Глава I

— Что ты слышала?

— Я? Ничего.

Не обернувшись в ее сторону, я небрежной походкой направилась в глубь комнаты. Не спеша улеглась в постель. Закрыла глаза.

В другом конце комнаты Лелла сделала несколько шагов. Я чувствовала ее нерешительность. Она молчала. Я ждала, когда она подаст голос, который так нравился мне, — низкий, растягивающий слова, как бы обволакивающий их мимолетным благородством. В ее устах арабская речь обретала первозданное величие.

Я открыла глаза; она стояла у моей кровати.

— Я сказала Тамани, чтоб и ноги ее тут не было. Ты знаешь, что я о ней думаю, чего она стоит…

Я не ответила. Притворно смежила веки и наблюдала за ней сквозь ресницы: она боялась. Лелла Малика, гордая, безупречная Лелла, боялась меня, своей падчерицы! Я отметила ее чересчур внимательный взгляд, потом с улыбкой отозвалась, чтобы ее подбодрить:

— Ты права, она пакостит все, к чему ни притронется. Но она не прекратит ходить вниз, к старухам…

— Да… — как бы мирясь с неизбежным, вздохнула она. Потом отвернулась и, успокоенная, вышла из комнаты.

Я снова закрыла глаза. Пусть на меня снизойдет сон! Пусть он укроет мое тело, которое только и жаждет мягких диванов в глубине заброшенных, забытых летней жарой спален.

Отныне, сколько бы я ни зажмуривалась, ни спала днями напролет, умирая ночью, мне не забыть этого шепота в глубине темной комнаты. Он уже преследовал меня.

Мне вовсе не было любопытно слушать дальше. Напротив, я злилась на себя, что не заткнула уши, прежде чем стало поздно. Я остановилась на пороге, держа руку на шторе, но не отдергивая ее… и голос Тамани угрожающе шипел: Пока ты будешь оставаться здесь, в этом доме, я ничего не скажу. Не забывай этого… Иначе я заговорю…

Я ждала продолжения… ответа Леллы, который развеял бы этот кошмар. Его не было долго, так долго…

Я не выйду из этого дома. Я привыкла держать слово. Но, повторяю, я не хочу больше видеть тебя здесь…

Я собиралась отдернуть штору, когда прямо передо мной, на свету, возникла Тамани. Ее лицо озорной ведьмы приблизилось к моему, коснулось моей щеки. Потом она с усмешкой запрокинула голову. Я уклонилась от ее взгляда. Вошла.

— Что ты слышала?

— Я? Ничего.

Ничего. С открытыми во тьму глазами я повторила это тяжелое слово.

* * *

Я бежала по дороге, прямо перед собой слышала, как бьется мое сердце; его стук накладывался на стук моих шагов. Теперь было уже и не разобрать, который из двух отмеряет мое смятение. И я продолжала бежать бесцельно, наугад. Под конец стало даже приятно. Я остановилась.

Мимо, совсем рядом, проносились машины. Одна из них притормозила. Ко мне повернулось мужское лицо; улыбка на нем неестественно долго задержалась, и смотреть на это было смешно. Водитель выпрямился, пожал плечами, и машина исчезла. За ней проследовали другие, наполненные шумом и смехом, которые тянулись за ними какое-то время в этой послеполуденной июльской неподвижности. Казалось, они попали сюда из другого мира.

Я зашагала вновь. Было жарко, и я свернула на тропинку, нырявшую под сень деревьев. Город был еще недалеко. На одном из поворотов Алжир раскинулся передо мной словно в сладкой истоме, и я долго созерцала его. Даже солнце, казалось, щадило его, окружая ореолом. Завороженная зрелищем, я опустилась на скошенную траву. Оглядевшись вокруг, откинулась на спину. Вздохнула. В прохладных объятиях земли я погрузилась в дрему, полуприкрыв глаза, наполненные необъятным, как брюхо животного, небом.

* * *

Что побудило меня отправиться в тот день на торжество? На этом настаивала Лелла. Она подошла ко мне, и голос ее сделался слаще меда:

— Ты уже взрослая девушка, Далила. Тебе надо ходить на свадьбы. Не будь такой дикаркой.

Дикаркой! Возражать не хотелось; очень уж непривычен был для меня этот ласковый голос, просительные интонации. Я вдруг почувствовала себя счастливой. Напевая, я облачилась в новое платье, потом распустила волосы. Передо мной остановилась Лелла; с внезапной робостью я готовилась услышать комплимент, который восприняла бы с неудовольствием. Я ждала, но она ничего не сказала, и мы пошли.

Еще не придя на место, я пожалела о том, что согласилась: страшили бесчисленные женщины, которые будут пялиться на меня пустыми глазами. Вскоре я погрузилась в бурлящий водоворот лиц, тел, бесстыдно выставленных напоказ грудей под тяжестью драгоценностей.

Мне хотелось бы остаться подле Леллы. Но ею уже завладели другие. Она сделала мне знак присоединиться к девушкам, по обычаю обособленной кучкой собравшимся в уголке. Я направилась к ним, решив терпеть уже до конца празднества.

Посреди двора, перед хором старух, одна из которых, слепая, пела, тряся головою, одна за одной проплывали в танце молодые женщины. Я отдалась сладкой истоме одиночества… Внезапно передо мной возникла хозяйка дома. Она с улыбкой предложила мне встать. Я помотала головой, не заботясь о том, что мой отказ выглядит невежливо: я никогда не танцевала. Тут раздался пискливый голос моей соседки, некрасивой тщедушной брюнетки:

— О! Сегодняшние образованные девицы предпочитают книжки!..

— Я? — воскликнула я, оборачиваясь к ней. Напротив, я очень люблю танцевать.

Я поднялась. Вновь зазвучала музыка — ритмичная, монотонная. Я оказалась в кругу женщин. Отважилась на несколько па. Тонкий голос распорол воздух. Тело мое задрожало… Изогнулось, выпрямилось, качнулось… И вот уже не осталось ничего, кроме моих колышущихся плеч, талии, бедер и музыки, которая, похоже, никогда не умолкнет. Мир кружится в вихре; словно в каком-то нескончаемом путешествии, передо мной мелькают накрашенные глаза женщин, их хлопающие ладони. Певица поет о расставании, об утраченной любви; остальные хором подтягивают в унисон тем же странным, гундосым, каким-то отчаянным голосом… Должно быть, танцевала я долго.

Безразличная к комплиментам, я прошла на свое место. Я не узнавала себя. Я чувствовала в себе какую-то тяжесть и терзалась стыдом за то, что так нескромно выставила себя на всеобщее обозрение.

Мне принесли кофе; я проглотила его залпом. Вокруг меня множество ртов шумно всасывало обжигающий напиток. Из рук в руки передавались блюда с медовыми пирожными; несколько детей из глубины двора провожали их голодным взором. Ближе их не допустили; вскоре им достанутся остатки. Внезапно мне опротивело это угощение, это пиршество; я поднялась.

В дверях я наказала одной девчушке из этого дома предупредить мачеху о моем уходе. И удрала. Дожидаться автобуса мне и в голову не пришло: я спешила покинуть эту пригородную деревушку. По лицу у меня текли слезы. Их быстро осушал ветер, хлеставший по моим щекам. Я бежала с чувством освобождения. Счастливая от того, что волосы треплются у меня по шее, по спине, счастливая от привольного воздуха, я мчалась вперед. Теперь город у моих ног, и я сплю безмятежно, как королева.

* * *

Вскоре солнце взобралось ввысь и оказалось над самой моей головой. Ослепленная даже под зажмуренными веками, я сняла болеро, прикрывавшее мне плечи. Солнце обрушилось на кожу; блаженствуя, я отдалась его укусам. Впервые в жизни я спала вот так одна на природе. Мелькнула было мысль, что это неосторожно. Но откуда здесь в этот час взяться чему-то иному, кроме меня и неба? Все восемнадцать лет мне не давали любить это красное солнышко, это полное и круглое, как чаша с прохладной водой, небо. И вот я наконец на свету. Я уснула.

Когда я открыла глаза, то увидела лицо. Лицо мужчины, на котором я первым делом заметила смеющиеся глаза. Я не пошевелилась. Казалось, я приземлилась где-то на просторах теплой ночи, на время которой солнце укрыло меня золотым одеянием. Лицо никуда не делось, оно было тут, на омывавшем его свету. Над черными глазами хлопали ресницы; я заметила и тонко очерченные губы, но прочла на них ироническую улыбку. Встрепенувшись, я в смущении вскочила на ноги. Поискала на траве болеро, чтобы набросить его на плечи. Мужчина засмеялся.

— Не тревожьтесь из-за меня!

Вначале захваченная врасплох, а потом раздосадованная тем, что показалась чрезмерно стыдливой, я снова села. Стоя передо мной, он был так высок, что мне приходилось запрокидывать голову, чтобы встретиться с ним глазами. Я нашла, что он недурен собой. Мне хотелось улыбнуться ему; он меня нисколько не стеснял. А ведь это первый чужой человек, который заговорил со мной, подумалось мне; больше того первый мужчина, не считая моего брата и зятя. Но сегодня, после этого сна под открытым небом, ничто не казалось мне странным.

Я прижалась щекой к коленям, как люблю сидеть, и так искоса смотрела на незнакомца. Я слушала его, погруженная в приятное состояние лени. Позади него, позади его улыбки, ослепительно сияло небо. Отвечать не хотелось.

— И часто вы отдыхаете здесь, на травке?

Я продолжала смотреть на него. Мне казалось, что я никогда не выйду из оцепенения.

— Как вас зовут?

По тому, как он растягивал слова, я догадалась, что он, как и я, араб. До сих пор во мне даже не шевельнулось чувство осторожности; вот и прекрасно. Когда оказываешься вдали от людей, от их шума, на самой границе своего «я», то испытываешь такое упоение, что, кажется, осталась бы тут навсегда, созерцая дивную красоту. Я не забывала, что я мусульманка, благовоспитанная девица из буржуазной семьи, но чувствовала себя счастливой. Небрежное изящество, с каким держался незнакомец, вполне отвечало моей душевной приподнятости. Все остальное не имело особого значения.

— Как вас зовут? — повторил он уже тише.

Приняв мое молчание за приглашение, он приблизился ко мне и сел рядом. Я вскочила; очарование сгинуло. Надевая болеро, я выпалила по-арабски, кипя от негодования за порушенное:

— Ваше имя я узнавать не собираюсь, последуйте моему примеру и — прощайте!

Возвращаясь домой на автобусе, я ни о чем не думала. На город вскоре должна была опуститься ночь; она уже подкрадывалась от горизонта, собираясь окружить это буйство света, который не знал, куда деться. Одна посреди горожан, транжиривших свое воскресенье, я испытывала пронзительную, нервную радость. В тиши летнего вечера мне было слышно, как в безбрежной ясности бьется сердце мира.

Дома меня ждали. Уже на пороге я вспомнила, что мне впервые есть что скрывать.

Наш дом последнее, что осталось от былого богатства, — был просторен и стар. Он давал приют всей семье: теткам, замужней сестре и женатому брату. На первом этаже по комнате было у моей тетушки, у сестры и у престарелой четы наших дальних родственников — Си Абдерахмана и его жены, которые нашли здесь прибежище с тех пор, как отреклись от сына. Все они жили вокруг патио, внутреннего дворика, — его беломраморные плиты, величественные колонны и бассейн составляли единственную роскошь в доме. На втором этаже две комнаты отвели себе мой брат Фарид и его жена Зинеб. Я же после смерти отца делила комнату с мачехой. Остальное — буфетная и ванные комнаты было в общем пользовании.

Когда я пересекала дворик, Сакина, моя любимая племянница, зарылась мордашкой мне в юбки и пролепетала:

— Фарид вернулся. Спрашивал тебя…

Приласкав девочку, я поднялась наверх. Мысль о брате не омрачила моего настроения. Дом благоухал жасмином; в этот час женщины, покинув галереи, хлопочут на кухнях. На краткий миг дом был предоставлен в полное мое распоряжение.

Войдя в нашу комнату, я обнаружила, что Лелла уже вернулась. Ее слегка измятое платье лежало поперек кровати. Я направилась в глубь комнаты, на свою половину. Там царила прохлада; выходить отсюда не было ни малейшего желания…

За столом Фарид сухо спросил у меня:

— Почему ты не дождалась матери, чтобы уйти с ней вместе?

Я почувствовала себя усталой и вышла, но домой вернулась не сразу, а зашла к Мине — она живет в двух шагах оттуда, в аль-Бияре.

Я позабыла приготовить правдоподобную ложь. Не успев договорить, я вспомнила, что Мина имеет обыкновение проводить воскресенье у своей бабушки в деревне. Фарид ничего не ответил. Зато я увидела, как вздрогнула сидевшая напротив меня Лелла, которая хорошо знала привычки моей подруги. Однако она с невозмутимым видом продолжала накладывать еду.

Я устремила на нее пристальный взгляд, но она не подняла головы. Только к концу ужина, уже после того, как ушел Фарид, она обернулась ко мне и с разозлившей меня насмешливой снисходительностью воскликнула:

— Никогда бы не подумала, что ты так хорошо танцуешь! Ты пользовалась на празднике таким успехом…

Зинеб, упрекнув меня за скрытность, потребовала подробностей. Я вяло отбивалась — мысли мои были заняты другим, меня чересчур заинтриговал этот новый тон Леллы, чтобы обсуждать мой «успех». Мне вдруг захотелось в полный голос объявить, что я на привольном воздухе повстречалась с мужчиной. Я не убоялась бы этого. Но я предпочла смолчать: пусть этот сон останется со мной.

 

Глава II

В последующие дни я не выходила из дому. Жизнь протекала неспешно. Каникулы принесли с собой скуку, в которую я безвольно погружалась. На протяжении трех месяцев я сладострастно оттачивала это чувство, которое смешивалось с тенью прохладных комнат. Все больше давила послеобеденная жара, тяжелая, как толща мутной воды.

Долгий траур, последовавший за смертью отца, закончился прошлой зимой. То было первое лето, когда женщины смогли ходить на свадьбы, многочисленные в это время года. Каждое празднество давало очередную пищу для пересудов. Тамани, чьей обязанностью было разносить сплетни из дома в дом, бывала у нас почти ежедневно.

По вечерам за столом Зинеб время от времени отваживалась обсудить последние новости в присутствии мужа. Она делала это старательно, с наивным удовольствием; за полгода замужества она так и не усвоила, что если по утрам она и может позволить себе поболтать внизу с моими тетками и Тамани, то здесь, «у нас», правила совсем иные. За их выполнением следила Лелла.

— Говорят, жена учителя Бен Милуда, начала Зинеб, — купила себе золотое ожерелье, которое…

— Говорят? — резко перебил ее Фарид. — Кто говорит?

— Сегодня утром приходила Тамани, — бледнея, пролепетала Зинеб.

Фарид повернулся к Лелле, и та ровным голосом произнесла:

— Я запретила ей подниматься сюда.

Фарид взглядом поблагодарил ее. Потом повернулся к жене. Я наблюдала за этой немой сценой.

Зинеб склонила голову к тарелке. Фарид был мрачнее тучи. Он не спеша подцепил кусочек мяса и принялся тщательно его пережевывать. Противно чавкая, он как бы заранее смаковал тот категорический приказ, который отдаст Зинеб.

Лелла скромно встала из-за стола. Зинеб дрожала… Фарид отложил вилку и проводил глазами уходившую Леллу. На неподвижном лице мачехи, как мне показалось, мелькнула при этом тень неприязни. Наконец Фарид вынес свой приговор:

— Отныне, когда в доме появится эта женщина, ты будешь уходить в свою комнату. Поняла?

— Да, — всхлипывая, ответила Зинеб.

Лелла исчезла; я посмотрела ей в спину с пробуждающейся ненавистью.

* * *

Летом с едва забрезжившим рассветом почти тотчас наваливается изнуряющая жара. В этот час внизу, во дворике, еще есть тень. Лежа в постели, я слышу равномерное постукивание швейной машинки моей тетки Зухры: остальные женщины собрались вокруг нее; гомон их голосов врывается в окно одновременно с лучами солнца, лижущими край моей кровати. Иногда я вздрагиваю от переливчатого смеха Зинеб.

Меня потормошили. Проворным движением я, измяв влажную простыню, перевернулась так, что ноги мои оказались на подушке, и сжалась в комок. И в сладкой дреме пробормотала:

— Дай мне поспать еще минутку…

Мне нравилось строить из себя избалованное дитя. Наконец я открыла глаза. В это утро она накрасила губы чересчур яркой помадой. Я разглядывала ее ноздри, казавшиеся слегка выпуклыми глаза, темные завитки волос и этот накрашенный рот…

Я соскочила с кровати и под ее трескотню повернулась к ней спиной. Она вновь оказалась передо мной, теперь уже в глубине зеркала: миндалевидные глаза, горделивые движения головы. Иногда я любовалась ее красотой, когда ночь зажигала ее порочным огнем. Сейчас же я видела лишь кокетливую и жеманную девицу и находила ее вульгарной. Я оделась.

— Пойдешь в четверг на собрание? — спросила Мина.

— Зачем?

— Как «зачем»? Да чтобы проветриться, посмотреть на других девушек, обсудить все эти вопросы…

Под конец ее голос звенел чуть ли не возмущенно.

— Какие вопросы? — холодно ответила я, стараясь, чтобы это звучало презрительно. На самом деле я отлично знала, что за вопросы волнуют лицеисток и студенток: проблема эволюции мусульманской женщины, проблема смешанного брака, проблема социальной ответственности женщины, проблема…

— Уф! Сколько проблем!

Я сказала это вслух; под недоуменным взглядом Мины я воскликнула:

— Да! Слишком много проблем! Особенно когда вы начинаете их мусолить…

Я запнулась: разве не ясно, что Мина, занимаясь этими вопросами, лишь отдает дань моде? Пожала плечами, как бы ставя точку в незавершенной фразе. Потом добавила, чтобы сгладить резкость тона:

— Ты же знаешь, что я не люблю интеллектуалок… Они слишком болтливы…

Мина снисходительно засмеялась, но продолжала настаивать:

— И все-таки приходи в четверг. Поможешь мне готовиться.

— Обратись к Лелле, это по ее части, — ответила я.

В действительности я изнывала от безделья. Мина добавила:

— Кстати, я пригласила ту девушку, о которой столько тебе говорила, — Дуджу. Хоть взглянешь на нее…

Дальше я уже не слушала, зная ее склонность к неумеренным восторгам по любому поводу. Я закончила одеваться. Приближалось время обеда; я пригласила ее остаться, но лишь для проформы: она всегда отказывалась, избегая Фарида. Я проводила ее до двери.

Внизу она остановилась поболтать с женщинами, и я наблюдала, как перед моими тетками она снова надела на себя лицемерную маску тихони. Говорила с серьезной миной, хлопала, когда надо, ресницами и улыбалась точно в меру. Я забавлялась ее притворством — потом она обязательно признается мне в нем и сама же будет потешаться над этим с бесстыдным смехом, который будет мне приятен. И впрямь, если мне и нравилось видеть ложь, то на одном лишь ее лице: она составляла истинную ее природу.

Мина одну за другой перецеловала женщин, провожавших ее нескончаемыми любезностями, на которые она отвечала тем же отсутствующим тоном. Она подошла к сидевшей в углу Лелле. В этот миг я уловила ее внезапное замешательство. Лелла спросила с непонятной улыбкой:

— Ты уже красишься, Мина?

Захваченная врасплох, та покраснела.

— О, я просто такая бледная, Лелла…

— Да я вовсе не в упрек! Тебе очень идет, уверяю тебя. До свидания.

Я отвернулась. Просквозившая в ее тоне ненависть не оставляла сомнений: то была врожденная неприязнь раскусивших друг дружку самок.

После сборища у Мины прошли и другие. Дважды в неделю Мина притаскивала меня в кружок все тех же заядлых спорщиц.

Я слушала их с безразличием. Бывало, на протяжении всей сходки я не открывала рта. Посреди чашек с чаем и медовых пирожков весомо, значительно падали слова, прокатываясь по таким похожим одна на другую буржуазным гостиным в неомавританском стиле. Девицы озабоченно морщили лбы, обреченные изображать из себя этаких интеллектуальных подвижниц. Я говорила себе, что их слова — пустота, но звучавшее в голосах упрямство походило на страсть. Их воодушевления я не разделяла.

Только одна из них привлекала меня: Дуджа. Она говорила мало, но ее пылкий грудной голос нравился мне. Казалось, и самые незначительные слова она произносит с тем же старанием, с каким она внимала речам других. Постарше остальных девушек, она была красива обычной, но какой-то спокойной, уверенной красотой.

Сегодня мы собрались у нее.

Я не намеревалась идти. Помню, Мина в присутствии Леллы настойчиво уговаривала меня:

— Далила, прошу тебя, ну пойдем со мной к Дудже.

— К Дудже? — спросила Лелла.

— Да, к Дудже аль-Хадж.

— Аль-Хадж?..

Я уже не слушала; лицо Леллы передо мной вдруг оживилось, она заговорила быстрее… Покачав головой, она слегка громче, чем требовалось, сказала:

— Нет, сегодня Далила не пойдет. Она не может выйти из дому.

— Но Дуджа рассчитывает на нее!.. Такая милая девушка! — не унималась Мина.

— Она не пойдет, — сухо отрезала Лелла.

Я взглянула на нее со внезапно пробудившимся интересом: впервые тон ее был так груб. Тут мне вспомнилась Тамани, их перешептывание… Что так пугает ее у аль-Хаджей?

— Я пойду, — сказала я, решившись на этот вызов из желания узнать.

Дудже с самого начала удалось создать удивительно непринужденную атмосферу. В первый раз я не чувствовала себя обязанной сидеть сиднем в окружении склоненных голов. Я устроилась в глубине комнаты, у книжных полок, но читать не стала.

Шум спора доносился до меня с другого конца гостиной неясным гулом. Он меня не затрагивал. Я была окружена тенью, прохладой, тишиной.

Никто не обращал на меня внимания. К моей неразговорчивости успели привыкнуть. Если я и заговаривала с кем-то, то лишь с Миной, и тогда лицо ее кричало всем остальным о нашей близости. Это держало их на отдалении; судя по тому, с какой охотой Мина играла роль близкой подруги, я догадывалась, что мое молчание окружает меня тайной. От этого я испытывала удовольствие, в чем не признавалась даже самой себе. Я не была уверена, что присутствую на этих собраниях исключительно ради того, чтобы удовлетворить свое тщеславное желание ощутить себя одинокой посреди их бесплодных дискуссий.

* * *

Ближе к вечеру Мина провела меня по дому. За ним открывался сад, в глубине которого я увидела фиговые деревья.

— Может, сходим туда? — предложила я. Мина состроила гримасу. — Ну пошли же…

Я, как могла, пыталась побороть ее нерешительность. Меня манила тень. Но не только. Перед этим в гостиной Дуджа говорила о своем кузене, который, по ее словам, должен был быть где-то неподалеку возможно, в саду. «Тридцать лет-и все еще холостяк», — шепнула мне на ухо Мина — она, как всегда, была в курсе всего. Мне тотчас вспомнилась реакция Леллы на фамилию аль-Хадж. Получалось, что этот кузен — единственный человек в доме, который, будучи в том же возрасте, что и Лелла, мог иметь с ней какие — то отношения. Мне захотелось встретиться с ним: по его лицу я прочту, ошибаюсь я или нет.

— Пошли… — тянула я Мину.

Она упрямилась. Я оставила ее и двинулась одна. Услышала, как она уходит, но продолжала углубляться в сад.

Уже почти подойдя к фиговым деревьям, я вздрогнула и от неожиданности застыла на месте: там, на траве, лежал, повернувшись ко мне и улыбаясь, словно поджидая меня, он… Он! Он привстал, и я, взяв себя в руки, подошла, как будто явилась на свидание.

— Ну что же, — сказал он, теперь я наконец узнаю ваше имя!

Мне не хотелось, чтобы он чувствовал себя победителем. Сейчас, когда он лежал вот так на траве в просторном светлом одеянии, я его не стеснялась. Я с вызовом ответила:

— Меня зовут Далилой, и я знаю Дуджу. — Из предосторожности я добавила: — Это ваша кузина, не так ли?

— Да-да, кузина… — засмеялся он. — И давно вы с ней знакомы? Впрочем, Дуджа знает всех столичных девушек с передовыми взглядами.

Умолкнув, он какое-то время разглядывал меня, потом спросил:

— А эти знаменитые собрания — они для чего?

Я подхватила его иронический тон:

— Чтобы определить роль женщины в мусульманском обществе, ее обязанности по отношению к своим угнетенным мужчинами сестрам. Знаете, это очень серьезно!

Он продолжал смотреть на меня; на миг я почувствовала себя неуютно: казалось, эти веселые глаза насмехаются над моей попыткой иронизировать.

— Да, это выглядит весьма серьезно, — сказал он, — но что-то не похоже, чтобы вы сами в это верили.

— О, я…

Пожав плечами, я села подле него. Он приподнялся на локте. Я повернулась к нему. Дом был скрыт от нас бугром; никто, кроме Мины, не явится за мной сюда. Я мысленно пожелала, чтобы она не приходила никогда.

Он наблюдал за мной. Меня это нисколько не смущало. Внезапно я с усилием подумала: почему я села? И повторила это вслух:

— Я все спрашиваю себя: почему я села?

— Я тоже! — ответил он задорно.

Мы взглянули друг на друга и одновременно рассмеялись; мы были так близко, что его и мой смех слились воедино, потом… потом его глаза завладели моими… Не сразу, но я перестала смеяться. Поднялась на ноги.

— Я буду ждать вас в ближайший четверг в четыре часа перед студией Алетти. Вы придете?

Я повернулась к нему спиной. Его голос доносился как сквозь вату.

— Мне пора уходить! — пробормотала я с некоторым сожалением, словно пробудившись от хорошего сна.

— Вы придете? — повторил он уже тише.

Не оборачиваясь, я бежала.

* * *

Когда, вернувшись к Мине, я принялась расспрашивать ее о семье Дуджи, то обнаружила, что мои подозрения в отношении Леллы забыты. Теперь они казались мне химерическими. А кузен Дуджи был так реален…

Родители Дуджи жили в доме хаджи Салаха, а ее дядя умер в прошлом году, оставив единственному сыну процветающее коммерческое предприятие, в котором тот, впрочем, участвовал с тех пор, как закончил учебу. «И как его зовут?» — нетерпеливо перебила я. Звали его Салим. «Салим!»- повторила я почти беззвучно. Мина наблюдала за мной. На лице ее промелькнула улыбка, и она принялась забрасывать меня вопросами:

— Ты его знаешь?

— Знаю, — ответила я задиристо.

Посвящать ее в эту тайну у меня не лежала душа: не хотелось привносить сюда дух сообщничества.

Но любопытство взяло верх. После недолгих колебаний я выложила все — одним духом, без всякого удовольствия. Рассказывая о том, что и приключением-то не назовешь, я осознала всю банальность своих признаний. Как объяснить, что испытываешь, когда солнце впервые лижет твою обнаженную кожу? Или свое недавнее смущение от смеха мужчины? Или, наконец, лень, вдруг накатившую на тебя в тот самый миг, когда нужно было бежать, напрочь позабыв о свидании, которое он назначил тебе чересчур уверенным голосом?

Но к чему объяснять ей то, что она должна была бы почувствовать, раз сама она не испытала этого жгучего, этого томительного любопытства? Нет, у нее не было со мной ничего общего; уже не было.

 

Глава III

Сегодня утром меня разбудило громогласное:

— Я же тысячу раз тебе повторял: ты не пойдешь к своим!..

В испуганной тишине, какая всегда устанавливается в арабских жилищах после того, как выскажется мужчина, хлопнула дверь. Я услышала, как Фарид спускается по лестнице, выходит из дома. Настроение у меня испортилось, я снова уснула, а потом в комнату вошла Зинеб. Я с трудом разлепила веки. Она села на кровать; сквозь сон мне казалось, что она далеко.

Она потихоньку всхлипывала — видимо, оплакивать себя ей непременно надо было в моем присутствии. Я слышала, как она высморкалась, потом вновь принялась плакать — монотонно, словно обессилев, — и всхлипывания ее вполне можно было принять за стоны удовольствия. Я закрыла глаза; эти звуки мне не мешали, но я надеялась, что, видя меня неподвижной, она откажется от своего намерения, когда подойдет время, искать у меня утешения. Горести и обиды всех этих униженных жен так обычны, что вошли у них в повседневный ритуал, который соблюдают и окружающие: в свою самую горькую минуту страдалицы молчаливо требуют все тех же утешительных слов, без которых им уже не обрести покоя.

Рыдания Зинеб сделались реже; постепенно нарастая, они затем замирали, сменяясь все более продолжительным молчанием. Паузы мне как раз хватало на то, чтобы снова погрузиться в полузабытье. В последние дни я испытывала стойкое желание поспать как можно дольше, которое нельзя было назвать неосознанным. Сны никогда мне не снились; во всяком случае, от них у меня не оставалось никаких воспоминаний. Только странное ощущение при пробуждении будто я покинула какой-то таинственный густо заселенный дом. Я не только выныривала из сна, я расставалась с кем-то, с чьим-то лицом, которое не решалась узнать, с именем Салим. И это влечение пугало меня.

Меня разбудило необычно затянувшееся молчание Зинеб. Я принялась ее разглядывать. Лицо ее утратило всякое выражение, как у человека, исчерпавшего свое страдание до дна. Теперь, когда я уже не могла спать, ее немота меня раздражала. Мне захотелось разбередить ее рану.

Невинным тоном я спросила:

— Он что, запрещает тебе идти к своим?

— Да! — вздохнула она. — Выходит замуж дочь наших соседей. Они большие друзья моих родителей. Завтра будет празднество, наняли оркестр, танцовщиц… Как бы я хотела там побывать… Что скажут родители? И все женщины, когда не увидят меня?

Зинеб очень беспокоило, что скажут о ней люди; теперь я понимала, почему Фарид бросил ей тот суровый запрет, который разбудил меня сегодня. Должно быть, Зинеб попыталась укрыться за веским, по ее разумению, доводом: «Мне надо туда пойти… что скажут люди?» Фарид, видимо, почувствовал, как в нем закипает гневное желание сокрушить этот страх, который подавляет человеческие существа, вместо того чтобы их ожесточить. Как и у всех слабых натур, у этой женщины в самой ее трусости таились неиссякаемые запасы лицемерия.

— Знаешь, при Фариде тебе не следовало бы тревожиться о суждениях других. Это его раздражает…

Зинеб гнула свое:

— Но ведь это сущая правда, уверяю тебя…

Какое-то время я задумчиво смотрела на нее. Не знаю, что толкнуло меня тогда объяснять ей, «как нужно вести себя с мужчинами». Главное с ними — помалкивать; если и заупрямишься, то лишь с тем, чтобы впоследствии подчиниться с еще большей покорностью и тем самым удовлетворить его самолюбие самца-завоевателя… Я долго развивала эту тему, с удивлением обнаруживая в себе целый кладезь мудрости, о которой и сама не подозревала.

Лицо Зинеб, державшейся в тени, смягчилось. Она слушала меня с наивным вниманием. В этом молчании чувствовалось ее вечное боязливое поскуливание.

Я понимала Фарида. За его немногословием скрывалась прирожденная гордость, и он, наверное, не раз испытывал презрение при виде этого побежденного существа. Ему, настоящему мужчине, выбрали в жены какую-то пустышку. Лелла все твердила о том, какое это уважаемое семейство, какое строгое она получила воспитание, как хороша собой. Фарид видел ее фотографию. Снимок вышел удачный: фотограф сумел выгодно подать ее каштановую копну, робкий взгляд вышел мечтательным, изображение было подернуто дымкой, так что Фарид, должно быть, вообразил себе этакое сказочное создание.

Бедный Фарид! Наверное, это уже не Зинеб, а его я жалела, когда заключала свои поучения:

— Даже если он покажет тебе черную нитку, а ты будешь знать, что он хочет услышать от тебя, что она белая, то нужно назвать ее белой… Это единственный способ жить в согласии с мужем.

В эту минуту вошла Лелла. Не глядя на нее, я спокойно, с расстановкой закончила фразу. Когда я подняла глаза, она уже стояла между нами у кровати. Пряча суровость под напускной снисходительностью, она спросила:

— Все еще спишь?

— Мы разговаривали, — ответила я сухо. Фарид не хочет отпускать ее на свадьбу, которую играют завтра у ее родителей…

Обычно достаточно было лишь намека на малейшее событие в отношениях между Фаридом и его супругой, чтобы Лелла замкнулась в сдержанности. На этот раз, однако, она спросила, обернувшись к Зинеб:

— Это правда?

Зинеб мрачно кивнула.

— Да… — начала она.

Лелла выслушала ее объяснения до конца.

— Я сама поговорю вечером с Фаридом, — решила она. — К тому же и меня звали на эту свадьбу. Я-то идти не собиралась, но, раз так поворачивается дело, я пойду, чтобы он отпустил тебя со мной.

Зинеб, не смея поверить такому везению, зато успев перепугаться, кинулась ее отговаривать:

— Только не говори ему, что узнала об этом от меня…

— Не волнуйся, пойдешь.

Потом вдруг, обращаясь уже ко мне, Лелла добавила:

— А тебе не мешало бы подняться. Вот-вот подойдет время завтрака и вернется Фарид. Не стоит портить ему настроение.

И удалилась, прежде чем я успела прочесть что-либо на ее лице.

* * *

Со времени моей последней встречи с Салимом прошло четыре дня. Свидание, которое он мне назначил, покоилось во мне ничего не говорящей датой. У меня была неделя на то, чтобы решить, пойду я или нет. Она казалась мне вечностью, и каждая ее минута протекала в восхитительном волнении. Я не торопилась прийти к мигу решения.

Решение — шаг серьезный, говорила я себе с искренней убежденностью, пытаясь подвести под него какую-то мораль. Ведь если у меня и не было принципов, то как раз не из принципа, а потому, что до сих пор меня считали нужным учить лишь обычаям жизни, а не ее правилам.

В тот день, когда Лелла и Зинеб отправились на свадьбу, утром заявилась Мина. Она, как всегда, бегала по магазинам за бесчисленными покупками. Перед тем как вернуться домой, она заходила ко мне — с той скромной преданностью, какую выказывают, навещая затворников: мое сидение в четырех стенах во время каникул она считала возмутительным. В моем заточении она обвиняла моего брата, которого считала узколобым, мачеху, перед которой робела, и, наконец, мою собственную апатию, недостойную, по ее словам, передовой девушки, которой следовало бы сбросить это иго.

Я попросила ее остаться на весь день. Она согласилась. Я с удовольствием слушала ее болтовню. Мало-помалу и я, хоть и внешне, заразилась ее весельем. Мы включили приемник, потом поставили несколько арабских пластинок. Мне хотелось ритма, танца.

— Ну что ж, раз Лелла и Зинеб на свадьбе, мы тоже имеем право поразвлечься!

Мина принялась хлопать в ладоши, а я, выскочив на середину, пустилась танцевать. Возбуждение овладело мной; я пробегала комнату по всей длине, запрокинув голову и поводя плечами в сторону Мины — все эти нарочито бесстыдные фигуры я импровизировала на ходу.

Мина взирала на меня с удивлением.

— А я и не подозревала в тебе таких способностей.

Польщенная, я смеялась. Она все убыстряла и убыстряла темп. Лихорадочный ритм все больше взвинчивал меня. Поворачивая голову, я время от времени замечала в большом зеркале ускользающий силуэт джинна, снующее туда-сюда изгибающееся тело. Мне казалось, что, даже когда я остановлюсь, по ту сторону водной глади зеркала танец этого нового тела будет продолжаться. Всегда.

Наконец я рухнула наземь. Прижалась лбом к прохладным плиткам пола. Мина, присевшая подле меня, приговаривала:

— Как ты здорово танцуешь! Я бы ни за что так не смогла.

Я не слушала ее, на меня волнами накатывала усталость. Но тут Мина затормошила меня.

— Послушай, у меня есть идея! — воскликнула она, сверкая глазами. А что, если нам надеть вуали и отправиться на свадьбу, где сейчас Лелла и Зинеб? Поглазеем на празднество из дворика, вместе с другими «неприглашенными»…

Нет. Этого мне не хотелось. Напяливать вуаль в качестве маски — ведь в отличие от Леллы и Зинеб нам ее носить не обязательно — мне претило. И ни за что на свете я не желала влиться в толпу безымянных женщин, которые по традиции присутствуют на свадьбе стоя в патио и не открывая лица, потому что они не были приглашены. Однако хозяйка дома терпит незваных гостей и сама распахивает двери перед их готовым хлынуть с улицы потоком, поскольку в нерушимом церемониале празднества им отводится роль статисток, олицетворяющих злословие.

А Мина все ждала моего ответа.

— Ничего не получится, — сказала я. Фарид знает, что я никуда не иду. С минуты на минуту он может вернуться и, если не застанет меня дома…

Смирившись, Мина пожала плечами.

— Иди одна, если тебе так хочется, — добавила я.

Но тогда ей недоставало бы пряного привкуса заговора, совместной вылазки. Как раз этого ей больше от меня и не добиться.

* * *

Сумерки, беззвучной молнией прокравшиеся в притихшие дома — успели разве только расшириться зрачки у женщин, застали нас с Миной изнывающими от скуки и пустой болтовни.

Внизу швейная машинка тети Зухры уже не работала. Своими обычными суетливыми, мелкими движениями тетя собирала куски материи вплоть до мельчайшего обрезка. Потом она, отдуваясь, потащила машинку в глубь дома.

Сидя на краю веранды, у балюстрады, я смотрела вниз, во внутренний дворик, уже покинутый светом дня. Несколько запоздалых лучей бледного солнца утонули в воде бассейна. Струйка фонтана иссякла; ослабев, она снова упрямо вздымалась, чтобы тотчас же опасть, — казалось, она тоже страдает одышкой. Так бы сидеть и сидеть, прижавшись лицом к железным прутьям балюстрады и неотрывно созерцая в этом остановившемся времени еще светлый, еще полный отзвуками дня дом.

Раздался тягучий голос Си Абдерахмана — «Сиди», как мы его зовем:

— Тр-р-рек!

Так он требовал освободить проход. Клич этот разносился по дому четыре раза в день. Заслышав сигнал, все женщины спешили укрыться в своих комнатах. Ввиду долгой привычки страха они не испытывали и лишь недовольно ворчали. Ведь, что ни говори, а Сиди родственник… да и в таком уже возрасте! Он годился им в дедушки. Но Си Абдерахман был стоек в благочестии. Он объявлял: «Трек!..» — перед тем, как войти в свою комнату. Спустя четверть часа: «Трек!..» — перед тем, как войти на омовение в ванную; «Трек!»- когда возвращался в комнату на молитву…

На этот раз я не двинулась с места. У сидевшей рядом Мины на лице появилось выражение покорности, проникнутой вежливой понятливостью туристов. Она поднялась. Я насмешливо смотрела на нее.

— Нужно вернуться в комнату! — нерешительно сказала она.

— Иди, если хочешь. Я остаюсь здесь. В конце концов, я на втором этаже; ему достаточно не поднимать головы.

Исчерпав запасы доброй воли, она остановилась. Я проводила взглядом прямую фигуру Сиди, пересекшую дворик. Головы он не поднял, но я почувствовала, что он догадался о моем присутствии. Я поделилась с Миной:

— Ну и дьявольская же интуиция у такого старого, такого набожного человека!

— Ты слишком сурова! — отозвалась Мина, которая воспринимала эту до сих пор сохранившуюся в нашем доме традицию снисходительно. В ее семье все женщины жили свободно; тех из них, кто не сумел приспособиться, ссылали в берберское селение под Константиной, откуда родом была и Мина.

— Тебе это нравится? — поддразнила я ее.

— Ну… Она постаралась найти слова, чтобы объяснить, сколько трогательной поэзии в этих обычаях прошлого. — Думаю, ты изменила бы мнение, если слышала бы это его «Трек!» всякий раз, когда он выходит или возвращается к себе. Это не дом, а какой-то железнодорожный переезд…

— Тр-р-рек!

Переглянувшись, мы рассмеялись. Сам по себе этот человек был мне, в общем-то, безразличен. Не нравились мне те минуты, когда приход мужчины нарушал покой этих закупоренных домов. Тут уже все женщины просыпались и начинали суетиться. Торопились подать на стол, принести молитвенный коврик. Все, вплоть до престарелой жены Сиди, Фатмы, у которой начинали трястись руки и дрожать голос от страха, как бы Сиди не пришлось ждать. Вплоть до моей тети Зухры, старой девы, которая кидалась на кухню.

Целый день эти женщины жили независимо. Потом их внезапно сдувало с места. В этих хлопотах по хозяйству я угадывала их истинную природу. Когда они сгибались пополам, чтобы подать блюдо, я представляла их себе ночью, перед мужчиной, которого они получили, которого мечтали получить.

В этот час дом переставал быть тихой гаванью: по нему прокатывалась бушующая волна. Тогда я встречала ночь улыбкой, которая уже была мятежной.

* * *

В тот вечер, просто потому, что присутствие Мины возродило давние дружеские привычки, я разговорилась.

Я спросила у нее совета по поводу свидания, которое назначил мне Салим. На моем месте, сказала она, она бы пошла. Я вынуждена пойти: разве я уже дважды не допустила неосторожность? Если я теперь начну избегать Салима, он с досады может растрезвонить. Так что в любом случае, хочу ли я покончить с этим делом или дать ему продолжение, мне надо явиться. Так будет осмотрительней.

Осмотрительней! Я долго наблюдала на ее лице отзвук последнего слова. Потом вяло согласилась. «Похоже, ты права…» На самом деле меня мало трогало, что Салим заговорит обо мне, расскажет обо всем, вплоть до моих голых плеч. Ничто не уничтожит тогдашнее солнце, тогдашнее упоение, переполнявшее мою грудь, когда я была распростерта на спине, лицом к небу. И тот мужской взгляд, под которым я открыла глаза… все это я получила в дар, как кувшин ключевой воды. Остальное мне было безразлично.

Мина между тем продолжала. Теперь она решала, как все устроить. В назначенный день она придет с утра. Скажет Лелле, что у нас очередное собрание; мы выйдем вместе, а потом она оставит меня одну… Так что мне достаточно будет лишь не бродить по самым оживленным улицам. И держаться с Салимом начеку. Со своей стороны она проведет расследование, чтобы узнать, что он за человек. В общем, настоящая военная операция.

Я задумчиво смотрела на нее. Думала я о том, кого она называла Салимом; для меня он был всего лишь тенью, которая будет ждать меня в четверг на углу улицы.

И впрямь дело было важное. Теперь я знала, что в четверг войду во владения, которые будут прежде всего моими. Моими, и ничьими больше. Я проникну туда в одиночку, на цыпочках, молча.

 

Глава IV

Свидание было назначено на небольшой улочке, пересекающей главный проспект европейского квартала, в самом центре города. Совсем рядом расположен крупный кинотеатр, а из конца улицы видна часть порта. Несколько раз я бывала там с Леллой мы ходили по магазинам, — но не чувствовала себя уютно. Большую часть жизни я провела в запертых домах или в серых коробках интернатов таких же глубоких, наполненных гулким эхом. На улице зеркала витрин посылали мне отражение потерявшейся маленькой девочки, готовой убежать. То была я.

Я пришла загодя. У кинотеатра я запаниковала. Начала надеяться, что он не придет, что все это мне приснилось. Я уже представляла себе, как спокойно вернусь домой. Позади я оставила безмятежный порядок, радушный, как теплое море. Снова увидеть те же лица, услышать те же голоса, убедиться, что ничего не изменилось. Что нашло на меня в эти дни? Откуда эта враждебность к Лелле? Нет. Я вернусь к прежней жизни, и вернусь с радостью.

Я оглянулась, собираясь бежать. На противоположном тротуаре собралась у выхода из кинотеатра группа европеек — загорелых, с вызывающим декольте. Мне стало не по себе, как если бы они могли заметить мое смятение. К ним подошли несколько молодых людей, одетых с изысканной небрежностью. Я вдруг обнаружила, что завидую непринужденности этих женщин: они тараторили, смеялись, запрокидывая голову, а меня, поскольку я направлялась на тайное свидание, словно придавливала к земле серьезность подобного поступка.

Звонок возвестил конец сеанса; на улицу хлынул поток людей. В этот миг я увидела Салима: свернув с проспекта на улицу, он направлялся ко мне. Толпа мешала мне его видеть. Внезапно я повернулась к нему спиной и устремилась прочь.

Я пришла в себя на бульваре, идущем вдоль порта. Оказалось, с перепугу я стискивала зубы. Я привалилась к стене. Попыталась взять себя в руки, ругая себя дурой. Целую неделю я думала об этом свидании и наконец решилась пойти. Отступать было негоже. Но сейчас я не могла избавиться от ощущения, что вся эта история перестала меня интересовать. Ждавший меня незнакомец не имел ничего общего с моей мечтой. Зачем я пришла сюда? Возбуждение сменилось скукой. Тут в моей памяти в очередной раз всплыл образ Леллы, и ко мне вернулись подозрительность и неприязнь. Нет, не найду я в доме покоя; только ложь. Я решительно повернула назад.

Смутилась я только в тот миг, когда, оказавшись перед ним, протянула руку, не поднимая на него глаз, и пробормотала:

— Здравствуйте, мсье…

Это наполовину проглоченное «мсье» показалось мне чересчур официальным, однако ничего другого я сказать не могла. Но его теплый голос неожиданно вернул мне уверенность в себе.

— Здравствуйте… Вы опоздали на пять минут, — добродушно поддразнил меня он.

Я не ответила.

Мы шли бульваром, на котором я перед тем остановилась. Я привыкала к голосу Салима, к его присутствию. Он говорил, я отвечала, словно знала его всегда. Время от времени в разговоре возникали паузы; я не чувствовала себя обязанной нарушить молчание. Я созерцала море, которое в первый раз видела так близко, замершие у причалов корабли, портовую суету, весь этот незнакомый мир.

Салим снова принялся меня расспрашивать. Впервые я без смущения отвечала на вопросы о себе. Рассказала о брате, о покойном отце и даже о Лелле, но так же сдержанно, как в свое время говорила о ней Мине. О себе он ничего не сказал, лишь мельком упомянул о знакомой мне Дудже, от чего мы оба пришли в легкое замешательство, поскольку она имела прямое отношение к нашей предыдущей встрече, которую мы по молчаливому уговору решили забыть. Я отвернулась полюбоваться морем, чтобы побыстрее истекли эти томительные секунды. Общее смущение сблизило нас, и я улыбнулась Салиму.

Потом мы зашли в кафе, где была тень и прохлада. За стойкой скучали две толстухи. Кафе я посещала впервые; оно оказалось безлюдным. Сидя напротив Салима, я все еще не решалась поднять на него глаза; за его спиной сквозь матовое стекло виднелось солнце оно спускалось словно бы для того, чтобы заполнить зал. Перешептывание женщин не нарушало моего оцепенения. Мне было хорошо.

Вскоре я начала рассматривать обстановку, обращая внимание на самые незначительные детали. Изредка я бросала осторожный взгляд на Салима, замечая то его блестящие черные глаза, то две морщинки между бровями, то пожелтевшие пальцы. Когда он поднялся, чтобы расплатиться, я рассмотрела его хладнокровнее; я вдруг вспомнила, что едва его знаю. Я бестрепетно оценивала его приятную наружность, худощавую фигуру, элегантную одежду. Но тут он приблизился ко мне и, пропуская меня, слегка коснулся моей руки, и от этого я испытала ощущение безопасности, отделившее меня от всего окружающего.

Было еще рано; он предложил сходить в кино. Мне совершенно не хотелось. Я почувствовала: он предложил это, потому что иначе нам нечем было бы заполнить оставшиеся часы. По правде говоря, я с удовольствием гуляла бы вот так по набережной. Но по тому, как он произнес: «Вы не против того, чтобы сходить в кино?», я, кажется, догадалась о тайном подтексте этого приглашения. Он знал, что в глазах окружающих это обязывало меня куда больше, чем простые разговоры. И я ответила серьезным тоном, подчеркивающим мое к нему доверие:

— Да, если хотите.

Салим улыбнулся мне одними глазами. Я почувствовала себя счастливой, как с давнишним другом. Эта установившаяся между нами близость хрупкая, драгоценная длилась все то время, пока мы спешили на фильм; название картины я тотчас же забыла, до того меня переполняло какое-то звонкое безразличие. Помню, что, начиная с этой минуты, я стала краем глаза следить за нашими отражениями в витринах; мелькавшая в них картинка идущей парочки меня завораживала.

Перед кинотеатром, пока Салим брал билеты, какая-то девочка потянула меня за подол; то была нищенка лет восьми с зелеными глазами на чумазой рожице. Я смутилась, как и всегда при виде детства и нищеты. Вернулся Салим. Девочка обратилась к нам на ломаном французском:

— Мисью, мадам.

Она протягивала ладошку. Меня словно толкнуло в сердце — и от вида этого маленького оборвыша, и при мысли о том, что она первая приняла нас за чету. Я неловко положила руку ей на плечико. Салим протянул ей монету. Я ободряюще улыбнулась ей и тихонько шепнула по — арабски:

— Ну что же ты, бери…

При звуках родного языка глазенки ее округлились. Меня тронула лукавая улыбка на ее мордашке. Между тем Салим уже входил в зал. Я последовала за ним не сразу; трудно было расстаться с этим ребенком.

Картину я смотрела с равнодушием. Мне не удавалось заинтересоваться сюжетом, и я смотрела на экран, как на картинки из кошмара. Привыкнув к темноте, мои глаза начали различать очертания кое-каких предметов в зале; мне казалось, что я сижу в лодке посреди ночи, в гостеприимном аду, куда меня выбросило навеки. К Салиму я не повернулась ни разу, но ни на миг не забывала о том, что он рядом. Когда он положил руку на спинку моего кресла, я забыла обо всем: о кинотеатре, о картине, о зрителях. Оставались только мы, двое попутчиков в дальнем странствии по бездонным потемкам. Экран перед нами строил гримасы из раскрашенных лиц, диких пейзажей. Хорошо бы навсегда остаться в этих глубинах, подумала я.

Когда сеанс закончился, я поднялась как после долгого сна. На улице я ничего не говорила; я с трудом привыкала к вечернему свету, к первым неоновым огням, к мужчине, шедшему рядом. Я услышала, что надо бы встретиться еще раз, я знала, что он ждет, чтобы я согласилась, хотя бы кивнула; я подумала, что нужно ответить, чтобы не создавалось впечатления, будто я заставляю себя упрашивать. Но в тот миг меня ничто не интересовало. Я лишь старалась внушить себе, что странная дремота в кинозале — не более чем два или три часа самого банального зрелища; само слово «зрелище» меня удивляло.

Мы пересекли какую-то улицу; я немного отстала. От визга тормозов я вздрогнула: автомобиль остановился совсем близко от меня. Слегка смущенная, я догнала Салима, который ждал на тротуаре.

— Вы что, спите? Вас чуть не задавило, — сказал он.

Я улыбнулась ему. Я только что вновь обрела голос, имя, всю эту улицу. Выбравшись наконец из объятий сна, я слушала Салима, который готовился прощаться. Как он мог заметить, когда я пожимала ему руку, что я ее еле нашла?

Вечером, вернувшись домой, я солгала во второй раз. Лучше, чем в первый: я просто ничего не сказала. Правда, мне еще повезло, что Фарида не оказалось дома. Но главным было встретить вопрошающий взгляд Леллы и промолчать.

Начиная с этого дня я продолжала лгать, встречая на пороге все тот же взгляд. Она ничего не говорила, когда я возвращалась — молчаливая, с блестящими глазами, с радостным ощущением своего тела, всего своего существа. За столом я лгала снова. Если до сих пор я не произносила почти ни слова, то теперь болтала без умолку, краем глаза наблюдая за Леллой. Я рассказывала об этих девичьих собраниях, на которых обсуждалось столько животрепещущих вопросов, передавала содержание споров, разногласия, выводы относительно настоящего призвания современной мусульманской женщины. Я обнаруживала в себе душу убежденной феминистки. Это было нетрудно и весьма приятно.

Фарид, когда бывал за столом, фыркал, иронизировал, называл нас претенциозными болтушками. «Вот как они самовыражаются», — раздраженно бросал он, не представляя себе, какое наслаждение доставляет мне его мрачное брюзжание. Но я видела, что он прилагает усилия, чтобы критиковать объективно. Так, значит, и его мне удалось провести? Зинеб, та слушала меня с восхищением; она сгорала от желания расспрашивать меня еще и еще, но помалкивала из страха перед мужем. Как только он уходил, даже если разговор к этому времени иссякал, она его возобновляла. Что говорят Дуджа, Мина и остальные по поводу ношения вуали? Как решилось с организацией кружка чтения? Можно ли приводить на собрания родственниц?.. Я использовала те сведения о деятельности группы, которые сообщала мне Мина, или же просто не развивала тему. Зинеб требовала все новых подробностей; я с удивлением обнаруживала, что весьма ловко ухитряюсь удовлетворять ее любопытство, давая при этом такие ответы, на которых меня нельзя подловить. Я продолжала выдумывать, все более вдохновляясь и под конец приходя в настоящий азарт, который только и мог служить переходной ступенью между моментами неторопливого счастья, когда я бывала с Салимом, и чересчур обыденными, тусклыми часами, проводимыми дома.

Лелла слушала меня внимательно. Она никогда не задавала вопросов, разве что улыбалась изредка этакой снисходительной улыбкой, в которой и не разберешь, чего больше: насмешки или добродушия. Однажды Фарид произнес целую речь, в которой доказывал всю тщету нашей деятельности: дескать, главное для нас — это стать матерями семейств… К концу этой филиппики в его голосе звучал тот же пафос, с каким он, должно быть, привык выступать в суде с защитительными речами. Умолкнув, он обернулся к Лелле.

— О, лично мне их энтузиазм симпатичен, — ответила та на его немой вопрос. — У них еще будет время убедиться, что словами мало чего добьешься…

Я ничего не возразила. Игра — я принимала свою ложь за игру — вдруг стала опасной. Не знаю почему, но мне казалось, что если кто и Не поддастся на мои выдумки, так это только Лелла. Я догадывалась об этом, хоть и не имела никаких тому подтверждений. Зачем же ей понадобилось своим вмешательством облегчать мои отлучки?.. Да, она подозревала, что я ухожу куда-то в другое место, откуда приношу это многословие, этот румянец, эти чересчур блестящие глаза, все это необычное возбуждение. Когда она ночью возвращалась в нашу комнату, где я уже больше часа без сна лежала в темноте, у растворенного окна, погруженная в сладкие мечтания, то знала, что я вздрагиваю не только оттого, что зажегся свет. Но она говорила лишь:

— Ты спала?

Потом, не дожидаясь ответа, проходила в свой угол. Иногда, после того как она тушила свет, я, лишь угадывая в глубине длинной комнаты чужое дыхание, случалось, ненавидела эту одинокую, скрытную даже в ночной тьме женщину.

* * *

Уже много раз мы с Салимом ходили в одно почти безлюдное кафе. Погуляв немного по бульвару, идущему над портом, мы заходили туда, в зал на втором этаже, как если бы что-то нас там ожидало. У нас уже появлялись общие привычки.

Я держалась спокойно, даже несколько безразлично, болтливостью не отличалась. Он тоже заговаривал редко чаще всего для того, чтобы заполнить чересчур затянувшееся молчание. Садились мы за столик у окна, выходившего на узкую улочку. Я обычно долго созерцала уличную жизнь. Отворачиваясь от окна, я, случалось, ловила на себе взгляд Салима и всегда пугалась… О чем он думал в эти минуты? Но я выдерживала его взгляд и отвечала ему бесхитростной улыбкой. Мы обменивались несколькими банальными фразами. Сама их банальность вынуждала нас снова замолчать.

Друг о друге мы знали столько, что каких-то внешних подробностей, о которых стоило бы рассказать, уже не оставалось. Остального же мы не касались. Между нами воцарилось ожидание. Я не испытывала никакого нетерпения, только легкую скуку, которая меня успокаивала. С его же стороны молчание наверняка диктовалось осмотрительностью, было признаком уравновешенности, которая удерживала его от решительного натиска. Мысли об этом начинали беспокоить меня лишь после того, как я с ним расставалась. В его же присутствии мне казалось, что он, как и я, погружен в ленивую, почти животную умиротворенность.

Когда он был рядом, во мне открывалась огромная, прохладная пустота; что же до внешнего мира, то он словно обволакивал меня, и мое внимание привлекали самые незначительные его детали. Я не испытывала ощущения, что вожу Салима за нос. Равно как и того тягостного чувства, какое часто бывает у женщин, когда они пытаются подогнать свою мечту под вполне реального мужчину, который сближается с ними. Нет, никогда. Время от времени, узнавая о нем очередную крохотную подробность, я лишь отмечала ее, не задерживаясь на ней особо, чтобы уже потом непременно добавить ее к тому облику, который запечатлелся у меня в памяти. Постепенно я привыкала к Салиму.

Раньше я и не представляла себе, что смогу вести себя с мужчиной так раскованно. Я смеялась, поддразнивала Салима, молчала, когда не хотелось говорить. Впрочем, иногда самый искренний смех мне приходилось заканчивать вымученно, потому что я ловила на себе его молниеносный взгляд. Ищущий, зоркий. Меня словно толкало в сердце, я с волнением и опаской осознавала, что, несмотря на его внешнюю бесстрастность, от него не ускользает малейшее мое движение. Я отворачивалась, рассматривала улицу; я отгоняла все эти мысли.

И не потому, что его суждение меня мало трогало; совсем наоборот. Он наводил на меня страх. Мне никак не удавалось свыкнуться с мыслью, что меня могут оценивать, вместо того чтобы принимать меня такой, какая я есть, сама я именно так поступала в отношении других. Внутри у меня все леденело, как при зимнем шквале. Слепо, с зажмуренными глазами, я всплывала на поверхность, к наступающему мигу. Я улыбалась; я чувствовала, как его взгляд задерживается на моих волосах, руках — на том, что уже не вызывало у меня опасений. Потом я обо всем забывала.

* * *

Прошел месяц. Ничего не изменилось, разве что мой взгляд, когда я смотрела на Леллу. Быть может, в конце концов я бы и позабыла то перешептывание в полумраке и ожесточивший после этого Леллу страх, так убаюкивало меня тепло. Правда, по утрам мне нередко приходилось вздрагивать в полудреме от развязного голоса Тамани, но лень цепко держала меня, я лишь переворачивалась на другой бок, комкая влажные простыни, и тотчас проваливалась в трясину забытья.

К тому времени, когда я просыпалась, женщины во дворе уже умолкали. Близился час завтрака. Тамани, верно, перекочевывала в другой дом, чтобы там продолжать свое мушиное жужжание. Я еще долго лежала с открытыми глазами и пустой головой. Потом наконец вставала.

Перед зеркалом мне было стыдно за свое припухшее лицо. Новый день не предвещал ничего, кроме жары и скуки. Тамани была не более чем тенью из кошмара. А лицо Леллы с наступлением дня выглядело таким ясным, таким безмятежным, что казалось, будто все начинается сызнова. Даже образ Салима утрачивал во мне всякую реальность. Если по вечерам, на пороге прохладной ночи, он и оживал в моих мечтах, то, скорее всего, лишь по привычке. Ступив на сумрачные тропы моего первого романтического приключения, я вяло барахталась, не в силах выпутаться из этой паутины.

Я произносила: «Салим», и это слово, которое я желала бы видеть магическим, погружало меня в томление, которое поддерживала скука, доводя его чуть ли не до болезненного. Но среди всех обступавших меня воспоминаний на память никогда не приходила ни малейшая черточка лица Салима разве что призрак его голоса. Неотвязными были мысли о моем собственном смятении: те часы в кинозале, когда одного его присутствия хватило для того, чтобы привести меня в странное, какое-то раздвоенное, звонкое состояние; или в кафе, когда под действием нашего общего молчания меня в конце концов охватывало восхитительное оцепенение, превращая в отрешенного от времени наблюдателя, и грохот, катящих по улице переполненных трамваев достигал наших ушей как отдаленный рокот прибоя, последний знак из внешнего мира.

Под конец я стряхивала с себя воспоминания, поднималась, распахивала окно в ночь. Иногда, стоя посреди огромной комнаты, я ловила в зеркале свое отражение. Тогда я замирала, не осмеливаясь пошевелиться; в потемках узкий силуэт казался почти нереальным. От приливов беспричинного восторга на глаза у меня навертывались слезы. Чтобы умерить свой пыл, я заставляла себя спускаться в патио, забавляться игрой воды в бассейне, бродить по безлюдным комнатам. Уж и не знаю, что делало меня такой ранимой и такой счастливой — то ли ощущение своей молодости, то ли безмятежность этого часа.

 

Глава V

Сегодня к вечеру Лелла и Зинеб вернулись со свадьбы. За час до ужина Лелла, отдыхавшая в своей комнате, позвала меня. Я оставила Зинеб с ее болтовней и не спеша направилась к ней. Когда она заговорила, я не смогла унять охватившую меня дрожь; лицо ее скрывалось в тени, и лишь голос вынырнул на свет:

— С каких пор ты нам вот так лжешь?

Я не сочла нужным прятать ироническую улыбку. Ответила не сразу:

— Что ты хочешь этим сказать?

Я хочу сказать, что сегодня от Дуджи аль-Хадж узнала о том, что ты перестала ходить на эти знаменитые собрания, о которых прожужжала нам все уши. Она сама пришла ко мне узнать, что с тобой случилось… Я хочу знать, где ты проводила все это время.

Она проговорила это быстро, повысив голос почти до пронзительного. Откуда вдруг такая злоба? Ее лицо, которое я различала уже лучше, показалось мне чересчур оживленным, глаза — странными. Мною овладело возмущение. Однако мне удалось ответить спокойно: В чем ты меня обвиняешь?

Наконец-то началась схватка.

Из комнаты я вышла почти с облегчением. Дальнейший разговор помню смутно. В памяти остался лишь тот чересчур острый взгляд Леллы, который я так не терплю, и то, как я упорно твердила:

— Так, значит, ты мне не доверяешь?

Она словно с цепи сорвалась — хочу, мол, знать, и все тут. Но мне нечего было ей сказать.

Я принялась с удовольствием повторять, стиснув зубы и чуть ли не торжествуя:

— Так, значит, ты мне не доверяешь?

В конце концов, чтобы заставить меня замолчать, она ответила:

— Пока в доме есть молодые девушки, за ними должно присматривать. Это вопрос чести.

Я разразилась каким-то чужим смехом. Она лгала. Повторяла готовые формулы, слова других — Лла Айши, Си Абдерахмана… Да, она лгала. Я продолжала неудержимо хохотать. Подойдя ко мне, она дала мне пощечину.

Все звуки дома, которые словно дожидались этой внезапной тишины, — плач маленькой Анисы внизу, «Трек» Си Абдерахмана, шаги Фарида на лестнице-вдруг донеслись до меня чрезвычайно отчетливо. Шаги Фарида сами собой стихли. Только искаженное лицо Леллы не было неподвижным. Его медленно заливало волной страха-и краской. В этот миг, Лелла, ты едва не разжалобила меня.

Но Фарид приближался. Он уже звал тебя, словно и не было у него жены, чтобы его ждать. Я подошла к порогу, откинула полог навстречу умирающему дню. Появилась Зинеб. Я оставила вас и, счастливая, удалилась… Ведь отныне мое одиночество будет населено не бесформенными мечтами, а льдистой ненавистью.

Через Мину, которая пришла ко мне наутро, я послала Салиму записку: хочу, мол, встретиться с вами сегодня же. За обедом я перешла в наступление; игнорируя Леллу, обратилась к Фариду:

— Я хотела бы днем выйти. Надо вернуть в библиотеку книги.

— Иди, только не задерживайся.

Фарид ответил рассеянно. Я увидела, как он взглядом ищет у Леллы подтверждения, но та поднялась и направилась на кухню. Я проводила ее задумчивым взглядом. С почти бессознательной уверенностью я сыграла на ее молчании. Она ничего не скажет Фариду; она, столько говорившая о чести, об ответственности, ничего не скажет, и я знала почему.

Я оглядела знакомые лица сидевших за столом. Фарид вновь замкнулся в привычном молчании, и Зинеб краем глаза наблюдала за мужем, готовая упредить малейшую его прихоть. Внизу все было тихо. Каждая семья обедала в своей комнате. Вот-вот Си Абдерахман пересечет двор и выйдет на улицу; мой зять Рашид включит радиоприемник, чтобы послушать монотонный речитатив новостей; сестра насильно уложит детей после четверти часа слез. Пока же стояла тишина, усталость насытившихся тел перед усталостью от жары.

Для всех близилось время послеобеденного отдыха; мне же придавала силы мысль о том, что через час я сбегу.

* * *

Сидя за привычным столиком в облюбованном нами кафе, я рассматривала Салима, одержимая стремлением во что бы то ни стало проникнуть сквозь его бесстрастное лицо за эти волнующие часы моего последнего дня. Он был нужен мне в моем бунте.

Мы были одни; с моего места был виден бульвар, море. Со скрежетом, от которого дребезжали окна, подкатывали трамваи, на минуту останавливались и удалялись.

— У тебя какие-то новости?

Салим подавал признаки нетерпения. Я повернулась к нему, не зная, что сказать. К счастью, подошел гарсон с заказом; мне хотелось по возможности оттянуть момент, когда придется объяснять, зачем я его позвала.

Со вчерашнего вечера, лежа в кровати, я на протяжении многих часов пестовала свой гнев. Беззвучно выкрикивала все тот же вопрос, который в одиночестве превращался в вызов: «Так, значит, ты мне не доверяешь?» Отныне Салим становился моей отдушиной. Я твердо решила снова увидеться с ним. Лелла больше не даст захватить себя врасплох, как сегодня; она сделает все, чтобы воспрепятствовать мне выйти из дому. Но я выйду.

Впервые в моем сознании замаячил призрак скандала. Я уже видела, как принимаю бой, вооруженная лишь решимостью, волей и глубокой убежденностью в своей свободе. Я знала, что рассчитывать мне не на кого. Салиму в этой новой игре отводилась роль инструмента. Но, по правде говоря, тогда я была далеко не так прозорлива. В минуты одиночества образ Салима возникал передо мной как никогда явственно, не то что вначале, в смятении первых волнений. Несомненно, если бы я осмелилась произнести слово «любовь», то сказала бы себе, что готова его полюбить. Это было лишь моим отражением в нем, моим вторым лицом, которое я находила более привлекательным.

— Так что же нового?

На этот раз нужно было отвечать. Я досадовала на него за настойчивость. С виду спокойный, он ждал. Я неторопливо допила свой стакан, еще с минуту понежилась в такой уютной душевной пустоте и неохотно ответила:

— Позавчера моя мачеха ходила на свадьбу. От вашей кузины Дуджи она узнала, что из дому я уходила под вымышленным предлогом. Она потребовала от меня объяснений.

Нахмурясь, он некоторое время помолчал, глядя куда-то вдаль. Потом неприятно полоснувшим меня тоном спросил:

— И что это был за предлог?

Вы полагаете, что я уходила, ни слова не говоря? — возмутилась я. — Поскольку я раз-другой бывала на тех собраниях, которые организует ваша кузина, то на них я и ссылалась.

Я произнесла «ваша кузина» с такой же иронией, с какой он спрашивал меня о «предлоге». Мной овладело отчаяние: не видать мне в своем бунте его поддержки.

С самого начала этой нашей встречи я чувствовала, что между нами встает, бесцеремонно вторгаясь в запретную для него область, мое второе «я», которое по возвращении домой предавалось сомнительному удовольствию плести небылицы. И вот Салим вытаскивает меня оттуда, где, как я надеялась, он никогда не появится. Это было так тягостно, что я чуть не разревелась. Чтобы скрыть от него, сколь глубоко мое разочарование, я решила разыграть нервическую вспышку. Возмутиться тем, как несправедлива его непонятливость, было легко, вот я и выпалила:

— А что, вы предпочли бы, чтобы я сказала своим, что встречаюсь с вами?

Впрочем, я знала, что от него не укроется наигранность моего выпада. Чувствуя двусмысленность своего положения, я не осмелилась атаковать его в лоб.

— Вашей кузине следовало бы быть поосторожней, — заметила я тоном упрека.

Свою ошибку я осознала слишком поздно. В ответ я получила сухую реплику, которая вонзилась в меня кинжалом:

— Дудже неведома ложь.

Я не ответила. Еще час мы просидели друг перед другом, на разных берегах непроницаемого молчания. За этот час во мне рождалась целая гамма чувств: от злости до ненависти, включая острую, пьянящую обиду от того, что тебя не понимают.

Снаружи по-прежнему громыхали трамваи. Казалось, передо мной останавливается и затем трогается один и тот же вагон-специально чтобы усугубить мое одиночество зрелищем бесчисленных угрюмых лиц. Едва я забывала их молчаливые мрачные насмешки, как они появлялись вновь. В конце концов я закрывала глаза, отдаваясь этому току мертвящих взглядов. И сколько ни впивалась я в Салима мстительным взором, чтобы он вызволил меня из этого, он хранил безразличный вид.

Мы расстались на улице, на том же месте, не проронив ни слова. Когда он повернулся и пошел прочь, я на миг дрогнула: меня обуяло желание побежать за ним, позвать, наконец, снова обрести его. Он шел уже по другому тротуару. Давясь слезами, я помчалась домой. На полпути я остановилась, прислонилась к стене. Какой-то прохожий, поравнявшись со мной, присвистнул. Понурясь, я снова пустилась в дорогу, увлекаемая уличным потоком.

 

Глава VI

Этим утром я открыла глаза раньше обычного. Донесшийся из окна голос Тамани омрачил ясный день. Я услышала на лестнице ее шаги. Ее звала тетя Зухра, словно предупреждая о чем-то. Но Тамани со своим гаденьким смешком приближалась. Вот она толкнула дверь.

Я не удивилась ее вторжению. Со вчерашнего вечера я, опустошенная, провалялась в постели. Остальные сновали по дому. Производимые ими звуки долетали до моих ушей какими-то нереальными. Уже целую вечность, казалось мне, я едва воспринимала окружающее из кокона своей лености. Я укладывалась в постель, когда на меня накатывал страх или чувство ужасного одиночества. Я приучала себя спать, закрывать глаза, чувствовать лишь гибкость своих вытянутых рук и ног, чересчур полных жизни для такой неподвижности, и подобное насилие над своей природой доставляло мне какое-то мстительное удовольствие.

Тамани уселась у меня в изголовье. Вуаль она откинула назад, верх корсажа расстегнула. Тяжко вздыхая, она согнулась в три погибели, чтобы поднять до колен свои пышные шаровары. Раздвинув ноги и скрестив руки на груди, она какое-то время, постанывая, отдыхала в этом положении, и ее потемневшее сало лоснилось от пота. Ее скрипучий голос окончательно разбудил меня.

— Ну что, — сказала она, — похоже, ты заболела?

— Нет, я здорова.

Пальцем она подняла мой подбородок, вперила взгляд мне прямо в глаза и сочувственно проскрипела:

— Да нет, ты какая-то желтая, увядшая… это дурной знак.

— Это просто жара.

— Я догадываюсь, — с хитрой улыбкой заявила Тамани, — упадок духа… дело обычное… В твои годы тебе пора бы и замуж. Тебе нужен мужчина!

— Так ты это пришла мне сообщить? — холодно спросила я.

— О! Не сердись… меня-то уверяли, что ты совсем плоха…

Не желая завершать разговор, она принялась рыскать взглядом по всем уголкам комнаты, утирая лоб и облегченно икая.

— Так ты спишь здесь со своей мачехой?..

Я ждала продолжения. По тому, как глумливо она выговорила «со своей мачехой», я, кажется, догадалась о цели этого утреннего визита.

— Вам бы следовало разгородить эту длинную комнату на две. Так ты была бы одна. Ты поступишь в университет. Тебе надо будет работать, как юноше, чтобы никто не мешал… У меня, к примеру, всего две комнаты. Ну так вот, я сказала Слиману, своему молодому брату: «Забирай одну комнату себе. Твоя учеба — это главное!» А в другой живу я вместе с сестрой и всеми племянницами.

Я оборвала ее болтовню:

— Лелла меня не стесняет. Меня вполне устраивает ее соседство.

Тамани бросила на меня лицемерный взгляд.

— Ты и впрямь хорошо уживаешься с Леллой Маликой… Немудрено — она ведь одних лет с твоей сестрой Шерифой… Что-то ее сегодня не видно часто она по утрам уходит?

Она повела Зинеб к доктору. — Я усмехнулась: — Так вот почему ты осмелилась подняться наверх?

Играя свою роль до конца — без всякого усилия и, на мой взгляд, даже с удовольствием, — Тамани воскликнула:

— Да говорю же: я хотела повидать тебя!.. Знаешь, я считаю тебя вроде как дочкой. В ту пору, когда была жива твоя мать, — тебе было лет пять-шесть, я так хорошо тебя помню, я постоянно бывала у вас. А теперь, когда твой брат встречается со мной, он даже меня не поприветствует проходит мимо и показывает мне спину, как будто я дьявол во плоти.

Она захныкала, продолжая что-то бубнить, но я уже не слушала ее. Я вновь переживала то время… о нем мне однажды рассказала Шерифа.

Время, когда мой отец, Си Абделазиз, показывался в доме только раз в неделю, чересчур поглощенный своими обязанностями аги и женщинами, сменявшими одна другую в квартире, которую он снял в европейском городе, — это если он не пропадал в Париже, уверяя французов в полной поддержке «преданного и благодарного туземного населения»… Или где-нибудь на водах, где изгибал свой высокий стан арабского рыцаря пред элегантными дамами. Тем временем моя мать с непроницаемым под морщинами лицом принимала жен просителей, присутствовала на церемониях, где должна была представлять самый старинный в здешних краях религиозный род. Поведала Шерифа и о роли Тамани, об «отеческом» интересе, который проявлял мой отец к этой дочери одного из своих слуг, — интересе, о котором еще долго перешептывались за его спиной на каждом углу. И, похоже, не без причины, настолько этот человек стал под конец пренебрегать принятыми в нашем обществе правилами приличия.

От той поры и шел отсчет ненависти Фарида к этой женщине, Тамани; она усвоила привычку относиться к остальным с пренебрежительной фамильярностью, как если бы ее вечно осеняло покровительство Си Абделазиза. Должно быть, в память об этом своем возвышении она так горделиво украшала жирную грудь своими ожерельями, своей связкой из наполеоновских луидоров; должно быть, это свою ушедшую молодость, обласканную циничным сластолюбцем, она сотрясала желеобразной плотью, вышагивая на свадьбах среди честных и строгих матерей буржуазных семейств. Тогда она кичливо похвалялась перед ними:

— Вот этим самым золотом я оплачу своему брату Слиману врачебный кабинет. Он скоро закончит учебу, и тогда я женю его на ком захочу…

Я вернулась в настоящее. Тамани продолжала свою нескончаемую речь:

— Как подумаю, что теперь, чтобы повидаться с тобой, я должна таиться!.. Но за что же на меня ополчилась Лелла Малика! Я ничего ей не сделала! Наоборот… После смерти твоей матери, когда твоему отцу понадобилось жениться вторично, если б я вовремя не сказала ему, что видела у Юсефов красивую девушку, кому бы пришло в голову искать жену в этом полудеревенском семействе — они ведь только-только переехали в Алжир.

— Ты хорошо знаешь Юсефов?

Пробуждавшееся во мне любопытство толкало меня ухватиться даже за тонкую ниточку.

— О, я как все… Теперь у них самая роскошная мавританская баня в городе. А раньше, когда твоя мачеха жила еще с ними, у них была совсем крохотная, в Белькуре… С тех пор они далеко шагнули вперед… крупными делами ворочают…

— Значит, впервые ты увидела Леллу там, в Белькуре?

— Да… Она приехала вместе с ними в Алжир. Ее родители умерли, и из родственников у нее оставалась только жена Юсефа… Какая-то дальняя кузина… — Тамани призадумалась. Они, верно, почувствовали, что сумеют выгодно выдать ее замуж. Толстяк Юсеф без выгоды и пальцем не шевельнет… Потому и поставили ее за прилавок, у кассы, чтобы ее видели все посетительницы.

Наступила пауза. Мне не хотелось ее расспрашивать; в конце концов она, оживившись, сама добавила:

— Да ты ведь их знаешь, Юсефов!

— Совсем чуть-чуть, — ответила я. — Они уже так давно здесь не бывают. От случая к случаю, очень редко, нас навещает старуха. И все.

Но ведь еще и мать, и ее дочь, хромоножка Дабия… Уж Шерифа-то должна ее знать: она с твоей теткой теперь ходит в их баню. А почему ты не ходишь туда, с Леллой?

Я не ответила. Тамани наклонилась ко мне, наградила влажным поцелуем. Поднялась, потом снова нагнулась, чтобы заговорщицки шепнуть мне на ухо:

— Скажи-ка мне одну вещь…

С заколотившимся вдруг сердцем я ждала продолжения.

Зинеб беременна? Ведь она уже шесть месяцев как замужем.

— Понятия не имею.

— Но ты сама говорила, что твоя мачеха повела ее к доктору.

— Я ничего не знаю! — вскричала я.

Тамани ушла. Я слышала, как она грузной поступью спускается по лестнице, громогласно прощается с моими тетками. Зачем она приходила? Из-за Зинеб? Разузнать, не слышала ли я чего-нибудь краем уха?.. Я была довольна, что ничем не выдала своих подозрений по поводу Леллы. Но кое-что Тамани, сама того не подозревая, все-таки заронила во мне, когда спросила: «Ты не ходишь в эту мавританскую баню?»

Почему бы и не сходить туда? Почему бы не вернуться к тебе, Лелла, к тому, что угрожающе блуждает во мраке и с чем я до сих пор не решалась встретиться лицом к лицу? Ведь как ни крути, а никуда не деться от невероятного факта, над которым я никогда не задумывалась: у Леллы есть прошлое.

* * *

В последующие дни я прикрывалась своей ленью, как щитом. Не вылезала из кровати. Дважды в день забегала Зинеб и кротко, почти боязливо предлагала:

— Иди поешь…

— Не хочется.

— Ты заболела?

Нет.

Иди поешь… Фарид спрашивает о тебе…

Есть мне не хотелось. Сама мысль о пище внушала отвращение. Напуганная, Зинеб исчезала. Вскоре появлялась Лелла и холодно допытывалась:

— Ты заболела?

— Не хочется есть, и все.

— Если это каприз…

Это был каприз. Она не ошибалась. Я вдруг осознала, что это упрямство — не более чем желание увидеть, как домашние будут суетиться вокруг меня; так мне было удобнее протестовать против судьбы. Это был каприз. Достаточно было Лелле сказать это вслух, чтобы передо мною предстала вся нелепость моего поведения; этим ребяческим упрямством я убивала в себе обиду, которую нанес мне Салим.

Я встала. Положив конец тому, в чем я хотела видеть этакий церемониал страдания, я призналась себе, что еще не достойна настоящей любовной муки.

* * *

Мавританская баня была полна детей, которых женщины приводят по четвергам и моют всем скопом, пока те по привычке голосят неутомимым хором. Я слышала их долгие усталые вопли в холодном зале, где отдыхала, растянувшись на плиточном полу у бассейна.

Вокруг меня щебетали женщины в одинаковых цветных лоскутах. Мимо прошла Шерифа, обернутая в полотенце: она уже вымылась. Она никогда не проводила в парилке больше получаса; потом она в полубессознательном состоянии долго отдыхала на матрасе в предбаннике.

Я заказала апельсины и теперь ела их, погрузив ноги в ледяную воду бассейна. Мне было хорошо. Время от времени распахивалась дверь, отделявшая нас от парилок, сердца хаммама, и тогда до нас доносились приглушенные паром разнообразные звуки: сонные выкрики детей, журчание воды на раскаленных плитках, хлопки массажисток по спинам толстух. Я снова окунала ноги в холодную воду, очищала от кожуры очередной апельсин, и сок его стекал с моих щек. Не шевелясь, я наслаждалась телесной истомой.

Внезапно я вздрогнула от звуков знакомого голоса. Это явилась Тамани. Обернутая широченным лоскутом в зеленую полоску, который был завязан над необъятной грудью, она казалась голой. Должно быть, о том, что я здесь, она узнала от Шерифы, так что, увидев меня, не удивилась. Она выросла передо мной.

Так, значит, ты пришла? — благодушно спросила она.

Не дожидаясь ответа, она села рядом. Распустив влажные волосы, она принялась расчесывать их плавными движениями. Я смотрела, как черепаховый гребень скользит по ее черным волосам; теперь они спускались занавесом вокруг ее огромной головы. Сидя вот так, с прядями, образующими как бы пучок длинных корней, она походила на какое-то чудовищное ядовитое растение. Вокруг прохаживались женщины. Они ступали горделиво, запрокинув голову под тяжестью ниспадающих до бедер волос. Одна лишь Тамани с ее плотоядным смехом и громким голосом вносила в этот мир демоническую ноту. Но вот она кончила причесываться и уставилась на меня, повторяя:

— Наконец-то ты пришла в эту мавританскую баню.

— Ты знала, что я приду?

Она наклонилась ко мне с видом сообщницы. Моя насмешливая улыбка ее несколько обескуражила, но потом она, видимо, нашла обходной маневр. Она положила влажную руку на мою ступню и обхватила лодыжку.

— Какая ты худая! — воскликнула она почти материнским тоном. — Какая худая… Наши старухи больше любят девушек полных. Им хочется их пощупать, прикинуть на вес, как индюшек, прежде чем выбрать одну для своего сына… Тебе еще повезло, что ты не смуглянка, но до чего же ты худа!

Я высвободила ногу и встала. Обернувшись, я крикнула ей:

— Пойду еще вымоюсь.

Теперь ее руку я ощутила уже на спине; одышливый старушечий голос раздался у самой моей шеи:

— Я устроилась в ту же кабину, что и ты… Там мы сможем поговорить.

Я ничего не ответила. Я знала, почему она меня преследует.

* * *

Распластавшись на животе на горячем плиточном полу, я пыталась заснуть, пока сильные руки массажистки разминали мне спину. Она снова взяла пробковую дощечку и размашистыми движениями принялась меня растирать; я чувствовала, как приятное давление перемещается от затылка до ложбинки на талии. От сладостной неги я погружалась в дрему.

Ухо у меня почти касалось пола, и банные звуки доносились до меня как бы сквозь сон. В этом насыщенном паром зале, где сновали полуголые тела, у меня вместе с биением в висках возникало странное ощущение, будто жизнь навеки застыла в этих часах пекла. От внешнего мира меня отделяли не просто несколько дверей и коридоров, но какая-то нереальная область, за которой меня ждали моя одежда, мое имя, все мои привычки. Оставалось лишь отдаться жестким рукам массажистки да время от времени погружать лицо в прохладную воду. В конце концов я перестала воспринимать окружающих; о них напоминали только приглушенные густым паром звуки — эхо разбивалось о стеклянные своды, над которым я уже не представляла себе неба.

С пением вошла Тамани и вернула меня к действительности. Она напевала мелодию, которую уже много лет играют на празднествах. Я не изменила позы. Завершив сеанс, массажистка протянула мне блюдце с холодной водой:

— Отдохни-ка немного. Сейчас я принесу тебе твой купальный халат.

Тамани устроилась у другого бассейна. Продолжая петь, она стоя опрастывала на себя большие кастрюли с горячей водой, забрызгивая при этом и меня. Я повернулась к ней. Игриво подмигнув мне, она вдруг разошлась. Расставив ноги и не двигаясь с места, она принялась вращать своим огромным животом, подбрасывая его к самой груди. Пение она перемежала плотоядным смехом; гримасничая, она не сводила глаз с этой колыхавшейся массы жира. Под конец лоскут, которым она была обмотана, соскользнул, явив взору подпрыгивающие желтые груди — безобразные, непристойные. Меня передернуло от отвращения, и я отвела глаза.

Она издала последний смешок, потом самодовольно проворчала:

— Вот видишь, я умею исполнять танец живота!.. Потом понизила голос на возбужденном от танца лице загорелись глаза: Ты пришла повидать Юсефов? Хочешь с ними встретиться?

— Я?.. Нет.

Я даже вздрогнула.

— О, тебе нечего стесняться. Ты могла бы зайти вместе со мной; они живут тут, рядом… К тому же хромоножка должна быть за кассой. Когда она увидит нас вместе, она нас пригласит… Поболтаем.

— Нет! — вскричала я.

Из бани я вышла одна, так и не разобравшись, почему отказалась — из-за усталости или неприязни.

Вернувшись домой, я с облегчением услышала от Мины: Держи, это письмо Дуджа принесла мне утром. Думаю, это от ее кузена.

— Спасибо.

Оставив Мину с Зинеб, я уединилась в своей комнате и с бьющимся сердцем вскрыла конверт. Быстро прочла несколько скупых слов: «Жду вас завтра в четыре часа на прежнем месте. Сделайте все, чтобы прийти. Салим».

Вошла Мина, и я накинулась на нее с расспросами:

— Так тебе Дуджа дала это письмо? Что она сказала?

— Она заходила ко мне по поводу предстоящего собрания. Перед уходом она сказала: «Похоже, тогда я дала промашку с родственниками Далилы. Извинись перед ней за меня и сегодня же передай вот это письмо — оно от Салима».

— И все?

— Да. Что это с тобой?

Я бросилась ей на шею; я целовала ее, смеясь и приплясывая вокруг нее. Я с восторгом предавалась забытым ребяческим шалостям.

Ой, Мина, если б ты знала, как я счастлива!

— Да что с тобой?

— Сядь!

Я заставила ее усесться. Села рядом, переполняемая радостью. Как пьянило происходившее в недрах моего существа неуловимое превращение того, что грызло меня на протяжении многих дней, в пустячную ссору, которая приключилась из-за моей же оплошности! Я отдавалась удовольствию разыгрывать наивность и ее мнимые страхи; волны блаженства понесли меня. Счастливая уже от снисходительной улыбки Мины, я затараторила, еле переводя дух:

— Мне почудилось, что он любит свою кузину… он так о ней говорит… я жутко ревновала. Но раз она сама передала тебе это письмо для меня, значит, для него… ну, в общем, она только кузина, и все… и раз он возвращается ко мне, значит… уж и не знаю.

Мое возбуждение спало. Я улеглась, положив голову Мине на колени. Мне вдруг захотелось, чтобы она оставила мои слова без ответа и ни о чем больше не расспрашивала. То были не откровения, а стихийно брызнувшая из меня радость, и несколько ее струек попали и на Мину, только и всего. Склонившись ко мне, она шепнула:

— Он любит тебя, верно? Он говорил тебе об этом, ведь так?..

Я стыдливо зарделась, страдая от этих совсем ненужных мне вопросов. Мне нечем было защищаться, и я пеняла себе за глупую детскую откровенность.

— Да нет же, тут ничего похожего… Просто я счастлива, и все!

Лукаво поблескивая глазами, она засмеялась:

— Да ладно, не скрытничай, чего уж там!..

— Мне нечего скрывать, уверяю тебя!

Я отодвинулась от нее подальше. Повернулась к ней спиной, с ожесточением твердя: «Мне нечего скрывать». Будь проклята моя дурацкая пылкость: увидев, как горят мои щеки, она наверняка заподозрит обратное. Я подошла к окну. Подняла штору, открыв небо, расстилавшееся над террасами, над уже близкой ночью.

 

Глава VII

Он ждал меня на обычном месте. Когда я уже переходила улицу, направляясь к нему, меня обуял страх. Я избегала его взгляда; не пожимая ему руки, я глухо пробормотала приветствие и, трепеща, пошла рядом. Понурясь, я неотступно думала о том, что он даже не улыбнулся мне; его лицо виделось мрачным, враждебным. Под конец я и забыла, что это тот же самый человек, который шагает сейчас подле меня.

Теперь я уже злилась на него за мою вчерашнюю чересчур поспешную радость. Я повторяла про себя содержание его письма: «Жду вас завтра в четыре часа на прежнем месте. Сделайте все, чтобы прийти. Салим». Ну конечно же, ни одно из этих слов не означало примирения, шага навстречу. В своем разочаровании я уже видела себя погруженной в знакомое ожесточенное оцепенение. Чисто по-детски я старалась держаться от Салима на известном расстоянии; мне больше не хотелось, чтобы нас принимали за парочку. Пусть думают, что мы оказались рядом лишь в силу обстоятельств.

И все же меня так и подмывало восстановить близость, предпринять что-нибудь, неважно что — да хотя бы протянуть ему руку. Но я не могла. А ведь летела к нему на крыльях надежды! Как счастлива была бы я посмотреть ему в глаза, взять его под руку, сделать одно из привычных движений, естественных для спутницы мужчины, когда она подается к нему, чтобы увернуться от автомобиля или посторониться перед встречными прохожими. Я уже разучилась ходить одна по улице, в одиночку противостоять ее безымянному потоку.

Когда мы вошли в кафе, то при мысли о нескончаемых часах, что ожидали нас все за тем же столиком, мне стало дурно. Захотелось сбежать отсюда. Поглощенный какими — то своими думами, Салим тем временем отодвигал стул, садился. Я замерла стоя, надеясь, что мое молчание будет воспринято как вызов. Он поднял на меня вопрошающий взгляд. С ощущением собственного бессилия я села. Утешало лишь то, что предстоит окунуться в привычное: созерцать знакомую, словно бы ждущую меня улицу, слушать доносящиеся из прохладной глубины зала звуки. Сонную тишину в помещении изредка сотрясало металлическое громыханье, возвещающее о прибытии очередного трамвая. Время от времени Салим утирал лоб, требовал прохладительные напитки.

— Когда вы получили письмо?

— Вчера.

— Что вы о нем думаете?

— Я? Ничего, — осторожно ответила я. — Пришла, вот и все.

— Вы действительно не догадываетесь, что я хотел вам сказать?

Я помотала головой. Его настойчивость казалась иронической, почти нежной. Я потупилась, чувствуя, что еще немного — и я упаду ему на грудь, чтобы излить наконец одинокие часы счастья, которые прихватила с собой. Его улыбка внушала надежду. Салим встал. Наклонившись ко мне, проговорил:

— Пойдем куда-нибудь.

Я последовала за ним. Искоса поглядывая на него, я в каком-то странном умиротворении, вдруг сошедшем на меня, повторяла его последнее слово: «куда-нибудь». Меня медленно затопляла горячая волна покорности, которая, я чувствовала, могла понести меня за ним на край света.

* * *

На выходе из города бульвар, спускаясь к порту, описывал большую дугу. Мы углубились в мощеные аллеи вдоль огромных серых ангаров, пятнавших асфальт тенями. Было шесть вечера; с работы группами уходили докеры. С неожиданным уважением я разглядывала эти обветренные, сосредоточенно-хмурые арабские лица с гордым профилем. Потом мы обогнули бистро — обычный металлический павильон, откуда выходили рабочие. Эти уже были разговорчивы, каждый нес в руке бутылку красного вина. Ноги их заплетались, как и язык, — довольно жалкое зрелище.

Мы пересекли пустыри со штабелями древесины и пошли вдоль доков. Я споткнулась о камень, и Салим подхватил меня. Я невольно улыбнулась ему, не замечая его руки, задержавшейся на моем плече. Я с наслаждением вдыхала морской воздух.

— Люблю этот запах!

— Вы здесь впервые?

— Конечно, — ответила я, только потом осознав, что в последнее время он ограничивается одними вопросами.

— Я совсем не знаю Алжира. Да и вообще мало что видела.

Нас окружало море. Я с упоением созерцала уснувшие корабли и в множестве усеивавшие побережье у наших ног баркасы и лодки — ни дать ни взять скопище сбитых на лету насекомых. В неподвижной водной глади отражался закат, исчертивший равнодушное небо красными полосами. В морских глубинах таилась ночь.

Мы шли вдоль мола, оставив позади штабеля рыжих бревен, угрюмые ангары, похожие на опустевшие тюрьмы, и безлюдные улицы. Я наклонялась, чтобы взглянуть на свое отражение в море, даже не испытывая брезгливости при виде гниющей у берега воды, на которой покачивались обломки досок и апельсиновая кожура, расплывались черными слезами потеки отработанного масла.

Все-таки я подняла взгляд, всмотрелась в далекий горизонт, запрокинула голову, вбирая в себя небо. Хотелось отправиться далеко-далеко. Меня переполняла трепетная радость. Я обернулась к Салиму, который почему-то поотстал. Возбуждение подгоняло меня. Я попросила его поторопиться. Не знаю, как это произошло, но я взяла его за руку и, смеясь, бегом потянула за собой… И это были уже не детские игры.

Мы уселись на краю мола, у самого неба. Вокруг громоздились груды ржавых железяк, как если бы земля решила исторгнуть всю нечисть из своего адского чрева именно здесь, где встречалась с морем. Нас окружало безмолвие мира в преддверии ночи. О том, как мы совсем недавно смеялись, я вспоминала словно о другой эпохе. Устроились мы у подножия полуразрушенной закопченной стены — она возвышалась одиноко, как последний уцелевший форпост. Я расстелила на каменистой почве свой платок, села рядом с Салимом, и в душу начал закрадываться необъяснимый испуг.

Мимо прошел человек в форме, пристально разглядывая нас: меня, сидевшую с вытянутыми ногами спиной к стене, и Салима, рассеянно опиравшегося на локоть. Любопытство прохожего не смутило меня, но я не смогла помешать себе вообразить картину, которую мы являли ему. И она взволновала меня.

С той минуты, когда Салим произнес это слово: «куда — нибудь», мною постепенно овладевало ощущение какой-то неизбежности. Стоило мне отрешиться от окружающей реальности, прикрыть глаза, как я начинала испытывать опьяняющее чувство чего-то огромного, бесконечного. Зачем я сюда пришла? Я спрашивала себя об этом, стараясь понять ту решимость покориться, которая толкала меня идти за Салимом. Он продолжал молчать. Не поворачиваясь к нему, я различала его профиль, вырисовывавшийся на фоне моря. Как и я, он ждал.

Не знаю, в какой именно миг он положил голову мне на колени. Я приняла ее с осторожностью. Тихонько опустила ему на голову руки, погрузила пальцы в его шевелюру. Небо, море, мир освещали нас голубоватым светом, размывавшим очертания предметов. Цвет сна, неподвижного, нескончаемого сна.

Медленное, глубокое, безмолвное, текло время. Казалось, что так будет вечно: мои пальцы, ласкающие его волосы, длинное тело, на которое я не осмеливалась взглянуть, нисходящий свет, подобно дару небес рассыпанный вокруг нас.

Внезапно Салим повернул голову, смотря мне прямо в глаза, и я принялась обводить пальцем его лицо. Потом он закрыл глаза, казалось, он уснул. Мне хотелось бы пробыть здесь долго-долго, ожидая, когда на этом лице появится тайная улыбка ночи. Меня охватил неизъяснимый покой, как если бы шедшая от горизонта тень обещала оградить меня от какой-то опасности. В конце концов я с трудом заставила себя выговорить, страдая от того, что вырываюсь из этого плавного потока времени:

— Надо вставать. Уже поздно!

Салим приоткрыл глаза. Я отвела взгляд.

— Салим, надо…

Его ладонь на моем затылке, понуждающая меня склонить голову. Его взгляд, который медленно приближался, который…

— Салим…

Я проворно высвободилась. Встала. Когда он выпрямился передо мной, я отчаянно, просяще улыбнулась.

— Мне нужно причесаться, — сказала я по-прежнему шепотом, чтобы наше пробуждение не было внезапным.

Я прислонилась к стене, распустила волосы, чтобы заново уложить их в шиньон.

Он приближался. Инстинктивно я прибегла к последней уловке, доверчиво улыбнувшись ему:

— Подержите мои ленты…

Он не шелохнулся. На миг я замерла — с воздетыми руками, с запрокинутой головой, с ниспадающими на плечи волосами. Внезапно мне пришло в голову, что поза у меня, должно быть, вызывающая. Я начала опускать руки и вдруг упала на Салима, уткнувшись лицом ему в плечо. Тут я закрыла глаза и стиснула зубы, как в минуту паники. И еще — чтобы возможно дольше оттянуть первый в моей жизни поцелуй.

* * *

Когда я открыла глаза, то огляделась вокруг. Спустилась ночь. На совсем еще недавно неподвижном море плясали огоньки. Мне чудилось, что за эти минуты, пока время было уничтожено нашим единственным объятием, прошла целая ночь.

Я поняла, что в городе — чужой, он поджидал меня внизу — мне придется учиться жить заново.

* * *

Дома Лелла выросла передо мной, едва я открыла дверь. Ее отрывистый голос не вызывал во мне ничего, кроме удивления. Я отвыкла от голосов.

— Ты возвращаешься в такое время, потому что знаешь, что Фарида нет!.. И пользуешься этим…

Я показала ей спину. Мне хотелось быть одной.

Войдя в комнату, я не стала зажигать свет. Это было мое единственное прибежище… Из-за двери доносились нервные шаги Леллы: я слышала, как ее каблуки цокают по коридорам. Она словно металась по лабиринту иного мира. Сейчас я видела ее насквозь. Я наконец поняла, почему на протяжении последних двух дней она так носилась по опустевшему дому. Ее упреки питались другим чувством, куда более тягостным, в котором она не хотела признаваться и самой себе. Она была одинока.

Фарид уехал с Зинеб к ее родственникам. Он не мог отказать в этом жене, безмерно счастливой от того, что после шести долгих месяцев ожидания наконец обнаружила себя беременной. Я впервые увидела, что он разговаривает с ней уважительно. В момент прощания, когда Фарид, смеясь, подхватил чемоданы, я тоже расцеловалась с Зинеб с неожиданной симпатией.

Теперь я слышала, как Лелла закрывает дверь, направляется в другой конец коридора, поднимается за бельем, которое сушилось на террасе.

Я открыла окна, чтобы впустить свет луны. Освещенные окна первого этажа отбрасывали в ночь длинные красноватые отсветы, и на темных стеклах плясали блики. Я обернулась, ища их где-нибудь в уголке огромного зеркала. И увидела там свое лицо.

Отныне мне следовало искать себя уже не в этой маске незнакомки, а далеко отсюда… Там, снаружи, зрелую женщину мучила тайна. Во мне просыпалось счастье, которому еще даже не было названия.

 

Глава VIII

Фарид отсутствовал три дня; три дня; три дня, в каждый из которых я сбегала. Весь день я с нетерпением дожидалась той минуты, когда мне придется придумывать для Леллы очередную ложь. Это было моей первой мыслью при пробуждении. Пока я нежилась в постели, она овладевала мною целиком. Теперь, когда для лжи появились основания, она стала меня тяготить.

Сознавая свое бессилие, я ожесточалась. Все равно уйду. В первый день, когда Лелла возникла передо мной, я, опустив голову, пробормотала:

— Я иду к Мине…

И пошла прочь, досадуя на себя за недостаток естественности. Она ничего не сказала. Салим прощался со мной словами: «До завтра, до четырех часов». Я отвечала: «Да», как если бы для меня все было просто. Я возвращалась домой. В еще не освещенном коридоре Лелла глухо вопрошала:

— Это в такое время ты возвращаешься?

Я не отвечала.

Фарид и Зинеб уехали «на несколько дней». На сколько точно, я не знала. Меня мучила мысль о том, что наступит конец этим дням, этим часам в порту, куда я ходила встречать ночь и где она возникала передо мной подобно зверю с бездонными глазами.

«А если Фарид вернется завтра?» — говорила я себе. И назавтра просыпалась от малейшего звука с бьющимся сердцем. Однажды утром я услышала внизу мужской голос.

Было десять часов: мой зять Рашид уходил рано и возвращался лишь к полудню; это и не Сиди, потому что я не слышала его обычного «Трек». Значит, это Фарид… Я с решимостью усмехнулась. В четыре часа я должна встретиться с Салимом. И встречусь. Фарид запретит мне выходить из дому, а я выйду. Воображение у меня разыгралось: а если он проследит за мной, увидит, что я с Салимом?.. Тогда я осмелилась сказать вслух в пустой комнате: «Если он увидит меня с Салимом, я покончу с собой. Покончу с собой, если он что — нибудь узнает».

От этого чувства — что я готова на все — я словно воспарила над землей. Я уже видела, как, освобожденная от всего, лечу и лечу — без цели, к небытию. Гордость обуяла меня. Я упивалась своим могуществом. Мне следовало бы сказать: своей молодостью. Потому что только молодости дано опробовать свою первую отвагу в бунте.

Это оказался не Фарид. За завтраком Лелла сообщила, что получила от него письмо: они с Зинеб приедут к концу недели. Мне было даровано четыре дня отсрочки.

В этот вечер я вернулась позже обычного. Меня неотступно преследовало воспоминание об этих часах, проведенных в порту, где в очередной раз вокруг стоящей неподвижно, как корабельные мачты, пары влюбленных постепенно смыкалась ночь. Лелла, одетая в черное, встретила меня с напускным безразличием:

— В пять часов приходила Мина. Судя по всему, она давно с тобой не виделась. Я даже хотела задержать ее, чтобы вы хоть в этот раз наконец повстречались.

Я молчала. Она не отставала:

— Что ты на это скажешь?

— Я? Ничего… — Остро взглянув на нее, я добавила: — Если хочешь потребовать у меня отчета, сделай это при Фариде.

Она побледнела. Я торжествовала. Я знала, что она ничего не скажет. Перед тем как удалиться, я небрежным тоном спросила:

— Тамани сегодня здесь? Кажется, это ее голос раздается у Лла Айши…

— Это она, — подтвердила Лелла, ставшая еще бледнее.

Она повернулась и исчезла. Между нами не осталось недоговоренного. Теперь она была уверена, что в тот день я все слышала.

* * *

Я спустилась к теткам. Устроилась в уголке патио, где ко мне тотчас подбежали две племянницы. Семилетняя Сакина была моей любимицей: тоненькая, хрупкая, живая как ртуть. Ее личико с утонченными чертами обрамляли завитушки блестящих черных волос, а нежный звонкий голос вполне мог бы принадлежать и молодой женщине. Младшая, Аниса, попросила меня помочь ей приодеть своих кукол.

В другом конце двора женщины окружали тетю Зухру, как всегда поглощенную своим шитьем. Лла Айша, сидя на вытащенном из дома матрасе, бормотала себе под нос нескончаемые истории — она могла часами беседовать вот так со Всевышним, прося у него быстрой смерти, облегчения своих болей. В конце концов она злобно усмехалась, проклиная всех и вся: дескать, она знает, мы бросим ее умирать в одиночку… Время от времени она с ненавистью поглядывала на женщин, чересчур занятых болтовней с Тамани, затем со вздохом откидывала назад голову.

Я наблюдала за кучкой женщин. Вот престарелая жена Си Абдерахмана, Лла Фатма, — как только пришла Тамани, она наверняка потащила ее, как обычно, в свою комнату, чтобы расспросить о своем единственном сыне, от которого Сиди отрекся, потому что тот женился на европейке. В такие дни ее глаза сверкали радостью. И хотя эти услуги обходились Лла Фатме, видно, недешево, она все равно весь вечер суетилась вокруг Тамани, предвосхищая ее малейшее желание. Это зрелище для меня всегда было невыносимо.

Тетя Зухра низко склонялась над шитьем; время от времени, держа ножницы в руке, она подносила ткань к своим близоруким глазам, чтобы проверить качество шва. Мне и отсюда были видны морщины на ее коричневом лбу, выбившиеся из-под шелковой косынки седые пряди. Старая дева, она уже столько лет лелеяла надежду на замужество, которая все никак не сбывалась. Мой отец, когда был жив, заявлял, что отдаст сестру только в семью не менее знатную, чем наша; но эти-то семьи как раз и осуждали скандальное поведение Си Абделазиза, тем более что ни для кого не являлось секретом, что он проматывает не только собственное состояние, но и сестрино. От партий, которые он посчитал сомнительными, он отказался. «Моя сестра — дурнушка, — говаривал он. — Но это еще не причина, чтобы выдавать ее за кого попало…»

Со смертью моего отца Зухра воспряла духом; но близилось ее сорокалетие. Уже давно не показывался ни один претендент, даже из множества тех, кого неизменно отвергала Лелла с тех пор, как стала вдовой. Так что последнюю надежду Зухра возлагала на Тамани. До сих пор мою тетку останавливала робость. Между ней и Тамани никогда не бывало никаких секретных переговоров. Просто, когда приходила Тамани, Зухра принималась вдвое усердней строчить на машинке.

Собравшись уходить, Тамани поднялась. Обошла по кругу патио, прощаясь с каждой из женщин в отдельности. Я сидела на прежнем месте; Сакина и Аниса оставили меня, убежав в комнату к своему отцу. Тамани приблизилась ко мне.

— До свиданья, Далила… — громко начала она. Потом, нагнувшись, быстро зашептала: — А неплохо тебе было давеча на бульваре Карно, ведь так?..

Тут я вспомнила. Когда днем я шла навстречу Салиму, меня толкнула женщина, закутанная в вуаль, из которой выглядывал только один глаз. Я подошла к Салиму, но заметила, что она остановилась поодаль и еще довольно долго на меня смотрела.

— Смотри, осторожно! Твое счастье, что на этот раз ты наткнулась на меня. Уж я-то не причиню тебе зла… Но если кто-нибудь другой… если твой брат…

Я пристально посмотрела на нее, чувствуя, что бледнею, и злясь на себя за это. Ответить я не успела: она уже повернулась ко мне спиной.

В эту ночь я впервые познала сладость ощущения надвигающейся опасности.

Я трижды ходила с Салимом в конец мола, где громоздились ангары, груды железного лома, за дощатые пакгаузы, белизна которых долго хранила сошедшую с неба светлынь. Трижды ходила туда, словно совершала паломничество.

Там я попадала в область, сотканную из неподвижности, — в ней жесты, объятия, опасно придвигающееся ко мне лицо, которое я принимала, закрыв глаза, обретали волнующую реальность. Стоило нам с Салимом вернуться в эту тень, как вокруг смыкалась молчаливая тайна.

В этот вечер меня внезапно обуял страх. Мне не хотелось лишаться этих часов. Помню, что позже, когда мы, разомкнув объятия, сидели подле стены, я уткнулась лицом ему в плечо. Он медленно приподнял его, повернул к себе, вгляделся в него в свете вечера. Вид у Салима был серьезный, и он мягко спросил:

— Тебе стыдно? — Он ласково провел рукой по моему лбу, по волосам, потом повторил: — Тебе стыдно?

Мне захотелось разрыдаться в его объятиях. Я лишь закрыла глаза.

— Послушай, Далила… тебя уже целовал когда-нибудь мужчина?

Я открыла глаза, потрясенная возможностью, которую я даже не рассматривала.

— Значит, ты так считал?

— Нет, я просто хотел узнать…

— Ты не должен был даже задавать мне такой вопрос.

— Я верю тебе.

Я вновь упала ему на грудь. Он крепко прижал меня к себе. На этот раз я знала, что мне незачем забывать эти объятия, хоронить их там, в тени. Держась за руки, мы пошли обратно. Лишь добравшись до бульвара, мы разжали ладони и зашагали, как обычно, бок о бок.

— До завтра, — сказал он на том месте, где мы всегда прощались.

— Видите ли… я не знаю, смогу ли прийти.

— Почему?

— Пока что мой брат в отъезде, но, если он завтра вернется, я не смогу встретиться с вами.

Он призадумался.

— Я в эти дни совершенно свободен. Как только у вас появится возможность выйти из дому, дайте мне знать… Буду ждать с нетерпением.

Я проводила его взглядом, пока он не исчез. Мне бы следовало сказать ему, что я и сама не смогу пойти туда. Я никогда на это не решусь.

«Тебе стыдно?» — спросил он там. И я закрыла глаза. Не от стыда и не от страха — от одиночества.

* * *

В последующие дни я безвылазно сидела дома. Фарид и Зинеб вернулись, но мне достаточно было бы решиться, и я бы вышла, несмотря ни на что. И все-таки мне не удавалось заставить себя написать Салиму.

Пожалуй, сейчас самое время рассказать о том, что можно было бы назвать моими угрызениями совести. До сих пор меня толкали на вылазки мои подозрения в отношении Леллы, мое возмущение ее, как я считала, ложью. Пока мои мечтания концентрировались на тех двух часах, что мы проводили в безликом кафе, мне было нетрудно бросать вызов своему окружению. Но теперь, говорила я себе, но теперь… Я была во власти страха, в природе которого не осмеливалась признаться и самой себе.

То, что я трижды безропотно следовала за Салимом, объяснялось, думается мне, увлекавшей меня тайной; странное ощущение неизбежного охватывало меня с такой силой, что я шла туда, как идут наши чересчур юные новобрачные к супружескому ложу, — с серьезной покорностью. Мне был необходим этот внутренний огонь, чтобы на краю мола я могла встретить безмолвное объятие мужчины.

Я каменела в его руках; я с каким-то ожесточением закрывала глаза, чтобы забыть это тело, и это дыхание, и эту тишину. Я изо всех сил сдерживала порыв убежать. Укрощая себя, я испытывала горделивую радость от того, что способна дойти до предела в самопожертвовании. Салим разжимал объятия; я отстранялась от него медленно, очень медленно, чтобы по инстинктивной поспешности высвобождения он не заметил, насколько искусственна была моя пассивность. К счастью, к тому времени уже спускалась ночь. Перед новым зрелищем мне было нетрудно забыть то, что было между нами. Я смотрела на Салима с робким вниманием. Я испытывала к нему нечто наподобие уважения за то, что, побывав в самом сердце урагана, осталась невредимой. Сохранялось лишь воспоминание о победе, которую я одержала над самой собой.

Лелла ничего не сказала Фариду, но я знала, что она наблюдает за мной. В первый же день, когда я, вместо того чтобы уйти из дома, как обычно в этот час, продолжала валяться в постели, она вошла в комнату. Подойдя ко мне, в нерешительности остановилась и, так ничего и не сказав, удалилась.

На второй день в то же самое время Лелла вновь вошла ко мне в комнату. Вопрошающий взгляд. Моя улыбка в ответ. Секундное колебание, и она собирается уходить. Я слышу свой спокойный голос:

— Сегодня я никуда не иду.

Она оборачивается, слегка бледнеет. Я нахально усмехаюсь, отвратительная сама себе. Она исчезает. Ей явно хочется, чтобы я ушла. Чтобы Фариду стало известно о моих вылазках? А может быть — кто знает? она рассчитывает погубить меня, предоставив мне свободу действий?

Третий день, тот же час. Никого. Я жду ее. Теперь я вижу ее только за столом, в присутствии остальных. Болтливость Зинеб как рукой сняло: она входит в долгий период тайны беременных женщин. Лелла беседует с Фаридом. Счастье подогрело его темперамент. У него даже привычки изменились: он возвращается после работы домой ровно в половине седьмого.

Четвертый день, тот же час. Заходит Мина. Ни слова не говоря, она протягивает мне письмо. На этот раз я ее не расспрашиваю. Она усаживается, а я распечатываю конверт и пробегаю глазами записку: «Буду ждать вас завтра в десять утра в нашем кафе. Салим».

Я поднимаю голову. Улыбаюсь Мине почти светской улыбкой и безразличным тоном спрашиваю:

— Как твои дела?

Она отвечает, но в ее глазах я читаю вопрос. Была бы моя улыбка чуть растерянней, и он выплеснулся бы наружу. К концу нашего скучного для обеих разговора я спросила:

— Ты не могла бы прийти завтра к половине десятого? В десять мне нужно увидеться с Салимом. Ты скажешь, что я, дескать, позарез нужна тебе для каких-нибудь там покупок. Главное, будь понастойчивей с Леллой…

— А если она заупрямится?

Если она заупрямится, я все равно уйду.

— Она что-то подозревает?

— Откуда мне знать?.. — произнесла я в задумчивости. Во всяком случае, в последний раз меня на бульваре Карно видела Тамани.

— Тамани? Значит, теперь это станет известно всем?

— Да нет, не думаю, — сказала я с улыбкой.

Я была спокойна. Мина — взбудоражена. Я знала, что драма, которую она чуяла, возбуждает ее.

— Если ты боишься, — сказала я после паузы, — можешь не приходить. Как-нибудь выкручусь сама.

— Я приду. Если я и боюсь, то в основном за тебя.

Я ответила ей спокойной улыбкой. Я слишком хорошо понимала, что она, напротив, завидует тому, что я рискнула бросить вызов.

В этот вечер я впервые за много дней вкусила безмятежного покоя. Шепот женщин, возвещающий наступление ночи, «Трек» Си Абдерахмана, его тягучая молитва, умирающие вместе со светом дня звуки дома все это волновало меня. Словно накануне отъезда, я говорила себе, что никогда не забуду этой гармонии.

Фарид озабоченно спрашивал у Зинеб, приходила ли акушерка и что говорила. То была наша соседка, одна из первых мусульманок, начавших работать. Старая дева из семьи со скромным достатком, она ходила по окрестным домам, в каждом из которых ее с нетерпением ждала не только больная, но и вся когорта женщин. И еще долго после ее ухода на все лады обсуждались ее немногословные суровые высказывания.

Зинеб перестала быть болтливой. Она считала, что уже тяжелеет, и погружалась в сладостное блаженство. В наших краях забеременевшая женщина словно окутывается непрозрачным коконом, где в свое удовольствие прислушивается к собственным ощущениям. Меня удивляло, что Фарид не питает к жене ни малейшего ревнивого чувства. У меня впервые мелькнула догадка, что только во время беременности, и никогда больше, женщина чувствует себя в счастливом одиночестве, в щедрой безмятежности, куда мужчине нет доступа. Он-то считает себя тому причиной, тогда как на самом деле он уже ничто. Вот почему на моих глазах Зинеб, избавившись от былой трусливой покорности, отягощалась облагораживавшим ее достоинством. Она расцветала.

После ужина, вместо того чтобы уединиться в своей комнате, я осталась подле Зинеб. К нам присоединилась Шерифа, по обыкновению мрачная, с недовольно поджатыми губами. Но сегодня я и к ней относилась со снисходительным благодушием. Одна лишь Лелла казалась исключенной из нашего круга. Не далее как сегодня она опять без разговоров отвергла очередное брачное предложение. Но сейчас, несмотря на явно выраженное желание не покидать нас, она оставалась нам чужой.

 

Глава IX

Назавтра Мина явилась к девяти. Она вошла слегка побледневшая. Мы обменялись краткими фразами:

— Где твоя мачеха?

— На кухне, где ж еще.

— Твой брат, надеюсь, ушел?

— Да… Когда будешь говорить с Леллой, держись как можно естественней.

— Немного боязно, но…

— Уж постарайся, ведь не привыкать врать.

— Да, конечно, но с Леллой всегда кажется, что ее не проведешь.

— Я тоже раньше так считала. На самом деле она такая же, как и все. Разве что хуже.

— Ну, я пошла.

— Удачи тебе.

Я осталась в постели. Спать не хотелось, но, чтобы не возбудить подозрений, надо было вести себя как обычно.

Прошло больше получаса. Издалека до меня доносились голоса. Наконец в комнату вошла Мина.

— Дело сделано, — объявила она со вздохом. — Мне пришлось нелегко, но дело сделано… Она забросала меня вопросами, спрашивала…

Я перебила ее:

— Я быстренько оденусь, а не то опоздаю.

— Да-да, поторопись. Мы рискуем не успеть к десяти.

Я уже соскочила с кровати, но при этих словах остановилась. Она так решительно сказала «мы»… Одевалась я медленно. До меня наконец дошло, что это пособничество Мины имеет довольно темную подоплеку: желание вторгнуться под прикрытием дружбы в ту область, которую я берегла для себя одной. Я повернулась к ней спиной; я была спокойна. У меня тоже хватит жестокости: перед тем как встретиться с Салимом, я с ней расстанусь. Никто не проникнет в мир, который я делю с ним. Я сокрушу все, что будет этому препятствовать. Тем более что дружба была для меня пустым звуком. Женщины между собой не могут быть настоящими подругами; самое большее — сообщницами.

По пути я не проронила ни слова. Мина шагала уверенно; я наблюдала за ней. Внезапно смалодушничав, я откладывала ее изгнание на самый последний момент. Мы уже шли улочкой, ведущей к кафе. Увидев на часах время, я всполошилась:

— Салим, должно быть, нервничает. Он не любит, когда я опаздываю.

— Тогда прибавим шагу.

Я сумела не выдать досады. Еще несколько шагов, и я ее прогоню. Мы спускались. Я увидела фигуру Салима. Он нас еще не заметил.

— Оставляю тебя здесь, — выпалила я. — Пока.

И протянула ей руку. Она повернулась ко мне. Глаза ее сверкнули. Я поняла, что она достигла рубежа, за которым себя уже не контролируют. Голос у нее срывался, как это бывает у людей, которых унизили, но которые упорно не желают уходить.

— Могла бы и познакомить меня с Салимом.

Она упрямо шагала рядом. Салим уже шел нам навстречу. Я снова повернулась к Мине.

— До свидания!

Она заколебалась. Обратила на меня взгляд, полный скрытого упрямства, которое разозлило меня. Она сделала еще несколько шагов.

— До свидания! прокричала я. Повернулась к ней спиной и перешла на противоположный тротуар. Мина — не бежать же ей за мной! — прошла мимо Салима, который смотрел на нас обеих, явно озадаченный, и удалилась.

К Салиму я подходила стиснув челюсти. Вот когда я безрассудно нырнула в омут. И счастье с этого дня обрело для меня восхитительно жестокий лик.

Не дожидаясь Салима, я вошла в кафе. Он последовал за мной. Перед тем как нам сесть, он спросил:

— Кто эта девушка?

— Мина… она хотела, чтобы я вас познакомила…

Я досадовала на то, что этот глупый инцидент все еще продолжается.

— Тогда зачем вы ее отправили? Догоните ее.

— Нет. Я не пойду.

Я села. Скорее всего, он потребовал это от меня просто так, не думая. Мой отказ удивил его.

— Вы не хотите? — угрожающе спросил он.

Я покачала головой. Он повторил свое требование еще и еще — всякий раз все спокойнее и все более угрожающе.

— Нет, — отвечала я. — Не хочу.

— Тогда оставайтесь! — вскричал он. — Я ухожу.

Меня захлестнул страх. Не могла я расстаться с ним вот так. Мне хотелось объяснить ему, что я подсознательно стремилась никого не допускать в эти часы, которые принадлежали мне одной. Я встала.

— Салим, прошу вас…

Я вышла вслед за ним на улицу. Он шагал молча, лоб его перерезала вертикальная складка. Пересекая рынок, разместившийся на небольшой площади, мы то и дело натыкались на ящики и корзины. Мне приходилось огибать фруктовые и овощные прилавки, чтобы догнать Салима. Его, похоже, нимало не заботило, что я могу отстать. Иногда нагруженные провизией хозяйки оттесняли меня от него. Я пугалась, как в кошмарном сне, и бежала за ним вдогонку.

Потом мы свернули на тенистую улочку; на ее тротуарах толклись дети. Поодаль от остальных сидела девочка с белокурыми косами и смотрела на меня. Меня охватило отчаяние, и я подумала: пускай Салим уходит, а я останусь здесь, на тротуаре, как эта девочка. Буду сидеть и плакать от усталости. Я вновь очутилась в царстве абсурда, где чувствовала себя бессильной. Лишь скрытая где-то в подсознании воля гнала меня вперед.

Улица заканчивалась тупиком. Салим неизбежно остановится; все будет кончено. Но на одном из изгибов я увидела лестницу, ведущую на бульвар. Рядом возвышалась стена. Салим наконец остановился, повернулся ко мне лицом. Сначала на его губах появилась недобрая усмешка, против которой я была бессильна. Когда он заговорил, начал задавать мне вопросы, я была уже далеко. Мне хотелось одного: уйти; я прислушивалась к тому, как это желание завладевает мною целиком.

— Почему вы мне не написали?

Я ничего не ответила… Его взгляд посуровел.

— Вы же знали, что я жду! Четыре дня вы не подавали никаких признаков жизни. Сперва я думал, что вы не можете выйти из дому, потому что вернулся ваш брат. Ответьте: это так?

— Нет, — сказала я устало. — Я вышла бы, если б захотела.

— Если б захотели!.. — усмехнулся Салим.

Тут на меня посыпался град упреков. Его слова больно ранили меня, но я думала об одном: о все глубже разверзавшейся между нами пропасти.

— Видно, вы считаете себя достаточно сильной, чтобы насмехаться надо мною. До сих пор это не удавалось еще ни одной женщине. А я знавал таких, что не чета вам…

Я слушала. То, что он в такую минуту призывает в свидетельницы нашего разговора каких-то других женщин, показалось мне недостойным. Я смотрела на Салима, перестав обращать внимание на его слова. Я созерцала эту грубую маску, эти черты, которые раньше находила благородными, этот взгляд, в котором было столько сдерживаемой ярости, что казалось искаженным все лицо. Раз уж я называла себя мысленно его женой, рассуждала я, мне следовало бы сейчас коснуться этого лица руками, полными нежности, чтобы переделать, укротить его. Я уже видела, как делаю этот шаг навстречу, к примирению. Но не пошевелилась.

Из задумчивости меня вывел голос Салима:

— Вы сами сейчас все разрушили. Все! Я верил в вашу чистоту. Но теперь я вижу: вы как все…

Ощущая пустоту в сердце, я перебила его:

— Вы говорите это серьезно?

— Вполне. Между нами все кончено.

Мы начали спускаться по ступеням. Я чувствовала, как во мне нарастает знакомое волнение. Тот же внутренний жар заставлял меня бунтовать против Леллы, против запертого дома, против всех; он же меня и освободит. И вместе с тем мне было страшно.

Чтобы остаться со всеми вместе, я подчинилась, пошла на самоунижение. Посреди лестницы, на площадке, я заметила дверь в стене здания. Я подтолкнула туда Салима. В коридоре за дверью нас поглотили потемки. Салима я не видела, но с решимостью отчаяния удерживала его перед собой. Я заставляла его слушать меня. Мой собственный голос, каким я умоляла его, доносился до меня словно из другого мира. Меня пожирало пламя. Салим должен понять меня, защитить.

— Салим… возьмите свои слова назад! Одумайтесь!

Он отвечал так глухо, что по телу у меня побежали мурашки:

— Нет, все бесполезно, Далила. Не настаивайте. Все кончено. Надо было послушаться меня. Я никогда не позволю женщине так со мной разговаривать.

— Салим, прошу вас…

Я запиналась, мучаясь тем, что не могу подобрать нужные слова. Я не умела просить. Ведь и в просьбе я упивалась прежде всего собою.

— Салим, в последний раз…

В своем унижении я шла до конца. Сам по себе разрыв для меня тогда мало что значил. Главное — когда я расстанусь с ним, не оказаться одной. Меня подкарауливал дикий, темный зверь; с горящими глазами, в жарком объятии он готовился увести меня за пределы моего «я». Это бегство, этот слепой бросок к горизонту, о котором я всегда грезила… Я унижалась, чтобы избежать этого головокружительного падения.

С закрытыми глазами, готовая на самый невероятный, по моему разумению, поступок, я бросилась к ногам Салима. Мне даже кажется, что перед этим я произнесла: «Броситься к его ногам». Сознание того, что я это делаю, наполняло меня странной гордостью. Да еще этот умоляющий голос, который принадлежал уже не мне. Этот умоляющий голос гордячки, которая боится только самое себя:

— Салим, я прошу вас…

Салим пытался поднять меня весьма деликатно, но звучавшая в голосе усталость не оставляла сомнений в окончательности приговора:

— Вставайте, вы пожалеете об этом. Вставайте и уходите! Все кончено, уверяю вас, Далила, уходите.

Сверкая глазами, я вскочила, освобожденная. Наконец одна.

— Я ухожу!.. Ухожу! — вскричала я с вызовом.

И вышла. Никогда не думала, что солнечный свет может быть таким белым, таким чистым. Вдогонку летел испуганный голос Салима:

— Далила! Куда вы, Далила?

Я уже не слушала его. На мгновение все вокруг застыло: улица, бульвар у подножия каменных ступеней, позади пустырь, за ним море, море и солнце. Стиснув зубы, я повторила, как победный клич: «Ухожу!..» Потом бросилась вниз по ступеням. Окунуть в море свое пылающее счастье, поверить ему свою хмельную кручину. Я бежала, распахнув руки, как это делают дети и безумцы, единственные на земле существа, мечтающие отправиться однажды на край света.

Посреди бульвара воздух разорвало визгом тормозов. На меня надвигалась оскаленная пасть автомобиля. Перед тем как лишиться чувств, я услышала вдалеке восклицания прохожих; их крики походили на взрывы смеха.

* * *

То был мой первый день в больнице. Утреннее происшествие казалось мне одновременно и близким — таким близким, что мне достаточно было повернуть голову, чтобы в очередной раз увидеть, как меня настигает автомобиль, — и далеким. Кто-то умер, говорила я себе, кто-то, у кого было мое лицо. Но эта маска с жесткими чертами, с безумным взглядом, которая, по моему представлению, была на мне, когда я бежала к морю, теперь, казалось, блуждала но комнате, как неприкаянный призрак.

Чтобы отделаться от нее, я решила подумать о Салиме. Но его больше не существовало. Подобно статисту в драме, он исчез сразу после того, как опустился занавес. И тем не менее разве в моих ушах не звучал его испуганный голос, пытавшийся меня удержать? Нет, то был голос другого. Он уже не принадлежал тому, с кем я встречалась: загадочному мужчине из порта, враждебной и ласковой тени, к которой я ринулась перед тем, как выйти одной на солнце.

К мужчине, оставшемуся там, я буду совершенно безразлична. К тому же он сам сказал: «Между нами все кончено…»

С этим я была полностью согласна. Это верно, первый хмель улетучился. Подобно морю, которое в час прилива проникает далеко в глубь суши, но потом постепенно отступает, опасаясь забраться туда, где оно рискует заблудиться, я тоже возвращалась в себя, с бесконечной усталостью в сердце.

— Ты проснулась?

Я повернула голову к входившей в комнату Лелле и улыбнулась ей:

— Входи.

Я подвинулась, чтобы она могла присесть на кровать рядом со мною. Она разглядывала меня ласково, с материнской заботливостью.

— Тебе уже получше?

— Да. Так, усталость небольшая.

— Тебе повезло: отделалась царапинами.

Царапинами! Я наблюдала за ней сквозь ресницы. Ее-то мне не придется открывать для себя заново, подумалось мне.

Просто возвращается она прежняя. Она погладила меня по лбу.

— У тебя температура?

— Нет…

Я взяла ее за руку. Хорошо, что она рядом. Я чувствовала себя под защитой, вдали от тех плохих дней. Во мне заговорила совесть. Почему бы не положить на ее колени голову и не рассказать ей все, как дитя матери?

— Фарид придет через час, — сказала она. — Я не хотела, чтобы ему говорили что-нибудь до того, как я сама здесь побываю. Зато теперь дома все спокойно…

Я слушала ее. Сейчас я признаюсь…

— Что вам сказали о происшествии? — начала я.

Нам сообщили, что тебя сбил автомобиль, что какой — то прохожий взял на себя труд отвезти тебя в больницу…

— А почему же ты не спросишь, где была Мина, — ведь уходили-то мы вместе?.. Потому что тебе известно, — продолжала я, видя, что она не отвечает, — тебе прекрасно известно, что я была не с ней… О Лелла, мне надо столько тебе рассказать!..

— Да? — насторожилась она.

Я уже заранее радовалась, предвкушая, какое это счастье-иметь молодую, ласковую, красивую мать…

Но тут открылась дверь. Появилась медсестра и монотонным голосом объявила:

— К вам посетитель, мсье Салим аль-Хадж. Пришел справиться о вашем здоровье.

— Скажите ему, что я сплю.

Он сказал, что будет ждать. Ему необходимо с вами увидеться.

Медсестра не успела выйти, как Лелла вскочила на ноги.

— Что она сказала? — выговорила она, заикаясь.

Продолжая пребывать в радужном настроении, довольная тем, что это вмешательство облегчит мое признание, я ответила:

— Это как раз тот самый «прохожий», это…

Но тут я запнулась, только сейчас удивившись реакции Леллы. Я обернулась к ней: она была бледна. С безвольно повисшими руками она выглядела ошеломленной. Передо мной стояла теперь совсем не та женщина, что находилась тут минуту назад. Я закончила, но уже медленно:

— Это Салим аль-Хадж.

Лелла вздрогнула, но смолчала.

— Я велела передать ему, что я сплю, — с тайным злорадством продолжала я. — Он ждет.

— Он не должен сюда войти! Не должен!

Я так и не поняла, что означал этот повышенный тон: испуг или властность. Тогда я, сама дивясь тому, как открыто нападаю, спросила:

— Так ты его знаешь?

Лелла круто обернулась, но, прежде чем ответить, заставила себя сесть. Явно силясь овладеть собой, она лишь сумела пробормотать:

— Нет… Я боялась, что он войдет прямо сейчас.

— Ну и что? Вуаль-то на тебе! — заметила я.

— Да, конечно… — Поколебавшись, она заговорила с неожиданной энергичностью: Но и тебе незачем с ним видеться! Это еще не причина, если он взялся тебя сопровождать… Его отблагодарит твой брат.

Я сознательно пригашала ее пыл. Мне хотелось сломить ее своим упорством.

— Странно, — протянула я с хорошо разыгранным недоумением. — Была минута, когда мне совершенно определенно казалось, что ты его знаешь!..

— Не говори глупостей, — ответила она с несколько пренебрежительной сухостью.

Я ничего не добавила. Я еще долго пребывала в задумчивости до тех пор, пока она решительным тоном не отчеканила, стремясь, видимо, чтобы после затянувшейся паузы это прозвучало весомо, как вывод:

— Я думаю, у тебя чересчур развитое воображение.

С этими словами она поднялась. Тут я посмотрела на нее, и в моем взгляде она, должно быть, прочла подсознательный, но упорный вопрос, потому что вдруг спросила меня тихим, почти срывающимся голосом:

— Да что ты от меня хочешь?

— Я? — не сразу отозвалась я, тараща глаза, как после пробуждения. Ничего.

Медсестра уже давно закрыла за ней дверь. На стенах бледнел день. Я размышляла о том, что вот впервые, в прохладе замершей комнаты, тишина окутала то тяжелое слово, которое я бросила между собой и Леллой. «Ничего»… Отныне я была уже не выздоравливающей, а воительницей, вновь начинающей вооружаться, и это, без сомнения, было еще ничего. Эта женщина вторично лгала мне прямо в глаза, и это тоже было еще ничего. Но я уже представляла себе, какими словами заговорю с Салимом. С Салимом, которого она, по ее утверждению, не знает и с которым я еще увижусь. До сих пор в глазах этого человека я привыкла искать лишь свое отражение. Отныне я буду подстерегать в них прошлое Леллы, этой женщины, к которой я, после того как едва не вверила себя в ее руки и не назвала мамой, вновь была готова пылать ненавистью.