Офис психиатра – самое подходящее место, чтобы почувствовать себя ненормальной. Здесь неестественно тихо, словно стены надежно укрывают тебя от пугающего мира, и полумрак, чтобы сгладить яркие эмоции, связанные с прошлым, настоящим и будущим. Здесь нет никаких запахов, чтобы не будить чувственную память. И естественно, в приемной, как и в самой «святая святых», нет ни единого бьющегося предмета.

Рабочий кабинет доктора Франклина напоминает мне пятый этаж университетской библиотеки Ван Пелта. Красно-коричневые кожаные диваны с бронзовыми заклепками, угловые столики орехового дерева, потертый ковер с восточным орнаментом, пыльные абажуры и книги. И тишина…

Мне нравилось на пятом этаже библиотеки, и мне уютно в кабинете доктора Франклина. Единственная проблема в том, что я обычно засыпала там. Так что всякое может случиться… Если он затянет обличительную речь о моем детстве, я могу и захрапеть.

Доктор Франклин устраивается на кожаном диване напротив меня, как будто мы на вечеринке и собираемся вести светскую беседу. Он не попросил меня прилечь и не сел у изголовья. Наоборот, он сидит напротив и смотрит прямо на меня. Мне это нравится.

И выглядит он как самый обычный психиатр: хорошо за пятьдесят, слаксы, вельветовый пиджак оливкового цвета, голубая хлопковая рубашка и темно-синий вязаный галстук. Туфли из цветной кожи. Лысина на макушке, окруженная темными волосами с проседью. Бородка, компенсирующая нехватку волос, и усы. Очки, как у Джона Леннона.

Думаю, доктор Франклин живет в пригороде Филадельфии, тщательно сортирует мусор, бегает трусцой в черных обтягивающих шортах и ведет программу на местной радиостанции. На стенах кабинета, обитых дубовыми панелями, висят дипломы Университета Темпла и Университета Ратджерса. В душе я чувствую колоссальное превосходство над ним.

– Пройдемся по твоей биографии, – начинает доктор Франклин. В руках планшет из светлого дерева, который совсем не гармонирует с цветом стен, к нему прикреплена моя анкета. – Тебе тридцать три года, – зачитывает он. Я киваю. – Связи с общественностью, – продолжает он, и я снова киваю. – Живешь на Риттенхаус-сквер, не замужем.

– Все правильно.

– Что привело тебя ко мне? – спрашивает доктор Франклин и, взяв желтый разлинованный блокнот, кладет его на планшет.

– Внутренняя опустошенность.

– Внутренняя опустошенность?

– Неудовлетворенность всем происходящим.

– Лекси, я не понимаю, что это такое. Можешь выразиться более конкретно?

– Несколько месяцев назад я разорвала помолвку и с тех пор ни с кем не встречаюсь. Моя мама и друзья считают, что я… как бы это сказать, застряла. Может быть, я и застряла на дороге жизни, но по крайней мере за рулем «порше». Вы понимаете, что я имею в виду?

– Не совсем. Можно я задам несколько вопросов о твоей семье?

– Конечно, но она здесь ни при чем.

Доктор Франклин улыбается мне:

– Мы здесь не для того, чтобы искать виновных.

– Конечно, док. Если бы это была их вина, я бы первая заявила об этом. Так было бы гораздо проще, хотя вряд ли лучше. Или полезнее…

– Твои родители женаты?

– Да.

Доктор Франклин листает мою анкету.

– Твоя мать оставила себе девичью фамилию?

– Нет.

– Твоя мать Глория Нортштейн, а отец – Лео Джеймс?

– Да.

– Они женаты?

– Да. Но не друг на друге.

– Понятно, – говорит доктор и что-то записывает в свой желтый блокнот. – Разведены?

– Да, – киваю я и уточняю: – То есть отец разведен, а мама нет.

– Я не понимаю, – говорит доктор Франклин.

Похоже, он начинает раздражаться.

– Мои родители никогда не были женаты. Они жили вместе, и мое появление на свет было запланированным. Они хотели иметь ребенка, просто не собирались связывать себя узами брака и жить по правилам, принятым в обществе. Протестовали против чего-то. – Я пожимаю плечами. – Это было в шестидесятые.

– Продолжай, – кивает доктор Франклин.

– Мама решила, что хочет остепениться. Так она мне это объяснила. «Остепениться». Я думаю, это значит, что она стремилась к моногамии. А отцу было нужно что-то другое. Так что, когда мне было около года, они расстались. Я не помню их вместе. Но когда мне было три, мама вышла замуж. А отец женился, когда мне было десять, и через пять лет развелся. Он снова женился, когда мне было двадцать шесть, и с тех пор живет со своей женой.

– То есть у тебя есть отчим и мачеха?

– Да, и он, и она. Вот такая пара.

– У вас хорошие отношения? – интересуется он.

– Конечно, я лучше знаю отчима, поскольку дольше с ним общаюсь. Мама с ним вместе уже очень давно. И мачеха очень милая, но они поженились после того, как я стала жить отдельно, поэтому наши отношения вряд ли можно назвать близкими.

– Братья или сестры? – спрашивает он. – Может быть, сводные?

– Нет, я одна.

Доктор Франклин смотрит на мою анкету.

– Ты не указала вероисповедание.

– Формально я дочь Церкви радуги.

– Что? – Он уставился на меня через очки.

– Когда я родилась, мои родители посещали Церковь радуги, и я была крещена в ней. К счастью, я этого не помню. Повзрослев, я узнала об иудаизме и католицизме.

– То есть?

– Мой отчим – Говард – еврей. Мама приняла иудаизм, когда вышла за него замуж. Но я не стала.

– Почему?

– Мне было три года, док.

– Конечно, – говорит он. – Значит, ты выросла в семье евреев.

– Наполовину.

– Наполовину евреев?

– Нет-нет. Я росла то в еврейской семье, то в католической. Только моя мама больше уже не еврейка. Она очень увлеклась этим вначале, но потом потеряла интерес. Сейчас она словно вернулась в семидесятые годы – красивые песнопения, поиск богини внутри себя и все такое. Честно говоря, я считаю, что мама исповедует политеизм, А отец католик, но не очень консервативный. Если вспомнить о его разводах и так далее. Так что в моей жизни было лучшее из обоих миров: Рождество и Ханука. Сбывшаяся мечта всех детей.

– Конечно, – кивает доктор Франклин. Похоже, он устал.