Монолог в двух частях

COME NASCE

UN SOGGETTO CINEMATOGRAFICO

Milano, 1959

Перевод А. Богемской

 

Часть первая

Мы находимся в настоящем саду с просторной лужайкой посередине. Слева — стол с пишущей машинкой и стул, ярко освещенные лучами утреннего солнца; справа от машинки — две-три ступеньки, ведущие в новый дом — веселый, довольно богато обставленный, насколько можно судить по открывающимся за распахнутой дверью комнатам. В глубине сцены — за невысоким каменным парапетом — раскинулся огород. Когда поднимается занавес Антонио — мужчина лет тридцати — с чашечкой кофе в руках и газетой под мышкой выходит в пижаме из ванной, где с веселым шумом в красивую ванну бьет струя горячей воды, наполняя воздух паром.

Антонио. (глядя на небо). Поистине великолепное утро: я получаю удовольствие от мелочей, как герой от великих событий. И кофе прекрасный. В моей благодарной душе перемешивается все — кухарка и бесконечность. На старой квартире в ванной вечно текло из крана… А соседи сушили на улице носки. Как только им удавалось их развешивать? Здесь же все трепещет в солнечных лучах, сверкает не хуже, чем в игральных автоматах. Телефон звонит непрерывно — это спрашивают меня, и цена на сценарии, которые я пишу для кино, растет с каждым днем. (Ставит чашку, пробегает глазами газету, потом кладет ее рядом с чашкой.) Нет, тщеславие мне не чуждо. Если я смотрю на луну, то первым делом замечаю, что она похожа на меня. Но я люблю свое ремесло — безграничное, вольное. Кто может помешать мне думать так, как я хочу? (Громко, оглядываясь вокруг.) Кто? Если я пожелаю, чтобы говорило дерево, оно заговорит, даже начнет кашлять. (Смеется в окружающей его тишине и продолжает фантазировать.) Я полон противоречий — у меня их столько, сколько у собаки блох. Например, я представляю себе девушку — честную, светловолосую сироту. Она будет героиней придуманной мною истории. Ей придется немало выстрадать и пролить слез. Несчастная, говорю я. И мне ее жаль, я даже немного страдаю… (Делает короткий, точно рассчитанный скачок вправо.) А здесь я радуюсь… предвкушая успех… и заработок. (Скакнув влево, возвращается на прежнее место.) Здесь я испытываю сострадание… (Вновь прыгает вправо.) А здесь доволен… горжусь собой. (Перескакивает три-четыре раза, все быстрей и быстрей, с одного места на другое, испуская по очереди то коротенькие жалостные «ах, ах», то удовлетворенные «ох, ох». В спешке сбивается и резко останавливается.) Ну вот, сбился… Какая мешанина возвышенного и вульгарного! Впрочем, когда двое целуются, даже если их любовь чиста… вечна, губам их все-таки приходится когда-нибудь разомкнуться… чтобы передохнуть. (Вновь делает жест, словно желая сказать: «В самом деле, что за мешанина!» Потом садится за пишущую машинку, но сразу же вскакивает и переставляет ее.). Достаточно отойти на шаг в сторону, и сердце у тебя начинает биться по-другому. Вот, к примеру, я оставил сейчас жену в нашей широкой постели. Мне хотелось бы заняться с ней любовью. Но я не решился ее разбудить. Она предпочитает вечером. Говорит, что после того, как она выполнит супружеский долг, ей лучше спится. А я наоборот! Я предпочитаю утром. Всякий раз я испытываю такое чувство новизны, что неожиданно останавливаюсь и кричу: «Неужели это действительно правда?!» И это правда. Как я люблю тебя, жизнь! Я ощущаю твой вкус буквально нёбом. Даже если иногда что-то не клеится, что-то не так, жизнь все равно прекрасна… и чем глубже ты в нее погружаешься, тем она прекрасней, чем глубже, тем прекрасней, вот снаружи у тебя остается только рот, ты уже захлебываешься — что, что, что, а она прекрасна… великолепна. (Неожиданно встревожась.) Только мне хотелось бы поменьше зависеть от других. А то внутри все вдруг сжимается и тускнеет.

Несколько долгих секунд молчит, словно у него перед глазами проходят нарисованные им фантастические картины, потом взъерошивает рукой волосы и поднимает воротник пижамы, в то время как на сцене появляются шесть-семь возникших у него в мыслях персонажей — они движутся навстречу друг другу, словно пешеходы по улице; в шорохе их шагов улавливается некий балетный ритм. Антонио непринужденно выходит на сцену и принимает вид нищего, собирающегося просить милостыню, но колеблется, к кому обратиться. Наконец подходит к одному из прохожих, но, увидев его скромную одежду, отказывается от своего намерения; подходит к другому, одетому более богато, ведущему за руку мальчика, но тот, почувствовав, что бедняк — в исполнении Антонио — собирается о чем-то его просить, жестом, словно выражающим извинение за отказ, указывает ему на ребенка. Тогда Антонио останавливает третьего — хорошо одетого, представительного господина.

Антонио. Извините, вы не могли бы одолжить мне сто двадцать тысяч лир?

Представительный господин (удивленно). А кто вы такой?

Антонио. Я… мне нужны сто двадцать тысяч.

Представительный господин. Что? Вот так вдруг? Согласитесь сами, это довольно странно.

Антонио (нетерпеливо). Да, я совершенно согласен.

Представительный господин. Нужно сначала познакомиться, поговорить. Абсолютно необходимо какое-то определенное число часов, месяцев… слов… жестов…

Антонио (стремительно, словно готовясь за одну минуту вылить целый поток слов, которыми обмениваются двое людей за долгое время). Я, я, я… ты, ты, мы, вы, ах, ах, мир, однако же, голод… пляж… стареем… такая нежная зелень… когда я был… я это сделаю… (Неожиданно умолкая.) Вот видите? Будто год прошел…

Представительный господин. Похоже… но все же это не так.

Антонио. Удовлетворите мою просьбу. И я весь растаю от удовольствия. Вам придется бежать за ведром, чтобы собрать меня… Неужели вы не чувствуете, какое множество счастливых дней можете мне даровать! Их хватит, чтобы я добрался до Кальтаниссетты. Там у меня родственник. Ну так как?

Представительный господин. Но ведь я живу в другом городе.

Антонио. Так приятно сознавать, что есть кто-то на свете, пусть даже далеко, кто всегда готов с тобой согласиться, не возражать тебе, не спорить…

Представительный господин. Боюсь, что вы так говорите только потому, что в этот момент испытываете необходимость…

Антонио. Ну же — да или нет?

Представительный господин. Дайте мне еще чуть-чуть подумать… хотя бы… ну совсем немного.

Антонио (настойчиво). Вот вы там… а я здесь, мы кажемся стоящими поодаль друг от друга, а на самом деле вы меня сейчас бьете, вы мне, ай-ай, тычете в глаз пальцем. Не обольщайтесь тем, что мой голос звучит музыкально… Он вас не пугает? В его спокойствии — безумие…

Представительный господин снова жестом показывает, что должен еще подумать, и всем своим видом выражает упрямый отказ.

(Поспешно.) Ах, ах, ах… У меня нет долгов… Напротив, мне удалось кое-что отложить… Поэтому-то я, дорогой мой, и чувствую себя независимым… Или почти независимым.

Одним прыжком вскакивает на стул и, повернувшись в сторону дома, весело зовет невидимую жену, в то время как Представительный господин, то и дело оглядываясь, в изумлении удаляется. За ним следуют и все остальные, остановившиеся было послушать странный разговор. Они исчезают под уже знакомый нам ритмический шорох подошв.

Мария, Мария!..

Голос Марии. Сумасшедший, что с тобой?

Антонио. Я — солнце, мои лучи ложатся на тебя… Мария…

Голос Марии. Нет, нет, нет. Сумасшедший. Работай, работай, Антонио.

Антонио. Подобно лучику, я проникаю сквозь твои губы. Я забираюсь под одеяло… (Спрыгивает со стула.) Вот и я!

Голос Марии. Нет, Антонио. Не забывай о своих обязательствах. Работай.

Антонио (разочарованно). Она умеет держать себя в руках, я ей не завидую. (Вновь обращается к жене с неожиданной надеждой в голосе.) Я потом наброшусь на пишущую машинку… будто на рояль.

Умолк, ждет ответа, но его ожидание тщетно. Неохотно садится за машинку и вставляет в нее бумагу. Потом устремляет взгляд кверху, словно ожидая вдохновения. Тем временем появляются, запыхавшись и таща высокие табуреты для стойки бара, Кьяретти — в очках, с одной намыленной щекой, в халате, и Салони — с газетой в руках, в домашней шелковой куртке. Обоим за сорок.

Кьяретти (усаживаясь на высокий табурет за спиной Антонио). Вечно он садится работать в самое неподходящее время дня.

Салони (усаживаясь так же, как Кьяретти). Если вы хотите добриться, я за ним присмотрю.

Кьяретти. Не очень-то я полагаюсь на вашу бдительность. Извините.

Салони. Пожалуйста. Наш Антонио не так уж плох. Он всегда здоровается первым.

Кьяретти. А когда идет к министру, вбирает голову в плечи и складывает губы бантиком. Добрый день, — говорит он. И шляпу всегда держит в руке.

Салони. Ему даже не чуждо чувство благодарности. Ведь все, что мы видим под этой крышей, куплено на мои деньги, В том числе и простыни, на которых он забавляется со своей женой.

Антонио (про себя). Они уже здесь. Только я не могу точно сказать, где именно. Как я их ненавижу! Впервые я говорю об этом открыто. Быть может, и напрасно, ибо это потом заставит меня смущаться всякий раз, когда я к ним буду приходить. Поэтому лучше возьмем назад мое неосторожное заявление. (Встает и делает ногами те же движения, что собаки, когда закапывают свои нечистоты, по-прежнему не глядя на двоих, сидящих позади него.)

Салони. Должно быть, его обычные разглагольствования. Можно на минутку отлучиться.

Кьяретти. Его никогда не следует оставлять одного.

Салони. Антонио теперь уже знает, чего я от него хочу. (Подобострастно поправляется.) Чего вы от него хотите.

Кьяретти. Не доверяйте ему. Вчера он меня вдруг укусил.

Салони (снисходительно смеется). Как котенок.

Кьяретти. Вы смеетесь, потому что ваши интересы чисто коммерческие.

Салони. Закон их защищает. Но не сердитесь. Водрузим камень на этом пустом споре. Прошу вас, оскорбите меня.

Кьяретти (поискав подходящее определение). Невежда!

Салони. Да будет так. (Пожимает руку Кьяретти, потом ласково и сердечно подгоняет Антонио.) За работу, Антонио…

Антонио (про себя). Когда я куплю этот дом… моя фантазия вырвется на простор. Пока что приходится служить им, но огонек, горящий внутри меня, я берегу… (Поднимает ладонь, словно защищая пламя от ветра.) Как крестьянин, когда идет с фонарем по двору в ненастную ночь. И в один прекрасный день огонек этот разгорится… У меня впереди уйма времени. Ведь я еще так молод.

Салони. Антонио, не отвлекайся. (Дает ему шутливый, подзатыльник.)

Антонио, несколько секунд поколебавшись, принимается стучать на машинке.

Кьяретти и Салони (поспешно начинают в один голос читать вслух). Паоло и Паола. Кинематографический сюжет Антонио… Мы с вами находимся в одном людном городе Северной Италии.

Салони (к Кьяретти, с удовлетворением). Северной Италии. Большом. Залитом светом.

Кьяретти. У меня нет никаких возражений.

Салони. Здесь знакомятся друг с другом наши герои…

Антонио с хитрым видом, словно желая над кем-то подшутить, быстро забивает напечатанное и стучит вновь.

Кьяретти и Салони (читая в унисон). Мы находимся в маленьком городе Южной Италии. (Изумленно смотрят друг на друга, а Антонио усмехается.)

Кьяретти. Мне не хотелось бы, чтобы сценарий начинался с этих обычных взбрыкиваний. А кто такой этот твой Паоло?

Антонио (по-прежнему не оборачиваясь). Главный герой. Красивый парень… Немножко безработный…

Кьяретти. Что значит — немножко?

Антонио. Буду откровенен, господин цензор: совсем, полностью безработный.

Кьяретти (морща нос). Пожалуйста, подыщи ему место.

Антонио. Это не легко.

Кьяретти (с досадой). Перестаньте, при помощи одной фразы вы можете его прилично устроить.

Салони. Прошу тебя, исполни его просьбу. Не надо чего-нибудь особенного… Достаточно скромного местечка.

Антонио (резким движением в первый раз оборачивается и указывает на Кьяретти). Ты найди ему место… А-ах!..

Кьяретти. Твои мысли слишком непочтительны. (Возмущенно встает и удаляется.)

Салони (задыхающимися от волнения голосом, к Антонио). Не раздражай его… иначе что я буду делать с твоим сценарием? У этого типа тысячи разных способов изрядно мне напакостить. (Решительно.) Я не куплю твоего сценария…

Антонио (неохотно). Упаковщиком годится?

Салони (поспешно, к Кьяретти). Мы все согласовали. Упаковщик… Двадцать тысяч лир в месяц.

Кьяретти (останавливается и оборачивается). Тридцать.

Салони. Тридцать, тридцать. Пиши, Антонио.

Кьяретти с достоинством усаживается, а Салони улыбается ему, как бы подтверждая, что все уладилось в соответствии с его желаниями.

Работает. Нужно только запастись терпением. Давай, Антонио, действуй.

Антонио раздосадован. Он вдруг резко, словно хлыстом печатает на машинке одно только слово. Кьяретти поспешно читает, и на лице у него сразу появляются изумление и негодование.

Кьяретти. Ну, нет. Это не пойдет. Такие слова пишут только на стенах уборных.

Салони с встревоженным видом тоже читает и непроизвольно начинает смеяться, но, тотчас опомнившись, умолкает из страха перед Кьяретти.

Салони. Наверно, это можно немножко смягчить. У Антонио перо — как игла штопальщицы.

Кьяретти. Меня этот термин волнует не столько сам по себе, ибо он все же несет до некоторой степени конструктивный смысл, сколько то, какими намерениями он подсказан… В нем таится, хотя и облеченный в вульгарную и смутную форму, некий дух мятежа. (Обличительным тоном.) Он хочет послать нас подальше. Избавиться от нас.

Салони. Подумаешь, да я одной ассигнацией исправлю дело!

Кьяретти. Напрасно вы так в этом уверены. Когда не хватает характера, иногда может взбунтоваться искусство. Понимаете?

Салони. Нет. Моя задача — быть менее проницательным, чем вы.

Кьяретти. Давайте на него строго посмотрим. (Подталкивает локтем Салони, чтобы тот тоже устремил на Антонио строгий взгляд.)

Салони. Не беспокойтесь. Он от меня никуда не денется.

Кьяретти. Нужно обладать запасом пессимизма, по крайней мере таким же, что есть в Евангелии.

Салони. Я более современен. (Громче, к Антонио.) Я разрываю с тобой контракт.

Антонио (обеспокоенный, оборачивается посмотреть на них, но оба глядят в другую сторону. Старается, чтобы его голос звучал ласково и приветливо). Добрый день.

Кьяретти делает знак Салони, чтобы тот не отвечал.

(Повторяет еще ласковее.) Добрый день.

Салони уже готов сдаться, но Кьяретти бросает на него свирепый взгляд.

Ну же, ну, улыбнитесь. Мне необходимы улыбки, даже если они неискренни. Мне уже стало немного холодно. Выпьем вместе аперитивчик, доброе красное вино поднимет нам настроение.

Салони (так, словно он это предвидел). Ну вот, он уже и раскаялся.

Кьяретти. И все же поиграем еще в нашу игру. Его надо проучить хорошенько.

Антонио (встает и делает то, что играющий Антонио актер умеет делать лучше — смешить при помощи быстрой мимики, например, положить под нос карандаш на манер усов. По те продолжают смотреть в другую сторону, хотя Салони уже с трудом удерживается от смеха). А вот послушайте новенький… «Гляди», — говорит горожанин деревенщине. И нажимает на выключатель. (Иллюстрирует анекдот, пользуясь расположенным рядом выключателем яркой лампы.) «Ах!» — удивляется крестьянин. «Теперь ты попробуй», — говорит горожанин. Крестьянин робко нажимает на клавишу. (Изображая крестьянина, нажимает на выключатель и гасит лампу.) «Ох, ох!» — восклицает разочарованный крестьянин. «Нет, надо вот так, — настаивает тот, — вот так». (Вновь нажимает клавишу, и свет загорается.) Тогда деревенщина тихонько, тихонько, со всей осторожностью, вновь пробует зажечь свет… (Нажимает пальцем на выключатель, и свет опять гаснет. Он сверлит взглядом Кьяретти и Салони, которые словно советуются друг с другом.) Ха-ха-ха…

Кьяретти и Салони крепятся, но Антонио хохочет все заразительнее, и наконец ему удается рассмешить обоих — сперва Салони, потом Кьяретти.

Салони (примирительно). Сегодня вечером поужинаем все вместе, с нашими любимыми женами. Плачу я.

Кьяретти (смягчаясь). Согласен. За работу… за работу, Антонио.

Салони. У того, кто увидит нас, просто и весело сидящих за одним столом, составится прекрасное представление о жизни. В одном большом городе Северной Италии…

Кьяретти. Паоло и Паола любят друг друга. Салони. Очень.

Антонио (делая над собой усилие). Оба они работают на одном большом заводе.

Салони широко улыбается Кьяретти, словно говоря: видите, я был прав, все уладилось.

Владелец завода, Массари…

Антонио принимается стучать на машинке, а Кьяретти и Салони хором читают напечатанный текст; одновременно белый луч кинопроектора высвечивает на экране гротесковые примитивные сценки, сменяющие одна другую с молниеносной быстротой.

Кьяретти и Салони …пытается совратить Паолу.

Перед нами мелькает соответствующая сцена: Паола с Массари, высоким толстяком лет пятидесяти, который хочет ее обнять.

Кьяретти. Тут, возможно, есть некоторая предвзятость. Я сам был свидетелем, как один бедняк увел женщину у богача.

Салони. А я знаю случай, когда бедняк — у бедняка.

Кьяретти и Салони (продолжают читать). Паола дает хозяину пощечину.

Мы видим Паолу в синем комбинезоне, поднимающую руку для удара. Кьяретти и Салони выказывают удивление.

Кьяретти и Салони (читают дальше). Паоло сажают в тюрьму. (Вид Кьяретти и Салони выражает удовлетворение.) В тюрьме Паоло выучивается читать и писать. (Мы видим Паоло у тюремного окна с книжкой в руках.) То и дело он глядит вниз, на улицу. Оттуда сквозь зарешеченное окно доносится милый его сердцу шум уличного движения… голоса. Он думает о побеге… В камеру входит тюремщик и проверяет, прочна ли решетка. Тюремщик проводит железным прутом по решетке, слышатся звуки ксилофона.

Антонио (перестает печатать и громким голосом продолжает рассказ, в то время как перед нашими глазами проходит эта сцена). Неожиданно Паоло в голову приходит одна мысль: он срывает фуражку с головы тюремщика и выкидывает ее в окно. Тюремщик подпрыгивает от изумления и издает вопль: «Ах-ах!»

Тюремщик со всех сил отвешивает Паоло оплеуху, потом повелительно указывает ему на дверь.

Тюремщик. Сейчас же иди и подбери ее!

Паоло подчиняется и, опустив голову, уходит. На лице у него написано удовлетворение: он осуществил свой план. Кьяретти и Салони ошеломленно переглядываются, затем смотрят на Антонио. У него такой вид, будто он только что рассказал не совсем приличный анекдот.

Антонио (неожиданно возобновляет чтение). Паоло бросается на поиски Паолы… Ищет ее отчаянно. Целый месяц. Но не находит.

Салони. Два. Чем дольше разлука, тем трогательнее встреча.

Кьяретти и Салони (продолжают читать со все возрастающим интересом). Однажды… в самом центре огромного города… он видит ее на противоположной стороне улицы. Раздается крик, нет, два крика одновременно. Паоло и Паола бросаются друг к другу… (Разочарованно.) Но на светофоре зажигается красный свет. (Пауза.) Ничего не поделаешь — нужно ждать.

Антонио (прекращает печатать). Тридцать секунд… Это много. Слишком долго. Возможно, у вас нет чувства времени. Что можно успеть за тридцать секунд? Посмотрите на свои часы. Ну-ка, проверим.

Антонио смотрит на часы, словно собирается крикнуть: «Старт!» Кьяретти и Салони с некоторым недоверием и слегка заинтересованные тоже смотрят на часы.

Готовы? Хотите убедиться, что может произойти всего лишь за тридцать секунд? Готовы? (Глядит на часы у себя на руке. Все делают то же самое.) Начали… (Произносит свой короткий монолог быстро, но отчетливо.) Мы находимся за городом. Шорохи. Более громкий шорох. (Оборачивается, словно услышав шорох за спиной.) Это там. Она на тебя смотрит. Кто? Стрекоза. Ты глядишь на нее. Вам никогда не случалось долго играть в «гляделки» с каким-нибудь иным существом? Дети бегают по лугу, эхо их громких голосов трижды перекатывается в воздухе. Барабамбарааааааа. (Подражая эху, он два раза во весь голос произносит: «Барабамбарааааааа»; потом испуганно смотрит вверх и принимается имитировать зловещий, громкий, глухой гул самолета.) Дзуууууууууууууууу… Барабамбараааааа… (При помощи мимики показывает, что падает бомба.) Дзззззззз. Вспышка. Потом… Потом ничего. (Показывает тыльную сторону руки.) Как здесь. В воздухе в третий раз слышится: «Барабамбарааа»… (Немного меняя тон и еще быстрее.) Вчера мой приятель Паолони хлопнул меня по плечу. На площади Барбериии. Мы с ним поговорили. Он смеялся. Привет, Паолони, привет. Сегодня он силой взял Кармелу. Я боюсь. Не знаю, куда бежать. Мне хотелось бы спрыгнуть с земного шара. Солнце садится. Я думаю о смерти. Вот звезды, как они далеко одна от другой, а взгляд достает их в один миг тонкими серебряными линиями. (Меняя тон.) Тридцать секунд. Видите? Наконец дали зеленый. Паоло… и Паола… идут… медленно… навстречу друг другу…

В кругу света Паоло и Паола медленно движутся друг другу навстречу.

Салони (к Паоло и Паоле). Бегите… летите… вопите… обнимитесь… упадите на землю… прямо вот там, посреди улицы… кусайте друг друга, катайтесь по асфальту. (К Антонио.) Нужно остановить движение… напрасно автомобили, громко сигналя, требуют освободить проезд. (В сильнейшем возбуждении подражает звукам автомобильных гудков.)

Антонио (холодно, с некоторым злорадством, в то время как Паоло и Паола встречаются, спокойно здороваются за руку и скрываются во тьме). Ожидание было слишком долгим… Возможно, они уже даже на «вы».

Кьяретти и Салони не могут скрыть досады, качают головами — все быстрее и быстрее.

Салони ( повелительным тоном). Как прекрасно любить друг друга в большом североитальянском городе…

Кьяретти. Быть может, немного туманном.

Салони (уточняя). Но не слишком.

Кьяретти. Стены домов, каменные ограды. Нескончаемо длинные.

Салони. Крепко обнявшиеся парочки. Стоят, прислонившись к стенам.

Антонио (почти машинально). Велосипеды… Резкие звуки велосипедных звонков…

Кьяретти и Салони (довольны, что Антонио наконец поддержал их). Велосипедные звонки… Дзинь… Дзинь… Велосипеды…

Антонио. Заводские гудки…

Кьяретти и Салони (подражая звуку гудков). Ууууу…

Антонио. Уууууу… Уууууу… Синие комбинезоны. На фоне серого неба.

Кьяретти и Салони. Ууууу…

Антонио (неожиданно вскакивая). Забастовка-а-а!

Кьяретти (поспешно). Не будем отвлекаться от темы.

Антонио (все более распаляясь). Стачка-а-а!

Кьяретти (еще стремительнее). Имеются тысячи других слов, тоже начинающихся на «с»: столовая, слон, соль, свинец, сапог, сигара, сифон, судья, сон, судак… (В негодовании, к Салони.) Помогай!

Салони (с трудом подыскивая слова). Содом, скамейка, священник, скалка, спина, султан, станция.

Антонио. Стоп. Станция. Это меня вдохновляет. Я словно жеребенок: достаточно, чтобы по небу пролетело облачко, и я меняю направление бега. (Свистит.) По вагонам!.. Господа, по вагонам.

Подражает звуку рожка начальника станции. Кьяретти и Салони ошарашенно глядят на него, а в это время двое мужчин одинакового возраста, один одет хорошо, в руке красивый кожаный портфель, а другой — скорее плохо, появляются перед весьма условным коротеньким поездом, на котором отчетливо видны надписи: «Первый класс» и «Второй класс»; они останавливаются возле поезда, здороваются и начинают разговаривать, уезжает, по-видимому, тот, что одет хорошо.

(Еще громче, словно он и вправду начальник станции). По вагонам, господа, по вагонам!..

Хорошо одетый. До свиданья, до свиданья, пиши мне, привет семье…

Плохо одетый. До свиданья, до свиданья, привет семье, пиши мне.

Антонио. По вагонам…

Антонио изображает шум отправляющегося поезда; двое мужчин никак не могут распрощаться, обнимаются. Поезд трогается.

Хорошо одетый (вскакивает на подножку). Я был рад встретиться с тобой через двадцать лет! У нас есть что вспомнить!

Плохо одетый. Есть что вспомнить через двадцать лет! Я был рад с тобой встретиться!

Хорошо одетый открывает дверь купе первого класса, поспешно входит и тотчас бросается к окошку, а Плохо одетый спустя две секунды, еще раз помахав рукой уже севшему в поезд приятелю, устремляется в вагон второго класса и тоже высовывается в окошко. Поезд исчезает, увозя обоих — они высунулись из окон и машут платками, продолжая прощаться друг с другом, в то время как Антонио подражает шуму удаляющегося поезда.

Кьяретти (раздраженно). Сегодня, по моему, он особенно вызывающе себя ведет.

Салони (тоном человека, которому пришла в голову удачная мысль). Может быть, было бы достаточно разделить эти два вагона одним товарным.

Кьяретти (иронически). Боюсь, что недостаточно.

Салони (призывая Антонио вернуться к прежней теме). В одном большом городе на Севере Италии…

Антонио (покорно, усаживаясь за машинку). В одном большом городе на Севере Италии…

Салони. Паоло и Паола…

Антонио. Паоло и Паола…

Кьяретти и Салони. Любят друг друга…

Антонио (тут же вновь подражает звуку заводского гудка). Ууууу…

Кьяретти и Салони (вновь поддаваясь). Ууууу. (Но вдруг вспоминают, что было раньше, и поспешно пытаются предотвратить катастрофу.) Сукно, сливки, солист, стерва, скорпион, сковорода, скафандр…

Антонио (невинным голосом). Да ведь это совсем небольшая стачка, мирная забастовка… без оружия… без камней, даже без единого камушка. Попробуем?

Кьяретти и Салони (обменявшись вопросительными взглядами). Ну что ж, попробуем.

Полные внимания, принимаются смотреть, как в театре; Антонио стучит на машинке; перед нами проходят незамысловатые сценки. Заводские ворота, перед которыми бурлит толпа рабочих и работниц в синих комбинезонах, с велосипедами, мотороллерами, пеших; толпа разделена на две группы.

Группа А (кричат). Хотим забастовку!

Группа Б (кричат). Не хотим забастовки!

Кажется, сейчас начнется потасовка, но какой-то Находчивый, рабочий прерывает спор, вытаскивая из кармана монету.

Находчивый рабочий. Орел — да, решка — нет. (Подбрасывает монету в воздух.)

Все в напряженной тишине ждут результата.

Находчивый рабочий (поднимает монету и смотрит на нее). Забастовка!

Все (радостно). Забастовка! (Вскакивают на велосипеды, мотороллеры и уносятся прочь под грохот моторов.)

Площадь пустеет. Молодой рабочий на велосипеде едва не сбивает Молодую работницу.

Молодой рабочий. Я тебя не ушиб?

Молодая работница. Нет.

Молодой рабочий. Как тебя зовут?

Молодая работница. Паола. А тебя?

Молодой рабочий. Паоло.

Смеются.

Паоло. Садись.

Паола садится на раму велосипеда. Они уезжают в сторону…

Вторая сцена: лужок, заросший лютиками. Паоло и Паола, обнявшись на велосипеде, среди лютиков. В кадр входит колесо велосипеда.

Паоло. Ты плачешь?

Паола. Это от счастья.

Паоло. Я тоже хотел бы заплакать, но мне не удается. Я схожу с ума от радости.

Паола. Не верю.

Паоло. Вот смотри.

Принимается жадно пожирать пучки травы. Потом они обнимаются и целуются. Вдруг до них доносятся заводские шумы: пыхтенье, лязг, удары, звон прокатываемого металла.

Они возобновили работу! (Инстинктивно вскакивает на велосипед и уже готов умчаться.)

Паола. Паоло!

Паоло (в смущении останавливается). Паола!

Девушка садится на раму, и Паоло в отчаянии вертит педали, направляясь обратно к заводу.

Третья сцена: закрытые заводские ворота. Паоло соскакивает с велосипеда. Перед воротами взад-вперед прохаживается Сторож.

Сторож (бурчит себе под нос). Они пришли к соглашению. Три часа назад.

Паоло (в полной растерянности). Массари нас выгонит.

Паола (в отчаянии). Отец меня убьет.

Сторож (жестоко). Так вам и надо. Вы одни бастовали… А возможно, и сделали ребенка…

Паола плачет, уткнувшись головой в плечо Паоло. Но в эту секунду раздается смех. Из-за ограды выходят хозяин, Массари, и группа хохочущих рабочих — они смеются над незадачливой парочкой, которую, очевидно, все поджидали, чтобы сыграть с ними эту шутку.

Массари. Я вас беру обратно.

Все хохочут еще громче, а юноша и девушка, оправившись от растерянности, обнимаются и целуются на виду у всех.

Салони (к Кьяретти). Ну как?

Кьяретти. Мне нравится.

Салони (к Антонио). Ему нравится. Покупаю.

Антонио какое-то мгновение колеблется, потом вновь принимается с воодушевлением стучать на машинке.

(К Кьяретти.) Так приятно видеть его за работой, когда его охватывает вдохновение. Такое чувство, будто сидишь в театре…

Кьяретти между тем быстро просматривает то, что пишет Антонио, потом с довольным видом вытаскивает из кармана газету, протягивает один лист Салони, и оба погружаются в чтение.

Кьяретти (читая газету). «Рим, двенадцатого. Один старик уже много лет, ежедневно в обеденное время, ходил в тратторию „Эсперия“ просить объедки для своей собаки. Только на днях случайно выяснилось, что у старика никогда не было собаки».

Салони (неодобрительно покачав головой). Вчера ко мне домой пришел один человек. «Я голоден», — сказал он, закатывая глаза. Мы ему дали вареную куру. Куру — в полном смысле слова, с ножками, с двумя крылышками. Он тут же принялся ее пожирать. Потом вдруг перестал жевать. И таким любезным голоском попросил: «Щепотку соли, пожалуйста!»

Кьяретти (бросив на Салони понимающий взгляд, продолжает читать). «Наводнение в Калабрии. Тысячи гектаров затоплены. Дома разрушены. Погибло бесчисленное множество голов скота. Имеются жертвы среди населения».

Антонио (будто его ударило электрическим током). Поднимается занавес… Выходит актер и громким голосом говорит о наводнении в Калабрии. Тысячи гектаров затоплены, дома разрушены. Бесчисленное множество голов погибшего скота всплыло на поверхность вод. Человеческие жертвы… Занавес опускается…

Кьяретти (со значением). Это не искусство.

Антонио делает жест, как бы желая сказать: какая жалость!

Достаточно какого-нибудь нюанса, чтобы газетное сообщение заиграло, прямо на лестничной площадке, стало зрелищем. Но все-таки что-то требуется еще. Не думайте, что эти проблемы мне чужды, ведь цензура, в сущности, одно из проявлений вкуса.

Антонио (ободренный, прежним тоном). Я понял. Поднимается занавес. (Кричит.) Наводнение в Калабрии! Тысячи гектаров затоплены, дома разрушены! Бесчисленное множество голов скота всплыло на поверхность вод! Человеческие-е жертвы-ы-ы. (Его завывание постепенно становится более протяжным, словно выражая инфантильный, но вполне сознательный укор.)

Кьяретти (протестующим тоном). Ну, ну, нечего вам! Вы это произносите так, словно хотите возложить на меня вину за разлив рек. За это отвечают компетентные учреждения.

Антонио. Было бы хорошо, если бы с каждым днем эти различия все больше стирались. (Вскакивая на ноги.) Кто против войны — поднимите руку!

Поднимает руку; Кьяретти и Салони после некоторого колебания следуют его примеру. Первым руку поднимает Кьяретти, а потом, поглядев на него, и Салони.

(С удовольствием.) Наконец-то мы пришли к согласию. Я уже не вижу, что у одного руки слишком волосатые, а у другого глаза чуть подслеповаты. Вы оба даже кажетесь мне красивыми. Вы одухотворены. Слышите звуки труб?..

В самом деле раздаются звуки труб, и высвечивается сцена, изображающая площадь, на которую падают тени человеческих фигур, появляющихся и исчезающих и раскрытых окнах. На площадь выходит Герольд в сопровождении двух барабанщиков.

Герольд (громким голосом). Объявлена война!.. Война!.. Война!.. (Повторяет слово «война» на разные лады — растягивая, сокращая, быстро, медленно, пронзительно, торжественно, нежно, угрожающе.) Все граждане обязаны немедленно явиться на призывные пункты!

Тени в окнах колеблются, как волны. Никто не выходит на площадь. Снова раздается барабанный бой. Появляются два всадника , предшествующие прибытию Главы. А вот прибывает и сам Глава — большой, толстый, с грозным выражением лица. Он тоже верхом на детской деревянной лошадке, состоящей лишь из головы и палки.

Глава (властно). Считаю до десяти… Кто не явится, будет расстрелян.

Бьют и тотчас смолкают барабаны.

Раз, два, три, четыре, пять…

Делает неожиданную паузу, вновь бьют и мгновенно смолкают барабаны.

Шесть… семь… восемь… девять…

Долгая, мертвая тишина.

Девять с четвертью… девять с половиной…

Силуэты за жалюзи обнимаются: мужья и жены, матери и сыновья. Наверно, прощаются перед разлукой.

Девять с половиной… Девять и три четверти… Десять!

Он окидывает взглядом окна и ждет. Тени застыли неподвижно. Тишина кажется еще более давящей, бесконечной.

Десять!..

Никто не появляется. Проходит еще несколько томительных секунд. Глава все пытается делать хорошую мину при плохой игре и вдруг, уткнувшись в плечо одного из барабанщиков, разражается рыданиями. Так они и покидают площадь, а вслед на одной ножке скачет Антонио, как мальчик, бегущий за бродячими клоунами.

Кьяретти (изо всех сил трясет головой, а в это время персонажи аполога исчезают). Ну, это уже лишнее. Наш подопечный любит разные отступления от темы.

Салони. Да, верно. Подумайте, что было бы, если я, заключая крупную сделку, вдруг вскочил бы и пустился в пляс… а потом опять уселся бы и продолжал переговоры.

Кьяретти (указывая на Антонио). К сожалению, им многое позволено. Как шутам.

Салони (которому Кьяретти отдал газету, вдруг читает вслух одну заметку, и постепенно в голосе его звучит все большее изумление). «Он хочет купить глаз. Милан, двенадцатого. Синьор Н. Б. из Ломеллины в течение нескольких дней разъезжал в автомобиле по нашей провинции в поисках человека, который согласился бы продать ему глаз. Как сообщают, вчера вечером он встретился с неким Джакомо Н., который, находясь в затруднительном денежном положении, допускает мысль о том, чтобы обдумать эту перспективу».

Антонио (с довольным видом возвращаясь с той стороны, куда исчез Глава со своими людьми, резко останавливается, услышав сообщение). Извините… Прочтите еще раз.

Салони (торопливо перечитывает заметку, а потом комментирует прочитанное). Прямо мороз по коже. (К Кьяретти.) Смотрите (показывает ему гусиную кожу на запястье). Знаете, я иногда просыпаюсь в темноте… И думаю: это темнота или я ослеп? Иной раз даже кричу. И скорее зажигаю свет.

Антонио глядит в пространство, словно находится где-то далеко отсюда.

Кьяретти. Сказать по правде, слепых не так уж мало и они не кричат.

Салони. А я бы кричал. Руками, ногтями пытался бы раздвинуть эту черноту. (Передергивает плечами, как от холода.) Когда я делаю два шага от дома до моей конторы, я всегда прохожу через общественный сквер… В воздухе полно желтых, красных, зеленых резиновых мячей, и мне, чтобы уклониться от них, приходится вертеть головой, будто я дрессированный тюлень. Если мячик попадет мне сюда (показывает на лицо), я могу лишиться глаза. С сегодняшнего дня буду ходить другой дорогой.

Кьяретти (с досадой). Говорите тише. Нельзя давать ему повод отвлечься.

Салони (никак не избавится от страха, вызванного заметкой). У меня есть один кривой курьер. Когда он приносит мне стакан воды, он с одной стороны лица весь живой. А когда он уходит и видна другая сторона — он весь угасший. Наверно, такой должна быть поверхность Луны, там, где ее не освещает Солнце… Мне иногда кажется, что я дышу глазами.

Антонио (возвращаясь оттуда, где витали его мысли). Серые глаза… зеленые… черные… маленькие глазки, открывающиеся впервые… с капелькой росы на ресницах. Глаза, которые закрываются навеки, остается виден лишь краешек белка… Глаза, широко распахнутые, как мои. (Возмущенно размахивает газетой.) Да неужели это возможно сегодня?

Кьяретти. Вернемся к нашим делам. Не будем отвлекаться. Время торопит. (Лицемерно.) У меня ведь, дорогой мой, не один вы… за кем я должен следить… давать советы. Таких, как вы, в нашей стране — легионы.

Антонио (словно не слыша его). Вчера я был здесь, и воробьи перелетали с одного куста на другой, а в это время тот человек ехал в автомобиле по Ломеллине. Я не знаю, где эта Ломеллина. Есть тут кто-нибудь, кто хочет продать свой глаз? Может, вон там, отвечают ему… Тук… тук… — стучит он в дверь одного дома. Вы хотите продать свой глаз? Высокий, толстый господин… в очках… одно стекло в них черное… большой автомобиль… тоже черный… Тук… тук… Ах, мы должны рассказать об этом! Как только в зале вспыхнет свет, все зрители вскочат со своих мест. Люди что-нибудь да предпримут. Тотчас же. Они что-нибудь сделают… Я сажусь писать. (Бросается к машинке.)

Кьяретти (к Антонио). Не верьте газетам. Они иногда лгут.

Салони. Очень грустная история!..

Кьяретти. Она печалит также и государство. (К Салони.) Вы можете себе представить опечаленное государство?

Салони. Попробую. (Придает лицу такое выражение, словно пытается себе это представить.) Нет, ничего не выходит.

Кьяретти. Кроме того, это слишком редкий случай. Такие случаи, как этот… происходят, наверно, три… ну, четыре раза… в год. Во всем мире.

Салони (с искренним любопытством). А каково, по вашему мнению, должно быть их число, чтобы могло вспыхнуть возмущение?

Кьяретти. Ну, примерно, тысячу… или больше.

Салони. Ты слышишь, Антонио?

Кьяретти. Антонио…

Тот не отвечает.

Салони. Антонио! Отвечай.

Кьяретти. Антонио!

Салони. Он зовет тебя по имени. Цени это.

Салони и Кьяретти. Антонио-о-о-о!

Антонио (затыкая уши). Если я вас буду слушать, все погибло. Вы — как термиты. (Кричит, повернувшись в сторону дома.) Мария, Мария!..

Постепенно вырисовывается силуэт Марии , к которой взывает Антонио: вот она, сладострастно раскинувшись, спит на широкой постели.

(Поднявшись и направляясь к постели, оборачивается.) Я был как рыба, задыхающаяся без воды, и вот нежданно меня снова уносит поток.

Салони. Я тебе заказал написать киносценарий, а не форель ловить.

Кьяретти (чтобы отвлечь его, с молниеносной быстротой читает другое газетное сообщение). «Мужчина замечает только в первую брачную ночь, что женится на мужчине».

Салони (поспешно). Жених и невеста бегут с Сицилии до самого Больцано, преследуемые отцом.

Кьяретти. Так ведь это тоже возможность познакомиться со своей страной…

Салони (настойчиво читает еще одну заметку). «Промышленник, пожелавший остаться неизвестным, предложил для оказания помощи пострадавшим миллион лир».

Антонио выпрямляется, словно пытаясь противостоять этим «советам», при помощи которых они хотят его удержать.

Антонио (с таким видом, словно его убедили. Оборачивается после короткого молчания). Почему не два миллиона? (И, оставив Кьяретти и Салони, остолбеневших от изумления, решительными шагами выходит в сцену, где мы видим его жену.) Мария… Мария…

Мария тотчас протягивает ему навстречу руки. Антонио опускается у постели на колени и обнимает жену.

Мария, как ты думаешь, этот Джакомо Н. женится?

Мария. Думаю, да, и дети у него будут.

Антонио (весь во власти своей идеи). Если ты меня поддержишь… к вечеру все будет написано… Я вижу их старую кухню. Они уже получили часть денег за проданный глаз. И сразу же себе кое-что купили. На столе две бутылки ликера, еще не развернутые, а у Джакомо на голове новая шляпа.

Мария. Обними меня крепче. Эти известия проникают из всех щелей, сильнее сквозняка. (Обнимает его, целуются.)

Антонио. Ты с каждым мгновением становишься все прекрасней…

Мария (отталкивая его). Антонио, я изменяю тебе… с вещами, которыми обставлена наша квартира: с бронзой, столом, люстрой. Давай займемся немного подсчетами?

Антонио (машинально гладит жену, а сам, уставившись перед собой, весь захвачен мыслью о Джакомо). Джакомо и его жена ложатся спать. Это ночь перед большим событием. На завтра назначена операция.

Мария. Надо поставить надежные замки. Самые современные. Мы возвращаемся домой — и дверь за нашей спиной делает «щелк!», и этот звук наполняет меня такой радостью, уверенностью.

Антонио. Оба притворяются, что уснули… С улицы доносится стук лошадиных копыт.

Мария. Антонио… дай мне много солнц, много лун, чтобы я могла спокойно наслаждаться жизнью.

Антонио. Конечно, Мария. (Короткая пауза.) Вдруг в темноте слышится голос мужа. «Вот я, я — Джакомо. Даже самое тонкое бритвенное лезвие не могло бы нас теперь разлучить». Жену зовут Эльвира. «Ты меня будешь меньше любить, Эльвира, когда у меня не будет одного глаза», — говорит он. «Я буду любить тебя все сильнее и сильнее, дорогой, — говорит Эльвира. — Я буду целовать тебя вот сюда, где останется след, душа моя. Когда любишь, то очень плохо, если предмет твоей любви — само совершенство…». Неожиданно женщина разражается рыданиями: «Ты не должен продавать глаз! Я возвращу ожерелье, пальто, рубашки сыновей, перчатки. Ты не должен этого делать. Мы откроем маленькую фруктовую лавочку. Я буду до блеска протирать каждое яблочко, каждую грушу, мы будем ловко заворачивать фрукты — персики, абрикосы, сливы — в бумагу, она будет весело шуршать, и все будут приходить к нам. Не продавай глаз». А Джакомо в ответ: «Я буду приходить первым на центральный рынок со своими корзинами. Костяшками пальцев простучу каждый арбуз. Уж я-то сумею выбрать товар». Эльвира: «Мы будем каждый день сыты». Но вдруг он кричит: «Как, как выйти из этого положения?» — «Давай убежим. Будем спать на каком-нибудь сеновале, — говорит жена, — в конюшне. Научимся получать радость от того, чего раньше не ценили». — «У нас же ничего не было», — говорит он. А жена, обнимая его: «Всегда что-то имеешь, если любишь, нужно только никогда, ни на минуту не прекращать друг друга любить. И когда до нас долетит голос кредиторов, я тебя обниму и мы будем любить друг друга. Кто может этому помешать? Они будут бить кулаками в нашу дверь, такие разные, не похожие друг на друга, но столь единые в своей ненависти против нас. Они будут кричать, что мы не имеем права получать удовольствие, пока не заплатим долг, но мы не разомкнем наших объятий. Словно майские жуки. Их не оторвать друг от друга, они скорее умрут».

Мария. Сокровище мое, эта история напоминает человека с беззубым ртом… или тарелку с оббитыми краями. Салони наверняка не купит такой сценарий.

Антонио (поворачиваясь к ней). Неважно, Мария. Я должен его написать. Я даже не знаю, годится эта история или нет. Но я напишу. Все остальное так неопределенно. А это вполне определенно, я вижу это, осязаю и чувствую, что должен написать. Придется пойти на жертвы, дорогая. Ну годик, два.

Мария. Эти вечные разговоры! У нас нет таких сбережений, Антонио.

Антонио. Вернемся на старую квартиру.

Мария. Ну нет, за эту я буду держаться зубами… (С неожиданной мягкостью.) Приближается октябрь, у нас родится ребенок…

Антонио (воодушевляясь). Я буду всюду ходить с ним, покажу ему и то, и это. И есть еще много всего другого, скажу я ему. Какая радость будет Показывать ему все новое и новое… Если я поддамся, Мария, мир станет уже. И он, как старичок, будет стукаться об острые углы…

Мария. Иди ко мне, Антонио, через час ты обо всем этом и думать забудешь.

Антонио. Существуют планеты, Млечный Путь, а я не выполню того, что задумал! Я презираю тебя за то, что ты любишь меня, человека, которого презираешь.

Мария. Я тебя не презираю.

Антонио. Тем хуже. Я все слабею, а ты ищешь новые и новые способы доставить мне удовольствие. Твоя походка становится еще более гордой, когда мы проходим и все на нас оборачиваются.

Мария. Поцелуй меня, дорогой.

Антонио. Какие у тебя сладкие губы! Но я не хочу. Мне хотелось бы суметь описать то мгновение, именно мгновение, когда губы сливаются воедино и все преображается.

Мария. Джельтруде мне сказала, что ей не нравится кожа ее мужа. Слишком шершавая. Она думает о его автомобиле… длинном, мощном, и таким образом ей удается получить хоть чуточку удовольствия. Я согласилась бы, чтобы он на меня наехал, говорит она. Поцелуй меня, Антонио!

Антонио (отталкивая ее). С некоторых пор мне видится лицо другой женщины… словно в тумане. Но я ее встречу… Я не знаю даже, толстая она или худая… А ты — здесь, ты смотришь на меня уголком глаза, ждешь, чтобы я протянул руку… Почему же ты не понимаешь, Мария? Ведь если у нашего сына немного покраснеют глаза, тебе придется каждую ночь вставать, чтобы промывать их соленой водой. (Смотрит на жену, которая спит или притворяется.) Спит… Мне хотелось бы побить ее. Однако на моих глазах растет ее грудь. Бедро напоминает морскую волну. Как хочется вот так, не спеша, вытянуть руку! Мария… (Резко убирает руку.) Она сейчас вся сверкает. И все же потом — так солнце, зайдя, делает неприветливым самый роскошный уголок — я различу на ее коже слишком крупные поры, жирные от пота крылья носа… Когда мы с ней впервые встретились, она была с подругой. Порыв ветра вздул юбку, и обнажилась ляжка Марии… вот до сих пор… Подруга же оказалась более проворной и успела придержать юбку рукой… Иначе она, она могла бы стать моей женой… и, быть может, сказала бы мне: «Антонио, я хочу того же, чего хочешь ты». Как много всего связано, Мария, с твоей приоткрывшейся ляжкой… сколько событий, обязательств, знакомств, семейных дел, крестин, похорон… Я буду таскать тебя за собой всю жизнь, как консервную банку, привязанную к кошачьему хвосту… (Почти крича.) Мария, я женился на твоей за… (В раскаянии затыкает себе рот рукой.)

Мария возмущенно привстает и меряет его враждебным взглядом.

О, прости меня, прости… скажи же мне хоть слово… Если ты мне поможешь, все будет так, словно мы с тобой только что поженились… Говори же…

Мария упорно молчит; между тем на сцену входят на цыпочках Салони и Кьяретти.

Салони. Держитесь, синьора, не уступайте. Мы выражаем вам нашу солидарность.

Кьяретти. Я посоветовал бы вам, синьора, повернуться спиной… вот так… (Будто режиссер, помогает Марии выставить спину самым соблазнительным образом.)

Салони. Нажимайте на ребенка, который должен родиться. Назовите его по имени один раз, потом другой. По имени. Как вы его назовете?

Мария. Ах, господа, вы и сами могли убедиться, что Антонио никакой не отец, в лучшем случае любовник. (Исчезает вместе со всей сценой.)

Кьяретти. Антонио, подумай хорошенько. Может, этот случай с глазом — выдумка.

Антонио. Теперь уже это правда. Какой-то человек казался ничем, и вдруг он становится знамением. Вот, например, этот.

Появляется самый обычный человек, примерно типа Антонио, но чуть победнее, и медленно пересекает сцену. Луч прожектора высвечивает его фигуру. Он вот-вот скроется за кулисами, когда Антонио, весь охваченный новым порывом, делает Кьяретти и Салони знак остановить этого человека.

Улыбнись…

Человек останавливается и улыбается. И с этой минуты исполняет просто и точно все желания Антонио.

Плачь. Беги. Говори. Приди в отчаяние. Поздоровайся. Танцуй. Изобрази страх. Изумление. Смейся. Убей. Метни диск. Повернись вокруг себя. Медленнее. Как земной шар. (К Кьяретти и Салони, которые следуя его настойчивым мимическим призывам, хотя и приближаются, но с недоверием.) Сюда, сюда, попробуйте взглянуть на него вот отсюда…

Смещается в сторону, и они оба, подгоняемые им, следуют за человеком, пытаясь увидеть то, на что, очевидно, указывает Антонио, на лице у него написано неподдельное восхищение. Антонио продолжает принимать самые различные позы, чтобы получше разглядеть этого человека, к которому явно испытывает огромный, можно сказать, девственный интерес, и призывает Кьяретти и Салони последовать его примеру; незнакомец же продолжает свои действия.

Кьяретти. Я больше не сделаю ни шагу, если вы мне точно не скажете, по какому принципу построен наш рассказ.

Антонио (в то время как человек, удаляясь, становится тенью). У меня нет больше времени на рассуждения. Они уже идут.

И самом деле приближаются несколько человек. Впереди — мужчина в белом халате с зеркальцем окулиста на лбу.

(Вполголоса, обращаясь к Кьяретти и Салони.) Это Окулист.

За ним следует другой мужчина, тоже средних лет, скромно одетый, вид у него несколько смущенный, робкий, в руках он вертит шляпу.

Это Джакомо… А вот это супруги Массари.

Входят муж и жена Массари. Жена маленькая, приземистая. Массари мы уже знаем, однако теперь он в очках: одно стекло — то, что закрывает больной глаз, — черное.

Салони (вполголоса). Но этого я уже видел…

Кьяретти. Тот же, что и раньше. Антонио. Да, тот же. Он всегда мне представляется таким.

Кьяретти (к Салони). Какое воплощение упрямства!

Вновь прибывшие усаживаются за длинный стол, все, кроме Окулиста, который начинает исследовать глаза Джакомо; Антонио умоляюще улыбается Кьяретти и Салони, как бы прося их не мешать, ибо сцена вот-вот начнется. Он входит в сцену и чуть подправляет позы сидящих, чтобы все были лучше освещены. Источник света — юпитер, такой, какие используют при съемках фильма. Кьяретти и Салони остаются в тени.

Окулист. В течение часа все будет кончено. Это легкая операция. (Двумя пальцами раскрывает Джакомо глаз, освещая его при помощи укрепленного у него на лбу аппарата. Глаз — голубой, с чуть зеленоватым оттенком.)

Венерические болезни?

Джакомо. Не болел.

Окулист. Молодец! (Отходит на несколько шагов, поднимает четыре вытянутых пальца и показывает их Джакомо.)

Джакомо. Четыре.

Окулист. Прекрасно! (Указывая на листок календаря, чтобы Джакомо прочел.)

Джакомо. Одиннадцатое апреля… Святой Бьяджо…

Окулист. Отлично!

Массари. Извините… А в политическом отношении?

Джакомо ошарашен.

Окулист (к Массари). Это не имеет значения, уверяю вас.

Синьора Массари (поднимаясь со стула). Разрешите? (Пересаживается подальше, за спину Окулиста, чтобы лично проверить остроту зрения продавца глаза, и поднимает пальчик, такой коротенький, что он еле-еле высовывается.) Сколько?

Джакомо. Ни одного.

Синьора Массари. Как же так?.. Один.

Окулист. Вы не обижайтесь, синьора, но пальцы у вас чуточку коротковаты, и их нелегко разглядеть.

Синьора Массари (с досадой). Ну хорошо, так сколько же вы хотите?

Джакомо. Сумму назвать не так просто… Можно запросить десять, а можно и тысячу, и миллиард…

Синьора Массари (иронически). Конечно, запросить-то все можно. (Агрессивно.) Назовите сумму. (Ожидает ответа с враждебным видом.)

Массари. Мы позволяем себе обсуждать этот вопрос не столько потому, что он интересует нас лично, сколько из соображений общего характера. Подумайте о сфере компенсаций при несчастных случаях.

Окулист. Да, действительно. Глаз — столько-то. Два глаза вдвойне. А сколько за палец? Ведь если у каждого итальянца их десять штук, то может набраться полмиллиарда.

Синьора Массари. Автомобильные наезды становятся все чаще.

Джакомо. Синьора… В будущем вы по-прежнему собираетесь жить в этом городе?

Синьора Массари. Разумеется.

Джакомо. Значит, когда-нибудь я смогу встретиться с вашим мужем… Это несколько осложняет положение…

Синьора Массари (с неожиданной тревогой). В тридцать восьмом году мы нашли на улице собачку. Она прожила у нас год… Потом откуда-то явился хозяин, но собачка всегда прибегала к нам.

Окулист. Успокойтесь. Это не наш случай. Я допускаю, что могут мелькать искры, появляться радужные блики, одним словом, что-то останется, но что-то легкое, незаметное, вроде касания крылом волны, не более…

Массари (к Джакомо). Итак, назовите сумму, дорогой друг…

Джакомо. Мне очень хотелось бы открыть кафе и смотреть… на людей… на все вокруг…

Синьора Массари. Мне кажется, тут какое-то недоразумение. Вы говорите так, будто это уже невозможно… Ведь нам нужен только один… один глаз, а не два.

Массари. Учтите, ведь только вчера мы даже не думали об этой возможности. Нам случайно стало известно о вашем прискорбном намерении…

Джакомо. Это верно. Потом я услышал о вас и сказал: значит, я еще кое-чего стою. Это был минутный порыв.

Синьора Массари. Вам следует знать, что есть люди, которые их даже дарят.

Джакомо. Это святые, синьора.

Синьора Массари. А не могут возникнуть какие-нибудь осложнения с юридической точки зрения?

Окулист. Гражданский кодекс, во всяком случае, не разрешает продавать какую-либо часть нашего тела, даже самую маленькую. Или все, или ничего…

Массари. Мы все одинаково заинтересованы в молчании.

Окулист. Современная цивилизация — увы! — держится на том, о чем умалчивают, а не на том, о чем говорят!..

Массари. Мне хотелось бы поскорее закончить дело.

Джакомо. Тогда вы сами предложите цену.

Синьора Массари. Попробуйте закрыть один глаз рукой.

Джакомо подчиняется, а синьора берет со стола бутылку.

Что это?

Джакомо. Бутылка.

Синьора Массари. Вот видите? Вы же не сказали что-нибудь другое… Вы сказали: бутылка. Назначьте цену.

Джакомо (продолжая закрывать один глаз рукой, пытается обвести взглядом всех присутствующих). На меня больше не взглянет ни одна женщина…

Синьора Массари (с удивлением и неодобрением). У вас ведь жена и дети…

Джакомо. Да, но мне всегда хотелось немножко отвлечься… Теперь я мог бы позволить себе кое-что на это потратить…

Синьора Массари. Я надеюсь, что вы используете наши деньги как порядочный отец семейства.

Джакомо. Конечно, но представляете себе, что значит: никогда больше. В каких-то вещах всегда приходится себя ограничивать… достаточно запретить себе думать о них как о чем-то невозможном.

Синьора Массари. Вы колеблетесь?

Джакомо. Нет… Нет, если представлю себе рожу лавочника и то, как я выкладываю перед ним на прилавок тысячные бумажки… Вы сможете дать мне новенькие?

Массари. Охотно.

Джакомо (со вздохом). Сейчас мне кажется, что глаза — это, наверное, самое главное в жизни.

Синьора Массари. Возможно, вы несколько переоцениваете важность зрения. Я придаю большее значение ногам.

Окулист. Синьора… а руки? Мне кажется, что руками я думаю… (Шевелит в воздухе руками, демонстрируя их ловкость и выразительную подвижность.)

Синьора Массари. Представьте, что вдруг вспыхивает пожар, а у вас нет ног. Я ужасно боюсь пожаров. А в остальном, сказать по правде, у меня нет повода жаловаться на жизнь.

Окулист. Пожарные добились в своем деле немалых успехов.

Синьора Массари (качая головой). Я никогда не решусь броситься вниз на этот белый брезентовый круг.

Окулист (успокаивающе). Вы ведь живете на первом этаже, синьора.

Синьора Массари. Но мы много путешествуем.

Джакомо. Разрешите мне позвать жену?

Джакомо оборачивается, делает знак, и в сцену вступает из темноты его жена — скромно одетая женщина средних лет, вид у нее довольно измученный и смущенный.

Скажи-ка, правду ли я говорю… Когда мы с тобой познакомились… что ты мне сказала?

Жена Джакомо. Я хотела бы войти в твои глаза.

Джакомо. Она мне казалась красивой рыбкой, которая хочет войти в мои глаза, словно вплыть в маленькое озеро… Господа ждут, что я назову цифру… Подскажи мне, дорогая…

Жена некоторое время колеблется, потом начинает безмолвно плакать, стыдясь своих слез и закрывая лицо руками.

Синьора Массари. Не думайте, синьора, что мы делаем эту покупку из тщеславия.

Массари. Борьба в мире бизнеса безжалостна… Мы смотрим друг другу в глаза. И тот, у кого глаз только один, понимает, что ему трудно тягаться с другими.

Синьора Массари. Мы кормим триста семей…

Джакомо (с неожиданной решимостью, отбросив робость). Пятнадцать.

Наступает мертвая тишина: Массари и его жена обмениваются вопросительным взглядом. Тогда Джакомо начинает расхваливать свой товар. Он легонько нажимает пальцем на один глаз.

Если я надавливаю на него пальцем, даже еле-еле, то глаз мой начинает видеть ослепительные полосы, желтые… оранжевые круги… которые зажигаются, увеличиваются и размерах, сливаются друг с другом.

Синьора Массари. Если вы приложите ассигнации одна к другой, то с пятнадцатью миллионами у нас получится полоса длиною от мыса Пассеро до Сирмоне.

Жена Джакомо. Что мы скажем детям?

Джакомо. Мы скажем, что произошел несчастный случай, что я попал под трамвай. Они не должны обо мне плохо думать.

Жена Джакомо. На прошлой неделе у нас вывозили мебель, а он смеялся. Дети глядели на него, а он нее смеялся.

Джакомо. Я сказал им, что борюсь против одного очень влиятельного человека, даже против правительства, и потому дети гордятся мною.

Жена Джакомо (мужу, внезапно). Джакомо, не делай этого, не делай.

Джакомо. Тебе очень больно… Ну, давай же, сделай эту боль еще нестерпимее. Пусть сердце не выдержит и разорвется. Но я должен платить, дорогая. Расскажи господам, как мы вечерами ложимся спать.

Жена Джакомо (грустно). Да, это правда, мы раздеваемся так, словно должны лечь в могилу.

Джакомо. Продолжай. Скажи им, сколько времени мы с тобой уже не занимаемся любовью?

Жена Джакомо. В прошлом месяце он солгал, потому что (смущенно)… ему очень захотелось. Он сказал мне: «Эльвира, я нашел место». А потом, наутро, мы поссорились.

Джакомо. Мы начинаем ненавидеть друг друга. Ненависть всегда гнездится на самой… близкой ветке. (В возбуждении вскакивает и после короткого колебания сбавляет цену.) Дайте мне четырнадцать… четырнадцать, и дело с концом. Я не хочу никого ненавидеть… Четырнадцать миллионов… Но немедленно. Сейчас же.

Массари. Успокойтесь.

Достает из кармана толстую пачку ассигнаций — новеньких, с пылу с жару, молниеносно раскладывает одну за другой на столе. Джакомо берет их и в сопровождении жены, к которой присоединяются двое маленьких детей — один держит трехцветных флажок, другой бенгальские огни, — совершает по сцене круг почета, в то время как Кьяретти, выскочив из тени, набрасывается на Антонио.

Кьяретти (кричит). Я тебе не позволю пачкать наше знамя дешевыми фантазиями. (С еще большим ожесточением.) Я этого не позволю. (Пауза.) По крайней мере…

Антонио. По крайней мере…

Кьяретти (пытаясь взять себя в руки). По крайней мере если вы как-то не постараетесь… в ходе развития сюжета… распутать… путем научного синтеза… этот страшный узел.

Салони (с горячностью вступает в разговор, тогда как Джакомо со своей семьей садится в уголке и застывает там неподвижно, выставив перед собой флажок, словно на какой-то церемонии). Я тоже, Антонио, я тоже хочу, чтобы зритель трепетал, чтоб его подирал мороз по коже — сильнее, чем когда скребут по стеклу… чтобы у него от волнения застывало дыхание… вплоть до того момента, как у Джакомо ложечкой, словно желток из яйца, вынут глаз… Но потом… потом… проблеск надежды. (С хитрым видом.) Вложи надежду в последние метры фильма. Ты вложишь надежду?

Антонио. Но ведь я… я… я и так исполнен надежды.

Кьяретти. В таком случае, Антонио, докажи нам свое расположение. Поделись, каков будет финал. (Лицемерно.) Такое впечатление, что ты никогда не видел бедняков, когда они в полночь выходят из кино. Отец несет маленького сына на руках, а мать идет сзади. И еще один ребенок, хныча, семенит рядом. Дадим им радость. И ясность. (Умоляюще.) Ну, открой же — что в финале?

Антонио (весело). Я сам не знаю. Сейчас я вижу только начало.

Кьяретти (с угрозой в голосе). Нет… финал. Я хочу знать, что в финале.

Антонио. Начало… вот начало… Мы находимся на фабрике Массари. Поглядите, как он спокоен.

И самом деле появляется Массари, в тех же очках с одним темным стеклом: он спокойно, с начальственным видом, расхаживает взад-вперед. Постепенно вырисовываются фигуры нескольких рабочих — они стоят за длинным столом и дуют в трубы, из которых вылетают детские воздушные шарики.

Обратите внимание на спокойствие хозяина — это спокойствие богатого человека. Мы все слишком спокойны.

Антонио усаживает Кьяретти и Салони, которые заинтересованы происходящим на сцене, но вместе с тем удивлены и полны недоверия. Рабочие, испуганные присутствием Массари, дуют изо всех сил, но им не скрыть своей усталости. Специально выделенный рабочий непрерывно ходит вдоль стола, собирая шарики, словно цветы. Вдруг одного из рабочих, который слишком сильно надул шарик, будто подхватывает порывом ветра, и он взмывает вверх. Все вскакивают на ноги, пытаясь удержать его, но полет столь стремителен, что они не успевают даже его коснуться.

Все рабочие вместе. Акилле!.. Акилле!.. Акилле!..

Один из рабочих. Гляди, сел на облако…

Другой рабочий. Нет-нет, он летит дальше…

Все вместе. Акилле!.. Акилле!.. Его уже не видно… (К Массари с агрессивным отчаянием.). Его уже по видно… Это третий за месяц.

Массари снимает шляпу и принимает скорбную позу, словно перед могилой.

Первый рабочий (кричит). Я его еще вижу. Вон он!..

Третий рабочий. Нет, это голубь.

Четвертый рабочий (горестно). Тот, которого унесло два месяца назад, упал в океан!

Третий рабочий (к Массари). Вы должны увеличить сумму страховки.

Массари. Еще минутку молчания — почтим его память!

Все замолкают и стоят, склонив головы, кроме двоих-троих, которые пытаются тайком взглянуть вверх.

Третий рабочий (враждебным тоном). Двадцать процентов!

Пятый рабочий. Иначе мы начнем стачку.

Все скрещивают руки на груди.

Кьяретти (взрываясь). Сепия, свинец, солома, сурок, сироп, слог.

Салони. Селезень, секвойя, ступенька, суфле.

Антонио гладит то одного, то другого по голове, умоляет, целует им руки, опускается перед ними на колени, только бы молчали, оставались сидеть и не мешали продолжать сцену. Кьяретти и Салони неохотно уступают и успокаиваются.

Третий рабочий. Синьор Массари, двадцать процентов.

Массари (долго молча смотрит на рабочих, качая головой). Почему вы всегда разговариваете со мной таким враждебным тоном? Ни разу не видел, чтоб вы улыбнулись… говорили со мной, как полагается человеку с человеком…

Третий рабочий. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари. Может быть, вы предполагаете, что я не могу дрожать, вздрагивать, даже исхудать, как жердь. Нет. Я не…

Четвертый рабочий. Двадцать процентов.

Массари. Грусть, печаль? Вы ее всю забрали себе, я не могу опечалиться. Я всегда смеюсь, вот так — ха-ха-ха. Никакой меланхолии. Она вся у вас.

Третий рабочий. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари. Если мы усядемся здесь, вот на этих двух стульях, и в них будут гвозди — ах! ах! — мы вскочим вместе на ноги, вместе… хотя у меня всего один глаз. (Другим тоном). Я не допущу, чтобы кто-то использовал этот мой физический недостаток. (Продолжая чуть торжественным тоном.) Лучше разойдемся, отойдем друг от друга, как солдаты. (Делает несколько шагов, словно маршируя.) Но потом, когда настанет ночь, мы все равно — хотим мы того или не хотим — собьемся в кучу, словно щиты, и будем прислушиваться к далекому вою сирены.

Все вместе. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари (к одному из рабочих). Потрогай, ну, потрогай… я такой же, как вы… Потрогай. (Рабочий, ошарашенный, дотрагивается до него.) Нет, ты внутри потрогай — внутри. Не гляди только на форму… Нет, я не «совсем плохой». Я не… нечто другое. Я — обыкновенный, будничный. (Явно собирается сообщить что-то очень важное, так как озирается с видом человека, не желающего, чтобы его услышали посторонние.) Только вы должны это знать. И поразмыслить над этим. Потом можно возобновить переговоры. Я… мне (вновь озирается, прежде чем сделать свое признание)… жена наставляет мне рога. (Опускает голову, притворяясь огорченным, но исподтишка наблюдает за рабочими, чтобы увидеть, какое впечатление произвело на них его сообщение.)

Третий рабочий (смущенно). Да мы это знали, синьор Массари.

Массари поднимает голову, изумленный неожиданным ответом, он получил удар в самое сердце, но растерянность длится всего одно мгновение. Ему удается взять себя в руки, и после короткой паузы он вновь обращается к рабочим.

Массари (с дрожью в голосе). Ну так что же?

Все вместе. Двадцать процентов, синьор Массари.

Массари (разочарованно). Нет, с вами поистине невозможно достичь понимания. (В сердцах резко тычет сигарой в воздушный шарик, тот лопается, и сцена исчезает.)

Кьяретти (решительно). Все это — одна серость, промозглость и сырость.

Салони. А людям подай яркость, страстность, пылкость.

Кьяретти. И если вы в этом сомневаетесь, давайте проверим. На первом встречном. (С самым невинным видом обращается в темнеющую глубину сцены.) Эй, послушайте, любезный…

Появляется карабинер в полной парадной форме.

Что вам больше по душе: сырость, серость, промозглость или пылкость, страстность, яркость?

Карабинер (встав по стойке «смирно» и по-военному скандируя). Яркость! (Поворачивается налево кругом и исчезает.)

Салони (торжествующе). Ну, убедились?

Антонио. Нет…

Кьяретти. Хватит, сегодня вы утратили даже чувство собственного достоинства…

Салони. Его точно подменили, у него даже голос стал другим. (Вкрадчиво.) Прошу тебя, Антонио, повторим еще раз нашу… нашу вчерашнюю встречу. Мы подписали контракт. Я дал тебе аванс. Не так ли?

Антонио. Да, это так.

Салони. У меня еще сейчас в ушах звучат твои слова, а тут (показывает ладонь) я ощущаю тепло твоей руки. (Меняет тон, стараясь точнее воссоздать вчерашнюю сцену.) Антонио, как поживает твоя жена? (Антонио медлит с ответом.) Ну, давай же, умоляю тебя, Антонио, как поживает твоя жена? (Другим тоном.) Это было, кажется, в три часа дня. Вчера, в моей конторе.

Антонио (весьма неохотно соглашаясь на эту игру). Она все хорошеет, Салони. А твоя?

Салони (словно подстегивая его). Естественнее. Вчера это звучало чуточку естественнее. Любезнее…

Антонио (находя верный тон). Она все хорошеет. Салони. А твоя?

Салони (удовлетворенно). Вот так… Моя кашляет. Все эта ледяная трамонтана.

Антонио. Пусть посидит дома. И через несколько дней вернется к нам еще красивее, чем прежде.

Салони (к Кьяретти). Вот видите? Это снова он. (К Антонио, неожиданно резко.) Кто умирает в последней сцене?

Антонио. Никто.

Кьяретти. Ах, так ты, значит, знаешь, чем кончится…

Антонио. Пока еще очень расплывчато…

Кьяретти (с плохо скрываемым нетерпением). Я понимаю всю тонкость творческого процесса. Но сделайте над собой усилие. Дайте нам хотя бы намек…

Салони. Я буду тебе очень признателен.

Кьяретти. Мы будем сидеть тут тихо-тихо… как мышки. Говорите, а мы, если вас смущает наше присутствие, отвернемся в другую сторону. (Отворачивается, веля Салони тоже отвернуться, пока Антонио собирается с мыслями.)

Антонио. Может быть, так… Джакомо и его жена…

Кьяретти и Салони (резко, с тревогой оборачиваются). Что? Джакомо и его жена?.. (Но видя, что Антонио остановился, снова отводят взгляды.)

Антонио. Вот они… сидят в приемной клиники… и ожидании решающего момента… Съежились, как эмигранты.

Кьяретти (лишь на одно мгновение молниеносно обернувшись). Проблеск надежды… Не забудьте про надежду. (Потом вновь отворачивается, не позволяя Салони, который пытается подсмотреть, мешать Антонио.)

Между тем на сцене высвечивается маленькая приемная в глазной клинике. На стенах большие таблицы с буквами алфавита различной величины для проверки остроты зрения. Стеклянная дверь ведет в большой зал; сквозь нее видны снующие туда-сюда фигуры людей в белых халатах, несколько человек с повязками на глазу. Антонио входит в сцену и, подобно режиссеру, усаживает Джакомо и его жену — которые хотя и забились в уголок, но одеты очень хорошо, настолько хорошо, что это даже забавно, — так, чтобы их позы были как можно более выразительны.

Антонио (подсказывая женщине, как суфлер). Они сказали в восемь, дорогой. Осталось еще полчаса. (Замечает, что Кьяретти и Салони смотрят на него.) Нет… Нет… Вы меня сбиваете.

Настигнутые на месте преступления, Кьяретти и Салони, взявшись за руки, резко отворачиваются, а Антонио подает жене Джакомо знак начать.

Жена Джакомо. Они сказали в восемь, дорогой… Осталось еще полчаса.

Джакомо (тоже смотря на часы). По-моему, немножко меньше.

Жена Джакомо. Наши часы должны идти минута в минуту, ведь они у нас новые.

Женщина прижимается к мужу. Из большой двери выходит Окулист. Оба непроизвольно вскакивают.

Окулист. Не волнуйтесь! Синьор Массари уже там… ждет… он поистине образец спокойствия. Всего еще только полчаса. Пока же вы сможете присутствовать при одном научном и вместе с тем поэтичном событии. Хотите пойти со мной?

Жена Джакомо (вставая). Скажите же нам что-нибудь утешительное… Видите, как я дрожу.

Окулист (после короткого размышления, словно действительно пытаясь придумать что-нибудь утешительное). Подумайте о пятнадцатом июня…

Жена Джакомо. Через три месяца.

Окулист. Вот именно. Вы в этот час, наверно, будете еще в постели… вы просыпаетесь и звоните, чтобы прислуга принесла вам кофе. И все это (обводит рукой приемную) будет от вас уже так далеко.

Жена Джакомо. У нас никогда не было прислуги.

Окулист. Если с умом распоряжаться деньгами, которые вы получите, с сегодняшнего дня это станет для вас возможно. Ну, идемте же.

Отодвигает раздвижную дверь в стене, и нам открывается просторная палата, полная людей, среди которых мы различаем супругов Массари и сидящую посреди комнаты Девочку в бинтах.

Окулист (вполголоса к Джакомо и его жене). Эта девочка впервые в жизни увидит свет… жизнь… И жизнь должна сразу произвести на нее ободряющее впечатление. (Кидается к присутствующим, стараясь, слоено фотограф, расставить их перед девочкой в как можно более идиллических позах.)

За спиной у Девочки — пожилая Медсестра, она готова по первому знаку спять бинты. Все нервничают. Говорят, вернее, кричат вполголоса, чтобы Девочка не заметила всех этих торжественных приготовлений. В сутолоке Массари и его жена оказываются лицом к лицу с Джакомо и его женой. Джакомо и жена спешат отойти, чуть ли не убежать подальше. Но Окулист их догоняет и ставит рядом с Массари, просит улыбаться, словно на семейной фотографии. В сцену входят, сами того не замечая, Кьяретти и Салони, позабыв о том, что они могут лишь тайком подглядывать. Они спрашивают у Антонио, где им встать. Антонио сперва досадливо от них отмахивается, потом вталкивает в общую живую картину. Кьяретти вытаскивает из стоящей поблизости вазы несколько роз, делит их с Салони и становится в позу.

Шевелитесь, шевелитесь…

Кьяретти и Салони обрывают лепестки роз и бросают их вверх. Медсестра протягивает руки к бинтам Девочки. Но Окулист останавливает ее: пусть подождет еще минуточку. Потому что он хочет отодвинуть назад синьору Массари, которая настойчиво выпирает на первый план. Потом поправляет галстук одному из присутствующих, выглядящему несколько потрепанно, но не удовлетворен этим и решает его также задвинуть на задний план. Нескольких больных с забинтованными головами он выставляет из палаты, и они толпятся за стеклянной дверью, наблюдая происходящее издалека. Затем он опять подходит к Джакомо и его жене и нетерпеливым жестом призывает согнать грустное выражение, вновь появившееся на их лицах.

Беседуйте… беседуйте…

Все подчиняются и принимаются болтать друг с другом сердечно и бестолково, как в комедиях, когда образующие фон статисты импровизируют на заданную тему; и в то же время все не отрывают глаз от Девочки, чтобы не пропустить решающего момента.

Не смотрите в эту сторону… Приготовились… Держитесь как можно естественнее…

Массари и Джакомо делают вид, будто и они сердечно беседуют друг с другом. Окулист, точно командуя «старт!», делает рукой жест, означающий «снять бинты!». Пожилая Медсестра осторожно разматывает повязку, и все как один сразу умолкают и смотрят на Девочку. Девочка некоторое время остается неподвижной и сидит закрыв глаза. Все глубоко взволнованы, мертвая тишина. Взволнованы даже Салони и Кьяретти. Девочка медленно открывает глаза, потом закрывает и открывает вновь и, наконец, широко распахивает их, уставившись на лица перед собой; и тогда все по знаку Окулиста автоматически возобновляют свою болтовню, жестикулируя при этом с подчеркнутым оживлением, особенно Массари и Джакомо, которых теперь уже можно при нить за старых друзей.

Девочка. Я вижу.

Все опять застывают затаив дыхание, а Девочка хватается за одежду стоящей рядом Медсестры, словно выражая свое изумление и вместе с тем испуг, и утыкается ей в колени.

Все вместе. Она видит!

Девочка постепенно набирается смелости и вновь обводит взглядом присутствующих.

Окулист. Откройте дверь на балкон.

Одна из медсестер распахивает балконную дверь-окно, выходящую в партер. Стул Девочки осторожно двигают вперед на самый край просцениума. Все толпятся вокруг и глядят на нее.

(Указывает пальцем в партер). Мужчина… Женщина… Старик… Ребенок… Шляпа… Сумочка…

Все. Молодой человек… Кресло… Дверь… Люстра…

Джакомо и его жена тоже с воодушевлением участвуют в этом взволнованном перечислении. Но вдруг останавливаются и смотрят друг на друга, словно внезапно вернувшись к своим заботам. Жена берет Джакомо за руку. Они еще раз бросают нежный взгляд на Девочку, вокруг которой продолжается шумная суета, потом жена увлекает Джакомо прочь. Они выходят из палаты, которая исчезает за их спиной. Доносящийся оттуда хор голосов постепенно стихает. Они сразу же оказываются перед высокой белой стеной, которая вдруг освещается, и мы видим, что это большое белое полотнище наподобие экрана. На экране их тени гигантски растут; они пускаются бежать, бегут, почти не трогаясь с места и то и дело оглядываясь, словно опасаясь погони. Между тем раздаются первые ноты музыкального сопровождения к фильму — эта музыка задает темп их бегу на месте. Но вот появляется целая группа преследователей: Массари с женой, Окулист, Кьяретти и Салони. Они тоже бегут, почти оставаясь на месте, но мало-помалу расстояние между ними и беглецами сокращается. Тщетно Джакомо с женой пытаются ускорить свой бог. Лица их выражают отчаяние. Антонио тоже пустился бегом, но бежит сбоку от преследуемых и их преследователей; он по-прежнему режиссер.

Кьяретти (на бегу обращаясь к Антонио). Вы переходите все границы! (С яростью.) Я вам этого не позволю! (Трагически.) Иначе я мотеряю песто…

Антонио (запыхавшись). Что-что?

Кьяретти (запыхавшись). Я петеряю мосто…

Антонио (запыхавшись). Не понимаю.

Кьяретти (запыхавшись). Тем хуже для вас. Вы не умеете использовать момент искренности, лишь чуть-чуть завуалированный налетом официальности, момент, который, быть может, никогда уже не повторится.

Антонио (к жене Джакомо). Ваше лицо, синьора, должно выражать еще более глубокую тревогу и отчаяние. Надо еще жизненнее! Вас смешали с дерьмом… до предела унизили, запугали.

Кьяретти (к Салони). Нужно внушить ему страх перед загробным миром.

Салони. Но если он и так уже в него верит?..

Кьяретти. Тогда наше дело дрянь.

Антонио. Задыхайся, Джакомо… дыши тяжелее. (Показывая, сам преувеличенно тяжело дышит.)

Кьяретти (в ярости). Антонио, не обольщайся, ты не бессмертен.

Кьяретти жестом подзывает кого-то из стоящих позади, и появляется Священник весьма серьезного вида, который сразу же присоединяется к бегущим. Темп бега постепенно замедляется, и несколько секунд спустя всё останавливаются. Джакомо и его жена, остановившись, словно перед ними выросло какое-то препятствие, в ужасе смотрят на мгновенно настигающих их преследователей.

Антонио Обнимайтесь, стойте обнявшись…

Джакомо с женой обнимаются, словно готовясь вместе прыгнуть в разверзшуюся перед ними пропасть. Антонио подправляет их позу, стремясь придать ей большую выразительность. Кьяретти подаст знак Священнику перейти к решительным действиям. Священник в ответ показывает ему, что должен отдышаться. Потом сзади подходит к Антонио, который с видом заправского режиссера ставит в позу Джакомо и его жену, и громко стучит йогами о пол, как делают дети, когда хотят кого-то испугать.

Антонио (оборачивается, и впрямь испуганный. Видит Священника и спрашивает с удивлением и горестной укоризной). Зачем вы меня испугали?

Священник. Я только хотел вам напомнить, что плоть слаба.

Антонио. Спасибо.

Священник (удаляясь). Не за что.

Антонио (словно охваченный сомнением, почтительно). Ваше преподобие…

Священник останавливается.

Скажите откровенно, что вы думаете об этом сюжете с продажей глаза?

Священник (после короткого размышления). Господу богу… наверно, поправилось бы… первая часть… А вторая немного меньше.

Антонио (смиренно). А почему?

Священник. Слишком ощущается заданность, заземленность.

Антонио (мягко). Не-е-ет…

Священник (с твердым убеждением). Да! (Уходит.)

Антонио (громче). Нет!

Священник (оборачиваясь, упрямо). Да!.. И я могу вам это доказать.

Кьяретти и Салони с надеждой переглядываются.

Антонио. Быть может, это рискованно. Если вас опьянит аромат цветущих апельсиновых деревьев, или вы заболеете, или вдруг, кто знает, я окажусь проницательнее… вы ведь можете стать атеистом…

Священник. Вы чересчур самоуверенны и тщеславны. Это почти невыносимо.

Антонио. Ваше преподобие, скажите, пожалуйста, как вас зовут?

Священник. Джулио Мадзони, сын покойного Акилле.

Антонио. Мадзони — через «дз»?

Священник. Через «дз».

Антонио. Возможно, я недостаточно почтителен… Но сколько в вашем обвинении от Джулио Мадзони… и сколько от… (Показывает вверх, имея в виду бога.)

Священник (ошарашенно). Трудно сказать. Мерки здесь очень тонкие.

Антонио. Ну, говорите откровенно, мы же здесь в мужском обществе.

Священник. Это очень сложный вопрос, и неожиданный…

Антонио. Так сколько же? (Наступает.)

Священник в раздумье уставился себе под ноги.

Вот Кьяретти в своем патриотическом рвении валит в одну кучу… самые разные вещи… Он приплел сюда даже свою мамочку… которая очень переживает, когда я выхожу из воли ее сына… Потому что в сетях сыночка остается тогда только парочка несчастных курьеров. А Салони — нет… Он — целиком и полностью Салони.

Салони (протестуя). У меня тоже есть мама.

Антонио. Уже не знаю, чудовищно это или прекрасно. (По-братски тепло, к Священнику.) Прошу… Я вас слушаю.

Священник колеблется.

Идите сюда, идите, Мадзони. (Нежно привлекает его к себе.) Идите ко мне…

Священник утыкается головой к нему в плечо и что-то шепчет, словно на исповеди. Антонио согласно кивает головой, будто это он духовник.

Да… да… да… да… Вот так… открой мне душу… Теперь тебе легче? Легче тебе стало?

Священник утвердительно кивает, смахивает ладонью слезу и, удаляясь, долго машет Антонио рукой.

Кьяретти (после минутной растерянности, в гневе). Здесь оскорбляют бога!

Антонио (звонко). В твоем голосе нет бога. В нем звучит гнев. (Поворачивается к Джакомо и его жене, а также к другим участникам сцены, торопливыми жестами требуя продолжать.)

Жена Джакомо (с безнадежным видом снимая шляпу и меховое манто). Мы отдали все… абсолютно все. (К мужу.) Сними это, сними…

Джакомо снимает пальто.

Жена Массари. Нельзя односторонне разрывать контракт. Мой муж уже принял на себя обязательства, для выполнения которых ему необходимы оба глаза.

Жена Джакомо. Ну ударьте нас… бейте… Но мы не можем.

Жена Массари. Мне кажется, я видела вас в то время, как вы тратили полученные от нас деньги: непрерывный ряд удовольствий, исполнение желаний… вы даже тихонько вскрикивали от радости… вздрагивали, словно от раздававшихся у вас внутри звоночков…

Массари. И быть может, даже кого-то огорчили. А что вы даете нам взамен?

Джакомо и его жена не знают, что ответить. Джакомо смущен и растерян.

Жена Массари (агрессивно). Возвратите аванс… Раз так, верните аванс…

Джакомо опускает голову с видом человека, потерпевшего поражение. Массари и Окулист тотчас же встают у него по бокам, как жандармы. Жена Джакомо тяжело опускается на тумбу, потом встает, взывая к мужу.

Жена Джакомо. Джакомо… Джакомо!

Этот уход разыгран так же, как и начало сцены: трое персонажей отражаются на экране, как тени, — их фигуры все уменьшаются, и крещендо музыкального финала заглушает крики жены Джакомо.

Кьяретти. Я все это предвидел. Это уже было заключено в том грязном слове, которое мы читаем на стенах. Посмотрим друг другу в глаза. (С угрожающей решительностью становится против Антонио, приближаясь почти вплотную к нему.) Если я опущу глаза, значит, дал слабину сам ход исторического процесса.

Антонио (выдержав его взгляд). Теперь все равно я вас уже оставил на берегу, бедные высохшие медузы.

Кьяретти. Ты почувствуешь, как костлявые руки хватают тебя за плечи.

Антонио. О, радость, уж слишком сладка была моя жизнь. Позвольте мне посмеяться. (Сухо.) Ха-ха-ха, я смеюсь при мысли, что мог вам завидовать!

Кьяретти. Наконец открылось. Он нам завидовал.

Салони (отстраняя Кьяретти). Твои пальцы шуршали в карманах моими деньгами, а сам ты в это время желал моей смерти.

Антонио. Это правда, правда.

Кьяретти. Убийца…

Антонио. Давно уже мысленно мы переубивали друг друга. (Подражая автоматной очереди.) Та-та-та-та-та-та-та-та.

Кьяретти (отстраняя Салони). Твоя жизненная концепция схематична. (Очень быстро.) Богатый-бедный, богатый-бедный, богатый-бедный.

Антонио. Борьба всегда схематична. Та-та-та-та-та-та.

Кьяретти. Нужно сохранять благоразумие.

Салони. А если необходимо — то и петь.

Антонио (поет).

Салони (тоже поет).

Антонио (поет).

Кьяретти (поет, размахивая перед Антонио белым платком).

Салони. Он — голубой, голубой, голубой!

Антонио. Нет — белый, белый! (Берет верхнюю ноту.) Бе-е-лый!

Кьяретти (в ярости). Та-та-та-та-та-та!

Антонио. Та-та-та-та-та-та.

Салони. Та-та-та-та-Та-та.

Все трое стреляют во все убыстряющемся темпе. Салони, войдя в раж, по ошибке палит также и в Кьяретти.

Кьяретти (возмущенный, в свою очередь стреляет в Салони). Да что вы делаете?

Салони. Извините…

Кьяретти (поспешно, в то время как двое остальных продолжают перестрелку). Это ваше подсознание. Помните, мы с вами еще об этом говорили. Но пока что соединим усилия…

Салони. Соединим… Та-та-та-та-та. (Вновь обращает огонь против Антонио.)

Антонио. Та-та-та-та-та-та…

Мария (стремительно входя). Мир, мир!.. Пусть я вновь увижу вас радостными… вновь услышу мелодичный стук столовых приборов, раздающийся, когда мы ужинаем вместе, и пусть песни бродячих музыкантов веселят наши души… Этот платок голубой.

Антонио прорывает жену, отвешивая ей звонкую пощечину.

Антонио. Освобождение! Я тебя низложил! Ура!

Мария (вопит, показывая на живот). Сюда ты должен был ударить! Сюда!

Антонио (во все убыстряющемся темпе погружает на неизвестно откуда взявшуюся маленькую тележку пишущую машинку и еще какие-то свои вещи). Прощай, прощай! (Поет.)

Джакомо, его жена и дети (все время стоявшие в уголке, теперь, подняв флажок, поют, следуя веселым кортежем за Антонио).

Салони (к Антонио). Демагог… пустозвон… свинья…

Жена Антонио всхлипывает в сторонке.

(К Кьяретти.) Ну подскажите же мне какое-нибудь ужасное, страшное, кошмарное оскорбление…

Кьяретти (глядя вслед удаляющемуся Антонио). Спокойствие… Не будем терять надежду… Время — лучший врач.

Опускается занавес

Конец первой части

 

Часть вторая

Еще до тою как поднимается занавес, вновь слышится пение Антонио и вторящего ему хора.

Занавес поднимается

Слева те же сценические элементы, что и в первой части, то есть уголок нового дома, цветы, пишущая машинка. Тотчас же в глубине сцены, посередине, появляется наш Антонио — он словно идет из города, который, как и в первой части, виднеется за невысокой каменной оградой. Антонио шагает, таща за собой маленькую тележку. Справа: большой дом, заселенный беднотой. На веревках сушатся носки и белье; из окон и дверей маленьких балкончиков высовываются жильцы, приветствующие возвращение Антонио. Это рабочие и мелкие служащие, многие в майках или пижамах. Квартира на первом этаже с окнами прямо на улицу, по которой идет Антонио, заперта. Некоторые жильцы выбегают ему навстречу.

Все жильцы. С благополучным возвращением! Как мы рады снова видеть вас, синьор Антонио. Мы всегда помним о вас, синьор Антонио.

Люди в окнах аплодируют и присоединяются к хору. Один из жильцов аккомпанирует на аккордеоне.

Антонио (продолжая напевать, делает круг по сцене в сопровождении жильцов, которые вторят ему).

Хор.

Антонио (пускаясь в галоп и делая ритмичные грациозные скачки). Я сбросил их всех с седла… Никому никогда больше не сидеть на мне верхом! Гоп-ля, гоп-ля!.. (Останавливается и разражается детским смехом.) Разве тут не тот же воздух? (Делает два глубоких вдоха.) Чтоб оценить его, нужно минутку не дышать. Вот так. (Задерживает на некоторое время дыхание.) Ах… какой прекрасный воздух! Да здравствует воздух и все простые вещи, которые отныне-будут моими союзниками в борьбе! Вместе мы сумеем добиться многого!

Все рукоплещут.

Не аплодируйте, или вы меня вновь ввергнете в тот мир, откуда я вырвался. Разве вам не надоело восхищаться другими? Я пришел сюда работать… Все. Браво!.. Ура!..

Антонио. Я хочу всех вас включить в свой рассказ, всех до единого, таких как есть, ни на йоту ничего не меняя. И тебя тоже, Катерина, и тебя, Фаллетти, (Начинает разгружать вещи.)

Фаллетти. Все мое семейство в вашем распоряжении.

Антонио. Мы находимся в пункте А. А хотим достичь пункта М. Надо пройти Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л… Путь долог, друзья. Но горе нам, если мы остановимся в Б… в В… как какие-то старушки… Дальше, идемте дальше!.. Нас зовет пункт Г, он ждет нас и торопит… Что-то надо подправить… Подумать о синтаксисе… Нет-нет… Вперед!.. Одним прыжком… Из А в М. С сегодняшнего дня я — замечательный акробат, буду везде поспевать раньше слов. (Обращается к вышедшему на балкончик старику.) Привет, Джильоцци.

Джильоцци. Я старею, Антонио…

Антонио. Кто не стареет, тот чудовище. (Продолжает разгружать тележку.)

Присутствующие помогают ему и, распахнув двери в его квартиру, вносят туда вещи: зажженная тусклая лампочка освещает голые стены; виден также уголок допотопной ванной комнаты.

Все. Вот это точно! Прекрасно сказано. Сущая правда. Джильоцци. Но старик с толстым бумажником все-таки моложе старика без толстого бумажника.

Все смеются.

Антонио (ударяя ладонью по лбу). Это я запишу. Великолепно. (Обращаясь к другому жильцу, который курит.) Обнимаю вас, Джузеппе.

Джузеппе. Только осторожно… потому что у меня ревматические боли…

Антонио. Ну, здесь они и у меня будут… Согласен и на это. Мы должны стать единым целым… Если вам что-нибудь понадобится, зовите меня… Даже ночью.

Джузеппе. А ваша дражайшая супруга?

Антонио (задетый за живое). Она умерла… Увы! Она умерла.

Все (с горестным изумлением). А-а-ах!

Жилец с полотенцем. У нее был такой нежный голосок.

Лысый жилец. И очень длинные и стройные ноги, что большая редкость…

Жилец в кепке. Однажды лил дождь. А она стояла здесь, внизу… вода заливала ей вот сюда. (Показывает себе за пазуху.) И воробышек сел к ней на грудь, чтобы напиться.

Жилец с балкона. Как-то утром ветер унес у меня передник, а она бежала за ним до самого лужка… И, улыбаясь, принесла мне его.

Антонио (пристраиваясь с пишущей машинкой под деревом). Хватит. Я пришел сюда не для того, чтобы проливать слезы.

Усатый жилец. Мы всегда глубоко уважали вас, синьор Антонио.

Антонио (смеясь). Даже слишком. Вам достаточно показать клочок печатной бумаги, и вы сразу падаете на колени.

Лысый жилец. Правда. Правда. Стоит мне, к примеру, прочитать в книге, что дерево затрепетало всеми ветвями, и мне сразу кажется, что речь идет уже не о простом, а о каком-то особенном дереве.

Антонио (поет).

(Прекращает петь). Да, кстати, друзья, кто из вас согласился бы продать глаз?

Все. Глаз?

Антонио. Глаз.

Низенький жилец. А кто хочет купить?

Антонио. Один с Севера.

Низенький жилец. А-а, значит, серьезный человек.

Высокий жилец. А зачем ему он?

Антонио. Он себе его вставит, у него правый глаз не в порядке.

Лысый жилец. И сколько он дает?

Антонио. Миллионы.

Низенький жилец. Я бы согласился…

Усатый жилец. А можно знать — сколько?

Антонио. Четырнадцать.

Усатый жилец. Я куплю себе дом. Это пять миллионов. А девять еще останется.

Лысый жилец. Я получаю тридцать тысяч в месяц. Если посчитать, выходит, сорок лет спокойной жизни. Я встану тут, у окна…

Внезапно слышатся громкие голоса — кто-то яростно ссорится в квартире на втором этаже.

Бас Мариани. Тварь несчастная, вот я сейчас разобью тебе рожу, если не признаешь, что прав я.

Пронзительный голос жены Мариани. Ну давай. Ты только на это и способен.

Все. Хватит! Ни стыда у них, ни совести.

Антонио (усаживаясь за пишущую машинку). Тише… Молчите. Я все записываю. Я не меняю ни единого слова.

Все из уважения к Антонио замолкают и тоже прислушиваются. Слышен только стук пишущей машинки и голоса ссорящихся.

Бас Мариани. Скажи еще, что ты ждешь не дождешься, когда я сдохну…

Пронзительный голос жены Мариани. Какая мне разница, жив ты или умер?

Бас Мариани. В один прекрасный день ты подложишь мне в суп мышьяку…

Пронзительный голос жены Мариани. Хорошо бы, но что будет с бедными детьми…

Бас Мариани. Ах ты змея!

Слышится грохот.

Высокий жилец. Каждый день такие сцены…

Низенький жилец. А что беднякам делать — им нечем больше заняться.

Лысый жилец. Проживи они еще двадцать лет на свете, и каждый день будет все та же музыка!

Толстая жилица. Они могут прожить и больше… В газетах пишут, что теперь люди живут дольше…

Толстый жилец. А о нас почему не напишут? Я бы знаете сколько мог порассказать…

Антонио. Все должны высказаться. Встаньте в очередь. Я здесь — перед вами. Я вас слушаю. Точный, как зеркало. Ничего не прибавляю и не убавляю.

Все становятся в очередь, оправляя одежду и приглаживая волосы.

Жилец. Сперва я хочу пойти переодеться.

Антонио. Нет-нет, умоляю вас… вот так… кто в чем есть. Вот там кто-то причесывается, ну зачем ты причесываешься?.. А ты зачем поправляешь одежду?

Жилец, поправляющий одежду. Разрешите мне немножко подтянуть брюки…

Антонио. Ничего, пускай падают…

Четвертый в очереди. Я могу показать, как чищу зубы углем: они делаются белыми, лучше чем от зубной пасты.

Беременная женщина (выходя вперед). Я беременна. Этого достаточно?

Третий в очереди. Скажи хотя бы — на каком месяце.

Беременная женщина. На девятом.

Все. Молодец!

Беременная женщина возвращается на свое место так, словно совершила проход по просцениуму: тем временем ссора на втором этаже возобновляется, сначала довольно тихо, потом все громче и громче.

Бас Мариани. Тварь несчастная! Я тебе рожу разобью, если не признаешь, что прав я. Ты подложишь мне в суп мышьяку. А я тебе сверну шею. Хочешь посмотреть, как это будет? Хочешь?

Пронзительный голос жены Мариани. Давай, давай, ты ни на что другое не способен.

Усатый жилец (кричит в сторону ссорящихся). Мы позовем полицию.

Лысый жилец. А я уже привык…

Толстая жилица. Человек ко всему привыкает.

Усатый жилец. Сидишь, к примеру, смотришь телевизор. Закусываешь… а где-то из воды вытаскивают утопленника.

Толстый жилец. А что было бы… если бы завтра началась война…

Усатый жилец. Возможно, это уже не произвело бы особого впечатления…

Худой (по-детски возмущенно). Когда я вижу людей, на которых много всего надето, мне становится дурно.

Приятель Худого. Что правда, то правда, однажды на военном параде он упал в обморок.

Худой. Я могу выдержать до девяти одежек. Потом у меня что-то обрывается… здесь… однажды вот там стоял один тип. Такой же худой, как я. И на него вдруг начали напяливать разные вещи — сутаны, шарфы. Еще тепло было. А его все одевали и одевали… то одно, то другое. Ну нет, подумал я, не поддамся, это они надо мной издеваются. А они продолжают: еще одну шелковую сутану — шелестит, как море. Потом еще что-то на голову. Когда он уходил, он еле мог двигаться. Его поддерживали под руки.

Антонио. Теперь это уже нелегко. Слишком много надо с него снимать. (Обескураженно качает головой.).

Двенадцатилетняя девочка (внезапно). А я умею танцевать на пуантах… и я уже не та, какой меня родила мама. Мы спим впятером на одной кровати. Папа, мама, мой брат Карло, ему четырнадцать. Дорине восемь…

Антонио (вскакивая). Но что ты говоришь? И тебе не стыдно? Надо же иметь хоть немного стыда, дочь моя.

Двенадцатилетняя девочка. Меня приходили осматривать. О нас писали в газетах.

Все. Ах ты бессовестная! Кто тебя сюда звал? Она даже не из нашего дома…

Двое приближаются к ней с угрожающим видом. Испуганная Девочка одним прыжком, как балерина, исчезает за кулисами.

Антонио (взволнованно). Даже с объективной точки зрения… Как можно спать впятером в одной постели?

Лысый жилец. Можно, можно… Особенно зимой.

Низенький жилец. Мы спим вчетвером.

Лысый жилец. Ночью не так, как днем. Человек просыпается, и ему кажется, что он в колодце.

Низенький жилец. Человек забывает даже, кто он. Это моя рука? А это спина? Это рот?.. Благодаря теплу люди чувствуют себя вместе.

Антонио (в волнении). Я отдам одну комнату… (К Лысому жильцу.) Двое могут спать здесь.

Лысый жилец. Я пойду их приглашу. (Весело убегает.)

В это время ссора вспыхивает вновь, на этот раз особенно яростно.

Все (протестуя). Эй вы… Полицию позовем.

Антонио. Постараемся создать более веселую атмосферу…

Антонио и хор.

Жена Мариани (неопределенного возраста, одетая, как мелкая лавочница, у которой плохо идут дела, прибегает, спасаясь от погони). Синьор Антонио, он меня убьет!

Мариани (тоже вбегая; ему за сорок, вид у него не грубый; на нем рваная желтая майка). Ты совершенно права. Я тебя убью. (Резко останавливается, увидев Антонио.) Синьор Антонио. Со счастливым возвращением!

Антонио. Мариани, честное слово, я рад вас видеть.

Жена Мариани. Мы никогда о вас не забывали. Антонио. Я тоже.

Жилец Ф. Они все испортили. Нам было весело…

Жилец Е. Ну, пошли ужинать.

Жилец Ц. До завтра, синьор Антонио…

Жилец Т. Завтра и мой сын придет… У него тоже есть что сказать…

Жена жильца Т. Он учился. Все. Пошли, пошли ужинать…

Удаляются: вдалеке под сурдинку начинает играть аккордеон; музыка сопровождает их и умолкает, когда они расходятся.

Жена Мариани. Это правда, синьор Антонио, что вы всех нас вставите в фильм?

Антонио. Правда, синьора.

Жена Мариани (к мужу). Ты слышишь, Мариани? (К Антонио). Я сниму свои сабо, чтобы не мешать вам работать.

Мариани. Мой приемник не будет вас больше беспокоить.

Антонио. Да я и не собирался жаловаться на шум, я стал гораздо терпимее, чем прежде.

Мариани. Как жаль, синьор Антонио. А я его продал.

Жена Мариани. Мы тоже пойдем в кино, Мариани, поглядеть на себя на экране?

Мариани. Ты с ума сошла! А кто с детьми останется?

Жена Мариани. Наш средний иногда просыпается.

Мариани. И ревет.

Жена Мариани. Он даже глаз не открывает. Сходит на горшок, а потом опять валится в постель.

Мариани. А Джулиана, ты же знаешь, всегда протягивает ручонку… и если тебя не находит, начинает плакать.

Жена Мариани. Ну так я подвину подушку к ней поближе. И положу ее так, чтобы она думала, что это грудь.

Мариани (к Антонио). Вы видите? Она не уступит…

Жена Мариани. Ну что я за несчастная. Никогда не могу вырваться из дома.

Мариани. Плохи дела, синьор Антонио. Мне иногда хочется выйти на улицу и убивать всех подряд. Но не знаешь, с кого начать… Вот так тебя и обдуряют. Никогда не знаешь, с кого начать.

Антонио. Все изменится, Мариани.

Мариани. Когда?

Антонио. Скоро.

Мариани. А нельзя ли точнее?

Антонио. Совсем скоро. Ведь я уже объяснил… Мы находимся в пункте А…

Мариани (к жене, которая как завороженная глядит на Антонио). Ну чего уставилась? (К Антонио.) Стоит ей увидеть кого-то, кто кажется более довольным жизнью, чем я, так она уже готова лечь с ним в постель.

Антонио. Могу заверить вас, синьора, что между мною и вашим мужем нет каких-либо существенных различии.

Мариани. Разве ее убедишь!

Антонио. Вам случалось когда-нибудь слышать, чтобы Мариани воскликнул: «Какой прекрасный вечер!»?

Жена Мариани (после короткого раздумья). Да… однажды это случилось.

Антонио. Ну вот! Значит, в жилах у него течет почти такая же кровь, как и у меня, когда я пишу «Какой прекрасный вечер!»… Идите и (с легким нетерпением)… обещайте мне, что не будете больше ссориться.

Жена Мариани. Это уж точно. Часа через два-три сами увидите.

Мариани. В тех условиях, что мы живем, предлог всегда найдется.

Жена Мариани. Сегодня утром началось с мыши.

Мариани. Ведь прекрасно было слышно, как она скребется под умывальником, а жена хоть бы что… говорит, это шумит в трубе…

Антонио. Надо с собой бороться. Плохо, когда сила воли становится привилегией имущих. По крайней мере хоть закрывайте окна.

Мариани (с досадой). Да… но, в сущности, ведь я никогда у вас ничего не просил. Даже щепотки соли.

Антонио (уязвленно). Это только на первый взгляд. Вот, например… вы требуете от окружающих… от меня… новую майку.

Мариани. Неправда.

Антонио. Сколько я вас знаю… вы всегда ходите с этой дырой… Нет-нет, я вас не упрекаю. Я просто хочу объяснить. В теории это носит название: невольные просьбы. Или косвенные.

Мариани (к жене, сердито). Ну ладно, пошли отсюда…

Жена Мариани. Да, мне нужно разогреть молоко.

Они уходят, и, прежде чем скрыться в доме, муж непринужденно обнимает жену, а она склоняет голову ему на плечо. Антонио смотрит им вслед. Из квартир доносится печальный перезвон посуды — привычные вечерние звуки. В это время с веселыми лицами вбегают Старик и Юноша, оба в грубых, явно сшитых дома пижамах, босиком и с подушками в руках.

Старик (к Антонио). Это здесь нам дадут комнату?

Антонио (все еще провожает взглядом чету Мариани). Вон туда. (Указывает на маленькую комнатку со стоящей в ней узкой кроватью.)

Юноша (вбегает в комнату, за ним Старик). Я лягу на полу.

Старик. Можно «валетом».

Юноша. Это на завтра. Пока мне и так хорошо. Я уже предвкушаю удовольствие.

Старик опускается на кровать, Юноша — на пол.

Старик. Ой, гляди. Таракан.

Юноша вскакивает, потом тоже кидается на кровать. Ноги их торчат в разные стороны. Старик смеется. Озираясь кругом, появляются Кьяретти и Салони; они напускают равнодушный вид, но исподтишка разглядывают обстановку. Бросают взгляды и в сторону Антонио, который сидит на своей постели и смотрит на спящих — в открытую дверь видна чья-то нога.

Кьяретти (вполголоса). Кажется, сейчас самый подходящий момент.

Салони (оглядывается вокруг, потом смотрит на небо). Даже луна тут какая-то уродливая.

Антонио уже расслышал их голоса и высовывается на улицу, пытаясь разглядеть их в полумраке.

Кьяретти. Я не пожалел бы больших денег, лишь бы увидеть, как он смирится.

Антонио, думая, что ошибся, садится в прежнюю позу и сидит с меланхолическим видом, уставившись в пространство.

Одни люди сдаются… а другие не сдаются… чуть дольше.

Салони. Я дал бы ему выговориться. Пусть говорит, говорит… А потом я вдруг как наскочу на него. Да люди в очереди стоят, ждут, чтобы я взял их к себе на работу.

Кьяретти. Талант всегда можно заменить… Вот сейчас он нас действительно заметил.

В самом дело Антонио вновь вглядывается в полумрак и, очевидно, замечает их присутствие. Он встает и, притворяясь, будто он их не видит, начинает им в отместку напевать и подпрыгивать на пружинистой кровати, как ребенок.

Антонио. Ла-ла-ла-ла… (На мотив «Толку нет — увы! — в поэте».)

Старик (приподняв голову с подушки). Эй!.. Тсс!

Антонио направляется к входной двери, потирая руки, чтобы все видели, что настроение у него веселое, и продолжая тихонько насвистывать.

Кьяретти. Свисти, свисти… Хорохорится, ведь он здесь всего несколько часов. Но если мы заставим его пробыть в этом доме подольше… Скоро наступит зима. (К Салони.) Изобрази-ка ветер.

Салони (завывая). Уууууу.

Кьяретти. Более зловеще!

Салони (более зловеще). Ууууу!

Хлопают ставни. Какая-то женщина поспешно высовывается в окно, втягивает веревку с жалкими тряпками и носками и тут же закрывает створки.

Антонио уходит в дом, захлопывает за собой дверь, и мы видим в окно, как он делает гимнастику, чтобы согреться.

Кьяретти. Тук… тук… ток… ток… тук… тук…

Салони. А это что?

Кьяретти. Дождь, стучащий по жестяной вывеске…

Салони. При всем моем к вам уважении должен сказать, что это не очень убедительно… Ток… тик… тик… тик… тук… тук… тук…

Кьяретти и Салони соревнуются, имитируя дождь.

Кьяретти. Тук… тук… тук… ток… ток… ток…

Салони. Слишком много «ток».

Кьяретти. Это старая жесть вибрирует…

Салони. Совсем непохоже…

Кьяретти. Пусть зазвонит телефон…

Салони (имитируя телефонный звонок). Дрин-дрии.

Антонио торопливо снимает трубку, словно только этого и ждал.

Антонио. Алло! Алло!.. (Никто не отвечает. Разочарованно вешает трубку.)

Кьяретти. Ах-ах! Он думал, что люди будут приходить толпами, чтоб прославлять его. Тоже мне герой! (Жестами приказывая Салони опять звонить, как телефон.) Еще раз, как будто из-за границы.

Салони (изображая междугородный звонок). Дрин-дрин-дрин-дрин…

Антонио. Алло! (Огорченно и безнадежно вешает трубку.)

Кьяретти. Вот он… в одиночестве… если ему надо купить себе ломоть хлеба, даже совсем тонкий… весы неумолимо показывают его вес.

Салони. Взвешено даже дыхание булочника.

Кьяретти. Он постепенно сознает, что легче жить с идеями, чем с людьми.

Салони. Идеи не пахнут.

Кьяретти. Давай — приход весны. (Входит в роль весны. Можно сказать, играет ее.) Кап… кап… кап… Журчит вода. Детские ручонки ищут фиалки в мокрой траве. (Воодушевляясь.) Возвращаются ласточки… Возвращаются ласточки… цып… цып… цып…

Салони. Как приятно любоваться всем этим из нашего дома…

Кьяретти. Наполненного нежным жужжанием пылесоса. Изобразите пылесос.

Салони (вибрирует, пытаясь подражать звуку пылесоса). Жжжжж…

Кьяретти. Лето.

Салони. Я обожаю лето. Я становлюсь хорошим, добрым и потею.

Кьяретти. После обеда мы все — или почти все — ляжем в постель вздремнуть. Свежие простыни… (С удовлетворением.) А-ах!

Салони. Люди собираются у телевизоров, а на кустах мерцают светлячки…

Раздаются звуки марша.

Кьяретти (набрасывает на Салони белую простыню, а сам надевает на голову цилиндр. Между тем вокруг них собираются люди. Говорит голосом диктора). Борго Сан-Джованни. Состоялось открытие памятника такому-то. (Стягивает с Салони простыню, будто с памятника. Раздаются аплодисменты. Вновь голосом диктора.) Сан-Стефано. Большие маневры военного флота. Какая сила, какая уверенность! Напрасно волны вздымаются и заливают верхнюю палубу…

Салони. А ты, Антонио, вне всего этого.

Кьяретти. Но если ты все это принимаешь, то ты уже отчасти внутри… Прими это. И сам превратишься в броненосец.

Салони. Наступает осень.

Кьяретти. Чем мягче воздух, тем тяжелее одиночество.

Салони. У тебя немного обтрепался галстук. Вчера на виа Саллюстиана ты сделал вид, что проводишь ладонью по лицу, чтобы тебя не заметила синьора Тоньяни.

Антонио (порывисто). Ох, да я бы рад ходить в старых галстуках, с заплатами на брюках, но окружающие только и делают, что надевают все новое… Это они нарочно. Сейчас продают галстуки из тяжелого блестящего шелка, даже с золотыми нитями.

Кьяретти (в высшей степени довольный, к Салони). Давай, давай… про жену…

Из-за кулис доносятся какие-то стопы. Вырисовывается фигура акушерки в белом халате.

Голос акушерки. Ну, синьора Мария, еще одно усилие…

Голос Марии. О-ох!..…

Голос акушерки (возбужденно). Идет, идет!.. Позовите отца…

Кьяретти и Салони (показываясь Антонио). Сейчас он появится На свет! Беги скорее, Антонио.

Антонио. Нет… нет… никто не заставит меня уйти отсюда.

Голос акушерки. Вот… Вот… уже видна головка…

Кьяретти и Салони (бегая взад-вперед, от кулис к Антонио). Видна, видна!..

Антонио. Лучше бы он не рождался… Лучше бы он не рождался.

Голос Марии. Антонио… Антонио…

Антонио. Как трудно выстоять. Но если я поддамся, разве мой ребенок родится другим? Семя уже посеяно. Не может быть, чтобы поступок, который я совершаю сейчас, имел обратное действие… Так в чем же дело? Нет… Держись, Антонио. (И целует себе руки, гладит себя, чтобы выстоять.) Крепись, Антонио.

Голос Марии. Ах… ох… Антонио.

Антонио (в отчаянии, боясь, что не выдержит). Помогите мне кто-нибудь… Джакомо… Джакомо!..

Салони (напористо). Новорожденного мы назовем Джакомо.

Мария испускает отчаянный вопль, за которым следует плач новорожденного.

Кьяретти. Готовьте белую ленту… Мальчик…

Антонио. Джакомо!.. Джакомо!..

Появляется человек, продавший глаз, — Джакомо, с повязкой на глазу; между тем вокруг разрешившейся от бремени Марии продолжается радостная суета — доносятся веселые голоса, поздравления.

Иди сюда… Не отходи от меня. Ты должен мне помочь. (Обнимает его, чуть ли не виснет на нем.)

Кьяретти (продолжая сновать от кулис к Антонио). Он уже говорит… Он сказал «папа».

Салони (также приближаясь со стороны кулис). Он уже ходит.

Кьяретти. Похож на тебя, у него высокий лоб.

Антонио (к Джакомо). Твое присутствие придает мне силы… заходи время от времени меня проведать.

Джакомо. Я глубоко вам благодарен… но у меня совсем нет времени…

Антонио. Но мне надо хотя бы иногда слышать твой голос.

Джакомо. У меня маленькая лавчонка… на виа Скальвини. Если бы я открыл ее на каких-нибудь три десятка шагов дальше, дела мои шли бы успешнее. Не знаю, свет, что ли, там какой-то другой…

Салони и Кьяретти вернулись к кулисам, откуда продолжают доноситься радостные крики, смех и веселый шум.

Антонио. Не оставляй меня одного.

Джакомо. Мне действительно надо идти. Я вам напишу.

Джакомо уходит, слышны его удаляющиеся шаги, возвращаются Кьяретти и Салони.

Кьяретти (с напускной веселостью). Тебя ждут. Родственники собрались.

Салони. На крестины… Никто и не заметит, что произошло.

Кьяретти. Ты немного осунулся. Но лицо округляется скорее, чем заживают царапины у детей…

Салони. Положим на прошлое камень. Вот мы его и положили. Разве что-нибудь вокруг изменилось?

Антонио озирается. Все на прежних местах. Кьяретти и Салони ждут — они уверены, что он вот-вот сдастся.

Кьяретти. Разве если писатель пишет о прокаженном, ему обязательно становиться прокаженным самому? Если о хромом — хромым? Если о слепом — он должен ослепнуть? А если он пишет о сырой квартире, то надо жить в ней?

Салони. И заболеть ишиасом, скрючиться, ходить с распухшими суставами, так, что даже нельзя печатать на машинке?

Кьяретти. Неважно.

Оба возвращаются к кулисам, Салони то и дело оборачивается, подавая Антонио знаки следовать за ним. Кьяретти и Салони вернулись к молодой матери, из-за кулис снова несутся веселые голоса и взрывы смеха.

Антонио (вымученно). Хотел бы я сыграть шутку с этими господами. Со всеми. Возьму и повешусь — пусть найдут меня в петле. Не желаю я уступать! (Берет веревочку, брошенную детьми, подходит к невысокому деревцу и принимается завязывать петлю.) Жена начнет голосить. Она дура. Однако нельзя сказать, что я ее не люблю. Ты глупа, дорогая. Но наш сын приникнет к твоей груди, как щеночек. А когда пойдет в солдаты, то, прощаясь, обнимет тебя крепко-крепко. И все же ты очень глупа. (Закончив вязать петлю, просовывает в нее голову. Говорит сухим, бесстрастным голосом.) Его звали Антонио. Я знал его… Он носил темный непромокаемый плащ… Почему он это сделал?

Салони и Кьяретти подбегают, чтобы сообщить Антонио еще одну приятную новость.

Салони. Твой сын уже говорит. Говорит! Уже говорит!

Кьяретти. И ходит…

Останавливаются пораженные, не веря своим глазам.

Салони. Антонио… Антонио… (Качая головой.) Вот так они все кончают…

Кьяретти. …нарушая существующий порядок. (Принимается качать головой вместе с Салони.)

Антонио (услышав их, снимает с шеи петлю). Ну нет… Они того не заслуживают. (Принимается скакать через веревочку по всей сцене.)

Салони (в изумлении). Он сошел с ума.

Кьяретти (с недоверием проследив за Антонио взглядом). Не исключено.

Салони. Хуже смерти.

Кьяретти. А вы предпочли бы умереть или сойти с ума?

Салони (содрогнувшись). Дайте подумать… Я хочу работать, работать, работать.

Оба стоят неподвижно, глядя на Антонио, продолжающего прыгать через веревочку.

Кьяретти. Пожалуй, теперь… мы можем уйти.

Удаляются. Антонио сделав еще несколько скачков, резко останавливается и смотрит на дерево.

Антонио. Кто хочет умереть? Мученик? Отверженный? Или ничтожество? (Вновь глядит на дерево.) Меня накроют простыней. Из-под нее будет торчать одна нога… Для фотографов. (Передергивает плечами от охватившего его неприятного чувства.) Нет, не здесь. А на глазах у людей. Я хочу прежде закричать. Открыть душу. Чтоб этот мертвец хоть на что-нибудь сгодился. (Кричит.) Дамы и господа!..

Антонио делает несколько шагов вперед и оказывается в зале чисто условного кинотеатра: кресла, пучок света, идущий от кабины киномеханика, лица зрителей то возникают из темноты, то вновь в нее погружаются. Раздаются взрывы смеха… На экране мелькают кадры какого-то фильма — в чем там дело, даже не понять. Антонио останавливается как раз перед проектором, но в это время в зале вспыхивает свет.

Антонио. Дамы и господа… Я кончаю с собой… (Приставляет к виску дуло револьвера.)

Все зрители (как один вскакивая на ноги). Неееееееет!

Антонио (с довольным видом отводит револьвер от виска). Такое единодушие прекрасно. А ведь, наверно, среди вас есть и воры и убийцы, и гомосексуалисты, и чревоугодники. Поистине прекрасно. Но чтобы увидеть такое единодушие, необходимы поистине чрезвычайные обстоятельства. (Вдруг резким движением вновь подносит оружие к виску.)

Все. Неееееет!

Антонио. Это решено. У меня уже рот полон земли. Теперь моя смерть — просто дело техники. Всего лишь «пум». (Имитирует выстрел.) Поэтому можете рассматривать мои слова как завещание… Я — художник. Художник и трус, дамы и господа. Но я это хотя бы признаю. И плачу за это собственной шкурой. А вы — нет. Вы всё держите внутри себя. И сидите тут… довольные… что удалось поглазеть. (Имитирует перед экраном их смешки и раскаты смеха, самых разных оттенков.) Поглазеть на что? Зачем вы приходите сюда? (Все сидят молча и неподвижно, испуганные. Антонио срывается на крик.) Зачем?

Зритель, заикающийся от страха. Что… чтобы… за… забыть. Чтобы… за… за… забыть.

Антонио. А надо бы помнить… Выложите наконец все, что у вас внутри… Выкладывайте… выкладывайте… Остальное — загадка. Ведь то, что держишь внутри, портится, тухнет, разве вы не знаете, что вы все в шишках?

Зритель в синем. Правда! У меня вот тут шишка. (Показывает на бок.)

Зритель в белом (дотрагиваясь до бледного зрителя, сидящего рядом). Этот весь в шишках. Святая мадонна, только посмотрите!

Антонио. Ну начинайте. Поднимите жалюзи!

Бледный зритель пытается заговорить, но это ему никак не удается.

Зритель в белом (указывая на бледного зрителя). Ему бы хотелось. Но у него не выходит…

Антонио. Конечно, без привычки. Хлопните-ка его по спине.

Соседи с обеих сторон бьют его по спине, как делают, когда кто-нибудь поперхнется… Один из зрителей, в галстуке бабочкой, снял пиджак, чтобы было удобнее себя ощупать, посмотреть, есть ли у него на тело бугры и шишки, а другой, подстриженный ежиком, выпустил из брюк рубашку. Все осматривают друг друга, ощупывают, пока еще не веря.

Зритель в галстуке бабочкой. Боюсь, что ни путаете лимфатические явления с моралью…

Антонио (иронически). В таком случае — ура! Значит, нечего и менять. (Кричит.) Пошли все в плавательный бассейн!

Зритель в синем. Нет, что-то не в порядке. Я согласен с этим синьором… Не в порядке. Утром, когда выходишь из дому, это ощущается в воздухе. Все так напряжено. Встречаю одного… Вот думаю, сейчас он начнет кричать. Такое впечатление, что он даже стал выше ростом. Однако ничего не произошло. В лучшем случае он взглянул на меня. Может, ожидал, что я…

Антонио. Ну а вы, вы что?

Зритель в синем. Я… Я подумал: раз так, заговорю с ним… Но как раз в момент, когда уже собрался открыть рот… Все вдруг опять стало, как всегда. Один закурил трубку. Другой поправляет спустившийся носок. И я боюсь ошибиться.

Антонио. Скупец. Вы боитесь дать. Скряжничаете там, где надо проявить щедрость.

Зритель в белом галстуке (с воодушевлением). Я отдаю свою шляпу этому синьору, у которого нет шляпы.

Зритель без шляпы (досадливо). Я в состоянии себе ее купить.

Зритель в белом галстуке. Слушайте меня. Я хочу развеять легенду. Итак, я отдаю вам свою шляпу… (Протягивает шляпу.)

Зритель без шляпы (неохотно). Спасибо.

Зритель в белом галстуке. Всего лишь спасибо?

Зритель без шляпы (что-то осознав). Ах… (Возвращает шляпу.)

Зритель в белом галстуке (с удовлетворением). И поскольку нет никакой причины считать, что я хуже вас, возвращаю вам ее.

Зритель без шляпы возвращает ему шляпу. Оба все быстрее и быстрее суют друг другу шляпу, и наконец шляпа — чик! — повисает в воздухе между ними.

Зритель в белом галстуке (к Антонио). Вот видите? Шляпа превратилась как бы в абстрактное понятие. (Подхватив ее, садится на свое место.)

Антонио собирается ему ответить, но в это время Зритель в коричневом заходится криком.

Зритель в коричневом. Да говори же! Говори, наконец… (Трясет бледного зрителя.)

Бледный зритель (после нескольких безуспешных попыток, в результате которых из его рта выходят лишь какие-то невнятные звуки, вдруг отчетливо кричит). Нет!.. Нет!.. Нет!.. Неправда!

Все. Что — неправда?

Бледный зритель (виновато). Не помню. У меня это сидело внутри уже несколько лет. (Вновь начинает кричать.) Нет, это неправда, неправда… (И уходит, продолжая вопить: «Неправда!»)

Зритель в коричневом (встревоженно). Куда он пошел? Если он выйдет на площадь, его арестуют… (Бежит вслед за ним.)

Антонио. Смелее. Вот так и продолжайте. Я почти примиряюсь с жизнью.

Все аплодируют. В сторонке сидят, обнявшись, двое молодоженов. Вдруг муж, которого жена тщетно пытается удержать, вскакивает на ноги.

Муж. Господа… Мне тоже хотелось бы воспользовался этой приятной атмосферой.

Жена (обеспокоенно). Джулио, идем домой.

Муж. Дорогая, этот синьор всей душой стремится к чему-то абсолютному. Успокойся, дорогая. Наш случай, если мы в нем разберемся с помощью этих синьоров, может стать образцом. Мы здесь, если я правильно понял, в качестве подопытных кроликов. Я горд этим. Итак, бывают моменты, когда я готов любить всю вселенную. С одной стороны, в духовном плане, это доставляет мне даже удовлетворение, но с другой… заставляет страдать. (Ко всем.) Прошу вас, сделайте ширмочку из ваших пальто.

Несколько человек снимают пальто и заслоняют ими молодоженов.

Жена. Какое бесстыдство!

Муж. Дорогая, не возражай. Это имеет дидактическое значение. (К присутствующим.) Кому еще не исполнилось шестнадцати лет… покиньте, пожалуйста, зал.

Одна женщина уводит дочь, а молодожены, после некоторого сопротивления со стороны жены, скрываются за занавесом из пальто.

Голос жены (после нескольких секунд молчания). Джулио… душа моя… я люблю тебя… люблю… душа моя, как я тебе благодарна…

Муж (быстро появляясь из-за пальто, его одежда в некотором беспорядке, он растрепан). Слышите, слышите, она говорит: «Моя душа». Я… Ее лицо, обычно такое бледное, словно залила розовая волна. Она изумительна, чиста, священна. (Вновь скрывается за пальто, так как жена продолжает свой монолог.)

Голос жены (все мелодичнее). Позволь мне говорить бессмысленные вещи. Если бы они имели хоть малейший смысл, меня бы это огорчило, Джулио. Пробегает газель шелковой рысью. Плакать. Я ищу слово — глупое, никогда не существовавшее. Астарамунта. Сарасурро.

Муж (вновь выходя из-за пальто, поспешно, с заговорщическим видом). Войдите кто-нибудь… пожалуйста. (К сидящему поблизости зрителю.) Прошу вас…

Сидящий поблизости зритель. Я?..

Он поправляет галстук, после короткого колебания, одним прыжком исчезает за пальто, тогда как муж остается сидеть среди публики, вблизи от Антонио.

Муж. У меня разрывается сердце.

Антонио. Я вас понимаю. Я невольно думаю о своей жене. В подобных обстоятельствах она тоже употребляет выражения, которые я осмелюсь назвать… паническими.

Голос жены. Душа… Душа моя… Нет ни раньше, ни потом. Я вся в этом мгновении и не думаю, чтобы что-нибудь существовало вне меня… Такое чувство, что описываешь рукой ровный круг, который кажется наполненным воздухом.

Муж. Увы, я чувствую, что порчу все это своей ревностью… От частного она восходит к общему, словно капля воды, высушенная солнцем… (С воплем кидается за ширму из пальто.) Амалия! Амалия!

Занавес из пальто падает, и появляется женщина. Она бросается в объятия мужа, который так же страстно ее обнимает, в то время как сидевший поблизости зритель удаляется, непрерывно приподнимая над головой шляпу.

Жена. Джулио… Мой Джулио…

Муж (к Антонио). Вы меня извините. У меня не было вульгарных намерений…

Антонио (с нежностью, к обоим супругам). Идите… отведите их выпить чего-нибудь горячего… чашечку кофе…

Супруги удаляются в сопровождении всех присутствующих, которые пользуются случаем, чтобы улизнуть. Но Антонио их останавливает.

(Повелительно.) Останьтесь. Вы останетесь. (Мягко.) Не лишайте себя такой возможности… Я ведь даже мог бы отказаться от своего безумного плана, если бы вы меня убедили.

Зритель за тридцать (к Антонио). Вопрос в порядке ведения… До каких пределов можно быть искренним?

Антонио. До самого горизонта и даже дальше.

Зритель за тридцать (сухо). Я никого не люблю.

Некрасивая женщина (возмущенно). Нет, вы только послушайте этого негодяя.

Антонио. Синьора… Мы находимся здесь не для того, чтобы говорить о любви.

Некрасивая женщина. Если бы я знала, я бы ушла раньше.

Антонио. Если не любишь, лучше об этом прямо сказать. Это более конструктивно.

Некрасивая женщина. Проще говоря, этому синьору нет никакого дела, если кто-то умирает…

Зритель за тридцать (зло). Никакого. (К некрасивой женщине.) А вам?

Некрасивая женщина обиженно отворачивается.

Антонио. Синьора! (Подбадривает ее жестами, призывая выложить все, что у нее на душе, и показывает на свой револьвер, как бы напоминая о том, что он собирался сделать.)

Некрасивая женщина (после некоторого колебания). Ну, в общем, конечно…

Зритель за тридцать (недоверчиво). Даже если кто-то умрет в Азии? Ведь там их целый миллиард человек.

Некрасивая женщина. Честно говоря, это так далеко…

Зритель за тридцать. Катания ближе. И что же — вы сильнее бы горевали об умершем в этом итальянском городе?

Некрасивая женщина. Разумеется.

Зритель за тридцать. Но сегодня на самолете быстрее долетишь до Калькутты, чем пешком дойдешь до Катании. Так как же?

Некрасивая женщина (растерянно). Прогресс часто ставит нас в такое затруднительное положение.

Зритель в синем. В отношении мертвых все меньше знаешь, как себя вести.

Зритель за тридцать. Если плакать из-за одного, что делать, когда мрут тысячи?

Зритель в сером. Ну… Во всяком случае, в году, есть такой специальный день.

Антонио. Понятно. В таком случае, до второго ноября. (Подносит револьвер к виску.)

Все (слабее, чем раньше). Неееет.

Антонио. Я замечаю в вашем «нет» некоторое ослабление.

Зритель в сером (быстра вставая, энергично). Даже самые сильные чувства… со временем слабеют.

Антонио. Я отказываюсь этому верить.

Зритель в сером (резко оборачивается к пожилой изящной даме, устремившей пристальный взгляд на Антонио). Синьора, ваш сын Умберто…

Пожилая дама (в смятении). Нет… Нет… Это невозможно…

Зритель в сером (сочувственно). Несчастный случай.

Пожилая дама после некоторой паузы разражается слезами.

Нет, это неправда, синьора. Вышло недоразумение…

Пожилая дама перестает плакать, и ее лицо озаряется радостью.

Пожилая дама. Ах, какая радость, я словно его во второй раз родила!

Зритель в сером (на глазах мрачнея). Что я слышу? Телеграф… Синьора, это ужасно… Даже жестоко. Но я неожиданно получил подтверждение…

Пожилая дама (заметно менее горестным тоном). Он умер?

Зритель в сером. Мертв.

Пожилая дама, рыдая, падает ему на грудь.

(Неожиданно.) Он жив!

Пожилая дама. Я… я воскресла. (С благодарностью его целует.)

Зритель в сером. А если… а если бы я должен был вместо того…

Пожилая дама (еле слышно). Если бы вы должны были… должны были…

Антонио (вмешивается, заботливым тоном). Синьора, он пытался доказать, что даже мать в сотый, в тысячный раз… привыкает.

Пожилая дама (мягко). Может, это только кажется, но все совсем по-другому. Пойду позвоню ему, господа. (Уходит, кивнув на прощанье и убыстряя шаг.)

Зритель в сером (к Антонио). Должен признать, что в данном конкретном случае я был неправ… но в целом, в принципе… правда на моей стороне. Кроме того, вы ведь даже не наш близкий родственник.

Все. Это правда. Правда.

Антонио. И я этому радуюсь. Прежде чем оплакивать меня, наведите справки… о степени родства… разузнайте хорошенько… а пока что не забывайте все время отводить назад стрелки часов вашими ловкими пальцами…

Зритель в сером (с беспокойством). Извините, что я вас прерываю… У меня впечатление, что мы тут движемся.

Антонио. В каком смысле?

Господин в белом. В прямом. Мы все движемся… туда… в ту сторону…

Все вскакивают и испуганно озираются.

Некрасивая женщина. Боже мой, мы движемся…

Антонио встревоженно оглядывается вокруг, сравнивая себя с остальными.

Зритель в синем. Извините, у меня тут с собой, рулетка. (Достает рулетку.) Измерим. (Подходит к Зрителям в белом и коричневом, стоящим рядом с ним.) В настоящее время расстояние между вами двумя… семьдесят сантиметров. Проверьте… Спустя некоторое время измерим снова.

Зритель в белом. Я подозреваю, что расстояние останется неизменным… Мы движемся все вместе…

Зритель в сером. Тише! Молчите! (Кладет палец в рот, потом вытягивает его кверху, как делают моряки, чтобы узнать, в какую сторону дует ветер.) Да, чувствуется… мне кажется, в эту сторону…

Зритель в шляпе. Будем смотреть в одну точку. (Указывает в сторону кулис.)

Все устремляют взгляд в одну точку. Наконец мы замечаем, что, если присмотреться, все действительно очень медленно движутся в ту сторону.

Красивая женщина (ошеломленно). Правда… правда… Что же нам делать?

Зритель в белом галстуке (испуганно). Я за что-нибудь уцеплюсь, чтобы остаться здесь. (Хватается, за кресло.)

Антонио (с силой, в то время как все за что-то цепляются). А я ни за что не ухвачусь. Более того: я буду стоять на одной ноге. (Становится на одну ногу.)

Какой-то юноша проскальзывает на место стоящего позади него мужчины в пальто, то есть движется в обратном направлении по сравнению со всеми. Тот в свою очередь потихоньку занимает место мужчины с бородой. Зритель с бородой пытается пойти назад, но ему это не удается, словно мешает идти встречный ветер.

Зритель с бородой. Ну, раз такое дело, то уж позвольте, я буду молиться.

Поспешно начинает молитву, и все присоединяются к нему, слов молитвы не слышно, но по шепоту можно предположить, что все они действительно молятся. Некоторые жестикулируют, рассказывая при помощи мимики свою историю. А многие сопровождают молитву жестами, моля отсрочить уход в другой мир.

Антонио (возмущенно). Все это несерьезно. Я ведь, господа, собираюсь покончить с собой.

Все (прерывая на мгновение молитву). Присоединяйтесь к нам. (Продолжают молитву.)

Антонио. Это нечестно.

Зритель в сером (прерывая молитву, с иронией). Уточните, пожалуйста… Уточните, что вы считаете честным, а что — нечестным. (Продолжает молиться.)

Антонио. Может быть, никто не в состоянии дать этому точное определение. Но это единственное, в чем мы теперь можем быть уверены.

Зритель с бородой (прерывая молитву). Если вы от нас требуете полной откровенности, то надо сказать, что нельзя быть все время честным. Всегда, всегда…

Зритель в сером. Разделяю эту точку зрения. Минуту здесь… минуту там… Ведь день-то длинный, дорогой мой.

Антонио (возбужденно, нетерпеливо). Но сколько же времени в общей сложности вам это удается в течение дня?

Зритель с бородой и зритель в сером торопливо советуются друг с другом и с остальными, которые, однако, не перестают молиться.

Зритель в сером. Приблизительно минут десять.

Антонио. Слишком мало, господа. (Наконец спускает курок.).

Сцена тотчас же исчезает. Появляется кладбище: длинные ряды совершенно одинаковых открытых могил. Около одной из них ожидает Могильщик в рубахе, с лопатой в руках. Вновь слышится громкий — голос Антонио.

Голос Антонио (с удовлетворением). Ах… Ну вот, наконец я это сделал. Никто бы не поверил. Нужно было, чтобы кто-то подал пример.

Антонио входит на сцену и одним прыжком соскакивает в яму, около которой стоит наготове Могильщик со сверкающей лопатой и насыпанной рядом горкой земли.

Антонио. Засыпай, засыпай, я здесь. Я тешил себя пустой надеждой, что эти лицемеры сделают для меня что-нибудь новенькое. (Иронически.) Нееееет. Это было поистине замечательное «нееееет». (К Могильщику, прислушиваясь.) Слышишь? Они уже расходятся по домам. Но я к ним явлюсь, когда они будут меньше всего этого ожидать… Может быть, на море.

Как раз в тот момент, когда Могильщик уже обрушивает на Антонио лопату земли, в глубине сцены появляются три фигуры, идущие гуськом друг за другом, словно в похоронной процессии, и приближаются к могиле Антонио: это его жена, Кьяретти и Салони.

Вот и они. Они хорошие. (Могильщику, который собирается бросить на него вторую лопату земли.) Одну минутку, одну минутку. (Усмехаясь.) Я хочу почувствовать, как меня оросит дождик их слез… Как горячи слезы вдовы!..

Могильщик становится в выжидательную позу, опершись подбородком на рукоять лопаты, а Антонио, по-видимому, садится в могиле, ибо его голова скрывается из поля зрения.

Мария (останавливаясь). Боже мой, ну почему, почему? Всего час назад сосед слышал, как он насвистывал…

Кьяретти. Кто знает? Он был весь выкрученный, как винтовая лестница. Не понимал окружающих. Меня, например, он совсем не понимал.

Салони. А кроме того, дорогая синьора… у него был один грешок… он любил сквернословить. (К Кьяретти.) Не правда ли? Во всяком случае, жуткая смерть.

Кьяретти (к Салони). Клоунская. (К женщине) Я приношу вам соболезнования от имени правительства.

Мария. Искренние?

Кьяретти. Вы сомневаетесь, синьора?

Мария. Вы снимаете камень у меня с сердца. Я боюсь, что там, наверху, могут подумать бог знает что… Даже, что я изменила Антонио…

Салони (с готовностью). Я могу это опровергнуть. Я думаю, что второй такой прекрасной пары не найти. Однажды я в замочную скважину видел, как вы занимались любовью.

Мария. Может быть, Антонио был слишком… ну как бы это сказать? Экспансивен. Романтичен. Однако я все же была бы вам очень благодарна, если бы вы мне предоставили письменное свидетельство.

Кьяретти. Охотно. Вы сможете показывать его журналистам.

Мария. Меня бы не удивило, если бы он сделал эту глупость лишь для того, чтобы я мучилась угрызениями совести.

Кьяретти. Возможно, эта история с глазом превратилась для него в навязчивую идею.

Салони. И подумать только, что он ведь мог рассказывать ее на разные лады.

Кьяретти. Даже в фантастическом плане. Например, в виде мультипликации. Глаза всех цветов, взмывающие вверх… как воздушные шары…

Салони (словно ему пришла в голову блестящая идея). Осмелюсь сказать, что можно было бы придумать потрясающие эффекты, основывающиеся на том, что лицо, купившее глаз, то есть Массари, после успешной операции оказался с одним глазом богача, а с другим — бедняка.

Мария. Словно человек, одной ногой шагающий по тротуару, а другой — по проезжей части.

Кьяретти. Стремительная, веселая серия противоречий. Какой ритм!

Салони. Массари в первой половине фильма мог бы в результате извечных контрастов… даже окосеть.

Кьяретти. А во второй — обрести оптическое равновесие, каковое, не только в метафорическом плане, означает равновесие моральное.

Салони. Я консультировался с весьма влиятельными лицами. Они полагают, что было бы трогательно, если бы в душе Массари… внезапно… среди ночи…

Кьяретти (поправляя). На рассвете. Есть чувства, чем-то похожие на цветок… Они раскрываются на рассвете.

Салони. Прекрасное зрелище — Массари бежит по пустынным улицам… слышится классический шелест метлы по асфальту… А он все бежит и бежит… туда, где живет Джакомо.

Мария. Не забывайте, что синьору Массари за пятьдесят.

Салони. Можно показать, как старик бежит и десять километров. При помощи некоторых приемов монтажа.

Мария. Потрясающе!

Кьяретти. Как только Джакомо, выходящий в это время из дома, чтобы отправиться в клинику, видит приближающегося к нему Массари… он пугается… будто дворняжка, увидевшая петлю живодера. Инстинктивно хватает за руку жену, и они оба удирают.

Салони. А Массари преследует их.

Мария. Обычно бедняки бегают быстрее, чем богатые.

Кьяретти. Достаточно, чтобы бедняк немножко прихрамывал… Благодаря этому богатый его догоняет. И вот они лицом к лицу — Массари и Джакомо. Оба бледные. Смотрят друг на друга. Глаз Массари сверкает по-новому, кажется, его зрачок вбирает в себя первые солнечные лучи. «Прости меня», — говорит он. И кладет ему руку на плечо. Джакомо все понимает. Душа у него быстрее ума; значит, у него не отберут глаз. Массари бормочет: «Нельзя строить свое счастье на несчастье других». А Джакомо смотрит… смотрит на золотистую пыль, которая уже начала наполнять воздух… На нежную зелень газонов… Радугу, которая сверкает и переливается в струе воды, пущенной дворником в стену дома на противоположной стороне улицы.

Мария (растроганно). А можно сделать фильм цветным?

Салони. Да, мы сделаем его в цвете. Но мне не хотелось бы, чтобы был снят вопрос о полученном авансе. Зрители об этом помнят. Я предлагаю, чтобы супруга Массари, прибежавшая в домашнем халате, сказала бедняку, что дарит ему эти деньги.

Кьяретти. Нет, человек, продавший глаз, сам, по собственной воле, вспоминает про аванс.

Салони. Он питает чувство уважения к собственности.

Кьяретти. Вот именно.

Салони. Массари отказывается брать назад аванс.

Кьяретти. Нет. Это было бы манерно. В рассрочку. Массари соглашается брать частями. А в это время музыка наполняет зал и уже слышится первое хлопанье кресел, зрители встают с мест и устремляются к выходу…

Кьяретти вынужден остановиться, ибо жена Антонио настолько растрогалась, что, слушая его рассказ с напряженным вниманием, всхлипывает, уткнувшись головой в плечо Салони.

Салони. Ну перестаньте, перестаньте, синьора. Я тоже растроган… (Нежно прижимает ее к себе, обнимая за плечи.)

Все трое вместе удаляются, полностью открывая нашему взгляду могилу. Тотчас же Могильщик принимается забрасывать могилу землей. Антонио высовывается по пояс из ямы, отряхивая землю.

Антонио (к Могильщику, после краткого размышления). Вынужден признать, что в идее Кьяретти есть известное благородство. А вам она понравилась?

Могильщик. Нет… Пожалуйста, сойдите вниз.

Антонио. Не спорю. Сколько вам еще осталось?

Могильщик. Да уже немного.

Антонио. Я думал о том, не забыл ли я сказать что-нибудь важное этим господам. Мне было бы очень жаль. Я намеревался выложить целиком все, что у меня на душе. У меня… у меня была наготове одна фраза, которая полностью бы выразила мое душевное состояние. Именно ее-то я и не сказал.

Могильщик. Извините за настойчивость… (Приготавливается бросить новую лопату земли.)

Антонио (словно неожиданно вспоминая приготовленную фразу). Где есть совесть… есть будущее. Удачно, а?

Могильщик. По-моему, довольно туманно.

Антонио. Я мог бы сделать эту фразу яснее, но боюсь, она утратила бы свою лаконичность. Я мечтаю, чтобы она запомнилась и стала поговоркой…

Могильщик (замечает, что в глубине кладбища потихоньку кто-то вылезает из могилы и хочет незаметно удрать). Эй!

Беглец не останавливается и исчезает.

То и дело бегут отсюда. Сегодня уже третий. Когда-то люди были серьезнее.

Антонио. Плохо, плохо. Они позорят человека.

Могильщик. Это кладбище для образованных. Вчера удрала целая стайка… В сумерки… Самое их время… Я крикнул им вслед: шуты гороховые! А иногда они меня бьют…

Антонио. Стыд и срам!

Могильщик. Сегодня утром один тут принялся рассуждать о бесконечности… Просто заслушаешься, как складно говорил… А потом вдруг… как выпрыгнет из могилы и ускакал, точно кенгуру… Прошу вас, лягте. (Замечает, что готовятся убежать еще трое. Бросается в их сторону, крича.) Стой!

Антонио (вторя Могильщику и пытаясь выбраться из могилы). Стой!

Беглецы останавливаются.

Могильщик, (поворачивается к Антонио). Пожалуйста, не трогайтесь с места.

Антонио. Не беспокойтесь. Я человек последовательный.

Могильщик. Браво! Помогите-ка мне образумить этих несчастных.

Трое робко приближаются. Один из них маленького роста, один — высокий, один — толстый.

Поздравляю. Этот синьор тоже очень удивлен… Не так ли?

Антонио (с некоторым усилием). Да, да…

Могильщик (Толстому). Вы уже целую неделю бегаете взад-вперед… Примите наконец какое-нибудь решение — или туда, или сюда.

Толстый. Решено… У меня было предчувствие. Предчувствия словно светлячки. Они появляются и исчезают неожиданно. (Глубоко прочувствованно и почти возмущенно.) Но почему я? Почему именно я? (Пауза.) Всего хорошего. (Уходит.)

Все (за исключением Могильщика). Всего хорошего…

Маленький (несколько смущенно указывая на Толстого). Он посеял в моей душе некоторые сомнения… Вот нас двое… (Считая себя и Высокого.) Один… Два… А остальных (указывая куда-то далеко) … их миллиарды. Здесь… Двое… Там… Миллиарды… Может показаться, что мы хотим придать себе слишком большое значение… (Не продолжает и поворачивается к Высокому с жестом, словно говорящим: он-то знает.)

Антонио. Значение символическое, догматическое. Я понял.

Маленький с довольным видом указывает Высокому на Антонио.

Антонио (все более участливо). Самомнение… недостаток, который я больше всего ненавижу.

Высокий. Я не доверяю судьям. Если до них дотронешься… сразу отдернешь руку… словно они сделаны из какой-то другой, неведомой нам материи.

Антонио. В самом деле, нынче стоит о чем-нибудь подумать, как это сразу же покажется тебе чем-то прямо противоположным.

Маленький. Очень, очень современно…

Антонио. Это значит, что ты рискуешь расстаться со своей шкурой во имя того, что может показаться тебе ложным тотчас же после принесенной тобой жертвы.

Маленький (глядя на Антонио с лицемерным восхищением). Как это гуманно!

Высокий. Одним словом, боишься, что ты совершил этот поступок скорее из-за страха перед людьми, чем в силу обдуманного решения.

Маленький. Не надо испытывать страх перед людьми.

Высокий. Ни перед кем.

Антонио. (воодушевляясь). Даже перед… богом. Из-за той капельки отчуждения нашего «я», всего одной капельки, которую этот страх содержит.

Высокий. Очень хорошо сказано.

Могильщик (к Антонио, саркастически). Вот теперь и я понял.

Антонио (одергивая его). Да что вы поняли? Я продемонстрировал, что я человек с богатым внутренним миром. Я доказал, что обладаю ярко выраженным, даже мучительным социальным чувством. Пожалуйста, без инсинуаций… Я… остаюсь.

Могильщик. В таком случае… извините. (Принимается вновь закапывать могилу.)

Маленький (очень испуганно). Я — нет… Я ухожу… Но я больше не буду ничем заниматься. Я буду жить там… как цветок мака, который набирает соки благодаря воздуху, воде, солнцу — и больше ему ничего не нужно… Кто мне может в этом помешать?

Могильщик. А если удерет вор и повстречает вас… с вашим прекрасным желанием превратиться в мак, тюльпан или кедр. Но вор-то побежит другой дорогой.

Маленький. Не понимаю. Видите ли, я недостаточно умен. Так что же, вы будете меня за это сечь? Всего хорошего.

Высокий. Всего хорошего…

Антонио. Всего хорошего…

Маленький (издалека). Всего хорошего.

Высокий. Всего хорошего.

Оба вновь оборачиваются и машут рукой на прощанье. Антонио в ответ тоже машет им, а Могильщик начинает засыпать его землей.

Антонио (некоторое время старается выдержать, потом делает знак Могильщику, который прерывает свою работу). Я сейчас вас насмешу: дело в том, что мой взгляд упал вот на эту каменную ограду… Нюансы. Если бы не было этой ограды, я бы покинул сей мир без тени сожаления.

Могильщик. Всегда что-нибудь да найдется.

Антонио. Что это — еще одна инсинуация?

Могильщик. Нет-нет.

Антонио. Художник, он как листья подсолнуха. От легкого порыва ветерка (пытается показать жестами) они меняют цвет.

Могильщик. Не дергайте руками. Не то мы никогда не кончим.

Антонио (вновь уязвленно). Вы хотите заставить меня изменить характер, чтобы сэкономить какую-то минуту.

Могильщик. Нет-нет. (Готовится бросить еще одну лопату земли.)

Антонио (громким голосом, словно хвастаясь). Почему я жестикулирую? Да потому что я латинянин. И я стал им не по своей прихоти. Вам никогда не случалось… вдруг почувствовать себя мелом, которым пишут на классной доске?..

Могильщик (все более ворчливо, с досадой). Нет, не припомню.

Антонио. Будьте осторожны в будущем. Чувствуешь себя именно мелом. Кто-то тобой чертит. Вот он уже провел две линии — стороны треугольника — и тихонько-тихонько проводит третью. Треугольник. А если захочет, говорит: я превращу тебя в трапецию. Как тут не взбунтоваться, не правда ли?

Могильщик (швыряя на землю лопату, с раздражением опускает засученные рукава рубашки, явно намереваясь уйти). Ну вот что. Я решил: с сегодняшнего дня меняю профессию.

Антонио (вскипая). Вы уходите, потому что… потому что вы, наверное, ромб. Да-да, не обольщайтесь. Вы — ромб.

Могильщик (почти про себя). Буду приходить время от времени присмотреть за Гаибасси. (Глядит на соседнюю могилу, тонущую в цветах.) Или Гаифасси, не разобрать. Дождем немного смыло фамилию.

Антонио (осторожно выбираясь из могилы). Если позволите, я вам помогу прочесть… у меня глаза, как у кошки. (Приближается к могиле, пытается разобрать надпись.) Гаитасси, Гаифасси, или Гаимасси…

Могильщик (все так же про себя). Он перемешался с землей… Там, внутри, все спуталось… Ему даже не надо, чтобы к нему приходили и приносили цветы… Он сам их выращивает… Глядите-ка, какие красивые маргаритки. (Наклоняется поправить рукой цветы на могиле.)

Антонио (под впечатлением услышанного). Но этот… он что, в самом деле ни разу не пошевелился?

Могильщик. Ни разу.

Антонио (невольно). Мне очень жаль… (К медленно уходящему Могильщику.) Хотя бы попрощались.

Могильщик оборачивается, неодобрительно глядит на него и исчезает, так и не попрощавшись.

(После короткой паузы, поборов неловкость.) Но что он знает об извилистых дорогах, крутых обрывах, скалистых пиках, темных пещерах, таящихся внутри меня? Выстрел из револьвера был одним мгновением, минутным импульсом. Таким коротким, что внутрь не проникло ни крупицы диалектики. Чем-то целостным, неделимым. Но здесь… (указывая на кладбище) здесь мы можем, мы должны все четко разграничивать. И я принадлежу к категории людей, которые обязаны думать… всегда… даже когда они умерли. (Вдруг испускает крик, словно перекликаясь с кем-то в лесу.) Ооооо! (Никто не отвечает.) Я действительно один. Слишком много проблем лежит на моих слабых плечах. И никто не придет на помощь. Никто. (Тяготится пауза.) Даже эха не слышно. (Кричит снова.) Ооооо! (Никто не отзывается.) Если есть бог, сейчас был бы самый подходящий момент… Какой-нибудь знак, ну хоть самый маленький… или его голос. Нет, голоса лучше не надо. Потому что если у него вдруг такие же интонации, как у нас… если голос похож… не знаю на кого… например, на Винченцони… или Нардуцци… он на меня бы уже не подействовал… Ну тогда пусть… на минутку закроет рукой луну… Тем более тут никого нет. Только он и я — совершенно одни… Если ты это сделаешь… клянусь, я спрыгну обратно в могилу и собственноручно засыплю себя землей. (Медленно прохаживается взад-вперед, смотря на луну.) Измени хотя бы цвет кустарника. (Продолжает семенить мелкими шажками, то и дело останавливаясь.) Иначе… иначе, смотри, я уйду… Я уйду, вернусь туда… и… пошлю письмо Кьяретти, поздравлю его с днем рождения. (Снова испускает крик.) Ооооо! (Бочком, медленно, шевеля только ступнями, направляется к кулисам. Потом оборачивается, глядит вверх.) Я в самом деле ухожу… Я тебя предупредил…

И в то время как он убегает, ярко высвечивается прежняя сцена, то есть реальное жилище Антонио. В доме зажжены все лампы, ванна, в клубах пара, с веселым шумом наполняется водой — все точно так же, как вначале. То и дело оглядываясь назад, в сторону кладбища, показывается запыхавшийся Антонио. Он усаживается за пишущую машинку и начинает все быстрее и быстрее стучать по клавишам, в то время как из глубины сцены на нас надвигается большой белый экран. На экране что-то показывают в цвете. Мы еще как следует не различаем, что именно, но по мере того как экран приближается и занимает, как обычные экраны в кинотеатрах, весь просцениум, мы начинаем постепенно узнавать как раз тот финал, который придумал на кладбище Кьяретти. В самом деле, вот бежит Джакомо, преследуемый Массари. Но путь ему преграждает стена. Джакомо в испуге оборачивается. Массари настигает его, улыбается и хлопает по плечу. Тогда испуганное лицо Джакомо постепенно озаряется улыбкой и приближается к нам — мы видим его самым крупным планом, — он счастливо глядит по сторонам и бормочет все отчетливее: «Спасибо… Спасибо… Спасибо…» На фоне этого светящегося благодарностью лица, под аккомпанемент этого «спасибо» на экране появляется слово «КОНЕЦ», сопровождаемое характерным для финалов музыкальным крещендо, заглушающим также и стрекот пишущей машинки.

Занавес