Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 2

Джефферсон Томас

Пейн Томас

Купер Томас

ТОМАС ПЕЙН

 

 

 

Век разума

 

Исследование истинной и вымышленной теологии

 

Часть первая

МОИМ СОГРАЖДАНАМ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ АМЕРИКИ

Я вручаю нижеследующее сочинение Вашему покровительству. Оно содержит мое суждение о религии. Вы отдадите мне должное, вспомнив, что я всегда упорно отстаивал право каждого человека на свое собственное мнение, смоль бы оно ни отличалось от моего. Тот, кто отрицает за другими это право, превращается в раба своего нынешнего мнения, ибо лишает себя нрава изменить его.

Самое сильное оружие против ошибок всякого рода — разум. Я никогда не употреблял и, надеюсь, не употреблю иного оружия.

Ваш любящий друг и согражданин Томас Пейн

Париж, 8 Плювиоза, второй год Французской Республики, единой и неделимой.

27 января ст. стиля, 1794 г.

Исповедание веры автора

Уже в течение нескольких лет я намеревался опубликовать мои мысли о религии. Я хорошо сознаю трудности, связанные с этим предметом, и из этих соображений отложил его осуществление до более позднего периода моей жизни. Я предполагал, что этот труд будет моим последним приношением согражданам всех наций, причем в такое время, когда чистота мотивов, побудивших меня к этому, не возбудит сомнения даже у тех, кто, может быть, не одобрит самый труд. События, которые произошли сейчас во Франции и привели к уничтожению всего национального института духовенства и всего относящегося к принудительным системам религии и атрибутам веры, не только поторопили меня исполнить мой замысел, но и сделали работу такого рода необходимой, для того чтобы при общем крушении предрассудков, ложных систем правительства и ложной теологии мы не потеряли из виду нравственности, человечности и той теологии, которая истинна.

Несколько моих коллег и сограждан во Франции подали мне пример, изложив избранное ими индивидуальное исповедание веры, и я сделаю то же самое; я сделаю это с той искренностью и откровенностью, с какой ум человека может общаться только с самим собой.

Я верю в одного бога и не более и надеюсь на счастье за пределами этой жизни.

Я верю в равенство людей и полагаю, что религиозные обязанности состоят в справедливости поступков, милосердии и стремлении сделать наших собратьев счастливыми.

Но для того чтобы не предположили, что я вдобавок к этому верю еще во что-то, я на страницах настоящего сочинения сказал, во что я не верю, и указал основания, почему я в это не верю.

Я не верю в религии, исповедуемые еврейской, римской, греческой, турецкой, протестантской или какой-либо другой известной мне церковью. Мой собственный ум — моя церковь.

Все национальные церковные учреждения, будь то еврейские, христианские или турецкие, представляются мне не чем иным, как человеческим изобретением, предназначенным для того, чтобы запугивать и порабощать человечество, монополизировать власть и доходы.

Заявляя это, я не думаю осуждать тех, кто верует иначе. Они имеют такое же право на свою веру, как я на свою. Однако для счастья человека необходимо, чтобы он был духовно честен перед собой. Безверие не состоит в веровании или неверовании, оно состоит в том, что человек притворяется верующим в то, во что он на самом деле не верит.

Невозможно учесть то нравственное зло, если можно так выразиться, которое духовная ложь произвела в обществе. Когда человек настолько развратил и проституировал чистоту своего ума, что заявляет о своей вере в такие вещи, в какие он на деле не верит, он готов уже совершить любое другое преступление. Он берется за ремесло священника ради наживы и, для того чтобы быть годным к этому ремеслу, начинает с вероломства. Можно ли представить себе что-либо более разрушительное для нравственности?

Вскоре после того, как я опубликовал в Америке памфлет «Здравый смысл», я понял чрезвычайную вероятность того, что за революцией в системе правления последует революция в системе религии. Преступная связь церкви и государства, где бы она ни имела место, у евреев, христиан или турок, так эффективно запретила, под угрозой различных кар и взысканий, всякую дискуссию по установленным верованиям и основным принципам религии, что до тех пор, пока не будет изменена система правления, эти вопросы не смогут быть честно и открыто поставлены перед миром. Но когда это будет сделано, последует революция в системе религии. Человеческие вымыслы и вмешательство попов будут уничтожены, и человек вернется к чистой, незапятнанной, девственной вере в одного бога и не более.

О миссиях и откровениях

Каждая национальная церковь или религия упрочивает себя тем, что претендует на особую божественную миссию, сообщенную некоторым лицам. У евреев есть Моисей, у христиан — Иисус Христос, апостолы и святые, у турок — Магомет, как будто путь к богу не открыт одинаково для каждого человека.

Каждая из этих церквей ссылается на книги, называемые откровением, или словом божьим. Евреи говорят, что их слово божье было передано Моисею богом, лицом к лицу; христиане говорят, что их слово божье было получено в результате божественного вдохновения; а турки говорят, что их слово божье (Коран) было принесено ангелом с неба. Каждая из этих церквей обвиняет другие в безверии; что же касается меня, то я не верю им всем.

Поскольку необходимо придавать верный смысл словам, я сделаю, прежде чем углубиться в предмет, несколько замечаний относительно слова откровение. Откровение, в применении к религии, означает нечто сообщенное непосредственно богом человеку.

Никто не станет отрицать или оспаривать, что во власти всевышнего сделать, если ему заблагорассудится, такое сообщение. Но если допустить для данного случая, что нечто было открыто определенному лицу, но никому другому, то это значит, что откровение только ему и было сделано. Когда же получивший откровение сообщает о нем второму, а тот третьему, третий четвертому и т. д., откровение перестает быть откровением для всех этих лиц. Сделанное только первому лицу, для других оно просто слух, и, следовательно, они не обязаны в него верить.

Называть откровением нечто такое, что дошло до нас из вторых рук, письменно или устно,— противоречие в терминах и в смысле. Откровение необходимо ограничено первым сообщением, после этого оно превращается в рассказ об откровении, сделанном кому-то; и хотя кто-то может считать себя обязанным в него верить, это откровение не обязательно для меня, ибо оно не было сделано мне, я знаю о нем со слов другого. Когда Моисей сказал сынам Израиля, что получил две скрижали с заповедями из рук бога, они не обязаны были верить ему, ибо у них не было никакого тому подтверждения, кроме его слов; а у меня нет иного подтверждения, кроме слов некоторых историков. Заповеди не содержат в себе никаких доказательств их божественности. В них содержится несколько хороших нравственных предписаний, которые, однако, любой человек, имеющий права законодателя, мог бы составить сам, не обращаясь к сверхъестественному вмешательству.

Когда мне говорят, что Коран был написан на небесах и принесен Магомету ангелом, этот рассказ, как и первый, слишком близок к категории слухов и к авторитету из вторых рук. Сам я не видел ангела и потому имею право не верить в него.

Когда мне говорят, что женщина, именуемая девой Марией, заявила, что забеременела, не сожительствуя с мужчиной, а ее нареченный муж, Иосиф, сказал, что это сообщил ему ангел, мое право — верить им или нет; такое происшествие требует намного более сильного доказательства, чем голые слова. Но мы не имеем даже этого, ибо ни Иосиф, ни Мария сами ничего такого не писали; только другие сообщают, что они так говорили; это слух о слухе, а я не собираюсь основывать свою веру на таком свидетельстве.

Не трудно, однако, объяснить доверие, оказанное истории в том, что Иисус Христос — сын божий. Он родился, когда языческая мифология была еще в моде и пользовалась в мире доверием; мифология и подготовила людей к вере в эту историю. Почти все необыкновенные люди, жившие, когда была распространена языческая мифология, считались сыновьями кого-либо из своих богов. В то время было не ново поверить в небесное происхождение человека; убеждение в том, что боги вступают в связь с женщинами, было тогда широко распространено.

Юпитер, согласно мифологии, сожительствовал с сотнями [женщин]; поэтому упомянутая история не имела в себе ничего нового, чудесного или непристойного. Она согласовалась с мнениями, преобладавшими тогда у людей, которые называлась язычниками или мифотворцами, и только они и верили в нее.

Евреи, которые строго держались веры в одного бога и не более и всегда отвергали языческую мифологию, никогда не верили этим россказням.

Любопытно проследить, как теория так называемой христианской церкви возникла из остатков языческой мифологии. Прямое заимствование заключалось прежде всего в том, что [ее] общепризнанному основателю было приписано небесное происхождение. Последующая троица богов есть не что иное, как уменьшение прежнего множества богов, составлявшего двадцать или тридцать тысяч; статуя Марии заменила статую Дианы Эфесской; обожествление героев превратилось в канонизацию святых. Язычники имели богов на всякий случай жизни; христианские мифотворцы имеют столько же святых. Церковь так же наводнена вторыми, как пантеон первыми, а Рим — место обитания тех и других. Христианское учение еще несколько более, чем идолопоклонство древних язычников, приспособлено к целям власти и обогащения; и на долю разума и философии все еще остается уничтожить низкую ложь.

Оценка личности Иисуса Христа и его истории

Все сказанное здесь никоим образом неприложимо, пусть даже с малейшим неуважением, к реальной личности Иисуса Христа. Он был добродетельным и привлекательным человеком. Нравственность, которую он проповедовал и практиковал, была в высшей степени благородной, и, хотя сходные нравственные системы проповедовались Конфуцием и некоторыми греческими философами за много лет до него и квакерами впоследствии, а многими добродетельными людьми во все времена, его система не была никем превзойдена.

Иисус Христос не написал ничего о себе, своем рождении, своих родителях или о чем-либо еще; ни одна строка так называемого Нового завета не написана им самим. Его история написана другими, а что касается рассказа о его воскресении и вознесении, то он является необходимым дополнением к истории о его рождении. Его жизнеописатели, приведя его в мир сверхъестественным способом, вынуждены были таким же образом и убрать его из мира, иначе рушилась бы первая часть истории о нем.

Жалкие выдумки, которыми наполнена эта вторая часть, превосходят все предшествующее. Первая часть — о чудесном зачатии — была посвящена вещам, не допускающим широкой огласки, и рассказывающие ее имеют то преимущество, что если им не верили, то не могли и опровергнуть. От них нельзя было ожидать доказательства, ибо сам предмет не принадлежал к вещам доказуемым. Ведь даже то лицо, о котором все это рассказывали, само не смогло бы это доказать.

Но воскресение мертвого и вознесение его в воздух весьма отличаются от незримого зачатия ребенка в лоне матери в смысле доказательности. Воскресение и вознесение, если предположить, что они действительно произошли, допускали публичное и зрительное доказательство по крайней мере для всего Иерусалима, как допускает такое доказательство подъем воздушного шара или солнца в полдень.

Если требуют, чтобы все поверили во что-то, предмет веры должен допускать равную для всех и всеобщую проверку; поскольку же публичная очевидность этого последнего акта была единственным доказательством, которое могло бы придать веру первой части истории, вся она рушится, ибо доказательство это никогда не было дано. Вместо этого небольшую группу людей представляют в качестве поверенных всего мира. Их не более восьми-девяти, и они утверждают, что лицезрели воскресение, а весь остальной мир должен поверить им на слово. К тому же оказывается, что Фома не поверил в воскресение и, как говорят, не хотел верить, пока не убедился лично, зрительно и на ощупь. Так и я не поверю, и основания для этого у меня и у любого другого столь же веские, что и у Фомы.

Тщетно пытаться сгладить или скрыть эти обстоятельства. История [Иисуса], поскольку речь идет о ее сверхъестественной части, несет на себе печать обмана и мошенничества. Кто были ее авторы, мы сейчас не можем сказать, как не можем утверждать, что книги, в которых она рассказывается, написаны теми, чьи имена они носят. Лучшие из сохранившихся свидетельств дошли до нас от евреев. Последние ведут свое естественное происхождение от людей, живших в те времена, когда якобы произошли воскресение и вознесение, и они говорят, что это неправда. Мне давно уже казалось странной непоследовательностью цитировать евреев в доказательство истинности данного рассказа. Это то же самое, что сказать: я докажу истину своих слов, приведя свидетельства людей, говорящих, что я лгу.

Существование такого лица, как Иисус Христос, и его распятие (таков был обычный способ казни в те времена) — исторические события, не выходящие за рамки возможного. Иисус проповедовал превосходную нравственность и равенство людей; но он выступал в своих проповедях также против продажности и корыстолюбия иудейских священников, что навлекло на него ненависть и месть всего духовенства.

Священники выдвинули против него обвинение в мятеже и заговоре против римского правительства, которому были тогда подчинены и платили дань евреи. Не исключено, что и римское правительство, как и иудейские священники, имело тайные опасения относительно последствий его учения. Не исключено также, что Иисус Христос намеревался освободить еврейский народ от римской зависимости. Так или иначе, доблестный реформатор и революционер лишился жизни.

Легендарные основы христианства

На этих простых фактах и на другом обстоятельстве, о котором я не премину упомянуть, христианские мифотворцы, именующие себя христианской церковью, построили свой вымысел, абсурдность и нелепость которого не имеют себе равных в мифологии древних.

Древние мифотворцы рассказывают, что род гигантов восстал против Юпитера и что один из гигантов бросал в него по сотне скал одним махом; что Юпитер поразил его ударом грома и поместил затем в недрах горы Этна, так что каждый раз, когда гигант поворачивается, Этна извергает огонь. Очевидно, что здесь вулкан навел на идею этого мифа, и миф построен таким образом, чтобы согласоваться с этим обстоятельством.

Христианские мифотворцы говорят [нам], что их сатана восстал против всемогущего, который победил его и заключил не в недра горы, а в пропасть. Легко понять, что первый вымысел навел на идею второго, ибо миф о Юпитере и гигантах рассказывался за сотни лет до мифа о сатане.

Пока что древние и христианские мифотворцы мало отличаются друг от друга. Но последние вознамерились пойти гораздо дальше.

Они ухитрились связать легендарную часть истории об Иисусе Христе с легендой, происшедшей от горы Этна, а чтобы связать все части истории воедино, прибегли к помощи иудейских преданий. Ведь христианская мифология составлена частью из Древней мифологии, а частью из иудейских преданий.

Христианские мифотворцы, поместив сатану в пропасть, вынуждены были извлечь его оттуда, чтобы дать продолжение сказке. Его ввели затем в райский сад в образе змея, или змия, и в этом образе он вступил в дружескую беседу с Евой, которая ничуть не удивилась, услыхав речь змея. В итоге этого tête-à-tête он убедил ее съесть яблоко, вследствие чего и проклято все человечество.

После того как сатана восторжествовал таким образом над всем творением, можно было бы предположить, что церковные мифотворцы будут настолько добры, что ввергнут его обратно в пропасть, или хотя бы навалят на него гору (ведь они утверждают, что их вера может двигать горами), или же поместят его, по примеру древних мифологов, под гору, чтобы он не появлялся более среди женщин и не творил зла. Но вместо этого они отпускают его на волю, даже не взяв с него честного слова. Секрет состоит в том, что они просто не смогли обойтись без него и, потрудившись над его созданием, сунули ему взятку, чтобы он остался. Они обещали ему всех иудеев, заранее всех турок, а кроме того, девять десятых мира и Магомета в придачу. Кто после этого усомнится в щедрости христианской мифологии?

Устроив, таким образом, восстание и битву на небесах, в которой никто из сражавшихся не мог быть убит или ранен, ввергнув сатану в пропасть и выпустив его оттуда, дав ему восторжествовать над всем творением и прокляв все человечество за съеденное яблоко, христианские мифологи свели наконец концы с концами. Они представили дело так, что Иисус Христос, этот добродетельный и прекрасный человек, есть одновременно и человек, и бог, и еще сын божий, зачатый небом с тем, чтобы принести его в жертву за то, что Ева, взалкав, съела яблоко.

Проверка предыдущих оснований

Отложим в сторону все, что может возбудить смех своей абсурдностью или отвращение — пошлостью, и ограничимся лишь проверкой отдельных частей [легенды]. Но и тогда невозможно вообразить историю, более умаляющую всемогущего, более несовместимую с его мудростью, более противоречащую его могуществу, чем эта.

Чтобы подвести под нее основания, сочинители вынуждены были наделить сатану мощью, равной той, какую они приписывали всемогущему, если даже не большей. Они не только наделили его способностью освободиться из пропасти после его так называемого низвержения, но и умножили его последующую власть до бесконечности. До низвержения они представляли сатану только ангелом, ограниченным в пределах своего существования подобно другим ангелам. После же падения он стал, по их сведениям, вездесущим. Он существует повсюду одновременно. Он занимает всю безмерность пространства.

Не удовлетворенные этим обоготворением сатаны, они представляют его побеждающим — посредством хитрости и в образе сотворенного животного — всю силу и мудрость всемогущего. Они представляют дело так, будто сатана принудил всемогущего к прямой необходимости либо отдать все сотворенное под его власть и господство, либо обусловить искупление [человечества] своим сошествием на землю и смертью на кресте в образе человека.

История была бы менее абсурдной и противоречивой, если бы сочинители рассказали ее наоборот, а именно так, что всемогущий заставил самого сатану предстать распятым на кресте в образе змея за его новое погрешение. Но вместо этого грешник торжествует, а всемогущий терпит поражение.

Я не сомневаюсь, что многие прожили свою жизнь весьма благонравно, веря в эту сказку. Ведь легковерие не преступление. Прежде всего они получили такое воспитание, что поверили в нее, как поверили бы во что-нибудь другое.

Много и таких, кто был столь восхищен бесконечной любовью бога к человеку, выразившейся в самопожертвовании, что сила этой идеи запретила и удержала их от исследования абсурдности и нечестивости всей истории. Чем неестественнее вещь, тем скорее способна она стать предметом пагубного восхищения.

Об истинной теологии

Но если мы желаем иметь предмет благодарности и восхищения, то не является ли он ежечасно перед нашим взором? Не зрим ли мы прекрасное творение, готовое принять нас в тот самый момент, как мы родились, — мир, устроенный для нас и ничего нам не стоивший? Разве мы зажгли солнце, проливаем дождь и наполняем землю изобилием? Спим мы или бодрствуем, великий механизм Вселенной движется.

Разве все эти вещи и блага, которые они предвещают в будущем, ничто для нас? Или наши грубые чувства не могут уже ничем быть возбуждены, кроме трагедии и самоубийства? Или мрачная гордость человека стала столь нетерпимой, что ничто уже не может ей польстить, кроме принесения в жертву самого творца?

Я знаю, что это смелое исследование многих встревожит, но слишком большая честь была бы оказана их легковерию, если бы я пощадил его на этом основании. Время и предмет требуют такого исследования. Во всех странах крепнет подозрение, что учение так называемой христианской церкви — легенда, и свободное исследование предмета ободрит колеблющихся и сомневающихся, во что им верить, а во что нет. Поэтому я перейду к исследованию книг, именуемых Ветхим и Новым заветом.

Исследование Ветхого завета

Эти книги, начиная с книги Бытия и кончая Откровением [Иоанна Богослова] (которое, кстати, есть книга загадок, требующих откровения для своего понимания), как нам говорят, являются словом божьим. Поэтому нам следует узнать, кто нам это говорит, чтобы узнать, какое доверие питать к такому заявлению. Ответ на этот вопрос таков: никто не может нам ничего сказать, за исключением того, что мы сами говорим так друг другу. Исторически дело выглядит следующим образом.

Когда церковные мифотворцы основали свою систему, они собрали все писания, которые только могли найти, и расположили их, как им заблагорассудилось. Мы не можем определить, находятся ли книги, которые фигурируют под названием Ветхого и Нового завета, в том же состоянии, в каком, как говорят собиратели, они их нашли, или же они их дополнили, сократили, изменили и обработали.

Как бы то ни было, они решили голосованием, какие книги из их собрания являются словом божьим, а какие нет. Некоторые они отвергли, другие объявили сомнительными — таковы книги, называемые апокрифами; а те книги, которые собрали большинство голосов, были объявлены словом божьим. Если бы они проголосовали иначе, все люди, называющие себя христианами, верили бы иначе: ведь верование одного проистекает здесь из решения другого. Кто были те люди, которые все это совершили, мы не знаем. Они называют себя общим именем Церкви — вот все, что мы об этом знаем.

Поскольку у нас нет другого внешнего доказательства или свидетельства в пользу того, что эти книги являются словом божьим, кроме упомянутого,— что вообще не есть ни доказательство, ни свидетельство,— я приступлю теперь к исследованию внутренних доказательств, содержащихся в самих книгах.

Выше я говорил об откровении; теперь я буду дальше исследовать этот предмет, с тем чтобы приложить свои выводы о нем к рассматриваемым книгам.

Откровение — сообщение о чем-то, чего лицо, которому сделано откровение, прежде не знало. Ибо если я сделал какую-либо вещь или видел, как она была сделана, мне не нужно откровения, говорящего мне о том, что я ее сделал или видел, как не нужно его и для того, чтобы я мог о ней рассказать или написать.

Откровение поэтому не может быть приложено к чему-либо происшедшему на земле, участником или очевидцем чего был сам человек. Значит, все исторические и повествовательные части Библии, которые занимают почти всю ее, не подходят под значение слова «откровение», почему и не являются словом божьим.

Что общего имеет откровение с такими вещами, как история о том, как Самсон унес столбы от ворот Газы, если только он это сделал (что, впрочем, нам безразлично), или как он посещал Далилу, или поймал лисиц, или совершил еще что-либо? Если это факты, он мог сам о них рассказать, или его секретарь, если он держал такового, мог их записать, если уж они стоили устного или письменного упоминания. А если это выдумки, то никакое откровение не могло бы сделать их истинными. Но истинны они или нет, узнав их, мы не стали ни лучше, ни умнее. Когда мы созерцаем необъятность существа, управляющего непостижимым целым, лишь часть которого может открыть человеческий взор, мы должны стыдиться называть такие жалкие россказни словом божьим.

Что же касается рассказа о сотворении, которым открывается книга Бытия, то он имеет все признаки предания, которое бытовало среди израильтян до их прихода в Египет. После же их ухода из этой страны они поместили его в начале своей истории без указания того (они, всего вероятнее, и сами этого не знали), как оно попало к ним. Уже начало рассказа показывает, что это предание. Он начинается внезапно: нет никого, кто говорит; нет никого, кто слушает; он ни к кому не обращен; в нем нет ни первого, ни второго, ни третьего лица; у него все признаки предания; он не имеет поручителя за свою достоверность. Моисей не взял это на себя и не снабдил эту историю, как он сделал в других случаях, формальным заявлением: «И сказал господь Моисею...»

Я не могу понять, почему она была названа рассказом Моисеевым о сотворении мира. Моисей, думается мне, слишком хорошо мог судить о таких вещах, чтобы поставить под этим рассказом свое имя. Он получил образование среди египтян, людей, искусных в науках, и особенно в астрономии, не хуже других людей того времени; а молчание и осторожность, которые соблюдает Моисей, не желая удостоверять истинность этого рассказа, лучше всего свидетельствуют, что он не сообщал его и не верил в него сам.

Дело в том, что каждая нация созидала мир по-своему, и израильтяне имели на это такое же право, как и все остальные. А поскольку Моисей был израильтянином, он, видимо, не счел возможным противоречить [их] преданию. Сам рассказ, однако, безобиден, чего нельзя сказать о многих других частях Библии.

Когда мы читаем непристойные историйки, описания сладострастных похождений, жестоких и мучительных наказаний, неутолимой мстительности, которыми заполнено более половины Библии, нам скорее следовало бы назвать ее словом демона, а не словом божьим. Это история безнравственности и злобы, послужившая развращению и озверению человечества. Что касается меня, я ненавижу ее, как ненавижу все жестокое.

За исключением нескольких фраз, мы едва ли встретим (в Ветхом завете) что-либо не заслуживающее омерзения или презрения, пока не дойдем до раздела смеси.

В анонимных произведениях, псалмах и книге Иова, особенно в последней, мы находим немало возвышенных чувств, благоговейно выражающих всесилие и благость всемогущего; но они не лучше, чем многие другие сочинения на ту же тему, написанные как раньше, так и позже их.

Притчи, приписываемые Соломону, хотя они скорее всего представляют собой [анонимный] сборник (ибо обнаруживают знание жизни, которого он но своему положению не мог иметь), являются поучительным наставлением в нравственности. По меткости они уступают испанским пословицам и не более проникнуты житейской мудростью, чем афоризмы американца Франклина.

Все остальные части Библии, известные под названием [книг] Пророков, представляют собой произведения иудейских поэтов и бродячих проповедников, у которых перемешиваются поэзия, анекдот и набожность, и эти книги сохраняют, даже в переводе, вид и стиль поэзии.

Во всей Библии нет ни слова о том, что мы называем поэтом или поэзией. Дело в том, что слово пророк, которому последующие времена придали новое значение, в Библии означало поэта, а слово пророчество означало поэтическое искусство. Оно означало также искусство петь стихи на определенный мотив, исполняемый на музыкальном инструменте.

Мы читаем здесь о пророчествовании под музыку дудок и рожков, арф и псалтерионов, цимбал и всех других музыкальных инструментов того времени. Если бы мы взялись ныне пророчествовать с помощью скрипки, дудки или рожка, наше пророчество было бы бессмысленным и выглядело бы смешным, а некоторым показалось бы постыдным, потому что для нас смысл этого слова изменился.

Нам говорят, что Саул был одним из пророков и что он пророчествовал. Но нам не говорят, о чем пророчествовали они и о чем пророчествовал он. Да и сказать нечего: пророки представляли собой просто компанию музыкантов и поэтов, Саул присоединился к этому концерту, и все это называлось пророчествованием.

В книге Самуила [I кн. Царств] говорится, что Саул встретил компанию пророков, целую компанию! Они шли с псалтирью, тимпаном, свирелью и гуслями. И Саул пророчествовал вместе с ними. Но задним числом представляется, что Саул пророчествовал скверно, т. е. дурно исполнял свою роль, ибо в книге говорится, что «злой дух от бога напал на Саула» [гл. 19, ст. 9] и пророчествовал в нем.

Не будь даже в Библии других подобных мест, этого было бы достаточно, чтобы показать, что мы утратили первоначальный смысл слова пророчество и придали ему другое значение. Ведь в указанном месте неприложимо слово пророчество в том смысле, какой оно имеет ныне. Смысл, в котором оно здесь употреблено, лишает его всякого религиозного значения и показывает, что в то время можно было быть пророком и пророчествовать так же, как ныне можно быть поэтом и музыкантом, безотносительно к нравственному уровню самого лица. Это слово первоначально было термином, обозначавшим умение и прилагавшимся как к поэзии, так и к музыке, не указывая на ограничение их каким-либо определенным содержанием.

Девора и Варак названы пророками не потому, что они что-либо предсказали, но потому, что они сочинили стихи или песню, носящую их имя, в ознаменование уже совершенного ими деяния. Давид числится среди пророков потому, что он был музыкантом и слыл (возможно, ошибочно) автором псалмов. Но Авраам, Исаак и Иаков не называются пророками; нет ни одного источника, откуда явствовало бы, что они могли петь, играть на музыкальных инструментах или сочинять стихи.

Нам говорят о крупных и малых пророках. С одинаковым успехом нам могли бы говорить и о крупных и малых богах, так как в пророчестве, в его современном значении, не может быть степеней. В поэзии же степени совершенства есть, и эта фраза согласуется с разбираемым случаем, если мы имеем в виду крупных и мелких поэтов.

После этого совершенно излишне разбираться во всем, что написано теми людьми, которые слыли пророками. Удар попадает здесь в самый корень, обнаруживая, что первоначальный смысл слова был искажен. Следовательно, все выводы из этих книг, благочестивое преклонение перед ними, кропотливо написанные комментарии к ним не стоят спора, коль скоро ложно понят самый смысл [пророчествования]. Однако во многих случаях стихи иудейских поэтов заслуживают лучшей участи, чем быть переплетенными, как сейчас, вместе с тем вздором, который сопровождает их под ложно употребленным названием слова божьего.

Если мы стремимся иметь правильное представление о вещах, мы должны принять идею не только неизменности, но и совершенной невозможности какого бы то ни было, случайного или преднамеренного, изменения во всем, что мы чтим как слово божье. Поэтому не может существовать никакого слова божьего, написанного любым человеческим языком.

Непрерывно происходящее изменение смысла слов, отсутствие универсального языка, вызывающее необходимость перевода, ошибки, которым подвержены переводчики, ошибки переписчиков и печатников, наряду с возможностью умышленных изменений, сами по себе свидетельствуют о том, что человеческий язык, письменный или устный, не может служить средством передачи слова божьего. Слово божье существует в чем-то другом.

Если бы даже Библия превосходила чистотой идей и выражений все ныне существующие в мире книги, я и тогда не принял бы ее в качестве руководства к вере, в качестве слова божьего, ибо все-таки продолжала бы существовать возможность того, что я обманут. Но когда я вижу, что большая часть этой книги содержит лишь историю грубейших пороков и собрание самых скверных и предосудительных сказок, я не могу обесчестить моего творца, назвав их его именем.

О Новом завете

О Библии достаточно; я перейду теперь к книге, именуемой Новым заветом. Новый завет! Это означает новую волю, как будто у создателя может быть две воли.

Если бы Иисус Христос намеревался основать новую религию, он, без сомнения, написал бы ее систему сам или позаботился бы, чтобы она была написана при его жизни. Но сочинения, удостоверенные его подписью, отсутствуют. Все книги так называемого Нового завета были написаны после его смерти. Он был евреем по рождению и вероисповеданию и сыном божьим подобно всякому другому, ибо творец — отец всего.

Первые четыре книги, от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, рассказывают не историю жизни Иисуса Христа, но лишь отдельные анекдоты о нем. Из этих книг явствует, что он был проповедником не долее восемнадцати месяцев и апостолы познакомились с ним только за это короткое время. Они упоминают, что в возрасте двенадцати лет он сидел, как они говорят, среди иудейских ученых, задавая им вопросы и отвечая им. Поскольку это происходило за несколько лет до их знакомства с ним, наиболее вероятно, что они почерпнули эту историю у его родителей.

С тех пор о нем ничего не было слышно около шестнадцати лет. Где он жил и чем занимался это время, неизвестно. Скорее всего он занимался отцовским ремеслом — плотничал. Не видно, чтобы он получил какое-либо школьное образование, и, вероятно, не умел писать, ибо его родители были так бедны, что не были в состоянии уплатить за кроватку для него, когда он родился.

Довольно любопытно, что три лица, имена которых пользуются самой широкой известностью, были самого темного происхождения. Моисей был подкидыш, Иисус Христос родился в хлеве, а Магомет был погонщиком ослов. Первый и последний из них были основателями различных религиозных систем, Иисус же Христос не основал таковой. Он призывал людей действовать на основе нравственных принципов и верить в одного бога. Человеколюбие — основная черта его характера.

Обстоятельства, при которых он был схвачен, свидетельствуют о том, что он не пользовался широкой известностью; эти обстоятельства показывают также, что он устраивал собрания со своими последователями тайно, а также что он прекратил или временно приостановил свои публичные проповеди. Иначе Иуда не мог бы выдать его, сообщив о его местопребывании и к тому же указав на него чиновникам, которые пришли его арестовать. Само использование с этой целью Иуды и подкуп его показывают, что Иисус был малоизвестен и жил скрытно.

Мысль о его скрытной жизни не только плохо вяжется с его пресловутой божественностью, но и наводит на мысль о его малодушии. И то, что он был предан или, другими словами, схвачен по доносу одного из своих последователен, показывает, что он не собирался попасть под арест и, следовательно, не имел намерения быть распятым.

Христианские мифотворцы говорят нам, что Христос умер за грехи мира и что он пришел с намерением умереть. Не все ли равно тогда, как он умер? Разве изменилось бы что-нибудь, если бы он умер от лихорадки, оспы, старости или чего-либо еще?

Приговор, вынесенный, как они утверждают, Адаму за то, что он съел яблоко, гласил: воистину, ты умрешь, но не воистину, ты будешь распят. Это смертный приговор без указания рода казни. Таким образом, распятие или какой-либо другой особый вид казни не были указаны в приговоре Адаму и, следовательно, даже по собственному определению церковников не могли составлять части приговора, который должен был вынести Христос за Адама. Лихорадка подошла бы здесь не хуже креста, если бы для этого был повод.

Итак, смертный приговор, который, как нам говорят, был вынесен Адаму, должен означать или естественную смерть, т.е. прекращение жизни, или же то, что эти мифотворцы именуют проклятием. Следовательно, акт смерти Иисуса Христа должен был, согласно их системе, послужить предотвращением того или другого из этих событий, происходивших с Адамом и с нами.

Что она не предотвратила нашей смерти — очевидно, ибо все мы умираем, а если верить их сообщениям о долголетии, люди умирают после распятия даже скорее, чем до него. Что же касается второго объяснения (предполагающего естественную смерть Иисуса Христа как замену вечной смерти или проклятия всего человечества), то оно нагло представляет творца отделывающимся или отменяющим свой приговор с помощью каламбура, игры словом смерть.

Мастер каламбуров св. Павел, если он действительно написал книги, носящие его имя, помог этой игре слов, построив ее еще и на слове Адам. Он заставляет появиться на свет двух Адамов: один из них грешит сам, а страдает через заместителя, другой грешит через заместителя, а страдает сам. Религия, столь нашпигованная софизмами, увертками и каламбурами, охотно учит своих последователей практиковать эти приемы. Они же восприняли обычай, не зная вызвавших его причин.

Если Иисус Христос действительно был тем, за кого нам выдают его эти мифотворцы, и если он пришел в этот мир пострадать — слово, которое они иногда употребляют вместо слова умереть, — то единственным страданием для него было бы жить. Его земное существование было для него состоянием изгнания или высылки с небес. Обратный путь на родину лежал через смерть. Словом, все в этой странной истории обратно тому, на что она претендует. Она противоположна истине, и мне так надоело расследовать все ее несообразности и нелепости, что я поспешу кончить и перейти к чему-либо лучшему.

Мы не можем знать, сколько книг Нового завета и какие их части были написаны теми лицами, чьи имена они носят. Не знаем мы и того, на каком языке они были первоначально написаны. Их теперешнее содержание может быть разделено на две части: рассказы и переписку.

Четыре упомянутые книги — евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна — всецело повествовательные. Они касаются уже происшедших событий, В них рассказывается, что делал и говорил Иисус Христос, что делали и что говорили ему другие. В нескольких случаях одно и то же событие передается по-разному. По отношению к этим книгам откровение необходимо исключается не только ввиду разногласии авторов, но и потому, что откровение не может представлять собой рассказ о фактах, передаваемый очевидцем, как и рассказ о слышанных им разговорах и беседах. Книга, носящая название Деяний апостолов (анонимное сочинение), также принадлежит к повествовательной части.

Все другие части Нового завета, за исключением книги загадок, называемой Откровением, представляют собой собрание писем под названием посланий. А подделка писем стала столь обычным делом на свете, что вероятность их истинности или подложности по меньшей мере равна.

Менее всего сомнительно одно: что из материалов, содержащихся в этих книгах, с помощью некоторых старых историй церковь создала религиозную систему, весьма противоречащую характеру лица, чье имя она носит. Она основала религию пышности и богатства, претендуя на подражание человеку, жизнь которого была смиренной и бедной.

Изобретение чистилища и освобождения из него душ посредством молитв, купленных за деньги у церкви; продажа прощений, дозволений и индульгенций — это доходные статьи, лишь не носящие этого имени и не имеющие этой внешности.

Но тем не менее дело обстоит таким образом, что подобные вещи проистекают из мучений распятия и выведенной отсюда теории, будто один человек может страдать вместо другого и оказывать ему [тем самым] высокопохвальные услуги.

Поэтому вероятно, что все учение, или доктрина, так называемого искупления (которое, как утверждают, осуществляется посредством действия одного лица вместо другого) было первоначально сфабриковано с целью ввести в употребление все эти вторичные искупления за деньги, и отрывки в книгах, на которых построена идея или теория искупления, были составлены и сфабрикованы с той же целью.

Почему мы должны верить церкви, когда она говорит нам, что эти книги подлинны во всех своих частях, больше, чем когда она нам говорит что-либо иное или рассказывает о чудесах, которые она якобы совершила? Она определенно могла сфабриковать писания. ибо она умеет писать; рассматриваемые же писания по своей композиции таковы, что любой смог бы это сделать. А что она это действительно совершила, так это не более невероятно, чем доступные для нее и совершенные ею, по ее утверждению, чудеса.

Так как нельзя, за давностью лет, представить внешнего доказательства того, сфабриковала ли церковь учение об искуплении или нет (ибо это свидетельство, будь оно за или против, само подвергалось бы такому же подозрению в фальсификации), можно лишь сослаться на внутренние свидетельства, содержащиеся в самом учении, и эти свидетельства не без основания говорят в пользу того, что оно сфабриковано. Ведь они показывают, что доктрина искупления основана на денежной, а не на нравственной справедливости.

Если я должен деньги и не могу уплатить долг, а заимодавец угрожает посадить меня в тюрьму, другое лицо может взять на себя долг и уплатить за меня. Но если я совершил преступление, дело меняется коренным образом. Нравственная справедливость не может принять невинного за виновного, если даже он предложит себя сам. Предположить, что правосудие так поступает,— значит уничтожить самый принцип его существования: оно будет тогда не правосудием, а неразборчивым возмездием. Одно это соображение показывает, что доктрина искупления основана на голой коммерческой идее, соответствующей идее задолженности, которую может покрыть кто угодно. И так как эта корыстолюбивая идея в свою очередь соответствует системе вторичного искупления, приобретаемого у церкви за деньги, очень возможно, что и то и другое учение сфабриковано одними и теми же лицами, так что на деле нет никакого искупления,— все это басня, и человек находится в том же отношении к своему творцу, в каком он находился с самого начала своего существования. Думать так — высшее утешение для человека.

Пусть человек верит в это, и он станет жить в большем согласии с нравственностью, чем при любой другой системе. Но когда его учат, что он должен считать себя поставленным вне закона, изгоем, попрошайкой, как бы выброшенным в навозную кучу, далеким от бога, вынужденным приближаться к богу лишь ползком, раболепствуя перед какими-то посредничающими [между ним и богом] существами, он или чувствует презрительное неуважение ко всему носящему имя религии, или становится безразличным, или делается ханжой.

В последнем случае он проводит свою жизнь в печали, искренней или показной; его молитвы — укоризна; его смирение — неблагодарность; он называет себя червем, а плодородную землю — навозной кучей; все блага жизни он наделяет неблагодарным именем суеты; он презирает величайший дар бога человеку — ДАР РАЗУМА и, постаравшись заставить себя поверить в систему, против которой восстает разум, в неблагодарности своей именует его человеческим разумом, как будто человек сам мог одарить себя таковым.

Однако при всем этом внешнем смирении, понося таким образом человеческий разум, он пускается в самые дерзкие предположения; он во всем видит грех; его себялюбие никогда не удовлетворяется; его неблагодарность бесконечна.

Он берется указывать всевышнему, что делать даже по управлению Вселенной; он молится по-диктаторски; когда светит солнце, он молит о дожде, когда идет дождь, он молит о солнце. Этому принципу он следует во всех своих молитвах, ибо что такое весь этот хор молитв, как не попытка заставить всемогущего изменить свои намерения и действовать иначе, чем он действует? Это все равно что сказать богу: я знаю лучше, чем ты.

Определение истинного откровения

Но возможно, некоторые спросят: неужто мы должны быть лишены слова божьего — лишены откровения? Я отвечаю: да, есть слово божье, есть откровение.

Слово божье есть видимый нами сотворенный мир, мироздание (creation); и посредством этого слова, которое никакое человеческое изобретение не может подделать или изменить, бог всегда и всюду говорит с человеком.

Человеческий язык изменяется в зависимости от места и времени, и поэтому его нельзя использовать для передачи неизменного и всеобщего. Так, идея, что бог послал Иисуса Христа возвестить, как говорят, благую весть всем народам, из одного конца земли в другой, соответствует невежеству тех, кто не знал ничего о размерах мира и верил, как верили тогда и продолжали верить на протяжении веков эти спасители мира, что земля плоска, как доска, на которой режут хлеб, и человек может пройти ее из конца в конец,— верили вопреки открытиям философов и опыту мореплавателей.

Да и как мог Иисус Христос возвестить что-либо всем народам? Он говорил лишь на одном языке — еврейском, а в мире несколько сот языков. Едва ли какие-нибудь две нации говорят на одном и том же языке и понимают друг друга. Что же касается переводов, то всякий, кто знает что-либо о языках, знает также, что невозможно перевести с одного языка на другой, не потеряв при этом значительной доли оригинала и — зачастую — не совершив ошибок в передаче смысла. Кроме того, искусство книгопечатания во времена жизни Христа было совсем неизвестно.

Всегда необходимо, чтобы средства, которые служат достижению известной цели, ей соответствовали, иначе цель не может быть достигнута. В этом проявляется различие между конечной и бесконечной силой и мудростью. Часто человеку не удается достичь своих целей из-за естественной неспособности, а часто из-за недостатка сообразительности в надлежащем приложении силы. Но безграничная сила и мудрость не могут подобно человеку потерпеть неудачу. Средства, которые они применяют, всегда соответствуют цели. Человеческий же язык, поскольку нет всеобщего языка, не способен быть универсальным средством неизменной и единообразной передачи мысли и поэтому не является средством, с помощью которого бог возвещает о себе человеку.

Только в мироздании могут объединиться все наши идеи и представления о слове божьем. Мироздание говорит всеобщим языком независимо от многообразия человеческих языков. Оно — вечно существующий оригинал, прочесть который может каждый. Его нельзя подделать, подменить, утерять, изменить или уничтожить. От воли человека не зависит, оглашать его в печати или нет; оно само оглашает себя с одного края земли до другого. Оно проповедует всем народам и всем мирам; и это слово божье открывает человеку все, что ему необходимо знать о боге.

Хотим мы созерцать его власть? Мы зрим ее в безмерности творения. Хотим мы созерцать его мудрость? Мы зрим ее в неизменном порядке, по какому управляется непостижимое целое. Хотим мы созерцать его щедрость? Мы зрим ее в изобилии, которым он наполняет землю. Хотим мы созерцать его милосердие? Мы зрим его в том, что он не отбирает этого изобилия даже у неблагодарных. Наконец, хотим мы знать, что такое бог? Изучай не книгу, именуемую Писанием, которую может создать человеческая рука, а писание, именуемое мирозданием.

О боге, его существовании и атрибутах, как они освещаются Библией

Единственная идея, которую человек может связать с именем бога, есть идея первопричины, причины всех вещей. И как ни трудно, как ни недостижимо для человека понимание того, что такое первопричина, он верит в нее, ибо не верить в нее вдесятеро труднее.

Неописуемо трудно понять, что пространство не имеет конца, но еще труднее понять его конечность. Выше сил человека постичь вечную протяженность того, что мы называем временем, но еще невозможнее представить время, когда не будет времени.

Рассуждая так, мы увидим, что все, что мы видим, несет в себе внутреннее доказательство того, что оно не создало себя самоё. Каждый человек наглядно доказывает себе, что он не создал самого себя, и это же относится к его отцу, деду и к любому члену его рода. Точно так же никакое дерево, растение или животное не создало себя, и убеждение, возникающее отсюда, необходимо ведет нас к вере в вечно существующую первопричину, по природе своей совершенно отличную от всего известного нам материального существования, в силу которой существуют все вещи. И эту первопричину человек называет богом.

Человек может открыть бога лишь с помощью своего разума. Отнимите разум, и человек окажется неспособным понять что-либо; тогда будет все равно, кому читать Библию — лошади или человеку. Как же можно отвергать разум?

Почти единственные части в книге, именуемой Библией, в которых сообщаются нам [хотя бы] какие-то представления о боге,— это некоторые главы в книге Иова и 19-й [18-й] псалом. Других я не могу припомнить. Эти части — подлинно деистические сочинения, ибо они рассматривают божество в его творениях. Они принимают книгу творения как единственное слово божье, не ссылаются ни на какую другую книгу, и все их выводы извлечены из этого фолианта.

Я помещаю здесь 19-й (18-й] псалом, как он переложен на английские стихи Аддисоном. Я не помню его прозаического текста и не имею сейчас возможности заглянуть в него.

Просторная твердь в высоте, Со всей синевой небесного эфира И сияющей рамкой усеянных блестками небес, Возвещает свой великий прообраз. Неутомимое солнце день за днем Раскрывает мощь своего творец И оглашает перед всеми странами Деяние всемогущей руки. И только возобладают вечерние тени, Луна продолжает чудесный рассказ И еженощно повторяет внимающей земле Историю ее рождения. А между тем все звезды, горящие вокруг нее, И все планеты в свой черед Подтверждают истину от полюса до полюса. Что же находим мы среди их сияющих орбит, Хотя в торжественном молчании Движутся все они вокруг темного земного шара, Хотя не слышно ни настоящего голоса, ни звука На их лучезарном пути? Радостью наполняют они слух, когда, Сияя, вечно поют славословие: «РУКА, СОТВОРИВШАЯ ЛАС, БОЖЕСТВЕННА».

Что еще хотел бы человек знать, кроме того, что рука или сила, которая создала эти вещи, божественна и всемогуща? Пусть он верит в это с неотразимой силой, и если положится на свой разум, то порядок его нравственной жизни установится сам собой.

Упоминание в книге Иова имеет ту же тенденцию, что и псалом,— вывести или доказать истину, которая иначе была бы неизвестна, из уже известных истин.

Я не помню достаточно хорошо книгу Нова, чтобы правильно воспроизвести нужные места, но мне припоминается одно, применимое к настоящему предмету: «Можешь ли ты исследованием найти бога? Можешь ли совершенно постигнуть вседержителя?» [Иов, гл. 11, ст. 7].

Я не знаю, какие знаки препинания расставили здесь печатники, ибо у меня нет при себе Библии. Но это место содержит два четких вопроса, допускающих ясный ответ.

Во-первых, можешь ли ты найти бога? Да, потому что прежде всего я не мог сотворить самого себя, и все же я существую. Исследуя природу других вещей, я нахожу, что и никакая другая вещь не могла сама себя создать, и все же существуют миллионы различных вещей. Отсюда следует в качестве позитивного результата такого исследования, что существует сила высшая, нежели все эти вещи, и эта сила есть бог.

Во-вторых, можешь ли ты в совершенстве познать всемогущего? Нет, и не только потому, что для меня непостижимы его сила и мудрость, запечатленные в структуре доступного мне мироздания, но и потому, что даже этот мир, как он ни велик, вероятно, представляет собой лишь незначительное проявление той необъятной силы и мудрости, посредством которой были созданы и продолжают существовать миллионы других миров, невидимых мне из-за их удаленности от нашего.

Очевидно, что оба этих вопроса были поставлены разуму того лица, к которому они были обращены. И второй вопрос мог последовать только, если на первый ответили утвердительно. Было бы излишним и даже нелепым ставить второй вопрос, более трудный, чем первый, если бы на первый был получен отрицательный ответ.

Эти два вопроса касаются различных предметов: первый касается существования бога, второй — его атрибутов. Разум может открыть одно, но совершенно не в состоянии открыть всю совокупность других.

Я не помню ни одного места в книгах, приписываемых людям, называемым апостолами, где давалось бы какое-нибудь представление о том, что такое бог. Писания эти в большинстве своем противоречивы, а предмет, о котором они трактуют,— мучительная смерть человека на кресте — больше подходит мрачному гению монаха, [укрывшегося] в келье, который их, возможно, и написал, чем любому человеку, дышащему свежим воздухом мироздания.

Единственный отрывок, припоминающийся мне и имеющий какое-то отношение к деяниям бога, посредством которых только и можно понять его силу и мудрость,— это слова, якобы сказанные Иисусом Христом и направленные против ненужных забот: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут» [Матф., гл. 6, ст. 28]. Впрочем, это намного уступает намекам, содержащимся в книге Иова и в 19-м [18-м] псалме, хотя и сходно с ними по идее, а скромностью образа соответствует скромности человека, произнесшего их.

Истинная теология и теология суеверия

Что же касается христианской системы веры, то она представляется мне разновидностью атеизма, каким-то религиозным отрицанием бога. Она исповедует веру скорее в человека, чем в бога. Она представляет собой смесь, состоящую главным образом из человекобожия (manism) с небольшой добавкой деизма, и столь же близка к атеизму, как сумерки к темноте. Между человеком и его создателем она помещает нечто непроницаемое, именуемое искупителем. Посредством этого она производит религиозное или иррелигиозное затмение света, подобно тому как луна, помещая свое непроницаемое естество между солнцем и землей, производит солнечное затмение. Вся орбита разума оказалась вследствие этого затемненной.

В результате такого затемнения все оказалось перевернутым вверх дном и предстало в превратном виде. Среди переворотов, которые религия столь волшебным образом произвела, был и переворот в теологии.

То, что ныне называется натуральной философией и охватывает весь круг наук, в котором астрономия занимает главное место, есть изучение деяний бога, силы и мудрости божьей в его творениях и является истинной теологией.

Что же касается теологии, изучаемой ныне вместо нее, то она — изучение человеческих мнений и фантазий относительно бога. Она изучает не самого бога в его трудах, а труды и писания людей [о боге]. И отнюдь не наименьшим из того ущерба, какой принесла миру христианская система, было то, что она предала первоначальную и прекрасную систему теологии, как прекрасную невинность, муке и позору, с тем чтоб очистить место кошмару суеверий.

Книга Иова и 19-й [18-й] псалом, которые даже церковь признает более древними, чем это явствует из хронологического порядка, в котором они расположены в Библии, представляют собой богословские речи, согласующиеся с первоначальной теологической системой.

Их содержание доказывает с очевидностью, что изучение и созерцание дел творения и проявляющихся в них силы и мудрости бога составляли значительную часть религиозного благочестия того времени, когда они были написаны, и это набожное исследование и созерцание привело к открытию принципов, на которых основано то, что ныне именуется науками. А благодаря открытию этих принципов существуют почти вое искусства, способствующие удобству человеческой жизни.

Каждое основное искусство имеет в качестве своего родоначальника какую-либо науку, хотя человек, механически выполняющий работу, не только не всегда, но очень редко сознает их связь.

Христианская система лжет, называя науки человеческим изобретением; человек лишь применяет их. Каждая наука имеет в своей основе систему принципов, столь же прочных и неизменных, как и те, которыми регулируется и управляется Вселенная. Человек не может создать эти принципы; он может только открыть их.

Например, каждый, кто смотрит в календарь, видит, когда произойдет затмение, и знает также, что оно неизбежно происходит согласно указаниям календаря. Это показывает, что человек знаком с законами движения небесных тел. Но если какая-нибудь церковь на свете станет утверждать, что законы эти — человеческое изобретение, это было бы хуже, чем невежество.

Невежеством или чем-либо еще худшим было бы утверждать, что научные принципы, с помощью которых человек получил возможность вычислить и предсказать, когда произойдет затмение, изобретены людьми. Человек не может изобрести вечное и неизменное, а научные принципы, которые он использует для этой цели, должны быть и необходимо являются столь же вечными и неизменными, как и законы движения небесных тел. Иначе их нельзя было бы использовать, как их используют, для определения времени затмения и его степени.

Научные принципы, которые человек использует для предсказания затмения или чего-либо еще, относятся к движению небесных тел и содержатся главным образом в той части науки, которая называется тригонометрией, или наукой о свойствах треугольников. В приложении к изучению небесных тел она именуется астрономией, в приложении к управлению судами в океане — навигацией, к построению фигур при помощи линейки и циркуля — геометрией, к созданию планов зданий — архитектурой, к измерению земной поверхности — топографией. Наконец, она — душа науки; она — вечная истина, содержащая в себе математическое доказательство того, о чем говорит человек, и полный объем ее применения неизвестен.

Можно сказать, что человек способен построить или начертить треугольник, и потому треугольник — человеческое изобретение.

Но треугольник, будучи начерчен, есть не что иное, как изображение принципа, очертание, которое делает этот принцип доступным глазу, а через него и уму. Иначе он непостижим. Треугольник создает принцип не более, чем свечка, внесенная в темную комнату, создает стулья и столы, которые до того были невидимы. Все свойства треугольника существуют независимо от чертежа и существовали до того, как был вычерчен или мысленно представлен человеком какой-либо треугольник. Человек участвует в образовании этих свойств или принципов не более, чем в создании законов движения небесных тел, и поэтому одно должно иметь столь же божественное происхождение, как и другое.

Точно так же, как говорят, что человек может построить треугольник, можно утверждать, что человек может сделать механический инструмент, именуемый рычагом. Но принцип действия рычага отличен от самого рычага и будет существовать, даже если самого рычага не будет. Он привходит в инструмент после того, как тот сделан, и инструмент поэтому не может действовать иначе, чем он действует. И все усилия человеческой изобретательности не могут заставить его действовать иначе. То, что человек во всех подобных случаях называет действием, есть не что иное, как сам принцип, ставший доступным для чувств человека.

Если, следовательно, человек не может создавать принципов, то откуда он черпает свои знания о них, чтобы быть в состоянии применять их не только к земным предметам, но и для определения движения тел, удаленных на столь огромное расстояние от земли, как все небесные тела? Откуда, я спрашиваю, мог он почерпнуть это знание, как не из изучения истинной теологии?

Само устройство Вселенной преподало человеку эти знания. Это устройство есть вечно существующее проявление любого из принципов, на которых основана любая часть математической науки. Механика является ответвлением этой науки, так как она есть не что иное, как практическое приложение ее принципов.

Человек, соразмеряющий различные части мельницы, пользуется теми же научными принципами, какими он пользовался бы, если бы хотел построить Вселенную. Но так как он не может привнести в дело ту невидимую силу (agency), благодаря которой все составные части безмерной Вселенной взаимно влияют друг на друга и движутся [как бы] в унисон, без какого-либо очевидного соприкосновения,— ту [силу], которую человек назвал притяжением, тяготением и отталкиванием, то он помещает на место этой силы смиренное подражание ей в виде зубцов и кулачков.

Все части человеческого микрокосма явно должны соприкасаться друг с другом. Но если бы человек мог познать эту [заключенную в них] силу настолько, чтобы быть в состоянии применить свое знание на практике, мы могли бы тогда сказать, что открыта другая каноническая книга слова божьего.

Если бы человек мог изменять свойства рычага, он мог бы также изменять и свойства треугольника, ибо рычаг (возьмем для ясности тот род рычага, который называют безменом) образует, когда он движется, треугольник. Линия, из которой он исходит (одна точка этой линии — точка опоры), линия, к которой он нисходит, и хорда дуги, которую описывает в воздухе конец рычага, образуют три стороны треугольника.

Другое плечо рычага также образует треугольник, и соответствующие стороны этих треугольников, рассчитанные теоретически или измеренные геометрически, а также геометрически измеренные синусы, тангенсы и секансы углов треугольников находятся в той же пропорции один к другому, что и тяжести, которые взаимно уравновешиваются на рычаге, если пренебречь весом самого рычага.

Могут также сказать, что человек в состоянии сделать колеса и оси, соединить колеса разной величины и устроить мельницу. И все же мы вновь приходим к тому, что человек не создал принципа, который дает колесам эту силу. Этот принцип столь же неизменен, как и в предыдущих случаях, или, скорее, это тот же принцип, но под другим углом зрения.

Сила, с которой два колеса различного диаметра воздействуют друг на друга, находится в той же пропорции, как если бы полудиаметры обоих колес были соединены и составили только что описанный рычаг, подвешенный в точке соединения полудиаметров. Ведь оба колеса, если их рассматривать научно, являются не чем иным, как двумя окружностями, образованными движением составного рычага.

Все наше знание проистекает из изучения истинной теологии, и из этого знания произошли все искусства.

Всемогущий лектор, изложив принципы науки в структуре Вселенной, пригласил человека исследовать и подражать. Он как бы сказал обитателям нашего земного шара: «Я создал землю для того, чтобы человек обитал на ней; я сделал видимыми звездные небеса, чтобы он учился науке и искусствам. Теперь люди могут обеспечить свое благополучие и НА ПРИМЕРЕ МОЕЙ ЩЕДРОСТИ КО ВСЕМ НАУЧИТЬСЯ БЫТЬ ДОБРЫМИ ДРУГ К ДРУГУ».

Для чего глаз человека наделен способностью видеть на непостижимом расстоянии громаду миров, движущихся в океане пространства, как не для того, чтобы научить чему-либо самого человека? Или для чего видима человеку эта громада миров? Что общего имеет человек с Плеядами, Орионом, Сириусом, Полярной звездой, с движущимися планетами — Сатурном, Юпитером, Марсом, Венерой и Меркурием, если из того, что они видимы, не вытекает никакой пользы? Человеку достаточно было бы меньшей силы зрения, если бы необъятный мир, который мы видим сейчас, был лишь бесконечным пустым пространством, усеянным блестками.

Только созерцая звездные небеса, эту книгу и школу науки, человек открывает пользу в том, что они видны для него, и преимущества, вытекающие из неограниченности его зрения. Но, рассматривая предмет в этом свете, он видит дополнительное доказательство того, что ничто не было создано напрасно. Ведь напрасна была бы эта сила зрения, если бы она ничему не учила человека.

Христианство и образование в историческом освещении

Подобно тому как христианское учение произвело переворот в теологии, оно произвело его и в области образования. То, что теперь называется образованием, первоначально не было таковым. Образование состоит не в знании языков, как ныне учат в школе, но в знании вещей, которым язык дает названия.

Греки были учеными людьми, но для них ученость не состояла в умении говорить по-гречески, как для римлян — по-латыни, для французов — по-французски, для англичан — по-английски. Из того, что мы знаем о греках, не видно, чтобы они знали и изучали какой-либо язык, кроме своего, и в этом одна из причин такой их учености. Это предоставляло им больше времени для лучших занятий. Школы Греции были школами науки и философии, а не языков, а наука и философия учат знанию вещей, и в этом состоит образование.

Почти все существующее ныне научное знание дошло до нас от греков или народов, говоривших на греческом языке. Поэтому для людей, говоривших на других языках, было необходимо, чтобы кто-нибудь из них научился греческому языку, дабы греческая наука могла распространиться и среди этих народов путем перевода греческих научных и философских книг на родной язык каждого из них.

Поэтому изучение греческого (как и латинского) языка было не чем иным, как докучливым занятием лингвиста, и этот язык был не более как средством, своего рода орудием для приобретения тех знаний, которыми обладали греки. Изучение языка не было частью самих знаний и так от них отличалось, что лица, изучившие греческий в размерах, достаточных для перевода, к примеру, Евклидовых «Начал», весьма вероятно, не понимали содержания этого труда.

Поскольку учиться при помощи этих мертвых языков больше нечему, так как все полезные книги уже переведены, они стали бесполезными, и время, затраченное на их изучение, теряется напрасно. Поскольку же изучение языков может способствовать прогрессу и распространению знаний (ибо оно ничего общего не имеет с созиданием знаний), новое знание может быть найдено только в живых языках. Известно вообще, что юноша может преуспеть в живом языке за один год больше, чем в мертвом за семь лет. Да я сам учитель редко знает свой предмет достаточно.

Трудность изучения мертвых языков происходит не из какой-либо чрезвычайной трудности самих языков, а из того, что они мертвы, и способ их произношения окончательно утрачен. То же самое происходит со всяким другим языком, если он умирает. Самый лучший современный знаток греческого языка понимает его хуже, чем греческий пахарь или молочница того времени. То же самое относится и к латыни. Что же касается произношения и идиом, то современный латинист в них не сильнее той коровы, которую доила упомянутая молочница. Поэтому для пользы дела надо было бы отменить изучение мертвых языков и ограничить обучение, как это первоначально и было, научными знаниями.

Иногда извиняют продолжение изучения мертвых языков тем, что они якобы преподаются, когда ребенок не способен еще развить никакую другую умственную способность, кроме памяти. Но это совершенно неверно. Человеческий разум имеет естественную склонность к научному знанию и предметам, связанным с ним.

Первая и любимая забава ребенка, прежде даже, чем он начинает играть, есть подражание труду взрослого человека. Он строит дома из карт и палочек, плавает в бумажной лодочке по океану в чашке воды или строит запруды в ручейках, стараясь построить нечто вроде мельницы. При этом он вникает в судьбу своих построек с заботой, похожей на страсть. А потом он идет в школу, где его талант убивается бесплодным изучением мертвого языка, и философ теряется в лингвисте.

Но и это извинение, приводимое ныне в пользу изучения мертвых языков, не могло быть всецело причиной сведения образования к узкой и маловажной сфере лингвистики. Причину, значит, надо искать в чем-то другом. Во всех изысканиях такого рода самое лучшее свидетельство — это свидетельство, заключающееся в самой вещи и в условиях, связанных с ней. В данном случае их нетрудно открыть.

Оставляя в стороне как предмет особого рассмотрения наносимое нравственной справедливости бога оскорбление, которое состоит в том, что он якобы заставляет невинного страдать вместо виновного, а также ту низкую выдумку, что он переменил свой облик и явился в виде человека, чтобы оправдаться перед самим собой за то, что не привел в исполнение своего приговора над Адамом,— оставляя, я говорю, все это в стороне,— мы придем к следующему. Ясно, что так называемое христианское вероучение, включающее причудливый рассказ о творении, странную историю Евы, змея и яблока, двусмысленную идею богочеловека, идею телесной смерти бога, мифологическую идею семьи богов и христианскую систему арифметики, по которой три есть один и один есть три, расходится не только с божественным даром разума, который дан человеку богом, но и со знанием силы и мудрости бога, которое человек приобретает с помощью наук и изучения устройства созданной богом Вселенной.

Поэтому-то учредители и адвокаты христианской веры не могли не предвидеть, что постоянно прогрессирующее знание о силе и мудрости бога, запечатленное в структуре Вселенной и во всем мироздании и приобретаемое человеком с помощью науки, будет восставать против истинности их веры и ставить под вопрос ее истинность. Для их целей стало необходимым урезать образование до размеров, менее опасных для их планов, и они добились этого, ограничив образование мертвым изучением мертвых языков.

Они не только отвергали изучение науки вне христианских школ, но и преследовали его, и лишь в течение последних двухсот лет это изучение оживилось. В 1610 г. флорентинец Галилей изобрел и ввел в употребление телескоп. Применив его к наблюдению движений и вида небесных тел, он дал дополнительные средства для постижения подлинной структуры Вселенной.

Вместо того чтобы оценить его открытия, его приговорили к отречению от них и от мнений, из них вытекающих, как от ереси, подлежащей проклятию. Еще до этого Виргилий был приговорен к сожжению за признание антиподов, или, другими словами, того, что земля — шар и обитаема везде, где есть суша. Но истинность этого сейчас слишком очевидна, чтобы даже сообщать о ней.

Если вера в заблуждения, непредосудительные в нравственном отношении, не причиняет зла, то борьба против нее не составляет нравственной обязанности человека. Нравственного зла не содержалось в вере, что земля плоска, как доска для резки хлеба. Не больше нравственной добродетели было в утверждении, что она кругла, как шар. Нравственного зла в том убеждении, что бог создал только один мир, не больше, чем добродетели в утверждении, что он сотворил их миллионы и что бесконечное пространство наполнено мирами.

Но когда из ложной концепции мироздания выращивают религиозную систему, почти неотделимую от нее, положение вещей совершенно меняется. Тогда ошибки, нравственно непредосудительные, преисполняются тем самым злом, как если бы они представляли собой таковые. Тогда и истина, безразличная сама по себе, становится чем-то существенным в качестве критерия реальности самой религии, подтверждая ее или отрицая.

С этой точки зрения становится нравственным долгом человека приобретать всевозможные знания о структуре небес или любой другой части мироздания и соотносить их с системами религии. Но как раз этому беспрерывно препятствуют защитники христианской системы и, как бы боясь результатов, не только отвергают науки, но и преследуют ученых.

Если бы Ньютон и Декарт жили на триста—четыреста лет раньше и вели свои исследования в том же направлении, они, вероятнее всего, не дожили бы до их завершения. А если бы Франклин в то время извлек молнию из облаков, он подвергся бы за это риску погибнуть в пламени костра.

Позднейшие времена взвалили всю вину на готов и вандалов. Но как бы ни старались защитники христианства, век невежества начался тем не менее вслед за возникновением христианской системы. До этого в мире было больше знания, чем в течение многих последующих веков. Что же касается религиозного знания, то христианская система, как уже говорилось, представляет собой разновидность мифологии, а мифология, которую она унаследовала, была разложившейся системой древнего теизма.

Нам приходится сейчас заглядывать назад через бездну минувших веков в античность в поисках достойных уважения людей, именуемых древними, лишь в силу этого междуцарствия в науке и ни по какой другой причине. Если бы прогресс знания шел пропорционально уже накопленному ранее запасу, эта бездна была бы заполнена умами (characters), превосходящими друг друга в знаниях, и те древние, которыми мы ныне восхищаемся, почтительно отступили бы на задний план. Но христианская система оставила за собой пустыню, и если, поместившись примерно в начале шестнадцатого века, мы обратим свой взор через эту пропасть ко временам древних, то перед нами окажется как бы обширная песчаная пустыня, в которой ни один кустик не преградит нашему взору путь к цветущим холмам за ней.

Трудно поверить, что под именем религии может существовать учение, утверждающее, что не религиозно изучать и познавать структуру Вселенной, сотворенной богом. Но факт этот слишком хорошо установлен, чтобы его отрицать. Событие, которое больше других послужило прорыву первого звена этой длинной цепи деспотического невежества, известно под именем лютеровской реформации.

С этого времени, хотя возрождение науки не было целью ни Лютера, ни других так называемых реформаторов, науки начали оживать, а их естественный спутник, свободолюбие (liberality), также не замедлил появиться. Таково было единственное общественное благо, принесенное Реформацией, ибо что касается блага религиозного, то его могло бы и не быть. Мифотворчество сохранилось в неизменности, а в результате падения единого папы возникло множество национальных пап.

Сравнение христианства с пантеизмом

Показав, таким образом, из содержания самих вещей причину, которая произвела изменение в состоянии образования, и мотивы, по которым на место изучения наук ставят изучение мертвых языков, я продолжу, в добавление к замечаниям, сделанным ранее, сравнение или, скорее, сопоставление доказательств, предоставляемых самой Вселенной, с христианским вероучением. Но самое лучшее, чем я могу начать эту часть, это мысли, которые появлялись у меня в юности и которые, я не сомневаюсь, приходили в голову почти всем людям в тот или иной период их жизни. Я изложу эти идеи, добавив к ним некоторые другие мысли, возникшие из рассмотрения предмета. Это составит как бы краткое предисловие к моему труду в целом.

Мой отец был квакерского вероисповедания, и, на мое счастье, я получил исключительно хорошее нравственное воспитание и порядочный запас полезных знаний. Хотя я и посещал гимназию, я не учил латыни не только потому, что не имел склонности к изучению языков, но и потому, что квакеры возражали против книг, по которым обучаются этому языку. Это, однако, не помешало мне познакомиться с предметами, излагавшимися во всех латинских книгах, употреблявшихся в школе.

Мой ум обладал естественной склонностью к науке. Я имел некоторые способности к поэзии, даже поэтический талант. Но я скорее подавлял в себе эту склонность, нежели поощрял, поскольку она заводила меня слишком далеко в область воображения. Как только я получил возможность, я купил пару глобусов и стал посещать философские лекции Мартина и Фергюсона. Затем я познакомился с доктором Бэвисом из Королевского общества, который жил тогда в Темпле и был превосходным астрономом.

Я не имел никакой склонности к политике. Она представлялась моему уму не чем иным, как искусством обманывать. Поэтому, когда я обратился к вопросу о государстве, мне пришлось сформулировать для себя систему, соответствующую нравственным и философским принципам, в коих я был воспитан. Я видел, или по крайней мере думал, что видел, широкую перспективу, которая открывалась миру в тех событиях, которые происходили в Америке. И мне казалось, что, если американцы не изменят своего отношения к правительству Англии и не провозгласят своей независимости, они не только навлекут на себя множество новых затруднений, но и закроют ту перспективу, которая открывалась человечеству. Именно из этих соображений я выпустил книгу, известную под заглавием «Здравый смысл», которая была моей первой печатной работой. И, насколько я могу судить, я никогда не стал бы известен миру как писатель, если бы не события в Америке. Я написал «Здравый смысл» в конце 1775 г., а опубликован он был первого января 1776 г. Независимость же была провозглашена 4 июля того же года.

Всякий, кто наблюдал за состоянием и прогрессом человеческого ума, наблюдая свой собственный [ум], не может не увидеть, что есть два различных класса мыслей: те, которые мы сами производим путем рассуждения и акта мышления, и те, которые приходят на ум сами по себе. Моим правилом всегда было обходиться с этими добровольными посетителями вежливо, заботясь о том, чтобы тщательно их исследовать, если они того заслуживают. От них-то я и приобрел почти все знание, которым обладаю. Что же касается знаний, приобретаемых в школе, то они подобно скромному капиталу лишь помогают начать впоследствии самостоятельное изучение.

Каждый обучающийся является в конечном счете своим собственным учителем. Основание этого состоит в том, что принципы в отличие от обстоятельств не могут запечатлеться в памяти. Их место пребывания — это рассудок (understanding), и они никогда не усваиваются столь же прочно, как тогда, когда ведут свое начало от самостоятельного постижения (conception). Этого достаточно для вступительной части.

С того самого времени, как я стал способен постичь идею и размышлять над ней, я или сомневался в истинности христианской системы, или считал ее чем-то странным. Помню, как в возрасте семи или восьми лет, когда я почти не знал, что такое религия, я слушал проповедь о так называемом искуплении посредством смерти сына божьего, читавшуюся моим родственником, очень набожным человеком.

По окончании проповеди я ушел в сад и, спускаясь по ступеням лестницы (я прекрасно помню это место), возмутился при воспоминании о том, что услышал. Я подумал, что в этой истории всемогущего бога заставили действовать наподобие рассерженного человека, который убил своего сына, не будучи в состоянии отомстить за себя иначе. И поскольку я был уверен, что человека, совершившего такой поступок, повесили бы, я не понимал, для чего читают такие проповеди.

Эта мысль была не из тех, что отдают детской наивностью; для меня она была серьезным рассуждением, вытекающим из моего представления о том, что бог слишком добр для подобных поступков и слишком всемогущ, чтобы быть вынужденным на них. В этом я убежден и теперь. Сверх того, я верю, что любая религия, содержащая в себе вещи, способные возмутить ум ребенка, не может быть истинной религией.

Дело обстоит так, как будто родители, исповедующие христианскую веру, стыдятся рассказывать своим детям что-либо о принципах своей религии. Они иногда наставляют их в правилах нравственности и рассказывают им о благости того, что они называют провидением. Ведь в христианской мифологии имеется пять божеств: бог-отец, бог-сын, бог-дух святой, богпровидение и богиня-природа. Но христианская история о боге-отце, убивающем своего сына или заставляющем других это сделать (ибо таково, попросту говоря, ее подлинное содержание), не из числа тех, которые родители могут рассказать детям. Сказать им, что это было сделано с целью осчастливить и облагородить человечество,— значит еще ухудшить дело. Как будто человечество может улучшиться, имея перед собой пример убийства! Сказать же им, что все это тайна,— значит только извиниться за неправдоподобие рассказа.

Как сильно отличается это от чистого и простого исповедания деизма! Истинный деист имеет только одно божество, и его религия состоит в созерцании мощи, мудрости и доброты божества в его деяниях и в стремлении подражать ему в нравственности, науке и механике.

Религия, исповедуемая квакерами, ближе всего стоит к истинному деизму в отношении нравственности и кротости. Но они слишком связали себя тем, что исключили из своей системы дела божьи. И хотя я уважаю их человеколюбие, я не могу не улыбнуться при мысли о том, каким безмолвным и тусклым был бы мир, если бы при его сотворении советовались с квакером! Ни единому цветочку не расцвести бы тогда, ни одной пташке не петь.

Расставшись с этими соображениями, перейду к другим вопросам. После того как я стал управляться с глобусом и планетником, постиг идею бесконечности пространства и бесконечной делимости материи и приобрел по меньшей мере общее знание того, что называют естественной философией, я начал сравнивать или, как я раньше сказал, сопоставлять вечное свидетельство, представляемое ею, с христианским вероучением.

Христианская религия не говорит прямо, что планета, где мы живем, представляет собой весь обитаемый мир. Но это вытекает из так называемого рассказа Моисея о сотворении мира, из рассказа о Еве и яблоке и его дополнения — рассказа о смерти сына божьего. Следовательно, верить по-иному, а именно что бог создал множество миров, по меньшей мере столь же много, как и звезд,— значит делать христианскую религию одновременно мелкой и смешной и развеять ее, как пух по ветру. Эти два убеждения не могут согласоваться, и тот, кто считает, что верит в оба, на деле мало думал о каждом из них.

Хотя вера в множественность миров была знакома древним, только за последние три столетия выяснились размеры и протяжение земного шара, на котором мы обитаем. Несколько судов, следуя по дорогам океана, обошли вокруг земного шара, подобно тому как человек может пройти по кругу и вернуться в исходную точку с обратной стороны.

Длина окружности нашей планеты в самой широкой ее части, измеренная, как можно измерить самую длинную окружность яблока или мяча, достигает только двадцати пяти тысяч двадцати английских миль, что составит шестьдесят девять с половиной миль на один экваториальный градус. Это расстояние можно пройти на корабле примерно за три года.

Мир такого протяжения должен показаться нам огромным. Но если мы сравним его с бесконечностью пространства, в котором наш мир, как и все остальные, висит подобно мыльному пузырю или воздушному шару в воздухе, то окажется, что он бесконечно меньше по размеру, чем мельчайшая песчинка по сравнению с земным шаром или капля росы по сравнению с океаном. Кроме того, как будет показано впоследствии, земной шар всего-навсего один в целой системе миров, из которых состоит мироздание.

Следуя прогрессии идей, нетрудно приобрести хотя бы слабое представление о громадности пространства, в котором помещаются этот и другие миры. Когда мы думаем о размерах комнаты, наши представления ограничиваются ее стенами и здесь останавливаются. Но когда наш взор или воображение устремляется в открытое пространство, т. е. когда мы смотрим, так сказать, в воздух, мы не можем найти ни стен. ни границ. А если мы предположим, для спокойствия мысли, такие границы, то немедленно встает вопрос: что за этой границей? И точно так же: что за следующей границей? И так до тех пор, пока удовлетворенное воображение не возвратится и не скажет: конца нет. Тогда ясно, что творец не был стеснен пространством, когда сотворил этот мир такой величины, как он есть, и нам следует искать основание в чем-то другом.

Если мы посмотрим на наш мир, вернее, на мир, который дан нам творцом в пользование как наша часть громадной системы мироздания, то увидим, что все его части — земля, вода и воздух, который его окружает,— полны жизни, от самых крупнейших из известных нам животных и до мельчайших насекомых, каких только может различить невооруженный глаз, а от них до еще более мелких и совершенно невидимых без помощи микроскопа. Каждое дерево, каждое растение, каждый лист служит не только обиталищем, но и целым миром для многочисленного племени, и живые существа достигают столь малых размеров, что испарения травяного листа дают пищу для тысяч.

Но если ни одна часть земли не осталась незанятой, то почему следует предположить, что необъятное пространство — голая пустота и вечная пустыня? В нем достаточно места для миллионов миров, таких же, как наш мир, или больше, и каждый из них удален от других на миллионы миль. Придя к этому и продумав еще только одну идею, мы, быть может, увидим истинное или по крайней мере очень хорошее основание для нашего счастья — основание, в силу которого творец, вместо того чтобы создать один огромный мир, простирающийся через все бесконечное пространство, предпочел разделить всю материю на несколько различных миров, которые мы называем планетами, и один из которых — наша Земля. Но прежде чем я изложу мои мысли по этому вопросу, необходимо (не для тех, кто уже знает, а для тех, кто не знает) показать, какова система Вселенной.

План и порядок Вселенной

Та часть Вселенной, которая называется солнечной системой (т. е. система миров, к которой принадлежит наша Земля и в центре которой находится Солнце), состоит кроме Солнца из шести различных шаров, планет, или миров, а кроме того, из вторичных тел, называемых спутниками или лунами. Наша Земля обладает одним спутником, который сопровождает ее в годовом движении, как остальные спутники или луны сопровождают планеты, или миры, которым они принадлежат. Это можно видеть с помощью телескопа.

Солнце — центр, вокруг которого обращаются эти шесть миров, или планет, на различных расстояниях от него по концентрическим кругам. Каждая планета (world) следует постоянно почти по тому же самому пути вокруг Солнца, в то же самое время вращаясь вокруг своей оси почти вертикально, как волчок, вращающийся на плоскости, и несколько наклоняясь в стороны.

Этот наклон земной оси (23 1/2 градуса) вызывает лето и зиму, различную длину дней и ночей. Если бы Земля вращалась вокруг своей оси перпендикулярно плоскости круга, по которому она движется вокруг Солнца, как вращается волчок, стоящий на земле прямо, дни и ночи всегда были бы одной и той же длины, двенадцать часов день и двенадцать часов ночь, а времена года круглый год были бы одними и теми же.

Каждый раз, как планета, например наша Земля, совершает полный оборот вокруг своей оси, она проходит то, что мы называем днем и ночью. Каждый раз, как она совершает полный оборот вокруг Солнца, проходит год. Следовательно, наша планета совершает триста шестьдесят пять оборотов вокруг своей оси, пока она совершает один оборот вокруг Солнца.

Названия, данные этим планетам древними и употребляемые ныне, суть: Меркурий, Венера, наша планета, Марс, Юпитер и Сатурн. Они на глаз кажутся больше звезд, поскольку они на много миллионов миль ближе к Земле, чем любая из звезд. Планета Венера — та, которую называют вечерней звездой, а иногда и утренней, поскольку ей случается зайти позже или взойти раньше Солнца. Но этот промежуток никогда не превосходит трех часов.

Солнце является центром системы. Ближе всех планет находится к нему Меркурий. Его расстояние от Солнца — тридцать четыре миллиона миль, и он движется вокруг него по кругу, на одном и том же расстоянии, как бы по следу коня в мельничной упряжке.

Вторая планета — Венера; она удалена от Солнца на пятьдесят семь миллионов миль и, следовательно, движется по гораздо большей орбите, чем Меркурий. Третья планета — та, на которой мы обитаем, удалена от Солнца на восемьдесят восемь миллионов миль и, следовательно, движется по большей орбите, чем Венера.

Четвертая планета — Марс; он удален от Солнца на сто тридцать четыре миллиона миль и, следовательно, движется по большей орбите, чем наша Земля. Пятый — Юпитер; он удален от Солнца на пятьсот пятьдесят семь миллионов миль и, следовательно, движется по орбите большей, чем орбита Марса.

Шестая планета — Сатурн. Он удален от Солнца на семьсот шестьдесят три миллиона миль и, следовательно, движется по кругу, который охватывает орбиты всех других миров, или планет.

Следовательно, пространство, которое занимает наша солнечная система в воздухе или в необъятном пространстве, по прямой линии тянется на целый диаметр орбиты, или круга, по которому Сатурн обращается вокруг Солнца. В этом пространстве обращается вокруг Солнца несколько планет. Будучи двойным расстоянием от Сатурна до Солнца, оно составляет тысячу пятьсот двадцать шесть миллионов миль, по кругу почти пять тысяч миллионов миль, а по шаровой поверхности почти три тысячи пятьсот миллионов раз по три тысячи пятьсот миллионов квадратных миль.

Но как ни огромна [солнечная система], она всего лишь одна из систем миров. За ней на огромных расстояниях, которые невозможно подсчитать, находятся звезды, называемые неподвижными. Они называются так потому, что не имеют вращательного движения, которым обладают описанные шесть планет, и стоят на месте, как Солнце стоит в центре нашей системы. Поэтому возможно, что каждая из этих неподвижных звезд в свою очередь является Солнцем, окруженным другой системой планет, или миров, хотя и недоступной нашему зрению по причине удаленности, но совершающей такое же вращательное движение, как и наша система планет (worlds), обращающихся вокруг нашего центрального Солнца.

Этот простой ход мысли приводит к тому выводу, что бесконечное пространство должно быть наполнено планетными системами и пространство не более пустынно, чем любая часть земной поверхности, воды и суши.

Попытавшись дать в популярной и легкой форме некоторое представление об устройстве Вселенной, я вернусь к объяснению того, что пытался сделать ранее, а именно как велика польза, вытекающая из того, что творец создал множество миров, таких же, как наш, состоящий из центрального Солнца и шести планет, не считая спутников, по сравнению с идеей создания только одного мира в пустом пространстве.

Преимущества жизни при множественности миров

Я никогда не упускаю из виду ту мысль, что все наше научное знание проистекает из (доступного для нашего взора, а через него и для понимания) обращения вокруг Солнца нескольких планет, или миров, из которых состоит наша система.

Если бы вся материя, содержащаяся в этих шести планетах, была заключена в один шар, то это имело бы для нас то последствие, что не существовало бы никакого движения или его было бы недостаточно для того, чтобы мы могли обладать тем знанием, которым мы обладаем ныне. А ведь из этих наук вытекают все механические искусства, имеющие такое значение для нашего земного счастья и удобства.

Поскольку создатель, таким образом, не сделал ничего напрасно, мы должны верить, что он создал устройство Вселенной, наиболее благоприятствующее человеку. И так как мы видим и чувствуем по опыту, что польза, получаемая нами от такого устройства Вселенной, не существовала бы, будь Вселенная устроена в виде одного шара, мы можем найти по меньшей мере одно основание, по которому было создано множество миров, и это основание порождает благоговейную признательность и восхищение человека.

Однако польза, вытекающая из факта множественности миров, не ограничивается только нами, жителями земного шара. Обитатели каждой из планет нашей солнечной системы имеют те же благоприятные условия для познания, что и мы. Они видят вращательное движение Земли, как мы видим движение их планет. Все планеты вращаются в поле зрения их обитателей, и всем одинаково предоставлена одна и та же всеобщая школа науки. Но познание не останавливается здесь. Система миров, соседняя с нами, в своем вращении открывает своим обитателям те же принципы и школу науки, что и наша система нам. То же повторяется во всем необъятном пространстве.

По мере того как мы познаем размеры и устройство Вселенной, расширяются наши знания не только о всемогуществе творца, но также и о его мудрости и благости. Мысль об одиноком мире, катящемся или покоящемся в безбрежном океане пространства, уступает место радостной идее сообщества миров, так счастливо устроенных, что простым своим движением они служат в назидание человеку. Мы видим, что земля наша изобильна, но забываем о том, насколько это изобилие зависит от научного знания огромного механизма Вселенной.

Но что же после этих размышлений нам следует думать относительно христианской идеи о существовании одного только мира размером, как мы выше показали, не более двадцати пяти тысяч миль? Человек, передвигающийся со скоростью три мили в час в течение двенадцати часов в день, направляясь строго по окружности, обошел бы вокруг него менее чем в два года. Увы! Что это значит в сравнении с громадным океаном пространства и всемогуществом творца?

Откуда тогда могло появиться такое однобокое и странное мнение, по которому всемогущий, обладающий миллионами миров, равно зависящих от его покровительства, должен оставить заботу о всех остальных и явиться умереть на нашей планете из-за того, что, как говорят, мужчина и женщина съели яблоко?

С другой стороны, следует ли нам предположить, что каждый из миров в бесконечном пространстве имел своих Еву, яблоко, змия и искупителя? В таком случае лицу, непочтительно именуемому сыном божьим, а иногда и богом, оставалось бы только путешествовать от одного мира к другому, без конца умирая после очень кратких промежутков пребывания в живых.

О многообразии религий

Именно из-за того, что было отклонено свидетельство, какое представляют собой мироздание и дела божьи для наших чувств, а также [вследствие того, что были отклонены] действия нашего разума над этим свидетельством, было сфабриковано и учреждено такое множество диких и причудливых религиозных систем.

Возможно существование многих религиозных систем, которые не являются дурными в нравственном отношении, а во многих отношениях даже нравственно хороши. Но может существовать только ОДНА истинная религия. И она необходимо должна во всем согласоваться с вечным словом божьим, которое мы созерцаем в его деяниях. Но странная конструкция христианского вероучения такова, что всякое свидетельство, предоставляемое человеку небесами, или прямо противоречит ему, или доводит его до абсурда.

Можно верить, и я всегда с удовольствием убеждаю себя верить в то, что были и существуют люди, убежденные в том, что благочестивый обман может, хотя бы при определенных условиях, принести известное добро. Но однажды предпринятый обман не мог уже впоследствии быть раскрыт, ибо благочестивый обман, как и дурное дело, приобретает пагубную необходимость продолжаться.

Лица, которые первыми проповедовали христианское вероучение и в какой-то мере привнесли в него мораль Иисуса Христа, могли убедить себя, что оно лучше, чем языческая мифология, господствовавшая тогда. От первых проповедников обман перешел ко вторым и к третьим, пока идея о том, что это благочестивый обман, не уступила место убеждению в истинности христианского вероучения, а это убеждение в свою очередь поддерживалось интересами тех, кто кормился его проповедью.

Но хотя это убеждение могло, таким образом, стать почти общим среди мирян, едва ли возможно объяснить непрерывные преследования, в течение нескольких сотен лет обрушивавшиеся на науку и деятелей науки со стороны церкви, иначе как наличием в руках церкви определенных актов или традиций, раскрывавших, что она сама первоначально представляла собой просто благочестивый обман, или иначе как предвидением, что обман этот не удастся сохранить перед лицом свидетельств, доставляемых самим устройством Вселенной.

Показав, таким образом, непримиримость противоречий между реальным словом божьим, как оно существует во Вселенной, и тем, что называют словом божьим, как его показывают в печатной книге, которую всякий человек может сделать, я перейду к трем основным средствам, которые использовались во все времена и, возможно, во всех странах для обмана человечества.

Эти три средства — тайна, чудо и пророчество. Два первых несовместимы с истинной религией, а к третьему всегда необходимо относиться с подозрением.

Что касается тайны, то каждая вещь, которой мы обладаем, в некотором смысле тайна для нас. Наше собственное существование — тайна; весь растительный мир — тайна. Мы не можем объяснить, как желудь, помещенный в грунт, вынуждается к развитию и становится дубом. Мы не знаем, как семя, которое мы высеваем, прорастает и умножается, возвращаясь к нам с таким обильным процентом на столь малый капитал.

Однако факт в отличие от действующей причины не является тайной, ибо мы его видим. Мы знаем также средства, которые мы должны употребить,— положить семя в грунт. Мы знаем поэтому столько, сколько нам необходимо. Что же касается той части процесса, которой мы не знаем, а если бы и знали, то не смогли бы выполнить сами, творец берет ее на себя и выполняет за нас. Для нас это лучше, чем если бы мы были допущены к секрету и вынуждены выполнять операцию сами.

Но хотя всякая сотворенная вещь в этом смысле тайна, нравственная истина может быть названа словом «тайна» не более, чем свет тьмой. Бог, в которого мы веруем,— бог нравственной истины, а не бог тайны или тьмы. Тайна — противник истины. Туман человеческих выдумок — вот что затемняет истину, представляет ее в искаженном виде. Истина никогда не покрывает себя тайной, и тайна, в которую она иногда бывает закутана,— дело ее противника, но не ее самой.

Лучший способ служения богу

Поэтому религия, будучи верой в бога и осуществлением нравственной истины, не может быть связана с тайной. Вера в бога далека от таинственности и проще всех других верований, ибо она возникает в нас, как выше указывалось, по необходимости. А осуществление нравственной истины, или, иными словами, практическое подражание нравственной благости бога, есть не что иное, как наше поведение по отношению друг к другу по примеру того, как сам он благостен ко всем.

Мы не можем служить богу так, как мы служим тем, кто не может обойтись без таких услуг. Поэтому единственная идея служения богу, которую мы можем иметь,— это идея содействия счастью живых существ, которые сотворены богом. Это не может быть осуществлено удалением от общества и затворнической жизнью в состоянии себялюбивой набожности.

Сама природа и идея религии, если можно так выразиться, доказывают с очевидностью, что она должна быть свободна от всякой таинственности. Религия, рассматриваемая как долг, равно обязательна для каждой живой души и поэтому должна быть понятной и постижимой для всех.

Человек не изучает религию, как он изучает секреты и тайны ремесла. Он изучает религиозное учение путем размышления. Религия возникает из воздействия его собственного ума на вещи, которые он видел и о которых ему случалось слышать или читать, а практика присоединяется к этому сама.

Когда люди, из хитрости или с целью благочестивого обмана, основали религиозные учения, которые несовместимы со словом или делом божьим, [выраженными] в творении, и которые не только выходят за пределы человеческого понимания, но и противоречат ему, им необходимо было изобрести или усвоить слово, которое служило бы в качестве преграды воем вопросам, исследованиям и умозрениям. Слово тайна отвечало этой цели, и случилось так, что религия, не имеющая в себе никаких тайн, оказалась окутана туманом тайны.

Поскольку тайна отвечала всем этим намерениям, за нею последовало чудо в качестве эпизодического вспомогательного средства. Первая служит тому, чтобы смутить ум; второе — тому, чтобы сбить с толку чувства. Первая—тарабарщина, второе—ловкость рук.

Но прежде чем идти дальше, выясним, что надо понимать под чудом.

В том же самом смысле, в каком все может быть названо тайной, все может быть названо и чудом, и одна вещь не большее чудо, чем другая. Слон, хотя он и больше размером, чем клещ, не большее чудо, чем последний; гора — не большее чудо, чем атом. Всемогущей силе не труднее создать одно, чем другое, не труднее создать миллион миров, чем один.

Поэтому все является в одном смысле чудом, тогда как в другом смысле чудес не бывает. По сравнению с нашей силой и пониманием все — чудо. И нет никаких чудес по сравнению с силой, совершившей все это. Но поскольку в таком описании не содержится ничего того, что связывается с идеей чуда, необходимо дальнейшее исследование.

Человечество усвоило определенные законы деятельности природы. Чудо же — нечто противоположное действию упомянутых законов. Но пока мы не знаем всего объема этих законов и того, что называют силами природы, мы не в состоянии судить о том, подчиняется нечто, кажущееся нам удивительным или чудесным, природным силам, не подчиняется или противоречит им.

Подъем человека в воздух на несколько миль в высоту содержал бы в себе все, что составляет идею чуда, если бы мы не знали, что можно выделить газ, который в несколько раз легче, чем обычный атмосферный воздух, и вместе с тем достаточно упрут, чтобы баллон, в котором заключен этот газ, не был сжат окружающим воздухом до объема, во столько же раз меньшего.

Подобным же образом извлечение пламени и искр из человеческого тела, столь же видимых, как искры, выбиваемые из кремня стальным кресалом, а также приведение железа или стали в движение без всякого видимого агента могли бы иметь видимость чуда, если бы мы не были знакомы с электричеством и магнетизмом. Да и многие другие эксперименты из области естественной философии показались бы чудом тем, кто не знаком с предметом.

Оживление людей, по-видимому мертвых, как это бывает с утопленниками, также было бы чудом, если бы не было известно, что жизнь может быть приостановлена, не исчезая окончательно.

Кроме того, бывают фокусы, основанные на ловкости рук или совершаемые людьми, действующими по предварительному уговору между собой, которые имеют видимость чуда, а когда распознаны, оказываются не имеющими с чудом ничего общего. Кроме того, существуют механические и оптические обманы. В Париже есть сейчас выставка духов, или призраков, которые, хотя и не выдаются за настоящих, имеют удивительный вид. Поэтому, поскольку мы не знаем предела, до какого могут дойти природа или искусство, нет положительного критерия, который определил бы, что такое чудо. Человечество же, исходя из представления о существовании чудес и веря видимости чуда, постоянно подвергается обману.

Итак, поскольку явления столь обманчивы, а несуществующие вещи бывают сходны с существующими, ничто не может быть более непоследовательным, чем предположение, что всемогущий будет использовать такие средства,— мы называем их чудесами,— что совершающий их подвергается опасности быть заподозренным в обмане, а рассказывающий о них — во лжи. Доктрина же, которую этими средствами хотят подтвердить, становится более похожей на вздорное измышление.

Чудо, сколь бы ни успешен был обман при его помощи,— самое несостоятельное из всех средств, когда-либо предназначавшихся для внушения веры в какую бы то ни было систему или мнение, которым приписано имя религии. Ибо, во-первых, какое бы зрелище ни показывалось с целью внушения этого верования (ведь всякое чудо есть зрелище), оно подразумевает изъян или порочность проповедуемой доктрины.

Во-вторых, оно низводит всемогущего на уровень балаганщика, разыгрывающего всякие трюки с целью позабавить людей, заставить их глазеть и изумляться. Чудо является также самым сомнительным доказательством, какое только можно применить, ибо верование зависит не от того, что называют чудом, а от доверия к его очевидцу. Поэтому истина обладает здесь не лучшими шансами на то, что в нее поверят, чем ложь.

Предположим, я сказал бы, что, когда я сел писать эту книгу, в воздухе появилась рука, взялась за перо и написала все, что вы здесь видите, до единого слова. Поверил бы мне кто-нибудь? Конечно, нет. Поверили бы мне хоть на йоту больше, если бы дело действительно обстояло так? Конечно, нет. Следовательно, если бы произошло настоящее чудо, оно подверглось бы той же участи, что и подделка. Несообразность чудес, даже если бы они действительно происходили, становится поэтому еще большей оттого, что они не; отвечали бы намеченной цели, даже если бы были подлинными.

Если мы вынуждены предположить, что чудо есть нечто совершенно изъятое из закономерности природы, что она должна сойти со своего пути, чтобы оно совершилось, а люди уверяют нас, что они видели чудо, перед человеческим умом встает просто разрешаемый вопрос: что вероятнее — что природа вышла из своих рамок или что люди солгали? Мы никогда не видели в наши времена, чтобы природа выходила из своих рамок; но мы имеем достаточно оснований думать, что за то же самое время ложь была произнесена миллионы раз. Поэтому у нас по меньшей мере миллионы шансов против одного, что сообщивший о чуде солгал.

Рассказ о ките, проглотившем Иону, хотя кит и достаточно велик, чтобы это сделать, в высшей степени похож на чудо. Но больше походило бы на чудо, если бы Иона проглотил кита. В этом случае, как и во всех других, вопрос решался бы так же: что вероятнее — что человек проглотил кита или солгал?

Предположим, однако, что Иона в самом деле проглотил кита, отправился с китом в животе в Ниневию и, для того чтобы убедить народ в истинности этого происшествия, изверг кита натуральной длины и размеров на глазах почтенной публики. Разве люди не уверились бы, что Иона дьявол, а не пророк? Или если бы кит принес Иону в Ниневию и изверг бы его таким же образом, разве не поверили бы люди, что кит не кит, а дьявол, а Иона — один из его отпрысков?

Самым необычайным из чудес, о которых сообщает Новый завет, является история о дьяволе, который унес на себе Иисуса Христа на вершину самой высокой горы и на купол самого высокого храма, откуда показал ему все царства мира, пообещав ему их. Как же случилось, что он не открыл тогда Америки? Или его закопченное высочество интересовался только царствами?

Я слишком уважаю нравственный облик Христа, чтобы поверить, будто он сам рассказывал об этом великом чуде. Нелегко и сообразить, для чего сочинено это. Разве что для того, чтобы надуть знатоков чудес, как это иногда проделывают со знатоками монет времен королевы Анны и вообще собирателями реликвий и древностей. Или для того, чтобы выставить чудеса в смешном виде, превзойдя их, как Дон-Кихот превзошел всех рыцарей. Или, наконец, чтобы повредить вере в чудеса, заставив усомниться, кто же совершил чудо — бог или дьявол. Как бы там ни было, но вера в дьявола должна быть слишком сильна, чтобы можно было поверить в подобное чудо.

С какой бы точки зрения мы ни рассматривали чудеса, их реальность невероятна, а их существование не необходимо. Они не отвечают, как замечено выше, никакой полезной цели. Ведь даже если бы они были истинны, труднее поверить в чудо, чем в очевидный нравственный принцип без всякого чуда.

Нравственный принцип заявляет о себе всем одинаково. Чудо же может быть лишь скоротечной вещью и видимо лишь немногими. Далее, чтобы поверить в чудо на основании сообщения человека, требуется, чтобы вера была перенесена с бога на человека. Поэтому, вместо того чтобы считать рассказы о чудесах свидетельствами в пользу истинности религиозной системы, их следует считать симптомами ее баснословности. Полная и прямая истина с необходимостью отвергает всякие костыли, и характеру басен соответствует их нужда в той поддержке, какую отвергает истина. Так обстоит дело с тайнами и чудесами.

Подобно тому как тайна и чудо берут на себя заботу о настоящем и прошлом, пророчество заботится о будущем и замыкает круг времен веры. Недостаточно знать то, что было сделано; надо еще знать, что будет сделано. Мнимый пророк был мнимым историком грядущих времен, и, если ему случалось, стреляя из лука тысячелетий, отклониться на тысячи миль от мишени, простодушие потомства могло потом сказать, что он поразил цель. А если ему случалось явно промахнуться, то оставалось только предположить, как это было с Ионой и Ниневией, что бог передумал и изменил свое намерение. Какими же глупцами эти баснословные системы считают людей!

Пророки и их пророчества

В первой части этого труда было показано, что первоначальный смысл слов пророк и пророчество изменился и что пророк в современном смысле слова — плод современного изобретения. Ввиду этого изменения смысла слов образы и метафоры еврейских поэтов, а также фразы и выражения, ставшие ныне темными в силу нашего незнакомства с обстоятельствами того времени, когда они применялись, были возведены в ранг пророчества и подвергнуты толкованиям по воле причудливых и тщеславных сектантов, толкователей и комментаторов.

Все непонятное превратилось в пророческое, а незначительное стало знаменательным. Ошибка могла служить пророчеством, а кухонная тряпка — символом.

Если мы понимаем под пророком человека, которому всемогущий сообщил, что такое-то событие произойдет в будущем, то такие люди либо существовали, либо нет. Если они существовали, то надо думать, что о будущем событии было сообщено понятным образом, а не так несвязно и темно, что те, кто слушает, не могут ничего понять, и так двусмысленно, что предсказание подходит почти к любому обстоятельству, которое может произойти впоследствии. Предположить, что всемогущий поступает таким образом с человеком, было бы весьма непочтительно. Тем не менее все пророчества Библии именно таковы.

Однако пророчество, как и чудо, даже если бы оно действительно существовало, не отвечает своему назначению. Те, кому пророчествуют, не могут сказать, пророчествует пророк или просто лжет, действительно ли это было открыто ему или же выдумано им, а если пророчествуемое им или нечто похожее и произойдет среди множества повседневных событий, никто не сможет сказать, предсказал ли он его, угадал ли, или здесь случайное совпадение.

Поэтому пророк — бесполезная и ненужная личность, и самое безопасное — не верить пророкам, чтобы уберечься от обмана.

В целом тайна, чудо и пророчество принадлежат к вымышленной, а не к истинной религии. Они суть средства, с помощью которых в мире распространилось столько Смотрите здесь! Смотрите там!, а религия превратилась в ремесло. Успех одного обманщика поощрял другого, а успокоительные отговорки о том, что можно сотворить некоторое добро, поддерживая благочестивый обман, защищали от угрызений совести.

РЕЗЮМЕ

Ввиду того что я расширил изложение по сравнению с первоначальным намерением, я завершу его, составив резюме целого.

Во-первых, — Идея или вера в слово божье, существующее в печатном, письменном или устном виде, несостоятельна в силу изложенных оснований. Основания эти наряду с другими — отсутствие универсального языка, изменчивость языка, ошибки переводчиков, возможность полного уничтожения такого слова, вероятность его изменения или его полной подделки и навязывания миру в качестве истинного.

Во-вторых, — Мироздание, которое мы видим, есть реальное и вечно существующее слово божье, в котором мы не можем обмануться. Оно провозглашает его мощь, показывает его мудрость, являет доброту и милосердие.

В-третьих, — Нравственная обязанность человека состоит в подражании нравственной доброте и милосердию бога, проявляемым им по отношению ко всем созданиям. Видя ежедневно доброту бога ко всем, мы имеем пример, призывающий всех поступать так же по отношению друг к другу; а следовательно, всякое преследование и всякая месть между людьми, как и жестокость по отношению к животным, есть нарушение нравственного долга.

Я не беспокоюсь о том, каково будет [мое] дальнейшее существование. Я удовлетворяюсь верой вплоть до положительного убеждения, что сила, давшая мне существование, способна продолжить его в любой форме и любым способом, каким ей будет угодно,— с этим телом или без него. И мне кажется более вероятным, что я буду продолжать существовать после того, как прекратится мое теперешнее существование, чем-то, что я должен был существовать до того, как оно началось.

Наверно, известно, что в одном пункте все нации земли и все религии сходятся — все верят в бога; вещи, в которых они расходятся,— это преувеличения, добавленные к этой вере. Поэтому, если когда-нибудь универсальной религии суждено восторжествовать, это не будет вера в нечто новое, но избавление от преувеличений и вера, тождественная первоначальной. Адам, если такой человек когда-либо существовал, был создан деистом; но тем временем пусть каждый, в соответствии с данным ему правом, следует той религии и исповеданию, какие он предпочитает.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Предшествующее закончено мной 28 декабря 1793 г. Вечером [этого дня] я пошел в отель «Филадельфия» (бывший Уайт-отель), пассаж де Пти-Пер, где я квартировал прежде, когда приехал в Париж в связи с избранием меня членом Конвента. Но, прожив там около девяти месяцев, я перебрался на улицу Фобур, Сен-Дени, в поисках большего уединения, чем то, каким я мог пользоваться в центре города.

Встретившись в отеле «Филадельфия» с компанией американцев, я согласился провести с ними вечер. А поскольку моя квартира находилась в полутора милях отсюда, я заказал постель здесь же, в отеле. Примерно в двенадцать часов компания разошлась, и я отправился прямо в постель. Около четырех часов утра я был разбужен стуком в дверь моего номера. Открыв ее, я увидел гвардейцев и хозяина отеля. Гвардейцы сообщили мне, что явились арестовать меня, и потребовали ключи от моих бумаг. Я впустил их, оделся и немедленно отправился с ними.

Случилось так, что Аршиль Одибер, из Кале, был тогда в отеле, и я попросил отвести меня в его комнату. Когда мы пришли туда, я сказал конвоирам, что остановился в отеле только на ночь, что я печатаю книгу и часть ее находится в Мэзон Бретань, улица Жакоб. Я пожелал, чтобы они отвели меня сначала туда, что они и сделали.

Типография, где печаталась книга, находилась поблизости от Мэзон Бретань, где жили полковник Блэкдэн и Джоэл Барлоу из Соединенных Штатов Америки. Я попросил Джоэла Барлоу сличить корректурные листы с рукописью, когда они выйдут из печати. Остальная часть рукописи, с 32-й по 76-ю страницу, находилась у меня на квартире. Кроме необходимости собрать воедино все части работы, чтобы публикация не была прервана по причине моего заключения или чего-либо другого, что могло со мной приключиться, мне нужно было, чтобы при осмотре моих бумаг присутствовал кто-либо из американских граждан, поскольку у меня хранилась переписка с президентом конгресса генералом Вашингтоном, министром иностранных дел г-ном Джефферсоном и покойным Бенджамином Франклином. Поэтому мне могло оказаться необходимым послать составленный протокол конгрессу.

Оказалось, что Джоэл Барлоу получил только один лист корректуры, который он сличил с рукописью и отослал обратно в типографию.

Затем вместе с Джоэлом Барлоу мы пошли на мою квартиру, а конвоиры или комиссары взяли с собой переводчика Комитета Общественной Безопасности. Я был удовлетворен тем, что они произвели осмотр моих бумаг со всей строгостью; справедливость требует отметить, что они делали это не только вежливо, но и выказывая уважение к моей личности.

Я показал им остальную часть рукописи моей книги. Переводчик просмотрел ее и возвратил мне, сказав: «Интересная работа. Она принесет много добра». Я показал ему также другую рукопись, предназначенную для Комитета Общественного Спасения. Она была озаглавлена: «Наблюдения относительно торговли между Соединенными Штатами Америки и Францией».

Когда осмотр моих бумаг был закончен, конвой препроводил меня в Люксембургскую тюрьму. Там они оставили меня, как бы сожалея о не заслуженной мной судьбе. Я предложил написать под протоколом, что они исполнили данный им приказ со всей вежливостью, но они отказались.

 

Часть вторая

ПРЕДИСЛОВИЕ

В первой части «Века разума» я упоминал, что давно собирался опубликовать мои мысли о религии, но первоначально отложил это намерение до более позднего периода моей жизни, рассматривая этот свой труд как последний. Однако обстоятельства, сложившиеся во Франции в конце 1793 г., побудили меня не откладывать его далее. Справедливые и гуманные принципы революции, которые философия распространяла вначале, были оставлены. Та идея, всегда столь же опасная для общества, сколь и унизительная для всевышнего, что священники могут отпускать грехи, хотя она как будто бы и не существовала более, притупила чувство человечности и подготовила людей к совершению любых преступлений.

Нетерпимый дух церковных гонений проник в политику; трибунал, величаемый революционным, занял место инквизиции, а гильотина—место костра. Я видел гибель многих моих ближайших друзей, ежедневно видел, как других влекли в тюрьму, и имел основания полагать, а также получал предупреждения о том, что та же опасность приближается ко мне.

В столь неблагоприятных условиях я начал первую часть «Века разума». Кроме того, у меня не было ни Библии, ни Нового завета, на которые я мог бы сослаться. А ведь я выступал против обеих. Я не мог достать их. Несмотря на это, я написал книгу, которую ни один человек, верящий в Библию и пишущий со всеми удобствами, имея под рукой целую библиотеку церковных книг, не может опровергнуть.

К концу декабря 1793 г. был сделан запрос и принято решение исключить иностранцев из Конвента. Таковых было всего двое: Анахарсис Клоотс и я. Я видел, что Bourbon de l'Oise в своей речи по поводу этого запроса особо указывал на меня.

Поняв после этого, что мне осталось провести на свободе лишь несколько дней, я сел за работу, чтобы как можно скорее довести ее до конца. Я не закончил ее. В том виде, как она появилась, она была оставлена не более чем за шесть часов до того, как, около трех часов утра, стража явилась за мной с приказом, подписанным двумя комитетами — Общественного Спасения и Общественной Безопасности, чтобы арестовать меня как иностранца и отправить в Люксембургскую тюрьму.

Я сумел, по пути туда, зайти к Джоэлу Барлоу и передать ему рукопись книги, поскольку она была бы в большей безопасности у него, чем у меня в тюрьме. Не зная, как может сложиться во Франции судьба и автора и книги, я поручил ее покровительству граждан Соединенных Штатов.

Справедливость требует сказать, что конвоиры, выполнявшие приказ, и переводчик Комитета Общественной Безопасности, сопровождавший их и обследовавший мои бумаги, обращались со мной не только вежливо, но и с уважением. Смотритель Люксембурга Бенуа, человек с добрым сердцем, как и вся его семья, выказывал мне, насколько это было в его силах, свою дружбу, пока оставался на этом посту. Он был смещен с него, арестован и отдан под суд по злостному навету, однако оправдан.

После того как я пробыл в Люксембурге около трех недель, американцы, находившиеся тогда в Париже, в полном составе направились в Конвент, чтобы потребовать моего освобождения как их соотечественника и друга. Но президент Вадье, бывший также и председателем Комитета Общественной Безопасности и подписавший приказ о моем аресте, ответил, что я родился в Англии. После этого я ничего более не слышал о событиях за стенами тюрьмы вплоть до падения Робеспьера девятого термидора — 27 июля 1794 г.

Примерно за два месяца до этого события у меня началась лихорадка, которая имела все признаки смертельной и от последствий которой я так и не оправился. Вот тогда-то я с удовольствием вспомнил о том, что написал первую часть «Века разума» и искренне поздравил себя. Я мало надеялся тогда выжить, а другие надеялись на это и того меньше. Поэтому я на собственном опыте по совести проверил свои принципы.

У меня было тогда трое товарищей по камере: Джозеф Ваннюль (Vanhuele) из Брюгге, Шарль Бастини и Мишель Рубенс (Rubyns) из Лувена. Постоянное и заботливое внимание этих трех друзей, днем и ночью, я вспоминаю с благодарностью и отмечаю с удовольствием. Случилось, что врач (д-р Грэхэм) и хирург г-н Бонд из свиты генерала О'Хара были тогда в Люксембурге. Я не спрашивал себя, удобно ли будет им, как английским подданным, что я выражу им мою благодарность, но я укорял бы себя, если бы не сделал этого. Я благодарен также врачу Люксембурга д-ру Маркоски.

У меня есть основания думать, что эта болезнь сохранила мне жизнь, ибо других причин я не вижу. Среди бумаг Робеспьера, изучавшихся Комиссией депутатов и о которых было доложено Конвенту, имеется следующая собственноручная запись Робеспьера: «Demander, que Thomas Paine soit décrété d'accusation, pour l'intérêts de l'Amerique autant que de la France». (Потребовать, чтобы в интересах как Америки, так и Франции Томасу Пейну был вынесен обвинительный приговор.)

По какой причине это намерение не было приведено в исполнение, я не знаю и не могу узнать и потому объясняю это тем, что сообщение о моей болезни сделало его невозможным.

Конвент, насколько был в силах, исправил несправедливость, публично и единодушно пригласив меня вновь стать его членом. Я принял приглашение, чтобы показать, что могу перенести обиду, не позволив ей повлиять на мои принципы и симпатии. Нельзя отрекаться от правильных принципов на том основании, что они были нарушены.

С тех пор как я оказался на свободе, я видел несколько публикаций, одни из которых были написаны в Америке, другие в Англии в ответ на первую часть «Века разума». Если авторов могут развлечь подобные упражнения, я не буду их прерывать. Они могут писать против моей книги и против меня сколько им угодно. Они оказывают мне большую услугу, чем сами того желают, и я не возражаю, чтобы они писали и дальше. Однако, прочитав вторую часть, хотя она и не написана им в ответ, они найдут, что им следует вернуться к своей работе и снова плести свою паутину. Ведь та, что была сплетена сначала, сметена.

Они обнаружат теперь, что я обзавелся Библией и [Новым] заветом, и могу сказать, что нашел их гораздо хуже, чем думал. Если я в чем-либо и ошибся в первой части «Века разума», так только в том, что высказывался о некоторых частях этих книг лучше, чем они того заслуживают.

Я вижу, что все мои оппоненты в той или иной мере обращаются за помощью к тому, что они называют свидетельством Священного писания и авторитетом Библии. Они так мало понимают в предмете, что путают спор о подлинности со спором о доктринах. Но я выведу их на правильный путь, чтобы, если уж им заблагорассудится писать еще, они знали, с чего начать.

Октябрь 1795 г.

Томас Пейн

Глава первая. О ВЕТХОМ ЗАВЕТЕ

Часто говорится, что с помощью Библии можно доказать все что угодно. Но прежде чем признать что-либо доказанным Библией, надо доказать, что истинна сама Библия. Ведь если Библия не истинна или ее истинность сомнительна, она перестает служить авторитетом и быть доказательством чего бы то ни было.

Все христианские комментаторы Библии, все попы и проповедники навязывали миру Библию как абсолютную истину и слово божье. Они спорили, бранились и предавали друг друга анафеме по поводу предполагаемого значения ее отдельных частей и отрывков. Один говорил, что такое-то место означает то-то, тогда как другой утверждал прямо противоположное, а третий — что место это не означает ни то, ни другое, а нечто отличное от двух первых. И это они называли толкованием (understanding) Библии.

Случилось так, что все виденные мной ответы, относящиеся к первой части «Века разума», написаны священниками. Эти благочестивые мужи, как и их предшественники, спорят, бранятся и толкуют Библию. Каждый из них понимает ее по-своему, но лучше всех остальных. Они ни в чем не согласны между собой, за исключением того, что говорят своим читателям: «Томас Пейн не понимает Библии».

Вместо того чтобы напрасно тратить время и горячиться в брюзгливых догматических спорах о различных положениях Библии, они должны знать, а если не знают, то им следует это сообщить, что в первую очередь надо уразуметь, достаточно ли имеется оснований для того, чтобы считать Библию словом божьим, или нет.

В книге этой говорится о делах, совершенных якобы по прямому повелению бога, которые столь же оскорбляют человечность и нравственную справедливость, как и то, что совершили Робеспьер, Каррье, Жозеф Ле-Бон во Франции, английское правительство в Индии или какой-либо иной убийца в новейшие времена. Мы читаем в книгах, приписываемых Моисею, Иисусу [Навину] и т. д., что они (израильтяне) тайком нападали на целые народы, которые, как показывает история, не нанесли им никакой обиды. «Они предавали все эти народы мечу; они не щадили ни старых, ни малых; они совершенно истребляли мужчин, женщин и детей; они не оставляли ни одной живой души». Такие выражения повторяются в этих книгах со злорадной свирепостью. Но уверены ли мы, что вещи эти происходили в действительности? Уверены ли мы, что творец человека уполномочил совершать эти дела? Уверены ли мы, что книги, рассказывающие нам об этом, написаны на основании его авторитета?

Древность сказки не доказывает ее истинности. Наоборот, это симптом того, что она выдумана, ибо, чем более древней претендует быть история, тем более сходна она с легендой. Происхождение каждого народа окутано преданиями, и предания евреев столь же заслуживают подозрения, как и любые другие.

Приписывать всемогущему совершение актов, которые по своей природе и согласно всем законам нравственной справедливости являются преступлениями, такими, как всякое убийство, и особенно убийство детей,— дело нешуточное. Библия говорит нам, что убийства эти совершались по прямому повелению бога.

Значит, чтобы поверить Библии, мы должны совершенно разувериться в нравственной справедливости бога. Ибо чем могли прогневить его плачущие или улыбающиеся дети? Чтобы без ужаса читать Библию, мы должны подавить все, что только есть в человеческом сердце нежного, чувствительного и милосердного. Если бы у меня не было других доказательств вымышленности Библии, одного этого было бы достаточно, чтобы определить мой выбор.

Но в дополнение к нравственному свидетельству против Библии я приведу далее другие доказательства такого рода, что даже священник не сможет их отвергнуть, и покажу, что нет оснований полагаться на то, что Библия — слово божье.

Прежде чем перейти к такому исследованию, я покажу, чем Библия отличается от всех других писаний древности по характеру свидетельств, необходимых для установления ее подлинности. Это тем более следует сделать, что адвокаты Библии, отвечая на первую часть «Века разума», заявили, особенно это подчеркивая, что подлинность Библии установлена так же достоверно, как и подлинность любой другой древней книги, как будто наша уверенность в подлинности одной книги может стать основой нашей веры в подлинность другой.

Я знаю лишь одну древнюю книгу, которая повелительно требует всеобщего согласия и веры,—Евклидовы «Начала геометрии». Основное здесь то, что книга эта содержит самоочевидные доказательства, совершенно независимые от ее авторства и всего, что связано со временем, местом и обстоятельствами ее написания. Содержание этой книги имело бы такое же значение, как и сейчас, если бы она была написана кем-либо еще, была анонимна или автор ее был неизвестен. Ведь достоверное знание того, кто был ее автором, не влияет на достоверность содержания книги.

Но дело обстоит иначе, когда речь идет о книгах, приписываемых Моисею, Иисусу [Навину], Самуилу и др. Эти книги — свидетельства, а свидетельствуют они о совершенно невероятных событиях. Поэтому вся наша уверенность в подлинности этих книг основывается, во-первых, на уверенности, что они [действительно] были написаны Моисеем, Иисусом [Навином], Самуилом и т. д., а во-вторых, на доверии к их показаниям.

Мы можем верить в первое, т. е. в авторство определенного лица, но не в само показание, подобно тому как мы можем поверить, что такой-то дал соответствующее показание, но не поверить в истинность показания.

Если же будет обнаружено, что книги, приписываемые Моисею, Иисусу [Навину] и Самуилу, не были ими написаны, сразу рушатся и авторитет и подлинность этих книг, ибо не может быть поддельного и вымышленного показания. Не может быть и анонимного показания, особенно если оно касается невероятных по своей природе вещей вроде разговора с богом лицом к лицу или остановки солнца и луны по приказу человека.

Большая часть других древних книг создана гениями. Таковы книги, приписываемые Гомеру, Платону, Аристотелю, Демосфену, Цицерону и т. д. Следовательно, и здесь авторство несущественно для оценки этих работ, ибо, будучи творениями гения, они имели бы те же достоинства, будь они даже анонимными.

Никто не верит в повесть о Трое в том виде, как она передается Гомером, ибо Гомером восхищаются только как поэтом. Достоинства же поэта остаются, если даже рассказываемая им история вымышлена. Но если мы перестанем верить в то, что рассказывают нам авторы Библии (например, Моисей), как мы не верим в события, о которых рассказывает Гомер, то, по нашей оценке, Моисей будет просто обманщиком.

Мы верим древним историкам, от Геродота до Тацита, поскольку они сообщают о возможных и вероятных событиях, и не более. Если бы мы верили им во всем, мы должны были бы поверить и в те два чуда, которые, как рассказывает Тацит, совершил император Веспасиан, излечив хромого и слепого, причем тем же способом, что и Иисус Христос, по словам его историков. Мы должны были бы поверить также в чудо, на которое ссылается Иосиф,— в то, что море Памфилийское расступилось, чтобы пропустить Александра и его армию, точно так же, как Красное море в книге Исхода.

Подлинность этих чудес удостоверена, так же как и подлинность библейских чудес, однако мы в них не верим. Следовательно, надежность свидетельств, необходимых для обеспечения веры в невероятные по своей природе события, говорится ли о них в Библии или еще где-нибудь, должна быть намного выше, чем тех, которых достаточно для нашей веры в естественные и возможные вещи. Поэтому защитники Библии не должны рассчитывать на то, что мы поверим в Библию потому, что верим в то, что утверждается в других древних книгах. Ведь в утверждения этих книг мы верим лишь постольку, поскольку утверждаемое ими возможно и вероятно или самоочевидно, как книга Евклида; или же мы восхищаемся ими за изящество, как Гомером; или одобряем их, потому что они положительны, как произведения Платона, или здравы, как писания Аристотеля.

Предпослав эти рассуждения, я продолжу исследование подлинности Библии, начав с так называемого Пятикнижия Моисея: книг Бытия, Исхода, Левит, Чисел и Второзакония. Я собираюсь показать, что книги эти подложны и что Моисей не является их автором. Далее я докажу, что они не были написаны ни во времена Моисея, ни ранее, чем несколько столетий спустя; что они не более как попытка написать историю жизни Моисея и его времен, а также времен еще более ранних, предпринятая какими-то очень невежественными и глупыми сочинителями спустя несколько сот лет после смерти Моисея, совсем так, как ныне пишут о событиях, которые произошли, на деле или предположительно, несколько сот или тысяч лет тому назад.

Доказательства этого я возьму из самих этих книг и ограничусь только ими. Если бы я обратился за доказательствами к кому-либо из древних писателей, которых защитники Библии называют нечестивыми, то эти защитники Библии стали бы оспаривать их свидетельства, как я оспаривал их собственные. Поэтому я встану на их собственную почву и противопоставлю им их собственное оружие — Библию.

Во-первых, нет положительного доказательства того, что Моисей был автором этих книг. Представление о его авторстве совершенно ни на чем не основано и почерпнуто неизвестно откуда. Стиль и манера, которыми написаны эти книги, совершенно не позволяют поверить или даже предположить, что они написаны Моисеем, ибо в них другое лицо совершенно явно говорит о Моисее.

Книги Исхода, Левит и Чисел (ибо в Бытии все относится ко временам до Моисея, а на него самого нет и намека) целиком написаны в третьем лице. Там всегда говорится: господь сказал Моисею, или Моисей сказал господу, или Моисей сказал народу, или народ сказал Моисею. Так пишут историки, рассказывая о лицах, жизнь и деятельность которых они описывают. Могут сказать, что человек может говорить о себе в третьем лице и что Моисей делал то же. Но предположение ничего не доказывает, и, если защитники авторства Моисея не имеют ничего, кроме предположений, им лучше молчать.

Но даже если мы признаем за Моисеем право говорить о себе в третьем лице — человек ведь волен говорить о себе каким угодно образом,— если мы это допустим, то Моисей неизбежно будет выглядеть смешным и нелепым. Например, в книге Чисел (гл. 12, ст. 3) говорится: «Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле».

Если Моисей говорил это о самом себе, то он был не кротчайший из людей, но самым тщеславным и надменным из наглецов. Защитники же Библии могут здесь встать на ту сторону, которая им более по нраву, ибо обе направлены против них. Если Моисей не был автором, книги не авторитетны; если же он был автором, то ему нельзя доверять, потому что хвастаться кротостью — противоположно кротости: это ложь, заключенная в самом чувстве.

Стиль Второзакония еще очевиднее показывает, что Моисей не был его автором. Способ изложения здесь драматургический: писатель начинает с короткого вступительного рассуждения, а затем вводит Моисея в роли говорящего. Когда же Моисей заканчивает свою речь, он (писатель) вновь берет слово и говорит сам, пока снова не выведет Моисея. Наконец, он заканчивает сцену рассказом о смерти, похоронах и личности Моисея.

Эта смена говорящих происходит в книге четырежды. С первого стиха первой главы и до конца пятого стиха говорит автор. Затем он вводит Моисея, произносящего свою речь, и она продолжается до конца 40-го стиха четвертой главы. Здесь автор оставляет Моисея и рассказывает в исторической манере о том, что произошло вследствие того, что, как предполагают, Моисей говорил при жизни и что автор изложил в драматургической манере.

Автор вновь возвращается к предмету в первом стихе пятой главы, хотя он только говорит, что Моисей созвал сынов Израиля. Затем он вводит, как прежде, Моисея, и его речь продолжается до конца 26-и главы. То же самое он делает в начале 27-й главы, и Моисей говорит до конца 28-й главы. В 29-й главе вновь автор говорит на протяжении всего первого стиха и в первой строке второго стиха, где в последний раз вводит Моисея, и заставляет его говорить до конца 33-й главы.

Закончив пересказ речей Моисея, автор сам появляется на сцене и говорит на протяжении всей последней главы. Он начинает с того, что рассказывает читателю о том, как Моисей взошел на вершину Фасги; увидел оттуда землю, которая была (говорит автор) обещана Аврааму, Исааку и Иакову; [затем говорит], что Моисей скончался там, в земле Моавитской, но никто не знает, где его могила, до сего дня, т. е. до того времени, когда жил автор Второзакония. Затем автор говорит нам, что Моисею было сто десять лет от роду, когда он умер; что зрение его не притупилось, а его природные силы не ослабли. Он заканчивает словами о том, что с тех пор в Израиле не было пророка, подобного Моисею, пророка, которого, говорит этот анонимный писатель, господь знал бы лицом к лицу.

Показав, насколько это позволяют данные грамматики, что Моисей не был автором этих книг, я перейду после нескольких замечаний относительно противоречий автора Второзакония к доказательству (путем исторического и хронологического исследования содержания этих книг) того, что Моисей не был их автором потому, что он не мог им быть. А из этого следует, что нет оснований верить, будто бесчеловечная и ужасная резня мужчин, женщин и детей, о которой рассказывается в этих книгах, была совершена по велению бога. Защищать нравственную справедливость бога против клеветы Библии — долг всякого истинного деиста.

Кто бы ни был этим автором Второзакония (ибо оно — анонимная книга), он пишет темно и часто противоречит самому себе в своем рассказе о Моисее.

Рассказав, как Моисей взошел на вершину Фасги (а ниоткуда не явствует, что он сошел с нее снова), он говорит нам, что Моисей скончался там, в стране Моавитской, и он похоронил его в долине в стране Моавитской. Но поскольку прежде не упоминается местоимение он, неизвестно, кто этот он, схоронивший Моисея. Если автор имеет в виду, что Он (бог) похоронил его, то как мог он (автор) об этом узнать? Или почему мы (читатели) должны ему верить? Ведь мы не знаем, кто был писатель, рассказывающий нам об этом, ибо Моисей, без сомнения, не мог сам рассказать, где его похоронили.

Автор говорит нам также, что ни один человек не знает, где могила Моисея, до сего дня, т. е. до того времени, когда жил автор. Но как тогда он узнал, что Моисей похоронен в долине в земле Моавитской? Ведь писатель этот жил долгое время спустя. А из его выражения до сего дня, указывающего на большой промежуток времени, прошедший после смерти Моисея, явствует, что он определенно не был на его похоронах. С другой стороны, невозможно, чтобы сам Моисей мог сказать, что ни один человек не знает, где находится могила. Делать Моисея автором книги — значит уподобить его ребенку, который, играя, спрятался и кричит: «Никто меня не найдет»; никто не найдет Моисея!

Этот писатель нигде не говорит, откуда он взял речи, которые вложены им в уста Моисея. Поэтому мы имеем право заключить, что он или сочинил их сам, или записал их из устного предания. И то и другое вероятно, ибо в пятой главе он приводит список заповедей, четвертая из которых отличается от четвертой заповеди в двадцатой главе Исхода.

В книге Исхода говорится, что блюсти день субботний следует, «ибо,— говорит заповедь,— в шесть дней создал господь небо и землю, море и все, что в них, а в день седьмой почил». Во Второзаконии же приводится тот довод, что в этот день сыны Израиля вышли из Египта, и «потому,— гласит заповедь,— и повелел тебе господь бог твой соблюдать день субботний». Здесь не упоминается о сотворении мира, как в книге Исхода не упоминается об исходе из Египта.

Во Второзаконии о законах Моисея говорится много такого, чего нельзя найти в других книгах. Таков, например, бесчеловечный и дикий закон (гл. 21, ст. 18, 19, 20, 21), который дает право родителям, отцу и матери, подвергать своих детей убиению камнями за упрямство.

Но священнослужители всегда были довольны Второзаконием, ибо в нем проповедуется десятина. Из этой книги они заимствовали фразу (гл. 25, ст. 4): «...не заграждай рта волу, когда он молотит», применив ее к собиранию десятины. Нельзя не заметить, что они поместили ее в оглавлении, хотя она представляет собой всего один стих, менее двух строк. О священники, священники! Во имя десятины вы готовы уподобить себя волу!

Хотя и невозможно установить личность автора Второзакония, нетрудно увидеть, что он был по профессии иудейским священником, который жил, как я покажу в ходе исследования, по меньшей мере на триста пятьдесят лет позже Моисея.

Теперь я буду говорить об исторических и хронологических свидетельствах. Хронология, которую я буду использовать,— библейская хронология. Ведь я не собираюсь выходить за пределы Библии, чтобы что-либо доказать, но хочу, чтобы сама Библия доказала исторически и хронологически, что Моисей не является автором приписываемых ему книг. Поэтому было бы кстати сообщить читателю (по крайней мере тому, кто не имел возможности узнать это), что в пространных изданиях Библии, как и в некоторых малых [изданиях], на каждой странице напечатаны на полях хронологические данные с целью показать, за сколько лет до рождества Христова происходили или должны были происходить те исторические события, о которых рассказывается на данной странице. Они определяют, следовательно, и промежуток времени между историческими событиями.

Я начну с книги Бытия. В 14-й главе книги Бытия рассказывается о Лоте, взятом в плен в битве между четырьмя царями с одной стороны и пятью — с другой. Когда о пленении Лота узнал Авраам, он вооружил всю челядь и отправился спасать Лота от пленивших его. Он преследовал их до Дана (ст. 14).

Чтобы показать, как выражение преследовал их до Дана. применяется мной в данном случае для хронологического исследования, я приведу два примера: один из американской, другой из французской истории.

Город в Америке, ныне именуемый Нью-Йорком, первоначально назывался Новым Амстердамом. Город во Франции, позже названный Гавр Марат, ранее назывался Гавр де Грас. Новый Амстердам был переименован в Нью-Йорк в 1664 г., а Гавр де Грас в Гавр Марат — в 1793 г. И если бы был найден хотя бы и недатированный документ, в котором упоминался бы Нью-Йорк, это свидетельствовало бы о том, что он не мог быть составлен до того, как Новый Амстердам был переименован в Нью-Йорк, т. е. до 1664 г., а должен был быть написан позже или по крайней мере в течение этого года. Подобным же образом любой недатированный документ, в котором упоминается название Гавр Марат, содержит в себе доказательство того, что он написан после переименования Гавра де Грас в Гавр Марат, т. е. не раньше 1793 г. или по меньшей мере в течение этого года.

А теперь я подобным же образом докажу, что города Дан не было ни во времена Моисея, ни много лет спустя и, следовательно, что Моисей не мог быть автором книги Бытия, где рассказывается о том, как Авраам преследовал врагов, пленивших Лота, до Дана. Место, называемое в Библии Даном, первоначально было языческим городом Лаис. Когда племя данов захватило этот город, он был переименован в Дан, в память Дана, прародителя этого племени и правнука Авраама.

Чтобы доказать это, достаточно обратиться от книги Бытия к 18-й главе книги Судей. Там говорится (ст. 27), что они (сыны Дановы) «пошли в Лаис, против народа спокойного и беспечного, и побили его мечом, а город сожгли огнем» (Библия полна убийств). Затем они «построили снова город и поселились в нем» (ст. 28) и «нарекли имя городу: Дан, по имени отца своего Дана, сына Израилева; а прежде имя городу тому было: Лаис» [ст. 29].

Этот рассказ о сынах Дановых, овладевших Лаисом и переименовавших его в Дан, помещен в книге Судей сразу после смерти Самсона. Смерть же Самсона, как говорят, последовала в 1120 г. до рождества Христова, а Моисей умер в 1451 г., и, следовательно, город этот был назван Даном не раньше, чем на 331 г. после смерти Моисея.

В книге Судей наблюдается поразительная путаница в историческом и хронологическом расположении материала. Последние пять глав в том виде, как они помещены в книге — семнадцатая, восемнадцатая, девятнадцатая, двадцатая и двадцать первая, хронологически стоят раньше всех предшествующих глав. Они должны стоять на двадцать восемь лет раньше шестнадцатой главы, на двести шестьдесят шесть лет раньше пятнадцатой, на двести сорок пять лет раньше тринадцатой, на сто девяносто пять лет раньше девятой, на девяносто лет раньше четвертой и на пятнадцать лет раньше первой главы. Это указывает на недостоверность и ненадежность самой Библии.

Согласно хронологическому порядку, Лаис был взят и переименован через двадцать лет после смерти Иисуса [Навина], который был преемником Моисея. В исторической же последовательности, [исходя из того], как это событие расположено в Библии, оно произошло через триста шесть лет после смерти Иисуса Навина и через триста тридцать один год после смерти Моисея. Но и то и другое исключает авторство Моисея в отношении книги Бытия, ибо, согласно обоим утверждениям, во времена Моисея не было города под названием Дан. Автор книги Бытия, согласно этому, должен быть человеком, который жил после того, как город Лаис получил название Дан. Кто он был, никто не знает, и потому книга Бытия анонимна и неавторитетна.

Я приступлю теперь к изложению другого исторического и хронологического свидетельства и на его основании также покажу, что Моисей не был автором книги Бытия.

В тридцать шестой главе книги Бытия дана генеалогия сыновей и потомков Исава, называвшихся едомитами, т. е. поименный список царей Едома. По перечислении их, в ст. 31, говорится: «Вот цари, царствовавшие в земле Едома, прежде царствования царей у сынов Израилевых».

Если бы мы нашли недатированный документ, в котором, говоря о событиях прошлого, автор упомянул бы, что они произошли до того, как в Америке был созван конгресс или во Франции Конвент, это доказывало бы, что документ этот не мог быть написан до того, как в Америке был созван конгресс или во Франции Конвент, а только после этого. Следовательно, он не мог быть написан тем, кто умер до того, как был созван конгресс в одной стране или Конвент в другой.

В истории, как и в разговоре, нет ничего обычнее ссылки на факт вместо даты. И это естественно: во-первых, факт запечатлевается в памяти лучше, чем дата, во-вторых, факт включает в себя дату и служит тому, чтобы возбудить сразу две мысли. Такой способ выражения с помощью приведения обстоятельств вместе с тем подразумевает, что факт, на который ссылаются,— факт прошедший.

Когда кто-нибудь говорит: это произошло до того, как я женился, или до того, как родился мой сын, или до того, как я уехал в Америку, или до того, как я уехал во Францию, то становится совершенно понятно, что говорящий был женат, имел сына, бывал в Америке или во Франции. Язык не допускает использования такого способа выражения в ином смысле. И когда где-либо встречается подобное выражение, его можно понять лишь в указанном смысле, в каком оно только и могло быть использовано.

Поэтому цитированный мной отрывок «Вот цари, царствовавшие в земле Едома, прежде царствования царей у сынов Израилевых» мог быть написан лишь после того, как начал царствовать первый царь у сынов Израилевых. А значит, книга Бытия, не будучи написана Моисеем, не могла быть написана по меньшей мере до времени Саула.

Таков позитивный смысл отрывка, но выражение царей подразумевает более чем одного царя, по меньшей мере двух, и это относят его ко времени Давида. А если взять, фразу в самом широком ее значении, то она означает весь период Еврейского государства вообще.

Если бы мы встретились с этим стихом в какой-либо части Библии, содержащей признание того, что она написана после того, как в Израиле стали править цари, то было бы невозможно не заметить этого. Да так и есть. Две книги Паралипоменон, в которых дается история всех царей Израиля, содержат указание на то, что они написаны после возникновения еврейского царства, и фактически это так. И тот стих, который я цитировал, как и все остальные стихи 36-й главы книги Бытия, повторяется слово в слово в первой главе Паралипоменон, начиная с 43-го стиха.

Именно там автору и имело смысл сказать, как он говорит в первой книге Паралипоменон (гл. 1, ст. 43) : «Вот цари, царствовавшие в земле Едома прежде царствования царей у сынов Израилевых», поскольку он собирается привести и приводит список царей, царствовавших в Израиле. И так как невозможно, чтобы то же самое выражение могло быть употреблено ранее этого периода, можно определенно доказать со всей достоверностью, какую способно дать историческое повествование, что эта часть книги Бытия взята из Паралипоменон, что книга Бытия возникла позднее Паралипоменон и, вероятно, не древнее книги Гомера или басен Эзопа, если допустить, что Гомер, как показывают хронологические таблицы, был современником Давида или Соломона, а Эзоп жил примерно в конце существования Еврейского государства.

Отнимите от книги Бытия веру в то, что Моисей является ее автором, на чем только и зиждется странное мнение, что все это — слово божье, и от книги Бытия не останется ничего. Она превратится в анонимную книгу рассказов, басен, преданий, бессмыслицы и явной лжи. История о Еве и змие, о Ное и его ковчеге низводится тогда до уровня арабских сказок, лишенных к тому же занимательности, а россказни о людях, живших по восемьсот — девятьсот лет, становятся такой же сказкой, как и языческий миф о бессмертии гигантов.

Помимо того, Библия рисует характер Моисея таким ужасным, какой только можно себе представить. Если эти рассказы верны, то он был негодяем, который первым начал вести войны из религиозных соображений или под их предлогом; под этой личиной или в подобном ослеплении он совершал беспрецедентные в истории народов зверства. Я приведу лишь один пример.

Когда еврейская армия вернулась из одного своего разбойного и смертоубийственного набега, то сообщается следующее (Числ., гл. 31, ст. 13): «И вышли Моисей и Элеазар священник и все князья общества навстречу им из стана.

14. И прогневался Моисей на военачальников, тысяченачальников и стоначальников, пришедших с войны,

15. И сказал им Моисей: (для чего) вы оставили в живых всех женщин?

16. Вот они, по совету Валаамову, были для сынов Израилевых поводом к отступлению от господа в угождение Фегору, за что и поражение было в обществе господнем;

17. Итак убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте;

18. А всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте в живых для себя».

Среди самых отвратительных негодяев, которые когда-либо в истории человечества оскверняли имя человека, невозможно найти большего, чем Моисей, если только рассказ этот истинен. Он приказал зарезать мальчиков, истребить матерей и изнасиловать дочерей.

Пусть каждая мать поставит себя в положение той матери, у которой один ребенок убит, другой осужден на позор, а сама она находится в руках палача. Пусть каждая дочь поставит себя в положение дочерей, предназначенных в жертву убийцам ее матери и брата. Как она будет себя чувствовать? Тщетно мы будем пытаться обмануть природу, ибо природа идет своим путем, а религия, искажающая установленные ею общественные связи, есть ложная религия.

За этим отвратительным приказом следует подсчет украденного добра и его дележ. И именно здесь пошлость поповского лицемерия увеличивает перечень их преступлений. Стих 37. «И дань господу из мелкого скота шестьсот семьдесят пять;

38. Крупного скота тридцать шесть тысяч, и дань из них господу семьдесят две.

39. Ослов тридцать тысяч, и дань из них господу шестьдесят один;

40. Людей шестнадцать тысяч, и дань из них господу тридцать две души».

Короче говоря, все, что содержится в этой главе, как и в других частях Библии, слишком потрясает человечность и благопристойность, чтобы читать или слушать об этом. Ведь из 35-го стиха этой главы видно, что число девочек, предназначавшихся для изнасилования по приказу Моисея, было тридцать две тысячи.

Люди вообще не представляют себе той безнравственности, которой пронизано это мнимое слово божье. Погрязнув в предрассудках, они принимают на веру, что Библия истинна и хороша. Они не допускают сомнения в ней. Они привносят выработанные ими самими идеи милосердия всемогущего в книгу, которая, как их учат, написана его властью. О небо! А ведь Библия совсем не то; она — книга лжи, безнравственности и кощунства. Ибо может ли быть большее кощунство, чем приписать безнравственность человека воле всемогущего?

Но вернемся к доказательству того, что книги, приписываемые Моисею, не были им написаны и что Библия подложна. Два приведенных мной примера достаточны для того, чтобы обесценить подлинность книги, претендующей на то, что она появилась за четыреста или пятьсот лет до событий, о которых в ней говорится как о фактах. Ведь таких вещей, как преследование их до Дана или цари, царствовавшие над сынами Израиля, не оправдает даже тщетная претензия на пророчество. Они выражены грамматически прошедшим временем, а сказать, что можно пророчествовать в прошедшем времени, было бы настоящим идиотизмом.

Но в этих книгах разбросано много других отрывков, доказывающих то же самое. В книге Исхода (тоже приписываемой Моисею) говорится (гл. 16, ст. 34) : «Сыны Израилевы ели манну сорок лет, доколе не пришли в землю обитаемую; манну ели они, доколе не пришли к пределам земли Ханаанской».

Ели ли сыны Израиля манну или нет и чем была эта самая манна — род мелких грибов или какое-нибудь другое растительное вещество, обычное в той стране,— это не играет роли в моей аргументации. Все, что я хочу показать,— это то, что Моисей не мог написать этого рассказа, поскольку его содержание выходит за пределы жизни Моисея. Согласно Библии (но книга эта столь лжива и противоречива, что не знаешь, чему верить, если в ней вообще чему-либо можно верить), Моисей умер в пустыне и так и не достиг пределов земли Ханаанской. Следовательно, он не мог сказать, что делали или что ели сыны Израиля, когда пришли туда.

Этот рассказ об употреблении в пищу манны, написанный, как нам говорят, Моисеем, охватывает время до Иисуса [Навила], преемника Моисея. Как видно из книги Иисуса [Навина], после того как сыны Израиля перешли реку Иордан и подошли к границам земли Ханаанской (кн. Иис. Нав., гл. 5, ст. 12) : «А манна перестала падать на другой день после того, как они стали есть произведения земли, и не было более манны у сынов Израилевых, но они ели в тот год произведения земли Ханаанской».

Но еще более замечательный пример содержится во Второзаконии. Показывая, что Моисей не мог быть автором этой книги, он в то же время показывает, каких нелепых понятий о великанах придерживались в то время. В третьей главе Второзакония, среди прочих завоеваний Моисея, описывается взятие в плен Ога, царя Васанского (ст. 12): «Ибо только Ог, царь Васанский, оставался из Рефаимов. Вот, одр его, одр железный, и не в Равве ли он у сынов Аммоновых: длина его девять локтей, а ширина его четыре локтя, локтей мужеских».

Один локоть равен 1 футу 9,888 дюйма; длина одра поэтому была 16 футов 4 дюйма, а ширина — 7 футов 4 дюйма; ложе, достойное великана. Хотя это свидетельство не является столь прямым и позитивным, как в предыдущих случаях, оно с точки зрения исторической достоверности весьма убедительно и веско и сильнее самого сильного свидетельства в пользу обратного утверждения [о подлинности].

Между прочим, автор, чтобы доказать существование упомянутого великана, упоминает его одр как древнюю реликвию и говорит: «Не в Равве ли он у сынов Аммоновых?» — подразумевая, что это именно так. В Библии часто утверждение осуществляется таким образом. Но Моисей не мог этого сказать, ибо Моисей не мог ничего знать ни о Равве, ни о том, что там было.

Равва не была городом, принадлежавшим этому великану-царю, не была она и одним из тех городов, которые завоевал Моисей. Поэтому узнать, что одр этот находится в Равве, а тем более его точные размеры, возможно стало лишь тогда, когда Равва была взята, что произошло не менее чем через четыреста лет после смерти Моисея. Об этом смотри вторую книгу Самуила [Царств] (гл. 12, ст. 26): Иоав (военачальник Давида) «воевал против Раввы Аммонитской и взял почти царственный город».

Я не собираюсь указывать на все противоречия в указаниях времени, места и обстоятельств, которыми изобилуют книги, приписываемые Моисею и которые, как доказывается, не могли быть написаны ни Моисеем, ни в его времена. Поэтому я перейду к книге Иисуса [Навина] и покажу, что Иисус вовсе не автор этой книги и что она анонимна и неавторитетна. Доказательства, которые я буду развивать, содержатся в самой книге; я не выйду за пределы Библии в поисках свидетельств против мнимой подлинности Библии. Ложное свидетельство всегда хорошо говорит против себя самого.

Согласно первой главе книги Иисуса [Навина], он был непосредственным преемником Моисея. Более того, в отличие от Моисея он был военачальником и пробыл вождем израильского народа двадцать пять лет, т. е. от смерти Моисея, которая, согласно библейской хронологии, последовала в 1451 г. до Р. X., и до 1426 г. до Р. X., когда, согласно той же хронологии, Иисус [Навин] умер.

Поэтому если в упомянутой книге, написанной якобы Иисусом, мы найдем упоминания о событиях, происшедших после смерти Иисуса, то будет очевидно, что Иисус не мог быть ее автором. Очевидно будет также, что книга эта не могла быть написана ранее самого позднего из фактов, упомянутых в ней. По своему характеру книга эта ужасна. Это военная история грабежей и убийств, столь же диких и зверских, как и те, которые приписываются его предшественнику по низости и лицемерию — Моисею. Как и первые книги, она кощунственна, ибо приписывает эти преступления воле всемогущего.

Прежде всего книга Иисуса Навина, как и предшествующие, написана в третьем лице. Пишет явно историк Иисуса, ибо нелепо и тщеславно со стороны Иисуса [Навина] было бы писать, как это сказано о нем в последнем стихе шестой главы: «И слава его носилась по всей земле». А теперь я перейду непосредственно к доказательству.

В 24-й главе, ст. 31, говорится: «И служил Израиль господу во все дни Иисуса и во все дни старейшин, которых жизнь продлилась после Иисуса». Скажите во имя здравого смысла, мог ли Иисус написать, что совершили люди после его смерти. Рассказ этот явно написан неким историком, жившим после смерти не только Иисуса, но и старейшин, которые пережили его.

В книге Иисуса [Навина] содержится несколько весьма общих отрывков, говорящих о времени и свидетельствующих, что книга была написана гораздо позже того времени, когда жил Иисус [Навин], хотя они и не указывают по способу исключения, подобно вышеприведенному отрывку, точного времени. Так, в цитированном месте совершенно опущено время, прошедшее между смертью Иисуса и смертью старейшин. И свидетельство это убедительно доказывает, что книга не могла быть написана раньше смерти последнего из них.

Хотя места, на которые я ссылаюсь и которые собираюсь цитировать, не дают возможности путем исключения определить время написания книги, они подразумевают, что это произошло намного позже смерти старейшин. Таков отрывок (гл. 10, ст. 14), где после того, как сообщалось о том, как по приказу Иисуса солнце остановилось над Гаваоном, а луна над долиной Аиалонской (сказка, способная лишь позабавить детей), говорится: «И не было такого дня ни прежде, ни после того, в который господь (так) слушал бы гласа человеческого».

Эта сказка о солнце, остановившемся над горой Гаваон, и луне, остановившейся над долиной Аиалонской,— одна из тех басен, которые сами разоблачают себя. Такое событие не могло остаться неизвестным всему миру. Половина жителей земли удивлялась бы, что солнце не взошло, другая половина — почему оно не село. Предание об этом было бы всеобщим достоянием. Однако ни один народ мира не знает ничего о таком событии.

А почему должна была остановиться луна? К чему лунный свет в дневное время? Как поэтический образ это недурно и походит на слова из песни Деворы и Барака: «С неба сражались, звезды с путей своих сражались с Сисарою». Но это слабее фигурального заявления Магомета людям, пришедшим упрекать его в упрямстве. «Приди вы,— сказал он,— ко мне с солнцем в правой руке и с луной в левой, я не сверну с пути». Чтобы Иисусу превзойти Магомета, ему пришлось бы сунуть солнце и луну в карман, принести их, как Гай Фокс нес свой потайной фонарь, и вынуть во всем блеске, когда бы они ему понадобились.

Возвышенное и смешное часто столь близки, что их трудно разделить. От великого до смешного один шаг, так же как от смешного до великого. Рассказ этот, впрочем, если отвлечься от поэтической фантазии, указывает на невежество Иисуса [Навина], ибо ему следовало скорее приказать земле остановиться.

Время, подразумеваемое выражением «после этого», т. е. после этого дня, будучи сопоставлено совсем временем, прошедшим до него должно, для того чтобы отрывок имел смысл, означать большой промежуток времени. Например, было бы смешно сказать так на следующий день или на следующей неделе, на следующий месяц или год. Поэтому, для того чтобы оттенить значение описываемого чуда, о котором нам рассказывают, и предшествующего времени, на которое намекает такое выражение, промежуток этот должен составлять столетия. Менее чем сто лет было бы просто смешно, а менее двухсот едва ли допустимо.

О весьма отдаленном, но неопределенном времени говорится также в 8-й главе, где после рассказа о взятии города Гай в 28-м стихе сказано: «И сожег Иисус Гай и обратил его в вечные развалины, в пустыню, до сего дня». Вновь это повторяется в стихе 29, где, сообщив о гайском царе, которого Иисус повесил, а затем похоронил у городских ворот, автор замечает: «... и набросали над ним большую груду камней, которая уцелела даже до сего дня», т. е. до того времени, когда жил автор книги Иисуса [Панина]. То же повторяется и в 10-й главе [ст. 27], где после рассказа о пяти царях, которых Иисус повесил на пяти деревьях, а потом бросил в пещеру, сказано: «И привалили большие камни к отверстию пещеры, которые там даже до сего дня».

Перечислив несколько подвигов Иисуса, племена и города, которые он покорил или пытался покорить, автор говорит (гл. 15, от. 63) : «Но Иевусеев, жителей Иерусалима, не могли изгнать сыны Иудины, и потому Иевусеи живут с сынами Иуды в Иерусалиме даже до сего дня». Возникает в связи с этим вопрос, когда же иевусеи и сыны Иуды жили вместе в Иерусалиме? Но поскольку об этом снова говорится в первой главе книги Судей, я воздержусь от замечаний, пока не дойду до этой последней.

Показав, таким образом, на материале самой книги Иисуса [Навина] и не прибегая к дополнительным источникам, что Иисус не является ее автором и что она анонимна, а следовательно, и не авторитетна, я приступлю к книге Судей.

Книга Судей явно анонимна, а потому она даже не претендует на название слова божьего. Она не имеет даже номинального поручителя; она — совершенная сирота.

Книга начинается теми же выражениями, что и книга Иисуса [Навила]. Последняя начинается (гл. 1, ст. I): «По смерти Моисея» и т. д., а книга Судей: «По смерти Иисуса» и т. д. Уже это, а также сходство стиля обеих книг показывает, что они написаны одним автором, но кто он — совершенно неизвестно. Книга доказывает только, что он жил намного позже времени Иисуса [Навина]. Ибо, хотя книга начинается так, как будто она следует за смертью Иисуса, вторая ее глава представляет собой краткое изложение [событий] всей книги, которая, согласно библейской хронологии, описывает историю трехсот шести лет, т. е. от смерти Иисуса Навина в 1426 г. до Р. X. и до смерти Самсона в 1120 г. до Р. X. и только за двадцать пять лет до того, как Саул отправился искать ослов своего отца и был сделан царем. Но есть веские основания думать, что она была написана по меньшей мере не раньше времен Давида, так же как и книга Иисуса Навина.

В первой главе книги Судей автор, объявив о смерти Иисуса Навина, приступает к рассказу о том, что произошло между сынами Иуды и исконными обитателями земли Ханаанской. В этом месте автор, неожиданно упомянув в 7-м стихе Иерусалим, непосредственно затем, в 8-м стихе, между прочим, поясняет: «И воевали сыны Иудины против Иерусалима и взяли его». Следовательно, книга не могла быть написана до того, как Иерусалим был взят. Читатель вспомнит здесь приведенную мной ранее цитату из 15-й главы, стих 63, книги Иисуса [Навина], где говорится, что иевусеи живут с сынами Иуды в Иерусалиме до сего дня, что означает время, когда была написана книга Иисуса Навина.

Приведенные уже мной доказательства того, что рассматриваемые мной до сих пор книги не были написаны ни теми, кому они приписываются, ни даже долгое время после их смерти, если такие лица действительно существовали, столь обильны, что я готов придать последнему отрывку меньшее значение, чем я вправе это сделать. Ибо, если можно верить Библии, Иерусалим не был взят до царствования Давида. А следовательно, книги Иисуса [Навина] и Судей не были написаны до царствования Давида, которое началось через триста семьдесят лет после смерти Иисуса [Навина].

Город, впоследствии названный Иерусалимом, первоначально назывался Иеву или Иевуси и был столицей иевусеев. Сообщение о взятии Давидом этого города находится во второй книге Самуила [Царств] (гл. 5, ст. 4 и сл.); равным образом в 1-й книге Паралипоменон (гл. 14, ст. 4 и сл.). Ни в одной части Библии не упоминается, что его когда-либо ранее захватывали, и в пользу такого мнения нет никаких указаний.

Ни во второй книге Царств, ни в Паралипоменонах не говорится, что они совершенно истребили мужчин, женщин и детей; что они не оставили ни одной живой души, как это говорится о других их завоеваниях. А умолчание, наблюдаемое здесь, подразумевает, что город был взят на условиях капитуляции и что иевусеи, его исконные обитатели, продолжали жить в нем после сдачи. Поэтому сообщение в книге Иисуса [Навина] о том, что иевусеи живут вместе с сынами иудиными в Иерусалиме до сего дня, не соответствует никакому иному времени, кроме как по взятии города Давидом.

Показав теперь, что все книги Библии, от Бытия до Судей, не аутентичны, я перейду к книге Руфи, праздной, аляповатой истории, глупо рассказанной неизвестно кем, о бродячей деревенской девице, скрытно сожительствующей со своим двоюродным братом Воозом. Хорошенький предмет, нечего сказать, для слова божья! Тем не менее это одна из лучших книг в Библии, ибо в ней нет убийств и грабежей.

Вслед за этим я перехожу к двум книгам Самуила, чтобы показать, что эти книги не были написаны ни Самуилом, ни раньше, чем спустя долгое время после него, а также что они, как и все предшествующие книги, анонимны и не авторитетны.

Чтобы убедиться, что книги эти были написаны намного позже времен Самуила и, следовательно, не им, необходимо только прочесть рассказ о Сауле, отправившемся искать отцовских ослов, и о его встрече с Самуилом, у которого Саул осведомляется о потерянных ослах, как сейчас глупые люди идут к знахарю узнать о потерянных вещах.

Рассказывая о Сауле, Самуиле и ослах, автор говорит об этом не как о только что случившемся, но как о давнем происшествии уже в те дни, когда жил сам автор. Он рассказывает на языке, употреблявшемся в то время, когда жил Самуил, что заставляет его разъяснять историю в терминах того времени, когда жил он сам.

Самуил в сообщении о нем в первой из книг, [1-я Царств] (гл. 9), называется прозорливцем; и Саул спрашивает о нем именно так (ст. 11): «Когда они» (Саул и его слуга) «поднимались вверх в город, то встретили девиц, вышедших черпать воду, и сказали им: есть ли здесь прозорливец?» Затем Саул пошел согласно указанию этих девиц и встретил Самуила, не узнав его, и сказал ему (ст. 18): «Скажи мне, где дом прозорливца?» А Самуил ответил Саулу: «Я прозорливец» [ст. 19].

Человек, написавший книгу Самуила, передает эти вопросы и ответы на языке или выражениями того времени, когда они якобы были произнесены. Когда же автор книги писал ее, эти выражения уже вышли из употребления, и он нашел необходимым разъяснить их. В 9-м стихе он говорит: «Прежде у Израиля, когда кто-нибудь шел вопрошать бога, говорили так: пойдем к прозорливцу. Ибо тот, кого называют ныне пророком, прежде назывался прозорливцем».

Как я уже сказал, это подтверждает, что рассказ о Сауле, Самуиле и ослах был древним уже в то время, когда была написана книга Самуила, и что, следовательно, Самуил не писал ее и эта книга не подлинна.

Но если мы углубимся в эти книги, станет еще более очевидным, что Самуил не был их автором, ибо в них говорится о вещах, которые происходили через несколько лет после смерти Самуила. Самуил умер прежде Саула; в 1-й книге Самуила [Царств] (гл. 28) сказано, что Саул и колдунья из Аэндора вызвали Самуила после того, как он умер. Но события, о которых рассказывается в этих книгах, совершались в течение остальных лет жизни Саула и до конца жизни Давида, бывшего преемником Саула.

Рассказ о смерти и похоронах Самуила (о чем сам он не мог написать) содержится в 25-й главе первой книги Самуила [Царств]. Хронология относит это событие к 1060 г. до Р. X. Однако первая книга доводится до 1056 г. до Р. X., т. е. до смерти Саула, которая последовала через четыре года после смерти Самуила.

Вторая книга Самуила [Царств] начинается рассказом о событиях, которые совершились не ранее четырех лет по смерти Самуила. Она начинается с царствования Давида, который был преемником Саула, и продолжается до конца царствования Давида, т. е. сорок три года после смерти Самуила. Поэтому сами книги положительно доказывают, что они не были написаны Самуилом.

Я исследовал теперь все книги в первой части Библии, книги, которые названы именами лиц, якобы бывших их авторами, и которые церковь, именующая себя христианской, навязывает миру как писания Моисея, Иисуса [Навина] и Самуила. Я раскрыл и доказал ложность этих претензий.

Что скажете теперь вы, попы всех сортов, говорившие и писавшие против первой части «Века разума»? Неужели перед лицом такой массы доказательств вы еще имеете смелость выходить на свои кафедры и продолжать навязывать эти книги своим прихожанам в качестве трудов писателей, вдохновленных свыше, и слова божьего, когда доказано со всей возможной очевидностью, что те, кого вы выдаете за авторов, не являются таковыми и вы сами не знаете, кто же были на деле авторы этих книг?

Что еще придумаете вы для продолжения этого богохульного обмана? Что еще предложите вы против чистой и нравственной религии деизма в поддержку вашей системы лжи, идолопоклонства и мнимого откровения? Если бы жестокие и смертоносные приказы, которыми полна Библия, и бесчисленные мучения мужчин, женщин и детей, которым они подвергались в силу этих приказов, были приписаны кому-либо из ваших друзей, чью память вы уважаете, то, как только была бы раскрыта ложность этих обвинений, вы зарделись бы от удовольствия и прославились, защищая оскорбленную память друга.

Но ужасным рассказам Библии вы внимаете и слушаете их с черствым безразличием — то ли потому, что погрязли в жестокости суеверий, то ли потому, что не чувствуете интереса к репутации вашего творца. Доказательства того, что Библия неавторитетна, которые я уже привел и еще приведу в ходе исследования, смогут, уязвив упрямство попов, облегчить и успокоить умы миллионов. Они освободят их от всех мрачных мыслей о всемогущем, которые попы и Библия внушили им и которые постоянно противоречат всем их идеям о его нравственной справедливости и благоволении.

Теперь я перехожу к двум [последним] книгам Царств и двум книгам Паралипоменон. Все эти книги историчны и посвящены главным образом жизни и деяниям еврейских царей, которые вообще-то представляли собой шайку мошенников. Но это касается нас не более, чем римские императоры или гомеровская история Троянской войны.

Кроме того, поскольку эти книги анонимны и мы ничего не знаем об их авторе или его репутации, нам невозможно узнать, в какой степени можно верить тому, что в них сообщается. Как и все другие древние истории, они похожи на смесь выдумки и были, возможного и невозможного. Давность же времени и удаленность места, как и изменение обстоятельств, сделали их устарелыми и неинтересными.

Я использую эти книги главным образом для того, чтобы сравнить их друг с другом и с прочими частями Библии и показать путаницу, противоречивость и бесчеловечность этого мнимого слова божьего.

Первая [третья] книга Царств начинается с царствования Соломона, т. е. согласно хронологии, от 1015 г. до Р. X., а вторая [четвертая] книга кончается 588 г. до Р. X., вскоре после царствования Седекии, которого Навуходоносор, взяв Иерусалим и покорив евреев, увел пленником в Вавилон. Эти две книги охватывают период времени в 427 лет.

Две книги Паралипоменон представляют собой историю тех времен и в общем тех же лиц, изложенную другим автором. Ведь нелепо было бы предположить, чтобы один и тот же автор дважды изложил одну и ту же историю.

Первая книга Паралипоменон (после того, как в первых девяти главах дается генеалогия от Адама до Саула) начинается с царствования Давида, а последняя книга кончается, как и вторая [четвертая] книга Царств, вскоре после царствования Седекии, около 588 г. до Р. X. Два последних стиха последней главы захватывают время еще на 52 года вперед, т. е. до 536 г. Но стихи не принадлежат к этой книге, как я покажу, говоря о книге Ездры.

Две книги Царств, кроме истории Саула, Давида и Соломона, правивших всем Израилем, содержат краткий рассказ о жизни 17-ти царей и одной царицы, именовавшихся царями Иудеи, и 19-ти, именовавшихся царями Израиля, ибо сразу после смерти Соломона еврейская нация раскололась на две части, которые избрали особых царей и вели между собой самые жестокие войны.

Эти две книги не более как история убийств, предательств и войн. Жестокости, которые евреи обычно практиковали по отношению к хананеянам, в чью страну они варварски вторгались по мнимому велению бога, они столь же яростно применяли теперь друг к другу. Едва ли половина их царей умерла своей смертью. В некоторых же случаях целые семьи истреблялись с целью обезопасить преемника, который через несколько лет, а иногда и несколько месяцев или того меньше разделял их судьбу. В десятой главе второй [четвертой] книги Царств содержится рассказ о двух корзинах, наполненных детскими головами, числом семьдесят, и выставленных у городских ворот. То были дети Ахава, убитые по приказу Ииуя, которого Елисей, якобы человек божий, помазал царем Израиля, чтобы он совершил это кровавое деяние и умертвил своего предшественника.

А в рассказе о царствовании Менаима, одного из царей Израиля, который убил Селлума, процарствовавшего только месяц, говорится (2-я [4-я] Царств, гл. 15, ст. 16), что Менаим разрушил город Типсах, ибо ему не открыли ворот, и всех беременных женщин в нем разрубил.

Предположив, что всемогущий отличил какой-либо народ именем своего избранного народа, мы должны были бы предположить, что народ этот являет всему остальному миру пример своей благочестивостью и человечностью, но не является народом злодеев и головорезов, какими были древние евреи. Народ, развращенный такими чудовищами и обманщиками, как Моисей и Аарон, Иисус [Навин], Самуил и Давид, и подражавший им, своим варварством и жестокостью превзошел все известные нам народы.

Если мы не будем упрямо закрывать глаза и ожесточать свои сердца, то невозможно не видеть, невзирая на давнишние предрассудки, навязанные уму, что лестное название богоизбранного народа не что иное, как ложь, которую придумали еврейские попы и вожди с целью прикрыть свою низость и которую стали проповедовать христианские попы, иногда столь же развращенные, а часто и столь же жестокие.

В двух книгах Паралипоменон повторяется изложение тех же преступлений. Но история в нескольких местах прерывается автором, опускающим то и дело царствование того или иного царя. Здесь, как и в книгах Царств, автор так часто переходит от царей Иуд ей к царям Израиля и от царей Израиля к царям Иудеи, что рассказ непонятен для читателя.

История в этой книге порой противоречит самой себе. Например, во второй [четвертой] книге Царств (гл. 1, ст. 17) говорится, хотя и весьма двусмысленно, что после смерти Охозии, царя израильского, вместо него воцарился Иорам (из дома Ахавова) [и что это было] на второй год [царствования] Иорама, сына Иосафатова, царя иудейского. В главе 8, стих 16, той же книги говорится, что в пятый год [царствования] Иорама, сына Ахава, царя израильского, воцарился Иорам, сын Иосафатов, царь иудейский. То есть в одной главе говорится, что Иорам, царь израильский, начал царствовать на второй год царствования Иорама иудейского, а в другой — что Иорам иудейский начал царствовать на пятый год [царствования] Иорама израильского.

В одной книге сообщается о происшедших якобы при таких-то царях необычайных событиях, о которых нет ни слова в другой, где рассказывается о том же царе. Например, два первых соперничавших царя после смерти Соломона были Ревоам и Иеровоам. В первой [третьей] книге Царств (гл. 12 и 13) рассказывается, что в то время, когда Иеровоам приносил жертвы и совершал воскурение, человек, называемый здесь божьим человеком, произнес: «Жертвенник, жертвенник! так говорит господь: вот, родится сын дому Давидову, имя ему Иосия, и принесет на тебе в жертву священников высот, совершающих на тебе курение, и человеческие кости сожжет на тебе» (гл. 13, ст. 2). «Когда царь услышал слово человека божия, произнесенное к жертвеннику в Вефиле, то простер Иеровоам руку свою от жертвенника, говоря: возьмите его. И одеревенела рука его, которую он простер на него, и не мог он поворотить ее к себе» [ст. 4].

Можно думать, что столь необыкновенный случай (о котором говорят как о каре), происшедший с вождем одной из партий после разделения израильтян на два народа, если он истинен, должен был быть рассказан в обеих книгах. Но хотя в последующие времена люди верили всему, что пророки им говорили, похоже на то, что сами эти пророки или историки не верили друг другу. Они слишком хорошо знали друг друга.

В книге Царств содержится также длинный рассказ об Илии. Он продолжается несколько глав и заключается словами (2-я [4-я] Царств (гл. 2, ст. 11)): «Когда они шли и дорогою разговаривали, вдруг явилась колесница огненная и кони огненные, и разлучили их обоих и понесся Илия в вихре на небо». Гм! Как ни чудесен этот случай, автор Паралипоменон не упоминает о нем, хотя и упоминает имя Илии. Он не говорит ничего и об истории, рассказанной во второй главе той же книги Царств, насчет детей, звавших Елисея плешивым, и о том, как этот божий человек (ст. 24) «оглянулся и увидел их и проклял их именем господним. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка». Он обходит молчанием также и историю, рассказанную во второй [четвертой] книге Царств (гл. 13), о том, что, когда в гробнице, где был похоронен Елисей, хоронили человека, покойник, когда его опускали (ст. 21), коснулся костей Елисея и ожил и встал на ноги свои.

Нам не говорят, похоронили ли покойника, несмотря на то что он ожил и встал на ноги, или же вытащили его обратно. Обо всем этом автор Паралипоменон молчит, как молчал бы об этом любой современный автор, который не решается подвергнуться обвинению во лжи или по меньшей мере преувеличении.

Но хотя эти два историка могут отличаться друг от друга в отношении тех сказок, которые они рассказывают, они одинаково молчат о лицах, именуемых пророками, писания которых наполняют последующую часть Библии.

Исайя, который жил во времена Езекии, упоминается в книгах Царств и Паралипоменон, когда авторы говорят об этом царствовании. Но [здесь], за исключением, самое большее, одного или двух случаев, когда о них говорится лишь крайне бегло, не идет речь ни об одном из пророков. Не упоминается даже о самом их существовании, хотя, согласно библейской хронологии, они жили в то время, когда писались эти книги; некоторые же из них — задолго до того.

Если эти пророки, как их называют, были в свое время такими важными лицами, как их изображают с тех пор составители Библии, попы и комментаторы, то чем объяснить, что ни одна из этих книг ничего не говорит о них?

Как я уже сказал, история доводится в книгах Царств и Паралипоменон до 588 г. до Р. X. Теперь пора исследовать, кто из пророков жил до этого времени.

Вот таблица всех пророков с указанием времени, когда они жили, согласно хронологии, указанной в первых главах каждой из книг пророков, а также [с указанием того], за сколько лет до написания книг Царств и Паралипоменон они жили.

Эта таблица не делает чести ни библейским историкам, ни библейским пророкам. Я оставляю на долю священников и комментаторов, весьма ученых в мелочах, разрешить сей неудобный вопрос и найти основание, по какому авторы книг Царств и Паралипоменон обходят этих пророков, которых я рассматривал в первой части «Века разума» просто как поэтов, таким же унизительным молчанием, каким современные историки обошли бы Питера Пиндара.

Таблица пророков

Имена Годы до Р. Х. Годы до на писания Царств и Паралипоменон Примечания
Исайя 760 172 Упоминается
Иеремия 629 41 Упоминается только в последней главе Паралипоменон
Иезекииль 595 7 Не упоминается
Даниил 607 19 Не упоминается
Осия 785 97 Не упоминается
Иоиль 800 212 Не упоминается
Амос 789 199 Не упоминается
Авдий 789 199 Не упоминается
Иона* 862 274  
Михей 750 162 Не упоминается
Наум 713 125 Не упоминается
Аввакум 620 38 Не упоминается
Софония 630 42 Не упоминается
Аггей После 588    
Захария
Малахия

* Во второй [четвертой] книге Царств (гл. 14, ст. 25) упоминается имя Ионы в рассказе о восстановлении пределов Израиля Иеровоамом; но дальше о нем ничего не говорится, не упоминается ни в книге Ионы, ни о его миссии в Ниневию, ни о его встрече с китом.

Еще одно замечание о книге Паралипоменон, после чего я перейду к обзору остальных книг Библии.

Рассматривая книгу Бытия, я цитировал отрывок из 36-й главы (ст. 31), который с очевидностью указывает на время после того, как цари начали царствовать над сынами Израиля. Я показал, что стих этот дословно совпадает с текстом Паралипоменон (гл. 1, ст. 43), где он помещен в соответствии с порядком исторических событий, тогда как в книге Бытия такого соответствия нет. Из Паралипоменон была также взята большая часть 36-й главы. Я показал также, что книга Бытия, хотя она и стоит на первом месте в Библии и приписывается Моисею, была сфабрикована каким-то неизвестным лицом уже после того, как была написана книга Паралипоменон, т. е. не ранее восьмисот шестидесяти лет после смерти Моисея.

Доказательства, которые я привожу для подтверждения этого, точны и состоят всего лишь из двух частей. Во-первых, как я уже утверждал, отрывок в книге Бытия относится по времени к Паралипоменонам. Во-вторых, книга Паралипоменон, к которой относится этот отрывок, была еще не начата по меньшей мере спустя восемьсот шестьдесят лет после Моисея. Чтобы это доказать, нам стоит только заглянуть в тринадцатый стих третьей главы первой книги Паралипоменон, где автор, излагая генеалогию потомков Давида, упоминает Езекию. А именно при Езекии, в 588 г. до Р. X., а следовательно, более чем через 860 лет после Моисея, Навуходоносор покорил Иерусалим.

Те, кто, будучи полны суеверий, хвастали древностью Библии, и в частности книг, приписываемых Моисею, поступали так безо всякого исследования и без какого-либо авторитетного свидетельства, кроме того, что один легковерный человек сообщал это другому. Что же касается исторических и хронологических свидетельств, то самая первая из библейских книг написана более чем на триста лет позже книги Гомера и относится примерно к тому же времени, что и «Басни» Эзопа.

Я не защищаю нравственность Гомера. Наоборот, я думаю, что его книги полны тщеславия и направлены на возбуждение безнравственных и вредных понятий о чести. Что же касается Эзопа, то, хотя его нравственность в общем хороша, басни его часто жестоки. А жестокость басен приносит сердцу, особенно детскому, больше вреда, чем их мораль — пользы.

Разделавшись теперь с книгами Царств и Паралипоменон, я перейду к очередной книге — Ездры.

Для доказательства беспорядочности, с какой было составлено мнимое слово божье — Библия, и неопределенности ее автора нам достаточно взглянуть на первые три стиха книги Ездры и два последних — Паралипоменон. Как же надо было кроить и тасовать тексты, чтобы три первых стиха Ездры оказались двумя последними стихами Паралипоменон или два последних стиха Паралипоменон — тремя первыми Ездры? Или авторы их не знали своих собственных работ, или составители не знали авторов.

Два последних стиха Паралипоменон: Три первых стиха Ездры:
Ст. 22. А в первый год Кира, царя Персидского, во исполнение слова господня, сказанного устами Иеремии, возбудил господь дух Кира, царя Персидского, и он велел объявить по всему царству своему, словесно и письменно, и сказать: Ст. 1. В первый год Кира, царя Персидского, во исполнение слова господня из уст Иеремии, возбудил господь дух Кира, царя Персидского, и он повелел объявить по всему царству своему, словесно и письменно:
Ст. 23. Так говорит Кир, царь Персидский: все царства земли дал мне господь, бог небесный, и он повелел мне построить ему дом в Иерусалиме, что в Иудее. Кто есть из вас—из всего народа его, (да будет) господь бог его с ним, и пусть он туда идет. Ст. 2. Так говорит Кир, царь Персидский: все царства земли дал мне господь, бог небесный, и он повелел мне построить ему дом в Иерусалиме, что в Иудее.
  Ст. 3. Кто есть из вас, из всего народа его, да будет бог его с ним, и пусть он идет в Иерусалим, что в Иудее, и строит дом господа, бога Израилева, того бога, который в Иерусалиме.

Последний стих в Паралипоменонах неожиданно обрывается и кончается в середине фразы словами «туда идет», не обозначая куда. Эта неожиданная остановка и появление одних и тех же стихов в разных книгах показывают, как я уже сказал, беспорядочность Библии и невежество, проявленные при ее составлении, а также то, что ее составители не имели никаких авторитетных оснований, согласно которым они могли действовать, как мы не имеем ныне никаких авторитетных оснований доверять их работе.

Видимостью определенности обладает в книге Ездры только время, когда она была написана, т. е. непосредственно после возвращения евреев из вавилонского пленения, около 536 г. до Р. X. Ездра (который, согласно еврейским комментаторам, то же лицо, что и Ездрас в апокрифах) был одним из вернувшихся, и он, возможно, написал рассказ о пленении.

Неемия, чья книга следует за книгой Ездры, также был одним из вернувшихся и также, возможно, написал о том же в книге, носящей его имя. Но рассказы эти ничто для нас или для кого бы то ни было. Они интересны только евреям, как часть истории их народа; но они такое же слово божье, как и любая история Франции, или Рапеновская «История Англии», или история любой другой страны.

Но даже в исторических вопросах нельзя полагаться ни на одного из этих писателей. Во второй главе Ездры автор приводит список племен и семей, а также точное число людей в каждом [племени и каждой семье], вернувшейся из Вавилона в Иерусалим. Этот перечень вернувшихся как будто должен быть одной из главных целей написания книги, но в нем содержится ошибка, разрушающая замысел всего предприятия.

Автор начинает список следующим образом: «Сыновей Пароша две тысячи сто семьдесят два» (гл. 2, ст. 3). «Сыновей Сафатии триста семьдесят два...» (ст. 4). И таким манером он продолжает перечислять все семьи, а в 64-м стихе он подводит итог и говорит, что «все общество вместе состояло из сорока двух тысяч трехсот шестидесяти человек».

Но тот, кто озаботился бы подсчитать сумму, обнаружил бы, что она составляет всего только двадцать девять тысяч восемьсот восемнадцать, так что ошибка составляет двенадцать тысяч пятьсот сорок два. Какой же точности и в чем можно ожидать тогда от Библии?

Неемия подобным же образом приводит список возвратившихся семей и их численность. Он начинает, как Ездра, словами (гл. 7, ст. 8) : «Сыновей Пароша две тысячи триста семьдесят два», и так далее (приводятся данные] обо всех семьях. В нескольких случаях список отличается от списка Ездры. В 66-м стихе Неемия выводит сумму и говорит, как и Ездра: «Все общество вместе состояло из сорока двух тысяч трехсот тридцати человек». Но действительная сумма приведенных в этом списке составляет только 31 089, так что ошибка составляет здесь 11 271. Писатели эти достаточно хороши для сочинения библий, но не годятся для дел, требующих правдивости и точности.

Следующая на очереди — книга Эсфири. Если госпожа Эсфирь считала за честь предложить себя в содержанки Артаксерксу или соперничать с царицей Астинь, которая отказалась явиться к пьяному царю на глазах пьяной компании (как говорится в книге, они пили уже семь дней и были веселы), — пусть себе об этом думают Эсфирь и Мордохей. Нам, по крайней мере мне, нет до этого дела. Кроме того, история кажется мне выдуманной, а также и анонимной. Я перейду к книге Иова.

Книга Иова по своему характеру отличается от всех книг, нами до сих нор рассмотренных. В ней нет ни убийств, ни вероломства, она содержит размышления ума, находящегося под сильным впечатлением превратностей человеческой жизни, борющегося с ними и уступающего их напору.

Это прекрасно сделанное соединение добровольной покорности с невольным протестом, оно рисует нам состояние человека, каким оно подчас бывает, когда он склонен скорее сдаться, чем быть способным к дальнейшему существованию. Однако долготерпение не занимает много места в характере того лица, о котором говорится в книге. Напротив, его горесть часто бывает буйной, но он еще пробует ее обуздать и как будто готов посреди все возрастающих бедствий взять на себя тяжкую обязанность быть довольным.

В первой части «Века разума» я почтительно отзывался о книге Иова. Но я не знал тогда того, что узнал впоследствии, а именно что, судя по всему, книга Нова не принадлежит к Библии.

Я знаком с мнением по этому вопросу двух еврейских комментаторов: Абенезра и Спинозы. Оба они говорят, что книга Иова по своему характеру не является еврейской, что особенности композиции и драматичность повествования не могут быть признаны еврейскими, что она была переведена на еврейский с другого языка, а автор книги был язычником. Лицо, выведенное под именем сатаны (это первое и единственное упоминание о нем во всей Библии), не соответствует никаким представлениям древних евреев. То же относится к двум собраниям, которые созвало божество из тех, кто в книге называется сынами божьими, и к тому знакомству, которое, как утверждается, сатана поддерживал с богом.

Можно заметить также, что книга носит следы ума, просвещенного наукой, в то время как евреи, не будучи этим знамениты, отличались крайним невежеством. Намеки на предметы натурфилософии в ней часты и ярки, отличаясь от всего, что встречается в подлинно еврейских книгах.

Астрономические названия Плеяд, Ориона и Арктура являются греческими, а не еврейскими. Из Библии же вовсе не видно, чтобы евреи сколько-нибудь знали астрономию или изучали ее. Они не перевели этих названий на еврейский язык, но приняли их так, как нашли в поэме.

Не вызывает сомнения, что евреи переводили литературные произведения языческих народов на еврейский язык и перемежали их со своими собственными. Об этом свидетельствует тридцать первая глава Притч. Там говорится (ст. I): «Слова Лемуила царя. Наставление, которое преподала ему мать его». Этот стих стоит в качестве предисловия к последующим притчам, притчам не Соломона, а Лемуила. А этот Лемуил не был царем ни Израиля, ни Иудеи, но какой-то другой страны, а следовательно, язычником.

Однако евреи приняли его притчи. Поскольку они не могли сказать, кто был автором книги Иова или как она к ним попала, и поскольку она по стилю отличается от еврейских писаний и совершенно не связана ни с одной книгой или главой Библии, будь то до нее или после, она имеет все признаки первоначально языческой книги.

Составители Библии и знатоки хронологии, эти упорядочиватели времени, как будто совершенно растерялись, не зная, куда и как поместить книгу Иова, ибо она не содержит ни одного исторического обстоятельства, ни одного намека, дающего возможность определить ее место в Библии.

Но признаться миру в своем незнании не отвечало намерениям этих людей. Поэтому они отнесли ее к 1520 г. до Р. X., т. е. ко времени, когда израильтяне были в Египте, имея для этого не больше оснований, чем если бы я заявил, что она написана еще на тысячу лет раньше. Однако вероятно, что она древнее любой из книг Библии, и ее одну можно читать без негодования или отвращения.

Мы ничего не знаем о том, каков был древний языческий мир (как его называют) до эпохи евреев, которые обычно злословили и чернили нравы всех других народов. Мы научились называть их язычниками именно из еврейских источников.

Но, насколько мы знаем, они были, наоборот, справедливыми и нравственными людьми и не предавались подобно евреям жестокости и мести. Мы не знаем, какую религию они исповедовали. Похоже, что у них в обычае было изображать добродетель и порок в образах, как это ныне делается при помощи скульптур и картин. Но из этого не следует, что они поклонялись им больше, чем мы.

Я перехожу теперь к книге Псалмов, которая не требует особых замечаний. Некоторые из псалмов нравственны, другие же выражают крайнюю мстительность. Большая часть из них связана с определенными местными обстоятельствами жизни еврейской нации того времени, когда они были написаны, обстоятельствами, с которыми мы не имеем ничего общего.

Однако называть их псалмами Давида — ошибка или обман. Они подобно нынешним песенникам суть собрание разных песен, принадлежащих разным поэтам, жившим в разное время. 137-й псалом не мог быть создан ранее, чем четыреста лет спустя после Давида, ибо он был написан в ознаменование определенного события — вавилонского пленения евреев, которое произошло не ранее этого времени. «При реках Вавилона — там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы. Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши — веселья: спойте нам из песней Сионских». Это все равно, как если бы американцу, французу или англичанину сказали бы: спой нам одну из ваших американских, или французских, или английских песен.

Это замечание, касающееся времени написания упомянутого псалма, может пригодиться лишь для того, чтобы показать (наряду с другими, уже упомянутыми примерами) тот обман, в котором находился мир относительно авторства Библии.

Ни времени, ни месту, ни обстоятельствам в ней не придавалось значения, а имена людей были накрепко присоединены к отдельным книгам, которых эти люди не могли написать, как не могли они шествовать за своим собственным гробом.

Книга Притч. Она, как и псалмы,— сборник, причем составленный из произведений авторов, принадлежащих к другим нациям, помимо еврейской, как я показал это в замечаниях на книгу Иова. Кроме того, некоторые из притч, приписываемых Соломону, не появились ранее двухсот пятидесяти лет по смерти Соломона. В 1-м стихе 25-й главы говорится: «И это притчи Соломона, которые собрали мужи Езекии, царя Иудейского».

От Соломона до Езекии прошло двести пятьдесят лет. Когда человек знаменит, а имя его широко известно, его склонны делать ответственным за вещи, которых он никогда ни говорил, ни совершал. По всей вероятности, так случилось и с Соломоном. Похоже, что в те времена было модно сочинять притчи, как теперь анекдоты, и приписывать их авторство тем, кто их никогда не видел.

Книга Екклезиаста, или проповедника, также приписывается Соломону, для чего есть много оснований, даже если это не так. Она написана в виде размышлений находящегося в уединении старого развратника, каким на самом деле был Соломон, который, вспоминая сцены, которыми он более не может наслаждаться, восклицает: «Все суета!»

Многие из метафорических выражений чувств темны, вероятнее всего, из-за перевода; но осталось достаточно, чтобы показать, что в оригинале они были очень красочны. Из того, что до нас дошло о характере Соломона, явствует, что он был остроумен, тщеславен, распутен и, наконец, меланхоличен. Он спешил жить и умер, утомившись от мира, в возрасте пятидесяти восьми лет.

Семьсот жен и триста наложниц хуже, чем ни одной; хотя они могут влечь за собой видимость высшего наслаждения, но убивают блаженство страсти уже тем, что ей не на чем остановиться; любовь, разделенная между многими, никогда не бывает счастлива. Так было и с Соломоном; и если он со всеми его претензиями на мудрость не мог заранее этого понять, он заслужил скорбь, которую испытал впоследствии, не вызывая к себе сожаления.

С этой точки зрения его проповедь не нужна, ибо для того, чтобы знать последствия, необходимо только знать причину. Семьсот жен и триста наложниц стоят целой книги. После этого не следует говорить, что все суета и томление духа. Ибо невозможно обрести счастье в обществе тех, кого мы лишаем счастья.

Для того чтобы в старости быть счастливым, необходимо приучить себя к целям, которые могли бы сопутствовать нашему духу на всем его жизненном пути, чтобы все доступное было для нас хорошо в свое время. Любитель наслаждений жалок в старости; немногим лучше тот, кто провел жизнь в одних делах, в то время как натурфилософия, математика и механика — постоянный источник тихого удовольствия. Несмотря на мрачные догмы попов, на суеверия, изучение этих вещей есть истинная теология; она учит человека познавать творца и восхищаться им, ибо принципы науки запечатлены в мироздании, неизменны и имеют божественное происхождение.

Те, кто знал Бенджамина Франклина, помнят, что его ум всегда был молод; его нрав всегда спокоен; наука, которая никогда не седеет, всегда была его любовницей. Он всегда имел перед собой цель, ибо, оставаясь без цели, мы становимся похожи на инвалида в больнице, ждущего смерти.

Любовные песни Соломона глупы, и все-таки дряхлый фанатизм назвал их божественными. Составители Библии поместили эти песни после книги Екклезиаста, а знатоки хронологии отнесли их к 1014 г. до Р. X., когда Соломону было, согласно той же хронологии, девятнадцать лет и он только еще создавал себе сераль из жен и наложниц.

Составителям Библии и знатокам хронологии следовало бы устроить все это немного поприличнее и либо ничего не говорить о времени, либо выбрать время, более соответствующее пресловутой божественности этих песен, ибо Соломон проводил тогда медовый месяц тысячи распутств.

Им должно было бы также прийти на ум, что так как Соломон, если это действительно был он, написал книгу Екклезиаста намного позже этих песен и в этой книге он восклицает, что все суета и томление духа, то сказанное относится и к самим песням. Это тем более вероятно, что он говорит (или кто-либо говорит за него) (Екк., гл. 2, ст. 8) : «Завел у себя певцов и певиц» (скорее всего, чтобы петь именно эти песни) «и услаждения сынов человеческих, — разные музыкальные орудия; и нашел» (ст. 11), «что все суета и томление духа». Впрочем, составители сделали только половину дела, ибо, если уж они дали нам песни, они должны были дать и мотив, чтобы мы могли распевать их.

Книги, именуемые книгами пророков, составляют остальную часть Библии. Их шестнадцать, начиная с Исайи и кончая Малахией. Список их я привел в моих замечаниях на Паралипоменон. Все эти пророки, за исключением трех последних, жили в то время, когда были написаны книги Царств и Паралипоменон. Но только два из них, Исайя и Иеремия, упоминаются в этих книгах. Я начну с них, оставив для другой части книги то, что я должен сказать об общем характере людей, именуемых пророками.

Всякий, кто взял на себя труд прочесть книгу, приписываемую Исайе, найдет, что она составлена самым диким и беспорядочным образом. В ней нет ни начала, ни середины, ни конца. За исключением короткой исторической части и нескольких набросков в первых двух или трех главах, она представляет собой сплошной несвязный и напыщенный вздор, полный экстравагантных метафор, сказанных некстати и лишенных смысла. Едва ли можно было бы извинить школьника, сочинившего подобную чушь. Это (по крайней мере в переводе) такой род композиции и такая безвкусица, которые с полным правом называются сумасшедшей прозой.

Историческая часть начинается с 36-й главы и продолжается до конца 39-й. Она касается некоторых событий, происходивших в царствование Езекии, царя иудейского, когда жил Исайя. Этот исторический фрагмент начинается и кончается внезапно — он нисколько не связан ни с предшествующей главой, ни с последующей, ни с какой-либо из глав книги вообще.

Возможно, что Исайя сам написал этот фрагмент, поскольку он участвует в описанных событиях. Но за исключением этой части, в книге едва ли найдутся две главы, связанные между собой. Одна называется в самом начале первого стиха пророчеством о Вавилоне, другая — пророчеством о Моаве, третья — пророчеством о Дамаске, четвертая — пророчеством о Египте, пятая — пророчеством о пустыне приморской, шестая — пророчеством о долине видения, подобно тому как вы сказали бы: сказка о рыцарях пылающей горы, сказка о Золушке, или о стеклянном башмачке, или о спящей красавице, и т. д. и т. п.

Я уже показал на примере двух последних стихов Паралипоменон и трех первых стихов Ездры, что составители Библии перемешали и перепутали одно с другим писания различных авторов. Одного этого, не будь других причин, достаточно, чтобы разрушить достоверность любой композиции, ибо доказывает, что составители не знали авторов. Яркий пример тому содержится в книге, приписываемой Исайе. Последняя часть 44-й главы и начало 45-й написаны далеко не Исайей, а могли быть написаны только человеком, жившим по меньшей мере через сто пятьдесят лет после его смерти.

Эти главы — приветствие Киру, который позволил евреям вернуться в Иерусалим из вавилонского пленения и восстановил Иерусалим и храм, как утверждается в книге Ездры. Последний стих 44-й главы и начало 45-й таковы; «Который говорит о Кире: пастырь мой, и он исполнит волю мою и скажет Иерусалиму: „ты будешь построен!“ и храму: „ты будешь основан!“ Так говорит господь помазаннику своему Киру: Я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы, и сниму поясы с чресл царей, чтоб отворялись для тебя двери и ворота не затворялись. Я пойду пред тобою» и т. д.

Какова наглость церкви и невежество попов, навязывающих миру эту книгу как написанную Исайей, когда Исайя умер, согласно их собственной хронологии, вскоре после смерти Езекии, последовавшей за 693 годом до Р. X., а декрет Кира о возвращении в Иерусалим, согласно той же хронологии, датируется 536 г. до Р. X., т. е. на 162 года позже!

Я не думаю, что составители Библии сами написали эти книги. Скорее они собрали несколько анонимных произведений и поместили их рядом под именем таких авторов, которые всего лучше отвечали их намерениям. Они поощряли обман, что почти равносильно его изобретению, ибо невозможно, чтобы они его не видели.

Когда мы видим, что изощренное мастерство составителей Священного писания направлено на то, чтобы каждую часть этой романтической книги школьного красноречия согласовать с чудовищной идеей сына божьего, зачатого девой от духа, то нет такого обмана, в котором мы не вправе были бы их заподозрить. Каждая фраза и обстоятельство отмечены варварской рукой суеверия, искажены и получили значение, которого они никак не могли иметь. Заголовок каждой главы, верх каждой страницы украшены именами Христа и церкви, так что доверчивый читатель может погрязнуть в заблуждениях, прежде чем начнет читать.

Фраза «Дева во чреве приимет и родит сына» (Ис., гл. 7, ст. 14) была истолкована таким образом, что она якобы означает Иисуса Христа и его мать Марию, после чего христианский мир повторял ее более тысячи лет. Это мнение породило столь великое неистовство, что оно все оказалось запятнано кровью и отмечено скорбью. Я, правда, не намереваюсь вступать в полемику относительно предметов такого рода и ограничиваюсь показом того, что Библия поддельна, с тем чтобы, убрав основание, сразу опрокинуть все воздвигнутое на нем здание суеверий. Однако я все же коротко остановлюсь на разоблачении ложного применения этого отрывка.

Мне нет дела до того, подшутил ли Исайя над Ахазом, царем иудейским, к которому обращен этот отрывок. Я хочу только показать, что он применяется неверно и не более относится к Христу и его матери, чем ко мне и моей матери.

Попросту история такова: царь Сирии и царь Израиля (я уже упомянул, что евреи разделились на два народа, один из которых назывался Иудеей и столицей которого был Иерусалим, а другой — Израилем) объединились в войне против Ахаза, царя Иудеи, и их армии шли на Иерусалим. Ахаз и его народ встревожились, и, как говорится в [гл. 7] ст. 2: «И всколебалось сердце его и сердце народа его, как колеблются от ветра дерева в лесу».

При таком стечении обстоятельств Исайя обращается к Ахазу и убеждает его от имени бога (лицемерное выражение всех пророков), что эти два царя не преуспеют против него, а чтобы убедить в этом Ахаза, советует ему испросить знамения. Ахаз, как говорится в книге, отказался это сделать по той причине, что он не желал искушать господа. На это Исайя, будучи сам рассказчиком, замечает (ст. 14): «Итак, сам господь даст вам знамение: се, дева во чреве приимет и родит сына», и (ст. 16) : «Ибо прежде нежели этот младенец будет разуметь отвергать худое и избирать доброе, земля та, которой ты страшишься», имеются в виду Сирия и Израиль, «будет оставлена обоими царями ее». Таковы были знамение и время, отведенное для исполнения обещания, а именно прежде чем дитя сможет различить зло и добро и, отвергнув первое, избрать второе.

Зайдя так далеко, Исайя во избежание обвинения в лжепророчестве и последствий такого обвинения встал перед необходимостью принять меры для того, чтобы знамение это свершилось. Конечно, никогда не составляет труда найти беременную девушку или сделать ее беременной; а возможно, Исайя и знал такую поблизости, я не думаю, что пророкам того времени можно больше верить, чем современным попам. Но как бы то ни было, Исайя говорит в следующей главе (ст. 2): «И я взял себе верных свидетелей: Урию священника и Захарию, сына Варахиина. И приступил я к пророчице, и она зачала и родила сына».

Такова глупая история этого ребенка и этой девственницы. На беззастенчивом извращении — вот на чем Матфей в своей книге, а также бесстыдство и низость попов позднейшего времени основали учение, именуемое ими Евангелием. Они заявляют, что история эта предвещает зачатие Иисуса Христа помолвленной и позднее вышедшей замуж женщиной, которую они именуют девственницей, от духа, которого они называют святым, через семьсот лет после того, как была рассказана упомянутая глупая история. В это учение я не верю нисколько и без колебаний скажу, что оно столь же вымышленно и лживо, сколь истинен бог.

Но для того чтобы показать лживость Исайи, нам достаточно только обратить внимание на продолжение истории. Хотя Исайя хранит об этом молчание, в 28-й главе второй книги Паралипоменон сообщается, что эти два царя, вместо того чтобы потерпеть поражение в войне против Ахаза, царя иудейского, как именем господа предсказывал Исайя, имели успех. Ахаз потерпел поражение и был разбит; сто двадцать тысяч его людей были убиты; Иерусалим был разграблен, а двести тысяч женщин, сыновей и дочерей были уведены в плен. Но довольно об этом лжепророке и обманщике Исайе и лживой книге, носящей его имя.

Я перехожу к книге Иеремии. Этот пророк, как его называют, жил в то время, когда Навуходоносор осадил Иерусалим, в царствование Седекии, последнего царя Иудея. Против него возникло сильное подозрение в том, что он изменил евреям в пользу Навуходоносора. Все, что касается Иеремии, характеризует его как двуличного человека. В своей метафоре о сосуде и глине (гл. 18) он так хитроумно и сдержанно формулирует свои предсказания, что всегда оставляет лазейку, в которую можно было бы ускользнуть в случае, если события будут развиваться вопреки тому, что он предсказал.

В 7-м и 8-м стихах этой главы он заставляет всемогущего сказать: «Иногда я скажу о каком-либо народе и царстве, что искореню, сокрушу и погублю его; но если народ этот, на который я это изрек, обратится от своих злых дел, я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему». Здесь сделана оговорка по поводу одной стороны дела; теперь по поводу другой.

Стихи 9 и 10: «А иногда скажу о каком-нибудь народе и царстве, что устрою и утвержу его; но если он будет делать злое перед очами моими и не слушаться гласа моего, я отменю то добро, которым хотел облагодетельствовать его». Согласно такому построению пророчества, пророк никогда не ошибется, хотя всемогущий может ошибаться. Подобные абсурдные увертки и эта манера говорить о всемогущем, как говорят о человеке, несообразна ни с чем, кроме глупости Библии.

Что же касается подлинности книги, то достаточно прочесть ее, чтобы положительно решить, что Иеремия не был ее автором, хотя некоторые отрывки в ней могли быть им высказаны. Исторические части, если только их можно так назвать, сильнейшим образом перепутаны; одни и те же события излагаются по нескольку раз, каждый раз в иной манере, а иногда в полном противоречии друг с другом. Такой беспорядок продолжается до самой последней главы, где история, которой посвящена большая часть книги, начинается заново и неожиданно обрывается.

Книга похожа на сборник бессвязных анекдотов о лицах и событиях того времени, соединенных вместе так грубо, как если бы различные противоречивые сообщения, которые можно найти в пачке газет, о лицах и событиях настоящего времени были собраны вместе без дат, порядка или пояснения. Я приведу несколько примеров такого рода.

Из 37-й главы явствует, что армия Навуходоносора, называемая войском халдеев, в течение некоторого времени осаждала Иерусалим. Услышав, что армия египетского фараона идет против нее, она сняла осаду и временно отступила.

Здесь надо упомянуть, чтобы стала понятна эта запутанная история, что Навуходоносор осадил и взял Иерусалим в царствование Иоакима, предшественника Седекии, и именно Навуходоносор сделал Седекию царем или, скорее, вице-королем, а эта вторая осада, о которой говорит книга Иеремии, была вызвана восстанием Седекии против Навуходоносора. Это в некоторой степени объясняет, почему Иеремию заподозрили в предательстве в пользу Навуходоносора, которого Иеремия в 43-й главе (ст. 10) называет слугой божьим. 11-й [12-й и 13-й] стих 37-й главы гласит: «В то время, как войско Халдейское отступило от Иерусалима, по причине войска фараонова, Иеремия пошел из Иерусалима, чтобы уйти в землю Вениаминову, скрываясь оттуда среди народа. Но когда он был в воротах Вениаминовых, бывший там начальник стражи, по имени Иреия, сын Селемии, сына Анании, задержал Иеремию пророка, сказав: „ты хочешь перебежать к халдеям?“» Будучи, таким образом, задержан и обвинен, Иеремия после допроса был заточен в тюрьму по подозрению в предательстве, где и оставался, как утверждается в последнем стихе этой главы.

Но в последующей главе о заточении Иеремии сообщается иначе, без связи с первым рассказом. Его заточение приписывается другим обстоятельствам, для выяснения которых надо вернуться к 21-й главе. Там утверждается (ст. 1), что Седекия послал Пасхора, сына Малхиина, и Софонию, сына Маасея, священника, к Иеремии, чтобы осведомиться у него о Навуходоносоре, чья армия стояла тогда под Иерусалимом. И Иеремия сказал им (ст. 8 и 9): «И народу сему скажи: так говорит господь: вот я предлагаю вам путь жизни и путь смерти. Кто останется в этом городе, тот умрет от меча, и голода, и моровой язвы; а кто выйдет и предастся халдеям, осаждающим вас, тот будет жив, и душа его будет ему вместо добычи».

Этот разговор внезапно обрывается в конце 10-го стиха 21-й главы. Книга же эта находится в таком беспорядке, что для отыскания продолжения этого совещания мы должны пропустить шестнадцать глав, трактующих о различных предметах. Как я уже упоминал, мы приходим к первому стиху 38-й главы.

38-я глава начинается словами: «И услышали Сафатия, сын Матфана, и Годолия, сын Пасхора, и Юхал, сын Селемии, и Пасхор, сын Малхии» (здесь упоминается больше лиц, чем в 21-й главе) «слова, которые Иеремия произнес ко всему народу, говоря: Так говорит господь: кто останется в этом городе, умрет от меча, голода и моровой язвы; а кто выйдет к Халдеям, будет жив, и душа его будет ему вместо добычи, и он останется жив» (но это же слова из указанного разговора). Тогда (сказали они Седекии): «Да будет этот человек предан смерти, потому что он ослабляет руки воинов, которые остаются в этом городе, и руки всего народа, говоря к ним такие слова; ибо этот человек не благоденствия желает народу сему, а бедствия». А в 6-м стихе сказано: «Тогда взяли Иеремию и бросили его в яму Малхии».

Эти два рассказа отличаются друг от друга и противоречат друг другу. Один связывает заточение Иеремии с его попыткой сбежать из города, другой — с его проповедью и пророчеством в городе. Один говорит, что его схватила стража у ворот, другой — что его собеседники обвинили его перед Седекией.

В следующей главе (39-й) мы встречаем другой пример беспорядочного состояния этой книги. Ибо, несмотря на то что осада города Навуходоносором была уже предметом нескольких предшествующих глав, в частности 37-й и 38-й, 39-я глава начинается так, как будто об этом не было сказано ни слова и как будто читателю надо сообщить обо всех подробностях осады, ибо глава начинается со слов (ст. I): «В девятый год Седекии, царя Иудейского, в десятый месяц, пришел Навуходоносор, царь Вавилонский, со всем войском своим к Иерусалиму, и обложил его» и т. д.

Но еще более ярок пример последней главы (52-й), ибо, хотя история неоднократно рассказывалась, эта глава все еще предполагает, что читатели о ней ничего не знают, поскольку она начинается со слов: «Седекия был двадцати одного года, когда начал царствовать, и царствовал в Иерусалиме одиннадцать лет; имя матери его — Хамуталь, дочь Иеремии из Ливны» (ст. 1), и «в девятый год его царствования, в десятый месяц, в десятый день месяца, пришел Навуходоносор, царь Вавилонский, сам и все войско его, к Иерусалиму, и обложили его, и устроили вокруг него насыпи» (ст. 4) и т. д.

Невероятно, чтобы автором этой книги мог быть один человек, тем более Иеремия. Ошибки, содержащиеся в ней, таковы, что они не могли быть сделаны человеком, единолично сочинявшим работу. Если бы я или кто-либо другой писал столь беспорядочно, никто не стал бы читать написанное и каждый предположил бы, что автор — сумасшедший. Поэтому единственное объяснение этой беспорядочности состоит в том, что книга — собрание отдельных, недостоверных анекдотов, сведенных вместе каким-то тупым писакой под именем Иеремия, ибо многие из них говорят о нем и о событиях времен его жизни.

Я упомяну о двух примерах двуличия и лживых предсказаний Иеремии, после чего продолжу рассмотрение остальной части Библии.

Из 38-й главы явствует, что, когда Иеремия находился в темнице, Седекия послал за ним и в частном разговоре, состоявшемся между ними, Иеремия убеждал Седекию сдаться врагу. «Если,—говорит он (ст. 17),— ты... выйдешь к князьям царя Вавилонского, то жива будет душа твоя» и т. д. Седекия опасался, что о содержании этого разговора узнают, и сказал Иеремии (ст. 25) : «И если услышат князья (подразумевая князей Иудеи), что я разговаривал с тобою, и придут к тебе, и скажут тебе: „скажи нам, что говорил ты царю, не скрой от нас, и мы не предадим тебя смерти,— и также что говорил тебе царь“, то скажи им: „я повергнул пред лицо царя прошение мое, чтобы не возвращать меня в дом Ионафана, чтобы не умереть там“. И пришли все князья к Иеремии, и спрашивали его, и он сказал им согласно со всеми словами, какие царь велел сказать».

Таким образом, этот человек божий, как его называют, мог солгать или сильно покривить душой, когда полагал, что это отвечает его намерениям. Ибо ясно, что он пошел к Седекии не для того, чтобы подать прошение, да он и не подавал его. Он пошел, потому что был послан, и использовал эту возможность для того, чтобы посоветовать Седекии сдаться Навуходоносору.

В 34-й главе содержится следующее пророчество Иеремии, сделанное Седекии (ст. 2) : «Говорит господь, бог Израилев: иди и скажи Седекии, царю Иудейскому, и скажи ему: так говорит господь: вот я отдаю город сей в руки царя Вавилонского,— и он сожжет его огнем; и ты не избежишь от руки его, но непременно будешь взят и предан в руки его, и глаза твои увидят глаза царя Вавилонского, и уста его будут говорить твоим устам, и пойдешь в Вавилон. Впрочем, слушай слово господне, Седекия, царь Иудейский! так говорит господь о тебе: ты не умрешь от меча; ты умрешь в мире, и как для отцов твоих, — прежних царей, которые были прежде тебя, — сожигали при погребении благовония, так сожгут и для тебя, и оплачут тебя: „увы, государь“, ибо я изрек это слово, говорит господь».

И вот, вместо того чтобы Седекии узреть глаза царя Вавилонского, и говорить с ним из уст в уста, и умереть в мире, вместо воскурения благовоний, как на похоронах его отцов (что, по заявлению Иеремии, определил сам господь), дело обернулось, согласно 52-й главе, совершенно иначе. Там говорится (ст. 10) : «И заколол царь Вавилонский сыновей Седекии пред глазами его, и всех князей Иудейских заколол в Риале; а Седекии выколол глаза, и велел оковать его медными оковами и отвел его царь Вавилонский в Вавилон и посадил его в дом стражи до дня смерти его». Что же в таком случае можем мы сказать об этих пророках, кроме того, что все они — обманщики и лжецы?

Что касается Иеремии, то он не испытал подобных бед. Он был благосклонно принят Навуходоносором, который поручил его заботам начальника телохранителей (гл. 39, ст. 12) : «Возьми его и имей его во внимании, и не делай ему ничего худого, но поступай с ним так, как он скажет тебе». Иеремия позже присоединился к Навуходоносору и пророчествовал в его пользу против египтян, которые шли на помощь Иерусалиму, когда тот был осажден. Сказанного довольно о другом из лживых пророков и о книге, носящей его имя.

Я особенно тщательно исследовал книги, приписываемые Исайе и Иеремии, потому что о них обоих говорится в книгах Царств и Паралипоменон, тогда как остальные пророки не упоминаются. Я не буду слишком заботиться об остальных книгах так называемых пророков, но рассмотрю их вместе с теми замечаниями, которые я хочу сделать о характере людей, величаемых пророками.

В первой части «Века разума» я сказал, что слово «пророк» употребляется в Библии для обозначения поэта и что выражения и метафоры еврейских поэтов по глупости возведены в ранг того, что ныне называется пророчествами. Мое мнение достаточно оправдано не только потому, что книги, именуемые пророческими, написаны поэтическим языком, но и потому, что для описания того, что мы подразумеваем под словом «поэт», в Библии нет иного слова, кроме слова «пророк».

Я уже сказал также, что это слово обозначает исполнителя на музыкальных инструментах, несколько примеров чему я привел; таков рассказ о сонме пророков, которые пророчествовали с псалтирью, тимпаном, свирелью и гуслями и с которыми вместе пророчествовал Саул (1-я Сам. [Царств], гл. 10, ст. 5).

Из этого отрывка и из других частей книги Самуила [Царств] явствует, что слово «пророк» применялось для обозначения [сочинителя] поэзии и музыки, ибо лицо, которое, как предполагалось, имело способность провидеть будущее, называлось не пророк, а провидец (Seer) (1-я Сам. [Царств], гл.9, ст. 3), и до тех пор, пока слово провидец не вышло из употребления (что, вероятнее всего, произошло, когда Саул выгнал из страны тех, кого он называл волшебниками), профессия провидца, или искусство предсказывать, не включалась в понятие пророка.

Согласно современному значению слов «пророк» и «пророчество», они означают предсказание событий за много времени до их совершения, и сочинителям Евангелия требовалось придать им эту широту смысла, чтобы перенести так называемые пророчества Ветхого завета на времена, к которым относится Новый. Но согласно Ветхому завету, пророчество провидца, а позже пророка, поскольку смысл слова «провидец» был включен в понятие пророка, имело в виду только события их собственного времени или же тесно с ним связанные, как, например, битва, в которую они собирались вступить, или путешествие, или любое дело, которое они собирались предпринять, или какое-нибудь тогдашнее обстоятельство, или какое-либо затруднение, в котором они тогда оказались, т. е. все имевшее к ним самим непосредственное отношение, как в уже упоминавшемся случае с Ахазом и Исайей выражение: «Дева во чреве приимет и родит сына», но никак не к отдаленному будущему.

Такие пророчества соответствуют тому, что мы называем гаданием, как, например, вычисление времени рождения, предсказания богатства, счастливых и несчастных браков, розыск пропажи и т. д. Ложь христианской, а не еврейской церкви, невежество и предрассудки новейших, а не древних времен — вот что возвысило этих поэтов, музыкантов, заклинателей, толкователей снов, бродячих актеров в ранг пророков.

Но кроме этих общих черт всех пророков они имели также свои особенности. Они разделялись на партии и пророчествовали за или против согласно тому, к какой партии они принадлежали, как сегодняшние поэты и политические писатели пишут в защиту партии, к которой они примкнули, и против другой.

После того как евреи разделились на два народа, Иудеи и Израиля, каждый из них имел своих пророков, которые бранили и обвиняли друг друга в лжепророчестве, обмане и т. д.

Пророки иудейской партии пророчествовали против пророков израильской партии, а израильские — против иудейских. Пророчества в пользу той или иной партии появились немедленно после разделения, при первых двух соперничавших царях, Ровоаме и Иеровоаме.

Пророк, который проклиная алтарь, воздвигнутый Иеровоамом в Ветеле, и пророчествовал против него, принадлежал к партии Иудеи, где царствовал Ровоам. По возвращении домой его подстерег пророк израильской партии, который сказал ему (1-я [3-я] Царств, гл. 10): «Ты ли человек божий, пришедший из Иудеи? и тот сказал, я». Тогда пророк израильской партии сказал ему: «И я пророк, такой же, как ты» (имея в виду пророка иудейского) «и ангел говорил мне словом господним и сказал: вороти его к себе в дом; пусть поест он хлеба и напьется воды, но» (говорит 18-й стих) «он солгал ему».

Однако это происшествие, согласно рассказу, закончилось тем, что иудейский пророк так и не вернулся в Иудею, ибо был найден мертвым на дороге, стараниями израильского пророка, который, без сомнения, был назван его партией истинным пророком, тогда как иудейский пророк — лжепророком.

В третьей главе второй [четвертой] книги Царств сообщается история пророчеств или заклинаний, которая несколько подробнее характеризует пророка. Иосафат, царь иудейский, и Иорам, царь израильский, на время прекратили вражду и заключили союз. Вместе с царем едомским они начали войну против царя моавитского.

Объединив свои армии и тронувшись в поход, говорит книга, они испытывали отчаянную нужду в воде. Иосафат сказал: «Нет ли здесь пророка господня, чтобы нам вопросить слово господа через него. И отвечал один из слуг царя Израильского и сказал: здесь Елисей» (Елисей был из иудейской партии). «И сказал Иосафат: есть у него слово господне».

Затем говорится, что эти три царя пошли к Елисею; и когда Елисей (который, как я говорил, был иудейским пророком) увидел царя израильского, он сказал ему: «Что мне и тебе? пойди к пророкам отца твоего и к пророкам матери твоей. И сказал ему царь Израильский: нет, потому что господь созвал сюда трех царей сих, чтобы предать их в руку Моава» (имея в виду постигшее их бедствие из-за недостатка воды), на что Елисей сказал: «Жив господь Саваоф, перед которым стою! Если бы я не почитал Иосафата, царя Иудейское, то не взглянул бы на тебя и не видел бы тебя». Вот где вся ядовитость и грубость пророка, выступающего на стороне определенной партии. Теперь нам следует взглянуть на то, как осуществляется само пророчество.

Ст. 15: «Теперь позовите мне,— сказал Елисей,— гуслиста. И когда гуслист играл на гуслях, тогда рука господня коснулась Елисея». Это — фарс заклинателя. А теперь пророчество: «И он сказал» (вероятнее всего, спел на тот мотив, который исполнялся на гуслях), «так говорит господь: делайте на этой долине рвы за рвами», говоря им на этот раз безо всяких шуток то же самое, что сказал бы любой крестьянин, а именно: что для того, чтобы получить воду, следует вырыть колодец.

Но не каждый заклинатель одинаково прославляется за совершение одного и того же дела. То же относится и к пророкам, ибо, хотя все они, по меньшей мере те, о которых я говорил, славились лживостью, некоторые из них выделялись способностью проклинать. Елисей, которого я уже упоминал, был главным в последней категории. Это он во имя господа проклял тех сорок двух детей, которых растерзали две медведицы, вышедшие из леса. Следует предположить, что эти дети были детьми израильской партии; но поскольку проклинающий обычно склонен ко лжи, в историю о двух медведицах можно верить так же, как и в историю о драконе из Уонтли, о котором говорится:

Он растерзал троих несчастных детей, Которые не могли с ним бороться, И одним глотком он съел их, Как человек съел бы яблоко.

А вот еще одно описание так называемых пророков, которые забавлялись снами и видениями, но днем или ночью, мы не знаем. Они были если и не совсем безвредны, то лишь немного злонамеренны. К ним принадлежали Иезекииль и Даниил; и первый вопрос при исследовании их книг, как и всех других, таков: подлинны ли они, т. е. были ли они написаны Иезекиилем и Даниилом?

Доказательств этому нет, но что касается моего мнения, я скорее склонен поверить, что это так, а не иначе. Основания моего мнения следующие.

Во-первых, эти книги но содержат свидетельств о том, что они не были написаны Иезекиилем и Даниилом, так как то было с книгами Моисея, Иисуса [Навина], Самуила и др.

Во-вторых, они не были написаны до начала вавилонского пленения, и есть веские основания считать, что ни одна из книг Библии не была написана ранее этого периода. По меньшей мере из самих книг можно вывести, как я уже показал, что они были написаны не ранее возникновения Еврейского государства.

В-третьих, стиль, которым написаны книги, приписываемые Иезекиилю и Даниилу, согласуется с условиями, в которых находились их авторы в период, когда писались сами книги.

Если бы многочисленные комментаторы и священники, так глупо расточавшие свое время в попытках истолковать и разгадать эти книги, сами были уведены в плен, как это случилось с Иезекиилем и Даниилом, их разум сильно усовершенствовался бы и им стало бы понятнее, почему книги написаны таким образом, а это спасло бы их от мук бесцельного выдумывания, которым они занимались. Ибо они оказались бы перед необходимостью скрытным образом описать то, что случилось с ними и с их друзьями или с их страной, как это пришлось сделать нашим авторам.

Эти две книги отличаются ото всех остальных, ибо только они наполнены рассказами о снах и видениях; и это различие проистекает из положения писателей, оказавшихся в качестве военнопленных или государственных преступников в чужой стране, что обязывало их передавать друг другу даже самую пустячную информацию, не говоря уже о политических проектах или мнениях, в темных и метафорических выражениях. Они делали вид, будто сообщают сны и видения, поскольку для них небезопасно было излагать факты или говорить ясным языком.

Однако мы должны предположить, что лица, которым они писали, понимали, что имелось в виду, а кто-либо другой не должен был этого понимать. Между тем наши важные комментаторы и священники упражняют свое остроумие в попытках раскрыть то, что явно не предназначено для их понимания и с чем им нечего делать.

Иезекииль и Даниил были уведены пленниками в Вавилон во время первого пленения, в царствование Иоакима, за девять лет до второго пленения, случившегося во время Седекии.

Евреи были тогда еще многочисленны и имели в Иерусалиме значительные силы. Естественно предположить, что люди, оказавшиеся в положении Иезекииля и Даниила, думали о восстановлении своей страны и о своем собственном освобождении. Есть основания предположить, что рассказы о снах и видениях не что иное, как замаскированный способ переписки о достижении этих целей, служивший им вместо шифра или секретного алфавита. Если это не так, то они — сказки, мечты и бессмыслица или по меньшей мере фантастический способ скоротать томительную скуку пленения; но мы предполагаем первое.

Иезекииль начинает свою книгу рассказом о видении херувимов и колеса, находящегося в колесе, которое, как он говорил, он видел при реке Ховаре, в земле своего пленения. Не разумно ли предположить, что под херувимами он подразумевал храм в Иерусалиме, где были изображены фигуры херувимов? А под «колесом в колесе» (образ, всегда символизировавший политический замысел) проект или средство восстановления Иерусалима?

В последней части этой книги он видит себя перенесенным в Иерусалим, в храм; он вновь ссылается на видение при реке Ховаре и говорит (гл. 43, ст. 3), что последнее видение похоже на видение при реке Ховаре. Это указывает, что мнимые сны и видения имели целью восстановление Иерусалима и ничего больше.

Что же касается романтических истолкований и приложений, то они столь же дики, как и те сны и видения, которые они призваны объяснить. Сочиняя их, комментаторы и священники стремятся превратить сны и видения в так называемые пророчества и перенести их на времена и обстоятельства, столь отдаленные от них, как, например, наши дни. Это указывает на крайности обмана и безумия, до которых могут дойти легковерные люди и духовенство.

Едва ли можно найти что-либо более абсурдное, чем предположение, будто людям в положении Иезекииля и Даниила, чья страна опустошена и захвачена врагом, чьи друзья и родственники или в плену за границей, или в рабстве у себя дома, или убиты, или в постоянной опасности; едва ли, я повторяю, есть что-либо абсурднее предположения, что таким людям нечего делать, кроме как проводить свое время в раздумьях о том, что должно случиться с другими народами через тысячу или две тысячи лет после того, как они умрут. В то же самое время нет для них ничего естественнее, как размышлять о восстановлении Иерусалима и о своем собственном освобождении. И такова на деле единственная цель всех темных и внешне безумных писаний, содержащихся в этих книгах.

В этом смысле стиль, используемый в двух указанных книгах, будучи выбран по необходимости, а не произвольно, не иррационален. Если же нам следует рассматривать обе книги как пророчества, то они лживы. В 29-й главе Иезекииля, говорящей о египетской земле, сказано (ст. 11): «...не будет проходить по ней нога человеческая, и нога скотов не будет проходить по ней, и не будут обитать на ней сорок лет». Этого никогда не произойдет, и, следовательно, как пророчество это утверждение такая же ложь, как и все уже исследованные мной книги. Я кончаю здесь с этим вопросом.

В первой части «Века разума» я говорил об Ионе и его истории с китом. История, достойная презрения, если она была написана в расчете, что в нее поверят, и смеха, если ее написали с намерением испытать, что может проглотить легковерие; ибо если оно способно проглотить Иону и кита, то сможет проглотить что угодно.

Но, как уже показано в замечаниях на книгу Иова и на Притчи, не всегда точно известно, какая из книг Библии является еврейской по своему происхождению, а какая — переводом языческой книги на еврейский язык. А поскольку книга Ионы далека от еврейских дел, ничего о них не говорит, но вместе с тем говорит о язычниках, то более вероятно, что эта книга не еврейская, а языческая и что она была написана как басня с целью изобличить нелепость и сатирически изобразить порочный и злобный характер библейского пророка или пророчествующего священника.

Иона, во-первых, непокорный пророк, избегающий своей миссии и находящий убежище на корабле язычников, идущем из Иоппии в Фарсис, как будто бы он в своем неведении предположил, что эта жалкая уловка позволит ему укрыться там, где бог не сможет его найти. Корабль был захвачен бурей в море; моряки, все язычники, посчитали это приговором кому-то из находящихся на борту, кто совершил преступление, и решили бросить жребий, чтобы открыть преступника; жребий пал на Иону. Но до этого они выбросили за борт все свои товары, чтобы облегчить судно, пока Иона, как дурак, крепко спал в трюме.

После того как жребий пал на Иону как на преступника, они спросили его, кто он такой. Иона ответил, что он еврей, и подразумевается, что он сознался в своей вине.

Однако эти язычники, вместо того чтобы сразу же принести его в жертву, без жалости или милосердия, как это сделала бы в подобном случае с язычником компания библейских пророков или попов и как это Самуил, по рассказам, сделал с Агагом, а Моисей с женщинами и детьми, попытались спасти его, рискуя своей жизнью, ибо в книге говорится: «Но» (хотя Иона был евреем и иностранцем и причиной их несчастья и потери их груза) «эти люди начали усиленно грести, чтобы пристать к земле; но не могли, потому что море все продолжало бушевать против них».

Все же они не хотели привести в исполнение указание жребия и воззвали (говорится в рассказе) к господу, говоря (ст. 14): «Молим тебя, господи, да не погибнем за душу человека сего, и да не вменишь нам кровь невинную; ибо ты, господи, соделал, что угодно тебе!» Этим они подразумевали, что не осмеливаются осудить Иону, ибо он может оказаться невинным, но что рассматривают жребий, выпавший Ионе, как приказ бога или нечто угодное ему.

Обращение, содержащееся в этой молитве, показывает, что язычники поклонялись одному верховному существу и не были идолопоклонниками, как представляли их евреи. Но поскольку буря продолжалась, а опасность увеличивалась, они привели в исполнение указание жребия и бросили Иону в море, где, согласно книге, его проглотила целиком и заживо большая рыба.

Нам следует теперь обратить внимание на Иону, безопасно укрытого от бури в животе рыбы. Нам говорят, что он там молился; но молитва эта составлена из различных частей псалмов, собранных без всякой связи и последовательности и приспособленных к несчастью вообще, но вовсе не к обстоятельствам, в которых оказался Иона. Молитва эта такова, что язычник, знакомый с псалмами, мог списать ее оттуда.

Одно это обстоятельство, если бы даже не было других, достаточно указывает на вымышленность всей истории. Однако молитва, как предполагается, отвечала назначению, и история продолжается (с употреблением в то же самое время ханжеских выражений библейского пророка) (гл. 2, ст. 11) : «И сказал господь киту, и он изверг Иону на сушу».

Затем Иона получает новую миссию — проповедовать в Ниневии, с чем он и отправился туда. Теперь мы должны рассматривать его как проповедника. Можно подумать, что несчастье, которое он перенес, воспоминание о неповиновении, бывшем его причиной, и чудесное спасение, которое он, как предполагается, обрел, должны были вдохновить его на милосердие и сочувствие при выполнении его миссии. Но вместо того он вступает в город с оговором и злоречием на устах, восклицая (гл. 3, ст. 4) : «Еще сорок дней — и Ниневия будет разрушена».

Рассмотрим этого миссионера при выполнении последнего акта его миссии; здесь злая воля библейского пророка или пророчествующего попа является во всей той черноте свойств, которые люди приписывают существу, именуемому ими дьяволом.

Высказав свои пророчества, он [Иона] вышел, как говорит книга, из города и сел с восточной стороны города. Но для чего? Не для того, чтобы в отдалении созерцать милость своего творца к себе или к другим, но со злорадным нетерпением ожидая разрушения Ниневии.

Однако, как рассказывается в книге, ниневитяне исправились, и бог, согласно библейской фразе, «пожалел... о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел». В первом стихе последней главы говорится: «Иона сильно огорчился этим и был раздражен». Его закоснелое сердце жаждало скорее уничтожения всей Ниневии и гибели в ее руинах старых и малых, чем неисполнения его предсказания.

То, что произошло далее, еще более разоблачает характер пророка. Ночью над головой его выросло растение, обещающее ему укрытие от солнечного жара в том месте, куда он удалился. Но на следующее утро оно засохло.

Здесь ярость пророка стала чрезвычайной, и он был готов просить себе смерти: «И сказал, лучше мне умереть, нежели жить». Это привело к тому, что всемогущий и пророк стали укорять друг друга, причем первый говорил: «Неужели так сильно огорчился ты за растение?» Он (Иона) сказал: «Очень огорчился, даже до смерти». Тогда сказал господь: «...ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало: мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой?»

Здесь и заключительное слово сатиры, и мораль басни. Как сатира, она бьет по характеру всех библейских пророков и по огульным приговорам мужчинам, женщинам и детям, приговорам, которыми наполнена эта лживая книга, Библия, таким, как потоп, разрушение Содома и Гоморры, истреблению хананеян вплоть до грудных младенцев и беременных женщин. Ведь то же самое рассуждение о «ста двадцати тысячах человек, не умеющих отличить правой руки от левой», т. е. малых детей, приложимо во всех случаях. Она также сатирически изображает мнимую склонность творца к одному народу больше, чем к другому.

Как мораль, она выступает против злой воли предсказателей, ибо, когда человек предсказывает дурное, он склонен желать его. Надменное желание видеть свое предсказание исполнившимся ожесточает сердце, и он с удовольствием принимает его исполнение или с неудовольствием видит неудачу предсказания.

Книга кончается таким же сильным и бьющим в цель выступлением против пророков, пророчеств и огульных осуждений, как и глава, которую Бенджамин Франклин написал по поводу библейской истории об Аврааме и чужеземце и которая направлена против нетерпимого духа религиозных преследований. Сказанного о книге Ионы достаточно.

В первой части «Века разума», как и в этой, я уже говорил о поэтических частях Библии, называемых пророчествами. Я сказал, что в Библии слово пророк означает поэт и что образы и метафоры этих поэтов, многие из которых стали за давностью времени и изменением обстоятельств темными, странным образом были возведены в ранг пророчеств и применены к целям, о которых сами эти писатели никогда и не думали.

Когда священник цитирует какую-либо из этих выдержек, он разгадывает ее согласно своим собственным взглядам и навязывает своей пастве как мнение автора. Вавилонская блудница была общей блудницей всех попов, и каждый из них обвинял другого в содержании этой шлюхи; вот как они единодушны в своих объяснениях.

Теперь осталось лишь несколько книг, так называемых малых пророков, а поскольку я уже показал, что великие пророки — обманщики, было бы неприлично тревожить покой малых. Пусть себе спят в объятиях своих нянек, попов, и пусть все вместе будут забыты.

Итак, я прошел через всю Библию, как человек с топором проходит лес, валя деревья. Вот они лежат, а попы, если смогут, пусть взрастят их снова. Они могут, вероятно, воткнуть их в землю, но никогда не заставят их расти. Я же перехожу к книгам Нового завета.

Глава вторая. НОВЫЙ ЗАВЕТ

Новый завет, говорят нам, основан на пророчествах Ветхого завета. Если так, то его должна постигнуть участь его основания.

Поскольку нет ничего необычайного в том, что женщина оказалась беременной до того, как вышла замуж, а сын, родившийся у нее, был казнен, хотя бы и несправедливо, я не вижу оснований не верить, что существовали такие лица, как Мария, Иосиф и Иисус. Их существование само по себе безразлично, в него можно верить или не верить, по принципу: пусть так, что из того?

Однако вероятно, что такие лица или по меньшей мере сходные с ними в некоторых отношениях действительно существовали, ибо почти все романтические истории были навеяны некоторыми действительными обстоятельствами, подобно тому как приключения Робинзона Крузо, в которых ни одно слово не истинно, были навеяны приключениями Александра Селькирка.

Меня смущает не существование или несуществование этих лиц; басня об Иисусе Христе в том виде, как она рассказана в Новом завете, и возникшее из нее дикое и фантастическое учение — вот против чего я борюсь. История эта, взятая как она есть, богохульна и непристойна.

Она рассказывает о помолвленной молодой женщине и о том, как она, будучи помолвлена, была, говоря простым языком, растлена призраком под нечестивым предлогом того, что «Дух святый найдет на тебя, и сила всевышнего осенит тебя» (Лук., гл. 1, ст. 35). Несмотря на это, Иосиф позже женился на ней, жил с ней как с женой и в свою очередь соперничал с духом. Такова эта история, изложенная понятным языком, и, когда она так рассказывается, не найдется попа, который не устыдился бы ее.

Непристойность в делах веры, хотя бы и замаскированная, всегда есть признак легенды и обмана. Ведь для серьезной веры в бога необходимо, чтобы мы не связывали ее с историями, которые наподобие этой сводятся к игривым истолкованиям. Эта история того же рода, что история о Юпитере и Леде, Юпитере и Европе или о любом другом любовном похождении Юпитера, и она показывает, как уже утверждалось в первой части «Века разума», что христианская вера построена на языческой мифологии.

Исторические части Нового завета, касающиеся Иисуса Христа, охватывают очень короткий промежуток времени, менее чем два года, относятся к одной стране и почти к одному и тому же завету. Поэтому нельзя ожидать, что расхождения в указании времени, места и обстоятельств, которые раскрывают ложность книг Ветхого завета и доказывают их поддельность, будут найдены здесь в том же изобилии. Новый завет по сравнению с Ветхим подобен одноактному фарсу, в котором даже нет места для частого нарушения [классических] единств. Однако и здесь налицо несколько ярких противоречий, которые, даже если мы исключим ложность мнимых пророчеств, достаточны для того, чтобы показать ложность истории Иисуса Христа.

Я выскажу неоспоримое положение, что, во-первых, согласие всех частей истории не доказывает ее истинности, ибо части могут согласоваться, а целое может быть ложным. Во-вторых, несогласованность частей истории доказывает, что целое не может быть истинным. Согласованность не доказывает истинности, но несогласованность положительно доказывает ложность.

История Иисуса Христа содержится в четырех книгах, приписываемых Матфею, Марку, Луке и Иоанну. Первая глава Матфея начинается с генеалогии Иисуса Христа, а в третьей главе Луки также дается его генеалогия. Если они согласуются, это не доказывает истинности генеалогии, ибо тем не менее она может оказаться подложной. Но поскольку они противоречат друг другу во всех подробностях, это абсолютно доказывает их ложность.

Если Матфей высказывает истину, то Лука лжет, а если Лука высказывает истину, лжет Матфей. И поскольку нет оснований верить одному больше, чем другому, нет оснований верить им вообще. А если им нельзя поверить в первом же, что они говорят и хотят доказать, то они не могут претендовать на доверие ко всему тому, что они говорят позже.

Истина едина. Что касается вдохновения и откровения, то уж если они должны быть нами допущены, невозможно предположить их противоречивость. В таком случае или так называемые апостолы — обманщики, или же книги, приписываемые им, были написаны другими и только закреплены за апостолами, как то было с книгами Ветхого завета.

Евангелие от Матфея (гл. 1, ст. 6) дает поименную родословную, которая от Давида через Иосифа, мужа Марии, нисходит к Христу; и в ней насчитывается двадцать восемь поколений. Евангелие от Луки также дает поименную родословную, которая от Христа через Иосифа, мужа Марии, восходит до Давида и насчитывает сорок три поколения. Кроме того, в этих двух списках совпадают только два имени — Давида и Иосифа.

Я помещаю оба генеалогических списка, для ясности и [возможности] сравнения расположив их в одном и том же направлении — от Иосифа к Давиду.

Ну, а если Матфей и Лука начали с расхождений (как показывают эти родословные) в самом начале истории Иисуса Христа относительно того, кем он был, то какие основания остаются у нас (как я уже спрашивал) для того, чтобы поверить в странные вещи, которые они нам потом рассказывают? Если им нельзя верить даже относительно его естественной родословной, почему должны мы верить, когда они говорят нам, что он был сын божий, зачатый духом [святым], и что ангел сообщил об этом по секрету его матери? Если они солгали в одной родословной, почему мы должны им верить в другой?

Если его земная родословная выдумана, что очевидно, почему бы нам не предположить, что выдумана и небесная и что все в целом — вымысел? Может ли серьезно мыслящий человек рискнуть основать свое будущее счастье на вере в историю, невозможную с естественной точки зрения, несовместимую с благопристойностью и переданную людьми, уже уличенными во лжи? Не безопаснее ли остановиться на простой, чистой и неподложной вере в одного бога, какой является деизм, чем ввериться океану невероятных, неразумных, непристойных и противоречивых сказок?

Однако первый вопрос к книгам Нового завета, как и Ветхого, таков: подлинны ли они? Были ли они написаны лицами, которым они приписываются? Ибо только на этом основании поверили в странные вещи, рассказываемые в них. Относительно этого пункта нет прямых доказательств за или против, и все, что доказывается таким состоянием вопроса, это их сомнительность, а сомнение противоположно вере. Поэтому положение, в котором находятся эти книги, свидетельствует против них, насколько допустим такой способ доказательства.

Но и не говоря уже об этом, следует предположить, что книги, именуемые евангелиами и приписываемые Матфею, Марку, Луке и Иоанну, не были написаны Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном, а являются подложными. Беспорядочное изложение в этих четырех книгах, умолчание в одной книге о предметах, упоминаемых в другой, и несогласие между ними доказывают, что они — плод творчества отдельных лиц, которые спустя много лет после описываемых ими событий сочиняют каждый свою собственную легенду. Они — не писания людей, живущих в тесном общении друг с другом, как, по предположению, жили люди, именуемые апостолами. Короче, они были сфабрикованы подобно книгам Ветхого завета иными лицами, чем те, чьи имена они носят.

Генеалогия по Матфею Генеалогия по Луке
Христос Христос  
2. Иосиф 2. Иосиф 23. Нирия
3. Иаков 3. Илия 24. Мелхия
4. Матфан 4. Матфат 25. Алдий
5. Елеазар 5. Левия 26. Косам
6. Елиуд 6. Мелхия 27. Елмодам
7. Ахим 7. Ианнай 28. Ир
8. Садок 8. Иосиф 29. Иосия
9. Азор 9. Маттафия 30. Елиезер
10. Елиаким 10. Амос 31. Иорим
11. Авиуд 11. Наум 32. Матфат
12. Зоровавель 12. Еслим 33. Левия
13. Салафииль 13. Наггей 34. Симеон
14. Иехония 14. Мааф 35. Иуда
15. Иосия 15. Маттафия 36. Иосиф
16. Амон 16. Семеия 37. Ионан
17. Манассия 17. Иосиф 38. Елиаким
18. Езекия 18. Иуда 39. Мелеая
19. Ахаз 19. Иоаннан 40. Маинан
20. Иоафам 20. Рисай 41. Маттафа
21. Озия 21. Зоровавель 42. Нафан
22. Иорам 22. Салафииль 43. Давид
23. Иосафат    
24. Аса    
25. Авия    
26. Ровоам    
27. Соломон    
28. Давид*    

* С рождения Давида до рождения Христа прошло 1080 лет; и если не включать время жизни Христа, здесь всего 27 полных поколений. Поэтому, чтобы определить средний возраст каждого из упомянутых в списке лиц в тот момент, когда родился его первый сын, необходимо только разделить 1080 лет на 27, что составит 40 лет для каждого. Поскольку продолжительность жизни была тогда приблизительно такой же, как и сейчас, нелепо предположить, что все 27 поколений были старыми холостяками, прежде чем женились; тем более, когда нам говорят, что Соломон, следующий за Давидом, имел полный дом жен и наложниц до того, как ему исполнился двадцать один год. Далекая от истины, эта родословная не является даже разумной ложью. Список Луки дает в качестве среднего возраста около двадцати шести лет, но это также слишком много.

История об ангеле, возвещающем то, что церковь называет непорочным зачатием, лишь бегло упомянута в книгах, приписываемых Марку и Иоанну, и по-разному передается у Матфея и Луки. Первый говорит, что ангел явился Иосифу, второй — что Марии. Но и Иосиф и Мария — наихудшие свидетели, каких только можно придумать, ибо другие должны были бы свидетельствовать за них, а не они сами за себя.

Если бы сейчас какая-нибудь беременная девушка сказала или даже поклялась, что она зачала от духа и что ангел сказал ей это, поверили бы ей? Конечно, нет. Почему же тогда должны мы верить тому же относительно другой девушки, которую мы никогда не видели, причем это рассказано нам неизвестно кем, когда и где? Как странно и несостоятельно, что то же самое обстоятельство, которое ослабило бы доверие даже к правдоподобной истории, выдается за мотив доверяя к тому, что на челе своем несет знак абсолютной невероятности и обмана!

История об Ироде, истребившем всех младенцев до двухлетнего возраста, целиком принадлежит книге Матфея. Ни одна из остальных книг ничего об этом не упоминает. Если бы такое событие произошло на самом деле, оно стало бы известно всем писателям, и само событие было бы слишком поразительным, чтобы кто-нибудь из них его пропустил.

Этот писатель [Матфей] говорит нам, что Иисус избежал избиения, ибо Иосиф и Мария были предупреждены ангелом и бежали с ним в Египет; но он забыл упомянуть об Иоанне [Крестителе], которому было тогда меньше двух лет от роду. Однако Иоанн, который остался, уцелел так же, как и Иисус, который бежал. И поэтому история кругом изобличает себя.

Ни один из этих писателей не цитирует точно в тех же словах ту надпись, как ни коротка, она, которая, по их словам, была повешена над Христом, когда он был распят. Кроме того, Марк говорит: «Он был распят в третьем часу» (в девять утра), а Иоанн — что это произошло в шестом часу (полдень).

Надпись так передается в этих книгах:

Матфей ........ Сей есть Иисус царь Иудейский.

Марк ......... Царь Иудейский.

Лука ......... Сей есть царь Иудейский.

Иоанн ......... Иисус Назорей царь Иудейский.

Из этих обстоятельств, сколь они ни тривиальны, мы можем заключить, что эти писатели, кто бы они ни были и когда бы они ни жили, не присутствовали при казни. Единственный из так называемых апостолов, бывший как будто у места казни, это Петр, и когда его обвинили в том, что он один из последователей Иисуса, то, как сказано: «Тогда он начал клясться и божиться, что не знает сего человека» (Матф., гл. 26, ст. 74). И все же нас теперь призывают верить тому же самому Петру, виновному, по его же собственным словам, в предательстве. На каком основании и в силу какого авторитета пойдем мы на это?

Рассказ о том, что, как нам говорят, произошло во время распятия, по-разному передается в каждой из четырех книг.

Книга, приписываемая Матфею, гласит: «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого» (гл. 27, ст. 45). «И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли, и вышедши из гробов по воскресении его, вошли во святый град и явились многим» (ст. 51, 52, 53). Так сообщает этот смелый автор книги Матфея. Но его не поддерживают в этом авторы остальных книг.

Автор книги, приписываемой Марку, описывая подробности распятия, не упоминает ни о землетрясении, ни о том, что расселись камни, ни о раскрывшихся могилах, ни о вышедших из них мертвецах. Автор книги Луки также умалчивает об этом. Что же касается автора книги Иоанна, то, хотя он подробно описывает все обстоятельства распятия, вплоть до похорон Христа, он ничего не говорит ни о тьме, ни о завесе в храме, ни о землетрясении, ни о камнях, ни о могилах, ни о мертвецах.

Ну, а если бы эти вещи действительно произошли и если бы авторы этих книг жили в то время, когда они произошли, и были бы именно теми самыми апостолами, Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном, им нельзя было бы, как правдивым историкам, не поведать о них, даже и без помощи вдохновения.

Если мы предположим, что вещи эти произошли на самом деле, они слишком заметны, чтобы не стать известными, и слишком важны, чтобы о них не рассказывать. Все эти мнимые апостолы должны были быть свидетелями землетрясения, если таковое произошло, ибо для них невозможно было отсутствовать во время землетрясения. Вскрытие могил, воскресение мертвецов и их шествие по городу еще более важны, чем землетрясение.

Землетрясение всегда возможно и естественно и ничего не доказывает. Но вскрытие могил сверхъестественно и прямо отвечает учению [апостолов], их делу и их апостольству. Произойди оно на самом деле, оно заполнило бы целые главы упомянутых выше книг и стало бы избранной темой для целого хора писак. Но вместо этого нам зачастую сообщаются докучливые мелочи и подробности вроде пустой болтовни о том, что он сказал это или он сказал то, тогда как события, наиболее важные из всего, удостаиваются только небрежного росчерка пера, и то только со стороны одного из писателей, и лишь упоминаются остальными.

Солгать просто, но трудно поддержать ложь после того, как она высказана. Автор книги Матфея должен был бы сказать нам, кто же из святых воскрес и вошел в город, что сталось с ними потом и кто их видел, ибо сам он не столь отважен, чтобы сказать, что видел их; вышли ли они из могил нагими и во всем естественном обличье, мужчины и женщины, или же в полном одеянии и где они в таком случае взяли платья; вернулись ли они к своим прежним жилищам и потребовали ли своих жен, мужей и собственность и как их приняли; вступили ли они в тяжбу за возвращение своего имущества или же предприняли преступные действия против соперников; остались ли они на земле и вернулись ли к своим прежним занятиям проповедников или тружеников; умерли ли снова или живыми вернулись в свои могилы и похоронили себя сами.

Странно, конечно, что армия святых воскресла, а никто не знает, ни кто они, ни кто их видел, и что ни слова более не сказано о этом предмете. Да и сами святые ничего не имеют нам сказать!

Если бы то были пророки, которые (как нам говорят) прежде пророчествовали о таких вещах, у них много было бы о чем сказать. Они могли бы все нам рассказать, и у нас были бы посмертные пророчества с замечаниями и комментариями к первым, но меньшей мере несколько лучшими, чем те, которыми мы обладаем. Если бы то были Моисей и Аарон, и Иисус [Навин], и Самуил, и Давид, в Иерусалиме не осталось бы ни одного необращенного еврея. Если бы то был Иоанн Креститель или святые того времени, всякий знал бы их и они затмили бы всех других апостолов. Но вместо того этих святых заставили вскочить, как растение Ионы, посреди ночи, без иного назначения, как иссохнуть утром. Но хватит об этой части истории.

Сказка о воскресении следует за сказкой о распятии, и в обоих случаях авторы, кто бы они ни были, расходятся друг с другом так сильно, что с очевидностью доказывают свое отсутствие на месте действия.

Книга Матфея утверждает, что, когда Христос был положен в гроб, евреи обратились к Пилату с просьбой поставить охрану у гроба, чтобы тело не было украдено его учениками; и что вследствие этой просьбы гробница была завалена камнем, который закрывал дверь и был опечатан, а также выставлена стража.

Но другие книги ничего не говорят ни об этой просьбе, ни об опечатывании, ни о страже. Согласно их рассказам, ничего подобного не было. Однако Матфей добавляет к этой части истории о страже еще и вторую часть, которую я упомяну в заключение, поскольку она служит разоблачением ложности этих книг.

Книга Матфея продолжает свое повествование и говорит (гл. 28, ст. 1), что по прошествии субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб. Марк говорит, что то было при восходе солнца, а Иоанн утверждает, что было темно. Лука говорит, что ко гробу пришли Мария Магдалина, и Иоанна, и Мария, мать Иакова, и другие женщины. Иоанн же утверждает, что Мария Магдалина пришла одна. Но как они единодушны относительно своей первой очевидицы! Все они как будто больше всего знали о ней; она была женщина с широким кругом знакомств, и была бы уместна догадка, что она попросту занималась [в это время] своим ремеслом.

В книге Матфея далее говорится (ст. 2): «И вот сделалось великое землетрясение; ибо ангел господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем». Но другие книги ничего не говорят ни о землетрясении, ни об ангеле, отвалившем камень и сидевшем на нем. Согласно их рассказам, там не сидел никакой ангел. Марк говорит, что ангел был в гробнице и сидел с правой стороны. Лука говорит, что их было двое и оба стояли. А Иоанн говорит, что оба они сидели, один у изголовья, а другой у ног.

Матфей говорит, что ангел, сидевший на камне у входа в гробницу, сказал двум Мариям, что Христос воскрес, и женщины поспешно удалились. Марк говорит, что женщины, увидев, что камень отвален, и удивившись этому, вошли в гробницу и увидели ангела, сидящего с правой стороны, который и сказал им, что Христос воскрес. Лука говорит, что это сказали им два ангела, представшие перед ними. А Иоанн говорит, что это сказал Марии Магдалине сам Иисус и что она не входила в гробницу, но только наклонилась и заглянула туда.

Если бы авторам этих четырех книг довелось попасть в суд и доказать алиби (ибо здесь надо доказать алиби, а именно отсутствие мертвого тела вследствие сверхъестественного вмешательства), если бы они давали при этом такие же противоречивые показания, какие содержатся здесь, они оказались бы под угрозой, что им обрежут уши за лжесвидетельство, и поделом. Однако таково доказательство и таковы книги, навязываемые миру как боговдохновенные и как неизменное слово божье.

Автор книги Матфея, рассказав это, сообщает историю, не содержащуюся ни в одной из остальных книг. Это та самая история, на которую я только что ссылался.

«Когда же они шли,— говорит он (т. е. после разговора, который женщины имели с ангелом, сидевшим на камне),—то некоторые из стражи» <имеется в виду стража, о которой сказано, что она была поставлена у входа в гробницу>, «вошедши в город, объявили первосвященникам о всем бывшем. И сии, собравшись со старейшинами и сделав совещание, довольно денег дали воинам, и сказали: скажите, что ученики его, придя ночью, украли его, когда мы спали. И если слух об этом дойдет до правителя, мы убедим его, и вас от неприятности избавим. Они, взяв деньги, поступили, как научены были» <сказали, что его ученики украли его>; «и пронеслось слово сие между иудеями до сего дня».

Выражение до сего дня свидетельствует, что книга, приписываемая Матфею, не была написана Матфеем и что она была сочинена намного позже времени и событий, на описание которых претендует. Ведь выражение это подразумевает большой промежуток протекшего времени. Непоследовательно было бы говорить таким образом о чем-либо случившемся в наше время. Для того чтобы придать этому выражению вразумительное значение, мы должны предположить, что сменилось по меньшей мере несколько поколений, ибо такой способ выражения переносит нас к старинным временам.

Следует отметить также нелепость самой истории, ибо она показывает, что автор книги Матфея был чрезвычайно слабоумным и глупым человеком. Он рассказывает историю, которая противоречит самой себе с точки зрения вероятности; ибо хотя стражу, если таковая и была, могли заставить сказать, что тело унесли, поскольку она спала, и выдать это за основание того, почему стража не помешала похищению, тот же самый сон должен был помешать им узнать, кто и как это сделал, и, однако же, их заставили сказать, что это сделали ученики.

Если бы человеку предложили дать показание о чем-либо, что он должен засвидетельствовать, и о том, как это было сделано, а также о лицах, которые это сделали, в то время как он спал и ничего не мог знать об этом деле, такое показание не могло бы быть принято. Его достаточно для Евангелия, но не для истины.

Теперь я подхожу к той части свидетельств, содержащихся в этих книгах, которые касаются мнимого явления Христа после его мнимого воскресения.

Автор книги Матфея сообщает, что ангел, сидевший на камне у входа в гробницу, сказал двум Мариям (гл. 28, ст. 7) : «И пойдите скорее, скажите ученикам его, что он воскрес из мертвых и предваряет вас в Галилее; там его увидите. Вот, я сказал вам». А в следующих двух стихах (8, 9) тот же писатель заставляет самого Христа сказать этим женщинам о том же сразу после того, как это сказал им ангел, чтобы они побежали рассказать это его ученикам. В 16-м стихе сказано: «Одиннадцать же учеников пошли в Галилею, на гору, куда повелел им Иисус. И, увидев его, поклонились ему».

Однако автор книги Иоанна рассказывает совершенно иное, ибо он говорит (гл. 20, ст. 19): «В тот же первый день недели вечером» <т. е. в тот самый день когда, как сказано, Христос воскрес>, «когда двери дома, где собирались ученики его, были заперты из опасения от Иудеев, пришел Иисус и стал посреди».

Согласно Матфею, эти одиннадцать шли в Галилею, чтобы встретить Иисуса на горе, согласно его собственному повелению, в то самое время, когда, согласно Иоанну, они собрались в другом месте, и не по повелению, но тайно, опасаясь иудеев.

Автор книги Луки противоречит автору книги Матфея в еще большей мере, ибо он ясно говорит, что встреча состоялась в Иерусалиме вечером того же дня, когда он воскрес, и все одиннадцать были там (см. Лук., гл. 24, ст. 13, 33).

Если мы не допустим, что эти мнимые ученики преднамеренно лгали, невозможно, чтобы авторы этих книг были из числа одиннадцати лиц, называемых учениками. Ибо если, согласно Матфею, эти одиннадцать шли в Галилею, чтобы встретить Иисуса на горе по его собственному повелению в тот же самый день, когда, по словам Матфея, он воскрес, то Лука и Иоанн должны были быть двумя из этих одиннадцати. Однако Лука ясно говорит и Иоанн также подразумевает, что встреча состоялась в тот же день в доме в Иерусалиме. С другой стороны, если, согласно Луке и Иоанну, одиннадцать собрались в доме в Иерусалиме, то Матфей должен был быть одним из них; однако Матфей говорит, что встреча состоялась на горе в Галилее. Следовательно, показания, содержащиеся в этих книгах, опровергают друг друга.

Автор книги Марка ничего не говорит о встрече в Галилее; но он говорит (гл. 16, ст. 12), что Христос после воскресения явился в ином образе двум из них, шедшим в селение, и что эти двое возвестили прочим, но им не поверили.

Лука также рассказывает историю, в которой он держит Христа занятым весь день его мнимого воскресения, вплоть до вечера; эта история полностью обесценивает рассказ о хождении на гору в Галилее. Он говорит, что двое из апостолов, не указывая, кто именно, шли в тот же самый день в селение Эммаус, в шестидесяти стадиях (семь с половиной миль) от Иерусалима, и что Христос, переодетый, шел с ними до самого вечера и ужинал с ними, а затем исчез с их глаз и появился снова в тот же самый вечер при встрече одиннадцати в Иерусалиме.

Такова противоречивая манера излагать свидетельства об этом мнимом явлении Христа. Единственный пункт, в котором все эти писатели согласны,— это скрытность его явления. Ибо будь то в глубине гор в Галилее или в запертом доме в Иерусалиме, оно было одинаково скрытым. Какой же причине мы должны приписать эту скрытность? С одной стороны, она прямо противоречит предполагаемой цели — убедить мир, что Христос воскрес; а с другой стороны, утверждение публичности явления разоблачило бы авторов этих книг, а потому им необходимо было сделать его тайным.

Что касается рассказа о том, что Христа видели сразу более пятисот человек, то он принадлежит только Павлу, а не тем пятистам людям, которые сказали бы это о себе самих. Значит, это свидетельство только одного человека, причем такого, который сам не поверил в истинность этого явления в то время, когда оно якобы произошло.

Его свидетельство, если предположить, что он был автором 15-й главы Послания к коринфянам, где содержится этот рассказ, подобно показанию человека, который приходит в суд, чтобы поклясться, что то, в чем он клялся раньше, ложно. Человек часто может найти основание изменить свое мнение и всегда имеет на то право. Но свобода эта не простирается на факты.

Теперь я подошел к последней сцене — к вознесению на небеса. Здесь необходимо должен быть исключен всякий страх перед иудеями и все прочее: вознесение, если оно было на самом деле, должно было бесповоротно подтвердить всю историю, и на нем должна была основываться, как на доказательстве, вся реальность будущей миссии его учеников.

Слова, будь то заявления или обещания, произнесенные скрытно, в горах Галилеи или в запертом доме в Иерусалиме, даже если предположить, что они произнесены, не могли быть публичным доказательством. Поэтому необходимо было, чтобы эта последняя сцена исключила возможность отрицания и оспаривания и чтобы она, как я утверждал в первой части «Века разума», была столь же публичной и всем видимой, как солнце в полдень; по меньшей мере вознесение должно было бы быть столь же публичным, каким было, согласно сообщениям, распятие. Но перейдем к делу.

Прежде всего автор книги Матфея не говорит о вознесении ни слова, не говорит о нем и автор книги Иоанна. В таком случае возможно ли предположить, что писатели, которые в других случаях претендуют на точность даже в мелочах, промолчали бы о нем, будь оно истинным?

Автор книги Марка упоминает о нем вскользь, небрежно, одним росчерком пера, как будто он устал фантазировать или стыдится этой истории. То же делает автор книги Луки. Но даже между ними обоими явно нет согласия относительно места, где, как говорят, произошло последнее расставание с ним.

Книга Марка говорит, что Христос явился одиннадцати, когда они «возлежали на вечери», подразумевая их собрание в Иерусалиме; затем он передает разговор, который, как он говорит, состоялся на этом собрании. И сразу вслед за этим (как школьник окончил бы скучную историю): «И так, господь после беседования с ними, вознесся на небо и воссел одесную бога» [ст. 19].

Автор же книги Луки говорит, что вознесение произошло в Вифании; что он (Христос) «вывел их вон из города до Вифании и, подняв руки свои, благословил их. И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо». Так же обстояло дело с Магометом; что до Моисея, то о нем апостол Иуда говорит (ст. 9) : «Михаил Архангел... говорил с диаволом, споря о Моисеевом теле». Веря этим басням и им подобным, мы недостойно мыслим о всемогущем.

Теперь я исследовал четыре книги, приписываемые Матфею, Марку, Луке и Иоанну. Если принять во внимание, что промежуток времени от распятия до так называемого вознесения составлял всего несколько дней, явно не более трех или четырех, и что, согласно рассказам, все события произошли вблизи от одного и того же места, Иерусалима, то невозможно, я думаю, найти в любой другой истории такого множества столь вопиющих нелепостей, противоречий и лжи, как в этих книгах. Они более многочисленны, чем я предполагал найти, приступая к этому исследованию, и тем более чем когда я писал первую часть «Века разума».

У меня не было тогда ни Библии, ни [Нового] завета для ссылок, и я не мог достать их. Мое собственное положение, даже в смысле моего существования, становилось день ото дня все более ненадежным, а поскольку я хотел оставить по себе что-то по этому вопросу, я был обязан спешить и быть кратким.

Цитаты, которые я тогда приводил только по памяти, тем не менее верны; мнения же, которые я выдвинул в этой работе, явились следствием самого ясного и давно установившегося убеждения, что Библия и [Новый] завет обманом навязаны миру, что грехопадение человека, рассказы о том, что Иисус Христос является сыном божьим и умер ради умиротворения гнева божьего, и о спасении с помощью этого странного средства являются легендарными вымыслами, порочащими мудрость и силу всемогущего; что единственная истинная религия есть деизм, под которым я подразумевал тогда и подразумеваю сейчас веру в одного бога и подражание его нравственному характеру, или практику нравственной добродетели,— и только на этом (поскольку речь идет о религии) я основывал мои надежды на счастье в будущей жизни. Так я теперь говорю, и да поможет мне бог.

Но вернемся к предмету. Хотя за давностью времени невозможно установить как факт, кто были авторы этих четырех книг (одного этого достаточно, чтобы в них усомниться, а где мы сомневаемся, там не верим), нетрудно установить негативно, что они не были написаны лицами, которым приписываются. Противоречия в этих книгах доказывают две вещи.

Первое, что авторы их не были свидетелями событий, о которых рассказывают, иначе они рассказали бы о них без таких противоречий. Следовательно, книги не были написаны лицами, именуемыми апостолами, которые, как предполагают, были такими очевидцами.

Второе, что авторы книг, кто бы они ни были, не сговаривались в своем обмане, но каждый [писал] отдельно и индивидуально, не зная об остальных.

Доказательство одного из этих пунктов обосновывает равным образом оба, т. е. что книги не были на писаны людьми, называемыми апостолами, а также что это был несогласованный обман. Что касается вдохновения [свыше], то оно также исключается; мы можем точно с тем же успехом попытаться объединить истину с ложью, как [божественное] вдохновение с противоречивостью.

Если четверо людей были очевидцами события, они безо всякого сговора между собой будут согласны в вопросе о времени и месте, когда и где это событие произошло. Их индивидуальное знание [об одном и том же] событии, когда каждый знает о нем сам, делает сговор совершенно излишним; один не скажет, что это произошло в горах за городом, а другой — в доме в городе; один не скажет, что это случилось на рассвете, а другой — когда было темно. Ибо где и когда бы то ни случилось, они знают одно и то же событие.

С другой стороны, если четыре человека согласовали между собой какую-либо историю, они будут рассказывать ее согласованно, так, чтобы подтверждать друг друга с целью поддержать целое. Такой сговор восполняет недостаток фактов, тогда как знание фактов делает излишней необходимость сговора.

Поэтому те же самые противоречия, которые доказывают, что сговора не было, доказывают также, что рассказчики не знали фактов (или скорее того, что они выдают за факты), а также разоблачают ложность их рассказов. Следовательно, эти книги не были написаны ни людьми, именуемыми апостолами, ни обманщиками, действовавшими по взаимному уговору. Как же тогда были они написаны?

Я не принадлежу к тем, кто убежден, что здесь много преднамеренной или изначальной лжи. Так обстоит дело только у пророков Ветхого завета, ибо пророк — лжец по профессии. Почти во всех других случаях нетрудно раскрыть процесс, посредством которого даже простое предположение с помощью легковерия со временем вырастает в ложь и в конце концов передается как факт. И когда мы можем найти простительное основание для подобной вещи, мы не должны позволять себе выдвигать более серьезное обвинение.

История Иисуса Христа, являющегося после своей смерти, есть история о видении, какое усталое воображение всегда может создать, а легковерие принять за действительность. Истории такого же рода рассказывались об убийстве Юлия Цезаря за несколько лет до того; и они вообще имеют своим источником насильственную смерть или казнь невинно осужденных.

В случаях этого рода сострадание предоставляет свою помощь и, побуждаемое благими намерениями, преувеличивает всю историю. Последняя понемногу заходит все дальше, пока не превратится в самую достоверную истину. Стоит появиться призраку, как легковерие заполнит историю его жизни и определит причину его появления! Один рассказывает о нем так, другой- иначе, пока не появится столько историй о призраке и его хозяине, сколько рассказывается их об Иисусе Христе в этих четырех книгах.

В истории явления Христа причудливо смешивается естественное и невозможное, что всегда отличает легенду от фактов. Иисус представлен как неожиданно входящий и выходящий, когда дверь заперта; он исчезает с глаз и появляется снова, словно бестелесное видение; затем он голоден, садится за трапезу и ест свой ужин. Но поскольку те, кто рассказывает нам истории такого рода, никогда не предусматривают всего, так обстоит дело и здесь. Они говорят, что, когда Христос воскрес, он оставил одежды в гробе. Но они забыли предоставить ему другие одежды, в которых он появляется снова, или сказать нам, что он сделал с ними, когда вознесся, — снял их с себя или вознесся во всей одежде.

В случае с Илией они были достаточно предусмотрительны, чтобы заставить его сбросить свой плащ; но как случилось, что он не сгорел в огненной колеснице, они также не сообщили нам. Поскольку воображение исправляет все недостатки такого рода, мы можем предположить, если нам нравится, что плащ был сделан из кожи саламандры.

Те, кто недостаточно знаком с церковной историей, могут предположить, что книга, именуемая Новым заветом, существовала со времен Христа, как они предполагают, что книги, предписываемые Моисею, существуют со времени Моисея. Но исторически дело обстоит иначе. Свыше трехсот лет после того времени, когда, как говорят, жил Христос, не существовало такой книги, как Новый завет.

Когда начали появляться книги, приписываемые Матфею, Марку, Луке и Иоанну, совершенно неизвестно. Нет никаких сведений ни о том, кто были лица, написавшие их, ни о времени их написания. Они могли бы точно так же быть названы именем любого из мнимых апостолов, как и теми именами, которыми они теперь называются. Подлинниками не располагает ни одна из существующих христианских церквей, как не обладают иудеи двумя каменными скрижалями, написанными якобы перстом бога и данными Моисею на горе Синай. А если бы они и были, то и в том и в другом случае не было бы возможности доказать подлинность рукописи.

В то время, когда были написаны эти книги, книгопечатания не знали, и, следовательно, не могло быть публикации иначе, как в рукописных копиях, которые любой мог написать или заменить по своему вкусу, назвав их подлинниками. Можем ли мы предположить, чтобы всемогущий вверил себя и свою волю таким ненадежным средствам, как эти, можем ли мы слепо полагаться на такие сомнительные вещи? Мы не можем ни сделать, ни изменить, ни даже воспроизвести один-единственный стебелек травы, созданный богом, и, однако, мы можем изменять слово божье так же легко, как слова человека.

Около трехсот пятидесяти лет после того времени, когда, как говорят, жил Христос, в руках различных лиц [уже] имелось несколько разрозненных писаний того рода, о которых я говорю. Когда же церковь стала превращаться в иерархию, или церковное государство, наделенное светской властью, она взялась за то, чтобы собрать их в кодекс, в виде которого мы их теперь имеем, названный Новым заветом. Было решено голосованием, о чем я уже говорил прежде в первой части «Века разума», какие писания из собранной ими коллекции должны быть словом божьим, а какие нет. Относительно Библии тот же вопрос был решен голосованием еврейских раввинов еще раньше.

Поскольку целью христианской церкви, как и всех национальных церковных институтов, были власть и доходы, достигавшиеся средствами устрашения, естественно предположить, что самые чудесные и удивительные из писаний, собранных ими, имели наибольшие шансы получить большинство голосов. Что же касается подлинности книг, то голосование заняло ее место, ибо она не может быть прослежена дальше.

Однако среди людей, именующих себя христианами, шли ожесточенные споры не только относительно различных пунктов учения, но и относительно подлинности книг. В споре между лицами, именуемыми св. Августин и Фауст, около 400-го года, последний говорит: «Книги, называемые евангелиями, были сочинены намного позже времени жизни апостолов какими-то темными людьми; последние, боясь, что мир не поверит их рассказам о фактах, которых они не могли знать, опубликовали их под именем апостолов. Книги эти столь полны вздора и противоречивых сообщений, что между ними нет ни согласия, ни связи».

В другом месте, адресуясь к защитникам взгляда, согласно которому эти книги — слово божье, он говорит: «Случилось так, что ваши предшественники вставили в писания нашего господа много такого, что хотя и носят его имя, но не согласуется с его учением. Это не удивительно, ибо мы уже часто показывали, что эти книги не были написаны ни им самим, ни его апостолами, но что они по большей части основаны на сказках, смутных сообщениях и соединены вместе — я не знаю кем, но, видимо, полуиудеями — в малом согласии друг с другом. Тем не менее они опубликованы под именем апостолов нашего господа, и, таким образом, авторы приписали им свои собственные ошибки и ложь».

Из этих выдержек читатель видит, что подлинность книг Нового завета отрицалась, а сами книги рассматривались как сказки, подделка и ложь в те времена, когда они ставились на голосование как слово божье. Но интересы церкви с помощью костра сломили оппозицию и в конце концов подавили всякое исследование.

Чудеса следовали за чудесами, если мы в то поверим, и людей научили говорить, что они верят, независимо от того, верили они или нет. Однако (открыв дорогу мысли) Французская революция лишила церковь власти совершать чудеса; церковь оказалась не в состоянии с помощью всех своих святых совершить после начала революции хотя бы одно чудо, а поскольку она никогда не испытывала большей нужды в чудесах, чем сейчас, мы можем и без божественной помощи заключить, что все ее прежние чудеса представляли собой фокусы и обман.

Если мы примем во внимание более чем трехсотлетний промежуток времени, прошедший со времени, когда якобы жил Христос, до того, когда Новый завет был сведен в одну книгу, мы и без помощи исторических свидетельств должны будем увидеть сомнительность его подлинности. Подлинность книги Гомера, поскольку речь идет об авторстве, гораздо лучше установлена, чем подлинность Нового завета, хотя Гомер на тысячу лет старше.

Написать книгу Гомера мог только чрезвычайно хороший поэт, а потому небольшое число лиц могло попытаться сделать это. Человек же, способный это сделать, не упустил бы свою собственную славу, уступив ее другому. Подобным же образом мало кто смог бы составить Евклидовы «Начала», ибо автором этой работы не мог быть никто, кроме чрезвычайно хорошего геометра.

Что же касается книг Нового завета, особенно тех частей, где рассказывается о воскресении и вознесении, то их мог написать любой, кто может рассказать историю о приведении или о явлении человека, ибо история рассказана прескверно. Поэтому имеется в миллион раз больше шансов в пользу подложности Нового завета, чем в случае с Гомером или Евклидом.

Каждый из многочисленных нынешних попов или проповедников, епископов и прочих может составить проповедь или перевести латинский отрывок, особенно если он был переведен уже раньше тысячу раз; но способен ли кто-нибудь из них написать так поэтично, как Гомер, или так научно, как Евклид? За малым исключением, вся их ученость сводится к а и b есть ab и к hic, haec, hoc, а их знание наук — к тому, что трижды один — один. Этого более чем достаточно для того, чтобы они оказались способны написать все книги Нового завета, живи они в те времена.

Поскольку возможностей для подделки было больше, большим был и соблазн. Нельзя извлечь никакой выгоды, если писать под именем Гомера или Евклида. Если уж человек смог написать произведение, равноценное тому, что написано ими, ему лучше было бы написать его под своим собственным именем. А если бы оно оказалось ниже их но достоинству, он не имел бы успеха. Гордость предотвратила бы первое, а невозможность — последнее. Но в отношении таких книг, которые составляют Новый завет, все побуждения склоняли к подлогу. Наилучшим образом придуманная история, которую можно сочинить только по прошествии двухсот или трехсот дет после события, не сошла бы за подлинную под именем реального автора; единственный шанс на успех коренился в подлоге, ибо церковь нуждалась в обмане для своего нового учения, а истина и таланты для этого не годились.

Но поскольку в обычае было (как мы уже замечали) рассказывать истории о лицах, являющихся после того, как они умерли, и о духах и привидениях тех, кто умер насильственной или необычной смертью; и поскольку люди тогда обычно верили в такие вещи и в явления ангелов и бесов, в то, что бесы входят в человека и трясут его, как в пароксизме лихорадки, и в то, что их можно выгнать как бы рвотным (книга Марка говорит нам, что Иисус изгнал из Марии Магдалины семь бесов), то нет ничего необыкновенного в том, что подобные истории распространялись о некоем Иисусе Христе, и они-то и стали впоследствии основой четырех книг, приписываемых Матфею, Марку, Луке и Иоанну.

Каждый рассказывал сказку так, как слышал ее или о ней, и давал своей книге имя того святого или апостола, которого предание выдавало за очевидца. Только на этой основе можно объяснить противоречия в книгах, а если это не так, то они — сплошной обман, ложь и подлог, не имеющие даже извинения в легковерии.

Достаточно ясно, как упоминалось в предшествующих цитатах, что они были написаны какими-то полуиудеями. Частые ссылки на Моисея, этого главного убийцу и обманщика, и на людей, именуемых пророками, подтверждают это положение; с другой стороны, церковь завершила обман, допустив, что Библия и [Новый] завет отвечают друг другу.

Христианские иудеи и христианские язычники старательно выискивали и прилаживали друг к другу пророчества и то, о чем пророчествовали, символ и символизируемое, знак и обозначаемое, как отмычки к старым замкам.

Достаточно глупая история о Еве и змие, вполне естественная как объяснение вражды между людьми и змеями (ибо змея всегда кусает в пятку, так как не может достать выше, а человек бьет змею по голове, поскольку это наиболее действенный способ предотвратить ее укус), эта глупая история, говорю, была превращена в исходное пророчество, символ и обещание. Лживое пророчество Исайи Ахазу, что «дева во чреве приимет и родит сына» в знак, что Ахаз победит, тогда как на деле он потерпел поражение (о чем уже говорилось в замечаниях на книгу Исайи), было искажено, и его заставили служить в качестве завязки.

Иона и кит также были превращены в знак или символ. Иона — Иисус, кит — могила; ведь говорится же (и они заставили Христа сказать это о себе): «Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и сын человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи» (Матф., гл. 12, ст. 40).

Но получилось достаточно неуклюже: Христос, согласно рассказам [апостолов], был в могиле всего один день и две ночи, около тридцати шести часов вместо семидесяти двух, т. е. ночь пятницы, субботу и субботнюю ночь. Ведь они говорят, что Христос воскрес в воскресенье утром на восходе солнца или раньше. Но поскольку это пророчество сходится, как сходятся укус и удар в книге Бытия или дева и ее сын у Исайи, оно входит в разряд ортодоксальных. Этого хватит для исторической части [Нового] завета и ее свидетельств.

Послания Павла. — Послания, приписываемые Павлу, числом четырнадцать, составляют почти весь остальной Новый завет. Были ли эти послания написаны лицом, которому они приписаны, не имеет большого значения, ибо автор, кто бы он ни был, пытается доказать свое учение путем аргументации. Он не претендует на то, что был очевидцем какого-либо из происшествий, передаваемых в рассказах о воскресении и вознесении, и заявляет, что прежде сам не верил в них.

История о том, как он был поражен и упал на землю, когда шел в Дамаск, не содержит в себе ничего чудесного или необычайного; он потерял сознание, как это случается со многими, пораженными молнией; а что он на три дня потерял зрение и не был в состоянии есть или пить в течение этого времени, весьма обычно в таких случаях. Его спутники как будто не пострадали подобно ему, ибо они чувствовали себя достаточно хорошо, чтобы вести его остальную часть пути; они не претендуют на какое-либо видение.

Характер лица, именуемого Павлом, согласно рассказам о нем, отличался буйностью и фанатизмом. Он преследовал [христиан] с таким же жаром, с каким он впоследствии проповедовал [их веру]. Удар, который он испытал, изменил направление его мыслей, не изменив темперамента; иудей или христианин, он оставался фанатиком. В моральном отношении такие люди никогда не свидетельствуют в пользу учения, которое проповедуют. Они всегда придерживаются крайностей — в действиях, как и в вере.

Учение, доказать которое он собирался своей аргументацией, есть воскресение того же самого тела [умершего], и он выдвигает это положение как доказательство бессмертия. Но люди столь различны в манере мыслить и в заключениях, которые они выводят из одних и тех же посылок, что это учение о воскресении того оке самого тела, будучи весьма далеко от того, чтобы служить доказательством бессмертия, дает, как мне кажется, доказательство против него. Ибо если я уже умер однажды в этом теле и должен вновь воскреснуть в том же теле, в котором я жил, то само собой разумеется, что я снова умру.

Такое воскресение дает мне не большую гарантию от повторной смерти, чем конец приступа лихорадки предохраняет от следующего приступа. Поэтому для того, чтобы поверить в бессмертие, я должен иметь более возвышенную идею, чем та, что содержится в этой мрачной доктрине воскресения.

Кроме того, я предпочитаю и надеюсь иметь лучшее тело и более удобную форму, чем настоящая. Любое животное в мире превосходит нас в чем-либо. Крылатые насекомые, не говоря уже о голубях или орлах, за несколько минут с большей легкостью могут преодолевать большие пространства, чем человек за час. Скользящая в воде рыбешка несравненно превосходит нас в скорости движения, пропорционально ее размерам, и почти не устает.

Даже ленивая улитка может подняться со дна подземной темницы, где человек погиб бы, не обладая этой способностью. Спуститься с высоты для паука — игривая забава. Личные же силы человека столь ограничены, а его тяжелое тело так мало приспособлено к напряженному использованию, что ничто не побуждает нас пожелать, чтобы мнение Павла оказалось истинным. Оно слишком мелко, если иметь в виду вое значение вопроса, и слишком убого, учитывая возвышенность предмета.

Но если отвлечься от всех других аргументов, сознание существования — единственная вразумительная идея, какую мы имеем о будущей жизни, и непрерывность этого сознания есть бессмертие. Сознание существования, или знание, что мы существуем, не необходимо приурочено к одной и той же форме или к одной и той же материи даже а этой жизни.

Не во всех случаях мы имеем одну и ту же фирму, ни в коем случае не одна и та оке материя составляла наши тела двадцать или тридцать лет тому назад, и, однако, мы сознаем себя теми же личностями. Даже руки и ноги, которые составляют почти половину человеческого тела, не необходимы для сознания существования. Они могут быть потеряны или отняты, а полное сознание существования остается. А если бы их заменили крылья или другие придатки, нельзя представить себе, что это изменит наше сознание существования.

Короче, мы не знаем, как велико или, скорее, как мало и сколь неуловимо тонко то малое, что творит в нас это сознание существования. Все же прочее подобно мякоти персика, отличной и отдельной от зародышевого пятнышка в косточке.

Кто может сказать, каким тончайшим действием тончайшей материи производится мысль в том, что мы называем умом? И, однако, мысль, когда она произведена, как я сейчас произвожу мысль, которую излагаю пером, способна стать бессмертной и является единственным произведением человека, которое имеет эту способность.

Статуи из мрамора или меди исчезнут, а копии не являются оригинальными статуями, как не отличаются они тем же искусством изготовления. Так же и копия картины не является той же самой картиной. Но мысль, напечатай и перепечатай ее тысячу раз и на каком угодно материале — вырежь ее на дереве или высеки на камне, — мысль в любом случае останется всегда одной и той же. Мысль способна существовать, не повреждаясь, на нее не действует перемена материи. Она существенно отлична по природе от всего того, что мы знаем и можем воспринять.

А если нечто произведенное имеет способность быть бессмертным, это доказывает, что сила, его произведшая, — а таковой является сознание существования — тоже может быть бессмертной, причем настолько независимой от той материи, с которой она была первоначально связана, насколько мысль независима от первичного способа ее выражения. Поверить в одно положение здесь не труднее, чем в другое, а мы видим, что одно из них истинно.

Что сознание существования независимо от одной и той же формы или материи открывается нашим чувствам в делах творения, насколько чувства способны воспринять это открытие. Множество живых тварей гораздо лучше Павла проповедует нам веру в будущую жизнь. Их маленькая жизнь сходна с землей, с настоящим и будущим состоянием и заключает в себе, если можно так выразиться, бессмертие в миниатюре.

Самые прекрасные творения, доступные нашему взору, — крылатые насекомые, а они первоначально не были таковыми. Они приобрели эту форму и неподражаемый блеск путем следующих друг за другом изменений. Сегодняшний медленно ползущий червяк — гусеница через несколько дней переходит в неподвижную форму и в состояние, похожее на смерть; а при следующем изменении из него выйдет, во всем миниатюрном блеске жизни, великолепная бабочка.

Не осталось никакого сходства с прежним созданием, все изменилось; все силы новы, и жизнь для него — совсем другое. Мы не можем представить себе, что сознание существования в этом состоянии насекомого не то же, что и прежде. Почему же тогда я должен считать, что воскресение того же самого тела необходимо для того, чтобы мое сознание существования продолжалось после смерти?

В первой части «Века разума» я назвал творение (creation) единственным истинным и реальным словом божьим. Этот пример или этот текст в книге мироздания показывает нам не только, что дело может так обстоять, но и что оно так обстоит на самом деле. Вера в будущее есть рациональная вера, подтверждаемая фактами, видимыми в мироздании. Ибо не труднее поверить, что в будущем мы будем существовать в ином состоянии и форме, отличной от настоящей, чем поверить, что червяк должен стать бабочкой и покинуть навозную кучу для полета, не знай мы об этом как о факте.

Сомнительные высказывания, приписываемые Павлу в 15-й главе 1-го Послания коринфянам, которая составляет часть погребального обряда некоторых христианских сект, так же лишены смысла, как и колокольный звон на похоронах; они ничего не объясняют рассудку, ничего не освещают воображению, но оставляют читателю искать, если он может, какой-либо смысл. «Не всякая плоть», <говорит он>, «такая же плоть. Но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц». Что же из этого? Ничего. То же самое мог бы сказать повар.

«Есть», <говорит Павел>, «тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных». Что же из того? Ничего. А в чем различие? Он не сказал ничего об этом. «Иная слава, — говорит он, — солнца, иная слава луны, иная звезд». Что же из того? Ничего, за исключением того, что он говорит: «...звезда от звезды разнится в славе», а не в дальности. Он точно так же мог бы сказать нам, что луна светит не так ярко, как солнце.

Все это не лучше, чем жаргон гадателя, жонглирующего фразами, которые он не понимает, с целью запутать легковерных людей, пришедших узнать свою судьбу. Попы и гадатели занимаются одним ремеслом.

Иногда Павел притворяется естествоиспытателем и доказывает свою систему воскресения из принципов растительной жизни. «Безрассудный! — говорит он, — то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет». На это можно возразить его же словами, сказав: «Безрассудный Павел, то, что ты сеешь, не оживет, если умрет; ибо зерно, которое умрет в земле, никогда не прорастет и не сможет произрасти. Только живые зерна произведут следующий урожай». Но образное выражение, с любой точки зрения, не аналогия. Оно говорит о преемственности, а не о воскресении.

Переход животного от одного состояния бытия к другому, как, например, от червя к бабочке, приложим к этому случаю, но пример зерна неприложим и показывает, что Павел сам был, как он говорит это о других, безрассудным.

Совершенно безразлично, были ли четырнадцать посланий, приписываемых Павлу, написаны им или нет. Они представляют собой либо доказательства, либо догмы. Но поскольку доказательства порочны, а догматическая часть представляет собой простое предположение, не имеет значения, кто их написал.

То же самое может быть сказано об остающихся частях [Нового] завета. Церковь, называющая себя христианской, основана не на посланиях, а на том, что называется Евангелием и содержится в четырех книгах, приписываемых Матфею, Марку, Луке и Иоанну, а также на мнимых пророчествах. Послания зависят от них и должны разделить их судьбу; ибо если легендарна история Иисуса Христа, то всякое рассуждение, основанное на ней как на предполагаемой истине, должно пасть вместе с ней.

Мы знаем из истории, что один из главных руководителей этой церкви, Афанасий, жил в то время, когда составлялся Новый завет; и мы знаем также из абсурдных фраз, которые он оставил нам под именем символа веры, характер тех лиц, которые составляли Новый завет. Из той же истории мы знаем также, что подлинность книг, из которых он был составлен, в то время отрицалась. Новый завет был провозглашен словом божьим именно потому, что за него голосовали такие люди, как Афанасий, и не может быть ничего более странного, чем установление слова божьего путем голосования.

Те, кто основывает свою веру на таком авторитете, ставят человека на место бога и не обладают истинными основаниями для будущего счастья. Легковерие — не преступление, но оно становится преступным, сопротивляясь убеждению. Оно в зародыше душит попытки, которые сознание делает к достижению истины. Мы никогда не должны силой навязывать себе веру во что бы то ни было.

На этом я кончаю рассмотрение Ветхого и Нового заветов. Свидетельства, которые я привел для доказательства их подложности, извлечены из самих книг и, как обоюдоострый меч, действуют двояко. Если отрицать свидетельства, то вместе с ними отрицается подлинность самого Писания; ибо это свидетельства из Писания; а если принять свидетельства, опровергается подлинность книг. Невероятные противоречия, содержащиеся в Ветхом и Новом заветах, ставят их в положение человека, который присягал бы сразу за и против. Каждое из обоих свидетельств осуждает его за ложную присягу и одинаково губит его репутацию.

Если Библия и Новый завет после этою падут, не я тому причиной. Я просто извлек свидетельства из запутанной массы материала, с которым они были смешаны, и [как бы] расположил эти свидетельства на свету, так, чтобы их можно было ясно видеть и легко постигать. Сделав это, я предоставлю читателю судить самому, как судил я сам.

Глава третья. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В первой части «Века разума» я говорил о трех видах обмана — тайне, чуде и пророчестве; а поскольку ни в одном из ответов на эту работу я не увидел ничего, что хоть сколько-нибудь повлияло бы на сказанное мной об этих предметах, я не буду загромождать эту вторую часть дополнениями, которые не нужны.

В той же работе я говорил также о так называемом откровении и показал абсурдное злоупотребление этим термином в применении к книгам Ветхого и Нового заветов, ибо откровение определенно исключается при изложении всего, участником или очевидцем чего был человек.

То, что человек сделал или увидел, не требует откровения, сообщающего ему о том, что он это сделал или увидел, ибо он уже знает это, как не требуется откровения и для того, чтобы он смог рассказать или написать об этом. Прилагать термин «откровение» в таких случаях — невежество или обман. Однако Библия и Новый завет подводятся под это лживое определение как сплошное откровение.

Далее, поскольку термин «откровение» означает отношение между богом и человеком, он может быть приложен лишь к чему-либо, что бог открывает человеку по своей воле. Но хотя необходимо допустить, что всемогущий может сделать такое сообщение, поскольку ему все посильно, однако открытая таким образом вещь (если даже что-либо было сообщено посредством откровения, что, кстати, невозможно доказать) является откровением только для того, кому оно было сделано.

Его рассказ другому лицу об откровении сам не является откровением, и каждый, кто в него поверит, тем самым поверит человеку, от которого исходит рассказ. А этот человек мог или быть обманутым, или видеть это во сне, или сам оказаться обманщиком и солгать.

Нет никакого возможного критерия для суждения об истинности того, что он рассказывает, ибо даже нравственный характер рассказа не будет доказательством того, что откровение действительно имело место. Во всех таких случаях надлежащим ответом было бы: «Когда откровение будет поведано мне, я поверю, что это откровение; но для меня не является и не может быть обязательным верить в то, что это когда-то раньше было откровением. Равным образом мне не следует принимать человеческое слово за слово божье и ставить человека на место бога».

В таком духе я говорил об откровении в первой части «Века разума», почтительно допуская возможность откровения, ибо, как раньше сказано, для всемогущего все возможно; такой подход предотвращает обман одного человека другим и исключает дурное использование мнимого откровения.

Но хотя я и допускаю возможность откровения, я совершенно не верю, что всемогущий когда-либо сообщил что-либо человеку посредством речи на каком бы то ни было языке путем видения или явления либо посредством каких бы то ни было средств, воспринимаемых чувствами, иных, чем всеобщее проявление им себя в делах творения или чем наше отвращение к дурным делам и расположение к хорошим.

Самая предосудительная безнравственность, самые ужасные жестокости и величайшие несчастья, причиняющие страдания человеческому роду, имеют своим источником так называемое откровение или религию откровения. Эта вера — самая оскорбительная для божества, самая разрушительная для нравственности мира и счастья человека, которая когда-либо распространялась с тех пор, как существует человек.

Лучше, гораздо лучше было бы допустить, если бы это было возможно, чтобы тысяча чертей разгуливала на свободе и публично проповедовала свою дьявольскую доктрину, если бы таковая была, чем чтобы хоть один такой обманщик и чудовище, как Моисей, Иисус [Навин], Самуил и библейские пророки, явился с мнимым словом божьим на устах и пользовался среди нас доверием.

Откуда произошли все эти ужасные избиения целых народов, мужчин, женщин и детей, которыми полна Библия, кровавые гонения, смертные мучения и религиозные войны, которые с того времени не раз заливали Европу кровью и засыпали пеплом, — откуда произошли они, если не из нечестивой вещи, называемой религией откровения, и той чудовищной веры, что бог говорил с человеком? Библейский обман был причиной одной, а ложь [Нового] завета — другой.

Некоторые христиане утверждают, что христианство не было установлено силой меча. Но о каком времени они говорят? Невозможно, чтобы двенадцать человек могли начать с меча; у них не было для этого силы. Но как только исповедующие христианство стали достаточно сильны, они не замедлили использовать его [меч] так же, как и костер. Быстрее их не мог этого сделать и Магомет. Петр, побуждаемый тем же духом, в каком он отсек ухо слуге первосвященника (если эта история верна), отсек бы, если бы смог, и его голову, и голову его хозяина.

Кроме того, христианство первоначально основывает себя на Библии, а Библия была установлена мечом, причем в самом худшем его применении — не устрашением, а истреблением. Иудеи не обращали [в свою веру]; они всех убивали. Библия — предок [Нового] завета, и обе книги называются словом божьим. Христиане читают обе книги; священники проповедуют по обеим книгам, и то, что именуется христианством, создано из обеих книг. Значит, ложно говорить, что христианство не было установлено мечом.

Единственная секта, которая не практиковала гонений, — квакеры, и единственное возможное основание этого — то, что они скорее деисты, чем христиане. Они не особенно верят в Иисуса Христа и называют Священное писание мертвой буквой. Если бы они называли его худшим именем, то были бы ближе к истине.

Каждый человек, почитающий творца и желающий сократить каталог искусственных несчастий и устранить причину, которая густо посеяла гонения среди человечества, обязан отвергнуть все идеи религии откровения как опасную ересь и нечестивый обман.

Что узнали мы из так называемой религии откровения? Ничего полезного человеку и все, что позорит его создателя. Чему учит нас Библия? Разбою, жестокости и убийству. Чему учит нас [Новый] завет? Верить, что всемогущий растлил обрученную женщину, и вера в это прелюбодеяние именуется верованием [в бога].

Что касается фрагментов, посвященных нравственности, которые редко и беспорядочно рассеяны в этих книгах, то они не относятся к этой так называемой религии откровения. Они естественно диктуются сознанием и являются узами, скрепляющими общество, без которых оно не может существовать, и они почти одни и те же во всех религиях и всех обществах.

[Новый] завет не учит нас ничему новому по этому предмету, а где он пытается превзойти уже известное, он становится жалким и смешным. Учение о прощении обид намного лучше выражено в Притчах, которые представляют собой сборник как языческих, так и еврейских пословиц, чем в [Новом] завете. Там сказано: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою» (Притчи, гл. 25, ст. 21).

Когда же в Новом завете говорится: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», это убивает достоинство прощения и превращает человека в собачонку.

Любовь к врагам — другая догма притворной нравственности, и, собственно, она бессмысленна. Человек, как нравственное существо, обязан не мстить за обиду; это равно хорошо в политическом смысле, ибо возмездию нет конца; каждый мстит другому и называет это справедливостью. Но любовь, пропорциональная обиде, если бы ее и можно было проявить, была бы наградой, предлагаемой за преступление. Кроме того, слово враги слишком смутно и общно, чтобы быть использованным в качестве нравственного принципа, который всегда должен быть ясным и определенным, как пословица.

Если один человек является врагом другого по ошибке или из предрассудка, как в случае религиозных убеждений, а иногда и в политике, то такой человек отличается от врага, имеющего преступные намерения в сердце. Мы также обязаны — и это способствует нашему спокойствию — истолковывать все, насколько возможно, в лучшую сторону. Но даже этот его [врага] ошибочный мотив не представляет собой основания для любви со стороны другого. Сказать же, что мы можем любить по собственной воле, без оснований к тому, невозможно в нравственном и физическом отношении.

Нравственность оскорбляется предписанием ей обязанностей, которые, во-первых, невозможно выполнить, а во-вторых, если бы их и можно было выполнить, стали бы источником зла, или, как ранее говорилось, были бы наградой за преступление. Принцип все, чего вы хотите, чтобы люди делали вам, делайте им не подразумевает странного учения о любви к врагам; никто не рассчитывает быть любимым за свое преступление или враждебность.

Те, кто проповедует учение о любви к своим врагам вообще, являются величайшими гонителями и поступают последовательно, действуя таким образом. Ведь учение это лицемерно, а поступать обратно тому, что проповедуешь, естественно для лицемерия.

Со своей стороны я отказываюсь принять это учение и рассматриваю его как притворную или вымышленную нравственность. При этом нет человека, который мог бы сказать, что я преследовал его или кого-либо еще или какую бы то ни было группу людей, будь то во время Американской революции или Французской, а также что я в каком-то случае воздал злом за зло. Но никто не обязан отвечать хорошим действием на дурное или воздавать добром за зло. А где это случается, там имеет место добровольный акт, а не обязанность.

Нелепо также предположить, что такое учение может составлять часть религии откровения. Мы подражаем нравственному характеру творца, прощая друг другу как он прощает всем. Указанное же учение подразумевало бы, что он любит человека не пропорционально его хорошим качествам, а пропорционально дурным.

Если мы рассмотрим наше положение здесь, в этом мире, то должны будем увидеть, что нет никакого повода для такой вещи, как религия откровения. Что мы хотим знать? Разве мироздание, Вселенная, которую мы созерцаем, не проповедует нам о всемогущей силе, которая управляет целым? И не очевидно ли, что это мироздание несравненно сильнее впечатляет наши чувства, чем то, что мы можем прочесть в книге, которую каждый мошенник может написать и назвать словом божьим? Что же касается нравственности, то представление о ней существует в сознании каждого человека.

Так вот, существование всемогущей силы достаточно доказано нам, хотя мы и не можем постичь, поскольку это невозможно для нас, природу и способ ее существования. Мы не можем постичь, как появились мы сами, и, однако, мы признаем тот факт, что мы существуем.

Мы должны знать также, что сила, призвавшая нас к жизни, может, если ей будет угодно, призвать нас к ответу за то, как мы жили здесь. А посему, не ища других оснований для веры, разумно верить, что она призовет нас к ответу, если мы заранее знаем, что она может это сделать. Вероятность пли даже возможность этого есть все, что мы должны знать. Ведь если бы мы знали это как факт, мы были бы просто рабами страха; наша вера не была бы заслугой, наши лучшие действия — добродетелью. Деизм учит нас, далее, — при этом исключается возможность того, что нас обманывают, — всему, что нам необходимо или положено знать. Мироздание — Библия деиста. Там он читает, в почерке самого творца, достоверность его существования и неизменность его силы. Все же другие библии и евангелия для него подложны.

Вероятность того, что впоследствии нас призовут к ответу, окажет на размышляющий ум влияние, равное влиянию веры, ибо не наша вера или неверие могут создать или уничтожить факт. Поскольку таково состояние, в котором мы находимся, и это то состояние, в каком нам и надлежит находиться как свободно действующим существам (agents), только глупец, а не философ или хотя бы просто благоразумный человек жил бы так, как будто бога нет.

Но вера в бога так ослаблена смешением ее со странными баснями христианской веры, с дикими приключениями. рассказанными в Библии, с темной и непристойной бессмыслицей Евангелия, что ум человека как бы окутан туманом. Рассматривая все эти вещи смешанными воедино, он путает факт с басней, а поскольку не может верить всему, то склонен отбросить все.

Но вера в бога есть нечто отличное от всего другого и не должна ни с чем смешиваться. Понятие божественной троицы ослабило веру в одного бога. Умножение верований действует подобно разделению веры, а пропорционально тому, как что-либо делится, оно ослабляется.

Религия посредством этого становится формальной вместо фактической, понятием вместо принципа; нравственность изгоняется, чтобы освободить место для воображаемой вещи, именуемой верой; а эта вера имеет источник в предполагаемом прелюбодеянии; вместо бога молятся человеку; казнь — объект благодарения; проповедники пачкают себя кровью, как шайка убийц, и претендуют на восхищение тем блеском, который она им придает. Они читают скучные проповеди о достоинствах мучений; хвалят Иисуса Христа за то, что он был казнен, и осуждают иудеев за эту казнь. Услышав всю эту бессмыслицу, сваленную в кучу в проповеди, человек спутывает бога мироздания с воображаемым богом христиан и живет, как будто нет никакого бога.

Изо всех когда-либо изобретенных систем религии нет более умаляющей всевышнего, менее поучительной для человека, более несовместимой с разумом и более противоречивей в самой себе, чем так называемое христианство. Слишком абсурдное, чтобы в него поверить, слишком неспособное кого-либо убедить и слишком непоследовательное, чтобы его осуществить, оно приводит сердце в оцепенение и производит только атеистов и фанатиков. Как машина власти, оно служит интересам деспотизма, а как средство обогащения — алчности попов. Что же касается блага человека вообще, оно не ведет ни к чему, ни сейчас, ни потом.

Единственная религия, которая не была вымышлена и божественное происхождение которой очевидно, есть чистый и простой деизм. Он должен был быть первым и, вероятно, будет последним, во что верит человек. Но чистый и простой деизм не отвечает целям деспотических правительств. Они не могут сохранить религию как машину, не смешав ее с человеческими выдумками и не сделав частью ее свой собственный авторитет. Религия не отвечает и алчности попов, если только они не включат самих себя и свои функции в эту систему и не станут, как и правительство, ее частью. Вот что образует непостижимую иначе связь церкви и государства, церкви человеческой и государства тиранического.

Если бы человек находился под таким сильным и полным влиянием веры в бога, как это должно быть, его нравственная жизнь регулировалась бы только силой этой веры. Он испытывал бы благоговейный трепет перед богом и самим собой и не делал бы ничего, что могло бы быть скрыто от обоих. Для того чтобы эта вера получила полную возможность действовать, необходимо, чтобы она действовала одна. Таков деизм. Но когда, согласно христианской схеме троицы, одна часть бога представлена смертным человеком, а другая, именуемая духом святым, — летающим голубем, невозможно, чтобы истинная вера могла сама принять столь дикие вымыслы.

В программу христианской церкви, как и всех других систем религии, входило держать людей в невежестве относительно творца, как в программу правительств входило держать людей в невежестве относительно их прав. Первые системы так же ложны, как и вторые, и рассчитаны на взаимную поддержку.

Изучение теологии в том виде, как оно поставлено в христианских церквах, это изучение ничего; оно ни на чем не основано; оно не опирается ни на какие принципы; оно не исходит из каких-либо достоверных источников; оно не имеет данных; оно не может ничего доказать; оно не допускает никаких заключений. Ничто не может изучаться как наука, если мы не обладаем принципами, на которых оно основано; а поскольку в случае христианской теологии дело обстоит именно так, изучать ее — значит изучать ничто.

В таком случае вместо изучения теологии по Библии и [Новому] завету, смысл которых всегда спорен, а подлинность которых опровергнута, нам необходимо обратиться к Библии мироздания. Принципы, которые мы в ней открываем, вечны и имеют божественное происхождение. Они являются основанием всей науки, которая существует в мире, и должны быть основанием теологии.

Мы можем знать бога только через его деяния. Мы не можем иметь понятия ни о каком атрибуте, не следуя какому-то принципу, который к нему ведет. У нас будет лишь бессвязное представление о его силе, если у нас нет средств осознать хотя бы часть его необъятности. Мы но можем получить никакого представления о его мудрости, иначе как познавая порядок и способ, которым она действует. Принципы науки ведут к этому знанию, ибо творец человека — творец науки, и именно через такое посредство человек может видеть бога как бы лицом к лицу.

Если бы человек был поставлен в такое положение, что был бы наделен силой видеть, охватить одним взглядом и обдуманно созерцать структуру Вселенной, усматривать движения планет, причину изменения их видимости, безошибочный порядок их вращения, вплоть до отдаленнейшей кометы, их связь и зависимость друг от друга и знать системы установленных творцом законов, которые управляют целым и приводят его в порядок, он постиг бы тогда силу, мудрость, величие, щедрость творца гораздо лучше, чем может научить его любая церковная теология. Тогда он увидел бы, что все знание человека происходит из науки и что все механические искусства, с помощью которых он делает удобным свое положение здесь, проистекают из этого источника. Его ум, возбужденный этим зрелищем и убежденный фактами, умножил бы свою благодарность, как умножил бы свои знания. Его религия или поклонение соединились бы с совершенствованием его как человека. Любое занятие, которому он посвятил бы себя, как-либо связанное с принципами мироздания, подобно сельскому хозяйству, науке и механическим искусствам научило бы его большему о боге и благодарности, которую он обязан к нему питать, чем любая проповедь христианских богословов, которую он сейчас выслушивает.

Великие предметы вызывают великие мысли, великая щедрость вызывает великую благодарность. Но унизительные сказки и учения Библии и [Нового] завета способны возбудить только презрение.

Хотя человек, по крайней мере в этой жизни, не может узреть той подлинной картины, которую описал, он может ее воспроизвести, ибо он знает принципы устройства мироздания. Мы знаем, что величайшие механизмы могут быть представлены в модели и что Вселенная может быть представлена такими же средствами.

Те же самые принципы, с помощью которых мы отмеряем дюйм или акр, позволяют измерить миллионы их. Круг диаметром в дюйм имеет те же геометрические свойства, что и круг, который охватил бы Вселенную.

Те же самые свойства треугольников, которые покажут путь судна на бумаге, сделают это и в океане, а приложенные к небесным телам, определят с точностью до минуты время затмения, хотя эти тела удалены от нас на миллионы миль. Это знание имеет божественное происхождение, и человек получил его из Библии мироздания, а не из глупой церковной Библии, которая не учит человека ничему.

Все знание науки и механики, принадлежащее человеку [знание], с помощью которого его существование на земле стало удобным и без которого он едва ли отличался бы по внешности и нраву от обычного животного, исходит из великого механизма и структуры Вселенной.

Постоянные и неустанные наблюдения наших предков за движениями и обращением небесных тел принесли это знание на землю. Не Моисей и пророки, не Христос и его апостолы совершили это. Всемогущий — великий механик мироздания, первый философ и подлинный учитель всякой науки. Так научимся же уважать нашего учителя и не забывать трудов наших предков.

Если бы мы сегодня не знали механики, но оказалось бы возможным обозреть, как описано мной, структуру и механизм Вселенной, мы скоро постигли бы идею конструкции по крайней мере некоторых механизмов, которыми мы ныне обладаем, а постигнутая таким путем идея постепенно внедрялась бы в практику. Или если бы человеку могла быть представлена модель Вселенной, подобная той, которая называется планетником, и приведена в движение, его ум пришел бы к той же самой идее.

Совершенствуя знание, полезное человеку и члену общества, подобный объект мог бы гораздо лучше доставить материал, чтобы преисполнить его знанием о творце, верой в него, уважением и благодарностью, какие человек должен питать к нему, чем глупые тексты Библии и [Нового] завета, из которых, при любом таланте проповедника, могут быть извлечены только глупые поучения.

Если человеку нужно поучать, пусть он проповедует нечто возвышенное и из текстов, заведомо истинных.

Тексты Библии мироздания неистощимы. Каждая часть науки, связана ли она с геометрией Вселенной, с системами животной и растительной жизни или со свойствами неодушевленной материи представляет собой текст для благоговения, равно как и для философии, для благодарности, равно как и для человеческого усовершенствования. Возможно, окажут, что если произойдет такая революция в системе религии, то каждому проповеднику придется быть философом. Несомненно, и каждый храм станет школой науки.

Как раз уклонение от неизменных законов науки и от света разума и учреждение вымышленной религии откровения привели к созданию столь многочисленных, диких и кощунственных вымыслов о всемогущем.

Иудеи превратили его в человекоубийцу, чтобы освободить место для иудейской религии. Христиане превратили его в самоубийцу, чтобы превзойти и изгнать иудейскую религию. А чтобы оправдать эту претензию и допустить подобные вещи, они должны были допустить несовершенство его силы или мудрости или непостоянство его воли. Непостоянство же воли есть несовершенство суждения.

Философ знает, что законы творца никогда не изменялись ни относительно принципов науки, ни относительно свойств материи. Почему же тогда следует допустить, что они изменились относительно человека?

На этом я кончаю. Во всех предшествующих частях этой книги я показал, что Библия и [Новый] завет — обман и подделка. Я предоставляю тому, кто может, опровергнуть свидетельства, которые я привел в основание этого. И я оставляю мысли, выдвинутые в этой работе, на усмотрение ума читателя. Я уверен, что свобода мнений в отношении форм правления и религии обеспечит в конечном счете торжество истины.