— У меня разболелся зуб. Родители были в Вашингтоне, и моей старшей сестре Сьюзи было поручено присматривать за Фредом, Милтоном, мною и Пэнси. Фанни и Джордж к тому времени уже были женаты и жили отдельно от нас. Мы, четверо младших, были те еще сорванцы. Сьюзи договорилась о моем визите к дантисту Джеку Фи в Сан-Франциско. В день моего визита к врачу все пошло как-то наперекосяк. Милтона снова исключили из школы, у Пэнси была назначена примерка у портнихи, а наша кухарка заболела. Сьюзи сама только недавно родила. Говорю это только тебе, поскольку для общества ее Элис всегда была «племянницей» моего отца и нашей «кузиной». В общем, Сьюзи не могла сопровождать меня в город. Она хотела попросить об этом нашу соседку, миссис Мертон, эту старую балаболку, но я убедила сестру в том, что смогу сама доехать до города и обратно. По правде говоря, в день визита к доктору Джеку Фи зуб начал успокаиваться. Но я не могла упустить возможность вырваться из Окленда хотя бы на несколько часов. Пусть его и называют Бруклином залива, и в Окленде на самом деле очень красивые широкие авеню и лужайки, где растут дубы, но в сравнении с Сан-Франциско он, конечно, слишком скучный и респектабельный. Даже в столь юном возрасте я предпочитала вольные нравы Сан-Франциско.

Моррисон достал из ведерка со льдом бутылку шампанского, наполнил бокалы и снова откинулся на подушки. Он уже усвоил, что рассказы Мэй Рут Перкинс не бывают короткими, что было и к лучшему — по крайней мере, это давало возможность подготовиться к неожиданным открытиям, что поджидали его.

«Бог мой, как же вы выросли, мисс Перкинс, — воскликнул доктор Фи. — Вы теперь настоящая юная леди. Как поживает наш непотопляемый крейсер «Джордж Перкинс»?» — Он напел мелодию песни, которая служила гимном избирательной кампании отца в 1880 году, когда тот боролся, и успешно, за пост губернатора Калифорнии. Духовой оркестр исполнял ее повсюду, где выступал с речами отец. Избиратели приветствовали его этой же песней, наивно полагая, что только они до этого и додумались.

«Очень хорошо, спасибо, папа сейчас в Вашингтоне вместе с моей мамой. Заседает в сенате».

«Что же, оставил вас и вашу милую сестренку Пэнси одних?»

«За нами присматривает Сьюзи, когда мы не в школе, и к тому же у нас полно гувернанток и нянек. В любом случае, мама возвращается на днях».

В глазах доктора Фи промелькнуло такое выражение, будто он прикидывал расстояние, отделяющее его и юную Мэй от приезда ее матери. Он расправил слюнявчик на груди пациентки. Его слегка дрожащие пальцы и какой-то особенный взгляд пробудили в Мэй трепет. Она испытывала то самое чувство. Румянец, легкий жар, теплая влага в промежности, прерывистое дыхание, нега, растекающаяся по всему телу, от корней волос до ступней, которым вдруг стало тесно в узких башмачках. Пока дантист суетился возле кресла, запрокидывал ей голову, открывал рот, поддерживал пальцами губы, кровь все сильнее бурлила в ней.

Так случилось, что Мэй открыла для себя искусство самоудовлетворения в кабинете другого доктора, годом или двумя раньше. У нее было воспаление почек. Доктор протер ей промежность влажной салфеткой, порекомендовав делать то же самое дома два-три раза в день после мочеиспускания. Что за чудесные открытия последовали за этим!

Вскоре после этого, слоняясь по дому в дождливый день, она наткнулась на тайник в шкафу брата из серии «Любопытное и неизвестное». Здесь были редкий экземпляр знаменитого эссе «1601 год» Марка Твена, «Ароматный сад» в переводе Ричарда Бертона и «Тереза Ракен» Эмиля Золя. Ее школьный французский заставил попотеть над последним романом, но зато вознаградил портретом женщины, которая никогда не отказывала себе в удовольствиях.

— Я уже знала, что делает с женщинами самопожертвование. Видела это на примере своей дорогой мамочки и ее подруг, женщин, которые жили ради других, стремясь доставить удовольствие всем, кроме себя, — сказала она Моррисону.

Вышло так, что в благоуханных садах эротической литературы пробудились ее неопределенные желания.

— А тебе не приходило в голову, что это может привести к беде? Мне знакомо это стремление к вольнице, сам прожил с ним большую часть собственной жизни. Но для женщины, разумеется, это совсем другая история. Тем более если учесть те ожидания и ответственность, которые накладывало на тебя положение твоего отца в обществе.

— Ты прав, все было бы гораздо проще, если бы я родилась в другой семье. От женщин «низшего сословия» не ожидают того, что они будут охранять «цитадель любви» так рьяно, как это делают девушки из высшего общества. И рисковать им, по большому счету, нечем.

Моррисону почему-то вспомнилась известная военная хитрость китайцев — стратегия «пустого города», когда перед врагом разыгрывают представление, будто цитадель вовсе не охраняется, а потом, в момент триумфального вхождения противника в город, происходит внезапное нападение.

— Я никогда не понимала, зачем до свадьбы держать коленки сдвинутыми, — продолжала она. — Я знаю многих девушек, которые свято блюдут свою честь, зато между собой ведут такие разговоры, что уши вянут. Их soi-disant невинность не имеет ничего общего с добротой, великодушием или заботой. Другие публично осуждают фривольных девиц, а сами тайком прелюбодействуют. Ненавижу лицемерие. Я считаю, что это куда больший грех, чем свободная любовь.

Моррисон мог приятно общаться с человеком за обедом, а потом в своем дневнике описать его как олуха, лизоблюда или зануду. Он сплетничал о женщинах раскованных, смелых и развратных с таким же удовольствием, с каким вступал с ними в отношения. Он вслух говорил о тех, кто подхватил сифилис, в то время как собственные переживания из-за воспаления яичек и прочих, куда более серьезных напастей доверял только своему дневнику. В этом смысле он был таким же, как большинство. И так же, как большинство, открыто выражал свое презрение к ханжеству и лицемерию.

— Ты должна знать, моя дорогая Мэйзи, что женщины, у которых постоянно сдвинуты колени, меня никогда не привлекали. Так что, пожалуйста, продолжай.

Мэй подчинилась. Она рассказала, как чуточку выпятила грудь навстречу пальцам доктора Фи, представив себе, что это пальцы Томми, робкого веснушчатого подростка с соседней улицы. Пару недель назад она, повинуясь мимолетной прихоти, затащила Томми за сарай в их поместье Палм-Нолл, которое построил ее отец для своей большой семьи в районе Вернон-Хайтс. Она легла на траву и попросила Томми встать рядом на колени. Он послушно исполнил приказ, словно загипнотизированный. Она подняла юбку своего легкого свободного платья, после чего непринужденно, как будто играла в куклы, положила его руку туда, куда ей хотелось. Интуиция, подсказывавшая ей, что ощущение от прикосновения чужих пальцев будет более волнующим, не подвела. После этого они с Томми встречались каждый день. Однажды она направила его свободную руку к своей груди. За три дня до ее визита к дантисту она уже сняла перед Томми юбки, и он зверем бросился на нее, лег сверху и долго терся, пока не кончил в собственные штаны. После этого он поспешно скрылся и с тех пор не возвращался. За все те дни, что они провели вместе, он не произнес ни слова.

Моррисон ловил себя на мысли, что истории Мэй, пусть даже неприятные для ушей любовника, были по крайней мере увлекательными, как сказки из-под пера Джона Клеланда или Фрэнка Харриса.

— Как выглядел этот Фи? — спросил он.

— У него были набриолиненные усы, концы которых он подкручивал вверх. Одевался щеголевато, а из ворота рубашки торчала мускулистая, жилистая шея.

Моррисон слегка приподнял голову, чтобы продемонстрировать свою шею. Но Мэй была поглощена рассказом и, казалось, ничего не заметила.

«Что ж, юная леди. Давайте заглянем в ваш ротик. Где болит?» — спросил доктор Фи.

Пока он осматривал ее зубы, она чувствовала тяжесть его тела, прижимающегося к ней сбоку. Ее штанишки постепенно становились влажными. Ей казалось, что она уже чувствует характерный запах своего влагалища. (Из книг она почерпнула нецензурный вариант этого слова и знала, что это ругательство. Но оно ей безумно нравилось.) Она задержала дыхание.

«С вами все в порядке?»

Дантист положил свою ухоженную руку на ее бедро. В ярком свете лампы блеснуло обручальное кольцо. Миссис Фи посещала швейный кружок ее матери; это была очаровательная леди с хорошими зубами. То, что происходило сейчас, не имело никакого отношения к миссис Фи. Оцепенев, Мэй в упор смотрела на доктора.

Тому не понадобилось много времени, чтобы убедиться, что с ее зубом нет никаких проблем — достаточно ледяного компресса и нескольких капель опийной настойки. Применив анестезию, он отвернулся, чтобы вымыть руки.

«Не согласитесь ли вы отобедать со мной?»

Мама часто говорила ей, что ни одна порядочная и уважающая себя девушка не пойдет в ресторан одна с мужчиной, намекая, что с этого и начинаются «неприятности» вроде той, что случилась с ее старшей сестрой Сьюзи, из-за чего она теперь и жила в родительском доме вместе с малышкой Элис. Но ее мама временами бывала такой невообразимо старомодной. А ведь не за горами был двадцатый век.

«С удовольствием», — ответила Мэй. Опий со спиртом помогли ей сбросить оковы последних сомнений, если они и были.

Легкой походкой следуя рядом с доктором Фи к ресторану, что находился в двух кварталах, Мэй чувствовала взгляды, которые бросали на нее из проезжающих мимо экипажей. Когда с ними поравнялась пекарская повозка, от теплого дрожжевого запаха свежеиспеченного хлеба у нее еще сильнее закружилась голова. К тому времени как они оказались на углу улиц Грант и Буш, она уже хихикала, сама не зная над чем. Ресторан назывался «Ле Пуле», и рядом с дверью красовалась вывеска «Лучший на свете обед за доллар», а ниже, чуть мельче, было выведено: «Отличная еда — и конфиденциальность». Доктор Фи обнял ее за талию и провел через обеденный зал, с застеленными льняными скатертями столами, изящной посудой и хрустальными канделябрами, прямо к лифту, который находился в дальнем углу. На третьем этаже лифтер отодвинул железную решетку кабины, и официант во фраке проводил их в красиво оформленную приватную обеденную залу, заднюю стену которой закрывала портьера.

Они не сказали друг другу ни слова с тех пор, как зашли в ресторан. Пока доктор Фи заказывал две бутылки сухого шампанского, коктейли из креветок и еще несколько блюд для ланча, Мэй заглянула за портьеру. У нее замерло сердце. Ее взору открылась спальня с большой медной кроватью под атласным покрывалом. Она опустила портьеру и села на стул с высокой спинкой, расправляя юбки.

Лицо дантиста окутало выражение растерянности, как внезапный туман окутывает рыбацкую гавань. Когда официант вернулся с шампанским и едой, они чокнулись бокалами. Мэй чувствовала себя актрисой на сцене. И это сознание вкупе с шампанским и опийной анестезией придали ей храбрости.

Подцепив розовую креветку изящной коктейльной вилкой, она исполнила дебютную версию того самого танца с фазаном, который посчастливилось наблюдать Моррисону в тот первый вечер в Шаньхайгуане. Эффект, произведенный на доктора Фи, был сногсшибательным. Не размениваясь на комплименты и прелюдию, он уложил ее на розовую плюшевую кушетку, раздвинул ей ноги и просунул руку в штанишки. Когда его пальцы нащупали влажную мякоть, он усмехнулся. Она позволила ему раздеть себя, хотя так нервничала, что даже дрожала. Когда он уже порядком поработал пальцами — куда более искусно, нежели Томми, — она была едва ли не в обморочном состоянии блаженства. Правда, при виде того, как он расстегивает свои брюки и достает красный и набухший член, ей стало страшно. Но он показал ей, как ловко входит это чудовище в ее рот, а потом и во влагалище. Поначалу было больно, но она ни за что на свете не остановила бы его. Никогда еще она не чувствовала себя такой взрослой и могущественной.

Моррисон вдруг встрепенулся:

— Сколько же лет тебе было, Мэй?

— Только что исполнилось четырнадцать.

— Да он же воспользовался тобой. Ты была совсем ребенком! — Журналист задыхался от возмущения и замешательства.

— Он сделал из меня женщину, — пожала плечами Мэй. — Я была готова. И хотела этого. Есть вещи, которые я не смогла бы освоить самостоятельно и даже с помощью Томми. — Она положила руку ему на живот и в следующее мгновение спустилась ниже. — Кажется, ты возбудился от моего рассказа не меньше моего.

Хотя и оскорбленный услышанным, он не стал сопротивляться, когда она взяла его руку и положила себе между ног.

— Чувствуешь?

Провожая Мэй, Моррисон был как в тумане. Когда в лобби к нему подошел консьерж с телеграммой, он сунул ее в карман, чтобы прочитать потом.

Он чувствовал себя султаном Шахрияром из «Тысячи и одной ночи». Только вот сказки его Шахерезады не были вымыслом. Вот уж поистине «Любопытное и неизвестное». Моррисон был из тех, кто привык к ясной мысли и твердым оценкам. Мэй Перкинс презирала и то и другое. Она провоцировала его своей раскованностью, при этом возбуждая до умопомрачения. История с дантистом глубоко взволновала Моррисона. За время его непродолжительной медицинской практики ему доводилось сталкиваться с молоденькими пациентками, которые соблазняли его своим очарованием и продажностью, но он никогда не переступал черту. Ему был омерзителен этот щеголь Фи с его набриолиненными усами. В то же время его поражало хладнокровие, с каким Мэй пересказывала эту историю, как и все прочие, с тем же Цеппелином, Иганом и Смитом. Это было странное сочетание — холодной крови и горячей страсти, — хотя он был вынужден признать, что ему самому это не чуждо.

Моррисон находился в таком состоянии, что, направляясь в клуб «Тяньцзинь», едва не угодил под колеса тележки с нечистотами. Мусорщик резко вильнул в сторону и врезался прямо в кули, который нес на шесте тушки цыплят. Дерьмо и мясо смешались в кучу. Смерть и экскременты — вот чем заканчивался земной путь плоти. Моррисон поспешил уйти, осыпаемый проклятиями и унося на своих ботинках грязную жижу, которая еще вчера была мягким снежком.

Дюма и Мензис, ожидавшие его в бильярдной, уставились на него в ужасе. Моррисон даже не догадывался о том, который час. Когда же он объяснил, хотя и весьма расплывчато, причину своего опоздания, его коллеги обменялись многозначительными взглядами.

Когда все трое вошли в обеденный зал, знакомые бросились поздравлять Моррисона с величайшим успехом «Таймс»: первой беспроводной депешей, отправленной из зоны боевых действий. Джеймс все-таки сделал это. Разумеется, всем была интересна его, Моррисона, оценка ситуации. Смогут ли все-таки японцы прорвать кольцо русских войск, как он предсказывал? И каковы шансы других корреспондентов попасть на фронт? Пока Моррисон вещал на волнующую тему, Дюма и Мензис стояли рядом и, как подобает свите, демонстрировали должный интерес и натужные улыбки.

Уже за столом Моррисон небрежно заметил, как будто его вовсе не тронуло всеобщее внимание:

— Профессиональный риск журналиста как охотника и собирателя новостей заключается в том, что все воспринимают его как кладовщика информации, обязанного выдавать ее по первому требованию.

— А ты пользуешься большим спросом, — ответил Мензис и неловко добавил: — Как всегда. И даже больше. Из-за этой войны и всего остального.

Моррисон кивнул. Усилиями воли и дисциплины он заставил себя поддерживать тему войны до самого бланманже.

— Мы увидим тебя завтра вечером? — спросил Дюма, когда мужчины вышли из клуба и остановились у выстроившихся в ряд рикш.

Любительская театральная труппа Тяньцзиня собиралась давать постановку «Дворцовой стражи», в которой у миссис Дюма, вернувшейся в Китай, была небольшая роль. В рамках кампании примирения с супругой Дюма пообещал ей привести в зал своих друзей, которые гарантировали бы бурные аплодисменты на поклонах. Миссис Дюма выразила особое пожелание видеть в числе приглашенных доктора Моррисона.

Моррисон совсем забыл об этом.

— Конечно. Увидимся в театре. — Его следующее свидание с Мэй было назначено на завтрашнее утро.

Он спал плохо и часто вздрагивал во сне. Ему снилось, что он снова в осаде, только на этот раз украшенные кисточками копья «боксеров» напоминали не что иное, как гигантские стоматологические зонды.