сводил концы с концами, собирая милостыню; подаяние он просил у нищих, так как просить у хорошо одетых людей он не решался. Нередко он хлестал себя но щекам, чтобы они покраснели, и оттого друзья его не замечали, когда он в самом деле краснел, слыша кое-какие разговоры. Если, например, кто-нибудь говорил: «Исчезло яблоко», он сразу же заливался краской, хотя я нам клянусь, что яблоко стащил не он. Тото делал все от него зависящее, чтобы отучить Мака от его пагубного ремесла. Ожидая, пока Мак исправился, Тото придумал способ улучшить его положение и вместе с тем сделать так, чтобы он приносил пользу ближнему. Каждому, кто подавал милостыню, Мак должен был говорить: «Спасибо, помни, что ты должен умереть», — таким образом уча прохожих уму-разуму. Через некоторое время ни один человек в Бамбе не подавал Маку больше ни гроша, и тогда Тото посоветовал Маку вместо мудрых фраз сообщать точное время: «Спасибо, сейчас десять минут девятого».

Когда было решено расширить и украсить общественный садик — бездомные могли гулять в нем по очереди, не больше трех семей одновременно, — потребовались деньги, хоть немножко, а их не было, и наш Тото придумал выдавать безработных напрокат гражданам Бамбы. А на что эти бедняки жителям Бамбы? Сейчас скажу. Тото собирал своих подданных в одной из лачуг — одних ставил по правую руку, других — по левую. Справа висел плакат: «Славословы — 10 лир в час», слева: «Слушатели — 15 лир в час».

Как только у граждан Бамбы появлялась нужда в тех или других, за ними приходили и уводили с собой, а потом приводили обратно и платили положенную сумму. И являлось за ними гораздо больше людей, чем вы предполагаете, — знатные господа, адвокаты, врачи и так далее. Например, один бамбиец брал двух славословов на полдня: он вел их с собой в парк и, усевшись на скамейку, приказывал, не умолкая ни на секунду, себя славословить, так что несчастные уже не знали, что говорить, и без конца повторяли одни и те же похвалы. Однако клиент был все равно доволен. По правде говоря, у него и дома были слуги, которые время от времени распахивали дверь в его кабинет и кричали: «Тонкий ценитель искусств!» — или: «Благородная и чистая душа!» — а потом исчезали, чтобы вновь появиться и петь ему славу из-за портьеры или через форточку.

Так текла жизнь в поселке бездомных, не скажу — радостная и веселая, но все же близкая к тому; текла до тех пор, пока в дело не вмешался дьявол. Дьявол пошептал что-то на ушко Рапу, и однажды утром Рап, не сказав никому ни слова, пошел в город. Скоро мы с вами увидим, для чего он туда направился.

 

Глава третья

Чтобы вы не умерли от любопытства, скажу заранее, что Рап пошел к синьору Мобику; о последнем пора уже дать читателям объективную информацию. Пока я отвечаю на ваши вопросы, Рап дожидается приема у синьора Мобика.

Красив он или уродлив?

Мобик был довольно высокий и толстый, в общем, вы про него сказали бы, что он ничем не примечателен, совсем как мы с вами; однако вы не правы — у него были свои дома, он торговал растительным маслом, шелком, резиной, лошадьми, железом, и ему принадлежала самая большая фабрика детских воздушных шариков. В его гардеробе насчитывалось десятка два пар обуви. С ним все здоровались первыми, даже те, кто не имели с ним никаких деловых отношений и отнюдь его не любили. Мобик считал это вполне естественным.

Была ли у него семья?

Синьор Мобик семьи не имел. А может быть, и имел. Когда дело касается воротил финансового мира, установить это довольно трудно. Известно лишь, что один старый слуга по имени Адемаро был ему весьма предан.

Этот Адемаро служил у Мобика уже много лет. Сколько раз бедняга Адемаро кубарем летал с лестницы! Может быть, потому что Мобик давал ему пинка? Нет, честное слово, нет. Когда Мобик только приехал в Бамбу из провинции, он был гол как сокол; он приглашал к себе обедать влиятельных лиц города, чтобы проложить себе дорогу, завязать нужные знакомства, но после того, как Мобик сообщал гостям, какие деликатесы им сейчас подадут — например, куропаток с трюфелями и картофель, приправленный ароматическими травами, отборную спаржу и лангуста, отваренного заживо в молоке, — так вот, в тот самый момент Адемаро спотыкался и падал с невысокой лесенки, которая вела в столовую, где гости сидели с вилками наизготовку. Гости в испуге вскакивали, Мобик чуть не падал в обморок при виде распростертого на полу слуги и казался столь безутешен, что приглашенным приходилось отказаться от яств, расхваленных Мобиком. Расходились они, однако, в убеждении, что Мобик не только страшно богат, но и обладает чувствительной душой. Таким образом, при минимальных затратах, хотя и с серьезным риском для здоровья Адемаро, который однажды охромел на месяц, а в другой раз — на целых два, Мобик сумел войти в доверие к лучшим семьям Бамбы. Был ли он счастлив?

Благодаря болтливости одного слесаря стало известно, что в глубине души нашего Мобика кое-что мучает, а именно страх остаться в один прекрасный день без всяких средств к существованию. Потому он велел построить подземелье со множеством запоров, которое набил доверху разными продуктами. «Никогда не знаешь, — говорил он, — что может случиться». Но что, если это убежище обнаружат? И он приказал соорудить другое, потом третье, потом еще одно — так все поля вокруг города превратились в нечто вроде катакомб. Кроме того, он закопал брильянтовую брошь у подножия дерева в своем парке, запрятал большую жемчужину в ножку кресла, зашил изумруд в бандаж, державший его жирное брюхо, — Мобик был уверен, что уж в этих-то местах никому не придет в голову искать драгоценности. А еще купил земли в Упале, надеясь, что в этой стране никогда не произойдет политических волнений. Ах, совсем забыл сказать, что в квартире у себя он держал корову. «Что бы ни произошло, — говаривал он, — у меня всегда будет стакан парного молока». За коровой ухаживал крестьянин, живший с ней в большой комнате — туда была проведена вода, а стены имели асбестовую прокладку, чтобы мычание не тревожило сон Мобика.

Любил ли он своих рабочих?

Надо сказать, что его фабрики и заводы ставили в пример даже за границей как образцовые. Производительность труда рабочих была максимальной благодаря одной хитроумной мере, придуманной самим синьором Мобиком: когда его рабочие немножко уставали, они просили разрешения пойти на несколько минут в так называемую «комнату Мобика» — просторное помещение с голыми стенами — и там кричали сколько влезет: «Мобик — разбойник, Мобик — жулик!» Из этой комнаты они выходили веселые, бодрые, готовые продолжать работу с еще большим усердием.

Чего он желал?

Однажды вечером, возвращаясь домой, он увидел в небе Бамбы падающую звезду. Он верил в тайное могущество падающих звезд и потому сразу же закричал: «Я хочу…» — но от волнения слова у него застряли в горле, мысли спутались, и он произнес: «Я хочу тра-ля-ля-ля» Кто знает, что он пытался загадать…

Был ли он весел?

Иногда он смеялся; в Новый год он устраивал нечто вроде приема, на который приглашал своих многочисленных служащих. На этих вечерах он любил занимать присутствующих придуманной им игрой: он прятал в гостиной кольцо. Найдешь — кольцо твое. Гости начинали искать, а синьор Мобик их понукал. Он смеялся как ребенок, глядя на мельтешащих гостей; когда казалось, что кто-то напал на след, все остальные кидались туда же, некоторые пинали или кусали своих сослуживцев, если те случайно оказывались у них на дороге; в конце концов, полумертвые от усталости, задыхающиеся, они аплодировали тому, кому посчастливилось отыскать кольцо.

Ради такого веселья Мобик не стеснялся в расходах, на его приемах было так много еды и питья, что хватило бы на весь город. «Вот видите, он совсем не скуп», — говорили те, кто хотели защитить его от куда более тяжких обвинений.

Был ли он тщеславен?

То обстоятельство, что все горожане при встрече с ним снимали шляпы и низко кланялись, родило в нем желанно — ну-ка, отгадайте какое? — воздвигнуть себе памятник. «Я этого заслуживаю», — говорил он сам себе. Когда он высказал свое желание губернатору, тот попытался ему объяснить, что обычно памятники ставят тем, кто уже умер, но Кармело, секретарь Мобика, напомнил о некоторых случаях, когда памятники воздвигались живым. Губернатор не стал больше возражать и приказал соорудить памятник. Уже ноги синьора Мобика вышли из блока мрамора, когда сам Мобик попросил прекратить работу. И знаете; почему? Из страха перед сборщиком налогов. До тех пор синьору Мобик у удавалось избегать с ним встречи. «Памятник напомнит ему обо мне», — опасался Мобик. И потому отказался, не могу передать — с каким огорчением, от памятника. Чтобы не переводить зря мрамор, изготовили памятник другому гражданину Бамбы, на этот раз — умершему, но ради любви к истине следует сообщить, что у этого памятника — ноги Мобика.

Пожалуй, вы теперь знаете достаточно о синьоре Мобике, и вам не терпится поскорее добраться до того момента, когда начнутся чудеса. Все в свое время. А пока что посмотрим, что делает в приемной наш Рап.

В приемной синьора Мобика всегда было полно ожидавших его людей. Из-за одной двери время от времени выглядывал секретарь и говорил то тому, то другому: «Прошу вас еще минуточку подождать», — и все улыбались и отвечали: «Ну конечно, ради бога»; могло показаться, что это ожидание доставляет им огромное удовольствие. Какой-то очень худой мужчина лет пятидесяти вдруг поднялся со стула и, подойдя к Рапу, сказал: «Не позабудь меня», а затем возвратился на место и снова сел. У этого человека из-за того, что синьор Мобик никак не желал его принять, чуточку помутился рассудок. Он был убежден, что люди, к которым он подходит с этими словами, никогда в жизни его не забудут: «Они могут кричать, рвать на себе волосы, рыдать, но воспоминание обо мне сохранится навечно». Он пытался остаться в памяти возможно большего числа людей, чтобы хоть как-то оправиться от пережитого унижения, вознаградить себя за то, что ему так и не удалось предстать пред светлыми очами Мобика.

В другом углу уже очень давно дожидался приема человек, на лице у которого было написано смиренное терпение; он говорил, что у него есть один проект, который должен понравиться Мобику. Речь шла о стоячем автомобиле. Согласно этому проекту, легковые машины следовало делать не горизонтальные, а вертикальные — такие, чтобы стоять в них во весь рост, может быть держась за какую-нибудь петлю или ручку, как в трамвае. Цель проекта — избежать того, чтобы вид людей, удобно развалившихся на сиденье автомобиля, вызывал у тех, кто идет пешком и на них смотрит, зависть или еще более низменные чувства.

Вдруг дверь кабинета Мобика распахнулась, и оттуда, весело насвистывая, вышел молодой человек, некий Анкизе. У Анкизе был дядя-лунатик, который уже много лет по ночам с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками в одной ночной рубашке бегал по спинкам кроватей и по карнизам домов — каждую ночь в один и тот же час. Анкизе добился у Мобика ссуды для того, чтобы поставить во дворе скамейки и кресла и показывать все это как акробатический аттракцион.

В приемной сидел также мужчина с ребенком. Этот человек когда-то служил курьером в фирме «Карлит», почти такой же большой, как фирма «Мобик». Его уволили, и с тех пор дома, давая выход своему возмущению, он днем и ночью поносил синьора Карлита, а за обедом даже бил об пол тарелки, разумеется не всегда, но довольно часто.

«Я его раздавлю, как… как…» — кричал он, так никогда и не находя подобающего сравнения. Сынишка попросил у него на рождество необычный подарок: «В первый день рождества ты пнешь в зад синьора Карлита, я хочу на это посмотреть». «Обещаю», — ответил бывший курьер, только что грохнув об пол тарелку. На рождество они стали вдвоем поджидать синьора Карлита на улице. Конечно, шел снег. Когда показался синьор Карлит, они пошли позади него; снегопад был такой густой, что синьор Карлит, несмотря на все свое могущество, иногда казался им всего лишь темным пятном. «Ну давай!» — понукал его сын. «Сейчас, одну минутку». Отец все медлил. В конце концов мальчик, видя, что отец никак не может решиться, стал хныкать. Тогда отец изо всех сил дал впереди идущему пинка. Но ему и на этот раз не повезло — он пнул в зад не синьора Карлита, а кого-то другого.

Неужели действительно было так трудно попасть на прием к синьору Мобику?

Без визитной карточки — невозможно. У всех, кроме Рапа, в руках были визитные карточки. Однако его уже внесли в список, так как он сказал секретарю: «Мне нужно поговорить с синьором Мобиком об одной вещи, которая начинается на букву „н“».

Синьор Мобик понял и согласился его выслушать.

Значит, синьор Мобик был умен?

Вы меня утомили этими вашими вопросами. Некоторые сомневались в талантах синьора Мобика, поскольку было известно, что он очень не любит лекций, докладов, выступлений. Причину этого следовало искать в одном инциденте, приключившемся с ним в зале «Общества докладов и лекций», почетным членом или даже президентом которого он состоял. Оратор, по правде говоря чуточку многословный, заметив, что господин Мобик часто отвлекается и не слушает, прервав свой доклад, в упор спросил его: «Что я сейчас сказал? Повторите!» — Мобик смешался и молча потупился.

* * *

Итак, Рап был принят.

— Говорите, — сказал ему Мобик, не поднимая головы от листка бумаги — он только делал вид, что писал.

— Если вы мне дадите сумму, необходимую на покупку цилиндра, я открою вам, где тут, совсем неподалеку от Бамбы, есть нефть. (Нефть, как вы, наверно, заметили, начинается именно на букву «н».)

Мобик, не поднимая головы, ответил, что разговоры насчет значения нефти сильно преувеличены, что цилиндры нынче довольно дороги и у него самого, например, нет цилиндра. Рап уже испугался, что его мечта о цилиндре так и не осуществится. Они еще немного поговорили, и, когда Рап наконец решился и назвал место, Мобик вскочил, поцеловал Рапа и позвал Кармело. Он дал ему приказ скупить в течение часа все земли на северной окраине города и выдать в награду Рапу денег на приобретение цилиндра.

Так Рап возвратился под вечер домой с цилиндром на голове. Он увидел поселок издали: поскольку день был праздничный, на струях фонтанов плясали целлулоидные шарики, лучи заходящего солнца сверкали и переливались на жести лачуг. Картина была очень красивая, и, без сомнения, кто-то из тех мальчишек, что бегали по улочкам поселка, до самой старости будет вспоминать солнечные блики, радость и спокойствие того предвечернего часа.

Но Рап не растрогался. Столкнувшись с Тото, он поздоровался с ним, но у него не хватило мужества посмотреть другу в глаза, и он сразу же скользнул в свой барак; к сожалению, он совсем позабыл про цилиндр и ударился головой о дверную притолоку, цилиндр слетел и покатился по земле. Тото даже не заметил цилиндра, потому что был занят тем, что смахивал пыль со своих гипсовых статуй, которые были почти все одинаковы и изображали девушку с чуть поднятой ножкой и голубкой в руке.

Тото очень любил эти статуи для украшения садов, особенно одну из них, на которой не было ни малейшей трещинки, ни малейшей царапинки, она вышла абсолютно гладкой и блестящей.

Я не скажу, что он был в нее влюблен, но, несомненно, в голову ему довольно часто приходила такая мысль: «Вот если бы на свете жила такая женщина, как эта, я был бы по-настоящему счастлив». Тото все еще созерцал статую, когда его окликнули.

— Тебя тут спрашивают, — сказал Биб.

Тото увидел двух мужчин в черном, в жестких целлулоидных воротничках.

— Мы курьеры, — сказали они. В руках у них была какая-то бумага.

— Земля эта принадлежит синьору Мобику, нужно немедленно ее освободить. Все должны быть отсюда выселены.

Тото прямо остолбенел. Он попытался изложить им свои доводы, но они торопились и его не слушали.

— Никаких разговоров, — сказали они. — К завтрашнему дню тут не должно остаться ни одного человека. — И ушли.

— Это невозможно, — сказал Элеутерио. — Неужели при помощи одной такой маленькой бумажки нас могут отсюда выселить?

— Нет, это невозможно, — подтвердили остальные.

Никто не стал больше об этом и думать, и все направились к маленькой площади, где по воскресеньям собирались обитатели поселка. Опустился тихий летний вечер, и особенно отчетливы стали все, даже самые малейшие, шумы, какие-то шорохи, которые слышатся и вокруг настоящих каменных жилищ. Дым, поднимавшийся в небо из труб разбросанных тут и там крестьянских домов, придавал долине вид поля битвы, представшего перед взором оглохшего человека.

 

Глава четвертая

Все разместились на густо заросшем травой склоне; то и дело кто-нибудь вдруг вскакивал: его начинала щекотать попавшая в нос или ухо травинка. Они неспешно беседовали в течение долгих часов, глядя, как над Бамбой непрестанно вспыхивают зеленые зарницы, которые слали в небо бесчисленные троллейбусы.

Когда солнце ушло с лужайки на склоне, воздух словно превратился в воду. Некоторые бездомные, озябнув, побежали на соседний пригорок, потому что верхушку его еще грели солнечные лучи, но сумрак, словно пригнув траву, добрался и туда. Обитатели лачуг глядели на ползущие тени чуть ли не с испугом, тщетно про себя заклиная их: остановитесь! — и отступали перед ними шаг за шагом, стремясь остаться как можно дольше на солнце, будто впервые в жизни заметив, что день сменяется ночью, которая может продлиться вечно. Солнце скрылось, но вскоре вновь показалось за кучей мусора в виде оранжевого прямоугольника площадью десятка в два квадратных метров. Биб, Мим и другие сразу же кинулись туда, с радостными криками купаясь в этих последних лучах заката, облепленные мошкарой; они изо всех сил упирались ногами в освещенную солнцем землю в надежде удержать свет. На этом островке они ощущали уверенность в завтрашнем дне, тогда как их стоящие вокруг товарищи уже погружались в пучину серой тьмы. Но солнце так быстро ускользнуло сквозь щели соседнего забора, что те, кто хотели продолжить преследование, вновь были вынуждены отказаться от своего намерения: солнце теперь можно было догнать только взглядом. Оно искрой блеснуло на каком-то черепке и огромным прыжком, задевая за верхушки деревьев, скрылось за лесом, который сразу погрузился в ночь и стал казаться еще выше.

Остальные между тем не отрывали глаз от неба; оно было пока что совсем светлое, и это создавало у бездомных иллюзию, что вокруг еще день. Но подбирающаяся снизу темнота уже ползла у них по ногам, грозя вскоре поглотить их целиком. В небе же происходила битва облаков: антилопа против быка или коровы; на первый взгляд это был бык, но, когда облако проплывало по чистому просвету неба, взору открылись во всей красе даже не одно, а целых два тугих вымени, которые, лопнув, залили бы светом весь город. У антилопы, стройной и четко очерченной, голова была увенчана маленькими рожками, их окружали небольшие облачка, стремившиеся тоже стать каким-нибудь животным или предметом. Иногда, например, очень легко превратиться в озеро, в лодку или в замок — достаточно слабого дуновения ветерка.

Ну как уследить за происходящим в небе: только поймешь, что напоминает тебе то или другое облако, как оно тут же меняет свою форму. Какие-то шары, похожие на круглый, туго набитый живот, вертелись вокруг собственной оси, потом, дымясь, сливались друг с другом, и в дымке появлялись и исчезали спины, хвосты, ноги. Антилопа плыла навстречу корове, по-видимому даже не подозревая о грозящей ей опасности; когда она приблизилась, уже безногая, почти вплотную к коровьей морде, то зажмурила от страха свой кобальтовый глаз. Корова поджидала ее на темнеющем лугу, и рот ее был распахнут, как пасть кита, — но вместо рыб в эту разверстую бездну влетали кудрявые облачка — небесные барашки.

Бездомные разделились на два лагеря — одни были за антилопу, другие — против; кто-то даже уверял, что если бы антилопа превратилась в огромного удава, то она несомненно проглотила бы корову.

Но пока они спорили, острая мордочка антилопы, которой немного помогал и ветер, насквозь продырявила широкую морду коровы, и та начала рассыпаться на куски. Громкие аплодисменты приветствовали победительницу. В то время как голова антилопы продолжала одна-одинешенька свой бег по небу, туловища недавних врагов все еще сражались — движения их были беспорядочны и замедленны, как во сне. Вскоре от этой колышущейся массы осталась всего лишь узкая полоска, нечто вроде мола, что, отделясь от хаотичного нагромождения облаков, далеко вдавался в зияющую пустоту неба; и как сказал Тото, глядя на этот белоснежный мол, хочется даже броситься с него вниз головой, если бы не страх повиснуть на железных пиках оград, выстроенных вдоль лепящихся друг к другу бесчисленных огородов.

Позднее Тото стал рассказывать своим товарищам о тайнах неба.

— Вот, — сказал он, — небо, а каждый метр неба кишит миллионами солнц, каждое же солнце окружено миллионами звезд. Если бы люди, миллиард людей, взялись подсчитать количество звезд на небе, а потом сложили бы вместе все свои итоги, то мы не получили бы и одной миллиардной части всех звезд, которую содержит одна миллиардная часть неба… Даже если бы в течение миллиарда лет…

— Хватит! — закричал в ужасе Мим.

И Тото, который только начал развивать свою мысль, был вынужден прервать объяснения, чтобы не напугать остальных присутствующих.

— А почему бы нам не поговорить о шелковичных червях? — вдруг предложил Элеутерио.

— О шелковичных червях? — переспросил кто-то из бездомных.

— Ну да, о шелкопряде. Мы провели за беседой столько вечеров, но ни разу еще не говорили о шелковичных червях. Вот состаришься, а о некоторых вещах так и не поговоришь.

— У меня на плече большой фурункул, — влез в разговор молодой Иларио.

У Иларио была мания самоунижения, и, чтобы себя унизить, он говорил всем в лицо такое, на что никто другой бы не решился.

— А я очень рассеян, — сказал Рек. — Приходится записывать на листке все, что хорошо, и все, что плохо, а листок этот я прикрепляю к спинке кровати.

Элио стал рассказывать какой-то старый анекдот, причем, как всегда, смеялся первым. Только открыв рот, он начинал хохотать так, что еще ни разу не досказал до конца ни одного анекдота.

Эузебио вспомнил, как однажды неожиданно решил поехать в родную деревню за тем лишь, чтобы съесть кусок хлеба. Это вызвало недоверчивые возгласы. А вот я ему верю: иногда человек ощущает просто неотложную необходимость положить в рот что-нибудь такое, что ел в детстве, в своем родном краю.

Все замолчали, и эта короткая пауза позволила Фламбу произнести во весь голос новое слово. У него был толковый словарь, он каждый день выучивал новое слово и хвастался им перед друзьями.

— Катаракта, — выговорил он.

Все расхохотались, а Фламб в отчаянии повторил:

— Катаракта.

Тут в него полетели камни, он спрятался за дерево и, время от времени выглядывая, кричал.

— Катаракта!

Бедняга Фламб, никто не понимал его любви к словам. Мысль о том, что его отец, дед и прапрадед произносили, например, слово «карета» точно так же, как он, приводила его в приятное волнение. С иностранными словами было иначе: Фламб всякий раз даже краснел, произнося иностранное слово. При его звуке Фламб чувствовал, как у него земля уходит из-под ног.

Было уже поздно, и все стали просить Тото рассказать какую-нибудь историю.

Жил-был когда-то, — начал Тото, некий Каддео, который ненавидел некоего Рама. Он неотступно думал о нем. В самые счастливые минуты вдруг — ах! — на ум ему приходит Рам. У Каддео был отец, и однажды вечером он умер. Каддео с превеликим удивлением увидел, как душа его отца отделилась от тела, словно это было не тело, а дым. Душа ушла, и Каддео побежал вслед за ней. Она отправилась — куда бы вы думали? — прямехонько в лавку его врага. И мало того — вошла внутрь тела недруга. «Сейчас она оттуда выйдет», — сказал себе Каддео. Ничего подобного. Но Рам продолжал спокойно подсчитывать выручку и ничего не заметил. Более того, он был очень доволен, ибо обдумывал одно дельце, которое принесет убыток Каддео. Тот хотел броситься на него, но мысль, что в этом теле сидит душа отца, остановила его. Проходили дни, месяцы. Рам все богател за счет Каддео. А Каддео нищал и нищал — и в один прекрасный день не смог больше сдерживаться и как следует поколотил Рама палкой. Удары оказались слегка сильнее, чем нужно, и Рам умер. И вот Каддео увидел, как душа Рама подступила совсем близко к нему; Каддео упал на стул, на лбу у него выступил холодный пот. Но душа Рама все приближалась к нему, пока не вошла через ухо — точно так же, как душа его отца вошла в Рама. Он попытался успокоиться, посмотрел на себя в зеркало и увидел, что он — Каддео, как был, так и есть. Кто знает, в какой уголок его тела запряталась душа Рама и зачем ей это понадобилось. Он носил ее в себе, наверное, до самой своей смерти. Каждый из нас может иметь в себе, иногда хотя бы временно, так сказать транзитом, души других людей, и мы движем своей рукой или ногой благодаря какому-то покойнику, которого при жизни терпеть не могли.

Еще одну историйку рассказал Вискардо:

— Жили-были однажды Пик и Пок, лучших друзей на свете не сыскать. Как-то оба долго болели и не виделись, а когда повстречались, то по обычаю рассыпались в любезностях, стараясь превзойти друг друга. «Ты прекрасно выглядишь, Пок», — «Да нет, это у тебя отменное здоровье, а у меня временами побаливают почки». — «Неправда, у тебя глаза живые, как у юноши, а на мне здорового места нет». — «Да я по сравнению с тобой восьмидесятилетний старик». — «А я по сравнению с тобой стою одной ногой в могиле». И тогда Пок сказал: «Держи меня, я теряю сознание». Но Пик уже опустился на землю и умер без единого стона.

Бездомные разошлись по своим лачугам и улеглись спать. На землю спустился ночной холод, от которого все словно сразу стали меньше ростом. Только один Рик по своему обыкновению спрятался, чтобы тихонько подглядывать сквозь щели лачуг за спящими и видеть их сны. Обычно он видел фейерверки или рыб в ботинках, которые плакали. Или же бездомным снилось, что уши у них отделяются от головы и уходят, а потом, возвратясь из долгих странствий, наполняют голову всем, что услышали. Кому снилось, что небо вплоть до горизонта можно скатать в рулон, как шатер бродячего цирка; кто побеждал в войне, командуя войском из людей, страдающих зубной болью, — он бросал войско в атаку в момент, когда боль становилась нестерпимой; другому снилась толпа, шагавшая под звуки труб, под раскаленным докрасна небом в направлении огромного блюда, полного грибов, — люди пожирали нежные желтоватые грибы, хотя и боялись, что они ядовиты и таят в себе смерть. Многим снилось, что они, как собаки, лапами роют землю и находят красивые золотые монеты. «Еще, еще!» — кричали они во сне. И продолжали копать, рыли землю чуть ли не носом, а монеты на глазах превращались в нечто такое, что я просто стесняюсь назвать. Бибу снилось, что ему поручено председательствовать на родительском собрании, на котором были окончательно классифицированы различные типы детской лжи: потом он видел во сне дворец — весь из чистого золота, — где он устраивал огромные приемы, приглашая своих друзей вместо пятичасового чая или коктейля на омывание ног: все ставили ноги в красивые фарфоровые тазики с водой и беседовали о торговых сделках. Когда прием кончался, гости уходили и внизу у парадной лестницы ожидали, когда им подадут машины, которые вызывали одну за другой, громко выкликая фамилии владельцев; но вместо автомобилей появлялись гарцующие, как кони, высокие, все в галунах слуги, гости вскакивали на них верхом, и те, пустившись рысью, доставляли их на плечах домой. Элеутерио же снилось его детство. Его отец был санитаром и выучил сына счету на пульсе больных: сначала отец, чтобы он попривык, давал ему считать удары пульса у легко больных, потом постепенно мальчик научился считать очень быстро, практикуясь на больных с высокой температурой.

Рапу снилось, что он убивает Тото, но так как Рап-то был трус, то убивал он его самым подлым способом: сквозняками. Медленно-медленно он приоткрывал дверь лачуги, когда Тото сидел у распахнутого окна, и устраивал сквозняк; Тото начинал чихать, а потом ложился в постель с бронхитом, плевритом и воспалением легких. В конце концов Тото умирал, и Рап захватывал в свои руки правление поселком бездомных.

Неужели даже и бедняки могут быть до такой степени коварны? Да, конечно. Вообще я вам скажу, что людей следует делить не только на богатых и бедных, но также на добрых и злых. Однако богачи не должны слишком злоупотреблять таким делением.

Единственный, кто не видел снов, — это Тото. Он не мог мечтать и видеть снов потому, что слишком часто подолгу рассматривал сплетение линий на своих ладонях. Или же мучился вопросом: правда ли, что Земля вертится с головокружительной быстротой? Вечерами, в полнолуние, он ложился где-нибудь посреди поля и, напрягая до предела внимание, пытался заметить что-нибудь такое, что помогло бы ему разрешить эту загадку. Тщетно. Но от царившей вокруг тишины голова у него пустела и кружилась как после танцев. Ему казалось, что лежит он не на огромных просторах земли, а на какой-то темной, немного выпуклой поверхности, и его чуть ли не охватывал страх, что он сейчас свалится и полетит в тартарары.

* * *

Но вот наступило утро. И снова пришли одетые в черное курьеры. Тото это начинало беспокоить. Они повторили:

— Или вы сейчас же отсюда уберетесь, или мы вызовем полицию.

Никто из бездомных не шелохнулся. Все сгрудились вокруг Тото, который стоял и думал. И когда прибыла полиция, они решили, что ни за что не сдвинутся с этого места. Казалось, они навеки сжились с этими камнями, с этой травой, и не так легко было за каких-то несколько часов вырвать их из своего сердца. Полицейских было четверо. Они твердили: «Убирайтесь, убирайтесь!» — топали ногами, кричали, но все продолжали стоять неподвижно. Полицейские готовы были заплакать от злости. Их было слишком мало перед трехсотенной толпой бездомных, поэтому они решили сбегать за подкреплением.

И вот через некоторое время на дороге показались двенадцать полицейских.

Тото велел вырыть нечто вроде траншеи и соорудил катапульты, полные мышей. Дети, веселясь, подносили ведра с водой и банановые корки. Элеутерио заготовил камни, предварительно пронумеровав их.

Бездомный номер один по команде Тото возьмет камень номер один, номер второй возьмет камень номер два — и так далее!

Но предпочтение было отдано мышам, и в нужный момент катапульты метнули разъяренных мышей, которые с честью выполнили поставленную перед ними задачу, заставив врага отступить. Некоторые из них на лету производили потомство, и вместе со взрослыми мышами на полицейских посыпалось сверху множество новорожденных мышат. Полицейские сбились в кучу посреди дороги и стали обсуждать, что им делать. Потом от группы отделился один и направился в сторону лачуг, крича:

— Чур, посла не бить!

Тото выслушал парламентера, который передал им приказ убраться до вечера — в противном случае полиция пустит в ход огнестрельное оружие.

— Знаете вы, кто наш командир? Сам капитан Джеро!

Парламентер внимательно вглядывался в лица Тото и его помощников, чтобы увидеть, какое впечатление произвело на них это имя, но никто из бездомных не проявил ни малейшего удивления, и послу ничего не оставалось, как удалиться, повторив, что капитан Джеро дает им срок до вечера. Потом он обернулся и добавил, словно высказывая личное мнение:

— А кидаться мышами все-таки нечестно!

Бездомные тотчас же послали всех детей в поселке за мышами — их надо было запасти как можно больше.

* * *

Между тем до ушей синьора Мобика дошло, что выселение бездомных несколько затягивается. Такое известие вывело его из себя, он боялся, что вокруг этого дела поднимется слишком большой шум и его конкуренты начнут ставить ему палки в колеса. Он вызвал по телефону капитана Джеро.

— Нужно выгнать их как можно скорее! И посоветовал применить ручные гранаты.

— Вполне достаточно будет одного моего присутствия!

Джеро и правда был такой тип, что мог нагнать страху на целый полк. Однако не будем забывать и о мышах. Капитан Джеро, явившись на место, заорал:

— Убирайтесь вон, или мы будем стрелять!

После приказа открыть огонь полицейские сделали несколько выстрелов в воздух. Не успело смолкнуть эхо первого выстрела, как дети обитателей лачуг спрятались за материнские юбки, да и взрослые несколько испугались. Например, Биб бросился со всех ног в сторону, противоположную той, откуда раздались выстрелы, но, заметив, что его бегство видел сын, тотчас же вернулся: ему, мол, показалось, что враг в той стороне, куда он побежал. У Тото душа была добрая и чистая, поэтому он не испытал страха, он расхаживал взад и вперед, ободряя тех, кто пал духом; на спине к пиджаку у него была привешена бумажная рыба, ибо он знал, что, когда люди видят у кого-нибудь сзади бумажную рыбу, они не в силах удержаться от смеха.

Раздался еще один залп, такой же громкий, как первый, — он произвел уже меньшее впечатление. А третий почти совсем никого не испугал. Полицейские продолжали палить, чтобы окончательно запугать бездомных, но чем больше они стреляли, тем больше бездомные привыкали к выстрелам; более того, все вновь заняли свои боевые позиции, и вскоре на осаждавших обрушилась туча мышей. Полицейский отряд был рассеян. Некоторые мыши погибли под широкими подошвами удиравших полицейских, остальные искали какой-нибудь камень, трещинку в земле или листик, чтобы спрятаться; много-много часов они просидели, зажав в зубах хвостик, в своих убежищах, не покинув их даже тогда, когда все о мышах и думать уже за были.

Как всегда, опустился вечер. На выстрелы сбежались к поселку многие жители Бамбы, и это еще больше разожгло воинственный пыл капитана Джеро.

— Сейчас я начну штурм! — сказал он.

Но, видя, что вокруг скапливается слишком уж много любопытных, он решил расставить заградительные кордоны, чтобы избежать давки. На это капитан использовал всех своих людей, и в результате, когда он хотел начать атаку, у него не осталось ни одного человека. Пришлось опять посылать за подкреплением. А тем временем Джеро решил собственной рукой метнуть маленькую слезоточивую бомбу, и десятка три бездомных начали лить слезы. Тото, видя, что его товарищи плачут, сказал:

— Придется нам сдаться.

Но плачущие закричали:

— Нет-нет! — и продолжали плакать.

Тогда Тото покачал головой и пошел в свою лачугу, чтобы изготовить из простыни белый флаг. Да, из этого дорогого их сердцу места действительно придется уйти, бездомные уже представляли себе, как они, растянувшись длинной цепочкой, с детьми на руках и с узлами за спиной, побредут отсюда неведомо куда.

В лагерь противника прибыло — еще двадцать полицейских, некоторые из них — конные. Поскольку толпа зевак не уменьшалась, им было приказано усилить кордоны. И Джеро пришлось просить новое подкрепление. К ночи полицейских было уже не менее полусотни; изо рта у них валил пар, как у лошадей после скачки, и на фоне освещенного луной неба взад и вперед мотались султаны на касках, под которыми, как стало известно впоследствии, шевелились, например, такие мысли: «Завтра я свижусь с моим двоюродным братом Антонио». Или же: «Говорят, соль полезна». Капитан решился бросить вторую бомбу. Но она не принесла ожидаемого эффекта, ибо упала среди группки самых робких бездомных, которые и так уже проливали слезы — так сказать, по собственной инициативе.

* * *

Тото в своей комнате, тяжело вздыхая, выкраивал из простыни белый флаг, как вдруг лачуга озарилась ослепительным серебристым светом. Первым делом он подумал о пожаре. Но взгляду его предстало нечто совсем другое: на стене, перед собой, он увидел четко очерченную тень голубя. Тото остолбенел от удивления. Сразу же затем он услышал и мелодичный голос, который произнес:

— С этой минуты в твоей власти будет творить чудеса. Достаточно тебе сказать «трык», и все станет возможным.

«Если есть тень, значит, должен быть и сам голубь», — подумал Тото и со страхом огляделся вокруг. Все предметы в комнате были видны как днем, даже, может, еще отчетливее, но больше нигде ничего. Крылья голубя зашелестели, он расправлял их, чтобы взлететь, потом тень поднялась выше и легла на потолок. Тото почти ощущал, как перышки касаются его лица, обдавая его холодной струей воздуха. Он еле успел перевести взгляд на окно, чтобы увидеть, как там что-то сверкнуло, какой-то блестящий зигзаг, который исчез в небе с музыкальным свистом наподобие того, что издают детские волчки. И все. Как полагается в подобных случаях, Тото вылил себе на голову бутылку холодной воды. Он был весь мокрый, но застыл на месте, не в силах пошевелиться. Потом набрался храбрости и произнес:

— Трык, яичницу из двух яиц!

На столе перед ним появилась яичница на отличной сковороде из огнеупорной глины — яйца, по-видимому, были свежайшие, только сегодня из-под курицы. Тото провел рукой по лицу и, пробормотав: «Значит, это правда?», плюхнулся на стул.

 

Глава пятая

Синьор Мобик кругами бегал по комнате, в которой каждое утро, едва встав с постели, он проделывал гимнастические упражнения. Он должен был много раз обежать комнату, ибо так прописал ему доктор Ампеллиус, потом пополоскать горло — словом, выполнить все предписания врача, единственного человека, с которым он здоровался, не ожидая, что тот поздоровается с ним первым. Ампеллиус воображал, что хорошо поет, и Мобик, всячески стремившийся его задобрить, просил врача перед ежедневным осмотром что-нибудь спеть. Вы, наверно, уже поняли, что Мобик страшно боялся смерти и потому не составлял завещания. Однажды он принялся было его писать, ибо, хочешь не хочешь, он все равно должен был кому-то оставить свои громадные богатства, но после первых же слов — «Я завещаю» — разревелся, как теленок, и с тех пор о завещании ему больше не осмеливались напоминать.

В то утро Мобик, сидя в порфировой ванне, диктовал Кармело следующее письмо: «В результате терпеливых поисков — бурения пробных скважин — обнаружены залегания нефти у самых стен города. Представляется возможным вести добычу ценного сырья и при этом избежать транспортных и прочих расходов. Я рад сообщить господам акционерам о том, что нефтеносный участок находится в моих руках, согласно контракту, подписанному губернатором. Ура! Мобик».

Кармело трепетал перед хозяином и выполнял свои обязанности с большой тщательностью и усердием. Толстяк, который, сидя голышом, диктует письмо, мог бы вызвать смех — Кармело же восхищался своим шефом, который в клубах пара и облаке талька казался ему еще более великим. Даже длинная, курчавая шерсть, украшавшая грудь синьора Мобика, внушала Кармело глубокое почтение, ибо он видел в ней свидетельство силы; он об этом даже частенько рассуждал дома, быть может потому, что просто никогда не замечал, что его собственная грудь покрыта не менее длинной и курчавой растительностью.

Но я хочу вам рассказать, каким образом Кармело стал секретарем синьора Мобика. Однажды синьор Мобик, совершая прогулку по улицам Бамбы, вдруг почувствовал неотложную необходимость минутку побыть одному. В Бамбе общественных уборных очень мало. Более того, один муниципальный советник, пользовавшийся славой неутомимого поборника морали, внес предложение их и вовсе ликвидировать. Синьор Мобик не знал, как ему быть, и, хотя ничего позорного в этом не было, не решался войти в первый попавшийся дом и попросить о необходимом гостеприимстве. У этого богача, обладающего столькими миллионами, не хватало смелости спросить: «Не разрешите ли вы мне зайти по малой нужде?» Он переживал адские муки, когда вдруг вспомнил, что как раз на этой улице, в доме номер сорок пять, живет один старый служащий фирмы «Мобик». Быстрыми мелкими шажками достиг он двери квартиры своего подчиненного и позвонил; дверь ему открыл сам Кармело, который вместе со своей семьей чуть не упал в обморок.

— Вы будете моим секретарем! — крикнул Мобик, пронесшись мимо Кармело как ветер и сразу же исчезнув за узкой дверкой, маленькие размеры которой подсказали ему, куда она ведет. Кармело, его жена и дети остолбенели от удивления. Минуту спустя Мобик уже покидал их жилище.

— Я хотел посетить вашу квартиру — в ней царит чистота и порядок, — сказал он Кармело, который, так же как и все члены его семьи, еще никак не мог прийти в себя и сдвинуться с места. — Поэтому вы заслуживаете чести стать моим секретарем.

С этими словами Мобик ушел. Выходит, Мобик был человек, который держит слово? Но вряд ли кто-нибудь мог бы не сдержать своего обещания, прочтя такой испуг в глазах Кармело, а главное — данного с порога той самой маленькой дверки.

Но мы остановились на том, что синьор Мобик, отпустив Кармело, бегал в одних кальсонах по комнате. Внезапно он увидел нечто такое, что дало ему полное право остановиться и целую минуту простоять с отвисшей от изумления челюстью. За стеклом балкона появился человек и, сказав «ку-ку», улетел прочь. Я говорю «улетел», потому что комната находилась на пятом этаже. Человек летел без крыльев: он скользил по воздуху подобно конькобежцу, размахивая руками, как дирижер. Мобик протер Обеими руками глаза и выбежал на балкон. Его взгляду открылся обычный вид на Бамбу с ее фабричными трубами и дворцами, однако небо кишмя кишело человеческими фигурками — они весело летали взад-вперед, гонялись друг за дружкой, поднимались в самое поднебесье, а потом бросались оттуда вниз головой, или отдыхали на трубах или на телеграфных проводах. Мобик закричал не своим голосом:

— Этого не может быть!

Однако даже после этого возгласа люди продолжали летать. Более того, небо вдруг стало красным в голубой горошек.

Дорогие читатели, я чувствую, что слишком поторопился, излагая все эти события. Действительно, мне страшно хотелось поскорее дойти до описания ужаса, охватившего синьора Мобика при виде летающих людей и неба в голубой горошек — дело рук нашего Тото, как вы, наверно, уже поняли сами. Теперь я считаю необходимым сделать шаг назад и возвратиться к истоку чудес. Итак, Тото, увидев перед собой яичницу из двух яиц, не стал ее есть — но не из недоверия, — а сразу же побежал за Элеутерио, Бибом и Рапом. Однако он не мог немедленно рассказать им о случившемся: слова застряли у него в горле, и он лишь показывал им на яичницу. Трое его друзей, хотя и относились к яичнице с должным уважением, все же никак не могли взять в толк, почему Тото указывает на нее с таким видом, почему у него так блестят глаза, почему он скачет, как жеребенок, и даже катается по земле от радости. Наконец Тото вновь обрел дар речи и в течение трех секунд выпалил почти целую тысячу слов, что, в сущности, было равносильно молчанию, так как его друзья все равно ничего не поняли. И, видя тщету своих попыток что-нибудь им объяснить, Тото вновь прибегнул к помощи яичницы. Он крикнул:

— Трык, яичницу из двух яиц!

И еще одна яичница из двух яиц появилась рядом с уже стоящей на столе. Этого оказалось достаточно, чтобы с головы у Рапа слетел цилиндр, Биб побледнел, а Элеутерио перестал раскачиваться как маятник. Первым опомнился от удивления Рап и пробормотал, что хорошо бы иметь еще одно доказательство.

— Трык, яичницу из двух яиц! — вновь крикнул Тото.

На столе появилась третья сковородочка с яичницей.

— Я хочу золотые часы! — закричал Биб. Элеутерио сказал:

— И я тоже.

От волнения даже лица у них стали совсем другими. Только Рап стоял молча и чистил рукавом свой упавший на землю цилиндр. Потом он сразу же ушел под тем предлогом, что у него разболелась голова. Это была явная ложь, потому что у бедняков никогда не болит голова. Двое других остались слушать рассказ Тото о голубе, причем Тото, изображая голубя, даже выпрыгнул из окна на улицу. Все вместе они строили разные планы, пока наконец Тото не отослал их, сказав, что хочет спать.

* * *

Капитан Джеро принял новое решение: выселить бездомных из их хибарок при помощи брандспойтов. Вместо огня — использовать воду. Достаточно было нажать кнопку — и выстроенные в ряд на лужайке помпы начали со страшной силой извергать водяные струи. Луна спряталась за крышу какого-то дома, и, поскольку никогда не знаешь, что там вокруг тебя в темноте (вам я могу сказать по секрету: все то же, что и при свете, только чуточку большего размера), Джеро счел разумным отложить атаку до рассвета. Бездомные, воспользовавшись передышкой, улеглись спать. Биб оставил в дозоре только одного Мека — того так и подмывало закричать: «Идут, идут!», чтобы посмотреть, как от его крика мгновенно придет в движение весь лагерь. Биб и Элеутерио и во сне не переставали думать о том, что бы им такое попросить у своего могущественного друга. Прежде чем лечь, они приготовили целый список просьб, в начале которого стояло: «Красивый дворец со слугами».

Тото не спал. Он прошелся по улочкам поселка, беспрестанно повторяя: «Спокойствие, спокойствие». Вы должны согласиться, что сохранять спокойствие было не так-то легко. Или же он должен был сотворить чудо: оставаться спокойным. Но до этого он просто не додумался, да и вообще не мог решить, как использовать свое могущество. Только его осеняла какая-нибудь удачная мысль, как сразу же возникал другой проект, а его вытеснял третий. В голове у Тото был такой же ералаш, как у синьора Мобика, когда тот увидел падающую звезду. Тото спохватился и понял, что бродит среди гипсовых статуй, выстроенных под навесом на самом краю поселка — там, где уже начинались поля. Они стояли в строгом порядке: множество юных девушек с чуть приподнятой ножкой и голубкой в руке, десятка два дискоболов — копий с той знаменитой статуи, которую вы, наверно, видели в какой-нибудь книге, — а также умирающие гладиаторы. И здесь ему пришла в голову сумасшедшая мысль. Он сказал: «Трык!» — и все статуи пришли в движение, начали оживать, некоторые даже оглядывались вокруг, голубки взмыли у девушек с ладоней в небо, к луне, гладиаторы пробовали свои мускулы, а диск, пущенный одним из метателей, разбил стекло лавочки в одном из переулков Бамбы. Сразу послышались какие-то слова: достаточно было статуям увидеть друг друга, как тотчас же родились и любовь, и ненависть.

— Как раньше! — крикнул испуганный Тото.

И в одно мгновение все вернулось на прежнее место, стало как раньше. Почему даже нечто самое прекрасное иногда может нас испугать — право, не берусь объяснить. Тото немножко успокоился — на это ему понадобилось не меньше четверти часа. Взгляд его остановился на статуе юной девушки. Эта статуя была красивее всех, и не из гипса, а из мрамора. Тото набрался смелости, пригладил ладонью волосы, отряхнул пиджак и… да-да, вы угадали: «Трык» — и статуя превратилась в самую что ни на есть настоящую живую девушку; голубка улетела, а девица принялась танцевать вокруг Тото, приговаривая: «Ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля». Потом преспокойно уселась на траве. Тото был очарован, и недаром: я думаю, не многие девушки могли бы с ней сравниться. Она была чуть бледна, но в остальном само совершенство. Тото захотелось упасть перед ней на колени, как-то выразить свое восхищение, и он сорвал с соседней живой изгороди дикие розы и стал бегать вокруг сидящей девушки, осыпая ее лепестками цветов. Говоря по правде, девушку это не слишком растрогало, она даже несколько раздраженно отмахнулась, словно желая сказать «хватит». Тогда Тото пригласил ее:

— Прошу вас, пойдемте в мою лачугу.

А поскольку она, как это принято у статуй, была босиком, то Тото превратил камушки на тропинке в поразительно красивые розовые розы. Но девушка принялась визжать и скакать, как кузнечик, потому что Тото позабыл уточнить свой приказ: розы должны быть без шипов! Тото посадил девушку себе на плечи и доставил в лачугу. А так как она зевала, то он сказал, что охотно уступает ей свой тюфяк. Прежде чем выйти, Тото удостоверился, что на стенах нет сороконожек, паучков или комаров, от которых в это время года нет спасения; он оставил только одного некусачего комарика: его жужжание было чрезвычайно нежно и навевало сон. Когда Тото вышел на улицу, чтобы дать гостье спокойно отдохнуть, он наконец-то почувствовал себя счастливым. Теперь весь мир в его руках. С той минуты, как у него на глазах ожило это мраморное создание, ему хотелось непрерывно испытывать свое могущество.

— Я счастлив! — закричал он. — Трык! Пусть пляшет весь мир!

И земной шар сильно вздрогнул от этой фразы, которую, не подумав, произнес Тото. Это продолжалось всего одно мгновение, ибо Тото сразу же дал отбой, но и того было достаточно, чтобы едва не началось землетрясение. Толчок заставил всех проснуться, но все сразу же опять заснули, подумав, что, видно, мимо дома проехал грузовик.

«Надо выбирать выражения, особенно, когда у тебя хорошее настроение», — подумал Тото. Он также твердо решил, что будет пользоваться своим чудесным даром только в добрых целях.

— Пусть завтра фасады всех домов в поселке будут свежевыкрашены!

Но одно влечет за собой другое, и он сам того не заметил, как у него после обычного «трык!» выскочило:

— Хочу, чтобы все стали добрыми!

Лучше бы он никогда этого не произносил: все вскочили с постели, высыпали в ночных рубашках на улицу — каждый хотел подать милостыню другому. В результате все переругались, а некоторые подрались. Тото уложил всех спать, а сам, задрав голову вверх, погрузился в созерцание ночного неба. Он досмотрелся до того, что ему захотелось знать, что же происходит на звездах. Трык! — он как ракета понесся сквозь космос и на полдороге уголком глаза успел заметить другого Тото, который летел в сторону Земли. На планетах он нашел все, что было на Земле, будто он и не двигался с места. Вот Бамба, вот лачуги бездомных, вот он сам, Тото. Даже не стоило возвращаться назад. И если бы я не боялся окончательно замутить головы моим читателям, то сказал бы, что Тото остался там, наверху, а здесь внизу, был другой Того — тот, которого он встретил на полдороге.

Но вот наступило утро. Просто трудно поверить: ведь стоило Тото захотеть, и утро бы не наступило.

 

Глава шестая

Едва успела богиня утренней зари Аврора разогнать своими розовыми перстами ночную мглу, как лагерь пришел в движение. Жители поселка бездомных сгорали от нетерпения узнать, что за возня происходит в сотне метров от них, то есть на дороге: полицейские хлопотали там вокруг пушки, не слишком большой, но все же пушки, а капитан Джеро, твердо решивший добиться победы не позже нынешнего утра, прежде чем любопытствующие обыватели Бамбы вновь начнут над ним насмехаться, вырядился в новую форму. Мобик прислал ему чек на десять тысяч лир, чтобы он поторопился (чеки — это такие маленькие прямоугольные кусочки бумаги, на которых написана какая-нибудь цифра — любая денежная сумма, какую вы только захотите. Мобик хорошо знал людей и понимал, что чек на десять тысяч производит куда более сильный эффект, чем десять тысяч лир наличными, ибо тот, кому выдан чек, всегда надеется при оплате его получить хоть немножко больше, чем на нем проставлено).

Джеро решил предпринять последнюю попытку и послал к лачугам двух парламентеров, поручив им объявить, что он предоставляет бездомным несколько минут на то, чтобы они убрались.

— Мы не можем сейчас отсюда уйти, потому что многие наши еще спят и проснутся не раньше чем через полчаса, — ответил им Биб, давясь от смеха и немного важничая, ибо исполнял обязанности Тото, пока тот не встал. Подумайте сами, разве могли они сдаться после всех чудес с яичницей?!

— Лучше уйдем отсюда, — советовали те, что постарше.

— Вот еще! Только этого не хватало, — возражали Биб и Элеутерио и смеялись весьма оскорбительно для парламентеров, которые вернулись не солоно хлебавши и доложили капитану Джеро:

— Они смеются.

Проснувшийся в это время Тото отправился, как положено, совершать обход по лачугам и обнаружил нечто в высшей степени неприятное: Рапа, который писал записку. Кому? Синьору Мобику. Он предупреждал, чтобы тот был осторожен, ибо Тото может творить чудеса. Тото сразу заподозрил неладное.

— Трык! Я хочу понять.

И понял, что в нападении на их родную лощинку виноваты Рап и Мобик — они всему причиной. Так как быть добрым еще не значит оставлять безнаказанными виновных, он строгим голосом крикнул Рапу:

— Пусть отныне все, к чему бы ты ни притронулся, превращается в цилиндры!

Рап растерянно поглядел на него, не зная, верить или нет. Потом с опаской протянул руку к стакану на столе. Он переводил взгляды с Тото на стакан и со стакана на Тото. Когда пальцы его коснулись стакана, стакан превратился в цилиндр. Рап отпрыгнул от стола и схватился дрожащими руками за стену, из которой тотчас вышли два цилиндра. Рап издал вопль и выбежал на улицу. Однако прикосновениями не только рук, но и ног он все на своем пути превращал в цилиндры. Дико вопя, он исчез в полях, а вслед ему, подобно пыли, катилось облако новехоньких цилиндров.

На его крики сбежались бездомные и при виде этого бесчисленного множества цилиндров стали высказывать самые забавные предположения. В конце концов все весьма охотно украсили ими свои головы. И с цилиндрами на головах приготовились дать отпор капитану Джеро. Но шум воды заставил их поскорей отправиться на поиски Тото: капитан Джеро привел в действие свои водометы. Джеро был уверен, что сейчас увидит, как испуганный противник задаст деру из своих лачуг, но прошло уже несколько минут после этого яростного обстрела, а бездомные все еще не подавали ни малейших признаков бегства.

Дело в том, что наши друзья преспокойно качались посреди водной глади на отличных плотах; из прозрачной голубой воды то и дело высовывали свои круглые ротики ничуть не испуганные рыбы. С дороги этого никак нельзя было увидеть, иначе зрелище совершенно ошарашило бы Джеро и его солдат — так же, как оно ошарашило самих обитателей лачуг, конечно за исключением Элеутерио и Биба. Тото решил держать свой могущественный дар в тайне, но Биб рассказал о нем на ушко Гаэтано, тот — Фламбу, и дело кончилось тем, что секрет через несколько минут стал известен всем. Бездомные изумленно уставились на Тото — они так таращили и пялили на него глаза, что скоро, кроме этих широко раскрытых глаз, вообще ничего не стало видно вокруг.

Наконец Тото, под десятками устремленных на него взглядов, не смог больше сдерживаться и крикнул, что да, это правда, он вполне серьезно может творить чудеса. И — «трык!» — по его велению на них дождем посыпались с неба бутерброды. Тото позабыл уточнить, чтобы бутерброды были разные, на всякий вкус, и потому сперва дождь был встречен радостным кличем, но потом послышалось и недовольное ворчание — некоторые не очень любили ветчину, а все бутерброды были именно с ветчиной. Не прошло и нескольких минут, как жители поселка начали выкрикивать свои пожелания, а капитан Джеро, услышав галдеж, счел было, что это успешный результат осуществленной им боевой операции. Однако он никак не мог понять, почему же никто не удирает из затопленного поселка. Наконец над крышей одной из хижин поднялась длинная палка, на конце которой развевался кусок белой материи.

Вне себя от гордости, Джеро обратился к солдатам:

— Вот видите — белый флаг!

Когда он вновь повернулся лицом к поселку, флаг по приказу Тото стал желтым. Джеро протер глаза — флаг снова был белым. Тогда он скомандовал солдатам: «Вперед!», но в это самое мгновение флаг изменил цвет и сделался зеленым. Джеро страшно расстроился, от досады у него потускнели краги и козырек фуражки.

Между тем бездомные обступили Тото и наперебой требовали, чтобы он немедленно выполнил их желания. Он умолял их успокоиться, никогда еще ему не приходилось так надрываться, чтобы призвать их к порядку. Первым он уважил Артенио, уже лет тридцать как совершенно лысого, — он помог ему обрести роскошную черную кудрявую шевелюру с тонкой седой прядью посредине, что выглядело крайне изысканно. Радость Артенио была так велика, что он отважно вызвался один встретить грудью врага: сердце его переполнили самые благородные чувства. Ньеро же удовлетворился тем, что подрос на пять сантиметров, но, так как он был на редкость маленького роста, никто не понимал, почему бы ему не попросить прибавить себе сразу десять. Быть может, потому, что он всегда мечтал подрасти хотя бы на пять сантиметров. Рек уже целую неделю мучился от прострела: один взмах ресниц Тото — и боль прошла, но Рек стал раскаиваться, что выразил такое пустяковое желание, и кричал, что хочет обратно свой прострел, а взамен просит новый костюм. Нашлись и такие, кто открыто заявили — хочу миллион; тогда другие стали требовать два, а еще кто-то — три и так далее. Дело кончилось тем, что они перессорились, так как никто не желал быть менее богатым, чем другой, — каждый желал вроде бы не так уж много, но чтобы больше, чем у других. Риб получил все золотые зубы плюс служанку Астианатту — красивую, преданную, здоровую и со скромными требованиями, которая тут же словно выросла из-под земли. Это была женщина лет двадцати пяти, полная и краснощекая; он тут же приказал ей натереть до блеска полы в его хижине — став хозяином, он с ходу не мог придумать ничего лучшего, чем натирка пола, однако таковой в его хижине отсутствовал, вместо пола была голая земля. Стен также захотел иметь служанку, и его желание незамедлительно исполнилось. Женщина спросила Стена:

— А у вас в семье все здоровы?

И так как у Стена не было на руках соответствующих медицинских справок, она вновь исчезла, вызвав возмущенные замечания в свой адрес, ибо только хозяева имеют право требовать гарантии относительно здоровья прислуги. Некоторые, отойдя на минутку в сторону подумать, потом опрометью бросались к Тото выразить свое желание, но на ходу передумывали и возвращались обратно, прятались за живой изгородью или за бараком и вновь погружались в размышления. Цилиндры, вероятно, навели некоторых на мысль о шубе, и дело кончилось тем, что вскоре многие уже разгуливали в цилиндре, шубе и с тростью. Саверио попросил сделать так, будто внутри у него — радиоприемник: сначала послышался треск, свист, потом из груди потоком хлынула музыка, какой-то марш. Саверио завопил от радости, вприпрыжку пустился по лугу, высокие травы сомкнулись за ним, и он скрылся из виду. Но в ушах бездомных еще долго звучали рвавшиеся из него ликующие марши. Некий Каст высказал просьбу, чтобы оживало все, что он видит на стенах и листве деревьев. Так, все пятна на стене превратились в человеческие лица, в острова, в диких животных или в диких животных с человеческими лицами, а промежутки между листьями и сама листва приняли очертания человеческих фигур, которые при малейшем дуновении ветерка, казалось оживают. Но потом пришлось ему отказаться от своего желания, ибо он клялся, что на одном заборе пятно плесени превратилось в пасть, из которой извергается множество змей, ужей, угрей и прочей нечисти.

Дети разделились на две группы: одни хотели стать большими, другие требовали сладостей. Мим так упрашивал, что Тото пришлось уступить, и родители вдруг увидели рядом с собой вместо четырехлетнего мальчика какого-то длинного худого дядю с красным, как у пьяницы, носом; тогда Тото поспешил превратить его обратно в ребенка, гоняющегося за бабочками. Что касается сластей, Тото не стал особенно разбираться — всю живую изгородь он превратил в сахар и миндальное печенье, и дети, словно козы, с жадностью набросились на сладкие заросли, а фонтаны нефти — в фонтаны газированной воды с розовым сиропом. Детям хотелось, чтобы весь окружающий мир стал съедобным, но в полях золотистого марципана, орошаемых ручейками анисового ликера, таких красивых на вид, они могли бы погибнуть, как в зыбучих песках, а свалившись в расщелину высокой горы от основания до вершины целиком из косхалвы, кто-нибудь мог переломать себе ребра или ноги.

Черебоамо шепнул на ухо Тото, что желал бы смерти Стока; Сток попросил его о том же в отношении Черебоамо. Дело в том, что Черебоамо и Сток были врагами, они, словно им нечего было больше делать, ссорились каждый день, доказывая один другому, что он сильней. Тото посоветовал им на глазах у всех помериться силой, и тогда наконец разрешился бы их старый спор. Но не тут-то было. Оба отказались наотрез, а потом все видели, как они ушли под ручку, всячески понося Тото.

— Ну, на сегодня хватит чудес, — объявил Тото.

И под занавес сыграл шутку с Бибом, которая всех очень насмешила: «трык!» — дерево протянуло ветку и сбило цилиндр с головы Биба.

Если мы хотим, чтобы рассказ о событиях тех дней был объективным, нельзя умолчать о том, что в поселке бездомных имелось двое больных, которые были прикованы к постели. И поскольку Тото разрешил своим товарищам на первый раз выразить только по одному желанию, родственники больных, по правде говоря, совсем забыли о них, и больные так и остались лежачими.

Удовлетворив желания бездомных, Тото подумал: теперь надо бы сделать что-нибудь необычайное. Но от этой мысли его отвлек страшный треск. Перед ним одна за другой взлетали в воздух лачуги поселка. Капитан Джеро открыл артиллерийский огонь. Осколок снаряда навылет пробил ладонь Элеутерио, но тут же из отверстия в ладони потоком хлынули елочные звезды и гирлянды, а затем рана на глазах затянулась. Вдруг Тото услышал, как капитан Джеро вновь командует: «Огонь!», и вовремя успел крикнуть: «Вода!» — «Огонь!» — «Вода!» — «Огонь!» — «Вода!». Пушка перестала стрелять, так как вся-вся намокла, из жерла у нее текла тонкая струйка.

Наступило несколько минут передышки, во время которой Джеро успел обтереть досуха пушку, а Тото — задать себе вопрос: с чего это вдруг жители Бамбы так на них ополчились. Ему стало любопытно, что же станется с Мобиком и с Бамбой через пять лет. «Трык!» — и готово. Бамба на вид не слишком изменилась, Мобик же несколько месяцев как умер. Джеро сидел в кресле и громко жаловался на боли в суставах, лощина, где стоял поселок бездомных, исчезла, и на ее месте поднялись высокие дома, население значительно обновилось за счет непрерывного притока из провинции, но люди, если смотреть сверху, производили прежнее впечатление — всё так же суетились, куда-то спешили. И если бы посреди этой толкотни, так похожей на теперешнюю, крикнуть: «Мобик!» — никто даже и не оглянулся бы. От этой картины, представившейся его внутреннему взору, Тото отвлекли его друзья. Они уговаривали его:

— Давай заключим мир. Поторопимся, потому что нам хочется пойти в город и прогуляться там по улицам в наших шубах.

Тото не додумался, что он может одним словом положить конец войне. Вместо того он продолжал каждый раз придумывать что-нибудь новое, чтобы сдержать наступление Джеро. А капитан Джеро обнажил саблю, обернулся к солдатам и пропел:

— В атаку!

Может быть, вы недостаточно внимательно прочитали. Я написал именно «пропел». И пропел довольно красивым голосом на мотив арии из одной знаменитой оперы: в ата-аа-аа-ата-ааа-ааа-куу! Солдаты удивленно на него воззрились, но он, очевидно не замечая, что поет, сделал шаг вперед. Солдаты не тронулись с места.

— Я сказал — в атаку!

Он пропел эту фразу, на что у него ушло не менее двух минут, с модуляциями, обертонами, то басом, то фальцетом и закончил на высокой ноте, которую тянул нескончаемо долго (надо признать, что на этот раз выдумка Тото была действительно удачной). Адъютант Джеро счел своим долгом объяснить начальнику, как обстоит дело. Он вышел из рядов и начал:

— Господин капитан…

Невероятно — он тоже запел, а вы понимаете, что, когда человек поет, ему трудно отдавать или получать приказания. Полицейские и солдаты, желая что-то сказать, вступали один за другим и превращались в хористов, а поле боя стало, таким образом, оперной сценой.

Время шло, и губернатор, приятель Мобика, прибыл на место собственной персоной; когда он увидел, что Джеро и солдаты стоят и поют, ярости его не было предела. Он хотел тут же, при всем народе, разжаловать Джеро, который замер, не решаясь больше открыть рот, но вдруг произошло буквально следующее: один из пожарных рукавов, шурша словно змея, подполз сзади к губернатору, обрушил на него мощную струю воды, а потом обессиленно опустился на землю. Никто не в силах был объяснить, как это случилось. Губернатор взбеленился; он вскочил на коня и принял на себя руководство боевыми операциями. Но не успел он еще как следует усесться в седло, как над бараками и хижинами с чириканьем поднялись в воздух обитатели поселка бездомных и вскоре заполнили все небо Бамбы. Весьма нескоро придя в себя от изумления, губернатор скомандовал открыть огонь, но ни одного из них не удалось подстрелить. Пули, пролетая совсем близко от цели, разрывались в воздухе, превращались в змейки белого дыма, каскады серебристого света, золотые звезды и плавно опускались вниз, в реку; вместо «бум!» они издавали нечто похожее на «аах!». Именно в эту минуту синьор Мобик увидел в окне летающих людей и разноцветное небо, о чем я не утерпел уже доложить нам в предыдущей главе.

 

Глава седьмая

По приказу Тото бездомные спикировали, как соколы, в свой поселок. Губернатор, Джеро, солдаты и полицейские успокоились. Наверно, это был только сон. Небо также вновь приняло свой обычный голубой цвет. Разноцветное небо сильно потрясло жителей Бамбы, однако порешили на том, что это был обман зрения. Мобик был в числе тех, что отстаивали именно такую версию, но тем не менее взял такси и лично отправился посмотреть, что же все-таки произошло на нефтеносном участке. Прибыв на место, он стал расплачиваться: счетчик показывал миллион.

— Это какая-то ошибка! — завопил Мобик.

Шофер не желал ничего слушать: раз на счетчике миллион — стало быть, плати миллион. Кто знает, чем бы это кончилось: таксист уже снял куртку, чтобы как следует отдубасить синьора Мобика, но какой-то прохожий сказал ему:

— Так это же синьор Мобик!

Таксист не осмелился настаивать и удовлетворился десятью лирами, которые швырнул ему синьор Мобик. В этот момент губернатор скомандовал атаку на лачуги. Во главе солдат шел Джеро, горящий желанием вновь выслужиться перед губернатором. Мобик, расплатившись с таксистом, поспешил подойти поближе к солдатам, чтобы не пропустить интересное зрелище. Но, увы, был очень раздосадован: солдаты, в том числе и Джеро, застыли на одной ноге (другая была высоко поднята) и не двигались ни назад, ни вперед.

— Вперед, вперед! — кричал губернатор, а Джеро смотрел на него умоляющими глазами, словно говоря: «Не могу, никак не получается…»

Чем же было объяснить этот своего рода паралич? После срочного военного совета (без пения!) Мобик и офицеры пришли к выводу, что у них сделалось нечто вроде судороги в результате отравления недоброкачественной пищей. В такой позе солдаты стояли несколько часов, муравьи уже успели подняться по голенищам сапог и заползти им в штаны. Вообразите, что должен был испытывать Джеро, который в довершение ко всему умирал от голода. Когда же привезли обед, вояк пришлось кормить как малых детей. Наконец судороги прошли, и солдатам удалось распрямить ноги, но тем временем уже совсем стемнело. Им бы лечь поспать, но со стороны поселка прилетел рваный ботинок и угодил прямо в лоб капитану Джеро. Этот опорок не относился к числу чудес Тото — его бросил все тот же неугомонный Биб, желавший продемонстрировать сыну, на что он способен. Результатом было то, что осаждавшие еще пуще разъярились (опорок может разъярить больше, чем выстрел, это как сильный щипок — вы, наверно, замечали, что щипок заставит кого хочешь, даже самого выдержанного человека, обернуться с искаженным от злости лицом; неожиданный щипок может спровоцировать убийство). Джеро бросил в атаку кавалерию. Но кони вдруг куда-то исчезли, и с десяток всадников осталось висеть в воздухе — так сказать, верхом, но без лошади. Тут Мобик не выдержал и приказал отвезти его в город.

В своем кабинете, окруженный привычными лицами, на которых застыла мина почтения и страха, он попытался спокойно во всем разобраться и был вполне в состоянии это сделать, ибо видел, что многие, вернее, даже все, находящиеся тут предметы оставались такими, какими им и положено быть.

— Это что такое? — спросил он Кармело, показывая на чернильницу.

— Чернильница, — почтительно ответил секретарь.

— А это? — вновь спросил Мобик.

— Нож для разрезания бумаги.

Мобик битый час задавал подобные вопросы, в результате чего к нему вернулось самообладание. Потом позвал Аннибале — состоящего у него на службе наемного убийцу — и что-то долго шептал ему на ухо.

* * *

Вы должны согласиться, что наш Тото довольствовался весьма скромными чудесами; человек с более бурным темпераментом заставил бы осаждающих терять пальцы, а мог бы — скажем без обиняков — и вообще их умертвить. Но Тото, прежде чем решиться даже на такие невинные шутки, о которых вы знаете, каждый раз долго колебался, воспринимая их как неуважение к людям. Однако он бдительно следил за Мобиком. Подумайте только, стоило Тото захотеть, и Мобик появился бы перед ним, пролетев по воздуху, в виде стола или же превратился бы в улитку — точно такую же, как те, что в нескольких шагах от Тото покачивались на листе тыквы. Но я вам уже объяснял, что Тото не слишком много раздумывал, как ему употребить свою безграничную власть. Пожалуй, больше времени у него уходила на то, чтобы удивляться обретенному могуществу, чем на то, чтобы им воспользоваться. Например, Амина могла бы добиться от него любого чуда, но она не просила ничего, кроме глазированных каштанов — их она уничтожала десятками и вечно сидела с набитым ртом. Тото доставлял каштаны при помощи своего «трык!» из лучших кондитерских Бамбы: это лакомство непрерывно исчезало с подносов на глазах изумленных хозяев, которые не знали, чем объяснить столь загадочное явление. Тото взирал на Амину с благоговейным обожанием, и если встречался с ней взглядом, то, чтобы побороть смущение, поспешно произносил: «Глазированные каштаны!» — каковые немедленно влетали в его хибарку через окно, сквозь щели в стенах, сыпались с потолка. Амина находила это вполне естественным.

Воспользовавшись бездеятельностью противника, Тото отправился в полном одиночестве полюбоваться на поля, простиравшиеся к югу от лачуг. Тихий и безмятежно спокойный пейзаж всегда приводил его в восхищение. «Я теперь могу сделать его еще красивее», — думал Тото с гордостью.

Но было ли это возможно? Вечерние тени одели в бархат коричневые пашни, и более нежную дымку, чем эта, без сомнения, нельзя и придумать. Глядя на поля, так хотелось растянуться на них до самого горизонта и навсегда остаться лежать на просторе. Некоторые облака принимали облик вздыбленных коней, а затем таяли в ту самую минуту, когда, казалось, уже готовы были пуститься вскачь по фиолетовому небосклону. Хорошенькая лошадка с узкой мордой вытянула шею, пытаясь достать до моря, но от этого усилия шея переломилась и распалась на множество веточек-отростков. Тото не мог оторвать завороженного взгляда от неба, где растворялись эти призрачные образы, и вдруг ему вспомнилась тетушка Лолотта: «Ах, если бы мне только удалось повидаться с тетушкой Лолоттой хоть на одну минутку, какую это придало бы мне силу!» Он закрыл глаза, пытаясь воскресить в памяти образ доброй женщины. И на фоне пейзажа, вдали, между кроной одного дерева и телеграфным столбом появилась тетушка Лолотта. Она занимала большую часть неба. Это продолжалось всего мгновение; она стремглав кинулась к Тото, и, когда приблизилась к нему, он убедился, что перед ним действительно тетушка Лолотта, причем точь-в-точь такая, как двадцать лет назад… Она улыбнулась ему и молниеносно возвратилась на прежнее место, оставив за собой в небе длинный разноцветный след, а потом отодвинула какую-то тучку, позади которой оказалось отверстие, и из этой дыры в небе хлынули потоки молочного дождя, вскоре затопившего все окрестные поля. Среди этого потопа виднелись лишь торчащие там и сям из белого океана верхушки тополей. Тото нашел пристанище на маленькой лодочке, в то время как у него над головой стремительно пересекали небо десятки красных заходящих солнц. И на всем этим разносился голос тетушки Лолотты, которая просила его не быть таким рассеянным, ибо это может очень повредить ему в жизни.

Если бы в эту минуту его кто-нибудь окликнул, он бы не услышал. А его действительно звали, так как в поселке произошло новое событие. Но Тото сидел неподвижно, скрытый от чужих глаз густым кустарником. Ведь, даже не прибегнув к своему обычному «трык!», ему удалось увидеть тетушку Лолотту, растаявшую потом в той перламутровой полосе, что отделяет небо от земли, и стать свидетелем других столь же непостижимых вещей!

В конце концов Биб и Элеутерио его нашли и притащили в поселок, а точнее — в его хибарку, где находилась Амина, которую сторожил Фламб. Руки у нее были все в золотых браслетах. Откуда они взялись? Дело в том, что Амину подкупил Аннибале, агент Мобика, — он передал девушке снотворное, чтобы она подмешала его в воду, которую пьют жители поселка. И теперь все бездомные спали крепким сном — за исключением Биба, Элеутерио и Фламба, избежавших опасности благодаря тому, что через несколько дней им предстояло праздновать день рождения Биба, и они в ожидании торжественной даты дали зарок не пить воды. Было бы слишком долго объяснять, каким образом Мобику удалось узнать о появлении в поселке бездомных этого странного создания — Амины, но надо признать, расчет его был верен, ибо у Амины была предельно развита способность предавать друзей. Теперь она стояла перед Тото и не мигая смотрела ему в глаза. Она глядела на него и шептала: «Ля-ля, ля-ля, тра-ля-ля», надеясь воскресить в его сердце воспоминания о первой встрече. Но Тото мог простить что угодно, кроме измены и предательства. Он позабыл обо всем, даже о тетушке Лолотте, и «трык!» — Амина вновь прекратилась в статую.

Товарищи оставили Тото наедине с его горем. Им надо было скорее бежать на улицу, чтобы поднять там адский шум, иначе капитан Джеро, который, несомненно, получил указания Мобика и был начеку, мог бы заметить, что жители поселка действительно уснули, и начать наступление. Если бы вы только видели, какой гвалт устроили наши друзья, заставляя противника поверить, что их не трое, а триста, вы отдали бы должное их таланту. Но оставим их на улицах поселка кричать и вопить, разыгрывать ссоры, быть в листы жести и вернемся к Тото. Тото, оставшись один, продолжал превращать статую в женщину и женщину в статую, и негодуя, и раскаиваясь, и отрекаясь — словом, испытывая те противоречивые чувства, которые, как говорят, удел всех влюбленных. Он все надеялся, что Амина произнесет хоть словечко, скажет ему: «Это неправда!» Этого было бы достаточно, чтобы спасти Амину. Но девушка только повторяла свое «ля-ля, тра-ля-ля», так что Тото вынужден был окончательно и бесповоротно оставить ее статуей. И после этого попытался заснуть. Но тщетно. Сидя перед статуей, этим воплощением полного краха его надежд, он чувствовал себя самым низким, самым злым человеком на свете, его обуревала жажда мести. «Трык! Хочу, чтоб тут появился Мобик». И перед ним сразу же предстал Мобик, удивленный, каким образом он очутился в этой лачуге. Мобик дергал себя за нос, щипал за щеку, чтобы проверить, бодрствует он или все это ему привиделось во сне. Тото сказал ему:

— Да-да, вы находитесь именно здесь, передо мной.

И Тото превратил его в сковородку. Если бы вы увидели ту сковородку на столе, то никогда и не подумали бы, что это может быть Мобик. Но потом Тото пришло в голову, что поскольку сковорода — предмет неодушевленный, бесчувственный, то Мобик, может, вовсе и не страдает от этого своего превращения, и поэтому он уточнил приказание: Мобик превратился спереди в Мобика, а сзади — в сковородку. Тото стал бросать в нее камешки, которые, ударяясь, звякали: дзинь, дзинь, дзинь. Мобик же непрерывно оглядывался посмотреть, что же это звенит у него за спиной; он оборачивался с каждым разом все быстрее, так что стал походить на вертящийся волчок. Потом Тото превратил один из его пальцев в гвоздику; Мобик никогда не любил цветов, он считал и пересчитывал пальцы и, видя, что их у него всего девять, утешал себя тем, что ошибся. Кто знает, как долго это могло продолжаться. Заставить Мобика страдать по-настоящему было не так-то легко, ведь он, хотя и действительно страдал, но был уверен, что страдает не наяву, а во сне. Тогда Тото решил временно отказаться от мести и возвратил Мобика в его постель в Бамбе, где вскоре того разбудил камердинер, сообщивший, что украли корову. И Мобик про себя подумал: как хорошо, что втайне от всех держал еще одну корову на чердаке.

А Тото впал в еще более мрачное настроение: он вертелся с боку на бок на своей узкой койке, время от времени бросая печальные взгляды на статую. И вдруг крикнул:

— Хочу, чтоб наступил конец света!

Птицы неподвижно замерли в воздухе, и даже луна покрылась сосульками. Время остановилось. Но Тото не почувствовал ни малейшего облегчения и начал придумывать еще что-нибудь другое, ибо один дурной поступок влечет за собой другой: он превратил стариков в детей, а детей — в стариков, но это, в сущности, не слишком меняло дело. Никакого эффекта не произвело и превращение людей в жирафов, ибо Тото не додумался, что должен был оставить хоть кого-нибудь в человеческом обличье, чтобы те, кто подверглись превращению, по-настоящему расстроились…

— Хочу, чтобы все стали плохими!

Вот когда мы могли наблюдать ужасные картины. Некоторые на цыпочках крались по улице вслед за каким-нибудь прохожим и кололи его сзади иголкой. Дети ковыряли в носу; В ресторанах все ели, совершенно не заботясь о том, покажутся ли они окружающим воспитанными людьми: кто ел подсушенный хлеб и сухарики, производил при этом адский хруст, а кто пил — громко хлюпал, официанты же обмахивали салфетками, которые они обычно носят под мышкой, пыль с ботинок или вытирали пот. Многие бегали на почту и отправляли телеграммы с выражением соболезнования родственникам умерших, вставляя в текст какие-то странные слова ироде «тирли-тити». Последнее, да и многое другое, о чем лучше не упоминать, так сильно огорчило Тото, что он спрятал голову под подушку, чтобы всего этого не видеть, и сам не заметил, как уснул непробудным сном.

 

Глава восьмая

Оставим его спокойно спать. А я воспользуюсь этим, чтобы спросить себя, не забыл ли что-нибудь. Ведь это вовсе не так трудно. В самом деле, я очень часто отвлекаюсь, следя краем глаза за людьми, не имеющими абсолютно никакого отношения к нашему рассказу. Я говорю себе: «Вот синьор Мариани, он проходил по улице в то время, как я писал, у него тоже свои заботы и неприятности, а я не посвятил ему даже запятой». Излишние угрызения совести! Или задаю себе вопрос: «А имею ли я право вынуждать полицейских Джеро стоять целый час на одной ноге, как аисты? Можно ли выставлять их перед вами в таком смешном виде?»

Ах да, я действительно кое о чем забыл вам сказать: о ежегодной речи, которую синьор Мобик произносил перед своими двумя тысячами рабочих. Вот ее содержание: «Я купил небольшой холм, окруженный персиковыми деревьями, которые цветут каждую весну. Землю эту можно разделить на две тысячи участков. Каждый из вас получит на этих зеленых склонах место для могилы. Эта мысль пришла мне в голову, когда я любовался персиковыми деревьями, в ветвях которых резвились синие и красные птички. „Чип-чип, — щебетали они, — чип-чип“ (синьор Мобик весьма похоже подражал птичьим голосам). И я, не раздумывая, решил, выплатить за вас в виде аванса необходимую сумму. Теперь вы можете спокойно взирать на свое будущее. Ежемесячно из вашего жалованья будет удерживаться совершенно незначительная сумма, и вы, почти незаметно для себя, погасите задолженность»! Эта речь, однако, не вызвала аплодисментов. Синьор Мобик сошел с трибуны вне себя от возмущения:

— Негодяи, может, они думают, что никогда не умрут?

И Мобику пришлось искать покупателя на холм, который он унаследовал от своего дядюшки и земля на склонах которого была совсем неплодородной.

А сейчас синьор Мобик собрал всех своих служащих, чтобы призвать их работать с еще большим рвением. Десять тысяч лир, посланные Джеро, Мобик хотел возместить немедленно, в тот же день добившись более интенсивной отдачи от всех своих подчиненных. Он уже проделывал так не раз: если ему приходилось нести какие-то непредвиденные расходы, он притворялся ужасно рассерженным, глубоко недовольным своими служащими, чтобы заставить их поднажать и принести ему большую прибыль. Наорав на подчиненных, Мобик, у которого от бешенства даже выступила на губах пена, отослал их обратно на рабочие места. И только когда из его кабинета уже выходил последний служащий, Мобик спохватился, что на нем нет брюк: он держал речь перед своими подчиненными в одних кальсонах. Хороший признак: увидев его в кальсонах, ни один даже не засмеялся, а это значит, что они трепещут перед ним. Очевидно, в то утро, выйдя из дома, он забыл надеть брюки и не заметил этого. Он позвонил в колокольчик, и перед ним тотчас вырос Кармело.

— Дайте мне ваши брюки, — приказал Мобик.

Быть может, это был самый счастливый день в жизни Кармело. Он ответил:

— С удовольствием!

Это событие наполнило его такой гордостью, что он обежал все предприятие, рассказывая всем, какая ему выпала честь — одолжить пару брюк самому синьору Мобику. Рикардо — помощник секретаря — дал свои брюки взаймы Кармело и в свою очередь стал всем хвастаться, что через Кармело одолжил штаны самому синьору Мобику.

Вы, наверно, опять догадались: вся эта история с брюками была делом рук Тото, одной из его шуток. Тото проснулся в веселом настроении оттого, что в его лачугу падал луч света из окна, и по нему, казалось, можно идти, как по проволоке. Тото развлекался тем, что приближался к окну, широко раскрыв рот, и глотал лучик, потом быстро поворачивался, а луч оставался целый, невредимый и будто сотканный из бесчисленных сверкающих точечек. Мир был прекрасен, тьма со своими летучими мышами и всякими страхами ушла прочь. Тото не думал больше об Амине, более того, он превратил статую в стоячую вешалку, которая ему давно уже была нужна. Тото наспех умылся и вышел из лачуги. Тут ему сразу же доложили, что противник получил подкрепление и окружил поселок. Тогда по приказу Тото из земли забили фонтаны нефти, такие сильные, что полицейских подбросило в воздух: на вершинах струй теперь вместо целлулоидных шариков барахтались орущие от страха полицейские. Цвет неба (неизвестно почему) подсказал Тото окончательное решение: заставить всех жителей Бамбы аплодировать. А когда человек бьет в ладоши, он, естественно, не может делать ничего другого, и Тото в сопровождении товарищей смог преспокойно направиться в город — им не только никто не мешал, но, наоборот, все встречали их громкими рукоплесканиями. Тото не собирался завоевывать Бамбу, а лишь хотел удовлетворить желание своих товарищей, жаждавших покрасоваться перед горожанами в цилиндрах и роскошных шубах. Не буду вам описывать Джеро и губернатора: при виде Тото и его друзей глаза у них от ярости готовы были выскочить из орбит, но и они аплодировали, да еще так бурно, что казалось, они хотят высечь из ладоней искры.

Кармело, писавший письмо под диктовку синьора Мобика, тоже принялся вдруг бить в ладоши. Это несколько удивило Мобика, но нельзя сказать, чтобы ему не понравилось. А может, и вовсе не удивило, ибо Кармело приучил его к самым различным проявлениям своего перед ним преклонения. Мобик приподнялся и хотел было соответствующим образом ответить на бурное проявление чувств своего секретаря, как вдруг сам ощутил потребность зааплодировать. Кармело, думавший, что эти рукоплескания обращены к нему, так растрогался, что от радости чуть было не упал в обморок. Это выражение взаимного восхищения продолжалось довольно долго, пока оба не выбежали на балкон, чтобы взглянуть на площадь, откуда несся шум толпы и приветственные клики. Люди встречали появившихся на площади Тото и его друзей: аплодисменты теперь уже были естественными, искренними, поскольку Тото на ходу творил разные чудеса, вызывавшие восторг жителей. Одному прохожему, который уронил на землю бутылку с молоком, он не только вернул разбившуюся бутылку целехонькой, но из нее непрерывной струей полилось молоко, и многие, стремясь хоть как-то приобщиться к этому изобилию, лили себе молоко в глаза, в уши, на волосы; какой-то хромой отбросил прочь костыли, причем от радости швырнул их так сильно, что они стукнули по голове другого прохожего, и тот лишился чувств; пострадавшего Тото сразу же оживил стаканом марсалы, принесенным на лету горлинкой. Наконец «трык!» — и у всех жителей Бамбы на ногах оказались новехонькие ботинки. Радость горожан достигла апогея, недовольны остались лишь владельцы обувных магазинов: из их группки даже раздался протестующий свист. Но разве можно добиться, чтобы все вокруг были довольны? Ведь есть, например, немало людей, которые черпают радость в несчастье ближнего, и доброму господу богу иногда приходится их тоже удовлетворять.

Неподалеку от Тото, напыжившись, прогуливались его друзья, то и дело восклицая «трык!» в надежде, что им тоже удастся сотворить какое-нибудь чудо. Тщетно! Только Биб, с детства имевший большую склонность к разным фокусам, сумел добиться, что из носа у его сынишки одна за другой выскакивали мелкие монетки, которые он тут же раздавал нищим. Это, как Биб и желал, приковало к нему изумленные взгляды толпы. Большим успехом пользовался также Саверио, который то появлялся, то исчезал в переулках, оставляя в воздухе звуки музыки.

Тото, слегка ошалев от аплодисментов, продолжавшихся уже целый час, велел им прекратиться и приказал Бибу и Элеутерио слетать за Мобиком. Они улетели и, продемонстрировав несколько сложных фигур высшего пилотажа, проникли с балкона в кабинет Мобика. Мобик обессиленно лежал в кресле: пришел и его черед усомниться, все ли и впрямь так ясно и понятно на этом свете. Путешествие Мобика было совсем коротким: время от времени Биб и Элеутерио отпускали его, и он камнем падал вниз, но, когда до земли оставалось не больше метра, вновь подхватывали и увлекали ввысь; это повторялось несколько раз, под дружный хохот зрителей, которые сразу же смекнули, что синьор Мобик не пользуется симпатией Тото. Все над ним насмехались, показывали ему язык, включая даже помощника его секретаря, который все еще был в одних подштанниках. Меньше чем за минуту Тото воздвиг посреди площади помост и приказал Гаэтано высечь синьора Мобика перед лицом всего населения. Выполнить это оказалось не так-то легко, потому что, когда с него стаскивали штаны, синьор Мобик брыкался изо всех сил. Нужно было видеть, как отчаянно этот человек, который пальцем бы не пошевелил, чтобы прийти на защиту Бамбы, который из страха перед смертью требовал, чтобы Кармело говорил «уморить» вместо «умереть», если нельзя было избежать этого слова, — так вот, надо было видеть, как он отбивается от Гаэтано, как стремится избежать унижения, которому должен подвергнуться. Из стыда? Право, затрудняюсь сказать.

В воздухе еще не смолкли звучные шлепки, которыми награждал Мобика Гаэтано, когда делегация в составе шести человек направилась к Тото и предложила ему ключи от города. Мысль эта пришла Дифирамбису, известному своей хитростью. Он несколько лет просидел в тюрьме и вышел оттуда благодаря одной остроумной уловке. Он хорошо изучил характер своего тюремщика, человека очень раздраженного, обидчивого и самолюбивого. Однажды тот вошел в его камеру, чтобы проверить прочность решетки на окне, и с ловкостью ксилофониста провел по прутьям железной палкой, сумев извлечь довольно приятные музыкальные ноты. Дифирамбис неожиданно схватил его фуражку и выбросил через прутья на улицу. Это произошло совершенно молниеносно; тюремщик со всей силы отвесил ему оплеуху и приказал: «Иди и сейчас же принеси!» Дифирамбис, весь сжавшись, послушно вышел из камеры и больше туда так и не возвратился. Потом он отрастил усы, и никто в Бамбе не узнавал в нем Дифирамбиса — беглого арестанта. А если кто и узнавал, не подавал виду — ведь Дифирамбис стал очень влиятельной персоной — и обращал внимание только на усы (надо признать, прежний Дифирамбис действительно усов не носил), и таким образом совесть у него оставалась совершенно спокойной.

 

Глава девятая

Итак, делегация направилась к Тото, чтобы предложить ему править городом. Тото отказывался, говоря, что у него в этом деле нет никакого опыта, но члены делегации так настаивали, что оробевшему Тото пришлось согласиться. В качестве резиденции ему предоставили дворец губернатора, где все ему очень понравилось, за исключением постели — уж очень она была велика. Он произнес «трык!» и значительно ее уменьшил. В первые дни, занявшись городскими делами, он сразу же обнаружил свою неопытность. Он хотел, чтобы жители выходили на улицу с игрушками, требовал, чтобы у них в обязательном порядке были игрушечные лошадки, трубы, сабли, обручи, — Тото был убежден, что это облагораживает души. Горожане приняли этот приказ без возражений, их это действительно забавляло, хотя про себя и ворчали: «Надо же такое придумать!» В правление Тото газеты Бамбы выходили, например, с такими заголовками «Карлетто де Маллис сумел добиться увеличения своей заработной платы». Затем шла биография, причем весьма интересная, вышеуказанного служащего. Потому что вообще биография каждого человека очень интересна, и я прошу вас не попадаться на удочку романов, где рассказывается о жизни какого-нибудь выдуманного Джулиано так занимательно, что мы с вами по сравнению с этим господином выглядим просто старыми шлепанцами.

Я отвлекся, а вы все, наверно, хотите поскорее узнать, что же стало с Мобиком. Мобик провел несколько очень неприятных часов: никто больше и знать его не хотел; но к нему вдруг явился Дифирамбис, а когда ушел, Мобик весьма приободрился. Дифирамбис с Мобиком были старые друзья, и Дифирамбис нашел способ вновь открыть перед Мобиком возможность участвовать в жизни города. Каким же образом? Назначив его председателем «Комитета чествования Тото»! Дифирамбис же стал правой рукой Тото, при которого поистине можно сказать, что он попал как кур в ощип. А «правая рука» неустанно напевал ему: «Нужно такое-то чудо, такое-то совсем маленькое чудо, такое-то огромное чудо». И Тото послушно подчинялся, потому что сам уже разленился. Дифирамбис даже добивался, чтобы Тото передал ему дар творить чудеса: для того, дескать, чтобы не приходилось его так часто беспокоить, и Тото уже готов был уступить, но, как видно, это было не в его власти.

Теперь Тото проводил целый день валяясь на диване — читал приключенческие книжки, попивал лимонад и фруктовые соки. Дифирамбис в полдень представлял ему список требуемых чудес, и Тото наспех их творил, не требуя никаких объяснений. Почти все жители Бамбы хотели иметь дома форель — так, чтобы только открыть кран, и форель, живая, трепыхающаяся, была тут как тут: бросай на сковородку да жарь. Каждый вечер устраивался фейерверк, которым жители Бамбы любовались, пируя на площадях. Кстати сказать, один хотел яблок без семечек, другой — мороженого, но чтобы не болели зубы, третий — жареных дроздов без косточек, и каждое желание исполнялось. Красивым фейерверком охотно полюбовался бы и я сам, он заполнял все небо, и придумывали его лучшие художники: голубые города неожиданно рушились под напором урагана и исчезали в темноте ночи, а потом из развалин вылетали птицы, взмывавшие ввысь, до самого усыпанного звездами небесного купола, и там пробивали клювами щель, сквозь которую можно было увидеть серебристое сияние и золотые блестки. Щель эта постепенно расширялась, потом с грохотом распахивалась, и из нее сыпались вниз закованные в серебро рыцари с длинными пиками. Они почти достигали голов толпы, людей на мгновение охватывала паника, над площадями и улицами прокатывалось испуганное «а-ах!», но рыцари, разлетевшись на множество светящихся огоньков, повисали метрах в трех над землей и продолжали светить, как фонарики, до конца пиршества. В общем, одно празднество следовало за другим.

Все хотели, чтобы их имена и фамилии были начертаны неоновыми буквами на их жилищах, а также требовали разных почетных титулов и званий. Просыпаясь утром, люди находили на тумбочке бумажку в тысячу лир и немножко мелочи. Была устроена большая лотерея (подобные идеи, по правде говоря, может породить только праздность), главный выигрыш предусматривал право оскорбить на выбор любого человека, включая даже правителей Бамбы. Перед дворцом всегда стояла большая толпа, у каждого была своя просьба: кто просил какую-нибудь вещь, кто — место. «А это действительно надежное место?» — спрашивал проситель и недоверчиво смотрел на Тото. Ибо известно, что надежных мест, по счастью, вообще не существует.

Когда с Тото заговорили о памятнике, он попытался возражать. Но было ясно, что ему это приятно. Однако из деликатности он высказал мысль, что следовало бы по крайней мере назвать какие-нибудь улицы, пусть не слишком длинные и широкие, именами Биба и Элеутерио. Эти двое ночи напролет развлекались в ночных барах и кабаре, которые по распоряжению Дифирамбиса оставались открытыми круглые сутки. Какими далекими теперь казались те времена, когда они жили в жалких лачугах в поселке бездомных и Элеутерио останавливал на улице прохожих и говорил: «Ваша жена скончалась», или же: «Ваш дом рухнул»; люди впадали в отчаяние, рыдали, а он их успокаивал: «Я пошутил!» Так Элеутерио воспитывал в людях способность больше ценить то, что жизнь дарит нам изо дня в день. Теперь же он останавливал женщин и спрашивал: «Синьора, это ваше манто?» — и наклонялся поднять с земли роскошное манто из горностая, словно это носовой платочек. «Да», — неизменно отвечали дамы, и Элеутерио удалось таким образом завязать немало приятных знакомств. Кроме того, он больше не качался на ходу, как маятник, и заказал себе визитные карточки, которые не скупясь раздавал направо и налево. И он и Биб стали друзьями Дифирамбиса и Мобика, перешли с ними на «ты», и все четверо в одинаковой степени были убеждены, что заслуживают хотя бы мемориальной доски.

Дифирамбис и Мобик между тем не сидели сложа руки. И вот в день открытия памятника Тото произошло нечто непредвиденное. Тото восседал под балдахином на золоченом стуле, напоминавшем трон, слушая, как оратор вовсю его славословит, и вдруг откуда-то сверху на голову нашего Тото обрушилась балка. Толпа с криком «Помогите!» кинулась врассыпную, площадь в одно мгновение опустела. Только кто-то протянул руку, чтобы схватить маленькую собачку, поднявшую лапку на тротуаре. Не прошло и пяти минут, как на всех домах Бамбы был расклеен манифест, гласивший: «Принимаю на себя правление Бамбой вместо Тото, погибшего, как все видели собственными глазами, в результате несчастного случая, каковой не может быть приписан ничему другому, кроме чистой случайности. Подпись: Дифирамбис». Через час был опубликован другой манифест: «Синьор Дифирамбис просил освободить его по состоянию здоровья от должности губернатора города. На этот пост городское население единодушно выдвинуло синьора Мобика». В течение часа произошло немало всяких неожиданностей. Исчез Тото, тело которого не удалось обнаружить среди обломков губернаторской трибуны. Возни ли острые разногласия между Дифирамбисом и Мобиком: «Я вас назначу заместителем моего главного помощника». Да — нет, да — нет. Мобик, заручившись поддержкой тех, кто был возмущен Дифирамбисом, не предложившим им поста, который он предложил Мобику, сместил Дифирамбиса. Элеутерио и Биб, кричавшие: «Да здравствует Дифирамбис!», едва успели вместо имени, уже готового сорваться у них с языка, издать какое-то мычание — в случае необходимости оба могли заявить, что это «м-м-м» было первой буквой имени Мобика.

Первым распоряжением Мобика был приказ организовать похороны Тото. По бокам катафалка, держась за него руками, шли Биб, Элеутерио, Мобик и капитан Джеро. Мобик то и дело смахивал пальцем воображаемую слезу, что производило огромное впечатление на публику.

Здесь любопытный читатель спросит: а что же Тото? Нет-нет, он не умер, а если бы и умер, то вам нечего его жалеть, ибо он пошел по дурной дорожке. Однако случай с балкой, треснувшей его по голове, открыл ему глаза, и он стал прежним Тото. Первой мыслью Тото было побежать и поклониться тем местам, где он увидел голубя. Однако голубь его покинул: Тото несколько раз произнес «трык!», но безрезультатно. Тогда медленным шагом Тото вернулся в город. Он хотел пойти к Бибу и Элеутерио и уговорить их покинуть вместе с ним этот рай, эмигрировать за границу. Из опасения, что его узнают прохожие, он нацепил большую черную бороду. Вдруг впереди показалась пышная похоронная процессия. Тото чуть не прослезился, увидев шедших за гробом Биба и Элеутерио. Да и у многих вокруг подозрительно блестели глаза. Сказать по правде, они вовсе не оплакивали Тото, просто всегда находятся люди, которые плачут при виде похорон. В похоронной процессии шагали трое братьев Фрате (из них плакал только старший, который пользовался наибольшим авторитетом), Гаэтано, Кармело, громко всхлипывавший всякий раз, когда синьор Мобик проводил пальцем по глазу, Саверио, из чьей груди, несмотря на всеобщее осуждение, время от времени вырывался то голос певца, заводившего какую-нибудь модную песенку, то свист и завывания, долетавшие по эфиру из самых далеких уголков земли. Толпа начала редеть только тогда, когда с кладбища вернулись все важные лица. Теперь извозчики пустили своих лошадей почти что рысью, вновь распахнулись двери лавок и магазинов, в городе воцарилась почти что радостная атмосфера. Тото брел по этим оживленным улицам охваченный прежней робостью. Когда он проходил мимо какого-то бара, мальчик-официант нечаянно брызнул ему на костюм минеральной водой. Хозяин стал кричать на мальчика, тогда Тото остановился, взял у того из рук бутылку, вылил ее всю себе на костюм и сказал: «Вот видите? Пожалуйста, не беспокойтесь, все в полном порядке». Однако целая бутылка минеральной воды была пущена в расход, и это так рассердило хозяина, что в конце концов он все-таки поколотил мальчишку.

Тото с трудом разыскал Биба и Элеутерио. Они жили в огромном доме, охраняемом полицейскими. Полицейские, услышав просьбу какого-то бородача впустить его, перед лицом такой наглости не могли удержаться от смеха. Кончив хохотать, они сказали: «Подайте прошение», — и прогнали Тото прочь. Тото так разволновался, что борода его упала на Мостовую. Его сразу же узнал какой-то прохожий: «Смотрите — Тото!» Его узнали и другие прохожие, кто знает, может быть, они подхватили бы его на руки и с триумфом пронесли по улицам Бамбы. Но Тото пустился наутек, он хотел от них убежать, и все бросились его преследовать с криками: «Держи его, держи, это Тото!» Вскоре за ним по пятам гнались уже несколько сот человек. Тото бежал скорее от смущения и досады, чем из страха, он слышал позади дыхание преследователей, спиной видел их высунутые языки. Никто из них не думал о том, что станется с Бамбой через пять лет, или о том, что в один прекрасный день у них на ногах уже не будет ботинок, в которых они его сейчас преследуют. Тото очень хотелось обернуться и крикнуть: «Через пять лет…» Но это все равно ничем бы не кончилось. Пробегая мимо какой-то лавчонки, где продавали метлы, Тото схватил одну из них, уселся на нее верхом и в тот самый миг, когда руки преследователей уже готовы были схватить его, задыхаясь крикнул: «Трык!» Метла взмыла в воздух, оставив преследователей с раскрытыми от изумления ртами. Тото вновь обрел свой прежний чудесный дар. Его сразу же охватило желание отомстить: словно по мановению волшебного жезла, посреди равнины вырос гигантский бык высотой в добрую сотню метров; прямо напротив быка, по другую сторону города, красным предзакатным светом пламенел горизонт. Бык опустил голову и кинулся на красную полосу заката: под его копытами дома плющились, как торты, однако тот, кто влез бы на подернутую дымкой спину быка, не услышал бы ни грохота обвалов, ни криков жертв. Было восемь часов вечера восемнадцатого июня. В это время синьор Мобик сидел у своего парикмахера, который выстригал ему торчащие из ноздрей волоски; кто подносил ко рту кусок хлеба, кто хотел сказать «ма…» — вот так, наверно, случается с муравьями, когда мы давим их подошвами наших сапог.

Но у Тото не стало легче на душе, и он тут же решил воскресить Бамбу и ее жителей. Ведь так или иначе всем им суждено когда-нибудь умереть — кому под колесами трамвая, кому от мучительной болезни, кому просто от старости. «Помогите, — начнут они тогда кричать, — ах, ох, ай-ай-ай!» — и тому подобное. И разве их ужас в последнюю минуту смогло бы хоть самую малость умерить воспоминание о том безмятежном спокойствии, которое царило — в восемь часов вечера восемнадцатого июня? Ну конечно, нет.

— Так оставим же их заниматься своими делами, — сказал Тото.

Потом он повернул метлу на север и вскоре исчез за горизонтом — как раз там, где скрылась тетушка Лолотта. Тото направился в тот край, где, если говоришь «добрый день», эти слова действительно означают добрый день.