— И что в ответ пообещала тебе она? — спросил Дюма, как только поезд отошел от заставы Шаньхайгуань.

— Ничего, — ответил Моррисон. — Как и следовало ожидать. У женщин всегда больше причин для беспокойства, потому они и требуют с мужчин обещания, по крайней мере поначалу. Ведь мужчины легко и быстро переключаются на другой объект внимания. А женщинам требуется время, ну и определенный статус, чтобы обучиться предательству. Полезную роль в этом смысле играет институт брака, поскольку он пробуждает в женщине интерес к изменам.

— Ты неисправимый циник.

— На самом деле романтик. Но я бы назвал свой взгляд на человеческую природу скорее реалистичным, нежели циничным. — Моррисон выглянул в окно. — Должен признать, я сильно увлечен ею. Она просто находка, в ней столько жизни, огня.

— И десять миллионов золотом в придачу.

— Ну и кто из нас циник?

— Только не я. Так же, как и ты, я всего лишь реалист.

Моррисон закатил глаза, но упоминание о богатстве Мэй произвело на него большее впечатление, чем он рассчитывал.

— Ага, вот и Куан с нашим чаем.

Вырвавшись из горных ущелий, поезд пыхтел по равнине. Снега на полях уже не было. Проклюнувшиеся из земли ростки чеснока тянули к солнцу свои нефритовые головки. Из труб фермерских домиков вился дымок, на крышах в плоских плетеных корзинах грелись початки кукурузы, из-под карнизов свисали связки китайской капусты. Несмотря на холода, крестьяне не прекращали свой тяжкий труд. Соломенным хлыстом мужчина погонял осла, который еле тащил за собой тележку, доверху набитую кукурузными стеблями. Взмахивая тяжелыми молотками, его односельчане дробили камни, добывая гравий. На заднем дворе девушка, семеня перевязанными ножками, разбрасывала зерно для кур.

Моррисону вдруг показалось нереальным, что далеко отсюда, на западе, по ту сторону Бохайского залива, на суше и на море бушевала война. И что он провел эту ночь — и утро — в столь интимной обстановке, да еще с таким очаровательным созданием.

— Твоя мисс Перкинс определенно редкий экземпляр, — заметил Дюма. — Ее стиль и манеры напомнили мне Алису Рузвельт, чей отец однажды сказал, что может быть президентом Соединенных Штатов или следить за Алисой, но заниматься одновременно тем и другим он не в силах. Я бы нисколько не удивился, если бы по примеру мисс Рузвельт мисс Перкинс прямо в одежде прыгнула в бассейн или начала палить в воздух из пистолета, чтобы развлечь компанию, окажись у нее под рукой бассейн или пистолет.

— Ты прямо-таки помешался на мисс Перкинс, — проворчал Моррисон. — Пожалуй, это у тебя наклевывается роман.

— Ты шутишь.

— Ни в коем случае.

— Воn giorno!

Перед ними материализовался Гуидо Пардо, корреспондент газеты «Ла трибуна», и со средиземноморским энтузиазмом расцеловал обоих в щеки. Он только что прибыл из Санкт-Петербурга, где русские хвастали тем, что уже собрали стотысячное войско в маньчжурском городе Харбин, в пятистах сорока милях к северо-востоку от Порт-Артура. Каждый день они посылали в зону боевых действий подкрепление из пяти тысяч солдат. Правда, суровая погода создавала трудности, препятствуя успеху военной кампании.

— Что ж, хотя бы это радует, — сказал Моррисон.

Пардо еще больше порадовал Моррисона, когда привел новые доказательства некомпетентности его коллеги и «заклятого друга» Грейнджера. В Ньючанге Пардо довелось сразиться с Грейнджером на бильярде. За соседним столом играли русские офицеры. Грейнджер, хвастая «отменным» знанием русского языка, якобы подслушал их разговор, а потом заговорщически шепнул Пардо:

— Сорок пять раненых.

— В каком сражении? — невозмутимо спросил Пардо. Русский был его вторым языком.

— Не могу точно сказать, — сказал Грейнджер, и у него забегали глазки. — Похоже, в последнем.

— Я уж не стал говорить ему, что русские просто обсуждают cчет игры, — сказал корреспондент Моррисону и Дюма. — Buffone!

Все трое дружно посмеялись над Грейнджером.

В обществе Пардо время пролетело незаметно, и в начале четвертого пополудни вдали показались массивные стены Пекина.

Когда поезд подошел к городу и остановился у руин ворот Сичжимэнь, разрушенных во время «боксерского» восстания, Моррисон испытал радостное волнение от встречи со средневековой столицей, которая вновь приветствовала его своими каменными объятиями, вселяя чувство уверенности, уюта, защищенности. И одиночества.