XI

Впервые в жизни я узнал, что такое носить цепи. Штаб-квартира гарнизона и лагерь преторианцев находились рядом с Виминальскими воротами. Тиберий объединил римскую армию из разрозненных, сформированных Августом гарнизонов. Безо всяких церемоний группа солдат под командованием угрюмого молодого центуриона препроводила меня в лагерь. Я не знал, куда увели остальных, и не видел их с тех пор, как нас вытащили из дома Прокула. Беспомощно глядя на стражников, я плюнул в центуриона.

Один из солдат вытащил меч, готовясь меня пронзить.

— Нет, — бросил центурион, стирая плевок с кирасы, — Цезарь выделил его особо.

Я умолял их убить меня, но они только посмеялись.

— Не стоит так стремиться к смерти, мальчик, — предупредил центурион. — Благодаря богу, которому ты служишь, тебе сохранят жизнь. И ты сделаешь всем нам одолжение, если будешь хорошо себя вести.

В лагере меня заперли в комнате без окон и мебели. Упав на пол со связанными за спиной руками и закованными в цепи ногами, я какое-то время плакал, посылая проклятья стенам, а затем попытался приспособиться и сесть в углу, оставаясь в наручниках и кандалах. Вскоре замок отперли, дверь открылась, и в комнату вошел молодой офицер.

— Если ты будешь хорошо себя вести, я сниму цепи.

— Не надо делать мне одолжений.

— Я хочу с тобой поговорить.

— Мне не интересно, что вы можете мне сказать.

Он подождал, пока дверь запрут на засов, и встал в центре комнаты. Плюмаж его шлема почти касался потолка. Он прислонился к стене, сложив на груди голые руки, и некоторое время молча глядел на меня.

— На что вы смотрите? Никогда раньше не видели раба?

— Видел, тысячи, — сказал он, не шевелясь. — И казнил десятки.

— Наверное, гордитесь этим.

— Не горжусь. Просто выполняю свой долг.

— Что вы сделали с телом сенатора Прокула?

Офицер пожал плечами:

— Тебе это важно?

— Да, — резко сказал я.

— Цезарь велел оказать ему почести и государственные похороны.

— Лицемер, — пробормотал я.

Наконец, офицер выпрямился. В тусклом свете лампы он выглядел угрожающим и сильным, напомнив мне Марка Либера, хотя не был таким привлекательным.

— Лучше подумай о себе, Ликиск. Тебе выпало счастье вести роскошную жизнь с самим Цезарем!

— Цезарь — старик.

— Сенатор Прокул тоже был стариком. Но быть мальчиком сенатора — это одно, а быть мальчиком Цезаря…

— Я не был мальчиком сенатора.

— Что ж. Зато теперь ты принадлежишь Цезарю и, хочешь того или нет, отправишься на Капри. Я отвезу тебя туда и, будь уверен, исполню свой долг.

— Вы отвезете меня туда сами? Один?

— Если понадобится, с сотней пехотинцев, кавалерией или даже целым легионом. Я воспользуюсь любыми средствами, но будет гораздо проще, если ты пойдешь по доброй воле.

— Я убегу, и неважно, что мне, по-вашему, надлежит делать.

— Еще ни один пленник не убегал от Авидия Лонгина Приция.

— Это вы?

— Да.

— Тогда я буду первым, кто сбежит от Авидия Лонгина Приция.

— У Цезаря большая армия и длинные руки. Он тебя все равно найдет.

— Будь он проклят.

— Отлично, прокляни его, когда окажешься на Капри. Мне все равно. Честно говоря, я не понимаю, что он в тебе нашел. Ты слишком тощий.

— Мне все равно, что вы думаете.

— Надеюсь, Ликиск, ты не станешь пытаться сбежать. Эта ночь — не лучшее время для смерти. Спать будешь здесь. Мы выступаем рано, так что отдыхай и подумай над моими словами. У тебя хорошие боги, звезды тебе благоволят, и надеюсь, к утру они убедят тебя, что умирать не стоит. Спокойной ночи.

— Вы не снимете кандалы? — спросил я, когда он постучал в дверь, чтобы ее открыли с той стороны.

Он с улыбкой обернулся.

— На Капри.

Попытавшись улечься на твердом полу своей темницы, я осознал сразу несколько вещей. Во-первых, невозможно спать с заведенными за спину руками и скованными ногами. Во-вторых, невозможно спать, когда всю ночь горит лампа. В-третьих, когда руки скованы, невозможно сходить по нужде, и это самая изощренная пытка. Впрочем, гораздо важнее было то, что из маленькой закрытой комнаты невозможно было сбежать, особенно если ты в цепях и находишься посреди лагеря преторианцев. Утром — хотя без окна я не мог точно определить время и лишь предполагал, что это утро, поскольку охранник принес мне еду, — я обнаружил (очередное жестокое открытие после ночи в цепях), что не могу есть жидкий суп и лежащий на полу кусок хлеба, поскольку руки скованы за спиной. «Как лучше всего выйти из этого затруднительного положения?» спросил я себя, жадно глядя на еду.

Ответ был очевиден: отправиться на Капри с Авидием Лонгином Прицием и положиться на волю богов.

— Вы можете снять цепи, — сказал я, когда в темницу вошел Лонгин, свежий и отдохнувший, с раскрасневшимися после утреннего бритья щеками.

— Без обмана?

— Без обмана.

— Ночью ты подумал о моих словах?

— Ночью я хотел справить нужду и не мог этого сделать с цепями.

С победным видом офицер стукнул кулаком в дверь и приказал охраннику предоставить мне доступ к удобствам. Когда я вернулся, суп и хлеб заменили куском мяса и кубком вина. В комнату принесли стул и маленький стол.

— Это больше подходит для особого гостя в нашем лагере, — улыбнулся Лонгин. Я подчистил все, что было на столе, но после на руки мне вновь надели кандалы, хотя на этот раз не заводили за спину. На этот счет Лонгин был вполне определенного мнения.

— Рад, что ты изменил свое отношение, — серьезно сказал он, — но я не дурак.

— Далеко до Капри? — спросил я, мрачно глядя на кандалы.

— Пять дней верхом.

Не удержавшись, я с сарказмом спросил:

— Легион пойдет с нами?

Он улыбнулся:

— Нет.

Занятые в лагере солдаты не обращали на нас внимания. Лонгин помог мне забраться на спокойную гнедую лошадь, мы проехали ворота и въехали в город. Лонгин ехал впереди верхом на симпатичной черной лошади, хотя и не такой красивой, как лошадь Марка Либера. За мной следовала маленькая крепкая лошадка, загруженная провизией на весь путь.

Жаркие лучи солнца освещали крыши домов. Пригожим римским утром мы ехали по Священной дороге между Эсквилинским и Целийским холмами, огибая переполненный римский форум. Непохоже, чтобы этой суетливой толпе было известно, что предыдущей ночью Рим лишился одного из своих лучших людей. Подняв голову, я увидел лес вокруг дома Прокула и закрыл глаза, представив его и свой сад с идолами и цветами. Мы проехали Большой Цирк, трехъярусный комплекс, ожидавший очередных игр, а затем выехали через Аппийские ворота на самую длинную дорогу.

Наши лошади не спеша двигались по широкой, мощеной Священной дороге, а я пытался доказать нахальному римлянину (который крепко привязал мою лошадь к своей и периодически на меня посматривал), что я такой же смелый, каким был вчера. Однако, миновав ворота (и не зная, вернусь ли я сюда когда-нибудь), я ощутил, что мои глаза наполняются слезами, а по щекам бегут горячие ручейки. Я попытался смахнуть их, пока Лонгин не видит, но цепи загремели, и он вновь взглянул на меня. Впрочем, он ничего не сказал и отвернулся к широкой и прямой Священной дороге, расстилавшейся перед нами в окружении высоких елей и бесчисленных статуй, идолов и указателей.

На каждой миле стоял столб, указывавший, где мы находимся.

— Не считай их, — предупредил Лонгин. — Они только растягивают путешествие.

Он легко держался в седле, то и дело понукая лошадь загорелыми мускулистыми ногами.

Во второй половине дня мы начали подниматься на Альбанские холмы, а справа от нас, на западе, солнце опускалось к морю. Чем ниже оно садилось, тем прохладнее становился воздух, и я начал мерзнуть. Вечером я окончательно продрог и обрадовался теплу армейского одеяла, которое Лонгин набросил на меня, когда мы разбили лагерь у подножья леса, на ковре из еловых иголок. Расковывая кандалы и оборачивая цепь вокруг ствола дерева, Лонгин выглядел виноватым.

За завтраком мы разделили кусок вяленого мяса из его рюкзака и выпили вина из полных мехов. Умывшись холодной водой у ближайшего ручья, мы вновь ступили на дорогу, забирая выше в холмы. Сидя на поскрипывающих седлах, мы ехали в прохладной тени высоких сосен, растущих по обе стороны от нас. Движения здесь практически не было.

Никто не говорил до тех пор, пока солнце не оказалось прямо над головой. «Отдохнем», объявил Лонгин, остановившись в рощице с разбросанными по ней пятнами солнца, чьи лучи пробивались сквозь густые кроны деревьев. Я спустился с лошади и растянулся на земле, прислонившись изболевшейся спиной к стволу. Я думал о побеге, но мои ноги болели, и я хотел есть. Лонгин накормил меня вяленым мясом, затем потянулся к рюкзаку и вытащил оттуда яблоко, разрезав его пополам мечом. Мы поели немного сыра и запили вином.

Когда, наконец, Лонгин сел, то некоторое время сосредоточенно смотрел на меня.

— Ты сегодня весь день молчишь. Сколько еще ты будешь дуться? Почему не смиришься со своим будущим?

Я ничего не сказал. Вздохнув, он заметил:

— Думаю, я понимаю, почему ты не хочешь со мной говорить.

— Рабство не располагает к дружелюбию.

— Даже рабство у Прокула?

— Это совсем другое.

Лонгин улыбнулся. Дружелюбная улыбка, которую я решил проигнорировать.

— В чем же отличие?

— Прокул не держал меня в цепях.

— Я не могу их снять, Ликиск.

— А я и не прошу.

Больше мы не разговаривали до тех пор, пока не остановились на ночлег. Мы уже были очень близко от берега. В воздухе витал соленый запах, напомнив мне об Остии. Лонгин прицепил меня к очередному дереву и разделил со мной мясо, вино, немного хлеба и кусок сыра. Ночь была не такой холодной, как вчерашняя, но все-таки довольно свежей. Однако Лонгин разделся и завернулся в одеяло в одной только набедренной повязке. Я узнал выражение в его глазах и уверился в своей правоте, когда услышал:

— Легко понять, почему ты нравишься Цезарю, и что он в тебе увидел.

— Все, что я вижу, это цепи, — сказал я, погремев ими.

Озадаченный и на секунду онемевший из-за моих слов, он ответил:

— Даже когда ты злишься, ты все равно очень обаятельный.

— Я знаю, о чем вы думаете, и мне это неинтересно. Если только вы не хотите заключить сделку.

Лонгин усмехнулся.

— Какую?

— Я позволю вам со мной переспать, а вы меня отпустите.

— Не пойдет. Я легко могу тебя взять.

— Можете, конечно, но когда мы прибудем на Капри, я обо всем расскажу Цезарю, и вас повесят.

И добавил с насмешкой:

— Возможно, я в любом случае ему расскажу, просто чтобы посмотреть, как вас распнут.

В глазах Лонгина мелькнула боль, и он ответил:

— Что у тебя за ужасные мысли.

— Они возникают из-за цепей!

Проигравший Лонгин завернулся в одеяло и заснул.

Утром Лонгин решил не делиться со мной завтраком. Теперь мы ехали по плоской болотистой местности, воздух которой был наполнен ароматом океана, и до нас доносились голоса морских птиц, кружившихся, нырявших и игравших в голубом небе. Лонгин со мной не разговаривал, не делился вином и водой из фляги. Время от времени он прикладывался к ней сам. Дважды я ловил его косой взгляд — он желал посмотреть, какой эффект производит на меня его наказание. Я покачивался в седле с потрескавшимися от жажды губами и пересохшим как кость ртом. В животе урчало от голода. Днем мы не останавливались на отдых — Лонгин решил перекусить в седле. Ближе к вечеру мы выбрались с болот и вновь начали подниматься, пара молчаливых путешественников в необжитой местности. К ночи дорога опустела: странники искали убежища на постоялых дворах.

Долгие часы я обдумывал планы побега, но лишь для того, чтобы отбросить их, поглядывая на зловещий лес. Скованный, без еды и воды, невероятно уставший, я практически не имел шансов убежать от сытого Лонгина.

Мы разбили лагерь с видом на море. Обернув мои цепи вокруг огромного валуна, Лонгин разжег костер и постелил на гальке одеяло. Раздевшись, он начал потчевать себя из своих бесконечных запасов — мясом, сыром, хлебом, яблоками и вином. Я старался не смотреть, но глаза постоянно возвращались к еде, следуя за каждым куском, что переходил из пальцев в рот. Когда Лонгин закончил, он неторопливо вымыл руки водой из фляги, пока я пытался найти во рту хоть какую-то влагу, чтобы смочить язык и облизать сухие, потрескавшиеся губы. С предыдущей ночи никто из нас не произнес ни слова. Лежа в тепле и сытости, глядя на меня сквозь мерцающий огонь, Лонгин сказал:

— Мне кажется, Ликиск, прошлой ночью мы говорили о сделке?

Несмотря на болевшие, кровоточившие губы, я улыбнулся и медленно покачал головой:

— Ни за что.

Лонгин проворчал:

— Упрямый придурок.

Утром его представление было более изысканным, а в середине дня он снова ел сыр и хлеб. Вечером он скинул одежду, уселся греться у огня и принялся готовить в маленьком котелке кашу. Запах был чудесным — острым, резким, как у завтраков Друзиллы. Лонгин пил вино прямо из мехов, щедро расплескивая его по щекам и шее и издавая мучительные для меня звуки. Пустота в желудке отзывалась непрерывной болью; язык высох. Когда я на секунду задремал, жестокий Морфей, хитрый бог сновидений, решил измучить меня видом сатурналий, на которых были Марк Либер и Гай Абенадар: все мы угощались прекрасным мясом и жареной птицей, а на столе было столько кубков вина, что никто не боялся его пролить. Вздрогнув, я проснулся и посмотрел на дымный огонь, на Лонгина, заканчивавшего свой ужин. С трудом шевеля растрескавшимися и кровоточащими губами, я сдался, проговорив сухим, хриплым голосом:

— Ты победил, Лонгин.

— Победил? — он в ожидании взглянул на меня.

— Я так хочу есть, что сделаю все, что захочешь.

Когда он вынес все выгоды от этой сделки, я поел, но через несколько минут меня затошнило и вырвало.

В середине следующего день мы повернули на запад, на дорогу, проходившую по длинному, извилистому, крутому ущелью, а потом оказались у моря. Глядя на синее бескрайнее пространство, я заметил остров Капри, высившийся над ним, словно сверкающий белый храм Нептуна.

Только увидев эти высокие белые утесы, широкую гладь воды и танцующее над морем солнце, я с ужасом понял, что мне противостоит. Там, на этом острове, ждал Цезарь. Ждал меня. Цезарь с плохим запахом изо рта, с болезненными объятиями, Цезарь расплаты и убийства, Цезарь, чьи длинные руки вынудили хорошего человека вскрыть себе вены.

Словно читая мои мысли, Лонгин сказал:

— Здесь ты и останешься Ликиск. Это Капри.

 

XII

Преторианцы Тиберия защищали подступы к Капри, расположившись в маленьком лагере на узком выступе материка, прямо напротив острова. В воду уходила небольшая пристань, к концу которой была привязана гребная шлюпка. Когда мы въехали в лагерь, центурион Авидий Лонгин Приций передал свой потрепанный человеческий груз невысокому крепкому офицеру с мрачным взглядом. Осмотрев меня с ног до головы, он в гневе повернулся к Лонгину.

— Что с ним случилось? Он выглядит ужасно.

Лонгин хладнокровно ответил:

— Упрямый ублюдок отказывался есть и пить. В конце концов, мне пришлось кормить его силой. Потом он пытался сбежать. Я рад, что передаю его вам.

Поразмыслив над этим, офицер кивнул и, отсалютовав, отпустил Лонгина. Проезжая мимо меня, Лонгин смотрел в другую сторону. Преторианец, в чьем ведении я оказался, проворчал:

— Ну у тебя и видок. Сперва тебя надо отмыть, а потом отсылать на остров. Заходи внутрь.

Грубо сколоченная хижина служила преторианцам бараком, штабом и столовой. Это было прочное и довольно уютное здание. Пять молодых преторианцев обедали; покосившись на меня с выражением скуки на лице, они вернулись к еде. Я подумал, сколько еще пленников вроде меня они видели, сколько гостей, отнюдь не желающих оказаться на Капри, прошло через их маленький лагерь у моря?

В другой комнате, на лавке под окном, сидел молодой человек. Прямой как деревце, высокий и тощий, с девичьей мягкостью на лице и нежными руками, он носил бледно-голубую тунику, позолоченные сандалии и венок из белых цветов в каштановых волосах. Его глаза были голубыми, нос длинным, прямым и высокомерным, губы изогнутыми, как лук. Когда он меня увидел, они скривились от отвращения.

— Что с ним?

Офицер пожал плечами.

— Центурион, который его привез, сказал, что он пытался бежать.

Юноша улыбнулся.

— Понятно, но в то же время глупо, Ликиск. Да, я знаю твое имя. Меня зовут Нерей. Твоя слава опередила тебя, но если ты действительно такой красавец, каким я тебя представлял, надо что-то сделать с тем, как ты выглядишь.

Он спросил офицера:

— Знает ли Цезарь, что он прибыл?

— Еще нет.

Кивнув, Нерей сказал:

— Дай мне немного времени, чтобы я мог привести его в порядок.

— Мы не можем ждать слишком долго. У меня приказ привезти его на остров сразу же, как он явится.

— Доставь его в таком виде, и нас обоих повесят.

Пожав плечами, офицер сдался.

— Мальчишка теперь под твоей ответственностью.

Нерей нетерпеливо ответил:

— Я знаю свои обязанности.

Он внимательно осмотрел меня и взял за подбородок, нахмурив брови.

— Что ж, он не безнадежен. Снимите цепи.

— Разумно ли это? — спросил осторожный преторианец.

— Вряд ли я смогу искупать и одеть его с этими штуками на руках. Давайте же!

Пораженный тем, что юноша — я был уверен, что это раб, — отдает приказы преторианцам, я молча стоял, позволив дерзкому, внимательному и умелому Нерею заниматься своим делом. (Я подозревал, что легко смогу его одолеть, однако с преторианцем мне было не справиться. Я невероятно жалел, что так и не попытался сбежать от Лонгина, но он всегда был настороже. Как и эти крепкие воины. Если у меня и появится шанс, то не сейчас. Кроме прочего, мысль о ванной, чистых одеждах и возможной еде отложила мои мысли о побеге. По крайней мере, на время.

Без сопротивления я сдался мягким рукам Нерея.

Вымытый, одетый в мягкую шелковую тунику и, к счастью, накормленный, я прибыл на остров Капри в маленькой шлюпке вместе с Нереем, офицером и гребцом.

Нашей целью была пристань, сделанная из крепких свай и широких планок, выступающая из изогнутого песчаного пляжа, единственного подходящего места для высадки, которое я заметил за все трехмильное путешествие. Пейзаж был сонным; у пристани качалось несколько маленьких лодок, похожих на нашу. Неподалеку от причала стояла одинокая хижина охранника. А над всем этим высились вертикальные известняковые утесы Капри.

— Как мы туда доберемся? — спросил я.

Нерей простонал:

— По лестнице. Восемь сотен ступеней!

Я следовал за Нереем, чьи руки находились в постоянном движении, указывая то на одно, то на другое. Махнув на завораживающие виды, открывавшиеся с выбитых в камне ступенек, он объяснил, где находится Рим («Путь далекий, но ведь ты как раз оттуда, разве нет?»). Примерно на полпути мы заметили большой торговый корабль, проходящий вдоль западного края острова. «Возможно, идет из Александрии в Египет», сказал Нерей. Поднявшись еще выше, он шлепнул себя по груди и произнес: «Отдыхаем!» Опустившись на ступеньку, он похлопал рукой по камням и предложил мне сесть. Глядя на море, я почувствовал, как он положил руку мне на голову. Поначалу я вздрогнул, но потом расслабился. Он просто хотел погладить мои волосы.

— Мне всегда хотелось иметь золотистые волосы, — вздохнул он. — Понятно, почему Цезарь столько месяцев тобою бредил.

— Бредил? — переспросил я, поворачиваясь к нему и глядя снизу вверх.

— С тех пор, как он прибыл на остров, он только и сравнивал того юношу или ту девушку с прекрасным рабом Прокула, клянясь, что однажды блистательный Ликиск поселится здесь, на Капри. Он поклялся, что ты будешь звездой его коллекции.

— Коллекции чего?

— Юношей и девушек, разумеется, — рассмеялся Нерей, все еще перебирая мои волосы.

— В Риме мы кое-что слышали.

— Все правда, дорогой.

— А ты чем здесь занимаешься?

— Как бы ты меня назвал? Мажордом? Мастер церемоний? Агент по найму? Похититель?

— Похититель?

— Тиберий знаменит тем, что похищает привлекательных юношей или девушек, на которых положит глаз. В основном, конечно, юношей. Поначалу я был просто одним из спинтриев.

— Одним из кого?

— Это нечто вроде проституток. Но я предпочитаю думать о них как об актерах. Когда я впервые сюда прибыл, этой работой занимался другой, но я убрал его, столкнув с утеса.

— Столкнув с утеса?

— А он перерезал горло своему предшественнику! Но ты даже не думай, Ликиск.

Я заверил его, что и не собираюсь, следя за торговым судном, идущим под всеми парусами в Рим и думая, вел ли здесь когда-нибудь свой корабль Сабин.

Нерей сказал:

— Ну что, идем дальше?

Мой дом был одним из двенадцати, что окружали виллу Цезаря. Деревянное строение, выкрашенное в белый и красный цвета, заливали лучи солнца; перед входом располагались красивые клумбы. Единственную комнату щедро украшали изображения Приапа. Стена над большой кроватью была расписана фресками, на которых несколько юношей занимались всем, что связано с этим богом. Там же стояла пара позолоченных кресел и небольшой квадратный стол для еды. Тяжелые ножки мебели были вырезаны в форме фаллосов.

Я застыл в проходе, осматривая свой новый дом, а Нерей с улыбкой наблюдал за мной.

— Нравится?

— Потрясающе!

— Как тебе фреска?

Глядя на огромную картину со страстными юношами, пребывавшими в восторге от своего времяпрепровождения, я сказал:

— Такие произведения искусства тоже должны быть.

Это казалось наиболее безопасным ответом, однако с моей точки зрения подобные картины были необязательны.

— Здесь каждый дом посвящен определенной теме. А картины и украшения ее иллюстрируют.

— Кровать удобная, — заметил я.

Нерей рассмеялся.

— Думаю, ты больше времени проведешь в кровати Цезаря.

— Когда я его увижу?

— Когда он будет готов.

— А пока что я высплюсь, — проговорил я, падая в постель.

 

XIII

Когда меня призвал Цезарь, солнце уже клонилось к закату. Меня разбудил стук в дверь. Еще сонный, я открыл ее и увидел молодого человека впечатляющей красоты: золотистые волосы, как у меня, лицо идеальной симметрии. На юноше не было ничего, кроме наброшенного на плечи алого плаща.

— Меня зовут Дионис, — сказал он с улыбкой. — Я пришел, чтобы отвести тебя к Цезарю.

На самом деле мальчика звали не Дионис, а Витурий; он рассказал мне об этом, пока мы шли по гравиевой дорожке к вилле. Именем бога прозвал его сам Цезарь. Общительный и дружелюбный Витурий объяснил, что сюда его продал отец. Отец ненавидел своего внебрачного ребенка. Они жили сразу через пролив, в Кампании, и в один из своих редких визитов на материк Цезарь заметил мальчика. На Капри много таких, как он, объяснил Витурий.

— Здесь есть и девушки, но в основном юноши. Ты, наверное, слышал, почему Цезарь уединился на Капри? — спросил он, пока мы неторопливо приближались к вилле. Я ответил, что слышал самые разные неправдоподобные слухи. Витурий засмеялся и сказал, что я крайне наивен, если не поверил в них каждому слову.

(Я слышал возмутительные истории: Цезарь учит маленьких мальчиков следовать за ним, когда он отправляется купаться, и те должны на ходу лизать и сосать его; он отбирает детей от материнской груди; в лесах и на полянах юноши и девушки изображают Пана и нимф, внезапно появляясь и развлекая его, пока он прогуливается!)

— Правда, правда, все это правда, — сказал Витурий, утвердительно кивая.

Поймав его за руку и остановившись в нескольких шагах от виллы, я спросил:

— А ты? Что делаешь ты?

Он усмехнулся.

— Каковы мои обязанности? Они разные, — Витурий тронулся дальше. — Этим вечером в мои обязанности входишь ты: мне надо привести тебя к Цезарю, развлечь и быть рядом…

Я проворчал:

— Ты меня охраняешь?

Он покачал курчавой головой и засмеялся.

— Нет, не совсем. Я, вероятно, должен притвориться, что соблазняю тебя, а потом займусь с тобой любовью, пока Цезарь будет смотреть. Старик любит смотреть, как другие делают то, к чему сам он теперь редко способен. — Хихикнув и взяв меня за руку, пока мы поднимались по ступенькам, Витурий прошептал:

— Могущественный Цезарь превратился в подглядывающего.

От вида Тиберия меня затошнило. Он восседал в конце длинной комнаты, в белом кресле с алой подушкой, и больше не был похож на того пожилого, но крепкого мужчину, который провел со мной ночь в Риме. Он превратился в невероятно отталкивающего типа с бледной, почти прозрачной кожей и узкими плечами; его спина согнулась, руки постоянно дрожали. Некогда живые и острые глаза утопали в глубоких ямах по обе стороны от узкого носа, из которого вырывалось свистящее дыхание. Он не узнавал меня до тех пор, пока я не приблизился на расстояние вытянутой руки. Кроме мускулистого полуобнаженного охранника, стоящего позади кресла, здесь больше никого не было.

Витурий поклонился до пояса; я сделал то же самое.

— Ликиск здесь, Цезарь, — объявил он. Выпрямившись (я последовал за ним), он ожидал, пока Цезарь заговорит.

Старик зашевелился и махнул Витурию, чтобы тот вышел. Юноша быстро покинул комнату, оставив меня в одиночестве (и в страхе) перед Тиберием.

— Итак, мы снова встретились, Ликиск, — сказал он с улыбкой. — Я хочу, чтобы ты со мной кое-что посмотрел. — Он похлопал себя по ноге. — Сядь здесь.

Я послушно сел Цезарю на колени.

Спустя мгновение огромные двери отворились, и я, раскрыв рот и вытаращив глаза, увидел, как пара обнаженных мужчин толкает к центру комнаты Нерея и Лонгина. Раб и центурион также были обнажены, их запястья и лодыжки сковывали цепи. Они шли, спотыкаясь и глядя на нас с нескрываемым страхом.

— Этим людям было вверено заботиться о тебе, — сказал Цезарь. Доносящийся из-за спины свистящий голос вызвал во мне дрожь, но я был не в состоянии отвести глаз от стоявшей перед нами испуганной пары. — Теперь они узнают, что заслужили своим предательством.

Нерей бросился на пол, умоляя о пощаде. К чести Лонгина, тот сдержался, однако по указанию Цезаря обнаженные рабы толкнули его на пол рядом со стонущим и извивающимся Нереем. Цезарь холодно произнес:

— Изнасилуйте их!

Большие мускулистые рабы с готовностью сделали это, внедрившись своими чудовищными органами в плоть кричащих жертв.

— Наслаждайтесь, — смеялся Цезарь, крепко обнимая меня за плечи и удерживая на жестких коленях. — Мы с Ликиском хотим посмотреть, как эти предатели вкусят ту жестокость, которую испытал этот мальчик.

Мучения не кончались, повторяясь снова и снова; огромные рабы менялись местами, выполняя свою работу яростно и основательно до тех пор, пока Цезарь не отдал приказ прекратить. Нижняя часть их тел была в крови, как и бедра распластанных на полу Нерея и Лонгина. По мрамору расплывались кровавые пятна.

— Хочешь посмотреть, как они умрут? — спросил Цезарь, приложив дрожащие губы к моему уху. Я яростно покачал головой. Цезарь усмехнулся:

— Хорошо. Я освобожу тебя от этого зрелища и оставлю его себе на завтра.

Стонущие молодые люди все еще лежали в лужах крови, когда я проследовал за Цезарем и его охранником в меньшую, более уютную комнату — спальню. Там стояла огромная постель, стену над которой украшала картина. На ней изображался удивительно красивый Мелеагр, лежащий между бедрами сластолюбивой Аталанты и ублажавший ее языком. (Гораздо позже я узнал, что это была известная картина знаменитого художника Паррасия. Цезарю было предложено сделать выбор между ней и десятью сотнями золота, если картина ему не понравится. Судя по всему, Цезарь в своем выборе не колебался).

Я рассматривал картину, пока Тиберий раздевался. Дрожащий от слабости и старости, он был лишь тенью того энергичного Тиберия, которого я помнил по дому Прокула. Тога свободно свисала с его плеч, сандалии шлепали по ступням.

— Нравится картина? — спросил он, вяло поднимая руку и указывая на огромное украшение своей спальни.

— Очень яркая, — сказал я.

Цезарь усмехнулся.

— Как всегда, безопасный ответ, да, Ликиск? Покойный хозяин заложил в тебя инстинкт безопасных ответов.

Сев на краю кровати и качая ногами, как ребенок, он почесал подмышкой, вздохнул, пожевал губами, а затем посмотрел на меня, свесив голову и насупившись.

— Как там твой любимый гладиатор? Все еще побеждает?

Изумленный, я проговорил, запинаясь:

— По… Поликарп… он же мертв, Цезарь. Помните, вы ведь там были!

Цезарь кивнул.

— Разумеется, я там был. Ты вынес вердикт. Теперь припоминаю. Ты поднял руку как сам Цезарь, и гладиатору перерезали горло. — Он улыбнулся, склонил голову, но не отвел взгляда. — Спорю, ты бы хотел перерезать горло мне.

Я промолчал.

— Ты не только знаешь, когда и что говорить, но и умеешь в нужное время смолчать. Подойди сюда, к кровати.

Я осторожно сделал несколько шагов, и он поднял руку, давая понять, что я достаточно близко.

— Разденься, Ликиск.

Я подчинился, сняв под его пристальным взглядом тунику.

Цезарю понравилось то, что он увидел.

— Я закажу в твою честь статую. Колосса. Я постановлю, чтобы его воздвигли в центре форума. Обнаженный Ликиск. Сотня футов высотой. Как тебе такая мысль?

— Я не очень люблю большие статуи, Цезарь, — ответил я.

Тиберий захлопал в ладоши.

— Большинство публичных статуй скучны и неинтересны. Все эти бюсты богов, сенаторов… Любопытно, что сенаторов ваяют в виде бюстов, словно для их голов естественно быть отделенными от тела.

За этими словами последовал смех — распущенный, пронзительный, кажущийся бесконечным смех, который внезапно прервался. Настолько внезапно, что я вздрогнул и впервые с тех пор, как вошел в комнату, ощутил страх. Ноздри Цезаря раздулись, глаза выпучились; все это время он продолжал на меня смотреть.

— И почему всемогущему Тиберию не подарили внука столь же прекрасного, как ты? Красивые юноши приятны для глаз. Боги прокляли меня Калигулой. Калигула — самый уродливый тип, какого я только видел. Да к тому же опасный. Боюсь, я пригрел на груди Рима змею. Насколько было бы лучше, если б мой наследник оказался прекрасным юношей, таким, как ты, Ликиск. Послушай моего совета, мальчик. Не отращивай бороду. Не скрывай свое лицо за волосами. С другой стороны, не поддавайся моде и не сбривай волосы внизу.

— Не буду, Цезарь, — ответил я, с трудом контролируя голос и стараясь не выдать своего страха.

— Подойди и дай мне насладиться тем единственным искушением, которое я помню еще с Рима.

Стоя перед ним, в то время как он склонился ко мне, я видел изгиб его спины и сожалел, что у меня нет кинжала, которого он мог бы отведать. Впрочем, я получил свое удовольствие. Шумно высасывая нектар из моих бедер, Цезарь поперхнулся и закашлялся, хватая ртом воздух. К сожалению, он восстановил дыхание.

Хлопнув в ладоши, он позвал охранника, и меня вывели из комнаты, в то время как я обдумывал возможность пронести сюда кинжал.

Мне не пришлось рассказывать Витурию, что случилось с Нереем. Ему самому не терпелось об этом поговорить.

— Его закололи насмерть, разрезали на мелкие кусочки и скормили рыбам, — смеялся он. Центурион, по его словам, погиб на колу. — Он провисел там несколько часов, прежде чем умер, — веселился Витурий. — Вот что бывает с изменниками!

— Никто из них не сделал ничего плохого, — ответил я.

Пожав плечами, Витурий начал восхищаться мои гардеробом, туниками и халатами. Он с большим удовольствием примеривал их, то и дело лаская ткань.

— Я так устал ходить голым, — жаловался он.

Витурия назначили преемником Нерея, и он стал моим единственным другом, беседуя со мной, когда мы шли к Цезарю, если тот меня вызывал. Я не считал его охранником, но это явно было его заданием. Лишь раз обычай был нарушен. В ту ночь Витурия также вызвали к постели Цезаря, и мы вдвоем дали ему представление. Стягивая с меня одежду, юноша подмигнул и прошептал:

— Расслабься, Ликиск, выкинь все из головы. Сегодня Цезарь будет подсматривать. Чем более распутными мы будем, тем больше ему это понравится.

Вскоре я встретил еще одного жителя Капри.

Однажды в полдень мы с Витурием прогуливались и разговаривали, как вдруг мой спутник замолчал; глаза его в ужасе раскрылись, челюсть отвисла, и он уставился на открытую дверь моего домика.

Там, у порога, стоял юноша, чье лицо скрывалось в тени солнца, идущего за его спиной по небу.

— Проваливай, Витурий!

Это был голос человека, обладавшего властью.

Витурий умчался так, словно от этого зависела его жизнь.

Странный молодой человек вошел в комнату и встал на свету. Высокий, нескладный, он двигался рывками, а свободная туника едва прикрывала его плохо сложенное тело. Ноги оказались длинными и тонкими, руки — худыми, кисти вяло покоились на животе, темные жидкие волосы намекали на преждевременную лысину. Широкий лоб нависал над длинным, узким носом. Глаза располагались близко друг к другу, утопая в глазницах, кожа была бледной. Я подумал, не болен ли он.

Вслед за ним в дом вошел мальчик примерно моего возраста — поразительно красивый, темноволосый, темноглазый, с лицом, что могло быть высечено опытным портретистом. На его гибком теле ясно выступали мышцы. Мальчик был обнажен и смотрел на меня с приятной улыбкой.

Неуклюжий молодой человек гнусаво произнес:

— Меня зовут Гай Цезарь.

Я пробормотал:

— К… К… Калигула?

Со смехом он спросил:

— Ты заикаешься? У меня есть дядя с таким же недугом. К… К… Клавдий. Знаешь, откуда у меня такое прозвище?

— Оно означает маленькие сапожки. Солдаты в Германии прозвали тебя так потому, что ты был очень молод, и их сделали тебе на заказ.

— Ты знаешь историю, — снова засмеялся он.

— У меня есть друг в армии.

— Полагаю, трибун Марк Либер.

— Ты его знаешь? — воскликнул я.

— Я слышал о нем, — ответил Калигула и слабо улыбнулся. Повернувшись к обнаженному мальчику, он сказал:

— А это мой друг Авл. Ты знал его отца в Риме, Луция Вителлия?

Услышав это имя, я покрылся мурашками, словно Вителлий вытянул меня по спине ремнем.

— Да, знал, — ответил я.

— Что ты думаешь о его сыне? — спросил Калигула, мягко подталкивая мальчика ко мне.

— Авл Вителлий очень красив, — сказал я, пытаясь улыбнуться.

— Сказал бы ты, что он — желанный юноша?

— Да, — сухо ответил я.

— Тиберий тоже так думает, правда, Авл? — хмыкнул Калигула. Нахмурившись, он добавил: — И я. Авл — не обычный житель гарема Тиберия. Он здесь по доброй воле. В отличие от тебя, Ликиск, потому что тебя сюда привезли, и ты даже пытался сбежать. Авл гораздо умнее. Когда я сказал ему, что здесь теперь живет привлекательный и желанный мальчик Ликиск, он захотел с тобой встретиться. Думаю, меньшее, что ты можешь сделать, это его поцеловать.

Мои дрожащие губы были сухими, когда я приложил их ко лбу юноши.

Калигула согнулся от смеха.

— Не там, Ликиск. Ниже. Поцелуй Авла ниже. И не торопись. Я хочу посмотреть.

Вечером, вновь разглядывая мои туники, Витурий не удивился, что ко мне заходили гости.

— Авл очень опасен. Это один из шпионов Калигулы, но думаю, шпионит он и для Тиберия с Сеяном. Берегись его. Он — источник неприятностей, один из тех, что лижет задницы, — Витурий усмехнулся, — более чем в одном смысле.

— Я знал его отца. Жестокий человек.

— Каков отец, таков и сын. Поверь, если Авлу понадобится повысить свой статус за твой счет, он это сделает.

— Спасибо за предупреждение.

Витурий усмехнулся:

— Поблагодари меня, занявшись со мной любовью.

— Ты ведь знаешь, что это запрещено. Если только Тиберий не смотрит.

— Я хочу заняться с тобой любовью без этой козлиной морды.

— Мы жизни лишимся, если нас поймают.

— Рано или поздно наши головы все равно полетят. Никто из нас не становится моложе, и нет ничего более быстротечного, чем молодость и красота. Тиберий любит мальчиков, а не молодых мужчин.

Потрясенный, я вскочил со стула.

— Объясни, что ты имеешь в виду!

— Разве ты не заметил, что все мальчики и девочки на Капри примерно одного возраста? Шестнадцать или около того. Тиберий любит нас молодыми, считая, что к определенному возрасту красота увядает.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать. А тебе?

— Скоро будет.

Пожав плечами, Витурий улегся на постель, облокотившись на сильные руки и скрестив ноги в лодыжках.

— Вот так-то. Однажды мы оба полетим с утеса.

— Невозможно.

— Это правда.

— Но это же безумие!

— Конечно, безумие. Но все равно правда. Первым это заметил Нерей, который был довольно наблюдательным и умным политиком. Тиберия привлекает не сама по себе юность. Он ищет невинности. Ищет, чтобы ее разрушить. Несколько месяцев назад Тиберий посетил религиозное жертвоприношение на материке, где возжелал аколита, несшего благовония. Тиберий едва дождался конца церемонии, чтобы вытащить этого аколита и его младшего брата, священного флейтиста, из храма и заняться сексом. Мальчики, невинные дети, испугались и начали сопротивляться. Тиберий приказал переломать им ноги. Нерей был убежден, что Тиберий повел себя так не потому, что они сопротивлялись; просто когда Цезарь развратил их, они больше не были чисты и невинны. Он сломал их, как разрушил бы статую бога, которому решил не поклоняться.

— И что, по-твоему, с нами произойдет?

— Наверное, утесы. Это быстрая смерть, к тому же зрелищная.

— Я не собираюсь так умирать.

Витурий рассмеялся.

— У тебя нет выбора.

— Вначале я попробую сбежать.

— Другие уже пытались. Разумеется, они ничего в этом не понимали. Они не сообразили, как это правильно сделать. Не знали этот остров так, как знаю его я.

— А ты знаешь?

— Я ведь жил рядом, помнишь? В Кампании. Прежде, чем Тиберий поселился на Капри, мы с моими друзьями устраивали здесь пикники. Со мной приплывала одна девочка, которая мне нравилась, и мы занимались любовью.

В восторге я сел на постели рядом с Витурием.

— Ты знаешь пути с острова?

— Я знаю путь.

— Покажи мне его, Витурий, пожалуйста.

— Я собираюсь приберечь его для себя.

— Возьми меня с собой. Когда ты пойдешь? Скоро?

Витурий нахмурился и закусил губу.

— Это очень опасно. Я не должен об этом говорить. Не знаю, сможем ли мы сбежать вдвоем. Пропажу одного быстро не обнаружат. Двоих обнаружат сразу, особенно если один из них — ты, фаворит Цезаря.

— Ты не можешь уйти, оставив меня здесь, чтобы потом меня сбросили с утеса!

— Будь ситуация обратной, ты бы думал сначала о себе, разве не так?

Это был прямой и честный вопрос. Вопрос того типа, который задавал Корнелий в те солнечные, счастливые школьные дни. Соврать было легко, но Витурий был умен и не поверил бы лжи.

— Естественно, — ответил я. — Человек всегда думает в первую очередь о себе. Я человек, значит…

— Я подумаю, — сказал Витурий. — Я бы не хотел, чтобы тебя сбросили со скалы, но еще больше не хотел бы полететь с нее сам. У нас есть время. Погода должна быть подходящей, а сейчас на небесах ни намека на возможность воплотить мой план.

— Понятно, — угнетенно ответил я. — И еще, хочу, чтобы ты знал — твоя тайна останется со мной.

Он засмеялся и погладил меня по голове.

— Я знаю. Ты преданный друг. Ты очень хороший человек, Ликиск.

— И ты тоже, — проговорил я как можно искреннее, а не просто чтобы польстить замечательному мальчику, который к тому же знал отсюда путь.

Когда Витурий обнял меня и притянул к себе, я позволил ему себя поцеловать, а когда он снял с меня одежду и опустился на колени — прекрасный юноша, поклоняющийся Приапу, — постарался быть с ним нежен. Прошло много дней с тех пор, как я предавался плотской страсти с удовольствием — особенно без свидетелей, — и теперь собирался получить от этого все, что возможно.

Было далеко заполночь, когда Витурий осторожно выбрался из моего дома и отправился к себе.

Утром юные обитатели Капри обычно нежились под солнцем, играли неподалеку от своих домов или просто прогуливались, не подходя, однако, к ступеням, ведущим к берегу у подножья уступов. Преторианцы были настолько уверены, что с Капри не сбежишь, что не очень внимательно относились к своим обязанностям. В основном их работа заключалась в том, чтобы не пускать людей на остров.

Витурий объяснил:

— Вскоре после того, как Цезарь сюда прибыл, он прогуливался по краю обрыва, восхищаясь видами, и вдруг увидел перед собой местного рыбака, приплывшего на маленькой лодке. Рыбак забрался по ступеням, чтобы подарить Тиберию свой великолепный улов — огромную кефаль. Тиберий испугался и приказал своим охранникам отхлестать этой кефалью рыбака по лицу. Чешуя больно царапала кожу, и злосчастный рыбак закричал: «Хорошо, что я не принес Цезарю того огромного краба, что остался у меня в лодке!». Тиберий немедленно приказал доставить краба и повторил наказание. С тех пор, как эта история стала известна, желающих заглянуть на остров без приглашения больше не было.

Судя по поведению юных жителей Капри, либо они слишком боялись сбежать, либо просто не хотели. Многие из них считали жизнь с Цезарем гораздо лучше той, которую им приходилось вести до переселения сюда.

Все они были привлекательными, и я пытался с ними подружиться, однако меня сторонились. Когда я спросил об этом Витурия, тот сказал:

— Они знают, каких трудов Цезарю стоило тебя заполучить, и помнят, что произошло с Нереем и тем солдатом. Тебя боятся.

— Тогда у нас есть мы, Витурий, — ответил я, обнимая его. Я не любил Витурия так, как любил Марка Либера. Я любил его, как любил Ликаса, Палласа и старину Поликарпа.

Дистанция между мной и остальными гостями Тиберия сильно меня тревожила. Еще никто не боялся Ликиска и не бегал от меня лишь потому, что я — это я. Витурий предложил не обращать на это внимания, но я не мог не думать о том, как обстоят дела.

— С их стороны нечестно так ко мне относиться. В конце концов, ты же мой друг, и с тобой ничего плохого не происходит.

Пожав широкими плечами (на которые был наброшен один из моих халатов), он спросил:

— А я-то что могу сделать?

— Скажи им, что меня не надо бояться.

— Я скажу, если это тебя осчастливит.

— Осчастливит.

Почти каждый день я подходил к краю утеса и смотрел в море, на нескончаемую процессию кораблей, что направлялась в порты Италии и обратно. Сперва эти прогулки доставляли мне удовольствие, но, узнав, с какими зловещими целями Тиберий использует известняковые утесы, я стал подходить к краям этих белых бездн с дрожащими руками, представляя жестокие сцены, в которых мальчиков и девочек сбрасывают вниз, навстречу смерти.

Что за изъян был в сердцах римлян, думал я, если они изобрели столь жестокий способ умерщвления? В Риме, в черте города, находилась ужасная Тарпейская скала, ненавистное место казней: по ней проходили многочисленные жертвы, чьи обезображенные тела скапливались внизу, словно камни. И здесь, на этом прекрасном острове, окруженном великолепным царством Нептуна, сверкающие белые каменные стены тоже превратились в инструмент смерти.

Я тщетно высматривал путь вниз, ища секретную тропу Витурия и надеясь, что он сочтет меня достаточно надежным, чтобы взять с собой, решив бежать на свободу.

Эти уединенные прогулки продолжались неделями; мое одиночество нарушали только ночные визиты Витурия, дневные беседы и походы к Цезарю ради удовлетворения его прихотей. Если какие-то обитатели этого борделя и были тронуты словами Витурия обо мне, никто из них не смог преодолеть разделявший нас барьер страха. Все они были очень привлекательными: мальчики — самыми соблазнительными, девушки — самыми симпатичными. Меня к ним тянуло, но они были безумно далеко.

И все же я выбрал одного мальчика, за которым начал наблюдать, понимая, впрочем, что могу делать это только на расстоянии.

Витурий назвал мне его имя — Луций.

— Отец его кому-то продал, а тот человек отдал его Цезарю. Он здесь примерно год, чуть меньше меня.

— Сколько ему лет? — поинтересовался я.

— Около четырнадцати.

— У него еще есть время, прежде чем его бросят с утеса, — пробормотал я.

— Он красавчик, ничего не скажешь.

— Вроде он не так меня боится, как остальные.

— Почему ты так считаешь?

— Он пару раз мне улыбнулся.

— Может, тебе стоит с ним поговорить? Может, он больше стесняется, чем боится?

Юноша жил с четырьмя другими довольно обыкновенными мальчиками. Их домик был вдали от моего; между ними стояло три других постройки. Витурий находился в этом просторном доме, когда туда зашел Цезарь и принял участие в представлении четырех его обитателей. Четверка его удовлетворила, сообщил Витурий, но изобретать сюжет они не стали, просто выполняя инструкции Тиберия.

— Ты прав относительно Луция, Ликиск. Он из них самый лучший. В нем есть красота, хотя и простонародная.

В его голосе я заметил некоторую ревность.

Луций был одарен игривой красотой, проявляющейся, когда мальчик постепенно превращается в юношу: тело начинает крепчать, тонкие мальчишеские руки меняют форму, становясь мускулистыми, грудь округляется, соски начинают выпирать, словно дерзкие почки, плечи становятся шире, в паху растут волосы, на щеках появляется пушок. Волосы Луция были черными. О цвете его глаз я мог лишь догадываться и выбрал зеленый. Пока что он не вытянулся, хотя стопы и ладони намекали на будущий высокий рост, являясь слишком большими для его в остальном идеальной симметрии. Он не испытывал стыда и практически постоянно ходил голым, что, как я подозревал, было его способом продемонстрировать то, что скоро он превратится из ребенка в юношу. Но самым привлекательным в Луции была быстрая, легкая улыбка, которую он не прятал, если замечал мой взгляд.

Возможно, он действительно был застенчив, как говорил Витурий. Он явно знал о моем интересе к нему. Когда наши глаза встречались, он отворачивался.

Наконец, расстроенный и охваченный нетерпением, я дождался, чтобы он взглянул на меня с безопасного расстояния, и помахал ему рукой. Потом импульсивно поднес руку к губам и послал ему воздушный поцелуй. Уже собираясь повернуться, он вздрогнул (словно его кто-то ударил), а потом расплылся в улыбке, смущенно приложил к губам кончики пальцев и вернул поцелуй.

Мы не поговорили ни в этот, ни на следующий день. Но на третий день, прогуливаясь у края утесов, я услышал за спиной шаги. В ужасе повернувшись и приготовившись сражаться, если кто-то собирается меня столкнуть, я увидел Луция с таким же перепуганным лицом.

— Я не хотел тебя напугать, — извинился он. Как обычно, он был без одежды.

— Ты напугал, — резко произнес я. — Ты ведь знаешь об этих скалах.

Кивнув, он поглядел вниз.

— У меня о них кошмары.

Засмеявшись, я ответил:

— У меня тоже.

— Меня зовут…

— Луций, я знаю.

— А ты Ликиск.

Усмехнувшись, я похлопал по его широкому, крепкому плечу.

— Мы многое друг о друге знаем!

— Говорят, ты любимчик Цезаря, — сказал он с уважением.

— Вчера — любимчик, сегодня — корм для рыб, — ответил я, и он рассмеялся. — Я был прав насчет твоих глаз, — продолжил я. — Догадался, что они зеленые. У такого, как ты, просто должны быть зеленые глаза. И замечательная улыбка.

— А твои глаза голубые. Я на это надеялся.

— Польщен, что тебе не все равно.

— Мне далеко не все равно, Ликиск.

— Тогда для меня это действительно честь.

— Кажется, я в тебя влюбился.

Я засмеялся, но тут же объяснил причину своего веселья:

— Я смеюсь, потому что мы с Витурием решили, будто ты очень стеснительный. Но ты, оказывается, совсем не такой. Напротив, ты очень прямолинеен!

— У тебя есть кто-нибудь, в кого ты сейчас влюблен?

Даже если здесь был бы кто-то, кого я любил, я бы ему не признался. Он так надеялся, что у меня никого нет. И разумеется, я не мог рассказать ему о Марке Либере.

— Нет, никого.

Как я и ожидал, Луций широко и довольно улыбнулся.

Я с радостью обнял его и поцеловал, но мы тут же отстранились друг от друга. По тропинке кто-то шел.

— Я к тебе сегодня загляну, — пообещал Луций.

Я медлил, зная об опасности, но все же не смог возразить, глядя в такие глаза.

— Хорошо, но будь осторожен.

Когда мы расстались, он отправился домой с безошибочной беспечностью влюбленного мальчишки.

Возвращаясь к себе, я хотел рассказать Витурию о своем новом друге.

Но у порога меня ожидал преторианец.

 

XIV

Немолодого воина звали Бланд, и это был дружелюбный охранник, хотя служака до мозга костей. Как и остальные преторианцы, он знал, что я у Цезаря на особом счету, однако с равной вежливостью относился ко всем живущим здесь мальчикам и девочкам. У него были приятные манеры, но плохие новости.

— Витурий пытался сегодня сбежать. Ты должен пойти со мной.

Я в ужасе спросил:

— Куда?

— За тобой послал Калигула.

Это было странно. Я ожидал, что меня доставят самому Цезарю, всегда присутствовавшему при наказаниях, уверенный — мне предстоит именно оно. Витурий наверняка признался, что я просил взять меня с собой. Признался не потому, что был из тех, кто впутывает в свои дела окружающих ради собственного спасения. Спасти себя ему было не суждено. Это пытки перед смертью заставили Витурия выложить информацию, независимо от его стремления ее скрыть.

Резиденция наследника Цезаря располагалась на небольшом расстоянии от просторного дома Тиберия. Дом Калигулы был меньше, но столь же комфортным и уютным. Умеренный образ жизни, который вел росший в армии Калигула, был перенесен на Капри, обретя, впрочем, более величественное воплощение.

Молодой человек ожидал меня в приемной. Он сидел в позолоченном кресле с красными подушками и смотрел в большое окно на солнце, поднимавшееся над зеленоватым морем. Когда я вошел в комнату, он встал, улыбнулся, но ничего не сказал, а затем повел Бланда и меня по длинному коридору в комнату без окон, до дрожи напомнившую мне тюрьму в лагере преторианцев. Там на грубой деревянной скамье лежал труп Витурия.

— Его заметил Авл Вителлий, — сухо объяснил Калигула, — Мальчишка, разумеется, тут же понял, что Витурий пытается сбежать, и вызвал охрану. Когда Витурий боролся, охранник ударил его мечом. Он прожил достаточно, чтобы ответить на некоторые вопросы. Рассказал и о тебе. О том, что ты хотел с ним сбежать. Не отрицай. Я знаю тебя достаточно, чтобы ему поверить. С этим все ясно. Ты рад, что не сбежал?

— Будь проклят Авл Вителлий, — пробормотал я.

Калигула улыбнулся.

— Авл выживет благодаря смазливому личику, доступности и пониманию того, что и когда рассказывать своим друзьям. Хороший римлянин.

— Если у меня подвернется шанс, я его убью.

Калигула покачал головой:

— Оставь убийство знатокам, Ликиск. Не сомневайся — однажды Авла убьют. Я тебя покину, чтобы ты мог попрощаться со своим другом.

Я задержался ненадолго, обратив внимание, что для побега Витурий выбрал свою любимую одежду из моего гардероба: желтую тунику, заляпанную теперь кровью в месте, где его пронзил меч. Красота лица осталась нетронута, и я поблагодарил за это богов.

Когда я вернулся в комнату, Калигула потягивал вино. Он предложил бокал и мне. Я медлил, и он рассмеялся.

— Яд — это для знати, Ликиск. Рабам достается более жестокая смерть. — Он глотнул из моего бокала, а потом отдал его мне.

— Ты умный мальчик, намного умнее тех, кого можно найти на нашем маленьком острове. Чтобы о тебе разузнать, я приложил некоторые усилия и средства. Я знаю твою историю так же хорошо, как свою, и впечатлен сходством нашего детства. Мы оба дети армии, оба выросли в домах политиков и учились жизни, наблюдая за тем, насколько опасными могут быть политические водовороты. Но самое главное — мы оба выжили. Калигула и Ликиск, выжившие! Приятная мысль, не так ли? Поверь, чтобы выжить в Риме, нужно очень постараться. Нужно быть сообразительным и знать, какие течения выбрать. Течения привели тебя ко мне. Поверь, это не случайность. Я знаю, о чем говорю, знаю, куда иду, знаю, что делать дальше. Я также знаю, кто со мной, а кто — нет. Каждый человек имеет выбор. Сейчас выбираешь ты.

Сбитый с толку, я нахмурился, закусил губу и посмотрел в окно, на воду.

— Какой же у меня выбор? — наконец, спросил я.

— Быть со мной или с моим дедом.

— Какая разница, с кем я?

— Разница, мой дорогой, в том, что ты там, где ты есть. Известно ли тебе, что Тиберий — твой личный враг? Думаешь, это странно? Как может быть, спрашиваешь ты себя, чтобы Цезарь был врагом мальчика-раба? Все очень просто: он виновен в смерти твоего любимого хозяина, покойного Кассия Прокула! Это, разумеется, политика. Политика есть политика, и она имеет мало отношения к рабам-мальчишкам. Я не говорю о том, что Тиберий является врагом Ликиска из-за политического спора, который привел к самоубийству сенатора. Нет. У меня есть гораздо более веское доказательство, нежели смерть Прокула, чтобы обратить твое сердце против моего деда. Мне продолжать?

— Я слушаю, — ответил я, не сводя с него глаз.

Калигула улыбнулся.

— Хороший мальчик. Я знал, что могу положиться на твой интерес. Уверен, в процессе рассказа твое удивление будет только расти. Не думал ли ты о тех странных обстоятельствах, что привели тебя на Капри?

Я кивнул.

— Это тоже не случайность. В его безумии всегда есть система. Ты появился здесь в результате плана. Да, плана! О, Ликиск, назойливые пальцы Тиберия вмешивались в твою жизнь гораздо дольше, чем ты можешь себе представить. Ты — приз в столь изощренной игре, какой я до сих пор не видел в Риме, где было изобретено искусство предательства. Я уже говорил, что тщательно изучил твою историю, но также имел возможность наблюдать ее сам, как публика, пришедшая в театр на трагедию. Начнем с жреца, который позаботился о твоем посвящении в культ.

Пораженный, я воскликнул:

— Ювентий!

— Ты знаешь, что этот жрец был близок к Тиберию. Бесстыдный сплетник, Ювентий вечер за вечером услаждал слух Цезаря историями о том, что происходит в его храме. Разумеется, он частенько говорил о подлинной драгоценности в его коллекции катамитов — о прекрасном Ликиске. В планы Ювентия входило представить тебя Цезарю, но потом возникло это дело с беглецом…

— Сэмием!

— … Сэмием. Твой ненаглядный Прокул поднял из-за этого такой шум, что даже могущественный Тиберий не решился подливать масло в огонь этого скандала. Безопаснее было выждать. Вряд ли этот инцидент улучшил отношения Цезаря и Прокула. Наконец, Цезарь решил, что настало время выйти против Прокула, а заодно получить драгоценность Ювентия. Однако даже Цезарь не может безнаказанно выступить против одного из величайших сенаторов нашего или любого другого времени. Дело шло медленно, но в конце концов привело тебя сюда, Ликиск. За этим стоит коварный ум. Впрочем, наше путешествие по сему хитроумному лабиринту еще не закончено.

— Я слушаю, — кивнул я, пристально глядя на Калигулу.

— Итак, Цезарь решил, что настало время выступить против Прокула. В этом смысле твой патрон сыграл Цезарю на руку. Он всегда был готов произнести очередную речь и, теша свою склонность к болтовне, прекрасно понимал, что Цезарь будет уязвлен. Прокул не строил иллюзий относительно собственного будущего.

— Верно, — с грустью сказал я.

— Но проблема была не в Прокуле. Он просто сенатор, хотя и беспокойный. Проблема заключалась в Марке Либере.

Подняв руку, чтобы я молчал, Калигула продолжил:

— Одно дело — избавиться от сенатора, но совсем другое — от героя войны. Первое можно превратить в нечто популярное. Последнее всегда опасно. Марк Либер — преданный солдат. Этот преданный солдат ворвался в гнездо мятежников еще в те времена, когда ты был в утробе матери. У Тиберия хорошая память. Проблема заключалась в том, чтобы убрать Марка Либера со сцены, и он не смог бы вернуться за Тиберием. Это оказалось очень легко, особенно в Риме, где действует правило «с глаз долой — из сердца вон». Марка Либера отправили служить как можно дальше от Рима.

— В Палестину, — вздохнул я.

— Точно.

— И все это организовал Тиберий?

— В последнем акте Прокул сотрудничал, но когда трибун оказался далеко, победа Цезаря над Прокулом стала только вопросом времени. Любые сомнения в том, брать или не брать дополнительные трофеи, исчезли, как только Цезарь увидел тебя.

— Поэтому он приехал на игры?

— Хорошо соображаешь.

— А мне казалось, я ему не понравился.

Калигула расхохотался.

— Удивительно, — сказал я.

— Дорогой мой, не позволяй ничему удивляться, имея дело с Цезарем.

— Не могу поверить, что все это случилось из-за меня.

— Сперва я тоже не мог в это поверить, но только до момента нашей встречи.

— Но я всего лишь мальчик, — сказал я, опустив голову и едва не плача.

— Всего лишь мальчик? — пораженно воскликнул Калигула, хватая меня за руку. — Идем.

Хватка у него была железная, такая же уверенная и крепкая, как рука Поликарпа. Калигула притащил меня в свою комнату. Подобно большинству комнат на Капри, в ней висело и стояло множество зеркал, в которых отражалась находившаяся посредине позолоченная кровать. Калигула грубо толкнул меня к зеркалу и дернул за тунику.

— Снимай.

— Но…

— Снимай! — заорал он, рванув тунику на спине. — Живо!

Испугавшись, что еще может сделать этот импульсивный юноша, я подчинился, спустив разорванную одежду к лодыжкам и отбросив ее в сторону. Когда я взглянул на его отражение за моим, на лбу у меня выступил пот. Обнаженный, я дрожал, пока его глубокие сверкающие глаза блуждали по моему телу, словно руки.

— Разумеется, — тихо сказал он, рассматривая мое отражение, — то, что ты видишь в зеркале, бесконечно более ценно, чем жалкие людишки, встретившие из-за тебя свою смерть.

— Я вижу только мальчика.

— Только мальчика! Империи возникают и разрушаются! Боги спускаются с небес! Разжигаются войны! Выплачиваются состояния! За только мальчика. Может, мой дед и старый козел, но он отлично знает, чего стоит мальчик. Когда я смотрю на тебя, Ликиск, то легко понимаю, почему Тиберий пошел на все это. Ирония в том, что теперь, когда он считает, что ты у него есть, он тебя потерял. Признаешь ты или нет, но ты его ненавидишь. Услышав то, что я тебе рассказал, ты должен ненавидеть его сильнее, чем когда-либо прежде. И это, дорогой Ликиск, делает тебя моим, а не его.

— Ты объяснил мне причины ненавидеть Тиберия, но ненависть к нему не делает меня твоим.

— Верно. Моим тебя делает то, что рассказал Витурий перед смертью, однако я не из тех, кто совершает односторонние сделки.

— Ты говоришь о сделке?

— Я нуждаюсь в союзниках, а потому предлагаю тебе вот что: твоя жизнь и месть за всех, кого твоя красота невольно свела в подземный мир… в обмен на небольшую помощь в играх Калигулы.

— Чем я могу тебе помочь?

Калигула улыбнулся.

— У тебя есть глаза. У тебя есть уши. У тебя есть доступ к моему деду в самые неохраняемые, интимные моменты его существования. Это дает тебе возможность помочь Калигуле. Ты будешь рассказывать мне о том, что видишь и слышишь, и кто знает, однажды может наступить день, когда я дам тебе то, чем ты напоишь моего деда. Это будет сладкая месть, не правда ли?

— А что если вместо этого я заключу сделку с Цезарем? — сказал я, сам удивляясь своей прямоте. От такой мысли Калигула пришел в восторг.

— Можешь попытаться, Ликиск, но у меня есть другие глаза, другие уши и другие сделки. Я могу лишь обещать, что если ты замыслишь предательство, из тебя и Витурия получится отличный погребальный костер. А если тебе нужны еще более весомые причины, стоит учесть и возможный погребальный костер в далекой Палестине!

— Твои интриги бездонны.

Засмеявшись, он ответил:

— До их дна я действительно еще не добрался. Итак, что скажешь? Сделка? Ты свободен выбирать.

— Свободен, — вздохнул я.

— Да, Ликиск. Я знаю! Свобода — самое тяжелое слово.

— Я только начинаю это понимать. Мы заключим сделку.

Он шагнул вперед, глядя на отражение в зеркале, обнял меня и коснулся губами плеча.

— Всего лишь мальчик — но какой!

Когда мы закончили, я спросил:

— Когда мне начать выполнять свои обязанности по этой сделке?

Калигула хмыкнул:

— Твоя жажда крови Цезаря так велика? Всему свое время, Ликиск. Всему свое время.

 

XV

Прошло несколько дней, прежде чем я снова увидел Луция. Судьба Витурия напугала всех, однако у Луция и остальных теперь появилась новая причина меня бояться. К их ужасу и моему изумлению, я стал преемником Витурия, наследовавшего Нерею, в свою очередь получившему эту должность после безымянного юноши, которого он столкнул со скалы. Цезарь намеревался почтить меня, назначив главой своего борделя, но я не видел в этом чести, получив пост, на котором никто долго не задерживался. Меня утешало лишь то, что я больше не находился под охраной (за исключением преторианцев, охранявших всех — и даже Цезаря!).

О назначении на это двусмысленное место я узнал от человека, чье имя стояло вторым после имени Тиберия в списке наводящих страх — от префекта преторианской гвардии Элия Сеяна. Когда меня к нему привели, он сидел за столом, по-военному прямой, и без улыбки смотрел мне в лицо. Его кожа была бронзовой после военных кампаний под солнцем Средиземноморья, волосы — короткими и черными, слегка тронутыми сединой. Сеян вежливо объяснил мои обязанности, которые я знал и сам: проявлять изобретательность и услаждать похотливого Тиберия самыми непристойными развлечениями.

Закончив с этим, префект помолчал, барабаня пальцами по столу и внимательно глядя на меня. Наконец, он произнес:

— Ты недавно говорил с Калигулой?

Вопрос пронзил меня словно нож, и я похолодел с ног до головы.

— Да, господин, он за мной посылал.

— Зачем?

— Ему хотелось меня увидеть.

— Почему?

— Он сказал, что слышал обо мне, и ему стало интересно. Больше ничего.

— Он интересовался только сексом.

— Да, господин, мы занимались сексом.

— Ты слишком быстро отвечаешь, мальчик.

— Вы задали мне вопрос.

— Твое положение не так надежно, как тебе может казаться. Предпочтения Цезаря меняются, однако существуют способы уберечься от перепадов его настроения. У меня нет столь популярного нынче в Риме интереса к мальчикам, но ты меня интересуешь — правда, в другом смысле. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду, поскольку убежден: твоя встреча с Калигулой тоже имела к этому отношение. Я закончу наш разговор следующими словами: когда наступает прилив, воды меняются, и мудрый моряк помнит об этом ради собственной безопасности. Ты должен знать, что твоя непрочная позиция может точно также измениться, и когда это произойдет, ты ради своего же блага найдешь здесь более чем одного друга. Прими во внимание то, что сказал тебе Калигула, и запомни мои слова. Новое положение наблюдателя за забавами Цезаря налагает на тебя обязанность докладывать мне обо всем, что может меня заинтересовать, происходит это в гареме или где-то еще. Теперь можешь идти.

Я так и сделал, хотя не знал, смогу ли добраться до дома, так тряслись мои коленки. Ночью, лежа в постели, я смотрел в черный потолок, ужасаясь своему положению и слыша голоса Тиберия, Калигулы и Сеяна: «Шпионь для меня, Калигулы!», «Следи за Калигулой для меня, Сеяна!», «Делай, что говорю, иначе лишишься жизни, ибо я — Тиберий!»

Если бы у меня оставались слезы, я бы заснул в слезах.

С этого дня жившие на острове мальчики и девочки не могли меня избежать, и я всеми силами старался показать им, что я не чудовище, преуспев в этом точно так же, как и любой обладающий властью. Важнее всего для меня были чувства Луция, поскольку очаровательный юноша снова ко мне потеплел. (Я помог ему растаять, поселив в отдельном доме и сделав его своим партнером во время визитов к Цезарю, когда тот хотел понаблюдать за парой). Тиберий одобрил мой выбор, и когда я рассказал об этом Луцию, он исполнился ко мне благодарности. Я не сказал, что на самом деле не сделал ему никакого одолжения. Я был слишком счастлив, поскольку больше не чувствовал себя одиноким, и оставил эти печальные мысли для одного себя.

С тех пор ни Калигула, ни Сеян больше не предлагали мне новых мучительных дилемм. На Капри проводились важные встречи, в ходе которых я должен был держать обитателей гарема Цезаря подальше от глаз гостей, в маленьких домах. Многие посетители острова были слишком впечатлительны: одно дело знать, что Цезарь — развратник, окруженный голыми юношами и девушками, но совсем другое — видеть этих юношей и девушек. Когда же политические дела заканчивались, Тиберий возвращался к своим наслаждениям.

По ночам мы с Луцием устраивали Тиберию эротические представления. Мы слушали его хихиканье, видели, как он восторгается тем, что мы делали, но все чаще во время этих представлений Цезарь начинал дремать, и мы с Луцием отправлялись в мой домик заниматься тем же самым, только на этот раз для самих себя.

Жители гарема (и его глава) не имели права получать удовольствие без наблюдающего Цезаря.

Судьбе было угодно, чтобы нас с Луцием поймали.

Спустя месяц после моего повышения Луций был по уши в меня влюблен. Добрый юноша, он всячески стремился меня порадовать, а потому я, тронутый его любовью (и хорошо помня, что сам чувствовал к Марку Либеру), сдался. Он умолял разрешить ему ночевать в моем доме (хорошо зная об опасностях запретных наслаждений), и я согласился. В постели он был замечателен и учился у меня так же, как я когда-то учился у жрецов Приапа.

Нас заметил скрытный и наблюдательный Авл Вителлий и отправился с доносом к Калигуле.

Калигула просто открыл дверь и вошел в дом, обнаружив меня и Луция в такой позе, что заставила бы Цезаря стонать от удовольствия. Мы так и не узнали, сколько Калигула простоял, наблюдая за нами, увидев его только тогда, когда решили отдохнуть, улегшись на кровати подле друг друга. Луций сонно положил голову мне на живот, а его губы находились в дюйме от той части моего тела, которую совсем недавно он с жадным восторгом поглощал.

— Ахиллес и Патрокл на отдыхе!

Голос пронзил тихую ночь, словно меч.

Подскочив, мы с Луцием раскрыли рты, уставившись на худую, грозную фигуру, скрытую в тени у входа. Мы не видели лица, но не узнать этот голос было невозможно. Никто из нас не двинулся с места, когда высокий, худощавый человек прошел в комнату, оказавшись в свете единственной лампы.

Калигула неуклюже сел на стул, обхватив ладонью острый подбородок.

— Передо мной интересная дилемма, — произнес он. — С одной стороны, у нас тут очевидное оскорбление моего деда-императора. С другой — вполне понятное влечение одного симпатичного юноши к другому. Я и сам молод, а потому отлично понимаю соблазн плотских наслаждений, что дарит юность, время от времени напоминая о них сестре.

(Ходили слухи, будто Калигула настолько развратен, что заставил свою сестру вступить с ним в связь).

Встав со стула, Калигула прошелся по комнате, разглядывая нас с Луцием (в то время как сами мы боялись пошевелиться).

— Я мог бы наказать вас прямо сейчас. Запороть до смерти, разорвать на кусочки, кастрировать, посадить на кол, который пронзит те части ваших тел, что доставляют вам такое удовольствие! Список моих возможностей бесконечен. Ликиск, что я должен сделать?

Я утратил дар речи.

— Бог стащил у тебя язык? Что я должен сделать?

Понимая, что своим молчанием я только усугубляю положение, я выпалил первое, что пришло мне в голову.

— Думаю, — твердо сказал я, — Калигула должен лечь с нами в постель.

Закинув голову, Калигула расхохотался.

К нашему изумлению, он принял приглашение: хихикая от удовольствия, он прошел по комнате, освободился от одежды, скрывавшей его неуклюжее, уродливое, тощее тело, и улегся рядом с нами, заходясь в бесконечном страшном смехе.

В ту долгую ночь Калигула доказал нам с Луцием, что был именно тем, кем однажды назвал его дед — скорее рабом, чем хозяином.

Оставив нас с рассветом, Калигула не обернулся, закрывая дверь, и не промолвил ни слова.

Прислушиваясь к уличным звукам, мы с Луцием были не в состоянии двинуться с места. Мы долго лежали, не зная, чего ожидать, опасаясь, что в любой момент дверь распахнется, в дом ворвутся преторианцы, арестуют нас и потащат к утесам. Но до нас доносились только редкие крики чаек (чего вполне хватало, чтобы вызывать в наших сердцах приступы леденящего страха).

Наконец, я сказал:

— Что-то непременно случится.

Луций быстро кивнул, потом встал и выглянул в окно.

— Тихо как на кладбище, — прошептал он.

— Неудачное сравнение, — сказал я.

Луций повернулся с улыбкой на лице.

— Ты когда-нибудь видел более уродливого человека, чем Калигула?

Опершись локтями о постель, я усмехнулся, затем широко улыбнулся и в конце концов расхохотался. Луций вернулся в кровать и присоединился к моему смеху.

— Я слышал, что Калигула — извращенец, который любит насилие, но даже мой обычно порочный ум не мог поверить, что он способен пасть так низко, — хихикнул он и начал перечислять те непристойности, которые мы должны были вытворять, чтобы Калигула не вызвал охрану и не отдал приказ бросить нас с утеса. Наши бока и челюсти болели от смеха, но смех затих, когда я осознал неизбежную реальность: сейчас Калигула держит меня в руках еще крепче, чем до сих пор.

— Возможно не сегодня, — со страхом закончил Луций, — но когда-нибудь Калигула непременно от нас избавится.

Я нервно проговорил:

— Если в тот момент мы все еще будем здесь.

Лицо Луция вытянулось, и он едва смог вымолвить:

— Бежать?

— Я об этом мечтаю, а ты — разве нет?

— Мне всегда было страшно.

Меня тронула такая детская честность, и я его обнял. Если бы он знал, о чем я тогда думал, то испугался бы еще больше. В непосредственной опасности находился он, а не я. Как и многие люди, которых я любил за свою недолгую жизнь, он оказался уязвим из-за моего присутствия. Если бы, найдя нас с Луцием, Калигула решил что-то предпринять, он бы повлиял на меня через него. Калигула не стал бы мне вредить. В конце концов, я был партнером в сделке. Я приносил пользу. Но если мое рвение ослабнет, Калигула всегда мог напомнить о своей власти над жизнью и смертью. Удар по Луцию показался бы Тиберию верным поступком преданного внука (если бы Тиберию вообще было до этого дело). Я снова ставил под угрозу чью-то жизнь.

Луция беспокоило мое задумчивое молчание.

— Ты думаешь о побеге, Ликиск? — шепотом спросил он, и его детский голос сломался.

— Я думаю о лодках у берега, — ответил я.

— Те, что ходят между островом и материком, — кивнул он. — Я бы легко мог на такой грести.

— Охранников не так уж много, — продолжил я, — а в полдень их еще меньше, потому что в это время они обедают. Но нет дня, который годится для смерти, Луций.

— Я хочу домой, — сказал он, едва не плача.

И тогда я решился.

— Возможно, мы умрем, Луций, — предупредил я.

Отважный мальчик отмел мои сомнения.

— Нас уже поймали за нарушением правил, и с минуты на минуту Калигула может вернуться сюда с солдатами.

— У меня нет другого плана, кроме лодок, — вздохнул я.

— Боги нам помогут.

Я хмыкнул, к этому времени хорошо зная привычки богов, а потом улыбнулся и взъерошил его волосы.

— Знаю, что ты любишь ходить голышом, но если мы собираемся бежать, лучше найди себе соответствующую одежду.

Он выбрал желтую тунику, однако я вспомнил Витурия и попросил его взять зеленую.

— Она подходит к твоим глазам.

Сейчас я думал не об опасности. Я думал о любви: той, что видел в глазах Луция, приобретавшей форму почитания героев и говорившей о доверии (новом для меня ощущении, поскольку это было доверие ко мне, а не мое доверие к другим); о любви, которую я испытывал к Марку Либеру — непоколебимой, постоянной, уверенной и бесстрашной; о любви к моим родителям, которых я знал лишь по рассказам; о любви к Прокулу, Ликасу, Палласу, Друзилле и девушкам-кухаркам; о любви к Гаю Абенадару — о самой разной любви. На Капри не было ничего похожего на нее.

От моего дома до лестницы было всего несколько шагов, но казалось, прошли часы, прежде чем мы достигли первой ступени. Мы ненадолго замерли, разлядывая длинную изогнутую каменную лестницу, местами столь крутую, что она походила на вертикаль. Нам не было видно дальше первых двадцати или тридцати ступеней, поскольку лестница скрывалась за скальным выступом. Далеко внизу раздавался глухой рокот бьющихся о скалы волн. Вздохнув, я сделал первый шаг, затем второй, третий, четвертый… Слыша, как у меня за спиной шуршат по камням ноги Луция, я начал спускаться быстрее — настолько, насколько это было безопасно, потому что в нескольких дюймах от края ступеней начиналась вертикальная пропасть.

Мы спускались, с трудом удерживая равновесие дрожащими руками, упирающимися в каменную стену справа, и старались не думать о том, что по левую сторону от нас скала круто обрывается вниз. Мы застыли у скального выступа, где ступеньки поворачивали и исчезали из поля зрения. Задержав дыхание, мы прислушались к любым доносившимся снизу звукам. И любым, могущим возникнуть за спиной.

Продолжив путь, мы завернули за скалу и осмотрели еще несколько сотен футов лестницы до следующего выступа и поворота. Спуск был свободен, и новый поворот означал, что пройдена почти половина.

Луций сжал мой локоть.

— Пока все в порядке!

Обретя большую уверенность, мы быстро преодолели расстояние до следующего поворота и остановились, вслушиваясь в идущие снизу звуки. Быстро глянув назад, мы убедились, что нас никто не преследует. Отлично.

С этого момента ступеньки огибали скалу и потрепанные ветром деревья, извиваясь между ними, словно змея, и не позволяя четко видеть то, что находилось спереди и сзади, внизу и наверху. Мы преодолевали не больше нескольких ступеней за раз, а потом останавливались и прислушивались, однако не слышали ничего, кроме ветра, шелестящей листвы и волн, разбивающихся о камни (которые теперь звучали гораздо громче).

Наконец, мы оценили свои шансы, скорчившись за каменным уступом. С одной стороны, нам пока везло, с другой — нет. Отсюда мы видели одного солдата, но на пристани было только две маленькие лодки, причем на самом дальнем конце длинного, узкого причала. Нам предстояло преодолеть широкое пространство песчаного пляжа, а затем пробежать по причалу, открытому сидевшим в доме стражникам.

Скучающий охранник ходил по одному и тому же маршруту, начиная путь от угла дома. («Оттуда он не сможет увидеть причал», шепотом сказал я Луцию). От дома он шел по песку и был виден со ступеней и причала. («Нам надо бежать, когда он повернется к домику, и добраться до лодки быстрее, чем он до него дойдет», прошептал я).

Мы спустились ниже и вновь остановились, на этот раз настолько близко от проходящего охранника, что могли сосчитать волосы на его руке. Я заметил свисающий с бедра меч. Охранник был уже немолод и слегка полноват, что, как я надеялся, не позволит ему быстро бежать, если он нас заметит. К тому же, бегать по песку ему будет еще сложнее. (Впрочем, как и нам с Луцием).

Мы ждали, когда солдат сделает круг. Как мы и предполагали, он следовал по тропе, замеченной нами со ступеней, настолько верный своей привычке, что часто ставил ноги на собственные следы. Когда он развернулся и направился к месту, откуда не мог увидеть пляж и причал, я быстро кивнул, давая Луцию сигнал.

Перепрыгнув последние ступени и мягко приземлившись, я пустился бежать; ноги поднимались медленно, борясь с сопротивлением горячего песка. Мигая, чтобы сбить стекающие на глаза капли пота, я видел перед собой деревянный причал и покачивающиеся в самом его конце лодки. За спиной раздавалось тяжелое дыхание Луция и мягкий шорох его ног по песку.

В следующую секунду до моих ушей донесся самый страшный звук, какой когда-либо мне доводилось слышать. Резкий окрик солдата-охранника.

— Эй! Вы двое! Стоять! Стоять!

Когда мои ноги коснулись деревянного причала, я услышал Луция:

— Ликиск… он… нас… заметил! Беги! Беги!

Мои сандалии застучали по деревянной пристани. Длинные доски легко пружинили. С каждым следующим вдохом усиливалась боль в груди. Голос солдата превратился в целый хор:

— Эй, вы! Стоять! Держите их! Убегают!

Голоса были далеко, и я бежал изо всех сил, полагаясь на свои сильные и преданные ноги, с каждым шагом приближаясь к концу причала. Ветер в ушах превратился в голос Марка Либера: «Бег — лучшее упражнение, Ликиск». Я бежал что есть сил. «Он наделяет тебя сердцем льва и ногами газели». Доски причала прогибались под ударами ног. «Любой хороший солдат должен отлично бегать». Ветер в ушах почти заглушил голоса наших преследователей. С трудом втягивая душный воздух, я подбежал к маленьким лодкам. «Враг не отрежет тебе уши, если ты обгонишь ублюдка!»

Только после того, как я прыгнул в ближайшую лодку, мне открылась отвратительная, душераздирающая борьба, происходившая на пляже за моей спиной.

Бедный Луций — невезучий, смелый, влюбленный! Споткнувшись у самого причала, он упал на песок и теперь боролся шестью огромными солдатами, колотя по ним руками и ногами и ужасно, мучительно крича.

У меня не было времени.

По пристани с мечами наголо мчались три преторианца.

Я отвязал веревку, соединявшую лодку с причалом, и с силой оттолкнулся от края. Затем в порыве вдохновения, пришедшего, должно быть, от богов, отвязал веревку на носу соседней лодки. Встав на колени и склонившись над водой, я ухватился за край и изо всех сил толкнул лодку, пустив блуждать по волнам и отчаянно надеясь, что волны не пригонят ее обратно. (Вдохновленный богами, я также вытащил из нее оба весла и бросил к себе. «По крайней мере, — подумал я, — если они ее поймают, то не смогут грести!») Усевшись на дно, я взял в руки весла.

К тому времени, когда мои преследователи оказались у края причала, я был уже на приличном расстоянии, гребя изо всех сил и благодаря богов, что вторая лодка уплыла в открытое море. Поблагодарил я богов и за спокойную погоду.

Скоро выяснилось, что грести было непросто. Особенно от берега.

Хотя я пытался разглядеть происходившее на пляже, расстояние до него постепенно росло. Однако легко было представить будущее Луция, который любил меня и теперь должен был из-за этого умереть.

 

XVI

Ребенком я никогда не придавал большого значения проходившим на Марсовом поле праздникам в честь Нептуна. Время было веселое, но тогда я понимал, что мой бог — Приап, который всегда был для меня величайшим из богов. Тратить время на милости менее значимому Нептуну казалось глупым и бессмысленным занятием.

Если я и отправлялся на плоскую равнину у излучины Тибра, то лишь для того, чтобы восхититься юношами Рима, выполнявшими там гимнастические упражнения и игравшими в военные игры. Я шел туда в компании Марка Либера, который любил Марсово поле и преуспел во всем, чем были знамениты выступавшие там атлеты.

До тех пор, пока я не оказался в крошечной лодке посреди огромного сине-зеленого пространства, чьим властителем был Нептун, с кровоточившими и болевшими после длительной гребли руками, я даже не представлял всей грандиозной мощи и широты царства этого бога. Я не знал, куда плыву и сколько прошло времени, но остров Капри давно исчез за краем моря, присоединившись к солнцу, когда я, наконец, позволил отдохнуть кровоточащим рукам, болевшей спине и утомленным плечам.

Казалось, в море я один. Много часов я не замечал на волнах никого, кроме случайных морских птиц, нырявших за рыбой или садившихся отдохнуть, покачиваясь на воде и глядя на меня так, словно я был нахальным незваным гостем.

По левую сторону от меня виднелась далекая полоска земли, и я подсчитал, что держу курс на север. В момент, когда на причале я прыгнул в лодку, мне уже было ясно, что единственной моей надеждой в случае удачи будет Остия.

Насколько она далеко, я не знал, помня лишь о том, что Лонгину потребовалось пять дней тяжелого путешествия верхом, чтобы доставить меня на Капри.

Я бы отдал все, чтобы здесь, в этой маленькой лодке, оказался капитан Сабин! Но необходимость — хороший учитель, и вскоре я стал хорошим капитаном.

Я греб всю ночь и с радостью приветствовал солнце, однако через секунду оказался перед лицом пугающего факта: в моей крепкой лодке возникла течь. Холодное прикосновение воды к пяткам привлекло мое внимание к днищу и проникавшим между досок пузырькам; поначалу они только раздражали, разводя под ногами сырость, однако вскоре лодка начала быстро заполняться водой. Ну и урок, думал я. Проигнорируй бога, и он всегда найдет способ тебя за это наказать! Преодолев панику, я решил, что лучше пристать к берегу и помолиться Нептуну, прежде чем лодка пойдет ко дну.

Я греб быстро, что теперь оказалось гораздо сложнее, учитывая вес поднимающейся воды, добиравшейся уже до лодыжек, однако с каждой минутой лодка приближалась к берегу, и когда я оказался на мелководье, то выбрался из лодки и вышел на сушу. Ступив на землю, я повернулся и взглянул на море. «Нептун, — с трудом промолвил я, — я выучил твой урок».

Отдохнув, я направился через лес к Священной дороге.

 

XVII

Прежде, чем выйти из леса на главную дорогу и отправиться на север, в Рим, я спрятался в высокой траве, разглядывая путешественников. Я решил дождаться, пока дорога не опустеет, и только тогда покинуть лесное убежище, чтобы какой-нибудь прохожий не задумался, почему это из леса внезапно появляется неопрятный мальчик. Придя к выводу, что этот замарашка — беглый раб Тиберия, он вполне мог сообщить обо мне властям.

Пока я об этом размышлял, падавшие на дорогу тени стали пурпурными, а солнце начало опускаться за вершины высоких сосен. С приходом сумерек движение заметно снизилось. Чем темнее становилось, тем меньше путешественников было на дороге, и когда, наконец, пространство передо мной совершенно опустело, я почувствовал, что можно безопасно выйти из укрытия и начать долгий поход на север.

Я шел всю ночь, так никого и не встретив, а на восходе увидел бородатого старика, пытавшегося подняться из травы, где он, очевидно, спал. Он неуклюже опирался на березовый посох, но я склонил голову и поспешил дальше. Однако когда до меня донесся громкий треск сломанной палки, я вернулся и протянул старику руку.

— Благослови тебя бог, мой мальчик, — тяжело проговорил он, поднимаясь. — Благослови тебя бог!

Расстроено глядя на сломанный посох, он качнулся, и я подхватил его под руки, чтобы он не упал. Седобородый старик простонал:

— Без палки мне далеко не уйти.

Это уж точно, подумал я. Бросив нетерпеливый и тревожный взгляд на дорогу, я пришел в ужас. Вдалеке ехали четыре всадника. Судя по посадке, это были солдаты.

Старик почувствовал мое волнение и повернулся, с открытым ртом глядя на уверенных наездников.

— Полагаю, это солдаты.

— Да, — сказал я.

— Они наверняка обратят на тебя внимание, если ты побежишь, — сказал старик.

— Почему это я должен бежать? — спросил я, огорченный тем, как быстро он оценил мое положение.

Заволновавшись, он сказал:

— В моей сумке плащ. Надень его, скорее. Не смотри на меня такими глазищами, а делай, что я говорю, и у тебя, быть может, появится шанс.

В сумке действительно обнаружился черный плащ, такой же, как у него самого, с бахромой внизу и достаточно широкий и длинный, чтобы целиком скрыть мою предательскую тунику. Я прижал плащ к себе.

— У него есть капюшон. Надень его. Быстрее, не то они тебя заметят!

В тот же миг я прикрыл свои золотистые волосы черным капюшоном. Солдаты ехали галопом и спустя недолгое время остановились рядом; их взмыленные лошади фыркали после долгого бега. Грозный офицер с длинным шрамом на правой щеке осмотрел меня, приструнив нетерпеливую черную лошадь.

— Как тебя зовут, мальчик, и что ты тут делаешь?

Судорожно вздохнув, я собрался отвечать, даже не зная, что, но меня опередил старик, крепко державшийся за мою руку:

— Это Иосиф, мой племянник.

— А ты кто такой? — требовательно сказал офицер.

— Неемия, — ответил старик.

Офицер проворчал:

— Еврей?

— Странствующий еврей, — извиняющимся тоном ответил старик.

— Что тут делаешь? — спросил офицер. Его глаза перебегали от старика ко мне и обратно: крайне недоверчивый взгляд, как я заметил.

— Мы направляемся в Рим… как и весь остальной мир, — ответил старик, едва усмехнувшись.

— А ты, Иосиф, зачем идешь в Рим?

— У моего отца там магазин. На Тосканской улице. Он продает ткани, — проговорил я, изумляясь собственной изобретательности.

Офицер глянул на своих спутников, трех крепких преторианцев. Довольные тем, что допрос ведет командир, они сидели со скучающим видом, явно желая вернуться в лагерь. Их беспокойство говорило о том, что в пути они находятся уже долго.

— Это может оказаться тот, кого мы ищем? — спросил офицер. — Мог он зайти так далеко?

Все трое ответили жестами: мол, они понятия не имеют, что на это сказать.

— Кого вы ищете? — спросил старик.

— Мальчишку примерно его возраста. Беглого раба, — сказал раздраженный офицер.

— Будь я рабом, я бы вряд ли пошел по Священной дороге, — усмехнулся старик.

— Что ты знаешь о рабах? — буркнул один солдат.

Старик пожал плечами:

— Я еврей.

— Господин, — вызвался второй солдат. — Думаю, вы правы — его не может здесь быть. Отсюда до Кампании очень далеко. Может, он утонул. Если мы проедем еще немного, то окажемся на полпути к Риму.

Поразмышляв над этим, офицер снова взглянул на нас со стариком. Он долго смотрел на меня, потом натянул поводья, развернулся и, ударив лошадь по бокам, поскакал по дороге обратно. Трое солдат резво последовали за ним.

Лишь когда они превратились в точки, я позволил себе отвернуться и взглянуть в морщинистое лицо старого еврея.

— Вам очень повезло! — воскликнул я.

— Это тебя они ищут?

Я немного помедлил и ответил:

— Да.

— Теперь ты в безопасности. Они не вернутся. Думаю, они доложат своему командиру, что дальнейшие поиски бесполезны. На месте того офицера я бы сказал, что тот, кого они ищут, скорее всего утонул.

— Я не могу быть в этом уверен, старик.

— Солдаты устали, и им совсем не нравилось это малоприятное задание. Ранним утром они предпочли бы лежать в теплых постелях, а не трястись в жестких седлах. Если мнение старика, повидавшего множество солдат, хоть чего-то стоит, поверь — ты легко ускользнул от того, от чего бежишь.

— Я признателен вам за помощь.

— Идем со мной, — предложил он. — Со мной ты не будешь бросаться в глаза.

По мере приближения к Риму военных на дороге становилось больше, но эти солдаты были обычными легионерами, а не преторианцами, и не обращали внимания на старого еврея и мальчика, упорно бредущих к Вечному городу. Неемия настаивал, чтобы я провел хотя бы одну ночь в доме Иосифа, и не принимал возражений.

— Ты не можешь отвергнуть просьбу старика, — сказал он, потянув меня за рукав плаща. — Иосиф будет разочарован, если не сумеет отблагодарить тебя, угостив ужином. Мы, евреи, верим, что прочнее всего людей связывает хорошая еда. В нашем законе есть такие слова: «Щедрый человек станет богаче; жажда того, кто напоит, будет утолена». За твою щедрость мне следует отблагодарить тебя, сын мой.

— А что насчет вашей щедрости ко мне?

— У нас есть и другая пословица: «Делать добро — само по себе награда».

Теперь мне было проще уступить его уговорам.

Иосиф Антиох процветал, являясь посредником в поставке импортируемых через Остию товаров. В отличие от Неемии, Иосиф брился. Высокий, худощавый, в высшей степени самоуверенный (не слишком редкая черта среди успешных людей), он был настоящим римлянином.

Неемия счел это недостатком.

— С каждым днем ты все дальше и дальше от веры твоих отцов.

Иосиф терпеливо улыбнулся.

— Дома я соблюдаю все законы. Здесь я еврей. Там я римлянин. Ты знаешь, что аристократы думают о евреях.

— Ты идешь на компромисс с законами, — раздраженно ответил старик.

Их спор был мне неясен, но я видел тщетность разговора со стариком, поскольку эта беседа казалась продолжением какой-то давней дискуссии. Когда Иосиф взглянул на меня через стол со снисходительным выражением, я понял, что он чувствует, поскольку сам в свое время постоянно спорил на эти темы с Ликасом.

— Мы смущаем молодого человека, — сказал он, мудро использовав старый прием уклонения от споров через напоминание о гостеприимстве. — Прости, Ликиск, за эти пререкания с моим дедом. Будь ты евреем, ты бы нас понял.

Улыбнувшись, я заметил:

— Последние несколько дней я и был евреем.

Иосиф подмигнул Неемии.

— Хорошо, что солдаты не стали проверять, действительно ли ты еврей.

Неемия изумленно покачал головой.

Видя, что я не понимаю, о чем речь, Иосиф снова начал извиняться:

— Мы проявляем по отношению к тебе дурной тон. Видишь ли, частью нашей веры является уложение, согласно которому мужчины-евреи должны быть обрезаны.

Когда он объяснил значение этого слова, мне хватило воспитания не выразить то, насколько я был шокирован этой необычной практикой.

Скоро домой вернулась жена Иосифа, выходившая купить продукты и собравшаяся приготовить в мою честь особое блюдо. Марта оказалась намного младше своего мужа, которому было около тридцати; она выглядела чуть старше меня. Миловидная и стеснительная, она занялась готовкой, тогда как Иосиф и Неемия угощали меня вином. Старик пил его без заметных эффектов, а мы с его внуком вскоре почувствовали себя еще лучше.

Иосиф вежливо поинтересовался, что я делал на дороге, когда его отцу понадобилась помощь, и вино развязало мой язык.

— Я сбежал от Цезаря Тиберия, — ответил я. Такое откровение вызвало в ответ тишину.

Через несколько секунд Иосиф сказал:

— Ты даже в неприятности попадаешь со стилем, Ликиск.

Марта как истинная хозяйка наполнила мою тарелку едой. Я заметил, что определенную еду она клала в определенные тарелки. Неемия прочитал молитву на особом религиозном языке, сказав в конце, что помолился и за меня. Я поблагодарил его за такую доброту. Иосиф добавил, что они бы поняли, если б я решил больше ничего не рассказывать о своих неприятностях.

Как ни странно, я был не против ими поделиться и выложил всю историю, опустив только детали своих обязанностей на Капри, хотя подозревал, что Иосиф догадывается о них, поскольку знает Рим и находится в курсе римских слухов.

— Что ты будешь делать? — спросил он.

— Пойду в Остию — там у меня друзья.

Сказав это, я понял, что кроме Остии у меня нет никаких планов.

В разговор вступила Марта. (Здравые идеи обычно высказывают самые тихие).

— Остия — это морской порт. Ты мог бы сесть там на корабль и уплыть туда, где будешь в безопасности.

В моей голове возникло веселое лицо Сабина.

— Я знаю капитана одного замечательного корабля, но понятия не имею, в порту ли он.

— Есть и другие корабли, — проницательно заметила Марта.

— А куда бы ты отправился? — спросил ее муж.

— Очень тяжело покидать свою родину, — задумчиво произнес Неемия, — но иногда следует уехать и дождаться, пока ситуация не изменится, и можно будет вернуться домой. Я жду того счастливого дня, когда смогу возвратиться в свой маленький город в Иудее.

Мягко опустив руку на плечо деда, Иосиф сказал:

— Он поклялся еще раз увидеть Палестину, прежде чем умереть.

— Далеко ли Палестина? — спросил я, думая о Марке Либере.

— До нее годы, — сказал Неемия.

— Так далеко?

Иосиф улыбнулся.

— Он говорит о времени, что провел вдали от нее. В милях Палестина не слишком далеко, хотя добираться до нее довольно долго. Сомневаюсь, что Палестина тебе понравится, Ликиск.

— У меня там друг, и если понадобится, я всю дорогу пройду пешком, — заявил я.

— Слава юношей в их силе, — сказал Неемия. — Книга притчей Соломоновых.

— А красота стариков — в их седине, — усмехнулся внук. — Оттуда же.

— Рим не выветрил из твоей головы религиозные уроки, — пробормотал старик.

Иосиф высказал отрезвляющую мысль:

— Мореходный сезон заканчивается. Сомневаюсь, что в это время года ты найдешь корабль до Палестины. Слишком рискованно. Однако в Александрию корабли еще могут ходить, а это по пути.

— Жаль будет покидать Италию, — сказал я. — Боги всегда усложняют жизнь.

— Бог справедлив, — ответил Неемия.

— Возможно, ваш бог и справедлив, — улыбнулся я, намереваясь пошутить, — поскольку мои в последнее время не слишком надежны.

— Потому что у тебя ложный бог, — проворчал старик.

Потрясенный, я опустил кубок на стол и взглянул на Неемию, не зная, что сказать.

Иосиф терпеливо объяснил:

— Евреи верят, что есть только один бог.

— Юпитер, — уверенно сказал я.

— Ложный бог, — решительно проговорил Неемия. — Единственный бог — это Яхве.

Иосиф взглянул на меня так, словно просил понимания.

— У нас разные взгляды на религию, Ликиск. Если время позволит, я тебе о них расскажу. Но сейчас ты устал. Мы приготовим тебе постель у огня, а когда ты отдохнешь и позавтракаешь, твоя голова прояснится, и ты примешь правильное решение.

— А я, — добавил Неемия, — попрошу Яхве указать тебе путь в безопасное место.

С трудом поднявшись, он склонился и поцеловал меня в лоб.

Утром мы встали рано. Иосиф беспокоился обо мне, а его жена сделала все, чтобы я хорошо поел, и завернула в один из плащей мужа хлеб и пирожки.

— Вечерами холодно, а Иосифу он не понадобится, — объяснила она, завязывая плащ так, чтобы его можно было нести как сумку.

Все это время старик молчал, хотя по его виду было ясно, что он о чем-то размышляет — возможно, о какой-нибудь религиозной фразе-напутствии. Но когда я собрался, он попросил меня об одолжении.

— В Иерусалиме у меня есть знакомый. В твоем возрасте мы с ним дружили. Его зовут Никодим, и теперь он стал очень важным человеком. Я написал письмо, которое прошу ему передать. В нем говорится, что ты — друг нашей семьи. Возможно, Никодим тебе поможет, когда ты окажешься в Палестине.

— Вы очень добры, — сказал я, беря свиток и пряча его в узелок.

Иосиф обнял меня.

— Благослови тебя Господь.

Марта поцеловала меня в щеку.

— Будь осторожен.

Опечаленный расставанием, но жаждущий начать свое путешествие в Палестину, я покинул этих добрых людей, держа в руке узел с пирожками и письмом с такой же легкостью, с какой Поликарп держал свой меч. Они смотрели на меня, пока я не вышел на улицу, к пахнущему навозом рынку скота. Оттуда я проследовал по лабиринту улиц, избегая запруженных больших дорог и многолюдных площадей, прошел через Аппийские ворота и по своим следам вернулся к Эсквилинскому холму.

Я никогда не сомневался, что однажды окажусь здесь, хотя в этом крылась большая опасность. Мне хотелось снова увидеть родной дом — возможно, в последний раз. К тому же, я знал, что не смогу отправиться навстречу неизвестному будущему, не попытавшись обрести свою единственную связь с прошлым — письмо Прокула своему сыну. Это то, что сделал бы любой мальчик, если в нем оставалась хоть капля надежды.

Идя по Риму, я видел перед собой знакомый всю жизнь город. Равнодушный к горю тех, кто шагает по его улицам, Рим не подавал виду, что знает о неприятностях, наполнивших жизнь мальчика, когда-то счастливо гулявшего здесь, вложив свою маленькую руку в теплую ладонь хозяйки дома или держась за тогу Прокула; или того юноши, что гордо шествовал без плаща и наслаждался ищущими глазами неудовлетворенных поклонников. Все известные улицы, здания, скверы, магазины, храмы, идолы — все это проходило мимо, и скорее всего, навсегда, в то время как я, беглый раб в плаще, взятом у семьи со странными воззрениями на богов, возвращался в свой бывший дом.

Поднимаясь по дороге, я смотрел вверх, на медленно раскачивающиеся деревья, растущие на вершине холма. Вскоре моему взору открылись могучие стволы дубов, а затем и крыша. Я пустился бежать, не отрывая взгляд от дома, который становился все больше: передо мной возникали знакомые стены, окна и верхушки садовых кустов, которые я когда-то заботливо подстригал.

Пройдя в сад через знакомые ворота, я замер, вслушиваясь в журчание воды в купальне и дыхание ветра в дубах. Стояла полная тишина. Не было шумных, здоровых молодых солдат, со смехом брызгающихся в бассейне. Не было приказов Ликаса, несущегося по широкой лужайке, теперь неухоженной и заросшей длинными сорняками. Не слышал я смеха Друзиллы, ее резких окриков, чтобы я убирался от выпечки и оставил в покое сладости. Из-за дубовой рощи, где ради своих побед тренировался Поликарп, не долетало ни ругани, ни бряцанья металла. Я не слышал Палласа, дразнившего меня из-за поблажек, которые иногда у меня были, а у него — нет. С кухни не доносилось хихиканья девушек. Кассий Прокул ни с кем не говорил своим сочным, приятным голосом. И не смеялся Ликиск.

В отчаянии я хотел заглянуть в дом, но побоялся.

Я пришел только для того, чтобы забрать письмо Прокула.

У подножия ныне заброшенного сада стояло три статуи. Марс, глядящий на меня с подозрением. Янус, который был рад, что я вернулся домой. И Приап.

Проигнорировав божество с его пугающим фаллосом и моим лицом, я опустился на колени там, где прежде совершал ежедневные молитвы, и начал руками раскапывать почву, которую когда-то с таким тщанием возделывал, вычерпывая и отбрасывая большие комки земли и вытаскивая с корнями красные цветы. («Мужественное племя безупречных солдат, обученных возделывать землю, — говорил мне Цезарь о римлянах. — Благодари своих богов, Ликиск, что твой хозяин не сделал тебя землепашцем».) Я подумал, что это удалось сделать всемогущему Цезарю.

Письмо оказалось в моих руках, сырое, покрытое коркой соли из-за долгого погребения. Я спрятал его под плащом и туникой, в пояс набедренной повязки.

А потом из дома донесся голос.

С надеждой обернувшись и ожидая встретить Ликаса, я увидел вместо него человека в кирасе и накидке — солдата, державшего руку на рукояти меча.

— Ты кто? Что ты тут делаешь?

Словно газель я промчался по саду, перепрыгнул через стену и побежал быстрее, чем когда-либо в своей жизни, быстрее даже, чем во время безумного бега по пескам Капри, мчась, словно Меркурий, к подножию холма, а затем свернув за Целийский холм на Священную дорогу.

Задыхаясь, с разрывающейся от боли грудью и сердцем, я в конце концов оказался у поворота на Остию.

 

XVIII

Я почуял Остию прежде, чем увидел ее, лежащую между морем и холмами. Сверкающая полная луна озаряла город ярко, как днем, покрывая круглыми пятнами света спокойное море, где тихо стояли корабли, чьи мачты, будто черные скелеты, виднелись на фоне освещенных лунным светом волн. Ночь была холодной; соленый воздух смешивался с дымом от очагов. Я поблагодарил бога Неемии за щедрость Иосифа, заворачиваясь в его плащ, чтобы уберечься от колючего холода. Прежде, чем спуститься с холма по извилистой дороге, я съел последний пирожок Марты и снова поблагодарил бога Неемии. Начиная спуск, я думал: может, этот бог — или любой другой, — вознаградит меня за усилия, потраченные на долгий путь, счастливыми, теплыми, гостеприимными объятиями Примигения и его семьи.

Пройдя через раскинувшийся на равнине город и держась подальше от смеющихся и кричащих на узких улицах групп моряков, я спрятался от пары солдат, быстро повернув на другую улицу прежде, чем они меня заметили. Скоро я вышел на дорогу, круто взбиравшуюся на вершину холма, которую, словно корона, венчал дом Примигения с великолепным видом на гавань. Когда я увидел дом и служивший ему фундаментом каменный выступ, то бросился бежать, стремительно преодолев последние шаги по склону, и, наконец, войдя в знакомые ворота у широкой стены, защищавшей дом и его территорию — прекрасное место отдыха, которое некогда украшал смех и восторженные крики детей Примигения. Когда я открыл ворота, они приятно скрипнули.

Воодушевленный светом горевшей в окне лампы, я энергично поднялся по ступеням к крыльцу и передней двери. Я прислушался к голосам и смеху, но дом был тих. Мой стук в тяжелую деревянную дверь нарушил тишину, словно внезапный удар грома Юпитера. Дверь приоткрылась, и мое сердце упало.

— Кто здесь? — раздался голос пожилой женщины.

— Я ищу Примигения, — с надеждой сказал я. — Это правильный дом? — спросил я, хотя прекрасно знал ответ.

— Был правильный, — сказала женщина. — Теперь нет.

Заикаясь, я пробормотал:

— Теперь нет? Не… не понимаю.

— Их забрали несколько месяцев назад, — сказала старуха и захлопнула дверь. Лязгнул засов, и свет в окне погас.

Медленно повернувшись и потрясенно качая головой, я не стал мешкать и глядеть на открывавшийся с порога вид. Будто во сне я спустился со ступеней и вышел за ворота на улицу. Не знаю, как долго я стоял, не в силах придти в себя от шока и ничего вокруг не замечая. Потом я почувствовал, как на мое плечо легла рука, слегка встряхнула, и хриплый мужской голос спросил, что я тут делаю.

— Ты в порядке, мальчик? Плохо себя чувствуешь? Что ты делаешь в этом районе?

Очнувшись, я удивленно взглянул в темное, недоуменное лицо мужчины.

— Я… я… искал дом Примигения, — объяснил я.

— Примигений здесь больше не живет.

— Вы не знаете, куда он уехал?

— Насколько мне известно, в тюрьму.

— В тюрьму?

Мрачный человек быстро кивнул.

— Несколько месяцев назад. Пришли солдаты и арестовали его, жену, детей, и никто их больше не видел.

Застонав, я повернулся, уставившись на темный дом за стеной.

— Арестованы…

Человек снова потряс меня.

— Кто тебе Примигений?

Из осторожности я солгал:

— Я ходил на одном из его кораблей, а сейчас оказался в порту и решил с ним поздороваться.

— На каком корабле? — требовательно спросил человек, все еще сжимая мою руку.

Освободившись, я пробормотал:

— На «Нептуне».

Человек покачал головой.

— Никогда о таком не слышал. Как тебя зовут, моряк?

— Нерей! — ответил я, отступая от настырного мужчины с мрачным лицом. — Спасибо, что рассказали. Мне надо идти. Возвращаться на борт.

— Никогда не слышал о таком корабле в Остии, — настойчиво произнес он.

Но я уже пятился; сердце мое колотилось. Когда человек потребовал назвать имя шкипера «Нептуна», я бросился бежать. У подножья холма я упал, оцарапав колени. Вскочив на ноги и откинув подаренный мне плащ, я пошел, стараясь не слишком наступать на правую ногу, которую ушиб особенно сильно. Оказавшись у берега, я сел на причал в свете лампы, висящей на стене таверны. Она казалась знакомой, и я вспомнил, что именно там Сабин, Гай Абенадар и я выпивали в наш последний визит в Остию.

Я изучил болезненные ссадины на коленях, которые, как мне представлялось, должны были к утру затянуться, но пока продолжать болеть. Порезы были неглубокими и, скорее всего, не оставят шрамов. За это я был благодарен. Выпрямившись, я почувствовал в коленях боль; кости тоже протестовали, распространяя по телу тупую немочь, возникавшую от того, что я чересчур долго оставался на ногах.

Я не помнил, как долго был в пути: от дома Иосифа — к дому на Эсквилинском холме, затем — дорога в Остию, подъем по длинному склону, где моя мечта о теплом приеме у Примигения оказалась несбыточной, после — вниз, к берегу (с осознанием того, как легко я научился лгать, и что значит быть беглецом), к тихому, пустынному пространству верфей.

Собрав последние силы, я поплелся прочь, тяжело ступая сандалиями по деревянным изношенным доскам, пока не набрел на длинную лодку между свай у края дока. Лодка была покрыта мешковиной, и я, приподняв ее, забрался внутрь. Накрывшись мешковиной, я свернулся на широком сыром дне лодки, положил голову на ладони, закрыл глаза, зевнул, слушая плеск волн под причалом, проклял боль в коленях и уснул.

Меня разбудили хриплые голоса. Выглянув в щель между досками, я увидел, что док ожил, и по нему снуют шумные моряки, грузоотправители, купцы и бродяги. Когда я выбирался из лодки, каждая кость моего тела взывала о покое. Колени хрустнули и снова начали кровоточить. Желудок урчал, требуя еды. Никто не обратил внимания на то, как я перелез через борт — еще одна маленькая удача. Поправив плащ и мягко коснувшись колен, я медленно направился прочь, приветствуя лучи солнца, поднимающегося над крышами домов, что выстроились вдоль пирса, и рассматривая пришвартованные в доке корабли. Их названия были настоящей литанией различным божествам, но ни один не носил имени быстрого посланника богов Меркурия.

Я старался не думать о том, насколько хочу есть.

Во второй половине дня я прошел все верфи Остии от вонючего устья Тибра до открытого всем ветрам мыса, где порт кончался и начиналось море. Когда солнце опустилось за горизонт, я вернулся туда, откуда начал свой путь, сев на тот же причал, что и в предыдущую ночь. Таверна «Приют Усталого Путника» была переполнена. Над доками плыли непристойные песни, из-за дверей доносился смех. Я смотрел на каждого входившего и выходившего оттуда человека, ища знакомое лицо капитана Сабина, но видел только незнакомцев.

Спустились сумерки, и я отправился на площадь, где находилась контора Прокула и Примигения, однако на белом здании с портиком висела теперь вывеска другой компании, другого хозяина. Мудрость и осторожность диктовали мне держаться оттуда подальше, и я вернулся в доки, хромая и стараясь не слишком ступать на правую ногу.

Я пытался не думать о завтраке, обеде и ужине, в которых было отказано моему болевшему желудку. Жажду я утолил из общественного фонтана, холодная вода которого имела привкус и запах рыбы.

Ночь была холодной, с моря надвигался сырой туман.

А потом я увидел ее.

Ее звали Клодия — это я вспомнил сразу.

Она шла быстро, отвергая непристойные предложения моряков надменной тишиной и прижимая к груди корзину. Ее руки обнимали круглую плетеную корзинку так плотно, как (казалось, совсем недавно) они обнимали меня, прижимая к большой, мягкой, теплой груди. Из корзины выглядывали кончики длинных коричневых батонов. Я уныло предположил, что являюсь единственным мужчиной или юношей, который страстно смотрит не на привлекательную фигуру Клодии, а на корзину, полную хлеба.

Вряд ли она меня вспомнит, думал я. Сколько мужчин побывало с ней за месяцы, прошедшие с тех пор, как мы занимались любовью в ее маленькой комнатке, где стену украшали неумелые эротические картины? (По сравнению с работами на стенах островного борделя Цезаря они действительно выглядели грубыми).

Когда-то я был слишком застенчив, чтобы приблизиться к такой женщине (и слишком горд), но голод легко побеждает и гордость, и приличия. Я вскочил и побежал за Клодией, выкрикивая ее имя.

Вздрогнув, она остановилась и повернулась ко мне в недоумении, которое по мере моего приближения сменилось тревогой.

— Чего тебе? Ты кто?

— Меня зовут Ликиск, — ответил я, не сводя глаз с хлеба.

Она осторожно спросила:

— Я тебя знаю?

Улыбнувшись, я кивнул:

— Да. Когда-то мы… э… ну… занимались любовью.

— Не помню, — сказал она, опасливо и медленно пятясь назад.

— Пожалуйста, подожди. Ты вспомнишь, если я тебе расскажу. Пожалуйста, не уходи. Я должен с тобой поговорить. Ты единственная, кого я знаю в Остии. Только ты можешь мне помочь.

Испугавшись, она отошла от меня еще дальше.

— Помочь тебе?

— Да, пожалуйста.

— Я тороплюсь.

Схватив ее за руку, я заговорил быстро и настойчиво, выкладывая все, что помнил о той ночи, когда мы встретились, описав двух солдат, Сабина, чем мы занимались в ее комнате и как я был напуган, что мог сделать ей больно.

Вспомнив, она засмеялась.

— Это был твой первый раз.

Обезумев от радости, я воскликнул:

— Да!

Она покачала головой и прищелкнула языком.

— Ты выглядишь не слишком. Какие-то проблемы?

— Проблемы — не то слово, — пошутил я, стараясь напустить на себя стоический вид, но мой голос сломался, а по щекам потекли слезы.

— Я очень хочу есть.

— Ты и правда выглядишь ужасно. Где твои богатые друзья?

— Как боги — исчезли.

— Плохо.

— Это длинная история.

— Каждая история длинная.

Обидевшись, я сказал:

— Прости, что потревожил, честно. Но когда я тебя увидел, то почувствовал, будто встретил старого друга.

Впервые она взглянула на меня с искренним сочувствием.

— Ты давно ел?

Я пошутил:

— А какой сегодня день?

— Пойдем со мной. Еще раз, как тебя зовут?

— Ликиск.

— Иди за мной, Ликиск.

Ее хозяин был упрям. («Этот мальчишка означает неприятности!») Клодия была непреклонна. («У него плохая полоса, и я хочу ему помочь!») Привлеченные их резким разговором, на лестницу вышли и другие девушки; их раскрашенные лица выражали глубокий интерес к словесной баталии между хозяином и одной из них. На меня они смотрели с любопытством (возможно, с профессиональным). Маленькая молодая женщина с красными волосами потребовала объяснить, что происходит. Клодия все рассказала без утайки, включая детали моего предыдущего визита. Другая женщина, пышная брюнетка, всплеснула руками.

— Конечно, я помню этого мальчика. У него богатые друзья!

Клодия покачала головой.

— Очевидно, их больше нет, — сказала она. — Бедняжка говорит, я его единственный друг в городе.

Повернувшись к хозяину, нервно вытиравшему пот с тяжелых щек, она заявила:

— Я прослежу, чтобы мальчика накормили, и он отдохнул. На этом закончим наш спор.

Разозлившись, хозяин топнул ногой.

— Я управляю этим домом и я решаю, берем мы бродяг или нет. И я тебе говорю, что не берем.

После этих слов поднялось самое настоящее восстание. Женщины сбежали с лестницы и окружили несчастного хозяина, крича, угрожая и тыча в него пальцами. Наконец, он сдался, и меня повели в столовую. (Даже у Цезаря со всеми его рабами не было такой армии слуг!)

Когда я съел столько, сколько смог, Клодия взяла меня за руку.

— Ты можешь поспать в одной из верхних комнат.

— Я так признателен тебе за доброту, — проговорил я, едва вымолвив эти слова из-за навернувшихся на глаза слез.

— Смотри на это проще, Ликиск. Что у таких, как мы, есть, кроме доброты, которую мы можем проявить друг к другу?

Следуя за ней наверх (в памяти мгновенно возникли воспоминания о моем предыдущем подъеме по этой лестнице), я сказал:

— Я надеюсь попасть на корабль «Меркурий». Мы знакомы с его капитаном. Он был здесь той ночью вместе со мной. Его зовут Сабин.

Засмеявшись, Клодия хлопнула руками по бедрам и радостно кивнула.

— Сабин! Конечно! Такой веселый здоровяк. Бывший раб.

— Он самый. Ты его знаешь? Как мне его найти? Где он живет?

— Он живет в Остии, но каждый раз в разных местах. Сейчас он, кажется, в море.

— Я это понял, потому что не нашел его «Меркурия». Не знаешь, когда он вернется?

— Нет, но, возможно, смогу узнать. Я общаюсь со многими моряками. Если тебе это важно, я поспрашиваю о Сабине. А пока Сабина нет, можешь оставаться здесь.

— Что на это скажет твой хозяин?

— Кстати, у него есть имя. И он не такой уж плохой. У Реммия доброе сердце.

Когда наши пути пересекались, хозяин косился на меня с подозрением; в основном это случалось, когда я уходил или возвращался, или когда мы собирались на главную трапезу ближе к вечеру, незадолго до того, как открыть дом для ночных посетителей.

Легко было понять, почему Реммий такой толстый. Он буквально набивал себя едой, съедая целые куски хлеба, которые и привлекли мой взгляд к Клодии.

Я никогда не ел много, но не из тщеславия или страха набрать вес в нежелательных местах. Просто такова моя природа. Впрочем, я любил вино, и здесь его всегда было много, дешевого, но вкусного и крепкого.

Женщины тоже любили поесть, хотя некоторым из них имело смысл себя ограничивать: их фигуры уже начинали раздаваться. Любительницы посплетничать и похихикать, они очень ко мне привязались. Думаю, они испытывали облегчение от того, что со мной им не приходилось отбиваться от ухаживаний, к которым они привыкли, общаясь с противоположным полом. (На самом деле единственной женщиной, которая меня привлекала, была Клодия — другие оказались гораздо старше и не слишком симпатичными. Это были дешевые шлюхи. Более элегантные и красивые женщины работали в борделях на холмах, и их клиентами являлись владельцы кораблей, а не моряки).

Возвращаясь к Реммию, он, как и большинство людей, которым есть что сказать (если вы с ними знакомы), вел яркую жизнь. Мне рассказывали о нем женщины, но сам Реммий не подтверждал этих сведений до тех пор, пока мы не познакомились ближе, и он не придумал, как на мне заработать. Юношей он был стройным атлетом. У него, как и у меня, был покровитель — любитель мальчиков, — но при неясных обстоятельствах, в подробности которых Реммий не желал вдаваться, этот покровитель был задушен. Реммием. После он отплыл на корабле в Грецию. Привлекательный юноша, знаток женщин, он быстро пришел к мысли, что может превратить свою тягу к привлекательным милым девушкам в доходное дело. С тех пор он был хозяином борделей, часто довольно богатым, если дела шли удачно, но столь же часто оказывавшемся на мели и работавшим в дешевых домах, как тот, которым он управлял в Остии. Будучи на мели, Реммий обращался к еде и выпивке, стремительно набирая вес.

Он изучал меня, делал выводы. Придумав план, он выложил его мне рано утром, после того, как я по своему обыкновению сходил к причалу в надежде увидеть «Меркурий». После активной ночной работы женщины спали до середины дня. Мы сели за стол друг против друга, говоря тихо, чтобы их не разбудить. Сперва наш разговор велся бесцельно и осторожно, а потом толстяк, постучав полными пальцами по бочонку своего живота, спросил:

— Кто из молодых людей, приходивших с тобой сюда той ночью, был твоим любовником?

— Никто, — сказал я, притворившись, что обижен таким вопросом.

Реммий покачал головой, и его обвисшие щеки затряслись.

— Можешь строить из себя недотрогу, но я был таким же, как ты, и тебя не сужу. В этой жизни ты обходишься тем, что есть, а ты умен и наверняка понимаешь, что у тебя имеется и как этим можно воспользоваться. Я знаю в этом городе мужчин, которые были бы рады с тобой встретиться. Ты меня понял. Я не собираюсь тебя оскорблять. Я знаю, что ты надеешься сесть на корабль и куда-то уплыть, и не спрашиваю, почему ты так торопишься исчезнуть. Тебе ведь нужны деньги? Любому, кто планирует далекое путешествие, нужны деньги. У тебя нет навыков, чтобы заработать на жизнь в портовом городишке. Ты не моряк. Но думаю, у тебя есть кое-какие другие навыки, а у меня есть связи. Вместе мы сможем немного разбогатеть, пока ты ждешь свой волшебный корабль, который избавит тебя от проблем. Подумай об этом. Мозги у тебя есть. А когда придумаешь, дай мне знать.

Получалось, что Реммий смотрел на меня не только подозрительно. У него был взгляд расчетливого бизнесмена.

Слова Реммия я воспринял всерьез, поскольку жил в доме женщин (и в его доме) за их счет. Никто никогда не попрекал меня едой и местом, хотя за все это платили другие. Их отношение ко мне было как к гостю, и они казались довольны моим присутствием, моим юмором, искренними комплиментами и шутливой лестью. Им было приятно, что рядом живет симпатичный, понимающий молодой человек, не вмешивающийся в чужие дела. Однако гостеприимство не могло продолжаться вечно, а я не хотел становиться яблоком раздора. Это могло неблагоприятно сказаться на Клодии, которая меня сюда привела.

Я не был готов отбросить моральную проблему, связанную с предложением Реммия. Ни разу в жизни я не шел в постель только ради денег, однако если собирался попасть в Палестину, деньги мне были нужны. Приближалась зима, и я все отчетливее сознавал, что провести ее придется в Остии. Честность подсказывала, что я должен буду вносить свою долю, если останусь с Клодией и Реммием.

Пустая ладонь бесконечно убедительнее моральных доводов, но ладонь с положенной в нее серебряной монетой не могла избавить меня от чувства вины из-за того, что я повернулся спиной к своему богу (несмотря на убедительную причину полагать, что бог отвернулся первым). Хотя во время службы Приапу я уступал многим мужчинам, и хотя среди этих мужчин иногда встречались люди, которых я бы не выбрал в качестве партнеров, я никогда не жалел о том, что делал (или что делали со мной). Однако в ту ночь, когда Реммий послал меня к первому клиенту, меня затошнило, и я был вынужден остановиться на обочине, чтобы опустошить желудок.

Клиент не был отталкивающим человеком. Торговый посредник, он жил в просторном доме на холмах (вид с которого был не таким прекрасным, как из дома Примигения) и оказался внимательным и добрым, снисходительным к недостаткам и страстным в постели. Он не торопился приступать к делу, которое привело меня в его дом, обращаясь со мной так, будто я — его гость, а не купленный мальчик. Было много вина, еда оказалась вкусной и обильной. Он хорошо говорил и с уважением отнесся к моим взглядам, о которых спрашивал с интересом и слушал внимательно, а не со свойственным многим мужчинам скучающим терпением, когда они на время замолкают, позволяя собеседнику высказаться. Он дал монету лично мне, вложив ее в ладонь и заметив:

— Очень надеюсь, что мы с тобой еще увидимся, Ликиск.

Прежде, чем расстаться, он поцеловал меня и повторил, как бы ему хотелось снова встретиться.

Спускаясь с холма, я думал о монете и тех деньгах, что мой клиент уже заплатил Реммию. Голос совести был очень похож на голос ругающего «ночных бабочек» Ликаса, который шлепал их и отсылал прочь. В ту минуту я почувствовал тошноту после выпитого вина и отошел подальше от дороги, где меня вырвало.

Дома я показал монету Реммию, предложив прибавить ее к собираемой им сумме. Реммий был очень удивлен и разрешил мне оставить деньги. («Это твой первый раз»). Мы согласились, что в будущем я стану вносить любые побочные доходы, и позже мы разделим скопившуюся сумму между собой.

Клодия решила, что я сошел с ума, согласившись на такой договор.

— Лучше всего, — советовала она, — чтобы Реммий сразу отдавал тебе деньги. Его нельзя назвать нечестным — просто он мудрый бизнесмен и тщательно следит за своей учетной книгой.

Она была очень тронута и польщена, когда я попросил ее хранить мою долю.

— Иначе я истрачу ее на что-нибудь глупое, — объяснил я.

Похлопав меня по голове, словно маленького ребенка, Клодия обещала, что будет надежно беречь мои деньги.

— С такой разумной головой, — смеялась она, — ты скоро разбогатеешь, купишь себе корабль и отправишься на нем, куда захочешь.

Когда я лег спать, об этом было приятно думать, и с этими мечтами я уснул.

 

XIX

Ежедневно из Рима долетали страшные вести о тех глубинах злобы, в которые погружался Цезарь. Перестав довольствоваться жестоким отношением к семье и придворным, Тиберий направил свою мстительность на тех, кого обвиняли в нелояльности. Прошла публичная казнь поэта, чьи стихи чем-то не угодили Тиберию. Достойным занятием стало стукачество. Даже маленькие дети давали показания против своих родителей. Достаточно было одного обвинения. К смерти приговаривали выдающихся людей, и их трупы бесцеремонно сбрасывались с Лестниц Скорби. Несколько обвиненных сенаторов публично приняли яд.

С каждой историей о телах, которых крюками тащили к Тибру, во мне возникал страх. Я просыпался среди ночи в мокрой от пота постели, с ужасающе ясными сновидениями в голове, вновь и вновь видя сны о Капри. Покачиваясь на краю утеса, я смотрел вниз, на разбившиеся тела Нерея, Витурия и бесчисленных девушек и юношей. В ушах звучало хихиканье Калигулы. Рядом стоял Тиберий, потиравший руки при каждом новом зверстве. Пока бесконечная процессия жертв падала с утеса, я смотрел в море, напрасно ища Марка Либера и желая уплыть навстречу своему спасению на славном корабле «Меркурий».

По пробуждении моя надежда воссоединиться с доблестным трибуном исчезала. Некоторые знакомые моряки пытались подбодрить меня, объясняя, что «Меркурий» наверняка пережидает зиму в Поццуоли. Другие считали, что «Меркурий» мог остаться в Александрии или другой гавани, не рискуя пересекать зимнее море. Никто из них ни разу не намекнул на то, о чем я иногда думал — что «Меркурий» покоится на дне моря.

Клодия пыталась спорить со мной, говоря, что существует множество кораблей, а мой запас наличных растет не по дням, а по часам. Я становлюсь богатым, с трогательной гордостью говорила она. Реммий, разумеется, понимал, что долгими и холодными зимними ночами не будет недостатка в мужчинах при деньгах, которые с радостью примут у себя симпатичного молодого человека, таким образом помогая Ликиску становиться еще богаче.

Наступил Новый год, и признанный лидер остийской молодежи Юлий Полло, невероятный красавец, известный своей страстью к юношам, устроил пышное празднество. Получив богатое наследство (по слухам, ради него он отравил собственного отца), Полло был помешан на удовольствиях Приапа, поручив свой корабельный бизнес опытному управляющему. Его дом стоял на холмах. Вечеринка длилась три дня и три ночи.

— Вы обязаны наслаждаться, пока хватит сил, — напоминал он своим гостям, — но держите свои руки подальше от Ликиска. Этот мальчик только для меня!

Для всех остальных были другие мальчики. И несколько девушек. Один юноша по имени Алледий великолепно изображал Вакха, разгуливая по дому обнаженным и нося в одной руке чашу с виноградом, а в другой — мех с вином. Алледий не скрывал, что считает меня привлекательным, и шепотом сообщил о своей надежде побыть несколько минут со мной наедине. Он был очень популярен и принял много приглашений в спальни. Я не знал, проститутка он, раб или бесстыдный отпрыск богатой семьи. У него были хорошие манеры, но принять его соблазнительное приглашение оказалось невозможно. Юлий Полло постоянно держал меня на виду.

Через некоторое время хозяин хлопнул в ладоши и объявил:

— Сейчас выступит актер с хвалой в честь Афродиты, Вакха, Приапа и всех остальных богов и богинь, которым следует сегодня вознести благодарность.

Гости с готовностью расселись на диванах и на полу, чтобы посмотреть представление.

Я узнал актера в тот же миг, как он с важным видом выступил на середину комнаты: этот певец развлекал нас в доме Примигения и после пришел к моей двери. Его звали Плиний, вспомнил я. Сейчас он был скорее мужчина, чем юноша, и более уверен в своем искусстве. Войдя в комнату обнаженным, он поклонился, почтив хозяина и гостей льстивым приветствием. Когда он выпрямился, его глаза встретились с моими, обретя тот заинтересованный вид, что возникает, если кто-то видит знакомого человека, но не может вспомнить, где его встречал.

Плиний выступил хорошо. Он не стал исполнять те поэмы, которыми услаждал нас в доме Примигения, вместо этого начав петь непристойные песенки. К моменту исполнения последних фраз он был возбужден не меньше статуи Приапа. Он сорвал благодарные аплодисменты, начал кланяться, и, поднимая голову, каждый раз смотрел на меня. Он отвернулся лишь когда его окружила толпа восторженных мужчин, делавших ему предложения. Не знаю, принял ли он хоть одно, поскольку мой хозяин, наконец, уступил своим желаниям и повел меня в спальню. Когда спустя долгое время я вернулся к гостям, Плиний уже ушел.

Через неделю я увидел его снова: он стоял у подножия лестницы в гостиной дома Реммия. Не знаю, как Плиний меня нашел, но дни после празднования Нового года он, очевидно, провел в поисках. Стоя у лестницы, он казался одним из богатых юношей, часто занимавших мной свое время. На нем был красивый белый плащ, отделанный золотой нитью, и он радостно улыбнулся, когда я сошел вниз.

Реммий тоже сиял.

— Ликиск, этот молодой человек желает с тобой встретиться. Я сказал, что могу послать тебя к нему, но он пришел сам.

Плиний скромно улыбнулся и вежливо и просительно произнес:

— Не мог бы ты провести со мной день?

Заметив подмигивание Реммия, я понял, что деньги уплачены.

— Конечно, я проведу с тобой день, — ответил я.

Актер расцвел.

Судя по всему, его мастерство высоко оплачивалось. Новый дом, куда он меня привел, был замечательным. Уютно устроившись в расщелине между низкими холмами неподалеку от моря, он был укрыт от сильных ветров, идущих от воды. В доме было только две комнаты, зато большая галерея с видом не менее роскошным, чем из дома Примигения. Главную комнату украшали яркие цветы, на многих стенах висели пестрые ковры, а на одной — множество масок, которые Плиний использовал на сцене.

Мы уселись за столик выпить вина; за моей спиной находилась большая кровать с подушками. Комнату освещало тусклое зимнее солнце, но я представлял, какой яркой она бывает летом.

Мы немного поговорили; я начал комплиментов и похвал его недавнему представлению. Плинию были приятны мои слова, и он сказал, что не тревожится из-за непристойных песен в своем репертуаре.

— Непристойные ценятся выше утонченных, а актер делает то, за что ему лучше платят. В отличие от тебя, верно?

Я сказал, что все мы делаем то, чего хотят от нас боги, и так хорошо, как можем.

Он рассказал об актерах, которыми восхищался, упомянув между прочим актера пантомимы Париса. Я ответил, что по моему мнению Парис великолепно играл Меркурия. Плиний кивнул, а затем добавил:

— Он умер. Ты не слышал?

Я был потрясен и не скрывал этого.

— Бедняга показал представление, затронувшее некоторые неудобные вопросы, связанные с Цезарем, — объяснил Плиний. — Горе актеру, что столкнется с Тиберием.

Лишь обильные возлияния прогнали из моего сердца тяжесть, возникшую из-за этого известия. Приятно опьяненный, я лег в постель, а Плиний начал показывать мне маски, удивляя той легкостью, с которой переходил от одного персонажа к другому; сперва любовник, потом Пан, затем — воин с длинным острым кинжалом, который он с холодящим реализмом вытащил из украшенных драгоценными камнями ножен. Я с удовольствием аплодировал, и Плиний отвешивал мне глубокие поклоны, словно я был аудиторией в театре.

Нацепив маску воина и положив нож на столик у кровати, он изящно вышел в центр комнаты под лучи солнца, танцуя для меня и медленно снимая одежду. Он закончил свой танец у кровати; его нежные пальцы сняли с меня тунику, продемонстрировав то же умение, которому когда-то учился я.

— Ты кажется очень робким, Ликиск.

— Я могу быть откровенным.

— Застенчивость — это притворство?

— Иногда.

— Я не спрашиваю, притворяешься ты сейчас или нет. Я никогда не отвечаю на вопросы о собственном искусстве. Если ты выдаешь свои секреты, магия и тайна исчезают. Достаточно того, что играет артист. Неважно, где он научился своим умениям. Особенно в искусстве любви. Надеюсь, ты никогда не утратишь качества, которые делают тебя столь привлекательными. Эту невинность. Эти глаза газели. Этот доверчивый рот. Этот сладкий рот. Я рад, что никто тебя не уродовал. Если я хочу мальчика, то хочу его целого, не кастрированного. Ты не обычная проститутка, и, признаюсь, я был удивлен, услышав, что ты принадлежишь Реммию.

— Я ему не принадлежу.

— Не обижайся, но у Реммия нет репутации поставщика качественного товара. Ты относишься к тому типу людей, что наслаждались обществом у Юлия Полло. Когда я тебя увидел, то решил, что ты его мальчик, и был счастлив узнать, что это не так. Только тогда я начал тебя искать. Почему-то мне кажется, что мы раньше встречались.

— Да. Очень давно. Ты выступал перед людьми, которых я знал.

— Расскажи мне. Я всю голову сломал, пытаясь вспомнить, где тебя видел.

— В доме на холме.

— В чьем доме?

— В доме Примигения.

— Ну конечно! Точно! Я пришел к тебе в комнату, и ты меня впустил.

— Да.

— Тебе повезло, что ты развязался с теми людьми, но, уверен, ты и сам это знаешь.

— Я так и не выяснил, что случилось с Примигением. В его доме живет теперь кто-то другой.

— Еще бы. Такой скандал. Странно, что ты не слышал.

— Меня долго не было в Остии.

— Звезды тебе улыбнулись, поскольку ты мог быть арестован вместе с Примигением и другими изменниками.

— Изменниками? Это Примигений изменник?

— В этом состояло обвинение. Клевета и чудовищная ложь о Цезаре привели к падению его дома. Но хватит об этом. Мы с тобой артисты, нас не интересует политика.

Я неохотно подчинился, удовлетворившись тем, что есть кто-то, знающий о Примигении, кто мог, как я надеялся, положить конец ужасной пытке неизвестности, рассказав, что тогда случилось и почему.

 

XX

Следующие несколько недель прошли в суматохе. Каждый вечер я развлекал нашу растущую клиентуру, радуясь увеличивающейся продолжительности дня и постепенному потеплению. Особенно я приветствовал возросшую активность в доках, где моряки готовили суда к плаванию, собираясь выйти в море, как только в Остию придет подходящая погода, близившаяся со скоростью бога Меркурия. (Славный корабль с этим именем пока не появлялся).

Я начал расспрашивать, куда следуют корабли, нетерпеливо качающиеся на волнах. Аполлон, симпатичный владелец одного из грузовых судов, собирался отплыть в Александрию вскоре после праздника в честь Исиды, и я размышлял, не начать ли мне строить планы на этот рейс. (У Клодии накопилось уже достаточно моих денег, и дела шли все лучше).

За зиму я вырос на два с половиной дюйма, хотя ничуть не поправился, и начал дважды в неделю бриться. Мне исполнилось шестнадцать, вполне подходящий возраст, чтобы полететь с утесов Капри, останься я у Цезаря. Мужчины, покупавшие меня, замечали, как быстро я расту, но никто не говорил Реммию, что от этого я становлюсь менее желанным.

Реммий заметил, что между мной и актером Плинием происходит нечто необычное, но я обрадовал его тем, что хотя Плиний, кажется, был в меня влюблен, я не разделял его страсти, не собирался бросать работу и переселяться к актеру, чего Реммий очень опасался.

— Мне нравятся легкие деньги не меньше, чем тебе, — заверил я хозяина.

Плиний, как и я, любил вечеринки и с удовольствием принял участие в праздновании начала нового судоходного сезона. Он решил почтить меня, пригласив в гости друзей и сказав, чтобы каждый принес мне подарок, а потому я счел неприличным идти на вечеринку в качестве нанятого. Реммий пытался меня отговорить, но я настаивал на том, чтобы в этот вечер идти к Плинию бесплатно. («Почетный гость не имеет права требовать за это платы!») Хозяин неохотно согласился. Он не мог скупиться, чувствуя, как и Клодия, что когда начнется сезон мореплавания, в Остии я не задержусь. Вечеринка была назначена на вечер того дня, когда вся Остия чествовала Исиду.

Церемония была похожа на ту, что я видел в Риме, однако здесь было море, и оно играло роль, которую в Риме представляли только формально. Праздник в доках проходил ярче, чем на Форуме, и пристань заполонили бывалые моряки, ради которых и проводилась церемония благословения и защиты.

Я проснулся пораньше и отправился в доки. Облачившись в желтый весенний плащ, я шел рядом с Плинием, крепко обнимавшим меня за талию и глазевшим по сторонам в ожидании начала церемонии. Актер был в синей, как море, одежде, и с белым цветком в каштановых волосах. Он вежливо слушал, как я рассказываю о кораблях у причалов, хотя вряд ли разделял мой энтузиазм. Мои знания были обширны — во время зимовки в порту я часто беседовал с теми, кто на них ходил. Я знал имена капитанов и большей части команды; знал, какие компании владеют кораблями, какие грузы они перевозят, порты их приписки, и как они справляются с плохой и хорошей погодой.

— Это «Аполлон» — он скоро отправится в Александрию. Эта красавица — «Минерва». За год она ходит в Сицилию и обратно больше раз, чем пальцев на твоих руках. Этот, с большой «Л» на парусе — «Либер». Конечно, он возит вино. Повезло кораблю, да? Это — «Нерей». За ним — «Кастор». А вон там «Церера».

Но «Меркурия», как я заметил, не было.

В порту находилось множество новых кораблей, впервые в этом сезоне отправившихся в плавание из родных портов и теперь ожидавших в Остии груза или просто оказавшихся здесь на время праздника. К ним я и тянул Плиния, желая рассмотреть поближе и прочесть названия. Одним оказался небольшой военный корабль, вызвавший во мне страх — я вспомнил, что все еще нахожусь в стране Тиберия, хотя и не в его цепких руках. Этот корабль хвастливо назывался «Триумф». Рядом находилось торговое судно «Тритон», чей нос был украшен изящным образом бога моря, получеловеком — полурыбой с раковиной в руках, звуками которой он успокаивал волны.

Я бы показал Плинию больше, но он торопил меня, предупредив, что иначе мы пропустим благословение. («Если только ты не хочешь сбежать домой, в постель»).

Верховный жрец нараспев произносил торжественные молитвы и совершал обряд очищения маленького корабля, используя для этого яйцо, серу и пылающий факел; назвав маленькое судно Исидой, он спустил его на воду, мягко толкнул, и кораблик направился прочь от пристани, с молитвой, вплетенной в его крошечный парус.

Моряки, необычно молчаливые во время всего этого действа, проводили кораблик криками и аплодисментами. Они столпились у края пристани, бросая в воду цветы; некоторые в качестве жертвы лили молоко, другие кидали пучки пряностей — все, чтобы порадовать богиню людей, ходящих по морю на кораблях.

Я вытащил из волос специально купленный для этого красный цветок и бросил в темные воды, думая о времени, когда вновь окажусь на волнах Нептуна. Мое подношение было принято благожелательно, поскольку, подняв глаза от ярко украшенных волн, я увидел лицо человека, которого тщетно искал всю зиму.

— Сабин! — заорал я, перепугав бедного Плиния, который наверняка решил, что я сошел с ума.

Пока я проталкивался сквозь толпу моряков, Плиний тянул меня за рукав:

— Куда ты? Кого ты увидел?

— Старого друга! — смеялся я. — Старого доброго друга!

Когда я, наконец, добрался до него и крепко обнял, не в силах сдержать слез, на большом счастливом лице Сабина возникла широкая улыбка.

— Сабин! Сабин! Я думал, ты умер!

Сабин расхохотался.

— Отличное приветствие, Ликиск. Я похож на мертвеца?

Мягко положив ладони на его обветренное лицо, я засмеялся:

— Как я счастлив тебя видеть! Я ждал тебя всю зиму и почти потерял надежду на встречу. Я приходил сюда каждый день в поисках «Меркурия».

Сабин нахмурился и покачал головой, взяв мои руки в свои и крепко сжав их:

— Я больше не на «Меркурии».

— Нет? — простонал я.

— Теперь мой корабль — «Тритон». Вон за тем военным.

Кивнув, я улыбнулся:

— Да, да, я недавно любовался «Тритоном» вместе с моим другом Плинием. Вот он. Плиний, познакомься с капитаном Сабином, лучшим капитаном в мире!

Плиний вежливо улыбнулся и слегка поклонился.

— Это честь для меня, капитан.

К моему удивлению, Сабин был холоден. Огонек в его глазах исчез.

— Ты актер Плиний? — спросил он.

Польщенный, Плиний улыбнулся:

— Да. Вы меня знаете?

— Я слышал о тебе, — сказал Сабин на удивление жестким голосом, хотя вряд ли Плиний это заметил. — Мы должны поговорить, Ликиск, — добавил он чуть теплее.

— Да, конечно! — сказал я и снова его обнял. — Мы можем поговорить сейчас?

Плиний потянул меня за рукав.

— Ты не забыл о вечеринке, Ликиск?

Я нетерпеливо объяснил Плинию, что мы с Сабином давным-давно не виделись, и актер неохотно уступил. Я сказал, что буду у него дома к началу вечеринки. В его глазах читалась обида, но когда я притянул его к себе и поцеловал, они зажглись вновь.

— Не бойся, Плиний. Я скоро вернусь.

Мы с капитаном протолкались сквозь веселящуюся толпу и направились к новому кораблю Сабина. Плиний какое-то время шел с нами и распрощался, добравшись до дороги от берега в холмы.

Сабин был странно молчалив, но когда Плиний ушел, с недовольным видом поднимаясь на холм, обернулся ко мне и спросил:

— Откуда ты знаешь этого Плиния?

Удивившись, я ответил:

— Мы познакомились у Примигения, в мой последний визит в Остию. Бедный Примигений! Я почти забыл о нем, обрадовавшись нашей встрече. Ты должен рассказать, что случилось.

— Расскажу, — ответил он мрачно, — когда мы будем в безопасности на борту «Тритона». И когда я расскажу тебе все, что должен, ты увидишь своего друга-актера в ином свете.

Пораженный, я остановился и потряс Сабина за руку:

— Объясни, что это значит!

— Не здесь. Сперва поднимемся на борт, где нет враждебных ушей.

Как только мы взошли по сходням на покачивающуюся палубу «Тритона», я потребовал объяснений, но Сабин ничего не говорил до тех пор, пока мы не оказались в уютной капитанской каюте на корме. Каюта с кроватью, столом, стульями и свитками карт выглядела слишком маленькой для такого большого человека, как Сабин, но это был его дом, и он вновь улыбнулся, усевшись за столом. Он извинился, но попросил не перебивать его и не задавать вопросов, пока не расскажет мне все.

Согласившись с этими таинственными условиями, я сел на стул, опустив подбородок на кулак, и начал слушать рассказ, которого жаждал с того самого дня, как прибыл в Остию из Рима в поисках Примигения.

— Впервые мы узнали о беде, нависшей над сенатором Прокулом, твоим достойнейшим Прокулом и моим добрым другом, когда Паллас прибыл из Рима с его завещанием. Это стало настоящим шоком, особенно когда Паллас рассказал нам об обстоятельствах, вынудивших его отправиться в это печальное путешествие. По воле случая я был тогда в доме Примигения, и когда он собрался в Рим на помощь своему партнеру и другу, мне удалось его убедить, каким бы это стало безрассудством. Я отправился вместо него, мчась верхом вместе с Палласом. Мы прибыли на Эсквилинский холм как раз в тот момент, когда солдаты выводили из дома тебя и слуг.

Пораженный, я воскликнул:

— Ты был там?

— Да, был. Прятался в нескольких шагах рядом с Палласом. Но дай мне закончить, и тогда сможешь задать любые вопросы. Мне хотелось задушить этих солдат голыми руками. Я видел, как один из них вытащил меч и направился к тебе, Ликиск, и я был готов напасть на него, но Паллас меня остановил. С грустью мы смотрели, как тебя и всех остальных уводят прочь. Через некоторое время из дома вышли другие солдаты, неся тело того, кого мы оба так любили. Вид его окровавленной тоги свидетельствовал об угрозе, нависшей над всеми нами.

Я сказал Палласу, что нам как можно быстрее надо вернуться в Остию. Понятно, что Цезарь собирался стереть с лица земли любое напоминание о доме Прокула, и я хотел предупредить Примигения. Как партнер по бизнесу, он находился в серьезной опасности. Я оказался прав, хотя Примигений мне не поверил.

«У Цезаря нет причин, чтобы выступать против меня, — настаивал он. — Я не политик».

Но богини судьбы жестоки, и на следующий день, когда я занимался своими делами на борту «Меркурия», мне сказали, что к Примигению пришли солдаты и арестовали его вместе с семьей. Они взяли и Палласа, поскольку он ночевал в их доме.

Не в силах сдержаться, я воскликнул:

— Почему они это сделали?

— Примигения обвинили в государственной измене.

— В измене? Примигения? Это невозможно!

— Был свидетель.

— Откуда мог взяться свидетель, если не было измены?

— А это, — мрачно ответил Сабин, — лучше спросить у своего друга-актера.

Пораженный, я смог пробормотать только его имя:

— У Плиния?

— Он дал свидетельские показания, что будучи в доме Примигения, Прокул говорил об измене, и Примигений его поддержал.

— Это проклятая ложь! — крикнул я.

Сабин пожал плечами и продолжил:

— Скоро все имущество дома Прокула конфисковали. На бизнес в Остии был наложен арест, и теперь им управляет какой-то прихвостень Цезаря. Когда это случилось, я уволился и стал работать на другого человека — владельца «Тритона» и еще одного корабля.

По лицу у меня текли слезы. Я едва мог говорить.

— Ты знаешь, что с ними случилось? С Примигением? С его семьей? С Палласом? Со всеми остальными?

Сабин покачал головой.

— Они просто исчезли. Я бы послал весточку трибуну Марку Либеру, но не знаю, где он. Возможно, его тоже арестовали.

— Нет, он в Палестине.

— Он знает, что случилось? Я бы хотел ему рассказать.

— Я позабочусь, чтобы он узнал.

Удивленный, Сабин спросил:

— Но как?

— Я собираюсь найти корабль, который туда отправится.

— Это стоит денег, Ликиск.

— У меня есть деньги. Если их не хватит, я найду. Так или иначе, я доберусь до Палестины и расскажу Марку Либеру о предательстве Цезаря.

После задумчивой паузы Сабин сказал:

— Этот корабль отправляется в Египет. Ты, разумеется, можешь плыть со мной.

— Куда в Египет?

— В Александрию.

— Я найду там корабль до Палестины?

— Да… Я предвижу некоторые сложности, но, думаю, толку от того, что я о них расскажу, не будет.

Я кивнул.

— Верно, я все равно не отступлю.

— Это трагедия… трагедия, — пробормотал Сабин. Потом, улыбнувшись, сказал:

— Но тебе удалось из нее выпутаться. Как это произошло? Последний раз, когда я тебя видел, ты был в цепях.

Теперь настала моя очередь рассказывать историю ужаса и предательства, а Сабин угрюмо слушал мой рассказ; в его глазах пылал гнев, кулаки яростно сжимались. Наконец, я закончил и добавил:

— Я не знал, что за грязная собака этот Плиний!

— Его свидетельство потопило Примигения, — ответил Сабин. — Будь у меня возможность, я бы ему отомстил. Но с тех пор, как это случилось, меня не было в Остии. Я ушел на «Тритоне» практически сразу, как Цезарь забрал корабли Прокула. Перезимовал в Поццуоли, а сейчас вернулся за грузом. До отплытия я планировал найти этого актера, но ты, к счастью, сам привел его ко мне.

— Когда «Тритон» отбудет в Египет?

— Мы завершим погрузку через три дня и отплывем.

— С пассажиром.

— С пассажиром, — Сабин улыбнулся.

— А что до Плиния — прошу, доверь мне то, о чем мы оба думаем.

— Я думаю об убийстве, — прошептал Сабин, перегнувшись через стол. — А убийство — не для мальчиков.

— Сабин, я оставил свое детство на Капри.

Кивнув, капитан поднялся и подошел к стоявшему у кровати сундуку. Открыв его, он что-то вытащил оттуда, вернулся к столу и положил передо мной прекрасный кинжал с длинным тонким лезвием, упрятанным в красные кожаные ножны, чья рукоятка была вырезана в форме змеи.

— Неплохой подарок для твоего приятеля, верно?

— Забавно, — улыбнулся я. — На сегодняшнем празднике подарки собираются дарить мне.

— У кинжала есть пояс. Можешь спрятать его под туникой. Уверен, что сможешь все сделать?

— В последнее время я понял, что нет ничего, чего бы я не смог.

Преодолев последние ступеньки к двери дома Плиния, я услышал доносившуюся из комнат прекрасную музыку. Я постоял, прислушиваясь к флейтам и приятному голосу юноши, певшего хвалебную песнь древнему герою. Это была любовная песня. Мужская любовная песня.

Желая укрепиться в своих намерениях и упрочить решимость, я сунул руку под плащ и тунику и взялся за рукоять прицепленного к поясу кинжала. При тесном объятии его можно было почувствовать, но я давно научился избавляться от протянутых рук. Дразнящее, поощряющее интерес поведение гораздо сильнее возбуждало кровь поклонников. Сегодня вечером Ликиск будет недоступным. До тех пор, пока недоступность не нанесет смертельный удар.

Уверенный и решительный, я поднялся по ступеням дома Плиния.

Он обнял меня за шею и поцеловал.

— Наконец-то ты здесь!

— Я же сказал, что приду, — засмеялся я.

«И кто здесь лучший актер, Плиний?», подумал я, взял его запястья в руки, держа подальше от своего пояса, и направился к спальне, пока толпа гостей следила за нами, улыбаясь, восхищаясь мной и ревнуя к Плинию.

— Позволь мне переодеться, снять плащ и надеть что-нибудь получше, — сказал я, подмигнув ему, а затем прошептал:

— Или, возможно, мне стоит вернуться из твоей спальни без всего и порадовать гостей?

Плиний хихикнул, как девочка:

— Это будет забавно. Давай, Ликиск, давай.

— Хорошо, — сказал я, нежно целуя его в подбородок, — но ты оставайся здесь и будь вежливым хозяином, пока я готовлю наш сюрприз.

Восхищенно хлопнув в ладоши, он развернулся и отправился проследить, чтобы у его прекрасных молодых гостей было достаточно вина, а заодно пообещать им сюрприз. (Я заметил, что в толпе нет женщин, и поспешил в спальню, закрыв за собой дверь. Понятно, что это была за вечеринка). Быстро сняв плащ, я аккуратно свернул его и положил на стул рядом с кроватью. Стянув тунику, я повесил ее на спинку, а затем отцепил пояс, на котором висел кинжал Сабина с рукояткой в виде змеи. Его я положил на плащ и прикрыл туникой.

Когда я снял набедренную повязку, мой взгляд упал на кинжал Плиния, висевший на стене рядом с маской, которую он носил, изображая воина. Было бы здорово, подумал я, отправить Плиния в подземный мир его собственным кинжалом, но все же решил использовать тот, что дал мне Сабин. Добавив к небольшой кучке одежды набедренную повязку, я посмотрел на кровать: скоро Плиний окажется в моих объятиях, ожидая Приапа, но вместо него найдет Гадеса. Задержавшись перед зеркалом, чтобы поправить волосы, я осмотрел свое тело и подумал — оставит ли на нем след то, что я собираюсь сделать?

Выйдя в другую комнату, я произвел сенсацию.

— Великолепно! — закричал один из молодых людей, мускулистый юноша, похожий на спортсмена. Замечания остальных были того же толка, хотя более грубые и даже непристойные.

Расталкивая поклонников, Плиний предъявил на меня свои права, положив руку мне между ног.

— Теперь вы можете вручить Ликиску подарки, — сказал он.

Подтолкнув меня к роскошному креслу, Плиний объяснил правила подношения. Каждый должен был уважительно поклониться, встать на колени у моих ног и предложить свой дар, сопровождая его хвалебными словами и умоляя меня его принять. Все подарки были ценными, и от игры Плиния я получил удовольствие. Я чувствовал себя как Цезарь на троне в Капри. Мне подумалось, что быть правителем довольно приятно.

Когда все устали, снова заиграла музыка, и вино потекло рекой. Все скинули одежды, разбились на парочки и улеглись на полу, уселись в креслах или на диванах. Их стоны сами становились музыкой.

Подарки были сложены на полу подле моего трона. Я наблюдал за происходящим с ясной головой, пригубив лишь немного вина, поскольку не желал быть пьяным, когда наступит момент отплатить Плинию за предательство. Сейчас он был занят у моих ног, опустившись между разведенными коленями; его теплые, мягкие руки гладили мои бедра, а губы поклонялись образу Приапа, которого он во мне нашел.

Время от времени к нам подходили юноши, склонялись и целовали меня в губы, так что скоро на моем теле отпечаталось бессчетное количество поцелуев; Плиний же делал свое дело там, где их легко было сосчитать.

Приближался тихий, сонный рассвет. Гости, жившие неподалеку, распрощались со мной и Плинием, поцеловав нас перед уходом. Остальные устроились там, где нашли свободное место. Держась за руки, мы с Плинием отправились в спальню.

— Ты хорошо провел время? — спросил он, садясь на кровати и не выпуская моих рук.

— Да, — ответил я. — Мне было приятно получить подарки от твоих друзей.

— Они мне очень завидуют, — засмеялся он. Обнимая мои бедра, он притянул меня к себе, прижимаясь лицом к животу, снова поцеловал, а через мгновение начал ласкать и возбуждать.

Когда он устроился в постели, я лег рядом, и мы долгое время играли друг с другом, прежде чем он нетерпеливо вздохнул и отвернулся, ожидая, чтобы я любил его так, как ему нравилось больше всего, однако я обнял его и развернул обратно, уложив на спину лицом ко мне. Улыбаясь, он следил за мной счастливыми, сонными глазами, а я, встав на колени, широко раздвинул и приподнял его ноги, медленно войдя в него. Сильные ноги Плиния обернулись вокруг, он потянулся мне за спину, я нагнулся, и наши животы соприкоснулись, а лица сблизились для поцелуя. Вскоре он начал извиваться подо мной, крепко прижимаясь, словно в муке, выкрикивая мое имя и награждая хриплой песней любви до тех пор, пока я не упал без сил, вдавив его во влажные простыни. Он улыбнулся и закрыл глаза, благодарно погладив меня по спине.

Когда я отодвинулся, он застонал в ожидании дальнейших наслаждений, однако мое движение имело иные, смертоносные намерения, и я потянулся к груде одежды, лежавшей у постели на стуле.

— Я так люблю тебя, Ликиск, — вздохнул он.

Мои пальцы коснулись кожаных ножен. Рука Плиния гладила мои ягодицы, а я тем временем крепко ухватил кинжальную рукоять. Легко вытащив оружие, я вернулся в постель. Плиний с удовольствием вздохнул, ощутив мое движение, покачиваясь подо мной и гладя твердеющую плоть между нашими животами.

— Поцелуй меня, Ликиск, — выдохнул он и сонно взглянул на меня. Блестящие глаза выжидающе следили за тем, как я поднимаюсь и сажусь на него, но когда они увидели блеск кинжала, улыбка превратилась в гримасу ужаса.

— Ликиск! У тебя в руке нож!

— Красивая штука, не правда ли? — улыбнулся я.

— Ликиск, пожалуйста, отпусти меня…

— Дорогой Плиний, тебе ведь нравится, когда я на тебе сижу. Ты так часто говорил, что любишь видеть меня сверху…

Он боролся, извиваясь, изворачиваясь и выгибаясь подо мной, словно демонстрируя прежние страстные кривлянья во время наших бесчисленных связей за деньги. Теперь, думал я, Плиний заплатит в последний раз. Он боялся, однако теперь его ужас был молчаливым — булькающие звуки и детские всхлипы. Сильный и гибкий юноша, он, несмотря на все свои попытки, все же не смог меня сбросить.

— За что? За что? — вскричал он, когда я поднес кинжал к его горлу.

— Примигений, — прошептал я.

— Ты ошибаешься, Ликиск. Поверь мне.

— Нет, — холодно сказал я. — Я не ошибаюсь.

— Пожалуйста!

Склонившись к его груди и прижав кончик кинжала к гладкой коже горла (слегка порезав его до крови), я заглянул в расширенные от ужаса глаза.

— Ты видел когда-нибудь сражения гладиаторов, Плиний? — прошептал я. — Знаешь, что говорят бойцы? Слышал слова, которые они произносят, когда на них смотрит Цезарь? Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя. Скажи это, Плиний.

— Ликиск, пожалуйста, не делай этого! Пожалуйста!

— Скажи.

— Если я скажу, ты меня отпустишь?

— Скажи.

— Славься, Цезарь… идущие на смерть… приветствуют тебя.

— Теперь я Цезарь. Твоя жизнь в моих руках. Должен ли я тебя помиловать?

— Да, — сказал он, засмеявшись и, наверное, подумав, что все это игра, часть маленькой драмы, которую он разыгрывал вечером, когда гости притворялись, будто я — их повелитель. — Да, помилуй. Пожалуйста, Цезарь! Помилуй!

— После того, что ты сделал с Примигением, ты просишь о пощаде?

— Ликиск, мне нужны были деньги, а за свидетельские показания давали много денег.

— Ты сделал это ради денег? — простонал я.

— Мне нужны были деньги. Ты должен понять. Ты ведь знаешь, как тяжело, когда у тебя ни гроша!

— Я не Ликиск. Ты забыл. Я Цезарь.

— Да, Цезарь! Помилуй. Пожалуйста.

Я сделал паузу, словно раздумывая. Потом улыбнулся:

— Добить!

Меня охватило ликование, когда из рассеченной шеи Плиния вырвался фонтан ярко-красной крови. Пораженный ее количеством (когда нож погрузился в шею до самой рукоятки, мне на живот и пах выплеснулся целый поток), я вскочил с постели и уставился на то, что сделал; во рту у меня пересохло, в висках и на шее бился пульс, а кровь Плиния тем временем заливала его бледную кожу и белые простыни. Он несколько раз дернулся и затих. Кровь из горла продолжила медленно сочиться.

Я вытер себя его плащом.

Главная комната, где на полу спали обнаженные кутилы, была погружена в тишину, когда я прокрался к двери, одетый в ту же одежду, под которой спрятал кинжал. Подарки я оставил.

Весенний дождь омыл крутую дорогу, ведущую обратно к берегу. По ногам текли ручейки грязной воды, дождь насквозь промочил мой плащ и тунику. Мне было холодно, капли били по лицу, путали волосы, но я смеялся. Так, смеясь на бегу, я добрался до «Тритона», легко покачивавшегося на волнах.

Сабин не спал, ожидая моего возвращения.

— Заходи, мальчик, и сними сырую одежду. Надень мою и, если хочешь, расскажи.

Я положил на стол его кинжал. Этого было достаточно.

— До отплытия тебе лучше остаться здесь, Ликиск, — сказал Сабин.

Однако я должен был вернуться к Реммию.

— Мне надо попрощаться и забрать деньги.

Когда я оказался в доме Реммия, дождь уже кончился, выглянуло солнце. Толстый сводник и его женщины завтракали. Сев на свое место, я быстро поел. Реммий смотрел на меня иначе, женщины были необычайно тихи. Клодия, видевшая меня насквозь, тоже молчала. Я был уверен — они знали о Плинии. Новости об убийствах, хотя и довольно частые, распространялись молниеносно.

Когда я поел, Клодия встала и положила руку мне на плечо, в то время как остальные молча вышли из-за стола и покинули комнату. Клодия закрыла за ними дверь. Как всегда прямолинейная, она повернулась и спросила:

— Ликиск, это ты его убил?

В ее глазах не было угрозы.

— Да, — ответил я. — На то была причина. А что, кто-то спрашивал?

— Нет, — сказала она. Возвратившись к столу, она села рядом и взяла меня за руку.

— Это только вопрос времени — кто-то все равно придет, — произнес я.

— Здесь ты не будешь в безопасности. В Остии тебя слишком хорошо знают.

Кивнув, я сказал, что уплываю.

— Вам не о чем тревожиться. Это была только моя обида.

— Реммий очень обеспокоен.

— Он меня выдаст?

— Никто из нас тебя не выдаст. Мы любим тебя, Ликиск. Ты наш брат, наш сын, наш весельчак. Мы тебя не выдадим. Ты хочешь забрать свои деньги и вещи. Если тебе нужно еще, мы поможем.

— Нет, денег мне хватит. Я дождался Сабина. Он капитан корабля, и я уплыву вместе с ним.

— Надеюсь, это будет скоро — ради твоего же блага.

— Завтра или послезавтра. Но здесь я не останусь. Я знаю, что для вас это опасно.

— Мы будем по тебе скучать, Ликиск.

— И я по вас тоже.

Она поцеловала меня нежно, как мать целует сына. Она не плакала, хотя некоторые женщины прослезились. Реммий крепко пожал мне руку, сокрушаясь.

— В Риме мы могли бы стать богачами, Ликиск.

Я сдерживал слезы до тех пор, пока не покинул дом. В маленьком ящике подмышкой у меня была одежда, деньги и письма Прокула и Неемии.

Я старался идти неторопливо, не привлекая к себе внимания.

Нептун, словно сознавая грозившую мне опасность, послал туман, укрывший доки, когда я пробирался к «Тритону», спешил по сходням и бежал по сырой палубе. Лампа дружелюбно освещала тесное помещение каюты, где по решению Сабина я должен был оставаться до тех пор, пока «Тритон» не поднимет якорь и не выйдет в открытое море.

— Я записал тебя в команду, — сказал он, наливая мне чашу вина.

— Что у меня за должность?

— Помощник капитана, — сказал он, подмигивая. — Будешь следить, чтобы Сабину хватало вина, чтобы его каюта была чистой, и чтобы ему было с кем поговорить, когда развяжется его язык. Короче, будь рядом с каютой капитана, подальше от чужих рук и от чужих глаз — по крайней мере, пока мы не покинем Остию.

— А когда мы ее покинем?

— Послезавтра, во время прилива.

— Куда мы направимся?

— При попутном ветре дней через десять — четырнадцать прибудем в Александрию.

— А потом — в Палестину!

Сабин сжал мои плечи.

— Александрия — большой порт. Тебе не придется долго ждать корабля.

— Один день — это уже долго, — ответил я, мысленно устремляясь к тому моменту, когда увижу Марка Либера и раскрою руки, чтобы его обнять — только его. Я больше не буду принадлежать никому, кроме своего воина, поклялся я, когда «Тритон» Сабина выходил из дока. Свежий ветер дул мне в лицо, а над далекими холмами вставало дружелюбное солнце.